И. В. Пантелеев

ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЕ

ОПИСАНИЕ ПРЕДМЕТНОЙ ЛЕКСИКИ

РУССКИХ НАРОДНЫХ ГОВОРОВ

Тула

2006

Федеральное агентство по образованию Российской Федерации

Государственное учреждение высшего

и профессионального образования

«Тульский государственный университет»

И. В. Пантелеев

ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ ПРЕДМЕТНОЙ

ЛЕКСИКИ РУССКИХ НАРОДНЫХ ГОВОРОВ

(НА ПРИМЕРЕ НАЗВАНИЙ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ ИЗ ДРЕВЕСНЫХ

И ТРАВЯНИСТЫХ РАСТЕНИЙ)

Тула

2006

УДК 808.2

ББК 81. 2Р – 4

П 16

Печатается по решению библиотечно-издательского совета

Тульского государственного университета

Рецензенты:

доктор филологических наук, профессор,

заслуженный работник высшей школы Н. Г. Блохина; доктор

филологических наук, профессор В. К. Харченко.

Пантелеев И. В.

П 16 Лингвокультурологическое описание предметной лексики русских

народных говоров [на примере названий бытовых емкостей из

древесных и травянистых растений]: Монография. – Тула: Изд-во

Тульск. гос. ун-та, 2006. – 225 с.

ISBN 5-7679-0846-х

Монография посвящена лингвокультурологическому и структурно-

семантическому описанию предметной лексики русских народных говоров.

На основе комплексного анализа единиц, входящих в лексико-

семантическую группу «бытовые емкости из древесных и травянистых

растений» прослеживается развитие материальной и духовной культуры

народов России, с учетом влияния различного рода факторов (технического,

экономического, природно-территориального и др.) устанавливается время

появления бытовых вместилищ для жидких, сыпучих и мягких веществ.

Адресуется лингвистам, исследующим проблемы взаимодействия

языка и культуры, лексикографам, этнографам, музейным работникам,

аспирантам и студентам филологических факультетов.

ББК 81. 2Р – 4

© Пантелеев И. В., 2006

ISBN 5-7679-0846-х © Издательство ТулГУ, 2006

Оглавление

Введение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава 1. ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, МО-

ТИВИРОВАННЫЕ ОСНОВАМИ ИМЕН СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ . . . . . . .

1. Признаки мотивации наименований бытовых емкостей, восходящих к

основам имен существительных. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1.1 Названия, мотивированные по сходству формы предметов . . . . . . . .

1.2. Названия, мотивированные существительными, обозначающими

вид исходного материала. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1.3 Номинации, мотивированные названием продукта или вещества, для

хранения и транспортировки которого предназначен сосуд. . . .

1.4. Названия, мотивированные действием, которое постоянно испыты-

вает предмет-сосуд. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1.5. Названия, мотивированные по отношению ко времени. . . . . . . . . . . .

1.6. Названия, за основу мотивации которых взят объем сосуда. . . . . . . .

1.7. Названия, мотивированные существительными, обозначающими

место употребления сосуда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава 2. ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, ОБРА-

ЗОВАННЫЕ СУФФИКСАЛЬНЫМ СПОСОБОМ НА БАЗЕ АТРИБУТИВ-

НЫХ СЛОВОСОЧЕТАНИЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

2. Признаки мотивации наименований бытовых емкостей, образованных

посредством суффиксации на базе атрибутивных словосочета-

ний. .

2.1. Наименования, мотивированные названием исходного материала,

пошедшего на изготовление предметов-сосудов. . . . . . . . . . . . . .

. .

2.2. Наименования, мотивированные названием продукта или вещества,

для хранения и транспортировки которого предназначен сосуд. .

2.3. Наименования, мотивированные прилагательными, обозначающи-

ми объем, размер или способ ношения сосуда. . . . 2.4. Названия,

мотивированные прилагательными, обозначающими место

употребления сосуда. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава 3. ОТГЛАГОЛЬНЫЕ ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ

ЕМКОСТЕЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3. Принципы номинации отглагольных диалектных названий бытовых ем

костей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3.1. Названия, обозначающие сосуды, предназначенные для выполнения

действия, названного в мотивирующей основе. . . . . . . . . . . . . .

3.2. Названия, обозначающие сосуды, полученные в результате опреде-

ленного действия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3.3. Названия, обозначающие емкости, регулярно подвергающиеся дейст-

вию, обозначенному в мотивирующей основе. . . . . . . . . . . .

Глава 4. ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, ПРИ-

ШЕДШИЕ НА РУСЬ ИЗ ДРУГИХ ЯЗЫКОВ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4. Основные этапы заимствования русским языком иноязычной лексики.

4.1. Названия, пришедшие на Русь из греческого языка. . . . . . . . . . . . . .

4.2. Названия, пришедшие на Русь из восточных языков. . . . . . . . . . . .

4.3. Названия, заимствованные из латинского языка. . . . . . . . . . . . . . . . .

4.4. Названия, заимствованные из немецкого языка. . . . . . . . . . . . . . . . . .

4.5. Названия, пришедшие на Русь из польского языка. . . . . . . . . . . . . . .

Глава 5. ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ С НЕ-

ЯСНЫМ ЭТИМОНОМ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заключение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Библиография. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Приложение 1. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Приложение 2. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Приложение 3. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ВВЕДЕНИЕ

История русской диалектологии начинается с XVIII в. с трудов учено-

го-энциклопедиста М. В. Ломоносова, который впервые выделил три основ-

ных русских диалекта: московский, северный и украинский. С X1X столетия

в России проводится активный сбор диалектного материала, появляются

первые публикации диалектных записей. Во 2-й пол. X1X в. выходит «Опыт

областного диалектного словаря» А. Х. Востокова и И. И. Срезневского, а

также «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля, в кото-

рый были включены и многие диалектные слова. В это же время в отечест-

венной лингвистике впервые затрагивается вопрос диалектного словообразо-

вания. В. И. Даль в статье «О наречиях русского языка» (1852) помимо клас-

сификации русских говоров отмечает особенности в их слово- и формообра-

зовании (окончания сравнительных и превосходных степеней прилагатель-

ных, формы возвратных частиц глаголов, некоторые суффиксы существи-

тельных, способы образования наречий), а уже в «Толковом словаре...» лек-

сикограф «делает попытки анализа диалектных значений приставок и их

географической локализации» [Порохова 1966, 129]. Кроме В. И. Даля диа-

лектным словообразованием интересовались Ф. И. Буслаев и собиратель-

фольклорист П. Н. Рыбников [Буслаев 1863; Рыбников 1867].

Систематическое изучение русских народных говоров началось после

Октябрьской революции. На первом этапе эта работа ограничивалась сбором

и систематизацией диалектного материала. В 20-е годы появились работы по

диалектологии, которые носили общий характер и не затрагивали конкрет-

ных проблем словообразования и лексикологии [Селищев 1921; Чернышев

1929; Гринкова 1930]. Справедливости ради надо отметить, что в этих рабо-

тах уже содержались разрозненные сведения по диалектному словообразова-

нию. О том, что в это время в диалектной лексикологии дела обстояли не на

много лучше, чем в диалектном словообразовании, мы узнаем из высказыва-

ния Р. И. Аванесова: «У нас нет исследований о лексике отдельных говоров и

о той или иной отрасли лексики. Едва ли не единственной относящейся сюда

работой является «Исследование о лексике русских говоров» Ф. П. Филина

(1936 г.), посвященное сельскохозяйственной терминологии» [Аванесов

1949, 172]. Здесь же необходимо сказать и о том, что эта работа Ф. П. Филина

имела важное методологическое значение, поскольку в ней предлагалось

строго разграничивать сионимичность и параллелизм обозначения. Ф. П.

Филин усматривал различие между этими явлениями в том, что «синонимы

употребляются в одном и том же говоре, а параллельные же названия – в

разных» [Филин 1936, 98]. Несколько иной точки зрения придерживался Р.

И. Аванесов. Согласно разработанной им теории диалектный язык понима-

ется как проявление единой макросистемы, поэтому семантически тождест-

венные диалектизмы, присущие разным говорам, называются «разнодиа-

лектными, межсистемными синонимами». Например: белка – векша; петух –

кочет. Далее Р. И. Аванесов говорит о том, что в одном говоре или в рамках

литературного языка существует внутрисистемная синонимия [Вопросы тео-

рии лингвистической географии 1962, 98].

Несмотря на то, что теория Ф. П. Филина создает для исследователей

существенные, а подчас непреодолимые трудности в разраничении диалект-

ных синонимов и параллелизмов, – каждый раз приходится доказывать при-

надлежность семантически тождественных единиц одним и тем же говорам,

– в отечественной диалектологии именно ей отдано предпочтение [Баранни-

кова 1963; Лутовинова 1968; Сороколетов 1975; Коготкова 1979]. Принимая

во внимание, что каждый говор представляет собой систему, «связанную

единой речевой практикой единого коллектива» [Филин 1963, 328], с мнени-

ем ученого трудно не согласиться. Поэтому в своей работе мы будем при-

держиваться общепринятой точки зрения на явления диалектной синонимии.

Первые исследования, посвященные непосредстенно изучению диалект-

ного словообразования, появляются только в 50 – х годах XX в. [Земская

1950; Фролова 1950; Попова 1955]. Начиная с 60 –х годов XX в. изучение

диалектного словообразования идет от общего к частному. Исследователей

интересуют такие вопросы, как особенности словопроизводства в пределах

какого-либо говора [Альмухамедова 1961; Белова 1961], особенности обра-

зования слов определенной части речи [Сыромля 1959; Торопцев 1958; Са-

харный 1963]; большое внимание уделяется рассмотрению отдельных спосо-

бов диалектного словообразования [Нейштадт 1953; Герд 1961; Моисеенко

1964]. В 60-е годы XX столетия в языковедческой литературе начинает про-

слеживаться мысль о необходимости кропотливого и неотложного изучения

предметно-бытовой лексики русских говоров по лексико-семантическим

группам (полям): утварь, жилище, одежда и т. п. Этому немало способство-

вал обострившийся интерес к теории лингвистического источниковедения, к

публикациям диалектных материалов, к языку ведущих русских писателей

XIX–XX вв. (Л. Толстого, И. Тургенева, И. Бунина, Ф. Абрамова, В. Белова,

М. Шолохова, В. Шукшина и других), к народной культуре, к истории кус-

тарных промыслов и ремесел. В это же время в лингвистике намечается пе-

реход от преимущественно описательного рассмотрения отдельных диалект-

ных лексем к теоретическим обобщениям по изучению определенных групп

диалектных слов с точки зрения их способов образования, этимологии и зна-

чения [Силина 1965; Баранникова 1967; Шейнина 1968].

В конце XX столетия внимание лингвистов сосредотачивается на про-

блемах диалектной лексикологии и фразеологии, словообразования и этимо-

логии [Маслов 1981; 2000; Блинова 1984; Бахвалова 1995; Кузина 2001; Вла-

сова 2002]. Причина столь устойчивого интереса к изучению русских гово-

ров, на наш взгляд, кроется в самих говорах, представляющих собой огром-

ный самобытный пласт русского языка, в котором в полном объеме отрази-

лась материальная и духовная культура русского народа за весь период его

существования. Сто лет назад академик А. А. Шахматов так охарактеризовал

значение изучения диалектов в средних и специальных учебных заведениях:

«Из исторического очерка русского языка, из обзора русских наречий, из

знакомства с живыми говорами учащийся вынесет уважение к идее народно-

сти. Он … усмотрит русский народ в непосредственных проявлениях его ду-

ховной жизни» [Шахматов 1904, 101].

Несмотря на то, что все вышеназванные публикации являются сущест-

венным шагом вперед на пути изучения обозначенных проблем и довольно

глубоко проникают в суть историко-этимологического анализа ряда диалект-

ных названий бытовых емкостей, в том числе и из материала растений, эти

последние наименования остались без выяснения причин и условий их вхож-

дения в диалекты, также не были указаны мотивы образования дериватов с

новым лексическим значением от уже существующих диалектных названий

бытовых емкостей из материала растений. Это объясняется тем, что диа-

лектные наименования бытовых сосудов изучались без необходимого учета

их связи с функциями обозначаемых ими предметов в разные промежутки

времени, рассматривались большей частью с точки зрения морфологии сло-

ва-обозначения, группировалась по словообразовательным моделям, по па-

радигматическому родству. Дальше этого анализ диалектных названий быто-

вых емкостей не шел. К тому же очень часто слова-наименования рассматри-

вались как знаки, оторванные от содержания денотата (понятия, предмета),

от его истории.

Из всего вышеизложенного можно сделать вывод: на сегодняшний день

в филологической науке нет исчерпывающей лингвоисторической и лингво-

культурологической характеристики диалектных названий бытовых емко-

стей. В то же время современные лингвокультурологи отмечают, что соци-

альная диалектология является одной из «культуроносных» дисциплин, по-

скольку изучает жизнь народа во всех ее проявлениях [Маслова 2004, 9]. По-

этому в настоящей работе диалектные названия бытовых емкостей будут

рассматриваться в контексте материальной и духовной культуры народов

России. Как исследователя нас будут интересовать кустарные промыслы и

ремесла, обряды и поверья, ритуалы и обычаи, закрепившиеся в языке, а

также различного рода письменные источники, которые позволят дать лин-

гвоисторическую и лингвокультурологическую оценку употребления в рус-

ском языке на протяжении столетий диалектных наименований бытовых ем-

костей. К сожалению, до сих пор не указаны основания и пути формирования

лексико-семантического поля «диалектные названия бытовых емкостей из

материала растений», до конца не выявлены мотивы закрепления в русских

говорах одних наименований и не указаны причины исчезновения других, не

определены условия перехода общеупотребительных слов-наименований бы-

товых сосудов в разряд диалектизмов, не установлен целостный объем диа-

лектных наименований емкостей из материала растений для всех видов ве-

ществ: жидких, мягких, сыпучих и твердых, не названы экстралингвистиче-

ские факторы появления в русских говорах как исконно русских, так и заим-

ствованных номинаций бытовых сосудов, не определены причины появления

конкретных диалектных названий бытовых емкостей, сфера их функциони-

рования, не обозначены условия перехода диалектных наименований быто-

вых вместилищ в разряд общепринятой терминологии. Последнее представ-

ляется особенно важным в силу того, что в настоящее время диалектные на-

звания бытовых сосудов терминологизируются, что обусловлено как экстра-

лингвистическими, так и собственно языковыми факторами. К внеязыковым

факторам отнесем:

* во-первых, социальный фактор: в конце второго тысячелетия в совре-

менном обществе наблюдается устойчивая тенденция к изучению самобыт-

ной материальной и духовной культуры народов России;

* во-вторых, производственный фактор, способствующий активному

возрождению кустарных промыслов и ремесел.

Собственно-языковым фактором является активное взаимодействие лек-

сики русского литературного языка с диалектной лексикой. Это дает основа-

ние некоторым отечественным ученым говорить о том, что современные

диалекты представляют собой полудиалект, т.е. такую языковую структуру,

которую можно определить как «сплав сосуществующих языковых элемен-

тов диалекта и литературного языка» [Коготкова 1979, 6]. Здесь же следует

отметить, что «происходящее в настоящее время нивелирование диалектов,

утрата ими черт, отличающих их друг от друга и от литературного языка, –

это утрата части их языкового богатства, обеднение общенародного языка»

[Русские 1997, 105].

Таким образом, изучение различных пластов диалектной лексики, в том

числе и слов, входящих в лексико-семантическую группу «диалектные на-

именования бытовых емкостей из материала растений», является на сего-

дняшний день не только собственно филологической, но и культурологиче-

ской задачей.

ГЛАВА 1

ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, МОТИ-

ВИРОВАННЫЕ ОСНОВАМИ ИМЕН СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ

1. Признаки мотивации наименований бытовых емкостей, восхо-

дящих к основам имен существительных.

Среди множества диалектных названий бытовых емкостей из материала

растений выделяется многочисленная группа слов-наименований, образован-

ных посредством суффиксации от именных основ. При этом мотивы номина-

ции емкости, экстралингвистические причины выбора или создания имени

предмета-сосуда обусловлены потребностями действительности и, прежде

всего, теми средствами, которые присущи сферам различных видов произ-

водственной и хозяйственной деятельности. Отсюда следует, что каждое на-

звание бытовой емкости мотивировано, однако далеко не всегда можно уста-

новить мотивы номинации, поскольку признаки и свойства, положенные в

основу наименования, со временем утрачивают свое дифференцирующее

значение. Вместе с тем анализ исследуемого материала показывает, что в

практике наименования бытовых емкостей из растительного материала сло-

жились свои объективные критерии оценок мотивов номинации, выбора

средств образования названий предметов-сосудов. Также довольно четко

прослеживаются преобладающие модели структурного состава всего перечня

диалектных наименований бытовых емкостей из материала растений, в том

числе и названий, мотивированных существительными.

В содержательной стороне диалектных наименований бытовых емко-

стей, восходящих к основам имен существительных, выделяются семантиче-

ские признаки, обозначающие

– форму предмета-сосуда;

– вид исходного сырья;

– назначение вместилища;

– действие, которое постоянно испытывает сосуд;

– отношение сосуда ко времени суток;

– объем вместилища.

При этом слова с общим значением «носитель предметного признака,

обозначенного производящей основой» противопоставляются словам с суф-

фиксами субъективной оценки.

1.1. Названия, мотивированные по сходству формы предметов

Названия боку/ра, ы, ж. – «большая бочка» и боче/нька, и, ж. – «не-

большая бочка, закрытая с обоих концов; бочонок» употреблялись в тверских

говорах XIX в. Назначение бокуры и боченьки во многом было сходным. В

емкостях солили грибы, огурцы, рыбу, квасили капусту, мочили ягоды и яб-

локи, хранили мед, масло, творог, икру, пиво, муку, зерновой хлеб и т. п.

Нередко бокура и боченька служили тарой, в которой перевозили различно-

го рода мягкие, жидкие и сыпучие вещества, в том числе и продукты пита-

ния. Объем бокуры, вероятно, был произвольным, потому что она не исполь-

зовалась в качестве торговой емкости, как, скажем, бочка пивная, вмещаю-

щая 10 ведер, или мерная, сорокаведерная. С точки зрения словообразования

названия боку/ра и боче/нька – суффиксальные призводные от существи-

тельного бок. Основываясь на семантике этих лексем, мы можем предполо-

жить, что посредством прибавления суффикса – УР-а к именной основе об-

разуются существительные со значением увеличительности, тогда как суф-

фикс – ЕНЬК-а придает словам уменьшительно-ласкательное значение. Ис-

ходя из этого, в тверских говорах система номинаций различного объема бо-

чек может быть представлена в таком виде: бочка – «бо/чка стандартного

объема: пивная 10 ведер, мерная 40 ведер» (общеупотр.), боку/ра – «большая

бочка, превышающая вместимость стандартной емкости» (диал.), боче/нька

– «небольшая бочка, закрытая с обоих концов: бочонок» (диал.). «В Твер-

ской губернии еще кое-где называют бо/чку боку/рой. Полагают, что назва-

ние это бондарная посудина получила за выпуклые округлые бока», – пишет

наш современник бондарь Геннадий Федотов в книге «Бондарное дело» [Фе-

дотов 2000, 112].

Лексема бо/чка, и, ж. – «мера сыпучих тел, содержащая два половника,

четыре четверти и восемь осьмин» широко употреблялась в официально-

деловом языке Древней Руси. Со 2-й пол. XVIв. на территории Московского

государства бочка как мера сыпучих веществ (прежде всего зернового хлеба)

заменяется четвертью и осминой, в связи с чем слово бочка, в указанном

выше значении, переходит в разряд историзмов. В олонецких говорах XIX в.

бо/чка – «мера сыпучих тел, содержащая в себе две четверти». Четверть

хлеба на Руси в XIX в. равнялась 24 пудам, значит, олонецкая бочка вмещала

48 пудов зернового хлеба, и объем ее по сравнению с древнерусской хлеб-

ной бочкой уменьшился более чем в два раза. В псковских говорах нач. XX

в. бочкой называли емкость, вмещавшую только два четверика (пуда) зерна.

Из сравнения видно, что лексическое значение существительного бо/чка в

олонецких говорах не совсем такое, как в говорах псковских. Общее у оло-

нецкой и псковской бочки только форма и назначение, вместимостью же эти

сосуды существенно различаются. Этимология слова бо/чка до сих пор точно

не установлена. В. И. Даль предполагал, что название этой емкости семанти-

чески связано с существительным бок [Даль 2002, т. 1. 193]. Действительно,

изначально хлебные бочки изготавливали для большей вместимости с вы-

пуклыми стенками (боками). Думается, что в основе мотивации названия

бо/чка лежит сходство форм емкости с боками животного или человека.

Подтверждение этому мы находим в загадке: «Стоят вилы, на вилах бо/чка,

на бочке пивало, на пивале зевало, на зевале мигало, на мигале остров, на

острове козы ходят» [Сахаров. Сказания русского народа].

Здесь же необходимо сказать и о том, что на юге России бочка исполь-

зовалась для приготовления колядиной браги: «Заваривали ее на сене таким

способом: посреди двора разводили большой костер из соломы, бросали в

огонь белый камень (большие кварцевые голыши), и когда те разогревались

докрасна, бросали их в бочку со снеговой водой, в которую было наложено

сено» [Миролюбов. Сакральное Руси].

Семантические и словообразовательные варианты горла′н, а, м. и гор-

ла′ч, а, м. – «кубан или кринка, балакирь, кувшин без носка и ручки, узко-

горлый горшок для молока, высокий горшок с пережабиной» приводятся в

«Словаре…» В. И. Даля без указания места [Даль 2002: Т. 1. 624]. Во 2-й пол.

XIX в. эти лексемы отмечены в тверских и смоленских диалектах, а в сере-

дине XX столетия – в новгр., прионеж., брянск., калуж., орл. и др. говорах.

Назначение емкости варьировалось в зависимости от региона. Новго-

родцы и жители Карелии в горлаче хранили топленое молоко, а сырое дер-

жали в горшках: «В горлаче′ топленое молоко, а в горшке сырое» (СРНГ – 7,

С. 39). На Смоленщине хозяйки в горлачах отстаивали молоко перед снятием

сливок, а мужчины использовали емкость при выгонке популярного на Руси

напитка: «Аграфена Ивановна налила из горлача′ молока в кружку» (Ревунов.

Холмы России); «Никанор вернулся к аппарату. Из горлача′ уже текло через

край» (Там же). Возможно, универсализм сосуда, а также прозрачная внут-

ренняя форма лексем, его обозначающих, и обусловили столь широкое рас-

пространение этих существительных в языке диалектов. К сожалению, в

письменных источниках конца XX – начала XXI столетия слова горлан и го-

лач нам не встретились, и дальнейшая их судьба неизвестна.

Существительное корча′га, и, ж. «глиняный кувшин» известно в древ-

нерусском языке с конца X века (Фасмер 1986: 341). В русских говорах XIX-

XX вв. это слово, сохранив исходное значение, расширило семантику и стало

обозначать несколько видов емкостей: 1. Большой глиняный сосуд, горшок,

служащий для хозяйственных различных надобностей (Волог., 1822. Арх.,

Ирк., Забк., Твер., Тул., 1855-1956). 2. Кувшин (Новг., 1897). 3. Деревянная

кадка для топленого масла (Яросл., 1896). // Небольшая кадочка для соленья

(Моск.). 4. Бочонок для кваса (Новосиб., 1970). 5. Бадья (Свердл., 1965). В

новгородских диалектах лексема корчага в первичном значении просущест-

вовала недолго и к XX столетию вышла из активного употребления, вероят-

но, под давлением со стороны семантически близких ей существительных

горлач и кринка. Этимологию слова корчага установить затруднительно.

О. Н. Трубачев считает, что «корчага образована от слав. * kъrъk "шея" с

помощью суф. –jаga» (Фасмер 1986: 341). Отсюда мы можем заключить, что

дифференцирующим признаком, лежащим в основе номинации корчага (в 1 и

2 знач.), является наличие у сосуда горла (шеи). В 3, 4 и 5 значениях лексема

корчага мотивируется по сходству формы тулова, т. е. корчага, кадка, бочо-

нок и бадья имеют выпуклые бока. Этот признак оказался более актуальным,

потому что присущ и бондарным, и керамическим емкостям.

Назначение корчаги зависело от объема сосуда и материала, пошедшего

на ее изготовление. В жаропрочных глиняных корчагах с широким горлом

варили щи, пиво, мед, брагу, топили сало, грели воду, парили белье: «Белье в

корча′ге в печке парить ставили» (СРНГ-15, С. 29); [Степан]: «Корова-то не

поена еще <…>, поди корча′гу с водой теплой из печки выставь» (Караваева.

Двор). В деревянных вместилищах солили грибы и огурцы, квасили капусту,

мочили ягоды и яблоки, хранили жидкие и сыпучие вещества: «Привыкнув к

темноте, Анна Михайловна различает корчаги и кадки, наполненные льня-

ным семенем» (Смирнов. Сыновья).

В Вятской губернии корчага использовалась при совершении обряда

Троецыплятницы, цель которого – уберечь кур от повальных болезней. Уча-

стницы его, обычно вдовые женщины, соблюдая все предусмотренные обря-

дом формальности, приготавливали мясо кур, трижды выведших цыплят, и

устраивали совместную трапезу. Причем перья этих кур, а также их внутрен-

ности складывались в корчагу, которая затем с камнем бросалась в реку или

в пруд [Зеленин 1994, 111, 113]. Делалось это потому, что участницы обряда

наделяли содержимое сосуда и сам сосуд некоей магической силой, которая

оказывалась действенной лишь в том случае, если к вместилищу в дальней-

шем никто из непосвященных не прикасался. Таким образом, обычная ем-

кость в ходе определенного действа становилась ритуальной и получала са-

кральное значение.

Здесь же уместно сказать и о том, что в древности бытовые сосуды, по-

хожие на корчаги, нередко украшались орнаментом, который применялся как

«священное ограждение вещей и вообще всей жизни от приражения злых

сил, как источник крепости и жизненности, как средство, освящающее и

очищающее» [Флоренский 1999: 161].

Чаще всего изображали «змеиный» узор – змея считалась символом до-

ждя, – небо со светилами, землю с растениями и воду, поскольку она, наряду

с солнцем и землей, дает жизнь всему живому, а также фигурки женщин,

символизирующие собой репродуктивное начало [Кайсаров 1993: 28; 46].

Постепенно культовое значение многих элементов орнамента забылось, но

некоторые мастера до сих пор продолжают воспроизводить его на стенках

сосудов не только в качестве украшения, но и в качестве оберега, наделенно-

го «недоступной рассудочному анализу» [Флоренский 1999: 162] магической

силой. В настоящее время корчага практически повсеместно вышла из повсе-

дневного обихода, и слово отошло на периферию языка.

Диалектизм кри′/ы′/нка, и, ж. использовался в русских говорах с широ-

ким кругом значений. 1. Посудина для хранения молока (Куйб., Новосиб.,

Томск. XX в.). // Горшок для молока с одной ручкой или горловиной, перевя-

занной веревочкой (Сев., Вост. центр. обл. России, XX в.): «На залавке одно-

временно с выстрелом разлетелась пустая кри′нка…» (Красавин. Русские

снега). // Горшок для хранения молока, оплетенный берестою (Вят., 1848.

Перм., Новг., Влад.). // Лощеный горшок для хранения молока, масла, меда

(Влад., 1854): «Вот вам сказка, а мне кри′нка масла» (Лиса-повитуха). // По-

судина, в которой топят молоко (Морд. АССР, 1946). 2. Кружка (Тул., 1895).

3. Опарница (Яросл., 1902. Волог., Арх., Забк.). 4. Глубокая тарелка (Курск.,

1967). 5. Деревянный бочонок вместимостью в 2-3 литра (Томск., 1948-1949).

6. Мера измерения количества молока при удое и продаже (Новг., 1904):

«Есть у меня коровенка бурая, и молока она дает четыре кры′нки с чашкой»

(Пришвин. Никон Староколенный). 7. Сундучок для хранения денег или ве-

щей; кубышка (Курск., XX в.). 8. Шайка для мытья в бане (Иркут., 1966).

По мнению В. И. Даля, слово кринка восходит к существительному

крин – «растение и цветок лилия» (Даль 2002: Т. 2, 318). Принимая во вни-

мание точку зрения Даля, следует иметь в виду, что 5 и 7 значения у сущест-

вительного кринка развились на основе метонимического переноса в отно-

шении ассоциации по смежности (по форме). В заключение отметим: в со-

временном русском литературном языке лексема кринка обозначает «высо-

кий глиняный сосуд с широким горлом для молока» (БТСРЯ 1988: 470).

Слово лукно/ в русских говорах XIX- XX вв. имеет несколько значе-

ний, непосредственно восходящих к древнерусскому и старославянскому

языкам. 1. Лукошко (Поволжье, 1-я пол. XIX в.). На Псковщине во 2-й пол.

XX в. лукном называли фанерное лукошко для ручного сева зерна. 2. Корзи-

на из бересты, из сосновой коры, из прутьев (Псков, 2-я пол. XIX -го – нач.

XX в). Назначение корзины в крестьянском хозяйстве было разнообразным.

В ней хранили лук, чеснок, муку, соль, яйца, держали рукоделье и мелкие

предметы домашнего обихода: пуговицы, иголки, нитки, мотки пряжи. С ем-

костью ходили в лес за грибами и ягодами, а в голодные годы побирались, о

чем свидетельствует сохранившаяся до наших дней пословица: «Взял лукно/

и пошел стучать в окно». 3. Лубковый или деревянный сосуд с крышкой под

сыпучие и жидкие вещества (олон., пск. говоры 2-й пол. XIX в.). 4. Любая

деревянная посуда с обручами: кадочка (Архангельск, Даль). В таких сосудах

обычно держали жидкие, сыпучие или мягкие продукты питания, квасили

капусту, солили грибы, овощи и рыбу, мочили ягоды. Объем кадочки был

произвольным и определялся как ее назначением, так и численностью семей-

ства. Скорее всего, он не превышал двух-трех ведер. 5. Мера зерна, меда, му-

ки (новг., орл., пск., говоры XIX–XX вв.). В указанный период лукно не яв-

лялось официальной мерой и использовалось исключительно на внутреннем

рынке вышеназванных регионов России.

По мнению В. И. Даля, слово лукно/ образовано от существительного

лука – «изгиб, кривизна». Вполне возможно, что изначально лукно/ изго-

тавливали из цельного пласта березовой или липовой коры, который «изги-

бали» так, что его края сходились. Потом их скрепляли, пришивали берестя-

ное дно, лыковую или веревочную ручку. Позднее лукном стали называть

бондарные и плетеные сосуды, поскольку они тоже имеют круглую форму.

На древность названия лукно/ указывает и непродуктивный в настоящее

время суффикс – Н-о, слова с которым в современном русском языке еди-

ничны.

Общеславянский корень лук - выделяется и в существительном лу-

кошко, которое благодаря хорошо развитой полисемии получило в русских

диалектах необычайно широкое распространение. 1. То же, что лукно/ во 2-

м значении (псковские, тверские, воронежские и др. говоры 2-й пол. XIX –

XX вв.). 2. То же, что лукно/ в 3-м значении (пермские говоры 1-й пол. XIX

в., влад., волог., тобол. и др. говоры XX в.). 3. Коробка из тонкой сосновой

доски, луба (печер., сев.-двинск., тул. говоры XX в.). В коробке хранили ши-

тье, мотки пряжи, вязанье. 4. Посуда для соли (старорусск. новг., нач. XX в.).

5. Кадка, выдолбленная из целого куска дерева (олон., яросл., петерб. говоры

XIX – XX вв.). Назначение кадки определялось породой дерева. Емкости под

мед и масло изготавливали из липы, потому что древесина этих пород не

придает запаха продуктам; капусту предпочитали квасить в осиновых ка-

душках: благодаря особым веществам, выделяемым древесиной осины, ка-

пуста становилась белой, хрустящей и прекрасно сохранялась до весны. 6.

Берестовое ведро (тобол. диалекты конца XIX в.). 7. Род сита (тобол., тю-

менск. диалекты конц. XIX в.). Решето для просеивания пшеницы (екатер.

говоры 2-й пол. XX в.).

Сам факт сосуществования в ряде русских говоров XIX – XX вв. назва-

ний лукно/ и луко/шко как семантически равнозначных, на наш взгляд,

свидетельствует о том, что луко/шко отличалось от лукна меньшим объе-

мом. Вполне возможно, что слово луко/шко со временем заменило лексему

луко/нце –«уменьш. к лукно в 1-м знач.», которое отражено в памятниках

письменности XII–XIII вв., но, по неизвестным нам причинам, не вошло в

диалекты. Ср.: в современном русском языке: око – окНо – окОШКо; окно

– оконЦе; дно –донЦе. В основе многозначности существительного лукош-

ко лежит метафорический перенос по сходству форм номинируемых емко-

стей. В пословицах, этнографических и художественных произведениях пи-

сателей XIX–XX вв. слово луко/шко встречается часто, поскольку сама реа-

лия активно используется в быту: «Богат Тимошка и кила с лукошко» [По-

словица. Даль]; «Вскоре зачернелись полосы вспаханной земли, и, подъехав,

я увидел, что крестьянин… мерно и бодро ходил взад и вперед по десятине,

рассевая вокруг себя хлебные семена, которые доставал он из лукошка, ви-

сящего у него через плечо» [Аксаков. Детские годы Багрова-внука]; «Он

смутно помнил эти червонцы – сеяльщик с луко/шком» [Черкасов, Москвина.

Черный тополь]; «За работу принесла она в лукошке и предложила мне деся-

ток яиц» [Белов. Письмо]; «Повариха Татьяна как раз выходила из курятника,

неся луко/шко яиц» [Винниченко. Ошибка фабриканта]; «Машины (невести-

ны – И. П.) сестры подносят матери каждая по лукошку» [Молодежная эстра-

да, №5, 1997, С. 19].

Номинация луко/шечко – словообразовательный дериват лексемы лу-

ко/шко. В северных говорах это слово обозначает два вида емкостей. 1. Бе-

рестяной круглый короб (петербургск., енисейск. говоры XX в.). В коробах

хранили овощи, одежду, приносили домой муку. Объем короба был произ-

вольным и определялся его назначением. Сосуды, предназначенные для ис-

пользования в доме и на подворье, были большей вместимости, нежели ем-

кости под грибы и ягоды. Круглая форма не позволяла носить такой короб на

спине, а носить в руке сосуд большего объема было не только тяжело, но и

неудобно. 2. Плетеная из луба сумка для грибов, ягод (Пермь, Урал, XX в.).

Лубяные сумки отличались легкостью, прочностью, низкой себестоимостью,

потому что изготавливались из подручного материала – березовой или липо-

вой коры. Рачительные хозяйки с лубковыми сумками ходили на рынок, по-

скольку в них было удобно переносить продукты, требующие аккуратного

обращения: яйца, грибы, ягоды. Характеризуя лексему луко/шечко с точки

зрения словообразования, следует отметить, что суффикс – К-о в этом слове

имеет уменьшительно-ласкательное значение, так как при помощи него обра-

зуются названия сосудов, качественно отличающихся от тех, которые обо-

значает существительное лукошко: «Выбрав свой клочок, девчонка подавала

его старой барыне, которая, посмотрев на свет и не видя в пуху волос, клала

его в луко/шечко, стоявшее подле неё» [Аксаков. Детские годы Багрова-

внука].

В архангельских диалектах 2-й пол. XX в. употреблялись названия:

ношни/к, а, м., носни/к, а, м., носничо/к, а, м. – «деревянная посуда с носи-

ком под молоко». Исходя из того, что вышеназванные лексемы зафиксирова-

ны в пределах одной местности – Устьян. Арх ., 1958, – можно предполо-

жить: слова ношник, а, м. и носник, а, м, – фонетические варианты, тогда

как существительное носничОК, а, м. – дериват от лексемы носни/к, а, м.

Предположение подкрепляется тем, что носник использовался только для

молока, а носничок для молока и сметаны. Если объем носника равнялся 8-10

литрам, то сметану в домашних условиях в таком количестве мало кто запа-

сал. Различие в объеме сосудов – причина возникновения названия носни-

чОК, а, м. Ср.: кузов, а, м. – «большая корзина для грибов и ягод» – кузо-

вОК, а, м. – «маленькая корзиночка под грибы и ягоды», носник, а, м. –

«большая молочная емкость» – носничОК, а, м. – «малая емкость под моло-

ко и сметану».

Лексемы скобка/рь, я, м. (новг., арх.) и скобта/рь, я, м., скобты/рь, я, м.

(ярсл., новг.) имели значения: 1. Деревянная посудина в виде братины, жба-

на, ендовы, из которой пьют мед, брагу, черпая потаковками. 2. Род чашки с

двумя ручками (скобами), бывает в деле на мирском пиве, в кануны, в боль-

шие праздники: хранится при церкви (арх.). 3. Кадочка для масла, с двумя

проушинами в клепках, для засова, и с крышкою (арх., онеж. Даль). Этимо-

логия слова скобкарь, я, м. в 1-м и 3-м значениях неясна. В словаре М. Фас-

мера это название отсутствует, а В. И. Даль считает его производным от су-

ществительного ско/бка. Название емкости с двумя ручками-скобками обу-

словлено строением сосуда – скобкарь, я, м. во 2-м знач., – однако ни кадоч-

ка под масло, ни посудина вроде братины, жбана не имеет таких скобок. К

сожалению, словарь В. И. Даля не содержит сведений по истории возникно-

вения сосудов с названием скобка/рь, я, м., а «Словарь русских народных го-

воров» до буквы «С» еще не издан. В настоящее время слово скобка/рь, я, м.

имеет два значения. 1. Вырезанный из дерева большой ковш с фигурной руч-

кой. Ср.: кореник, а, м. «ковш для пива» (Тверь, XIX в.). 2. Ушатик для хра-

нения топленого масла. С возрождением бондарного ремесла возвращаются и

забытые названия клепочных емкостей. Существительное скобка/рь, я, м. на

сегодняшний день широко употребляется в речи бондарей и резчиков по де-

реву. Например: «В Архангельской губернии ушатики для хранения топле-

ного масла назывались скобкарями» (Федотов. Бондарное дело); «Посмотри-

те на старинные деревянные ложки, на солонку, ковш "Конь" и скобка/рь

"Уточка"» [Елкин. Дерево рассказывает сказки].

Слово уша/т, а, м. – «обручная посудина для носки вдвоем воды, с

ушами, с проемами в двух супротивных клепках» (Даль); «низкое деревянное

корыто, употребляемое на промысле для укладки рыбы, переноски ее» (Кас-

пий) пришло в диалекты из древнерусского языка, в котором оно в 1-м зна-

чении было известно с XIII в. За время своего существования в русском язы-

ке лексема не развила богатой полисемии, зато претерпела значительные

морфемные изменения и теперь в современных диалектах имеет следующие

варианты: у/ши или уши/т (Рязань, Даль); уша/нка, и, ж. (Ср. Урал); уша/к,

а, м (Ср. Урал). Все вышеназванные существительные семантически тожде-

ственны слову уша/т в 1-м значении. С точки зрения словообразования эти

лексемы являются производными от слова у/хо, потому что сосуд имеет уши,

две клепки с отверстиями, выступающие над боковыми стенками. Из глубо-

кой древности до наших дней дошли народные загадки, в которых раскры-

ваются конструктивные особенности этой емкости и происхождение ее на-

звания: «Весь лес в обрез, а два дерева выше всех»; «У нашей туши выросли

уши, а головы нет» [Сахаров. Сказания русского народа]. Именно благодаря

сходству ушата с мордой (тушей) животного и возникло в среднеуральских

говорах название тюша/нка, и, ж. – «ушат». Здесь же поясним, что слово

тю/ша «толстяк», вятск. (Васнецов) появилось, по мысли М. Фасмера, в ре-

зультате экспрессивной палатализации с уничижительной функцией из туша

[Фасмер 1986, т. 4. 139]. В среднеуральских диалектах существительное

тю/шка, вероятно, производное от тю/ша, обозначает морду животного.

Назначение «ушей» двоякое. С их помощью можно было не только

плотно закрыть ушат, но и перенести на другое место. Сфера применения

ушата в быту весьма широка. В ушате носили воду, солили овощи, рыбу,

грибы, мясо и сало, мочили ягоды, хранили топленое масло. Нередко с не-

большими ушатами, сделанными из тонких клепок древесины лиственных

пород, ходили в лес за ягодами. Превосходство такого сосуда перед пласт-

массовыми, металлическими, стеклянными и плетеными вместилищами со-

стоит в том, что плотно пригнанные клепки и крышка предохраняли ягоды от

перегрева на солнце, потому что дерево – прекрасный изоляционный матери-

ал. Многочисленные источники показывают: слово уша/т и производное от

него уша/тик давно и активно употребляются в русском языке: «Воду

уша/том, вино чарой» [Пословица, Даль]; «А мы вот что, состроим-ка дико-

винку: нальемте вина в уша/т – для мира изъяна большего не будет; поста-

вимте уша/т на полосу, он (медведь. – И. П.) себя и угостит!» [Даль. Кру-

говая беседа]; «Она (Евгения – И. П.) занесла легкий уша/тик из сеней, вы-

мытый, выпаренный, заранее приготовленный для засолки грибов…» [Абра-

мов. Деревянные кони]. «Поднимали нас до рассвета. Тут же, как в тюрьме,

кормили поднесенной в уша/тах баландой, еще в темноте выстраивали на

площади перед соборами, по счету передавали нарядчикам и под конвоем

гнали куда-нибудь за монастырскую ограду» [Волков. Погружение во тьму];

«Мочили бруснику в ушатах, заливая подслащенной водой» [Ревунов. Хол-

мы России]. Использовался ушат и в языческих обрядах: «Но остался еще до

самого последнего часа на Руси обычай нести в баню или в погреб ушат во-

ды, а рядом с ним ставить угощение Роду с Рожаницем» [Миролюбов. Са-

кральное Руси].

1.2. Названия, мотивированные существительными, обозначающи-

ми вид исходного материала

В поморских диалектах XIX в. было зафиксировано название ви/ча, и, ж.

– «изделие из виц (вич): плетенка, грубая корзинка». В вичах крестьяне но-

сили корм скоту, хранили продукты питания, предметы домашнего обихода,

возили на рынок яйца, свиней, гусей и кур. Номинация ви/ча образована

лексико-семантическим способом от существительного ви/ц/ч/а, которое, по

свидетельству Даля, в северных и восточных диалектах обозначает хво-

ростинку, прут, розгу, хлыст, длинную ветку, лозу, мягкие древесные корни

[Даль 2002, т. 1. 355]. Таким образом, здесь налицо перенос наименования по

смежности: материал – изделие из материала. Время употребления слова

ви/ча в архангельских диалектах ограничивается XIX в., потому что более

поздней фиксации диалектные словари не приводят.

Лексема дошни/к, а, м. – «большая кадка, бочка; чан для приготовления

браги, пива» зафиксирована в новг., тверск. и других диалектах XIX–XX вв.

В крестьянских семьях дошни/к был универсальной емкостью. В нем солили

грибы, мочили ягоды, яблоки, квасили капусту, ставили брагу, пиво, держали

воду. Слово дошни/к образовано суффиксальным способом от существи-

тельного доска, что и отражено в названии емкости. В процессе взаимодей-

ствия русского литературного языка с диалектами номинация дошни/к, а, м.

перешла в разряд технических терминов, сохранив при этом исходное лекси-

ческое значение. Например: «При большом объеме производства лучше при-

менять дошники/ вместимостью 10-15 т., изготовленные из толстых (75 мм)

дубовых или буковых досок…» [Наместников. Консервирование плодов и

овощей в колхозах и совхозах].

Названия ду/бник, а, м. и дубя/нка, и, ж. в северновеликорусских ди-

алектах XIX–XX вв. обозначают емкости, выдолбленные из дуплистого ство-

ла дерева. Основываясь на вещественном значении корня дуб- , можно пред-

положить, что сосуды изготавливали из древесины дуба. Назначение дубо-

вых вместилищ было различным. В них солили огурцы и грибы, мочили яб-

локи и ягоды, ставили тесто, держали воду. Однако со временем лексема

ду/бник расширила семантическое поле и стала обозначать сосуды, выдолб-

ленные не только из древесины дуба, но и из древесины других пород: липы,

тополя, осины. Точно такое же изменение в семантике претерпела и лексема

дубя/нка. Однако справедливости ради следует отметить, что в ряде диалек-

тов семантика существительного дубя/нка не изменилась. Например: «В

Курской губернии пчеляки меда в дубя/нках не держат: темнеет он, купцы

обходят его, дешево платят... На ярмарках спросу не имеет. Лучше ли-

повки посуды нет!» [Пчеловод-практик – 1927]. Слова ду/бник, а. м. и ду-

бя/нка, и, ж. образованы суффиксальным способом от основы существитель-

ного дуб. Тип малопродуктивный. Диалектные названия бытовых емкостей,

образованные посредством прибавления к именным основам суффиксов –

НИК- и –ЯНК-а, немногочисленны. Ср.: дуплЯ/НКа, и, ж. – «сосуд, выдолб-

ленный из дуплистого ствола дерева», корЯ/НКа – «чашка, миска, корзина,

сплетенная из корней дерева», кореНИ/К, а, м. – «большая чашка из корней

дерева».

Название дупля/нка, и, ж. зафиксировано в северновеликорусских, юж-

новеликорусских и псковских диалектах XIX–XX вв. в следующих зна-

чениях. 1. Сосуд, выдолбленный или сделанный из дуплистого об-

рубка дерева (Пермь, Соликамск, Челябинск, Екатеринбург) . 2. Мера на зер-

но и муку объемом в пуд; четверик (Соликамск, Тобольск, Псков и др.). Объ-

ем дуплянки был произвольным и определялся ее назначением. Применение

емкости в быту было очень широким: в ней солили огурцы и грибы, квасили

капусту, мочили яблоки и ягоды, хранили муку, соль, зерно, ставили тесто.

По свидетельству В. Бурнашева, дуплянки были незаменимы при переноске

кожевенного дуба, который мог просочиться через клепки. Исходя из пока-

заний диалектных словарей, можно сделать вывод, что к концу XX в. дуп-

лянка перестала использоваться в хозяйстве. Само название сосуда известно

в настоящее время только жителям старшего поколения, которые употребля-

ют это слово во время рассказов о прошлом. На протяжении XX в. долбленые

вместилища вытеснялись сосудами из стекла, металла и керамики, а на смену

«старым» мерным единицам пришли новые: килограммы, центнеры, тонны и

т. п. Таким образом, переходу лексемы дупля/нка, и, ж. в пассивный словар-

ный запас языка способствовали два фактора: выход из употребления номи-

нируемых этим словом предметов-сосудов и неспособность этого слова к

развитию многозначности.

Лексема дупля/нка, и, ж, – словообразовательный дериват су-

ществительного дупло/, а, ср. – «небольшая бочка, кадка, бадья, миска и т.п.,

сделанная из дуплистого ствола дерева» (северновеликорусские и южновели-

корусские диалекты). Подобного рода образования характерны для разговор-

ной речи и просторечия. Исходя из лексического значения слов дупло/ и ду-

пля/нка, можно предположить, что одно время эти существительные упот-

реблялись в указанных диалектах в качестве абсолютных синонимов, но со

временем слово дупля/нка, благодаря развитию полисемии, вытеснило лек-

сему дупло/. Предположительно, это могло произойти в начале XIX в., по-

скольку в словаре В. И. Даля название дупло/ в значении «емкость из дуп-

листого ствола дерева» отсутствует. «Дупля/нка – деревянная посудина, ведра

на два-на три: нашли пустую деревину, выдолбили, изладили дно к ей –

вот дупля/нка» [СРНГ – 8, С. 261]. Слово дупля/нка встречается в письмен-

ных источниках: «Из тополя (тополины) изготавливали дупля/нки на пять-

шесть литров молока или воды» [Этнография русского населения Сибири и

Средней Азии 1969, 150].

Существительное дубля/нка, и, ж. – фонетический вариант слова дуп-

ля/нка, и, ж. во 2-м знач. Замена звука [п] на звук [б] произошла в результате

регрессивной ассимиляции. В зависимости от территориальной прина-

длежности ударение в слове дублянка находится на корне или суффиксе.

Ср.: ду/блянка, и, ж. (Средн. Урал, Тур. Сорокино), дубля/нка, и, ж. (Средн.

Урал. Алап. Новоселево). «Дубля/нка вроде как кадушечка с одной крышкой,

ручкой, пуд хлеба входит в нее. Дилят этими дублянками шишки по душам»

[СРГСУ, С. 143].

Номинация дупля/ночка, и, ж. – «то же, что дупля/нка, и, ж. в 1-м

знач.» употреблялась в свердловских и челябинских говорах 2-й пол. XX в.

Название емкости образовано суффиксальным способом от основы суще-

ствительного дупля/нка, и, ж. Значение суффикса субъективной оценки – К-

а в этом слове можно охарактеризовать как ласкательное, поскольку в ука-

занных выше говорах слова дупля/нка, и, ж. и дупля/ночка, и, ж. номини-

руют одинаковые по объему сосуды. Тип продуктивный. «Дупля/ночка – из

дерева, из лесины, из осины (у осины середка легче убирается), мед, масло

раньше в их лили» [СРНГ – 8, С. 262] .

В пензенских говорах 2-й пол. XX в. существительное дуплы/шко, а, ср.

обозначает емкость, сделанную или выдолбленную из дерева. Название со-

суда образовано посредством прибавления суффикса – ЫШК-о к основе су-

ществительного дупло/, а, ср. Возникновение в пензенских говорах слова с

уменьшительно-ласкательным значением было вызвано необходимостью но-

минировать долбленые сосуды небольшого объема и желанием говорящего

выразить свое личное отношение к обозначаемому предмету-сосуду. Ср.: в

русском литературном языке: крыло – крылЫШКо (как большое, так и ма-

лое, но в первом случае значение будет только ласкательное, а во втором

уменьшительно-ласкательное), но солнце – солнЫШКо. Учитывая, что ве-

личина солнца остается неизменной, значение суффикса – ЫШК-о в этом

слове только ласкательное. Подобный тип словообразования малопродукти-

вен.

В ряде русских говоров XIX – XX вв. (например, пермских, ярослав-

ских, новгородских и др.) употребляются номинации, являющиеся по отно-

шению друг к другу морфологическими и акцентологическими вариантами:

ду/пелка, дупёлка, и дупе/лька, и, ж. и дупёлко и дупе/лько, а, ср. – «бочо-

нок, кадка, бадья, миска и т. п., выдолбленные или сделанные из дуплистого

ствола дерева». Как видим, мотивирующее слово дупло и его суффик-

сальные производные семантически тождественны. Это можно объяснить

тем, что вновь образованные посредством суффикса – К-а названия емкостей

постепенно вытеснили исходное слово. Косвенное подтверждение этому

предположению мы находим в диалектных словарях, в том числе и в «Слова-

ре русских народных говоров», где частотность употребления названий

ду/пелка, дупёлка, и дупе/лька, и, ж. и дупёлко и дупе/лько, а, ср. намного

больше, чем частотность употребления лексемы дупло/, а, ср. «Срубишь де-

ревину, выдолбишь ее – вот и дупе/лька, из осины и липы больше ладили»

[ССГ, С. 149].

Существительные ду/пленка и, ж. и дублё/нка, и, – зафиксированы в

пермских говорах 1-й пол. XX в., костромских и тверских говорах XIX–XX

вв. Слово дублёнка, и, ж. обозначает кадочку, выдолбленную из одной коло-

ды. В кадочке хранили мед, масло, сметану, муку, соль, квасили капусту, со-

лили грибы. Изготавливали емкость преимущественно из мягких пород дере-

ва: осины или липы. Объем сосуда не был строго фиксированным, но обычно

не превышал трех ведер. Название ду/пленка, и, ж. в костромских говорах

XIX в. номинировало сосуд, выдолбленный или сделанный из полого ствола

дерева. Ср.: ду/пелка, и, ж. в 1-м знач. В тверских говорах 1-й пол. XX в.

