1

2

Золотарев Леонид Михайлович. Дальний угол, глухая сторона: Роман / Подготовка текста,

предисловие, примечания В.Л. Золотарев, О.Г. Левашова – 133 с.

В романе воссозданы достоверные события XVII века, рисующие освоение русскими

первопроходцами новых земель, «далекого глухого угла», Дальнего Востока. Внимание

писателя привлекает не только судьба Пояркова, Хабарова, Степанова, исторических

деятелей той эпохи, но и обычного человека – сотника Брулева, вымышленного героя,

осознавшего в ходе тяжелых, сопряженных с многими опасностями походов их великую

цель, в достижении которой не страшно отдать свою жизнь. Коренное население –

дауры, маньчжуры и другие племена, населяющие в XVII в. Дальний Восток, - с одной

стороны, боятся пришельцев, а с другой, - ищут сильного покровителя в лице западного

соседа.

Книга может быть интересна всем, кто интересуется историей своей страны.

3

ОТ РЕДАКТОРОВ

«Золотарев Леонид Михайлович родился 26

января 1921 г. в селении Толбузино, Амурской

области, в семье сельского учителя. До окончания

средней школы в 1938 году проживал совместно с

родителями и учился в селении Албазино,

станция большой Невер, Амурской области. 10

классов окончил на отлично в г. Болотное

Новосибирской области и поступил в

Николаевский кораблестроительный институт в г.

Николаевске УССР.

17 сентября 1939 г. по указу 4–ой внеочередной

сессии Верховного Совета СССР первого созыва

был призван в ряды Краснознаменного

Балтийского флота. В 1939-1940 годах участвовал

в войне с белофиннами. С первых дней Великой

Отечественной войны был участником борьбы

против немецких оккупантов.

7 января 1945 г. направлен на работу в органы

внутренних дел в г. Соликамск, где проработал до 1949 года. В 1949 году был

переведен в распоряжение Сахалинского Областного управления МВД, откуда

уволился в 1950 году и поступил на работу в комбинат «Сахалинуголь» на

должность техника труда и заработной платы.

В 1953-1954 годах учился в Ленинск-Кузнецком горном техникуме, после

окончания которого был направлен в Южно-Сахалинское Строительной управление

треста «Сахалинстрой». С 1955 г. по 1980 проработал на Сахалинском

Домостроительном комбинате в отделе труда и заработной платы в качестве

инженера, начальника отдела вплоть до ухода на пенсию».

Эту автобиографию Леонид Михайлович написал сам. В ней отражены

основные вехи его жизни, но многое оказалось «за кадром». О значительных

событиях Л.М. Золотарев умолчал неслучайно, это диктовалось самим временем. Во

время Великой Отечественной войны раненым он попал в плен, несколько раз

пытался бежать, был освобожден советскими войсками. По воспоминаниям

родственников, после войны недолгое время провел в лагерях, близ Соликамска.

Скорее всего, именно перенесенные страдания заставили Леонида

Михайловича взяться за перо. Только ему из всех шести детей передался дар слова,

присущий отцу, филологу по образованию, преподававшему русский язык и

литературу, в совершенстве знавшему китайский язык, всю жизнь проработавшему

учителем, а затем и директором школы в Новосибирской области и на Дальнем

Востоке. По воспоминаниям жены старшего брата Леонида Михайловича, его

первым произведением был роман с вымышленным сюжетом и героями, но

отразивший события реальной жизни – плен, издевательства и унижения,

перенесенные в лагере, попытки побегов, освобождение. Рукопись так и затерялась в

редакциях издательств, из которых приходили только отказы. Она оказалась для

родственников и для читателей навсегда утеряна. По воспоминаниям родственницы,

филолога по образованию, книга была написана талантливо, но тема была в те

времена под запретом. Более того, незадолго до создания этого произведения в

центральном издательстве вышел роман со сходным сюжетом Николая Дворцова

4

«Море бьется о скалы». Поэтому участь рукописи Л.М. Золотарева во многом была

предрешена.

Однако он не оставляет мечту о создании романа, работает в дальневосточных

архивах, знакомится с первоисточниками. Он пишет исторический роман об

освоении русскими первопроходцами новых земель, «далекого глухого угла»,

Дальнего Востока. Леонид Михайлович, несомненно, ощущал себя наследником

Пояркова и Хабарова, открывших русским путь на Амур, к Тихому океану.

Семейные предания Золотаревых отразили историю во многом мирного

завоевания Дальнего Востока: европейски образованный Михаил Васильевич

Золотарев, попав в этот край, в жены взял представительницу коренного населения –

бурятку, прожив с ней всю жизнь душа в душу. Поэтому неслучайно, что Леонид

Михайлович в своем романе рисует не только русских людей, первопроходцев,

якутских воевод, но и коренное население – дауров, маньчжуров и другие племена,

живущие в XVII в. на Дальнем Востоке.

В центре повествования в романе «Далекий угол, глухая сторона» реальные,

достоверно переданные автором походы Пояркова, Хабарова, Степанова с целью

освоения дальневосточных земель. Каждый из исторических персонажей,

нарисованных Леонидом Михайловичем, обладает своим индивидуальным

характером. Но всех их роднит личное мужество, поистине государственный взгляд

на события и желание послужить России, вопреки далекой и во многом безразличной

к их судьбе Москве, близким, но алчным якутским воеводам.

Связующим звеном в романе, объединившим весь разрозненный исторический

материал, становится судьба вымышленного персонажа – сотника Брулева. Его

характер психологически достоверен. Неразговорчивый, мужественный и надежный

в первый свой поход герой отправляется, движимый поиском заработка и новых

приключений. После возвращения, узнав о наветах на свою жену Алену, после ее

бегства и получения сведений о ее гибели, Брулев в следующие походы идет в

поисках сына. Но чем дальше он оказывается от своей цели, тем значительней

становится ощущение от его дел и поступков. Судьба отдельного человека

становится отражением жизни народа и страны.

Умер Леонид Михайлович Золотарев 29 декабря 1983 года, так и не

опубликовав свой второй роман. Похоронен в Южно-Сахалинске. История

дальневосточного казачества в советский период была не актуальна. Мы,

родственники Л.М. Золотарева, подготовившие это издание к печати, очень бы

хотели, чтобы эта, безусловно, интересная и познавательная книга нашла своего

читателя, прежде всего, среди земляков-дальневосточников писателя.

5

«…Внук некоего Афанасия Аленина, Тимофеев сын, Василий, впоследствии

Ермак [1], что значит артельный котелок, со своим верным помощником Иваном

Кольцо направился в «Сибирскую землю выгнать безбожного салтана Кучума» [2].

Он из вольного казака, поволжского разбойника, превратился в жалованного князя

Сибирского. Народная молва создала ему славу легендарного, национального героя!

Ермак погиб как герой, но дело, начатое им, не угасло. Русские твердо укрепились в

Сибири. С собою они принесли культуру народам, обитаемым в тех краях. После

покорения Сибири, землепроходцы сказочно быстро продвигались вперед. Ни голод,

ни холод, ни препятствия безлюдной тайги и коварство немирных племен не

задержали их. Сначала они добрались до Оби и на притоке ее1 заложили Томск.

Томские казаки проложили путь на реку Лену, через землю якутов. Одновременно

они вышли к Ледовитому океану и вступили в неравное единоборство с Арктикой.

Смерть многих не запугала их. Они вышли победителями. На картах появились

очертания пустынных каменистых берегов Северных земель и островов.

В 1632 году на Лене поставили острог Якутск, а в 1636 году на Енисее

прошел слух о «серебряной руде, каменьях дорогих на берегу реки “Маму2”». Через

два года из Енисейска для розыска неведомой реки выступил в поход атаман Максим

Перфильев. Поднявшись вверх по реке Витиму и дойдя до реки Цыпы, он вернулся

обратно, собрав некоторые сведения.

В 1639 году томский казак Иван Москвитин c тридцатью удальцами вышел

на берег Тихого океана к Ламскому морю. Возвращаясь из похода в 1640 году в

Якутск, он принес первые сведения о великой сибирской реке. Перфильеву и

Москвитину была ведома Шилка. Бежит она не к Ледовитому океану, как другие

реки, а к северо-востоку. На Лене от тунгусов узнали о какой-то большой реке Амур,

который тоже течет в восточную сторону. Идти к нему надо через горы. Горы те

называются Становыми, за которыми еще никто не бывал. Страна за ними Даурская,

что значит по-сибирски – дальний угол, глухая сторона.

Великое было горе, пока землепроходцы достигли благословленного Амура

и дошли до самой соленой воды. На длинном-длинном пути от Урала до зимовья

Ивана Москвитина надломилось много сил смельчаков-землепроходцев, и еще

больше вырыто могил, где похоронены безымянные герои. Их кости давно уже

сгнили. Могилы заросли бурьяном. Время сравняло надгробные холмы, и никто не

может указать могил первых наших землепроходцев. Дети своего века! Не многим из

вас воздвигнуты памятники, увековечившие ваши имена! Хуже того, бумаги о

героических повествованиях пожелтели от времени, покрылись плесенью и сгнили в

Якутском, Нерчинском или сгорели в Илимском острогах. А больше того, что было

вами сделано, никем не записано. Только народная молва не забыла о вас. Сквозь

бурю, людскую невзгоду, века, в сердцах своих она пронесла нерукотворные

памятники первым открывателям дорогой нам Сибири, и имена ваши скромно

украшают страницы нашей истории, где много величавых дел, героических глав и

1 Река Томь, приток Оби (здесь и далее примечания редакторов).

2 Основные географические названия указаны на схеме, данной в приложении.

6

диво сказочных событий начертано вами на обширной Российской истории,

страницы которой велики, как могуча и обширна сама Россия!..»

Из истории Амурского казачьего войска.

I

«Из века в век,

Шел крепкий русский человек

На дальний север и восток

Неудержимо, как поток,

С плохой винтовкой за плечом,

Иль с неизменным топором,

С краюхой хлеба в кошельке,

Отдав поклон родной земле,

От неприглядного житья

Он шел в безвестные края

Через тундры, реки и хребты,

Через быстрину и высоты,

Пока в неведомой дали

Он не пришел на край земли,

Где было некуда идти,

Где поперек его пути

Одетый в бурю и туман

Встал необъятный океан…»

(Розенгейм)3

Слух о сказочных богатствах неведомого края с быстротой молнии облетел

обширную Российскую землю. Народная молва придала ему фантастические

размеры, когда он дошел до Московского двора, который обратил внимание на слух,

но, опасаясь напрасного столкновения с могущественным Китаем, боясь навлечь на

разоренную длительной войной со Швецией страну нового Чингиз-Хана, не принял

решительных мер к присоединению Приамурского края к Московскому царству. Но

сведения томского казака Ивана Москвитина и атамана Перфильева дали мощный

толчок народному стремлению к этой реке и вынудили якутских воевод снарядить

экспедицию «новые землицы проведать».

15 июня 1643 года день был на редкость хороший, солнечный и теплый.

Солнце беспощадно жгло столпившихся на берегу Лены людей. Затерянный в

северных просторах Якутск провожал экспедицию «письменной головы»4 Василия

Пояркова [3] для розыска пути на реку Амур.

Стар и мал толпились на берегу Лены. Казалось, все готовы были покинуть

острог и следовать за первыми смельчаками. Одних привлекало богатство

неведомого края, другим хотелось просто узнать, что творится в тех краях и каков

там народ, а большинство желало уйти подальше, в лучшие края, и избавиться от

тягостного житья.

3 Розенгейм Михаил Павлович (1820-1887) – русский поэт, публицист. См. о нем: Русские писатели: Биобиблиографический словарь: В 2

т. – М., 1990. – Т. 2. - С. 196-198. 4 Секретарь при воеводе, выполняющий по его указанию те или иные ответственные поручения (примеч. автора).

7

Прощание с родственниками было тяжелое. Мало кто надеялся на удачный

исход экспедиции: впереди их ожидал трудный путь по неизведанным дорогам.

Возле трапа головного струга5 стояла опечаленная женщина с ребенком на руках.

Вся минувшая жизнь ее была как на ладони: тяжелые годы преждевременно

состарили, хотя ей было не более двадцати лет. Порою, отрывая взор от лодки, где

находился ее муж, она ласкала ребенка с той глубокой нежностью, которая волнует и

оживляет материнское сердце. Смысл жизни настоящей и будущей заключался в

ласке к маленькому существу и заботе к человеку, которого она любила, с кем

предстояла долгая разлука.

Последним с головного струга сошел якутский воевода Головин [4], сделав

напутственное предупреждение Пояркову и служивым людям «делом радеть, и

серебряной, и медной, и свинцовой руды проведывать и в тех местах острожки

ставить». Петр Петрович Головин был образованный, умный и дальновидный

человек. Не только сказочные богатства неведомого края и розыск неясашных6

людей принудили снарядить его экспедицию, хотя он знал, что царская казна после

неудачной Ливонской войны пуста.

Швеция не допускала к берегам Балтийского моря: кровопролитная

двадцатичетырехлетняя война не дала выхода к нему. Оттоманская империя

хозяйничала на Черном море. В Крыму прочно засели потомки владыки полумира.

Морские державы Испания и Португалия разбойничали на морях и закрыли путь в

далекую Индию. Попытка поморов пробиться в нее через Северные моря пока не

дала результата.

Россия упорно рвалась к морю. Могучая страна должна быть морской

державой! С выходом на Амур открывались перспективы сообщения с Индией и

установление связи с могущественным Китаем. Не мог он мириться с таким

положением: хлеб завозили из-за Урала или Западной Сибири, когда атаман Максим

Перфильев, побывавший за Байкалом, рассказывал: «Даурская землица хлеба родит

вволю».

Сходни убраны; концы7 отданы. Груженные до верху струги развернулись и

пошли по течению. Толпа загудела многоголосым шумом, как пчелы в ульях. С

высоких башен, купающихся в лучах солнца, раздались прощальные выстрелы.

- Тренька! А Тренька! Будь осторожен! Береги себя! – кричала женщина,

расталкивая людей. Ее оттеснили от воды.

- Дяденька, Трофимов! – кричали в один голос мальчишки, стоя по колено в

воде. – Привези заморскую диковину….

Неожиданно гул толпы прорвал истерический женский вопль:

- Родимый, на кого ты нас покидаешь? Не видать нам тебя, соколик! Не

сносить тебе буйной головушки! Надругаются над тобой злые нехристи…

Прощаясь, жена Ивана Брулева, питала смутные надежды, что ее Иван

передумает и останется, возможно, поход отменят, или что-нибудь случится другое.

Расстояние между толпой на берегу и удаляющимися стругами все увеличивалось. И

она поняла, чему до последнего времени не верила, - наступила разлука, может быть

навсегда. Она, как многие казацкие жены, матери и отцы, знакомые и родственники,

не думала о себе, мысли ее были далеко – за высокими горами в «Хинской земле».

Тяжело было многим. Женщину успокаивали, просили, но она, обезумевшая от горя,

не могла сдержать рыданий. Прижимая крепче ребенка к себе, плакала:

5 Плоскодонные большие лодки (примеч. автора).

6 Люди, не платящие дань (примеч. автора).

7 Канат, которым лодка закрепляется на берегу (примеч. автора).

8

- Осиротели мы, сынок! Осиротели!

Ребенок был мал, чтобы понять случившееся, а людская толпа в своих

суждениях и переживаниях была не одинакова.

- Не плачь, баба! «Москва слезам не верит»… Иван твой вернется богачом. На

Амуре богатства хоть лопатой греби, - говорил горбатый писарь. Лицо его было все в

прыщах. Маленькие глазки все бегали по сторонам. В душе он был рад отъезду

Василия Пояркова и не желал его возвращения. Многие испытали на себе крепкие

кулаки воеводского секретаря, но в тяжелую минуту расставания забыли о них, а кто

помнил – простили.

- На что мне богатство-то? Жили без него сколько лет и проживем дальше! –

Матрена зарыдала сильнее. Писарь хитро подмигнул товарищам и, понизив голос до

шепота, заговорил снова:

- Если не вернется, свыкнется с горем, а потом снова свадьбу сыграем: в

Якутске много свободных казаков, нет только невест…

- Не ты ли жених? – С язвительной насмешкой спросила писаря морщинистая

старушка. – Посмотри на себя! На кого ты похож! Иван, Матренин, первый красавец

в округе, а работника такого днем с огнем не сыскать. Ты же, кроме того, как пачкать

бумагу и делать ничего не можешь, вдобавок урод! – Старушка с досады плюнула и

отвернулась, как будто самая что ни на есть зазорная работа, - это «пачкать» бумагу.

Толпе не понравилось поведение горбуна. На него зашумели со всех сторон:

- Никита! Двинь ему в противную харю, пусть не радуется чужому горю!

Двухсаженного роста Никита грудью пошел на писаря. Он не стал дожидаться,

пока ему «двинет» Никита, юркнул в толпу.

…Народ стал расходиться, когда струги скрылись за поворотом. На пригорке,

оперевшись на посох, стоял воевода. Изредка он поворачивался к церкви и часто

крестился. Колокол гудел своим раскатистым басом.

- Добро! Добро! Пусть слава о них идет по всей Руси! Какой бы ни был исход

экспедиции: они пошли на великое дело! - шептали губы умного воеводы.

Из Якутска до Алдана плыли по течению двое суток. По Алдану пошли на

шестах и стали тянуть бечевой. Тяжело приходилось людям. Ременные лямки до

крови терли плечи. К вечеру ноги, обутые в мягкие ичиги, ныли и подкашивались; в

глазах двоилось, ломило в пояснице. На носу маленького судна постоянно стоял

высокого роста, широкоплечий, но костлявый жилистый Василий Поярков. Его

умное и благородное лицо было задумчиво. Большие голубые глаза немного

навыкате и чуть прищурены. Проницательный, но тяжелый взгляд обращен вперед;

каштановая борода, как лопата, резко выдавалась вперед. Поярков не был богат и

знатен. О нем до похода не слышали в Тобольске. Даже в соседних воеводствах мало

кто знал его, поэтому назначение Василия предводителем экспедиции для него было

неожиданным, а для высокопоставленных лиц Якутска, Илимска и Тобольска

поведение воеводы Головина странным и неожиданным.

«С ним было 112 казаков, да 15 «гулящих людей» - охотников, 2

целовальника8, 2 толмача

9, кузнец, да для угрозы немирных землиц пушка железная,

ядром полфунта, да на сто выстрелов и на запас и служивым людям для службы 8

пуд и 16 гривенок зелья10

, а свинцу тож…»

8 Человек, ведающий казной (примеч. автора).

9 Переводчик (примеч. автора).

10 Порох (примеч. автора).

9

«Пегая орда», - так отзывался о ней Поярков, - состояла из отъявленных

удальцов, видавших в своей жизни виды. Нелегкая судьба занесла их в Сибирь.

Тяжелая жизнь, вечные скитания научили спутников Пояркова переносить тяготы и

лишения. Донской казак Иван Брулев был в паре с кузнецом Беспрозванным –

каторжником, беглецом с уральских солеваренных заводов. Он, склонив голову и

резко подавшись всем телом вперед, добросовестно тянул лямку. Пот градом катился

с угрюмого, рябоватого лица. Из-за промокшей и прилипшей к нему рубашки

выступали упругие мускулы. Его стриженная наголо голова плотно сидела на плечах,

почти не имея шеи. Сзади сильно сопел седобородый Трофимов и заунывно

насвистывал песенку. Дунай Трофимов – сибирский казак, большой враль, балагур и

неудачник в жизни. С малых лет и до седых волос он странствовал по Сибири.

Одним из первых Трофимов проложил путь через землю Якутов и вместе с

Бекетовым основал старый Якутский острог. Стрелы немирных племен множество

раз касались его тела; волосяной аркан обвивался вокруг его шеи. Не одну пару

унтов он съел в холодном лесу, борясь со смертью. Всю жизнь он гонялся за

фортуной, которая все время поворачивалась к нему задом. В паре с ним был юный

Тренька Ермолин. Он шел в «дальнюю» первый раз и еще не успел разочароваться в

трудной походной жизни, мечтавший (как и Трофимов в первый поход) схватить

счастье за рога.

Следующую лодку тянули Понкрашка да Ивашка Москва, Юшко Томской-

Кислый, Галка Сурин и вечно понукающий пятидесятник Петров [5], храбрый,

завистливый и к тому же, большой смутьян. Шествие замыкали с походкой медведя

на задних ногах, старый и умный таежник Патрикей Минин, честность которого

была вне всяких подозрений, со знавшим хорошо местность по всему течению

Алдана, капризы и нравы горных рек – крещеным Тунгусом – князьком Томкони

Шамкаевым. В паре у них были Оська Кроха, Кручинка Родионов и Понкрашка

Митрофанов.

В особом положении был Дениска. Все приказания атаман давал через него,

не подозревая, что он, злоупотребляя доверием, извращает их, а на душе честных

казаков оставался неприятный осадок.

Шаг за шагом экспедиция продвигалась вперед, то и дело переправлялась с

одного берега на другой, где удобнее «шестить»11

и тянуть бечеву.

Через четыре недели, когда солнце клонилось к закату и где-то за спинами

людей пряталось за горы, добрались до притока Алдана – горной реки Учур. Он

стремительным потоком врывался в Алдан. Вершины древних сосен еще играли с

лучами, а на реке, прижатой горами, темнело. Дул не сильный встречный ветер. Река

рябилась мелкими барашками; тени людей дрожали на волнах и рывками подавались

вперед. Лодки слегка колыхались и убаюкивали людей, кто сидел на дне и ожидал

очереди взяться за шест или идти тянуть бечеву. С гор на растянувшийся по берегу

караван молча смотрел лес, и, казалось, движутся не люди, а мимо плывут крутые

лесистые берега.

Кругом тихо. Казаки большее время молчат, только чуть слышно плещется

вода. Изредка зычный голос Пояркова оглашал тайгу и давал знать, что он на своем

посту и не дремлет. Остальное время Поярков стоял молча, погруженный в свои

думы. Ему было о чем думать. Когда сидит – разговаривает сам с собою и все пишет

11

Плыть против течения на лодках с помощью шестов (примеч. автора).

10

и пишет. Кузнец при окрике напрягал силы. Видно было, как ремни врезались в его

мускулистое тело.

- Порвешь ремни! – шутил Брулев. – Дениска чистоганом вычтет.

Дениска был свой человек Пояркова. Пьяница и подхалим, он постоянно

вертелся около Пояркова и старался любой ценой выслужиться перед ним. Его не

любили, но побаивались казаки. Неожиданно река свернула круто в сторону и на нее

наступили скалы. На углу поворота мель – течение быстрое. Кормовой не успел

вовремя славировать. Струг пошел прямо по инерции; течением стало его

разворачивать. Сильным толчком людей потянуло в воду. Они ложились, хватались

за камни, за всевозможные выступы, надрывались, не давая возможности воде

завернуть нос струга. Первым опасное положение заметил Минин и ободряюще

крикнул: - Братцы, нажмите! – Сам стал спускать по течению свою лодку, чтобы,

если головной струг развернет, не получилось столкновения. Петров по привычке

стал браниться. Лицо Пояркова побагровело. На висках резко выступили вздувшиеся

жилы. Он всем телом подался вперед, как будто старался помочь тянувшим бечеву.

- Эй вы, пегая орда, нажми на все лопатки… - донесся до Брулева высокий

Денискин голос. В тот же миг увесистый кулак Пояркова опустился на скуластое

лицо Дениски и оборвал его на полуслове. Дениска полетел кубарем.

Перевернувшись раза два по настилу, он свалился в воду. В это время бечева

натянулась до предела, струг прошел нужное положение, а потом плавно пошел

вперед и благополучно миновал мыс.

- А я думал, почему мы не можем перейти перекат? Оказывается, на лодке был

лишний груз. Трофимов говорил нарочно громко, чтобы слышали все и Дениска.

- Не только на лодке, Дениска и в экспедиции лишний человек! - поправил

казака кузнец.

Под глазом Дениски долго красовался синяк. «Знать, не вовремя крикнул», -

решил Дениска, не обижаясь на Пояркова, но обиду на насмешки казаков затаил в

глубине своей подлой души. И он мстил служивым при всяком удобном случае,

пользуясь доверчивостью Пояркова. Дениска больше всего на свете любил славу. Во

имя ее он шел на любую подлость: предательство, наговоры и прямую клевету на

товарищей. Во имя ее он мог перед сильными терпеть оскорбления, унижения, но

был груб с товарищами.

Горный Учур с быстрым течением и крутыми обрывистыми берегами вскоре

остался позади. В четыре смены тянули бечеву. Чуть забрезжит рассвет – и до заката

солнца – в лямках. Часто при факелах продвигались ночью. Путь оказался намного

труднее, чем предполагал в Якутске и сам Поярков. Люди постепенно изнурялись, но

атаман с отдыхом медлил. Стокилометровый переход против течения от устья Учура

до порожистой реки Гонамы прошли за десять суток. 25 августа первый раз

экспедиция остановилась на отдых.

- Долог ли будет привал? – поинтересовался Петров. Длительностью отдыха

интересовались многие: надо было привести в порядок обувь, отдохнуть и

восстановить силы.

- Кто его знает! – неопределенно ответил Минин и, раскачиваясь на своих

длинных ногах, проследовал по своему назначению. Он был убежден, что привал

будет короток, хотя сам Поярков еще не решил о продолжительности стоянки.

- Я думаю, - допытывался Юшко, - дня три надо людишкам дать!

- Много захотел! Погода должна испортиться – поясницу ломит, - сказал

Минин больше себе, чем навязчивому Петрову, следовавшему за ним, а сам подумал:

11

«Спрошу толмача – у него приметы точные». Пятидесятников Петрова и Минина

судьба свела еще давно. Много они видели, пережили в совместных походах, но

сдружиться не смогли и питали друг к другу неприязнь. До открытой ссоры дело не

доходило, однако один другому ни в чем не уступал. Петров по натуре был

скрытным человеком, тем не менее, это не мешало ему выражать свое

неудовольствие начальству, чтобы создать впечатление у служивых людей, что он

заботится о них больше, чем о себе. Плотного телосложения, но без лишнего жира,

он был сильным и выносливым человеком. Большинству его спутников для

восстановления прежних сил требовалось не менее недели, ему достаточно было два-

три дня. Минин, будучи человеком честным, знал лицемерие Петрова и за это не

любил его.

За ночь казаки отдохнули хорошо. 26 августа день был хороший, и не надо

было впрягаться в лямку. Спутники Пояркова разбились на группы (каждая выбрала

себе место поудобнее), кому где понравилось; одни – на берегу под тенью

раскидистых крон гигантских елей, другие – на солнцепеке поближе к воде, третьи –

прямо на лодках – все отдыхали беззаботно, вспоминали о доме, говорили о житье-

бытье, реже о предстоящих трудностях, больше играли в карты. Один Томкони был

взволнован и не доволен отдыхом. Посланный насильно переводчиком, он давно

смирился со своим положением и служил честно. Выбрав удобный момент, когда

Поярков остался наедине с Мининым, предупредил: - Течение Гонамы в верховьях

быстрее, чем бег лося в лесу. Гонама разольется, становится хищная, как рысь. Надо

спешить. Кланяясь в пояс и озираясь по сторонам, не слышал ли кто из казаков его

разговор с атаманом, с виноватым видом отошел в сторону.

Поярков заволновался. Он хорошо помнил недавние дожди, которые украли

много верст пути, но преждевременно расстраивать беззаботных казаков не хотел,

поэтому спросил мнение пятидесятника Минина, единственного человека, с кем

делился своими мыслями.

- Я сам хотел об этом сказать, - заговорил Патрикей, убежденный, что Поярков,

как скряга, наверное, уже подсчитал: день привала обошелся в пятнадцать-двадцать

верст. - Толмач опередил. – На самом деле Минин умышленно не предупредил

Пояркова во избежание срыва отдыха, так необходимого людям. – Надо торопиться.

В половодье нам через шиверы12

не перейти. А их, судя по руслу реки, великое

множество. Пренебрегать мнением толмача, я думаю, нельзя!

Пройдемся по берегу, посмотрим, чем занимаются служивые, а завтра, с

восходом солнца, в путь!

- Может быть, еще денек отдохнем! – предложил Минин.

Поярков промолчал. Пятидесятник понял, что вопрос решен окончательно.

Первым им встретился Беспрозванный с свежепойманной рыбой. Минин пошутил: -

Ждем приглашения на уху!

- Милости просим, - послышалось в ответ.

- Нет ничего лучше, чем уха, - начал объяснять Минин. Поярков не слушал.

Внимание его было занято другим. Завтра люди снова потянут бечеву и в душе будут

ругать его, а иные проклинать за ненужную торопливость. Жалея их, Поярков не

находил другого выхода и был уверен, что ни на минуту не задумается прибегнуть к

силе и заставить их безропотно повиноваться. Обиженный Минин замолчал. Дальше

они шли молча мимо отдыхающих казаков. Одна группа их заинтересовала. Они

12

Гряды камней, выступающие в русле реки (примеч. автора).

12

остановились. Когда-то сильный, красивый, с крупными и правильными чертами

лица, но сейчас с поседевшей бородой и увядшей былой прелестью, казак Трофимов

аккуратно сдавал карты, поучая своего напарника: - Тренька, ворон не лови! Иван,

хоть и тихоня, а хитрый, как барсук: все время в твоих картах «пасется».

Простодушный Ермолин приятно улыбался и отвечал:

- Ты же сам, дяденька, учил меня: «загляни сначала в карты соседа, а потом в

свои».

Трофимов притворно сердился; казаки шутили над ним и подсмеивались над

наивностью молодого казака.

- Дурная твоя голова! Свои прячь, потом к соседу глаза вороти, если не

хочешь, чтобы нос у тебя был краснее морковки. Мы и так полдюжины «носов»

проиграли! – недовольно ворчал казак.

- Не слушай его, Тренька! Будешь заглядывать – окосеешь, - советовали

любопытные, которых игра интересовала в той мере: кто бы ни проиграл, лишь бы

быстрее, и чем быстрее, тем лучше – они на очереди.

Когда Трофимов проигрывал, сидел как каменный в неподвижной позе,

сосредоточив все внимание на игре. Морщинистое лицо хмурилось, на лбу

собирались складки, только карие глаза по-прежнему блестели и выдавали его

напускную строгость. Наоборот, когда карта шла и он был в ударе, шутил, отпускал

такие словечки, от которых казаки, схватившись за животы, с диким хохотом

катались по земле. Молодой Ермолин был равнодушен ко всему. Он скучал по дому,

по родным. Играл только из-за того, чтобы угодить старому казаку и на время забыть

разлуку. Ругая Ермолина, Трофимов видел душевное состояние молодого казака, в то

же время старался ободрить его.

- Ты, Тренька, не отчаивайся! Какие твои годы? Вся жизнь впереди!

Главное, не слушай всяких шалопаев: доброму они не научат. Держись ближе к

нам.

Тренька Ермолин, высокий, худощавый юноша с детским выражением лица,

был не из робкого десятка. Столкнувшись с трудной обстановкой, он испугался не

столько трудностей, сколько зависимости от старых казаков, смелость, выносливость

и знания которых превосходили его недюжинный ум. Его потянуло найти человека,

чье покровительство могло бы спасти от постоянных упреков. Такими были Иван

Брулев, кузнец Беспрозванный и Дунай Трофимов. Первый своей физической силой,

богатырской внешностью и скромностью внушал к себе уважение. Беспрозванный

был личностью загадочной - беглый каторжник, от которого можно ожидать всего.

Однако это не служило предубеждением против него: казаки ценили и побаивались

кузнеца. Кроме того, он обладал грамотой, а поэтому в понимании казаков был

умным человеком, к которому можно обратиться с любым советом или просьбой.

Третий был Дунай Трофимов, чей злой язык не щадил никого, а старость требовала

уважения. Вблизи от них Тренька был избавлен от любителей шуток над молодыми

казаками, но при удобном случае они не упускали момента посмеяться над ними.

- Он боится встречи с двоеглавыми плешивцами на Хинской земле, - злословил

Петров по адресу Ермолина.

- Сам ты, наверное, боишься! – огрызнулся Тренька.

- Небось, и ты струсишь, коль попадутся на твоем пути люди с песьими

головами, - сказал Трофимов, усмехаясь. – Я в молодости был не чета тебе, а тоже

изрядно трусил…

- А сейчас не боишься? – чувствуя поддержку, спросил Ермолин.

13

- Я в своей жизни не встречался с песьеголовцами и зарекаться не буду. Но

плешивцев не боюсь: с одним я был в дружбе, - серьезно заявил Трофимов и для

убедительности перекрестился: - Дай бог ему здоровья!

Походная жизнь казаков была наполнена большими жизненными

переживаниями: злополучные приключения, постоянная борьба с неукротимой

природой и дикими зверями, нечастые, но жестокие схватки с немирными племенами

дополнялись фантастическими рассказами о людоедах, чертях и ведьмах,

песьеголовцах и плешивцах, обитаемых на дальних землях. Малозаселенные и

бескрайние земли, обильно политые кровью и потом землепроходцев, расступались

перед их упорством, а молва о леших все дальше удалялась от них и еще ютилась в

краях, куда не ступала нога человека. В темную ночь, наслушавшись страшных

рассказов, даже самый храбрый чувствовал неприятную, щемящую душу тоску и с

нетерпением ожидал наступления дня. День отдалял и не страшил их встречей с

неприятными, но жившими еще в сознании страшными людьми. Поэтому, услышав

заявление старого казака о знакомстве с плешивцами, казаки насторожились и

проявили особый интерес, хотя знали, что он не дорого возьмет, если соврет. Хитрый

Трофимов, приготовившись отвечать, набил объемистую трубку табаком из

услужливо поданного кисета, затянулся несколько раз подряд дымом, поругал

незлобно казака за плохой табак, начал свой рассказ:

- Было это несколько лет назад, через год после основания Бекетовым острога

Якутского. В народе прошел слух об огромных богатствах на Яне-реке…

- Слыхали мы тож! – самоуверенно заявил пятидесятник Петров и злобно

пригрозил: - Старый хрыч! Козыря червой не бей! Видим – не слепы!

- Казак, как ни в чем не бывало забрал свою карту, бросил нужную и

продолжал: - Надоело сидеть без дела. Сон как рукой сняло. Мы с Елейкой, Ивашкой

да Миколкой уговорились идти за легкой наживой. Порешили и пошли… Верст сто,

а мобуть больше прошли пешком, харч кончился. Завернули к якутам, думали,

разживемся чем-нибудь и дальше. Ночь была осенняя, темная, хоть глаз выколи. Я

было только в юрту, а меня кто-то хвать за шиворот. – Трофимов грубыми руками

схватил Ермолина за воротник, показывая как дело было; на лице не поддельный

испуг. - Мои товарищи в сторону да наутек! Я так перепугался, что ноги

подкосились, и забыл, как мать зовут. А тут, как назло, луна из-за туч выползла и

осветила державшего меня за воротник человека: руки длинные, волосатые и

сильные, голова большая и не единого волоска на ней. Доподлинно плешивец! С

испугу я как закричу: «Спасите, плешивец!» А он отвечает: «Вот я тебе покажу

плешивца!» - и в зубы – Трофимов открыл рот и показал. – Одним ударом зараз два

выбил…

- Так-то по-русски и говорит… - неуверенно и с испугом спросил Ивашка

Москва.

- Не уж-то! – вырвалось у Понкрашки Москва.

- Как перед богом: говорит по-русски! Начал я креститься и просить бога о

спасении души.

- Помогло? – поинтересовался Брулев.

- Куда там, помогло! «Сто поклонов отдай, Рублеву свечку поставь, червонец

пожертвуй на храм божий, а то не выпущу», - говорит мне человек и снова в зубы. -

«Шалить! Мирных инородцев притеснять! Не я буду, если с тебя и с твоих друзей по

три шкуры не спущу за проказу и вред государеву делу»… Меня даже в озноб

бросило от таких слов. Думаю: у меня одна шкура, он грозился три снять…

- Они, плешивцы, на это способны! – Уверенно заявил Ивашка Москва.

14

-Как и наши бояре! – вставил Понкрашка.

- И решил Дунай перед смертью глянуть, какие они такие есть на свете

плешивцы. Глянул… и обомлел: передо мною Бекетов…

Казаки весело засмеялись.

- Значит, то со страха воеводу за плешивца принял? – спросил Петров.

- Выходит так! И понял я, они-то, плешивцы да песьеголовцы, в трусливой

душе живут… А впрочем, не знаю, на Хинской земле может и есть, - неуверенно

закончил Трофимов.

- Ну, а дальше что же? – спросил возбужденный Ермолин.

- Дальше, - переспросил Трофимов, - я позвал товарищей, да в ноги. Рассказали

все без утайки: куда путь держали, зачем к якутам завернули. «Добро, - говорит он. –

Суть дела хорошее и даже похвальное, но сейчас рановато. Обождите немного.

Построим кочи13

и с богом в путь». Послушался я и вернулся, в том мое спасение…

Товарищи сгинули бесследно.

Люди, забывшие недавний тяжелый путь, а о завтрашнем дне не думали: он

неизбежен, как и то, что скоро наступит ночь, незаметно разговорились. Страшные

рассказы сменялись воспоминаниями о доме. Воспоминания уступали место

заветным мечтам. Общий интерес вызвал неожиданный возглас Треньки Ермолина:

- Вот бы на Амуре найти клад, тогда всем мытарствам конец! Вот было бы

настоящее счастье!

- Всю жизнь ищу и не могу найти, состроив недовольную гримасу, зло сказал

Трофимов.

- Вот придем на Амур, там и разбогатеем, если нас не обманули тунгусы с

енисейским атаманом.

- Уж там, Тренька! – Петров важно развел руками. - Не зевай, хватай больше и

что лучше!

- А если обманули?- тревожась, спросил Ермолин.

- Не может быть! – возразил Петров. – Своими ушами слышал, как рассказывал

Иван Москвитин, Максим Перфильев, да и Аверкиев рассказывал тоже. Иначе я бы

не пошел в дальнюю.

- Нам не впервые быть обнадеженными, а в петлю не полезем. Земля обширная

– даст бог, найдем и мы свое счастье! – уверенно заявил бывалый казак Трофимов.

- Счастье найти – надо знать приметы…

- Или сон на руку должен присниться! – заявил Дениска. Трофимов бросил

карты и как ужаленный соскочил с места.

- Насчет примет не знаю, а во сны, Тренька, не верь! Сны сбываются только

плохие. От хороших снов только горе!

Жизнь Трофимова была богата приключениями. На каждый случай он

приводил жизненный пример.

- Приснился раз мне хороший сон, а потом две недели на скамью сесть не мог.

Спасибо добрым людям отводились, не дали богу душу отдать! – Трофимов на

минуту замолк, набивал трубку. Все замерли на берегу. Картежники бросили играть.

- Пусть мне что угодно говорят, я больше не верю в хорошие сны.

Продолжался этот проклятый сон одно мгновенье, а поясница с тех пор к непогоде

стала болеть.

- Как же это случилось? – поинтересовался Брулев.

13

Большие лодки (примеч. автора).

15

- Долго рассказывать, да и неприятно старое вспоминать. Все бьют в зубы, как

будто у меня растут для всех.

- А как же плохие?

- То дело другое. Вся наша жизнь, как плохой сон наяву. Надел ярмо в детстве

и не снимай до гроба! Неизвестно, когда и где проснешься от плохого сна!

- Но-но, повело, Дунай, в другую сторону, - неодобрительно прервал его

Минин, чувствуя неловкость за слова старого казака перед Поярковым.

- Казак – вольная птица. Сегодня здесь – завтра в другом месте, - вмешался в

разговор кузнец. – А вот там, в России…

Визгливый голос Галки Сурина прервал начавшийся неприятный разговор: -

Каша готова! Айда кушать!

К водке Трофимов прибегал часто в минуты своей трудной жизни. Ему

казалось, что в пьянке забывается тяжелая жизнь и невзгоды. Пусть с похмелья у

него болела голова, зато пьяный он не думал ни о чем: щедро и картинно бросая

медные гроши на прилавок шинкарке14

, он был горд, что возле него постоянно

ютились в ожидании подачки бродяги: превосходство над ними было его

нравственным убеждением. Когда в народе распространялся слух о новых землях,

Трофимов забывал о водке, терял покой и не находил себе места до тех пор, пока не

оказывался в числе участников новой экспедиции. Быть первым, видеть своими

глазами – цель его жизни, хотя он знал, что кроме тяжелых и мучительных

переживаний в предстоящем походе он не будет иметь ничего. Где бы ни находился

и в каких бы условиях ни был Трофимов, жизнерадостность не покидала его: он был

душой своего общества, зачинщиком всяких увеселительных развлечений, выдумок

и затей. Порою его веселость, задорный смех и шутки были не от чистого сердца,

бесшабашного характера, а напускными, когда он видел, что кто-нибудь из его

спутников хандрит, переживает и не уверен в себе и товарищах. Многолетний опыт

странствования по тайге и внимательное наблюдение за товарищами доказало, что

нравственный упадок и снижение сопротивляемости организма наступает именно

тогда, когда человек не видит завтрашнего дня.

Чтобы скоротать время до ужина, Трофимов выпилил березовый городок,

сделал себе палку и пошел на песчаную косу, которая оказалась недалеко от лагеря.

- Старик думает «попа»15

гонять! – закричал во все горло Галка Сурин и

принялся готовить себе городошную палку. Топоры застучали в лесу.

Казаки оживились, предвкушая веселое зрелище и на время забыли о

завтрашнем дне: Поярков во время обеда давал указание Дениске, и казаки поняли,

что отдых закончился. Патрикей Минин, оставив скучать Пояркова одного, ввязался

в игру. Галить16

выпало на долю целовальника, который в течение получаса не мог

зачурать17

никого. Городок быстро перемещался из одного конца песчаной косы в

другой. Вспотевший целовальник уже поглядывал в кусты. Не один раз ему

приходилось лазить в холодную воду. При очередном случае, когда городок оказался

в воде, целовальник бросился наутек. Лес огласился азартным, но вместе с тем

угрожающим криком.

- Держи!- слышалось со всех сторон. – Держи! Сбежал!

14

«Сиделец или хозяйка шинка», «кабака, питейного дома». См. об этом: Даль В. Толковый словарь: В 4 т. – М., 1991. - Т. 4. – С. 633. 15

Игра в один городок (примеч. автора). 16

Сиб. Подавать мяч или шар в игре. См. об этом: Даль В. Толковый словарь: В 4 т. – М., 1989. - Т. 1. – С. 342. 17

Передать право (обязанность) галить другому (примеч. автора).

16

Поярков не видел игры городошников. Его внимание было поглощено игрой в

карты на пальцах Ивашки и Понкрашки Москва, которые после долгих споров и

пререканий ездили верхом один на другом. Тот, кто оказывался в роли седока,

норовил больно пнуть в бока своей мнимой лошади. Когда крики толпы,

преследующей целовальника, стали слышаться сильнее, Поярков поднялся и пошел

навстречу казакам. Его чуть не сбил с ног выбежавший навстречу возбужденный

Минин.

- Что случилось? – крикнул атаман.

- Целовальник схлюздил!18

- переводя дух, прокричал Патрикей.

- Ну и что?

- Будем катать на палках!

Поярков знал, что забавы казаков порою жестоки, но главное в них

честность. Завтра навряд ли целовальник сможет тянуть бечеву, вся тяжесть падет на

плечи их, а возможно его придется нести на руках, но сегодня ему не избежать

заслуженного наказания. И когда целовальник уткнулся носом в песок от

подставленной ему кем-то ноги, Поярков не возмутился, а наоборот, довольно

засмеялся: нарушить неписанные, но свято соблюдаемые законы, где бы ты ни

находился, обязательно. На целовальника насело сразу несколько человек.

- Попался хлюзда! – кричал Трофимов пуще всех. – Сейчас все ребра

пересчитаем!

- Выбирай: или всех по очереди на спине возить будешь или на палках катать!

– предложил Минин.

Тот в душе отвергал то и другое. Тогда казаки решили сами: положили

несколько городошных палок на песок, поперек их другие, а на них целовальника.

Взяли его за руки и ноги и давай катать взад и вперед спиной по палкам.

Целовальник скрипел зубами, но знал, что напрасно.

- Раз! – командовал Трофимов. – Два! – Девятнадцать раз целовальника

протянули на палках.

- Стой! - запротестовал Оська Кроха. – Черти! Один раз лишний катанули.

- Правильно! – подтвердил Трофимов. – Не честно. – И сразу же нашел выход.

– Давай один раз обратно! – И последний раз палки застучали по спине хлюзды.

После наказания хлюзду до игры не допустили. Часть городошников перестали

играть и принялись за чехарду. Несколько раз пришлось слазить в воду Галке

Сурину, пока не был зачурован Трофимов. Городок плыл по течению, Дунай брать

его не собирался.

- Обхитрил нас старик! – закричал Минин со стороны. Предупреждение

запоздало. Когда городок оказался позади играющих, Трофимов решительно

бросился в воду. Игра заключалась в том, чтобы городок не оказался позади

играющих. Его ставили на попа и били. Совершивший удар должен взять свою палку

раньше, чем галивший успевал поставить городок на торец. Если палка летела мимо

городка или удар был неудачен, ожидали, когда выручит товарищ. Трофимов

улыбнулся во все скуластое лицо и не спеша молвил: - Попались! Захочу – любого

заставлю галить. Вот только не припомню, кто забил городок в воду. Патрикей, ты

случаем не видел?

Хитрость Трофимова вызвала всеобщий спор. После долгих пререканий все

признали поведение его правильным, однако галить охотников не нашлось. Игра

прекратилась сама собой, и Ивашка на Понкрашке продолжал ездить битый час.

18

Нарушил правила игры (примеч. автора).

17

Вид беззаботных казаков и их азартная игра привели в хорошее расположение

Пояркова. Постепенно оживился и он.

- Ай да Дениска! Молодчина! – восхищался Василий ловкостью кривоногого

Дениски. – И посмотреть как будто не на что, а прыгать мастак! – Дениска при игре

в чехарду прыгал последним. Благодаря ему, его партия выиграла три раза подряд.

Нужна была большая сноровка, чтобы запрыгнуть всем и продержаться на спинах

людей, которые норовили всеми правдами и неправдами спихнуть тебя, пока

последний не успеет ударить в ладоши.

- Единственное, кроме подлости, на что способен кривоногий, - буркнул себе

под нос Трофимов. Минин неодобрительно покачал головой, а Трофимов продолжал:

- Ах ты, каналья! Проучу же я тебя сейчас! И предложил Минину: - Патрикей,

тряхнем стариной? Пусть молодые посмотрят.

- Пожалуй, можно, - согласился тот. – Но, чур, я в партию Дениски!

- Ладно!

И вот снова нагромоздились друг на друге играющие. Дениска с блаженным

выражением наверху поплевывает на руки и важно раскачивает своими

коротенькими ногами, искоса посматривая на своего атамана. В это время

плутоватый Трофимов изловчился и изо всей силы ткнул кулаком в нос. Дениска

потерял равновесие и под всеобщий смех и недовольную ругань партнеров свалился

на землю.

- Ах ты, балбес, досиделся! Не мог вовремя застучать!

- Кто-то ткнул…

- Ври, ври, раззява!

- Становись лучше последним, тогда узнаешь, каково подолгу наверху сидеть.

Обиженный Дениска отошел в сторону, потирая переносицу и ни с того и ни с

чего набросился на Томского-Кислого:

- Ощерился! Сам попробуй ...

- А ловко тебя, паря, сшибли, - беззлобно ответил тот.

- Вовсе никто и не сшибал, а мне надоело играть. Чем щериться, сам бы

попробовал…

- Со стороны лучше, паря, - признался Томской. – А ты, паря, почему пристал

ко мне?

- Почему? Почему? Давай лучше сыграем!

- А зачем играть-то?

- Не хочешь в чехарду, давай капусту крошить! – крикнул обозленный

Дениска. Томской посмотрел на Дениску и отрицательно покачал головой.

- Испугался! – злобно прокричал Дениска, прикладывая ладони к уху.

- Бей! Бей первый, а я потом!

«Крошить капусту» была одна из грубейших игр среди казаков. Человек одной

или двумя руками закрывал ухо, а другой его бил со всей силой ладонью. Если

человек устоит на ногах, он бьет таким же образом того, кто первый его ударил. Не

устоишь на ногах – теряешь право на удар. Поэтому казаки, заметив маленького

Дениску, настойчиво требующего, чтобы его ударил сутулый Томской, мускулы

которого выпирали из-под рубашки наружу, а руки были как у медведя лапы,

удивились и окружили их.

- Ударь его, Кислый, если сам напрашивается! – предложил Трофимов.

- Дениска богу душу отдаст. Томского я знаю хорошо, – пояснил Пояркову

Минин.

Но Томской-Кислый был равнодушен ко всему и твердил одно:

18

- Зачем бить-то парня?

- Струсил! – торжествующе заявил Дениска.

- Дай-ка я по-стариковски трахну! – предложил Трофимов и подскочил к

Дениске с засученными рукавами рубашки.

- Дудки! – Дениска показал кукиш.

- Охоту имеешь, Дунай, бей меня, - предложил Лучка Иванов. Трофимов сбил

Иванова. Ивашка бил друга Понкрашку, Понкрашка – Ивашку. Тренька свалил на

бок Галку Сурина. Брулев не видел в своей жизни такой игры и когда, к удивлению

всех, толмач Томкони сбил с ног верзилу Минина, не выдержал. Били его подряд

несколько человек, а он стоял, как кедр, не шатаясь. Когда охотников больше не

нашлось, он хотел было убрать руку, как в ушах его зазвенело, в глазах помутилось.

Брулев зашатался, но не упал: последний удар нанес Поярков.

- Будем рассчитываться!

- По закону со старшего, - предложил хитрый Юшко Петров. Брулев подошел

к Пояркову.

- Может, сначала других. Я бил последний.

- Нет! Подставляй ухо: душа будет наспокое у меня и у тебя. Совесть дороже

денег.

Иван был робок и застенчив, но упрям по-своему. Обмануть человека он

считал преступлением. Честность – святое дело, почти божество, переступить

которое нельзя. И когда дело касалось чести, Брулев мог постоять за себя и

товарищей. Нежелание Пояркова выполнить уговор Брулев расценил как покушение

на его честность. Случись наоборот, он не задумался бы подставить свое ухо под

удар независимо от того, был ли это Поярков или кто другой, поэтому у него глаза

загорелись невидимым блеском решительности, хотя внешне он оставался по-

прежнему спокоен.

- Иван, атамана простить бы надо! – предложил целовальник – хлюзда.

- Это почему же? – поинтересовался Поярков. – Я не возражаю, но я бил

последний.

- Нет! Ты старший, со старшего и начнем! - уверенно заявил казак.

- Как ты смеешь? Ты в своем уме! – Дениска затрясся в злобе. От злости

покраснел. Глаза чуть не выскочили из орбит и, как петух, наскочил на Брулева.

Поярков небрежно оттолкнул его в сторону, сморщился, закрыл глаза и подставил

под удар голову.

- Иван, не ударь кулаком. За такие вещи порка, если не каторга, - предупредил

кузнец.

Поярков оказался на земле, словно его ветром сдуло.

- Холера тебя забери! Ловко ты сбил атамана, а у него сила неимоверная! –

одобрительно заметил Дунай.

Поярков поднялся, с шумом высморкался и потрогал ухо. Наступила очередь

пятидесятника Петрова, который в таких делах был опытным человеком. На примере

Пояркова он убедился в силе удара Ивана, поэтому Брулев не успел еще

размахнуться, он уже повалился на землю – удар пришелся вскользь.

- Пошли ужинать, - сказал Брулев. – Вам «пегая орда» прощаю! – Последние

слова сказал нарочно громко, чтобы подчеркнуть свое превосходство над Дениской.

- Пегая она-то – действительно пегая орда. Здесь представители всего низшего

сословия, начиная от беглого каторжника до жалованного за храбрость казака. Об

одном забыли – на этой пегой орде держится могучее Российское царство!

19

Слова кузнеца не понравились Пояркову, а Дениска открыто объявил его

крамольником.

Назавтра Иван первым надел лямку бечевы. За ним цепью другие. Утро было

хмурое, туманное. С реки тянуло свежестью: небо было со всех сторон обложено

тяжелыми дождевыми тучами.

- Трудно придется сегодня: берег илистый, сырой. И дождь пойдет, как пить

дать, - сказал Иван. Кузнец в ответ только закивал головой.

- Брулев! Обожди! – послышался с лодки голос.

- Пойдем с тобой в лес. Возьми с собой харчи – далеко пойдем!

Иван не придал словам никакого значения. Зато другие остановились в

нерешительности.

- Что стали? Марш! – заревел Поярков и гневным взглядом обвел своих

сподвижников. У спокойного атамана выражение лица было добродушное, даже

приятное. Когда сердился, оно было страшное от гнева, а взгляд своей тяжестью

давил человека.

Через полчаса, вооружившись ружьями, ножами, захватив провизию и топор,

они втроем: Поярков, Брулев и толмач Томкони - прошли мимо тянувших бечеву

казаков.

- Иван, будь осторожен. Больно зол Поярков на тебя, - предупредил Петров. Он

хотел сказать Брулеву, чтобы тот совсем отказался от похода в лес, но вовремя

спохватился и промолчал.

- Юшко! Ты в своем уме! Побойся черта, если бог не страшен тебе! –

воскликнул Трофимов, уловив смысл намеков Петрова. Его намеки стали понятны

много позднее.

- Не слушай глупостей, Иван, - предупредил кузнец.

Сердце Ивана учащенно забилось от смутного предположения: «Неужели из-

за этого будет мстить», - подумал Иван. И, не раскаиваясь за свой поступок, он

поправил на поясе большой охотничий нож, большими шагами стал догонять

скрывшегося в лесу Пояркова с толмачом. Петров заметил, как Брулев поправил нож,

ухмыльнулся в бороду.

Самолюбие Пояркова было ущемлено не потому, что его, как других, не

простил казак по просьбе целовальника, а по тому единодушному одобрению,

которое он видел на лицах служивых людей, когда его ударил Брулев, но мстить он

не собирался. Обреченный ради своего достоинства и престижа на одиночество, он

много передумал. Все его распоряжения и указания в походе выполнялись

безропотно, но как с человеком другого круга, сближения с казаками не получалось.