ду/пленкой называли сосуд, служивший мерой зерна и муки. Широкого рас-

пространения ду/пленка как мерная емкость не получила, поэтому устано-

вить точный объем ее не представляется возможным. Названия дублёнка, и,

ж, и ду/пленка, и, ж. – суффиксальные дериваты существительного дупло/, -

а, ср. При помощи суффиксов – ЁНК-а и – ЕНК-а в русских говорах обра-

зуются имена существительные, обозначающие сосуд, вместилище подо что-

либо. Например: зобЁНКа, - и, ж. – «корзинка для сбора грибов и ягод»

(восточные диалекты), ду/плЕНКа, и, ж. – «сосуд, выдолбленный из дупли-

стого ствола дерева» (средневеликорусские и северновеликорусские диалек-

ты). Диалектные словари не содержат фактического материала, подтвер-

ждающего, что слова дупло/, ду/пленка, дублёнка употребляются в преде-

лах одного говора для обозначения предмета-сосуда, поэтому у нас нет осно-

ваний утверждать, что суффикс – ЕНК-а придает этим лексемам пренебре-

жительное значение. В данном случае значение слов ду/плЕНКа, и дублЁН-

Ка будет уменьшительно-ласкательным. Тип малопродуктивен. «Целу

ду/пленку муки наклала» [СРНГ – 8, С. 260].

В северных регионах России, богатых хвойными лесами, в сфере кустар-

ного производства было распространено плетение бытовых сосудов из сосно-

вых и еловых корней, отличающихся большой гибкостью и прочностью. По

этой причине, а также потому, что сырье было бесплатным и легко добы-

валось, плетеные сосуды прочно вошли в повседневный обиход сельского

населения. Интересно, что находились умельцы, изготавливавшие из корней

хвойных деревьев такие емкости, которые были пригодны для хранения и

переноски жидких веществ, настолько была высока плотность плетения. Не-

смотря на все разнообразие плетеных из корней вместилищ, подавляющее

большинство из них имеет в русских говорах названия, семантически связан-

ные со словом кор, (корень). Рассмотрим их подробнее.

Лексема ко/ренек, нька, м. – «сплетенная из древесных корней чашка,

солонка, коробка и т. п.» впервые отмечена в смоленских говорах начала XX

в. Сфера функционирования сосуда – хозяйственно-бытовая. В ко/реньках

приносили муку, зерно, крупу, соль, подавали на стол кушанья, хранили

овощи: репу, морковь, лук и чеснок. Объем ко/ренька не был строго фик-

сированным, поэтому значение суффикса следует определять, вероятно, как

ласкательное. По неизвестным причинам слово оказалось неспособным к

полисемии, не расширило оно и своего ареала. Более поздней фиксации диа-

лектные словари не содержат, и мы вправе предположить, что лексема

ко/ренек со временем перешла в пассивный словарь.

Существительное корену/ха, и, ж. в русских говорах XIX–XX вв. мно-

гозначно. 1. Блюдо из корней растений для домашнего использования (Яро-

славль, Ср. Урал). Предположительно, на такие блюда хозяйки выкладывали

вареную и жареную рыбу, овощи, хлеб, пироги и другие продукты питания.

2. Большая чашка, сплетенная из корней, в которой формуют ржаное тесто

для выпечки хлеба (Архангельск, 2-я пол. XX в.). 3. Ступка из березового

пенька (Пермь). В крестьянском хозяйстве такая ступка заменяла крупоруш-

ку. Название сосуд получил, видимо, потому, что был изготовлен из комле-

вой части дерева, т. е. расположенной в непосредственной близости к корню

и, следовательно, наиболее прочной.

Слово корену/шка, и, ж., благодаря хорошо развитой полисемии, в рус-

ских говорах широко распространено. В Сольвычегодском уезде Во-

логодской губернии конца XIX в., а также в Архангельской, Владимирской и

Свердловской области в XX в. оно использовалось со значением «корзина,

сплетенная из корней». В коренушках носили корм скоту, держали зерно и

муку, хранили одежду, рукоделье, мелкие предметы домашнего обихода:

клубки, нитки, иголки. Легкие и прочные корзинки были незаменимы в доро-

ге и при уборке овощей с поля. В томских и кемеровских диалектах коре-

ну/шка – это ложка, выдолбленная из корня; в таком же значении слово от-

мечено и в Красноярском крае, а в ярославских, новосибирских и тобольских

диалектах коренушкой называли чашку, выдолбленную из корня дерева и

употребляемую для еды и формования ковриг при выпечке хлеба. Отметим: в

среднеуральских диалектах наряду с лексемой корену/шка было распростра-

нено название корену/ха. Сосуществование в пределах одного диалекта двух

семантически близких слов обусловлено тем, что они обозначают различные

емкости. Отсюда следует, что суффикс – УШК-a не является словоформооб-

разующим, поскольку при помощи него образуется качественно новое слово.

В художественной литературе и в письменных источниках название коре-

ну/шка нам не встретилось и дальнейшая судьба его неизвестна. Не исклю-

чено, что по причине угасания промысла, связанного с плетением емкостей

из корней растений, лексема корену/шка вышла из активного употребления.

В северновеликорусских говорах (Вологда, Архангельск), а также у жи-

телей Камчатки для обозначения сплетенных из древесных корней бытовых

сосудов (чашек, коробок, солонок и т.п.) используется лексема корени/к. На

Ярославщине она полисемантична и номинирует два вида емкостей: «плете-

ную из корней воронку, через которую цедят пиво» и «круглую чашку для

формования теста». Перед выпечкой необходимую часть ржаного теста укла-

дывали в корени/к, обминали, придавая форму ковриги, опрокидывали на

лопату и сажали в печь. В костромских и вологодских диалектах слово ко-

рени/к обозначало «ковш для пива». Такие ковши выдалбливали из цельного

корня, придавая им самые причудливые формы. До нашего времени дошли

ковши начала XIX в., изготовленные в Твери. Приведем описание одного из

них, получившего название "Конюх": «Примечателен тверской ковш для пи-

ва, крутобокий, с кругом на груди, и тремя конскими головками, напоми-

нающий своей формой ладью или водоплавающую птицу (утицу, лебедя).

Так воплотилась в сознании мастера древнейшая легенда о движении сол-

нечного божества, днем мчащегося в карете, запряженной златогривыми ле-

бедями» [Жигулева 1991, 587]. Были ковши «Гусь», «Утка» и «Курушка»,

получившие такие названия благодаря своей форме: «Там над лоханью я по-

ливал Момичу из большого самодельного ковша-утки» [Воробьев. Друг мой

Момич]. В народе их именовали «выносные», потому что в них выносили

угощение при встрече дорогих гостей. Как правило, ковши украшались резь-

бой или росписью, поскольку русский крестьянин, он же мастер-кустарь,

стремился реализовать в изделии свою точку зрения на окружающий его мир.

Образованное суффиксальным способом от корень слово корени/к на-

зывает небольшой по объему сосуд. Это следует из значения уменьшительно-

ласкательного суффикса –ИК. Ср.: в вологодских говорах: корену/шка –

«корзина», корени/к – «ковш для пива». Как видим, в русских говорах номи-

нация корени/к, благодаря хорошо развитой полисемии и способности даже

в пределах одного говора (Пошех. Яросл.) обозначать вместилища, различ-

ные по объему, получила заметное распространение.

В московских говорах 2-й пол. XX в. зафиксирована лексема ко-

ре/ница, ы, ж. – «сосуд, сплетенный из древесных корней». Объем корениц

был произвольным, в результате чего этим словом называли как большие

корзины для копки картофеля – «подай мне коре/ницу, пойду картошки на-

копаю» [СРНГ – 14, С. 317], так и маленькие суповые солонки, сплетенные

из корней деревьев. Словообразовательный аффикс – ЕНИЦ-а в русских

диалектах, также как и в литературном языке, непродуктивен.

Номинания корню/шка, и, ж. – «плетеная из корней корзина, в которую

кладут ржаное тесто для придания ему формы хлеба» зафиксирована в твер-

ских и ярославских говорах XIX–XX вв. Слово не развило полисемии, однако

вытеснило на Ярославщине более старое, семантически близкое ему название

коре/ник. В письменных источниках существительное корню/шка нам не

встретилось, из чего можно заключить, что оно использовалось локально.

Лексема луто/шка, и, ж. – «корзинка, сплетенная из липовой коры» от-

мечена в московских говорах XX в.: «Карзину плятёнку завуть луто/шка. За

ягадами, за грибами с луто/шкой ходим. Хто карзиначкя, хто луто/шка за-

вём, а ищё песня играицца: «Я луто/шку талакна прадала саседу» [Войтенко.

Что двор, то говор]. Более ранней фиксации диалектные словари не содер-

жат, из чего следует, что это слово появилось в диалектах в XX столетии.

Однако справедливости ради надо отметить, что в «Толковом словаре…» В.

И. Даля существительное луто/шка приводится в значении: «липка, с кото-

рой снята кора» [Даль 2002, т. 2. 453]. Там же дается и слово лут, м. – «лыко,

кора липы». Возможно, название луто/шка – «корзинка из липовой коры»

было образовано суффиксальным способом от существительного лут. Тогда

за основу мотивации взято название материала, из которого сплетена ем-

кость. Суффикс – ОШК-а в русских говорах непродуктивен. Мы не знаем,

чем было вызвано появление в московских говорах названия луто/шка. Быть

может, оно использовалось исключительно для обозначения корзин, спле-

тенных из липовой коры. Так же как и из бересты, из лута получались до-

вольно прочные и легкие корзины, с которыми ходили за грибами и ягодами.

Несмотря на известные преимущества липовых корзинок перед прутяными

емкостями, производство лутошек в XX в. постепенно сошло на нет, и слово

вышло из активного употребления. В письменных источниках XIX–XX в.

существительное луто/шка встречается редко: «Осмину хлеба, бывало, ров-

но луто/шку на плеча себе вскидывал (Абрам) – богатырь был как есть…»

[Мельников-Печерский. На горах]; «Вдруг хозяйка встала, подошла к печке,

села на лутошку верхом и в трубу» [Ушаков. Из материалов по народным ве-

рованиям великороссов].

1.3. Номинации, мотивированные названием продукта или веще-

ства, для хранения и транспортировки которого предназначен сосуд

Номинация ка′шник, а, м. – «небольшой горшок для каши» впервые

зафиксирована в тульских говорах 1-й трети XIX в., куда она пришла из

древнерусского языка (СРЯ –7, 99). В крестьянских семьях кашник оказался

универсальной емкостью, в которой можно было готовить не тольео кашу, но

и первые блюда, а также хранить молоко и сметану. Сказанное подкрепим

примерами: «Она [Анна Михайловна. – И. П.] сварила в кашнике уху, и ребя-

та угощали ее за завтраком» (Смирнов. Сыновья); «А что? Опять вожжами? –

засмеялся Михаил, залезая всей пятерней в кашник со сметаной» (Там же).

Благодаря прозрачной внутренней форме слова и активному использо-

ванию сосуда в быту существительное кашник закрепилось в северных

(арх., карел., нижегор.), среднерусских (калин., моск., пенз.) и южных (во-

рон., калуж, курск.) диалектах. Во 2-й пол. XIX в. эта лексема в нижегор.,

пенз., калин. и донских говорах обозначала «небольшой горшок, кринку для

молока». Расширение семантики у слова кашник произошло по причине

сходства назначения и объема номинируемых сосудов. В начале XX в. суще-

ствительное кашник использовалось в орловских и донских говорах со зна-

чением «кувшин для молока». Примечательно, что к XX веку слово кашник

в донских говорах обозначало уже три вида молочных емкостей: небольшой

горшок, кринку и кувшин. Как известно, в начале прошлого столетия в связи

с развитием в России капиталистического производства кустарные сосуды

вытеснялись из повседневного обихода фабричными [Русские 1997, 414],

причем последние нередко получали «старое» название [Аванесов 1949, 195].

Однако в донских говорах XX в. лексема кашник в указанном значении ис-

пользовалась локально и вскоре вышла из употребления [БТСДК 2003: 231].

В трудах по этнографии и в художественных произведениях современ-

ных авторов слово кашник встречается при описании старого быта: «Про-

сыпаясь, ребенок видел занавеску с набивным узором, звонкую трещотку-

погремушку, кашник, сверкающий на солнце желтовато-зеленой поливой…»

(Жизнь человека в русском фольклоре. Младенчество. Детство); «"Свату

Михайле два ка′шника сделал, так те куда как хороши", – похвалила мужа

Анисья» (Красавин. Русские снега).

Существительное му/чница, ы, ж. – «посуда для муки: кадка, миска, лу-

кошко» употреблялось в тверских и псковских диалектах 2-й пол. XX столе-

тия В. И. Даль приводит это слово в таком значении: «кадка, чашка или лу-

кошко для держания муки под рукой» [Даль 2002, т. 2. 593]. В русских на-

родных говорах эта лексема широкого распространения не получила. Объем

сосуда был произвольным, также как произвольным был и материал, из ко-

торого этот сосуд изготавливался. Наиболее употребительными были долб-

леные и плетеные ёмкости. В богатых лесом регионах России му/чницы

плели из корней деревьев, бересты, дранки, березовых прутьев. В степном

краю основным сырьем для изготовления вместилищ под муку служили тро-

стник, куга и солома. «Соломенные сосуды и корзины были незаменимы для

хранения зерна и муки, переноски продуктов и корма для скота, сбора грибов

и ягод. Плотно сплетенные из жгутов соломы, они не уступали по прочности

деревянным бочкам, а зачастую, были так мастерски выполнены, что даже не

пропускали налитую в них воду. Толстые, прочные соломенные стенки не

прогрызали мыши. Они (соломенные сосуды) обеспечивали необходимую

для зерна и муки вентиляцию», – писал в книге «Плетеные изделия» С. А.

Караманский. За время своего существования в русских говорах слово

му/чница не развило полисемии и к началу XX в. – более поздней фиксации,

чем 2-я пол. XIX в., диалектные словари не содержат – вышло из употребле-

ния. Название емкости образовано суффиксальным способом от основы су-

ществительного мука. Тип продуктивный.

Номинация му/чник, а, м. – «большая деревянная чашка для катания

хлебов» впервые зафиксирована В. И. Далем в архангельских диалектах

[Даль 2002, т. 2. 593]. На родине М. В. Ломоносова в селе Холмогоры в 1907

году у этого слова отмечено новое значение: «миска или ковш для муки».

Начиная со 2-й пол. XX в. название му/чник, а, м. употребляется в целом ря-

де северновеликорусских и южновеликорусских говоров для обозначения

больших вместилищ под муку. Например: «ларь для хранения муки» (Сверд-

ловск); «большая плетеная коробка или кадка для хранения муки» (Вла-

димир, Воронеж); «ящик для муки» (Поволжье). Анализируя показания диа-

лектных словарей, можно сделать следующие выводы: 1. На протяжении

XIX–XX вв. существительное му/чник утратило 1 и 2-е значения. Произош-

ло это, вероятно, потому, что реалии, номинируемые лексемой му/чник в 1-м

и 2-м значении, или вышли из употребления, или же изменили свое назначе-

ние. 2. Возникновение у слова му/чник нового значения было обусловлено

необходимостью номинировать большие сосуды, предназначенные для хра-

нения муки на продовольственных складах, в магазинах розничной торговли,

в колхозных и совхозных амбарах. В 70-е годы XX в. мучник использовался в

быту только тех сельских жителей, кто оплату за труд предпочитал частично

получать продуктами, в том числе и мукой. Со временем слово му/чник, а, м.

терминологизировалось, в результате чего произошло расширение сферы его

употребления. «Сыпь муку-то в правый сусек му/чника» [СРНГ–19, С. 42].

Существительное опа/рница, ы, ж. – «кадочка из липы для белого теста»

впервые зафиксирована в поволжских диалектах конца XIX в. По свиде-

тельству этнографов, в старину опарницей называли большую глиняную

кринку, в которой приготовлялось тесто для пирогов. Со временем это назва-

ние перешло и на деревянные емкости, изготовленные, главным образом, из

древесины липы и предназначенные для закваски пшеничного теста. В XX в.

назначение опарницы расширяется, в связи с чем происходят и дальнейшие

изменения в семантике слова. В Вологодской, Ивановской и Иркутской об-

ластях опа/рница – любая посуда, предназначенная для закваски ржаного

теста. Если в тридцатые годы XX в. слова опа/рница и квашо/нка семанти-

чески дифференцировались, обозначая емкости, различающиеся как по вме-

стимости, так и по назначению, то в начале 50–х годов XX в. эти лексемы

стали употребляться как семантические тождественные единицы.

Однако на этом семантическая «эволюция» лексемы опа/рница не за-

кончилась. В 70–е годы XX столетия в иркутских диалектах было отмечено

новое значение этого слова: «кадка для солений». С течением времени пер-

вые два значения лексемы опа/рница утратились, а последнее сохранилось

до сих пор. Название емкости образовано суффиксальным способом от осно-

вы существительного опара. При помощи продуктивного суффикса – НИЦ-а

в литературном языке и в русских говорах от основ имен существительных

мужского и женского рода, обозначающих вещество (продукт питания), об-

разуются существительные со значением «вместилище под вещество, на-

званное мотивирующим словом». Например: пельмень – пелменНИ/Ца,

хлеб – хлебНИ/Ца, суп – су/пНИЦа (лит.); опара – опа/рНИЦа, ы, ж. –

«кадка для солений» (Иркутск), мякина - мяки/нНИЦа, ы, ж. – «корзина

для мякины» (Орел, Воронеж). «В опа/рнице опару делать, она поменьше

квашни» [СРНГ–23, С. 237].

Существительное пиро/жница, ы, ж. в русских говорах XIX–XX вв.

имело несколько значений. 1. Посуда для теста; квашня (Вологда. 2-я пол.

XIX в., Архангельск, Тверь и др. регионы России). «У меня была и квасница,

и пиро/жница, и дежка» [СРНГ–27, С. 42]. Из приведенной цитации можно

заключить, что в кваснице ставили квас, в пирожнице – тесто на пироги, а в

дежке – тесто на хлебы. По вместимости пирожница была меньше дежки, по-

тому что пироги крестьяне ели не каждый день, а только по праздникам. 2.

Круглая глиняная форма для выпечки пирогов; большое блюдо для пирогов

(Псков, нач. XX в.). Самыми распространенными в крестьянских семьях бы-

ли блюда из соломы, дерева или корней хвойных деревьев. Известно, что на

Псковщине различного рода бытовые сосуды из еловых и сосновых корней,

так называемые корневушки, широко использовались в домашнем хозяйст-

ве. 3. Корзина из дранки (Вологда, 1-я пол. XX в.). Основываясь на данных

диалектных словарей, мы приходим к выводу, что это значение у слова пи-

рожница возникло не ранее начала XX в. Мы не можем с уверенностью ска-

зать, почему корзину назвали пирожницей. Предположительно, в ней хозяй-

ки хранили напеченные впрок пироги или же носили их на продажу. Воз-

можно, что за основу номинации было взято сходство форм корзины и пиро-

га. Довольно часто с корзиной-пирожницей ходили в лес за грибами, ис-

пользовали ее и как походную емкость, в которой брали с собой в дорогу

продовольствие и необходимые вещи: «Полну пиро/жницу рыжиков набрал»

[СРНГ–27, С. 42]; «Павел под нары задвинул корзину-пиро/жницу, накинул

на плечи шубу, вышел на холод» [Белов. Год великого перелома].

Лексемы соли/ло, а, ср., солони′ца, ы, ж., сольни′ца, ы, ж., соля′нка, и,

ж. – «сосуд для держания и подачи соли на стол» отмечены В. И. Далем в

южных диалектах, тогда как название солони′к, а, м. – «бурак или берестян-

ка, для соли» было присуще архангельским диалектам (Даль 2002, т. 4. 450).

Семантически эти существительные восходят к слову соль, и словообразова-

тельное гнездо можно представить следующим образом:

│сольНИЦа

соль→│ солЯНой→ солЯНКа

│

│солить│→ солОНый │→ солонИЦа

│ │→ солонИК

│→ солиЛо

В «Материалах для словаря древнерусского языка» И. И. Срезневского

слово солило приводится со значением: «блюдо» и датируется XI в. Таким

образом, мы вправе предположить, что оно пришло в южные диалекты из

языка Киевской Руси не ранее конца XI – 2-й пол. XII в., т. е. после распада

Древнерусского государства на удельные княжества. Здесь же следует отме-

тить, что в «Полном церковно-славянском словаре» Г. Дьяченко существи-

тельное соли/ло многозначно: 1. Блюдо (Мтф. 26, 23. Сир. 31, 16). 2. Солонка

[Дьяченко 1993, 634]. Более древним будет первое значение, которое, веро-

ятно, восходит к греческому языку, а второе, скорее всего, возникло уже на

русской почве.

За время существования в диалектах существительное соли/ло претер-

пело семантическую подвижку, в результате чего стало обозначать бочку, в

которой солят огурцы, помидоры, рыбу (Дон, 1-я пол. XX в.), а существи-

тельное солянка расширило ареал употребления и стало использоватьс в

старообрядческих говорах Забайкалья с ранее известным значением: «не-

большая чашка (обычно деревянная) для соли, подаваемой к столу; солонка»

(Забайкалье, XX в.): «Солянка – така мелка чашечка, диррявянная. У нас ана

на ножычти, в ей соль на стол ставють» (СГС(С)З, С. 443). Несомненно, что в

забайкальские диалекты слово солянка пришло в результате вынужденной

миграции населения из южных регионов России [Юмсунова 2005, 31].

Интересно отметить, что сфера употребления солила далеко не всегда

ограничивалась крестьянским подворьем. Так из словаря «Ловецкое слово»

мы узнаем о том, что на Каспии солилом называли деревянную полубочку,

вмещающую до девяти пудов соленой рыбы. Думается, что существительное

соли/ло перешло в состав рыбацкой терминологии под влиянием слов, обра-

зованных посредством того же суффикса и давно употреблявшихся в языке в

узкоспециальном значении: мочи/ло, а, ср. – «колдобина, пруд, окошко в бо-

лоте, место на ручье, где мочат лен, коноплю» [Даль 2002, т. 3. 584]; «С.-х.

Место (углубление, яма и т.п.) для мочки льна, конопли и т. п.» [БТСРЯ, С.

560]; твори/ло, а, ср. – «сосуд, в коем что-либо растворяется, особ. ящик или

обшитая досками яма, в коей разводят известь на воде с песком» [Даль 2002,

т. 4. 651].

В письменных источниках нам встретился пример использования только

слова солоница, который позволяет судить о внешнем убранстве сосудов для

соли и, соответственно, о менталитете народов России: «Охранительное зна-

чение придавалось и многочисленным солоницам, имевшим замечательное

сходство с водоплавающей птицей» (Жигулева. Детство. Отрочество.

Юность).

1.4. Названия, мотивированные действием, которое постоянно испы-

тывает предмет-сосуд

Слово лазбе/нь (лачбе/нь), я, м. зафиксировано в целом ряде говоров

XIX –XX вв. Значения его неодинаковы. 1. Кадушка для хранения и засолки

сала, мяса (смол., брян., орл. говоры кон. XX в.). 2. Ящик с крышкой для за-

солки и хранения сала, мяса (орл. говор кон. XX в.). 3. Бочка под соленые

овощи, грибы и т.п. (Там же) . 4. Посудина (сплетенная из соломы корзина,

короб) с крышкой для хранения сыпучих тел: муки, зернового хлеба (Там

же). «Приниси на кашу пшына из лазбе/ня» [СОГ, С. 14]. 5. Кормовая корзина

(орл. диалекты конц. XX в.). 6. Большая коробка, сплетенная из хвороста, для

хранения шерсти (там же). 7. Сплетенное из соломы вместилище в виде кор-

зины, коробки с крышкой и ручкой под белье и одежду (Там же). 8. Сплетен-

ное из соломы вместилище, принимающее форму помещаемого в него сосу-

да; оплетка (орл. говоры кон. XX в.). Ср.: сапетка (Даль). 9. Лукошко, сде-

ланное из лыка или хвороста с соломой (Там же). В лукошке хранили яй-

ца, муку, крупу, ковриги хлеба. 10. Род ведерка из липовой коры; обычно

из него поят коров (брянск. говоры 2-й пол. XX в.). 11. Жбан (вор. говоры.

Даль). 12. Ушат с замком (курск. говоры XIX в.). В ушате хранили одежду.

Слово лазбе/нь, я, м. было образовано суффиксальным способом от сущест-

вительного лазьба – «вырезание сотов» [Фасмер 1986, т. 2. 449]. Ср.: лазить

– лазьБа – лазбЕ/Нь. В лексемах лазбЕ/Нь и лазить вещественное значение

выражено элементом лаз-. Эти слова являются однокоренными, так как в на-

звании емкости, обозначаемом существительным лазбе/нь, содержится ин-

формация о том, что в нее часто за чем-либо лазают: за бельем, шерстью,

продуктами питания и т. п. Наряду с лексемой лазбе/нь в орловских говорах

конца XX в. употреблялась номинация ложбе/нь, я, м. – «плетенная из соло-

мы, прутьев или луба коробка». В ней хранили продукты, шерсть, рукоделие:

«Пъсложил бы все в ложби/нь» [СОГ, С. 61]. Исходным словом для образо-

вания существительного ложбе/нь был просторечный глагол ложить. Ср.:

ложить - лежБа – ложбЕ/Нь.

1.5. Названия, мотивированные по отношению ко времени

Номинация ночни/к, а, м. – «посуда, в которой оставляют на ночь моло-

ко, сметану, творог» зафиксирована в вологодских говорах 2-й пол. XX в.

Слово образовано суффиксальным способом oт существительного ночь.

Форма и объем сосуда зависели от того, что в нем хранилось. Вместилище

под молоко и сметану имело носик и по конфигурации напоминало молоч-

ный кувшин. Емкость для творога походила на бочонок или цилиндр с

крышкой. Нередко за неимением бондарной или точеной емкости ночником

называли любой сосуд, в котором оставляли на ночь молочные продукты.

1.6. Названия, за основу мотивации которых взят объем сосуда

Номинация четверу/ха, и, ж. – «деревянная или железная кадка, служа-

щая мерой зерна и муки» впервые зафиксирована В. И. Далем в ярославских,

нижегородских и пермских диалектах XIX в. [Даль 2002, т. 4. 993]. В соли-

камских говорах XX в. четверу/хой называли емкость, вмешавшую 18 кг зер-

нового хлеба. В пересчете на старые меры веса и объема 18 кг – это четверик

и пять фунтов, так как пуд по В. И. Далю, соответствует четверику, а в чет-

верике 8 гарнцев или 40 фунтов. Известный лексикограф считает, что объем

четверу/хи в Ярославле, Нижнем Новгороде и Перми равнялся 2 четверикам

или 1/4 четверти. Однако соликамская четверуха чуть больше четверика. Это

несоответствие можно попытаться объяснить следующими предположения-

ми. 1. В разных регионах нашего государства вместимость четверухи, как и

кади, была различной. 2. В. И. Даль не располагал точной информацией, по-

тому что указание на объем в его словаре дается со заком вопроса. 3. За про-

шедшие сто лет объем четверухи мог существенно измениться: уменьшиться.

Название емкости образовано от существительного че/тверть, и, ж. при

помощи суффикса –УХ-а: «Четверу/ха – это кадуля железная с одной руч-

кой; дедушко подавал попу четверу/ху зерна, пуд пять фунтов, – это 18 кг по

нонешнему-то» [ССГ, С. 680]. Из приведенного примера видно, что слово

четверу/ха, и, ж. в соликамских говорах перешло в разряд историзмов, пото-

му что сосуд с таким названием вышел из повседневного обихода.

1.7. Названия, мотивированные существительными, обозначающи-

ми место употребления сосуда

Существительное канун, а, м. – «туес (бурак) с пивом, приносимый в

церковь для освящения к празднику» отмечено В. И. Далем в вологодских

говорах. Название емкости образовано лексико-семантическим способом от

существительного канун – «место в церкви, общая канунница» [БТСДК, С.

208]. Следует отметить, что в православии обычай приносить в храм спирт-

ные напитки для освящения перед праздником или поминовением усопшего

не практиковалось и церковным уставом не разрешалось. Однако, как это

часто бывало на Руси, языческие традиции проникли в христианство, благо-

даря чему и появилось столь необычное название сосуда. Вероятно, потому,

что освящение спиртных напитков противоречило православному укладу

жизни, эта лексема широкого распространения в русских говорах не получи-

ла и отошла на периферию языка.

Диалектизм кану′нница, и, ж. – «деревянная с подставкой чашка для

меда» на протяжении ХIХ – 1-й половины ХХ века широко использовался

среди донского казачества. Семантически лексема канунница восходит к

существительному канун – «место в церкви, общая канунница» [БТСДК, С.

208]. Как известно, на канун прихожане складывают продукты, которые при-

носят в церковь для поминовения усопших родственников. После благосло-

вения священника часть продуктов оставляют в храме, чтобы усопшего мог-

ли помянуть церковнослужители, а другую часть забирают домой. Жидкие

продукты – сметану, масло, мед – приносят в сосудах. В отличие от других

вместилищ – банок и мисок – канунница была ритуальной чашей и имела

специальное назначение. Здесь же поясним: дома перед канунницей с медом

в память об усопшем зажигали свечи. В настоящее время канунница вышла

из обихода, вследствие чего лексема канунница перешла в разряд историз-

мов. Примеров употребления этого слова в письменных источниках нам не

встретилось.

ГЛАВА 2

ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, ОБРАЗО-

ВАННЫЕ СУФФИКСАЛЬНЫМ СПОСОБОМ НА БАЗЕ АТРИБУ-

ТИВНЫХ СЛОВОСОЧЕТАНИЙ

2. Признаки мотивации наименований бытовых емкостей, образо-

ванных посредством суффиксации на базе атрибутивных сло-

восочетаний

Суффиксальный способ словообразования имен существительных на ба-

зе атрибутивных словосочетаний возник в разговорной речи, которая, по

меткому замечанию Вильгельма фон Гумбольдта, представляет собой «пер-

вое и истинное состояние языка» [Флоренский 2000, т. 3 (1), 146], не позднее

1-й пол. XIX столетия, о чем свидетельствуют словари и тексты художест-

венной литературы. Можно предположить, что этот способ словообразования

возник под воздействием двух тенденций, действующих в современном рус-

ском языке. К первой отнесем закон экономии речевых усилий, а ко второй –

стремление к однотипности языковых единиц. Академик Д. Н. Шмелев по

этому поводу писал: «Относительно формы наименования – тенденция к ре-

гулярности проявляется в том, что составные наименования постоянно заме-

няются нерасчлененными, однословными наименованиями» [Шмелев 2002,

182].

Стремясь к предельной ясности и лаконичности, народ заменял состав-

ное наименование предмета-сосуда (относительное прилагательное + суще-

ствительное) семантически равнозначным ему существительным, образован-

ным от основы мотивирующего прилагательного посредством различного

рода суффиксов. Например: пудовая кадочка – пудо/вКа, сорокова/я бочка –

сороко/в/УШа, тресковая бочка – тресковКа и др.

В XIX -м веке подобного рода образования использовались преимуще-

ственно в разговорной речи и диалектах, но уже со 2-й пол. XX в. суффик-

сальное словопроизводство имен существительных с предметным значением

на базе атрибутивных словосочетаний превратилось в одну из характерных

черт словообразовательной системы русского языка.

В номенклатуре диалектных названий бытовых емкостей, образованных

суффиксальным способом на базе атрибутивных словосочетаний, исходя из

признаков и свойств номинируемого предмета-сосуда, можно выделить три

лексико-семантические группы, которые являются составной частью лекси-

ко-тематического поля "диалектные названия бытовых емкостей из материа-

ла растений".

– Наименования, мотивированные названием исходного материала, по-

шедшего на изготовление емкости: дубовая кадочка – дубо/вКа, липовая

кадочка – ли/повКа и др.

– Наименования, мотивированные названием продукта, для хранений и

транспортировки которого предназначен сосуд: омулёвая бочка – ому-

ле/вКа, медовая кадка – медо/вИЦа и др.

– Наименования, мотивированные прилагательными, обозначающими

объем сосуда или его размер: сороковая бочка – сороко/в/УШа, аршинная

кадка – арши/ннИЦа и др." Рассмотрим каждую из этих групп более под-

робно.

2.1. Наименования, мотивированные названием исходного материа-

ла, пошедшего на изготовление предметов-сосудов

Названия бытовых емкостей, входящие в первую лексико-

семантическую группу, в русских говорах достаточно частотны, что обу-

словлено следующими факторами:

1. Издавна в центральных и северных регионах России основным стро-

ительным и поделочным материалом была древесина. Со временем русские

умельцы настолько хорошо узнали ее свойства, что стали изготавливать со-

суды, способные не только обеспечивать надлежащую сохранность нахо-

дящегося в них продукта, но и существенно улучшать его вкусовые качества.

2. Название, данное емкости по исходному материалу, говорит как о

назначении сосуда, так и о его стоимости, поскольку цена изделия во многом

зависела от себестоимости сырья.

3. Помимо всего прочего «слова, ясные в словообразовательном или эти-

мологическом отношении, при прочих равных условиях (степень употреби-

тельности, характер предметной соотносительности и пр.), легче восприни-

маются и воспроизводятся, прочнее удерживаются в памяти, нежели слова,

лишенные мотивации» [Блинова 1972, 94].

В русских говорах 2-й пол. XIX -го нач. XX вв. для обозначения различ-

ного рода берестяных сосудов использовались существительные: бе-

ре/стенка, и, ж. – «коробочка из бересты» (Якутск); «берестяная тавлинка,

табакерка» (Вятка); «посудина, сделанная из бересты: солонка, малый бурак,

корзинка» (Вятка, Владимир, Тверь); бере/стовка, и, ж. – «то же, что бере-

стенка (во 2-м знач.)» (Оренбург, Даль); бере/стянка, и, ж. – «то же, что бе-

рестенка (в 1-м знач.)» (Якутск); «то же, что берестенка (во 2-м знач.)»

(Тамбов, Псков, Новгород и другие регионы России); бе/ре/сте/нь, я, м. – «то

же, что берестенка (в 3-м знач.)» (Псков, Смоленск, Калуга); «пастушья

сумка из бересты» (Псков); берестя/н, а, м. – «изделие из бересты» (Даль);

бере/стеник, а, м. – «посуда из бересты для жидких и сыпучих тел, цилинд-

рической формы, с крышкой; туесок, бурак» (Вятка); берестя/ник, а, м. –

«берестяная посуда» (Пермь). О назначении и преимуществах берестяных

сосудов уже говорилось выше, здесь же отметим, что несмотря на столь ши-

рокий ареал, присущий большинству этих названий, в художественной лите-

ратуре нам встретилось только слово берестя/нка: «Вьются пчелы, приле-

тевшие на пиршество – на мед из своих ульев, налитый в берестя/нку, где,

угасая в меду, янтарно тускнеет солнце» [Ревунов. Холмы России]. Возмож-

но, перечисленные здесь названия не выдержали конкуренции со стороны

лексем бурак и туес, которые и вошли в художественные произведения. В

заключение разбора номинаций добавим, что все они образованы суффик-

сальньм способом или же посредством нулевой суффиксации от основ отно-

сительных имен прилагательных, входящих в состав атрибутивных словосо-

четаний.

Лексема вятловка, и, ж. (удар. ?) – «маленькая чашечка» употребля-

лась в орловских говорах нач. XX столетия. В «Толковом словаре...» В. И.

Даля это слово отсутствует, нет его и в «Этимологическом словаре...» М.

Фасмера.

Основываясь на семантике корня вятл, мы можем предположить, что

эта емкость изготавливалась из различных частей ветлы. По свидетельству В.

И. Даля, в России почти повсеместно ветлой (при яканье произносится вятла)

называют и вербу, и лозу, и ракиту, и иву [Даль 2002, т. 1. 319]. Поэтому

вятло′вкой нередко именовали сосуд, сделанный не только из древесины

ветлы, но и из древесины или ветвей вышеперечисленных деревьев и кус-

тарников. По причине небольшого объема сосуд использовали преимущест-

венно в домашнем хозяйстве: в нем подавали на стол хлеб, овощи, выпечку,

хранили необходимое для разового приготовления пищи количество муки

или крупы. В долбленые вятловки наливали сметану, растопленное коровье

масло, простоквашу.

В русских говорах существительное вятловка широкого распростра-

нения не получило по нескольким причинам. 1. В богатых лесом северных и

среднерусских губерниях России в повседневном быту повсеместно употреб-

лялись чашки, сплетенные или выдолбленные из корней деревьев, – сосны,

ели, березы. Поэтому такие названия, как коренни′к, корена′вка и другие,

семантически восходящие к слову ко′рь – «корень», не могли быть вытесне-

ны лексемой вятловка как в силу частотности их использования, так и в си-

лу давности их появления в диалектах. 2. Нельзя оставить без внимания и тот

факт, что емкость вятловка и, соответственно, название вятловка, возникли

в период бурного развития промышленного производства, которое обуслови-

ло угасание кустарных промыслов и ремесел.

С другой стороны, появление в орловских говорах лексемы вятловка

вполне закономерно. Как известно, Орловщина относится к лесостепной по-

лосе России, где всегда сказывался недостаток древесины ценных строитель-

ных и поделочных пород. По этой причине местное население было вынуж-

дено изготавливать домашнюю утварь из доступного растительного материа-

ла, каковым и являлись ветла, ива, ракита и лозина. Примеров использования

слова вятловка в памятниках письменности и в текстах художественных

произведений найти не удалось, что свидетельствует об узкорегиональном

характере его употребления в русских говорах.

Существительное дубо/вка, и, ж. – «дубовая кадка» зафиксировано В. И.

Далем в пензенских говорах 2-й пол. XIX столетия [Даль 2002, т. 1. 326].

Объем кадки был произвольным, а ее назначение становится яным из сле-

дующей цитаты: «Иное отношение у хозяек к дубо/вке – кадке, собранной из

дубовых клепок. Любые соления одинаково хорошо чувствуют себя в ду-

бо/вке. В ней можно солить помидоры, огурцы, арбузы, рыбу, мясо и сало,

квасить капусту и мочить яблоки» [Федотов. Бондарное дело]. От себя доба-

вим: дубовые бочки и кадки незаменимы при производстве коньяка и пива,

при хранении и транспортировке икры осетровых рыб, а также в хлебопекар-

ной промышленности, потому что древесина дуба ускоряет закваску теста.

Исходя из показаний диалектных словарей и текстов художественной лите-

ратуры, можно заключить, что название дубо/вка с течением времени не

расширило ареала и не явилось основой для дериватов. Однако использова-

ние этой лексемы в специальной литературе, посвященной бондарному про-

мыслу, говорит о том, что она вошла в состав профессиональной терминоло-

гии. С точки зрения словообразования, существительное дубо/вка возникло в

результате стяжения словосочетания дубовая (кадка) и присоединения

продуктивного суффикса – К-а.

В северных диалектах (Вологда, Тверь, Кострома, Архангельск и другие

регионы России) для обозначения различного рода бытовых емкостей, спле-

тенных или выдолбленных из корней дерева, использовались названия ко-

ре′нни′к, а, м. и корена′вка, и, ж.. В архангельских, онежских, вологодских и

других диалектах конца XIX в. слово коре/нни/к обозначало сплетенную из

корней коробку, чашку, солонку, такое же значение имела лексема коре-

на/вка, которая локально употреблялась в костромских говорах нач. XX в. В

Новгородской губернии, а также в Сибири и на Вологодчине, суще-

ствительное коренник обозначало короб с крышкой, сплетенный из тонких

прутьев. Как видим, далеко не всегда название емкости мотивировалось на-

званием исходного материала. Такое несоответствие между знаком и денота-

том появилось, вероятно, в результате того, что слово коренник расширило

семантику и стало обозначать сосуды не только из корней растений, но и из

тонких прутьев. Причина этого может быть в том, что прутяные сосуды, как

более легкие в производстве, вытеснили вместилища из корней. Существи-

тельные коренник и коренавка образованы суффиксальным способом от

основ относительных имен прилагательных коренной (сосуд) и коренавый

(сосуд). Тип продуктивный. Наряду с лексемой коренавка в костромских

говорах для обозначения емкостей, меньших по вместимости, чем коренавка,

употреблялся дериват корена/вочка, и, ж.. Суффикс –ОЧК-а имеет умень-

шительно-ласкательное значение.

Семантически тождественными слову корена/вка являются номинации

коренева/тик, а, м. и кореневи/к, а, м. Лексема кореневатик была широко

распространена в тобольских, вологодских и костромских говорах 2-й пол.

XIX в. Объем кореневатика был произвольным. Сфера функционирования

сосуда – хозяйственно-бытовая. К началу XX в. существительное коренева-

тик было вытеснено в костромских говорах словом коренавка, которое

впервые записано в начале XX в., тогда как под этим годом и последующими

номинация кореневатик на территории Костромского края уже не встреча-

ется. Это явление можно объяснить тем, что в русских говорах XX в. слово-

образование все больше приближается к современной разговорной речи.

Здесь же отметим: в современном русском языке имена существительные,

обозначающие предметы по их характерным признакам от основ относитель-

ных имен прилагательных при помощи суффикса – ИК образуются крайне

редко. Напротив, другой словообразовательный тип, при котором от основ

относительных имен прилагательных посредством прибавления суффикса –

К-а образуются имена существительные женского рода, обозначающие пред-

меты по их характерным признакам (материал, размер, назначение), в на-

стоящее время достаточно продуктивен. Например, в разговорной речи: су-

кова/тая (палка) – сукова/тКа, свилеватое (бревно) – свилева/тКа; коре-

навый (сосуд) – корена/вКа (Кострома).

Для обозначения большой чашки, сплетенной из корней ели, сосны или

можжевельника, в северных говорах употреблялись существительные кор-

неви/к, а, м. (Тверь, конец XIX в.), коренова/тка, и, ж. (Пермь, 2-я пол. XIX

в.) и корнова/тка, и, ж. (Пермь, XX в.). Назначение чашки хорошо видно из

примера: «Квашонку затворим, ковриг наладим, в чашку корновату накотам,

в печку набросам» [ССГ, С. 675]. Эти лексемы не развили полисемии, в ре-

зультате чего просуществовали в русских говорах недолго: с прекращением

процесса хлебопечения в домашних условиях, а также по причине выхода из

повседневного обихода чашек из корней растений они перешли в пассивный

словарь. Архаизации названий кореневик, кореноватка и корноватка спо-

собствовало и то, что ко 2-й пол. XX в. производство бытовых сосудов из

корней растений практически прекратилось: кустарная утварь не могла кон-

курировать с фабричными емкостями, и древнее ремесло оказалось невос-

требованным.

Лексемы корнова/тик, а, м. – «коробка с крышкой, сплетенная из дре-

весных корней» (Тобольск, нач. XX в.); «сосуд в виде лукошка из тонких

корней» (Ср. Урал, XX в.) и коренова/тик, а, м. – «коробка, сплетенная из

корней» (Тобольск, Томск, нач. XX в.); «чашка, блюдо, выдолбленные из

корня дерева» (Ярославль, нач. XX в.); «очень широкая деревянная точеная

воронка, употребляемая для процеживания раствора овсяной муки при варке

киселя» (Кострома) являются фонетическими вариантами и сло-

вообразовательными дублетами. В тобольских диалектах слова корнова/тик

и коренова/тик семантически тождественны. Появление в основе существи-

тельного кореноватик гласного звука [э] можно объяснить влиянием закона

открытых слогов. Действительно, с точки зрения произношения су-

ществительное кореноватик более удобно, чем слово корноватик. Обе лек-

семы образованы при помощи суффикса – ИК от основы относительного

прилагательного кор/е/новатый (сосуд). Тип малопродуктивен.

Сфера функционирования емкостей – хозяйственно-бытовая. В корнова-

тике хозяйки хранили твердые и сыпучие продукты питания, мелкие предме-

ты домашнего обихода: «Корнова/тик был как лукошко из корешков, еще с

закрышкой, подвид кастрюли, поболе токо; корешки навыдергивают от берез

из земли, из их и плели. В корнова/тике бабушки держали разные латки, пу-

говки, иголки» [ССГ, С. 248]. Из примера видно, что во 2-й пол. XX в. слово

кореноватик перешло в пассивный словарь, потому что номинируемый им

предмет-сосуд перестал употребляться в хозяйственно-бытовой деятельности

человека.

Название корневу/шка, и, ж. – «сплетенная из корней чашка или вы-

долбленное из корня блюдо» отмечено в ярославских и среднеуральских го-

ворах нач. XIX в. Обычно в корневушках подавали на стол отварной карто-

фель, пироги, рыбу, мясо, грибы и т. п. Чашки, сплетенные из толстых кор-

ней, применялись как формы при выпечке хлеба.

Интересно отметить: в статье, посвященной истории плетения бытовых

сосудов, говорится, что на Руси "различную утварь из них (корней растений.

– И. П.) – солоницы, крупеницы, корзины – называют «корневу/шками» [Су-

дарев 1986, 144]. Этот факт убедительно свидетельствует о том, что в диа-

лектах, также как и в литературном языке, имеются существительные, обо-

значающие «предмет в широком смысле, обозначенный по характерному ка-

честву» [Казак 2004, 156]. Примечательно, что «в таких словах наименование

получает ряд качественно «разнородных предметов, характеризуемых общ-

ностью только единого, сущностного для данного предметного ряда призна-

ка» [Казак 2004, 157]. К сказанному добавим, что название корневушка в

русских диалектах, по-видимому, являлось родовым понятием по отношению

к видовым названиям солоница, крупеница, корзина, чашка.

Субстантив корневатый, ая, ое использовался в северновеликорусских

(Урал, Пермь, Соликамск) диалектах со 2-й половины XIX столетия в значе-

нии «чашка, сплетенная из корней, в которой выпекают ржаной хлеб». Сло-

вообразовательные и семантические особенности подобного рода лексем

описаны в уже существующем исследовании, пространную цитату из которо-

го мы позволим себе здесь привести: «При образовании предметных суще-

ствительных перекатегоризация сопровождается изменением не только кате-

гориального значения производящего прилагательного, ни и его лексическо-

го значения. В этих отношениях осознается связь признака и предмета: при-

знак принадлежит предмету и характеризует его» [Казак 2004, 155].

Материалы проведенного исследования и данные нашей картотеки убе-

дительно свидетельствуют, что в русских говорах названия бытовых емко-

стей, являющиеся по своему происхождению субстантивом, единичны. При-

чина этого в том, что субстантивированное прилагательное в плане семанти-

ки остается неполноценным, потому что обозначает не столько сам предмет,

сколько его признак.

Слово коря/нка, и, ж. – «большой горшок, сплетенный из тонких ко-

решков» употреблялось в новгородских диалектах 2-й пол. XIX в. Сосуд мог

применяться для хранения нежидких продуктов (зерна, муки) или же как

футляр для глиняного горшка. К 1-й трети XX в. семантика лексемы расши-

ряется, и она начинает обозначать помимо ранее указанного предмета еще и

следующие: а) корзину, сплетенную из коры (Москва, Новгород, Псков); б)

корзину, сплетенную из корней (Псков, Новгород); в) корзину, сплетенную

из тонких прутьев (Псков, Новгород). Названием какого же материала моти-

вируется сама номинация коря/нка? Обратимся к словарям. В «Толковом

словаре...» В. И. Даля существительное корь обозначает корень (Даль 2002,

т. 2. 264). В «Этимологическом словаре...» М. Фасмера читаем: «Корь 3. «ко-

рень, сидеть на корю, т. е. на насиженном месте...» [Фасмер 1986, т. 2, 344].

Значит, корянка могла быть образована от корь (в значении "корень") при

помощи суффикса – ЯНК-а. Тип малопродуктивный. Однако в «Полном цер-

ковно-славянском словаре» Г. Дьяченко существительное корь имеет значе-

ние; «кора» [Дьяченко 1993, 265]. Тогда лексема корянка образована от су-

ществительного корь (в значении «кора») суффиксальным способом. Следо-

вательно, это омонимичные корни. Но в «Толковом словаре...» В. И. Даля

есть прилагательное коряно/й «корковый, из коры сделанный» [Даль 2002,

т. 2, 261]. Известно, что при помощи суффикса –К-а от основ относительных

прилагательных образуются существительные, являющиеся названием пред-

метов по характеризующему их признаку. Тип продуктивный. Но если номи-

нация корянка образована от основы прилагательного коряной, то почему

она обозначает емкости, сделанные из корня? Скорее всего, в сознании наро-

да совпали два омонимичных слова: корь – «корень» и корь – «кора». В ре-

зультате этого производная от существительного корь – «корень» лексема

корянка, первоначально обозначавшая сосуды из корней деревьев, с течени-

ем времени стала номинировать емкости из коры и тонких прутьев. Вопрос

же о том, сколько суффиксов в лексеме корянка, можно считать открытым.

Существительное ли′повка, и, ж. – «липовая дуплянка, стоячок, лагу-

нок, чиляк» впервые приводится в словаре В. И. Даля [Даль 2002, т. 2. 419]. К

сожалению, лексикограф не указывает места распространения этой лексемы.

Однако в «Указателе Кустарно-Промышленной выставки 1897 г. в г. Туле»

говорится о том, что среди прочих экспонатов бондарной посуды житель

Крапивенского уезда Тульской губернии Акимов Андрей Минаевич предста-

вил липовки для меда по цене от 20 до 50 коп. Отсюда следует, что слово

ли′повка было широко распространено в тульских говорах конца XIX столе-

тия. Вполне возможно, что название ли′повка имело хождение и в соседних

с тульскими говорами диалектах – моск., петерб., ряз., – поскольку в работе

выставки принимали участие кустари из Москвы, Петербурга и др. городов

России. В XX в. лексема ли′повка была зафиксирована в смоленских и во-

ронежских диалектах в значении «кадка из липовых клепок». Таким образом,

к началу XX в. название ли′повка претерпело частичное изменение семанти-

ки и вместо долбленых из стволов липы сосудов (ср.: толкование в словаре

Даля) стало обозначать бондарные емкости из липы. Это явление было на-

прямую связано с тем, что в конце XIX-го нач. XX столетия «долбленые со-

суды заменила бондарная утварь» [Русские 1997, 431].

В домашнем хозяйстве липовки обычно использовались для хранения

меда, потому что древесина липы практически не влияет на свойства того

продукта, с которым соприкасается. Мед же, как известно, легко абсорбирует

не только посторонние запахи, но и вещества, выделяемые древесиной дуба,

сосны и ели, что существенно ухудшает его вкусовые и визуальные качества:

«В Курской губернии пчеляки меда в дубянках не держат: темнеет он, купцы

обходят его, дешево платят... На ярмарках спросу не имеет. Лучше ли′повки

посуды нет!» [Пчеловод-практик, 1927]. Помимо меда липовки идеально

подходили для молочных продуктов, растительного масла, сыпучих веществ:

круп, зерна, муки и т. п. Другое, не менее важное достоинство липовых сосу-

дов состояло в том, что по сравнению с дубовыми и сосновыми емкостями,

они были намного дешевле, а, следовательно, доступнее. Вероятно, поэтому

липовки пользовались большим спросом, и их производство в Средней поло-

се России было широко распространено.

К сожалению, во 2-й пол. XX в. бондарные емкости почти повсеместно

были вытеснены сосудами из металла, керамики и пластмассы, в результате

чего многие из ранее присущих им названий перешли в разряд архаизмов.

Однако в конце XX в. в силу целого ряда социально-экономических причин

бондарный промысел стал возрождаться, и вместе с клепочными вместили-

щами в повседневную жизнь людей постепенно возвращаются диалектные

наименования бондарных сосудов. Подтверждением этого является книга со-

временного бондаря Геннадия Федотова «Бондарное дело», в которой автор

среди прочих названий клепочной утвари приводит и слово липовка, так

поясняя его значение: «кадушка, изготовленная из липовых клепок». Подво-

дя итог всему сказанному выше, следует отметить, что со временем диалек-

тизм липовка перешел в разряд профессионализмов, пополнив словарь бо-

чаров и пчеловодов: «Наиболее употребительна (посуда для меда. – И. П.) в

виде бочонков, кадок, липовок и ящиков» [От бортничества к пчеловодству];

«Липовка – кадочка для спускного меда. Липовки выдалбливаются из цель-

ного обрубка липового дерева, делаются также и из осины. Обручей не име-

ют. Бывают разного размера и вмещают от 8 до 80 кг меда» [От бортничест-

ва к пчеловодству]. В художественной литературе существительное липовка

употребляется довольно часто, что свидетельствует о его активном функцио-

нировании в русском языке конца XIX – XXI вв.: «Он (Иероним. – И. П.), да

еще какой-то мужичок в шапке из рыжего меха, похожей на липовки, в ко-

торых продают мед, поналегли на канат, дружно крякнули, и паром тронулся

с места» [Чехов. Святою ночью]; «Теперь между спиной и ремешками полу-

чилось искусственное гнездо, где не замедлили оказаться два деревянных

бидона, похожих на чурбаки – липовки, как я потом узнал. Я догадался: под

мед. Пчеловодческий инвентарь просто поразил меня». [Щеглов. Липкий

киллер].

Словообразовательным дериватом существительного липовка, и, ж. яв-

ляется лексема липо′вочка, и, ж. – «небольшая кадушка из липы» (0рел, 2-я

пол. XX в.). При помощи суффикса –К-а от основ имен существительных об-

разуются названия емкостей с уменьшительно-ласкательным значением. Тип

продуктивный. По объему липовочка была меньше липовки, но сфера упот-

ребления этих емкостей одинакова. Можно предположить, что в липовочке,

как маленькой кадочке, ставили пшеничное тесто. В других диалектах слово

липовочка не зафиксировано, из чего следует, что оно использовалось ло-

кально в орловских говорах, потому что появилось в них сравнительно не-

давно и еще не успело расширить своего ареала.

Номинация оси/новка, и, ж. – «осиновое лукошко, гнутый короб из оси-

ны» впервые приводится в словаре В. И. Даля [Даль 2002, т. 2. 1143]. В кре-

стьянском хозяйстве назначение емкости было различным. В ней хранили

овощи, муку, одежду, рукоделье, мелкие предметы домашнего обихода. Оси-

новые короба использовали при уборке корнеплодов и для переноски сена

животным. В смоленских говорах нач. XX в. оси/новка – «осиновое или ли-

повое лукошко для сеяния зерна вручную». Объем сосуда зависел от физиче-

ских возможностей сеятеля и обычно не превышал двух пудов зернового

хлеба. В самарских говорах нач. XX в. слово оси/новка обозначало долбле-

ную или бондарную осиновую кадочку определенного объема, используемую

в качестве региональной меры сыпучих веществ: зерна, муки, картофеля,

ягод и т. п. К середине XX столетия в результате изменений, происшедших в

жизни крестьян, осиновые короба и лукошки заменили различного рода кор-

зинки, плетеные из капроновой жилки, а вместо осиновых мер стали упот-

реблять металлические и пластмассовые ведра, объем которых был произ-

вольным и определялся по обоюдному согласию между продавцом и покупа-

телем. Вместе с номинируемыми реалиями перестало употребляться и слово

оси/новка. Перейдя в разряд историзмов, оно лишь изредка используется в

речи представителей старшего поколения во время их рассказов о прошлом.

Наше повествование о судьбе лексемы оси/новка будет неполным, если

мы не отметим следующее: в конце XX в. это слово было зафиксировано на

территории Забайкалья в ранее неизвестном по другим говорам значении:

«вешь, сделанная из осины». Вполне возможно, что оно пришло в забайкаль-

ские диалекты из смоленских или самарских говоров в результате естествен-

ной миграции населения. Для подтверждения сказанного приведем цитацию:

«Изучение бытовой лексики этих говоров Е. И. Тынтуевой показало, что у

истоков современных говоров семейских Забайкалья лежали южнорусские

говоры. Нами было установлено, что говоры семейских Забайкалья в общей

системе сибирских говоров относятся к акающим говорам с южнорусской

основой и обнаруживают наибольшую близость с говорами Юго-Западной

диалектной зоны» [Юмсунова 2005, 31]. Уточним: западная смоленская

группа говоров входит в южнорусское наречие [Пожарицкая 1997, 10]. Но

так как значения, ранее присущие слову оси/новка, к концу XX в. устарели,

то оно, для того чтобы выжить в новых условиях, существенно расширило

семантику и стало обозначать любую вещь, сделанную из осины: ложку, кад-

ку, скамейку и др.

Помимо изменения семантики были и другие лингвистические и экстра-

лингвистические причины, способствовавшие закреплению номинации в за-

байкальских диалектах: а) образование слова по известной модели русского

языка: основа мотивирующего прилагательного + продуктивный суффикс

–К-а; б) Забайкалье, в силу своей малонаселенности и оторванности от Цен-

трального региона России, наиболее развитого в промышленном и культур-

ном отношении, характеризуются известной консервативностью уклада жиз-

ни местного населения. По этой причине многие предметы домашнего оби-

хода до сих пор изготавливаются кустарным способом из подручного мате-

риала, причем их назначение и внешний вид на протяжении столетий прак-

тически не изменились; в) наиболее пригодным сырьем для производства де-

ревянных изделий, особенно бытовых емкостей под жидкие вещества, в За-

байкалье является древесина осины, поскольку она, в отличие от древесины

сосны и ели, не обладает смолистостью и, следовательно, не придает посто-

роннего запаха и привкуса хранящимся в сосуде продуктам. Особенно хоро-

ши осиновые кадки для квашений и солений. Достоверно известно, что ка-

пуста, находящаяся в осиновой кадушке, остается белой и хрустящей до са-

мого лета. Помимо всего прочего, осина в Забайкалье довольно широко рас-

пространена, ее древесина сравнительно дешева и легко обрабатывается, по-

этому она и по сей день пользуется у кустарей большой популярностью. В

заключение отметим, что слово оси/новка в специальной и художественной

литературе нам не встретилось.

2.2. Наименования, мотивированные названием продукта или ве-

щества, для хранения и транспортировки которого предназначен сосуд

Лексема бельеву/ша, и, ж. – «большая корзина» локально использова-

лась в ивановских говорах З0-х годов XX в. В других диалектах это слово не

отмечено, о чем свидетельствуют данные "Словаря русских народных гово-

ров" и нашей картотеки. Исходя из значения производящей основы, мы мо-

жем предположить, что название емкости образовано суффиксальным спосо-

бом от основы относительного имени прилагательного бельевая (корзина).

От других корзин вместилища для белья отличались большим объемом и

продолговатой формой. Изготавливались они обычно из ивовых прутьев и

имели большую прочность. В бельеву/ши крестьяне складывали грязное бе-

лье, в них же носили его на речку стирать или полоскать. Для переноски

больших и тяжелых корзин с мокрым бельем крестьяне обычно использовали

коромысло: «Когда Александра, согнувшись под тяжестью двух больших

бельеву/ш, доверху наполненных мокрым бельем, подошла к мостку, старуха

Анна, прозванная в народе Пудеихой за украденный у соседки пуд муки, уже

дополаскивала вторую корзину» [Трошин. Пудеиха]. Было у бельеву/ши и

другое, не совсем обычное, назначение: в урожайные годы крестьяне ходили

с ней за грибами: «Грибов нынче много: сразу бельеву/шу наберешь» [СРНГ

– 2, С. 236]. В настоящее время в связи с возрождением кустарных про-

мыслов и ремесел в повседневную жизнь людей возвращаются сплетенные

из ивового прута прочные и удобные бельевые корзины. Отсюда следует, что

со временем диалектное слово бельеву/ша может стать общеупотребитель-

ным, поскольку в русском литературном языке для обозначения бельевой

корзины нет однословного наименования, семантически тождественного ис-

ходному атрибутивному словосочетанию. Здесь же отметим: суффикс – УШ-

а в современном русском литературном языке является непродуктивным, что

может осложнить переход диалектизма бельеву/ша в разряд общеупотреби-

тельных слов.

Существительное водя/нка, и, ж. – «кадка, в которой держат воду»

впервые отмечена В. И. Далем в смоленских говорах [Даль 2002, т. 1. 372]. В

забайкальских диалектах XIX–XX вв. это название было распространено в

говорах старообрядцев (Семейских), что еще раз подтверждает принадлеж-

ность этих говоров к западной группе говоров южнорусского наречия: «Ва-

дянка-кадушка энта на ноштях, кагда скалачивают, ношти делають. Вадянти

большы делали, вядра на три-чатыри, у их воду держим» [СГС/C/3, С. 811].

Объем сосуда был произвольным и зависел как от суточной потребности се-

мейства в воде, так и от того, для чего эта вода предназначалась. Кадки с

питьевой водой находились внутри помещения, и их вместимость редко пре-

вышала шестьдесят литров, тогда как сосуды, в которых держали воду для

хозяйственных различных надобностей – полив огорода, стирка белья, туше-

ние пожара и т. п., – вмещали по сто двадцать и более литров. В XX в. кле-

почные водянки были вытеснены емкостями из металла и пластмассы. При

этом назначение сосуда осталось прежним, а материал, форма и объем суще-

ственно изменились, что и отразилось на семантике слова водя/нка, и, ж.

– «бочка для воды» (2-я пол. XX в., Прииртышье). Вероятно, изменилась и

сфера применения емкости: если обычная кадка использовалась только в до-

ме или на подворье, потому что по своему строению она не была предназна-

чена для транспортировки, то в наливной бочке, имеющей резьбовую пробку,

можно было перевозить воду, равно как и другую жидкость, на любое рас-

стояние. Название водя/нка образовано суффиксальным способом от при-

лагательного водяной (сосуд). Тип малопродуктивный. В письменных исто-

чниках существительное водянка нам не встретилось.

Лексемы медо/вица, ы, ж. (Архангельск, 2-я пол. XIX в.), медови/к, а,

м. (Псков, Смоленск) и медо/вница, ы, ж. (Забайкалье, кон. XX в.) – семан-

тически тождественные единицы, обозначающие сосуды для хранения и пе-

реноски меда. Как уже отмечалось выше, в Средней полосе России емкости

под мед изготавливали из липы, а в Забайкалье их делали из полых стволов

кедра метровой длины, потому что его древесина, также как и древесина ли-

пы, не ухудшает качеств находящегося в сосуде продукта. Вместимость ем-

кости была произвольной и во многом определялась ее назначением. Так, к

примеру, медовница, выдолбленная из цельного ствола дерева и используе-

мая бортниками для сбора дикого меда, вмещала около десяти килограммов

сотового меда. Не меньшего объема были и сосуды, в которых раньше хра-

нили этот целебный продукт: «Медо/вница – посуда такая. Видишь, большая

какая. Ие ис цельнава дерива выдалбливали. Нам бы щас столька меда!»

[СГС/C/3, С. 263].

На наш взгляд, в существительных медови/к, медо/вница и медо/вица

произошло совмещение понятия и лексического значения. Также эти назва-

ния не развили полисемии и совершенно лишены экспрессивности, на осно-

вании чего мы можем предположить, что в прошлом они активно использо-

вались в языке пчеловодов и бортников, а также членов их семей, т. е. вхо-

дили в состав пчеловодческой терминологии. В настоящее время лексемы

медови/к, медо/вница и медо/вица в рассматриваемом значении в специаль-

ной литературе по пчеловодству не употребляются. Однако исходя из того,

что данные наименования имеют архисему «вместилище под мед», мы впра-

ве предположить: существительные медови/к, медо/вница и медо/вица в

живой разговорной речи пчеловодов-практиков до сих пор используются

со значением «сосуд для хранения и транспортировки меда».

Слово овся/ни/ца, ы, ж. – «мера для зерна, вмещающая пуд овса или

полтора пуда пшеницы» зафиксировано в среднеуральских говорах XX в.

Овсяница была региональной мерой, поэтому название широкого распро-

странения не получило. В «Толковом, словаре...» В. И. Даля лексема ов-

ся/ни/ца в вышеприведенном значении отсутствует, нет ее и в «Словаре рус-

ских народных говоров». Отсюда допустимо предположение, что слово ов-

ся/ни/ца возникло не ранее XX в. Название емкости могло быть образовано

двумя способами: суффиксальным от основы относительного прилагательно-

го овсяная (кадочка, мера) или же лексико-семантическим способом. В

«Толковом словаре…» В. И. Даля слово овсяни/ца обозначает овсяную со-

лому, а существительное овся/ница имеет значения: «растн. Festucа, заноз-

ка-луговая, занозница»; «Наталии-овсяницы, пожинки, обжинки яровые,

празднуемые 26 авг., в день Адриана и Наталии»; «овсянка, кашица, похлеб-

ка из овсяных круп» [Даль 2002, т. 2, 1051]. Какое из двух слов в результате

распада дало омоним овся/ни/ца «мера для зерна, вмещающая пуд овса или

полтора пуда пшеницы» в настоящее время сказать трудно. Появление в

среднеуральских говорах названия овсяница было вызвано необходимостью

номинировать специальную меру под овес. Благодаря такой дифференциации

мерных сосудов значительно облегчалась торговля зерном на вес, поскольку

овсяница являлась не только мерной, но и счетной (весовой) емкостью. В ху-

дожественной литературе слово овся/ни/ца нам не встретилось, но из цита-

ции видно, что в речи носителей диалекта существительное овся/ни/ца ис-

пользуется в качестве историзма: «Зерно-то ране пудовками мерили да ов-

ся/нисами» [СРГСУ, С. 361]. Как известно, после введения в России метриче-

ской системы прежние меры, в том числе и овсяница, вышли из официально-

го употребления, что, в свою очередь, обусловило переход целого ряда на-

званий мерных сосудов в пассивный словарь русского языка.

Номинации сельдя′нка, и, ж. (Архангельск), сельдяни′на, ы, ж.

(Псков, Тверь) и селедо′вка, и, ж. (Псков) впервые приводятся в «Толковом

словаре...» В. И. Даля со значением «сельдяной бочонок» [Даль 2002, т. 4.

282]. В основе мотивации этих названий лежит признаковая архисема сель-

дяной (селедовый) – «предназначенный для засолки, хранения и транспор-

тировки сельдей». Как видим, назначение емкостей было узкоспециальным, в

силу чего наименования сельдя′нка, селедо′вка и сельдяни′на отмечены

только в тех регионах России, где был распространен сельдяной промысел.

По причине отсутствия фактического материала мы не вправе утверждать,

что лексемы сельдянина, селедовка являлись рыболовецкими терминами.

Что касается слова сельдянка, то оно, по свидетельству Б. К. Шергина, ши-

роко использовалось в речи поморов, занимавшихся ловом сельди: «Летом

сельдь солят в бочонки. В этих бочечках-сельдя′нках и развозят по всем го-

родам» [Шергин. Сельдяной промысел в Ледовитом океане и Белом море].

Основным материалом для производства вместилищ под рыбу была

осина. В сосновых и еловых емкостях рыбу не солили, потому что она вбира-

ла в себя смоляной дух, источаемый древесиной сосны и ели. О вместимости

сельдяных сосудов можно говорить только предположительно. Так, по дан-

ным В. И. Даля, в бочонок-сельдянку вмещалось немногим более пуда соле-

ных сельдей, примерно таким же был объем сельдяной тары на Псковщине и

в Твери [Даль 2002, т. 4. 282].

Названия сельдянка, селедовка и сельдянина образованы посредством

суффиксальной деривации от основ относительных прилагательных сельдя-

ной, селедовый /?/ (бочонок). Здесь же следует отметить, что в современ-

ном русском языке имена существительные женского рода, обозначающие

названия емкостей, от основ относительных имен прилагательных посредст-

вом суффикса –ИН-а не образуются. Возможно, существительное сельдяни-

на возникло в русских говорах по аналогии со словами крашенина, строга-

нина и изначально обозначало пищевой продукт. Позднее в результате мето-

нимического переноса название содержимого перешло на вместилище, в ко-

тором это содержимое хранилось. Со временем первичное значение лексемы

сельдянина утратилось, а вторичное закрепилось в псковских и тверских

диалектах. Чем было обусловлено появление в псковских говорах семантиче-

ски тождественных единиц селедовка и сельдяни/а, сказать трудно. Однако

исходя из закона развития языка мы вправе предположить, что один из дуб-

летов должен утратиться. Обычно в русском языке остается слово, относя-

щееся к продуктивному словообразовательному типу: основа относительного

прилагательного на -ов /-ев/ + суффикс –К-а. Например: дубовая (кадка) –

дубовКа, вятловая (чашка) – вятло′вКа, селедо′вый (бочонок) – селе-

до′вКа. Вместе с тем данное предположение требует дополнительных лин-

гвистических и этнографических изысканий, которые позволили бы более

научнообоснованно отнестись к рассмотрению интересующего нас вопроса.

2.3. Наименования, мотивированные прилагательными, обозна-

чающими объем, размер или способ ношения сосуда

. Лексема махо′тка, и, ж., в русских говорах XIX-XX вв. номинировала

сосуды, отличающиеся по вместимости, форме и назначению: «небольшой

глиняный горшок для хранения продуктов, варки пищи и т. п.» (Тул., 1820,

Ряз., Дон., Новосиб., 1970); «глиняная чашка (Терск., 1907); «большой гор-

шок» (Ряз., 1820). Происхождение лексемы установить затруднительно. В. И.

Даль диалектизм махотка семантически соотносит с прилагательными

ма′хонький, ма′хотный (Даль 2002, т. 2. 503). Однако в языковом сознании

носителей диалекта между словами махонький и махотка далеко не всегда

устанавливались отношения производности, поэтому лексема махотка в ря-

занских говорах обозначала и большие, и малые емкости.

Изнутри и снаружи махотки покрывались глазурью, которая не позво-

ляла емкости абсорбировать посторонние запахи, делала ее прочной и облег-

чала мытье. Эти причины способствовали долгому и активному употребле-

нию махоток в хозяйственно-бытовой деятельности человека.

В письменных источниках слово махотка встречается часто, но мы огра-

ничимся примером, иллюстрирующим особенности религиозного мировоз-

зрения русского народа: «Ведь в былое время считалось грехом не только

есть молоко в пятницу, но и брать махо′тку с молоком, хотя бы только для

того, чтобы переставить ее с места на место» (Н. И. Троицкий. Сто лет бытия

Тульской епархии).

Слова пудови/к, а, м. – «пудовая мера, кадочка» (перм., сиб.) и

пу/до/вка, и, ж. – «четверик, мера, восемь гарнцев, по осьми мер на четверть»

(волг.) впервые приводятся в «Толковом словаре...» В. И. Даля [Даль 2002, т.

3. 893]. Ввиду активного функционирования этих сосудов в сфере внутрен-

ней российской торговли 19-го – нач. XX в. наименования пудови/к и

пу/до/вка фигурируют в различных источниках в значении «мерный сосуд»:

«В торговом деле кадки, имевшие установленные размеры, служили мерами

емкости сыпучих продуктов. Самой крупной мерой была кадь, за ней следо-

вали: четверть, пу/до/вка, гарнец – кадушки, емкость которых уменьшалась в

определенных пропорциях» [Федотов. Бондарное дело]; «(Семен): «Нет, На-

талья Михайловна, теперича во мне этой самой постылости к жизни с

пу/до/вку» [А. Островский. Старое по-новому]; «Маркел обещал Ермачихе

пудови/к ржаной муки да старые женины коты» [Караваева. Двор].

Лексема пудовичо/к, а, м. – словообразовательный дериват существи-

тельного пудови/к. По объему эти сосуды были одинаковы, следовательно,

суффикс –ОК придает слову пудовичо/к только ласкательное значение.

«(Ермачиха): Притащи-ка сейчас хоть пудовичо/к. У меня квашню ставить не-

чем» [Караваева. Двор].

Введение в России метрической системы обусловило вытеснение из

сферы торговли прежних мерных сосудов, в том числе и кадок-пудовок. Ка-

залось бы, устранение реалии должно было привести к переходу названий

пу/до/вка и пудови/к в разряд историзмов, тем не менее этого не произошло,

потому что они уже давно и прочно вошли в бондарную терминологию, обо-

значая клепочные сосуды, вмещающие пуд сыпучих веществ. Кроме того,

номинании пу/до/вка и пудови/к претерпели семантические изменения и в

современном русском разговорном языке выступают в нескольких значени-

ях. Пудови/к, а, м. Разг. 1. Мешок вместимостью в один пуд. 2. Пудовая гиря.

Пудо/вка, и, ж. Разг. 1. Mepa весом в пуд. Кадка-пудовка. 2. Пудовик / 2 зн.

/ [БТСРЯ, С. 1044].

Лексема сороко/в/у/ша, и, ж. – «мерная бочка в сорок ведер» употребля-

лась в симбирских и оренбургских говорах XIX в. В бочке хранили зерновой

хлеб, муку, морс, водку. М. Фасмер считает, что название сороко/в/у/ша об-

разовано от числительного сорок [Фасмер 1986, т. 3. 724]. Но в русском

языке нет суффикса – ОВУШ-а, поэтому непосредственно от основы числи-

тельного сорок существительное сороко/в/у/ша образовать нельзя. На наш

взгляд, название емкости произведено путем семантического сжатия слово-

сочетания сороковая бочка с одновременным прибавлением к основе прила-

гательного сороков - суффикса – УШ-а. При этом базовое значение словосо-

четания не меняется. «Набирают вишен целые десятки возов, бьют морс и

увозят в больших сорокоушах: из этого морса выгоняется превосходная вод-

ка» [Аксаков. Записки ружейного охотника Оренбургской губернии]; «А в

погребе сорокоуша пенного да ренское, наливки да меды» [Мельников-

Печерский. Старые годы].

Номинация бакаушка, и, ж. / удар.?/ – «небольшая четырехугольная

корзинка, плетенная из драниц» и бокову/ша, и, ж. – «большая корзина,

приспособленная для носки на боку» локально употреблялись в вологодских

говорах XIX–XX вв. Назначение корзин было самым различным: с ними хо-

дили за грибами и ягодами, на рынок за продуктами, путники брали с собой в

бакаушах одежду и съестное. На наш взгляд, эти лексемы являются словооб-

разовательными вариантами, поскольку обе мотивируются основой относи-

тельного прилагательного боковой (сосуд) – «относящийся к боку» [Даль

2002, т. 1. 192]. И бакаушка и боковуша имеют прямоугольную форму, т. е. в

отличие от круглых корзин, у них есть бока – «стороны предмета: грани», и

предназначаются для ношения на боку при помощи широкого ремня, пере-

кинутого через плечо. Диалектные словари и тексты художественной литера-

туры свидетельствуют: названия бакаушка и бокову/ша ко 2-й пол. XX в.

перешли в разряд историзмов под давлением со стороны общеупотребитель-

ного слова корзи/на: «Набрали по бокову/ше грибов и с поездом в город»

[Вологда, СРНГ–3, С. 70]: «Сурганиха сразу заметила, что корзины-

боковушки ни в избе, ни в коридорчике не было» [Белов. Такая война].

2.4. Названия, мотивированные прилагательными, обозначающи-

ми место употребления сосуда

Существительные гуме′нник и гуве′нник, а, м. – «большая корзина

из дранки с двумя ручками, предназначенная для ношения мягких объеми-

стых грузов» зафиксированы в архангельских диалектах 2-й пол. XX в. Оче-

видно, корзина использовалась в крестьянском хозяйстве для ношения раз-

личного рода грубых кормов: сена, соломы, мякины, травы, ячменя. Обычно

гуме/нник носили на спине при помощи веревки, один конец которой привя-

зывали к ручке корзины, а другой перекидывали через плечо, реже емкость

переносили вдвоем, взявшись за ручки, расположенные по бокам корзины.

Объем гуме/нника был произвольным и определялся физическими возмож-

ностями владельца и количеством домашних животных. До сих пор в рус-

ских деревнях можно видеть кормовые корзины, или гуменники, как их на-

зывают поморы, в которые вмещается от полупуда до пуда и более сухого

сена, соломы или мякины.

Семантически названия гуменник и гувенник связаны с cущест-

вительным гумно′ или, как пишет М. Фасмер, с диалектизмом гувно′, а, ср. –

«то же, что и гумно» [Фасмер 1986, т. 1, 724]. Причины возникновения в ар-

хангельских диалектах лексем гуменник и гувенник можно попытаться

объяснить следующим образом. На протяжении XIX–XX вв. у поморов сло-

жилась система номинаций плетеных емкостей широкого спектра назначе-

ния. С течением времени некоторые лексемы могли устаревать, потому что

номинируемые ими емкости выходили из обихода или же меняли форму, ма-

териал и назначение. Не исключено и то, что "старое" слово с неясной эти-

мологией могло быть вытеснено новым наименованием с прозрачной моти-

вацией. Ср.: пе′хте′рь, я, м. –«плетеная берестяная, из сосновых дранок, иво-

вых прутьев и т. д. корзина» (Архангельск, Даль) – гуме′нник, а, м. –

«большая корзина из дранки с двумя ручками, предназначенная для ношения

мягких объемистых грузов» (Архангельск, 2-я пол. XX в). Известно, что в

крестьянском хозяйстве все продукты полеводства шли в дело, поэтому в

больших корзинах из дранки-гум/в/енниках – носили с гумна солому или

мякину, которые шли скоту если не на корм, то на подстилку. Таким обра-

зом, название сосуда образовано суффиксальным способом от основы прила-

гательного гум/в/е/нный (сосуд). Здесь же отметим: слово гуменник по

причине своей однозначности широкого распространения в русских говорах

не получило и использовалось локально на территории Архангельской об-

ласти. Это подтверждают данные «Словаря русских народных говоров», в

котором лексема гуменник отсутствует, и данные нашей картотеки. Кроме

того, основываясь на показаниях «Архангельского областного словаря, вып.

10», мы приходим к выводу, что существительное гуменник (гуве′нник) из-

вестно преимущественно представителям старшего поколения, которые еще

молотили хлеб на гумне вручную и в гуменнике носили солому и мякину на

подстилку и корм скоту: «Бывало соломы в гуменнике приташшу, дня на

три росьтяну» [АОС–10, С. 132]. Как видим, изменение хозяйственного укла-

да жизни крестьян неизменно сопровождается выходом из повседневного

употребления тех или иных сосудов, что в свою очередь, приводит к архаи-

зации слов, ранее обозначавших эти реалии.

ГЛАВА 3

ОТГЛАГОЛЬНЫЕ ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМ-

КОСТЕЙ

3. Принципы номинации отглагольных диалектных названий бы-

товых емкостей

Среди диалектные названий бытовых емкостей, образованных способом

суффиксальной деривации от основ глаголов, достаточно четко выделяются

следующие лексико-семантические группы:

– названия, обозначающие сосуды, предназначенные для выполнения

действия, названного в мотивирующей основе: таска/ть – таскУ/Ша, и, ж. –

«корзина для переноски картофеля» (Москов. обл.), пахта/ть – пахтУ/ШКа,

и, ж. –«ручная маслобойка» (Пенза, Самара, Урал), ме/рить – ме/ра, ы, ж. –

«корзина, которой мерили картофель» (Владимир);

– названия, обозначающие сосуды, полученные в результате определен-

ного действия: оплета/ть – оплетУ/Ха, и, ж. – «липовая корзина» (Вологда),

долби/ть – долбУ/ШКа, и, ж. – «большая, выдолбленная из дерева чашка для

рубки мяса, приготовления начинки для пирогов» (Псков);

– названия, обозначающие емкости, регулярно подвергающиеся дейст-

вию, обозначенному в мотивирующей основе: выставля/ть – выста-

вУ/ШКа, и, ж. – «кадушка с водой, выставляемая в сени» (Даль, без указ.

места).

Следует отметить, что данная классификация построена с учетом осо-

бенностей семантики и реализации валентностей производящего глагола,

благодаря чему достигается большая точность в дифференцировании назва-

ний емкостей по тем признакам, которые положены в основу мотивации.

3.1. Названия, обозначающие сосуды, предназначенные для выпол-

нения действия, названного в мотивирующей основе

Номинации бук, а, м., бучи//а//ло, а, ср., бу/ч/е/ница, ы, ж. – «кадка для

бучения белья» широко использовались в северных и южных диалектах

XIX–XX вв. Это объясняется тем, что сама емкость имелась в каждом кре-

стьянском хозяйстве и употреблялась вплоть до 2-й пол. XX в. В разных ре-

гионах России бук отличался конструкцией. На Вологодчине он представлял

собой бондарную посуду, кадку или бочку со дном, а в Сибири и на Дону –

большую дуплянку без дна. Вот как описывается процесс бучения белья в

дуплянке: «Выстиранная белье кладут в бук, заливают кипятком, вада выти-

каить, свежий кипяток льем» [СРДГ–1, С. 46]. Такая стирка была достаточно

трудоемкой и длилась от 6 до 14 часов. Обычно бук изготавливали из осины,

тополя или сосны, потому что их древесина сравнительно дешева и легко

поддается обработке.

Все вышеперечисленные названия емкости семантически связаны с

глаголом бу/чить – «вымачивать, белить белье или холсты в буке, буче, в

щелоке» [Даль 2002, т. 1. 20]. М. Фасмер указывает, что глагол бу/чить заим-

ствован русским языком из ср.- нж.- н. buken «мыть в горячем щелоке, сти-

рать щелоком» [Фасмер 1986, т. 1. 235]. Отсюда следует, что существитель-

ные бук, бучило и буч/е/ница являются гибридными наименованиями, по-

скольку образованы суффиксальным способом от основы заимствованного

глагола. Со временем слово бук в донских говорах XX в. претерпело се-

мантическую подвижку и стало обозначать низкую кадку для солки капусты

и огурцов. Вторичное значение, по всей видимости, возникло на основе сход-

ства форм емкостей. В сущности, сосуд остался прежним, изменилось толь-

ко его назначение. Ко 2-й пол. XX в. эти названия архаизировались и в на-

стоящее время встречаются лишь в трудах по этнографии и кустарным про-

мыслам.

Для обозначения деревянной ручной маслобойки в русских диалектах

XIX–XX вв. употреблялись следующие отглагольные наименования: болты-

ха/лка, и, ж. (Забайкалье, XX в.); булука/лка, и, ж. (Забайкалье, XX в.);

бу/лькалка, и, ж. (Забайкалье, XX в.); пахо/тка, и, ж. (Кострома, кон. XX в.);

пахта/лка, и, ж. (Поволжье, Рязань, 2-я пол. XX в.); пахта/льница, ы, ж.

(Пенза, Новосибирск, XX в.); пахта/ница, ы, ж. (Чкалов, 2-я пол. XX в.);

пахту/шка, и, ж. (Пенза, Куйбышев, Урал, XX в.). Крестьянская маслобойка

представляла собой высокую узкую кадушку, бондарную или долбленную, с

крышкой, в которую пропускалась мутовка, палка с дырчатым кружком, кре-

стом или поршнем. Помимо обычных маслобоек были на Руси и механиче-

ские маслобойки, благодаря которым процесс пахтанья масла значительно

облегчался и сокращался по времени. Вот как выглядела такая механическая

маслобойка, изготовленная деревенским умельцем: «Представляла собой

ящик. Внутри его находилась крыльчатка на оси. Один конец оси выходил

наружу и завершался рукояткой, а крыльями внутри ящика пахталось масло.

Творенье это принадлежало моему дедушке, Николаю Петровичу. Таких

пахталок в виде сундучка я никогда и нигде больше не видел» [Редичев. Де-

ла домашние, дела разные / / Наука и жизнь. – 2002. – № 11. – С. 115]. Объем

маслобойки был произвольным и зависел от количества молока, получаемого

в крестьянском хозяйстве. Этнографы считают, что деревянные маслобойки

появились не ранее середины XIX столетия. Когда они вошли в быт русского

населения, сказать трудно. По утверждению В. И. Даля, пахтаньем масла за-

нимались преимущественно представители эстов и угрофинских племен,

проживающих на восточном берегу Онежского озера, по берегам рек Онега и

Северная Двина, тогда как русское население пользовалось топленым мас-

лом, которое получали из сметаны путем топления последней в русской пе-

чи. Достоверно известно, что в XIX в. Петербург и его окрестности битым

маслом снабжали чухонцы. Со временем русские позаимствовали у угро-

финских племен не только сам процесс сбивания, пахтанья масла, но и глагол

па/хтать «болтать, сбалтывать, сбивать, бить жидкость, встряхивая самый

сосуд, либо мутовкою» (Даль 2002, т. 3. 40). От заимствованного глагола

па/хтать в русских говорах были образованы гибридные наименования кре-

стьянских маслобоек с корнем па/хт-. Наряду с гибридными названиями

употреблялись в диалектах и собственно русские наименования, мотивиро-

ванные основами глаголов: булука/ть – (значение ?), бултыха/ть «взбалты-

вать, всплескивать жидкость» [БТСРЯ, 102].

Несмотря на то, что в XX в. появились электрические бытовые масло-

бойки, деревянные пахотки продолжали активно употребляться в крестьян-

ском быту и в 80-е годы XX в.: «Пахтанье-то в пахо/тку вылей, может, кто

пить будет» [СРНГ–25, С. 294]. Причина этого в том, что деревянные масло-

бойки были не только дешевле заводских, но и долговечнее. И все же к концу

XX в., если верить показаниям словарей, диалектные названия маслобоек пе-

решли в разряд историзмов, потому что необходимость сбивать масло, и тем

более вручную, у сельского населения отпала. Если же эти названия еще и

фиксируются в отдельных говорах, то исключительно в речи представителей

старшего поколения во время их рассказов о прошлом: «Маслобойка раньше

больша была, дубова ли лисвяная, очинь крепкая. Балтыха/лка – эта масла

бить, биз ние адаш биз рух» [СГС/С/З, С. 46]; «Диривянная узинькая ступач-

ка, у которай маслу збивали – бу/лькалка по-нашаму» (Там же. С. 61); «Масло

прежде по-всяческому пахтали: и пахту/шками, и скалками, и руками пахта-

ли» [СРНГ–25, С. 297].

В северных и южных диалектах XIX-XX вв. были широко распростра-

нены названия емкостей для молока и молочных продуктов, мотивированные

основой глаголов с корнем до/й/-: доёнка, и, ж. (Воронеж, Псков, Брянск),

до/йка, и, ж. (Псков, Ср. Урал), дойни/ца, ы, ж., подо/ина, ы, ж., подо/йка, и,

ж. (южные регионы Московской обл.), подо/йница, ы, ж. (Соликамск),

дои/лень, я, м. (Калуга, нач. XX в.), дои/льник, а, м. (Тверь, Калуга, нач. XX

в.), передо/йка, и, ж. (Псков), обозначавшие «подойник, ведро, в которое

доят коров», а также лексемы до/йни/к, а, м. – «подойник» (Ср. Урал); «сосуд

для хранения сметаны» (Куйбышев, 2-я пол. XX в.) и дои/льница, ы, ж. –

«подойник» (Архангельск, конец XIX –го в.); «небольшое ведро с крышкой

для хранения молока и ношения его на продажу» (Холм. Арх., нач. XX в.).

Такое разнообразие в русских говорах словообразовательных вариантов лек-

семы подо/йник вполне объяснимо, если принять во внимание тот факт, что

вплоть до середины XX в. различного рода подойники являлись необходимой

утварью каждого крестьянского хозяйства. В Сибири их обычно делали из

древесины кедра, в Средней полосе России – из можжевельника и липы, а на

юге – из глины. Лучшими считались кедровые и можжевеловые сосуды, по-

тому что в них не так быстро закисает молоко, долго не горкнет масло и не-

сколько дней остается свежей сметана. Другая отличительная черта деревян-

ного подойника – легкость, что для крестьян было особенно важно, посколь-

ку многие хозяйки брали с собой доенку на поле и прямо оттуда после окон-

чания работы шли доить корову. Начиная со 2-й пол. XX в. в связи с появле-

нием доильных аппаратов, с созданием колхозов и совхозов и уменьшением

числа единоличных крестьянских хозяйств, содержащих коров, промышлен-

ное производство подойников резко сокращается. В повседневном быту для

доения коров все чаще используются эмалированные ведра. Таким образом,

сама реалия, а вместе с ней и ее названия постепенно выходят из активного

употребления, о чем свидетельствуют тексты художественной литературы,

повествующие о жизни крестьян конца XIX –го – 1-й пол. XX в.: «Но вот я

слышу, мать ласково уговаривает буренушку стоять смирно, значит, моет ей

вымя, вот слышу звон падающего в дое/нку молока» [Плевицкая. Дежкин ка-

рагод]; «Мелькнула рука с дойнико/м, плеснуло белым, и захлопнулась

дверь» [Шмелев. Пугливая тишина]; «По двору прошла девушка с дойни/цей»

[Бабаевский. Родимый край].

В заключение разбора диалектных номинаций с корнем до/й/- следует

отметить следующее: 1/ в русских говорах от основ глаголов посредством

суффиксов –ЁHK-а, -НИЦ-а образуются названия емкостей, тогда как для со-

временного русского языка этот тип непродуктивен; 2/ названия, распростра-

ненные в московском говоре, носят локальный характер и не выходят за пре-

делы определенного региона Московской области или даже населенного

пункта; 3/ возможно, что со временем диалектные названия подойника разо-

вьют дополнительное значение и будут номинировать обычное ведро, кото-

рое сейчас повсеместно используется для доения молока. Ср.: «Подойник, а;

м. Специальный сосуд (ведро), в который доят коров; дойник» [БТСРЯ, С.

874].

В русских народных говорах XIX–XX вв. слово зобня/, и, ж. использо-

валось во многих, преимущественно северных, регионах (Новгород, Вологда,

Архангельск и др.) с довольно пестрым значением, однако далеко не отры-

вающимся от значения мотивирующего глагола зоба/ть «есть». Нередко в

пределах одного и того же говора лексема зобня/ имела несколько значений:

1. Корзина, корзинка, лукошко (Кострома, Нижний Новгород, Воронеж). 2.

Корзина, из которой кормят лошадей (Вологда, Архангельск). 3. Большая

корзина для сена (Бурятия). 4. Берестяной короб, кузов, гнутый или плете-

ный, предназначенный для кормления лошадей и хранения продуктов пита-

ния (Вологда, Вятка, Пермь и др.). 5. Круглый короб без крышки, сплетен-

ный из лык; в нем дают овес лошадям (северо-восток России). 6. Плетеный

или гнутый из лыка или бересты кузовок, коробок: может носиться на спине

как ранец (Архангельск, Пермь). 7. Род сосуда, плетеного из лык, с одной пе-

ревязью; в зобнях крестьяне носят на поле печеный хлеб (Пермь).

Форма и объем зобни определялись ее назначением и существенно раз-

личались в разных регионах России. Новгородские зобни (маленькие зобён-

ки) представляли собой берестяной сосуд с квадратным дном и круглым

расширяющимся верхом. В них держали муку, крупу, яйца, лук, рукоделье.

Плотно сплетенное из берестяных лык лукошко, к которому привязывали ве-

ревку, нередко превращалось в колодезное ведро-черпуху. В Сибири зобни

для кормления лошадей, перевозки и хранения различного рода твердых и

сыпучих продуктов часто плели из тонких сосновых корешков. Такие емко-

сти отличались большой прочностью, долговечностью, практически не про-

пускали воду и были незаменимы как в дороге, так и в домашнем хозяйстве.

Слово зобня/ издавна используется в произведениях устного народного

творчества, что свидетельствует о большой распространенности на протяже-

нии XIX–XX вв. реалии и самой лексемы: «В сельниках добра одна зобня/.

Да и та зобня/ безденная» [Костромская губерния. Песня]; «На руку зобня/, и

пошел, голову загня /побираться/» [Пословица]; «Привяжется зобня/

/синоним нищенской сумы. – И. П./, откажется родня» [Пословица]. К сере-

дине XX в. зобня вышла из сферы повседневного употребления, и само на-

звание перешло в разряд историзмов.

Лексемы зобни/ца, ы, ж. – «плетеная корзинка из лучины или бересты»

(север., вост., В. И. Даль), зо/бник, а, м. – «большая корзина» (Рязань, 2-я

пол. XX в.); зо/бка, и, ж. – «корзина, корзинка, лукошко» (Орел, кон. XIX

в.); зубёнка, и, ж. – «плетеная из бересты корзина, которую навешивают на

морду лошади во время кормления в пути» (Карелия, 2-я пол. XX в.); зобён-

ка, и, ж. –«корзина, корзинка, лукошко» (Архангельск, Новгород, Ярославль

и др.); «короб, плетеный или гнутый» (Пермь, Карелия); «плетеная или гну-

тая из бересты коробочка для соли» (Красноярск, 2-я пол. XX в.); зобе/нька,

и, ж. – «корзина, корзинка, лукошко» (Ярославль, Вологда, Архангельск и

др.); «берестяной короб» (Вологда, Тверь); «кошелка» (Пенза); зобёшка, и,

ж. – «корзина, корзинка, лукошко» (Вологда, Сев. Двина, Новгород), зо-

бе/лька, и, ж. – «корзина, корзинка» (сев., вост., Даль); «берестяной короб, в

который кладут овес для приманки лошадей» (Вологда) – семантически ока-

зались более узкими и воспринимаются как звенья полисемии слова зобня/. К

сказанному добавим: существительное зобня/ и многие из его вышеперечис-

ленных словообразовательных вариантов зафиксированы в одних и тех же

диалектах XIX–XX столетия. Сосуществование в пределах одного диалекта

нескольких однокоренных названий бытовой емкости могло быть обусловле-

но следующими факторами: 1/ традиционным: семантически тождественные

слова со значением «бытовой сосуд» в разных населенных пунктах, говоры

которых входят в один и тот же диалект, согласно сложившейся традиции

оформляются посредством различных аффиксов. Ср.: в вологодских говорах

зобня/ в 4-м знач. и зобе/нька во 2-м знач.; 2/ собственно-языковым: возник-

новение в диалекте словообразовательного варианта уже существующего на-

звания бытовой емкости вызвано влиянием со стороны более продуктивной

словообразовательной модели, широко распространенной в литературном

языке. Например, лексема зобни/ца, образованная посредством малопродук-

тивного суффикса – НИЦ-а в рязанских говорах XX в. была вытеснена сло-

вом зобни/к. При помощи продуктивного суффикса –НИК в современном

русском языке от глагольных основ образуются названия орудий действия:

запашник, подъемник и др.

В XX в. в связи с коренными изменениями в жизни сельского населения

целый ряд диалектных названий бытовых емкостей с корнем зоб– перешел в

разряд историзмов, поскольку реалии, обозначаемые этими названиями, пе-

рестали употребляться. Данные диалектных словарей свидетельствуют: лек-

семы зобе/нька в 3-м знач., зо/бник, зубёнка и зобе/нка в 3-м знач. активно

использовались в диалектах 2-й пол. XX в., поскольку они номинировали

предметы повседневного обихода. Здесь уместно сказать и о том, что более

конкурентоспособными оказываются слова, образованные при помощи про-

дуктивных аффиксов, а также слова с прозрачной мотивировкой. Так суще-

ствительное зобёнка, отмеченное в карельских говорах XX в., частично из-

менило звуковой облик и стало соотноситься с глаголом зубать – «есть». Ви-

димо, диалектизм зоба/ть и его суффиксальный дериват зобёнка со временем

стал непонятен большинству носителей диалекта, тогда как значение слова

зуба/ть было ясно всем.

Лексема зобёнка (в отличие от других однокоренных ей диалектных на-

званий бытовых емкостей) используется в фольклорных произведениях и

текстах художественной литературы со значением: «грибная корзинка», «лу-

кошко, с которым нищие ходят побираться»: «Вот он выехал за городовую

стену, спустил коня мураву-траву щипать, а сам нашел свою зобёнку, нало-

мал поганок и принес домой» [Поморские сказы]; «Дом заколочу, с зобёнкой

по миру пойду, а с родней знаться не буду... крохоборы этакие!» [Чапыгин.

Белый скит].

Номинация зобе/нечка, и, ж. – «то же, что зобе/нька», была распростра-

нена в средневеликорусских и северновеликорусских говорах XIX–XX вв.

Суффикс –К-а придает слову ласкательное значение, поскольку по объему

зобе/нька и зобе/нечка практически не различались: их вместимость была

произвольной.

Широкое использование в русских говорах слов-наименований бытовых

емкостей с суффиксами субъективной оценки было обусловлено необходи-

мостью номинировать сосуды небольшого объема – корзина (кормовая) –

корзинка (грибная) - корзиночка (хлебная), – стремлением говорящего дать

качественную оценку предмету-сосуду и, наконец, особенностями жанра

фольклорных произведений, прежде всего, пословиц и песен, для которых

характерны слова с уменьшительно-ласкательным значением. Например:

«Мой-от миленький по миру ходил, На правой рученьке зобе/нечку носил»

[Песня]; «Посеял с гарчик, а собрал со ста/вчик» [Пословица].

В русских народных говорах XIX–XX вв. слово изва/ра, ы, ж. исполь-

зовалось во многих регионах России (Тула, Симбирск, Пенза, Воронеж и др.)

с довольно пестрым значением: «большой сосуд для носки воды, ушат» (Ту-

ла, Калуга, XIX в.); «большая кадка – ведер на 10-12 – для питьевой воды»

(Воронеж, 2-я пол. XX в.); «деревянная посуда для кухонных отбросов»

(Пенза, 2-я пол. XX в.). В диалекты лексема изва/ра пришла из древнерус-

ского языка, ввкотором имела значение: «похожий на ушат деревянный со-

суд для приготовления напитков» (Домострой). Известно, что подавляющее

большинство алкогольных и безалкогольных напитков готовилось в Древней

Руси посредством варения – варили квас, пиво, сбитень и др., – поэтому сло-

во изва/ра мотивируется основой глагола извари/ть, изва/ривать – «разва-

ривать, варить до разварки, до роспуска» [Даль 2002, т. 2. 19]. Нетрудно за-

метить, что в русских говорах существительное изва/ра претерпело семанти-

ческую подвижку. Таким образом, старое слово стало использоваться в об-

новленном значении, которое, однако, недалеко оторвалось от значения, при-

сущего лексеме извара в древнерусском языке. В сущности, изменились на-

звание и конструкция емкости, а сфера функционирования и материал оста-

лись прежними.

Обобщая информацию, полученную из «Словаря русских народных го-

воров», можно сделать вывод: существительное изва/ра в 1-м значении к XX

в. архаизировалось, потому что емкость перестала использоваться в быту:

«Это раньше ходили по воду – вот такая-то высокая из дерева ведерок десять

наливалася изва/ра с ушками. У нее хлуд, дрюк, на нем носили» [СРНГ–12, С.

101]. Во 2-м и 3-м значениях эта лексема продолжала активно употребляться

в диалектах 2-й пол. XX в., поскольку номинируемые ей сосуды повсеместно

использовались в крестьянских хозяйствах. С введением в селах централизо-

ванного водоснабжения у крестьян отпала необходимость держать дома воду

налитой в деревянные кадки и бочки, к тому же последние стали большой

редкостью: бондарные сосуды вытеснили емкости из металла и пластмассы.

Таким образом, извара стала ненужной, и слово отошло на периферию языка.

Название лагу/н, а, м. в русских говорах XIX–XX вв. широко рас-

пространено. Значения его различны. 1. Деревянный сосуд, кадка для хране-

ния и транспортировки жидких и сыпучих веществ (арх., забайк., северо-

двинск. и др. говоры): «Тут же кедровые орехи в мешках, кедровые сливки в

туесах, кедровое масло в лагунах» (Елегечев. Таежники); «Начинается общая

рабочая суматоха; бабы (собираясь на покос. – И. П.) <…> наливают в лагуна

квасу…» (М. Громыко. Мир русской деревни). 2. Деревянный сосуд под де-

готь вроде закрытого ведра с отверстием вверху (волог., бурят., арх. и др. го-

воры). З. Бочка вместимостью до 40 пудов (Вологда, Бурятия, Архангельск).

В бочке возили воду, солили овощи, рыбу, хранили зерновой хлеб, держали

водку, пиво, деготь. 4. Половина распиленного поперек бочонка, бочки,

употребляемая в качестве сосуда (Урал, Воронеж, Тверь). 5. Долбленая коло-

да, корыто или шайка для кормления домашних животных (орл., тамб., моск.

и др. говоры). 6. Высокое помойное ведро (Архангельск, XIX в.). Этимология

названия лагу/н убедительно не доказана. В. И. Даль считал это слово рус-

ским [Даль 2002, т. 2. 377-378]. М. Фасмер не исключал возможности заим-

ствования лексемы лагу/н из греческого языка [Фасмер 1986, т. 2. 446]. С из-

вестным этимологом согласна И. А. Карпова [Карпова 1994, 10]. Нам же бо-

лее вероятной представляется точка зрения В. И. Даля, так как в «Словаре

древнерусского языка (XI–XIV вв.)» отражено существительное лага/лище, –

Хранилище. Лагу/н и является хранилищем под жидкие и сыпучие вещества.

Исходя из этого, можно предположить, что существительное лагу/н образо-

вано суффиксальным способом от глагола лага/ть – «класть, укладывать».

При помощи суффикса –УН от глагольной основы образуются существитель-

ные с предметным значением. Ср.: лага/ть – лагУ/Н, вали/ть – валУ/Н. При

этом конечный гласный основы отсекается. Тип непродуктивный. В художе-

ственных произведениях и в трудах по этнографии слово лагу/н встречается

в разных значениях: «Из липового дерева, очень мягкого и нежного – и ла-

гу/ны, то есть выдолбленные ведерки для хранения меду, для ссыпки зерна

(особенно семенного)» [Максимов. Куль хлеба]; «А я тебе лагу/н меду наце-

жу – воронка» [Можаев. Мужики и бабы].

Наряду с названием лагу/н в северных диалектах XIX–XX вв. для обоз-

начения бондарных емкостей употреблялись его морфологические и слово-

образовательные варианты: лагу/на, ы, ж. – «кадка» (Забайкалье, 2-я пол. XX

в.); «бочка» (Архангельск, 2-я пол. XIX в.); «шайка для воды» (Олонецкая

губерния, нач. XX в.); лагу/нья, и, ж. «то же, что лагун / в 1-м знач. /» (Се-

верная Двина, XX в.); лагу/нь, -я, м. – «бочка» (Забайкалье, 2-я пол. XX в.);

лагу/т, а, м. – «то же, что лагун /в 1-м знач./» (Зауралье, 2-я пол. XX в.);

«большая бочка» (Забайкалье). В письменных источниках лексемы нам не

встретились, а в говорах употреблялись довольно часто: «Рыбу в лагу/нах со-

лили» [СРНГ–16, С. 225]; «Посмотри огурцы в лаг/уне» [СРНГ–16, С. 225].

Словообразовательными дериватами существительного лагу/н, а, м. яв-

ляются номинации: лагуни/ще, а, м. – «бочка для пива» (Томск, 1-я пол.

XX в.), лагу/нчик, а, м. – «уменьш.-ласк. к лагун (в 1-м знач.)» (Архангельск,

Вологда, Тверь, XIX–XX вв.); «бочка для пива» (Томск, 1-я пол. XX в.); ла-

гу/нка, и, ж. – «кадка или бочонок для хранения и перевозки жидкостей» (Ср.