«Пегая орда» были его излюбленными словами. Произносил он их часто, обращаясь

к людям, кто, по его мнению, на многоступенчатой лестнице сословий стоял ниже

его. Дениска лишь повторял их. Раньше о значении этих слов он не задумывался. В

Якутске не было ни родовитых дворян, ни высокопоставленного начальства. Перед

ним, секретарем при воеводе, пожалуй, больше гнули спины сотники и казаки, не

говоря об обывателях, чем перед хозяином острога и воеводства. Там от его пера

зависела судьба человека. Чем дальше экспедиция удалялась от последнего опорного

пункта, тем меньше чувствовал он власть над казаками. Слова кузнеца глубоко

засели в его восприимчивой душе. Не придавая того значения, какое в них вложил

тот, Поярков глубиной своего прозорливого ума понял, что успехи экспедиции

целиком зависят от них – пегой орды. Дениска и несколько карьеристов, постоянно

20

лебезивших перед ним, – не опора. В трудную минуту рассчитывать на их помощь не

придется.

Быстро двигаясь вдоль маленькой речки, извивающейся змейкой, он всецело

был поглощен своими думами. Не для разнообразия проведения времени и не

любовь к природе загнала его в лес. Он видел: казаки начали чаще ссориться между

собой из-за пустяков, лица их с каждым днем становятся суровее и унылее; реже

слышен задорный смех, веселые сказки и песни. Они скучают по родным местам и

семьям, апатичнее, но упорнее тянули лямку и чаще выходили из строя. Им нужен

длительный отдых. Честно разделяя тяжесть похода, Поярков был не в силах помочь

им, а лишний день отдыха мог обернуться трудностью на следующие сутки:

холодные осенние дни надвигались быстрее, чем двигалась экспедиция вперед:

преодоление порогов и шиверов буйной Гонами забирало много времени. Не

предупредив и не сказав никому, он ушел в лес для розыска тунгусского племени,

чтобы на время заменить своих людей. От намерения облегчить положение

служивых людей предводитель экспедиции не искал выгод, не было в том и

корыстных целей, хотя несколько лет спустя это бесплодное предприятие легло

тяжким обвинением на безвинного атамана. Зная об этом заранее, и тогда

решительный Поярков не остановился бы перед задуманным предприятием,

выполняя «наказную память» стольника Петра Петровича Головина во чтобы то ни

стало достигнуть Джи19

и Шилки.

Брулев ни на шаг не отставал от Пояркова, то и дело своей здоровенной

мозолистой рукой притрагивался к рукоятке ножа. Честный и исполнительный,

любивший временами помечтать, вызывая своею наивностью насмешки

сослуживцев, в трудную минуту был решителен и храбр. Случись так, что атаман

поднимет на него руку, не дрогнет и его рука. Скоро смутные предположения

товарищей и личная тревога рассеялись: Поярков твердым и уверенным шагом шел

уже несколько часов подряд без отдыха и ни одним движением мускула не подавал

вида, что готов снять ружье. Брулева он взял потому, что угадал в нем храброго

казака, который не побоялся дать ему оплеуху, но, наверное, и не подведет в

трудную минуту: непокоренные племена тунгусов навряд ли согласятся

добровольно впрягаться в лямку бечевы. Поярков рассчитывал заставить их силой. В

полдень, когда по небу бежали рваные тучки и моросил мелкий дождь, Поярков

напился холодной воды и круто свернул на восток. Остаток дня прошел без единого

слова наедине со своими мыслями. Вечером в лесу на два шага ничего не видно.

Ветки больно секли лица усталых путников. Они промокли насквозь. Из–под ног с

испугом шарахались в сторону лесные обитатели. Томкони часто спотыкался и

падал, каждый раз жалобно вскрикивая. Он подолгу лежал на сырой земле и, когда

хруст веток под ногами спутников затихал, быстро вскакивал и с проклятием наугад

бежал вперед. Поярков ничего не замечал и продолжал движение. Только под утро,

когда стало тянуть прохладою, путники остановились на отдых. Томкони развел

костер и в котелке стал кипятить воду. Костер горел ярко. Пламя освещало

маленького и подвижного толмача. Он часто причмокивал языком, предвкушая

горячий чай с сухарями. Поодаль сидел Поярков. Брулев придвинулся к костру и

заметил свое бородатое лицо, отражавшееся в воде котелка. Окладистая курчавая

бородка обрамляла круглый подбородок; голубые, как небо, глаза чему-то все время

смеялись; пышные рыжеватые усы свисали вниз, старили немного его молодое лицо,

но в то же время придавали солидность. Иван невольно залюбовался своим

19

Река Зея (примеч. автора).

21

отражением и застыл в неподвижной позе не в силах оторвать взора. В памяти встала

прошлая жизнь. Не от хорошей жизни в свое время бежал на Украину.

Там ходил на крымского хана, рубился в вольных степях с польской шляхтой.

Много видел горя своими глазами Брулев: и умирающих на колу православных

людей, и гибнувших от выстрела заносчивого шляхтича, немецкого и шведского

наемника мирных людей, и уведенных в плен злыми татарами обесчещенных дев, и

проданных казаков в рабство на невольничьих рынках Стамбула. Во время

примирения, не попав в реестровые, бежал в московские земли. Но и там жизнь была

не легка: народ изнывал от непосильного труда на барских вотчинах. Сечь, походы,

отдых у костров сменился длинным-длинным путем от степей Украины до

предгорий Станового хребта. В темную ночь под проливным дождем при

затухающем костре, где-то за Томском, жена подарила ему сына. Что с ним?

Вернется ли он к нему? Вынесет ли все невзгоды, голод, холод, пургу? Сколько

трудов стоило ему расстаться с любящей его женой, с любимым сыном. Сколь ни

тяжела была разлука, а шел в дальнюю он только из-за них: его не столько

привлекало богатство края, сколь плодородные нивы с обильным урожаем, о

которых рассказывал енисейский атаман Максим Перфильев.

Постепенно вода стала закипать и ходить кругами. Лицо Брулева стало

двоиться, и когда вода забила ключом, – отражение исчезло.

- Вот и все кончено, - сказал Поярков, подвигаясь ближе. – Будем пить чай.

Застенчивый Брулев покраснел, поймав на себе пристальный взгляд Пояркова, и

понял, что тот все время следил за ним, угадал мысли и стал развивать их далее

вслух.

- Когда идешь на трудное дело, тебе об этом известно. Все, что придется

испытать, ты мысленно переживаешь, но никогда не испытываешь физических

ощущений, и только, когда пережитое останется позади и можно с облегчением

вздохнуть и оглянуться в прошлое, - поймешь, сколько много сделано! Не всякий

человек добровольно принимает муки, и тем тяжелее они, если последствия их

оказываются бесплодными. Но всякий труд есть благое дело, если не для тебя, то для

потомства. Обидно одно, что у нас это не всегда ценят!

Поярков хотел сказать многое. И о том, что старается не для себя, и о том, что

многие не понимают его, и о том, что он не может объяснить служивым, когда

закончится трудный путь; об этом он не знает сам, лишь только уверен в одном – он

не пожалеет труда и сил своих и спутников для достижения цели. Не мог он

объяснить и то, зачем он бесплодно бродит в поисках тунгусов: в случае неудачи

наиболее слабые потеряют окончательно веру в себя, в свои силы, а приверженцы

возвращения в Якутск будут настраивать их против него, мол, он сам не уверен и не

надеется на удачный исход экспедиции, а упрямится только из-за престижа и ищет

оправдания перед воеводою. Налив кружку чая, Василий подул на кипяток и стал не

спеша отхлебывать. Все были увлечены чаепитием, когда Поярков неожиданно

спросил: - Брулев, расскажи, как был в татарской невольнице?

Томкони насторожился и, собрав все свое внимание, забыл сон и усталость,

приготовился слушать. Толмач любил рассказы казаков, и все ночи напролет готов

был слушать об их опасных и интересных похождениях. Иван не любил вспоминать

прошлое, но отказать в просьбе Пояркову счел неудобным, да и двенадцатичасовое

молчание ему надоело.

- Интересного мало. Да и было это давно, лет пять назад. Мы часто воевали с

татарами…

22

При упоминании о татарах лицо Пояркова исказилось, глаза вспыхнули

гневом. Он насупился. По-видимому, воспоминание воскресило в памяти давно

забытые картины сражений. Иван минуту помолчал. Томкони тем временем успел

подбросить хворосту в костер. Пламя их охватило и стало еще светлее.

- Перекопский мурза со своей ордой напал на нас. Мы обратили его в бегство и

долго преследовали…

Поярков неизвестно чему раскатисто засмеялся и так же неожиданно замолк.

Испуганные птицы спорхнули со своих мест. Их тревожные крики долго были

слышны в ночной мгле. Иван замолчал, заметив, что Поярков уже забыл о том, что

сам просил рассказать. Томкони хотел было спросить у казака, как воевали с мурзой,

но побоялся атамана и, стараясь не шуметь ветвями, стал укладываться спать. Брулев

лег рядом. Поярков всю ночь бодрствовал. Скрестив руки на груди, сидел

неподвижно, как каменное изваяние. Лицо было строгое и холодное; умные глаза

устремлены в одну точку, как будто за ней открывался новый горизонт со своим

будущим, а он хотел разгадать его тайну. Костер потух давно. Пугливые звери,

совершая свои ночные вылазки, почувствовав незнакомый человеческий запах,

издавали тревожные звуки. Утром двинулись дальше. За весь день не встретили

каких-либо признаков присутствия кочевых племен вблизи буйной Гонамы. К вечеру

густая чаща кедрового стланика разомкнулась, и перед спутниками выросли

стройные, прямые сосны. Вдали виднелась река. Через час подошли к ней. Поярков,

как опытный следопыт, осмотрел берег и покачал головой.

- Томкони, слушай внимательно! Я дам выстрел. Дениска должен ответить. -

Поярков снял ружье и, подняв над головой, выстрелил.

Они стояли долго, безмолвно, напрягая слух, но ответного выстрела не

последовало. Минут через десять снова выстрел, потом залп, потом еще… Все

напрасно. По изменившемуся лицу, по тому, как нервно задергались губы, Брулев

понял, что Поярков сильно расстроился. Он прекрасно умел ориентироваться по

местности и был уверен, что его сподвижники должны пройти этот путь. В голове

зародилась тревожная догадка. Испытавший превратность судьбы человек знал

немало случаев, когда вольные и свободолюбивые казаки своевольно сбрасывали не

понравившегося им даже опытного и умного атамана, поворачивали обратно или

уходили вперед навстречу своей гибели. И Поярков не замедлил высказать свое

предположение: - Наверное, повернули и на парусах пошли вниз!

При мысли остаться без продуктов и запаса зарядов у Ивана по телу

побежали нервные мурашки, но сказанному он не поверил и возразил: в его сознании

не укладывалась мысль, как можно бросить в беде товарища.

- Можно не верить Петрову, Дениске, другим… Но Патрикею Минину,

Беспрозванному, Томскому-Кислому, Трофимову… Нет!

Поярков посмотрел на запад, где за горами уже пряталось солнце, и гневно

сказал:

- Трусы! Испугались! Не надо было идти! Охочих людей в Якутске было

достаточно! – Поярков был крут и в трудную минуту неимоверно быстро принимал

решения: - Иван, - обратился он к Брулеву уже спокойно, как бы смирившись со

своим положением. – Ты пойдешь берегом по течению реки. Если к утру не

встретишь экспедицию, делай себе плот. Мы с толмачом пойдем вперед, возможно

встретим племя инородцев. – Он пристально посмотрел на Ивана. Тот не выдержал

тяжелого взгляда и опустил взор. Отговаривать напрасно – Поярков не изменит

своего решения. – Скажешь им единственное слово: - Трусы! А Петру Петровичу:

Поярков пошел на Джи и Шилку и достигнет их. Ранней весной наберешь охочих

23

людей… Искать меня будешь на Джи. Смотри метку на островах. На тебя я надеюсь,

Иван!

Иван уныло и медленно побрел по берегу, но уверенность встретить

экспедицию не покинула его. Он часто останавливался и смотрел назад. Рослого

Пояркова и маленького Томкони давно уже не было видно. Они шли к заветной

Шилке.

Низко над землей все чаще проносились черные, дождевые тучи. День

становился короче. Темнело рано. По утрам туман держался долго. Листья на

березах блекли и осыпались. Стаи уток и караваны гусей с курлыканьем тянулись на

юг. Осень с ее сердитыми, холодными ветрами в этом году приближалась быстрее.

Казаки без предводителя также добросовестно тянули лямку бечевы и не кляли

судьбу. Искаженные лица от врезающих ремней в тело, устремленные вперед, были

полны решимости, и ни у кого не было злого умысла вернуться в Якутск. Дениска

важно возвышался на головном струге и был некстати добр: без Пояркова он

побаивался казаков. Петров наоборот был самоуверен и горд. Плутоватая улыбка не

сходила с его лица. Он чувствовал себя старшим, хотя его никто не назначал. Чуть

только солнце пошло на убыль, Петров спросил:

- Денис Иванович, не пора ли на отдых?

- Шабаш! На отдых! – подал команду Дениска.

На ужин распорядился выдать продуктов больше, чем полагалось.

- Не гоже так поступать, - пытался усовестить Минин, - путь далек, а харч

нигде не приобретешь. Экономить нужно…

- Надо думать и о завтрашнем дне. Воруем мы от себя, - поддержал Патрикея

кузнец.

Трофимов – откровенный человек, - что думал, то и говорил:

- Подыхать с голода в лесу придется, вспомнишь – поздно будет! Твоя-то

утроба не привыкла жевать шкуру с охотничьих унтов!

Нашлись и у Дениски защитники, в первую очередь, большеротый

пятидесятник Петров. Дениска оказался несговорчив, когда Петров авторитетно

заявил: - Дениска старший, он и в ответе!

- Ответа я не боюсь. И при Василии своему слову был хозяин! Бывает, когда и

кричу, так это же не по своей воле… Ивана предупреждал: не бей! Он тебе не ровня!

Если уж у него такая охота, то ударил хоть бы меня…

Чувствуя поддержку со стороны и нерешительный протест пятидесятника

Минина, Дениска совсем осмелел. Но прямая клевета на Пояркова вызвала бурю

возмущений со стороны отдельных казаков, хотя они уже давно убедились, что за

благородным видом Пояркова кроется твердая душа, зачастую грубость,

переходящая в жестокость.

- Не каркай, ворона, понапрасну, - предупредил Трофимов.

- Ты у атамана пятки лижешь, стоило атаману отлучиться – ты клевещешь! –

закричал неопытный юнец Ермолин и тут же получил затрещину от Дениски. С

кулаками бросился Тренька на косолапого Дениску. Действие Дениски вызывали

возмущение, но вместе с тем он был доверенным Пояркова и, чтобы не вызывать в

нем жажду мести против молодого казака (против сильного Дениска побоится),

кузнец посадил Ермолина на свое место со словами: - Со старшими так не

разговаривают, и ты слишком молод, чтобы разобраться, кто виноват, кто прав.

Не кто другой как кузнец Беспрозванный понимал действия Дениски:

карьерист, не имеющей своего мнения, нуждался в сильной руке. Перед Поярковым

24

лебезил и из кожи лез в угоду, а сейчас кто-то другой руководит им и толкает на

неправильный путь.

Кузнец, Трофимов, Тренька Ермолин, Патрикей Минин и другие отказались

получать двойной паек. Многие были согласны с ними, но они ежедневно недоедали,

работа была изнурительная, а соблазн досыта поесть без Пояркова был так велик,

что, за исключением немногих, никто не отказался. Когда Поярков подавал сигналы,

утомленные казаки спали недозволенным в походе безмятежным сном далеко от того

места, где им следовало быть. Брулев встретил их вечером следующего дня и не

замедлил рассказать о напрасном гневе атамана.

- Нечего сказать, и мы хороши! – недовольно проговорил Минин.

Предчувствуя грозу и сознавая свою вину, казаки приуныли, но двигаться

стали быстрее. В тесноте многие до крови сбивали ноги, резали их об острые камни,

но недовольного ропота, ни слова об отдыхе не было слышно.

- Виноват Дениска, - пожаловался Тренька. – По его вине задержались и за

один день съели харча больше, чем на три положено.

- В честь какого это праздника? Великий мясоед, кажется, еще не скоро, -

поинтересовался Брулев.

- Да! Стыдновато показаться на глаза атаману! - подтвердил кузнец. Угрызение

совести мучило не одного Беспрозванного. Один из служивых спросил Брулева:

- Как бы ты поступил, когда у тебя пустое брюхо?

Иван задумался. В его памяти встал Поярков с Томкони. Посылая его, он ни

одним словом не обмолвился, что остался без куска хлеба. На уме у него было одно –

вперед! По выражению лица товарища кузнец понял без слов: Брулев не одобряет

поступка. Густые, нависшие над глазами брови приподнялись, на лбу появились

складки. Вбирая голову в туловище, кузнец налег на лямку.

Иван прилег на дно лодки немного отдохнуть, но проспал остаток ночи и не

был свидетелем трагедии на берегу буйной Гонамы.

Солнце, единственный предмет казаков определять время, было высоко, когда,

наконец, остановились на отдых. Лес, нависший над Гонамой, хитро смотрел в воду

в то солнечное утро. Река плавно несла свои воды, только на перекатах сильно

стучала. Пока отдыхали, кашевар приготовил завтрак. Дениска стал раздавать.

Грозный окрик остановил его. Он от испуга попятился, стараясь скрыться между

казаками от неожиданно появившегося из леса Пояркова.

- Так службу справляешь? – стараясь быть спокойным, сказал тот. – Голубчик,

не прячься! Под землей найду, а за потерю времени взыщу! И вы хороши,

пятидесятники…

- Дениска старший, он и в ответе, - заявил Петров.

Голос Пояркова задрожал и над спешившими казаками прозвучал

срывающийся с нот крик: - Сволочь, убью!

Лицо Пояркова побагровело и от гнева перекосилось, и не успел Дениска

опомниться от первого испуга, как сильная рука атамана бросила его на землю рядом

с котлом каши. В тот же миг трехпудовый котел оказался в воздухе и полетел на

голову обезумевшему Дениске. Крик ужаса вырвался из сотни глоток, но Дениска

успел вовремя увернуться и стремглав бросился наутек. Каша медленно расползалась

по илистому берегу. Казаки, опустив взор, чтобы не встречаться с гневным взглядом

Василия, смотрели на смешавшийся с песком их завтрак.

- Врешь! Далеко не уйдешь! – злорадно произнес Поярков и снял ружье.

Дениска остановился, заметил наведенное на него дуло, упал на колени и начал часто

креститься. Кузнец сильным рывком вырвал из рук атамана ружье. Дениска,

25

почувствовав, что первая гроза миновала, и, боясь, как бы атаман вновь не овладел

ружьем, перепуганный насмерть, бросился в воду и нырнул. Ближе всех к

возбужденному Пояркову оказался Тренька Ермолин. Заметив погружающегося в

воду, то вновь появляющегося на поверхности воды Дениску, он залился веселым

детским смехом. Его азартный хохот среди гробового молчания окончательно вывел

из терпения Пояркова. Он решил, что казак смеется над ним, и наотмашь ударил

Ермолина в лицо. Тренька упал на котел и разбил голову. Кровавое пятно окрасило

песок. Трофимов хотел поднять своего любимца, но Поярков оттолкнул его и начал

пинать Ермолина.

- Убьешь! – заревел Трофимов, хватаясь за нож.

Поярков не унимался.

- Не дороги они, служивые люди! Десятнику цена десять денег, а рядовому два

гроша!20

- Если ценить по-вашему – на деньги, то оно может быть и так, если здраво, то

неизвестно, чья еще дороже! – гневно произнес кузнец и, схватив в охапку Пояркова,

отбросил в сторону от молодого казака. Поярков, как раненый медведь, бросился с

кулаками на кузнеца. Того уже держали несколько дюжих казаков.

- На деньги человеческую жизнь не мерят, атаман! Запомни это! – и с

легкостью, как будто его держали не крепкие руки, расшвырял казаков по сторонам и

гневно посмотрел на Пояркова. Их взоры встретились. Они были похожи на двух

озверевших быков, учуявших запах крови, которые неминуемо бросятся друг на

друга. Поярков был вспыльчив, но также быстро отходил, а главное оба имели

здравый рассудок. Когда гнев прошел, Поярков понял свою ошибку. Чувство

раскаяния появилось на его бледном и растерянном лице. Неловкое молчание

продолжалось долго. Первым нарушил его Поярков.

- Простите, братцы, виноват! – это была просьба сильного человека, у которого

заговорила совесть. – Пусть история осудит меня, современники назовут варваром:

не для себя стараюсь – для отечества нашего! Я хотел облегчить ваш труд. Мои

усилия оказались напрасны. Тунгусских племен поблизости нет. Мы одни здесь

среди немых гор и могучего леса. Путь далек. С каждым днем будет все труднее и

труднее. Скоро придется идти пешком. Там, где-то, - Поярков неопределенно махнул

рукой, - Камень! До зимы мы едва сумеем добраться до острогов хребта. Ни один

человек не был за ним. Тунгусы уверяют, что нам через Камень не перейти. Не

перейдем – погибнем! Мы должны перейти. К чему стремился Перфильев, должны

сделать мы. Назад хода нет! Дальний угол должен принадлежать нам со всеми его

богатствами.

Многие служивые люди порою осуждали Пояркова, но в душе и оправдывали:

«человек он, несомненно, решительный и смелый, с большой инициативой, твердой

волей и властной душой, то есть обладает всеми качествами, необходимыми для

открывателя суровой Сибирской земли!»

Были среди них и такие, кто поговаривал о возращении. Только он со своей

властной душой мог заставить их забыть обратный путь и не вызывать смущения у

других.

- Дети мои! – продолжал Поярков. – Видно, попутал лукавый: подумал о вас

нехорошее. Всю ночь волновался, поэтому погорячился и не сдержал свой гнев…

20

В челобитной служивых эти слова приписывались В.Д. Пояркову. Верить, нет оснований (примеч. автора).

26

- Знать, плохо ты знал казаков, сидя в приказной избе якутского воеводы, -

сказал Трофимов.

- Грех мой!

- Кто старое помянет, тому глаз вон! Но, чур, больше не драться понапрасну, а

то среди нас есть и нервные - до ножей недолго! – предупредил Дунай.

- А кто старое забудет, тому оба! – ответил Поярков и протянул руку молодому

казаку. – Давай мириться!

Дениска издалека наблюдал за развязкой скандала. Когда стало безопасно,

бодро вышел из-за куста и в ноги атаману.

- Виноват, наказывайте!

До устья притока Гонамы маленькой Нюемки21

оставалась неделя пути.

Двухсоткилометровый переход по порожистой Гонаме приближался к концу.

Морозы с каждым днем крепчали. Движение замедлялось. Около берегов

образовались закромины22

льда, которые под лучами теплого осеннего солнца давно

уже не таяли; все чаще встречные льдины сильно били в борта лодок; идти на шестах

далеко от берега не позволяла глубина. Достичь маленькой Нюемки экспедиции так

и не удалось, несмотря не отчаянные стремления служивых: помешала сильная

шуга23

. Прежде чем мороз сковал льдом Гонаму, Пояркову и казакам пришлось

испить еще одну чашу горя. Преодолевая порог, «казенное судно заметало», и с

кормы в реку свалился свинец. Поярков с розыском свинца задерживаться не хотел,

но, видя озабоченные лица спутников, дал команду сделать попытку достать свинец

со дна. Свинец – жизнь: без него не нужны ружья; пушка - излишний груз, а она

необходима для устрашения «немирных землиц». Дениска, как всегда на глазах у

Пояркова, выступил вперед:

- Василий, не успеешь глазом моргнуть, как свинец будет на лодке! – После

злополучного случая на берегу, Дениска был чересчур усерден и не в меру

расторопен. Поярков смерил его неодобрительным взглядом, но ничего не сказал.

- Длинную жердь, быстро! – распорядился Дениска. – На конец жерди

привяжите большой камень и с лодки опустите в воду. А я вот опущусь по шесту на

дно, найду свинец, привяжу веревкой, а вы тащите наверх, - хвастливо заявил

Дениска и нерешительно стал опускаться в воду. Не только Поярков, но и казаки не

успели глазом моргнуть, как Дениска под дружный хохот казаков был уже в лодке.

Опустившись в воду, он заметил надвигающуюся на него тоненькую льдинку,

заревел благим матом: - Погибаю! Спасите!

При виде трясущегося от страха и бледного Дениски, Поярков поморщился с

досады и стал раздеваться сам.

- Немного повремени, атаман! Я сейчас железную миску брошу, - сказал Галка

Сурин.

- Этого еще не хватало! – сердито заметил Поярков, - утопленник что ли?

- Свинец – не утопленник, а все же Галка правду молвит. Тарелка на том месте,

где утоп свинец, должна кружиться, - поддержал Сурина Дениска и попросил

Трофимова: - Принеси, у тебя самая подходящая.

21

Нюемка, по другим источникам Нуямка, вероятно это горная река Нуям (прим. автора), см. приложение. 22

Край, кайма, рубежная полоса. См. об этом: Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1989. – Т. II. – С. 197. 23

Скопления рыхлого губчатого льда в водной толще или на поверхности реки, возникающие до ледостава (прим. автора).

27

- Как бы не так! Из чего кушать буду? Но когда утонешь ты, с удовольствием

брошу, чтобы она закрыла завидущие глаза. Тогда не будешь присматриваться до

чужих вещей, сейчас не дам.

Поиски Пояркова, как и многих казаков, остались тщетными: лодку то

относило течением, то прибивало к берегу, и место, где упал свинец, потеряно.

Сожалея о загубленном свинце и напрасно потерянном времени, Поярков

распорядился двигаться дальше, приказав Дениске выдать всем по чарке водки.

- Не толпитесь, по одному, - распоряжался Дениска, важно суетясь около

бочонка, впервые раскупоренного за весь путь. – Я первый опускался в воду, первый

и пью!

- Чтоб твоя утроба лопнула, коль совести нет! – пожелал Трофимов Дениске.

А 29 сентября река встала. Экспедиция покинула замерзшие во льду лодки. В

небольшом распадке, защищенном с трех сторон от ветра горами, Поярков

остановился и заявил сподвижникам:

- Здесь будем зимовать!

- И то, правда, - одобрил Трофимов, сбрасывая вещмешок с плеч. – Место для

зимовки самое подходящее!

Все были довольны остановкой на длительный отдых. Бревна, срубленные на

горе, было не трудно спускать вниз, где наспех рубились несколько зимовий.

После окончания строительства наступили длинные дни ничегонеделания:

казаки отдыхали, чинили армяки, латали порванную одежду и по очереди ходили на

охоту за дичью, упражняясь в стрельбе из лука, ставили силки, рубили кулемы и

пасти24

на зверя.

В зимовье, где находился кузнец и Иван Брулев, особенно уютно. Казаки

готовились к долгой зиме и не пожалели сил, чтобы устроиться со всеми удобствами,

какие только возможно в походной жизни. Когда выла вьюга свою заунывную песню

и мела метель, деревья жалобно скрипели, жалуясь друг другу, и трескались от

мороза, а в занесенных доверху зимовьях было тепло: дым от очага поднимался к

потолку и в отверстие выходил наружу, не причиняя вреда обитателям, а главное –

никто не гнал их на мороз.

Длинные октябрьские вечера казаки коротали в дружеских беседах и

воспоминаниях о прошлом. Молчаливый Поярков, наедине со своими мыслями и

планами, был плохим собеседником; в присутствии его беседа не клеилась или шла

не по той колее, как хотелось казакам, поэтому они покидали его зимовье и

собирались у Брулева.

Вытянувшись во весь рост на шубе и лукаво поглядывая на собеседников,

кузнец внимательно слушал. В ногах у него, как всегда, Ивашка да Понкрашка –

неразлучные друзья во всех походах. Оба скуластые и маленького роста, как братья,

похожие друг на друга.

- Обширна земля Российская… Но тесно на ней человеку, - говорил Брулев

товарищам, подбрасывая в костер смолистые сухие дрова.

- Не теснее, чем на нарах? – бросил реплику Петров.

- Теснее и намного теснее…

- Это почему же?

24

Ловушки (примеч. автора).

28

- Иван с ответом замедлил, подбирая подходящие слова для сравнения.

Выручил кузнец.

- На нарах тебя сжимают только с боков, а в жизни со всех сторон!

- Где бы я ни был – везде горе!

- Я так полагаю: все это от бога! Кому что на роду написано. От судьбы не

уйдешь! – заговорил своим приятным, мягким голосом Ермолин.

- Бог здесь не при чем. Если бы люди жили по своей воле, то жить стало бы

куда легче, - вмешался снова в разговор кузнец.

- А кто вам мешает? - перебил седобородый Трофимов. – Живите, как знаете! В

нем жил дух противоречия. Он не мог жить, чтобы не возражать другим. Доводы,

которые вчера с пеной у рта защищал, сегодня мог опровергать. Любил он приврать

и похвалиться, приписывая себе подвиги какие были и какие не были, любил с

сильными задираться, слабых защищать, но в трудную минуту даже лютый враг мог

рассчитывать на его бескорыстную помощь.

- Ты пробовал жить, да, видно, не получается? Недаром тебя неудачником

зовут! – Это было больное место Трофимова. Он не мог терпеть, когда его обвиняли

в неудачной жизни люди, которых он считал глупее и моложе себя. Слова Петрова

задели Трофимова за живое. Лицо стало пасмурное. Большие выразительные глаза

лихорадочно блестели. В памяти вставали трудные годы жизни, из-за воспоминания

о которых он потерял нить разговора и замолк надолго.

- Братцы! – продолжал мечтать вслух Брулев.

- Придем на Амур: присмотрю место и заживу новой жизнью. Кому как, а

бродячая жизнь не по мне.

- И я так думаю! – воскликнул Ермолин. Лицо зарделось румянцем стыда от

внезапного признания.

- А обратно в Якутск не желаете? Итак забрались бог знает куда! Харча мало –

зима длинная, а путь неизвестен. Дома ждут родные. Мы выполнили свое поручение,

другие пусть идут дальше. Нам и домой возвращаться не грех.

- Не нам говори, Юшко! Пояркову предложь – мы люди маленькие! - сказал

Понкрашка. Раз сказал Понкрашка, то в разговор должен обязательно вмешаться

Ивашка. Или поддержать друга, что бывает редко, или возразить.

- Он те зубы посчитает! Не посмотрит, что ты пятидесятник!

- Раньше надо до Хинской земли добраться, потом и домой! – пробурчал

Томской-Кислый.

- Дойдем! - уверенно заявил Брулев.

- Иван! – обратился кузнец. – На Амуре разве лучше жить будем?

Казаки были изумлены словами кузнеца больше, чем дерзостью лупоглазого

Ивашки. Даже самый скромный из них предполагал: вместе со славой

первооткрывателя придет и богатство. Петров оставил без ответа слова дерзкого

охочего человека и с иронией сказал: - Эх ты, Кузьма, Кузьма-горемыка! Не криви

душой: в неведомые края за так не ходят. Добыча – вот, что нас влечет туда…

- Я бы не сказал, что нажива – главная цель экспедиции. Поярков не из тех

людей, у кого алчность выше благородных целей, а Головин за легкой наживой не

стал бы снаряжать экспедицию. Я говорю о другом: бесполезно отделяться

непроходимым хребтом от горя. Оно идет за нами по пятам, как душа в теле. Вслед

движется свора купцов и все, что будет добыто нами, попадет в их карманы. –

Кузнец приподнялся на локти и прислушался к завыванию вьюги. – Слышите? –

Нельзя было понять, относятся его слова к жалобной песне ветра за стенами зимовья

или к последующей речи: - За купцами идут воеводы и исправники. Они украдут

29

славу первооткрывателя и скажут: - Все прочь! Вся земля принадлежит государю, а

мы его слуги!

Кузнец замолк. Минута молчания показалась долгой, пока ее не нарушил

Петров: - За такие слова по тебе давно веревка плачет!

Кузнец посмотрел на Перова без злобы, и в тишине мрачной ночи послышался

его глуховатый голос:

- Лучше веревка, чем всю жизнь маяться или быть неудачником, как Дунай

Трофимов.

Петров хотел возразить, но дверь отварилась, и в нее рванулась струя

холодного воздуха. На пороге стоял Поярков. Шуба распахнута, борода закуржавела

и покрылась инеем. Только две недели провел Поярков в землянке. Его тянуло

вперед. Он оказался нетерпелив. Находится без дела и ожидать весны не захотел.

- Завтра в путь! – и не единого лишнего слова.

Выражать свое неудовольствие никто из служивых вслух не стал. Только

кузнец с каким-то облегчением вздохнул и сказал:

- Терять дорогое время, значит, умышленно отодвигать день радостной

встречи…

Беседа прервалась. Сообщение Пояркова для Брулева оказалось

неожиданным, и он растерялся. В памяти его мгновенно вырос образ сына с женой

во время прощания. Он зажмурился, на миг представив их рядом с собой, и, когда

открыл глаза, было безмолвие. У него невольно выступили слезы. Он отвернулся,

чтобы скрыть их. Брулев мгновенно поборол свое неожиданное малодушие и

заставил себя сосредоточиться на предстоящем походе через Камень.

Венера изумрудным, слегка зеленоватым оттенком горела в небесах.

Мириады других звезд светились лучами, а вокруг было тихо, безмолвно и грустно.

Мороз сковал воздух. Ни один куст, ни одна ветка не шевелились. Только в сердцах

теплилась жизнь. Оно стучало отчетливо и верно. Люди, опутанные лямками

котомок и саней, сгорбившись под тяжестью ноши, утаптывая снег, двигались в

путь…

Как ни юлил Дениска перед атаманом, что на зимовке надо оставить верного

человека для присмотра, намекая, самый верный это он, Дениска, Поярков его не

оставил: выбор пал на Патрикея Минина. С ним осталось сорок два человека.

Девяносто выступили в поход. Пятидесятнику было велено весной идти через

Камень и потом по половодью плыть по реке Джи.

- Патрикей! – заговорил твердым, но немного дрожащим голосом Поярков. –

При первых оттепелях выступай… Бери самое необходимое и иди налегке. Главное -

государева казна и хлебные припасы. Остальное спрячь от зверей… На обратном

пути пригодится. Поярков посмотрел во тьму, поглотившую его спутников, и больше

не в силах сдерживать волнения, заговорил скороговоркой: - Надеюсь на встречу, -

голос его дрогнул. - Если не встретимся, то помни, что прописано в «наказной

памяти!»

Людей у Минина было мало, да и те, что остались, наполовину были слабые

и больные. Обижаться было не на кого. Он сам подбирал их. Умудренный опытом

длинных скитаний, Патрикей понимал, что прокладывать путь способен только

сильный человек. Идти по проторенной дороге легче и менее опасно. Люди Минина

были довольны: пятидесятник зря не обидит; те, кто в темном безмолвии пробивался

сквозь густую чащу и удалялись все дальше и дальше от уютного зимовья, были

уверены – помощь в трудную минуту придет вовремя. Поярков неплохо знал своих

30

сподвижников, и Патрикей, обремененный заслуженным доверием, не стал

дожидаться оттепели. Как только день выдавался погожий, несколько человек,

захватив с собой топоры и скудные запасы провизии, уходили верст за двадцать

вперед. Там рубили зимовье или просто делали укрытие из снега, потом

перебирались туда остальные. Так постепенно и уверенно Минин сокращал свой

путь. Даже никому не нужную пушчонку и ту тащили за собой.

Переход Пояркова через Камень был труден. Безмолвное движение

продолжалось при вьюге и сильных морозах. Сам Поярков был неутомим и заряжал

своей энергией других. Упорство и уверенность его придавали силу спутникам.

Миновав долину Нюемки и двигаясь на юго-запад, подошли к перевалу. Грузному

Брулеву было особенно тяжело. Изредка зацепив ногой за корень, он посылал

проклятие не к месту выросшему дереву и догонял остальных. Отстать, обессилить –

равносильно смерти. Перед глазами его постоянно стоял образ целовальника.

Споткнувшись, он вывихнул ногу. Экспедиция не остановилась. Ему заготовили

дров и оставили около костра. После выздоровления он должен или догнать

Пояркова или дожидаться Минина. Надеяться на то, что кто-нибудь подберет

замерзающего у костра – неосуществимая мечта. До Пояркова в этих краях не

ступала нога человека, лишь непуганые звери прокладывали одинокие следы.

Длинный и трудный путь не допускал долгих остановок, лишних разговоров. И

Брулев понял цену молчания в северных таежных безмолвных походах. Только

ценой молчания и упорством можно было выдержать до остановки на небольшой

отдых. Был он примерным христианином и не пропускал ни одного праздника, но

сейчас не вспоминал о боге: в трудную минуту надеяться на обе ноги, на помощь

товарищей и уверенность Пояркова куда лучше, чем смотреть в небеса. Не только он,

но многие другие давно уже потеряли счет дням. Только аккуратный Поярков день

выхода пометил 13 октябрем. В последних числах октября перевалили Становой

Хребет и вышли на Брянду25

, что течет в Джи и в устье своем сливается с рекой

Унахой.

Напрасно Брулев надеялся встретить человеческое жилье. Бассейн Брянды

оказался безлюден. Он не увидел заветного дымка, расстилающегося над дремучим

лесом, и мелькание огонька в темную ночь с манящим приятным светом. Завывание

голодных волков неприятно резало ухо и нагоняло тоску. Усталость напоминала ему

о теплом и уютном домашнем очаге. От постоянного и напряженного желания

увидеть признаки жизни у Брулева стали слезиться глаза и часто появлялись

галлюцинации.

- Дым! Братцы, смотрите, дым! – вырывался невольно у него возглас.

Сотни глаз обращали взор по направлению руки Брулева. Вскоре

разочарование появлялось на их лицах. Они продолжали движение. Брулев стоял

растерянный, повторял: - Братцы, ей – богу, дым! Дым…

Только тогда, когда путники исчезали с его глаз, мираж рассеивался – это был

туман над рекой в морозное утро.

Но ни однообразие занесенной снегом лесистой местности и частые

разочарования, ни усталость, ни обмороженные ноги и руки не сломили дух Брулева.

Он упорно двигался с экспедицией. А она еще с большей уверенностью продвигалась

вперед. После утомительного перехода, когда вновь сумерки сгущались над землей,

наконец, радостный голос толмача Томкони возвестил: - Джи!

25

Современное название - Брянта (примеч. автора).

31

Брулев быстрым движением руки снял с заледеневших бровей и ресниц

сосульки льда и увидел: снизу Брянда впадала в Джи. До нее было еще далеко, но

казаки бежали к ней вперегонки.

Не желание получить обещанную награду, а охватившая радость толкнула

Брулева вперед. Забыв об обмороженных ногах и не замечая крутого спуска, он

большими прыжками побежал за казаками. От радости он не видел ничего. Перед

ним была заветная река, покрытая торосами льда. Со всех сторон слышались

возгласы: - Ура! Джи! Иван обогнал одного, другого, третьего, наконец, впереди

было только двое: широкоплечий Поярков и на кривых, коротких ногах Дениска.

Денискино сердце билось учащенно и готово было выскочить из груди. Награда и

чин сотника – заветная мечта Дениски - выскользнула из рук, Брулев обгонял его, а

сзади поджимал Поярков.

- Поярков не в счет! Не в счет! – со слезами на глазах поминутно твердил

Дениска. Как затравленный волк в отчаянии бросается на собак, так поступил и

Дениска – подставил ногу Брулеву, не рассчитал силу последнего и сам оказался под

ногами набегающего атамана, который при падении зашиб колено и грудь, но не

обратил на это внимания, шапка катилась в одну сторону, он – в другую. Подбирать

было некогда. К удивлению испуганного Дениски, вместо брани, он закричал: - Ура!

Джи!

Хитрый Трофимов чуть не обманул всех. Когда служивые в приступе

радости бросились под гору, бросив сани, он впрягся в лямку, провез их по вершине

несколько вперед, сел на них и с гиканьем покатился наперерез бегущим. Если бы

Дениска после неудачной подножки торопился встать, то честь вступить на реку Джи

выпала бы Дунай Трофимову. Сани со всего хода наскочили на Дениску и подмяли

под себя. Старый казак не удержался и свалился с саней на снег.

На сердце отлегло у многих: часть трудного пути осталась позади. Даже тот,

кто порою сомневался в успехе экспедиции, при виде скованной льдами реки забыл о

пережитых трудных днях и не чувствовал больше усталости. Иван Брулев первый

вступил на лед. За ним Поярков. На него с разбегу навалилось несколько человек.

Все упали на снег. Образовалась давка. Поярков оказался внизу, и оттуда раздавался

раскатистый радостный бас: - Ура! Мы достигли Джи! Ура! Диким ревом вторили

ему казаки. Кто был наверху, палили из ружей. Когда первые минуты радости

прошли, Поярков поднялся и попросил топор. Сметливый Брулев в одной рубашке

уже рубил прорубь, а Томской-Кислый приделывал к пешне вырубленную рукоять.

Поярков нахлобучил на голову беличью шапку, принесенную с обиженным видом

Дениской, и крикнул: - Качать толмача! Он первый увидел Джи!

- Ура! – заревели казаки. Тунгус-толмач высоко взлетел вверх и камнем стал

падать вниз. Его подхватили, снова подбросили, лицо у него светилось радостью. Он

был наверху блаженства. Никто из казаков ни разу ему не напоминал о его роде, не

обижал, он был их родным братом и сподвижником. Из чувства благодарности к

служивым людям и их атаману, оказавшим ему великую честь, Томкони радостно

заплакал. Казаки с тем же возбуждением качали Пояркова.

- Легче! – просил он. – Я плавать не умею. Не удержите, пробью телом лед и,

как топор, на дно!

- Сильнее! Сильнее! – кричали казаки.

Лед оказался толстым. Иван не жалел сил. Мелкие осколки больно стегали в

лицо. Иван не обращал на них внимания. При каждом взмахе из груди вместе с

воздухом вырывался радостный вздох.

32

- Всех качали, а сотника что ж! - предложил Поярков и первый обхватил

своими длинными, как клещи, руками тело Ивана. Не успел тот опомниться, как был

над головами радостных казаков.

- Давай Дениску! Он не виноват, что его сбил атаман, иначе первый был бы он,

а не Брулев! – предложил Трофимов.

Дениска, чувствуя подвох, покосился на казаков, но многие не желали иметь

с ним дело. Только наиболее азартные схватили и под команду Трофимова сильно

подбросили вверх, а сами разбежались по сторонам. Последний раз поднял топор

Василий Поярков. Из-под топора показалась вода. Прозрачные струйки забили из

скважины; прорубь начала наполняться водой. К ней потянулись руки с кружками,

котелками, а у коих не оказалось под руками, зачерпывали воду пригоршнями рук.

Дениска опустился на колени и припал к проруби. Взошедшая луна осветила

столпившихся на берегу реки русских людей. Эхо подхватили горы и понесли далеко

– на Амур, в Якутск и по всей необъятной Матушке-России. Луна, свидетель славы,

величаво плыла по небу, освещая добродушные, бородатые, но вместе с тем гордые и

решительные лица сподвижников Пояркова.

Цель достигнута. Люди Пояркова на время забыли пережитые невзгоды и

одну ночь спали спокойно. Под утро Дениска разбудил Брулева. Иван неохотно стал

у костра, надел полушубок и вразвалку пошел к Пояркову. Атаман сидел на

срубленном дереве. Взгляд его был обращен на ту сторону реки Джи, где на крутом

берегу маячили закуржавевшие ели и в предутреннем мраке неясно вырисовывался

обрывистый берег, перед которым низко, над самой рекой, стоял плотный туман

мороза.

- Видишь? – спросил Поярков, показывая рукой вперед. Иван посмотрел

внимательно. Подле самого берега из торосов льда торчала огромная глыба серого

камня, там дальше, куда мог видеть глаз, гладь реки, по обе стороны которой,

сомкнувшись кронами, стоял заснеженный лес.

- Лес… и больше ничего.

Невольный, тяжелый вздох вырвался из груди Пояркова. Выражение лица

говорило: вижу сам – лес и больше ничего. Иван, привыкший видеть самовластного

атамана, заметил растерянный взгляд и нерешительные действия, растерялся сам и

не знал, что говорить. Прошло не больше минуты, и Поярков совладал с собою.

Твердым голосом, не терпящим никаких возражений, начал наставлять казака:

- Возьмешь с собою толмача и пойдешь вперед. Мы выступим следом не

раньше, чем в полдень. При встрече с инородцами оружие ни в коем случае не

применять, если даже вам будет грозить опасность…

Мы пришли сюда как мирные люди! Твоя задача выяснить отношение их к

нам. Запомни это, Иван…

Бродить по лесу на лыжах особенно не привлекало Брулева, но желание

первым увидеть жителей Нового края взволновало его. Разбудив толмача, Брулев

покинул лагерь. Снег был неглубокий и твердый. Лыжи, обшитые лосевой шкурой

шерстью наружу, плавно скользили. К обеду настроение путников упало. Признаков

жилья не было видно. Они шли медленно, нехотя, равнодушные ко всему. Жажда,

голод и усталость вскоре заставили их остановиться и развести костер. Томкони

пошел за сухим валежником. Брулев выждал, когда костер загорелся ярким пламенем

и не стало дыма, набрал снега в котелок и на палке повесил над огнем. Снег

медленно таял. Он понемногу подбрасывал его в котелок, как вдруг, без дров,

нараспашку прибежал испуганный Томкони.

33

- Что случилось? – спросил Брулев.

Томкони кивал головой и показывал рукой в сторону небольшого пригорка.

Волнение толмача передалось Ивану: минута встречи с местными жителями и

отношение их к пришельцам будут решающими для экспедиции. Схватив толмача,

Брулев сильно потряс его за плечи и, волнуясь, спросил.

- Люди? Много?

Толмач таинственно и с испугом шептал: - Берлога… Берлога медведя!

- Фу ты, черт тебя забери, напугал! – с облегчением вздохнул Иван.

Наскоро пообедав мерзлым мясом, пошли дальше. Иван с ружьем впереди,

Томкони неуверенно плелся следом, вспоминая оставленного и не потревоженного

хозяина тайги.

С высокого берега, оканчивающегося крутым обрывом, Брулев неожиданно

заметил на льду реки следы человека. Они долго не сводили с них взора. Постояв

немного и убедившись, что поблизости нет человека, они спустились с обрыва.

- Стар след, - сделал вывод тунгус.

- Вижу… Но это все же следы человека. Значит, край обитаем. Мы пойдем по

следу, куда они ведут.

И все, что Ивана угнетало на длинном пути от Якутска до Джи, что лес

необитаем и они идут на край света, где кончается земля, при виде двух неровных

следов, в которых он узнал мужские – большие – и женские – маленькие следы, –

мгновенно рассеяло страх.

Чужие следы, по которым шли путники, миновав обрыв по реке, уходили в

лес. В глубине оврага толмач с казаком нашли стоянку незнакомых людей. Снег

около костра был вытоптан. Толмач осторожно разгреб золу. Под ней был мерзлый

грунт. Поковыряв ножом, Томкони убедился, что костер потух давно. Вечером их

догнал Поярков с людьми. Они тоже натолкнулись на незнакомые следы и следовали

по их направлению. Так же, как и Брулев, экспедиция сделала вывод, что люди в

зимнее время не могли далеко уходить от своих жилищ. С надеждою на скорую

встречу, казаки решительно зашагали вперед от устья Брянды по Джи. Прошло два

дня утомительного пути и у подножия хребта Тукурингра, пересекающего долину,

показались одинокие юрты кочевых тунгусов. Рядом стадо пасущихся оленей. При

виде многочисленной толпы казаков, хозяева юрт поспешили скрыться в лес.

- Не надо было идти гурьбой! Вспугнули! – сказал Юшко Петров.

- Где ты был раньше, пятидесятник, - съязвил Трофимов по адресу Петрова.

- Старик, придержи язык за зубами! – пригрозил Петров.

- Умные советы дают вовремя. После драки кулаками не машут. А дауры

осторожны, - сделал вывод Поярков и для острастки служивых потряс в воздухе

огромным кулаком. – Отношение с инородцами не портить. Не трогать их скарб. Кто

ослушается – обижайтесь на себя!

На угрозу и предупреждение Пояркова казаки не обратили внимания, так же

как и на перебранку Трофимова с Петровым, но ускорили шаг, чтобы скорее

добраться до одиноких юрт и скинуть вещевые мешки. К удивлению их, Поярков

запретил входить в чужое жилище. Служивые развели большой костер и

расположились на отдых. Поярков внимательно осмотрел бедное убранство

тунгусов, послал Томкони для переговоров с ними, а сам сел за дневник. Как и

предполагал атаман, вечером тунгусы нерешительно и по одному стали возвращаться

к своим жилищам и с любопытством разглядывать бородатые лица незнакомых

людей. В каждом их движении чувствовалась недоверчивость: тетива луков была

натянута, и с нее ежеминутно готова была сорваться смертоносная стрела. Особое

34

любопытство они проявили к Брулеву, который был на голову выше их. Постепенно

осмелев, один из тунгусов дернул Брулева за бороду и изумленно крикнул:

- Лоча!

- Лоча! Лоча! – послышались голоса вокруг, потом раздался, как показалось

выглянувшему из юрты Пояркову, удивленный, смешанный с испугом смех,

перемешанный все теми же словами тунгусов и казаков: - Лоча! Лоча!

- Ивана приняли за лешего! – крикнул Пояркову Петров.

- Заглянут тебе в душу – будешь черт с рогами! – не удержался заметить

Трофимов, слова которого сказались пророческими.

Лицо Пояркова расплылось в довольной улыбке, и он знаком поманил к себе

плотного тунгуса, одетого лучше других. Сгорая от нетерпения узнать все сразу,

Поярков налил в кружку водки и предложил тунгусу, глаза которого радостно

заблестели, и Поярков с горечью отметил: - Тунгусы не впервые употребляют водку!

Выпив маленькими глотками все до дна, тунгус сделался разговорчив.

- Он говорит, - переводил Томкони, - огненная вода людей царства «Лоча»

действует на душу сильнее змеиного яда. Яряк какого-то хана Борбоя26

по сравнению

с водкой лоча вода.

- Где проживает Борбой и чем занимается? – спросил Поярков.

Тунгус был уже пьян и все настойчивее требовал яряк, выбрасывая на давно не

метенный пол связки драгоценных соболей. Чтобы устрашить силившегося проявить

нахальство тунгуса, Поярков потряс в воздухе ружьем. Это возымело свое действие.

- Он с людьми хана Борбоя не встречался, но знает, что они часто появляются

по ту сторону хребта и с сидячих27

людей собирают ясак28

, а кто не платит –

отбирают силой. Нас они приняли за них, поэтому скрылись в лесу.

Получив некоторые сведения, Поярков тронулся в путь. Кочевые тунгусы-

оленеводы были приняты под высокую царскую руку и защиту. По течению Джи

распространился слух, что люди царства «Лоча» не отбирают имущество и скот у

дауров и запрещают платить ясак людям хана Борбоя.

Недалеко от устья Умлекана проживал даурский князь Доптыула со своим

родом. Основным его занятием было земледелие. Меняя плоды своих трудов на

железные изделия хана Борбоя, Доптыула раскорчевывал лес и в упорной борьбе

теснил тайгу. Природа щедро награждала его своими дарами за тяжелый труд. Он

жил в полном достатке, только частые набеги маньчжуров приносили неисчислимые

бедствия. На реке Селемдже был укрепленный город Молдыкидыч. Им владели

князья Досий и Колпна и сын Доптыула Доварь. Возвращаясь от своего сына Доваря,

Доптыула узнал новость. На его распаханной земле поселились люди царства

«Лоча». Он не ошибся. Миновав Гилюй, Уркан, где проживали тунгусы-скотоводы,

люди Пояркова впервые столкнулись с небольшими полянами, расчищенными рукой

человека, перед деятельностью которых расступалась природа. Поярков разбил

лагерь. Было решено ожидать Патрикея Минина с припасами. Место было удобное –

на высоком берегу. Чистая поляна лишала возможности внезапного нападения

немирных дауров из леса. Доптыула долго и издалека наблюдал за казаками. Лицо

его то хмурилось и было строгое, то неизвестно чему улыбалось, обнажая два ряда

мелких гнилых зубов. Сначала князь решил повернуть обратно и скакать в город к

26

Или Богдоя (примеч. автора). 27

Оседлых (примеч. автора). 28

Подать, платимая инородцами (Даль В. Толковый словарь: В 4 т. – М., 1991. Т. 4. – С. 680).

35

князю Досию, но любопытство и слух, что лоча подобно людям хана Борбоя не

забирают скот, побороли страх. Доптыула решил навестить лагерь.

- Их очи вылезут от зависти, когда узнают, что Доптыула первый увидел лоча!

Поярков был рад встрече, хотя в последнем переходе простудился и у него

поднялась высокая температура. Перед глазами стояла мутная пелена. Лицо

даурского князя двоилось и неясно вырисовывалось на фоне ярко горевшего костра в

юрте. Откладывать беседы он не стал, однако в скасках29

аккуратного Пояркова

остался пробел.

- Все железные изделия, краски синие приобретаем у хана Борбоя, - переводил

незаменимый Томкони. – Жемчуг, каменья дорогие, золото и серебряные руды в

наших владениях не водится…30

.

Превозмогая боль, Поярков пытался сосредоточиться на рассказах даурского

князя. А перед глазами стояла «наказная память» стольника Головина.

«Каменьев дорогих нет! Серебряных и медных руд нет! Жемчуг и краски синие

завозятся издалека! Надежды не оправдались! Зачем было идти?» - думал он.

Только трудом нечеловеческих усилий он мог заставить себя задавать вопросы.

- Известен ли маньчжурам огненный бой?

- Когда дауры вовремя не платят ясак, хан присылает воинов и забирает все

силой. Часто они появляются - два раза в год. Ружья железные и пушки у хана

имеются.

- Все ли дауры платят ясак?

- Кто не успеет уйти в лес. Досий, Колпна и мой сын Доварь сидят за высоким

забором и не боятся Борбоя. Ясака они не платят.

- Далеко ли до Шилки?31

- У кого ноги хороши – три дня, у кого плохие – пять. На лошади двое суток.

- Значит, верст сто, - с трудом подытожил Поярков.

- В устье Джи находится острожек князя Ильдега – Дува. В молодости Ильдега

не пускал маньчжуров на Джи. Стар стал – они проходят! – без умолку болтал князь.

- Лавкая знаешь? – любопытствовал Поярков.

- Дальше горючих гор32

он не был, - отвечал Томкони.

Подтвердить правильность рассказов Максима Перфильева Доптыула не мог.

Владения князя Лавкая находились в верховьях Амура.

Руководствуясь «наказной грамотой», Поярков понимал, что дауры не

относятся к категории неясашных людей, но, принимая во внимание недружелюбное

отношение их к людям Борбоя и не принадлежащую ему землю, решил привлечь

дауров на свою сторону и завязать с ними дружеские взаимоотношения.

Как ни тяжело было атаману, вопреки Петрову, Поярков решил оставить

князя заложником, разрешив сородичам ежедневно навещать его. Князь возмутился,

негодовал, но вскоре смирился со своим положением: оставался он в юрте Пояркова

на положении гостя. Постоянные угощения, частые и длинные беседы с ним льстили

его тщеславию, а бескорыстная помощь казаков в хозяйстве радовала его.

Сообщения Доптыула Поярков зачастую скрывал от своих людей, чтобы

заранее не разочаровать их. Наблюдения и расспросы помогли Пояркову сделать

вывод: народы, обитающие на Джи, были под влиянием могущественного Китая и

29

Здесь как обозначение жанра деловой письменности - записок, которые Поярков вел во время экспедиции (примеч. автора). 30

Позднее на этом месте будет найдено золото (примеч. автора). 31

Поярков предполагал, что Зея впадает в Шилку (примеч. автора). 32

Горы (залежи бурого угля) на Амуре, которые горят. Находятся около селения Кумара в Улусу-Модонской излучине – Корсаковский

кривун (примеч. автора). См. приложение.

36

находились на более высокой ступени развития, чем бедные племена по ту сторону

Станового хребта.

Содержание в заложниках даурского князя давало возможность казакам

получать с дауров небольшое количество продуктов на пропитание людей Пояркова.

Но немногочисленное население было не в силах прокормить 90 человек. Запасы

продовольствия с каждым днем таяли. Черной тенью надвигался голод. Среди

казаков появились раздоры. Поярков по-прежнему отказывался накладывать ясак на

дауров, чтобы не накликать беду на свое войско враждебным отношением дауров и

не вызвать неудовольствия маньчжуров пришельцами в те земли, где они незаконно

собирали ясак.

Пятидесятник Петров с помощью верных людей усиленно разжигал раздоры

между казаками и натравливал их на Пояркова. План Петрова был прост. Сбор ясака

был предлогом, могущим увлечь казаков. Основной целью было захватить

Модыкидыч, поживиться награбленным и силой покорить даурских князей Досия,

Колпну и Доваря, объединившихся для совместной борьбы против маньчжуров. С

покорением их смирятся окрестные дауры. Получив легкую наживу, казаки выберут

его в атаманы, а перед воеводою он оправдается щедрым ясаком и тысячами

ясашных людей. Завистливый Юшко Петров план захвата власти вынашивал давно.

Подходящее время наступило: Поярков оставался глух к просьбе казаков. Везде

рыскающие, объясняющиеся с даурами жестами и мимикой, опытом долгих лет

странствования, запасом немногочисленных слов тунгусского языка, казаки уже

знали все. Разочарование несбывшихся надежд на получение сказочных богатств

довершило дело – недовольство вылилось наружу. Все чаще слышались требования

о немедленном возвращении домой навстречу Минину с продуктами.

Петров, собрав около себя недовольных казаков, уговаривал:

- Доколь мы будем стоять без дела? Надо обложить дауров ясаком. Государю

польза и нам не в убыток. Ожидать Патрикея с государевой казной долго. Потом ему

никто не мешает захватить ее и скрыться. Слова Петрова действовали на казаков

удручающе. Захват казны Мининым лишал их всего положенного довольствия за

долгое время. В начале похода они решили не получать денег, а разделить их в конце

похода, а с кем случится несчастье, выдать родственникам сполна. Сейчас тревожное

сомнение вкрадывалось в душу и тревожило казаков. Не разделяли они и мнения о

покупке продовольствия из денег казны. Лучше его забрать силой, а деньги

разделить.

Дунай Трофимов, ярый противник возвращения домой, не достигнув Шилки,

узнал наговоры пятидесятника на Патрикея Минина, наскочил на него с кулаками.

- О государе ты к слову, наверное, сказал. Забота она больше своя!

- И о себе подумать не грех, - спокойно отвечал Петров, - у каждого семья…

Тебе, конечно, ничего не нужно, так как ты все равно пропьешь с голытьбой

бесштанной. И спешить тебе некуда и незачем…

- Правильно! Правильно!

- За сотни верст недаром шли…

- Мы здесь маятности принимаем, а там семьи страдают!

- Криком делу не поможешь, - старался успокоить разбушевавшуюся толпу

кузнец.

- Дождемся, пока с голоду подохнем! – выкрикнул Ермолин, но, заметив

неодобрительный взгляд Дуная, «прикусил» язык.

- Он-то обеспечен! Его и князья прокормят, а нам самим приходится думать! –

с ехидством сказал Петров.

37

- Побойся бога, Юшка! – взревел Трофимов. Петров спохватился, что болтнул

лишнее и поспешил исправить положение.

- Я не про Василия Даниловича! Он у нас один, я насчет Дениски.

- Дениска, шкура! Я видел сам: жрет в два горла да намедни еще подарки

даурам возил! – сетовал Томской-Кислый.

Из всей толпы кузнец да Трофимов поняли, что, упомянув своего друга

Дениску, Петров ловко выпутался из неловкого положения: Дениску не любили все.

Никак не пойму – умный человек, а держит возле себя пропойцу и прощелыгу.

Из-за него на свою совесть клевету принимает.

Кузнец взял за руку Брулева и отвел в сторону.

- Пойдем отсюда. Пусть старик с ними разговаривает, ему одно удовольствие.

А я все думаю, что здесь что-то неладное. Не зря Юшко мутит воду!

- Патрикея нет, вот он и разошелся. Надо сообщить Пояркову и принять меры.

Меня не послушается. Придется тебе…

- Неудобно, вроде предательства! Петров - подлец, но свой человек. Может

быть, он по-пустому лает. Ума-то у него не слишком!

- Обидно то, что неумный человек может сгубить большое дело. До Шилки

недалеко. Обложить дауров ясаком? Нельзя! Сам рассказывал, как нелегко бедному

люду на Украине платить дань своим и заодно панам… Дауры хоть и инородцы, а

все же люди.

- Надо ждать Патрикея. Дауры пока помогают, чем могут.

А толпа все кричала.

- Правильно пятидесятник говорит…

- Смутьян Юшко, а не пятидесятник! – старался перекричать всех Дунай.

- Айда в Молдыкидыч!

- Домой!

- В город! Там и припасов достаточно и жить удобнее!

- Только тебя и не хватало в городе! Разевай рот, для тебя дядя баранки

припас…

- В город…

- Домой….

Петров хитро ухмыльнулся в черную, как воронье крыло, бороду, расправил

пышные усы, немного выждал, когда стихнет гам, продолжал:

- Негоже так! Своевольничать нельзя! Надо просить дозволения… Если нужно

и в ноги поклонимся. Мы все люди…

- Не пустит, сами пойдем!

- Просить! Просить!

- В Молдыкидыч!.. В Молдыкидыч!.. В город…

В морозное утро служивые сгрудились у юрты Пояркова. Дениска выглянул и

испугался. Лицемер и ханжа предупредил атамана о возбужденных казаках, а сам

присоединился к недовольным. Поярков заставил ждать себя долго. Недовольство

казаков ему было известно. Что он мог им ответить? Что мог предложить в ответ на

справедливые требования голодных сподвижников, не зная злого умысла Петрова?

Патрикей Минин, на честность которого надеялся Поярков, придет не скоро,

если с ним в дороге ничего не случится. Подводный лов рыбы и охота не могли

прокормить 90 человек. У окрестных дауров нечего было взять: год был

неурожайный, осень дождливая. Все излишки забрали маньчжуры.

38

Поярков вышел из юрты без шапки, как всегда аккуратный, гордый и

уверенный в себе. Ближе к нему оказался Петров с единомышленниками. Чуть

дальше стоял кузнец, Брулев, Трофимов со своими людьми. Тренька Ермолин стоял

между двух враждебных лагерей как будто на распутье, не зная, к кому

присоединиться. Его влекло к Петрову романтическое геройство, где можно

отличиться и показать себя. К его противникам – хладнокровие и выдержка, которые

он уже успел проявить на всем длинном пути от Якутска до Умлекана. После долгих

раздумий он все же решил присоединиться к своему покровителю – Трофимову. Его

примеру последовало несколько казаков. Томской-Кислый махнул неопределенно

рукой и пошел к группе кузнеца. Поярков испытующе посмотрел на две группы

казаков, стоящих порознь, стараясь угадать их требования, и строго спросил:

- За каким делом в такую рань, служивые?

Толпа зашумела, заволновалась, как лед вскрывшейся реки. Сквозь сбивчивые

речи и просьбы проскакивали нотки угрозы.

- Петров говори! Вы молчите! – голос Пояркова был тверд. Взор прямой,

независимый и строгий. Толпа притихла. Петров выступил вперед.

- Отпусти нас для государева ясашного сбору…

- С одного медведя две шкуры не дерут! – грубо перебил Петрова Поярков.

- Главное для корму в Молдыкидыч, - продолжал пятидесятник.

- Это дело другое.

- Отпусти! Отпусти! – зашумела толпа в поддержку Петрова. Кто-то бросился

на колени и стал умолять Пояркова.

- А если не отпущу? Что тогда?

- Тогда идем обратно! – предупредил Петров.

Поярков ожидал всего: обвинений, угроз, жалоб, но не возвращения назад,

когда до заветной Шилки оставалось рукой подать. Он подступил вплотную к

Петрову, схватил за грудки и, едва сдерживаясь, чтобы не ударить, крикнул: - А ну!

Попробуй сделать хоть один шаг назад!

- Правильно! – заревел Трофимов во все горло, сожалея, что Поярков не влепил

оплеуху Петрову.

- Правильно! – поддакнул невпопад Тренька и покраснел до ушей. От резкого

крика молодого казака Поярков вздрогнул, лицо залилось краской, и он невольно

сжал кулаки.

- Что правильно!?

- Не пускать Юшку в Молдыкидыч!

Не было бы беды! – предупредил Трофимов.

- Ждать Патрикея…

- Кто хочет - пусть ждет, а мы идем в город!

- Кто это вы? – поинтересовался Поярков.

- Мы! Все!

Поярков долго всматривался в толпу и наконец сказал: - Ну вот что, служивые,

я решу сам: ждать ли Патрикея али идти для корму в Молдыкидыч! Назад хода не

будет! – И он ушел, оставив толпу в недоумении. То продолжительное время, пока

Поярков обдумывал создавшееся положение, Петров в душе пережил многое. Если

атаман дает отрицательный ответ, пропали его мечты о богатстве, славе и власти над

казаками. Правда, настроение казаков такое, что он в любую минуту мог добрую

половину увлечь за собой в поход на дауров, но он слишком боялся атамана. В

минуты гнева Поярков был страшен. Кроме того, пока на стороне атамана

находились вновь назначенный сотник Брулев и пользующийся большим

39

авторитетом, всеобщей любовью старик Трофимов, Петров на решительные

действия против Пояркова не решился бы. Счастье улыбнулось ему: Поярков

согласился отпустить казаков в Молдыкидыч с оговоркой, что в город ни под каким

предлогом не входить, дауров не сердить, постараться выманить из города Досия и

захватить его в аманаты33

.

Содержание в заложниках Досия дает возможность получать с дауров

необходимое довольствие на пропитание, пока не подоспеет Минин. Поярков всеми

силами старался сохранить дружеские отношения с даурскими князьями, пока он с

помощью Доптыула и через его сына Доваря уговорит дауров перейти под высокую

царскую руку царя белого.

Умный и воинственный князь Досий не желал столкновения с русскими.

Укрепленный город Молдыкидыч выдержал не одну осаду маньчжуров и остался

независимым. Подвластные ему дауры с близлежащих улусов34

часто находили

защиту за прочными стенами крепости, а дальние при нашествии врага по его наказу

уходили в лес. В то утро лазутчики сообщили неприятную весть: маньчжуры

сокрушили Ильдегу и решительной войной идут на Молдыкидыч; люди царства

«Лоча» покинули свои юрты и подступили к городу с севера.

Досий, Колпна и Доварь долго совещались. В основном говорил Досий.

- Сведения Доптыула кратки. Лоча предлагает уплату ясака, «какой ему будет

вмочь». Люди царства Лоча терпят недостаток в пище. Однако за все время не было

совершено ни одного насилия против нас.

- Маньчжуры забирают все, - вставил Доварь.

- Из двух зол надо выбирать наименьшее. Мое мнение – лоча!

- Людей царства «Лоча» мы не знаем. Их намерения тоже, - упорствовал

красавец Колпна.

Еще долго они спорили, пока пришли к убеждению – Лоча. Согласившись

платить ясак, принимая защиту русских, они навсегда отказывались от коварного

Борбоя. Как только люди Пояркова появились перед сильно укрепленным городом,

навстречу им с поклонами вышли Досий и красавец Колпна. К маньчжурам выехал

Доварь с неутешительным сообщением о переходе дауров в подданство царства

Лоча. Это был первый успех экспедиции, который сулил большую перспективу

сподвижникам Пояркова при разрешении Амурского вопроса. Но грубый, с диким

нравом Петров не заботился о будущем и кроме своих личных выгод не хотел ничего

видеть. Первый успех, гостеприимство и покорность даурских князей, которые

добровольно остались заложниками, вскружил ему голову. Утром под развернутым

знаменем он с 50 служивыми двинулся на город. Досий пал в ноги, уговаривая:

- Будет большая беда! В острожке лоча не знают и учинят бой!..

- А ты посоветуй пустить нас в город! – заявил Петров.

Досий и Колпна ползали в ногах Петрова. Ни их скорбные лица, ни слезы, ни

мольба не могли сдержать упрямого Петрова. Дать распоряжение о том, чтобы

впустить лоча в город, Досий отказался наотрез, зная, к чему это приведет. Для

людей Пояркова возле города были построены юрты, доставлен провиант крупой и

скотом, но даже и это не удовлетворило алчного до наживы Петрова.

Галка Сурин со скуластым монгольским лицом и реденькой бородкой

безуспешно пытался отговорить пятидесятника.

33

Заложники (примеч. автора). 34

Родо-племенное объединение с определенной территорией, подвластное вождю. См. Современный словарь иностранных слов. – СПб.,

1994. – С. 629.

40

- Василий предупреждал: в город не ходить. Да и сейчас надобности нет. Эвон

сколько здоровенных быков привели и зерна дали. Кончится запас, еще дадут, а

потом Минин с продовольствием подоспеет.

- Дурак ты, Галка, как я посмотрю! Как это я раньше не знал! В город не

ходить?

- Худо бы не было!

- Худо! Затвердил одно – худо! Трусишь? Возвращайся на Умлекан в

компанию варнаков. Дадим залп – дауры разбегутся.

Петров не слушался добрых советов дауров, осторожных намеков казаков и

не выполнил указания Пояркова. Захватив заложников, пошел на приступ.

Город встретил его градом стрел. Из подлазов35

среди казаков неожиданно

появились дауры и завязался кровавый бой. Во время схватки случайная стрела

сразила Колпну. Досий не стал дожидаться участи товарища, как кошка, набросился

на казака, убил его и скрылся в городе.

Из-за укрытий и лесу на казаков набрасывались конные стрелки. В неравной

схватке Петров был разбит и вынужден бежать к Пояркову на Умлекан. Весть о

сражении под Молдыкидычем мгновенно облетела соседние улусы. Дауры покидали

насиженные места и уходили в тайгу.

Поярков еще ничего не знал и с возбужденным вниманием слушал рассказы

Доптыула и мечтал о благодатной земле по соседству с мирными даурами. В палатку

заглянул Брулев.

- О, горе, атаман! Большое горе!

Испуганное и бледное лицо сотника заставило атамана на время оторваться от

приятной беседы. Поярков вышел из юрты и остолбенел от неожиданности. Перед

ним были жалкие остатки экспедиции Петрова. Среди них не было десяти человек,

брошенных пятидесятником на произвол судьбы. Остальные, понурив головы,

стояли молча с виноватым видом. Они были в ранах и непригодны к труду. У них не

было с собой принесенных продуктов, не было и тех, что взяли с собой.

Ни слова брани, ни проклятия не вырвалось из груди Пояркова. Он понял,

что остался один среди покинутых жилищ в чужом краю.

- Петрова следовало бы вздернуть на березу, - предложил Трофимов, успевший

из любопытства уже навести следствие о поражении Петрова под Молдыкидычем.

- И поделом! – поддержал Томской-Кислый.

- Виноват и я, и вы – все виноваты! Этим делу не поможешь! – как-то

равнодушно сказал Поярков, хотя у него в груди клокотала злоба на безумного

Петрова и его товарищей по походу. Но он понимал, наказав Петрова, можно создать

раздор среди казаков, а это равносильно смерти: их осталось слишком мало. Чтобы

скрыть бедственное положение в лагере, с болью в сердце он приказал заковать в

цепи своего друга Доптыула и приказал строго его стеречь.

Изменение отношения к Доптыуле сначала удивило его, а потом, узнав от

лазутчиков о сражении под Молдыкидычем, вызвало нескрываемую злость.

Предосторожность Пояркова была напрасна. Досий хорошо знал положение в лагере.

Оплошность казака – и Доптыула совершил побег. Бывшей друг Пояркова по вине

неблагоразумного Петрова сделался злейшим врагом. Он стал делать частые набеги

на лагерь. Дауры уничтожили в окрестности все, что можно было употреблять в

35

Тайный ход (примеч. автора).

41

пищу. Запасы таяли. Надвигался голод. Во избежание недоразумений и нареканий,

как было с казной, Поярков собрал всех служивых и предупредил:

- Делите продукты поровну! До прихода Минина взять негде!

- Тем, кто ходил с Петровым, выделить меньше. Они получили свое, -

нерешительно предложил Оська Кроха.

- Горе и радость в трудное время пополам! – сказал Трофимов в сторону

казака. – А вот Дениске за проказы на Гонаме не мешало бы вспомнить.

- Ну и злопамятный же ты, Дунай, - насмешливо сказал Брулев.

Кузнец не обращал внимания на замечания товарищей, продолжал

отвешивать на безмене всем поровну. Казаки молчали и были согласны с ним.

Сподвижники Петрова по походу на Молдыкидыч в душе благодарили кузнеца и

своих товарищей, хотя случись наоборот, удалось бы им захватить город, мало кто

бы из них поделился своей добычей с оставшимися на Умлекане.

- Тридцать фунтов на четыре месяца! – воскликнул Тренька. – Не то

любоваться, не то кушать!

Все понимали, что через три с половиной, четыре месяца должны прийти с

первого зимовья люди с припасами.

- А если они не придут и не выручат из беды!? – со слезами на глазах спросил

Ивашка Москва.

- Тогда голодная смерть, - равнодушно ответил Трофимов.

Вскоре сосновая кора и луговые травы, вырытые из-под снега, остались

единственными продуктами первооткрывателей Даурской земли. Голод уносил одну

человеческую жизнь за другой. Попытка охотиться не привела ни к чему. Отлучиться

из лагеря не было возможности: верно пущенная стрела даура навсегда

останавливала казака вместе с добычей. Отряд медленно таял. К началу марта

Поярков не досчитался сорока человек.

- Что же делать, атаман? – взмолился Дениска. – Голодная смерть! Жить

дальше нельзя! Из лагеря уйти ни на шаг нельзя. В лесу поджидают многочисленные

ловушки, копья, ямы дауров, а в лагере они мертвецы. Их даже никто не хоронит…

Поярков понял: Дениска по наущению казаков явно намекал на обратный

путь. Предводитель молчал, ожидая мнения других. Сам он не колебался и знал, что

пойдет вперед. Шилка не выходила из его ума. В подтверждение его мыслей

поднялся кузнец. Его колючие глаза бросили беглый взгляд на служивых людей и

остановились на атамане, который недолюбливал кузнеца за вольнодумство. Взоры

их встретились.

- Нечего время терять, атаман! Пока есть силы, надо строить бот. До Шилки не

так-то далеко. Идти назад – показать слабость даурам и быть рассеянными в лесу.

Брулев, Трофимов, Томской, Тренька и многие согласны, а кто не желает – вольному

воля, по приходу Минина пусть идут обратно…

Поярков впервые опустил взор в землю. Казаки ждали решения. Поярков

твердо сказал: - Кому охота не помереть, кормитесь трупами убитых дауров… Назад

хода не будет!

Люди, как привидения, блуждали по лагерю: одни – опухшие до

неузнаваемости и с прозрачной кожей, налившейся водянистой жидкостью, другие –

мощи-скелеты хрустели суставами костей.

Кручинка Родионов, Понкрашка да Ивашка Москва и с ним еще несколько

человек пошли на луг питаться мертвечиной. Старик Трофимов оказался на редкость

вынослив. Внешне, казалось, что голод на него не действовал. Но Трофимов ощущал

42

его так же, как и другие, с той лишь разницей, что переносить невзгоды ему было не

впервые. Тяготила его забота о молодом Ермолине. Вместе с кузнецом и Брулевым

они всячески поддерживали его, каждый раз стараясь незаметно выделить ему

лучший и больший кусок. В конце концов, он стал замечать это и тяготиться ролью

нахлебника.

- Я все равно умру! Зачем? Пусть дяденька Трофимов кушает сам: я знаю,

почему у него от унтов остались одни головки…

- Чем короче голенища, тем легче ходить, - неудачно пытался соврать

Трофимов.

- Завтрак он отдает мне – сам питается ремнями унтов. Сначала я об этом не

догадывался и все думал, почему с каждым днем голенища унтов становятся все

короче и короче… Если уж так суждено богу, то пусть умру я один.

- Ермолин с мокрыми глазами отвернулся к стенке. Вечером Брулев не мог

поднять его на ужин. Трофимов был в отчаянии от горя.

- Надо что-то предпринять, чтобы спасти Треньку, - обратился Трофимов за

советом к товарищам.

- Убитая коза может решить судьбу…

Друзья все время думали над тем, как облегчить страдания Ермолина и свои.

Лагерь был на высоком берегу. С одной стороны, река, с другой – чистое поле.

Дальше – редкий березняк, добраться до которого днем невозможно, а ночью только

с риском для жизни. О ловле рыбы нечего было и думать. Оставалась охота, и

Трофимов решил идти. До наступления темноты он лег отдохнуть, чтобы на время

забыться. Только закрыл глаза, ему стали сниться кошмарные сны. То он замерзает

на снегу, выбившись из сил, то отбивается от дауров, то от диких зверей. Наконец,

ему приснился большой бурый медведь. Трофимов силится бежать и не может. Ноги

подкашиваются. В страхе он взывает о помощи.

- Иван, разбуди старика, - сказал кузнец, - наверное, снится что-нибудь

бедняге!

- Не иначе, - и Брулев притронулся к спящему. В это время медведь нагнал

убегающего и когтями впился в бок. Трофимов закричал, что есть духу, и проснулся.

Он обвел взором своих товарищей, потрогал потный лоб и тяжело вздохнул.

- Сон приснился, как будто меня медведь драл!

- Это было похоже по твоему крику!

- Не к добру сон! – заметил Брулев.

- Не к добру? – переспросил Трофимов.

- Не к добру…

- Назло всем снам возьму и пойду на охоту, - подумал Трофимов.

Он снова лег, но заснуть больше не мог. Когда в юрте раздался мерный храп

кузнеца и ровное дыхание Брулева, Трофимов встал, оделся, взял ружье и вышел из

юрты.

Месяц серпом освещал уснувший лагерь, поляну и скованную льдом реку.

Трофимов быстро миновал чистое место, где в разных позах валялись убитые

даурами его товарищи и вступил в редкий березняк, ютившийся около склона горы,

предгорья которой состояли из смешанного леса, где обильно водились зайцы,

частым гостем была лисица, забегали волки, стаями порхали куропатки и тетерева,

но задерживаться было нельзя. Из этого леса дауры зорко наблюдали за лагерем.

Всю ночь Трофимов двигался вперед, стараясь как можно дальше уйти от опасного

места. Утро выдалось морозное, с легким ветерком, но день предвещал быть

солнечным и, пожалуй, тихим, что радовало утомленного казака. Он спустился с гор

43

и выходил на марь36

, где, по его предположению, должны находиться на кормежке

дикие козы. Лес постепенно редел: из-за редколесья уже виднелась кочковатая марь с

пучками сухой травы и кустарником голубицы.

На опушке он заметил на снегу свежий след соболя. Подсунув ногу под след,

Трофимов приподнял снег. След рассыпался.

- Не далеко ушел, - произнес вслух Трофимов. – Если на мари не подвернется

на счастье косуля, подкреплюсь прошлогодними ягодами, тогда берегись разбойник

– выслежу! – И он незлобно погрозил спрятавшемуся хищному зверьку.

Трофимов было уже собрался идти, как неожиданно заметил совсем

недалеко козу, которая, высоко подняв голову, прислушивалась к чему-то. Охотник

невольно сдернул ружье, присел и тут же увидел другую – ближе. Руки затряслись от

неожиданной удачи, губы непрерывно шептали:

- Гуран! Гуран!37

Трофимов ползком стал приближаться к нему. Ветер дул на него, и гуран с

подругой не чувствовали беды.

- Вон до того пенька доползу и хватит… Еще немножко… Но повернись,

повернись боком! Чтобы наверняка, - думал Трофимов. И, как будто внимая его

просьбам, гуран гордо поднял голову, повернулся боком к охотнику и стал как

вкопанный.

Морозный воздух огласился резким звуком выстрела, и Трофимов видел, как

упал гуран. Напугавшаяся вторая коза большими прыжками удалялась от опасного

места.

- Бог правду видит! – радостно воскликнул Трофимов и побежал к мертвому

козлу, поправляя на ходу нож, висевший на поясе. Ноздри его радостно раздувались,

предчувствуя запах теплой крови и вкусной печенки. Но отчетливее всего он

почувствовал, что теряет под ногами почву и падает вниз головой в пропасть. Никто

не узнал бы о случившемся. Останки охотника сожрали бы прожорливые звери,

кости сгнили, и время сравняло бы волчью яму с землей.

Но суждено было Трофимову пережить своего молодого друга, брать боем

Лавкаев городок, основать вместе с Хабаровым Албазин и сражаться под Ачанским

острогом.

Часом позже, чем ушел Трофимов, Брулев осторожно, чтобы не разбудить

спящих, покинул землянку и пошел по следу охотника и спас старого товарища от

смерти.

В окно юрты Пояркову было видно все строительство: казаки в одних

рубашках таскали бревна и деловито суетились возле будущего судна; пильщики

разделывали на брусья и тес бревна, волоком доставленные из леса; плотники

прибивали нагелями38

пахнувшие смолой доски к шпангоутам39

и сразу же смолили.

Постепенно вырастал корпус. Топорами казаки действовали умело, и трудно было

поверить, что это люди почти всю жизнь странствовали в походах. Поярков отложил

в сторону бумаги и невольно залюбовался своими сподвижниками.

36

Болотистое пространство, покрытое редкостойными угнетенными лиственничными лесами, перемежающимися с участками безлесных

болот (примеч. автора). 37

Козел (примеч. автора). 38

Деревянный или металлический стержень цилиндрической или др. формы, применяемый для скрепления частей деревянных

конструкций. См. Современный словарь иностранных слов. – СПб., 1994. – С. 401.

Поперечное ребро жесткости бортовой обшивки судна (между днищем и палубой). См. Современный словарь иностранных слов. –

СПб., 1994. – С. 692.

44

- Знать, нелегкая жизнь научила их всякому ремеслу, - подумал он.

Как всегда среди казаков выделялась крупная фигура Ивана Булева. Даже

всегда ничего не делающий Дениска то и дело норовил скрыться с глаз и уйти к

строительству. Поярков, не одеваясь, вышел из юрты и направился к казакам. По

пути он обогнал Томского-Кислого с бревном на плечах. Угрюмая, кислая

физиономия Томского после длительного недоедания опухла и превратилась в нечто

бесформенное и прозрачное, только из-под опухших ресниц блестели впалые

зловещие глаза, поэтому Поярков не сразу узнал его. Молчаливый, всегда со

скучающим выражением лица, он был предметом насмешек казаков, которые

безропотно переносил. Никакая сила не могла вывести его из терпения, хотя все

знали о его громадной силе. Сначала строительства судна Поярков заметил большую

перемену в настроении казаков: среди них уже не было беззаботных людей, которые

говорили: - Сегодня прожил, а завтра видно будет! Враждебное окружение дауров

научило их быть осторожными, серьезными и заботиться о завтрашнем дне, чтобы

достичь заветной Шилки.

Поярков в строительство не вмешивался, всецело доверившись опытным

казакам, а сам работал наравне с другими. Он никогда их не спрашивал, чем они

питаются, так как ему было хорошо известно, что основными продуктами питания

остались корни луговых трав и сосновая кора. Голодные люди работали не покладая

рук во имя будущего, а настоящее было тяжелое, горькое и мучительное, но в

утешении они не нуждались, и для утешения время было неподходящее.

Лед поломало и унесло. Могучая Джи проснулась от долгой спячки и буйно

понесла свои воды в Амур. Солнце приятно светило, заботливо обогревая голодных

людей, перебравшихся на выстроенное суденышко, мирно покачивающееся около

берега.

С приходом служивых людей с первого зимовья положение экспедиции

Пояркова стало немного лучше. Весной дауры приступили к пахоте и реже

тревожили набегами. Погрузив провиант, экспедиция продолжала путь к реке

Селикар40

.

Судно и лодки Пояркова бороздили полноводные воды Джи. Под теплыми

лучами солнца на палубе хорошо. Казаки отдыхали, загорали, набирались сил, а

когда сильно припекало, забирались в тень. Стрелы дауров не достигали казаков, они

стали беспечны. Только своей тревожной жизнью жил Василий Поярков и

караульный, наблюдавший за рекой. Вскоре позади осталось устье Селемджи с

расположенным в нем злополучным Молдыкидычем и потянулись низменные и

ровные берега. На небольших расстояниях друг от друга стали встречаться

небольшие селения дауров. С маленького суденышка были хорошо видны

вспаханные земли, табуны пасущихся лошадей и коров. Казаки в умилении делились

впечатлениями: взору их представлялась красота разнообразной природы.

Наскучившие однообразным видом могучие ели кончились давно. Глазу приятно

было отдохнуть при виде кучек размашистых березок, только что распустившихся

листвой и издающих пьянящий аромат.

- Смотри! – Брулев толкнул Беспрозванного локтем в бок. – Степь… Вот это

мне больше нравится, чем непроходимый лес…

Сотни глаз впились вдаль. Куда мог видеть взор человека, гладко

расстилались травы, слегка колышущиеся от дуновения ветра.

40

Шилка (примеч. автора).

45

- Вот, это да! – вырвался восторженный возглас из груди Томского-Кислого. –

Цветы-то, какие? Красивые! Сроду не видал…

- Цветы… - недовольно проворчал Брулев. – Земля богатая перегноем. Какой

урожай собирать можно!

И люди снова приходили в умиление. Молча созерцавший картину природы,

Тренька Ермолин неожиданно и азартно закричал: - Чушка!41

Казаки оживленно заговорили.

- Ишь, паршивка, куда забрела!

- Надоело желуди кушать? Прошлогодних орешек захотелось!

- Причаливай к берегу!

- Пусть не портит орешник! Детишкам пригодится для забавы!

- Причаливай!

Казаки полны решительности пристать к берегу и с ребяческой резвостью

выгнать не по назначению забредшую свинью. Но дауры к берегу не подпускали:

слух о бое под Молдыкидычем распространился повсюду. Свежо было

воспоминание о недавнем сражении и в памяти Пояркова, поэтому причаливать к

берегу он запретил, хотя самому тоже хотелось прогуляться и отдохнуть на твердой

земле.

Особенно большое скопление даурских селений, занимающихся

земледелием, Поярков отметил на притоке Джи – Томи.

- Благодатный край. Сама природа создала богатство. Только взять его надо

умеючи. И не надо за тысячи верст везти хлеб через всю Сибирь. Не золото и

серебряные руды надо искать, а селиться и жить счастливо! – сказал кузнец.

- Верно! – подтвердил Ермолин. – Каменьями дорогими сыт не будешь, а здесь

может расти все: ячмень, овес, конопля, гречка, горох. И для скота травы

достаточно…

- Зачем же дело стало? – спросил Брулев.

Неожиданный вопрос озадачил Ермолина. Высказать мысль о переселении он

не решился. Выразил Иван.

- Вернемся в Якутск, заберем семьи и начнем землю пахать. Нечего ее зря

топтать!

Ермолин от радости схватил руку Брулева и дружески потряс.

От устья Томи за двое суток дошли до Шилки42

.

Задача Пояркова на этом заканчивалась. Но умный человек, несмотря на

бедственное положение, решил не останавливаться на достигнутом успехе.

Внимательно расспрашивая дауров в пору мира с ними, он выработал план, который

сейчас вкратце изложил казакам.

- Владения Лавкая остались далеко вверх по Шилке. Идти к нему незачем. У

него нет ни серебра, ни свинцовых руд. Я предлагаю по Шилке спуститься в Амур и

достичь соленой воды…

Сообщение атамана не взволновало казаков. Первое им было давно известно

не хуже, чем самому Пояркову. Красота и богатство природы благодатного края их

больше привлекали и манили к себе, чем владения Лавкая. С другой стороны,

возвращаться по знакомым дорогам против течения реки, где население враждебно

относилось к ним, было опасно и трудно. Что будет впереди – неизвестно, но пусть

лучше неизвестность, чем прямая угроза. Не теряя времени, поплыли дальше.

41

Разг.-просторечн. – свинья. 42

Амура (примеч. автора).

46

Живописные берега плыли по обеим сторонам Шилки. Три недели шел Поярков до

устья реки Шунгал. Доплыв до Хингана, сжимавшего высокими горами реку,

Поярков решил, что только здесь начинается Амур. Между устьем Шунгал и Уссури

жили сидячие племена дучеров43

. Слух о «людоедах» дошел и до них. При появлении

экспедиции они разбежались. Попытка установить с дучерами связь не привела ни к

чему. Распространившийся слух о «жестокостях» Пояркова и незнание дучерского

языка помешали этому. Пояркову было неизвестно, что река, на просторы которой он

вышел, была одна из длиннейших в мире, поэтому снарядив 25 человек, он послал их

на лодках вперед – «проведать соленую воду»44

.

Дучеры напали на отдыхающих после утомительного похода людей и убили

их. Удалось скрыться невредимыми Понкрашке Митрофанову и Лучке Иванову.

Экспедиция тяжело переживала смерть товарищей, особенно храброго Патрикея

Минина и незаменимого Томкони. Сложил свою голову и неразумный Петров.

Состав экспедиции уменьшился вдвое. Через шесть дней Поярков дошел до

Уссури и продолжил свой путь к морю.

Зимовали на одном из островов в устье Амура. Рыбаков-гиляков45

Поярков

обложил ясаком, но установил строгий контроль над казаками и не допускал никаких

столкновений. Всю зиму гиляки снабжали экспедицию мясом и рыбой. Охотились и

служивые, промышляя соболя. Хорош был соболь, однако гиляки утверждали: на

острове46

, что близ устья Амура, соболь еще лучше.

Медленно тянулись дни, пока наступила долгожданная весна 1645 года. Таял

снег. Вместе с ним исчезало унылое настроение, вызванное холодной зимой и

тоскливым завыванием вьюги. Ручьи журчали по оврагам. На обнажившихся

пригорках появились фиолетовые и белые аргульки47

.

Лес зазеленел и оживился. Обитатели его защебетали на сотнях различных

голосов. Смелые, сильные люди воспрянули духом. Снова бодрое настроение. Весна

вселила уверенность и надежды.

По реке шла шуга. Лед уносило в море. Казаки собирались в обратный путь

по знакомым уже дорогам. Юный казак Тренька Ермолин, прищуриваясь от

палящего солнца, сидел в кругу своих сослуживцев и строил планы на будущее. За

два года походной жизни он возмужал, окреп и нарочно отрастил бороду, чтобы

казаться солиднее. Его больше не упрекали молодостью. Ничто так близко и скоро не

роднит людей, как трудная суровая жизнь, совместные битвы, победы, радости и

опасные походы. Еще два года назад Тренька был на побегушках у старых казаков, а

сейчас, равноправный и уверенный в себе, твердо говорил:

- Служивые, мы достигли самой соленой воды! Дальше пути нет! Как только

лед уйдет в море – в обратный путь. Доказательство, что Ермолин был у моря! Он

потряс в воздухе банчком48

- соленая морская вода. Пусть знают, каков есть Тренька

Ермолин!

В Якутске долго не задержусь: получу благословление, заберу любимую и

айда в благодатный край… И заживем на славу!

43

Дучеры или Дючеры - ближайшие соседи дауров. Русские землепроходцы называли их «оседлыми тунгусами».

Дючеры занимались пастбищным скотоводством и хлебопашеством (примеч. автора). 44

Устье Амура (примеч. автора). 45

Негидальцы (прежнее название — гиляки), народ, проживающий на территории Хабаровского края по берегам рек Амгунь и Амур

(примеч. автора). 46

Первые сведения о Сахалине (примеч. автора). 47

Подснежники (примеч. автора). 48

Прямоугольная фляга из жести ( примеч. автора).

47

- В устье реки надо бы поставить острожек. Петр Петрович Головин особенно

наказывал. Не для устрашения жителей, а в знак принадлежности земли царю

белому, - пояснил Поярков.

- Да оставить в нем некого, - сказал кузнец. Поярков видел сам. Бедственный

поход истощил людские резервы, и атаман отказался от своей затеи.

- С тунгусами, дучерами или другими инородцами нам делить нечего, а если

попадется к нам человек другой державы, житья не будет, - поддержал атамана

Брулев.

- Вот поэтому-то я и тороплюсь: коль ухвачусь крепко за землю, колом меня не

вышибешь!.. Не страшен мне тогда никто. Я первый пришел сюда, первый поселюсь

– моя земля!

- Больно прыток, язви тебя забери! – со злорадством в голосе перебил

Ермолина Дунай Трофимов. – Чтобы добраться до Якутска, надо год с лишним,

вернуться – другой! Пока идешь домой, свадьбу играешь, медовый месяц

справляешь да думаешь, потом жену уговариваешь полгода, подкрадется незаметно

враг и цап-царап! Коли думку имеешь такую, Ермолкин сын, облюбовал место, - он

хитро подмигнул Брулеву, - помнишь, Иван показывал тебе хорошее место возле

большого криуна49

, а у него глаз верный, там и оставайся. Рядом поселится Иван.

Скука найдет, в гости друг к другу ходить будете.

А там, даст бог, обживетесь, Иван за семьей приедет – невесту твою

прихватит.

- И Ивану нечего дальний путь киселя хлебать. Соберется новая партия –

пришлем бабу и дитя, - предложил кузнец.

- Даур не бойся – с ними можно жить в ладу. И будешь ты первым хозяином на

Амурской земле. Если есть хороший хозяин на земле, посягнуть никто не посмеет.

Избу выстроим сообща, продуктов заготовим, грамоту дадим тебе, -

разглагольствовал Трофимов.

- Оно, конечно, можно и остаться, но как посмотрит атаман. Да и без

благословления тятеньки не решаюсь… А ты как, дядя?

- Кому что на роду написано! Кузнец говорит: богатый край, а оставаться не

думает. Значит, у него другая цель в жизни. А мне завещано от бога странствовать. –

Трофимов тряхнул седыми кудрями. – Голова седая, а душа покоя не видела! Не

один раз останавливался на отдых и брался за землю. Слава богу, в Сибири ее тоже

достаточно, но не получается: то ли жить не умею, то ли сама жизнь так построена?

Привезешь из похода кое-какое богатство на обзаведение, а оно из рук само валится:

или Бородач-купец обманет – остальное с горя пропьешь, или просто отберут,

плетьми высекут и вором назовут. И нет тебе никакой свободы. Казак свободен, пока

в походе. Кончился поход – конец свободе! В походе можно думать свободно,

говорить, что угодно душе. Все, что вокруг, - радость и горе, - твое! Стал на место –

и нет у тебя ничего. Все заберут по праву сильного, по праву бога и власти… И

решил я, пока не найду свободной земли, остановки на отдых не будет. Пусть

назовут меня бездельником, но найдутся люди, которые помянут добрым словом:

Трофимов много приобрел земли царю белому!

- Куда же дальше? Дальше – море! – недоуменно спросил Ермолин.

- И то, правда! Дальше действительно некуда!

Трофимов задумался и с досады больно поскреб затылок. Привыкший к

скитаниям по девственной тайге, Трофимов о море не думал.

49

Изгиб реки (примеч. автора).

48

- Иван, а ты твердо решил остаться? – спросил кузнец.

- Надоело скитаться. Пора оседать на земле. Она благодатная. Много леса

рядом, река. Раздолье!

Мечты! Мечты о лучшей жизни! Во имя их люди шли в трудные походы,

мерзли, недоедали, переносили болезни и лишения и, в конце концов, погибали.

Наконец, они достигли заветного края с плодородными землями. Дальше море. Что

еще нужно? Селись и живи на радость семье и ближним! Так думали многие.

Сокровенные мечты сбывались. Брулев с Ермолиным были готовы остаться на

облюбованном месте. Никто из них не предполагал, что прежде, чем разбуженная от

долгой спячки природа принесет первые плоды, земля будет обильно полита кровью.

Прольют и они много вражеской крови. По всему течению Амура вырыто много

могил, где не оплаканные родными тысячи смелых людей преждевременно закончат

свой жизненный путь. Не суждено было Брулеву и Ермолину осесть на Амурской

земле. Судьба готовила тяжкие испытания в море, а там снова в поход. В летописях

останется несколько сов: они сложили свои буйные головы в ратном бою на берегах

Амура.

Поярков не стал возвращаться старым путем в Якутск. Соорудив небольшие

суденышки, без всяких инструментов, знаний, казаки пустились в открытое

плавание. Вышли в море, когда солнце заливало ослепительным блеском изумрудное

море и ярко смотрело в лазоревое, без единого облачка небо. При виде

раскинувшейся глади моря на сумрачных и напряженных лицах казаков появилась

добродушная улыбка. Маленькие суда славно разрезали воду. Берег окутывался

матовым дымком и постепенно скрывался.

Суда их не были похожи на быстроходные испанские или английские

корветы, бороздившие море в поисках рабов для невольничьих рынков, - это были

обыкновенные, наспех построенные большие весельные лодки с мачтами

посередине, на которых закреплены паруса, бог знает из чего только сделанные.

Поярков стоял на палубе в старой, застиранной рубахе с широко

расставленными ногами. Ворот ее был расстегнут и открывал жилистую упругую

шею. Видом он был похож на бывалого залихватского матроса, которому бури и

штормы нипочем. Однако Поярков в своей жизни впервые видел море и не

представлял таившейся опасности. Море не волновалось, солнце сильно грело.

Казаки целыми днями без дела сидели на палубе, когда шли под парусами или

лениво гребли. Их безмятежные души были спокойны и уже дома. Неопытный

мореход Поярков, но дальновидный человек, уже видел курсирующие суда между

устьем Амура и маленькой Ульей, куда впервые к Океану вышли русские люди, и

держал он свой путь. Первым смельчакам мало хорошего пришлось увидеть в пути.

Осень встретила неприветливо. Ламское море оказалось коварным. Противные

ветры были холодны и с дождем. Промокшие мореходы неделями не имели

возможности высушить платье. Солнце в эту пору не было видно целыми днями.

Черные тучи постоянно плыли над морем. Ветер все чаще выл неприветливую песню

в такт шумевшему морю. Иногда он разводил такие большие волны, которые яростно

обрушивались на утлые суденышки, что мореходы не чаяли остаться в живых. Видя

обезумевшие от горя и отчаяния лица моряков, Поярков сознавал всю свою тяжесть

положения, но в критическую минуту не терялся – жажда жизни брала верх, и еще

сильнее вспыхивало желание победить. Из-за черной, заволокшей море мглы, сквозь

шум безумного моря, он видел сотни жизнерадостных людей, шагающих по

проторенной им дороге на Амур, где на плодородных землях так ярко и красочно

49

колышутся тучные хлеба. Нет! Он не имел права погибнуть. Он обязан был выйти из

борьбы победителем и спасти остатки своих сподвижников, честно деливших с ним

невзгоды всего трудного и бедственного похода. Гибель его тяжело отразится на

будущем, так как якутские воеводы не скоро пошлют новую экспедицию в Дауры. И

оставшиеся в живых, оборванные и голодные мореходы едва добрались до устья

маленькой Ульи. Отдохнув немного, подвязали лыжи и пошли опять через Камень к

истоку реки Май. Весной построили судно и по ней вышли в Алдан, а из него в

хорошо знакомую Лену.

II.

«Не богат наш край преданьями

Эпопеи вековой;

Переполнен он страданьями

Тьмой глубокой и (немой)»…

(Волков)50

Горел лес. Дымом заволокло небо. Солнце закрылось дымовыми тучами.

Напуганные огнем, звери с жалобным ревом метались по тайге в поисках спасения

от косматых языков пламени. Раскаленный пожаром воздух, едкий запах удушливой

гари в жаркий июльский день затрудняли движение, но оборванные, голодные и

вместе с тем радостные люди из последних сил тянули бечеву по Лене на подходах

к Якутску. Среди немногих, оставшихся в живых после бедственного похода

Василия Пояркова на Амур, был Иван Брулев. В грезах о семье он забыл о

прожитых тяжелых днях скитаний и уже мысленно обнимал красавицу-жену и

ласкал крошку-сына. Любовь к ним придавала ему силы в походе, и он не покорился

упрямой стихии. Из-за них пошел в поход, только для них перенес тяжелые

лишения и вернулся обратно.

Служивые люди были еще далеко от города, а навстречу им уже бежала толпа

якутян, приветствуя радостным возгласом. Иван напрягал зрение, чтобы в толпе

различить силуэт хорошо знакомой ему фигуры. Напрасно! Ее не было. Радостное

волнение сменилось подозрительным сомнением. Он старался отогнать неприятные

мысли, но они помимо его воли стояли все время в памяти, и Иван не замечал

знакомых, приветствовавших его, все время смотрел вперед, откуда гурьбой валил

народ.

- Не случилась ли беда с Матреной? – сказал Брулев.

Ему никто не ответил. Вот кто-то с радостным криком бросился в объятия,

вслед истерический вопль, кто-то не обнаружил среди вернувшихся своего

кормильца. Радость встречи, проклятия, плач – все смешалось воедино и как-то

осталось незамеченным Брулевым. Правда, на какое-то мгновенье он воспрянул

духом, затем снова забыл обо всем и устремил взгляд вперед, с тревогой и

волнением, ожидая появления жены из-за поворота.

В оборванной одежде, исхудавший – кости да кожа – Поярков стоял на палубе,

гордый и уверенный: он делил радость возвращения со всеми и готов отвечать за

погибших.

Вскоре якутяне - добровольцы - впряглись в лямки бечевы. Иван захватил

немногочисленные пожитки: вещмешок с несколькими соболями, десяток медных

50

Волков Леонид Петрович – сибирский поэт (1870-1900); сотник амурского полка, убит в деле с китайцами под Айгуном. Еще

гимназистом печатал стихи в сибирских газетах, вышедшие в 1888 г. отдельной книгой, под названием «На дальнем Востоке». См. об

этом: http://mirslovarei.com/content_beo/Volkov-Leonid-Petrovich-3072.html.

50

монет, и бегом – напрямик в город. Вот и главные ворота. Знакомая улица, в гору

поднимающаяся от Лены, и дом. Сердце учащенно забилось не от быстрой ходьбы, а

от предчувствия чего-то недоброго. В нерешительности он остановился, потом

прошелся раза два около двери, забитой крест-накрест двумя досками, и с силой

рванул за ручку, распростер руки, как будто ожидая в объятия жену. С губ сорвался

дрожащий и жалобный стон: - Матрена!.. Из дому потянуло сыростью и плесенью.

Слезы невольно покатились из глаз. Ухватившись за косяк двери, чтобы не упасть,

и, содрогаясь всем могучим телом, бывалый казак зарыдал как ребенок. Мучимый

догадками, он долго плакал, потом, согнувшись и устремив взор в землю, пошел по

улице, не зная куда – все, что радостное было на душе еще час назад, исчезло.

Уверенность покинула его. Жизнь показалась постылой и больше ненужной. На

душе было темно, как небо над городом, окутанное дымом горящей тайги и

обложенное со всех сторон лохматыми тучами.

Узы семейной жизни священны. На страже их церковь. Когда религия

оказывается бессильной, в ход пускается государственная машина. Соблюдая закон

церковного бракосочетания, она без малейшего зазрения совести восстанавливает

мнимый порядок, но неблагополучие семьи остается, и справедливость и права

женщины ни в коем случае не гарантируются. Женщина – раба закона, церкви и

мужа. На далекой окраине Российского царства, где слаба чиновничье-полицейская

машина, вдобавок, против казацких жен существует неписаный, но свято

соблюдаемый закон самосуда и множество предрассудков, полицейский исправник

не имеет права вмешиваться в казацкие дела, но случись так, что сбежит от казака

жена, он обязан ее задержать и доставить к мужу-истязателю.

О горе! Горе женщине! Преступника за совершенные злодеяния до суда не

имеют права наказывать и до поры до времени избавляют от насмешек и позора, -

его охраняет закон, а женщину, привязанную к оглобле, под улюлюканье

неразумных и озорных мальчишек проводят напоказ по улице села, потом отдают

мужу для «нравоучения». Выход один – покориться или покончить с собой. Тяжелая

участь преждевременно загнала в могилу не одну женщину.

Брулев об этом хорошо знал. Поэтому зайти к знакомым и узнать о судьбе

Матрены он не решился, боясь злых насмешек, – молва не щадила никого, а

перенести их он не мог. Блуждая бесцельно по городу наедине со своими мыслями,

Иван незаметно подошел к городскому кладбищу. За оградой было много свежих

могил, прибавившихся в его отсутствие. Ровные надгробные холмики напомнили

ему, что всякая душа смертна. Могла умереть и его Матрена, и какая-то доселе

неизвестная сила потянула его туда. Недолго думая, он перепрыгнул через

кладбищенскую ограду и долго и напрасно искал могилу, которая была бы

спасением чести его жены и хотя горьким, но успокоением для него. Злая усмешка

появилась на его лице при мысли, что прохожие будут показывать на него пальцами

и говорить: «Двух зайцев сразу поймать нельзя! Погнался за богатством – потерял

жену!». Иван не ожидал встречи ни с кем, и разговоры могли подействовать на него

удручающе, как гром с молнией в ясный солнечный день, поэтому другой мысли,

кроме той, что остался обманут, не допускал. Скромный среди людей и застенчивый

перед женщинами, Иван пуще всего испугался народной молвы и длинных языков.

Любовь к жене была настолько велика, что причинять ей боль насильственным

возвращением, он не допускал мысли, однако оставить у нее сына он не хотел.

Брулев просидел на кладбище до вечера, думая о случившемся. Часто

кладбищенский покой нарушали рыдания. Так мог плакать только сильный и

любящий отец, потерявший свое сокровище, для которого жертвовал собою.

51

Немного успокоившись, решил, что, видно, так суждено и, избегая встречи с

людьми, закоулками отправился к воеводе с прошением отнять сына у беглянки, на

которого, по его мнению, он один имел права.

Город с наступлением вечера погрузился в дремоту и словно вымер. В редких

избах светились в каминах огни. Иван старался обойти их стороной. На крыльце

воеводской избы его встретил молодой чубатый казак и загородил дорогу.

- К Петру Петровичу, стольнику Головину, - сказал Брулев и подумал:

«Видно, завел новые порядки – вольного казака стал бояться».

- Придешь завтра – в приказную! Василий Никитич с Кириллой Осиповичем

отдыхают. Пускать не велено…

- На кой черт мне нужен твой Кирилла! Я к воеводе Головину, Петру

Петровичу! – раздраженно повторил Брулев.

Казак сделал изумленное лицо, потом, по-видимому, догадался, что проситель

из числа людей, вернувшихся с дальней, ласково, но покровительственно разъяснил:

- Его давно нет. Воеводят сейчас Пушкин и Супонев.

- Вот оно как! Жаль! Ну ладно, мне все равно, пусть будет Пушкин…

- Нельзя! – твердо заявил казак и отвернулся, делая вид, что разговор окончен.

- Как так! Что за порядки? – возмутился Иван. – Вольному казаку…

- У каждого свои права. У Головина одни, у Пушкина другие. Словом,

придешь завтра!

- Поярков здесь?

- Здесь, но тоже лег спать.

- Ты, видно, паря, белены объелся или врешь! В такую пору спать? Куры они

что ли? – Иван подступил вплотную к казаку. – Я пройду к нему.

- Какой ты назойливый, как паут!49

. Сказал нельзя, значит, нельзя! – и казак

снова загородил дорогу.

- Нельзя на небо залезть, а к Василию можно. Будешь противиться, дам в

морду! Я сотник казацкий!

Караульный недоверчиво оглядел с ног до головы оборванного сотника, но

противиться не стал. Получить оплеуху от такого рослого человека, как Брулев,

будь даже он не сотник, казак не хотел. Поэтому попросил: - Обожди минутку,

сейчас вернусь, только старшому доложу!

Через минуту с недовольным видом появился старший. Брулев слышал, как он

за дверью кому-то грозил: - Смотри, не подмени карту… Морду расквасю!

- В карты играли? – спросил Брулев. – Сочувствую, но такое положение,

извини, брат!

Казак долго смотрел на оборванного, потом, как будто не веря своим глазам,

спросил:

- Ты ли будешь Брулев?

- Никита!

- Иван!

И два великана оказались в объятиях. Молодой казак с досады поскреб за

ухом и подумал: - Вот те на, а я наговорил Никите про оборванца разных глупостей.

Как бы не попало и взаправду.

- Пойдем, Иван, ко мне? К ним не ходи! Миколка соврал, что они спят.

Разговору у них хватит до утра. «Письменной голова» рассказывает, а воеводы

слушают про «Хинскую землю». Не до тебя им! Миколка! – неожиданно обратился

49

Овод (примеч. автора).

52

Никита к молодому казаку. – Подежуришь за меня, когда моя очередь настанет.

Друг приехал. Слышишь! – И, не дождавшись ответа, согласен ли Миколка,

добавил: - Постоит, делать ему нечего, а мы пойдем ко мне!

Всю дорогу Никита болтал без умолку, рассказывая городские новости, и не

давал слова сказать Ивану. Еще с порога он закричал: - Баба! Засвети лучину и на

стол накрой! Гость приехал!..