Урал, XX в.); лагу/нец, а, м. – «то же, что лагунка» (Ср. Урал. XX в.); лагу-

нок, а, м. – «то же, что и лагун (в 1-м знач.)»; «уменьш. к лагун ( в 1-м

знач.)» (Забайкалье, 2-я пол. XX в.). Как видим, в томских диалектах пивная

бочка имела несколько названий, указывавших на объем сосуда и выражав-

ших по отношению к емкости субъективную оценку говорящего. Ср.: лагу/н

«пивная бочка» – лагу/нЧИК – «небольшая пивная бочка» – лагунИ/ЩЕ –

«огромная пивная бочка». В среднеуральских диалектах XX в. слова лагу-

не/ц и лагу/нка, будучи семантически тождественными единицами и слово-

образовательными вариантами, употреблялись в говорах, присущих различ-

ным населенным пунктам. Ср.: «Лагу/нка-то у меня не очень больша была,

так все больше в жбане ставила» [Мальцево, СРГСУ, С. 277]; «В лагунса/х

квас на поле возили» [Черемхово, СРГСУ, С. 277]. Здесь же отметим: про-

цесс словотворчества в русских диалектах носил стихийный характер, по-

этому один и тот же сосуд в разных говорах какого-либо диалекта мог назы-

ваться неодинаково. Что касается времени возникновения слов лагуне/ц и

лагу/нка, то первое упоминается в памятниках письменности, датированных

1614 годом, а второе в «Словаре русского языка XI–XVII вв.» не отражено.

Скорее всего, оно возникло в XX в. по образцу продуктивной словообразова-

тельной модели: основа имени существительного женского рода + К, причем

для носителей диалекта было неважно, что в качестве производящей высту-

пает основа имени существительного мужского рода. Однако названия быто-

вых сосудов, образованные по этому типу, в русском языке единичны. На-

пример: ко/роб – коро/бКа, лагу/н – лагу/нКа. Суффикс –К-а в обоих словах

имеет уменьшительно-ласкательное значение.

Лексема лагу/шка, и, ж. в русских говорах XX в. многозначна. 1. Кадка

под масло (Новосибирск, 2-я пол. XX в.). 2. Бочонок (Архангельск, Новоси-

бирск, Иркутск). 3. Бочка (Архангельск, Новосибирск, Иркутск). 4. Дере-

вянное ведерко (Ср. Прииртышье). 5. Долбленое корыто (Екатеринбург). 6.

Чашка, плошка для кормления кошек и собак (Карелия). 7. Сундук, большой

вещевой ящик (Архангельск). Несмотря на то, что при помощи суффикса –

УШК-а от основ имен существительных образуются существительные с

уменьшительно-ласкательным значением, в отдельных говорах архангель-

ского диалекта название лагу/шка обозначает как большие, так и малые ем-

кости. Ср.: лагу/шка –«бочка» (Кем. Apx., 1-я пол. XX в.); «бочонок» (Кем.

Арх., 1-я пол. XX в.). Из сравнения видно, что слово лагу/шка в указанных

говорах утратило уменьшительное значение, сохранив ласкательное. Назва-

ние лагу/шка в произведениях писателей XX в. используется в качестве ис-

торизма: «У крыльца в худой логушке деготь» [Есенин. У крыльца в худой

логушке деготь]; «Черствые ковриги хлеба, квас в лагушке, квашенина, соло-

нина зимняя, которую никак не уваришь, а огородина ещё не пошла» [Черка-

сов. Хмель].

Номинации лагушо/к, а, м. – «сосуд, бочонок для хранения кваса, пива»

(Орел, XX в.); «то же, что лагун (в 1-м знач)» (Сибирь, Забайкалье, Ср. Урал,

XIX–XX вв.); «небольшая узкая кадочка» (Иркутск, 2-я пол. XX в.); «бочо-

нок» (Урал, Амур, Забайкалье, XX в.) и палагу′шка, и, ж. – «сосуд, бочонок

для хранения и перевозки молока» (Арх., кон. XIX – нач. XX в.) – семантиче-

ские и словообразовательные варианты слова лагу/шка. Примечательно, что

существительное палагушка было присуще только архангельским диалектам,

подтверждением чего является цитата из рассказа Б. Шергина «Рождение ко-

рабля»: «Вскоре подобрали их (компанию господ. – И. П.) устьянские бабы-

молочницы: плыли в город с палагушками».

Подвергая лексему лагушо/к словообразовательному анализу, мы вы-

деляем в ней суффикс субъективной оценки -ОК и производящую основу

лагуш-. Но диалектные и исторические словари свидетельствуют, что назва-

ние лагуша, равно как и лагуха, в русском языке отсутствуют. Прояснить

ситуацию помогают «Словарь древнерусского языка XI–XVII вв.» и «Толко-

вый словарь...» В. И. Даля, в которых приводится слово лагуно/к –

«уменьш.-ласк. к лагун». Действительно, соотношение названий большой и

малой емкости сохранилось в русских говорах до настоящего времени. На-

пример: лагу/н – «деревянный сосуд, бочка» – лагушО/К – «бочонок под

квас, пиво» (Орел, XX в.). «Был ишшо лъгушок нибольшой такой» [СОГ, С.

10]. Но как же случилось, что лагунок превратился в лагушок? Скорее всего,

в производящей основе лагун- произошло спонтанное изменение звуков,

причина которого нам неизвестна.

Диалектизм лаго/вка, и, ж. – «деревянный сосуд для молока» (Казань)

впервые приводится в «Толковом словаре» В. И. Даля [Даль 2002, 2. 378]. В

забайкальских, вологодских и уральских диалектах XIX–XX вв. лаго/вкой

называли деревянный сосуд, кадку, а в северодвинских диалектах это слово

номинировало небольшой бочонок. Во всех вышеперечисленных диалектах

лексема лаго/вка просуществовала недолго и к середине XX в., не выдержав

конкуренции со стороны однокоренных и семантически тождественных на-

именований, перешла в разряд историзмов.

Существительное лoвy/шкa, и, ж. – «шyмoвкa» возникло в донских го-

ворах XX в. Сфера употребления емкости ограничивалась, главным образом,

стенами дома, поскольку она предназначалась для вылавливания из кипящей

воды вареников, галушек, клецек. Изготавливали лoвy/шки из тонких пру-

тьев ивы или краснотала. Несмотря на повсеместное распространение реалии

лексема лoвy/шкa не расширила своего ареала, не явилась основой для дери-

ватов. Любопытно, что это название не встречается в «Словаре русских на-

родных говоров», в областных словарях и трудах по этнографии. Нет его и в

перечне диалектных названий, семантически тождественных лексеме шумов-

ка: «добывалка, коёк, наголовник, отнималка, очелыш, пельменница, шабала,

шабалка» [Русская изба 2001, С. З6З]. Не встретилось оно нам и в произве-

дениях художественной литературы. Из всего сказанного следует, что слово

лoвy/шкa носило локальный характер и в поле зрения большинства диалек-

тологов и этнографов не попало. «Лаву/шкой вареники вытягають. Ана с-

хвораста сплитеная» [СРДГ–2, С. 118].

Номинация маки′т/д/ра, ы, ж. – «большой глиняный горшок, в котором

трут мак, табак, ставят опару» широко употреблялась в новосиб., свердл.,

томск., ворон., курск., орл. говорах XIX–XX вв. Изначально емкость исполь-

зовалась для растирания мака, что и отражено в ее названии [Фасмер 1986:

561], однако со временем макитра превратилась в универсальный сосуд для

хранения и переработки жидких и сыпучих веществ. На юге России в макит-

ре готовили дрожжи для ритуального хлеба: «В большой "маки′тре" <…>

заваривали крутым кипятком тесто из мерки муки, <…> и когда эта "опара"

<…> остывала и становилась лишь теплой, в нее прибавляли еще воды, муки,

соли и размоченных комков из высевок» (Миролюбов. Сакральное Руси).

Во 2-й пол. XX столетия глиняные макидры стали редкостью, но старое

слово приспособилось к новым условиям и в томских говорах использова-

лось со значением, близким к первичному: «большая высокая кастрюля для

теста».

Название ме/ра, ы, ж. – «сосуд для измерения зернового хлеба» употреб-

лялось в русском литературном языке до введения метрической системы.

Объем официальной меры равнялся объему осьмины (мера и осьмина – си-

нонимы), или 104,9 л. В русских диалектах 2-й пол. XX в. существительное

мера многозначно. 1. Корзина, которой мерили картофель (Владимир). 2.

Единица измерения сыпучих тел (зерна, муки, картофеля и др.), равная при-

близительно 2 ведрам (Орел). 3. Емкость, служащая мерой сыпучих тел,

вмещающая около 2 ведер (Орел). Объем меры как сосуда в XX в. стал про-

извольным и по сравнению с древнерусской мерой уменьшился в несколько

раз. Одновременно с изменением вместимости сосуда расширилось семанти-

ческое значение слова мера, благодаря чему оно и закрепилось в диалектах.

В настоящее время мера – не официальная емкость, служащая мерилом зер-

нового хлеба, а любой сосуд, пригодный для измерения сыпучих тел. «В этом

году картошки нарыли 70 мер» [СОГ, С. 121]. В художественной литературе

конца XIX-го – 1-й пол. XX в. лексема ме/ра достаточно частотна, что свиде-

тельствует об активности ее использования в русском языке того периода: «И

прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов, голоса

да гулкий стук ссыпаемых в ме/ры и кадушки яблок» [Бунин. Начальная лю-

бовь]; «Всегда я завидовала старшим сестрам – они большие – и, чтобы пока-

зать, что и я не маленькая, старалась подымать ме/ры с зерном или картош-

кой» [Плевицкая. Дежкин карагод]. Встречается слово мера и в пословицах,

что свидетельствует о давности его употребления: «Слову – вера, хлебу – ме-

ра, деньгам – счет» [Даль].

Номинации ме/рка, и, ж. и ме/рочка, и, ж. – словообразовательные си-

нонимы слова ме/ра. Назначение ме/рочки было такое же, как и меры. На

протяжении XIX–XX вв. она использовалась для измерения сыпучих ве-

ществ: «Государыня Устьянка, Пойга, мой сынок, просит мерку-четверик:

хочет жито мерить» [Щергин. Пойга и лиса]; «Ну, спасибо вам, Афимья

Спиридоновна. Хоть пришлите, я давно припасла для вас ме/рочку пеклеван-

ной муки!» [Даль. Бедовик]; «Жадные кулацкие женки, увозя последние цен-

ные бобры и серебро, оставляли за них ме/рки картофеля и нерушенного ов-

са» [Волков. Погружение во тьму]; «Катерина Львовна только было поше-

вельнула плечами, а Сергей приподнял её от полу, подержал на руках, сжал и

посадил тихонько на опрокинутую мерку» [Лесков. Леди Макбет Мценского

уезда].

Существование в орловских говорах XX в. трех однокоренных слов,

различающихся морфемным составом, но имеющих общее лексическое зна-

чение, свидетельствует о незавершенности языковых процессов, проис-

ходящих в лексике данного говора. «Именно тенденция к максимальной кон-

кретности выражения и обуславливает образование новых слов с более

сложным морфемным составом. В говоре складываются ряды однокоренных

слов, отражающие ступени конкретизации обозначаемого явления», – спра-

ведливо заметила Г. И. Симина [Симина 1977, 124]. В словах ме/рка и

ме/рочка суффикс – К-а имеет ласкательное значение и является средством

выражения субъективной оценки говорящего. Со временем в орловских го-

ворах словообразовательные синонимы ме/рка и ме/рочка должны утратить-

ся, если не разовьют дополнительных лексических значений или же не ста-

нут номинировать емкости, отличающиеся друг от друга по объему.

Слово ме/рник, а, м. – «ведро или ковш известного объема; обычно в

них сытили меды» впервые употреблено в «Домострое»: «А лес и дрова, и

бочки, и мерники, и котлы... – на целый год запасёшь...». Остается неясным,

являлся ли в Древней Руси мерник единицей измерения жидких и сыпучих

тел. В «Этимологическом словаре русского языка» М. Фасмера это слово от-

сутствует, а В. И. Даль приводит такое толкование: «Мерило как сосуд: вед-

ро, кружка, четверик» [Даль 2002, т. 2. 521]. В псковских, нижегородских,

вятских и др. говорах XX в. существительное ме/рник обозначает емкость

для измерения зерна или хранения сыпучих тел. Объем мерника в разных ре-

гионах России существенно колебался. До сих пор вместимость мерного со-

суда при продаже на городских рынках картофеля, зернового хлеба, комби-

корма и т. п. устанавливается произвольно, по обоюдному согласию продав-

ца и покупателя. При этом мера и цена товара находятся в прямой зависимо-

сти.

Номинации наби/рка, и, ж. и наби/ро/к, а, м. – «корзинка, лукошко из

бересты или луба» были распространены в томских, тульских, пензенских и

других диалектах XIX–XX вв. О назначении емкостей красноречиво говорит

их название, мотивированное основой глагола наби/рать. Плетеные из бере-

сты, лыка и прутьев корзинки различного объема использовали при сборе и

переноске овощей и фруктов, грибов и орехов. Лукошки, гнутые из цельного

пласта бересты, употреблялись в качестве промежуточной емкости для сбора

ягод. Носить в руках большую корзину было тяжело, да и неудобно, поэтому

дары леса сперва набирали в набирку, а затем пересыпали в заплечный кузов

или пестерь. Самые маленькие набирки вмещали не более стакана ягод и

предназначались для детей, которых взрослые впервые брали с собой в лес:

«Детей учили сбору лесных даров с помощью набирок» [Русская изба].

В Томском крае набирок и лукошко различались между собой, вероятно,

не назначением, а материалом и способом изготовления. Ср.: «Лукошечко –

это остячечки делали, ну, а, когда береста, наби/рок мы и называем» [СРНГ–

19, С. 118]. Остается неясным, из чего остяки делали лукошки, набирки же,

несомненно, были берестяными. Установить отличие между набиркой и лу-

кошком не помогает и «Толковый словарь...» В. И. Даля. Лексикограф счита-

ет, что название луко/шко – видовое, а наби/рка – родовое: «Лукошко ср. –

шечко, гнутый коробок, кузовок; обечайка с донышком из дранки, луба, бе-

ресты; а по назначению своему зовется: набиркою, мостинкою, ягодницей,

грибовницей, ималкою и пр.» [Даль 2002, т. 2. 450]. Из толкования В. И. Даля

следует, что по отношению к лексеме луко/шечко номинация наби/рок (на-

би/рка) является более узким по значению словом, указывающим на сферу

применения емкости. Письменные источники свидетельствуют: в настоящее

время слово наби/рка активно используется в речи жителей Сибири в искон-

ном значении: «Здесь же и короба, туеса, корзины, набирки – все из бересты,

нехитро украшенной простым тиснением…» [Арутюнов. Орнамент бересты

// Природа и человек. – 2003. – № 5. – С. 31].

Названия на/бируха (наби/руха, набиру/ха, набе/руха) и, ж., на-

би/рушка (набиру/шка, набе/ру/шка), и, ж., набе/руха, и, ж., набира/шка, и,

ж., наби/роха, и, ж., – «то же, что набирка» употреблялись в среднерусских

и северновеликорусских диалектах XIX–XX вв. в качестве словообразова-

тельных, фонетических и акцентологических вариантов, семантически свя-

занных с глаголом набира/ть. В вятских говорах 2-й пол. XX в. набиру/шка

– «небольшая деревянная кружка, в которую собирают ягоды». Кружка, так

же как и маленькое берестяное лукошко, была подсобной емкостью. Когда

она наполнялась, ягоды пересыпали в сосуд бо′льшего объема: «Набиру/шку

наберу полну, вывалю в бурак» [СРНГ–19, С. 119].

Интересно, что у поморов были в ходу набирухи, представляющие со-

бой настоящие произведения искусства, о чем убедительно свидетельствуют

следующая цитата: «Набируха, привезенная с реки Ракулки, притока Север-

ной Двины, является одним из редких экспонатов северной коллекции. На ее

стенках умелыми размашистыми мазками зелеными, синими, черными, крас-

ными и охристыми красками написаны птицы с маленьким клювом и дико-

винные цветы, напоминающие то ли дерево жизни, то ли райское дерево»

[Мудрость народная 1994, 524]. Здесь же поясним, что этот рисунок имел ма-

гическое значение и, по мнению поморов, способствовал богатому сбору да-

ров леса. Таким образом, набируха, помимо «профанического пространства»

включается еще и в сферу сакрального, поскольку рисунок на сосуде призван

не столько украсить емкость, сколько придать ей особую силу, благодаря ко-

торой она сможет обеспечить человеку выживание в окружающем мире [То-

поров 1995, 10].

Появление в диалектах фонетических и акцентологических вариантов

названия наби/рка, скорее всего, обусловлено тем, что русские говоры суще-

ствуют только в устной форме, при этом внешний облик диалектного слова

ничем не регулируется, кроме языкового чутья говорящего и присущей гово-

ру традиции. В то же время колебания внешней формы слова практически не

отражаются на ее внутренней сущности, поскольку с семантической точки

зрения все вышеперечисленные варианты имеют общую архисему: «сосуд

для сбора грибов и ягод».

Существительное набо/рыш, а, м. – «большая прутяная корзина для

копки картофеля» употреблялось в средневеликорусских говорах 2-й пол. XX

в. Слово образовано суффиксальным способом от основы глагола набирать.

Суффикс –ЫШ является малопродуктивным, и подобного рода названия бы-

товых емкостей в русских говорах единичны. Широкого распространения в

диалектах лексема набо/рыш не получила, потому что не развила полисемии

и оказалась неконкурентоспособной по отношению к семантически близким

названиям. В современной литературе номинация набо/рыш используется в

качестве характерологического средства: «Он (Прохор) даже взял лопату,

старую корзину-набо/рыш и долго ходил по своей усадьбе возле картошки,

чтобы люди увидели его, а главное, чтобы увидела соседка Иваниха, баба до-

тошная и на язык злая – мало ли ребятишки чего скажут на улице» [Девин.

Трава-мурава].

Издавна на Руси во время Рождественного и Великого постов заготав-

ливали большое количество скоромных продуктов, в это время запрещенных

Церковью к употреблению. Лучшими для длительного хранения молочных

продуктов считались вместилища из древесины липы, кедра и можжевельни-

ка. В псковских и тверских диалектах 2-й пол. XIX в. такие емкости называли

нако/плины, мн, нако/плина, ы, ж. – «сосуд для собирания запасов масла,

сметаны и т.п.». По своему происхождению обе лексемы восходят к глаголу

накопля/ть – «копить, скоплять, собирать и собрать, набирать и сберегать,

умножать скопом» [Даль 2002, т. 2. 698]. Эти названия широкого распро-

странения в русских говорах не получили и к XX в. отошли на периферию

языка. В письменных источниках лексемы нако/плины и нако/плина не

встретились, что свидетельствует о локальности их использования.

Лексема нали/вка, и, ж. – «лыковое ведро для поднятия воды из колод-

ца» впервые отмечена в калужских говорах 1-й пол. XIX в. Более поздней

фиксации диалектные словари не содержат, на основании чего мы приходим

к выводу, что в указанных говорах слово просуществовало недолго. Начиная

со 2-й пол. XIX в. название нали/вка употребляется в северных диалектах в

значениях, семантически связанных с глаголом наливать: 1. Ковш с длинной

ручкой, которым наливают квас и пиво (Казань, 2-я пол. XIX в.); ковшик

(Вологда, нач. XX столетия). 2. Половник, поварешка (Удмуртия, Урал, Мо-

сква, 2-я пол. XX в.). 3. Ведро (Рязань, 2-я пол. XX в.). Как видим, на протя-

жении XIX–XX вв. существительное нали/вка претерпело семантическую

подвижку и стало обозначать сосуды большого, среднего и малого объема.

Это было вызвано тем, что с введением на селе централизованного водо-

снабжения у людей отпала необходимость носить воду из колодца. Первич-

ное значение слова устарело, и, приспосабливаясь к новым условиям, лексе-

ма частично изменила семантику, тем более что потенциальная возможность

этого была заложена в значении ее архисемы: «сосуд, которым наливают

жидкость».

Несмотря на столь широкое распространение в русских говорах XX в.

существительного наливка, мы не нашли примера использования его в

письменных источниках. Здесь же отметим: лексико-семантические диалек-

тизмы, к каковым относится и слово нали/вка, вследствие одновременного

вхождения в русские говоры и в литературный язык реже собственно-

лексических и этнографических диалектизмов употребляются в художест-

венных текстах в качестве средств речевой характеристики персонажей и

создания местного колорита.

Номинации нале/вка (налёвка), и, ж. – «маленький ковш для пива»,

«поварешка, половник» (Вятка); «большая ложка» (Пермь) и нили/вка, и, ж.

– «небольшой ковш» (Вятка) – словообразовательные дублеты и фонетиче-

ские варианты существительного нали/вка. По данным диалектных слова-

рей, эти названия к середине XX в. вышли из активного употребления и в на-

стоящее время являются историзмами. Однако следует иметь в виду тот

факт, что русские говоры – это живая развивающаяся система, в которой до-

вольно часто устаревшее слово по неизвестным нам причинам вновь стано-

вится активным и даже вытесняет из повседневного обихода семантически

тождественные ему слова литературного языка. Так существительное на-

ливка в московских говорах 2-й пол. XX в. вытеснило ранее употреблявшее-

ся название поварешка, о чем свидетельствует следующий пример: «Чумич-

ка, поварешка, а теперя наливкой называют» [СРНГ–20, С. 151].

Наряду с лексемой нали/вка в московских говорах 2-й пол. XX в. как

семантически тождественная ей единица употреблялось существительное

наливу/ха, и, ж. – «поварешка, половник». Сосуществование в указанных го-

ворах лексических дублетов можно объяснить как с позиции территориаль-

ной прикрепленности этих названий (различные регионы Московской облас-

ти), так и с позиции продуктивности словообразовательных моделей. В на-

стоящее время в русских диалектах непродуктивные и малопродуктивные

словообразовательные модели постепенно вытесняются продуктивными. По-

этому вполне вероятно, что лексема наливу/ха, образованная посредством

малопродуктивного суффикса –УХ-а, не выдержит конкуренции и перейдет в

пассивный словарь. «Наливу/хой вот разливают суп по мискам, всяко ее на-

зывают у нас, и наливу/хой и половником» [СРНГ–20, С. 16].

Лексема наме/рник, а, м. – «пивная кадка» зафиксирована в новгород-

ских говорах конц. XIX–нач. XX вв. Обычно емкость изготавливали из дре-

весины дуба, потому что она улучшает качество пива. Объем пивной кадки

равнялся десяти ведрам, поэтому она была не только тарой для хранения пи-

ва, но и официальной торговой мерой. Нередко объем наме/рника опреде-

лялся желанием заказчика, но тогда сосуд уже не использовался как мера

жидкости, а предназначался исключительно для хранения пива.

В русских говорах название наме/рник широкого распространения не

получило, вероятно, потому, что едва ли не в каждом регионе существовало

свое местное название пивной емкости. Например: пивова/рница, ы, ж., пи-

вова/рка, и, ж., разва/рочная (бочка) – «пивная бочка, кадка» (Ср. Урал) –

наса/дка, и, ж. – «бочка, кадка для пива» (Вологда); «кадка с двумя днами»

(Тверь, Даль). Кроме того, диалектные словари свидетельствуют: ко 2-й пол.

XX в. существительное наме/рник в новгородских говорах перестало упот-

ребляться. Переход слова наме/рник в пассивный словарный запас носите-

лей диалекта был обусловлен как экстралингвистическими, так и лингвисти-

ческими факторами. К числу первых относим прекращение производства пи-

ва в домашних условиях, вытеснение бондарных емкостей сосудами из ме-

талла и пластмассы, сокращение числа членов семьи, и, как следствие этого,

отсутствие у людей необходимости в больших сосудах. Важнейшими языко-

выми факторами, на наш взгляд, будут следующие: а/ существительное на-

ме/рник входило только в новгородскую группу говоров; б/ отсутствие поли-

семии. Примеров употребления этой лексемы в письменных текстах нам най-

ти не удалось, но в фольклорных произведениях она встречается, что свиде-

тельствует о давности ее использования в русском языке: «Наварил мужик

сладкого сусла. Уж я тут-то, хмель, догадался. Во наме/рнике да разгулялся»

[СРНГ–20, С. 33].

Во многих диалектах XIX–XX вв. активно использовалась с широким

кругом значений номинация насы/пка, и, ж. 1. Совок (Владимир, Даль; Во-

ронеж, 2-я пол. XX в.): «Это называется насы/пка по-старому» [СРНГ–20, С.

211]. 2. Сосновое или берестяное лукошко без дна для пересыпания зерна в

мешки (Вологда, XIX в.). 3. Лукошко без крышки, в котором приносят муку

из кладовой (Вологда, XIX в.): «Принеся муку из погреба в насыпке, баба

просевает ее в сочельнице» [СРНГ–20, С. 211]. 4. Сосуд цилиндрической

формы из дерева или бересты для хранения муки (Архангельск, 2-я пол. XX

в.). 5. Кадушка для ржаной муки (Тула, кон. XIX в.). 6. Липовая или желез-

ная кадушка, используемая для взвешивания зернового хлеба и пересыпания

его в мешки при разгрузке судов с насыпным хлебом (Поволжье, нач. XX в.).

Как видим, на протяжении XIX–XX вв. слово насы/пка значительно расши-

рила семантику и увеличила сферу функционирования. Интересно отметить:

существительное насы/пка в 3 и 5 значениях перешло в пассивный словарь

еще в XIX в. Предположительно, в вологодских диалектах слово насы/пка –

«лукошко для муки» архаизировалось под давлением общеупотребительной

лексемы корзи/нка. Косвенное подтверждение этому мы находим в очерке

вологодского писателя В. Белова «Ржаное»: «Муку приносили в избу в пле-

теной берестяной корзи/нке». По свидетельству В. И. Даля, вологодская на-

сыпка для муки была мерной емкостью, равной четверику, что в пересчете на

литры составляет 26,239 л. В 1 и 4 значениях лексема насы/пка активно

употреблялась в говорах 1-й пол. XX в., обозначая имеющиеся едва ли не в

каждом крестьянском хозяйстве реалии, но уже к концу XX в. она отошла на

периферию языка, не выдержав конкуренции со стороны литературных слов

сово/к и бо/чка.

Номинация обдери/ха, и, ж. – «ступка, толкушка для зерна» локально

использовалась в пермских диалектах конца XIX в. Объем обдерихи был

произвольным, сфера функционирования – хозяйственно-бытовая. Наиболь-

шее распространение в крестьянских хозяйствах получили обдерихи, вы-

долбленные из комлевой части березы, дуба, клена, ясеня или лиственницы,

потому что древесина этих пород деревьев отличается большой прочностью.

Конечно же, обдериха не могла соперничать ни с мельницей, ни с крупоруш-

кой, но в то же время у нее было существенное преимущество. Будучи ком-

пактной и простой в эксплуатации, обдериха всегда находилась под рукой у

хозяйки, которая, в случае необходимости, могла обрушить зерно вручную.

Название емкости мотивируется основой глагола обдира/ть – «обращать в

крупу, не размалывая, очищая зерно от лузги». Диалектные названия быто-

вых емкостей, образованные посредством суффикса –ИХ-а, единичны. Слово

обдери/ха не развило полисемии, не дало дериватов и к XX в. отошло не пе-

риферию языка. Случилось это, видимо, под давлением со стороны семанти-

чески тождественной лексемы сту/па, которая давно и активно используется

как в диалектах, так и в литературном языке, благодаря чему и вошла в про-

изведения художественной литературы: «Искони кормившиеся с мельницы,

овсянские жители ручных жерновов не знали, толочь зерно в ступах лени-

лись, парили его в чугунах и ели целиком» [Астафьев. Последний поклон].

Слово рости/льник, по видимому, широкого распространения в диалек-

тах не получило – в энциклопедии крестьянского быта «Русская изба» оно не

приводится, – однако послужило основой для деривата рости/льничек, чка,

м. – «небольшой ящичек для проращивания семян» (Ср. Урал, XX в.). От

ростильника ростильничек отличается меньшим объемом, поэтому суффикс

–ЕК имеет уменьшительное значение. Скорее всего, в маленьких ростиль-

ничках проращивали зерно для приготовления каши или же солодяного хле-

ба, который, по свидетельству В. И. Даля, шел на квас. Лексикограф отмеча-

ет: за время Великого поста крестьяне съедали семь солодух, т. е. каш, при-

готовленных из солода [Даль 2002, т. 4. 447]. Помимо всего прочего, сладкие

проростки с удовольствием ели крестьянские дети вместо лакомства. Таким

образом, у крестьян было несколько существенных причин для приготовле-

ния солода в малых количествах, и, следовательно, само появление ростиль-

ничка было оправдано. В XX в. название рости/льничек вышло из активного

употребления, потому что емкость перестала использоваться в быту: «Ящи-

ки-растильнишки, в них солод растили» [СРГСУ, С. 480].

Номинации сева′льник, а, м., (Рязань), сева′лка, и, ж., се′вка, и, ж.,

севня′, и, ж. (северн. диалекты) в «Словаре…» В. И. Даля приводятся со зна-

чением: «лукно, лукошко с семенным хлебом, которое севец носит через

плечо». Интересно отметить, что в русском языке названия емкостей для

ручного сева зерна образуются от основы глагола сева′ть – «сеять», а слова

се′ялка, и, ж., се′яльница, ы, ж., се′яльня, и, ж. – «снаряд, который сеет, се-

яльная машина» [Даль 2002, т. 4. 286] восходят к основе глагола сеять. Бла-

годаря использованию различных производящих основ удалось избежать по-

лисемии названий и путаницы в восприятии их значений, что особенно важ-

но для слов-терминов, каковыми, на наш взгляд, и являются вышеприведен-

ные лексемы.

Вследствие перехода от единоличного ведения хозяйства к колхозам и

совхозам, а также в связи с повсеместной механизацией сельскохозяйствен-

ных работ емкости для ручного сева зерна перестали употребляться, в ре-

зультате чего их названия оказались за пределами активной лексики. В на-

стоящее время слова севалка, севня, севальник, севка изредка встречаются

в работах по этнографии и в художественных произведениях, повествующих

о жизни крестьян XIX – нач. XX в.: «Берестяные изделия служили подспорь-

ем в сельскохозяйственном производстве. Сея вручную зерно или льняное

семя, использовали севню в виде лукошка с ушками, в которые продергива-

ли полотенце или широкий домотканый пояс» [Секретарь Л. А., Филиппова

Л. А. Новгородская береста / / Лес и человек: Ежегодник. 1987. – М., 1986. –

С. 46-48].

Слова се′льница, ы, ж. и се′яльница, ы, ж. – «лоток, ночвы, корыто, на

коем сеют муку» без указания места распространения впервые приводятся в

«Толковом словаре» В. И. Даля. Эти лексемы имеют двойную мотивацию:

основой прилагательного сеяльный – «относящийся к севу» и основой гла-

гола сеять. Оба названия относятся к непродуктивному словообразователь-

ному типу, что свидетельствует о давности их происхождения.

В крестьянском хозяйстве сеяльница, также как и квашня, была незаме-

нима на протяжении нескольких столетий, причем назначение ее было раз-

личным. Емкость использовали для просеивания муки, замешивания теста на

лепешки, колобки, печенье и другие мелкие изделия, очистки крупы от ше-

лухи. Наибольшее распространение получили долбленые сельницы в форме

корыта, а сосуды в виде неглубокой продолговатой корзины, сплетенные из

прутьев ивы, предназначались только для очистки крупы. Весьма оригиналь-

ное применение имела сеяльница на Русском Севере: в первые две недели

она заменяла новорожденному зыбку. Крестьяне верили, что ребенок должен

находиться в сеяльнице до тех пор, пока криком не попросит колыбели. Со 2-

й пол. XX в. выпечка хлеба в домашних условиях резко сокращается, да и

сама русская печь постепенно вытесняется лежанкой. Сеяльница перестает

активно употребляться в крестьянском хозяйстве, и название емкости отхо-

дит на периферию языка. В художественных произведениях слова сеяльница

и сельница обычно используются при описании старого быта: «Марина

стояла у притолоки и, не разжимая рта, смотрела на мужа, на чисто прибран-

ную кухню, на кучку муки в деревянной сеяльнице, на недомешанную

квашню» [Караваева. Двор]; «Пока топилась печь, тесто продолжало подни-

маться, и хозяйка начинала его катать над сельницей. Она брала тесто дере-

вянной хлебной лопаткой, клала в посыпанную мукой круглую деревянную

чашку (тоже называемую хлебной) и подкидывала тесто в воздухе» [Белов.

Ржаное].

Номинация твори′лка, и, ж. – «дежа, квашня, хлебная кадушка» (Кост-

рома, Даль) семантически связана с глаголом творить – «растворять или раз-

водить в жиже, распускать, месить или замешивать» [Даль 2002, т. 4. 651].

Однако мы не можем с уверенностью говорить о том, что лексема творилка

является суффиксальным дериватом глагола творить, поскольку, как уже

отмечалось выше, в русских диалектах XIX в. для обозначения различного

рода бытовых емкостей под жидкие вещества использовалась лексема тво-

рило. Поэтому название творилка мотивируется как именной, так и гла-

гольной основой.аВ первом случае в этой лексеме выделяется суффикс субъ-

ективной оценки –К-а, во втором – словообразовательный аффикс –ЛК-а.

Если считать слово творилка производным существительного творило, то

оба названия должны принадлежать одним и тем же говорам, а номинируе-

мые ими сосуды будут различаться исключительно объемом. В том случае,

если эти лексемы образованы суффиксальным способом от глагола творить,

то вполне возможно, что они, несмотря на семантическую близость, входят в

разные диалекты и, соответственно, являются лексическими эквивалентами.

По данным нашей картотеки, существительные творило и творилка отмече-

ны только в «Толковом словаре...» В. И. Даля. В памятниках письменности и

текстах художественной литературы они нам не встретились. Поэтому до-

пустимо предположение, что лексемы творило и творилка широкого рас-

пространения в русских говорах не получили. Скорее всего, они употребля-

лись в пределах одного диалекта, возможно, костромского.

О лексеме толку/шка, и, ж. – «деревянная миска, в которой толкут сало

с луком или чесноком с солью» (Дон, XX в.) удалась узнать немногое. Исхо-

дя их того, что в «Толковом словаре…» В. И. Даля это слово в указанном

значении не встречается, мы можем предположительно датировать время его

появления кон. XIX – нач. XX в. Нет существительного толку/шка и в эн-

циклопедии «Русская изба», в которой приводится более двух десятков диа-

лектных названий мисок, что свидетельствует о локальном характере его ис-

пользования. Название толку/шка мотивируется основой глагола толо/чь –

«мельчить, дробить, разбивать; измельчать бойком, кием, толкачом, пестом;

дробить в ступе, ступке, иготе» [Даль 2002, т. 4. 683]. При помощи суффикса

– УШК-а в диалектах образуются название бытовых емкостей, предназна-

ченных для выполнения действия, названного мотивирующей основой. На-

пример: набира/ть – набирУ/Шка, лови/ть – ловУ/ШКа, корми/ть – кор-

мУ/Шка и др. Интересно отметить: В. И. Даль слово толку/шка, -и, ж. –

«толченое свиное сало» (южн.) производит от глагола толка/ть – «пихать,

переть, совать, двигаясь от себя, бить совком, тычком» [Даль 2002, т. 4. 681].

Точка зрения В. И. Даля становится понятной, если принять во внимание, что

глагол толо/чь и толка/ть, по мнению М. Фасмера, восходит к праславян-

скому *tьlkq, *telkti "стать смирным, кротким" [Фасмер 1986, т.4. 73]. На рус-

ской почве они разошлись семантически, но отдаленное родство между ними

прослеживается до сих пор, поскольку при толчении мы двигаем пест или

скалку от себя, бьем совком, тычком. В подтверждение этого скажем о том,

что в тульских говорах XX в. широко использовалось слово толка/ч, м. –

«большой пест, сделанный из полена и предназначенный для толчения кра-

пивы и вареной картошки, которой кормили свиней и кур». Примеров ис-

пользования в художественной литературе слова толку/шка найти не уда-

лось и дальнейшая его судьба в русских говорах неизвестна. Вполне вероят-

но, что существительное толку/шка «чашка, в которой толкут» в XX столе-

тии пережило семантическую подвижку и теперь широко употребляется в

разговорной речи в значении: «пест, приспособление – деревянное или ме-

таллическое, – которым измельчают твердые и мягкие продукты: орехи, су-

шеный шиповник, вареный картофель и др.»

Существительные черпня′, и, ж. – «колодезная бадья» (Вятка, Даль),

черпа′н, а, м. – «корец, ковш для питья» (Тула, Даль) и черпу′/г/х/а, и, ж. –

«любая посудина, которой можно почерпнуть воды» (северо-западные диа-

лекты) – словообразовательные дериваты глагола черпать. Первые две лек-

семы не вышли за пределы указанных регионов, вероятно, потому, что не

развили полисемии и обозначали конкретный сосуд для зачерпывания воды.

Слова черпуг/х/а и производное от него черпушка, и, ж. – «все, чем можно

черпнуть» (Даль, без указ. места) в силу широты лексического значения ак-

тивно использовались на протяжении XIX –го – нач. XX столетия в северо-

западных регионах России: Новгород, Петербург, Карелия, о чем свидетель-

ствуют этнографические сочинения и тексты художественной литературы:

«Плотно сплетенное (из бересты. – И. П.) лукошко, к которому привязывали

веревку, превращалось в колодезное ведро-черпуху» [Секретарь Л. А., Фи-

липпова Л. А. Новгородская береста / / Лес и человек: Ежегодник. 1987. – М.,

1986. – С. 46-48]; «Звериным пойлом полна криница. Извечно мерно скрипит

черпуга» [Клюев. Погорельщина]. На протяжении XX в. эти диалектные на-

звания емкостей вытеснили семантически тождественные им в первичном

значении существительные черпа′лка, и, ж. – «Разг. Сосуд для черпания;

ковш, черпак», черпа′к, а, м. – 1. Приспособление, сосуд для черпания жид-

кости. 2. Спец. Часть землеройной машины (драги, экскаватора и т. п.) в виде

ковша, предназначенная для выемки грунта, породы и т. п.» [БТСРЯ, С.

1475]. Возможно, переход лексем черпня, черпан и черпуг/х/а в разряд ис-

торизмов обусловлен тем, что они не развили полисемии и образованы при

помощи суффиксов, нехарактерных для слов-наименований бытовых емко-

стей.

3.2. Названия, обозначающие сосуды, полученные в результате оп-

ределенного действия

Названия бито′к, тка′, м. и битка′, и′, ж. – «берестянка, кузовок в виде

сахарной головы, набирочка для ягод, грибов» впервые зафиксированы В. И.

Далем в северных диалектах [Даль 2002, т. 1. 161]. Будучи семантически то-

ждественными, эти лексемы выступают по отношению друг к другу как лек-

сические и словообразовательные варианты. В. И. Даль предполагает, что

существительные биток и битка семантически связаны с глаголом бить

(скалу) – «снимать бересту пазилом» [Даль 2002, т. 1, 159]. Однако от основы

би- существительные биток и битка образованы быть не могут, потому что

в русском языке нет суффиксов –ТОК и – ТК-а. Возможно, слова биток и

битка мотивируются основой причастия страдательного залога битая (ска-

ла). В диалектах XX в. лексемы биток и битка не встречаются. Архаизация

названий, на наш взгляд, была вызвана следующими причинами. Во-первых,

слова имели не достаточно прозрачную мотивировку, что затрудняло их по-

нимание. Во-вторых, они не выдержали конкуренции со стороны широко ис-

пользовавшихся в северных диалектах названий берестяных емкостей, пред-

назначенных для сбора грибов и ягод: кошель, набирок, бурак, туес, пес-

терь и др.

В северных диалектах XIX-го – XX вв. были широко распространены

наименования бытовых емкостей, семантически связанные с основой глагола

долби/ть: долбле/нка, долбня/, долбу/ша, долбу/шка и долбя/нка. Во всех

вышеперечисленных названиях бытовых сосудов выделяется архисема: «со-

суд, изготовленный способом долбления». Несмотря на семантическую бли-

зость этих слов, их судьба в русских говорах неодинакова.

Существительное долбушка и долбле/нка, и, ж. – «дуплянка, чиляк, ла-

гун, долбленая липовая кадочка со вставным дном» [Даль 2002, т. 1. 763, без

указ. места; Забайкалье, кон. XX в.]; «долбленая чашка, корытце, калган»

[Даль, без указ. места] широко использовалось для обозначения долбленых

бытовых сосудов, возникших задолго до появления бондарных вместилищ.

Долбленки делали из древесины мягких пород деревьев – липы, осины, топо-

ля, кедра, – поскольку сам процесс долбления был достаточно трудоемким.

Для того чтобы ускорить и облегчить работу, мастера выбирали деревья с

гнилой сердцевиной. Удалив труху и вставив второе дно, крестьянин получал

легкую и прочную кадочку для хранения жидких, сыпучих и мягких продук-

тов. Объем дуплянок был произвольным и зависел от диаметра ствола дере-

ва, желания мастера или заказчика и назначения сосуда. Название емкости

образовано суффиксальным способом от основы причастия страдательного

залога долбле/ный (сосуд).

В художественной литературе примеров употребления лексемы долб-

ле/нка нам найти не удалось, а данные «Словаря говоров старообрядцев (Се-

мейских) Забайкалья» говорят о том, что существительное долбле/нка пере-

шло в пассивный словарь, потому что долбленые предметы были повсемест-

но вытеснены бондарными, керамическими, пластмассовыми и металличе-

скими сосудами. Заметим: названия плете/нка, плетену/шка и долбле/нка

могут мотивироваться и перешедшими из причастий именами прилагатель-

ными плете/ный, долбле/ный. Но так как эти слова по происхождению яв-

ляются причастиями страдательного залога, которые еще не до конца утра-

тили своих отличительных признаков, то следует отнести производные от

них диалектные названия бытовых емкостей к отглагольным образованиям.

Номинация долбня/, и, ж. – «долбленая посудина, обычно используемая

как квашня» отмечена В. И. Далем в вологодских диалектах [Даль 2002, т.

763]. Более поздней фиксации словари не приводят, поэтому можно предпо-

ложить, что к XX в. слово архаизировалось. Скорее всего, существительное

долбня/ было вытеснено названием квашня, которое давно и активно упот-

ребляется в русских говорах. Наименование долбня/ образовано при помощи

суффикса – Н-я от основы глагола долби/ть. Тип малопродуктивный.

К слову долбня/, и, ж. близки по семантике лексемы долбу/ша, и, ж. –

«кадочка со вставным дном»; «долбленая чашка, корытце, калган» (Даль, без

указ. места); долбу/шка, и, ж. – «большая деревянная чашка для рубки мяса,

приготовления начинки для пирогов и т. п.» (Псков, нач. XX в.); долбя/нка,

и, ж. – «миска, выдолбленная из дерева» (Псков, 2-я пол. XX в.). Из сопос-

тавления лексических значений этих слов следует: а) возникновение в псков-

ских говорах XX в. названий долбу/шка и долбя/нка было обусловлено не-

обходимостью номинировать конкретную емкость, а не любой сосуд, вы-

долбленный из ствола дерева; б) назначение долбушки и долбленки было уз-

коспециальным: первая использовалась в качестве подсобной емкости во

время приготовления пирогов, а вторая служила столовой посудой, в которой

подавали кушанья; в) суффикс –К-а в слове долбу/шка имеет только лас-

кательное значение, поскольку долбушка – это большая чашка.

В настоящее время среди ученых-этнографов принято считать, что дол-

бленая утварь к нач. XX в. была вытеснена бондарной посудой. Но «процесс

замещения прежней утвари был органически связан со всем укладом жизни

русских и шел п о с т е п е н н о (выделено мной. – И. П.)» [Русские 1997,

413]. Таким образом, мы вправе предположить, что в отдельных регионах

России долбленая посуда по целому ряду причин – отсутствие в округе бон-

дарей, дешевизна изделий, по некоторым показателям качественное превос-

ходство долбленок над бондарными сосудами – использовалась и во 2-й пол.

XX в., что, в свою очередь, обусловило активное функционирование в речи

местных жителей слов-наименований долбленых изделий. Отметим: все вы-

шеперечисленные названия долбленых сосудов использовались в русских го-

ворах локально. Вероятно, поэтому мы и не нашли примеров их употребле-

ния в художественной литературе и памятниках письменности.

Слово кату//ы//ль, я, м. – «котомка, сума» впервые зафиксировано В. И.

Далем в псковских и тверских диалектах. Лексикограф приводит его в той

же словарной статье, что и глагол катать [Даль 2002, т. 3, 158]. Поэтому мы

вправе предположить, что название емкости образовано от основы этого гла-

гола при помощи суффикса – УЛЬ. Отметим: на Псковщине и в Твери слово

катуль нередко произносилось как хотуля, хотулька. По мнению В. И. Да-

ля, оно семантически связано с глаголом хотыля/ть «ковылять, идти впере-

валку» [Даль 2002, т. 4, 929]. Возможно, особенность ходьбы и была взята за

основу номинации дорожной емкости. Ср.: кату/ль «посох пешехода» [Даль,

без указ. места]. Лексема кату/ль используется в народной речи достаточно

давно, о чем свидетельствует пословица: «Взял кату/ль, да и был потуль!»

[Пословица. Даль]. Интересно, что в псковских и тверских диалектах 2-й пол.

XX в. название кату/ль уже не встречается, а вот в Свердловской области

оно отмечено в значении: «берестяное ведро, с которым обычно ходят за

грибами, ягодами, шишками». Нам кажется, что в этом значении слово ка-

ту/ль мотивируется основой глагола ката/ть, потому что берестяное ведро

изготавливали из цельного пласта бересты путем скатывания, т. е. придания

ему формы цилиндра. Края бересты сшивали или крепили в замок, вставляли

берестяное или фанерное дно. Здесь же скажем о том, что название кату/ль

не расширило семантики и ареала, не дало дериватов, поэтому у нас есть все

основания полагать, что оно архаизировалось.

Слово корзи/на, ы, ж. в русских говорах XIX–XX вв. обозначало три

вида емкостей, различающихся между собой формой, материалом, объемом и

назначением. В Архангельской губернии во 2-й пол. XIX в. корзиной на-

зывали лубяной короб. Из трудов по этнографии узнаем, что архангельские

короба украшались затейливой росписью, основу которой составлял расти-

тельный узор. Такие расписные вместилища пользовались у крестьян осо-

бенным спросом. Объем короба был произвольным и определялся его наз-

начением. Самыми большими были короба под одежду, вместилища меньше-

го объема предназначались для хранения и перевозки мелкого домашнего

скарба и книг. Достоверно известно, что различного рода короба широко ис-

пользовались в повседневной жизни крестьян 2-й пол. XX в. Однако в «Сло-

варе русских народных говоров» слово корзи/на в значении «короб» в ар-

хангельских диалектах XX столетия не отмечено. Причин его перехода в

пассивный словарь может быть несколько. Во-первых, лексема корзи/на об-

ладала неясной мотивировкой, потому что ее соотнесенность с производя-

щим глаголом ко/рзити «плести» установима только в результате этимоло-

гических изысканий. Здесь же отметим, что активность использования в диа-

лектах названий бытовых емкостей во многом зависит от степени прозрачно-

сти их мотивации. Слово, семантическая связь которого с производящей ос-

новой недостаточно ясна, труднее воспринимается носителями диалекта, и

по этой причине оно, как правило, заменяется семантически тождественной

лексемой с прозрачной мотивировкой. Во-вторых, у существительного кор-

зи/на значение «короб» является производным, возникшим на основе сход-

ства форм номинируемых емкостей. Но одного признака, взятого за основу

мотивации, оказалось явно недостаточно, и лексема корзи/на была вытесне-

на названием ко/роб, которое давно и повсеместно используется в северных

регионах России.

В иркутских диалектах 2-й пол. XX в. зафиксировано словосочетание

корзи/на столо/вая – «плетеная из соломы или тонкого ивового прута таре-

лка для нарезанного хлеба». Благодаря использованию слова корзи/на ис-

ключительно в составе атрибутивного словосочетания достигается точность

восприятия лексического значения семантического диалектизма и устраня-

ется возможность смешивания его с литературным эквивалентом. Ср.: «На-

режем хлеб и в корзи/ну столовую» [СРНГ–14, С. 330]. Но: «Нарежем хлеб и

в корзину...». Как видим, без атрибутивного прилагательного смысл фразы

становится неясен. Диалектизм корзи/на в рассматриваемых значениях в ху-

дожественной литературе нам не встретился, что говорит о локальности его

использования.

В поволжских говорах 1-й пол. XX в. лексема корзина обозначала

большие плетеные из прутьев короба, в которых крестьяне возили на прода-

жу домашних животных и птиц: «За двадцать, тридцать верст шли люди на

базар в Сенгеляй: вели скотину, везли подводы тугих мешков с пшеном, хле-

бом, корзины с курами, с гусями, с пронзительно визжавшими поросятами»

[Девин. Трава-мурава].

Словообразовательный дериват корзи/нка, и, ж. – «круглая коробка-

бурак из бересты» впервые зафиксирован в вологодских диалектах 2-й пол.

XIX столетия. В таком же значении эта лексема использовалась в Оренбург-

ской губернии: «Я видел, как она (тётушка. – И. П.) стала на колени и, щупая

руками землю под листьями папоротника, вынимала оттуда грузди и клала в

свою корзинку» [Аксаков. Детские годы Багрова-внука]. О сфере употребле-

ния и способе изготовления бураков достаточно подробно говорится в 5-й

главе настоящего исследования, поэтому здесь мы скажем только о том, что

на Вологодчине бурак назвали корзинкой, скорее всего, из-за сходства форм

емкостей: оба сосуда имеют круглую форму. Существительное корзи/нка в

вологодских диалектах не развило полисемии и к XX в. перешло в разряд

архаизмов. Вероятно, оно было вытеснено более употребительной лексемой

бура/к.

Во владимирских и псковских диалектах XX столетия существительное

корзи/нка входило в состав атрибутивных словосочетаний: длинная кор-

зи/нка «овальная корзинка с двумя ручками, в которые продевается веревка

для ношения на спине» (Владимир) и ершо/вые корзи/нки «большие плете-

ные из лучин корзины для хранения сушеных ершей» (Псков). Назначение

псковской корзинки ясно видно из значения прилагательного-атрибута, что

касается сферы функционирования длинной корзинки, то в ней владимиров-

цы, скорее всего, носили грубые корма для домашних животных. Заметим,

что двусловные наименования бытовых емкостей в русских говорах встре-

чаются нечасто, поскольку они обычно заменяются однословными наимено-

ваниями, образованными посредством семантической конденсации. Отсюда

следует, что со временем словосочетание ершовая корзинка может превра-

титься в лексему ершо/вка. Ср.: омуле/вая бочка – омуле/вКа, сельдяно/й

бочо/нок - сельдя/нКа, тресковая бочка – тресковКа и др.

Номинация наса′дка, и, ж. в русских говорах XIX-го в. полисемантична.

1. Бочка, кадка для пива (Вологда, Новгород, Тверь). 2. Ведро для вина, пива,

с двумя днищами и дужкой (Ярославль, 2-я пол. XIX в.). 3. Берестяное ведро

с крышкой; лубянка (Орел, конец XIX-го в.). Насадка не являлась мерной и

торговой емкостью, поэтому объем ее был произвольным и определялся же-

ланием заказчика. Основываясь на данных «Словаря русских народных гово-

ров», мы можем с уверенностью сказать, что в Вологодской губернии были в

ходу насадки, вмещающие пять ведер или шесть корчаг пива. Насадки мень-

шего объема служили походной емкостью: «Раньше ходили на пашню дале-

ко, брали воду в насадку, она как шаечка, сверху, снизу донце» [СРНГ–20, С.

148]. На Ярославщине в таких насадках помимо воды носили вино и пиво.

Насадка – это бондарная емкость, изготовленная, как правило, из дубо-

вых клепок. Сосновые насадки под пиво не годились, поэтому в них обычно

держали воду. Происхождение слова точно установить мы не можем, по-

скольку оно отсутствует в «Этимологическом словаре…» М. Фасмера. В. И.