На печи что-то зашевелилось, и послышался недовольный женский голос:

- Скаженный! У тебя гости каждый день. Ни днем, ни ночью покоя нет! И

когда ты перестанешь их водить…

- Накрывай быстро, пока с печи за космы не стащил! Иван Брулев с дальней

вернулся…

- Неужто? – женщина ловко спрыгнула с печи, немного повозилась, и в

комнате вспыхнули сухие лучины. – А мы-то, Иванушка, ждали, ждали. Только и

разговору было о вас. Не раз молебен служили… На картах гадали… Никита даже

шамана приводил, - тараторила жена Никиты, вытирая глаза передником.

– Ну, вот, наконец, и дождались, - стараясь быть как можно спокойнее, сказал

Брулев.

Бутыль самогона и закуска не заставили себя долго ждать и вскоре появились

на столе.

- Не обессудьте, чем богаты, тем и рады гостя дорогого встретить… Никита

налил две кружки самогона и подвинул Ивану, избегая смотреть в глаза, собираясь с

мыслями, зная, что рано или поздно придется говорить неприятную правду другу.

- Выпьем, брат! За удачный поход, что ли?

Иван отодвинул кружку в сторону, не притронувшись к самогону, и спросил:

- Что с Матреной – женой? Где сын?

- Выпей, голубчик, потом Никита все по порядку расскажет, - попросила

ласково жена Никиты и, уткнувшись лицом в передник, заголосила.

- Нет, говорите… Хочу знать правду: панихиду служить али проклинать, как

анафему?

- Ну, что ж, мать, видно, придется рассказывать. Никита снова налил себе

самогона, выпил одним залпом и несвязанно стал объяснять: - Трудно, брат,

пришлось твоей Матрене. Время было плохое. С харчем перебой: доставляли

нерегулярно. Бог – свидетель! Никита перекрестился на икону, висевшую в темном

углу.

- Помогал я ей, чем мог! Лишнего не брала, считала за милостыню. Сын все

время хворал… Ты помнишь горбуна-писаря? – неожиданно спросил Никита.

Иван вздрогнул, вспомнив уродливого писаря, который был посмешищем и

постоянной загадкой для Ивана, как он, маленький, горбатый и коротконогий, мог

добраться в далекий Якутск из центральной России.

Никита продолжал:

- Он все время волочился за твоей Матреной, предлагал ей помощь, пока она

не плюнула ему в харю. Он даже разозлился и решил отомстить. В ту пору я был в

походе и не знаю, как случилось. Баба, расскажи, ты лучше знаешь. А ты, Иван,

выпей немного, - сам потянулся к бутыли.

- Понапрасну наговорили на Матрену, - сквозь слезы промолвила она. –

Никита молвил, что он был в походе. Одной боязно – позвала я Матрену ночевать…

- Женщина говорила скороговоркой, быстро и несвязно, думая, что Иван ей не

верит. – Утром горбун шел по улице и встретил знакомого. «Откуда такую рань,

53

писарь?» – спрашивает тот. «Заночевал у Матрены», - ответил горбун и пошел своей

дорогой.

Женщина снова зарыдала. Наступило неловкое молчание. От смущения и

выпитого самогона Никита покраснел и сильно сопел.

- Иванушка, не верь! На иконе поклянусь! Не виновата перед тобой Матрена,

как перед богом… Горбун от злости побахвалился…50

А народ наш ты сам знаешь?

Все ждала, ждала!

Иван облегченно вздохнул и спросил:

- Где же она сейчас?

- Не знаю! – Никита развел руками. – Весной ушла из острога неведомо

куда…

- На прощанье сказала: « Если любит по-прежнему и не верит сплетням, пусть

ищет на Илиме».

- Чего там прощать, невинная она. Горбун виноват!

- Писарь здесь?

- Где же ему быть, если не в городе!

- Проучить его надо как следует! – сказал Никита, успевший уже изрядно

подвыпить.

Иван поднялся из-за стола, не притронувшись ни к самогону, ни к закуске.

Никита выхватил из ножен шашку и с яростью полосонул по краю стола:

- Расколю надвое подлеца!

- Куда ты, Никита? Так и до греха недалеко! Ты пьян! Пожалей детей! Засудят

тебя! – завопила жена Никиты, загораживая дорогу.

- Отстань, дура! Казак знает, что делать… Зарублю… и отвечать не буду!

На улице был ливень. Ветер гудел. В темноте Иван не мог разобрать дороги и

шел прямо по лужам грязи. Никита плелся сзади и все твердил: «Зарублю…

Зарублю…». Иван еще не отдавал себе отчета, зачем его потянуло к горбуну. Зато

пьяный Никита шел с определенным намерением. Дверь покосившегося от времени

домика, где в одиночестве проживал горбун, была раскрыта настежь. В нее

свободно врывался ветер и разгуливал по грязным комнатам. Иван дрожащей рукой

высек огонь и зажег лучину. Свет осветил комнату. В полумраке на Ивана без

боязни смотрели выпученные глаза писаря. Голова была склонена немного на бок.

На губах застыла насмешка, как будто горбун смеялся над всеми потому, что люди

всю жизнь смеялись над его уродством. Тело его медленно покачивалось; ноги не

доставали пола на целый метр… Иван от испуга выскочил из комнаты; Никита в

темноте не мог найти дверь и все грозил: «Зарублю…».

III

Поход Пояркова на Амур всколыхнул народные массы. Желающих идти в

благодатный край оказалось много. Якутские воеводы отправили принесенные

сведения «письменной головой» в Москву, одновременно просили о снаряжении

новой экспедиции в дауры. Разрешение было получено. В следующем году, после

возвращения казаков из первого похода на Амур, была снаряжена новая экспедиция,

но успеха не имела. Несмотря на все свои старания, Поярков в экспедицию не

попал. Несправедливо оклеветанный, он оказался забытый всеми. Гордый и

самолюбивый, находясь не у дела, не стал обивать пороги якутских воевод, тяжело

50

Бахвалить (-ся) – хвалиться, хвастаться [См.: Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1989. Т. 1. - С. 55].

54

переносил одиночество. Прошло много времени, пока заслуги национального героя

были оценены по достоинству и опровергнута клевета людей, тех, кто за

стремлением к личной наживе, не видел исторического значения и будущего,

вытекающего из похода Пояркова. Один Брулев мог рассеять несправедливое

обвинение за его «грубость», ограбление служивых людей и «жестокое» обращение

с невинными тунгусами, но печальная судьба помешала сделать это.

Брулев покинул Якутск в день возвращения из похода. Дождь не переставал

всю ночь. Брулев промок до нитки, простудился и слег. Прошлогодняя берлога

медведя, наполненная задохшимися от дыма всякими зверями, зверьками и

ползучими гадами, приютила его. Пока он не смог двигаться, они оставались

единственной его пищей.

Поиски товарищей не дали результата. Останки человека, растерзанного

зверями на песчаной косе, послужили поводом для прекращения поисков Брулева, и

о нем забыли. В поисках жены он исколесил вдоль и поперек все верхнее течение

Лены. Зимой в пургу и лютые морозы его видели у истоков Олекмы, под

проливными дождями на Витиме. Ни днем, ни ночью, ни при жаре и непогоде он не

знал покоя. Как бродячий отшельник, переходил Брулев от одного населенного

пункта к другому, от одного стойбища тунгусов к другому. Иные ему сочувствовали

и как нищему подавали милостыню, другие недоумевали и насмехались, третьи

считали сумасшедшим и попросту гнали от себя. Постепенно он стал избегать

населенных пунктов, дичал, а суеверные тунгусы и якуты разносили по всему краю

легенду о вечно блуждающем человеке, потерявшем счастье.

Отчаиваясь напасть на след жены с сыном, Иван повернул на северо-восток от

Якутска, к Нижне-Колымскому острогу, основанному в 1644 году казаком

Страдухиным, откуда на реку Анадырь снаряжалась экспедиция казака Семена

Ивановича Дежнева. В двух днях пути от Якутска Ивана застала гроза. В лесу стало

темно. Проливной дождь лился на землю. Ища убежища, он прислонился к толстой

ели, раскидистые ветви которой были настолько плотны, что не пропускали воду, и

у комля51

было сухо. Перед его открытыми глазами постоянно стоял образ жены и

протягивающий детские ручки белокурый мальчик. Так без движения он сидел

долго, пока не впал в забытье. Дождь давно кончился, а отшельник не думал

подниматься с места; на корни могучей ели в изобилии лились слезы. В таком

положении его нашли тунгусы. Страх и недоумение изобразились на их лицах, когда

они столкнулись лицом к лицу с человеком, слух о котором блуждал по тайге. Вид

его был страшен, отталкивающий: непокрытая седая голова, лицо заросшее,

безжизненные глаза с блуждающим неопределенным взглядом и куча лохмотьев

вместо одежды. То ли суеверный страх, то ли жалость и долг оказать помощь

человеку в беде, которую они познали сами, то ли то и другое вместе удержали их

около него.

- Больной? - спросил тунгус, один глаз которого был завязан грязной тряпкой,

а другой моргал.

Брулев хотел подняться и уйти, но не смог. Тунгусы плотным кольцом

окружили его и оживленно заговорили.

- Надо сообщить в город, - предложил один.

- Зачем? – грубо прервал его старик. – Разве Великий Улагу уже бессилен

изгонять злых духов из тела человека?

51

Комель – нижний конец растения [См.: Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1989. Т. 2. - С. 147].

55

Иван очнулся, когда обвешанный разными побрякушками, крепкий старик –

шаман Улагу - стоял с поднятыми руками и произносил заклинания. Одноглазый

старик, оказавшийся тунгусским князцем, подсел к Ивану и подал кружку с

кипятком. Кружка чая и большой кусок рысьего мяса восстановили силы, и он начал

благодарить приютивших его тунгусов. Князец стал жаловаться Ивану: - О! Если бы

все слушались великого Улагу, то злой дух не селился бы в души человека.

- Когда тебе встретится тунгус по имени Омутка Толстопятый – убей его! –

перебила князца старуха, кривляясь, стала показывать, как ходит Омутка.

- За что? Он не причинил мне никакого зла!

- Убей! Убей! – закричали со всех сторон возбужденные тунгусы.

- Он изгнан из нашего рода и должен умереть как подлая собака! Так велит

Великий шаман Улагу!

Единственный глаз тунгуса уставился в костер без движения. Губы шептали

заклинания. Никто из соплеменников не решался нарушить молчание, когда

старший рода произносил слова, обращенные к богу. После долгого молчания он

продолжал: - Послушай, если бы не Омутка, наш род по-прежнему был бы велик! За

ослушание постигло большое горе…

Брулев за свое долгое странствование по тайге не раз слышал об Омутке

Толстопятом. Тунгусы всюду проклинали его и грозили покарать. Случалось Ивану

видеть изгнанного из рода тунгусов, но он не питал к нему отвращения, наоборот, не

один раз находил приют в его одинокой юрте. Князцу, потерявшему весь род и

вынужденному влачить жалкое существование, не оставалось ничего другого, как

рассказывать о былой славе.

- Плохое предзнаменование, - сказал Улагу, когда летом неожиданно выпал

снег и стало холодно, как зимой, - начал свой рассказ тунгусский князец. – В ту пору

соседние племена посетила оспа. Люди вымирали целыми стойбищами. Улагу,

переговорив с богами, дал совет сниматься и уходить. Снег снова растаял, и реки

разлились. На той стороне Лены мы не застали наших братьев. Омутка, тогда у него

не было прозвища «Толстопятый», пошел на охоту. В лесу на него напал бурый

медведь и загрыз жену с сыном, а ему поломал ногу. Потом змея укусила за пятку.

Она стала толстеть, как губа у лося. Мы были вынуждены задержаться, пока у него

не срастется кость. Недалеко от стойбища нашли замерзшую женщину старшего

белого брата. Она умерла, отдав тепло своему сыну…

- Боже мой! Сколько лет было ребенку? – невольно вырвалось у Ивана.

- Не перебивай! – недовольно замахали руками тунгусы.

Много трудов стоило Брулеву сдержать вырывающееся наружу нетерпение

и тревожное любопытство. Он стал внимательно слушать дальше.

- Женщину похоронили…

«Не забыть, спросить, где?» - подумал Иван.

- Русские братья зарывают в землю – это не хорошо: душа томится, стонет и

не может из тела вырваться наружу. Когда гроб покойника подвешивают на сосне,

душа из тела вылетает и видит, что творится вокруг. Ребенка забрал Омутка: «Бог

послал мне его взамен погибшего!».

«Спасая ребенка, мы прогневали богов: люди стали болеть и умирать

каждый день. Чтобы успокоить их, Улагу велел сжечь ребенка на костре. Мы

собрали большую кучу хвороста и развели костер. Улагу последний раз совещался с

богами.

Иван уже не сомневался – это был его сын. Чтобы не слышать об ужасной

казни, он зажал уши руками. Дрожь пробежала по телу Ивана, на лбу выступили

56

холодные капли пота. Глаз старика гневно блестел в темноте и смущал Ивана.

Брулев не стал больше слушать его и, проклиная шамана Улагу, пошел прочь. Он не

обвинял этих жалких тунгусов: суеверие жило не только в их сознании, но и у всех

племен, обитающих на Севере. Не лишены были его и многие его соплеменники, а

власти не сделали ничего, чтобы изживать суеверия, а наоборот, разжигали страсти.

- Царица небесная! За что ты наказываешь меня? За какие грехи? – закричал

Иван, спохватившись, когда был уже на большом расстоянии от стойбища тунгусов.

– Если бы Омутка отдал ребенка шаману, то не был бы изгнан из рода! – Брулев

вернулся к месту стоянки и не застал тунгусов.

По всей необъятной тайге, от стойбища к стойбищу, от малочисленного

пункта к острогу распространился слух о поисках по якутской тайге странствующим

великаном несчастного дитя Севера. Преследуя по следам неуловимого Омутку,

Иван в январе 1649 года оказался на реке Илиме в Илимском остроге. Зимней

холодной ночью он постучался в дверь крайней избы, где проживала вдова сотника.

- Проходи, проходи, больно уж много развилось нонче странников! Только

детей пугаете! – послышался недовольный голос за дверью. Брулев постучался в

соседний дом – не ответили, тогда он направился к большой и хорошей избе с ярко

освещенными окнами.

Сильные удары в дверь заставили содрогнуться хозяина. Остальные

собеседники насторожились, ожидая ночного гостя. Стук повторился, потом на

пороге выросла могучая фигура человека. Вошедший постоял немного под

любопытными взглядами присутствующих и прошел всю комнату к камину.

Беседа между зимовавшим в Илимске умным и энергичным якутским

воеводою Францбековым [6] и устюжским купцом, торговавшим по Лене зерном,

была прервана. Купец был в годах и богатырского сложения. Его грузная фигура с

раскрасневшимся лицом от выпитого спирта бросала еще большую тень и закрывала

сидящего в переднем углу под образами хозяина квартиры, апатичного,

равнодушного, ко всему окружающему – илимского воеводу, который не

вмешивался в разговор, но из-за уважения к гостю часто делал вид, что разговор его

интересует. Два других собеседника были казаками. Они прибыли вместе с купцом.

Брулев сел на скамейку возле камина рядом с Францбековым и стал греть руки.

Якутский воевода подбросил смолья52

в камин и искоса наблюдал за пришедшим.

На голове у него не было шапки; волосы закуржавели и покрылись инеем; с усов

свисали большие сосульки. От внимательного взора Францбекова не ускользнуло,

что пришедший долгое время шел с непокрытой головой. Чтобы убедиться, он

спросил: - Мил человек, а ты, кажется, и шапки не имеешь? На дворе мороз

градусов тридцать, если не больше…

Брулев машинально схватился за голову, затем вытащил из-за пояса

поношенную шапку и водрузил на голову со словами: - Привычка с детства. Казаки

засмеялись.

- Сразу видно сибиряка: на морозе за поясом, а в комнате кладет на место, -

сказал казак с круглым лицом и окладистой, серебристой бородкой. Второй, совсем

еще молодой, с лихо закрученными усами, хотел сделать свое замечание, но его

перебил хозяин квартиры.

- Э-Э, да он, видно, не совсем здоров – слаб на голову!

52

Смолье (производное от смола) - «смолистые дрова, лучина <…>, пни, комли и корни хвойные, из которых добывают

смолу» [См.: Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1991. Т. 4. - С. 236].

57

- По-русски – просто дурак! – вставил купец и раскатисто засмеялся. – Откуда

и куда держишь путь?

Брулев не ответил. Счищая сосульки с усов, бросал их в камин. Илимский

воевода хотел запросто выпроводить незваного гостя, но, не зная, как отнесется к

этому Францбеков, не решился. Купец налил железную кружку разведенного

спирта, взял со стола недоеденный кусок и подошел к Ивану.

- На-ка, дед, выпей за наше здоровье!

- Дед не дед, седой как лунь, а, пожалуй, моложе тебя будет лет на десять,

если не на все пятнадцать, - сказал Францбеков, успевший рассмотреть в полумраке

Ивана.

- Ой, Ой! Воевода! Ты меня совсем стариком считаешь, а я еще думаю сватов

засылать. – Купец снова басисто засмеялся. В смехе чувствовалась широкая натура,

добродушный нрав и жизнерадостность.

- Благодарствую! – ответил простуженным голосом Брулев и выпил. Раздирая

курицу руками, принялся жадно есть, не обращая больше внимания на

присутствующих. Сообщники вернулись к прежней теме, которая интересовала их

больше, чем неожиданно явившийся без приглашения человек.

- Так, значит, вторая Амурская экспедиция закончилась неудачно, - заговорил

купец, обращаясь к воеводе Якутскому.

- Неудачно! Шут его знает, то ли струсили, то ли духу не хватило. Дошли до

Гонамы и вернулись обратно. Так, по крайней мере, рассказывали мои

предшественники.

- Куда там им идти на Амур! Сидели бы дома, да лаптем щи хлебали! – сказал

старый казак. И, обращаясь к молодому, шепотом продолжал: - Лопни мои глаза,

если я не встречался с этим бродягой, - показал глазами на Ивана.

- Тебе все кажутся знакомыми, - отвечал молодой казак.

- И любишь же ты, Трофимов, похвалиться: мы, да мы! Не будь с вами

Пояркова, тоже, небось, повернули бы обратно! – и, обращаясь к одному

Францбекову, добавил: - Большое упущение Пушкина, что не назначил вновь

Пояркова начальником экспедиции.

При упоминании знакомой фамилии Брулев вздрогнул. Нет, он не

обознался, это был он, старый казак, неутомимый путешественник, шутник и

большой неудачник в жизни – Дунай Трофимов. И он даже не изменился за эти три

года. Брулев обрадовался встрече, но его застенчивая натура и подозрительное

сомнение, что Трофимов умышленно не признает его из-за жалкого и неприглядного

вида, удержали его на месте. Ермолина он попросту не узнал: Тренька поправился,

возмужал и выглядел бравым казаком.

- Что правда, то правда, были и среди нас разговоры о возвращении, но

Василий мог мертвого заставить идти вперед. Кроме него были и другие…

- Не ты ли, Дунай? – насмешливо спросил Францбеков.

- Видно сову по полету, а молодца по соплям, - подхватил купец.

Трофимов со злостью ударил кулаком по столу и поднялся.

- Чем я плох? До моих лет доживете, на печку не залезете! Не о себе речь веду:

Патрикей Минин, кузнец…

- Кстати, пришла грамота из Тобольска о задержании беглого каторжника и

препровождении его этапом. Поярков отзывается о нем доброжелательно и жалеет о

гибели…

- Не по сердцу придется мнение Пояркова о беглом каторжнике, а его гибель –

облегчение Вам: отделаетесь отпиской!..

58

Трофимов продолжал: - Иван Брулев был силищи неимоверной, умный, но

кроткий. Крепко любил его Поярков.

«Нет, не узнал Дунай меня», - подумал Иван.

- А ты, купчишка, не смотри на меня так! Он заткнул бы тебя за пояс в два

счета!

- Его нет, а с тобой справлюсь, - сказал купец и, подбоченясь, пошел на

Трофимова.

- Правда ли, что Поярков привез с собой двенадцать сороков53

соболей, -

поинтересовался илимский воевода.

- Правда! Правда! И в придачу несколько гиляков приволок! - со злостью

ответил купец.

- Меня сейчас не интересуют соболя. Мне нужны опытные люди!

- Зачем? – поинтересовался Францбеков.

- Дауры, а главное Китай, без ратного боя не уступят нам Приамурских

земель.

- Ерофей Павлович, вы, в самом деле, задумали идти на Амур?

- Я люблю шутки к делу, а шутить с делом не люблю.

Все принимали за бредни, когда Ерофей Хабаров [7] пустился на Лену

торговать и завел пашню. Где знаменитая хабаровская пашня? Воевода Головин

конфисковал для благого дела!

- Не пробовал тяжбу вести за пашню? – поинтересовался Францбеков.

- С богатым, да сильным судиться – лучше в Лене утопиться! Торговля меня

больше не интересует. Прочитав скаски Пояркова, наслышавшись рассказов

Трофимова о благодатной амурской земле, я решил идти в дауры.

- Не все легко делается, что говорится!

- Задумано-сделано!

- Что влечет тебя? Слава? Богатство? – спросил Францбеков, насупившись.

Хабаров поднялся из-за стола и подошел к воеводе.

- Спроси их! – он указал на казаков. – Какая сила тянет их в благодатный

край?

Иван бросил остатки курицы на пол, приподнялся с места и уставился на

возбужденного Хабарова слезящимися глазами. Тот прохаживался по комнате, под

ногами скрипели некрашеные половицы, и как в граммофонную трубу бубнил своим

густым басом.

- Амур – больше не загадка! В руках у нас скаски и карты русского Колумба,

лодки которого проплыли по реке и пробороздили морские воды вплоть до того

места, где наш соотечественник Иван Москвитин основал первое зимовье на

Студеном море. Значит, слава первооткрывателей принадлежит им. Наших имен в

истории не встречается, да вряд ли будут. Но дел впереди еще много. Мы –

одиночки, а за нами стоит многотысячная стихия, которую больше не удержать,

хотите или нет, вы, якутские и илимские воеводы! На всем протяжении от истоков

Джи и до устья Амура Поярков не встретил человека, который предъявил бы права

на принадлежность Приамурских земель. Наша задача предъявить их и освоить

край, иначе будет поздно. Вот поэтому Хабаров идет на Амур. Люди у меня есть.

Тебя прошу: помоги снарядить экспедицию, не мешкая ни одного дня. Твое слово,

воевода, и завтра в путь!

53

Как указывает В. Даль, на Руси соболей продавали сороками [См.: Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1991.

Т. 4. - С. 275]. Двенадцать сороков – четыреста восемьдесят шкурок соболей.

59

- Если бы это слово произнести зависело от меня, оно давно было бы

сказано… Как посмотрит московский двор?

Хабаров с силой ударил Брулева по плечу и с гневом воскликнул: - Воеводы

якутские в сомнении! Москва далеко! Мое слово сказано! Богатырь! Идешь ли ты со

мной на Амур? Надеюсь, тебе, как и мне, спрашивать не у кого! Жалованье двойное,

не от казны, мое собственное… Как твое прозвище? Как в списках именовать?

- В списках именовать меня не нужно. Жалование ни к чему. Пойду я сам по

себе – селиться.

- Холера тебя забери, давно присматриваюсь, видел где-то, а не припомню.

Глаза, видно, стали изменять.

- Дядя! Дядя, Иван! – закричал Тренька и бросился в объятия к Брулеву.

- А я думал, забыли!

- Как можно забыть друга, который спас тебя от смерти! Помнишь, в волчьей

яме на Умлекане!

- В нашем полку прибыло! – радостно закричал купец.

- Ерофей Павлович, угощай!

- Не смею отказать. Пейте, сколько влезет! Сейчас я купец, но в походе

шабаш!

- Знамо дело! – ответил Трофимов и силой потащил Ивана за стол.

На левом берегу Амура и устья Урки расположен город54

даурского князя

Лавкая.

Попробуй, недруг, подойди незаметно! Вокруг города на несколько сот

метров ни одного пня, ни травинки, хоть шаром покати – все выжжено. Дальше, как

немые великаны, обгорелые стволы сосен и лиственниц; не суждено им больше

шелестеть листвою. За ними простирался девственный лес, который пугал князя

своей красотою. Около частокола, окружавшего город с трех сторон, прохаживались

с луками и колчанами, полными стрел, рослые дауры.

Верст шестьдесят вниз по Амуру находился город Чижен55

.

В нем восседал давнишний враг Лавкая, хитроумный князь Шилгиней.

Против него замышлял новый поход князь Лавкай. К походу все было готово, но

неожиданные обстоятельства спутали все дело. На голову князя обрушилось сразу

несколько бед. Богдойский царь Шамшакан, посаженник царя Аляска-Батур хана,

прислал гонца с наглым требованием немедленной уплаты ясака. А где его взять?

Тунгусские племена, родиной которых считается Северная Маньчжурия и южное

Приамурье, где многочисленные поколения этого племени с незапамятных времен

находились в постоянных сношениях и столкновениях с Китаем и разноплеменными

монголами, подались на Север. Лавкай возлагал еще надежды на орочен56

и

манегров, приблизившихся с Севера и Запада в его владения, но они, совершив

погребение умершего и двух убитых, во время поминок, довольные, что душа

умершего вознеслась в небеса не одна, снялись и ушли раньше, чем подвластные

Лавкая сумели собрать с них ясак.

Тунгусы, орочены, манегры и другие народности сами не знали, кому

принадлежали, и платили ясак, кому приходилось.

Лавкай намеревался еще откупиться лошадьми, но волки загнали табун в

болото, где пахнет тухлыми яйцами, и растерзали полсотни лучших скакунов.

54

Позднее на этом месте в 1672 или 1673 году была основана слобода Игнашино (примеч. автора). 55

Или Чажен, около Свербеевского поселка (примеч. автора).

56

Орочи — народ, проживающий в Приморье и Хабаровском крае по берегам рек Тумнин и Амур (примеч. автора).

60

- Слыхано ли дело! Летом, когда волки жирные, как царь Шамшакан, нападать

на лошадей. Это дурная примета! – воскликнул Лавкай.

Не успел Лавкай по достоинству наказать пойманного волка, вернулись его

люди с плохими вестями. Во владениях Шамшакана добывалась серебряная руда, а

в реках, впадающих с правой стороны в Амур, искали жемчуг. Князь посылал своих

людей тайно для розыска дорогих каменьев. Хитер был Лавкай! А жирная собака

Шамшакан оказался хитрее старой лисы. Люди князя были задержаны. Чтобы не

навлечь гнева на своего повелителя, пали в ноги царю.

- О! Великий повелитель! Мудрый и сильный владыка неба и земли, по чьей

воле течет Амур, твой покорнейший слуга, низкий и верный раб Лавкай, шлет тебе

подарки. Не погневайся, великий повелитель, прими…

Шамшакан забрал найденный жемчуг, лошадей, а людей Лавкая выгнал

пинками и велел передать князю:

- Он богат. В его владениях находится драгоценный камень, поэтому ясак

удваивается…

Больше всего Лавкай негодовал на вольного князя Гантимура57

, который

отказал ему в помощи.

Ни угрозой, ни лестью не мог заставить его Лавкай опустошительной

войной идти на соседних князей. Рассерженный великан Гантимур-Улан, как щенка,

бросил его в угол юрты и, не прощаясь, уехал. Это был неслыханный позор, о

котором только и было разговору у соседних князей. Лавкай никуда не выезжал,

ожидая какого-нибудь чрезвычайного события, которое затмит его позор, и длинные

языки перестанут болтать об его бесчестии. По утрам он долго молился деревянным

и каменным идолам, возводя хвалу богам. Лицо его было строго: он просил

переложить тяжесть с его плеч на Шилгинея, Албазу, Ату, Дезауля и других князей;

блаженно умиленное лицо и надменно заискивающий взгляд – он просил усовестить

царя Шамшакана; гневное, в глазах злость и коварство – просьба покарать

непослушника Гантимура-Улана.

Молитва кончалась поздно. Лучи солнца проникали во все участки города,

он оживал, сразу, как по команде, гортанно-звонкие голоса оглашали крепость.

Ребятишки с азартом принимались объезжать непослушных лошадей и, подражая

взрослым воинам, учились стрелять из лука. Собаки больше не жались к ногам

своих хозяев и лениво лаяли на прохожих.

Князь поднимался на крепостной вал и долго смотрел вдаль. Взор его

раскосых, прищуренных глаз устремлен только в одну сторону – город Чижен,

владения Шилгинея. В небе парил коршун, высматривал добычу. Расправив крылья,

он плавно плыл под облаками. Постепенно снижаясь, он неожиданно камнем падал

вниз и снова взвивался вверх, если бросок был неудачен, или, проворно размахивая

крыльями, летел в лес терзать свою жертву. Вот так, коршуном хотелось летать

Лавкаю над улусами соседних князей и клевать им глаза. Мешало одно – крылья у

князя были подрезаны верными ножницами Шамшакана с тех пор, как он постыдно

утратил былую славу своих предков.

От лучей солнца серебрился Амур и нежно ласкался к берегам. По нему, как

павы, легко и важно плыли белые чайки. На берегу стояла сестра князя и бросала

камушки в воду. Ее звонкий голос доносился до мрачного брата.

57

Князь Гантимур со своим родом – 700 тунгусов - покинул Китай в 1667 году по личному неудовольствию хана.

В 1674 году в Нерчинске принял православие. Позднее был в Москве. Петром I признан князем Российской

империи (примеч. автора).

61

Много утекло воды от Лавкая к Шилгинею. Но еще больше злобы затаил он

на соседа. Весной Амур мелководен, бег его спокоен. Осенью он выходит из берегов

и сметает со своего пути все, что попадается ему. Так была построена и жизнь

Лавкая. Временами он жил мирно с соседними князьями но, как и Амур, не мог

сдержать своего плавного бега осенью, наполняясь дождевою водой. Так и злоба

Лавкая постепенно выливалась наружу. Как не бушует Амур в разлив, в конце

концов, успокаивается, а потом мороз сковывает его крепким льдом. Злобы у Лавкая

не было предела, но в теплую весну 1648 года мороз бессилия сковал силы

верхнеамурского князя, и он был вынужден пригласить Шилгинея мириться.

Князь Шилгиней не заставил себя долго ждать. Окруженный свитой,

сопровождаемый злобным лаем собак, маленький и кривоногий, он гордо въехал в

Лавкаев городок. Старые враги взаимными поклонами приветствовали друг друга –

примирение состоялось, в длительность которого ни один из них не верил. Когда

Шилгиней низко кланялся, один глаз его был хитро прищурен. Второй,

поврежденный в схватке с Лавкаем, широко был раскрыт, и казалось, что он что-то

высматривает. Это обстоятельство не ускользнуло от внимательного взгляда Лавкая.

Они вошли в роскошную походную палатку-юрту, удалили всех

приближенных и стали совещаться.

- Во время беседы посторонним делать нечего – бог свидетель нашего

разговора! – сказал Шилгиней. Он был польщен - примирения запросил Лавкай, а

не он: дела у него были лучше, чем у соседа. Настоящая цель поездки у него была

другая. Шилгиней намеревался уговорить Лавкая на совместный поход против князя

Албазы, в одиночку с которым справиться не мог. После победы над Албазой

надеялся разгромить и самого Лавкая. О! У него не будет жалости к Лавкаю. Порука

– поврежденный глаз. А пока ему была нужна помощь, он вежливо раскланивался,

восхваляя Лавкая, и ни одного слова о Гантимуре.

- Достопочетный князь, - говорил он, низко склоняя голову, - повелитель

верховий Амура, чьи предки были столь известны и почитаемы повсеместно, - а сам

подумал: «Предки, а ты, дурак и глуп, как джембура58

»!

Твой нижайший сосед и верный слуга, князь Шилгиней, просит твоей

помощи на совместный поход против коварного Албазы. Сколь богаты улусы

Албазы и насколько велик город Якса59

, ведомо моему другу, - Шилгиней прижал

правую руку к сердцу и снова поклонился. Шилгиней знал, что Лавкай заговорит о

Гантимуре, опозорившем его навеки, и заранее приготовился к ответу.

- Я готов оказать моему наипочтеннейшему соседу, владыке и повелителю

обширной земли, сыну Амура, помощь. - Лавкай замолчал, закрыл глаза, закачался в

подушках, - но сначала надо покарать непослушника Гантимура. Ясака он никому

не платит. Царь Шамшакан одобрит наше решение. Аляска-Батур хан на него в

великом гневе. А мы все рабы и слуги великого повелителя нашего. – Он низко

склонился. Отвесил поклон и Шилгиней.

- Сын верховий Амура! Я к Вашим услугам!

Лицо Лавкая просияло довольной улыбкой от сговорчивости Шилгинея. Но

радоваться было еще рано. Шилгиней даже пустил слезу из поврежденного глаза,

что не может ослушаться великого Аляска-Батур хана, если тот благословляет поход

на непослушника, и продолжал: - Гантимур силен, как Амур, но кроток, как овечка.

Время ждет. Он никому из нас не угрожает, а Албазя того и дожидается, чтобы мы

58

Суслик (примеч. автора). 59

Якса – Албазин, см. приложение.

62

пошли на Гантимура. Когда все воины уйдут в поход, Албазя не замедлит напасть

на наши улусы и предаст их огню, надругается над детьми и стариками, жен наших

уведет в полон!

Доказательство было убедительное. Тугоум Лавкай, так казалось

Шилгинею, не нашел слов для ответа. На самом деле Лавкаю в голову пришла

гениальная мысль, и он решил перехитрить Шилгинея, хотя до этого намеревался

заключить мир искренне.

Шилгиней уезжал довольный. Конь легкой походкой нес его по дороге.

Седок вслух строил планы:

- Дай только разгромить Албазу. Перед тем, как перестанут видеть твои очи, я

покажу тебе, что значит «вонючие» воды, на которые ты все жалуешься. Мой лекарь

умен, как и его повелитель. На водах я выстрою лечебницу. Великий Шамшакан

будет у меня принимать ванны, как почетный гость, а твои глаза лопнут от зависти

пред мудростью Шилгинея!

Он открыто смеялся над Лавкаем, что, сославшись на жару, для беседы

выбрал палатку. Там они были с глазу на глаз. Если бы Лавкай не согласился идти

на Албазу, то Шилгиней оправдался бы. Кто, как не он, сообщил Албазе о Лавкае,

когда тот опередил его в сборе ясака с кочевых племен во владениях Албазы.

Шилгиней обдумал все заранее.

Не успел Шилгиней выехать из крепости, как к князю Албазе в Якса скакал

гонец Лавкая с секретным поручением, где был заключен союз: Шилгиней должен

сойти со сцены, а его улусы будут поделены между Албазой и Лавкаем.

…Клубилась пыль из-под копыт лошадей. То конница Лавкая двигалась по

дороге. Топча траву и пробиваясь сквозь чашу леса, двигалась напрямик пехота.

Плыли лодки по течению Амура во владения соседа. Шилгиней ожидал помощь и

дождался беды. Как рысь лосю в загривок, вышел в «шею» Шилгинея князь Лавкай,

надеясь на Албазу. Албаза обманул их обоих. Предоставив право драться между

собой до тех пор, пока его тыл не оказался безопасен от обессилившегося

Шилгинея, сам ударил на князя Ату, с надеждою разгромить его, укрепиться, а

потом пойти походом против князей, обитавших на реке Джи.

Князья дрались между собой за право владеть Амуром, как волки дерутся

насмерть за право владеть волчицей. Воинственные маньчжуры разжигали вражду

между ними, топя в крови восставших китайских крестьян и все прочнее укрепляясь

на китайском престоле.

А тунгусы, манегры, мангуны, самгиры, орочены изнывали под тяжестью

ясака и междоусобной войны дауров и дучеров и вынуждены были уходить на

малообитаемый Север. Постоянное передвижение уничтожало их прежние связи и

отношения между племенами. Насилия маньчжуров и дауров, болезни лишали их

прежней свободы.

Изменение условий производительной системы, организующей население,

снижало плодородие. Приамурский край никогда не был густо заселен, поэтому он

быстро пустел, и история не упоминает ни об одном сколько-нибудь значительном

государстве на берегах верхнего течения Амура60

.

Неизвестно, кто нашел дорогу на Амур, однако Францбеков успел

убедиться об осведомленности Хабарова о князьках Лавкае и Ботоге.

60

Было время, когда Приамурский край не был той пустыней, какою его приобрела Россия. Свидетельство тому

развалины городов, буддийских храмов, остатки дорог в Уссурийском крае (примеч. автора).

63

Представленный план завоевания Амура был прост и реален. Путь Хабарова на

Великую реку был короток и во многом выгоднее Пояркова. Выйдя в верховья реки,

он мог свободно сплавлять провиант и людей по реке, попутно покоряя даурские

племена и в удобных местах оставляя людей в выстроенных острожках. Скоростных

судов, которые могли бы быстро доставлять помощь верхнеамурским князькам со

среднего течения Амура, где население было наиболее организованно и могло

рассчитывать на поддержку маньчжуров, не существовало. По бездорожью

приречных дорог движение замедлялось, а люди Ерофея, привыкшие к тайге и

хорошо вооруженные, могли устраивать засады в непроходимом лесу. Тем не менее,

первый поход на Великую реку остался чисто предпринимательским действием

Хабарова. «Собранный ясак и людей, давших согласие на подданство, записывать в

книгу», - предупредил Францбеков. Это было все, чем оказали помощь якутские

воеводы Хабарову. Отряд в количестве 156 человек был снаряжен на средства его

предводителя.

Весной 1649 года Хабаров с 70 служивыми спустились по Лене до реки

Олекмы и бечевой против течения добрались до реки Тунгира. Отсюда на лыжах и

санях в 1650 году дошли до бассейна Амура, где начинались владения Лавкая.

- Божию помощью и государевым счастьем дело кончилось благополучно! –

заявил Хабаров.

- Трудом и потом служивых мы снова пришли на Амур, - не удержался

съязвить Трофимов. – Перед нами Лавкаев городок!

Казаки долго рассматривали укрепления и по достоинству оценили

прочность вала, крепость частокола. Никто из них не сомневался, что при отказе

Лавкая признать русских и платить ясак, укрепленный городок придется брать боем.

Лавкай был в смятении. Воинствующий князь, сокрушивший за свое время

множество претендентов на господство в верховьях Амура, неоднократно битый

сам, был храбрым человеком. Появление новых завоевателей, которые вопреки всем

повадкам его, как хищного и коварного зверя, нападать врасплох и из-за угла,

предложивших мирным путем урегулировать вопрос, смутило его. Он почувствовал

нависшую над его головой беду и посягательство на неограниченную власть; с

другой стороны, дипломатические переговоры были ему мало известны, и

нерешительные действия он объяснил слабостью пришельцев. И Лавкай отказался

платить ясак, переходить в подданство царства «Лоча»», заявил протест и решил

противостоять силе, послав за помощью к Шилгинею и Албазе.

Хабарову не терпелось пойти приступом и наказать непослушника.

Трофимов и молодой Ермолин просили повременить с применением оружия, Брулев

резко возражал: - Нас мало, а дауров много, и они за хорошей преградой. Брать

будем хитростью, если добром не сдадутся.

Хабаров был не искушен в сражениях и слишком самонадеян.

- Стоит дать один залп, как они разбегутся!

- Юшко Петров под Молдыкидычем тоже так думал, а потом рвал на голове

волосы, что связался с даурами. Знамя чуть не отдали врагу, был бы позор на все

времена!

Хотя людей Хабарова было мало, Иван понимал, что Лавкаю не устоять, но

он не хотел портить взаимоотношения с даурами в первой же крепости, а прилагал

все силы договориться мирным путем, во-первых, потому что впереди предстояла

длинная дорога по неизвестным и тернистым путям, во-вторых, человек,

перенесший невзгоды жизни, не хотел причинять их другим.

64

Лавкай важно расхаживал по крепостному валу с ружьем61

, отобранным у

охотника Аверкиева, и подбодрял своих людей.

Хабаров негодовал. Ему не терпелось взять на мушку князька. Трофимов

успокаивал:

- Умерь гнев, Ерофей! Дело ясное, что договориться не сможем. Еще успеешь

показать свою силу и храбрость!

- Кровь так и бурлит в жилах! Не терпится помериться силами с врагами, -

откровенно признался Хабаров и с досады выругался. Он уже давно понял свое

бессилие послать казаков на приступ, как ему хотелось: за сопровождение на Амур

он заплатил им деньгами, а жизнью распоряжаться они предпочитают сами.

Хабаров обладал незаурядным умом, организаторскими способностями,

большой силой воли, грамотой, не любил противоречий и был храбр и энергичен, но

ему не доставало опыта и знаний казаков, привыкших к схваткам в походах,

которые составляли всю жизнь.

Брулев вплотную подступил к частоколу. Хорошо спрятанные дауры стали

метать стрелы. Приближаться было опасно. Он стал кричать:

- Государев непослушник! Если не пустишь в город, побьем всех! Тебе

супротив нас не устоять! Выйди и поклонись – будем жить в мире и дружбе!

Лавкай отвечал градом стрел. – Тебе будет особое государево предпочтение.

Дети твои на вечные времена будут освобождены от ясака… - Сомнений у Брулева

не было, дауры понимают тунгусский язык, но, по-видимому, умышленно

противятся. Терпение его иссякло. – Но погоди же! Проучу тебя! – Иван погрозил

Лавкаю кулаком и вернулся к товарищам.

При первых залпах огнестрельного оружия дауры разбежались. Одним из

первых город покинул Лавкай. В крепости царил хаос. Оставшихся и

попрятавшихся дауров разыскивали и сгоняли на площадь. Большинство оказалось

женщин и детей. От испуга они кричали и просили о помиловании.

В центре площади важно, как победитель, восседал Хабаров и посмеивался

в бороду. Энергичный и сильный, он жаждал действия, но не знал, куда приложить

силы. Победа ему казалась значительной, но зачем ему понадобилось сгонять на

площадь людей и что делать с ними, он сам не знал. Брулев подошел к нему. Пот

градом катился с лица. Он тяжело дышал, но предводитель даже не глянул на него.

- Что будешь делать с пленными?

Вопрос был неожиданным и застал врасплох атамана. Он долго не мог

припомнить, что делают с пленными, но, вспомнив, что они осмелились ослушаться

его, решил: - Судить!

- За что?

- Одних выпорю за непослушание, кое-кого повешу, чтобы другим не повадно

было…

- Разве они не имеют права на защиту своих жилищ, детей, прав? Разве они

напали на нас? Разве они пришли в наши земли? – Хабаров опешил и не знал, что

ответить. – Судить! – Иван резко повернулся и зашагал прочь, на ходу бросил

отрывисто и твердо: - С этого дня не считай меня в отряде! Деньги верну после…

Сейчас нет.

Хабаров за время похода успел полюбить безвременно поседевшего,

сильного, бескорыстного и смелого человека. То, что он был не новичком в походе и

61

Задержанному во владениях Лавкая охотнику Аверкиеву князь дал выкуп соболями, во много раз превосходящий

стоимость ружья (примеч. автора).

65

не умел снимать шапку перед начальством, а главное – Брулев - участник первой

даурской экспедиции, - нравилось Хабарову. Потерять он его не хотел. Кроме того,

он понимал: между казаками произойдет разлад и многие уйдут с Брулевым. Окинув

взором испуганную толпу, боявшуюся поднять на него взор и удалявшегося твердой

походкой Брулева, Хабаров испытал жалость к нему, видавшему за свою короткую

жизнь только горе, и стало понятно его поведение. Он видел горе и не желал

другим, пусть даже это были враги.

Он еще раз окинул взором толпу и как победитель обратился к ней:

- Князь Лавкай думал учинить нам ратный бой, но супротив нашей силы никто

не устоит. Он сбежал, оставив вас в беде. Всем вам дарю жизнь! Живите спокойно.

По силе платите ясак. Мягкой рухлядью, драгоценностями, но кто супротив нас

пойдет и будет чинить препону – погибнет лютой смертью. Приносимый ясак будем

писать в книгу, чтобы было ведомо нам, кто платит, а кто нет. Отныне вы будете

находиться под защитой милостивой руки царя белого Алексея Михайловича…

Притеснений вам не будет!

Толпа безмолвствовала. Зато казаки одобрительно кивали головами. Хабаров

махнул рукой, давая знать, что разговор окончен, отвернулся от толпы и пошел

прочь. Когда служивые раздали подарки, толпа стала расходиться. Многие еще

были не уверены, что опасность миновала, и боязливо оглядывались на уходящих из

города лоча.

Без труда овладев улусами Лавкая, Хабаров подступил к городу Чижену,

после взятия которого возвратился в Якутск.

Головокружительный успех Хабарова взволновал воеводу Францбекова и

дьячка Степанова. Частнопредпринимательский поход закончился тем, что имя его

предводителя стало известно за пределами Сибири. Францбеков, Степанов и раньше

одобряли решительные действия купца, но оказать значительную помощь, открыто

одобрить и узаконить предпринятые шаги не могли. На это не было разрешения ни

из Москвы, ни из Тобольска. В следующем году Ерофей Павлович Хабаров шел по

прямому указанию якутского воеводы, с согласия Московского двора и одобрения

царя Алексея Михайловича. С горстью храбрецов он надеялся покорить Амур. С

собой он вез грамоту к князькам Лавкаю и Богдою – государевым непослушникам,

приглашая их в подданство царя белого. Осенью 1650 года служивые люди, казаки и

охочие под предводительством Хабарова, снова пришли на Амур и, не теряя

времени, пошли на город Якса62

, принадлежащий даурскому князю Албазе.

Русские одним появлением наводили страх и ужас на жителей. Действия

Хабарова были решительные и смелые. Дауры бросали свои места и уходили все

дальше вниз по Амуру. Случалось иногда, они оказывали упорное сопротивление

продвигающимся завоевателям. В кровопролитных боях дауры постоянно несли

большой урон и не могли стоять против меньшей по количеству, но дружной и

хорошо вооруженной силе. Оставшихся жителей, кто не уходил с отступающими

даурами, люди Хабарова обязывали платить ясак. Маньчжуры, занятые своими

неурядицами, не могли прийти на помощь даурам и усиленно натравливали их на

русских. По прямому их указанию Албаза готовился к генеральному сражению.

62

Город Якса основан даурским князем Албазой. Возможно и его существование до этого князя, но в летописях упоминаний

об этом не сохранилось (примеч. автора).

66

Город Якса – ключ к верхнему и среднему течению Амура и всему бассейну

Приамурского края, где население было под влиянием маньчжуров. Жители

нижнего течения были независимы. На них не распространялось влияние Китая.

Якса был расположен на удобном высоком левом берегу Амура, напротив речки

Албазинки. Крепостные стены из двух рядов бревен, внутри земля, впереди

частокол в несколько рядов. Подход к крепости прикрывал небольшой, но глубокий

овраг. С востока - покатая ложбина. Южная сторона выходила к Амуру с крутыми

берегами, а в юго-восточной части крепости заканчивалась отвесными утесами.

Сосредоточив всех воинов из близлежащих улусов и бежавших с верховий Амура,

дауры приготовились к бою. Хабаров разбил отряд на три сотни63

и пошел в

наступление с севера, где заканчивался овраг, тянувшийся от берега, и начиналась

равнина, заросшая березняком.

Первую сотню возглавлял спокойный и выдержанный Иван Брулев; вторую

– медлительный, но хитрый Дунай Трофимов, а третью – пылкий Тренька Ермолин.

Заслужив доверие и расположение к себе Хабарова в первом походе, конечно, не без

помощи старого Дуная, Ермолин к исполнению своих служебных обязанностей

относился с большим прилежанием и рвением. Сам Хабаров остался на крутом

берегу, за обрывом, напротив стены, спуск с которого к Амуру был пологий, но не

опасный для внезапного нападения. До прихода Хабарова стояла дождливая погода.

Амур разлился, овраг был наполовину заполнен водой. По Амуру несло множество

коряг – с корнем вырванных деревьев.

Брулев перед боем был в лирическом настроении и невольно залюбовался

буйной игрой воды с оказавшимися в ней предметами. Расширенные зрачки от

удивления застыли в неподвижности: бледное лицо, ссутулившаяся фигура от

усталости, удивленный взгляд с усмешкой на мужественном лице, сознающий свое

бессилие перед могучей рекой, больше напоминали человека за разгадкой тайны

природы, чем храброго и опытного сотника за минуту до решающего сражения за

право владеть Амуром. Он настолько был увлечен созерцанием красоты и буйства

воды, что на время забыл о пушках Хабарова, которые решетили ядрами

крепостную стену и обстреливали городские строения.

Дауры предприняли нападение с севера и вышли на вылазку, стараясь

окружить Хабарова с пушками, и натолкнулись на сотню Брулева. Внезапное

нападение дауров вывело Брулева из состояния покоя и забывчивости. Произведя

страшное опустошение в рядах неприятеля огнестрельным оружием, Иван с

подоспевшим на помощь Трофимовым вынудил дауров укрыться за крепостной

стеной, где они попадали под убийственный огонь пушкарей. Полуденный бой то

затихал, то разгорался с новой силой. Дауры дрались храбро и не пускали русских в

город. Упорство дауров взбесило Хабарова. Выдержка покинула его, хотя он давал

себе слово не вмешиваться в дела стратегии. Бросив пушки, он метался от одной

группы к другой, встречая то насмешливую, злую улыбку Трофимова, то

хладнокровный, выдержанный взгляд Брулева. Победа доставалась не легко. Казаки

умели ценить храбрость врага. Горячий, энергичный пыл Хабарова поддерживал

Ермолин, который находился позади основных войск и прикрывал тыл от внезапной

вылазки или нападения из лесу. Хабаров по натуре был бесхитростным и

откровенным человеком, поэтому сгоряча ругал Брулева. Произошедшая заминка

представлялась ему крахом его военного искусства и потерей престижа в лице

казаков. Об Якутских воеводах он в эту минуту не думал.

63

Сотня – условное обозначение. В сотне насчитывалось от семнадцати до нескольких сот человек (примеч. автора).

67

- Полдня прошло бесполезно! Без толку толчемся на месте. Так нам и до

завтрашнего дня города не взять! – кричал не на шутку рассерженный атаман.

- Все может быть, - невозмутимо отвечал Брулев.

- Огнестрельное оружие даурам не в диковину, по-видимому, маньчжуры

приучили их к его действию.

Хладнокровие и выдержка Брулева всегда действовала на Хабарова

успокаивающе.

Дивлюсь я на тебя, Иван! Сражаешься, как лев, а в словах жалость.

- Жалость не к себе – к людям! Они пришли сюда не за смертью, а за лучшей

долей. И те, что укрылись за стеной, тоже люди!

- Мы взялись за трудное и благородное дело! В лице дауров я не желал бы

видеть своих врагов, а боязнь увидеть грозного врага, во много раз сильнее дауров,

торопит меня с разрешением вопроса о плавании по Амуру. И я не остановлюсь ни

перед чем. Мое решение непоколебимо!

Брулев находился в постоянном сомнении о необходимости применения

оружия. Как сотни и тысячи обездоленных людей, стремившихся на Амур, Ивана

тянуло туда. Он долго копался в своих мыслях, сравнивая сражение в степях

Украины с настоящим походом. И пока определенного вывода не сделал, слепо

повиновался Хабарову, заряжался на время его энергией.

Трофимов был другого склада человек. В каком бы положении ни

находился, выгод для себя не искал. О них он только мечтал и давно убедился, что

за каждой своей неудачей в жизни кроется чья-то корысть. О пионере многих

походов никто не помнил и не знал, а он неустанно шел вперед. Своей жизнью он не

дорожил: убьют его сегодня или завтра – ему безразлично, жизнь его прожита и не

бесполезно. Она с каждым днем все упорнее гонит его в угол, и не далек тот день,

когда он уйдет туда, откуда еще никто не возвращался. Голый бобыль на закате

жизни ощутил свое одиночество и устремил свой взор на пришедшую смену –

молодость. Отцовская любовь к Треньке чувствовалась в каждом его движении.

Трофимов устал от тяжелой жизни. Ему больше не вернуть молодости и тех сил,

которыми раньше разбрасывался щедро. И только из-за того, чтобы научить

Ермолина беречь силы, Трофимов не думал сдаваться, противопоставив молодости

свою хитрость и многолетний опыт старого бойца. А молодость с благоухающим

здоровьем, пылким умом и незаурядными способностями, еще не ощутившая на

себе бремя лет, рвется во всепобеждающий бой, порою смеется в глаза

отживающему и торжествует победу – таков закон жизни. И Ермолин возмущался в

меру медлительности Трофимова, выдержкой Брулева, и ему казалось, что они

нарочно отодвигают сражение. На этот раз Хабаров оказался несговорчив. До захода

солнца решил во что бы то ни стало быть в городе. Но все его планы решительного

приступа всеми силами, то движение пушек вперед и под их прикрытием казаков, то

горсть храбрецов под его руководством вплавь по Амуру пробирается в тыл,

оказались неприемлемыми и были единодушно отвергнуты.

- Я знаю одно: город должен быть взят к исходу дня! Если нет другого

выхода, я своей собственной головой пробью брешь в крепости, а вы врывайтесь в

пролом!

- Пролома в стене не сделать ни пушками, ни вашей головой. Нужна хитрость.

Если она не удается, то мы отступим от города, ибо ночью нас дауры передушат

голыми руками, - сказал Брулев. – Будем делать осадные лестницы и с помощью их

постараемся проникнуть в город.

68

- Что угодно делайте, предпринимайте, но от города отступите только через

мой труп! – предупредил Хабаров.

- Мы с Трофимовым принимаем на себя основной удар – делаем вид, что

решительно идем на приступ и всеми мерами добираемся до стен. Несколько пушек

поддерживают нас. Ермолин вооружается лестницами. Дауры, видя наше

решительное действие, на этом участке сосредоточат основные силы. И там, где они

ослабят наблюдение, Ермолин с подставных лестниц неожиданно врывается в

город…

Топоры казаков сотни Ермолина застучали в лесу. Хабаров демонстративно

снял пушки с первых позиций и вдоль стены перетаскивал их на новое место на

виду дауров. Они забеспокоились, предчувствуя беду.

В полдень, когда солнце стояло высоко над головами и от незаметно

приближающихся людей Ермолина не падали длинные тени, с другой стороны

крепости Брулев делал обход своей сотни. Казакам надоело лежать на впитывающей

влагу земле и быстро хотелось в город, под крыши домов. Иван шутил, подбадривал

их, постепенно приближаясь к флангу, где начиналась сотня Трофимова. Казаки

были возбуждены предстоящим приступом и внимательно рассматривали

недалекую, но пока недоступную стену, на которой копошились дауры. Никто из

них не знал, что основную задачу должен выполнить Ермолин, а им предстоит

только создавать видимость. Спиной к крепости, под защитой толстой сосны сидели

неразлучные друзья: угрюмый, с квадратной челюстью и свирепым видом

Константин Иванов с маленьким, тщедушным Степановым. Заметив сотника, они

замолчали. Недалеко от них, широко раскинув ноги, спал казак Иван Нагиба,

замыкавший фланг Брулева, и во сне чему-то улыбался детской улыбкой. Иван

остановился возле него и определил, что он заснул недавно: цигарка в зубах еще

дымилась, пепел с нее валился на маленькую курчавую бородку. В правой руке

было крепко сжато ружье.

- Бороду спалишь, тезка, - чуть слышно сказал Брулев. Нагиба сладко

потянулся, зевнул. Цигарка выпала изо рта. Волосы на бороде затрещали, но он, по-

прежнему, продолжал невинно улыбаться.

- Иван, проснись, бороду спалишь…

Недалеко рявкнула пушка и разбудила Нагибу. Он быстро вскочил, закатил

глаза под лоб, сверкнул белками и с криком «Ура!», бросился к стене.

- Стой! – закричал Брулев. – Куда? С ума спятил казак?

Дружный смех казаков и едкие реплики заставили его остановиться. Он

посмотрел по сторонам и, озадаченный, вернулся обратно. Лицо его расплылось в

довольной улыбке.

- Вздремнул немного, - как бы оправдываясь, сказал Нагиба.

- Показалось, пошли на приступ…

- Это хорошо, что даже сонный идешь вперед, - заметил Брулев и покосился

на Иванова. – А ты, братец, напрасно вернулся, сейчас будет команда!

- Молодцы, вперед! – заревел Хабаров. Команду подхватили и по рядам

быстро передали сотне Трофимова. Дауры осыпали градом стрел. Фигуры сотника и

Хабарова были хорошими мишенями, однако стрелы миновали их. Брулев видел,

как рядом бежавший молодой казак упал и вскрикнул, схватившись за грудь, где

торчала стрела с насеченным наконечником, потом другой… третий. Не сгибаясь,

Иван гигантскими шагами приближался к стене, подбадривал товарищей словами: -

Молодцы, вперед! Вперед!

69

Благополучно достигнув стены, он уперся руками в нее, немного согнулся

и, понимая его маневр, кто-то из казаков прыгнул ему на спину и оказался на

крепостной стене, но в то же время стрела даура свалила его обратно. Рядом с

Брулевым с надувшейся, как у быка, красной шеей и склоненной головой, стоял

Хабаров. По его широкой спине, служившей подмостками, казаки один за другим

упорно карабкались на стену под градом стрел.

- Иван, слышишь! – радостно закричал Хабаров, приподнимая голову. –

Ермолин в городе!

В это время на голову Хабарова свалился раненый Нагиба, переброшенный

даурами через стену.

- Ой, боже мой! – взревел Хабаров. – Кажется, шею набок свернул!

Воспользовавшись минутным замешательством среди дауров, Ермолин проник в

крепость. Растерявшиеся дауры бежали, преследуемые казаками. Город был взят.

Приступ оказался удачен. Убитых не было. Ранено двадцать человек.

Послав преследовать отступающих дауров под командой Дунай Трофимова

и Треньки Ермолина, Хабаров приступил к осмотру города. Якса был расположен на

удобном пути от Якутска, и Хабаров по достоинству оценил его будущее.

Утро было хмурое. Туман долго держался над землей. Сквозь его густую

пелену не было видно солнца. Очертания гор и леса смыкались с туманом в плотную

непроницаемую стену и страшили своей неизвестностью. На севере неопределенной

линией тянулись горы – за ними был Якутск. От его решения зависел дальнейший

успех предприятия Хабарова. Взор его был устремлен туда, как будто он хотел

сквозь мутную стену разглядеть, что делается в далеком городе. Безмолвие природы

страшило и Брулева, медленно идущего за своим атаманом. Он старался уверить

себя, что пришел не надолго, иначе не было смысла жить! Со смертью жены он

смирился, а забота о неразысканном сыне постоянно угнетала его. Внезапные

опасности, мгновенная смерть людей были ему хорошо известны и не пугали его, а

от одной мысли, что сын потерян навсегда, ему становилось мучительно тяжело.

Привычка к вечной борьбе с трудностями приучила его безропотно переносить горе,

и он не искал утешения у других, вынашивая в душе надежду найти сына и после

завоевания Амура прийти сюда вместе с ним на постоянное жительство. Немая

скорбь при воспоминании о сыне и его взгляд, исполненный надежды и отчаяния,

никогда не сходил с постаревшего лица, когда он находился один. Друзья, с

которыми его связывала дружба странствований по непроторенным дорогам, на

время рассеивали его. И сейчас он жалел, что Хабаров не отправил его совместно со

старыми друзьями – Трофимовым и Ермолиным, которые заканчивали свой ночной

поход. Под утро утомленные длительным переходом, они шли медленно. Разговоров

не было слышно. Отдельные голоса звучали вяло и без всякого выражения. Они

устали. На лицах терпеливая покорность, что вот-вот рассеется туман, и вместе с

ним исчезнет страх после осенней темной ночи, когда их осторожность и

постоянные прислушивания, тревожные рывки с плеч ружей были напрасны. С

наступлением дня не будет слышно зловещих звуков и яростного рычания зверей,

таинственных и непонятных разговоров тайги и исчезнет угроза насильственной

смерти в чужом, незнакомом краю от стрелы даура, пущенной из засады. Когда

русло реки сделало крутой поворот, срезая угол, чтобы быстрее достигнуть и

слиться с водами вечно бушующего моря, наконец, выглянуло долгожданное

солнце; река в своем плавном беге пробивалась между двух высоких гор; в ее воде

отражались горбатые хребты, заросшие мхом, лесом и тонким багульником. Казаки

70

остановились на отдых. Волнение улеглось. Скорая опасная ночь была забыта в

шумном разговоре. Озаренный солнцем небосвод был прозрачен и чист; лес

благоухал и серебрился еще не успевшей высохнуть влагой от росы. Трофимов

улыбался наступающему дню, раскрывая банчок с водкой, настоянной на известной

ему одному болотной траве, которая хорошо помогала от ревматизма.

- Зачем ты только пьешь? – пытался усовестить его Ермолин. – Через пару

часов снова в поход. Двигаться по жаре будет тяжело.

- Эх, сынок, сынок! – Трофимов, когда был в хорошем настроении, всегда звал

Ермолина сынком. – Проживешь с мое, побродишь по тайге и поймешь, что природа

уготовила человеку трудную жизнь! На закате лет, вот в такой солнечный день,

оглянешься назад – тьма, а впереди – неизвестность! – И Трофимов, прирожденный

рассказчик, стал излагать в неприукрашенном виде свою жизнь, полную

приключений, богатств, которые проплыли мимо его рук, не причинив ему кроме

зла ничего. – Злая земля! Она не любит слабых! Выживет только тот, кто окажется

сильным. Человеческая жизнь не вечна. Неминуемая старость неизбежно следует за

каждым и подкрадывается незаметно. Одна земля не стареет. С каждым прожитым и

невозвратным днем она становиться краше и моложе. Вся сила в земле – она

бессмертна, а люди нарождаются, живут, мучаются и умирают, возвращаясь снова в

землю. Счастлив будет не тот, кто победит недругов, а тот, кто сумеет обуздать

злую Землю…

Рядом сидели и слушали казаки, забыв про усталость. Только один Иванов

со своими друзьями сидел в стороне и о чем-то шептался. Изредка он спрашивал

Трофимова о богатстве людей нижнего Амура и их жизни.

Через несколько дней казаки благополучно вернулись обратно в город.

Вскоре наступили морозы. Выпал снег. Реку сковало льдом. Зимой Хабаров

совершил поход вниз по Амуру. Пушки и припасы везли на санях. Служивые люди

шли на лыжах. Стычки и столкновения с даурами были редки. В ста километрах от

города, между двух неприятельских городов, в угожем64

месте, Хабаров построил

острожек, оставив в нем людей для пашни, привода в покорность дауров и сбора с

них ясака, затем вернулся в Якса, который заново отстроил и переименовал его в

город Албазин.

В последнем сражении Хабаров взял в плен детей и родственников

даурского князя Шилгинея и из их рассказов узнал следующее: начиная с верховий

Амура проживают князья Лавкай, Шилгиней, Албаза, Ату, Дезауль, Балбулай,

Гогударь, Якорей, Шочканьи. Все они платят ясак Богдойскому царю Шамшакану,

посаженнику царя Аляска-Батур хана. Во владениях Шамшакана добывается

серебряная руда. В реках находится жемчуг. Здесь с родом своим обитает князь

Гантимур-Улан. Улан независим ни от кого, и не хочет драться с русскими, и

согласен платить ясак. Самое главное, что поразило Хабарова: народы, живущие в

низовьях Амура, не подвластны Шамшакану и ясак никому не платят. Обо всем

этом Ерофей Павлович Хабаров сообщил в Якутск и приложил свое мнение: «…

даурской землей овладеть можно, а государю будет это Второе Сибирское царство».

Вниманию и проницательности, с какой Хабаров изложил будущее

Приамурского края, удивились не только в Якутске, но и в Москве. Московский

двор решает послать на Амур князя Лобанова-Ростовского с трехтысячным войском

стрельцов. На помощь Хабарову из Якутска посылается незначительное

подкрепление в количестве 176 человек под командой Третьяка Чечегина и Анания

64

Угожий – удобный, пригодный, полезный [См.: Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1991. Т. 4. - С. 467].

71

Русланова, тридцать пудов свинца и стопки писчей бумаги. Сдав отряд, Русланов

отправился в посольство к царю Шамшакану от якутского воеводы Францбекова и

дьячка Степанова, от имени царя Алексея Михайловича приглашать его в

подданство.

«…а в нынешнем году подвластные тебе князья Лавкай и прочие хотели

побить ратных людей Царя Алексея Михайловича, но от его ратного боя ваши люди

стоять не могут и тебе, царь Шамшакан, не стоять, с его, Государя нашего, людьми

не биться и Государя нашего тем не прогневать, а велеть давать серебром, золотом и

самоцветными камнями и узорчатыми товарами и мягкой рухлядью, что в вашем

государстве водится, по вашей силе, как бы вам в мочь…»

Посольство это не было выполнено: дауры, сопровождавшие посольство,

дорогой убили их.

Амур стремительно нес свои воды между крутых берегов, утесов и равнин в

далекое Ламское море. Порою отвесные скалы тянулись на много километров,

создавая естественную преграду, и он, сжатый с двух сторон, в осенний разлив,

когда был очень буйный, не мог выйти из берегов – вода поднималась и пенилась;

сердитые волны яростно и свирепо обрушивались на гранит своей могучей и

неудержимой силой. Зато на равнине привольно гуляли амурские волны, сметая со

своего пути все, что попадалось; во многих местах остались следы его буйной

страсти. Острова, так часто встречающиеся на Амуре, в разлив затоплялись совсем;

из-под воды торчали верхушки слезливых тальников. По берегу тянулись

девственные леса, чередуясь своей грацией и своеобразной красотой: белоснежные

березовые рощи с зеленой листвой сменялись елями с раскидистыми кронами; ели –

стройным сосняком без единой ветви и сучков почти до самой вершины,

соревнующимся в росте; сосны – смолистыми лиственницами с мягкой хвоей,

создающими своеобразный запах от постоянно выделяющейся серы, и, наконец,

дубовые заросли вперемежку с кудрявым орешником и осиной; крутые берега

пестрели цветами тонкого багульника, из которого в одиночку выделялись дикие

яблони, колючая боярка, а местами отдельные кусты чахлой, красной рябины.

Животный мир был разнообразен, богат и обилен; но там, куда были устремлены

взоры служивых людей, – низовья Амура, все было краше, могущественнее и

величавее. Весной и летом Амур был спокоен, ласков и красив. Сквозь прозрачную

воду до самого фарватера виднелось дно с большими косяками рыб и водяными

обитателями. В тихих заводях проток в изобилии плавали никем не пуганные стаи

диких уток и гусей; по реке одиночками плавали быстрокрылые, легкие чайки.

Вслед за ними весной 1661 года в полном безмолвии продвигались на судах

люди Хабарова. Многих не радовала природа при виде выжженных даурских

городов и улусов, часто встречающихся на левом берегу Амура. Следы недавних

пожарищ были свидетелями не только зимнего похода Ерофея Павловича Хабарова

вниз по Амуру, а в основном, умышленное действие самих дауров, стремившихся

противопоставить силе свою хитрость и оставить врага без крова и пищи. Грузный

Хабаров со своим прямым и открытым взором, решительным характерам и твердой,

почти каменной волей, вместе со всеми переживал трагедию человеческой жизни,

когда люди вынуждены покидать жилища, но он без страха смотрел вперед и со

своей прозорливостью представлял недалекое будущее Приамурского края. Борьба

и приведение в покорность дауров не страшили его. Он с тревогой озирался на

правый берег Амура, где еще не проснулся великан – Китай, который мог его

72

задавить, если не захочет жить в соседстве с беспокойным, но мирным русским

мужиком.

Размышления Хабарова прервала заунывная и грустная мелодия казацкой

песни. Казалось, они оплакивают свою тяжелую судьбу, и грусть охватила его. Он

предался воспоминаниям: не прошел и год с момента прихода его на Великую реку,

а сделано было уже много. На далекой окраине Российского государства вырос

новый город; его суда все ниже спускались по реке и недалеко то время, когда на

берегу моря будет развиваться русский флаг. Корабли свободно забороздят по

морям в разные стороны. О, нет! Он не был тщеславен и не искал славы, хотя все

прогрессивные люди внимательно следили за борьбой на далекой окраине и

называли его Вторым Ермаком. Он не думал и о том, что имя его будет известно

далеко за пределами России, а соотечественники и потомки с благоговеньем будут

произносить имя Ерофея Павловича Хабарова. Он желал другого – богатый край

должен принадлежать его соотечественникам, где дары природы сослужат великую

пользу обездоленному народу. Желание овладеть богатым краем настолько

овладело им, что он порою допускал ничем не оправданную жестокость против

дауров. Хабаров верил захваченным даурским князькам, что маньчжуры никогда не

были хозяевами Амура, а казаки еще со времен Василия Пояркова считали край

своим. Это чувствовалось во всем их поведении, широкой, настежь распахнутой

натуре и в словах заунывной песни – земля наша!

Из Албазина отплыли до рассвета. Провожали казаков в поход сотник

Чечегин и Иван Нагиба, веселый казак. После проводов албазинцы не стали

беспечны, а готовы были в любое время двинуться в поход, так как Хабарову в

первый же день, вечером, пришлось вступить в бой. Суда медленно и плавно

приближались к трем городам65

, стоявшим один подле другого и принадлежащим

князьям Гогударю, Омозе и Лютоиму.

Хабаров намеревался проплыть мимо них, наказывая перед походом

Чечегину:

- Неприятно, но придется в своем тылу и вблизи Албазина оставить даурские

города, чтобы не задерживаться понапрасну и лишний раз не вступать в сражения, а

быстрее достигнуть устья Амура. К тому же рано или поздно мы будем жить с

даурами под одной крышей. Не тревожь и ты их…

По возможности установи с ними связь. Заводи пашню и собирай ясак.

Даурские князья после основания Хабаровым Албазина решили совместно

разгромить пришельца и не пропустить его вниз. К сражению они готовились

тщательно.

По мере того, как город все отчетливее вырисовывался перед казаками, лица

их становились сосредоточеннее и спокойнее. Казаку перед опасностью грустить

нельзя, грусть раздается в песне, а в бою выдержка, спокойствие и смелость.

Хабаров внимательно разглядывал окруженные двойными деревянными стенами

города с вырытым вокруг рвом и надеялся проплыть мимо.

Рассеянность Брулева как рукой сняло. Глаза впились в первый город, но не

двойная стена и частокол удивили его, а группа людей, вооруженных

огнестрельным оружием, стоявших на возвышенности около крепости.

65

Возле Бейтоновского поселка (примеч. автора).

73

- Черт забери! – произнес он отчетливо, внушительно и злобно. При звуке его

голоса Хабаров вздрогнул и повернулся в сторону Брулева со словами: - Что

случилось, сотник?

- Ах, черт забери! - также внушительно повторил Брулев. – Откуда взялось у

дауров огнестрельное оружие?

- Сомнений нет – снабдили маньчжуры. Хуже, если это сами маньчжуры! –

ответил Хабаров.

- Тогда давай команду причаливать к берегу, атаман! Плыть опасно –

перестреляют как рябчиков!

- Эй-эй! На лодках! – закричал своим могучим голосом Хабаров. – К берегу,

да поживее!

- Причаливать к берегу! Быстро! – понеслась по реке команда десятников,

пятидесятников, старших.

- Нет, знаете, это удивительно!

- Не столько удивительно, сколько опасно, и не предвещает ничего хорошего!

– перебил Брулева Хабаров. – Я верю даурам, что маньчжуры никогда не были

хозяевами здесь, и они их не признают, хотя платят ясак. Однако с каким

удовольствием я всыплю им, чтобы они удалились на свою сторону, если они

решили вступить в драку с нами.

- Московский двор не одобрит вашего решения, а беда падет всецело на вашу

голову!

- Другого выхода нет!

Трофимов, Ермолин и казаки больше не сомневались в присутствии

маньчжурских регулярных войск в городах. Это-то их больше возмутило, чем

воинствующие дауры, шнырявшие в прибрежном лесу.

Хабаров понимал, что поведение маньчжуров будет означать мнение

Богдыхана и Пекинского двора, ссорится с которым Московский двор не хотел. Из

предупреждения Францбекова Хабаров знал, что посольский приказ не мог делать

самостоятельно ни одного шага. За его поведением следила тайная канцелярия,

возглавляемая самим Алексеем Михайловичем. В случае столкновения с

маньчжурами вся ответственность, как сказал Брулев, ложится на него. Тем не

менее, Хабаров решил лучше погибнуть в неравном бою, чем показать спину.

Повернуть и уходить назад, значит показать свою слабость маньчжурам; плыть

мимо, значит попасть под губительный огонь огнестрельного оружия и не

причинить вреда неприятелю. Ни сейчас, ни позже, в минуту тяжелой годины,

Хабаров не пожалел о принятом решении.

Группа вооруженных маньчжуров, заняв высоту, мешала обходному маневру

и постоянно угрожала фланговым ударом. На раздумье время не было. Иван Брулев

решительно пошел на приступ, поддержанный группой Ермолина. Трофимов

подступил к маньчжурам и готов был в любую минуту смять их, но они на

протяжении всего разгоравшегося стремительного сражения оставались немыми

свидетелями, не принимая участия и не оказывая помощи осажденным. Брулев,

увлеченный сражением, забыл о маньчжурах, зато Трофимов, оказавшийся не у

дела, был в недоумении и имел воинствующий вид.

- Странно! Сидят себе на вершине и не с места! – разглагольствовал он. –

Интересно бы узнать, что у них на уме? Костя, ты случаем не владеешь китайской

грамотой?

- Не обучен.

- Жаль! Или, скажем, пальнуть из пушки! Как будут вести себя?

74

- Не знаю! – недовольно бурчал Иванов.

- И я не знаю, поэтому спрашиваю. А поведение их странное, не кажется тебе

это, Костя!

- Не знаю!

- Может, ты знаешь, за что тебя бил Брулев?

Казаки подстрекали Трофимова пальнуть из пушки по маньчжурам и идти на

приступ, но любознательный сотник твердо помнил наказ атамана первым не

нападать.

Константин Иванов был недоволен поведением Хабарова и осуждал его:

- Ерофей напрасно полез в драку. Раз в городе маньчжуры, его надо оставить в

покое и собирать ясак там, где их нет. Лезть в драку, так недалеко и до беды…

Недовольное ворчание и то, как Брулев ловко избавился от Кости Иванова и

сопроводил его в сотню Трофимова, задело старого казака за живое. Он знал, что

Брулев был уживчив, мог ладить с любым человеком, даже если у того был самый

отвратительный и скандальный характер. От Трофимова Иван не скрывал ничего,

даже своих сокровенных мыслей, но то, за что в Албазине он бил Костю, осталось

тайной. Старый казак никогда не подозревал, что у жалостливого Брулева может

быть столько негодования, жестокости и бесчеловечности к Константину Иванову.

Причем Иванов не сопротивлялся, безропотно, как беззащитное животное,

переносил побои. До этого Трофимов недолюбливал Иванова, а сейчас

возненавидел.

- Маньчжуры пришли сюда за добычей и находятся здесь не как хозяева,

поэтому с ними нечего церемониться. Либо мы, либо они. Они неспроста сидят на

сопке и высматривают. Если одолеем мы дауров, они постараются остаться в

стороне. Если дауры нас – маньчжуры помогут им… - продолжал поучать Иванова

Трофимов.

- Даурский толмач рассказывал, что они покорили весь Китай. Китайских

мужиков тысячами расстреливают…

- Не расстреливают, а просто отрубают головы! – поправил Ермолка.

- Но и у нас не лучше! – недовольно заметил себе под нос Иванов.

- А ты, паря, не к тому, видно, клонишь… Лучше сбегай да узнай, как приступ

идет. Наши, кажется, во второй город ворвались. От безделья у тебя в голову дурные

мысли лезут. – Трофимов хотел добавить, что во время боя глаза не в ту сторону

смотрят, но воздержался. – Заодно присмотри за Тренькой, больно он горяч, не

случилось бы чего с ним. Да смотри, опять не напакости…

- В моих ли годах на побегушках быть, Дунай! Чай есть и помоложе! На

прошлой неделе сорок пять стукнуло! – заискивающе улыбаясь, сказал Иванов.

- Говоришь, сорок пять! В день ангела, небось, не напомнил – боялся

разориться. Когда службу справлять и года вспомнил, - бросил реплику лежавший

на земле ближе всех к Трофимову казак, боясь, как бы Трофимов не передумал и не

послал его.

- В день ангела ему было не до тебя. Его пороли как сивую козу, - объяснил

близкий друг Иванова Логион Васильев.

- В твоих годах я за козой гонялся! Потом ты знаешь, Дунай сказал, то не

отступится. Идти придется. – В своих решениях Трофимов был тверд (когда стал

сотником), хотя по-прежнему слыл среди казаков за балагура, весельчака и добрую

душу. Иванов нехотя поплелся по направлению города, где уже давно замолкли

выстрелы.

75

После взятия городов Хабаров узнал, что маньчжуры, бывшие спокойными

свидетелями сражения, являются подданными Шамшакана и жили здесь постоянно

для сбора ясака и торговли. На другой день явился от них посланный человек.

Хабаров осмотрел рослого маньчжура высокомерным взглядом, насупился, сделал

серьезное выражение лица и спросил, зачем они здесь. Маньчжур говорил много, но

тунгус-толмач мог перевести только то, что они не имеют разрешения от своего

царя воевать с русскими и желают быть в мире.

- Тогда вам делать здесь нечего! К северу от Амура земля наша, к югу – ваша!

Амур – пополам!

Маньчжур топтался на одном месте, продолжая что-то объяснять.

- Ходи, ходи на свою сторону! – старый ветеран, размахивал перед лицом

маньчжура руками, жестикулировал и мимикой объяснял, как глухонемому.

Маньчжур, наконец, понял. Лицо его зарделось красками стыда и стало притворно

заискивающим, но в глазах вспыхнули коварные огоньки. Раскланиваясь, он

попятился к выходу.

- А ведь он понял меня! – радостно воскликнул Дунай.

- Посему быть тебе послом у царя Шамшакана после того, как приведем в

порядок дела Амурские, - сказал Хабаров.

- Дай-то бог отдохнуть от трудов праведных!

Подтверждение маньчжуров о непринадлежности им левого берега Амура

дало возможность Хабарову действовать решительно. Об этом он уведомил

якутских воевод. Через четыре дня Хабаров дошел до устья Джи, где были владения

Кокорея. Князей Турунча, Омутея и Толгу, отказавшихся платить ясак и жить в

мире с русскими, постигла участь Гогударя и Кокорея. После взятия города

Толгина, Хабаров через неделю оказался в теснине двух хребтов66

, а еще через двое

суток русские вошли в устье реки Сунгари - Ула67

.

Ниже и выше хребтов проживали гогулы, занимающиеся земледелием и

скотоводством. За владениями гогулов простирались владения дучеров и ачанов68

–

рыболовов.

Недалеко от ачанского улуса Хабаров построил укрепление и назвал его

Ачанским69

.

Здесь он остался зимовать, чтобы весною продолжить путь к устью Амура.

Протестов со стороны дучеров и ачанов не было. Хабаров стал налаживать

дружеские отношения с ними и не решался брать с них продовольствие для питания

своего войска, оставив с собою сто шесть человек, остальных он послал в Албазин

под командованием Брулева и Ермолина за продовольствием. Дучеры и ачаны,

воспользовавшись этим, со своим тысячным войском напали на город. Потеряв 117

человек убитыми и множество ранеными, разбежались. Вскоре после сражения

вернулась партия с продовольствием из Албазина. Зимой Хабаров укрепил город и

собирал ясак.

24 марта 1652 года рано утрам началось второе Ачанское сражение, в

котором со всей полнотой выявились гениальные способности Ерофея Павловича

Хабарова, как предводителя и полководца казаков. Два года назад он, как

66

Хинган (примеч. автора). 67

По тому времени – Шунгал (примеч. автора) 68

Дючеров (примеч. автора). 69

Около с. Воскресенка (Еврейская автономная область) (примеч. автора).

76

мальчишка, принимал уроки казаков в военном деле. При разгроме лавкаевских орд

Хабаров был только немым свидетелем сражения, когда изобретательные казаки

удивляли своей хитростью, сноровкой и проворностью. Он оказался хорошим

учеником. В Ачанске Хабаров поднялся во весь рост и расправил могучие крылья.

По меткому выражению своих современников, он показал врагу, что под умелым

руководством «храбрость и дисциплина делают чудеса в военном деле». Второму

Ачанскому сражению предшествовала длительная и отчаянная мольба разбитых

даурских князьков своему «повелителю». Маньчжурский хан приказал своему

подвластному князю Цейло собрать многочисленное войско и взять русских

живыми и с ружьями. По численности войско Цейло в десять раз превосходило

отряд казаков. Шесть пушек, множество ружей без замков, но с тремя и четырьмя

стволами, несколько глиняных петард, начиненных порохом, для подрывания стен,

были применены против русских. Оставив на поле боя 700 человек убитыми, две

пушки, 800 лошадей и восемь знамен, Цейло бежал.

Брулев сидел на пригорке в изнеможении. В лощине валялись трупы

лошадей и людей. Снег был плотно утоптан и в кровавых пятнах. В сердце пустота.

Тошнило от неприятного запаха испарявшейся крови. Гнетущие мысли лезли в

голову. Среди трупов было много его сослуживцев. Все это случилось так быстро и

неожиданно, что он не мог собраться с мыслями. Несколько дней назад ачаны

сообщили Хабарову, что князек Цейло идет походом против казаков. Ермолин

спешно выступил навстречу, чтобы, тревожа неприятеля, воспрепятствовать

быстрому продвижению маньчжуров к Ачанскому острогу, со строгим наказом

избегать решительных сражений и заманить их в ловушку, приготовленную

Хабаровым. Основные силы расположились в двух верстах от Ачанска на северном

склоне хребта, где у подножья намело много снега – напротив возвышалась лысая

гора с крутым спуском. Между гор протекала маленькая речка. 24 марта Ермолин

хотел с лысой горы задержать наступающего по пятам Цейло. Верные сведения

маньчжуров о немногочисленности русского гарнизона и первые успехи вскружили

ему голову. Он не допускал мысли, что русские отважатся покинуть укрепленный

острог и выйти навстречу. Выполняя наказ хана и не получая решительного

сопротивления, они упорно преследовали казаков. Разгадав намерение Ермолина

укрепиться на удобных позициях, они подвезли пушки, а конница пошла в обход,

чтобы отрезать путь к отступлению. Лишенные естественных укрытий, вырыть в

мерзлой, каменистой земле их не представляло возможности, казаки попали под

губительный огонь неприятельских ядер. Смерив взглядом расстояние от вершины

лысой горы до противоположенной сопки, где по предположению Ермолина должен

быть Хабаров, он стал выводить отряд из-под огня. Не успел Ермолин спуститься с

горы к речке, как по склону из-за хребта появились первые всадники. В морозное

утро на солнце блестели тысячи кривых сабель. Злорадный и ликующий победный

возглас доносился до казаков. Отступление преградила конница, а с горы

спускались пешие маньчжуры. В критическую минуту о бегстве никто не думал.

Путь к нему был твердо отрезан. Выдержка спасла их. Они сгрудились в кучу и

начали стрелять по лошадям наступающих со всех сторон лавин конников. Хабаров

предусмотрел все заранее. Первые ряды конников были остановлены меткими

выстрелами стрелков Ермолина. Минутное замешательство, и пушки довершили

дело. Первые отряды повернули обратно. Задние наседали на передних. На

небольшом и узком предгории сопки развернуться многочисленной лавине было

трудно. Образовалась давка. Трофимов в пешем строю бросился на выручку своему

любимцу. Ермолин воспрял духом и повернул оружие против пехоты, уже

77

карабкавшейся обратно на вершину лысой горы. В хвост тысячной колонне, не

успевшей понять, откуда надвигается опасность, из засады налетел Брулев со своей

конной сотней, организованной после первого Ачанского сражения. Началась

паника. Брулев вспоминал, что впервые за все время сражений на Амуре он без

угрызения совести рубил без устали, колол самодельной пикой, пока раненая

лошадь не подмяла его под себя. Брулев еще не мог сделать определенного вывода

из событий, но каким-то чутьем угадывал, что Ачанское сражение не было похоже

по своему смыслу на предшествующие, хотя оно было самое жестокое и

кровопролитное. Нанеся поражение в открытом бою, Хабаров укрылся в остроге.

Столь блистательная победа не сделала Хабарова самонадеянным, а,

наоборот, показала, что маньчжуры открыто вмешались в борьбу, ждать помощи

неоткуда, - приходится полагаться на свои силы, выдержку и храбрость

малочисленного отряда. И Хабаров решил возвращаться в Албазин, где дожидаться

подкрепления из Якутска и действовать с новыми силами.

На построенных дощаниках в конце апреля поплыли служивые навстречу

грозившей гибели. На этот раз спасли их от смерти не личные качества Хабарова и

храбрость казаков, не военное счастье, а случайность – стихия природы. В устье

Сунгари поджидало Хабарова шеститысячное войско маньчжуров. Сильный и

попутный ветер дал возможность поднять паруса, и Хабаров прошел устье Сунгари

по середине реки, не подозревая засады, и только позднее узнал, какой они

подвергались опасности. В пути Хабаров встретился с подкреплением Чечегина и

Петральского, не дождавшихся возвращения Нагибы и вышедших на помощь. С

подкреплением Чечегина и Петральского казаки продолжали двигаться к Албазину,

собирая с жителей ясак.

В Албазине жили тревожно. Чечегин и оправившийся от тяжелого ранения

сотник Петральский об экспедиции Хабарова в низовьях Амура и ее успехе имели

смутное представление. Тревожные слухи, приносимые даурами вместе с ясаком,

сбор которого шел успешно, заставляли людей быть всегда наготове, хотя немирные

племена не проявляли враждебных действий. Запоздавшие сообщения о большом

Ачанском сражении, когда против Хабарова было впервые применено

огнестрельное оружие маньчжурскими войсками, взволновало албазинцев.

Выиграно или проиграно сражение? Жив ли Хабаров и его сподвижники? Никто не

знал. Сообщения дауров были противоречивы. На розыск Хабарова Чечегин послал

казака Нагибу. Подчиненные ему казаки оставляли на островах записки и делали

заметки, а сами плыли все дальше и дальше. Ему было велено плыть десять суток,

после чего он должен вернуться в Албазин. Каким-то образом Иван Нагиба

разъехался с Хабаровым и, не послушавшись наказа Чечегина, поплыл дальше.

Когда кончились продукты, они жили охотою и рыбалкой, а зачастую отбирали у

мирных гиляков. Всего три недели понадобилось Нагибе, чтобы достичь гиляцкой

земли. На одном из островов его окружили гиляки, и он простоял две недели, не

двигаясь ни взад, ни вперед. За свое непослушание он едва не поплатился жизнью и

не погубил казаков. Достигнув широкого устья Амура, смельчаки не захотели ехать

обратно старой дорогой, а смастерили новое суденышко и решили плыть Ламским

морем до реки Ульи. Мало кто из них не знал о бедственном плавании Василия

Пояркова, но нужда не запугала их. Второй раз из устья Амура в океан выплыло

русское судно. После этого приходится дивиться, как два столетия спустя после

столь значительного приключения Ивана Нагибы, в министерстве иностранных дел

78

и различных коллегиях и ведомствах могли говорить о затерявшемся в лесах и не

имеющем выхода в океан Амуре.

Ради своего любопытства, узнав от гиляков о большой земле, лежащей

недалеко от устья, Нагиба завернул туда. На той земле водилось множество соболей,

мех которых по своему качеству не уступал албазинским. Побывав на Новой

земле70

, казаки отправились дальше.

На море их ожидала беда: суденышко затерло льдами и десять дней носило по

морю, затем прибило к пустынному нелюдимому берегу71

и здесь раздавило.

Все запасы продовольствия, пороха и свинца погибли в море. Голодные люди

бродили сутками по лесу и собирали ягоды, пока не доплелись до маленькой реки,

где сделали новое суденышко, и снова в путь. Голодные, испытавшие большие

бедствия от жестоких морозов, они, наконец, достигли реки Учальды, где

зазимовали. Оттуда с великим трудом добрались до предгорий Становых гор. На

верховьях одной из рек построили новое суденышко и вышли на Лену. Злоключения

Ивана Нагибы со своими спутниками продолжались полтора года. Осенью 1653 года

они прибыли в Якутск.

А сколько было таких Иванов Нагиб, сведения о которых не дошли до

наших дней!

Константин Иванов пришел на Амур за легкой наживой. В этом не было

ничего предосудительного. За ней шли многие. Одни добывали богатство в бою,

другие охотой на зверя в лесу. Когда военное счастье покидало их – бросали все

добытое, а вместе с ним зачастую прощались и с жизнью. Порою богатство

доставалось трудно, с кровью, перемешанной потом человеческих трудов и

страданий. Но Иванов брал его легким преступным путем: для него железный закон

дружбы таежных людей не существовал. В бою он был последним, при дележке

добычи – первый. Сколотив группу злоумышленников из Степанова, Полякова и

Логиона Васильева, он начал осуществлять свои преступные планы. От жажды

разбогатеть Иванов сделался алчным и кровожадным. В то время, когда казаки

проливали кровь, шайка занималась грабежом и мародерством, обирая наголо

мирных дауров. Своим поведением, где не существовало никакого приличия,

Иванов восстанавливал против Хабарова и его людей, и дауров и делал их

враждебными. На всем протяжении от Албазина до Ачанского улуса были тайники

награбленного богатства и утаенного от Хабарова собранного ясака. Иванов был

злопамятен, но со старшими держался учтиво. В душе он постоянно вынашивал

коварный план измены: захватить власть над казаками и стать хозяином Амура,

пусть для этого придется забыть о родине и перейти в подданство Богдыхана. Из

среды казаков Константин Иванов выделялся своей грубо сделанной фигурой.

Непомерно длинные руки свисали как плети и оканчивались громадными кулаками.

Нижняя челюсть выдавалась резко вперед и была квадратной формы. Из-под

тяжелых и совершенно безбровых век на окружающих смотрели бесцветные,

неподвижные, большие и злые глаза. Маленький рот с постоянно сжатыми губами

придавал выражению лица ехидство, а вздернутый нос, толстый и мясистый, с

зияющими дырами ноздрей (вырванных не за какие-либо преступления, а за курение

табака), поломанный в драке, довершал его облик. Человек этот не был ограничен в

уме. Мысли его работали лихорадочно, быстро и точно. Своих злоумышленников он

70

Первые русские люди на острове Сахалине (примеч. автора). 71

Севернее Шантарских островов (примеч. автора).

79

держал в повиновении и знал каждому цену. Тех, кто пытался встать на пути, он

быстро устранял с дороги с помощью верных людей. Только не мог найти человека,

который бы осмелился поднять руку на Хабарова. Он был признанным вождем. Сам

Иванов побаивался. Один неверный шаг – все пойдет прахом: Хабаров не прощал

ошибок и со своими врагами разделывался быстро и просто.

После Ачанского сражения положение Хабарова ухудшилось. Со своим

немногочисленным войском он не мог держать в повиновении дауров на столь

длинном пути, как Лавкаев городок – Чижен – Албазин – Ачанск. До поры до

времени он решил оставить в покое водный путь Джи – Уссури, а прочно

укрепиться в устье Джи. Основав город в устье Джи, под прикрытием Албазина,

Хабаров улучшал свое положение и мог свободно держаться до прихода

подкрепления из Якутска. Иванов понимал, что, если Хабарову удастся основать

город, последняя его карта на захват власти будет бита. В новом городе останется

Брулев, авторитет которого среди казаков велик. В его отряде у Иванова мало

единомышленников. Оставшись одни, они не решатся выступить самостоятельно. О

захвате Албазина нечего было и думать. На пути в Албазин Хабаров будет оставлять

часть людей в острожках для пашни, и помаленьку его группа рассеется. Заниматься

грабежом дауров между Албазином и новым городом, где имеется много

укрепленный пунктов, Иванов считал напрасной затеей: сжатый посредине между

Хабаровым и Брулевым, он окажется верной добычей дауров, а уйти на Лену с

награбленным не позволит Албазин, в низовье не пропустит Брулев. Миновать

лесом Албазин нельзя, а правый берег прочно удерживают дауры и маньчжуры, на

который не предъявлял претензий и Хабаров, левый – еще не изведан и удалиться в

глубь тайги было рискованно. Иванов позвал Степанова с Васильевым на тайное

совещание и стал излагать свой план:

- Наступил самый подходящий момент расколоть единство Хабарова. Брулев

не сходится мнением с Хабаровым против ничем не оправданных жестокостей к

даурам, даже тогда, когда вызывают жизненная необходимость и самооборона… Я

заручился его поддержкой!

Васильев приятно улыбнулся, не скрывая насмешки, и спросил: -

Разумеется, настоящую цель ты ему не объяснил? Иначе болтаться бы на осине!

- Эх, Логион, Логион! Ты все шутками да смешками отделываешься. А ведь

назад хода не сделаешь! Поздно! Напакостили мы Хабарову много. Выход один –

отмежеваться! Да и Чечегин стал принюхиваться. Недаром говорят, что он служил в

тайной канцелярии…

- Не так страшен Чечегин, как Петральский – повесит, глазом не моргнет! –

сказал Степанов.

- Намекаешь? – ехидно спросил Васильев. – И тебя не пожалеет сотник! На

одной березе висеть будем. Степанов был молчалив, неразговорчив и не имел своего

мнения.

Все, что предлагал Иванов, он принимал как распоряжение и готов был его

беспрекословно выполнять. Когда под Чиженом Иванов приказал избавиться от

Петральского, Степанов, не задумываясь, пустил в него стрелу из даурского лука, но

промахнулся. Васильев выручил. С разбитой головой Петральский полгода

провалялся в Чижене, потом руководил сбором ясака и приводил в покорность

верхнеамурских дауров. По выздоровлению вернулся, чтобы совместно с

Хабаровым совершать походы в низовья Амура. Он подозревал Васильева, за

которым водились и другие грешки.

80

Иванов действительно разговаривал с Брулевым и заручился поддержкой.

Он сообщил ему, что с группой товарищей решил построить селение и заняться

пашней. Тихая, мирная жизнь всегда привлекала Брулева, и он сгоряча одобрил

мнение Иванова и простил убийство мирного даура, везшего в Албазин ясак, за что

Брулев так нещадно бил Костю в день его именин.

- Заспорили петухи! – грубо оборвал Иванов Степанова. – У всех хвост

одинаково замаран. Давайте лучше обсудим, как избавиться от Хабарова и

помешать строительству города.

- Как скажешь, Костя, так и будет! – сказал Степанов.

- Что ж и я согласен, пора кончать! Или осина, или свобода!

- Для полного успеха надо привлечь Треньку. Куда пойдет Тренька, туда и

Дунай.

- Может, наоборот, куда Дунай, туда и Ермолин. А, впрочем, неплохо

задумано. У Чечегина с Петральским не слишком много верных людей. Остальные

их не знают и пойдут за нами.

- Только не знаю, кто из нас поговорит с Ермолиным? Меня он не любит.

Степанов двух слов не свяжет и может все дело испортить со своим дубовым

языком. Остается – Логион!

- Не послушается и меня Ермолин. Слишком он горяч! Придется Ермолку

подослать… Они друзья!

Когда расходились, Иванов предупредил: - Переговорите с верными

людьми. Завтра решается судьба быть или нет здесь городу. Если прогорим: выход

один – на ту сторону Амура!

- Или туда! – Васильев показал на землю.

Там, где Джи сливается с Амуром, Хабаров остановился на отдых. Ночью

костры горели ярким пламенем, освещая реку, слегка бьющуюся о берег. Дальше

ничего не было видно: тьма поглощала Амур. Лес шумел не сильно, но угрожающе.

Казаки не решались отходить от костров слишком далеко. Хабаров лежал на досках

и слушал рассказы служивых. Напротив, прижавшись к костру, сидели Иван Брулев

и Трофимов. На остановках друзья располагались вместе. Около их костра всегда

собиралось много народа. Всю ночь напролет и наперебой рассказывали казаки о

своих похождениях и приключениях. Страдавший бессонницей Трофимов был

душой всех бесед. Сейчас он говорил возбужденно и торжественно. Освещенное

пламенем бородатое лицо было строгое и напоминало древнего воина, которых

рисуют на картинах, дающего напутственное благословление неопытным воинам в

предстоящей битве. Казаки внимательно слушали. Никто из них не мог

предположить, что это последний рассказ никогда не унывающего старика.

- Вот так-то, братцы мои, мы пришли на благословленный Амур! Дальше – вы

знаете. С Ерофеем Павловичем проложим новую дорогу. Наступит время, имя

Ерофея будут произносить с благодарностью! Вместе с ним мельком вспомянут и

нас!

- Ты воздаешь невозможное! Слава мне не нужна. Только шесть тысяч казаков

и стрельцов решат судьбу Приамурского края… И не надо будет нам сидеть у

костров в темную морозную ночь, мокнуть под дождями, в бурю прятаться от ветра

под лодки…

- До шести не хватает пять с половиной, - возразил Иванов, не поворачиваясь

лицом к собеседникам. Он имел странную привычку стоять спиной к пламени,

81

заложив руки за спину. – Последнее время не присылали подходящего харча, не

говоря уже о порохе и свинце, а о подкреплении и думать не приходится!

- Не пришлют, так они сами придут! – сказал Трофимов.

- Посмотри, сколько нас? А многих ли прислали – все пришли по своей воле!

- Донесение72

мое скоро будет в Москве, и там примут меры к быстрейшей

отправке обещанных стрельцов.

Я лишнего не запрашивал: только шесть! Мы покорим все земли, лежащие к

северу от Амура. Пусть нас сейчас мало, но завтра в устье Джи начнем стоить город.

И благая весть от этого города пойдет по всей Руси. В нем оставим Брулева, а сами

пойдем в столицу Амура – Албазин. На следующий год с многочисленным войском

пойдем снова в низовья. Даст бог, в следующем году в устье Амура, друзья мои,

будет стоять новый город!

Казаки утвердительно кивали головой в знак согласия. Слишком их было

мало, чтобы они могли надеяться на свои силы. Хабаров смотрел далеко вперед, но

гениальное предвидение ему не удалось осуществить, в этом не его вина.

Замечательный русский человек, столь много сделавший для отечества, был

остановлен в разгар своей творческой инициативы и благородного действия. Из

Москвы, вместо помощи, для обозрения дел Амурских ехал дворянин Дмитрий

Зиновьев.

Во время беседы, на огонь, из темноты, вынырнуло несколько

плоскодонных лодок и ботов. Казаков это не удивило. Последнее время группами и

в одиночку поступало подкрепление людей, идущих по своей воле с Сибири, Лены,

Олекмы и Илима.

- В Албазине были? Спокойно ли там? – поинтересовался Хабаров. Албазин

был форпостом. Там сосредоточено все управление, несмотря на то, что Хабаров

был постоянно в отлучке. Оттуда шло распределение людей, прибывающих

самовольно. Одних оставляли в городе, других направляли по многочисленным

острожкам, остальные к Хабарову – реже для пашни. И он знал, они не могли

миновать Албазина.

- Благополучно, - ответил пожилой казак, старший команды. – Только с нами

беда приключилась. Дауры весь день к берегу не пускали. Избавились от них с

наступлением темноты. Хорошо, что огни зажгли, иначе разошлись бы, а там

вспоминай, как звали, - не скрывая волнения, признался пришлый.

- Что слышно в народе? – поинтересовался Иванов.

- Народ говорит: Хабаров за два года овладел почти всем Амуром, и

желающих идти на новые земли великое множество. Одно плохо – воеводы

препятствуют.

- Ну, а ты, пришлый, что думаешь о Хабарове? – спросил Хабаров.

- Плохо думал бы, не пришел! – Он без труда узнал, что спрашивал сам

Хабаров. Народная молва уже давно нарисовала портрет Хабарова. Трофимов не

удержался, чтобы не прочитать нравоучение вновь прибывшим.

- За свое длительное странствование по тайге я не встречал другого человека,

как Ерофей. Посмотрите на него: прет напролом, как медведь, а в душе нет корысти.

Уж вы поверьте мне, старому бродяге. С таким человеком в огонь и в воду не

страшно! – Трофимов посмотрел по сторонам, зло выругался по адресу якутских

воевод, которые интересовались больше соболями и драгоценностями, чем будущим

72

Последнее донесение Хабарова датировано 5 августа 1652 года (примеч. автора).

82

Приамурского края, потом быстро поднялся с места. На лице испуг и удивление.

Брулев искал взором по сторонам тоже кого-то.

- Треньки-то нет? – недоуменно спросил Трофимов, часто моргая глазами.

- Не заблудится, - буркнул себе под нос Иванов. – Надоело ему слушать твою

болтовню, пошел за дровами!

- Тренька! Тренька! Тре-е-е-енька! – закричал Трофимов. Ответа не

последовало. Тревожный голос сотника разбудил спящих казаков у других костров.

Стали искать, но никто не видел молодого сотника. Дали несколько выстрелов,

предполагая, что он пошел за дровами и заблудился. Трофимов выхватил горящее

полено из костра и, размахивая им, как факелом, скрылся в лесу. Утром Трофимов

наткнулся на Ермолина с ножом в груди.

- Как же это, сынок! Тебе бы жить да жить… Где бог? Справедливость?

Помирать надо мне, а не тебе! Я всегда говорил, что смерть в своем выборе

несправедлива…

Дунай Трофимов не пережил смерти Ермолина. Он выдержал суровые

испытания жизни, а смерть близкого ему человека, которого он так долго оберегал

от вражеских стрел, сразила его. Похоронили их вместе. Деревянный крест на

высоком берегу, от которого было видно, как Джи впадает в Амур, долго стоял,

напоминал о трагической гибели друзей. Плывшие по Амуру казаки снимали шапки.

Треньку Ермолина и Дунай Трофимова хоронили в плохую погоду. День

был дождливый и ветреный. Загадочная и трагическая смерть волновала умы

казаков и наводила тоску. Лица их были пасмурны, как осенний туманный день.

Они долго не расходились от могилы, говорили негромко между собою, строили

различные предположения о смерти Ермолина.

- Сколько еще таких могил придется вырыть на берегах Амура? – спросил

Брулев, и сам же ответил: - Много… Много!

- Пока не поздно, надо уходить отсюда. Амура нам не покорить. Если не

уйдем своевременно, сгинем все бесследно, - сказал Константин Иванов.

- Труса празднуешь?! – недовольно спросил Хабаров.

- Он никогда не принадлежал к храброму десятку, - добавил рослый казак.

- Ерофей, - заговорил Иванов, подступая вплотную. Первый раз за все время

он смотрел Хабарову прямо в глаза. – Мы уходим от тебя! Наши дороги разошлись:

ты – в одну сторону, мы – в другую! Угроза и издевка чувствовались в голосе и в

движении всей неуклюжей фигуры. На откровенный разговор он решился не сразу.

Взвесив все обстоятельства, он понял, что наступил подходящий момент. Брулев

смерть друзей перенес тяжело и решил недалеко от могилы построить зимовье, а

затем отправиться на Илим для розыска сына.

Ермолин брал пример во всем с Хабарова, авторитет вождя считал

непогрешимым, но слишком был привязан к Трофимову. На всем протяжении

совместных скитаний старый казак подставлял свою грудь, защищая Ермолина.

Только в том случае, когда дело было наверняка выиграно, вступал в бой Ермолин.

Трофимов делал это так искусно, что никогда не вызывал подозрения у посторонних

людей и объяснял энергией и умом пылкого Ермолина. Сделав попытку привлечь

Ермолина на свою сторону, которая чуть не оказалась гибелью всего плана Иванова,

Степанов, Поляков и Васильев задушили его, вонзив нож в грудь для видимости,

что он погиб в драке.

Хабаров, не дослушав Иванова, понял значение его слов. Гибель! Не для себя!

Это было бы не так-то страшно. Рушилось великое дело, в которое он вложил

83

столько труда, сил, променяв легкую жизнь торговца на опасную – землепроходца и

завоевателя. Упрашивать взбунтовавшихся казаков он не стал, но, не сдержав злобы,

ударил изменника в лицо. Отброшенный ударом, Иванов приподнялся на локти,

длинные волосы скатились на его узкий покатый лоб и закрыли глаза, горевшие

недобрыми огоньками. Кровь ударила в голову. Он через силу засмеялся противной

веселостью.

- Служивые! Видите, что делает атаман, когда казак отказывается

повиноваться ему и выполнять преступные указания. Я не крепостной, Ерофей, а

вольный казак – куда хочу, туда иду!

На помощь Иванову бросился Степанов с Васильевым и стали угрожать

Хабарову. Тот стоял спокойно и без страха смотрел на врагов. К нему опять

вернулось ощущение прежней уверенности и уравновешенности.

- Чечегин был прав, говоря, что Костя зажился на белом свете! – сказал

Петральский и со злостью пнул Иванова под бока. – А вы, паршивцы, заткните рот,

или сделаю я сам!

- Уходите! Немедленно уходите, пока я не передумал! Передумаю – пуля тому

в лоб, кто осмелится сделать один шаг в сторону от намеченного пути. Надоест

бродяжничать – приходите обратно. Хабаров будет рад видеть вас своими

сподвижниками. Но приходите с чистой совестью… А тебе, мошенник! Лгун! Вор!

От петли не уйти! – И Хабаров отвернулся в сторону и стал наблюдать, как воды

Джи, соединяясь с Амуром, придают ему бег быстрее, и, казалось, не Джи впадает в

Амур, а Амур питает многоводную Джи. Он был уверен – тот, кто не погибнет от

голода, цинги, хищных зверей и стрел дауров, придет в Албазин и никогда больше

не покинет его. С большим удивлением, чем с сожалением, Хабаров посмотрел на

пришедшего прощаться с ним Ивана Брулева.

- Ерофей Павлович! Все это мне осточертело: кровь, свист пуль, разрывы ядер

и стоны раненых… Пусть у тебя не останется злой думки: мол, Брулев пошел на

грабеж. Это место я облюбовал еще в первую Амурскую экспедицию.

Ему, только ему поверил Хабаров и, крепко пожимая руку, сказал: - Селись на

угожем месте и живи спокойно. Понадобится помощь – кликну! Ты нуждаешься в

ней, я к твоим услугам! Верный товарищ в походе всегда останется лучшим другом!

Доверчивый Брулев оказался жертвой ловко опутанной паутины Иванова, но

разорвать ее было поздно. Албазин далеко – идти к нему одному мимо враждебных

дауров опасно, если бы и согласился предводитель шайки отпустить его. Уход

человека из шайки в Албазин означал разоблачение истинных намерений Иванова,

поэтому он внимательно следил за поведением сотника. Брулев сделал вид, что

смирился со своим положением, а в душе затаил ненависть к Иванову и его

сообщникам и стал подбирать наиболее надежных людей, чтобы отмежеваться от

разбойничавших на Амуре людей. Отношение главных разбойников к случайно

попавшему в шайку ненужному и вредному человеку было разное. Логион Васильев

и Степанов побаивались его и считали трогать нецелесообразным. Кроме того,

присутствие самого близкого человека Хабарова оправдывало поведение их в лице

остальных членов шайки, которые по-прежнему уважали Брулева. Поляков был

решительным сторонником избавления от сотника. Иванов одобрял действия

Полякова, но вынужден был считаться с мнением остальных, особенно Васильева,

бывшего душой взбунтовавшихся казаков. Иванов не мог понять Логиона и

подозревал, что тот претендует стать предводителем. Раз в шутку или всерьез он

заявил Иванову: - Костя, на первого амурского сотника у меня никогда не

84

поднимется рука! А вот тебя – убью без сожаления, как вошь в ширинке! – И

Иванов при дележе добычи аккуратно выделял пай Брулеву и отправлял его всегда в

отдельно стоявший шалаш, заявляя, что это за то, что он не сообщил Хабарову об

убийстве злополучного даура.

Иванов со своей шайкой бунтовщиков в количестве 136 человек отправился

вниз по Амуру искать приключения и грабить мирных жителей. Кровавыми слезами

заплакали коренные жители Амура. Пощады не знали ни старики, ни дети. Насилие

и грабеж - вот чем зарекомендовал себя вновь испеченный атаман. Жестокое

обращение с даурами вызвало волну возмущения, поэтому шайке достигнуть

низовья Амура не удалось. Получив жестокий отпор, Иванов переметнулся в

верхнее течение Амура и обосновался в разрушенном Бонбулаевом городке, при

устье маленькой речки Буринды73

.

Отсюда стал делать набеги на даурские улусы. Женщины, соболя и

различные драгоценности были его наживой. При дележе разыгрывались споры,

переходящие в кровавые оргии, которые Иванов поощрял, оставаясь в стороне. В

один из таких набегов шайка вернулась с большой добычей и захваченной в плен

пятнадцатилетней дауркой. Без стеснения, на глазах у всех, Иванов обнимал

вырывающуюся из его рук и озирающуюся по сторонам на незнакомых людей

девочку и, не скрывая восторга, бахвалился:

- Дауры отказались платить ясак. Вместо него взял. Приглянулась, даром, что

в штанах. С паршивой овцы, хоть шерсти клок!