Даль приводит существительное насадка в той же словарной статье, что и

глагол наса′живать – «набивать, наколачивать какое-либо орудие на черен,

на рукоять, осаживать в колодку; приделывать, наставлять, укреплять на

чем» [Даль 2002, т. 2, 764]. Как известно, бондарные сосуды вяжутся обру-

чами, которые на кадку или бочку набивают, или, как говорят в народе, на-

саживают [Федотов 2000, 79]. Отсюда следует, что существительное насадка

могло быть образовано при помощи продуктивного суффикса –К-а от основы

глагола насади′ть. Этим же глаголом, на наш взгляд, мотивируется и слово

насадка. Здесь уместно напомнить следующее. Берестяные сосуды, изготов-

ленные из цельного пласта бересты, имеют двойные стенки: внутреннюю

часть составляет берестяной сколотень, а внешнюю – берестяной пласт, края

которого сшиты внахлест или скреплены в замок. При изготовлении емкости

на готовый сколотень насаживают (надевают с усилием) обшивку, потому

что зазор между первым и вторым берестяным цилиндром недопустим. За-

канчивая разбор номинации насадка, отметим: это название часто встреча-

ется в произведениях В. Белова, в которых рассказывается о жизни вологод-

ских крестьян в 1-й пол. XX в.: «От свадьбы осталось полпуда ржаного соло-

ду; на помочи сварили две насадки хорошего пива» [Белов. Кануны]; «Меж-

ду тем запахло мясными щами, Евграф принес насадку пива, распечатал

пару посудин» [Там же]; «Пиво уже бродило в двух насадках Тониных

братьев, и сегодня он снарядился вести невесту в сельсовет и расписы-

ваться» [Белов. Час шестой].

Существительное оплету/ха, и, ж. – «липовая корзина» отмечена в воло-

годских говорах конца XIX в. Название емкости образовано посредством не-

продуктивного суффикса –УХ-а от основы глагола оплета/ть. Из лексичес-

кого значения производящей основы следует, что при изготовлении оплетухи

липовые лыки не плели, а оплетали вокруг готового каркаса, выполненного

из ивового прута, дранки или прутьев черемухи. До наших дней этот способ

плетения емкостей из мягкого растительного сырья – липовая и березовая

кора, стебли травянистых растений – дошел с незначительными изменения-

ми: вместо ивовых прутьев на каркас стали пускать проволоку. В быту липо-

вые и берестяные оплетухи использовались также, как и плету/ю/хи.

По данным нашей картотеки, название оплету/ха в русских говорах XX

столетия не встречается. Возможно, это слово было вытеснено семантически

тождественной лексемой плету//ю/ха, известной северным и южным диалек-

там XIX–XX вв. Дифференциация сосудов по способу изготовления оказа-

лась явно недостаточной, потому что в диалектах глаголы плести (корзину) и

оплетать (корзину) нередко выступают как семантически близкие и даже

тождественные единицы. Таким образом, из двух родственных названий в

живой речи получило наибольшее распространение то, которое обладало

прозрачной внутренней формой.

Диалектизмы перере/з, а, м., обрез, а, м., перере/зок, а, м., переру/б, а,

м., разре/з, а, м., разру/б, а, м., расти/рыш, а, м. впервые приводятся в «Тол-

ковом словаре...» В. И. Даля со значением «полубочье, чан, кадка из раз-

резанной пополам бочки» [Даль 2002, т. 4. 120; 130]. Известный лексикограф

не указывает, в каких диалектах зафиксированы эти названия. Однако дан-

ные «Словаря русских народных говоров» убедительно свидетельствуют, что

лексема обре/з присуща северным говорам, а слова перере/з, пересе/к – и се-

верным, и южным.

Исходя из лексического значения вышеперечисленных названий, мы мо-

жем предположить, что самые первые пересеки были сделаны сметливым и

рачительным хозяином из прохудившейся бочки. Вот как описывает процесс

их изготовления современный бондарь Геннадий: Федотов: «Если одна поло-

вина бочки стала ветхой, полуразвалившейся, а другая была вполне здорова,

то, распилив ее пополам, получали некое подобие кадки с расширяющимся

верхом» [Федотов 2000, 239]. Как видим, русский народ нашел необычайно

меткое слово для обозначения сосуда, совершенно непохожего ни на кадку,

ни на бочку. Емкость, как говорится, пришлась ко двору, и бочары в скором

времени стали изготавливать тару столь необычной формы. В поэме Н. В.

Гоголя. «Мертвые души» мы находим подтверждение того, что пересеки –

это такая же необходимая в крестьянском хозяйстве емкость, как бочка или

кадушка, и что их производство носило массовый, а не штучный характер:

«Заглянул бы кто-нибудь к нему (Плюшкину. – И. П.) на рабочий двор…,

где горами белеет всякое дерево – шитое, точеное, лаженое и плетеное: боч-

ки, пересе/ки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы,

лукошки, мыкольники…, коробья из тонкой гнутой осины, бураки из плете-

ной бересты и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси».

Вместимость пересека была произвольной и обычно определялась на-

значением емкости. В больших пересеках солили мясо, рыбу, грибы, огурцы,

квасили капусту, мочили яблоки и ягоды, в малых емкостей держали сливоч-

ное и растительное масло, стирали белье, готовили жидкий корм скоту: «В

пересе/ках месили коровам зимою резаною солому» [СРНГ–23, С. 216]; «В

дубовых пересе/ках мы мясо хранили» [СРНГ–23, С. 216]; «Пересек делали в

случае прохудения бочки, бочку дубовую больше перерубають пополам, это

и есть два окорёнка, в них мясо солють, капусту, огурцы, над окоренком и

умыться можно, скотине пить выносили тоже в окорёнке» [Войтенко. Что

двор, то говор]. В художественных произведениях и этнографических тек-

стах XIX в. существительные обрез и пересе/к встречаются часто, но значе-

ние первого обычно поясняется: «Перетопленное сало сливают в обре/зы

(кадки, сделанные из бочек, перерубленных пополам, на два обреза)» [Мак-

симов. Берега Летний и Онежский. Год на Севере]; «Сазан там еще соленый

от прошлого года остался, чуть ли полпересе/ка не наберется. Больно дух

пустил, матушка, – молвила Веренея» [Мельников-Печерский. В лесах];

«Перед домом длинным рядом стояли пустые кадки и пересеки» [Мельников-

Печерский. На горах].

К XX в. лексемы перере/зок, переру/б, перети/рок, разре/з, разру/б и

расти/рыш архаизировались. Произошло это, скорее всего, по двум причи-

нам. Во-первых, в XX столетии на смену бондарным сосудам пришли емко-

сти фабричного производства, а, во-вторых, в результате взаимодейстия ме-

жду городом и деревней речь сельских жителей приблизилась к нормам рус-

ского литературного языка, поскольку диалектизмы заменились общеупот-

ребительными словами. Более удачно в русских говорах сложилась судьба

существительных обре/з, перере/з и пересе/к, которые развили полисемию,

благодаря чему и дошли до наших дней. Так слово обре/з «длинное корыто

для замешивания глины» было отмечено в тверских говорах 1-й трети XX в.

Какие признаки и свойства емкости легли в основу ее номинации, мы уста-

новить не можем. Несомненно одно: во вторичном значении слово обре/з ис-

пользовалось локально и, по данным диалектных словарей, просуществовало

в тверских говорах недолго. Здесь же отметим, что лексема обре/з использо-

валась в речи рыбаков Каспия в качестве профессионализма, потому что но-

миноровала кадку для соления икры. В заключение разбора номинации об-

ре/з скажем о том, что она явилась производящей основой для существитель-

ного обре/зка, и, ж. – «деревянная кадка» (Кострома. Пашковский с вопро-

сом к географической помете). Вероятно, ареал этого слова указан неточно,

поскольку из «Словаря русских народных говоров» мы узнаем о том, что в

костромских говорах лексема обре/з не употреблялась. Не ясна и причина

возникновения нового слова, семантически тождественного давно и активно

употреблявшемуся названию бытовой емкости. Возможно, существительное

обре/зка оказалось более конкурентоспособным, потому что было создано по

продуктивной словообразовательной модели: основа глагола + суффикс – К-

а.

Номинация перере/з – «ушат» была отмечена в брянских говорах 2-й

пол. XX в. Известно, что если старую бочку обрезать так, чтобы две проти-

воположные клепки были длиннее остальных, то получится ушат, пригодный

для стирки белья, ношения воды, кормления животных и прочих хозяйствен-

ных надобностей. Таким образом, название емкости мотивируется основой

глагола, обозначающего способ изготовления сосуда. В донских говорах на-

ряду с лексемой перере/з «кадка» употреблялся семантически тождествен-

ный ей суффиксальный дериват перере/зка, и, ж. Сосуществование в дон-

ских говорах XX в. слов-дублетов можно объяснить их различной террито-

риальной прикрепленностью: существительное перере/з употреблялось в ни-

зовьях Дона, что подтверждают данные «Словаря русских народных гово-

ров» и «Большого толкового словаря донского казачества», а слово пере-

ре/зка использовалось в речи казаков, проживавших в верховьях Дона

[БТСДК, 362]. Выше мы уже говорили о том, что слово, образованное по

продуктивной модели, обычно вытесняет семантически тождественное ему

название. Существительное перере/з не явилось исключением, поскольку ус-

тупило место лексеме перере/зка. В краснодарских говорах, соседних с дон-

скими, в 60-х годах XX в. зафиксирована номинация пере/резь, и, ж. – «то

же, что перерез в 1-м знач.». Мы не можем объяснить, почему слово перере/з

изменило звуковой облик, неизвестны нам и причины его долголетия в крас-

нодарских говорах. Осмелимся предположить, что в XX столетии в отдель-

ных регионах Краснодарского края продолжали использоваться перерезы,

поэтому и само название активно употреблялось в речи местных жителей.

Название пересе/к в исходном значении в русских говорах XX в. прак-

тически не встречается, потому что сами емкости вышли из повседневного

обихода. Однако справедливости ради надо отметить, что в речи представи-

телей старшего поколения слово пересе/к выступает в качестве историзма,

помогающего воссоздать колорит эпохи. Существительное пересе/к в боль-

шинстве диалектов XX в. оказалось неспособным к полисемии, и лишь в го-

ворах, распространенных в среднем и нижнем течении реки Урал, у него за-

фиксировано вторичное значение: «долбленое корыто для замешивания тес-

та, просеивания муки, очистки крупы от шелухи». Ср.: ночва. К сожалению,

мы не знаем, чем мотивируется слово пересе/к во втором значении. Но, оче-

видно, у носителей диалекта были какие-то достаточно веские основания, по-

зволившие им назвать деревянное корыто пересеком или, как отмечалось

выше, перерезом. Несомнено одно: обе лексемы во вторичном значении ис-

пользовались локально и не смогли расширить ареала.

От существительного пересе/к суффиксальным способом образовано

название пересе/ка, и, ж., которое в русских говорах XX в. имело следующие

значения: «кадка, сделанная из распиленной пополам бочки» (саратов.,

краснояр., амурские диалекты); «низкая лохань» (Пенза, 2-я пол. XX в.). О

назначении пересеки и способе её изготовления красноречиво говорят сле-

дующие примеры: «В пересе/ках хошь че держали. Пересе/ка така больша ка-

душка, сделана из бочки»; «Над пересе/кой висел рукомойник» [СРНГ–26, С.

216]. Слово пересе/ка и в 1-м, и во 2-м значении мотивируется основой гла-

гола пересека/ть, поскольку лохань, также как и кадка, делается из проху-

дившейся бочки путем отсечения пришедшей в негодность части. Вот как об

этом говорит бондарь Геннадий Федотов: «Если бочка разрушилась настоль-

ко, что остались лишь одни донца с короткими клепками, то, отпилив испор-

ченную древесину, получают неглубокий тазик…» [Федотов 2000, 239]. Низ-

кая лохань, т. е. лохань без ножек, и представляет собой такой тазик. В ху-

дожественной и научной литературе название пересе/ка не встретилось,

дальнейшая его судьба в русских говорах неизвестна.

Лексема перети/рка, и, ж. – «посуда, в которой отстаивается молоко пе-

ред снятием сливок» употреблялась в уральских диалектах 70-х годов XX в.

Объем перетирки определялся количеством молока, предназначенного для

последующей переработки. Лучшими считались липовые или керамические

перетирки, потому что они никак не влияли на качество молока. Название

емкости семантически связано с глаголом перетира/ть – «трением разделять

надвое, на части» [БТСРЯ, 819]. Если принять во внимание, что в результате

снятия сливок происходит разделение молока на две части, то семантическая

связь с производящим глаголом становится очевидной. В то же время необ-

ходимо отметить, что слово перети/рка могло обозначать сосуд, полученный

в результате распиливания старой бочки поперек. Ср.: перети/рок, -а, ж. –

«половина распиленной поперек бочки» (Воронеж, XIX в.). В таком случае

действие, обозначаемое производящим глаголом перетира/ть, будет направ-

лено на сам сосуд, а не на его содержимое. И все же первая версия представ-

ляется более убедительной. Во-первых, существительное перети/рка – «со-

суд из распиленной пополам бочки» в русских говорах отсутствует, во-

вторых, бондарные сосуды к 70-м годам XX в. стали большой редкостью, а,

в-третьих, емкость, сделанная из старой кадки, не годится для отстаивания

молока перед снятием сливок, потому что за многие годы использования ее

древесина пропиталась посторонними запахами, которые молоко может лег-

ко абсорбировать. К сказанному остается добавить: лексема перети/рка, об-

разованная при помощи продуктивного суффикса –К-а, не расширила ареа-

ла, не явилась основой для дериватов и не стала полисемантичной. Возмож-

но, причина этого кроется в производящей основе, потому что мотивация на-

звания емкости не является прозрачной. Слово перетирка, как свидетельст-

вуют диалектные словари и данные нашей картотеки, употреблялось ло-

кально на протяжении незначительного временного отрезка, предположи-

тельно, 2-й половины XX в.

Лексема плету//ю/ха, и, ж. – «большая высокая корзина из прутьев или

сосновой драни; пестер, пещур с двумя хватками для носки сена и мелкого

корма» отмечена В. И. Далем в северных диалектах. Кормовые корзины кре-

стьяне плели из толстых неокоренных прутьев лозы, из веток березы и че-

ремухи, из дранки. Плету//ю/хи отличались большой прочностью и вмести-

мостью, поэтому были незаменимы при переноске грубых кормов, при убор-

ке овощей и фруктов. Нередко с плету/ю/хами ходили в лес за ягодами, пре-

имущественно за брусникой и клюквой, которую набирали впрок и замачи-

вали в бочках, а также за грибами, шишками и желудями: «Сашка перекинул

через плечо большую корзину-плетю/ху и, весело посвистывая, побежал по

тропинке в соседнюю рощу за рыжиками» [Коровин. Лесные были].

Суффиксальным дериватом существительного плету//ю/ха является лек-

сема плету/шка, и, ж. – «малая ручная корзина, зобня, зобенька, мостинка,

плетеница», отмеченная Далем в северных диалектах. От плету/ю/хи пле-

тушка отличалась не только малым объемом, но и конструкцией: она имела

одну ручку. Назначение корзинки в крестьянском хозяйстве было различ-

ным: дети ходили с ней в лес за грибами и ягодами, хозяйки хранили в ней

лук, чеснок, сушеную рыбу, печеный хлеб, мелкие предметы домашнего

обихода (мотки пряжи, веретена, нитки, иголки, спицы). В легких и удобных

плетушках носили на рынок яйца, ягоды, детенышей домашней птицы (цып-

лят, гусят и утят). Корзинки, пришедшие от старости в негодность, крестьяне

использовали в качестве гнезд для кур. Здесь же отметим: в XIX столетии у

крестьян были в ходу плетушки, напоминающие по форме заплечный ко-

шель. Назначение их видно из примера: «Берестяные плетушки-саватейки,

содержащие внутри себя всю необходимую подручную лопоть (одежду и бе-

лье), торчат сзади, на спинах всех тех странников-калик перехожих, которые

можно видеть значительными толпами и по троицкой дороге за Москвой, и в

уродливых ладьях на Белом море между Архангельском и Соловками» [Мак-

симов. Год на Севере].

Из произведений русского фольклора известно еще об одном назна-

чении плетушки, правда, не совсем обычном: «Посажу дружка в плету/шку,

Накрою рогожкой...» [Песни Тульской области]. Встречается лексема пле-

тушка и у Салтыкова-Щедрина: «Сейчас эту благодать (мужиков. – И. П.)

обрали, посадили в плетушку и послали в уезд» [Салтыков-Щедрин. Дикий

помещик]. Таким образом, фольклорные и этнографические тексты свиде-

тельствует о том, что слово плетушка давно используется как в северных,

так и в южных диалектах.

Диалектизм плете/нка, и, ж. в русских говорах XIX–XX вв. имел не-

сколько значений. 1. Плотно сплетенная корзина из бересты для муки (север-

ные регионы России, XIX в.). 2. Берестяной сосуд (Калинин, 2-я пол. XX в.).

3. Плетеная коробочка (Воронеж, 1-я треть XX в.). 4. Большая корзинка, ко-

роб для сена (Смоленск, 1-я треть XX в.). Как видим, общими у этих емко-

стей были способ изготовления и материал, а различались они между собой

размером, формой и назначением. Сфера функционирования сосудов – хо-

зяйственно-бытовая. О том, как в крестьянском хозяйстве использовались

плетеные из бересты вместилища, неоднократно говорилось выше, поэтому

здесь мы повторяться не будем. Интересно отметить, что на Смоленщине в 1-

й noл. XX в., как свидетельствуют тексты художественных произведений,

плетенкой называли небольшую сплетенную из бересты или прутьев емкость

– корзинку лукошко, –предназначенную для сбора ягод: «Катя не дышит.

Глаза полны слез. – Правда, – выговорила она, вздохнула наконец и схватила

в горсть бруснику из плете/нки, присосалась, глотая сок, чувствуя, как в го-

лове что-то приятно стронулось и поплыло со звуками где-то заигравшей

гармони» [Ревунов. Холмы России]. Нередко в берестяных плетенках кресть-

яне и рабочие брали с собой провизию: «Она (Ксена) шла осторожно, неся в

руках берестяную плете/нку» [Караваева. Лесозавод]. Со временем слово

плетёнка в русских говорах стало обозначать столовую корзинку или таре-

лочку, в которой к чаю подают сладкое: «Чай пили на веранде; посреди стола

шумел никелированный самовар, а вокруг него стояли плетенки с красными

жамками» [Можаев. Мужики и бабы]. Название емкости образовано от осно-

вы причастия страдательного залога плете/ный (сосуд) посредством прибав-

ления продуктивного суффикса – К-а. Подобного рода названия бытовых ем-

костей в русских говорах единичны. И еще: слово плете/нка, благодаря ак-

тивному использованию в диалектах и текстах художественной литературы,

перешло в разряд разговорной лексики и включено в толковые словари рус-

ского языка. Например: Плете/нка, и; мн. род. нок, дат. нкам; ж. Разг. 1.

Плетеная корзина, сумка и т. п. Пойти на пляж с плетенкой. Собирать яблоки

в плетенку. Дыра в плетенке. 2. Продолговатый витой белый хлеб; хала

[БТСРЯ, С. 842].

Лексема плетену/шка, и, ж. – «корзина из бересты» (Ср. Урал, 2-я пол.

XX в.) – словообразовательный вариант названия плетенка. В отличие от

слова плетенка, существительное плетену/шка не развило полисемии, не

расширило ареала. Во 2-й пол. XX в. слово плетену/шка было отмечено в

речи носителей диалекта в качестве историзма. Отсюда следует, что к мо-

менту фиксации лексемы, она уже вышла из активного употребления, потому

что и сама реалия перестала использоваться в повседневной хозяйственной

деятельности людей: «Плетену/шкой звали корзинку из бересты» [СРГСУ, С.

407]. Возможно, название плетену/шка не выдержало конкуренции со сто-

роны лексемы плете/нка, которая давно использовалась в северных диалек-

тах и в разговорной речи. Так же как и плете/нка, слово плетену/шка моти-

вируется основой причастия страдательного залога плете/ный (сосуд). В

русских говорах названия бытовых емкостей из материала растений, образо-

ванные от именных основ при помощи суффикса – УШК-а, занимают значи-

тельное место, но все же они менее многочисленны, чем слова-наименования

бытовых сосудов, имеющие в своем составе словообразовательный аффикс –

К-а.

Номинация рассе/к, а, м. – «бочка, в которую вмещается один центнер

зерна» локально использовалась в среднеуральских говорах 2-й пол. XX в.

Рассе/к – слово старое, впервые оно приводится в «Толковом словаре…» В.

И. Даля в значении: «половина чего-либо рассеченного» [Даль 2002, т. 4.

107]. За прошедшие сто с лишнем лет произошло сужение семантики, в ре-

зультате чего слово перестало соотноситься с производящей основой глагола

рассека/ть. Лексема не развила полисемии, не дала дериватов и не вышла за

пределы среднеуральских говоров. Более того, данные «Словаря русских го-

воров Среднего Урала» подтверждают нашу версию о локальном использо-

вании существительного рассе/к, поскольку оно в интересующем нас значе-

нии зафиксировано лишь в одном населенном пункте Среднего Урала. Ср.:

рассе/к «бочка, в которую вмещается один центнер зерна» (Герб., Ср. Урал);

«межа, граница» (Алап., Ср. Урал). Вероятно, поэтому мы и не нашли приме-

ров употребления этой лексемы в художественной литературе и памятниках

письменности.

Диалектизм свива/лка, и, ж. – «берестяной (реже – фанерный) короб для

ручного сева» отмечен в говорах старообрядцев (Семейских) Забайкалья. В

«Толковом словаре…» В. И. Даля это слово отсутствует, поэтому мы вправе

предположить, что оно возникло в конце XIX-го – нач. XX в. Наша точка

зрения основывается еще и на том, что в речи сторообрядцев (Семейских)

Забайкалья существительное свива/лка во 2-й пол. XX в. используется в ка-

честве историзма: «Ета раньшы хлеп ис свивалки сеили, ана бирезава, с рим-

нями, туды десить килограм зирна засыпали» [СГС/С/З, С. 420].

Легкие и прочные свивалки делали из цельного пласта бересты, который

снимали со ствола взрослого дерева во время сокодвижения. Бересту обраба-

тывали и свивали (сворачивали) так, чтобы один край находил на другой.

Края скрепляли тонкими корешками сосны или ели, пришивали берестяное

дно и широкий ремень для удобства ношения через плечо. Ручной сев зерно-

вых – занятие трудоемкое, поэтому крестьяне стремились к тому, чтобы сви-

валка была максимально легкой и удобной. О вместимости свивалки говори-

лось выше, здесь же поясним: ее объем был произвольным и нередко опреде-

лялся физическими возможностями сеятеля. Известно, что ручной сев зерно-

вых прекратился еще в 1-й пол. XX в., тогда же свивалка и ее одноименное

название вышли из активного употребления. Существительное свива/лка

мотивируется основой глагола свивать «свертывать, скатывать в трубку»

[Даль 2002, т, 4. 250]. Суффикс – ЛК-а в русских говорах достаточно продук-

тивен.

Существительное ско/лотень, тня, м. – «берестяной короб, кузовок, из-

готовленный в лесу из подручного материала на время сбора грибов и ягод»

зафиксировано в говорах старообрядцев (Семейских) Забайкалья во 2-й пол.

XX столетия. В «Толковом словаре…» В. И. Даля это слово в указанном зна-

чении не приводится, отсутствует оно и в «Этимологическом словаре…» М.

Фасмера. Однако исходя из лингвистического анализа лексемы сколо/тень

мы приходим к выводу, что она и в плане семантики, и в плане словообразо-

вания восходит к глаголу сколоти/ть «сбивать долой, снять колотя, сши-

бить» [Даль 2002, т. 4, 339]. Действительно, существуют два способа получе-

ния берестяного цилиндра, именуемого в народе сколотнем. Первый способ

подробно описан в «Словаре говоров старообрядцев (Семейских) Забайка-

лья»: «Сколотинь з гнилой бирески. Из ие гниль выковыриваш и палучацца

сасут пад ягаду, а патом выбрасываш иё, она патом не нужна» [СГС/С/З, С.

431]. О втором способе мы узнаем из книги Ф. Ф. Трапезникова «Плетение

ивового прута и бересты»: «Для снятия сколотня годится только спиленное

дерево. Сначала удаляют участки с сучьями, на ровных частях делают коль-

цевые надрезы и при помощи тонкого клина-щупа или толстой стальной про-

волоки понемногу отделяют бересту. Затем ее сдергивают и получают цель-

ный цилиндрический сколотень» [Трапезников 1995, 161]. Из цитаты видно,

что сколотень – это еще не сама емкость, а только заготовка для нее. Со вре-

менем наименование части сосуда стало использоваться для обозначения са-

мого предмета-сосуда. Таким образом, мы вправе утверждать, что здесь на-

лицо одна из разновидностей метонимического переноса: синекдоха. В за-

ключение обзора лексемы сколотень остается добавить, что в русских гово-

рах XX в. она номинирует два вида берестяных емкостей: полый берестяной

цилиндр со вставным дном, пригодный для сбора и транспортировки сыпу-

чих веществ (Забайкалье), и сосуд, повсеместно известный в Сибири под на-

званием туес. Причем интересно отметить, что на территории Западной Си-

бири (Томск, Новосибирск) существительное ско/лотень, возникшее на рус-

ской почве, активно используется в речи современных кустарей. Об этом

свидетельствуют кустарные выставки, которые неоднократно проходили в

нашем крае. Примеров использования слова сколотень в текстах художест-

венной литературы найти не удалось.

Лексема скали/на, ы, ж. – «пивка, наскоро свернутый и зашпиленный

спичкою черпачок для питья» отмечена Далем в северных диалектах [Даль

2002, т. 4. 323]. В других диалектных словарях эта номинация нам не встре-

тилась, нет ее и в «Этимологическом словаре…» М. Фасмера, поэтому уста-

новить ее происхождение можно только приблизительно, опираясь на дан-

ные «Толкового словаря…» В. И. Даля. Лексикограф считает, что существи-

тельное скала/, ы, ж. «собр. береста; верхняя белая кора березы» и скали/на

ы, ж. «один лист бересты»; «наскоро свернутый и зашпиленный спичкой

черпачок для питья» являются родственными глаголу ска/лывать – «колоть,

щепить» [Даль 2002, т. 4. 324]. Даль отмечает, что «местами и луб зовут ска-

лою, сколотая кора» [Даль 2002, т. 4. 324]. Сказанное наводит на мысль о

том, что существительное скали/на могло быть образовано суффиксальным

способом от основы глагола сколоть. Как известно, «посредством суффикса

–ИН-а в русском языке от глагольных основ образуются имена существи-

тельные женского рода, обозначающие результат действия или орудие дейст-

вия, например: впа/дина (впа/сть), зава/лина (зава/ливать)…» [Грамматика

русского языка 1952, т. 1. 242]. Однако слово скали/на и в 1-м, и во 2-м знач.

мотивируется и основой существительного скала/ - «собр. береста». Суф-

фикс –ИН-а в лексеме скали/на «один лист бересты» имеет значение еди-

ничности. Ср.: горо/х – горо/шИНа, соло/ма – соло/мИНа. Другое значение

у слова скали/на развилось посредством метонимического переноса: матери-

ал – изделие из материала. Например: добывать золото – надеть золото,

срубить липку – посадить на липку – «начать мальчика учить сапожному

ремеслу (обыкновенно тачать голенища)» (Кострома. А. Островский). Пояс-

ним, что во фразеологизме посадить на ли/пку слово ли/пка имеет значение:

«низенькая кадочка (вероятно, из липы. – И. П.), на которой сидят сапожни-

ки, когда шьют сапоги» [Островский 1978, т. 10, 484]. Лексема скали/на во

вторичном значении широкого распространения в русских говорах не полу-

чила. В говорах XX в. она уже не употребляется, вероятно, потому, что ее

вытеснили семантически близкие названия: черпу/ха, черпня/, нали/вка.

3.3. Названия, обозначающие емкости, регулярно подвергающиеся

действию, обозначенному в мотивирующей основе

Слово выставу′шка, и, ж. – «кадушка с водой, выставляемая в сени»

приводится в «Толковом словаре…» В. И. Даля без указания места [Даль

2002, т. 1. 532]. Лексема использовалось локально и к XX столетию архаизи-

ровалась, поскольку с конца XIX-го столетия она уже в русских говорах не

фиксируется. Существительное выставушка образовано суффиксальным

способом от глагола выставлять. О самой емкости достаточно подробно го-

ворилось во 2-й главе настоящего исследования, когда анализировалась се-

мантически тождественная названию выставушка лексема водя′нка, поэто-

му здесь мы повторяться не будем. Примеров употребления слова выста-

вушка в художественных текстах найти не удалось, а вот в деревенских час-

тушках оно изредка встречается:

Выставушку наносила Я пришла, а он с другой,

И к милому поспешила. Пучеглазой и рябой.

Лексема отливу/шка, и, ж. – «посуда, в которую отливают невыпитую

водку непьющие участники угощения (после помочи)» локально употребля-

лась в вологодских диалектах 2-й пол. XIX в. Из приведенного толкования

слова отливу/шка нельзя понять, о каком именно сосуде идет речь, поэтому

мы вынуждены обратиться к «Толковому словарю…» В. И. Даля. Лексико-

граф пишет, что в Восточной Сибири «непьющие помочанки девушки сли-

вают вино в туес, и относят домой в гостинец; и это отли/вки, отли/вушки»

[Даль 2002, т. 2. 1206]. С точки зрения семантики, название емкости мотиви-

руется основой глагола отлива/ть. Суффикс –УШК-а в русских говорах дос-

таточно продуктивен. Например, ловить – ловУ/ШКа, набирать – наби-

рУ/Шка, долбить – долбУ/Шка и др. Надо принять еще во внимание, что

название сосуда могло возникнуть в результате метонимического переноса:

жидкость – сосуд для жидкости: сливать отли/вушки – наполнили отли-

ву/шки. В настоящее время мы вправе утверждать: с разрушением крестьян-

ских общин старая и добрая традиция – оказывать помощь соседу всем ми-

ром за последующее угощение – ушла в прошлое, в результате чего и слово

отливу/шка перестало употребляться.

В целом ряде северных и южных регионов России (Дон, Новгород,

Псков, Рязань, Ср. Урал и др.) широко употреблялись названия бытовых ем-

костей с корнем став-: став, а, м., ста/вец, вца, м., ста/вчик, а, м., поставня/,

и, ж. – «точеная деревянная чашка, глубокое блюдо, общая застольная мис-

ка»; поставе/ц, вца, м., поста′вка, и, ж., поставо/к, а, м. – «посуда, в которой

подают (ставят) на стол квас, пиво и молоко; жбан, коновка»; поставу′ха, и,

ж. – «посуда для еды, которую подают на стол (тарелка, миска, кружка)», по-

ставу′шка, и, ж, – «то же, что поставуха». Особенно широко промыслы по

изготовлению щепного товара были распространены в XIX столетии в Ниже-

городской губернии, о чем свидетельствует дилогия Мельникова-Печерского

«В лесах» и «На горах»: «По лавкам стояли ставешки/, блюда, расписные

жбаны и всякая другая деревянная утварь» [Мельников-Печерский. В лесах];

Интересно отметить, что поставцы в нижегородском Заволжье производи-

лись кустарным способом и в середине XX в., о чем мы узнаем из стихотво-

рения современной поэтессы Л. Ф. Калининой «Поставец»:

Эх, липовая чурка –

щербатые бока.

топор играет юрко

у дедушки в руках.

Заговорит о лесе

восторженный резец, –

вдруг выпорхнет из песен

веселый поставец

(Калинина. Теплый стан).

Активное использование этих лексем было обусловлено популярностью у

городского и сельского населения деревянной посуды, которая не только от-

личалась практичностью, но и радовала глаз красочным растительным орна-

ментом.

В фольклорных текстах и художественных произведениях русских пи-

сателей XIX–XX вв. слова поставня/, ста/вчик и ставешо/к встречаются на-

редкость часто: «Посеял с гарчик, собрал со ста/вчик» [Пословица]; «Стоит

град пуст, около града растет куст; из града идет старец, несет в руках ста-

вец, а в ставце-то – взварец, а в взварце-то сладость» [Загадка. Отгадка: под-

резка меда]; «Не вызрела еще, – нагнулась Лимпиада, – зря напушил только.

Целую поставню/ загубил» [Есенин. Яр]; «Потом Надежда Васильевна по-

ставила на конфорку посреди стола пылающую чугунную жаровню с яични-

цей, две поставки темной, как гречишный мед, браги…» [Можаев. Мужики и

бабы]. Лексемы поставо/к и поставе/ц в настоящее время активно использу-

ются в своем прежнем значении в речи бондарей [Федотов 2000, 87].

Лексема укла/дка, и, ж. – «сундук, коробья, коробейка, лагун или ка-

дочка с крышкой и замком; сундучок, ящичек, баульчик, ларец, ларчик, шка-

тулка; вообще, всякое подручное, переносное помещенье, для одежды и дру-

гих вещей» [Даль 2002, т. 4. 795] широко использовалась в русских говорах

XIX в. Столь широкое распространение в диалектах слова укла/дка было

обусловлено активным функционированием самой реалии. Достоверно из-

вестно: различного рода укладки имелись в каждой крестьянской семье. На-

звание емкости образовано суффиксальным способом от основы глагола ук-

лада/ть – «класть в известном порядке, уложить, убрать в одно место» [Даль

2002, т. 4. 795]. Тип продуктивный. В XX столетии слово укла/дка посте-

пенно вышло из активного употребления, уступив место литературному сло-

ву сунду/к. В художественной литературе слово укла/дка обычно использу-

ется при описании старого быта: «Взяла деньги Пелагея, медленно отошла к

бабьему куту и, выдвинув из-под лавки укла/дку, положила туда деньги»

[Мельников-Печерский. На горах]; «И в памяти, словно в узорной укладке: //

Седая улыбка всезнающих уст…» [Ахматова. Три стихотворения]; «Кровать

помещалась в горнице напротив печки-голландки, стояла на березовых чу-

рочках…; в подкроватные сумерки хорошо складывалось бабье обзаведенье

во многих берестяных кошелках и укладках» [Личутин. Фармазон].

ГЛАВА 4

НЕСЛАВЯНСКИЕ ДИАЛЕКТНЫЕ НАИМЕНОВАНИЯ БЫТО-

ВЫХ ЕМКОСТЕЙ

4. Основные этапы заимствования русским языком иноязычной

лексики

Процесс освоения русским языком иноязычных названий бытовых ем-

костей длился на протяжении нескольких столетий, поскольку являлся след-

ствием расширения политических, торговых и культурных контактов между

Российским государством и странами Европы и Азии. Со временем в силу

экстралингвистических и собственно языковых факторов одни заимствован-

ные названия бытовых вместилищ перешли в разряд историзмов или архаи-

зировались, другие дошли до наших дней и активно используются в русском

языке, а третьи закрепились в русских диалектах, в которых «нередко сохра-

няются некоторые звенья значений, утраченные в литературном языке»

[Карпова 1994, 18]. Таким образом, прежде чем перейти к рассмотрению за-

имствованных диалектных названий бытовых емкостей, уместно напомнить

следующие факты из имеющихся исследований.

* Еще до введения христианства в русскую лексику из греческого язы-

ка стали проникать слова, относящиеся к предметам быта, названиям расте-

ний и животных, терминам науки и искусства.

* В древнерусскую эпоху из тюрских языков были заимствованы «на-

звания, относящиеся к быту и коневодству» [Шанский 1959, 194-195]. По

мнению И. А. Карповой, «восточная лексика семантической группы «наиме-

нования емкостей для сыпучих и жидких веществ» усваивалась русским язы-

ком постепенно и в своем большинстве проникла в диалекты» [Карпова 1994,

14].

* Латинские названия приходили на Русь через языки-посредники. С X

по XV столетие таким языком был греческий, с XV по XVII столетие – поль-

ский, позднее – немецкий, французский. Среди латинизмов были названия

предметов быта, понятия науки и техники.

* Появление в русском языке германизмов обычно связывают реформа-

торской деятельностью Петра Великого, при котором в Москве была создана

немецкая слобода и установились постоянные политические, экономические

и культурные отношения с Западом. Известно, что германизмы не выдержали

конкуренции со стороны других – русских и иноземных – названий бытовых

емкостей, в результате чего общее число заимствований из германских язы-

ков в русском языке невелико. Однако «специфика этих германизмов состоит

в том, что они …расширили лексику русского языка словами-гибридами, не-

которые из них ныне используются чаще и территориально шире, чем их ге-

нетически родственные старшие слова-корни» [Карпова 1994, 15].

* Из польского языка на протяжении XVI – XVII столетия с голоса за-

имствовались слова, как правило, обозначающие предметы быта, в том числе

и названия бытовых сосудов.

4.1. Названия, пришедшие на Русь из греческого языка

Лексема дежа/, и, ж. – «деревянная кадка, в которой приготовляется

тесто для хлеба; квашня» впервые зафиксирована в 1-й пол. XIX столетия в

северных и южных регионах России (Тверь, Рязань, Воронеж). В говоры это

слово пришло из древнерусского языка, в котором с XII в. было известно в

значении «мера зерна» [СДЯ 1975 – 1988], а с XVII в. стала использоваться

со значением: «деревянная кадка, в которой ставят тесто или хранят продук-

ты» [СДЯ 1975 – 1988]. Дежа/ – слово старое, по свидетельству М. Фасмера,

оно восходит к индоевропейскому языку [Фасмер 1986, т. 1, 494]. За время

своего существования в диалектах лексема дежа/ стала полисемантичной:

«небольшая чашка» (Псков, нач. XX в.); «кадка, бочка» (Курск, Красноярск).

Почему в псковских говорах чашку назвали дежой, точно сказать нельзя.

Вполне возможно, что перенос названий произошел на основе сходства ем-

костей по форме и / или материалу. Что касается последнего значения, то

его, в сущности, нельзя считать новым, потому что оно было известно еще

древнерусскому языку.

Объем дежи/ был произвольным и обычно определялся ее назначением,

а также численностью семейства. Из диалектных словарей мы узнаем о том,

что в Вологде, Ярославле и на Кубани в деже ставили ржаное тесто, а в Кур-

ске и Рязани – пшеничное. Как известно, белого хлеба в крестьянских семь-

ях употребляли меньше, чем ржаного, поэтому дежа для ржаного хлеба была

намного больше, чем дежа для пшеничного. Этнографы отмечают, что обыч-

но в дежу входило до трех пудов ржаной муки, поэтому чтобы ускорить про-

цесс закваски теста, хозяйки прибегали к различного рода хитростям: стави-

ли дежу на печь или же заказывали емкость из дуба, древесина которого вы-

деляет особые вещества, способствующие брожению теста. Но дубовые ем-

кости были входу не у всех и не везде. Дуб стоил (да и теперь стоит) дорого,

к тому же в северных регионах России он редок. К слову сказать, дубовые

дежи были широко употребительны на территории Тульского и Московского

края, где в изобилии произростали дубовые леса. Строительство железодела-

тельных заводов Никитой Демидовым и создание Петром Великим россий-

ского флота привели к тому, что дуб в наших краях стал редок, и крестьянки

были вынуждены довольствоваться комбинированными сосудами, в которых

дубовые клепки чередовались с осиновыми, липовыми или еловыми. Выби-

рая себе дежу из древесины дуба хозяйки исходили не только из сугубо ути-

литарных свойств древесины, но и учитывали сакральное значение этого де-

рева. Согласно славянской мифологии, дуб считается мировым древом, кото-

рое «обнимает корнями землю, а ветвями держит небесный свод» (Грушко,

Медведев, 1995, 68). Кроме того, в славянском фольклоре широко известна

сказка о чудо-мельнице, находящейся на дубе, упирающемся вершиной в са-

мое небо. Поясним, что жерновки – это символ «весенней грозы, дарующей

земле плодородие, а людям их насущный хлеб» (Грушко, Медведев 1995, 68).

Отсюда следует, что в материальной культуре народов России отразились от-

голоски тайного учения друидов.

В связи с тем, что дежа/ имелась практически в каждом доме, слово дос-

таточно широко использовалось в диалектах, но по частотности уступало ме-

сто семантически тождественной лексеме квашня/. Интересно, что в архан-

гельских диалектах название дежа/ является стилистически маркированным:

местные жители считают его принадлежностью научного стиля, а слово

квашня/ относят к разряду общеупотребительных: «Дежа/ или квашня/, де-

жа′ по-научному, а так-то мы квашня/ зовем» [АОС–10, C. 422]. В художест-

венной литературе слово дежа/, в отличие от существительного квашня/,

встречается редко и, как правило, в произведениях XIX в.: Ср.: «Но вдруг

ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили новую дежу/ на старых дрож-

дях» [Мельников-Печерский. На горах]; «А в пекарне – тоже небывалое с

ней дело – не с чужим человеком, не с офицером сперва поздоровалась, а с

печью, с квашней…» [Абрамов. Пелагея]; «По привычке очень старых людей

думать вслух, Арина Григорьевна, пока ходит, тяжело шаркая по полу раз-

ношенными валенками от квашни к печке…, внятно и громко с собой разго-

варивает» [Волков. Погружение во тьму]; «Утром, примерно, ребенка родит /

Дарья. – И. П. /, а к заре уже баню идет топить, квашню месит…» [Караваева.

Лесозавод]; «Марина стояла у притолоки и … смотрела на … недомешанную

квашню» [Караваева. Двор]. В фольклорных текстах лексемы дежа/ и кваш-

ня/ используются довольно часто, что свидетельствует о давности их функ-

ционирования в русском языке: «Мужик замесил в деже/ тесто» [Афанасьев.

Как мужик домовничал];

За дежо/й сижу, Еще посижу,

Пятерней вожу, Еще повожу.

(Календарно-обрядовая песня).

«Когда учат печь, женщины подхватывают и поднимают дежу/ (то есть

квашню), в которой размешивали хлеб, к самому потолку» [Максимов. Куль

хлеба]; «В чем в церковь хожу, в том и квашню мешу» [Пословица. Даль];

«Есть в мошне, так и будет в квашне» [Пословица. Даль].

В заключение отметим, что слово дежа/ приводится в «Большом толко-

вом словаре русского языка»: Нар. разг. Квашня. / / Спец. Часть тестомесил-

ки на хлебозаводах, представляющая собой железный луженый сосуд, где

происходит замешивание теста [БТСРЯ, 245]. Как видим, в XX в. диалектная

лексема дежа/ благодаря незначительной трансформации 1-го значения во-

шла в словарь хлебопеков.

Названия де/жка, и, ж. и де/жечка, и, ж. использовались в тех же диа-

лектах, что и семантически тождественное им слово дежа/. Причины появле-

ния этих слов в русских говорах неодинаковы. Там, где дежа, дежка и де-

жечка не отличались ни объемом, ни назначением, словообразовательные де-

риваты служат для выражения субъективной оценки адресата к номинируе-

мой емкости. В таком случае суффикс – К-а следует рассматривать как фор-

мообразующий. Например: «Раньше и де/жки здоровенные были» [Брянск.

СРНГ– 7, С. 335]; «Три пуда влазило в де/жку» [Орел. СРНГ– 7, С. 335]. В

тамбовских и рязанских говорах XX в. де/жкой называли емкость для бли-

нов, а дежо/й – кадку для хлеба. Вне всякого сомнения, сосуды различались

объемом. Здесь суффикс – К-а является словоформообразующим, поскольку

указывает на реальную уменьшительность и на субъективно-эмоциональную

оценку. В архангельских диалектах слово де/жка, так же как и де/жа, счита-

лось принадлежностью специальной лексики и обозначала сосуды, одинако-

вые по объему: «Ф пекарнях де/шка, а дома-то квашня/, пошто-то зовут»

[АОС–10, С. 423]. В калужских говорах 1-й пол. XX в. де/жечкой называли

небольшую кадку для теста на пироги. О вместимости емкости красноречиво

говорит ее назначение. И все же в большинстве регионов слова де/жа, де/жка

и де/жечка употреблялись для обозначения сосудов без учета их объема.

Четкое разграничение емкостей для заквашивания ржаного и пшеничного

теста было на Дону: «Раньшы житный хлеп ставили – де/шка, белый хлеп –

карита» [СРДГ–1, С. 126]. В художественной литературе слово де/жка –

«кадка для заквашивания теста» нам не встретилось, а в стихотворении С.

Есенина «В хате» оно используется со значением «кадка, бочка», что ясно

видно из примера:

Пахнет рыхлыми драченами

У порога в де/жке квас...

В северных регионах России для обозначения бондарных сосудов

большого объема широко употреблялись лексемы, производные от слова

кадь «обручная посудина в виде обреза, пересека, полубочья весьма большо-

го объема» [Даль 2002, т. 2. 116]: када′, ка′дец, ка′дица, ка′дка, ка′довь,

ка′дочка, ка′дочье, каду′ба, каду′лечка, каду′ль, каду′лька, каду′ля, ка-

ду′шечка, каду′шинка, каду′шна, кадущёнка, ка′дца, кадчо′нка, кадь,

ка′ца. Рассмотрим их с семантической и словообразовательной точки зре-

ния более подробно.

В русских диалектах обычно кадью называют кадку или бочку. Во из-

бежание терминологической путаницы введем следующие понятия: кадь –

«крупная бондарная посудина об одном дне, имеющая форму усеченного ко-

нуса»; ка′дка – «бондарный сосуд, отличающийся от кади только объемом»,

бо′чка – «бондарная посуда о двух доньях и с параболическими стенками-

боками». По мнению М. Фасмера, название кадь пришло в русский язык из

греческого языка [Фасмер 1986, т. 2. 137]. Известный бондарь Геннадий Фе-

дотов по этому поводу пишет следующее: «Само слово "кадь", образованное

от древнегреческого "ка′до" (кружка, ведро), дошло до нас в первозданном

виде и означает крупную бондарную посудину, имеющую форму цилиндра

или усеченного конуса» [Федотов 2000, 101]. Исходя из памятников пись-

менности – «Псалтирь», «Повесть временных лет», – мы можем предполо-

жить, что название кадь было заимствовано не позднее X–XII вв. На терри-

тории Руси вплоть до XVI в. кадь была официальной единицей измерения

зернового хлеба. Объем ее составлял два половника, четыре четверти и во-

семь осмин. Мы считаем, что это древнерусское назначение кади отразилось

в обряде русской свадьбы, во время которой у постели молодых «ставили

кадки или открытые бочки с пшеницею, рожью, овсом и ячменем». Это «оз-

начало обилие, которого желали новобрачным в их новом домоводстве» [За-

былин 1992, 546]. После венчания и праздничного застолья молодых вели

опочивать. Перывым шел в сенник дружка, за ним «шли свешники, каравай-

ники и ставили свечи в кадь с пшеницей, стоявшей у изголовья брачного ло-

жа молодых» [Забылин 1992, 555].

Со 2-й пол. XVI в. кадь как хлебная мера выходит из официального

употребления, так как господствующей единицей измерения сыпучих тел

становится четверть (счетная единица) и осмина как мера хлеба. Однако в

различных регионах России кадь продолжала употребляться в качестве не-

официальной хлебной меры на протяжении более чем трехсот лет: «Из муч-

ной кади, привешенной к весовому коромыслу, в эту минуту выглянула тол-

стая рожа румяной кухарки Аксиньи» [Лесков. Леди Макбет Мценского уез-

да]. Вероятно, в это время и произошел перенос значения по сходству форм

номинируемых емкостей, в результате чего слово кадь стало использоваться

как семантически тождественное по отношению к названиям других бондар-

ных сосудов, схожих с ней по форме.

Существительное кадь в русских диалектах XIX–XX вв. обладает

широко развитой полисемией. 1. Большая кадка, бочка (Ярославль, Вологда,

Пермь, Тула). 2. Мера зерна в 5 пудов (Казань, 1885), в 2 четверика (Вла-

димир, 1820, Ярославль, 1970), в 1 четверик (Владимир, 1906-1907), в 3 чет-

верика (Кострома, 1885, Калуга), в 4 четверика (Тула, 1820, Пермь, То-

больск), в 10 четвериков (Кострома). 3. Мера соли, равная 20 пудам (Прика-

мье, 1848, Пермь). 4. Небольшая бочка, кадка (мордовские говоры 1-пол. XX

в.). Небольшая кадка для меда (Там же). 5. Мера больше ведра, но меньше

ушата (Вологда, нач. XX в.). Из приведенных значений видно: 1. Объем ка-

дей, употреблявшихся в различных местностях России, существенно отли-

чался от объема официальной кади Древней Руси. 2. В одних и тех же регио-

нах вместимость кади как хлебной меры была неодинакова и во многом зави-

села от урожая зерновых, спроса на хлеб и т. п. 3. Со временем лексема кадь

стала обозначать не только большие емкости, но и малые. Ср.: в пересчете

на литры (1 четверик = 26,24 л), кадь (Владимир, 1820, Ярославль, 1970)

вмещала 52,48 л., кадь (Тула, 1820, Пермь, Тобольск) = 104,96 л., казанская

кадь = 10 четверикам или 262,4 л. 4. К середине XX в. существительное кадь

утратило 2-е и 3-е значения, сохранив при этом 1, 4, 5.

Слово ка′дка, и, ж. в русских диалектах многозначно. 1. Небольшая

бочка, кадушка (Воронеж, Курск, Архангельск, XX в.). Ср.: др.- рус. кадь, и,

ж. в 1-м знач. 2. Деревянная квашня (Москва, 1- я пол. XXв.). 3. Мера в один

четверик (Ярославль, 1926). Ср.: диал. кадь, и, ж. во 2-м знач. 4. Деревянная

шайка (Владимир, 1851). В «Словаре древнерусского языка / XI–XIV вв. /»

под редакцией Р. И. Аванесова существительное ка′дка, и, ж. имеет только

одно значение, датированное XII в.: "мера сыпучих тел". Оно и будет пер-

вичным. В подтверждение сказанного отметим, что кадка, так же как и кадь,

использовалась во время великорусской свадьбы: «Слепивши обе брачные

свечи, /жених и невеста/ ставили в кадку с пшеницею в сеннике, в головах

постели новобрачных, на целый год» [Забылин 1992, 159]. Остальные значе-

ния, развившиеся в диалектном языке, производные. Произошла семантиче-

ская деривация. По мнению А. И. Долгих, «семантический дериват возникает

не для того, чтобы обычным образом назвать еще одно явление, предмет, а

для того, чтобы дать имя предмету, явлению в «паре» предметов, явлений,

тесно связанных между собой или сближенных воспринимающим челове-

ком» [Долгих 1989, 72]. Вторая причина возникновения семантической дери-

вации названа академиком Д. Н. Шмелевым, который по этому поводу писал:

«Стремление говорящих к экспрессивности в широком смысле, отталкивание

от привычных речевых средств выражения поддерживает постоянный про-

цесс семантической деривации» [Шмелев 2002, 226]. В лексическом значе-

нии слова кадка – «сосуд под жидкие и сыпучие вещества» выделяется архи-

сема «круглое вместилище подо что-либо». В данном случае перенос значе-

ния осуществляется на основе сходства форм номинируемых предметов:

важно не то, для чего предназначена и из чего сделана емкость, а то, какова

ее форма.

Номинация кадка в художественных произведениях используется как в

прямом, так и в переносном значении: «Ну и живите, только других не кори-

те, – молвил Потап Максимыч и, оборотясь к Ивану Григорьевичу и удель-

ному голове, прибавил: – Эк, подумаешь, бездонная кадка эти келейницы!...»

[Мельников-Печерский. В лесах]; «И от присказки у самой / бабушки. – И. П.

/ обмякла душа, и она, черпая ладонью из старой сожженной по краям кадки

еще и холодяночкой освежила лицо малому, промыла глаза» [Астафьев. Ода

русскому огороду]; «Девки насыпали в бадью толокна, начерпали из кадки

блюдо рыжиков, прихватили прялки с куделями и за порог, с отцовских глаз

долой» [Белов. Кануны]. Интересно заметить, что на юге России кадка ис-

пользовалась в процессе приготовления Суряницы, обрядового напитка,

употребляемого крестьянами в Крещенские праздники: «Все оставляли сто-

ять три дня, а после этого, добавив изюму, запускали дрожжами, для чего

часть жидкости подогревали отдельно и, примешав ко всему, оставляли в де-

ревянной кадке» [Миролюбов. Сакральное Руси]. Считалось, что это средст-

во хорошо помогает от злых богов: Невьяницы, Пустяницы.