- Ничего клок – дороже золота! – иронически заключил красавец Васильев,

разглаживая пышные усы. – Половину принадлежащего мне богатства даю взамен

даурки…

Речь Иванова была хвастлива и не понравилась Брулеву, случайно

оказавшемуся в кругу разбойников.

- У тебя, наверное, свои дети есть. Даурка еще ребенок! – сказал Брулев, едва

сдерживаясь, чтобы не ударить Иванова.

- Как не быть! – Иванов злорадно засмеялся, уставившись немигающими

глазами на Брулева. – Заступник! А!..

Что хорошая девка? Недаром Логион дает половину богатства. А знаешь ли

ты, что это значит? – Иванов насупился, как бы в уме подсчитывая. – Хватит ему до

конца жизни… Детям его, сколько бы их не было и, пожалуй, внукам останется… А

Логион еще ведь не женат! Иванов поднялся с ковра и подступил к Брулеву со

сжатыми большими кулаками. Ближайшие злоумышленники насторожились, зная,

что сейчас произойдет схватка, и в уме строили догадки, что Брулев порядком

наломает бока их атаману, чего они, конечно, желали, чтобы он сильно не

заносился. Потом труп Брулева (они не позволят ему расквитаться с Ивановым)

выбросят за город, где останки человека растащат лисы и воронье. Вопреки их

ожиданиям, Иванов разгадал замысел товарищей и, заметив решительный вид

казака, грубо толкнул ему девочку.

- Пользуйся! Ты не так-то стар, как кажешься. Еще сможешь провести с ней не

одну ночь. – Он притворно улыбнулся, поворачиваясь к своим сообщникам. – Мне

не жаль: душа у меня простая и добрая! Пользуйся моей простотой, если сам не в

силах добыть, сотник Поярковский!

73

Около селения Толбузино. На горе еще сохранился крепость-вал до наших дней (примеч. автора). См. приложение.

85

Стыдом краски залилось лицо Брулева. Он хотел что-то ответить в свое

оправдание, как будто был виноват, но его за рукав потащил пожилой казак.

- Ермолка умирает… Зовет тебя – проститься хочет!

Брулев на минуту забыл о противном ему Иванове и быстро зашагал к

полуразрушенному дому, где пронзенный стрелой умирал молодой казак Ермолка,

любимец всей шайки. Перед входом в дом Иван остановился и подозвал казака.

- Выведи девочку за город. Пусть с богом идет восвояси… Да смотри не

надругайся – спрос будет короток! - крикнул он вдогонку.

- Разве на мне креста нет! – казак для убеждения перекрестился. – С какими

глазами в Албазин вернусь! – рассуждал казак сам с собою и часто крестился.

…- Дауры отказались от уплаты ясака. Расправа с ними была короткая:

мужиков с улуса сбили и юрты с конца зажгли. Кто не сгорел – мы их в пень-

колоду рубили… Ермолка бредил и метался на нарах. Рубашка на груди была

разорвана, из-под грязной тряпки сочилась кровь. Иван положил руку на горячую

голову. Казак открыл глаза и, узнав Брулева, поманил к себе немым молящим

взглядом. Иван склонился над ним.

- Помнишь, Треньку и казака, - чуть слышно шептал раненый. – Убийца…

Костя, рваная ноздря!

Ермолка замолк навсегда. Тело его вытянулось. Он стал длинным и

неподвижным. Из глаз Ивана текли слезы и падали на бледное и неподвижное лицо

Ермолки. Все сняли шапки. В голове покойного поставили самодельные свечи. Иван

поцеловал в лоб покойника и вышел из дома.

«Еще один, - думал он, медленно продвигаясь по сожженному городу. – Надо

положить конец всему этому…».

Брулев незаметно для себя оказался на том месте, откуда его позвали к

умирающему. Там по-прежнему сидели Иванов, Степанов, Васильев, Поляков и ряд

других казаков, кто был близок к ним, и совещались. На ковре в беспорядке

валялись кучи собольих шкурок, слитки золота и серебра, дорогие халаты,

уникальные изделия работы дауров и множество драгоценных вещей.

- Уходить надо с Амура, - донесло ветром слова Иванова. Брулев остановился

и прислушался.

- Надо уходить! Хватит скитаться. Пора и отдохнуть от тягостных трудов, -

поддержал Иванова Васильев.

- Нашему богатству позавидует не один якутский или илимский воевода.

Печаль одна, как миновать Албазин?

- Пройдем! Хабаров снова подался в низовья…

- Остальные как? – спросил Поляков. – Оставлять на произвол судьбы не

честно! Не по-товарищески!

- Ну, их к черту! Куда хотят, туда и пусть убираются. Делиться добычей со

всеми я не намерен. Кто хочет, пусть идет к Хабарову. Мне они больше не нужны!

Брулев в два прыжка оказался в средине шайки и сердито спросил: - Значит,

они тебе больше не нужны? Ну-ка повтори еще раз!

Злоумышленники озирались по сторонам, как преступники, пойманные на

месте преступления. Нельзя ли незаметно улизнуть в сторону и остаться вне

подозрения. За такие разговоры шайка не простит, а многим не сносить головы.

- Иди и ты к черту, - ответил Иванов, не повышая голоса. Минута

растерянности прошла быстро, и он сообразил, что Брулев пришел один. – Тебе,

пожалуй, выделю кое-что, хотя ты не участвовал ни в одном набеге против дауров.

Долг платежом красен. Только не подымай шума… Желаешь, пойдем с нами!

86

- С тобой?

- Не со мной, а с нами!

- Затем, чтобы ты ночью задушил меня, как Треньку Ермолина, или того

казака… – Брулев схватил Иванова за воротник рубашки и поставил на ноги. Все его

жилистое тело собралось в клубок, мускулы напряглись, и не успели друзья атамана

прийти на помощь, как Иванов оказался на земле без движения. В удар Иван вложил

всю свою богатырскую силу, наконец, вырвавшуюся наружу от давно накипевшего

зла против этого человека.

- Ого! – злорадно произнес бледный Васильев по случаю кончины своего

предводителя. – Костя, не успел даже пикнуть…

В то же время Брулев почувствовал удар по голове и, круто повернувшись,

заметил занесенный над головой для второго удара топор. Из-под ног уходила

земля. На миг он успел окинуть взглядом тот круг Вселенной, которая заманчиво и

властно влекла его к себе с тех пор, как о ней рассказал Иван Москвитин с

Максимом Перфильевым.

Слишком мало посылали якутские воеводы на Амур людей, провианта и

пороха со свинцом. Писчей бумаги и той не было в достатке. Хабаров не получил и

обещанного подкрепления из Москвы. Князь Лобанов-Ростовский прогуливался по

Москве и не торопился отправляться на Амур. Решение о посылке войска осталось

на бумаге. Для обозрения дел амурских в марте 1652 года из Москвы выехал боярин

Дмитрий Зиновьев. Длинная дорога на перекладных с бесшабашными ямщиками

ему наскучила. На Амур он приехал злой на тех, кто его послал так далеко, а еще

пуще злился на Хабарова, чьи настойчивые письма и планы покорения Амурских

земель вскружили голову Московскому двору. Ни красота природы, ни богатство

края, ни его будущее не смогли рассеять плохого настроения боярина. Он рвался

обратно в Москву. Организовать землепашество не удалось: казаки и служивые

люди были непривычны к такому занятию, да и кого он мог заинтересовать взяться

за соху в незавоеванном крае.

Встретился Хабаров с Зиновьевым в 1653 году при устье Джи. Боярин

действовал самовластно. Заподозрив Хабарова в утайке ясака, потребовал отчета. С

ним и его сподвижниками был дерзок, плевал в лицо Хабарову, драл за бороду.

Своим поведением он восстановил против себя сподвижников Хабарова, и, если бы

не выдержка последнего, не видать бы боярину Москвы.

- Вели, Ерофей Павлович, - просил Чечегин, - за ноги и в воду! Пусть пузыри

пускает в Амуре!

- Мало ему ясака – по шкуре с него сдерем, да в Москву пошлем вместо

соболей! – поддерживал Чечегина сотник Петральский.

- Честью готов поплатиться, лишь бы не ухудшились дела Амурские! –

уговаривал Хабаров казаков.

Кончив свои дела, Зиновьев поехал обратно и взял с собою вождя казаков –

Хабарова, которому принадлежит честь занятия Амура и появления на ней первой

русской флотилии. Все перетерпел Хабаров в пути: и оскорбления, и плевки, и

угрозу быть закованным в цепи, но не терял надежду вернуться на Амур и

докончить начатое дело, важность которого он понимал лучше других. Но вместо

почета и наград Ерофей Павлович Хабаров в Москве предстал перед грозным

судом. Человек, о котором с восхищением говорили все передовые люди, человек, о

котором в народе слагали легенды, человек, перед которым трепетали маньчжурские

87

и даурские князья, оказался на скамье подсудимых, как государственный

преступник.

…Несчастный Хабаров был оправдан, но на Амур не возвращен, а назначен

государевым приказчиком над поселениями по реке Илиму и Лене и поверстан в

дети боярские по Илимскому списку.

Забытый всеми, Хабаров умер и похоронен в Илимском остроге без всяких

почестей.

Только потомки по праву оценили заслуги национального героя – Ерофея

Павловича Хабарова-Святицкого – и воздали ему должное.

IV

«Заклинался богдойский князец,

Бегучи от острогу прочь,

От острогу Коморского,

А сам заклинается:

«А не дай, Боже, напредки бывать…»

(Казацкая песня о том, как казак

Онуфрий Степанов защищал свой острог

на Коморе реке в 1655 году.)

После отъезда боярина Зиновьева в Москву, приказным человеком новой

даурской земли был оставлен Онуфрий Степанов. Кто же он? Простой охочий

человек или стрелец? С кем прибыл? С Зиновьевым или вместе с Хабаровым

бороздил Амурские воды? О происхождении и звании молчат тогдашние бумаги. В

них не нашлось места даже для имени казака, но имя его по праву должно

находиться в одном ряду с Поярковым и Хабаровым и достойно памяти. Мало

хорошего пришлось увидеть ему впереди. Амурские дела не были приведены в

порядок. Непокоренные, неизведанные земли, но уже обильно политые кровью

первых землепроходцев-смельчаков, нового приказного человека Великой реки

встретили неприветливо. Маленький и невзрачный на вид, казак в армяке,

подпоясанный красным кушаком, оказался сжатый между двух вражеских лагерей.

Тайга по одну сторону реки с немирными племенами, по другую – могущественное

государство, открыто выразившее протест появлению русских людей. Тонкие

пальцы рук постоянно щипали курчавую бородку на круглом лице. На щеках

румянец, губы большие и сочные; голубые глаза то закрывались, щурясь от солнца,

то широко раскрывались с выражением испуга и удивления. Движения его были

неуклюжие и медлительные, наружность не располагала к себе воинственных

казаков, и на первый взгляд он казался жалким среди безмолвия и той обстановки, в

которой оказался после ухода Хабарова с Амура. Но внимательный наблюдатель мог

без труда заметить: тяжелая жизнь успела наложить отпечаток старости на этого

молодого человека, а за внешними признаками малодушия скрывалась львиная душа

приготовившегося к прыжку зверя.

Степанов без всякого интереса проследил за извилистым течением реки, где

она скрылась за крутым поворотом, мысленно представил ее течение дальше, между

угрюмых скал и лесистых берегов, которые были ему хорошо известны, еще раз

оскалился недоверчивой усмешкой и сказал:

88

- Братцы, в путь! – Сам стал спускаться по крутому берегу к Амуру, где стояли

дощаники. Казаки безропотно повиновались: слова были сказаны твердо и уверено.

Дощаники, вооруженные пушками, медленно поплыли по течению. Их

сопровождали легкие лодки со стрельцами. Они редко приставали к берегу. Дауры не

тревожили казаков. Сами они не обращали внимания на встречающиеся улусы и в

драку не лезли. Предводитель был настроен мирно и ни одним своим движением не

проявлял воинственного вида, вызывая кривотолки у казаков. Порою ему

напоминали:

- Здесь мирный улус. Пристанем – соберем ясак!

Атаман хмурился, мелкие складки бороздили большой лоб, щеки покрывались

румянцем стыда, а в глазах – нескрываемое удивление и недовольство.

- Зачем он тебе? Ты все равно богаче не будешь, а в Якутске обойдутся, -

отвечал он с укоризной.

- Как так? Воеводы могут прогневаться!

- Но и пусть! Якутск далеко – через горы не достанут и в лицо не плюнут. А

потом не ваша забота – в ответе я один: перед богом, царем и воеводами!

Казаков это радовало и удивляло. С первого дня в поведении атамана

чувствовалось что-то новое и неизвестное для них. Он не проявлял никакой алчности

к личной наживе, но, казалось, хотел укротить страсть якутских воевод к ней.

Трусостью это объяснить было нельзя, так как привозимый ясак он брал в меру, а

излишки отсылал обратно. Слух о нем облетел близлежащие улусы дауров, и они

становились менее враждебными к казакам. Даже те даурские племена, которые

совершенно не платили ясак и при приближении русских покидали свои места, стали

появляться к нему с посильным налогом, чтобы не навлечь на себя гнев. Количество

товаров, подлежащих сдаче даурами по ясашному сбору, не было никем

установлено, и Степанов впервые попытался его систематизировать и привести в

должный порядок. По мере улучшения взаимоотношения между русскими и

коренными жителями, над головой атамана нависали грозные тучи. Якутские

воеводы всей душой возненавидели его, и вскоре он оказался ими нелюбим. На его

просьбы о посылке людей, они отмалчивались, не слали пороха и свинца, а упорно

требовали сбора ясака.

Чтобы понять действия Пекинского правительства, чуть было не допустившего

завоевание обширного края горстью храбрецов, а затем резко изменившего политику

и начавшего систематически и упорно вытеснять дерзкого соседа, нужно обратиться

к внутреннему положению Китая. Маньчжурия не имела собственной истории, а ее

прошлое тесно связано с историей Китая, как история Приамурского края не может

рассматриваться без истории покорения и развития Сибири.

В истории Китая чаще упоминается о народах, ютившихся у подножия Чань-

Бо-Шань, разделившего Маньчжурию на Северную и Южную: племена Едо, Уц-зи,

Мохэсцы, Нючженцы и Маньчжуры. Из первых маньчжурских владык упоминается

Хань-Тайцзу, собравший разрозненные племена маньчжуров в одно политическое

целое и в 1538 году двинул их в пределы Небесной империи.

В 1644 году основы Китайской империи потрясло народное волнение:

тягчайший гнет крепостников над крестьянами были тому причиной. Отдельные

крестьянские волнения вылились в огромное народное восстание, во время которого

восставшие захватили столицу Китая Пекин. Не в силах справиться с все растущим

народным движением, Китайское правительство обратилось за помощью к

89

воинствующим кочевникам-маньчжурам, до этого времени подчиненным Китаю.

Маньчжурские орды вторглись в Китай и подавили восстание, но не ушли обратно, а

остались в Китае. С 1644 года в Китае утвердилась чужеземная маньчжурская

Дайцинская династия. Занятое своими неурядицами, Пекинское правительство

первое время не обращало внимания на немногочисленные банды, бродившие на

окраине Великой Империи. Сын неба, второй император Кхан-Си, укрепив свою

власть в пределах Великой Китайской стены, обратил внимание на пришельцев и

решил действовать силой против них. На северных окраинах стали

восстанавливаться старые и строиться новые крепости. Посылка военной флотилии в

амурские воды была первым предприятием Пекинского правительства против

России, однако это еще не было открытой войной. Это была попытка вернуть

утерянное право владеть и незаконно обирать даурские племена, которые при

изменении политики Степанова против них выходили из повиновения маньчжуров и

склонялись на сторону русских.

Зиму 1654 года Степанов провел в Коморском остроге. Весной на своих

дощаниках стал спускаться в нижнее течение Амура. В одном месте его внимание

привлекло большое скопление дауров на берегу.

- Что это значит? Почему столько народа высыпало на берег? Интересно бы

узнать?

- Дауры! Интересу мало, если они сейчас нападут на нас, - сказал верзила

Петральский. Место для нападения на плывущих казаков было удобно: Амур

протекал между крутых гор Хингана и был настолько узок, что мог простреливаться

с обоих берегов даже стрелами. Высадиться на берег было трудно. Крутые,

обрывистые берега, заросшие лесом, в укрытии которого могли прятаться дауры,

таил в себе большую опасность. Люди Степанова при высадке могли оказаться

хорошей мишенью. Петральскому не нравился Степанов. Там, где он предпочитал

действовать решительно, Степанов пускался в длинные разговоры, досконально

разбирая, почему именно так нужно поступать, а не иначе, и, когда убеждался в

правильности слов казака, интересовался, какие последствия вытекут из данного

предприятия. Петральский давно убедился, что атаман умен и хитер, а разговоры

призваны лишь оттянуть время. Сам же он был сторонником Ерофея Павловича

Хабарова и решительных действий. Когда по привычке Степанов пустился в

обсуждение о причине скопления дауров на берегу, Петральский сказал рядом

сидящему казаку:

- Посмотрим, как запоет, когда от разговоров перейдем к делу!

- Я вижу сам! Дауры! Но зачем они? – допытывался атаман.

- Почем я знаю! – огрызнулся Петральский.

- Я тоже не знаю, поэтому интересуюсь, - не обижаясь, ответил Степанов.

- Может быть, ясак принесли, - сделал предположение рулевой.

- Что-то не похоже! Непременно надо съездить на берег и узнать.

- Нет нужды! Лучше дай команду разок пальнуть из пушки - разбегутся! –

предложил Петральский.

- В мирных дауров из пушки! Пока я жив – этого не будет! Кто осмелится –

высеку, как мальчишку! – И Степанов подробно начал излагать, почему дауры

мирные: - Если бы они имели злой умысел, то не стояли бы на берегу. А не стояли

бы на берегу потому, что слишком опасно. Один выстрел из пушки, и нет десятка

инородцев. Хорошо бы, Петральский, привлечь всех дауров на нашу сторону?

- Зачем?

90

Степанов был сторонник мирного урегулирования амурского вопроса. Он не

находил противоречий, которые могли бы служить поводом к вооруженным

столкновениям с даурами. Об этом-то он и хотел сказать Петральскому, но его

внимание привлек высокий человек на берегу, в котором он безошибочно узнал

соотечественника.

- А ты говоришь интересу мало! – укоризненно заметил Степанов. – Среди них

наш человек – русский. Смотри: вон один, другой… третий!

Петральский прикусил губу от злости. Он злился на Степанова, что тот первый

заметил среди дауров русских. Однажды он имел несчастье похвалиться во

всеуслышание своим хорошим зрением, и голубоглазый Онуфрий вторично уличил

его в бахвальстве – казаки свидетели. Злополучный пень, который Петральский в

прошлый раз принял за голову гурана, служил предметом насмешек над гордым и

самолюбивым сотником. Пока Петральский вспоминал тот неприятный случай, когда

его зрение поколебалось во мнении казаков, дощаник приблизился настолько близко

к людям на берегу, что он узнал в высоком человеке Ивана Брулева. Шагнув вперед,

Петральский закричал во все горло: - Иван! Иван! Дружище! – Степанов вовремя

схватил его за руку. – Фу ты, черт! От радости забыл, что на лодке! - И Петральский

злобно выругался, вкладывая в слова ругани предполагаемое неприятное ощущение,

которое пришлось бы испытать от соприкосновения с холодной водой, не останови

Онуфрий вовремя. Облегчив душу злобной руганью, снова закричал: - Брулев!

Брулев! – потом обратился к Степанову: - Думал, нет в живых! Это амурский

сторожил – сотник Брулев!

- Товарища встретил – хорошо! Но зачем же недостойно ругаться? – пошутил

Степанов.

«Какой из тебя казак, когда сам не ругаешься и другим не даешь. То ли дело

Хабаров», - подумал Петральский, забыв, что Брулев тоже не любит сквернословов, а

обвинить его, что он плохой казак, никто не мог.

Вскоре лодка с несколькими гребцами отделилась от берега и стала

приближаться к дощаникам Степанова. Со всех сторон слышались радостные голоса.

Все, кто знал Брулева по совместным походам, звали его к себе.

- Иван, давай сюда!

- Бог милостив, довелось снова свидеться…

- Бог не Никита рябой, он правду видит - Брулев жив и невредим! – кричал во

все горло Петральский.

От такого сравнения Степанова бросило в краску, но он счел уместным не

вмешиваться в общий азарт.

- Эй, старина, к нам! – кричали с лодок, кто лично не был знаком с Брулевым.

- Надо представиться по начальству, чтобы в бегах не считали, потом к вам

загляну на минутку. - Брулев легко прыгнул в дощаник Степанова. Держа в объятиях

Брулева, Петральский со слезами на глазах говорил: - Мы-то тебя похоронили!

Панихиду служили, друг мой! Вижу… Костя разделал тебя, как бог черепаху! Сукин

сын! Своими руками всю шайку перевешал…

- Рановато, рановато хоронить! Мы еще доживем до хороших дней! – отвечал

Брулев. – А куда путь держите?

- Все туда же, куда с Ерофеем ходили… А его, беднягу, увезли прямо в

Москву. Худо бы не было!

- Знаю… - с грустью ответил Брулев. – Как же получилось, что вы дали отца

нашего в обиду?

- Не мы, сам он порешил. Сам оберегал боярина, обещал вернуться…

91

Степанов сидел в стороне и не мешал разговору двух старых друзей,

проявляя живейший интерес. Коротенько рассказав о своих приключениях в шайке

Иванова, Брулев спросил: - Кто же новый атаман? Слышал о нем: слух благой дауры

разносят по округе!

- Да, вон, Онуфрий! – небрежно сказал Петральский.

Степанов решил, что сейчас можно вмешаться в разговор и, подавая руку,

отрекомендовался: - Степанов, Онуфрий! - и приятно улыбнулся. Румянец так и

заиграл на его пухлых щеках, а голубые глаза впились в здоровенного сотника,

седого, но еще сильного и крепкого, точь-в-точь такого, о которых рассказывают в

сказках. Иван отдернул руку и машинально схватился за затылок. Рубец шрама,

идущий через всю щеку от подбородка до виска, вздулся и побагровел. Что-то ему

напомнило трагедию, которая разыгралась на берегу маленькой речки Бурунды.

Онуфрий смутился и было хотел снова сесть на скамейку, Брулев предупредил его: -

Один неприятный случай вспомнил. Казак, по имени Степанов, оставил память на

лице и голове.

- Один Степанов - подлец, однако это не значит, что все Степановы, какие есть

на земле, - негодяи!

- Да! Может быть! О вас думать плохое у меня нет основания…

- Если не думаешь – это хорошо! Садись рядом! Рассказывай, какими судьбами

и надолго ли?

- Ехал, думал: повидаюсь с земляками и обратно к даурам. Свыкся. Оберегай

их бог от несчастий, как они оберегали нас в трудное время! Жаль расставаться – мы

стали братьями. – Брулев посмотрел на берег. Там, растянувшись цепью, шли дауры.

Грустью повеяло на Брулева. На глазах навернулись слезы, и он заплакал, сознавая,

что останется здесь… Степанов понимал волнение и муки, которые переживал казак

потому, что сам был чувствительным и сердобольным человеком.

- Я пойду на берег, - сказал он. – Дауров надо отблагодарить!

Степанов растерянно посмотрел по сторонам, ища предмета, чем бы

отблагодарить дауров. Все попадающие вещи и предметы на глаза казались

недостойной наградой за тот поступок, который оказали немирные люди, спасая

казака-завоевателя. И он отплыл с пустыми руками. Вслед ему злорадно смеялся

Петральский:

- Значит, якутские воеводы получат еще меньше мягкой рухляди, а даур,

освобожденных навеки от ясака, будет больше! Зато на голову атамана в эту минуту

свалилось тысячи проклятий и угроз от якутских воевод! Да видит все это бог! И

повернет свои стрелы возмездия обратно и отведет их от несчастного Степанова!

Зачатки будущей амурской военной флотилии благополучно подходили к

устью Сунгари, вход в который преградила армада богдыхановых судов, хорошо

вооруженных и по количеству во много раз превосходящая дощаники Степанова.

Погода стояла безветренная. Раскинувшиеся гладью амурские воды замерзли без

движения. Паруса на маньчжурских судах обвисли как тряпки на дощаниках,

развешанные казаками для сушки. Легкие лодки Степанова со стрельцами намного

обогнали дощаники, когда он заметил надвигающуюся на него в кильватерном строю

маньчжурскую армаду. Всегда прищуренные и закрытые глаза Степанова вдруг

сделались большими от удивления и впились в чужой флот, ожидая сближения.

Петральский заметил перемену – это был другой атаман, словно кто подменил

Степанова.

92

Десяток лодок Брулева были на расстоянии ружейного выстрела от

головного судна неприятеля. За несколько дней Брулев не мог изучить Степанова.

Никаких указаний на случай встречи с неприятельскими кораблями заранее не было

сделано. Сотник растерялся, однако другого выхода, как идти на сближение с

неприятелем, не нашел. Четкой, отрывистой и внятной команды с дощаников ему не

было слышно.

- Пушки к бою! Отступать было поздно! Нападать опасно, но необходимо:

маньчжуры пришли не для прогулки. В Сунгари они нас не пропустят, а самое

главное, что опасно – прорвутся в верховья Амура к Албазину! Недолгая суматоха, и

пушкари с фитилями наготове.

- Петральский, со всеми лишними казаками на помощь новому сотнику! –

уверенно приказал Степанов. Над головой Брулева со свистом пролетело ядро и

выбило фонтан воды. Четыре других пошли по назначению. Следующим залпом

сбили паруса на флагманском корабле маньчжуров. Потеряв управление, судно стало

разворачиваться, подставляя борт под выстрелы. Маньчжуры не имели сведений о

численности русских и не подозревали, что жалкие дощаники, вооруженные

пушками, были их единственным флотом, а не передовыми частями, проявили

нерешительность. Брулев, заметив замешательство, открыл ружейный огонь по

бегающим в панике людям на судне. Десятки лодок устремились к нему. Казаки

держали наготове зажженные факелы. Неожиданное замешательство в рядах

неприятеля не сменилось паническим бегством, как предполагал Степанов, а вскоре

десяток кораблей на большом расстоянии стали забрасывать дощаники ядрами.

Несколько пушек не могли заставить замолчать вражеские орудия, а развернуться и

уходить, значит, быть расстрелянным в упор. Спасли легкие лодки. Брулев, ловко

маневрируя на своих лодках, уже поджег флагманское судно противника, и

расстилающийся дым над рекой не столько мешал вести прицельный огонь

маньчжурам, сколько вызывал страх. Охваченное пламенем судно сносило течением.

Следующее за ним, свободно пропустив его, устремилось на Степанова. Зато

третьему угрожало неминуемое столкновение, поэтому оно круто стало

разворачиваться во избежание столкновения. Последующие приняли это за

отступление и последовали примеру третьего парусника. Легко справившись с

первым судном, Брулев устремился к другому, но ядро угодило в лодку и разломило

ее пополам. Казаки оказались в воде. Одни, ухватившись за обломки, держались на

поверхности, другие – вплавь к берегу, третьи старались добраться до своих лодок,

метавшихся по реке между всплесками фонтанов от маньчжурских ядер, а кто не

умел плавать – на дно! Ни одного звука мольбы о помощи; каждый понимал, что это

будет никому не нужный возглас: кроме лодки Брулева было потоплено уже

несколько. Двое смельчаков оказались вблизи неприятельского судна, и Степанов с

замиранием сердца следил, как они из воды вскарабкивались на неприятельский

корабль. Другого выхода у них не было: до берега далеко, а плыть к своим против

течения невозможно. Произошла жестокая и короткая схватка. Смельчаков

выбросили за борт. Вода навсегда замкнулась за ними. Лодки казаков давно

мелькали среди неприятельских кораблей, когда, наконец, дощаник Степанова

столкнулся с неприятельским. Онуфрий первый прыгнул на палубу, увлекая за собой

других. Понятия о сдаче в плен не было. Победа или смерть! Казаков было меньше,

но они были хорошо вооружены огнестрельным и холодным оружием. Те из

маньчжуров, кто остался в живых, попрыгали за борт, но и там их не оставили в

покое. Один из дощаников Степанова постигло несчастье. Казаки оказались в воде и

вступили в драку с плавающими маньчжурами. Сильные слабели, слабые тонули,

93

увлекая за собой сильных. Не выдержав натиска, маньчжуры, отстреливаясь,

пустились в бегство. Преследовать Степанов побоялся и пристал к берегу. На реке

догорали два неприятельских корабля. Ночью маньчжуры сделали попытку

прорваться в верховья Амура, но успеха не имели. Под покровом ночи казаки

незаметно подплыли к медленно идущим на парусах судам врага и наделали панику.

Маньчжуры вошли в устье Сунгари и перестали тревожить казаков. Степанов

понимал свое положение, вернулся в разоренный в устье реки Коморы Коморский

острог74

.

Первое в истории сражение на Амурских водах закончилось блестящей

победой Онуфрия Степанова, традиции которого умножили многие поколения

амурских моряков.

Позднее осенью, когда сильные ветры гнали по реке льдины и со дня на день

ожидалась шуга, в Коморском остроге услышали громкое пение. Подгоняемые

любопытством казаки покидали теплые места в землянках и спешили на берег

посмотреть на веселых людей, приближающихся к острогу. На передней лодке стоял

рослый детина в роли дирижера. Через несколько минут лодки, ломая лед обмерзших

берегов, пристали к берегу. Дирижер последний раз взмахнул над головой

здоровенной рукой и обернулся к толпе на берегу. Хор замолк.

- Служивые, принимайте пополнение! – кричали с лодок.

- Милости просим! Давно ждем! – ответил Степанов за всех, направляясь к

пришлым, без труда угадывая в рослом человеке старшего. От удовольствия он

подмигнул Брулеву и, понизив голос, сказал: - Мои молитвы дошли до бога! Нашем

полку прибыло: человек сто будет!

- Наверное, в лесу медведь подох, раз якутские воеводы надумали прислать

подкрепление! – возразил Петральский. Пришлые разгрузили провиант, оружие и с

помощью людей Степанова вытащили на берег обледенелые лодки. Началось

знакомство, розыск земляков, расспросы про родные места. Скуластый детина, тот

самый, который дирижировал на лодке и которого Степанов принял за старшего,

пожимал крепко руку Онуфрию, Брулеву и Петральскому, отрекомендовался: -

Сотник, Петр Бекетов75

.

– И в свою очередь спросил: - А вы кто будете?

- Степанов, - негромко повторил Онуфрий, в душе возмутился, не столько

невнимательности прибывшего сотника, сколько его задело самолюбие: хотя в

Якутске его не любили, он все же является единственным приказным человеком

Амура, и, наверное, сотнику об этом не только говорили, но и послали в его

распоряжение. Бекетов бесцеремонно и недоверчиво с ног до головы осмотрел

неказистого на вид Степанова и сказал: - Слышал, слышал! К нему со всех уголков

земли нашей движутся люди. Не думал и не гадал, что придется встретиться с самим

Степановым. Ну что ж, почту за честь служить под Вашим началом!

- Подхалим, - решил Петральский и спросил: - Что слышно в Якутске?

Бекетов пожал плечами, как будто удивляясь, что ему задают такой вопрос, и

ответил: - В Якутске я не был!

- Не валяй дурака! – недружелюбно предупредил Петральский. – Не с луны же

свалился! Еще не было на Амуре человека, который миновал якутских воевод!

74 Современное название Кумарский острог, при впадении в Амур р.Хумахэ (Кумары) (примеч. автора). См. карту, данную в

приложении.

75

Его именем названа одна из деревень на Амуре – Бекетово (примеч. автора).

94

Онуфрий хорошо знал характер Петральского и, боясь, чтобы тот с первой

встречи не наговорил дерзостей прибывшему, подозревая, что Бекетов имеет тайное

предписание от якутских воевод или Москвы, примиренчески попросил: - Идемте в

избу, там и поговорим обо всем.

В натопленной избе было жарко. Бекетов снял легкую меховую куртку и

остался в одной чусучевой рубашке. Разглядывая нового сотника, ладно сложенного

и с приятным, обаятельным лицом, Брулев решил: молод, красив, полон здоровья и,

кажется, не глуп. Это невольное чувство зависти к молодости родилось в его голове

неожиданно и застало врасплох.

«Неужто стар стал?» - подумал он. И на минуту представил себя на месте

Бекетова, вспомнив свою молодость. Ему стало жаль молодого сотника: его ожидает

тяжелая участь, преждевременная старость, а может быть, неожиданная смерть.

Бекетов угадал мысли Брулева и, пристально всматриваясь в обезображенное

большим шрамом лицо, поинтересовался:

- В бою?

- Шрам, что ли?

- Да!

- Нет! В драке!

- В драке! – удивленно переспросил Бекетов.

- В драке с врагами! – заступаясь за Брулева, сказал Петральский, отрываясь от

своего занятия ворочать палкой дрова в печи. Ему почему-то не понравился новый

сотник, и он старался говорить грубо, давая знать: они уже испытали на себе

вражескую руку, а ему только предстоит.

Степанов возился с приготовлением обеда. Он терпеть не мог, когда ему в

услужение посылали казака, предпочитал делать все сам. Скудный обед тотчас

появился на столе. Не ожидая приглашения, все сели за стол. Степанов заговорил: -

Ну, сотник, теперь рассказывай новости. В первую очередь о Якутске. Как поживают

воеводы, меня не интересует, а что они думают предпринять для закрепления

Приамурского края, выкладывай все без утайки!

Лицо Бекетова выражало недоумение, на скулах вздулись желваки. Вид у него

был подавленный и обиженный.

- Может быть, мы мешаем? – спросил Брулев, заметив, что Бекетов не на

шутку рассердился.

- Вы что меня за идиота принимаете? Десять раз говорил: в Якутске я не был!

Еще раз повторяю: не был! Никаких воевод не видал и не знаю, и знать не хочу!

Пришел я сам по себе…

Степанов разинул рот от удивления и уставился на Бекетова своими умными

глазами. Любознательный, испытывающий и недоуменный взгляд собеседников

успокоил Бекетова. Он стал рассказывать:

- Как и многие другие мои спутники, наслышавшись рассказов о богатой земле,

я стремился на Амур. Весной этого года76

с большими мытарствами добрался до

Енисея. С Енисея на Ангару, и по ней в Байкал. Переплыв через море и поднявшись

далеко по Селенге, вышел на реку Чикой, с вершины которой перебрался на Ингоду,

а по ней спустился в Амур…

Грубый Петральский поднялся со скамейки и подал руку Бекетову.

- Прости, друг! Я думал, хитришь, как якутские воеводы! Степанов заключил в

объятия недоумевающего Бекетова и со слезами на глазах начал целовать.

76 Весна 1654 года (примеч. автора).

95

- Да знаешь ли ты, что это значит? Ты открыл прямой путь на Амур и тем

сослужил великую пользу своему Отечеству!

13 марта 1655 года богдойский князец с десятитысячным войском подступил к

Коморскому острогу. Проверяя людей, Степанов не досчитался двадцать шесть

человек, с утра ушедших проверить на реке переметы. Бекетов изъявил желание

пойти на вылазку, чтобы предупредить товарищей, но был остановлен Степановым,

который понимал, что они оказались добычей враждебных маньчжуров.

Испытывая большие затруднения в продовольствии, казаки поочередно

ходили ловить рыбу. Подводный лов был излюбленным занятием Ивана Брулева.

Петральский предпочитал охотиться на коз, ставить петли на зайцев, рубить кулемы

и выискивать в тайге берлогу медведя. С мартовскими оттепелями по лесу стало

трудно ходить, а Петральский был непоседа, также пристрастился к рыбалке. В

злополучное утро 13 марта они ушли чуть свет. У слияния Коморы с Амуром с

помощью нырил77

были поставлены переметы под лед.

Улов оказался удачным. Несколько красножабрых тайменей и в черную

крапинку жирных ленков были их добычей. На последнем перемете попался

огромный таймень, которого оказалось не так просто вытащить. Он метался на

поводке в проруби и все время норовил скрыться под лед.

- Вот это да, не то, что у вас! – ослабляя перемет и давая возможность тайменю

успокоиться, говорил Петральский. – Бьюсь об заклад, пуд чистого веса будет!

- Пуд не пуд, а здоровенный! Все норовит порвать перемет!

До этого времени Петральскому не приходилось самому вылавливать

большого тайменя, и он старался уверить всех, что такой удачи не выпадало еще

никому.

- Если меньше пуда, не стоит и мараться…

- Ты не горячись, неровен час, сорвется с крючка или оборвет поводок, вот и

будет тебе тогда пуд… Тяни плавно – не рывками да почаще ослабляй перемет!

Пусть немного успокоится, а я его потом крючком за брюхо подцеплю, - поучал

Брулев.

Казаки сгрудились около прямоугольной лунки и с возбуждением и

радостными лицами наблюдали за единоборством водяного хищника с человеком.

Брулев опустил в воду большой крючок, привязанный на палке, и стал поджидать

появления из-подо льда тайменя. Ловко зацепив его за жабры, выбросил на лед.

Возглас удивления вырвался из груди многих казаков при виде бьющегося на льду,

всего в пятнах, с черным отливом тайменя. В этот же миг испуганный и тревожный

голос огласил реку.

- Братцы!.. Спасайтесь!

Еще многие не успели осознать, откуда надвигается опасность, как в кучу

казаков врезалось несколько всадников. В воздухе замелькали клинки, удары шашек

в человеческое тело, выстрелы, стон, крики. Отброшенный грудью лошади, Брулев

свалился на тайменя и увидел искаженное от злобы лицо еще молодого казака,

увернувшегося от удара. Маньчжур устремился на Петральского, но молодой казак

ухватился за заднюю ногу коня и остановил его бег. Лошадь поднималась на дыбы,

била ногой, а маньчжур старался достать кривой шашкой казака, как клещ,

впившегося в ногу лошади. Лошадь другого воина передними ногами оказалась в

проруби. Седок свалился через голову лошади под ноги Петральского, который

77 Длинная гибкая жердь (примеч. автора).

96

спокойно поднял его над головой и бросил в прорубь, а сам хотел поднять шашку

маньчжура. В это время на него наскочила группа всадников. Иван бросился на

помощь. В руке оказалась палка с крючком, которой он, как тайменя, зацепил

маньчжура за горло и стащил с коня, сам ловко прыгнул в седло. В одной руке –

отобранная шашка, в другой – палка.

- Ну, держись! – воинственно закричал Брулев и сплеча развалил надвое

свешивающего с седла воина, рубившего уже мертвого Петральского. С бешеной

злобой Брулев рубил налево и направо, пробиваясь через плотное кольцо

маньчжуров. Расчистив себе путь, плашмя шашки ударил по крупу лошади и, припав

к шее, поскакал в противоположную сторону от острога. Через два дня с большими

трудностями ему удалось пробраться в острог и рассказать о героической гибели в

неравной схватке своих товарищей. Ни одного из них маньчжурам не удалось взять в

плен.

С пятьюстами казаками Степанов и Бекетов все лето выдерживали осаду и, в

конце концов, обратили в бегство «поганого богдоя». Защита Коморского острога

является одной из славных страниц в летописях Сибири. О мужественных

защитниках слагали легенды. Казаки пели песню о том, как Онуфрий Степанов

защищал Коморский острог.

Брулеву не пришлось видеть бегство маньчжуров от Коморского острога. В

разгар сражений его вызвал Степанов и сообщил неутешительную весть.

- Братья Михайло и Яков Сорокины набрали партию в 300 человек в

Верхоянске и Илиме и пробрались на Амур. В верховьях Амура от людей Сорокина

большие беспорядки. То и гляди, что они дойдут до Албазина. Терять дружбу с

даурами нам никак нельзя. На Якутск рассчитывать больше не приходится. Дауры –

единственная наша помощь. Ты пойдешь в Албазин, наберешь людей и рассеешь

шайку Сорокиных, если они откажутся добровольно покинуть Амур или

присоединиться к нам.

- Это братоубийство! – воскликнул Брулев.

- Хуже! – продолжал Степанов. – Одному тебе не справиться. На борьбу ты

поднимешь дауров.

Во-первых, всем даурам запретить платить ясак, давать продовольствием

Сорокиным, и пусть дауры оказывают вооруженное сопротивление им и всячески

препятствуют продвижению в низовье… Другого выхода у нас нет. С маньчжурами

справимся с Бекетовым.

- Во-вторых, что? – угрюмо спросил Брулев.

- Во-вторых, - Степанов отвернулся в сторону, чтобы Брулев не видел его

переживаний, - никакой жалости! Только твердая рука способна остановить

разложение в нашем немногочисленном войске…

Брулев не желал начинать братоубийственной войны, но обвинить

Степанова в неправильных действиях он не мог. Мелкие шайки, бродяжничавшие на

Амуре, наводили беспорядки, приносили неисчислимые бедствия даурам и вред

Степанову.

Установленной связи с острожками и Албазином у Степанова не было, кроме

изредка посылаемых курьеров в Якутск и Москву. Однако все, что делалось на

Амуре, ему было хорошо известно. Дауры приносили все новости с быстротой

скорых птиц. И не успел Иван добраться до Албазина слух опередил его намного

вперед. Вся партия братьев Сорокиных погибла от стрел дауров, часть умерли с

голоду, только немногим удалось спастись и присоединиться к Брулеву.

97

Степанов оказался прав: прямой путь Петра Бекетова на Амур впоследствии

оказал большое влияние на дела Амурские и увековечил его имя. С другой стороны,

ускорил гибель выдающегося деятеля Сибири – О. Степанова. Нового сотника

Степанов окружил вниманием и до конца жизни проявлял о нем заботу. Путь

Бекетова был удобен и во многом сокращал время. Якутск оставался в стороне: ясак

везли непосредственно в Москву. Якутские воеводы стали чуждаться даурской

земли. Непобедимый ими Степанов оказался лицом к лицу с многочисленным врагом

без подкрепления, пороха и свинца. К его просьбам они оставались глухими. Ярким

подтверждением неприязни якутских воевод к Степанову служит посылка сына

боярского Федора Пущина на Аргунь для покорения тунгусов. Артель эта не имела

успеха. Люди ее разбежались и присоединились к Степанову, который, находясь в

тяжелом положении, делал отчаянные усилия установить дружеские отношения с

даурами и опереться на них против маньчжуров, ставших открыто проявлять

враждебные действия против русских.

Героическая защита Коморского острога и славная победа не принесли ему в

то время славы, и он по-прежнему оставался забытый якутскими воеводами. В 1656

году пришел указ богдойского хана о своде всех жителей с Амура и Джи и

переселении их на Сунгари, якобы для защиты от русских. В самом деле, это был

хитрый маневр хана противостоять мирной политике Степанова и отвлечь дауров от

растущей симпатии к русским. И Степанову не только не с кого было собирать ясак,

но и негде было достать пропитания для своих людей. Герой Сунгарийского

сражения, прославленный защитник Коморского острога, любимец казаков,

лишенный последней надежды на помощь, помня судьбу своих предшественников –

Василия Пояркова и Ерофея Хабарова, - держа в руках милостивую грамоту из

Москвы, которая превозносила его до небес, но не приносила никакой пользы,

горько плакал. Забытый якутскими воеводами, не получивший помощи из Москвы,

Степанов до конца жизни оставался на славном, но трудном посту. В 1658 году ниже

Сунгари он был окружен маньчжурами. Часть казаков, лишенная возможности

защищаться из-за отсутствия боеприпасов, разбежалась. Степанов же с верными ему

казаками стал пробиваться в Албазин и пал в бою смертью храбрых78

.

Амурские дела кончились печально. Якутские походы не удались. Великая

река после гибели Степанова была до поры до времени оставлена.

V

«Не волнуясь больше злобами

Завоеванной реки,

Спят под снежными сугробами

Беспробудно казаки.

И поет им память вечную

Диким голосом пурга.

Да беседу бесконечную

О былом ведет тайга…»

(Волков)

78 Около с. Степаново, Ленинского района, Еврейской А.О. (примеч. автора).

98

Воевода Обухов после сбора десятинной пошлины, суда и расправы над

своими подвластными возвращался в Илимск. Шестерка заиндевевших лошадей,

запряженных попарно цугом79

в легкую кошеву80

, быстро двигалась по замершему

Илиму. Под полозьями монотонно поскрипывал лед и убаюкивал закутанного в

медвежью доху воеводу. Когда на раскатах кошеву бросало в сторону, а на ухабах и

торосах трясло, воевода вздрагивал и недовольно ворчал на ямщика:

- Полегче, дуралей! Все печенки отбил!

Кучер продолжал подгонять лошадей и не обращал внимания на брань своего

господина. Он хотел засветло добраться до острога. Следом ехали два верховых

казака. Одетые легко, они сильно мерзли, проклиная службу, судьбу и того, кто

сидел в кошеве. Не меньше их ругался и кучер. Ездить ночью было опасно. В

окрестностях Илимска пошаливали бродячие людишки, грабили и убивали

проезжих. Встречи с ними он не боялся. У него взять было нечего. Страшило другое:

в народе снова распространился слух о появлении в округе великана,

разыскивающего неуловимого Омутку Толстопятого. Что было нужно приведению

от бедного тунгуса? За что он преследовал отверженного и проклятого всеми

племенами хромого дитя Севера два с лишним десятка лет тому назад? Никто не

знал!

О преследователе долгое время не было слуха. На время о нем забыли, только

старухи продолжали стращать своих непослушных внучат бродячим человеком. И

вот он снова бродит по лесу… Как прежде, чуждается людей, питается охотой и

подаяниями тунгусов, которые, боясь навлечь на себя гнев, встречают его милостиво.

Очевидцы рассказывают: он сильно постарел, взлохмаченные волосы на голове

совершенно седые, его стройная фигура сгорбилась, и движения стали неуверенные.

Тем не менее, никто не решался поднять на него руку. Высылаемые для розыска

казаки избегали встречи с ним. Тунгусы боялись, он был человеком другого бога,

веру которого принял отверженный Омутка. Ямщик был не из трусливых и, может

быть, не поверил народной молве, но своими глазами видел на снегу его следы. Одна

нога у тунгуса была короче, и на снегу оставались неодинаковой глубины отпечатки

лыж; рядом – большие, незнакомые следы ичиг.

Воевода был в самом хорошем расположении духа: сбор был большой,

попутно за бесценок скупил у тунгусов соболей и множество другой пушнины. В

остроге его ожидала жарко натопленная баня, хороший ужин с брусничной

настойкой собственного рецепта.

Как ни спешил ямщик, а в Илимск въехал в сумерках. Первый воеводе

встретился смотритель Усть-Кутского солеваренного завода Никифор Черниговский

с сыном. Воевода сбросил с плеч доху, вылез из кошевы и не по чину первый

приветствовал смотрителя: - Какими судьбами занесло в наши края? С чем

поздравить? Иль от наших ворот, снова поворот! ...Не оправдывайся, вижу по

глазам…

Черниговский был вдовец. Два раза сватал илимскую красавицу Аграфену, но

получил отказ. Он не по годам был моложав, красив и, как ходили в народе слухи,

богат нечестным трудом. Нерасположенный к шуткам, Никифор зло буркнул в ответ:

- Отсватался, Лаврентий Авдеевич! Отсватался навсегда…

- Это почему же? – злорадствуя, полюбопытствовал Обухов. Черниговский не

успел объяснить. Из переулка выскочила тройка косматых лошадей. Вплетенные в

79 Цуг – «шестерня в упряжи, с двойным выносом» (Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1991. – Т. IV. С. 575).

80

Кошева – сиб. «розвальни <…>, дорожные сани» (Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1989. – Т. II. С. 181).

99

гривы разноцветные ленточки трепетали на ветру. Вслед за тройкой показалась

вереница упряжек. В передней кошеве сидела разрумяненная морозом Аграфена в

обнимку с молодым казаком Иннокентием, приемным сыном вдовы илимского

сотника. Она была одета в простой овчинный полушубок и подвязана белым

пуховым платком. Ее глаза, как агат, сверкнули в темноте, бросили насмешливый

взгляд на воеводу и скрылись во мраке. Из груди воеводы вырвался возглас, похожий

более на стон: - Аграфена!

- Вот тебе и Аграфена! Вот тебе и Кешка, непутевый казак – сосунок

полоумный!

Воевода не слышал насмешек Черниговского. Его растерянный взгляд был

обращен на удалявшуюся тройку. Растянувшись вереницей, лошади сломя голову

мчались вперед. Сопровождавшие воеводу казаки, позабыв мороз и усталость,

присоединились к свадебной кавалькаде. Колокольчики и бубенцы пели песню

счастья. Могучие ели на крутом берегу Илима шумели. Горы вторили бубенцам;

звезды приятно мерцали, освещая путь новобрачным.

Грубый и развратный воевода Обухов давно посматривал на Аграфену и

задобрял архиерея на случай развода с бездетной женой. Много слез пролили жены

служивых людей и пашенных крестьян, тая свое бесчестье; не высыхали слезы

опозоренных воеводой девушек. Но ни лаской и дорогими подарками, ни угрозой

лютой смерти не мог обольстить Обухов непокорную Аграфену. Полюбился ей

молодой казак Иннокентий за свое ухарство, храбрость и независимое поведение. С

горя воевода запил, избил до полусмерти нелюбимую жену и вырвал бороду попу,

обвенчавшему Аграфену с Иннокентием.

Некрасивый на вид, кривоногий и рябой, бесшабашный в своем поведении,

первый драчун и забияка, Кешка был без рода и звания. Вдова сотника отобрала его

у бродячего тунгуса, увидев на груди оловянный крестик с распятием Иисуса

Христа. Ребенок болел оспой. Все тело и лицо было покрыто гнойными болячками и

коростами.

- Бог не дал мне детей – воспитаю приемного! – сказала вдова и назвала

Иннокентием, в память покойного мужа. Больной ребенок вызвал неудовольствие

воеводы и жителей острога. В ответ на наглое требование вдова вышла с ухватом и

обратила толпу в бегство. Так, Кешка, вдовий сын, остался жить.

Неделю лилось вино. На свадьбу съехались все пашенные с ближних селений.

Опьяненный счастьем, не хмелел Иннокентий. Огрубевшее от постоянных упреков

сердце, перед красотой Аграфены растаяло, как воск на огне. Счастье оказалось

мимолетным. Как оно пришло, так и ушло. Защемило сердце молодого казака,

затосковала душа, когда он неожиданно оказался в походе против немирных

монголов. Правда, они уже давно не тревожили Илимские пашни, не угрожали и

сейчас, но воеводам надо было делать вид и сообщать далекой Москве, чтобы

обратить на себя внимание, что они живут в постоянной опасности.

Аграфена жила спокойно без боязни: бог свидетель – она законная жена! Но у

воеводы не было чести, совести – святого для него ничего не существовало. Заманив

ее хитростью к себе, увез из Илимска, обесчестил. По возвращению из похода

встречные отворачивались от Иннокентия, вслед хихикали. Многие из них были его

знакомыми, друзьями, гуляли у него на свадьбе, поздравляли с законным браком и

сердечно желали долгой и счастливой жизни с молодой и красивой женой. Дома он

нашел вымазанные дегтем ворота, умирающую от горя, стыда и жалости к нему

мать. На столе в гробу лежала Аграфена. Ее вытащили мертвой из проруби. Еще не

100

разошлись близкие вдовы с поминок, как красные петухи побежали по крышам

амбаров воеводы. От них разгорелась приказная изба. Воевода скрылся в лесу и

метался от одного селения к другому, сея страх и панику среди жителей Илимского

воеводства и мирных племен тунгусов. В острог возвращаться было нельзя, пока там

не уляжется недовольство. Загоняя лошадей, в Москву скакали курьеры с

донесением о смуте в Илимском остроге. О сгоревшем доме Обухов не жалел:

пашенные крестьяне подвезут лес, служивые в два счета выстроят новый – казна

оплатит. Всю мягкую рухлядь и медные деньги спрятал в церкви, а драгоценности

были с собой. Долго скитался воевода, пока не вскрылась Лена; дороги испортились,

только по заморозкам можно было двигаться. Обухов решил возвращаться в острог.

Недовольство увозом чужой жены со временем забылось, впечатление сгладилось

другими происшествиями, и на душе воеводы было не так-то уж тяжко: за свое

отсутствие в остроге он не сидел без дела, а как ему казалось, деятельно управлял

воеводством на местах. Угрызение совести его не мучило. Оно в его понятии

отсутствовало. Лошади лениво плелись. Воевода дремал полулежа в кошеве. Кучер

заунывно насвистывал песенку и изредка понукал лошадей. В глубоком овраге теней

от косматых елей уже не было видно; сгустившиеся сумерки слили их в сплошной

непроницаемый мрак, а на вершине горы еще бледно отражался закат. Кучер

случайно оглянулся и заметил группу всадников.

- Лаврентий Авдеевич! – дрожащим голосом произнес кучер.

- По пятам увязались подозрительные людишки!

Воевода без труда узнал в одном из них Никифора Черниговского. Сердце

екнуло, он спросил себя: - Почему смотритель не на солеварне?

Кнут кучера просвистел над головой воеводы и по очереди врезался в спины

лошадей. Они рванули и вскачь понеслись по ухабистой лесистой дороге.

- Лаврентий Авдеевич, обожди! Пару слов… – окликнул Черниговский.

- Я те покажу, варнак! На дорогах шалить! – Обухов погрозил кулаком. Пуля

просвистела над ухом и ударилась в сидение кучера: – Гони!

Сосны мелькали перед глазами воеводы. От сильной езды в ушах стоял

непрерывный шум; лошади, чувствуя погоню, не нуждались больше в кнуте кучера.

- Гони! Гони! – молил воевода. – Спасешь – озолочу…

- Как бы не так! – подумал кучер. – Дай бог самому невредимому остаться!

Наглый и всегда гордый воевода Обухов в опасную минуту струсил. Вид у

него был жалкий и растерянный. Не оборачиваясь, кучер крикнул: - Бросай торбу на

дорогу! Может, отстанут разбойники!

Воевода недовольно покосился на ямщика и нехотя вытащил из-под сиденья

небольшой кожаный мешок с драгоценностями. Вся его жизнь заключалась в этом

мешке. Жадность поборола страх. Он еще крепче прижал свое богатство к груди.