Лексема каду′шка, и, ж. – словообразовательный дериват сущест-

вительного кадь. Значения ее в русских говорах неодинаковы. 1. Емкость

меньше кади, предназначенная для хранения жидких и сыпучих веществ. Из-

начальное назначение кадушки видно из дошедшей до наших дней послови-

цы: «Коли на Юрья / 6 мая / березовый лист в полушку / медная монета –

полкопейки /, в Ильину / 3 августа / клади хлеб в кадушку». Эту пословицу

приводит в книге «Куль хлеба» русский этнограф XIX в. С. В. Максимов.

Помимо зерна в указанной емкости хранили муку, сахар, соль, мочили ягоды

и яблоки, солили грибы, овощи, рыбу, ставили тесто, затирали пиво и квас,

держали воду. «Из любопытства я поднял холст и с удивлением увидел, что

кадушка почти полна колотым сахаром» [Аксаков. Детские годы Багрова-

внука]; «Спит в пригороде на елке черный стогодовалый ворон, река течет

подо льдом, в иных домах бродит в кадушках недопитое никольское пиво»

[Белов. Кануны]; «Как только грибы будут готовы, их вместе с маринадом

выливают в широкие окорята или кадушки» [Грибы. В помощь грибникам

1993, 58]. 2. Региональная мера зернового хлеба: овса, ржи, пшеницы. 3. Де-

ревянная бочка, используемая для засолки рыбы (Каспий, XIX в.). 4. Квашня

(Пенза, Москва, Воронеж, XX в.). 5. Шайка для стирки белья (Забайкалье,

конец XX в.). 6. Небольшой деревянный сосуд вместимостью в один-два

литра для хранения молока (Карелия, XX в.). Появление в русских говорах

XIX–XX вв. лексемы кадушка, на наш взгляд, было обусловлено необходи-

мостью номинировать сосуды, сходные по форме и способу изготовления с

кадью, но отличающиеся от нее меньшим объемом. В подтверждение этой

мысли приведем цитату: «Позднее ее /кадь. – И. П./ стали называть также

ка′диной, ка′дищей, ка′довом, а бондарную посуду поменьше – ка′дкой, ка-

ду′шкой, ка′дцой, каду′лей» [Федотов 2000, 101 – 102]. Таким образом, значе-

ние суффикса – УШК-а в существительном кадушка можно охарактеризо-

вать как уменьшительно-ласкательное.

В пензенских говорах 1-й пол. XX в. отмечено производное ка-

ду′шечка, и, ж. – «небольшая квашня». Посредством суффикса К-а от про-

изводной основы существительного кадушка образуется слово с уменьши-

тельно-ласкательным значением. В тверских говорах 2-й пол. XX в. каду-

шечкой называли посуду для опары. Следует напомнить в этой связи, что ис-

покон веку на Руси дрожжевое тесто готовят двумя способами: безопарным и

опарным. Первым способом пользуются тогда, когда нужно приготовить тес-

то с небольшим содержанием сдобы, в противном случае применяют опар-

ный способ. Сдобным обычно выпекается пшеничный хлеб, и хотя ко 2-й

половине XX в. Россия не испытывала недостатка в хлебе, мы можем смело

утверждать, что пшеничная выпечка – пироги, блины, ватрушки и т. п. – в

крестьянских семьях не делалась впрок, поэтому и объем опарницы был не-

большим.

Существительное ка/дца, ы, ж. пришло в северные диалекты из древне-

русского языка, в котором оно в XVI в. обозначало емкость меньше кади. В

русских говорах слово ка/дца утратило ранее присущее ей уменьшительное

значение и стало номинировать как большие, так и малые сосуды. 1. Кадка

/бочка/ (Пермь, Ср. Урал, Вологда и др.) 2. Большая кадка, чан для воды и

других жидкостей (Вологда, Сев. Двина). 3. Большой ушат (Архангельск,

Вологда). В повседневном быту жителей северных регионов России ка/дца

использовалась для хранения жидких, сыпучих и мягких веществ: воды, рас-

тительного масла, муки, соли, творога, меда и т. п. Кроме этого в кадце со-

лили и квасили овощи, мочили ягоды и яблоки, солили рыбу и грибы. Исто-

рически ка/дца – бондарная емкость, но на территории Красноярского края во

2-й пол. XX в. кадцей довольно часто называют кадочку-дуплянку, выдолб-

ленную из цельного ствола дерева. К сожалению, мы не можем с точностью

сказать, почему красноярцы предпочитали пользоваться не бондарной, а

долбленой посудой. Предположительно, долбленые кадки имели узкоспеци-

альное назначение. Скорее всего, в них хранили мед или же переносили ко-

жевенный дуб, который мог просочиться между клепками. О сфере примене-

ния в крестьянском хозяйстве ушата сказано выше, здесь же отметим, что ра-

чительный русский мужик нередко мастерил мелкую бондарную посуду из

пришедших в негодность больших клепочных емкостей: бочек и кадушек.

При этом название, ранее присущее большому сосуду, могло переходить на

вновь изготовленную из него малую емкость, потому что между этими вме-

стилищами оставалось сходство по форме. Как видим, изменения в семанти-

ке слов кадь и ка/дца явились основной причиной утраты последним

уменьшительного значения. Подобное явление наблюдается и в современном

русском литературном языке среди слов, разошедшихся по смыслу. Напри-

мер: блюдо – «большая плоская тарелка (круглая или продолговатая) для

подачи кушанья к столу» – блюдце – «небольшая тарелочка с приподнятыми

краями, на которую ставится чашка или стакан»; но: корыто – «большой

продолговатый открытый сосуд для стирки белья и других хозяйственных

надобностей» – корытце – «уменьш. к корыто». «Огурьцей я насолил три

ка/дцы» [СРНГ-12, С. 302].

Название ка/дочка, и, ж. – «квашня; небольшая квашня» (Москва, Пен-

за, XX в.), «уменьш.-ласкат. к ка/дца» (Ср. Урал, XX в.) – словообразователь-

ный дериват сущесттвительного кадка. Сопоставив значения этого слова со

значением лексем каду/шка (в 4-м знач.), каду/шечка и ка/дца (в 1-м знач.),

мы можем сделать следующие выводы. 1. В пензенских говорах 1-й пол. XX

в. существительные каду/шка, каду/шечка, ка/дочка употреблялись как се-

мантически тождественные единицы, различающиеся между собой оттенка-

ми лексических значений. Например: каду/шка – «квашня» (Пенза) – ка-

ду/шечка – «небольшая квашня» (Пенза) – ка/дочка – «квашня; небольшая

квашня» (Пенза). Как видим, слово ка/дочка обозначало как большую, так и

малую емкость, тогда как названия каду/шка и каду/шечка номинировали

сосуды, различающиеся объемом. Вполне возможно, что со временем в пен-

зенских говорах из трех названий квашни останется одно, существительное

ка/дочка, потому что оно обладает более широкой семантикой. 2. На Сред-

нем Урале появление «нового» названия ка/дочка к «старому» ка/дца было

оправдано необходимостью номинировать сосуд меньшего объема.

Номинации каду/ля, и, ж. и каду/ль, и, ж., распространенные в север-

новеликорусских диалектах XIX–XX вв., – словообразовательные дериваты

существительного кадь, и, ж. Каду/ля, и, ж. 1. Небольшая бочка, кадка (Вят-

ка, Даль 2002, т. 2. 116). Небольшая кадка для меда (Свердловск, 2-я пол. XX

в.) Ср.: кадь, и, ж. в 4-м знач. 2. Посуда для хранения муки (Пермь, 1-я пол.

XX в.). Каду/ль, и, ж. – "небольшая бочка, кадка" (Ср. Урал, 2-я пол. XX в.).

Как видим, слова каду/ля, и, ж. в 1-м знач. и каду/ль, и, ж. являются мор-

фологическими дублетами. В то же время существительные кадь, и, ж. в 4-м

знач., каду/ля, и, ж. в 1-м знач. и каду/ль, и, ж. – «синонимические соответ-

ствия» [Сороколетов 1975, 21], поскольку они тождественны по значению, но

распространены в разных говорах. В XX в. сосуды, соответствующие объему

древнерусской кади, в быту практически не употреблялись. Наибольшее рас-

пространение в домашнем хозяйстве получили средние и малые емкости ти-

па кадок, бочонков или ушатов. Так как между кадью и этими сосудами было

много общего по форме и по назначению, то им дали названия каду/ля, и, ж.

и каду/ль, и, ж., семантически связанные с лексемой кадь, и, ж. и в то же

время обозначающие емкости небольшого объема.

Наряду со словами каду/ля, и, ж. и каду/ль, и, ж. в пермских, вятских и

вологодских диалектах XIX–XX вв. употреблялась лексема каду/лька, и, ж.

1. Уменьшительно-ласкательное к каду/ль, и, ж, каду/ля, и, ж. (Вятка,

Пермь). 2. Мера больше ведра, но меньше ушата (Вологда, кон. XIX в.) На-

значение емкости было различным: в ней солили капусту, держали воду,

квас, мешали пойло скотине и т. п. Сосуществование в вятских, пермских,

среднеуральских и др. диалектах XIX–XX вв. названий каду/ля, и, ж, ка-

ду/ль, и, ж. и каду/лька, и, ж. обусловлено тем, что эти сосуды различа-

лись объемом. «Я нынче капусты одну каду/льку нарубила только» [СРНГ –

12, С. 301].

Слово кадь, и, ж. в среднеуральских говорах XX в. оказалось произво-

дящей базой для целого ряда наименований емкостей, которые по вместимо-

сти уступают основной /кади/: када/, ы, ж., ка/ца, ы, ж., ка/дец, а, м., –

«кадка, кадушка». Будучи семантически тождественными, эти названия

употреблялись исключительно в говорах Среднего Урала, причем ареалы их

не перекрещивались, а ограничивались пределами одного населенного пунк-

та. К такому заключению мы приходим на основании данных «Словаря рус-

ских говоров Среднего Урала». Возникновению в указанных выше говорах

нескольких формально различающихся названий кадки, вероятно, способст-

вовало то, что диалектный язык, существующий в устной форме, характери-

зуется приблизительностью словоупотребления, отсутствием необходимости

использовать слово в строгой адекватности предмету мысли, стремлением

говорящего выразить личное отношение к номинируемому сосуду. Послед-

нее обычно достигается при помощи слов, образованных посредством при-

бавления к производящей базе различного рода суффиксов субъективной

оценки. Например: кадущёнка, и, ж. – «пренебреж. Маленькая, плохая ка-

душка» (Вологда, Вятка), кадчо/нка, и, ж.– «уменьш.-пренебреж. к ка/дка»

(Смоленск), каду/шинка, и, ж. – «небольшая кадка» (Тверь). Со временем

эти лексемы утратили связь с производящими словами, потому что послед-

ние под давлением литературного языка вышли из активного употребления в

языке диалектов. Здесь уместно напомнить следующие факты из имею-

щихся исследований. 1. Еще в 60-х годах XX столетия В. В. Виноградов в ра-

боте «Проблемы литературных языков и закономерности их образования и

развития» отмечал, что современные диалекты «приспосабливаются к нацио-

нальному языку, постепенно оттесняемые или вытесняемые и преобразуемые

им» [Виноградов 1967, 76]. 2. Вслед за В. В. Виноградовым, Т. С. Коготкова

определяет структуру современных диалектов как полудиалект, т. е. «такая

языковая структура, которая представляет собой сплав сосуществующих

языковых элементов диалекта и литературного языка» [Коготкова 1979, 6].

Отсюда мы вправе заключить, что диалектные названия кадущёнка, и, ж. ,

кадчо/нка, -и, ж. , кадуши/нка, и, ж. в результате эволюции диалектного

языка семантически стали соотноситься с общеупотребительными словами

ка/дка и каду/шка. Например: ка/дка, и, ж. – «бочка с прямыми боками и

одним днищем» (литер.); кадчо/нка, и, ж. – «уменьш.-пренебреж. к ка/дка»

(Смоленск); каду/шка, и, ж. – «небольшая кадка» (литер.); кадущёнка, и, ж.

– «пренебреж. Маленькая, плохая кадушка» (Вологда, Вятка).

Слово но′чва, ы, ж. – «корытце, долбленый деревянный лоток для хо-

зяйственных различных надобностей» употреблялось в северных и южных

диалектах XIX–XX вв. В ночвах крестьяне веяли зерно, замешивали тесто,

просеивали муку, стирали, мыли посуду. В Сибири ночвы использовали для

непродолжительного хранения сотового меда, пирожков и шанежек: «Мед

подрезали и пластами клали в ночву. Российские звали ночвы, а мы селянки.

В них клали шанежки, пирожки» [СРНГ–21, С. 296].

Для нас неясно, какие признаки емкости были взяты за основу мотива-

ции ее названия. В. И. Даль предполагает, что лексема ночва могла быть об-

разована от глагола носить [Даль 2002, т. 2. 915], а М. Фасмер возводит ее

непосредственно к праславянскому языку [Фасмер 1985, т. 3. 86]. О почтен-

ном возрасте этого слова говорит и тот факт, что оно было известно древне-

русскому языку в несколько ином звуковом оформлении: нецва – «корыто»,

которое, «судя по наличию е и ц, заимствовано из польского» [Фасмер 1986,

т. 3. 86]. Из древнерусского языка слово ночва перешло в диалекты, где и

употреблялось в своем первичном значении вплоть до 2-й пол. XX в.

Известно, что к середине прошлого столетия деревянная утварь практи-

чески вышла из повседневного обихода, уступив место сосудам из металла,

керамики и пластмассы. Лексема ночва в прежнем значении оказалась не-

востребованной, в результате чего должна была перейти в пассивный сло-

варный запас. Вместе с тем в крестьянской среде, всегда отличавшейся

практическим и рациональным характером ведения домашнего хозяйства,

появлялись различного рода вместилища для хранения и обработки сыпучих

веществ. Эти емкости нуждались в номинации и, желательно, однословной,

потому что язык изначально стремится к экономии своих ресурсов. И если

для возникновения нового слова требуется достаточно много времени, то

«реанимация» старого проходит довольно быстро: слово берется уже в гото-

вом виде и начинает употребляться в новом значении. Так произошло и с

лексемой ночва, которая в мещерских говорах 2-й пол. XX в. стала обозна-

чать ящик для просушки картофеля. В художественной литературе слово

ночва встречается редко и обычно используется в качестве историзма, помо-

гающего воссоздать колорит эпохи: «Пироги изготавливались по скоромным

дням с творогом и печенкою, а по постным – с кашею и горохом; вдова вы-

носила их в ночвах на площадь и продавала по медному пятаку за штуку»

[Лесков. Однодум]; «Кто-тось молочка ему налил в ночву, уж и молоко-то

давно створожилось, а он ручонкой-то примакнет, да и сосет, точно телок

малый» [Балашов. Святая Русь]. Интересно, что в современной публицистике

название ночва встретилось нам в статье, посвященной пивоварению: «На

Руси ночва имела самое широкое применение: на ней сеяли муку, замешива-

ли тесто, катали хлебы» [И. Гусев. Пиво из теста / КП, 10. 03. 2006].

Номинации но′чвы, но′чви, мн. – «корытце, долбленый деревянный ло-

ток, для хозяйственных различных надобностей – просеиваия муки, очистки

зерна от мелкой шелухи, замешивания теста, мытья посуды, стирки белья и т.

п.» – пришли в северные и южные диалекты из церковно-славянского языка.

Ср.: но′швы, мн. – «лоток, сосуд, подобный лотку, употребляемый для очи-

щения жита и прочих земледельческих потребностей» [ПЦССГД, С. 357].

Как видим, за прошедшие столетия первичное значение лексемы ночвы

практически не изменилось и совпадает с первичным значением слова ночва,

что позволяет нам считать эти названия не только морфологическими вари-

антами, но и семантически тождественными единицами. Однако в отличие от

существительного ночва ареал слова ночвы значительно шире, что объясня-

ется его большей полисемантичностью. 1. Узкий продолговатый лоток с руч-

кой, род совка, которым берут муку из сусека или мешка (Архангельск, 2-я

пол. XIX в., Вятка, 1-я пол. XX в.). 2. Небольшое деревянное корытце для со-

ления рыбы (Томск, 2-я пол. XX в.). 3. Долбленая посудина овальной формы

(вместимостью до двух ведер) для киселя (Смоленск, 1-я пол. XX в.). 4. Мис-

ка для мытья посуды (Орел, 2-я пол. XX в.). Как видим, перенос названия в

говорах шел по двум направлениям: а/ по сходству форм: 1-3 значения и б/

по функции: 4-е значение. Иногда за основу переноса брались форма емкости

и ее назначение. Так известный этнограф XIX в. С. В. Максимов в книге

«Куль хлеба» дает слову ночвы такое толкование: «плетеная из прутьев не-

глубокая корзина продолговатой формы для очистки зерна, крупы от шелу-

хи». Здесь же отметим, что в процессе употребления слово ночвы переос-

мысливалось и начинало восприниматься как однокоренное к существитель-

ному ночь. Происходило это, вероятно, потому, что крестьяне часто замеши-

вали в ночвах тесто на ночь. Назначение емкости и повлияло на выбор моти-

вации ее названия. Несомненно, здесь мы имеем дело с народной этимологи-

ей, к которой нужно относиться критически, однако данные диалектных сло-

варей подтверждают состоятельность нашего предположения. Обратимся к

фактам.

Номинация ночева, ы, ж. – «то же, что ночва, ночвы в первичном значе-

нии» (Вологда, нач. XX в.) могла быть образована посредством прибавления

непродуктивного суффикса –ЕВ-а к производящей базе ночь. В то же время

нельзя отвергать и возможность появления звука [о] в результате спонтанно-

го изменения звуков в речевом потоке в процессе их произнесения. Напом-

ним, что спонтанными принято называть такие звуковые изменения, причина

которых неизвестна [Матусевич 1959, 105]. Но даже, если принять во внима-

ние, что в слове ночева звук [о] – результат спонтанного изменения звуков,

то в существительном ночевки выделяется продуктивный суффикс –К-и, ко-

торый присоединяется к производящей базе ночев. Очевидно, что основа

ночевк- является членимой и производной, что же касается слова ночева, то

здесь можно рассудить двояко: а/ основа ноче/в – равна корню и является

нечленимой и непроизводной; б/ основа членится на корень ноч- и словооб-

разовательный суффикс –ЕВ-а, следовательно, она производная. Например:

ночева – ночев-Ки; ноч – ноч-ЕВа – ночев-Ки. О словообразовательном

родстве лексем ночева и ночевки говорит и сходство их семантики. Номи-

нация ночевки в русских говорах многозначна, но все ее значения тождест-

венны 1, 2 и 3 значениям слова ночвы. Более того, данные «Словаря русских

народных говоров» свидетельствуют, что оба слова присущи одним и тем же

диалектам. Утверждать же, что существительные ночвы и ночевки являют-

ся синонимами, мы не можем, потому что к синонимам обычно относят слова

не только одинаковые по семантике, но и принадлежащие одному говору. Во

избежание терминологической путаницы поясним, что под говором здесь ра-

зумеется «разновидность общенародного языка, используемая в общении на

небольшой территории» [Розенталь 1975, 79].

К названиям ночва, ночвы, ночевки близка по внешней и внутренней

форме лексема ноче′вка, и, ж., использовавшаяся в северных и южных диа-

лектах XIX–XX вв. с несколькими значениям: 1. То же, что ночва (в 1-м

знач.): «Ночевки – долги корытца, маленьки, че надо, то и положишь. Овес

заваривают и провеивают, молоко цедят и замораживают» [СРНГ–21, С.

298]. 2. То же, что ночвы (во 2-м знач.). 3. Долбленая деревянная миска про-

долговатой формы, в которой подавали на стол капусту (Новгород, 2-я пол.

XX в.). 4. Плоскодонное корытце, лоток для ягод (Саратов, 1-я пол. XX в.). 5.

Коробка для собирания грибов (Бурнашев, без указ. места). 6. Долбленая де-

ревянная кухонная посудина без крышки, круглой или продолговатой формы

для замешивания теста (Томск, Урал, XX в.). Сравнивая значения слова но-

чевка со значениями родственных ему слов, мы приходим к выводу, что

разница в толковании сводится к обозначению функции, которую выполняет

эта емкость. Справедливости ради скажем, что лишь в 5 значении лексема

ночевка номинировала сосуд, отличающийся от других вместилищ и по

форме, и по назначению. Какой признак лежит в основе мотивации названия

коробки для сбора грибов, сказать трудно. Вполне возможно, что это сходст-

во форм: и корыто, и коробка для грибов имеют прямоугольную форму.

Номинации ночевочки, мн. – «уменьш.-ласк. к ночевка в 1-м знач.»

(Псков) и ночевочка, и, ж. – «уменьш.- ласк. к ночевка в 1-м знач.» (Ени-

сейск, Томск); «деревянное блюдо для хлеба; хлебница» (Бурятия, 2-я пол.

XX в.) – словообразовательные дериваты существительного ночевка. В

псковских, енисейских и томских говорах XIX–XX вв. название ночевочка

образовано при помощи суффикса субъективной оценки –К-а, который при-

дает слову ласкательное значение, потому что в этих говорах слова ночевка

и ночевочка обозначают и большие, и малые емкости. Например: «Разная

ночевка была – и белье мыть, и крупу полоть» [СРНГ–21, С. 298]. Несомнен-

но, ночевка для стирки белья и ночевка для провеивания крупы различались

вместимостью.

В заключение разбора номинации следует сказать, что в бурятских гово-

рах лексема ночевочка появилась недавно, что подтверждают данные «Сло-

варя русских народных говоров» и «Словаря говоров старообрядцев (Семей-

ских) Забайкалья». Возможно, название пришло в забайкальские диалекты в

результате естественной миграции населения. Оказавшись в новой языковой

среде, оно совпало по значению со словом сельница – «сосуд в виде корыта

для хозяйственных различных нужд», которое давно и широко используется

в Сибири. Чтобы выдержать конкуренцию, «новая» лексема была вынуждена

изменить семантику, однако эти изменения не были кардинальными, потому

что производное значение недалеко ушло от значения первичного. Названия

ночевочка и ночевочки в письменных источниках нам не встретились, но

использование их в народной песне свидетельствует о давности лексем и о

широте их ареала:

Еще стюденьку наваривала,

По ночевочкам разливывала [Песня].

4.2. Названия, пришедшие на Русь из восточных языков

Номинация бадья/, и, ж. в северных диалектах XIX–XX вв. многознач-

на. 1. Круглая или овальная деревянная лохань с двумя ручками без ножек, в

которой рыбаки разносят и продают рыбу (Томск, Челябинск); 2. Деревянная

закрытая посуда для смолы с дыркой в крышке (Петербург); 3. Вы-

долбленная из дерева посудина, кадушка или корыто для хранения припасов

(Уфа, Пермь, Оренбург). Бадья/ – слово старое. По данным «Словаря древ-

нерусского языка XI–XVII вв.» на Руси оно известно с XIV столетия в значе-

нии «чаша». Вполне возможно, что лексема пришла на Русь в период монго-

ло-татарского нашествия, поскольку она, как отмечает М. Фасмер, была за-

имствована древнерусским языком через татарский из персидского bãdye

«сосуд для вина» [Фасмер 1986, 104]. За время существования в русском

языке слово бадья/ расширило семантику и стало обозначать различного ро-

да сосуды для жидких, сыпучих, мягких и твердых веществ.

Объем бадьи не был официально определен и колебался от несколь-

ких литров, до нескольких центнеров. Так в прииртышских регионах России

мед хранили в бадьях – долбленых деревянных корытах, – вмещавших по два

и более центнера. Несомненно, что корыта имели плотно пригнанные крыш-

ки, потому что мед гигроскопичен и долго храниться на открытом воздухе не

может. В художественной литературе XIX–XX вв. слово бадья встречается

часто: «В глубоком молчании сидели мы с братом на заборе, под тенью гус-

того серебристого тополя, и держали в руках удочки, крючки которых были

опущены в огромную бадью с загнившей водой» [Короленко. Парадокс];

«Девки насыпали в бадью толокна, начерпали из кадки блюдо рыжиков» [Бе-

лов. Кануны]. У Леонида Филатова в «Сказке про Федота-стрельца, удалого

молодца» лексема бадья/ используется в контексте, из которого трудно по-

нять, о каком сосуде идет речь: о бочке или корыте:

Мы посадим вас (Царя, Генерала и Бабу Ягу. – И. П.) в ладью,

Кинем Кинем в море и – адью!

Обойдитесь и бадье/ю,

Не давать же вам ладью!

Лексема баде/йка, и, ж. – словообразовательный дериват существитель-

ного бадья/. В диалектах она номинирует несколько емкостей, различающих-

ся по конструкции, форме, вместимости и назначению. Так на территории

Тверского края в разное время бадейкой называли лохань без ножек для

стирки белья (1-я пол. XIX в.); посудину для помоев (XX в.); деревянную ем-

кость для чистой воды (XX в.). В соликамских говорах слово баде/йка обо-

значало небольшую кадку-дуплянку, в которой хранили продукты питания:

мед, творог, икру, масло: «Таку баде/йку творогу накладут к зиме. Баде/йка с

ведерко, два и полтора, всяко» [ССГ, С. 27]. В челябинских диалектах ба-

де/йкой именовали ведерную бадью, а в заонежских – деревянную кадку. Во

владимирских говорах 2-й пол. XX в. название баде/йка номинировало шай-

ку, в схожем значении оно приводится и в «Словаре...» В. И. Даля: «род шай-

ки или высокого ведерка для разноски пищи» [Даль 2002, т. 1. 59].

Сопоставив приведенные выше лексические значения слова баде/йка

со значениями существительного бадья/, мы приходим к выводу, что семан-

тика первого прямо связана с семантикой последнего. Что касается аффикса

–К-а, то он придает слову скорее ласкательное, нежели уменьшительное зна-

чение, потому что названия бадья/ и баде/йка номинируют в равной степени

как большие, так и малые емкости. В художественных произведениях XX в.

слово баде/йка встречается редко и только при описании старого быта: «Не

беспокоитесь, Степан Андреич, учту, – ответила домовница, сдерживая

улыбку. –Сверх программы, как говорится, я еще целую баде/йку квасу по-

ставила...» [Караваева. Двор].

Слово зи/мбиль, я, м. – «род круглого кулька, мягкой корзинки из рого-

зы, чакана» впервые отмечена Далем в астраханских говорах [Даль 2002, т. 1.

1129]. Лексикограф поясняет, что такие корзины служили для перевозки

плодов из Персии. На Руси зимбили использовались преимущественно в до-

машнем хозяйстве: в них хранили овощи и фрукты, яйца, мотки пряжи, нит-

ки, иголки, обрезки ткани.

В саратовских говорах 1-й пол. XX в. как семантически тождественные

единицы употреблялись названия зембиль и зембель / удар.? /, я, м. – «кор-

зина, кошелка, сумка из травы» и сапе/тка, и, ж. – «круглая и глубокая ко-

шелка из травы и соломы». В емкостях носили корм скоту, транспортировали

овощи и фрукты, хранили зерно, лук, чеснок, яйца, мелкие предметы домаш-

него обихода. Сосуществование в пределах одного говора семантических

дублетов было обусловлено тем, что они обозначали сосуды, различающиеся

по форме: «Зембиль – это кошелка такая. А сапе/тка тожить кошелка, только

круглая и глубокая» [СРНГ–11, С. 225]. Здесь же отметим: в кавказских го-

ворах XIX в. слово сапе/тка номинировало два вида емкостей: 1/ высокую

плетенку для бутылки и 2/ круглую глубокую кошелку, корзину из прутьев

или соломы. В последнем значении это название встречается у Л. Н. Толсто-

го: «Старик-казак с засученными штанами и раскрытою грудью, возвраща-

ясь с рыбной ловли, несет через плечо в сапе/тке еще бьющихся серебристых

шамаек» [Толстой. Казаки]. В кубанских говорах 2-й пол. XX в. сапе/ткой

называли большую плетеную из прутьев корзину для различных хозяйствен-

ных надобностей. Назначение вместилища видно из примера: «Теснились

амбары, курятник, свинарник, стожки сена, пузатые сапе/тки, набитые куку-

рузой» [Бабаевский. Родимый край]. Ко 2-й пол. XX в. искусство плетения

травы угасало, и на смену сосудам из куги, чакана и соломы пришли вме-

стилища из лозы и краснотала.

Что касается этимологии этих названий, то существительные зи/мбиль и

зе/мбиль, по мнению М. Фасмера, пришли в русский язык из персидского

zenbîl, zinbîl «корзина из пальмовых листьев» [Фасмер 1986, т. 2, 97], лексема

сапе/тка также считается персидским словом, заимствованным через ту-

рецкий или крымско-татарский säpät «корзина» [Фасмер 1986, т. 4, 558].

Примеров использования слов зи/мбиль и зе/мбиль в письменных источни-

ках найти не удалось, однако название зи/мбиль встретилось в пословице:

«Зимбиль плести не двор мести». Очевидно, плетение зимбиля хоть и легкая

работа, посильная старикам, женщинам и детям, но, в отличие от метения

двора, требует известных навыков, и далеко не каждый с ней справится.

Существительные чиле′к (челе′к, чиля′к), а, м. – «кузов, лукошко»,

«липовая дуплянка, дупляк, кадочка-однодеревка, со врезанным дном, не-

редко с крышкой» зафиксированы В. И. Далем в казанских, уфимских и

пермских диалектах [Даль 2002, т. 4. 997]. Лексикограф считает, что слово

пришло из татарского языка, М. Фасмер высказывается менее определенно:

«Из тур. čäläk "ведро" или тат. čiläk - то же...» [Фасмер 1986, т. 4. 361]. Вре-

мя заимствования лексемы чиляк нам установить не удалось, однако

фольклорные тексты свидетельствуют: она давно и широко используется в

русском языке: «Сладок мед, да не с чиляко′м в рот» [Пословица]. Объем

чиляка, его форма и назначение видны из следующих примеров: «Пчеловод

снял с петель металлическую сетку (защита от медведей и куниц) и пристро-

ил чиля′к – посудину для меда, изготовленную из ствола липы метровой

длины. Через полчаса лесник спустил на землю чиляк, доверху заполненный

сотами душистого меда» [Макеев. Дикий мед]; «Самыми удобными и на-

дежными емкостями для сбора и перевозки сотового меда являются батманы

(чиляки′) – липовые дуплянки объемом от двух до сорока килограммов. Мед,

упакованный в них, выдерживает всякие перевозки: как верхом на лошади,

так и на специальных двухколесных волокушах, часто применяемых в лесной

гористой местности» [Петров. Башкирская бортевая пчела]. В быту в чиля-

ках помимо меда хранили растительное и топленое масло, молочные про-

дукты, зерно и муку. В XX в. слово чиляк прочно вошло в пчеловодческую

терминологию, о чем свидетельствуют вышеприведенные примеры.

4.3. Названия, заимствованные из латинского языка

Существительное ко/роб, а, м. – «короб, плетеный или гнутый из луба,

дранки сундук или большая корзина округлой формы с крышкой» упомина-

ется в памятниках письменности, относящихся ко 2-й пол. XII в. [СРЯ –7, С.].

В «Толковом словаре…» В. И. Даля лексема короб имеет несколько значе-

ний, в том числе и такое: «кузовок, лукошко, обечайка, лубочник» [Даль

2002, т. 2. 270]. По данным «Словаря русских народных говоров» это слово

использовалось во многих регионах России (Архангельск, Калуга, Забайка-

лье и др.) на протяжении XIX–XX столетий в значении, несколько отличном

от того, которое оно имело в древнерусском языке: «большая плетеная кор-

зина, в которой перевозят грузы; плетеный кузов телеги». Как видим, со вре-

менем в диалектах произошло сужение семантики лексемы ко/роб.

Из трудов по этнографии мы узнаем о том, что «мезенские короба для

хранения небольших принадлежностей женского гардероба» обычно укра-

шались орнаментом, который «органично включает в себя сцены празднич-

ной крестьянской жизни, домашних животных и зверей», а также ряды «бе-

гущих оленей, конских фигур и полос геометрического узора, в котором за-

шифрованы аграрные и солнечные знаки» [Мудрость народная 1994, 523-

524]. Рисунок этот имел, несомненно, магическое значение, а сосуд, укра-

шенный им, должен был способствовать материальному благополучию се-

мейства, в котором он находился. Сфера функционирования короба – хозяй-

ственно-бытовая, а его назначение хорошо видно из следующих примеров:

«Собрался из ко/роба в крошни (т. е. в заплечные носилки; обнищал)» [По-

словица, Даль]; «Грузди полезли дружно из земли, сухой лист над головами

их вздымается, грозная рать подымается. А на ту пору пришла с ко/робом в

лес тетка Варвара-широкие карманы. Увидав великую груздевую силу, ахну-

ла, присела и ну грибы брать да в кузов класть» [Даль. Война грибов с яго-

дами]; «Всегда перед Рождеством просила она / Катюша. – И. П. / у деда, не

очень благоволившего к московскому ее "болтанью" и "бряцанью" – "пря-

ничков", для подруг и "наших музыкантов-жучителей", и дед посылал с на-

рочным отборный ко/роб "тверских"» [Шмелев. Записки неписателя];

«Вы′носила / Катька. – И. П. / ко/робом остатки Сусанниной картошки из по-

греба…» [Маслов. Восьминка]; «Тетя Оля достала из чулана берестяной

ко/роб. Пока я с удовольствием разминал спину, взбивая граблями влажную

землю, она, <…> высыпав себе на колени пакетики и узелки с цветочными

семенами, разложила их по сортам» [Носов. Живое пламя].

Этимология лексемы ко/роб до сих пор неясна. В. И. Даль существи-

тельное ко/роб и глагол коро/бить «вести, сводить, гнуть, перекашивать,

сгибать коробом» считает однокоренными и приводит в одной словарной

статье [Даль 2002, т. 2, 270]. М. Фасмер сомневается в родстве этих слов и

предполагает, что название ко/роб пришло из латинского языка: «Возм.,

родственно лат. corbis " корзина", лит. kařbas " короб ", лтш. kařba 1." Ку-

зовок из ольховой коры или бересты для земляники", 2. "сосуд из бересты...»

[Фасмер 1986, т. 2, 331]. Другой известный этимолог, П. Я. Черных, в «Ис-

торико-этимологическом словаре современного русского языка» пишет сле-

дующее: «Коробить, короблю /чаще безл. / – "судорожно искривлять, пере-

дергивать", "корчить", "делать неровным, погнутым", "кривить".

...Происходит не от короб, с которым это слово имеет некоторую связь / вы-

делено мной. – И. П. /, а от и.-е. корня. ..*(s) kerb(h) – [*(s)korb(h)-: *(s)k0rb(h)-]

– "сгибать", "крючить"» [Черных 1999, т. 1, 431]. Тем не менее суть связи

между словами короб и коро/бить П. Я. Черных не раскрывает. Здесь уме-

стно напомнить, что в современной русистике существует точка зрения, со-

гласно которой народная этимология является причиной изменений в семан-

тике того или иного слова. По мнению Д. Н. Шмелева, «влияние звуковой

формы слова из-за связанных с ней ассоциаций на его семантику очевидно»

[Шмелев 1977, 231]. В русских говорах случайные сближения сходных по

внешнему облику слов достаточно частотны, потому что народ – подлинный

творец языка – стремится дать новому предмету или явлению такое название,

которое бы как-то соотносилось с давно существующим и потому привыч-

ным словом. При этом нередко на первый план выступает вторичное значе-

ние, возникшее на основе метонимического или метафорического переноса.

Только так, вероятно, и можно объяснить все разнообразие лексических зна-

чений, присущих суффиксальным дериватам существительного ко/роб.

Названия короби/шко, а, м. – «уничиж. к короб» (Пермь, Архангельск

XIX–XX вв. и коробейка, и, ж. – «короб или корзинка для одежды» (Воло-

гда, Вятка, Новгород, Пермь XIX–XX вв.) широко использовались преиму-

щественно в фольклорных произведениях для выражения субъективной

оценки говорящего по отношению к обозначаемому предмету-сосуду. «В

этом дворишке - коробИ/ШКо, в коробИ/ШКе – государевы грамоты на Рос-

товское озеро» [СРНГ–14, С. 14]; «Еще маменькино полукапотье в коробейке

– зад стоячий, перед шумячий…» [Шергин. Офонина бабушка]. В повседнев-

ной речи носителей диалекта существительные короби/шко и коробейка

употреблялись нечасто, потому что они не обозначали существенного при-

знака номинируемой емкости: формы, материала, вместимости и т. п.

Для обозначения вместилищ, отличающихся от короба сферой употре-

бления и меньшим объемом, в русских говорах XIX–XX вв. широко исполь-

зовались суффиксальные дериваты лексемы короб: коробе/ц, а, м. – «не-

большой короб; количество чего-либо, вмещающегося в такой короб» [Вятка,

Владимир, Урал], коробе/нь, я, м. – «короб» (Брянск). В коробене и коробце

хранили яйца, лук, чеснок, книги, одежду, утварь и т. п. Нередко в крестьян-

ских семьях коробец служил неофициальной мерой зерна, муки, соли, ово-

щей и других продуктов питания. «Посеяли девки лен, коробе/ц на семена»

[Песня]; – Что ты нам вынесла? – Вынесла коробе/нь яиц [СРНГ–14, С. 345].

Номинация коро/бка в русских диалектах многозначна. 1. Корзина (Ар-

хангельск, Карелия, Забайкалье и др.). Коробки плели из прутьев тальника,

черемухи, липового лыка, дранки, гнули из бересты. Самыми большими бы-

ли коробки, в которых крестьяне держали одежду. По вместимости они не

уступали сундуку и, так же как и сундук, имели крышку. Корзины меньшего

объема использовались в крестьянских семьях для хранения лука и репы, при

уборке овощей и фруктов. Берестяные коробки, легкие и прочные, были из-

любленной емкостью профессиональных нищих: «Адовщинские девки <...>

только на время исправляются от обычной и привычной своей беспечности и

страсти таскаться по подоконьям с коро/бками» [Максимов. Нищая братия].

Грибные и ягодные коробки для удобства ношения и большей вместимости

делали овальной формы и с выпуклыми боками. Их объем был произволь-

ным и определялся физическими возможностями грибника: «Дверь подалась

назад, и я увидел ее /Миленьтьевну. – И. П./ – высокую, намокшую, с по-

доткнутым по-крестьянски подолом, с двумя большими берестяными ко-

ро/бками на руках, полнехонькими грибов» [Абрамов. Деревянные кони]. 2.

Плетеная из соломы большая сумка-кошель (Курск, нач. XX в.). Кошель –

заплечная емкость. В ней крестьяне, отправляясь в лес, на покос или на зара-

ботки, брали с собой в дорогу самое необходимое. 3. Ящик с крышкой из

дранок и прутьев (Архангельск, 1-я пол. XIX в.); ящик, окованный железом

(Сибирь, 2-я пол. XIX в.); небольшой ящичек обычно с крышкой (Соликамск,

2-я пол. XX в.). Назначение ящиков было различным. В них держали уголь,

растопку, инструмент, обувь, рукоделье и т. п. Нередко ящики небольшого

объема заменяли крестьянам шкатулку, в которой хранили деньги и доку-

менты. В уральских говорах 2-й пол. XX в. ящиком называли обычную жес-

тяную или картонную коробку с крышкой, в которой раньше были продо-

вольственные или промышленные товары: конфеты, чай, пастила, духи и др.

4. Сундук, сделанный из согнутых гибких досок, луба (Ярославль, Вологда,

Москва и др.). 5. В свадебном обряде. Корзина, в которую кладут подарки

для родни невесты. В этом значении слово коробка зафиксировано только в

костромских говорах начала XX в., что можно попытаться объяснить осо-

бенностями обряда костромской свадьбы. 6. Деревянный или медный чан для

окраски материи (Владимир, нач. XX в.). Из приведенных выше значений

слова коро/бка следует, что его семантика, по сравнению с семантикой лек-

сем ко/ро/б, коробе/ц и коробе/нь, существенно расширилась, благодаря че-

му производное коро/бка вошло в лексико-семантическую группу "емкости

для сыпучих, мягких и жидких веществ".

Производное коробчо/нка, и, ж. – «уничиж. к коробка» зафиксировано в

саратовских говорах XIX в. известным собирателем русских народных сказок

Афанасьевым: «Это моя лягушонка в коробчо/нке едет» [Афанасьев. Царев-

на-лягушка]. Как и лексема короби/шко, существительное коробчо/нка ис-

пользовалось только в языке народных сказителей.

Название коро/бочка, и, ж. – «небольшая коробочка из бересты, в каких

продают ягоды на базаре» впервые зафиксирована в иркутских диалектах

нач. XIX в. В тульских говорах конца XIX столетия это слово употреблялось

со значением «корзинка, в которой женщины носят на базар яйца». На Туль-

щине коробочкой также называли емкость, скорее всего небольшую корзин-

ку с крышкой, использовавшуюся во время свадьбы: «Попойка оживлялась,

когда сваха приносила матери новобрачного в коро/бочке знаки целомудрия

новобрачной, после чего все это отсылалось к её отцу и матери» [Богуслав-

ский. Тульские древности]. Лексема коро/бочка в русских говорах широкого

распространения не получила и по данным диалектных словарей к XX в. вы-

шла из активного употребления. Это явление, на наш взгляд, было обуслов-

лено несколькими факторами. 1. Неспособностью существительного ко-

ро/бочка к развитию полисемии. 2. Давлением со стороны многочисленной и

давно сложившейся в русских говорах лексико-семантической группы «сосу-

ды для сыпучих и твердых веществ». 3. Наличием в современном русском

литературном языке семантически близкого слова с тождественной звуковой

оформленностью: коро/бочка, и, ж. 1. Уменьш. к коробка / в 1 зн. /: «не-

большой ящичек из картона, жести и т. п., обычно с крышкой» [БТСРЯ, С.

458]. Появление в диалектах названия коро/бочка было вызвано необходи-

мостью номинировать емкости, отличающиеся от коробки меньшей вмести-

мостью. Словообразовательный аффикс – К-а имеет в слове коро/бочка

уменьшительное значение.

Номинация коробья/, и, ж. в русских диалектах XIX-XX вв. много-

значна. 1. Сундук или ящик из гнутого луба для хранения одежды (Иркутск,

Калуга, Пермь и др.). «В коробье подушки с одеялом» [Можаев. Мужики и

бабы]. Богатые люди помимо нарядов в коробье/ держали еще и деньги:

«Поспешно начала она собирать деньги в свою коробью/» [СРНГ–14, С. 349].

В ряде среднерусских и северновеликорусских говоров (Москва, Архан-

гельск и др.) коробьей называли не только вместилище для вещей, но и само

приданое невесты, которое ей приготовили отец с матерью: «Одета она была

по-крестьянски, и шли оба супруга друг за другом, неся на плечах коромыс-

ло, на котором висела подвязанная холщовым концом расписная лубочная

коробья с приданым» [Лесков. Однодум]; «Пойдем, девки, посмотрим, а то

сейчас коробью/-то с животом /приданым/ увезут» [СРНГ–14, С. 349]. Несо-

мненно, что «девки» пошли смотреть не сам сундук, а его содержимое. Здесь

налицо явление метонимического переноса, при котором название, присущее

вместилищу, перешло на его содержимое. В донских говорах нач. XX в. ко-

робья/ имела прямо противоположное назначение: в нее складывали не день-

ги и наряды, а старые, вышедшие из обихода или редко употребляемые вещи.

2. Небольшой ящик из луба, бересты и т. п., служащий для хранения, пере-

носки чего-либо; короб (Соликамск). Как видим, на Среднем Урале коробья/

была универсальной емкостью, пригодной для хранения и транспортировки

твердых, сыпучих и мягких веществ. Такое же назначение имела она и в По-

волжье: «А не сойдемся, так разойдемся, – молвил Герасим и стал уклады-

вать в коробью иконы и книги» [Мельников-Печерский. На горах]. О том, что

коробья/ – слово старое, убедительно свидетельствует пословица: «В моей

коробьи завелись воробьи» [Даль]. Основываясь на показаниях «Словаря

русского языка XI–XVII вв.», мы можем сделать вывод, что лексема коробья/

пришла в диалекты из русского языка, в котором она имела значения, сход-

ные с теми, что и в русских говорах. Например: коробья/, и, ж. 1. То же, что

др.-рус. короб (XIII в.). 2. Коробка, ящик, ларец для хранения ценностей,

бумаг и т. д. (XVII в.). Этот переход стал возможен потому, что прежние

вместилища, ранее обозначавшиеся словом коробья/, были вытеснены со-

временными предметами-сосудами. Таким образом, лексема коробья/ в XIX

столетии в русском литературном языке архаизировалась, а в диалектах она

продолжала употребляться вплоть до 2-й пол. XX в., поскольку обозначае-

мые ей реалии широко использовались – да местами используются и поныне

– в повседневной жизни сельского населения.

4.4. Названия, заимствованные из немецкого языка

Существительное ко′но′/я/вка, и, ж., заимствованное, по мнению М.

Фасмера, из ср.-в.-н. kanne «кувшин, сосуд» через польский язык [Фасмер

1986, т. 1, 331], активно употреблялось в северных и южных диалектах на

протяжении XIX–XX столетий в нескольких значениях. 1. Высокая деревян-

ная кружка, жбан для кваса, обычно с крышкой и широким носиком (Твер.,

Влад., Ворон. Даль). Сфера функционирования коновки – хозяйственно-

бытовая, поскольку сосуд предназначался для непродолжительного хранения

и переноски напитков: воды, кваса, пива. Нередко в крестьянских семьях ко-

новка использовалась в качестве умывальника: из нее поливали на руки. Так

же, как и жбан, коновка – бондарная емкость, и изготавливалась она из раз-

личных пород деревьев. Выше мы уже неоднократно отмечали, что сосуды

под напитки делали с учетом свойств древесины, не являлась исключением и

коновка. Обычно ее делали из можжевельника, древесина которого придава-

ла напиткам неповторимый аромат, отдаленно напоминающий запах души-

стого перца. В XX в. эта лексема пережила семантическую подвижку и стала

обозначать любую кружку, т. е. сосуд, давно и повсеместно использующийся

в крестьянском быту: «У нас кружку ко′новкой зовут» (Свердл., 1971)

[СРНГ–14, С. 261]. Возможно, это обстоятельство и способствовало столь

продолжительному употреблению лексемы коновка в говорах XX столетия.

В курских говорах 2-й половины XIX в. ко′новкой называли деревян-

ный сосуд с ладаном или медом, используемый во время молебна или пани-

хиды. В таком значении слово широкого распространения не получило и к

XX столетию вышло из активного употребления, что можно объяснить изме-

нениями, произошедшими в сознании носителей диалекта за годы Советской

власти. Интересно отметить, что ритуальные сосуды, подобные коновке (во

2-м значении) были распространены и в других регионах России. Ср. лексе-

мы канун, канунница, о которых говорилось в 1-й главе настоящего иссле-

дования.

К сожалению, о дальнейшей судьбе лексемы ко′новка в русском языке

нам известно немногое. В произведениях художественной литературы она

нам не встретилась, нет ее и в региональных диалектных словарях, вышед-

ших во 2-й пол. XX в. и оказавшихся в поле нашего зрения. Совсем неожи-

данно попалось нам это слово в книге Геннадия Федотова «Бондарное дело»,

где оно употреблено в первичном значении: «высокий бондарный кувшин со

сливным носком и ручкой»: «Остовы для жбана, кружки и коновки изготов-

ляют так же, как и для любой другой бондарной посуды, имеющей форму

усеченного конуса» [Федотов. Бондарное дело]. Из приведенной цитации

видно, что в данном контексте лексема коновка выступает в качестве про-

фессионализма. Вполне возможно, что с возрождением бондарного промысла

в повседневный обиход вновь войдут деревянные кружки и кувшины, а вме-

сте с ними вернется почти забытое слово ко′новка.

Диалектизм ко′нявочка, и, ж. – «Уменьш.-ласк. к конявка» ( в 1-м знач.)

зафиксирован в тульских говорах XIX в. От конявки конявочка объемом не

отличалась, потому что уменьш.-ласкательный суффикс указывает на при-

надлежность слова фольклорному произведению: «Из гадючи трута (яд) те-

чет. Подставь, девка, конявочку под гадючу головочку» (Тул. Шейн).

Время появления на Руси слова ку′фа (ку′хва), ы, ж. – «большая бочка,

кадка» лингвисты датируют конц. XVII-го нач. XVIII в. и связывают с ре-

форматорской деятельностью императора Петра Великого. М. Фасмер счита-

ет, что лексема куфа пришла к нам посредством польского языка из ср.-в.-н.

kuofe, д.-в.-н. kuofa «чан, кадка» [Фасмер 1986, т. 1. 436]. Но в русском языке

уже давно и повсеместно употреблялись семантически тождественные ново-

му слову названия «бочка» и «кадка», поэтому причины заимствования сло-

ва-дублета, вероятно, не были обусловлены потребностью языка номиниро-

вать бондарный сосуд. Со временем чужестранка несколько изменила свой

звуковой облик, приспосабливаясь к особенностям русской фонетики, и ста-

ла произноситься как ку′хва. Несмотря на это, новое слово прививалось на

русской почве с трудом, и ареал его ограничивался южными регионами Рос-

сии. Подтверждение этому мы находим в диалектных словарях и текстах ху-

дожественной литературы.

Так в «Толковом словаре...» В. И. Даля говорится, что в воронежской

губернии кухвой называли меру жидкости в 30 кварт, что приблизительно

равнялось 39 литрам. В донских говорах кухва номинировала большую боч-

ку, вмещавшую от 15 до 20 ведер воды, или от 180 до 300 литров. Из-за от-

сутствия фактического материала о назначении донской кухвы можно только

догадываться. В кухве станичники могли держать воду, предназначенную как

для питья, так и для тушения пожара и поливки огорода, солить рыбу и ово-

щи, мочить яблоки, хранить зерновой хлеб.

Одним из первых в русской литературе употребил слово кухва Н. В. Го-

голь: «После вечери мать вымыла горшок и искала глазами, куда бы вылить

помои, потому что вокруг все были гряды; как видит, идет прямо к ней на-

встречу кухва» [Гоголь. Заколдованное место]. Теперь довольно сложно од-

нозначно решить, является ли в повести Гоголя слово кухва диалектизмом,

или же относится к общеупотребительной лексике. Как бы там ни было, чу-

жеземная лексема в русском языке оказалась недостаточно конкурентоспо-

собной и перешла в пассивный словарь.

Существительное ла′д/т/ка, и, ж. – «глиняная сковорода, плошка, пред-

назначенная для приготовления жаркого» впервые приводится в «Толковом

словаре...» В. И. Даля [Даль 2002, т. 2. 378]. В псковских и сибирских говорах

XX в. лад/т/кой называли деревянную плошку или миску, выдолбленную из

дерева. Сфера функционирования сосуда – хозяйственно-бытовая, а объем

был произвольным и определялся как назначением вместилища, так и чис-

ленностью семейства. В больших крестьянских семьях нередко встречались и

полуведерные ладки, в которых подавали на стол кушанья, готовили еду,

хранили провизию: «В обед Любава по заведенному обычаю привезла на ток

в горячих блюдах блины из первой муки и полуведерную латку разогретого

топленого масла» (Акулов. Касьян Остудный); «Посылала нас бабушка на

пруд зимой набрать чистого снега в латку (так называлась долбленая дере-

вянная посуда), затем заставляла снег с гороховой мукой хлопать сбивалкой»

[Работница, №7, 2001. Письмо А. Шистеровой из п. Уфимский, Свердлов-

ской обл.]; «А ночью и приснилось, будто июль в разгаре и она, Малаша, ут-

ром идет в сарайку, а там на полках много больших ладок с рыбой, и вся-то

рыба порченая, и дух от нее тяжелый идет» [Личутин. Фармазон].

О происхождении слова лад/т/ка М. Фасмер пишет следующее: «Прасл.

*laty, род.п. *latъve , родственное лит. Luõtas "челн, лодка-однодеревка", да-

лее, возможно, ср.-в.-н. lade м. "доска", "ставень"» [Фасмер 1986, т. 1. 465].

Вероятно, эти значения слова лад/т/ка и следует считать первичными. Со

временем слово претерпело семантическую подвижку, в основе которой ле-

жит перенос названия по сходству форм номинируемых предметов, и стало

обозначать бытовые сосуды продолговатой формы. В дальнейшем модифи-

цирующий признак "продолговатость формы" становится несущественным, и

лексема лад/т/ка начинает номинировать как продолговатые, так и круглые

бытовые сосуды.

Несмотря на то, что существительное лад/т/ка отличалось широтой

ареала и полисемантичностью, в русских диалектах оно активно использо-

валось лишь до 2-й пол. XX в., о чем убедительно свидетельствуют диалект-

ные словари. В послевоенный период в связи с резким изменением уклада

жизни сельского населения прежняя утварь вытесняется современными

предметами домашнего обихода, в результате чего лексема лад/т/ка перехо-

дит в пассивный словарь.

4.5. Названия, пришедшие на Русь из польского языка

Номинация бари//ы/ло, а, ср. – «бочка, бочонок» пришла в русские го-

воры из польского языка через украинский. Название емкости впервые за-

фиксировано В. И. Далем в южных и западных диалектах [Даль 2002, т. 1.

78]. Объем сосуда был произвольным, а сфера употребления – хозяйственно-

бытовая. В легких и прочных деревянных бочонках крестьяне держали квас

и пиво. Довольно часто барило брали с собой на покос или на поле, потому

что в деревянной емкости даже в сильную жару вода или квас оставались хо-

лодными. На территории Белоруссии название бари/ло употреблялось в 1-й

пол. XX в. Более поздней фиксации диалектные словари не приводят. В ху-

дожественной литературе название бари/ло встречается при описании быта

белорусского крестьянства: «Вот Зайчик, окруженный суетливым сборищем

своих старших, запрягает беднягу Сивого, вот Сорока с сыном: мальчик

дробноватый, однако уже в силе, помощник, несет из хаты бари/ло» [Мележ.

Дыхание грозы]. Используется это слово и в практических пособиях по изго-

товлению бондарных емкостей, что свидетельствует о специализации его

значения: «Бари/ла стягивают специальными обручами, расположенными в

двух или четырех гнездах по два-три обруча в каждом» [Федотов. Бондарное

дело].

Существительное га/рнец, нца, м. – «мера зернового хлеба, равная 3,38

л.» заимствовано из польского языка в петровскую эпоху. В 1927 г. советское

правительство запретило использование всех мер, за исключением метриче-

ских. По этой причине га/рнец как официальная мера зернового хлеба вы-

шел из употребления при торговых операциях, совершаемых на внутреннем

рынке России, в результате чего название емкости перешло в разряд исто-

ризмов. В псковских говорах XX в. лексема га/рнец, нца, м. многозначна. 1.

Мера сыпучих тел, равная 3,28 л. 2. Сосуд, вмещающий один гарнец. 3. Бу-

тыль, емкостью 3 литра. Как видим, на Псковщине гарнцем измеряли не

только сыпучие, но и жидкие вещества, потому что со временем слово

га/рнец стало обозначать различного рода сосуды, приблизительно равные

по объему. «Га/рнец был при моей памяти, и пива мерили, и фсе» [ПОС–13,

С. 141]; «Жемчуг га/рнцами мерят (пересыпают)» / Пословица /.

Фонетическими вариантами названия га/рнец, нца, м. являются лек-

семы: га/ре/ц, рца, м., га/ренец, нца, м., га/ранец, нца,м. В псковских говорах

XX в. существительное га/ре/ц, рца, м. синонимично слову га/рнец, нца, м. в

1 и 2 знач., а га/ренец, нца, м. и га/ранец, нца, м. обозначают то же, что и

га/рнец, нца, м. в 1-м знач. Сосуществование в псковских говорах XX в. лек-

сем га/ренец, нца, м., га/ранец, нца, м., и га/рнец, нца, м. обусловлено тем,

что особенности областного произношения слов нередко зависят «от случай-

ной прихоти говора, не подлежащей никакому общему требованию фонети-

ки» [Балахонова 1971, 237]. В среднеуральских диалектах XX в. га/ре/ц, рца,

м. – «мера зернового хлеба, равная 3,28 л.» В процессе развития этого диа-

лекта название га/рнец претерпело комбинаторные изменения звуков, в ре-

зультате чего оно трансформировалось в слово гарец, рца, м. Именно звуко-

вые изменения и явились причиной закрепления в средне-уральских диалек-

тах лексемы гарец. «Один был га/рец гороху, и тот рассыпали» [СРНГ– 6,С.

140]; «Га/рсы у нас были по полпуда, вот имя и засыпали» [СРГСУ, С. 103] .

Номинация га/рничек, чка, м. – «маленькая корзиночка, служащая ме-

рой сыпучих веществ» – словообразовательный дериват существительного

га/рнец, нца, м. Такие корзиночки обычно плели из лозы или бересты. Когда

шли за грибами или за ягодами, гарничек использовали как вспомогательную

емкость: сначала набирали ягоды в него, а затем пересыпали в набирочку,

специальную корзиночку для грибов и ягод. В набирочку входило два гар-

ничка. Основываясь на показаниях «Псковского областного словаря», можно

предположить, что сосуды га/рнец, нца, м. и га/рничек, чка, м. не различа-

лись объемом. В слове га/рничек, чка, м. суффикс –ЕК имеет только ласка-

тельное значение. Ср.: «Набирачки-карзины для грибоф, ягат. Набирка з

гарница два, га/рничек такой, карзиначка» [ПОС-13, С. 145].

Лексема га/рчик, а, м. в русских говорах XIX–XX вв. многозначна: 1.

Мера сыпучих тел – гарнец; сосуд вместимостью в один гарнец (Даль без

указ. места, Ср. Урал, Краснодар) . 2. Небольшая кадушка (Ср. Урал). Такие

кадушки изготавливали из дуплистых стволов осины или липы. В емкости

держали молоко и молочные продукты, солили огурцы и грибы, мочили яго-

ды, выносили лошадям овес. Сосуществование в средне-уральских диалектах

XX в. названий га/рец, рца, м. и га/рчик, а, м. обусловлено тем, что слово

га/рец, рца, м. преимущественно употребляется в речи представителей стар-

шего поколения во время их рассказов о прошлом, тогда как существитель-

ное га/рчик, а, м. обозначает сосуды, широко используемые в повседневной

жизни носителей диалекта. Допустимо предположение, что в среднеураль-

ских диалектах слово га/рец постепенно переходит в разряд архаизмов, по-

тому что более частотным с точки зрения употребления является многознач-

ное существительное га/рчик. Нельзя оставлять без внимания и тот факт, что

слово га/рчик возникло на русской почве и, следовательно, является более

конкурентоспособным, чем иноземная лексема га/рнец. На давность появле-

ния в русском языке слова га/рчик указывает пословица: «Посеял с га/рчик, а

собрал со ставчик».

Номинация гарцо/вка, и, ж. – «сосуд вместимостью в один гарнец или

в 1/4 ведра» употреблялась в смоленских говорах нач. XX в. Емкостью мери-

ли зерно, муку, соль, водку и пиво. Нередко сосуд использовался как вмести-

лище под жидкие и сыпучие вещества: молоко, растительное масло, мед,

крупу. Название емкости, вероятно, образовано суффиксальным способом от

существительного гар/н/ец. Подобного рода образования нередко мотиви-

руются основой относительных имен прилагательных. Например: дубовая

(кадка) – дубовКа, липовая (бочка) – липовКа и др. Но: кошовКа. Следует

отметить, что в «Толковом словаре...» В. И. Даля имеется прилагательное

га/рнцевый – «относящийся к гарнцу», поэтому, вполне возможно, что в

смоленских говорах существовало словосочетание га/рнцевый (соcyд) –

«cocyд, вмещающий 1 гарнец». Со временем на его основе и могло возник-

нуть существительное гарцо/вка. В настоящее время этот словообра-

зовательный тип и в русских говорах, и в русском литературном языке до-

вольно продуктивен. Подытожим: название гарцо/вка имеет двойную моти-

вацию. Широкого распространения лексема гарцо/вка в диалектах не полу-

чила, да и на Смоленщине просуществовала недолго: время ее функциони-

рования ограничивается 1-й пол. XX в.

ГЛАВА 5

ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ С НЕЯСНЫМ

ЭТИМОНОМ

В отечественной лингвистике на протяжении нескольких десятилетий

наблюдается устойчивый интерес к проблеме номинации явлений объектив-

ного мира. Однако в современной лексикологии вопрос лексической мотиви-

рованности слов до сих пор решается по-разному. Тем не менее, не смотря на

существующие разногласия, языковеды единодушны в признании того, что

большинство исконно русских слов являются мотивированными. К числу

немотивированных обычно относят заимствованные слова, а также некото-

рые исконно русские слова, со временем утратившие мотивированность. В то

же время отдельные ученые, как, например, К. А. Левковская, считают, что

«эти непроизводные исконно русские слова <…> нельзя считать полностью

немотивированными, так как они входят в ряды производных однокоренных

слов и, будучи органически связаны с ними, «получают как бы «вторичную»

(«обратную») мотивированность» [Блинова 1972, 95]. Несколько иной точки

зрения на вопрос лексической мотивированности придерживался профессор

А. Н. Карпов, который считал, что каждое исконно русское слово является

мотивированным. Если же лексикологи не могут установить, какие признаки

лежат в основе мотивации того или иного названия, то это вовсе не означает,

что слово не имеет мотивировки, поскольку со временем эта мотивировка

может быть установлена. Точка зрения профессора А. Н. Карпова подтвер-

ждается современными исследователями, которые говорят о том, что «моти-

вационные отношения могут строиться на периферийных связях, при этом

мотивирующее слово отражается в словообразовательных перифразах кос-

венно или вообще не находит места» [Казак 2004, 157]. По мнению исследо-

вателя, периферийная мотивация нередко становится причиной того, что

«смысловая соотнесенность производящего и производного «прочитывается»

с трудом, поэтому в различных источниках производность таких существи-

тельных характеризуется неодинаково» [Казак 2004, 157]. От себя добавим: в

нашем исследовании также присутствуют существительные, имеющие двой-

ную мотивировку.

Особенно остро проблема лексической мотивированности слова стоит

в диалектном языке. По этому поводу А. Н. Карпов писал: «Во всех русских

диалектах именование объектов, процессов, признаков проходило и прохо-

дит с ориентацией на выделение существенного. Номинаторы свободны в

выборе признаков предмета; важно, чтобы название заключало в себе «нача-

ло распознавания» [Карпов 2003, 6]. К сожалению, то, что ясно местному

жителю, творцу диалектного языка, далеко не всегда становится понятным

историку языка, потому что действующий в диалектах процесс этимологиза-

ции не подчиняется законам академической науки. Но, не смотря на неяс-

ность происхождения многих диалектных наименований бытовых ёмкостей,

эти слова остаются полноправными единицами диалектного языка и нужда-

ются в обстоятельном изучении, поскольку в них отразилась многовековая

культура народов России.

Существительное би/чка, и, ж. – «кадка, в которую льется молоко при

сбивании масла» было распространено в терских говорах конца XIX в. Объем

кадки зависел от того, каким способом получали необходимый продукт. Если

сбивали мутовкой, то емкость вмещала не более шести литров молока. Дру-

гой способ заключался в том, что сосуд, налитый на ¾ молоком, плотно за-

крывали, подвешивали на веревках и мерно раскачивали. В этом случае ко-

личество сбиваемого молока возрастало до двух ведер. В XIX столетии необ-

ходимость пахтать масло в домашних условиях отпала. Те же, кто продолжал

этим заниматься, пользовались уже не бичками, а механическими и электри-

ческими маслобойками типа МБ-Т-1. Установить происхождение названия

би/чка затруднительно: в словарях В. И. Даля и М. Фасмера это слово отсут-

ствует. Предположительно, лексема би/чка образована суффиксальным спо-

собом от существительного би/ч, а, м. – «кнут, плеть, витень, пуга, ременни-

ца, погонялка; арапник» [Даль 2002, т 1. 161], которое, по мнению М. Фас-

мера, восходит к глаголу бить [Фасмер 1986, т. 1. 169]. В таком случае у слов

би/ч и би/чка может быть выделена общая сема: «предмет, при помощи ко-

торого кого-либо или что-либо бьют». Ср.: у В. И. Даля: би/ч, м. – «короткое

звено цепа, било, битчик, типок» [южные регионы России. Даль 2002, т. 1.

161].

В целом ряде регионов России, богатых березовыми лесами, были ши-

роко распространены бытовые сосуды, изготовленные из пласта бересты. Их

появление было обусловлено несколькими факторами. Во-первых, сельское

население всегда нуждалось в легких и прочных вместилищах, пригодных

для хране- ния и транспортировки жидких, сыпучих и мягких веществ. Во-

вторых, эти емкости должны были обеспечивать надлежащую сохранность

продуктов и, в-третьих, отличаться низкой себестоимостью. Таким материа-

лом является береста, которая не только хорошо держит воду и не поддается

гниению, но и, благодаря содержащимся в ней веществам, предотвращает

продукты от порчи. Помимо всего прочего было замечено, что несколько

слоев бересты служат хорошей тепло- и хладоизоляцией, что также имело

немаловажное значение в повседневной жизни крестьян. Таким образом, бе-

рестяные цилиндрические сосуды со вставным дном и плотно пригнанной

крышкой стали своего рода предшественниками термосов. В разных местно-

стях России эти берестяные емкости называли по-разному. Известный рус-

ский этнограф XIX столетия С. В. Максимов в книге «Год на Севере» гово-

рит о том, что в средней и южной части России такие емкости зовут бурака-

ми, а на Севере и в Сибири именуют туесами. От себя добавим: по данным

диалектных словарей, в уральских говорах XX в. появилось новое слово

ско′лотень, семантически тождественное двум «старым» названиям бурак и

туес.

Существительное бура′к, а, м. в русских говорах XIX–XX вв. имеет не-

сколько значений: «сосуд из бересты цилиндрической или круглой формы

для хранения и переноски чего-либо» (олонецкие говоры); «берестяная таба-

керка» (Вологда); «корзина или короб, плетенный из лучины или бересты,

обычно для белья, сена, соломы» (Тверь, Вологда, Новгород); «небольшая

деревянная кадушка для масла» (Рязань). Объем бурака был произвольным и

определялся его назначением. Бураки – берестяные цилиндрические сосуды

– крестьяне брали с собой на богомолье, в поле, в лес, на покос и на годовые

праздники; в них носили напитки: квас, пиво, брагу, держали молоко, смета-

ну, мед, соль, растительное и топленое масло, перевозили икру, рыбу, грибы.

В огромных берестяных бураках крестьяне хранили зерновой хлеб и муку.

Труды по этнографии и тексты художественных произведений свидетельст-

вуют: в целом ряде регионов России (Русский Север, Урал, Сибирь, Повол-

жье) использовались расписные бураки, представляющие собой настоящие

произведения искусства. Сказанное подкрепим примерами: «Наряду с до-

машним изготовлением бураков в XIX – начале XX столетия широкую из-

вестность приобрели изделия ремесленных центров Русского Севера, Урала

и Сибири. В числе таких – окрашенные и расписные бураки′ с сюжетными и

растительными композициями» [Русская изба]; «Именно тот и скитский

труд, который легок: кошельки вязать, полууставом писать, перекоряться,

перебраниваться, голубков клеить, бураки′ расписывать…» [Максимов. Год

на Севере]. Уточним: обычно на бураках (туесах) изображали петухов с пест-

рым оперением, сиринов, «фантастические цветы и травы» [Живая старина,

№ 3, 2000]. Такой выбор рисунка был не случаен, поскольку петух в славян-

ских мифах считался причастным «и к царству жизни, света, и к царству

смерти, тьмы», в результате чего его образ оказывался «способным к моде-

лированию всего комплекса жизнь – смерть – новое рождение». Кроме этого,

петух, по верованиям славян, «мог разгонять своим криком нечистую силу и

отпугивать мертвецов» [Мифы народов мира 1997, т. 2, 310]. Что касается

изображения Сирина, то эта птица была широко представлена в русском

фольклоре и в русской живописи: «В русских духовных стихах Сирины,

спускаясь из рая на землю, зачаровывают людей своим пением.

В русском искусстве Сирин и Алканост – традиционный изобрази-

тельный сюжет: от лубочных картинок до «Песни радости и печали» М. В.

Васнецова» [Мифы народов мира 1997, т. 2. 438].

Этимология слова бура′к до конца не выяснена. В «Этимологическом

словаре русского языка» М. Фасмер приводит несколько версий, выдвинутых

его предшественниками, но сам от какого-либо вывода воздерживается. Не-

ясным остается и то, какое именно из значений существительного бура′к

следует считать первичным, а какие производными или вторичными. Опира-

ясь на исследования этнографов, а также на фольклорные тексты, мы вправе

предположить, что основным будет первое значение: «цилиндрический сосуд

из бересты для хранения и транспортировки жидких и сыпучих веществ».

Сказанное подкрепим примерами: «Старуха-то и говорит старику: «Поди,

муж, за моря, по новы лекаря». «Старик и говорит: «Да как я пойду?» – «Да

я тебе лепешек напеку да квасу бу/рак налью» [Новгородские сказы]; «Уж

ты бабушка-кутейница. Ты такая рукодельница; В кошелишке воду нашива-

ла. В бураке кашу заваривала» [Песня]; «Сидит огромная баба на печке и

прядет; голова у нее, как бурак, титьки, как ведра, глаза, как солонки» [Де-

мин. Загадки Урала и Сибири]. В последнем примере существительное бурак

взято из народной сказки, что убедительно свидетельствует о давности его

появления. Позднее, вероятно, по причине сходства по форме или материалу,

бураком стали называть большие корзины, сплетенные из бересты или

прутьев, а также небольшие деревянные или берестяные кадки.

Номинация бурачо′к, а, м. – «уменьш.-ласк. к бурак (в 1-м знач.)» отме-

чена в оренбургских и среднеуральских говорах XIX–XX вв. От бурака бу-

рачок отличался только меньшим объемом, назначение же у обоих сосудов

было одинаковое. Примеров использования слов бурак и бурачок в художе-

ственных произведениях писателей XX в. нам не встретилось, а вот в семей-

ной хронике С. Т. Аксакова «Детские годы Багрова-внука» этот сосуд упо-

минается довольно часто: «У нас с сестрой были прекрасные с крышечками

берестовые бурачки′, испещренные вытесненными на них узорами». Вполне

возможно, что существительные бурак и бурачок к XX в. под давлением со

стороны семантически тождественных им слов туе/я/с, а, м., и туе/я/сок, ска,

м. (тавезок) перешли в пассивный словарь. Что это так, подтверждают, на-

пример, следующие тексты: «Кольша вынес из амбара большой туес с овсом,

запнулся и просыпал зерна» [Караваева. Двор]; «Разве смогу я втащить в из-

бу какой-нибудь пропылившийся берестяный туес и так и этак разглядывать

его под носом у старой хозяйки?» [Абрамов. Деревянные кони]; «Для при-

шлого на кухонном столике стоит "срамной" берестяной туес с водой и такая

же срамная кружка» [Черкасов. Хмель]; «Другие соорудили в сибирских

дворах оконца на воротах, выставляют туесок с квасом, зобенку с солью, ка-

равай хлеба...» [Астафьев. Последний поклон]; «Руки дрожащие, белый ви-

сок...// Старый якут мастерит туесок» [Кузнецов. Туесок]. Уместно сказать,

что у якутов и других коренных народов севера большие берестяные туеса

использовались для хранения языческих богов-аллэлов: «Деревянные извая-

ния аллэлов, которые были и достаточно большими, держали в «чистой»

части жилища в берестяных туесах, кормили и переодевали в строго опреде-

ленные часы суток, бусы и пояса заматывали исключительно в направлении

движения солнца» [Демин. Загадки Урала и Сибири].

Интересно использовался туес у пермяков. Так во время пермяцкой

свадьбы тетка невесты подносила молодой и ее подругам в берестяном туесе

теплую брагу, которой угощались все присутствующие. При этом невеста

кланялась тетке в ноги, а сопровождающие ее (невесту) подруги пели груст-

ную песню, в которой говорилось о том, что невеста приехала к тетке в гости

в последний раз. Другим не менее важным пермяцким обрядом являлся об-

ряд родин, который исполнялся со всей тщательностью, поскольку от этого,

по мнению пермяков, зависело здоровье роженицы и ее ребенка. После того,

как родился ребенок (обычно это происходило летом в хлеву, а зимой в ба-

не), повивальная бабка приносила речной воды. Помолясь, бабка читала за-

говор и пропускала эту воду через локоть в берестяной туес. Потом повитуха

с молитвой обмывала этой водой крайний камень каменки, а затем дверную

скобу, каждый раз собирая воду в туес. Приготовив таким образом снадобье

от порчи, повитуха, соблюдя другие требования обряда, трижду брызгала на-

говоренной водой в лицо роженице, а оставшуюся выливала из туеса ей на

голову. Выше мы уже отмечали, что многие туеса украшались «магическим»

рисунком, который играл роль оберега, возможно, поэтому берестяные туеса

(бураки) и использовались при совершении родильного обряда.

В заключение остается только добавить, что с конца прошлого века в

связи с возрождением кустарных промыслов, слово туес и его производные

все активнее используются в речи не только сельских, но и городских жите-

лей, поскольку номинируемые ими сосуды вновь становятся предметами до-

машнего обихода: «Такое же реальное чудо я держу в руке – берестяной ту-

ес, сделанный руками мастера из г. Асино… и подаренный мне директором

«Авангарда» Лидией Владимировной Ильиной» [Арутюнов. Орнамент бере-

сты // Природа и человек. – 2003. – № 5. – С. 30]; «В «артели», где кроме Ни-

колая Степановича работают еще двое мастеров, за месяц изготавливается

около сотни туесков» [Газета «Труд»]..)(

О слове бу/ртас, а, м. – «берестяной сосуд» (Вологда, Новгород) и про-

изводном от него буртасо/к, а, м. – «уменьш.- ласк. к буртас» известно не-

многое. В «Толковом словаре...» В. И. Даля и в «Этимологическом сло-

варе...» М. Фасмера название бу/ртас отсутствует, поэтому сказать что-либо

определенное о его происхождении мы не можем. Интересно, что В «Этимо-

логическом словаре...» М. Фасмера содержится созвучная лексема буртасы/,

мн. «народ на средней Волге, только др.- русск» [Фасмер 1986, т. 1, 248].

Лексикограф отмечает, что некоторые исследователи «в них видят мокшан-

цев, потому что на их языке береза называется xelendž» , и что «от начала

эпохи христианства буртасами звали также чувашей» [Фасмер 1986, т. 1,

248]. Кроме того, М. Фасмер, ссылаясь на современных ему исследователей

топонимики, говорит о том, что «...Буртас, Буртасы – частый топоним в

Мордовии, Чуваши» [Фасмер 1986, т. 1, 248]. Думается, что название сосуда

могло быть образовано лексико-семантическим способом от названия народ-

ности, изготовлявшей этот сосуд. Наша версия не является единственно воз-

можной, поскольку нуждается в более обстоятельном обосновании. Несмотря

на неясность этимологии, лексемы бу/ртас и буртасо/к на протяжении XIX и

1-й пол. XX в. отмечаются как действующие, о чем свидетельствуют фольк-

лорные тексты и художественные произведения: «Несет она пестерку пиро-

гов и бу/ртас пива» [Новгородские сказы]; «Доктор Преображенский, не чи-

нясь, взял берестяной буртасо/к с ягодами» [Белов. Год великого перелома];

«Чичас принесу, у меня квас в буртасе» [Белов. Кануны]. С середины про-

шлого столетия в силу экстралингвистических причин надобность в бере-

стяных буртасах, а следовательно, и в слове отпала. К сожалению, у нас нет

свидетельств употребления рассматриваемой номинации во 2-й пол. XX в.,

поэтому можно предположить, что слово перешло в пассивный словарь рус-

ского языка.

Существительное вя/нтель, я, м. (вя/тель, вя/тиль) – «кошель для се-

на, сплетенный из веревок или лычаг» употреблялось в пенз., владимир. и

пермск. диалектах 2-й пол. XIX-го – 1-й трети XX в. В словаре В. И. Даля

слово вя/нтель имеет несколько другое написание и более подробное толко-

вание: «Вя/тель, м. пен. вя/хирь, ве/тыль, пестер, кошель для сена, сплетен-

ный из веревок, или лычаг. // Плетенка из прутьев у рыбаков, вяхирь, ветель,

морда или вятер» [Даль 2002, т. 1, 555]. М. Фасмер к слову вятер дает толь-

ко одно значение: «верша», также вятель то же» (Фасмер 1986, т.1, 376). Ры-

бацкие верши плелись из ветлы (при яканье – вятла) – разновидность ивы.

Отсюда, вероятно, и произошло название орудия лова. Позднее слово

вя/тель стало обозначать «плетеные емкости, напоминающие по форме ры-

бацкую вершу». Происхождение звука [н] в слове вя/нтель неясно. Возмож-

но, это ошибка, допущенная собирателем, или же особенность говорящего,

переделавшего слово вя/тель «верша» в вя/нтель «плетеный мешок для се-

на». Как и в предыдущем случае, здесь имеет место мотивация по сходству

форм емкостей: и рыбацкая верша, и сетка для сена имеют круглую форму.

Ср.: вя/тер, -я, м. – «корзина для переноски сена» (Петербург, нач. XX в.).

Лексема вя/харь, я, м. (вя/хиль, вя/хирь, вя/холь) – «сетчатый мешок,

кошель для сена, сплетенный из веревок или лычаг, навешиваемый на голову

лошади» зафиксирована в воронеж., рязан., владимир. и др. диалектах XIX–

XX вв. М. Фасмер так определяет значение этой лексемы: «Вя/хирь 1. Вере-

вочная сетка для сена (у извозчиков), вя/холь то же, ряз.» [Фасмер 1986, т. 1,

377]. Ср.: у В. И. Даля: «Вяхель, вяхиль, вяхирь, вяхарь, вор., ряз. вятель,

вятер, пестер, сетчатый кошель для сена, воровенный или лычажный» [Даль

2002, т. 1, 555]. В крестьянском хозяйстве вя/харь использовался двояко: как

кормушка для лошадей, надеваемая на шею животным, и как емкость для пе-

реноски сена: «По коленкоровой дороге скрипнул обоз: под оборотнями

тропыхались вя/хири, и лошади, кинув жвачку, напрянули уши» [Есенин.

Яр]. Происхождение слова вя/харь неясно. Оно могло быть образовано суф-

фиксальным способом от «вяха 2. «куча», диал. вологодск.» [Фасмер 1986, т.

1, 377]. В словаре В. И. Даля существительное вяха – «куча, ворох, бремя,

большая ноша» [Даль 2002, т. 1, 555]. Сетчатый мешок с сеном и представ-

ляет собой большую ношу. В подтверждение этого приведем цитату:

«Свадьба в разгаре, а она / Параня. – И. П. / волокет на себе вяхирь с зеленкой

…Парани из-под вяхиря почти и не видно – в три погибели согнулась и тянет.

А гость с невестиной стороны возмутился: – Что же мы, мужики, стоим, а

женщина надрывается?! Параня на эти речи и говорит ему: – На, сваток,

возьми! Мужчина (крепкий, в теле) схватил вяхирь, стал поднимать и упал.

Его потом ветками родня обмахивала – человеку плохо стало с сердцем»

[Сычева. Параня / / Сельская новь. – 2003. – № 1. – С. 16]. Как видим, в Ли-

пецкой области вяхири используются до сих пор, вследствие чего и слово

продолжает активно употребляться в речи носителей диалекта. Суффикс –

АРь образует существительные с предметным значением от основ существи-

тельных: куб – кубАРь; дым – дымАРь. Этот словообразовательный тип

характерен для разговорной речи и просторечия. В заключение отметим: се-

мантически близкие названия вя/харь (северные диалекты) и ве/нтель (юж-

ные диалекты) отражают не только собственно языковые различия, но и осо-

бенности в деталях устройства и назначения емкости, т.е. различия этногра-

фические.

Слово дже/мбель, я, м. – «плетеная из травы корзинка» отмечено в

уральских говорах в значении «сумка, сплетенная из травы». В словарях В.

И. Даля и М. Фасмера лексема отсутствует, поэтому ее появление в русских

диалектах можно приблизительно датировать 2-й пол. XX в. Причины заим-

ствования существительного джембель точно неизвестны. Возможно, ино-

язычное слово закрепилось в уральских диалектах потому, что обозначало

емкость, выполненную из материала, нехарактерного для этого региона Рос-

сии. Данные диалектных словарей, трудов по этнографии и нашей картотеки

свидетельствуют, что в Сибири и на Севере основным материалом для изго-

товления сосудов домашнего обихода была древесина, тогда как на юге, из-за

недостатка таковой, в ход шли кустарники и травы.

Объем дже/мбеля был произвольным и определялся его назначением. С

легкими и прочными травяными корзинами крестьяне ходили на рынок и в

магазин, в джембелях хранили лук и чеснок, фрукты, яйца, мелкие предметы

домашнего обихода: нитки, мотки пряжи, обрезки ткани и т. п. Несмотря на

известные преимущества травяных корзин перед вместилищами из древесно-

го материала, последние встречались гораздо чаше первых. Может быть,

здесь решающую роль сыграла сила традиции, а, может, и не хватало масте-

ров, обладавших искусством плетения трав. Как бы там ни было, но из дан-

ных «Словаря русских народных говоров» следует, что ареал слова

дже/мбель ограничивался исключительно уральскими диалектами. В пись-

менных источниках существительное дже/мбель нам не встретилась, что

также говорит о локальном характере его использования.

Номинация жба/н, а, м. была распространена в южнорусских и средне-

русских диалектах XIX–XX вв. в следующих значениях: «деревянное ведро с

крышкой для кваса» (Владимир); «деревянный сосуд с ушками и крышкой,

употребляемый для хранения сала, растительного масла и других жидкостей»

(Курск); «деревянный закрытый бочонок с отверстием, краном для питья,

служащий для перевозки в поле воды крестьянам» (Тамбов, Курск, Воро-

неж); «чан» (Ярославль). Основным материалом для изготовления жбанов

служила древесина, хотя в южных регионах России из-за недостатка таковой

эти сосуды делали из глины и металла. Однако деревянные емкости были

прочнее глинянных и, следовательно, реже повреждались при транспорти-

ровке, а металлические жбаны хоть и превосходили деревянные по прочно-

сти и долговечности, зато уступали им по хладо- теплоизоляционным свой-

ствам и имели более узкую сферу употребления. Крестьяне знали, что для

пива лучшее вместилище – дубовый жбан, для кваса – можжевеловый, а для

сала и растительного масла идеально подходит липовый сосуд. Благодаря

столь широкому применению жбана в крестьянском хозяйстве название ем-

кости не только прочно закрепилось в диалектах, но и вошло в язык произве-

дений русских писателей XIX–XX вв. Особенно часто оно встречается в сти-

хотворениях и поэмах Н. А. Некрасова, в которых дается описание крестьян-

ского быта:

Слезы ли, пот ли у ней над ресницею,

Право, сказать мудрено.

В жба/н этот, заткнутый грязной тряпицею,

Канут они все равно

(Некрасов. В полном разгаре страда деревенская).

Испить бы... – Хозяйка встает

И Проклу из белого жба/на

Напиться кваску подает...

(Некрасов. Мороз - Красный нос).

«Она (Настасья. – И. П.) несла жестяной поднос с колоннадой глиняных

кружек, следом появился и запотевший деревянный жба/н с квасом» [Бе-

лянин. Летучий корабль]; «Именно тут случился Коле урон этим летом, когда

по баловству иль беззаботности своей угнал парень ночью рыбозаводскую

дору, и волной выкинуло суденко на отмель, как пробку из бражного жбана»

[Личутин. Фармазон].

Этимология слова жба/н до конца не изучена. М. Фасмер, не указывая

на происхождение лексемы, отмечает, что она присуща большинству славян-

ских языков [Фасмер 1986, т. 1, 36]. За время своего существования на рус-

ской почве слово жба/н претерпело незначительные фонетические измене-

ния и явилось словообразовательной базой для целого ряда названий быто-

вых емкостей для напитков: жбант, а, м. – «то же, что жбан» (в 3-м знач. Ря-

зань); жба/нка, и, ж. – «деревянный или берестяной сосуд цилиндрической

формы с крышкой» (Ср. Урал); жба/нчик, а, м. – «то же, что жбанка» (Ср.

Урал); жбано/к, а, м. – «бочоночек» (Тамбов); жбану/шка, и, ж. – «неболь-

шая деревянная кружка» (Псков). Интересно отметить, что в среднеураль-

ских говорах для обозначения одной и той же емкости использовались се-

мантически тождественные словообразовательные и морфологические вари-

анты жба/нка и жба/нчик. Данные «Словаря русских говоров Среднего Ура-

ла» свидетельствуют, что слова-дублеты отмечены в разных населенных

пунктах, т. е. употреблялись локально. В тамбовских диалектах XIX в. назва-

ния жбан и жбано/к использовались строго дифференцированно: первое но-

минировало большие сосуды, а второе – малые. Что касается происхождения

лексемы жбану/шка, то емкость получила свое название из-за сходства фор-

мы и материала со жбаном. Действительно, деревянные пивные кружки, ко-

торые до сих пор изготавливаются как сувениры, имеют ту же форму, что и

жбан. Таким образом, посредством суффикса – УШК-а от производящей ба-

зы жбан было образовано название сосуда небольшого объема. О назначении

жбанки и жбанчика красноречиво говорят примеры: «Гостей со жба/нкой пи-

ва обходили угощать» [СРГСУ, С. 152]; «Квас-то не в банках, как сейчас

держали, а в жба/нчиках»; «А в етом жба/нчике черемушну муку замочила»

[Taм же]; «Кузнец принес жбан «Железной воды» [Миролюбов. Сакральное

Руси]. Поясним, что железная вода приготавливалась особым способом и

считалась сильным средством от ревматизма.

Название козобе/нок, а, м. – «кошель, плетенный из бересты», отмечено

в олонецких диалектах 1-й пол. XX в. С козобенком ходили за грибами и

ягодами, в нем давали овес лошадям, хранили продукты, мелкие предметы

домашнего обихода. Установить этимологию этого наименования мы не мо-

жем, однако допустимо предположение: существительные зоб м. – «нижняя

часть пищевого горла, род мешочка, где пища разбухает, до поступления в

желудок» [Даль 2002, 141] – козоба/н, м. – «обжора, толстяк» [Фасмер 1986,

т. 2, 279] – козобе/нок, м. – «емкость под сыпучие и мягкие вещества, в том

числе и продукты питания» обладают общей семой: «имеющий отношение к

пище». Исходя из значения суффикса – ОНОК мы можем предположить, что

козобе/нок – это «маленький обжора, т. е. ребенок, который много ест». Со

временем эта номинация приобрела новое смысловое значение: «емкость под

съестное», в результате чего произошло расщепление слова на омонимы.

Следовательно, козобе/нок 2 образовано лексико-семантическим способом.

Слово колы/шка, и, ж. – «короб для хранения и переноски чего-либо»

зафиксировано в соликамских и пермских диалектах 2-й пол. XX в. В ко-

лы/шке носили сено, солому, мякину, хранили отруби, соль, крупу, лук, мел-

кие предметы домашнего обихода: мотки пряжи, веретена и т. п. Использо-

валась эта емкость и во время уборки овощей. Объем колышки был произ-

вольным и, вероятно, не превышал трех-четырех ведер. Носили колышку че-

рез плечо на ремне или же вдвоем на палке, которая вставлялась в проушины

короба.

Мы не можем с уверенностью сказать, как и от чего образована лек-

сема колы/шка, потому что в «Этимологическом словаре...» М. Фасмера она

отсутствует. Опираясь на данные, полученные из «Толкового словаря...» В.

И. Даля и «Этимологического словаря...» М. Фасмера, можно выдвинуть два

предположения. Первое из них состоит в том, что существительное ко-

лы/шка образовано суффиксальным способом от глагола колыха/ть. Кос-

венное подтверждение находим у М. Фасмера: «Колыхать, колыска "ко-

лыбель"» [Фасмер 1986, т. 2, 292]. Действительно, при переноске колы/шка

колыхалась, покачивалась из стороны в сторону, и эта особенность емкости

могла быть взята за основу мотивации ее названия. Согласно другому пред-

положению, существительное колы/шка может рассматриваться как дери-

ват слова колы/га, и, ж. – «колыжка, ком или куча навозу» (Вологда. Даль).

Здесь же поясним, что лексема колы/жка в «Толковом словаре...» В. И. Даля

имеет значения: «закрутка в веревке, сгиб с перевоем, особ. в новой, крутой,

либо в мокрой веревке»; «ком, комок, грудка, кучка особ. назему»; «возок

сена, возишко, остромок» (Вологда); «двуколка, одноколка, таратайка»

(Псков, Тверь, Кострома); «колыбель, колыска; детская тележка» (Тула, Ря-

зань); «лубяное лукошко или плетюшка» (Ярославль, Вятка) [Даль 2002, т. 2,

346]. Появление в слове колы/шка звука [ш] вместо [ж] можно объяснить

влиянием регрессивной ассимиляции. Но несмотря на все сказанное выше,

вопрос о происхождении названий колы/шка и колы/жка остается откры-

тым и требует дополнительных этимологических изысканий. В письменных

источниках слово колы/шка нам не встретилось, а в соликамских говорах 2-

й пол. XX в. оно активно употреблялось: «Колы/шку-то поднять надо, короб-

ку-то с семенами, а ведь тяжело» [ССГ, С. 242-243]. Из приведенного приме-

ра видно: в соликамских говорах налицо явление двуязычия, потому что в

контексте диалектное слово поясняется общеупотребительным.

Грамматические варианты ко/ноб, а, м. и ко/нобь, и, ж., впервые

отме-

ченные В. И. Далем в южновеликорусских говорах XIX в., употреблялись

еще в языке Древней Руси XII–XIII вв. со значением: «большой металличе-

ский сосуд: котел, лохань» [СРЯ, Вып. 7]. Распад древнерусского государ-

ства на удельные княжества ознаменовался активным становлением диалек-

тов, в которых многие слова древнерусского языка претерпевали семантиче-

ские изменения. Не стала исключением и лексема ко/ноб (ко/нобь). По сви-

детельству В. И. Даля, конобом в западных и южных регионах России назы-

вали жбан, деревянную кружку, а слово ко/нобь использовалось в тех же ре-

гионах в более широком значении: «кринка, кувшин, умывальник»; «жбан,

деревянная кружка». Здесь же следует сказать и о том, что с точки зрения се-

мантики слова ко/ноб и ко/нобь близки названию ко/новка, которое также

употреблялось в южных диалектах.

В томских говорах 2-й пол. XX в. существительное ко/ноб было отмече-

но в значении: «большой берестяной кузов, который обычно носят за плеча-

ми». С таким кузовом крестьяне ходили за ягодами: «Кузов для ягод из бе-

ресты делают, за плечо надевают ко/нобы» [СРНГ–14, С. 259]. Для удобства

ношения на спине коноб делали прямоугольной формы, сзади он имел две

лямки, сверху закрывался крышкой. Помимо ягод с конобом ходили за гри-

бами и орехами, таежники носили в нем необходимый в дороге скарб. В дру-

гих говорах подобную емкость называли кузов, кошель или пестерь.

Сопоставляя первичные значения слов ко/ноб и ко/нобь, присущие им в

древнерусском языке, со вторичными, диалектными, значениями, мы можем

проследить за изменениями, происшедшими в семантике этих лексем. На

протяжении XIII–XX вв. семантика слова ко/ноб существенно расширилась,

и оно стало обозначать металлические, плетеные и деревянные бытовые со-

суды, предназначенные для хранения и транспортировки жидких и сыпучих

веществ. Семантические подвижки, которые претерпело существительное

ко/ноб, сопровождались изменением его интегрирующих родовых значений.

Так архисемы слова ко/ноб в зависимости от его значений можно предста-

вить следующим образом: «большой металлический сосуд для жидкости»;

«средний и малый деревянный сосуд для жидкости»; «большой берестяной

сосуд для сыпучих и мягких веществ». Общей архисемой слова ко/ноб в со-

вокупности всех его значений будет архисема «судъ» (сосуд). Здесь же нуж-

но сказать и о том, что появление у лексемы нового значения обусловливает

ее перемещение из прежних тематических групп в совершенно новые, при

этом, как правило, изменяется ее лексическая сочетаемость и нередко стили-

стическая закрепленность. Этимология существительного ко/ноб на сего-

дняшний день остается неясной, как и неясны причины его появления в диа-

лектах. Данные «Словаря русского языка XI-XVII вв.» свидетельствуют, что

слово ко/ноб пришло на Русь раньше лексемы ко/новь. Но последняя на рус-

ской почве лучше адаптировалась, поскольку послужила словообразователь-

ной базой для существительного ко/новка, которое благодаря продуктивной

словообразовательной модели получило в русском языке настолько широкое

распространение, что вошло в профессиональную лексику бондарей и в

большинстве диалектов вытеснило «старое» слово ко/ноб.

Название ку/жня, и, ж. в русских говорах достаточно частотно. Значе-

ния его неодинаковы: «корзина, корзинка»; «берестяная посуда для муки, со-

ли» (Карелия); «корзина, корзинка для сыпучих веществ» (Новгород, Тверь,

2-я пол. XIX в., Поволжье, конец XX в.); «большая плетеная из прутьев кор-

зина для сена, картофеля»; «лукошко» (Вятка, конец XIX в.). В крестьянском

хозяйстве ку/жня нередко использовалась как вместилище под сыпучие и

твердые продукты и предметы домашнего обихода. О происхождении назва-

ния ку/жня М. Фасмер пишет следующее: «Кужа "плетеная воронка для

ловли рыбы", кужня "плетеная корзина". По мнению Калимы… связано со

словом ку/жель, ку/жень "прялка"» [Фасмер 1986, т. 2. 401]. Какой признак

лег в основу названия емкости, сказать трудно. Возможно, лексема ку/жня

образована посредством переноса значения по действию. Ср.: ку/жель,

ку/женька – «талька, мочка, кукишка, кухотка, вычесанный и перевязанный

пучек льну, пеньки, изготовленный для пряжи» [Даль 2002, т. 2. 346]; ку/жня

– емкость, изготавливаемая из драни, прутьев, луба или бересты посредством

плетения. Данные диалектных словарей свидетельствуют: слово ку/жня в го-

ворах XX в. постепенно выходит из активного использования, потому что

емкости из металла, керамики и пластмассы вытеснили плетеные бытовые

сосуды. В речи людей старшего поколения слово ку/жня употребляется в

качестве историзма: «Большая ку/жня, муку сеяли» [СРНГ–16, С. 22]. В на-

стоящее время лексема ку/жня изредка встречается в этнографических про-

изведениях: «Иногда верхний край ку/жни укреплялся и украшался вырезан-

ной зубчиками широкой берестяной полоской, контрастирующей по цвету со

стенками короба» (Русская изба).

Лексемы ку/жка, и, ж. – «маленькая корзинка из целого куска бересты"»

(Новгород, XX в.), куже/нька, и, ж. – «корзинка для грибов, ягод и т. п.»

(Тверь, Новгород. Даль. Томск, Москва, XX в.) номинировали в северных

диалектах вместилища, отличающиеся от кужни меньшим объемом. Сказан-

ное подкрепим примером: «Небольших размеров короба и корзины называ-

лись в Олонецкой, Вологодской, Вятской, Новгородской, Тверской, Томской,

Тобольской губерниях "кужо/нка", "куже/нка", "куже/нька", "куже/нечка"»

(Русская изба). Во всех вышеперечисленных лексемах суффиксы имеют

уменьшительное значение, поскольку эти существительные обозначают ма-

лые сосуды. В XX в. название ку/же/нька по причине сближения диалектов с

литературным языком под давлением общеупотребительного слова корзинка

перешло в разряд архаизмов: «Это раньше так называли – ку/же/нька, пле-

тушка, а теперь се корзинка» [СРНГ–16, С. 21].

Слово кужо/к, жка, м. – «короб, лукошко из лыка, прутьев и т. п.» ло-

кально использовалось в томских диалектах 2-й пол. XX в. Объем кужка был

произвольным, сфера функционирования – хозяйственно-бытовая. С емко-

стью ходили в лес за грибами, ягодами и шишками, в ней хранили соль, му-

ку, крупу, мелкий домашний скарб. В экстремальных случаях большой ку-

жок использовался в качестве заплечного короба, в котором переносили лю-

дей, не способных передвигаться самостоятельно: «Она родила там. Кужо/к

такой сплел и километров шесть нес на себе» [СРНГ–16, С. 22].

Существительное кужо/к – производное от кужа. Суффикс –ОК в этом

слове нельзя рассматривать как словоформообразующий, потому что в том-

ских диалектах не зафиксировано слово кужа – «большой плетеный сосуд».

Название кужок не развило полисемии, не дало дериватов и не вышло за

пределы томских диалектов. В письменных источниках оно нам не встрети-

лось, и дальнейшая его судьба неизвестна.

Существительное ку/зов, а, м. в русских говорах обозначало плетеные

емкости, используемые в повседневной жизни крестьян. В тверских, воло-

годских и новгородских диалектах XIX–XX вв. ку/зов – «большая корзина из

лозы или дранки для переноски сена, мякины и т. п.». Такие корзины обычно

носили на плече при помощи толстой палки или веревки. В ярославских, ко-

стромских, псковских и др. говорах лексема ку/зов обозначала плетеное при-

способление для переноски свежей травы. На Вологодчине большие плете-

ные из прутьев кузова-корзины применяли для перевозки свиней на базар. В

поморских, вятских, пермских и других северных диалектах ку/зов – «плете-

ная из бересты или лыка заплечная сумка с крышкой». В кузове крестьяне

носили необходимые им в дороге продукты и вещи, с ним же ходили поби-

раться: «Она (женщина. – И. П.) оболкается в лохмотья, надевает ку/зов и

тащится к наслаждению – постучать в подоконник и поныть под окнами»

[Максимов. Нищая братия]; «Она (Матрена. – И. П.) поместилась на запятках

с своим кузовом» [Аксаков. Детские годы Багрова-внука]. По свидетельству

В. И. Даля, кузовом называли лукошко для зерна. Емкость изготавливали из

лыка или бересты и использовали как севалку. Каков был объем кузова, вид-

но из примера: «Вешали через плечо ку/зов, насыпали с пуд зерна и сеяли»

[СРНГ–16, С. 25]. В этом значении слово ку/зов было зафиксировано во вла-

димировских и новосибирских диалектах 1-й пол. XX в. Ко 2-й пол. XX в.

семантика слова ку/зов существенно расширилась: «берестяная посуда»

(Томск, Красноярск), «берестяной сосуд для жидкости» (Нижний Новгород),

«берестяное колодезное ведро» (Тверь). Примерно с этого времени плетение

ивового прута стало вытеснять плетение бересты: «Кузова/ были большие и

маленькие. Сейчас не делают, не плетут. Боле се прутяные корзинки стали

делать» [СРНГ–16, С. 25]. Это высказывание местного жителя подтверждает-

ся современными исследователями кустарных промыслов. В статье «Новго-

родская береста» Л. А. Секретарь и Л. А. Филиппова пишут: «Искусство пле-

тения из бересты было распространено в Новгородской области до 50-х годов

нашего столетия. В послевоенные годы берестяной промысел пошел на

убыль. Сейчас в Новгородской области уже нелегко найти мастера, владею-

щего этим искусством» [Секретарь 1986, 46]. Причин угасания берестяного

промысла, на наш взгляд, несколько: а/ плетеные из прутьев кузова обходят-

ся лесному хозяйству намного дешевле, чем берестяные или лыковые: око-

ренные береза или липа неизменно погибают, тогда как заросли ивы быстро

восстанавливаются; б/ заготавливать бересту – занятие трудоемкое, потому

что приходится совершать длительные пешие переходы; в/ техника плетения

бересты сложнее техники плетения ивового прута.

В северных диалектах XX в. были зафиксированы производные от ку-

зов: кузово/к, вка, м., кузове/ня, и, ж., кузо/вня, и, ж., кузо/вка, и, ж. – «не-

большая корзинка, лукошко для переноски чего-либо на руках». Равнознач-

ные по семантике, эти названия в таком наборе оказались неудобными и ста-

ли восприниматься как слова – эквиваленты. К XX в. существительные ку-

зо/вня и кузове/ня архаизировались, а слово кузо/вка по причине продук-

тивности суффикса –К-а не только сохранилось в прежнем значении, но и

перешло из костромских говоров в соседние диалекты: владимирские, воло-

годские, новгородские и др. В то же время в фольклорных произведениях и

текстах художественной литературы номинация кузово/к употребляется на-

много чаще номинации кузо/вка. Обратимся к примерам: «Шла баба с замо-

рья. Несла кузово/к. В том кузово/чке лежат грибочки. Кому – гриб, кому –

два. А тебе, дитятко, весь!» [Потешка]; «Не нарвись!» – крикнул ему Афонь-

ка и поплелся с кузовко/м за брусникой» [Есенин. Яр]; «Как-то поутру подос-

лала мать Ванюшку с кузовко/м к Даниле Степанычу» [Шмелев. Росстани];

«И, расспросив барыню о здоровье, задержавшись по этикету за спотыкли-

вым разговором, уже прощаясь, в последнюю минуту неловко вынимали из-

за пазухи или кузовка завернутые в тряпицу хлеб, кусок солонины или рыби-

ну, яйца, банку меда» [Волков. Погружение во тьму].

Лексемы кузо/вчик, а, м. – «корзиночка из бересты, луба и т. п.» (Пенза,

Рязань), «берестяной сосуд для жидкости» (Рязань, Республика Мордовия) и

куз, а, м. – «кузовок, лукошко» (Томск) появились в русских говорах не ра-

нее 1-й пол. XX в. С корзиночками ходили за грибами и ягодами, в них дер-

жали сыпучие и твердые продукты питания, носили на базар яйца, хранили

рукоделье. В кузо/вчике, сделанном из цельного пласта бересты, долго оста-

вались свежими молоко и сметена, использовался он и как походная емкость:

в нем крестьяне брали с собой в дорогу воду и квас.

В отличие от кузо/вчика сфера употребления куза гораздо уже: с ним

ходили только за ягодами. Объем ку/за установить трудно, скорее всего, он

был произвольным. «За ягодой – набирка есть и куз» [СРНГ–16, С. 25].

На основании анализа значений слова ку/зов мы можем заключить, что

в XX столетии в его семантике произошли изменения, в результате чего на-

звание ку/зов стало обозначать небольшие вместилища для жидких, сыпучих

и мягких веществ. В то же время появились новые названия малых бытовых

емкостей, образованные от основы существительного ку/зов суффиксаль-

ным способом или же посредством усечения основы слова. Ср.: ку/зов – куз.

Эти явления были вызваны тем, что в XX в. традиционный уклад деревни

коренным образом изменился, в результате чего в крестьянских хозяйствах

сосуды большого объема – кормовые корзины, плетухи для перевозки свиней

на базар, соломенные и берестяные кошели и т. п. – перестали употреблять-

ся. На смену им пришли средние и малые емкости, отличающиеся от своих

предшественниц как по форме, так и по материалу и назначению. Однако

вновь возникшие предметы домашнего обихода далеко не всегда получали

новое наименование, поскольку в русских говорах, по меткому наблюдению

Р. И. Аванесова, «кроме появления новых слов и утраты старых, отмечено

приспособление старых слов к новым условиям, приобретение старыми сло-

вами нового значения» [Аванесов 1949, 195].