Кони воеводы были сыты, сильны и перед поездкой хорошо отдохнули, поэтому

расстояние между ними и преследователями постоянно увеличивалось, только

Черниговский не хотел отставать.

- Спасены! Спасены! - подумал воевода и вслух сказал: - Хорошо, что не

послушался дурака, а то остался бы нищим… А Никифору не миновать дыбы! – В

это время пристяжная запуталась в постромках и затормозила бег остальных

лошадей. Обухов схватился за голову.

- О, боже мой! Да обрезай же быстрее постромку, олух несчастный! Кучер

ловко соскочил с козел и, орудуя ножом, стал освобождать запутанную лошадь. Взор

его случайно упал на обочину дороги, где выросла большая тень человека. Кучер

остолбенел: перед ним был тот, слух о котором страшно пугал его.

101

- Сгинь! Нечистая сила! – закричал кучер не своим голосом, забыв о

преследователях, и стал креститься.

- Сам ты нечистая сила! Я крещеный казак! Подвези до острога! Кучер

отчаянно бросился в сторону – в лес, повторяя: - Сгинь! Сгинь!

В ответ слышался раскатистый смех, повторяемый с огромной силой горами.

Брулеву было невдомек, что его постоянное и безмолвное скитание по тайге в

поисках сына суеверными людьми было истолковано как привидение. Поэтому

сейчас он искренне и от души смеялся. После гибели Онуфрия Степанова он еще

несколько лет провел на Амуре в постоянных стычках с маньчжурами и даурами,

потом затосковал о потерянном сыне и покинул реку. Как раньше, он не стал

гоняться за неуловимым тунгусом по тайге, а выждал снеготаяния и, наконец, под

Илимском поймал его.

Омутка чуть не лишился дара речи, когда оказался в руках человека, всю жизнь

преследовавшего его. Много трудов стоило Ивану привести в чувство и успокоить

тунгуса. Радости обоих не было конца. Омутка рассказывал: - Когда пламя охватило

сосну, на которой была похоронена мать ребенка, душа ее уже витала в небесах и

показывала мне путь. Нога еще не срослась, я полз, держа в зубах за пояс ребенка.

Он не плакал, чувствуя, что рядом мать. На берегу Лены я немного обождал, пока

течением поднесло большое дерево. На него посадил младенца, а сам поплыл рядом,

держась за корень. Мы плыли в одну сторону, а мать уводила преследователей в

другую сторону. Боги Улагу оказались бессильными против души матери невинного

ребенка! Я отказался от богов Улагу и принял других, которые мне также не

принесли никакой пользы…

Добродушный Омутка, чтобы приблизить минуту встречи отца с сыном, два

дня без отдыха гнал собак по бездорожью и, не доехав десять верст до острога,

загнал их насмерть. Бросив нарты, пошел первый раз к своим соплеменникам за

помощью. Брулев не стал дожидаться тунгуса – пошел пешком. В дороге его догнал

воевода. Недоумевая над поведением кучера, Иван хотел обратиться ко второму

седоку и не слышал выстрела. Жгучая боль обожгла плечо. Иван пошатнулся и, теряя

сознание, повалился на дорогу. Воевода тронул лошадей, но время было упущено.

Метким выстрелом Черниговский сразил коренную лошадь. Обухов упал на колени,

поднял руки к небу и обратил молящий взгляд на атамана разбойников.

- Много грешил на земле, чтобы бог мог услышать твои молитвы! Отправляйся

на тот свет – прямо в ад! – Черниговский приставил пистолет к уху воеводы и

выстрелил. Забрав богатство, шайка скрылась. Слух о злодейском убийстве воеводы

дошел до властей. Началось следствие. Иннокентия задержали и пытали. На дыбе он

признался в поджоге, но об убийстве ничего не знал. Его заковали в кандалы. Из-под

стражи ему удалось бежать и присоединиться к шайке Черниговского, который

вскоре появился на Амуре, куда его прямым путем провел Иван Брулев.

Война с могущественным Китаем пугала Москву и заставила временно

отказаться от мысли о присоединении Приамурского края. Отдельные группы

казаков, оставленные на произвол судьбы, гибли в неравных схватках или

рассеивались и затем снова появлялись. Зато у впадения Нерчи в Шилку был создан

в 1658 году особый военно-административный центр – будущий Нерчинск, откуда,

по мнению дальновидных политиков Московского двора, должно производиться

окончательное покорение Даурской земли. Постройкой Телембинского на Хилке в

1659 году и Верхнеудинского и Селенгинского острогов был закреплен путь в

Дауры.

102

После похода Хабарова наступил период медленного и планомерного

завоевания обследованной им страны. Никто этого так не ощущал на себе, как

Илимские, Якутские и Нерчинские воеводы. Они в шестидесятых годах

семнадцатого столетия чуть не потеряли всех своих пашенных крестьян и служивых

людей, самовольно ушедших на Великую реку; Нерчинскому воеводе приходилось

сдерживать поток стихийно, но упорно продвигавшихся людей на лучшие земли.

Шайка Черниговского состояла из 84 человек. К приходу в Албазин она

насчитывала более двухсот человек. Построив острог – деревянную

четырехугольную крепость на месте сожженного Албазина, – Черниговский стал

собирать ясак с тех жителей, которых мог разыскать. Устроив свои дела, Никифор

Черниговский послал в Москву челобитную о помиловании, которую подписали 104

человека. С тревогой албазинцы ожидали ответа, но зря времени не теряли. Зная, что

столкновение с маньчжурами неизбежно, да и непокоренные дауры были опасны,

занимались оборудованием острога и несли службу в восстановленных острожках на

албазинских пашнях.

После окончания строительства крепостного вала Брулев покинул Албазин и

поселился на заимке в трех километрах от города возле маленькой горной речки

Улдугичи. За ним увязался Иннокентий Вдовин, прозванный Брулевым Кешка-

Ушкан, за его большие уши, непостоянный характер: он брался за любую работу, но

ни одной до конца не доводил. Весельчак и балагур, он не мог сидеть без дела, его

натура не позволяла долго задерживаться на одном предмете, а жаждала перемен,

нового, еще неизвестного, толкала на новые приключения. На пашне Брулева его

терпения хватило только на постройку заимки и раскорчевку леса под первую

пашню. Зато это непродолжительное время он мог работать без устали день и ночь,

не зная ни сна, ни покоя. А сколько ловкости, находчивости и проворства он

проявил, чтобы достать семена и лошадей для пашни. Не стеснялся он брать и там,

где плохо лежало у дауров, но не для себя - для других. Своего он ничего не имел и

не желал иметь. Деньги, полученные от Брулева на покупку лошадей у дауров, он

проиграл в карты в первый же день. Однако лошадей доставил вовремя и хороших.

Сочинил от имени несуществующего воеводы указ, что всех лошадей, отобранный у

дауров, необходимо сводить к сотнику Брулеву для передачи пашенным крестьянам.

Указа никто не видал, а его передавали из уст в уста. За ослушание – лютая казнь. И

целая вереница людей потянулась к одинокому зимовью, затерявшемуся в лесу около

буйной речонки. Брулев, разумеется, ничего не знал и людей отсылал обратно.

Кешка был нещадно бит, но нашлись люди, которые отдали ненужных им лошадей

для пашни. Брулев жил в одиночестве, но скучать времени не было. С утра до вечера

топор стучал о могучие сосны, отвоевывая с боем каждый клочок земли. А сколько

было радости, когда колосилась пшеница. Не один человек с горечью сожалел о

заброшенной земле и по примеру Брулева оставил службу и взялся за пашню. Потом

сбор первого урожая, золотое зерно, радость до слез и горькое разочарование:

непутевый Кешка проявил усердие и во время отсутствия Брулева перегнал часть

зерна на самогон. Брулев не заругался, не бранил и не избил Кешку. Его безобразная

физиономия, нелепые поступки были отвратительны для Брулева, но простота и

наивность, и еще что-то другое, чего Иван понять не мог, тянули к непутевому

Ушкану, и он прощал, заступался за него и жалел. Любил Кешка и похвалиться.

Хвастовство чуть не завело его в могилу. Однажды он во всеуслышание заявил, что

если пожелает, то сможет достать водки. Болтовне никто не поверил, а ради забавы

албазинцы ссудили его деньгами, и Кешка исчез надолго из острога. Его уже считали

погибшим, а деньги пропавшими зря, но он неожиданно появился снова в городе с

103

маньчжурской ханьшиной. Кешка был героем дня. Пьяные служивые весь день

носили его на руках, как икону. Он хвастался, что был в гостях у маньчжурского

дзянь-дзюня81

, и стоит ему захотеть, он будет и у богдыхана82

.

Утром его нашли в луже еще не проспавшимся. Казаки хотели опохмелиться,

но водки уже не было. Сейчас уже не верующих в магическое слово Ушкана не

нашлось. Его снова ссудили деньгами и торжественно проводили в поход за водкой.

На этот раз он действительно попал к дзянь-дзюню, и был бит бамбуком по пяткам, и

присужден к уменьшению роста путем отделения головы от туловища. Кешке

удалось бежать, но в Албазине остались недовольны, и он был бит по-русски так, что

Брулеву долго пришлось ухаживать за ним на заимке. После выздоровления

больного, Черниговский упросил Брулева ехать в Нерчинск с ясаком. Кешка

последовал за ним.

После гибели Онуфрия Степанова Амур был оставлен, города разрушены и

сожжены. О завоевании его перестали думать. Действия Московского двора странны

и непонятны. Зато мужик, видимо, имеет определенное убеждение: прет напролом,

как скаженный! И слушать ничего не хочет – одно твердит: «Испокон веков

Амурская земля была нашей», - говорил своему собеседнику невзрачный на вид,

маленький и хилый Нерчинский воевода Воейков. Он сколько жил – столько и

жаловался на свое слабое здоровье. И вот уже лет тридцать завистники и враги

ожидали его смерти, чтобы занять воеводство. А он, как плохое дерево, скрипел, но

не валился и постоянно находился во главе то одного, то другого воеводства. Никому

не было секретом - первый раз воеводой Воейкова назначили из-за слабого здоровья.

Претендентов на воеводство было много, и, чтобы не обидеть бояр, был назначен не

претендовавший ни на что Воейков: мол, он долго не продержится – умрет, а тем

временем Московский двор успеет разобраться.

- Я присоединяюсь к мнению Московского двора. Амур нам бесполезен, -

после долгих раздумий ответил своему начальнику помощник воеводы. Воейков не

любил своего помощника, которого не интересовали перспектива развития Сибири и

стремление народа к лучшим и плодородным землям, он ревностно исполнял

поручения высшего начальства и строчил кляузы на Воейкова, не только

высказывающего смелые взгляды на будущее Приамурского края, но и

принимавшего посильные меры к его освоению.

- Новое появление русских на Амуре может вызвать столкновение с Китаем, -

продолжал помощник воеводы. – Я не хотел бы видеть опустошительный поход

нового Чингиз-хана по Русской земле! Это было бы ужасно не только для нас, но и

для будущего поколения…

- Напрасная боязнь! – перебил воевода. – Об этом говорили, когда Максим

Перфильев выступил в поход на розыск Амура. Об этом говорили и страшились,

когда Иван Москвитин вышел к берегам Океана. Об этом говорили во время походов

Василия Пояркова, Ерофея Хабарова и Онуфрия Степанова. Об этом говорят и

сейчас! Нашествие кочевников на Россию случившийся факт при отсутствии

сколько-нибудь сильного государства. Те времена канули в вечность! Кроме того,

боязнью кочевников нельзя объяснить бесполезность Приамурского края. Если

Амурская проблема не будет решена, скоро в Илимском и Якутском воеводствах,

кроме самих воевод, не останется ни одного человека – все переберутся на Великую

81 Губернатор (примеч. автора)

82

Богдыхан (монг.) – название китайских императоров, принятое в русских грамотах 16-17 вв. См. об этом: Современный

словарь иностранных слов. – СПб., 1994. - С. 103.

104

реку, а нас в один прекрасный день вздернут на веревке, чтобы не становились на

пути. И мне, кажется, потомки нам не простят, если благодатный край, столь

обильно политый кровью и потом русских людей, окажется захваченным

иноземцами! Сибирь захиреет, если не будет выхода в Океан. Это подсказывает сама

жизнь - вековое стремление нашего народа к морю! Без волнения нельзя читать

записок Перфильева и Пояркова, сообщений Хабарова и Степанова о будущем

Сибири после освоения Приамурских земель. Ни один из русских Колумбов не

обмолвился, что когда-либо левобережье Амура принадлежало Китаю. И Китай не

предъявил доказательства владеть им. Даже забайкальский владыка полумира, кони

которого топтали закарпатские земли, не собирал ясака с дауров…

Характера Воейков был решительного, в своих действиях прям и упорен, и

главное бескорыстен и честен. Задумав что-нибудь, он медленно и упорно добивался

исполнения своего плана, нисколько не заботясь о своей карьере. После получения

Нерчинского воеводства у него не было другой цели, как завоевания Амура. В этом

он хотел убедить и своего помощника, но тот не хотел понять не потому, что не

видел выгод и пользы, а потому, что так говорили люди, от которых зависела его

будущая карьера. Воейков сердился на него, был зол на неминуемую, ежедневно

подкрадывающуюся старость, после которой придется уступить место трусу и

глупому человеку. Впереди было много неоконченных дел и еще больше, за которые

он не принимался. Сегодня Воейков был зол на своего помощника пуще прежнего,

хотя не подавал вида и не давал гневу вырваться наружу. Перед их беседой тот высек

и закрыл в темную десятка два бродячих, пробирающихся на Амур. Воевода был

против грабежа мирных дауров, так как разбойничавшие шайки приносили много

вреда: дауры сторонились русских и переходили на сторону к исконным своим

врагам. А предлог защиты дауров был поводом для враждебных отношений

маньчжуров к русским. Тем не менее, задерживать людей он считал неуместным:

они будут верными помощниками, когда русские снова придут на Амур, в чем

Воейков не сомневался. В разгар их беседы, когда воевода открыто ругал

Московский двор за нерешительные действия, стража ввела двух человек с

большими мешками.

- Где задержали? – сердито спросил воевода, недовольный перерывом его

излюбленной беседы.

- Задержали! - Один их пришлых, маленький, с блестящими и хищными

глазами, как у рыси, бесцеремонно оглядел комнату, остановил взор на лысеющем

помощнике воеводы, развязал мешок и вытряхнул на пол связки соболей и небрежно

сквозь зубы процедил: - Задержали! Сами пришли! Кто воевода? Принимай!

Воейков, не поднимаясь с кресла, концом посоха разбросал по сторонам

шкурки соболей. В своей жизни он видел их много. Возиться с ними не имел

желания, зная, что они будут аккуратно упакованы и отосланы в Москву. По дороге

их разворуют, и только часть прибудет по назначению, а завистники и

недоброжелатели будут его подозревать и упрекать в утайке ясака, как некогда

Хабарова, и, может быть, ему выпадет на долю, как тому великому человеку, заслуги

которого не были по достоинству оценены, под старость лет выпрашивать подаяние

у Московского двора.

- Что за люди? Откуда пожаловали, пришлые? – повторил вопрос воевода.

- Государев ясак от города Албазина…

Воейков подскочил с такой поспешностью, словно шилом кольнули в то место,

которым садятся на кресло, и одним прыжком оказался около покорно стоявших

албазинцев.

105

- Кешка, а по прозвищу Ушкан, – родителей не помню, - отрекомендовался

Иннокентий. – Это Иван Брулев, пашенный крестьянин, заодно сотник…

- В Нерчинском воеводстве сотника Брулева не значится! Тебя, варнак, велю

высечь за длинный язык, а самозванца повешу, - сказал помощник воеводы, с

любопытством разглядывая драгоценных соболей. Он не сразу понял, что пришлые

прибыли из города, не подвластного Нерчинскому воеводству.

- У меня на лбу не написано, что я варнак, а когда черти на лице горох

молотили – не припомню, - огрызнулся Кешка и провел рукой по рябоватому,

морщинистому лбу.

Воевода не сдержал улыбки от дерзкого ответа, но, чтобы не обидеть своего

помощника, сердито застучал по полу посохом. В разговор вмешался Брулев.

- Моя береза еще не выросла! Коль нужен ясак – принимайте и велите нас не

задерживать: путь далек! Коль не нужен – найдем другую дорогу в Москву, как

Онуфрий!

Помощник зло сверкнул на Брулева глазами и покосился на воеводу, который с

умилением рассматривал рослого Брулева. Нечего греха таить, он всегда завидовал

сильным людям. Воейков с большим трудом сдерживал любопытство узнать о делах

в разрушенном Албазине и что побудило их принести ясак, но ради приличия и

закона, делая строгий вид, он сурово спросил:

- По какому праву вы шляетесь на Амуре?

- Мы не шляемся, а спокойно живем в Албазине. Я службу справляю. Когда

время придет, в ясачных зимовьях с мирных дауров ясак собираю в государеву

казну, а Иван близ Албазина пашню завел.

Воевода больше не в силах был притворяться сердитым. Бегая по комнате, он

восторженно восклицал. Слова его больше относились к себе, чем к собеседникам.

- Слышишь? Каково! А! Они живут в Албазине и никого не спрашивают. А мы

тут рассуждаем: можно ли селиться на Амуре? Не махнуть ли для обозрения дел

Амурских в гости!

- Милости просим, - предложил Кешка.

- А! - Воейков остановился перед албазинцами, поднял руки вверх, закатил

глаза под лоб и торжественно произнес: - Видит бог! Злого умысла у воеводы

Нерчинского не было. Все свершается по повелению божьему! Ясак принимается в

государеву казну…

В словах воеводы Кешка-Ушкан почувствовал поддержку и осмелел.

- У кого спрашивать – земля своя! Иван с Василием первыми пришли на Джи и

метку свою поставили. С Ерофеем воевал Лавкая и основал Албазин; с Онуфрием в

Коморском остроге против поганого богдоя выстоял… – Кешка даже хотел запеть

казацкую песню о том, как Онуфрий Степанов защищал Коморский острог, но

Брулев остановил его. Оба властителя Нерчинска недоверчиво посмотрели на седого

Брулева, а Воейков спросил: - Если потребуется, побьем еще раз Богдоя?

- Почему же не побить, но лучше жить в мире…

- Что правда, то правда! – сказал воевода. – Ну что ж, присаживайтесь,

рассказывайте – вести добрые!

Казаки не стали дожидаться повторного приглашения и сели на удобные

березовые стулья.

- Послал нас Никифор Черниговский сюда с ясаком и велел передать: Албазин

отстроили заново; ясак с дауров собираем и без утайки будем посылать в Нерчинск.

И еще просил передать…

106

- Шайка разбойников! – заревел побагровевший помощник. Государственный

преступник Никифор Черниговский скрывается в Албазине! В кандалы!

- Успокойся, мой друг! Зачем волноваться? Из-за какого-то никому

неизвестного Черниговского портить нервы не стоит. – Воевода притворился, что

никогда не слышал имени Черниговского. Однако он участвовал в расследовании

убийства воеводы Илимского. И не без его помощи в протоколе было записано, что

причиной убийства послужило не корыстное ограбление, а чрезмерные притеснения

и ограбление своих, подвластных, воеводою Обуховым. Воейков был бесконечно

рад, что Албазин восстановлен и о его существовании заявлено официально: ясак –

доказательство.

- Как, разве вы не знаете? Черниговский - злодей и убийца Илимского воеводы

Лаврентия Авдеевича Обухова! Прикажите его сообщников заковать в кандалы, а на

поимку злодея послать стражу!

- Заковать их! – Воевода в недоумении развел руками. – Значит, принять грех

на душу: они пришли сюда с государевым ясашным сбором и как послы, а послов не

куют и головы им не рубят!

Когда ехали обратно в Албазин, Воейков предупредил Брулева: - Передашь

Никифору – не обижу: оружие и припасы пошлю, а люди сами придут!

Когда без божьей воли и государева повеления, вмешательства Якутских,

Илимских и Нерчинских воевод был заново отстроен Албазин и об его

существовании было заявлено, поле деятельности Воейкова расширилось. Воеводою

были переведены в Албазинские земли крестьяне для пашни. Позднее, не имея

указания, он в 1681 году посылает в Албазин сына боярского Никифора Сенотрусова

для набора партии охотников, на которую возлагалась задача - выбор места в устье

Амура для закладки города. Попутно он обязан был накладывать ясак на местных

жителей. Сенотрусов прибыл в Албазин, набрал партию из 18 человек и отправился

дальше. Экспедицию видели ниже устья Кумары, дальше следы теряются.

Знаменитые албазинские соболя щедро поступали в казну Нерчинского

воеводы. Воейков по-прежнему делал вид, что не знает о прошлом Черниговского.

Приговор страшен, но не взволновал никого. Черниговский с сыном, Кешка-Ушкан,

Иван Брулев и пять заговорщиков приговаривались к смертной казни, а 46 человек –

к телесным наказаниям.

- Вот это удружили бояре! – воскликнул Брулев. – Не думают ли они, что мы

добровольно пойдем на казнь!

Воейков остался недоволен действием Московского двора и на поимку злодея

не послал людей.

- Напрасная затея, - заявил он. – Никто не помешает Черниговскому уйти в

низовья Амура – в гиляцкие земли, а делу будет нанесен вред.

Через два дня поступил новый указ: «Объявлено прощение и послано 200

рублей награждения».

- Вот это да! А деньги пришли? – радостно закричал Кешка под одобрительный

гул всех албазинцев. – Мне, пожалуй, рублей тридцать причитается. На них я

выстрою дом и в Илимске могу купить 300 пудов хлеба… - мечтал Кешка и строил

планы на будущее от неожиданно привалившего ему счастья.

- А если хлеб перегнать на самогон, то будет целое озеро, - сказал пожилой

казак. Казаки засмеялись над неудачным винокурением Ушкана. Брулев

неодобрительно посмотрел на них.

107

Не только албазинцы, но и Воейков воспрянул духом и с новой силой

принялся за дело. Оправдательный приговор Черниговскому служил ярким

доказательством, что далекая Москва снова заинтересовалась амурскими делами и

подтверждала правильность действий Нерчинского воеводы.

Появление русских снова на Амуре маньчжурами было встречено

враждебно. Во времена Хабарова они под предлогом защиты дауров открыто

вмешивались в борьбу. При Степанове большинство населения было насильно

сведено с Амура на Сунгари. Отказывавшиеся от переселения, дауры были в мире с

Албазином и острожниками Черниговского. Повода для нападения не было; но

маньчжуры не оставляли мысли вытеснить пришельцев с Великой реки. Поэтому

усиленно стали укреплять Айгун и начали собирать в нем войско. Попытка

Московского двора установить дипломатические отношения с Пекином, решить

вопрос о разграничении земель не увенчалась успехом. Знаменитое посольство

Бойкова83

и грека Спафария 84

были бесплодны.

К тому же переводчик посольского приказа Спафарий в Цицикаре признал

наше обладание Амуром неправильным. Из Нерчинска в Албазин он прислал

наказную память: «Чтобы никто по Амуру ни по реке Джи водою не плавал и с

живущих тунгусов ясак не собирал».

Время вспять толкнуть было нельзя. Ясачные зимовья и острожки стояли на

Селемдже и Джи. В Албазинских землях шумели тучные хлеба, пасся сытый скот;

люди жили как хозяева, свободно и независимо. В Албазине иеромонах Гермоген,

силою увезенный Черниговским из Киренска, в построенной им церкви во имя

Воскресения Христова, справлял службу. После молебна и напутственного

благословления мелкие партии служивых людей плыли вниз по Амуру для смены в

острожках и ясачных зимовьях своих товарищей. Одна из таких партий под

командованием Григория Мыльникова была окружена маньчжурскими судами в

Улусу Модонской излучине85

и истреблена, а их предводитель схвачен и увезен в

Пекин.

Предприимчивый и деловой, механик и строитель-самоучка, Мыльников

предложил Пекинскому двору проект ветряной мельницы и мыловарни: чуждые

всему новому маньчжуры отклонили проект. Захватом Мыльникова начинается

открытое враждебное действие маньчжуров против русских. Особенно сильный

толчок к началу враждебных действий Сына Неба Кхан-Си против русских

послужило ложное донесение Айгуньского Цзян-дзюня:

«Люди царства Лоча все со впалыми глазами, высоким носом, зелеными

зрачками и красными волосами. Оружие в их руках страшно. Они храбры, как тигры,

и искусны в стрельбе. У них есть пушки, называемые арбузами потому, что ядра

формой напоминают арбуз. Они очень метко стреляют, и ядра, попадая во вражеский

лагерь, отстоящий хотя бы на несколько ли86

, растрескиваются. Кто им попадается,

того они убивают. Маньчжуры все испугались… Цзянь-дзюнь, донося о сем

Государю, молит о спасении…».

Начиная с 1682 года, маньчжурские войска стали упорно вытеснять русских

с берегов Амура и Джи. Продвигаясь на запад и разрушая попутно острожки,

83

1654-1656 годы (примеч. автора). 84

1675-1676 годы (примеч. автора). 85

В простонародье называется – Корсаковский криун (примеч. автора). См. схему в приложении. 86

«Ли – в ряде стран Дальнего Востока <…> единица длины…». См. об этом: Современный словарь иностранных слов. – СПб., 1994. -

С. 338.

108

китайские регулярные войска приближались к Албазину. Малолюдный Албазин

готовился к защите.

Москва обеспокоена судьбою города, так далеко выдавшегося в «чужие

владения». Спешно принимаются меры. Для упрочения власти учреждается

Албазинское воеводство. Воеводою назначается молодой и энергичный боярин

Алексей Толбузин, который посылает служивого немца Афанасия Бейтона в

Тобольск для набора полка с артиллерией и ружьями, а сам спешит в Албазин.

В погожее летнее утро 1685 года жизнь в крепости началась своим чередом и

ничем не отличалась от вчерашнего дня. Служивые люди весело разговаривали возле

хлебных магазинов, делились услышанными новостями, смеялись, когда кто-либо

для большего убеждения своей речи подкреплял слова увесистой бранью или

забористой шуткой. Казаки, те больше времени проводили на охоте и рыбалке.

Уходили на Амур чуть свет, чтобы к восходу солнца – времени лучшего клева – быть

на месте. Хлебопашцы, расположенные вне пределов крепости, по росе звенели

литовками, заготовляя сено на зиму, и недоверчиво поглядывали на Восток, где

огненный шар медленно выползал из-за гор. Стоит ему подняться выше, бросай

работу и забирайся в тень. Каждая минута, каждый час были дороги для них. Только

купцы, ленивый народ, сладко потягивались в своих пуховиках. Делали это они,

конечно, из-за своей барской лености, для пущей важности и придания себе

солидности, а сами искоса наблюдали в окно, не вышел ли кто из его соперников и

не перехватил ли у возвращающегося с охоты казака пушнину. Тогда они выходили

все сразу. Разглаживая давно нечесаные бороды, говорили важно, не торопясь с

покупкой, стараясь сбить цену, хоть этим насолить казаку, а если купить, то с

выгодой.

- Зачем их только держат в крепости? Пусть живут в городе! – говорил казак,

разочарованный продажей. По его мнению, он получил от купца меньше, чем

полагалось, хотя шкура ему досталась без больших трудов, а скорее всего, он

отобрал ее у орочена.

Воевода был другого мнения, чем казаки. Разреши купцам жить за чертой

крепости, и ясак, принесенный тунгусами, ороченами, манеграми и другими

подъясашными жителями, попадет в их руки. Как только ясак будет собран, воевода

и дня не задержит их в крепости.

Купеческое сословие было тем непушным придатком, которое постоянно

сопутствовало казаков, за бесценок скупало у них драгоценности и безжалостно

обирало, спивало и закабаляло местное население. Правда, их жизнь была сопряжена

с риском, но легкая нажива брала верх над опасностью. Все они имели право

беспошлинной торговли со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Алексей

Толбузин – первый албазинский воевода – приехал с определенным убеждением:

купец – это вор! И ограничил их права, разрешив торговать с подъясашным

населением после сбора и отправки ясака в Нерчинск. Действие его было незаконно,

но воевода был неограничен во власти и всемогущ – Москва далеко, а жаловаться в

Нерчинск бесполезно. Купцы знали, прогневи повелителя, завтра будешь болтаться

на первой попавшейся осине не потому, что этого хочет воевода, а потому, что так

нравится вольным казакам, которые пришли сюда в поисках счастья, а не наживы,

для покорения государю новых земель, и жизнь у них – игра со смертью. По жалобам

купцов воевода провинившихся казаков нещадно драл, но они не обижались, это

было обычным явлением и разнообразием в жизни. Стоило ли жалеть: кости целы –

109

мясо нарастет, а плуту-купцу - веки вечные болтаться на осине, и никто не предаст

кости земле. И купцы молчали, терпеливо ожидая время, когда нагрузят свой товар и

поедут выменивать у дауров драгоценную мягкую рухлядь за бесценок.

Толбузин в то утро проснулся поздно. Солнце было высоко. Лучи купались в

Амуре и, отражаясь, веселыми зайчиками играли на его гладкой поверхности.

Алексей сладко зевнул, потянулся и спросил у караульного,

прохаживающегося у главной башни: - А что, братец, сотник еще не вернулся?

- Пока нет! Но надо полагать, что скоро будет! – бодро ответил казак, хотя сам

не знал, когда и зачем уехал сотник. На его бородатом лице расплылась сияющая

улыбка: он был искренне доволен, что, наконец, с ним заговорили, так как со скуки

можно было помереть, а до конца смены оставалось много времени, и никто из

служивых не имел желания с ним разговаривать.

- Вот что, братец, вели приготовить мне хорошее ружье, скорее просил, чем

приказывал воевода. – Пойду на охоту – размяться немного надо…

Время было тревожное. Идти на охоту не хотелось. Но воевода знал, что

нарушение раз и навсегда установленного порядка – по пятницам охотиться -

вызовет подозрение у жены, которая будет надоедать своими расспросами.

Притворяться и лгать он не умел, а преждевременно расстраивать ее не хотел. С

какой поспешностью казак бросился выполнять приказание, воевода подумал, а

потом пришел к убеждению: казак всю ночь спал на карауле. И он не ошибся. Не

только дежуривший сегодня, но и все без исключения караульные ночью спали,

рискуя быть проколотым насквозь копьем орочена или снятым меткой стрелой

немирного даура. Все они об этом знали, и никто не берег свою жизнь. Да и какая в

том была разница, погибнуть сегодня на посту или завтра в набеге. Тот, кто окажется

счастлив сегодня, завтра судьба уготовила ему смерть в водах Амура, а в худшем

случае - в когтях у хищного зверя. Подавая ружье, казак поинтересовался: -

Сопровождать нужно?

- Нет! – ответил Толбузин. Затем строго предупредил:

- Если прибудет сотник или что-нибудь случится важное, пошлете за мной! –

Лицо казака стало строгое, и он силился угадать, о чем говорит воевода. – Пойду я

вверх по Амуру. На минутку загляну к отцу Гермогену. Затем пересеку Ульдугичу и

вдоль ее по сопке на Север. Кстати, Кешка-Ушкан дома? – Толбузин улыбнулся,

вспоминая рассказы о злополучных похождениях казака Иннокентия, и не мог

понять, как могла пристать к храброму человеку еще со времен Черниговского

кличка трусливого зайца.

- У нас их два, - ответил казак, заметив, что воевода ожидает ответа.

- Тот, с которым на прошлой неделе я убил медведицу…

- А! Варнак! – многозначительно воскликнул казак. – Где же ему быть, как не

дома! Вчера он две бутылки водки драбалызнул…

Убеждения казака воеводе показались основательными: после двух бутылок у

того наверняка с похмелья болит голова, и он или валяется в крепости, или

вымаливает у купцов на похмелье.

- Так он пусть идет напрямик до заимки Брулева. Я буду напротив – за речкой.

Дальше не пойду. Из крепости никому не отлучаться, да смотрите, чтобы купцы ходу

не дали!

Закинув ружье за спину, Алексей твердой походкой пошел из крепости. С

распростертыми крыльями гордый орел87

, держа в левой лапе лук, а в правой стрелы,

87

Герб Албазинского воеводства (примеч. автора). См. схему в приложении.

110

смотрел вслед первому и последнему воеводе Амурскому. Толбузин шел не по

дороге, которая тянулась до Нерчинска и в двадцати верстах от Албазина

сворачивала на Якутск, а по узкой и извилистой, чуть заметной тропинке.

Смешанный лес всегда приводил в умиление Толбузина. Сюда любил он ходить с

женой, разыскивать запрятанные в прошлогодней листве молоденькие грузди.

Сейчас он не замечал благоухающей красивой природы, веселого щебетанья птиц,

тревожного свиста полосатого бурундучка и со скрежетом вспорхнувшей летяги88

. В

тревожном раздумье он незаметно прошел все три подушки – глубоких оврага,

сплошь заросших мелким кустарником. Человеку бескорыстному, умному,

заботившемуся о нуждах отечества и его славе, было над чем призадуматься.

Маньчжуры истребили все острожки, построенные русскими, а жителей увели в

неволю. Многочисленное войско маньчжурское устремилось к Албазину – городу,

так далеко стоявшему от Москвы, а пленный немец Афанасий фон-Бейтон с

набранным полком был еще далеко. Толбузин заранее подсчитал, на что может

надеяться: крестьяне с окрестных пашен, купцы, которых он приказал не выпускать

из крепости, казаки. Всех их будет не больше пятисот. Силы маньчжуров были

многочисленные, но какие именно, а главное вооружение, он не знал. Как назло

сотник задержался. Не допуская мысли о его гибели, Алексей в душе ругал его, так

как без точных сведений не мог выработать определенного плана: защищать ли

крепость или уходить в Нерчинск. Властный повелитель был бессилен приказать

своему немногочисленному войску защищать город, если силы маньчжуров

окажутся больше, чем он предполагал. Его войско, привыкшее играть со смертью

ежедневно, было до крайности беспечно, но это не тревожило Толбузина. Он знал,

что эта кажущаяся беспечность мгновенно пройдет, когда под стенами Албазина

появится неприятель. Тогда они будут храбры, как львы. Больше всего тревожило

воеводу плохое вооружение крепости. Настроение его еще больше ухудшилось при

виде монастыря, который одной стеной был прижат к крутой горе, с высоты которой

свободно можно было бросать в него камни. Алексей часто бывал в монастырских

стенах и как-то раньше не обращал внимания на его неудачное расположение.

- Эка их угораздило, как построить? – воскликнул воевода, и от этих слов у

него пропала охота заходить в монастырь. Не пошел он и к протоке, которая была

уже рядом с монастырем. В тихой протоке в изобилии водились утки, и он часто

своими выстрелами пугал обитателей монастыря. Махнув решительно рукой,

нахмурив густые брови, Толбузин быстро пошел дальше с определенным решением:

монастырь предать огню, чтобы варвары не осквернили святых мест! В обители еще

ничего не знали и продолжали справлять церковные обряды.

Только переправившись через маленькую горную Ульдугичу и поднявшись

на сопку, Толбузин немного успокоился. Двигаясь на Север по сосновому лесу, он

вдалеке заметил перебегавших от куста к кусту людей. Воевода погрозил им ружьем

и тотчас забыл о неприятном соседстве. Миновав сосновый лес, он вступил в

березняк, вскоре который закончился, и перед ним предстала заросшая мхом и

голубичником марь, за которой тянулись девственные, непроходимые еловые леса.

По ложбине водилось множество рябчиков, и Толбузин свернул на запад и

неожиданно спугнул дикую козу. Она сделала два огромных прыжка и на окрик «Ку»

остановилась на пригорке как вкопанная, прислушиваясь к тревожному шороху.

Положив ружье на сажанки89

, Алексей выстрелил. Прежде, чем он успел подойти к

88

Летучая белка или летяга (Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1989. – Т. II. С. 249). 89

Сажанки – сиб. «подставные ружейные сошки» (Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1991. – Т. IV. С. 128).

111

месту падения козы, заметил около нее человека, взмахивающего кривым ножом.

Позабыв об опасности и приняв человека за даура, он крикнул: - Пошел прочь!

- И бегом к козе, чтобы добычу не украли из-под носа.

Опасения оказались напрасными – это был Кешка-Ушкан, принявшийся

свежевать козу. Толбузин в первую минуту хотел спросить, зачем он пришел, но

ловкость, с какой казак снимал шкуру, удержала его и невольно заставила

залюбоваться чистой работой. Кешка, увлеченный работой, забыл, зачем пришел.

Через десять минут все было кончено. С большим искусством он из туши,

уложенной в шкуру, сделал что-то похожее на котомку для удобства переноски.

Затем, нарезав пластинками печень, круто посолил и несколько кусочков протянул

Толбузину. Алексей отказался. Он никак не мог привыкнуть есть сырую печень,

чему Иннокентий сильно обиделся. Зато сам, сладко причмокивая, аппетитно кушал.

Ноздри его раздувались, от удовольствия он сильно сопел и не скрывал свое

превосходство над воеводой, как охотник. Покончив с обедом, вытер мокрые губы

рукавом, закурил, разыскал родник, напился холодной воды и спокойно сказал: - А

сотник ведь вернулся вскоре, как вы ушли на охоту…

Кешка предполагал, что его послали помочь принести убитую воеводой

дичь, и говорил о приезде сотника как о не интересующем его деле. С тех пор как

Алексей узнал места, где какая дичь водится, сопровожатых с собою не брал, хотя

ходить по лесу в одиночку было опасно.

- Варнак! - закричал Толбузин. – Почему сразу не сказал?

Маленький бурундучок, издав пронзительный свист предупреждения,

поспешил скрыться в дупло; ему ответил другой, затем все стихло.

- Пошли, - более спокойно сказал Толбузин, зная, что криком дело не

исправишь. Но Кешка изумленно топтался на месте, не веря своим глазам, что

воевода решил бросить убитую козу. Когда он убедился в этом окончательно,

нерешительно спросил: - Неужто бросим?

- Ну ее к черту!

- Тогда я понесу.

Толбузин посмотрел на смущенную физиономию Кешки и понял, что этого

заядлого охотника, пьяницу и картежника, нисколько не смутило его гневное

оскорбление; он находился в недоумении от поступка бросить добычу.

- Возьми мое ружье, я донесу до заимки. Там отправим на подводе.

Кешка помог Алексею удобно положить на широкую спину убитую козу, и

Толбузин зашагал так быстро, что видавший виды казак едва поспевал за ним.

Как и предполагал караульный, Кешка с похмелья валялся на нарах. Казак,

не дожидаясь сотника, поспешил передать своим людям услышанное от воеводы.

Через час в крепости только и говорили о важной новости, сообщенной под большим

секретом казаку самим Толбузиным, хотя этому и никто не верил. Во все стороны

скакали гонцы предупредить знакомых пашенных крестьян и ближних знакомых.

Дошел и до купцов слух о распоряжении воеводы не выпускать их из крепости.

Казак добавил от себя: - Если попытаетесь удрать, то вас не будут бить батогами, а

утопят в Амуре. – Получив за предупреждение бутылку водки, половину

содержимого выпил прямо из горлышка, не сходя с места, и таинственно добавил: -

Камни, которые будут вешать на шею, чтобы вы не брыкались в воде, уже

заготовлены!

Чтобы окончательно напугать и так уже насмерть напуганных купцов и не

быть брехуном, повел их к приказной избе. Там действительно валялось несколько

112

больших камней, принесенных с берега по распоряжению жены воеводы для груза на

крышки при засолке груздей и рыжиков. Заметив жену воеводы, караульный лукаво

подмигнул купцам и спросил: - А что, матушка, хороши ли камни?

Жена воеводы была гораздо требовательнее и придирчивее самого хозяина,

ответила не сразу. Сначала опытным глазом осмотрела камни, всплеснула руками,

состроив недовольную гримасу, буркнула в ответ:

- Какой срам! Их руками не возьмешь! Это разве камни? – И начала поносить

на чем свет стоит непонятливых казаков и своего мужа. Караульный виновато

улыбнулся, почесал за ухом и, соглашаясь с ее мнением, сказал: - Да! Камни

никудышные. – И, заметив одиноко маячившую фигуру молодого казака с удочкой,

закричал во все горло: - Эй, Ивашка, сукин сын, каких камней приволок? Сотник

шкуру спустит!

В ответ раздался зычный наивный голос: - Че ты, паря, кричишь – рыбу

напугаешь! Будет время – принесу еще! Чай они не за горами, рядом!

Этого было достаточно, чтобы убедить купцов. Они на все лады судачили о

запрещении им выезжать, щедро награждая казаков водкой за будущую пушнину.

Один из купцов пытался выехать из крепости. Караульный загородил ему дорогу.

- Далеко путь держишь, Нил Силыч?

Нил Силыч, мужчина средних лет, с красным лицом, большим мясистым носом

и окладистой бородой, ответил бойко: - На заимку, к Брулеву!

- Не рано ли? Мужики поговаривают: на дороге медведь пошаливает. Не ровен

час, задерет! Лучше остаться. Оно будет спокойнее, - уговаривал казак, сдерживая

купеческую лошадь.

Нил Силыч, озираясь по сторонам, незаметно сунул караульному бутылку

водки и несколько медяков. Караульный водку взял, но купца не выпустил и

предупредил:

- Запру в караульную!

В это время раздался грозный окрик сотника, и казак поспешил открыть

ворота.

- Хотел навестить Брулева. Давно старик не был в городе, не заболел ли? –

обратился купец к сотнику.

Казак старательно запихивал в карман бутылку, которая почему-то не лезла,

предупредил сотника:

- Не велено выпускать…

- Не велено, значит, нельзя! Пусть сидят себе на здоровье в крепости!

Купец убедился, что его уловка не удалась, обратился к сотнику. Тот

согнулся с седла и на ухо шепнул: - Любезный, Нил Силыч! Сам Богдыхан в гости

пожаловал. Хлебом солью встречать будем, а кого в посольство назначить, как не

вас? Не голытьбу же казацкую…

Узнав, что воеводы нет в крепости, сотник распорядился послать на розыски.

Караульный едва держался на ногах, но наказ воеводы помнил хорошо. Разбудить

Кешку было не так-то легко.

- Пусть Гришка Карнаухий едет, - огрызнулся он, схватившись за голову, и

неподдельно застонал. – Ой, боже мой, голова моя несчастная! Маменька родная,

зачем ты меня на свет родила такого непутевого… Тошно мне, тошно! Во рту,

словно медведь ночевал. Останусь жив – брошу пить…

На лице гримаса страдания, упрека себе, тому, кто выдумал водку, и главное

караульному, который не может понять его мук, а тот все тормошил его за плечи и

совал бутылку с водкой.

113

- Выпей, родимый, как рукой снимет…

- Отстань от человека, разве не видишь, как он мучается, - предупредили

караульного.

- Велено! Не по своей воле, не маленький…

Караульный не смог поднять Кешку, но плетка сотника вмиг выбила у него

похмелье из головы. Он стал собираться.

- А ты, пьяная харя, - строго обратился сотник к казаку, - не стой, как истукан!

Заседлай ему коня!

- У меня его медведь на прошлой неделе задрал, - равнодушно сказал Кешка.

Об этом злополучном происшествии знала вся крепость, кроме сотника.

Пьяный Кешка три дня хвалился, что строго накажет провинившегося медведя. Его

спрашивали, когда же, наконец, он доставит шкуру медведя в город.

- Еще не придумал наказания, - каждый раз отвечал Кешка. Наконец, из всех

перебранных в уме кар Кешка остановился на самой страшной: с живого медведя

содрать шкуру, пересыпать медведя солью и отправить к своим лохматым собратьям

в назидание всему многочисленному роду, чтобы они знали, каков есть на свете

Кешка-Ушкан. Осуществлению этого плана помешали грозные события албазинской

эпопеи. Приобрести другого коня было нелегко: дауры продавали неохотно,

отбирать нельзя – конь не иголка, не спрячешь. А у кого были ранее приобретенные

лошади нечестным трудом, воевода Толбузин еще прошлой весной конфисковал без

какой-либо оплаты и передал крестьянам албазинских пашен. Та же плетка сотника,

что заставила поспешить караульного заседлать своего вороного жеребца, лучшего

во всем воеводстве, подгоняла Кешку.

- Смотри, не загони, шкуру спущу! – предупредил он. Кешка не слышал. Пугая

встречных, галопом мчался вперед, ведя в поводу другую лошадь. На заимке Ивана

Брулева он оставил лошадей и пешком отправился разыскивать воеводу.

Хозяин крепости и единственный владыка Амура возвратился в крепость на

солнцезакате. Небрежно оттолкнув выбежавшую встречать его красивую, дородную

жену, молча вошел в приказную избу, где его поджидали приехавший сотник, отец

Гермоген, священник городской церкви Максим Леонтьев и Иван Брулев. В

просторной рубленной из сосновых в два обхвата бревен приказной избе, где

размещался воевода Толбузин с женой, было жарко и душно. Открыв настежь окна и

наскоро умывшись, воевода перекрестился на образа и спросил: - Как успехи?

Что нового?

Вместо ответа сотник протянул лист плотной бумаги, свернутой вчетверо.

Толбузин бегло просмотрел ханскую грамоту и передал священнику Леонтьеву.

- Ознакомьтесь с отцом Гермогеном. – И пока те читали маньчжурское

послание и беседовали между собой, Алексей заговорил с Брулевым: - Был я на

твоей заимке. Без тебя похозяйничал немножко. Обживаешься помаленьку…

- Еще много трудов придется вложить, чтобы иметь успех.

- В других хозяйствах дела идут еще хуже. А урожай в нынешнем году

ожидается хороший!

- Земля может хлеба родить вволю, - заговорил Брулев о своем любимом

занятии. Он стал заниматься хлебопашеством с первых дней возвращения на Амур. –

Беда в том, что совершенно нечем пахать. Копарулей90

много не наработаешь.

90

Копаруля (прм.) – «ральник на крюку, лопатка, которой счищают землю с сошников» (Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1989. – Т.

II. С. 157).

114

- Да! Да! Железа маловато, а взять неоткуда. Плодородной земли много.

Железа и рабочих рук нехватка. Правда, в крепости бездельников еще достаточно, -

Толбузин развел руками, как бы оправдываясь перед Брулевым. – Время тревожное.

При приходе Бейтона с полком часть амуниции и военных припасов выделим для

нужд хлеборобов, да для пашни переведем человек сто служивых людей.

Первый воевода обращал внимание на развитие земледелия на Амуре.

Завозить хлеб из Илимска и Нерчинского воеводства было нецелесообразно и к тому

же неразумно. Амурская земля по своему плодородию во много раз превосходила

Ангаро-Илимско-Ленские земли. При этом развитие земледелия являлось прочным

закреплением завоеванной земли. Ни военные караулы и крепости, ни

бродяжничавшие шайки за легкой наживой и пушниной, а только крестьяне являлись

носителями законной власти над землей. Развитие земледелия было той

организующей силой, вокруг которой могли объединяться и воспринять культуру

племена, сложившие оружие. Поэтому Алексей Толбузин правильно оценил

значение албазинской пашни и способствовал развитию земледелия.

Когда разговор с Брулевым был закончен и священники ознакомились с

грамотой, воевода обратился к сотнику:

- Выкладывай все по порядку!

Сотник, двухсаженный детина, со скуластым лицом и лихо закрученными

усами, сквернослов и бабник, был любимцем Толбузина. Ему доверялись самые

ответственные поручения. Искоса посмотрев на священников и переведя взор на

жену воеводы, в присутствии которой он не мог злобно выругаться, заговорил

шепотом: - Сила их несметная… Завтра к вечеру, в лучшем случае послезавтра утром

будут здесь. Сколько их точно? Не знаю! Но, наверняка, больше, чем в муравейнике

мурашек! – Сотник с досады плюнул на пол и уже громче прибавил: - Сто судов, по

пятьдесят человек на каждом, плывут по Амуру…

- Пять тысяч! – невольно вырвалось у Толбузина.

-Это еще не все! Десять тысяч идут сухим путем: полевой артиллерии сто

пушек, пятьдесят больших осадных орудий, много глиняных петард и прочих там

вооружений везут в обозе.… Одним словом всего не сочтешь!

Алексей не слышал последних слов сотника. Кровь ударила ему в голову. Он

немощно опустился на скамейку.

- Мы располагаем тремя пушками, тремястами ружьями и у нас четыреста

пятьдесят человек, в том числе купцы и крестьяне, если они прибудут в крепость, а

не уйдут в Нерчинск, - сказал Леонтьев.

- Да! Да! – подтвердил воевода.

Выходит, один против тридцати. В защищенной крепости не так-то уж и

плохо! Вот почешешь в загривке, когда на одну пушку пятьдесят вражеских, -

вставил Брулев.

- Ваше мнение? – сдерживая волнение, обратился воевода к священнику и

иеромонаху.

- Мы, - начал робко Гермоген, - просим не губить понапрасну христианских

душ. Мы, конечно, против того, чтобы сдаваться нехристям…

- Святые отцы! – повысил голос Толбузин. – Говорит ли это совесть разума или

страх перед надвигающейся опасностью! – И, не дав ответить Гермогену,

воскликнул: - Нет! Это, кажется, разум!

- Уходить на Нерчинск – не устоять нам против супостатов, - предложила жена

воеводы.

115

Сотник зло посмотрел на нее. От Толбузина это не ускользнуло. Он знал, что в

казацких обычаях мнение женщин не только не спрашивают, но их даже не пускают

на сходку. Поэтому он предупредил жену: - Не бабье дело! Ваше мнение сотники?

- Побойтесь бога! Отцы святые! Как можно так? Без боя уйти – посрамить

воинство и показать свою слабость врагу!

- Надо думать и о тех, кто честно сложил свои головы на берегах буйного

Амура! Я согласен с сотником – город надо защищать! – сказал Брулев.

Леонтьев пространно начал объяснять о неподготовленности крепости к

длительной осаде, малочисленности гарнизона и нехватке оружия.

- Соберите людей! – крикнул в окно воевода караульному, не дослушав

объяснения Леонтьева. – Я согласен защищать Албазин. Однако в доводах отца

Гермогена и священника Леонтьева есть здравый смысл, поэтому последнее слово за

служивыми!

- Что их собирать! Они все возле приказной. Набросали окурков, наплевали,

завтра лопатой не проворотишь. Срам один…

-Убирала ли ты сама, - подумал сотник. – Любой казак языком вылежит, чтобы

угодить и услужить тебе.

Ему вспомнилась своя жена, оставшаяся на берегах Томи, которая, наверно,

устала ждать его, да и навряд ли дождется. Воспоминание о жене, внезапно

нахлынувшие мысли о жалости к ней, были сотнику приятны, но он не стал долго

предаваться им: надвигающиеся события вскоре вытеснили их из головы, а

встретившая напряженным и тревожным взглядом толпа заставила забыть их совсем.

На лице воеводы не было больше ни тени смущения. Выражение было строгое,

суровое и уверенное: нависшие над глазами брови застыли без движения, глаза

впились в толпу, стараясь проникнуть в ее тайну и намерения, а там, на большом

расстоянии от Албазина, на всех пашнях, ждали решение города. Говор в толпе

мгновенно затих. В полном безмолвии ее, громовым голосом, в котором – сила и

уверенность, без всяких предисловий воевода начал читать грамоту Богдыхана.

Голос разносился в сумерках далеко и был слышен караульными на

противоположной стороне крепости. Закончив чтение, Алексей выждал немного,

потом обратился к толпе:

- Люди, земли русской! Нам предлагают сдать крепость без боя. Взамен ее –

доброжелательство и уважение. Помощи ждать нам неоткуда: Нерчинск малолюден,

а войско, предназначенное для Албазина, находится по ту сторону Байкальского

моря. С сегодняшнего дня судьба города и крепости только во власти божьей и

вашей! Ваша воля, решайте сами!

Молчание продолжалось недолго. Из толпы выскочил худой, как скелет, с

безобразным лицом скопца Кешка-Ушкан и громко закричал: - Ироды! Нехристи! –

Сам он не знал, был ли крещеным, а за неделю до настоящего события был отлучен

от церкви за богохульство и непочтение к священнику Леонтьеву. – Как они смеют

предлагать столь постыдные требования, не испробовав нашей силы! Разве на мне

креста нет! – Кешка ударил себя в грудь, затем сжал пальцы в кулак и, подняв руку

над головой, выкрикнул: - А это видели!

Воевода в темноте узнал Кешку по его худощавой фигуре – Кешку-варнака,

драного и передранного плетьми за дело и без дела, не раз до полусмерти битого

батогами и тем, что попадалось под руку. Его одинокий голос прозвучал, как боевой

клич, и толпа подхватила, зашумела, и по Амуру покатилось боевое многоголосое

эхо. Все были полны решимости защищаться. Даже купец Нил Силыч, пытавшийся

удрать из крепости, поддавшись боевому настроению, старался перекричать всех:

116

- Постоим за землю русскую! Костьми ляжем, а не отдадим врагу!

Растроганный словами простых русских людей, их любовью к родине,

решительным требованием защищать город, Толбузин низко кланялся и не скрывал

радостных слез.

- Защищать! Защищать!

- Защищать! – требовала толпа.

С трудом Толбузин справился с охватившей его радостью при виде

единодушного требования толпы, еще раз поклонился во все стороны и обратился к

албазинцам:

- Спасибо вам, люди добрые! А вы, святые отцы, денно и нощно молите

Господа бога, чтобы рука наша не дрогнула! Чтобы из нее не выпал меч раньше, чем

душа из тела! Тот, кто будет смущать честной народ добровольной сдачей города,

будет проклят навеки! Перед отечеством нашим, потомками и богом я один в ответе!

Всю ночь воевода простоял на крепостном валу. Ночь была темная и тихая. В

Амуре плескалась рыба; со свистом пролетали стаи диких уток. Издалека доносилось

кваканье лягушек и однообразный крик филина. Взор его все время был обращен на

запад. Он нетерпеливо чего-то ждал. Тем временем Иван Брулев объезжал

расположенные близ крепости заимки. На его долю выпала самая трудная задача.

Только его авторитет среди крестьян, завоеванный потом и нечеловеческими

усилиями в борьбе со злой природой, мог их убедить. Ни воеводу, ни кого-либо

другого, кто сам не испытал тяжести борьбы за каждый клочок земли, они не смогли

бы понять. Ему повиновались безропотно. Молча покидали жилища с затаенной

злобой на тех, по чьей воле они оставляли кров, и с немногочисленными пожитками,

женами и детьми ехали в крепость.

Толбузин вздрогнул. На миг что-то блеснуло вдалеке, осветив косматый лес,

затем он снова слился вместе с горами в единый черный, непроглядный мрак. В

следующее мгновение над лесом взвился столб огненного пламени, задрожал и с

клубами дыма разорвался в клочья…

Пламя постепенно стало спокойнее и осветило весь горизонт. Вслед за ним

появились языки пламени в другой стороне. Потом еще… еще, и крепость оказалась

окруженной сплошным кольцом бушующего огня. Толбузин облегченно вздохнул,

перекрестился и сказал: - Все кончено!

Рядом с ним в оцепенении стояли собранные из деревень крестьяне,

молчаливые казаки, с нескрываемым испугом купцы, женщины, дети. Все, что

строилось годами, одна ночь превратила в пепелище. Звери с диким ревом удалялись

в глубь тайги; напуганные птицы стаями кружились над пламенем горящего

монастыря и неосторожные камнем падали в огненное пекло. В крепости задыхались

от удушливого дыма, но с крепостного вала никто не уходил – все были охвачены

чувством горечи и молча созерцали ужасную картину гибели с трудом нажитого

добра. Вечером следующего дня воевода маньчжурский прислал от имени хана

грамоту на маньчжурском, польском и русском языках. Толбузин не ответил.

Утром маньчжуры открыли пальбу и сильно повредили стены и башни

крепости. Албазинцы отвечали редко. Ядер было мало, и их приходилось беречь. В

полдень к башне с нагорной стороны, через частокол, прорвалось до двух сотен

маньчжуров. Под руководством сотника Брулева шестеро купцов, женщины,

несколько озорных мальчишек, да не больше десятка казаков вступили в бой.

Осажденные осыпали градом стрел, перемешанных с ружейными выстрелами.

Маньчжуры с помощью подставленных лестниц, а некоторые прямо с лошадей

117

пытались залезть на крепостную стену. Казаки стреляли редко. Зато камни и

расплавленная смола в изобилии летели на неприятеля. Купцы, подхваливаемые

казаками, для которых осады были не первые, дрались отчаянно. Они больше не

верили в слова казака, но у них не было другого выхода: угроза была реальной.

Пощады ждать от маньчжуров бесполезно. Спасение было в своей храбрости. И они

поминутно, рискуя жизнью, с успехом сталкивали подставленные лестницы,

сбрасывали на головы маньчжуров камни и не жалели смолы. Смельчаков, которые

ухитрялись залезть на стену, просто сталкивали или, раскачав, сбрасывали с

крепостного вала. Нил Силыч, Потапка с Митрофаном, Авдей, Матвей и Гаврила

были вооружены увесистыми дубинами, и к обеду возле крепостного вала валялся не

один маньчжур с проломанным черепом. Камни подносили женщины и мальчишки.

Когда приходила опасность, помогали казаки своими редкими, но меткими

выстрелами. Первой жертвою среди русских оказался десятилетний мальчишка.

Подняв не под силу тяжелый камень, он пустил его на голову врага, но не удержался

и упал со стены. Его подхватили на пики и, как триумф безумной победы, подняли

над головами на уровне крепостной стены. Жена воеводы с ужасом вскликнула и

закрыла лицо руками. Бедная мать прыгнула с крепости и, хватаясь за стремена

седока, старалась отобрать своего сынишку. Ужасного зрелища не выдержали

казаки. Рявкнула пушка. Десятка два маньчжуров как не было.

- За мной! – Брулев выдернул из ножен саблю и взмахнул в воздухе. Ворота

крепости приоткрылись. Казаки с решительным видом бросились на врага. Многие

прыгали прямо со стен, в самую гущу маньчжуров. Завязался рукопашный бой!

Купцы не остались в стороне. Действуя дубинами, на ходу вооружались ружьями

убитых маньчжуров, беспощадно истребляли врага. Неприятель не выдержал

натиска и в панике бросился наутек. В проломе частокола образовалась давка, и там

непрерывно рвались ядра русских пушек. Сзади наседали казаки, крестьяне, купцы и

хладнокровно и безжалостно рубили отступающих, мстя за невинную душу ребенка.

Труднее всего пришлось осажденным с Амура и восточной стороны

крепости. Маньчжуры засыпали ядрами с курсирующих по реке судов и правого

берега91

.

Без умолку били осадные орудия. Неприятелю удалось заложить несколько

петард и подорвать стену. В пролом хлынула многочисленная орда. Толбузин лично

руководил уничтожением этой группы. Все маньчжуры были истреблены, но победа

досталась нелегко – пятьдесят казаков остались лежать на поле брани. После

неудачного приступа маньчжуры отступили от крепости. Вечером албазинцы

заделали пролом и на многочисленных козлах92

, расставленных по крепости, зажгли

смолевые пенья и зорко наблюдали, чтобы неприятель незаметно не пробрался в

крепость. Так закончился первый день знаменитой албазинской обороны. Ночью

хоронили убитых. Сейчас огнестрельного оружия хватало всем. Десятка два

смельчаков под руководством сотника пошли на вылазку тревожить маньчжуров.

Толбузин проверил посты и пошел проведать жену. Дома ее не оказалось. Алексей

нашел ее возле костра в кругу городских женщин-крестьянок, казаков.

- Пора бы давно отдыхать, - обратился к ней Алексей. – Завтра чуть свет

маньчжуры снова пойдут на приступ.

91

На правом берегу сохранился вал-укрепление для батареи до наших дней, откуда маньчжуры вели огонь по крепости (примеч. автора). 92

Козлы – три шеста, поставленные треножником (Даль В. Толковый словарь: в 4 т. – М., 1989. – Т. II. С. 132).

118

Она с трудом раскрыла слипшиеся веки и робко сказала, глядя нежно на

мужа: - Одной страшно. Одиночество наводит печальные мысли, я здесь… - она не

договорила и уронила голову на колени.

- Печалиться рано, дорогая! Не так ли, молодцы?

Казак, что пугал купцов, ответил за всех: - Если купчишки обратили в бегство

орду и рубили их в пень-колоду, то нам грех печалиться!

Прошедший день был опасен и труден. Утомленные люди отдыхали прямо

на земле. Дети, склонив головки на колени матерей, пережив впервые страшное

зрелище войны, во сне тревожно вскрикивали и плакали. Только закаленные воины

не спали, бодрствуя со своими думами о завтрашнем дне.

- Слышал я, - сказал воевода, - купцы не посрамили воинство, а крестьяне вели

себя достойно похвалы! Но где же купцы? – воскликнул Толбузин, заметив, что ни

одного из купцов среди казаков не было. – Не сложили ли они головы в ратном бою?

- Все живы и здоровы. Держались они молодцами, хоть сейчас в казаки

записывай…

- Терпеть не могу их за подлые душонки. Жадность! Стоит ли в такую

трагическую минуту думать о богатстве? Утром готов был расцеловать каждого, а

сейчас руки чешутся вешать, - сказал Брулев.

- У тебя старые счеты с ними, - возразил Толбузин.

- Особые, как будто нет! Но неприязнь всю жизнь питаю.

- Относительно отступить, их след простыл, - заметил один из

присутствующих.

- Наверное, пересчитывают свои меха, ящики, тюки, не украл ли кто, и прячут

подальше, - добавил другой.

Первый продолжал: - А о том, что завтра от них могут остаться одни потроха,

не думают…

- Дурные головы, нет, чтобы раздать служивым, - вмешался в беседу чубатый

казак, - завтра, может, не понадобится!

- Положим, - сказал Толбузин, - тебе мехов не нужно, а водки, кажется, у них

нет.

- Меха пусть себе в гроб положат, чтобы бока не пролежали, - буркнул казак и

недовольно отошел в сторону.

- Казак правду говорит, - заговорил снова Брулев. – Помню я, это было при

Ерофее. Один купчишка подкараулил даура, который вез ясак, да и укокошил его.

Ерофей рассердился и велел купца вздернуть на осину. Казаки приволокли его,

накинули петлю на шею. Купец перекрестился перед смертью и, заметив в толпе

казака Трофимова, как закричит: - Братцы, обождите минутку! - И веревку с шеи

долой, сам к Трофимову. – Должник мой объявился. Голубчик, в прошлом году я

тебе пуд муки под проценты ссудил и водки давал!

- Какой долг? - опешил Трофимов. Он за всю свою жизнь никогда никому

должен не был.

- У меня в долговой книжке все записано, - купец полез в карман. – Тебя зовут

Тимофей, а по прозвищу Волкодав?

- Ты с перепугу что ли меня за Тимофея принял? Тимофей погиб!

Купец посмотрел внимательно, смутился и виновато сказал:

- Ошибся, братец, я! Тимофей немного ниже будет, - и начал надевать веревку

на шею.

- Бывает, - посочувствовал Трофимов. – Кто остался должником, на могилу

принесет, а с мертвого не взыщи.

119

- Вот чудак-то! Его вешают, а он о долгах вспомнил. Просил бы пощады, -

сказала женщина и начала убаюкивать ребенка. – Спи спокойно! Спи! Отец всех

басурманов прогнал далеко-далеко!

Казаки весело смеялись над поведением купца. Толбузин поинтересовался: -

Повесили?

- Где там! – Брулев махнул рукой. – Кто же будет долги собирать? Поговорили

между собой и решили: пусть живет!

- Благодарил, наверное…

- Куда там! Вместо благодарности вздохнул тяжело и молвит: - Жаль Тимофея,

долг с него не получишь! Вот и давай вам следующий раз взаймы!

Казаки снова засмеялись. Не смеялся только Иван. Выцветшие глаза глубоко

ввалились в орбиты и не имели прежнего блеска. Они были устремлены в одну точку

и не мигали. Костер медленно догорал. В отблеске была видна седая голова,

поминутно клонившаяся вниз. Следы глубоких морщин избороздили лицо вдоль и

поперек. Багровый рубец шрама от подбородка до виска и от затылка через всю

голову разделял лицо на две части, как горный хребет Чань-Бо-Шань Маньчжурию –

на Северную и Южную. Рассеченные и не сросшиеся губы постоянно обнажали

мелкие зубы, а там, где удар топора пришелся по ним, зияла пустота. Время работало

не на него и крепко потрудилось над Брулевым, пока согнуло в дугу могучую

фигуру.

- Шел бы ты спать, Иван. Я справлюсь один, - попросил воевода.

- До сна ли мне? Доходит седьмой десяток. Много бессонных ночей за свою

жизнь провел Брулев. И еще одна ночь ничего не значит. Много бродил, много видел

и рассказать есть что. Только радостного мало. – На глазах его навернулись слезы и

потекли по щекам. Он смахнул их рукой и продолжал: - Три раза уходил с Амура и

каждый раз возвращался. Никогда бы не покинул этот край, если бы сын был со

мной. Где он крошка? А как бы хотелось перед смертью разыскать его и привести

сюда.

Ночь кончилась благополучно. Утром началась канонада. Приступы.

Отражение неприятеля. Стоны раненых. Смерть…

Три дня защитники Албазина отбивали неприятеля, нанося большой урон во

вражеских рядах. За эти дни потеряли убитыми сто человек. Как ни берегли

защитники ядра, порох, свинец, все кончилось. Пошли в ход каменья, подожженные

на длинных палках факелы, и все, что мог придумать изобретательный русский

человек. На четвертый, рано утром, сделав пролом в стене, маньчжуры решительно

пошли на приступ. Гибель казалась неизбежной. Неприятель пушками и стрелами

снимал безоружных людей с крепостного вала, которые, вооружившись длинными

секирами, старались не пропустить в пролом маньчжуров. В крепости стоял вопль,

крики испуганных детей. На каждом перекрестке шла битва между албазинцами и

маньчжурами. Возле приказной избы – она была наиболее напряженной. На крыльце

стоял иеромонах Гермоген с иконой Албазинской Божьей матери. К ней рвались

маньчжуры. И чем они сильнее нажимали, тем упорнее дрались казаки, тем сильнее

летели в неприятеля тарелки, миски и разная домашняя утварь вмешавшихся в

схватку женщин.

А возле пролома Толбузин, Брулев и сотник с казаками изнывали от ран,

стараясь во что бы то ни стало заткнуть брешь в стене. Но маньчжуры в одиночку,

небольшими группами просачивались в крепость сквозь поредевшие ряды

защитников. В этот момент, когда под ноги воеводы упал сраженный стрелой купец

120

Матвей, Толбузин заметил, как на стену с ловкостью кошки прыгнул человек.

Воевода выстрелил из пистолета. Пуля сбила шапку.

- Это я – Кешка-Ушкан! Вернулся с вылазки…

Толбузин невольно усмехнулся и сказал: - Своих и пуля не берет!

Судьбу сражения решил незадачливый на вид казак Иннокентий. Зачерпнув в

бочке кипящую смолу, Кешка, пользуясь моментом, что маньчжуры приняли его за

своего воина, склонился вниз, схватил маньчжура за воротник и налил за рубашку

кипящую смолу сначала одному, затем другому. Маньчжуры, противно завизжав, как

свиньи под ножом, что-то громко крича, бросились наутек, сбивая с ног своих

воинов. В рядах наступающих наступило замешательство. Каждый старался узнать

причину нечеловеческих криков метавшихся от ужасной боли своих товарищей. С

крепостного вала было видно, как на виду у всех им отрубили головы.

Воспользовавшись временным замешательством, Брулев с Толбузиным снова встали

в пролом. Сотник поспешил на помощь сражавшимся возле приказной избы. Вскоре

неприятель перегруппировался и снова с яростью пошел в атаку. Брулев грудью

закрыл пролом и так неистово рубил саблей, что вскоре возле него оказалась целая

гора трупов. Сам он истекал кровью.

В пятидесяти метрах от крепости гарцевал на сытом жеребце в окружении

свиты главнокомандующий маньчжурскими войсками и открыто восхищался

храбростью русского сотника.

- Умереть он не должен от пули! Захватить живым. Посадить в клетку и возить

по Китаю напоказ!

Подозвав одного из воинов охраны, он указал на Брулева. Взмахнув

нагайкой, воин вскачь приблизился к Брулеву и накинул на шею аркан. От сильного

рывка Иван выронил саблю, но успел схватить двух подвернувшихся под руки

маньчжуров. Петля сжимала горло, но он не выпускал из рук врагов и крепко

упирался ногами о выступ стены. Почти теряя сознание, он почувствовал легкий

удар в голову свалившегося сверху какого-то предмета. Одновременно дышать стало

легче. Он понял, что кто-то обрезал веревку. Легко оттолкнув от себя маньчжуров,

он склонился за саблей, и его внимание привлек лежавший в крови оловянный

крестик Кешки на железной цепочке. Рука невольно потянулась к нему. Маньчжур,

что накинул аркан на шею Брулева, удрученный неудачей, выстрелил из ружья. В это

же время кривая сабля главнокомандующего опустилась на его голову. Собрав

последние силы, Брулев выпрямился во весь свой богатырский рост, посмотрел на

стену, где, маскируясь за бочку со смолой, сидел Кешка-Ушкан, протянул к нему

руки и, не сгибая коленей, как подрубленный дуб, повалился на окровавленную

землю.

Последующие атаки были отбиты. В крепости маньчжуры были уничтожены

до единого. Трупы их валялись вперемежку с храбрыми албазинцами. Положение

было критическое. Когда Толбузин проходил по крепости, подсчитал всех

оставшихся в живых, его встретил священник Максим Леонтьев и иеромонах

Гермоген.

- Отец родной! – молил Леонтьев. – Не губи понапрасну христианских душ.

Прими предложение главнокомандующего о сдаче города. Кровь невинных детей

прольется напрасно…

Дети хватали воеводу за полы кафтана. Женщины падали в ноги и молили за

своих детей. Толбузин колебался долго, но при виде плачущих женщин и детей

сердце его сжалось.

121

- Хорошо. Я вступлю в переговоры с главнокомандующим маньчжурскими

войсками…

На обуглившемся бревне от обгоревшего амбара купцов сидел в обнимку

Кешка с купцом Нилом Силычем. На коленях у Кешки стояла бутылка водки. В

руках вяленый чебак, которым он беспрерывно бил по колоде, одновременно

успокаивая купца:

- Че ты, паря, плачешь. Велика беда – амбар сгорел…

Купец плакал навзрыд и одно твердил: - Нищий я, как есть нищий! Как жить

дальше?

- Были бы кости, а мясо нарастет, - говорит народ. Так и ты, был бы жив,

богатство придет само…

- Ой! Не придет, не придет! Сколько раз выбивался в люди, а потом все

прахом… Не надо было мне идти на проклятый Амур…

- А ты, паря, пишись в казаки, - добродушно советовал Кешка, - все твое, в

кармане ни гроша, а душа на спокое! Я так думаю: главное у человека душа.

Пока Кешка успокаивал купца, маньчжуры снова пошли на приступ.

- Отец родной! Выкинь белый флаг, - загораживая дорогу воеводе, просил

священник.

- Нет! – отрезал Толбузин. – Отобьем приступ, тогда вступим в переговоры!

Сотник, снимай всех людей с нагорной стороны и переводи на восточную!

Нил Силыч на время забыл о потерянном богатстве и вместе с Кешкой

поспешил к опасному месту. Попутно они захватили бездействующую пушку.

- Куда тебя черт несет! – кричал сотник, зная, что ядер к пушке давно нет.

- Ядер нет – добро купцов по ветру пущать буду, - огрызнулся Кешка.

Толбузин хотел выиграть время и выжидал, что первый после неудачных атак

вступит в переговоры главнокомандующий маньчжурскими войсками. Две пушки

сделали последние выстрелы и замолкли надолго. Казаки последними зарядами

встретили врага и расстроили первые ряды, но многочисленные лавины маньчжуров

грозно надвигались к проему. Расталкивая всех и расчищая дорогу Нилу Силычу,

который согнулся под тяжестью ноши – медной двенадцатипудовой пушки,

Иннокентий протиснулся вперед, за крепость.

- Давай бревна в пролом! – грозно приказал сотник. – Строй преграду!

Выдвинутая за пределы крепости пушка смутила маньчжуров. Они бросились

наутек.

- Выручай, родимая! – сказал Иннокентий. Нил Силыч поднес фитиль.

Раздался последний в крепости выстрел, к удивлению казаков ни один из

маньчжуров не был убит, зато десятка два покатились по крутому берегу Амура и

бросились в воду. Казаки недоуменно и подозрительно смотрели на Кешку, а он уже

на валу в обнимку с купцом злорадно смеялся.

- Сидят родимые в воде? – спрашивал Кешка купца.

- Сидят! – ответил купец. – Одни шапки торчат. – И снова злорадный,

истерический смех полупомешанного купца слышался в неприятной тишине после

оглушительной канонады.

Главнокомандующий предъявил ультиматум. Толбузин отклонил

капитуляцию. После долгих переговоров Алексей согласился сдать город и добился

разрешения беспрепятственного и свободного передвижения в Нерчинск, но

вынужден был разрешить маньчжурам вести переговоры с населением и отдать все

имущество. Маньчжуры уговаривали жителей перейти на их сторону. Уговоры

122

подействовали только на сорок пять93

человек, в том числе было несколько женщин

и детей.

В числе добровольно перешедших был и священник Максим Леонтьев

Толстуховый. Потомки94

русского священника до сих пор проживают в Пекине.

Остальные албазинцы отдали все свое имущество маньчжурам и пошли в

Нерчинск. Воевода с женой шли пешком. Только раненых и иеромонаха Гермогена

везли на подвозе. На другой день встретилось подкрепление в сто человек с двумя

медными и тремя чугунными пушками, тремястами ружьями и снарядами.

Отступающие, понурив головы, проходили без слов мимо посторонившегося с

виноватым видом подкрепления. Кешка-Ушкан не смог сдержать своего удивления.

Он перебегал от одной пушки к другой и все повторял: - Две медные… Три

чугунные95

. – Разводил руками и все спрашивал: - Братцы, как же это получилось?

Только один день!

Казаки стояли с низко склоненными головами. Если бы кто-нибудь вздумал

снять с них рубашки и осмотреть тело, то сказал бы: - В опоздании вины их нет!

Маньчжуры наблюдали за русскими верст двести до последних албазинских

деревень.

Так закончилась первая албазинская оборона.

После сдачи Албазина многим воеводам и московским правителям казалось,

что Приамурские земли потеряны навсегда. Но не так думал народ. Как после

отстранения от дел Амурских Хабарова и гибели Степанова, наступило временное

затишье, но не угасло стремление вернуть утраченное назад, так и вынужденное

оставление Албазинских земель не сломило упорства и уверенности албазинцев.

Даже бывший Нерчинский воевода Воейков умирал со спокойной душой. Его

приемник – воевода Власов - оказался тем человеком, который думал иначе, чем те,

кто так и не удосужился послать в Албазин князя Лобанова-Ростовского с

трехтысячным войском. Не смерился и Алексей Толбузин. Первому и последнему

воеводе Амурскому было еще суждено на веки вечные прославить русское оружие. В

летописях кроме Толбузина и Афанасия Бейтона не сохранилось других имен –

славных защитников Албазина, тем не менее, их героизм и мужество вошло в

летопись как одна из славных страниц истории Сибири. Получив сообщение о

нависшей опасности над Албазином, Власов, не задумываясь, послал на помощь

половину Нерчинского гарнизона и был сильно опечален, что помощь не подоспела

вовремя. Когда остатки албазинцев вернулись в Нерчинск, там собрался в полном

составе полк Афанасия Бейтона. Толбузин заявил: - Албазин надо занимать снова!

- Не следует ли обождать? – спросил Власов.

- Нет!

- Ваше мнение окончательно?

- Да! Так думает каждый человек, у которого еще не потеряно чувство

национальной гордости, кто не забыл героев первой осады Албазина. А албазинцы

решили еще тогда, когда преследуемые маньчжурами шли сюда.

93

По другим сведениям двадцать пять человек (примеч. автора). 94

Фотокарточка предков албазинцев до 1933 года находилась в средней школе им. Д. Чистякова. Она была подарена участнику

подавления боксерского восстания или в 1905 году в городе Гирене казаку Семену Исакову с надписью: «Сохранившие веру в Христа

Спасителя в дар Албазину от потомков албазинцев». На фото сняты три человека с русскими фамилиями (примеч. автора). 95

Две чугунные пушки первых защитников Албазина, привезенные из Нерчинска, стояли на валу до 1918 года. Из них ежегодно в день

Пасхи давали залпы. Где они сейчас, неизвестно (примеч. автора).

123

Приказная изба была полна албазинскими соболями, но воевода Власов

предпочел бы оказаться рядовым бойцом в защитниках, чем целыми днями

подсчитывать их.

Полковник Бейтон был равнодушен к стремлениям Толбузина. Его

интересовала другая область применения своих знаний и сил – военное искусство.

Нельзя сказать, что он не был честным служакой и в польском войске. Приведенный

на аркане в плен, он предложил свои услуги русским потому, что у него кроме

знаний другого ничего не было. Оплачиваемый щедро, он был доволен новой

родиной, принявшей его, поэтому служил честно. Пока для него не была понятна ни

душа русского народа, ни вытекающая отсюда храбрость и смекалка, ни то упорство,

с которым Россия рвалась к морю. Он до сих пор не сталкивался с простым

человеком, который сражался за совесть, а не за деньги.

Ровно через месяц после первой осады семьдесят казаков в легких стругах уже

плыли вниз по течению. Власов и Толбузин не знали покоя. Часто среди ночи они

просыпались и выходили на берег Нерчи посмотреть, не видно ли возвращающихся

казаков. А когда те вернулись, первыми словами было:

- Что делается на Амуре?

- Албазин и все окрестные деревни разрушены, - сообщил сотник.

- Хлеб на пашнях стоит целехонек и невредим! – радостно добавил Кешка.

- Маньчжуры ушли в Айгун. Вблизи Албазина их нет!

- Вот и хорошо! Для начала, Алексей, пошли крестьян убирать хлеб. За ним

пусть отправляется Бейтон с казаками.

Толбузин был опечален: Власов вновь не посылал его. Он не знал, явилось ли

это причиной истечения срока его полномочий, как воеводы, или вызвано сдачей

города. Самолюбие не позволяло поинтересоваться, и он в душе тяжело переживал

постигшее его несчастье.

Снова крестьянские телеги с немногочисленным скарбом тянулись по

проселочным дорогам в сторону албазинских пашен; оставшиеся защитники

Албазина ехали на выгоревшие зимовья охотно и радостно.

Власов сидел в своем кабинете и писал в Москву донесение о положении дел

амурских, когда последняя уходящая партия в Албазин остановилась около крыльца

приказной избы. Воевода вышел на крыльцо. К нему поднялся Кешка-Ушкан и

бесцеремонно заявил:

- Все отъезжающие: казаки, крестьяне, обыватели - желают видеть воеводою в

Албазине Алексея Толбузина…

- Сие от вас не зависит! Воеводство дается из рук Московского двора по

повелению государя, а не по требованию отдельных смутьянов!

- Я не смутьян, а под начальством чужеземца служить не буду…

- Защитники Албазина требуют назначения Толбузина! - выкрикнули из толпы.

Толпа зашумела и подступила ближе к крыльцу.

- Назначай Алексея – вот наш сказ!

- Мы под начальством его не служили, но слышали, что лучше Толбузина нам

не найти! – выкрикнул плюгавенький мужик, переведенный из Нерчинска в

Албазинские пашни.

- Коль не внемлешь гласу народа, воевода, - Кешка ударил по мягкому

голенищу сапога нагайкой, - выберем себе того, кто нам люб. Кто не люб – скинем!

- Гей! Стража! Бунтовать! – Власов побагровел и затрясся. Кешка не

растерялся и продолжал улыбаться во все скуластое лицо. – Высеку за недостойные

слова! – И Кешка вмиг оказался на скамейке. Исполнительная стража с легкостью

124

отстегала казака его же нагайкой. Кешка поднял штаны, зло плюнул и сказал: -

Спасибо! Заслужил награду… Но мои слова попомни: на вольной земле, вольный

воевода!

Власов рассердился пуще прежнего. Стража смиренно ожидала новых

приказаний, но толпа не трогалась с места. Играя наборным ремешком, вперед

выступил сотник, лихо вздернул усы, откашлялся и хотел обратиться к воеводе. Его

опередил купец Нил Силыч, близкий родственник Власова, и рявкнул басом под

самым ухом воеводы: - Скинем и в Амур бросим! Коли на то пошло! Назначай

Алексея!

У распахнутого окна стоял бледный Толбузин и с замиранием сердца следил за

развязкой скандала. Воевода повернулся к купцу.

- Неудобно, но следовало бы штаны спустить и высечь при всем народе!

- Что ж еще не поздно, я сменил профессию купца на казака!

Власов неожиданно сменил гнев на милость и сказал:

- Видно, быть по-вашему! Воеводою Алексею Толбузину, а Бейтону велю

находиться под его начальством. Тебе казак – целковый на водку, - и с богом в

Албазин!

В конце августа 1685 года Алексей Толбузин снова прибыл в Албазин, где

хорошо знающий военные дела, умный и довольно хитрый Бейтон уже

восстанавливал острог и строил город. Всего к этому времени в городе собралось 671

человек с пятью медными и тремя чугунными пушками.

Бейтон встретил воеводу радостно. По натуре он был бескорыстным человеком

и мягкотелом. Познания его в военном деле были блестящими, но казаки относились

к нему подозрительно и с нескрываемой осторожностью. Все его действия, даже

правильные, вызывали и различные кривотолки, хотя он не обижал казаков, не

придирался понапрасну к ним и старался в поведении подражать им.

К большому неудовольствию полковника Бейтона Толбузин отменил

распоряжение о постройке города и дал указание в первую очередь убирать хлеб. В

помощь крестьянам были отправлены без малого все служивые люди.

Предложенный план обороны Албазина, составленный по всем правилам военной

науки, не вызывал сомнения и говорил о добросовестности Бейтона, но Толбузин

даже не стал его смотреть.

- Вы имеете возражения? – подчеркнуто корректно обратился Бейтон. – Я готов

пересмотреть с учетом ваших замечаний!

- Нет, не имею! Всему свой черед!

- Сложившаяся ситуация, враждебность отдельных племен говорит за то, что

строительство надо форсировать. Мы не имеем перед собой форпостов, которые не

только смогли бы сдержать, но хотя бы измотать, обессилить врага. Албазин

единственная опора, и отправка служивых людей срывает его укрепление.

- Знаю! Мы не имеем форпостов… Помощь крестьянам не срыв обороны

Албазина, а его усиление. Судьба Албазина находится в зависимости от пашни. Мое

решение окончательное и потрудитесь выполнять беспрекословно!

Бейтон убедился, что первая встреча в крепости на этом закончена. Оставшись

один, он долго рассуждал о странном поведении Толбузина. На воеводу была

возложена вся административная и военная власть. Ему было хорошо известно, что

на должность воевод зачастую назначаются люди, не имеющие понятия ни в этой, ни

в другой области деятельности. Толбузина к ним он отнести не мог. Как человек

сугубо военный, Бейтон в первую очередь беспокоился о положении города:

125

неприятель был поблизости; при немногочисленном гарнизоне вступить в бой без

хорошо укрепленной крепости было не только рискованно, но и безумно. В своей

жизни он привык к сражениям, а обеспечение продовольствием лежало на

обязанности интендантства. Умудренный опытом первой осады, Толбузин знал, что

ожидать помощи неоткуда. Значит, на него была возложена и обязанность

интенданта, интенданта другого рода, не того, который своей сноровкой и ловкостью

вовремя получает из войсковых цейхгаузов продовольствие и обеспечивает успех

боя, а интенданта, который сам должен возделывать землю, убрать, заготовить, т.е.

должен сам себе создать запас продовольствия. Но самая трудная задача была в том,

чтобы освоить край, собрать и послать ясак в Нерчинск и доказать Московскому

двору, что край не бесполезен. Этого-то и не понимал Бейтон, зная по прошлым

войнам, - его дело выиграть сражение, а заботиться о снабжении войска должен кто-

то другой.

Толбузин энергично принялся за работу, и она принесла бы свои плоды, но

во всем мешал недостаток железа и свободных людей. Бейтон разводил руками и, как

хороший купец, торговался за кусок железа, но Толбузин был неумолим, и волей-

неволей полковнику приходилось уступать. После уборки урожая принялись за

строительство города. Его обнесли валом из дерева, глины и кореньев высотою в три,

а в основании в четыре сажени. Затем срубили для воеводы избу и несколько

строений вне крепости. Вот здесь-то проявил себя Бейтон. С утра до поздней ночи

долговязую фигуру полковника можно было видеть на строительстве. Инициатива и

смекалка делали свое дело.

- Немец-то наш старается, ночей не спит, - сказал Нил Силыч.

- Какой он тебе немец? Был немцем да весь вышел, - возразил Кешка своему

новому другу, променявшему после неудачной попытки разбогатеть дело на службу.

– Бороду отрастил. На шее крест русский носит. Водку пьет. Плясать умеет и

прозывается по-русски – Афанасием.

- А что, Кешка, немцы разве не пьют водку? – спросил казак. Такой вопрос

озадачил Иннокентия, и он постарался не отвечать на него, а усердно принялся

утрамбовывать глину, сделав вид, что не слышал. Нил Силыч продолжал:

- Был, говорят, каким-то фоном, а сейчас запросто Афонькой Бейтоном стал.

- А как думаешь, Нил Силыч, отпустит меня Бейтон в гости? – неожиданно

обратился Кешка. – Под Айгуном у меня друг, Ваня-китаец, живет. При покойном

Черниговском я много раз бывал – ханьшину пил и в Албазин кое-какие продукты

привозил. Даже ему немного задолжал. Он верит в долг. Говорит: - Русский не

маньчжур – не обманет.

- К Алексею обращался? – спросил купец.

- Нельзя! Последний раз я попался с чаем. «Смотри, - говорит, - Кешка, на этот

раз прощаю. В следующий раз наживешь беды, не обижайся!»

- А не хорошо получается. Ваня подумает, что обманул, а он ведь меня спас от

верной смерти…

- Тогда пойдем вместе к Бейтону, - предложил Нил Силыч. Не откладывая в

долгий ящик, они пошли к Бейтону. Выслушав их, он задумался, но принять

самостоятельное решение не решился. Обещал дать ответ на следующий день.

Вечером Бейтон рассказал о просьбе казака воеводе. Того это не удивило. Зато

Бейтон пришел в изумление. Толбузин подошел к полке с продуктами и подал

плитку чая.

- Полюбуйся! Настоящий китайский чай! Первосортный!

- Откуда? – изумленно спросил Бейтон.

126

- Известно! С той стороны. Кто-то уже успел сходить контрабандным путем.

Плитку мне подсунули сегодня утром. А мы с тобой полковник пьем противную

шульту96

.

- И не боятся!

- Кого они будут бояться? У каждого есть свой друг. У одного Ваня-китаец, у

другого Миша-маньчжур, у третьего – Епишка-орочен! В гостях они чувствуют себя

как дома и торгуют вовсю. А мы воюем между собой, проливаем кровь, убиваем

людей!

- Не бывают ли маньчжуры и китайцы в гостях у служивых?

- Я не могу ручаться и за то время, полковник, когда мы разговариваем с тобой.

Может быть, рядом, за стенкой, какой-нибудь Ваня-китаец сидит в кругу казаков,

угощает их ханьшиной и пампушками, а сам рассказывает, как его по пяткам били

бамбуком маньчжуры. Казаки, наверное, ржут как жеребцы и сочувствуют своему

гостю.

- Это же опасно! – воскликнул Бейтон.

- Как вам сказать, полковник! Между простыми людьми установлены какие-то

неписаные законы. И они их соблюдают строго. Нарушение равносильно смерти.

Если между ними не станет человек, заинтересованный в шпионаже, мне кажется,

связь эта не опасна. Я расскажу вам пример. Кешка, который вам хорошо известен,

был в гостях. По-видимому, изрядно напился и избил маньчжура. Его посадили в

тюрьму и приговорили к смертной казни. Как вы видите, он жив и невредим. Значит,

его приятель крепко потрудился над спасением жизни товарища. А у них ослушаться

дзянь-дзюня, значит, быть без головы.

- Нельзя ли дружественные связи казака использовать для выведывания тайны

от неприятеля? – поинтересовался Бейтон.

- Это предприятие сомнительно. Лучше прямо послать его с определенной

целью, тогда он или погибнет, или принесет нужные сведения.

Назавтра Бейтон предложил Иннокентию побывать в гостях у знакомого и

заодно проведать тайну.

- Идти в гости и держать камень за пазухой… - Кешка, не прощаясь, ушел.

Строительство было закончено. Алексей и Афанасий делали осмотр, когда

неожиданно в крепость пожаловали тунгусы с ясаком. Снег еще не выпал. Стояла

бесснежная, солнечная и холодная осень: голые деревья, заморозки, шуга на реке,

время подготовки для соболевания и охоты на белку. Прекрасные шкурки соболей

переходили из рук в руки. Довольный Бейтон, жадные глаза Нил Силыча,

мечтавшего всю жизнь иметь такое богатство, небрежный взгляд Кешки не вызывали

радости у Толбузина. Отблагодарив подъясачных, он спросил Бейтона:

- Афанасий, вы не видите в этом ничего странного?

Бейтон покраснел как человек, уличенный во лжи, и ответил: - Лазутчики!

- Без сомнения! Тот, кто не имеет злого умысла, принесет ясак в ясачные

зимовья после охоты, а не прошлогодних соболей!

Бейтону не стоило трудов доказать правоту воеводы. Посланный для слежки

Кешка-Ушкан подтвердил предположение воеводы, и Бейтон ругал себя за

допущенную оплошность: этим вопросом в первую очередь должен заниматься он, а

не воевода. В скором времени казаки доложили о замеченных легких отрядах

маньчжуров.

96

Навар от березовой накипи (примеч. автора).

127

- Полковник, - сказал воевода, - наберешь по своему усмотрению людей, и

отправляйся к устью Кумары, и тайно присматривай за движением маньчжуров.

Постарайся достать «языка». В крепости управлюсь один…

Энергичный и умный, Бейтон знал цену каждому человеку в крепости, поэтому

отобрал себе наиболее ловких и храбрых казаков. Через день встретили

маньчжурских конников, которые при виде русских бежали. Бейтон пустился

преследовать и вскоре настиг их. Маньчжуры сопротивлялись отчаянно. Бейтону,

хорошо знающему искусство и тактику войны, без труда удалось разбить вражеский

отряд, но достать «языка» не удалось. Маньчжуры искусно прятались. Здесь не

помогли и военная хитрость, и его знания; проворству их не мало завидовал Бейтон.

Когда настигали маньчжуров и, казалось, все пути бегства отрезаны, маньчжуры

неожиданно спрыгивали с лошадей, успев стегнуть их плеткой, а сами скрывались в

лесу. Бейтон спешивал казаков и рассыпал в цепь в поисках скрывшегося врага, но

он уже снова сидел на своем косматом коне и подразнивал Бейтона, давая товарищам

уйти дальше. Так до устья Кумары не удалось поймать живого маньчжура, хотя

стычки были ежедневны. Дальше Кумары не пошли. Остановились в разрушенном

остроге. Кешка исчез из отряда и два дня не появлялся. На третий день он приволок

на себе рослого маньчжура. Бейтон был удивлен, что казак не потребовал обещанной

награды за поимку неприятельского воина.

- Казак Иннокентий храбр как лев, а почему братцы тебя Ушканом зовут?

Ушкан - это заяц-трус!

- Э-э! Ушканы разные бывают! Трусы они может где-нибудь, а наши нет.

Спроси старожилов, почему тигры на Уссури перебрались, а львы перекочевали еще

дальше? Не знаешь? То-то! Были они и здесь, да Ушканы не дали им житья. Не

приведи бог одному в лесу с Ушканом встретиться – разорвут в клочья, - Кешка

хитро подмигнул сослуживцам и показал из-под полушубка банчок Вани-друга с

водкой.

- Молодец, Иннокентий! Храбрый казак!

Кешка обиженно ответил: - Трусом я никогда не был!

Бейтон выяснил обстановку и зимой следующего года вернулся в Албазин.

Сухим военным языком докладывал воеводе:

- Захваченный пленный – это из наблюдательного отряда за деятельностью

Албазина. Легкие разъезды повседневно будут тревожить нас и препятствовать

посеву, и уборке урожая, и вообще развитию земледелия. Маньчжуры имеют

намерение вновь осадить Албазин, но не ранее 1687 года. Ниже устья реки Джи (на

день пути) маньчжуры выстроили город, - Бейтон заглянул в бумагу, так как плохо

запоминал китайские названия.

- Называется он Хе-лун-дзян-чен, где сосредоточена вся армия из-под

Албазина. При армии тридцать пушек. Малого огнестрельного оружия

незначительно. Кроме того, они намереваются построить другой город у устья

Сунгари. К работе пока еще не приступили…

- Так, так, полковник! – перебил Бейтона воевода и посмотрел ему прямо в

глаза. – Говоришь, маньчжуры имеют определенное намерение вытеснить нас с

Амура?

Сухощавый и длинный Бейтон вытянулся и утвердительно сказал:

- Сведения не подлежат сомнению!

- Об этом Московскому двору было известно, когда Толбузина еще не было на

свете. После героической победы Хабарова под Ачанском все знали, что маньчжуры

128

вмешались в борьбу, но решительных мер не приняли. Толбузин задумался.

Обстановка была трудной. Надеяться на помощь Московского двора сомнительно.

На все просьбы Нерчинского воеводы о присылке войска двор упорно отмалчивался.

Якутские воеводы устранились от Амурских дел и ссылались на Нерчинск. Вслух

выражать свое неудовольствие Толбузин не стал, только сказал: - Степанову вместо

помощи слали увещевательные письма и пожелания, а нам ни то ни се. Власов не

может разорваться – остается надеяться на себя.

- Верою и правдой постоим за землю русскую! – браво ответил Бейтон, мысли

которого всецело были поглощены обороной города. Заброшенный по воле рока в

чужую страну, кроме того, на самую далекую ее окраину, он за эти годы успел

сродниться со своими спутниками в жизни и не чувствовал отчуждения от них.

Тяжелое бремя своей жизни, их постоянный труд без вздохов и жалоб на судьбу

роднили и сближали его с ними. Со временем из головы исчезло эгоистическое

устремление, даже мечта о славе, он по примеру Толбузина заражался целью к

общему и великому делу и жил интересами других.

У Алексея давно сложилось мнение : умен и храбр, но еще сомневался, после

его смерти хватит ли у Бейтона силы и воли продолжать его дело, а если

понадобится и сложить голову за великое дело, как простому, никому не известному

казаку, могилы которых разбросаны по берегам Амура от устья до впадения в океан.

Толбузин видел, как на задворках Московского двора, вблизи царствующей особы,

толпилось множество чужеземцев в поисках счастья, богатства и славы, но не многие

из них проявляли патриотические чувства к России.

- Многочисленному и хорошо вооруженному войску мы сможем

противопоставить горсть храбрецов, - после долгого раздумья сказал Толбузин.

- И это тогда, когда решается судьба большого и обильного края и выхода

России в океан! – заметил Бейтон.

- Пока я жив, здесь будет развиваться русский флаг, поднятый тридцать пять

лет назад Хабаровым, и спускаться он не должен!

Время шло. Албазин отстраивался заново. Крестьяне поднимали пары и с боем

отвоевывали у природы каждый клочок земли. Труды щедро окупались. Но все та же

причина – отсутствие железа и людей - тормозила развитие земледелия. Толбузин

более того, что позволяла обстановка, сделать ничего не мог.

Испытанные в боях, нужде, оторванные от России большим расстоянием,

албазинцы не пали духом. Под непосредственным руководством Толбузина начали

готовиться к новой осаде. В Нерчинск было послано уведомление. Оттуда, загоняя

лошадей, курьеры везли пакеты в Москву всю зиму 1687 года. Люди ждали помощи,

но она не приходила. С распростертыми крыльями орел с луком и стрелами в когтях

одиноко парил на башне и тревожно всматривался вдаль.

Маньчжуры, разоряя острожки, подступали к Албазину. Пять тысяч пехоты

пришло на судах. Конница в количестве трех тысяч всадников пришла берегом. 736

защитников Албазина с крепостного вала наблюдали и были бессильны помешать

врагу брать их в окружение. Но прежде, зная, что маньчжуры не допустят ошибки,

как при первой осаде, уничтожили весь хлеб на корню. Его жгли, топтали, всячески

уничтожали, чтобы он не достался неприятелю. Снова горели крестьянские строения

и городские постройки вне крепости.

- Как в первую осаду, не сдадим врагу Албазина! – поклялись албазинцы.

Неприятель, как раньше, не пытался ворваться в Албазин неожиданно или

хитростью. На опыте прошлой осады воины Богдыхана убедились, что русские

никогда не терялись, и в любую минуту были готовы отразить нашествие врага, и

129

порою его далеко преследовали. Поэтому они стали тщательно готовиться к осаде:

прикрыли себя частоколом от внезапных набегов русских, завалили его сырым

лесом. Албазинцы не препятствовали строительству, а маньчжуры, увлеченные своей

работой, как будто забыли о русских. Зато албазинцы не забыли их - день и ночь из

крепости делали подкоп97

.

Как только маньчжуры закончили строительство, заговорили пушки из

крепости и калеными ядрами подожгли частокол. Удрученные маньчжуры боязливо

поглядывали на крепостной вал, где открыто стояли казаки и смеялись над первой

неудачей маньчжуров. Неожиданно среди маньчжуров послышался недовольный

ропот, постепенно перешедший в дикий и злобный вопль. По крепостному валу шел

Кешка-Ушкан, облаченный в желтый халат и раскланивался во все стороны,

изображая Сына Неба. Пределу злобы маньчжуров не было границ. Кешка

временами останавливался и, выпятив впалую грудь, стоял неподвижно, скрестив

руки. Маньчжуры группировались, метали стрелы, смельчаки пытались

приблизиться на досягаемость выстрела, но сраженные пулей казака, оставались там

навсегда. Кешка постепенно продвигался от западной стороны крепости к

восточной. Маньчжуры на почтительном расстоянии следовали за ним. Временами

казак останавливался и кричал: - Уходите! Зачем вы пришли? Мы не мешаем вам

жить! Живите на той стороне Амура, мы на этой! Если не внемлете доброму совету,

будет худо!

Протяженный яростный вопль заглушал слова Кешки. Маньчжуры

возмущались поведением казака, осмелившегося облачиться в одеяние, которое

положено носить только семейству Сынов Неба, а простому народу под страхом

смертной казни запрещалось иметь даже желтые нитки в платье. Толбузин и Бейтон

поднялись на вал и пошли навстречу Кешке: при виде их маньчжуры зашумели

сильнее. Кешка приосанился и, указывая рукой на ноги, сказал: - На колени!

Два казака ловко подхватили Кешку и подняли над головой, а третий принялся

стегать его прутом. Маньчжуры сгрудились в кучу, лезли друг на друга, на

наваленные кучи бревен, куда был сделан подкоп, наблюдая за кощунством, и

выражали вслух протест.

Бейтон подозвал Нил Силыча и предупредил: - Пора, братец, фитиль поджечь!

– Тот опрометью бросился в потайной ход.

Поднявшийся столб пыли и затем оглушительный взрыв заглушили вопли

маньчжуров. Наваленный сырой лес летел вверх с маньчжурами и при падении давил

их. Казаки пошли в атаку в сделанный взрывом пролом. Маньчжуры в страхе

бежали.

Потерпев вторую неудачу, маньчжуры еще с большим рвением принялись

строить вокруг Албазина вал. Город оказался опоясанный сплошным кольцом вала,

на который маньчжуры поставили свои пушки. Началась артиллерийская дуэль и

канонада.

Русские неоднократно подрывали вал маньчжуров и в течение сентября пять

раз ходили на вылазку, нанося противнику большой урон, и приводили в город

пленных. Хуже обстояло дело с водой. Еще до осады албазинцы пытались выкопать

колодец, но воды не оказалось. Из-за этого Толбузин даже хотел перенести острог,

но лучшего места выбрать не удалось. По Амуру все время курсировали суда,

обстреливали крепость и не допускали к воде. Из-за ведра воды часто разгорались

97

Развалины подкопа сохранились до наших дней. Кроме того, был обнаружен другой подземный ход к Амуру, через которые

осажденные брали воду, и в нем были найдены остатки пшеницы (примеч. автора).

130

ожесточенные схватки, переходящие в драку. До первого сентября продолжалась

канонада. В этот же день маньчжуры пошли на приступ, но были отбиты с большим

уроном. От тесных сырых помещений появилась цинга, нанося больше потерь

русским, чем маньчжурские ядра и пули.

Но самой большой утратой для албазинцев была потеря храброго любимца

казаков Алексея Толбузина. 30 сентября тридцать пушек врага непрерывно изрыгали

весь день свои ядра в крепость. Толбузин опасался, что под покровом ночи

маньчжуры пойдут на приступ, и после осмотра разрушенной стены с нагорной

стороны возвращался в землянку. Предательское ядро угодило в него98

.

Казаки плакали, столь тяжела была утрата для них. Окровавленный Толбузин

лежал долго и, когда пришел в сознание, последние слова были обращены к

защитникам.

- Албазинцы нигде не отступают! В плен не сдаются, памятуя слова блаженной

памяти Государя Великого Князя Святослава Великого: «ту ляжемъ костьми,

мертвые бо сраму не имутъ…».

Приемник Толбузина Афанасий Бейтон99

оказался в трудном положении. На

его плечи вместе с обороной города легла и вся административная власть, как

хозяина Амура. Правда, в разгар сражения она сводилась по существу к обороне

города, но вместе с тем он обязан был думать и о будущем Приамурского края.

Полковник Бейтон был достойным продолжателем дела Толбузина. Его умелое

руководство и действия, храбрость защитников вынудили маньчжуров снять осаду и

перейти в конце ноября в обложение. Суровая амурская зима, свирепствовавшая

цинга и болезни унесли с собой около шестисот защитников. Оставшаяся горсть

храбрецов не падала духом и умело отражала нашествия врага. Не лучше дело

обстояло и у неприятеля. Больше половины маньчжуров погибли от пуль и цинги.

Неприступная крепость с мужественными защитниками, на которой захлебнулись

все усилия неприятеля, посеяла панику и разложение в рядах противника. Весной

главнокомандующий с трудом поднял свои войска на приступ, который обошелся

ему очень дорого, а число защитников уменьшилось вдвое. Он всеми мерами

старался узнать о числе защитников, для этого часто к осажденным направлялись

парламентеры с предложением главнокомандующего о посылке в крепость лекаря.

Бейтон постоянно возвращал парламентеров и сообщал о своем полном

благополучии. Но так длиться долго не могло. Маньчжуры подозревали о гибели

большей части гарнизона и голоде в крепости. Финал беспримерной в истории по

длительности осады Албазина заканчивался осетринным пирогом. Первого мая 1688

года, ясным утром, из крепости выступило необычное посольство во главе того же

Кешки-Ушкана и Нил Силыча. На руках у них был румяный пирог, издающий

приятный запах. Весом он был ровно пуд и не грамма меньше. Пирог был испечен из

последней муки со свежепойманным осетром. Потерей последнего куска хлеба

казаки предложили загадку главнокомандующему и рассеяли предположение у

голодной армии маньчжуров, что в крепости не все благополучно.

6 мая 1688 года неприятель отступил на четыре версты от Албазина.

Прорвавшись сквозь вражеское окружение, Кешка выехал в Нерчинск для сбора

98 На месте гибели Толбузина, главном укреплении – утесе - в 1914 году была расчищена площадка, обложена

каменным валом размером 50х50 метров, и на этом месте албазинцы предполагали поставить памятник воеводе

Толбузину, но война 1914 года помешала осуществить это великое дело (примеч. автора). 99

Именем Афанасия Бейтона названа одна из деревень в верхнем течении Амура, Сковородинского района, Амурской

области (примеч. автора).

131

помощи осажденному городу, оставив в крепости пятьдесят девять защитников100

. В

этот критический момент из Пекина прибыл гонец с повелением Богдыхана о

прекращении осады под предлогом, что о разграничении земель начались

переговоры. Почти двухгодичная оборона Албазина закончилась победой русского

оружия, но успех победы не был закреплен. По Нерчинскому договору 1689 года

Албазин был третий раз до основания стерт с лица земли и сожжен, а Приамурские

земли временно уступлены Маньчжурам. Развитие и освоение Приамурского края

было отодвинуто на два столетия назад.

100

Погибшие в боях защитники Албазина, по всей вероятности, были похоронены на том же кладбище, где и хоронят

сейчас. Из рассказов стариков, населивших Албазино в 1858 году, известно, что на нем были надгробные камни.

Каменные и чугунные ядра сохранились до наших дней в школе имени Чистякова (примеч. автора).

132

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Ермак Тимофеевич (г. рожд. неизв. – умер 6.08.1585), казак, атаман,

предводитель похода в Сибирь, положившего начало присоединению

Сибири к России. Вместе со своим войском разбил главные силы

Кучума. Однако в ночь на 6 августа 1585 года Кучум неожиданно

напал на отряд Ермака и уничтожил его. Раненый Ермак погиб,

пытаясь переплыть р. Вагай, приток Иртыша. См. об этом: Бахрушин

С.В. Очерки по истории колонизации Сибири в XVI-XVII вв. //

История Сибири с древнейших времен до наших дней. Т. 2. – Л., 1968.

2. Кучум – последний правитель Сибирского ханства, Чингизид.

3. Поярков Василий Данилович – реальный исторический деятель,

выдающийся русский землепроходец. По тому времени был

образованным человеком. Выходец из северных губерний

Европейской России, в 1630-х гг. оказавшись в Сибири, он

дослужился на сибирской службе до должности «письменного

головы» - чиновника для особых поручений при воеводе. В романе

описана экспедиция Пояркова с отрядом служилых людей и казаков,

численностью около 130 человек, - по реке Лена и ее притокам, через

Становой хребет, затем по реке Амур, вдоль берегов Охотского моря

до реки Ульи, Поярков возвратился в Якутск лишь с 33 спутниками.

Экспедиция была предпринята с целью расширения русских владений

на Дальнем Востоке и сбора сведений о природе и народонаселении

этого региона. Возвратившись из экспедиции, Поярков призывал

якутских воевод присоединить Дальний Восток к Руси: «Там в

походы ходить и пашенных хлебных сидячих людей под царскую

<…> руку привесть можно, и ясак с них собирать, - в том государю

будет многия прибыль, потому что те землицы людны, и хлебны, и

собольны, и всякого зверя много, и хлеба родится много, и те реки

рыбны…». В честь Пояркова впоследствии был назван один из

районных центров Амурской области. См. об этом: Шикман А.П.

Деятели отечественной истории. Биографический справочник. – М.,

1997; Каманин Л.Г. Первые исследователи Дальнего Востока. – М.,

1946; Лебедев Д.М., Есаков В.А. Русские географические открытия и

исследования до 1917 года. М., 1971.

4. Петр Петрович Головин – реальное историческое лицо, якутский

губернатор, первый якутский воевода, по приказу которого в 1643-

1646 гг. состоялась экспедиция В.Д. Пояркова.

5. Юшка Петров – реальный участник похода В.Д. Пояркова. В целом, в

романе исторически точно воспроизведены события, в которых

трагическую роль сыграл Петров. Однако в описаниях историков,

ссылающихся на записи («скаску») самого Пояркова, и текстом

романа есть и расхождения. Поярков, чувствуя нехватку

продовольствия, действительно, послал отряд в 70 человек во главе с

Юшкой Петровым в соседнее селение. Дауры встретили гостей

приветливо, но в свой город не пустили. За версту от селения они

построили казакам три юрты, принесли богатые дары, снабдили

133

продуктами. Петров из-за своей алчности пошел на штурм селения.

Пешие казаки были разгромлены конными даурами. Юшка Петров с

оставшимися людьми вернулся к Пояркову. В отряде начался голод,

так как дауры отказались снабжать вероломных пришельцев

продуктами. Разгневанный Поярков не мог простить Петрову и его

отряду этого необдуманного шага и отказался делить запасы с

вернувшимся отрядом. Казакам Петрова и ему самому суждено было

умереть голодной смертью.

6. Историческое лицо, якутский воевода, в 1648 г. пришедший на смену

П.П. Головину.

7. Хабаров (по прозвищу Святитский) Ерофей Павлович (ок. 1610, дер.

Дмитриеве, ныне Нюксенского р-на Вологодской обл., - после 1667)

– русский крестьянин, мореход и землепроходец. В 1649 на свои

средства снарядил отряд «охочих людей» в Приамурье - Даурскую

землю, где до 1653 ходил вверх и вниз по Амуру, подчиняя местные

племена, накладывая на них дань, жестоко подавляя попытки

сопротивления. Хабаров составил «Чертеж реке Амуру» и положил

начало заселению русскими людьми этой территории (по

материалам «Большой советской энциклопедии»).

134