В русских диалектах XIX–XX вв. слово кош, а, м. – «корзина» (Томск,

2-я пол. XIX в.), «кузов под зерновой хлеб» (южн. и зап. диалекты 1-й пол.

XX в.) оказалось производящей основой для целого ряда наименований пле-

теных емкостей. Словообразовательное гнездо этих лексем выглядит так:

аВОкош

яЛУкош

КОкош

ИКшок

−−

−−

−

−

/

/

/

/

ьЛЕкош −−/

Названия ко/шик, а, м., кошо/к, а, м., кошу/ля, и, ж., кошо/ва, ы, ж. ис-

пользовались во многих регионах (северо-запад и юг России, Урал) со значе-

нием «корзина, плетушка». Их судьба в русских диалектах неодинакова. В

псковских говорах существительные кошо/ва, кошо/к и кошу/ля впервые

были зафиксированы В. И. Далем [Даль 2002, т. 2. 298]. Позднее, скорее все-

го из южных диалектов, в псковские говоры пришло семантически тождест-

венное им слово ко/шик – «корзинка, плетушка» (Тула, Даль. Смоленск и

др.). В таком ассортименте названия корзин оказались не только неудобны-

ми, но и ненужными, поскольку воспринимались как равнозначные по се-

мантике единицы. В процессе естественного отбора слово ко/шик, образо-

ванное при помощи продуктивного суффикса –ИК, оттеснило лексемы ко-

шо/ва, кошо/к и кошу/ля в глухую зону архаизации единиц языка. В XX в.

слово кошу/ля употреблялось в ярославских и курских говорах, а название

кошни/ца – в бывшей Олонецкой губернии: «Лохмотья елей, ржавь коря-

жин. В кошни/цу из лазурной пряжи // Слагали, как фиалки, души» [Клюев.

Разруха].

кокош ОКвокош

аКвокош

−

−−/

/

кошел – К – а кошел – УШК –а кошел – ИШК –о кошел–ИН-а

ИКлекош −/

аКлокош −−

/

Номинации кошо/вка, и, ж. – «корзина, плетуха, мостинка разного ви-

да» (Новгород, Даль) и кошо/вок, а, м. – «круглая плетеная корзинка»

(Псков, нач. XX в.) – словообразовательные синонимы существительного

кошо/ва. В русских говорах они широкого распространения не получили и

полисемии не развили, поэтому были вытеснены более употребительными

названиями зобня/, и, ж. – «корзина, корзинка, лукошко» (Новгород, Вологда

и др.), ко/шик, а, м. – «корзинка» (Псков, Тула).

Лексема кошо/вочка, и, ж. – «уменьш.- ласк. к кошовка» отмечена в

северных диалектах XIX в. Просуществовала она в русских говорах недолго

и, вероятно, к XX в. перешла в разряд архаизмов. Слово кошо/вочка изредка

встречается в этнографических сочинениях XIX в. «Кошо/вочку-то для сбора

ему (нищему – И. П.) по дороге какой-то пастух смастерил да даром дал»

[Максимов. Нищая братия].

В русских говорах XIX–XX вв. номинация коше/ль, я, м. достаточно

частотна. Ее значения неодинаковы. 1. Заплечный, сплетенный из лыка или

бересты кузов (новг., ряз., москв. говоры): «Да и одежда, узелки их (крестьян.

– И. П.), берестяные кошели и полупустые домотканные мешки не позволяли

усомниться в принадлежности этой многочисленной праздногуляющей бра-

тии, заполнившей улицы Архангельска, деревне» [Волков. Погружение во

тьму]. 2. Заплечная сумка из липовых лык (твер., тамб., новг. и другие гово-

ры). Кошели имели прямоугольную форму, трапециеобразную крышку и

петли для лямок. В них переносили различные тяжести, продукты питания; с

кошелями ходили за грибами и ягодами. 3. Небольшой мешок, катомка

(Вятка, Пермь, Поволжье): «Лабуня тоже смеялся, выбрасывая из шалаша

кошель, ружье, дождевик и заготовки для граблей» [Белов. Кануны]; «Я стоял

возле Момича и ждал, когда кто-нибудь из ударников вынесет из амбара не

мешок с мукой или рожью и не кошель с салом, а что-нибудь другое» [Во-

робьев. Друг мой Момич]. 4. Нищенская сума (волог., костр., пермск. и дру-

гие диалекты): «Не пожалеют со зла ребятки и старческого облачения, и ста-

риковских кошеле/й и подмочат в них и пироги с кашей, и сгибни с аминем –

у реки скажут "сухо"» [Максимов. По русской земле. Нищая братия]. 5. Хо-

зяйственная сумка из тростника, речной или болотной травы (калуж., курск.

диалекты). 6. Плетеная сумка, состоящая из двух вкладывающихся одна в

другую половинок; носили ее мужчины через плечо, используя ремень или

веревку (зап. брянск. говоры): «Пришел даже Носопырь, в лаптях, с коше-

ле/м на плече» [Белов. Кануны]. 7. Плетеная из лык сумка, в которую вмеща-

ется до полутора пудов зерна, употребляется при ручном посеве зерновых

(Саратов). 8. Сплетенный из лык чемоданчик (Воронеж). 9. Большая корзина

для сена, грибов, ягод, половы и т.п. (Тверь, Орел, Архангельск). Корзины

плели из лозы, бересты, дранки, лыка, реже – травы или веревок. Нередко та-

кие корзины заменяли гнезда для гусей. 10. Лукошко (Курск). 11. Мешок с

овсом, надеваемый на шею лошади: торба, положок (Поволжье). 12. Вере-

вочная или из лык сетка в виде мешка, в которую набивают сено для кормле-

ния лошадей в дороге (Псков, Вологда, Архангельск и др.). В олонецких го-

ворах 1-й пол. XX в. наряду с лексемой коше/ль употреблялось слово ко-

ша/ль, -я, м., образованное при помощи суффикса – АЛ-ь от существитель-

ного кош 2. – «корзина». Чем было вызвано появление в олонецких диалек-

тах семантически тождественного наименования, остается неясным. Слово

коша/ль просуществовало недолго и было вытеснено лексемой коше/ль по

причине большей продуктивности словообразующего суффикса. В совре-

менном русском языке нет ни одного названия емкости с суффиксом –АЛ-ь,

тогда как с суффиксом –ЕЛ-ь есть ряд наименований: купЕ/Ль, колыбЕ/Ль.

Здесь же отметим: берестяные кошели, равно как и название емкости, широ-

ко употреблялись в 1-й пол. XX в.: «Слушает себе человек, слушает, как рас-

писывает сытый и справно одетый пассажир чудесную житуху колхозников с

клубами и баянистами, да и взорвется: ляпнет с искаженным болью лицом

про пятьдесят граммов охвостья на трудодень, про забытые сахар и ситец, да

еще вытащит из кошеля/ завернутую в тряпицу, замешенную на несеяной ов-

сяной муке черную клеклую лепешку из картофеля пополам с бураком и ле-

бедой» [Волков. Погружение во тьму].

Семантически тождественными существительному коше′ль (в 1 знач.)

будут производные: кошелЕ′НКо, а, м. (Кострома), кошелИ′ШКо, а, м.

(Новгород), кошелИ′На, ы, м. (олонец. говоры), коше′лИК, -а, м. (Курск).

Эти названия емкостей возникли потому, что они выражали субъективное

отношение к обозначаемому предмету. Суффиксы –ЕНК-о; -ИШК-о имеют

уничижительное значение, суффикс –ИН-а – увеличительное, а суффикс –ИК

– уменьшительно-ласкательное. За подтверждением обратимся к примерам,

взятым из «Словаря русских народных говоров» [Вып. 15, С. 143]: «Захвати-

ла какой ни на есть кошеле/нко да и побежала»; «В кошели/шке воду наши-

вала»; «Оскудняли, обедняли, коше/лики поплели. В побор собирать мило-

стыню побрели».

Номинации кошо′лка, и, ж. – «корзина, плетуха, мостинка разного ви-

да» (Тула, Тамбов, Даль), кошелу′шка, и, ж. – «хозяйственная сумка, спле-

тенная из лыка» (Калуга, 2-я пол. XX в.), коше′лька, и, ж. – «корзина»

(Псков, Тверь, XIX в.) – словообразовательные дериваты существительного

коше′ль. О назначении в крестьянском хозяйстве корзин говорилось выше,

а как на территории Калужского края использовалась лыковая сумка, видно

из примера: «Кошелушки как оны из лыка стало быть твердые, в их бабы яй-

ца на базар носили» [СРНГ–15, С. 145]. Из грамматических и синтаксиче-

ских особенностей фразы видно, что слово кошелушка является в речи ме-

стного жителя архаизмом. Что касается лексем кошелька и кошо/е/лка, то

первая в псковских говорах была вытеснена активным наименованием

ко′шик «корзина, плетушка», а вторая употребляется в русском языке до сих

пор. «Маша Моховушка решила подзакусить и развязала коше′лку» [Белов.

На вокзале]; «Не знаю я, что у людей на душе, на сердце: бегут ли с ко-

шо′лками (орфография автора. – И. П.), топчутся ли на трамвайных останов-

ках или у булочных, продавая паек» [Шергин. Дневник 1945 г.]; «И – вот

ведь чудо! – пусть не раз и не два доводилось Петру Васильевичу бродить

чащами с ружьем и кошелкой, он впервые видел лес таким» [Вл. Максимов.

Семь дней творения]. Однако справедливости ради надо отметить, что диа-

лектизм коше/о/лка постепенно уступает литературному слову корзинка.

Обобщая все сказанное выше, мы приходим к выводу: дериваты с корнем

кош имеют общую сему: «плетеная емкость».

Номинация наро/тка, и, ж. – «веревочный или лыковый мешок для се-

на» отмечена в тверских говорах нач. XX в. В емкости не только переносили

мягкие и сыпучие корма, из нее же и кормили лошадей, навешивая наротку с

сеном или овсом на шею животного. О происхождении этой лексемы можно

говорить только предположительно. В «Этимологическом словаре» М. Фас-

мера она отсутствует, нет ее и в «Толковом словаре...» В. И. Даля. Возможно,

название емкости образовано суффиксальным способом от существительного

на/рот, м. – «нерето, рыболовная верша» [Даль 2002, т. 2. 877]. Действитель-

но, и по форме, и по способу изготовления наротка близка к рыболовной

верше. Такой способ образования диалектных названий бытовых емкостей

достаточно продуктивен. Ср.: дежа – дежКа, кужа – кужКа, нарот – нарот-

Ка. Слово в русских говорах широкого распространения не получило, не во-

шло оно и в письменные источники, скорее всего, по причине локального

употребления.

В русских народных говорах XIX–XX вв. название окоре′нок, а, м. ис-

пользовалось во многих регионах (северо-запад России, Поволжье, Красно-

дарский край) с довольно пестрым значением. 1. Кадушечка, ведро для дое-

ния коров (Калуга, Смоленск, Тамбов). 2. Раскладная кадочка для остывания

растопленного сала (Саратов, Краснодар). 3. Низкая деревянная кадушка,

имеющая вид овального конуса и предназначенная для мытья посуды

(Тверь). 4. Небольшая лохань, корыто, шайка (обычно с ручками, без ножек)

для хозяйственных различных нужд (Москва). 5. Кузов, сделанный из корней

дерева (Вологда). В крестьянском хозяйстве окоренок был универсальной

емкостью, о чем свидетельствуют следующие примеры: «Положи убоину-то

в окоренок, пускай ее вымокнет»; «Окоренок с двумя ручками, побольше

шайки, скотину поили, посуду мыли. И капусту, и огурцы в окоренках дер-

жат, а то и умываются над окоренком, а то и овцам подают из окоренка»;

«Распилили бочонок посередь, и стало два окоренка, в одном мясо посолили,

в другой соль ссыпали» [СРНГ–23, С. 153].Отметим, что мясо и огурцы

предпочитали солить в дубовых окоренках, капусту квасили в осиновых, а

топленое сало, растительное масло и молочные продукты держали в липо-

вых сосудах. Довольно часто окоренок делали из старой бочки-двудонки: ее

распиливали пополам и получали два сосуда одинакового объема. В других

говорах такие емкости назывались пересек, перерез, обрез или переруб.

Происхождение названия окоренок выяснить не удалось. В «Этимоло-

гическом словаре ...» М. Фасмера оно отсутствует, а В. И. Даль считает его

родственным глаголу окоренять [Даль 2002, т. 2. 109]. Исходя из значения

лексемы окоренок, можно предположить, что ее происхождение связано со

словом *korkъ – «нога» [Фасмер 1986, т. 3. 130], поскольку по форме сосуд

напоминает ногу животного. Значение «кузов, сделанный из корней дерева»

возникло у слова окоренок, скорее всего, по причине звукового сходства со

словом ко′рь «корень». Косвенное подтверждение этого мы находим в

«Толковом словаре...» В. И. Даля, в котором говорится о том, что в южных

диалектах окоренком называют «комлевую часть пня, пень с корневищем, и

кокора, лапою» [Даль 2002, т. 2. 1092]. Название окоренок вошло в художе-

ственную литературу, что свидетельствует о широте его ареала: «Филипп

сгорстал путровый окоренок и, помыв под рукомойником, принес снегу»

[Есенин. Яр]; «Колбасник не слышал. Он прополаскивал в окоренке что-то

шершавое и зеленоватое, похожее на сукно» [Шмелев. Пугливая тишина]. В

30-е годы XX в. окоренок был обязательной принадлежностью заводских

столовых, о чем свидетельствует следующий пример: «Ели классической

русской артелью – по четыре человека на выдолбленный окоренок – дере-

вянный тазик с подсеченным, подпиленным дном. Окоренок наливали пол-

ный, дымящийся паром-наваром, все это наливала хозяйка, стоя тут же, из

бака черпаком» [Шаламов. Воспоминания. Знамя, № 4, 1993]. В конце XX в.

слово окоренок специализировалось и стало употребляться в литературе, по-

священной переработке грибов: «Как только грибы будут готовы, их вместе с

маринадом выливают в широкие окорята или кадушки» [Грибы: В помощь

грибникам. – М., 1993. – С. 58].

Название пе/сте/рь (песте/р, песте/ль), я, м. в северно-великорусских и

восточно-русских говорах XIX-го – 2-й пол. XX вв. обозначало несколько

видов плетеных сосудов, различающихся между собой по конструкции и на-

значению. 1. Большая высокая корзина, плетенная раструбом, из прутняка,

коренника, бересты или луба для носки сена и мелкого корма скоту. Нередко

крестьянки в пестере хранили шерсть, лен, пеньку, готовую пряжу, а также

перевозили заготовленные впрок продукты питания, отправляясь на несколь-

ко дней косить сено или бить кедровую шишку: «Потом мать станет уклады-

вать в лубяной пестерь вольно отдохнувшие на выскобленной столешнице

булки и калачи, шаньги, пироги картовные, грибные, с калиной» (Акулов.

Касьян Остудный). 2. Большой лычный кошель, набиваемый сеном . 3. Сред-

ней величины корзина, по грибы, по ягоды, которую носят на спине. В таком

значении слово пестерь используется в художественной литературе и совре-

менной публицистике: «Тут завидела Таня, что идет к ней навстречу <…>

высокая, статная женщина <…> с лычажным пестером за плечами» [Мель-

ников-Печерский. В лесах]; «А она (Мелентьевна. – И. П.) встала из-за стола,

перекрестилась, принесла из сеней березовый пе/сте/рь и начала привязывать

к нему лямки из старого холстяного полотенца» [Абрамов. Деревянные ко-

ни]; «Веселый горячий свет осветил <…> жердочку с висящим на ней бере-

стяным пестерем и холщовой сумой» [Белов. Кануны]; «Чаша весов вновь

колыхнулась, и Тяпунов понял, что кису с хлебами и подорожный пестерь

можно тащить обратно в казенку» [Личутин. Фармазон]; «Малину, чернику,

голубику, бруснику собирают в плетеные из бересты пестери» [В. Песков.

Пристань в лесах / КП, 21. 05. 2004].

Этимология слова пе/сте/рь до конца не выяснена. М. Фасмер, ссылаясь

на известного этимолога А. Г. Преображенского, отмечает, что слово

пе/сте/рь «связано с пихать, но колебания звуковой формы и словообразова-

ния необычны» [Фасмер 1986, т. 3. 250]. Возможно, косвенное подтвержде-

ние точка зрения А. Г. Преображенского находит в загадке: «»В пестере жи-

вое мясо». (Отгадка. Нога в лапте). Очевидно, что общим между лаптем и

пестерем является не только способ изготовления – и тот, и другой плетутся

из лыка, но и способ «заполнения» вместилища: сено, траву, шерсть в пес-

терь обычно пихают – «суют силой» (Даль 2002, т. 3, 192), равно как «суют

силой» в лапоть ногу в обмотке. К сожалению, на сегодняшний день сделать

словообразовательный и морфемный анализ слова пе/сте/рь невозможно.

Несмотря на неясность происхождения, лексема пе/сте/рь явилась в рус-

ских говорах производящей базой для целой группы наименований плете-

ных емкостей: песте/рочка, и, ж., песте/рка, и, ж., пестеро/к, а, м. – «кузо-

вок, коробок, лукошко, плетушка» (Даль, без указ. места); пестярю/ха, и, ж.,

пестере/к, а, м., пестере/нка, и, ж., пестеру/ха, и, ж., пестерю/шка, и, ж. –

«то же, что пестерь (в 1-м знач.)» (Ср. Урал). В емкостях хранили предметы

домашнего обихода, рукоделье, с ними ходили за грибами и ягодами: «Вера

достала с полицы берестяную с девичьим рукодельем пестерочку» [Белов.

Кануны]; «Вера велела ребятам сложить лодыжки в пестерочку и отправила

наверх» [Белов. Год великого перелома]; «Чтобы заглушить животную сосу-

щую боль, навел в кипяток сгущенного молока, закинул на спину пестерок,

да с тем и покинул дом» [Личутин. Фармазон]. Диалектные словари свиде-

тельствуют, что объем этих вместилищ был произвольным и определялся как

назначением сосуда, так и физическими возможностями человека. Например:

«Мужики в пестярю/ху глину-ту и наваливали» [СРГСУ, С. 402]; «Собрала

пестере/нку и пошла на покос» [СРГСУ, С. 40]; «Сплетены пестеру/хи берем

– да по ягоды» [СРГСУ, С. 40]; «Бутылки большие раньше в пестере/нку

ставили» [СРГСУ, С. 401]. Отсюда следует, что далеко не всегда название с

уменьшительно-ласкательным суффиксом обозначало маленькую емкость.

Довольно часто значение уменьшительности утрачивалось. В то же время

именно благодаря уменьшительно-ласкательному значению суффикса –

ОЧК-а лексема песте/рОЧКа вошла в песенные жанры фольклора:

Ой, с маленькой песте/рочкой Сосмешалися дороженькой,

Ходили по грибы! Попали не туды!

(Частушка).

Слово пе/хте/рь (пе/хтер), я, м. давно и широко использовалось в рус-

ских диалектах XIX–XX вв. в нескольких значениях. 1. Заплечный мешок,

ранец, кузов, обычно из лыка или бересты (арх., курск., орл. говоры. Даль.

Восточно-марийские и брянские диалекты 2-й пол. XX в.). 2. Плетеная бере-

стяная, из сосновых дранок, ивовых прутьев корзинка (арх., том. диалекты 2-

й пол. XX в.). 3.Сумка, сплетенная из бересты, лыка с одной ручкой; предна-

значалась для переноски различного рода тяжестей на спине (твер. говоры 1-

й пол. XX в.). 4. Мешок, веревочная торба под сено, под овес (кур., арх.,

тульск. говоры 1-й пол. XIX-го – 2-й пол. XX вв.). Назначение пехтеря видно

из примеров: «В пехтери сено закладывали» [СРНГ – 26, С. 341]; «Возьми

пехтерь в сани, накормишь потом лошадь» [СРНГ – 26, С. 341]; «В пехтери

овса насыпали» [СРНГ – 26, С. 342].

Этимология слова пе/хте/рь неясна. М. Фасмер не считает его родствен-

ным глаголу пихать [Фасмер 1986, т. 3. 250], а В. И. Даль, напротив, приво-

дит его в той же словарной статье, что и глаголы пехать и пихать [Даль

2002, т. 3. 169]. В художественных произведениях писателей XIX–XX вв. это

слово пишется через букву и: «Восемь пудов до обеда тянет, а пихте/рь сена

съест, так и гирь недостанет, – опять объяснял красивый молодец и, повернув

кадь, выбросил кухарку на сложенное в углу кульё» [Лесков. Леди Макбет

Мценского уезда]; «Сани стояли у крыльца, а упряжь и пихтерь с сеном ва-

лялись у плетня» [Воробьев. Друг мой Момич]. Возможно, название

пе/хте/рь является фонетическим вариантом слова пе/сте/рь, тем более, что

эти лексемы близки по семантике. Замена же звука [с] на звук [х] могла про-

изойти в потоке речи под влиянием каких-либо неизвестных нам лингвисти-

ческих или экстралингвистических факторов. Интересно, что в одной сло-

варной статье вместе с лексемой пе/хте/рь В. И. Даль приводит и глаголы

«пехте/рить что, кал. кур. пехтю/рить пск. твр. набивать брюхо, как пехтерь

сеном; много и жадно есть. // Пск. твр. тянуть, тащить» [Даль 2002, т. 3. 192].

Отсюда допустимо еще одно предположение: слово пе/хте/рь образовано

посредством нулевой суффиксации от основы глагола пехте/рить. Действи-

тельно, сено в пехтерь не укладывают, а для большей плотности с силой на-

бивают, пехтерят, да и веревочный мешок с сеном или овсом представляет

собой увесистую ношу, которую нужно тащить на спине.

Дериватами слова пе/хте/рь (пе/хтерь) являются лексемы пехте/рец, рца,

м. – «уменьш.-ласк. к пехтерь (в 1-м знач.)» (поморск., тобольск. и др. диа-

лекты 2-й пол. XIX в., курские говоры XIX–XX вв.) и пе/хтерёк, рька, м. –

«небольшая ручная или заплечная корзина под сено, овес, грибы, ягоды и т.

п.» (Смоленск, 2-я пол. XX в.). Появление в диалектах названия пе/хтерец

обусловлено желанием говорящего выразить свое отношение к предмету-

сосуду, поскольку объем пехтерца равнялся объему пехтеря. Что касается

слова пе/хтерёк, то оно, на наш взгляд, возникло по причине необходимости

номинировать сосуды, отличающиеся от пехтеря меньшим объемом: «А я

возьму мешок сена и пе/хтерёк овсеца» [СРНГ – 26, С. 341].

В рязанских диалектах 2-й пол. XIX столетия В. И. Далем было отмече-

но название пе/хте/ля, и, ж. – «корзина, кузов». Пехтели были двух видов: с

лямками, чтобы можно было носить за плечами, и в форме среднего размера

ручной корзины. В пехтеле носили корм скоту, различного рода тяжести –

глину, кирпич, торф, – с ней ходили за грибами и ягодами, путникам она

служила дорожной котомкой, в которой держали смену белья и съестные

припасы. Существительное пехте/ля не развило полисемии, не дало оно и де-

риватов. По данным диалектных словарей, ареал его ограничивался исклю-

чительно рязанскими говорами, и к XX в. существительное пехте/ля пере-

шло в пассивный словарь, потому что более поздней фиксации, чем 2-я пол.

XIX столетия, в словарях не приводится.

Лексическим вариантом слова песте/р (в 3-м знач.) является номинация

пе/щур (пе/щер), а, м. – «заплечная корзинка, кошелка из бересты или лыка»,

получившая распространение в костромских, нижегородских, воронежских и

других говорах 1-й пол. XIX – 2-й пол. XX вв. Емкость имела широкие лямки

и предназначалась для переноски различного рода грузов на спине. Ее брали

с собой грибники, знахари, собиравшие целебные травы и коренья, крестьяне

носили в пещу/е/рах корм скоту, а нищие – малых детей или же подаяние:

«Когда же он (ребенок) стал подрастать и сделался тяжелым, перекинула она

(мать) его за спину и усадила там в корзинку-пе/щур, сплетенный ножом из

бересты досужим пастухом на пастбище и ей подаренный мимоходом»

[Максимов. По русской земле. Нищая братия]; «Запылены те богомольцы в

пути, навьючены котомками и пещерами» [Мельников-Печерский. В ле-

сах].

От существительного пещер суффиксальным способом образованы на-

именования: пеще/рИ/К, а, м., пешерО/К, а, м., пеше/рКа, и, ж. Диалектиз-

мы пеще/ри/к и пещеро/к, обозначающие маленькую заплечную кошелку из

лыка или бересты, впервые зафиксированы В. И. Далем в тверских, тамбов-

ских и восточных говорах 2-й пол. XIX в. В уральских диалектах 2-й пол. XX

в. слово пещеро/к имело значения: 1. Дорожная котомка для провизии. 2.

Коробка, плетушка. 3. Долбленый деревянный сосуд под мед: «В пеще/рке

мед раньше держали, а нынче соль» [СРНГ – 27, С. 16]. Как видим, лексема

пещеро/к, в отличие от названия пеще/ри/к, с течением времени стала мно-

гозначной, благодаря чему и сохранилась в уральских диалектах до наших

дней. Слово пеще/рка – «маленькая берестяная корзинка с крышкой» упот-

реблялась в рязанских диалектах 2-й пол. XX в. С такой корзинкой ходили за

грибами и ягодами, в ней держали муку, соль, лук, мелкие предметы домаш-

него обихода, рукоделье. В вологодских говорах 1-й пол. XX в. пеще/ркой

называли большую корзину, а фонетический вариант пещёрка использовал-

ся для обозначения плохой большой корзины. В письменных источниках

конца XX столетия все вышеперечисленные наименования нам не встрети-

лись, и дальнейшая судьба их в русских говорах неизвестна.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По своему происхождению бытовые емкости из материала растений вос-

ходят к истоку человеческой цивилизации. В настоящее время среди ученых-

этнографов и специалистов в области кустарных промыслов существует

мнение, что плетеные сосуды появились раньше всех остальных. Более того:

лингвоисторический анализ диалектных названий бытовых емкостей из ма-

териала растений свидетельствует: возникновение бытовых сосудов не было

стихийным, а происходило в строго определенной последовательности и бы-

ло обусловлено несколькими факторами. В частности, на наш взгляд, важ-

нейшими из них являются.

1/ Технический фактор. Известно, что от уровня развития средств про-

изводства зависит выбор материала, из которого изготавливается сосуд, а

также и способ его изготовления. Так для каменного века были характерны

емкости, сплетенные из древесных и травянистых растений. Дальнейшее со-

вершенствование орудий труда способствовало появлению долбленых и бон-

дарных вместилищ. Поэтому неслучайно многие названия бытовых емкостей

мотивируются основами глаголов, обозначающих способ изготовления сосу-

дов: ко/рзити -корзи/на, плести/ - плетю/ха, долби/ть - долбу/шка, на-

са/живать - наса/дка.

2/ Природно-территориальный фактор. Испокон веку Россия являлась

лесной державой, и на протяжении нескольких столетий основным строи-

тельным и поделочным материалом в ней было дерево. Однако в различных

регионах России леса существенно отличаются друг от друга наличием или

отсутствием деревьев тех или иных пород. Это обстоятельство оказалось на-

столько существенным, что повлияло на распределение по диалектам назва-

ний бытовых емкостей, изготовленных из древесного материала. Показания

диалектных словарей свидетельствуют: слова-наименования бытовых емко-

стей, мотивированные названием исходного материала, обычно имеют тер-

риторию распространения равную той, на которой находится сырье, необхо-

димое для производства сосудов. Например, слово дубо/вка – «кадочка из

дуба» отсутствует в целом ряде северновеликорусских диалектов (новгород-

ские, архангельские и др.), поскольку северная граница ареала дуба проходит

через Вологду, Вятку, Пермь до Уральского хребта, тогда как название

оси/новка – «кадка из осины» используется и в северных, и в южных диалек-

тах, потому что на севере осина доходит до Полярного круга, а на юге – до

степной зоны.

3/ Экономический фактор. При изготовлении любого предмета, в том

числе и бытовой емкости, обязательно учитывается доступность материала,

его себестоимость и уровень самого технологического процесса. Экономиче-

ский фактор теснейшим образом связан с природно-территориальным. Эти

два фактора оказались той сдерживающей силой, которая не позволила сосу-

дам из дуба проникнуть в северные регионы России, а кедровым и сосновым

вместилищам – в южные. К примеру, на Новгородчине, где дуб был редок,

дубовая кадка-квашня стоило дорого, и чтобы снизить ее цену, а заодно и сэ-

кономить дефицитный материал, дубовые клепки в сосуде чередовали через

одну с сосновыми. Такую комбинированную емкость никак нельзя было на-

звать дубо/вкой.

4/ Собственно прагматичный или утилитарный фактор. Наши далекие

предки хорошо разбирались в природных свойствах растительных материа-

лов, поэтому при выборе древесины, предназначенной для изготовления ка-

кого-либо вместилища, обязательно учитывали его назначение. Многие бы-

товые емкости из материала растений мастера изготавливали под конкретный

продукт, т.е. с таким расчетом, чтобы сам сосуд не только обеспечивал над-

лежащую сохранность находящегося в нем продукта, но и улучшал его вку-

совые качества. В ряде случаев такие сосуды узкоспециального назначения

имеют наименования, мотивированные названием вещества, для хранения и

транспортировки которого они предназначены: медо/вица, опа/рница, ому-

ле/вка, сельдя/нка, овся/ница и др.

За основу мотивации диалектных названий бытовых емкостей из мате-

риала растений берутся следующие признаки: 1/ форма емкости: бок –

бо/чка, лука/ – лукно/; 2/ вместимость сосуда: пуд – пу/довка, сорокаве-

де/рная бочка – сорокову/ша; 3/ название материала: ли/па – ли/пка, оси-

новая кадка – оси/новка; 4/ назначение емкости: па/хтать – пахта/лка,

ме/рить – ме/рка, укла/дывать – укла/дка; 5/ название продукта: мука/ –

му/чник, ове/с – овся/ница, се/льдь – сельдя/нка; 6/ способ изготовления

емкости: оплета/ть –оплету/ха, сколоти/ть – ско/лотень.

В русских говорах возникновение новых названий бытовых емкостей из

материала растений обусловлено двумя причинами. К первой относится не-

обходимость номинировать новые сосуды, которые появились в процессе хо-

зяйственно-бытовой деятельности людей. Обычно на Русь приходили емко-

сти с уже готовым названием: зи/мбиль, га/рнец, ку/фа, но чаще всего назва-

ние сосуда образуется по законам русского языка от основ иноязычных лек-

сем: па/хтать – пахта/лка, бу/чить – бук. При этом заимствованное слово

становится морфологически членимым и выделяет призводящую основу, от

которой при помощи суффиксов образуются новые наименования: га/рнец –

га/рЧИК, ту/ес – туесО/К и др. Общее число гибридных и заимствованных

названий бытовых емкостей в русских говорах сравнительно невелико, по-

скольку в сельской местности утварь на протяжении веков остается наиболее

устойчивым компонентом материальной культуры. Вторая причина состоит в

том, что в русских говорах при номинировании предметов-сосудов за основу

номинации берутся различные признаки этих вместилищ (форма, способ из-

готовления, материал, объем, размер и др.), в результате чего одна и та же

емкость имеет в говорах разные наименования, которые являются по отно-

шению друг к другу лексическими эквивалентами: корзи/на - плетю/ха - на-

бо/рыш - зобе/нька; дежа/ - квашня/; поваре/шка - чуми/чка - черпа/к -

бли/нница.

Слова-дублеты в пределах одного говора встречаются нечасто: обычно

из двух семантически тождественных единиц бытовых емкостей более кон-

курентоспособным оказывается слово с прозрачной мотивировкой или же

слово, образованное по продуктивной модели: ту′ес - ско/лотень, перере/з -

перере/зка и др. Довольно часто различного рода дублеты – морфологиче-

ские, лексико-семантические – освобождаются от дублирования и становятся

самостоятельными языковыми единицами: лагу/на – «шайка для воды»

(олон.), лагу/н – «кадка под жидкие вещества» (олон.), дежа/ – «сосуд для за-

кваски теста на хлебозаводах» (арх.), квашня/ – «кадка, в которой приготов-

ляется в быту тесто для хлеба» (арх.). В то же время наличие в говорах лек-

сических дублетов указывает на то, что образование наименований для одних

и тех же емкостей происходило в диалектах независимо друг от друга. Заим-

ствование слов-наименований из одного говора в другой встречается редко.

Каждый говор развивался самостоятельно, что подтверждается присутствием

в нем слов, выступающих по отношению к номинациям емкостей из других

говоров в качестве лексических дублетов. В XX столетии в связи с массовой

миграцией населения начался активный процесс смешения диалектов, в ре-

зультате чего говоры как таковые перестали существовать в чистом виде. Бо-

лее того, влияние русского литературного языка оказалось настолько силь-

ным, что современные диалекты некоторые ученые называют полудиалекта-

ми. С дальнейшей урбанизацией влияние литературного языка на диалекты

еще более усилится.

С XVIII столетия в русском языке проявляется тенденция к замене дву-

словных наименований бытовых емкостей однословными наименоваиями. В

результате семантического стяжения с последующей суффиксацией атрибу-

тивные словосочетания трансформировались в однословное наименование:

гуме/нная корзина – гуме/нник, корнева/я чашка – корневи/к, бельева/я

корзина – бельеву/шка. Однако этот процесс в русских говорах остался не-

завершенным, о чем свидетельствуют следующие двусловные наименования:

ершо/вые корзи/нки, корзи/на столо/вая. Можно предположить: в номенк-

латуре диалектных названий бытовых емкостей двусловные наименования со

временем перерастут в однословные. Ср.: омуле/вая бочка – омулёвка, ер-

шо/вая корзинка – ершо/вка.

Другой процесс – преобразование двусловного наименования бытовых

емкостей из материала растений в однословное, в результате чего на смену

атрибутивному словосочетанию приходит семантически близкое ему суб-

стантивированное прилагательное, – представлен в диалектах всего двумя

наименованиями: корнева/тая (чашка) и разва/рочная (бочка). Нет основа-

ний утверждать, что эта тенденция в русских говорах лишена будущего, воз-

можно, в процессе развития диалектов таких названий и станет больше, но

все же они не составят серьезной конкуренции наименованиям-

существительным. Оторванное от существительного прилагательное-

наименование в семантическом плане остается неполноценным, поскольку

продолжает обозначать не столько сам предмет, сколько его признак.

В русских говорах, также как и в литературном языке, принадлежность

слова к активному словарному запасу обусловлена несколькими факторами:

а/ степенью активности использования в хозяйстве номинируемого

предмета-сосуда;

б/ вхождением лексемы в один или несколько говоров;

в/ наличием у слова-номината хорошо развитой полисемии. На наш

взгляд, именно полисемия является основным из перечисленных выше фак-

торов. Например: лексема кадь в пермских говорах ХIХ-ХХ вв. имела не-

сколько значений: 1. Большая бочка, кадка. 2. Мера зерна в 4 четверика. 3.

Бочка, вмещавшая 20 пудов соли. В XX в. второе и третье значения, в связи с

выходом из употребления самих сосудов, утратились. Однако в первом зна-

чении существительное кадь в пермских говорах активно используется до

сих пор.

Следует отметить: в современных диалектах, так же как и в литератур-

ном

языке, наблюдается четко выраженная тенденция к развитию полисемии, а не

к образованию новых слов.

Диалектные наименования бытовых емкостей из материала растений, их

системное употребление в языке носителей диалекта, правила группировки

этих названий в лексико-семантические группы в обобщенном виде можно

представить таким образом:

а/ лексико-семантическая группа «наименования плетеных вместилищ»:

вя/хирь, зимбиль, зобе/нька, корзина, кошель, оплетуха, плетуха и др.;

б/ лексико-семантическая группа «названия долбленых сосудов»: долб-

ле/нка, долбу/шка, дупло/ и др.;

в/ лексико-семантическая группа «наименования бондарных вмести-

лищ»: бочка, кадь, квашня, коновка, лагун, насадка, ушат и др. Границы

между лексико-семантическими группами слов прослеживается достаточно

ясно, однако нельзя утверждать, что они всегда четки. Вхождение в лексико-

семан-тическую группу тех или иных слов зависит от того, какие из призна-

ков номинируемого сосуда берутся за основу классификации, т. е. являются

дифференцирующими.

Дальнейшее исследование диалектных названий бытовых емкостей (в

том числе из металла и керамики) под иным углом зрения и с привлечением

других источников – устных и письменных – позволит существенно расши-

рить наше представление о материальной и духовной культуре народов Рос-

сии.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

Аванесов Р. И. Очерки русской диалектологии / Р. И. Аванесов. – М.: Учпед-

гиз, 1949. – 336 с.

Альмухамедова З. М. Некоторые особенности словопроизводства в русских

говорах Казанского Поволжья / З. М. Альмухамедова // Уч. зап. Казанск.

ун-т – Казань, 1961. – Т. 121, кн. 3.

Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян / А.

К. Байбурин. – Л.: Наука, 1983. – 188 с.

Балахонова Л. И. Из истории диалектной лексикографии / Л. И. Балахонова

//Диалектная лексика. – Л.: Наука, 1971.

Баранникова Л. И. Изменения в лексике современных народных говоров / Л.

И. Баранникова // Исследования по лексике и фразеологии русского языка

и методике их изучения. – Саратов, 1965. – Т. 43. – С. 261-286.

Баранникова Л. И. К вопросу о диалектной синонимии / Л. И. Баранникова

//Вопросы стилистики. – Саратов, 1962. – Вып. I.

Баранникова Л. И. О некоторых особенностях взаимодействия разносистем-

ных единц в современных народных говорах / Л. И. Баранникова // Уч.

записки / Ленинградский гос. пед. ин-т. – Л., 1963. – Т. 248.

Баранникова Л. И. Русские народные говоры в советский период / Л. И. Ба-

ранникова. – Саратов, 1967.

Бахвалова Т. В. Характеристика полного человека в литературном языке и

диалектах / Т. В. Бахвалова // Труды / Белгород. гос. пед. ин-т. Белгород,

1995. – С. 5-10.

Белова А. А. Из наблюдений над словообразованием в говоре с. Каблукова

Калинского района Калининской области / А. А. Белова // Труды Первой

научно-методической конференциикафедр русского языка пед. институ-

тов. – М., 1961.

Блинова О. И. Лексическая мотивированность и некоторые проблемы регио-

нальной лексикологии /О. И. Блинова // Вопросы изучения лексики рус-

ских народных говоров. – Л.: Наука, 1971. – С. 92-105.

Блинова О. И. Явление мотивации слова / О. И. Блинова. – Томск, 1984.

Буслаев Ф. И. Историческая грамматика / Ф. И. Буслаев. – СПб., 1863.

Виноградов В. В. Лексикология и лексикография: избранные труды / В. В.

Виноградов. – М.: Наука, 1977. – 312 с.

Виноградов В. В. Проблемы литературных языков и закономерности их об-

разования и развития / В. В. Виноградов. – М.: Наука, 1967. – 134 с.

Виноградов В. В. Русский язык: грамматическое учение о слове / В. В. Вино-

градов. – 4-е изд. – М.: Рус. яз., 2001. – 718 с.

Винокур Г. О. Заметки по русскому словообразованию: избранные работы по

русскому языку / Г. О. Винокур. – М., 1959.

Войтенко А. Ф. Что двор, то говор /А. Ф. Войтенко. – М.: Моск. рабочий,

1993. – 232 с.

Герд А. С. Имена существительные с суффиксом –ух(а) и – уш(а) в русских

народных говорах / А. С. Герд // Межвузовская конференция по истори-

ческой лексикологии, лексикографии и языку писателя. – Л., 1961.

Горбунов П. Я., Тезикова Т. П., Прокудина Т. Н. Особенности лексики жите-

лей Тамбовской области / П. Я. Горбунов, Т. Н. Тезикова, Т. Н. Прокуди-

на // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1966. – Т. 25. – С. 194-

198.

Грамматика русского языка: В 2 т. Т. 1 / Под ред. В. В. Виноградова и др. –

М.: Изд-во АН СССР, 1952. – 720 с.

Грамматика современного русского литературного языка /под ред. Н. Ю.

Шведовой. – М.: Наука, 1970. – 767 с.

Гринкова Н. П. Очерки по русской диалектологии / Н. П. Гринкова // Изв.

ОРЯС. – 1930. – Т. 3.

Даль В. И. О наречиях русского языка / В. И. Даль // Вестник РГО. – 1852. –

Ч. IV, кн. I.

Денисевич Г. В. Архаические словосочетания в говорах как показатели исто-

рического единства языка / Г. В. Денисевич // Краткие очерки по русско-

му языку. – Курск, 1970. – С. 196-202.

Диалектология и лингвогеография русского языка: Сб. статей. – М.: Наука,

1981. – 155 с.

Долгачев И. Г. Особенности ударения в верхнедонских казачьих говорах / И.

Г. Долгачев // Исследования и статьи по русскому языку. – Волгоград,

1967. – С. 212-218.

Долгих А. И. Семантическая деривация как феномен / А. И. Долгих // Семан-

тические стороны языковых явлений. – Воронеж, 1989. – С. 72 –79.

Жбанкова Т. С. Названия посуды в рязанских говорах / Т. С. Жбанкова // Во-

просы русского языкознания. – Рязань, 1962. – Т. XXX. – С. 133-147.

Жигулева В. К. К иллюстрациям. Мудрость народная: Жизнь человека в рус-

ском фольклоре: В 10 вып. Вып. 1. Младенчество. Детство. / В. К. Жигу-

лева. – М., 1991. – 589 с.

Жуковская Л. П. Типы лексических различий в диалектах русского языка / Л.

П. Жуковская // Вопросы языкознания. – М., 1957. – С. 102-111.

Зеленин Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: Умершие неес-

тественной смертью и русалки / Д. К. Зеленин. – М.: Индрик, 1995. – 432

с.

Зеленин Д. К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре / Д. К. Зеле-

нин. – М.: Индрик, 1994. – 400 с.

Земская В. В. К истории деепричастий в южнорусских и среднерусских го-

ворах: автореф. дис. … канд-а филол. наук: 10. 02. 01 / В. В. Земская; Че-

лябинск, 1950.

Зотов Г. В. Некоторые материалы к словарю Калужской области / Г. В. Зотов

// Труды / Владимир. гос. пед. ин-т. – Владимир, 1964. – С. 108-114.

Иванова А. Ф. К вопросу о северозападном направлении изоглосс на терри-

тории Московской области / А. Ф. Иванова // Проблема исторической

лексикологии и семасиологии русского языка. – М., 1977. – Вып. 8. – С.

54-59.

Иванова А. Ф. К изучению лексики народных говоров Московской области /

А. Ф. Иванова // Труды / Владимир. гос. пед. ин-т. – Владимир, 1964. – С.

98- 107.

Кайсаров А. С. Мифы древних славян / А. С. Кайсаров, А. Г. Глинка, Б. А.

Рыбаков. – Саратов: Надежда, 1993. – 320 с.

Казак М. Ю. Интегративная теория словообразовательного гнезда: граммати-

ческое моделирование; квантитативные аспекты; потенциал; прогнозиро-

вание / М. Ю. Казак. – Белгород: Изд-во Белгородск. гос. ун-та, 2004. –

300 с.

Карпов А. Н. Отонимная лексика в словаре русских пчеловодов / А. Н. Кар-

пов // Русистика: проблемы, достижения, перспективы. – Тула, 2003. – С.

5-8.

Карпова И. А. Неславянские наименования емкостей для сыпучих и жидких

веществ в русском языке (лингвоисторический аспект): автореф. дис. …

канд-а филол. наук: 10. 02. 01 / И. А. Карпова. – Орел, 1994. – 19 с.

Кваша Л. Ю. К проблеме реконструкции лексического состава диалекта XV-

XVI вв. / Л. Ю. Кваша // Труды / Моск. гос. пед. ин-т. М., 1973. – С. 156-

171.

Коготкова Т. С. Русская диалектная лексикология / Т. С. Коготкова. – М.:

Наука, 1979. – 335 с.

Комшилова Е. А. О работе по собиранию материала для словаря народных

говоров Московской области / Е. А. Комшилова // Труды / Владимир. гос.

пед. ин-т. – Владимир, 1964. – С. 86-97.

Кретова В. Н. К вопросу о нейтрализации синонимов в русских народных го-

ворах / В. Н. Кретова // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1970.

– С. 210-214.

Кретова В. Н., Овчинникова О. К. Литературный язык как источник лексиче-

ской синонимии в диалекте / В. Н. Кретова, О. К. Овчинникова // Краткие

очерки по русскому языку. – Курск, 1966. – Т. 25. – С. 179-185.

Крупянская В. Ю. Культура и быт рабочих горнозаводского Урала: Конец

XIX – нач. XX в. /В. Ю. Крупянская, Н. С. Полищук. – М.: Наука, 1971. –

288 с.

Крючкова О. Ю. Взаимодействие лексической деривации в процессах слово-

производства / О. Ю. Крючкова // Русское слово в языке и речи : докл.

общерос. конф. , Брянск, 2000 г. / Брянск. гос. пед. ун-т.; под ред. А. Л.

Голованевского. – Брянск: БГПУ, 2000. – С. 111-116.

Кудряшова Р. И. Специфика языковых процессов в диалектах изолированно-

го типа (на материале донских казачьих говоров Волгоградской области):

автореф. дис. … д-ра филол. наук: 10. 02. 01 / Р. И. Кудряшова. – Волго-

град, 1998. – 61 с.

Кузина Г. В. Лексика одежды: названия головных уборов в орловских гово-

рах (структурно-семантический аспект): автореф. дис. … канд. филол. на-

ук: 10. 02. 01 / Г. В. Кузина. – Орел, 2001. – 18 с.

Кузнецова О. Д. Случаи лексиколизации в говорах русского языка / О. Д.

Кузнецова // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1970. – С. 203-

209.

Курганская Н. И. Мотивированность диалектного слова / Н. И. Курганская //

Русское слово в языке и речи: докл. общерос. конф., Брянск, 2000 г. /

Брян. гос. пед. ун-т.; под ред. А. Л. Голованевского. – Брянск: БГПУ,

2000. – С. 228-231.

Левкиевская Е. Е. Славянский оберег. Семантика и структура / Е. Е. Левкиев-

ская. – М.: Индрик, 2002. – 336 с.

Лопатин В. В. Нулевая аффиксация в системе русского словообразования/ В.

В. Лопатин // Вопросы языкознания. – 1966. – № 1. – С. 76-87.

Лосев А. Ф. Самое само / А. Ф. Лосев. – М.: ЭКСМО-Пресс, 1999. – 1024 с.

Лутовинова И. С. Синонимы и лексические параллелизмы в названиях куша-

ний / И. С. Лутовинова // Псковские говоры. – Псков, 1968. – Вып. 2.

Максимов В. И. Суффиксальное словообразование имен существительных в

русском языке / В. И. Максимов. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1975. – 224 с.

Максимова Л. И. Предметно-бытовая лексика Среднего Приишимья (к во-

просу о диалектной основе русских старожильческих говоров Сибири):

автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 / Л. И. Максимова. – Л.,

1976. – 20 с.

Маслов В. Г. Лексико-фразеологическая система современного говора: авто-

реф. дис. .. д-ра филол. наук: 10. 02. 01 / В. Г. Маслов. – Уфа, 2000. – 34 с.

Маслов В. Г. Лексическая семантика современного говора (к проблеме ре-

гиональной синонимии): автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 /

В. Г. Маслов. – М., 1981. – 17 с.

Маслова В. А. Лингвокультурология: учеб. пособие / В. А. Маслова. – М.:

Академия, 2004. – 208 с.

Матусевич М. И. Введение в общую фонетику / М. И. Матусевич. – Учпед-

гиз, 1959. – 135 с.

Мельниченко Г. Г. Некоторые лексические группы в современных говорах на

территории Владимиро-Суздальского княжества XII-нач.XIII в. / Г. Г.

Мельниченко. – Ярославль: Верх. – Волж. кн. изд-во, 1974. – 27 с.

Моисеенко М. Ф. Существительные с нулевым суффиксом и суффиксом –

к(а) в русских говорах Казанского Поволжья / М. Ф. Моисеенко // Вопро-

сы грамматики и лексикологии русского языка. – Казань, 1964.

Нейштадт В. И. Суффикс единичности – ин(а) / В. И. Нейштадт // Докл. и со-

общ. Инст. языкознания. – М., 1953. – Т. 4.

Образование севернорусского наречия и среднерусских говоров. По материа-

лам лингвист. географии / К. Ф. Захарова [и др.]. – М.: Наука, 1970. – 456

с.

Омельченко Л. И. Из наблюдений над синонимической лексикой в говорах

Иркутской области / Л. И. Омельченко // Труды / Иркутск, 1966.

Островский А. Н. Полн. Собр. Соч. в 12 т. Т. 10 / А. Н. Островский. – М.,

1978. – 719 с.

Пожарицкая С. К. Русская диалектология: учебник / С. К. Пожарицкая. – М.:

Изд-во МГУ, 1997. – 168 с.

Попова М. Л. Категория собирательности имен существительных в древне-

русском языке: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 / М. Л. По-

пова. – Л., 1955.

Прохорова О. Г. К истории изучения словообразования в русских народных

говорах / О. Г. Прохорова //Лексика русских народных говоров. М. – Л.:

Наука, 1966. – С. 126-150.

Рогожникова Р. П. Варианты слов в русском языке / Р. П. Рогожникова. – М.:

Просвещение, 1966. – 160 с.

Русские / В. А. Александров [и др.]. – М.: Наука, 1997. – 828 с.

Рыбников П. Приложение к песням, собранным П. Рыбниковым. (Ч. IV. Об

особенностях Олонецкого поднаречия) / П. Рыбников. – СПб., 1867.

Сахарный Л. В. Словообразование личных имен существительных в русских

говорах Среднего Урала / Л. В. Сахарный // Вопросы истории и диалекто-

логии русского языка. – Свердловск, 1963.

Сахаров А. Н. Русская деревня XVIII в.: По материалам патриарш. хоз-ва /А.

Н. Сахаров. – М.: Наука, 1966. – 230 с.

Свешникова Н. В. Деминутивы с суффиксом –УШК в русских говорах / Н. В.

Свешникова // Русское слово в языке и речи: докл. Ощерос. Конф.,

Брянск, 2000г. / Брянск. гос. пед. ун-т.; под ред. А. Л. Голованевского. –

Брянск: БГПУ, 2000. – С. 249-252.

Секретарь Л. А. Новгородская береста / Л. А. Секретарь, Л. А. Филиппова //

Лес и человек 1987. – М., 1986.

Селиванов Г. А. Лексикологические заметки о южнорусских говорах / Г. А.

Селиванов // Исследования и статьи по русскому языку. – Волгоград,

1967. – С. 219-241.

Селищев А. М. Диалектологический очерк Сибири / А. М. Селищев. – Ир-

кутск, 1921. – Вып. I.

Силина В. Б. Некоторые аспекты изучения диалектных словообразователь-

ных моделей в связи с проблемой суффиксальной вариантности / В. Б.

Силина // Тезисы докладов на X диалектологическом совещании. – М.,

1965.

Симина Г. Я. Пинежский говор: материалы по русской диалектологии /Г. Я.

Симина. – Калининград. гос. пед. ун-т., 1976. – 172 с.

Симина Г. Я. Пинежье: очерки по морфологии пинеж. говора /Г. Я. Симина.

– Л.: Изд-во ЛГУ, 1970. – 131 с.

Симина Г. Я. Семантические диалектизмы и условия их образования (по ма-

териалам пинежского говора) / Г. Я. Симина // Диалектная лексика 1979.

– Л.: Наука, 1982. – С. 110-118.

Симина Г. Я. Структура производного слова в диалекте (К вопросу о связи

словообразования и семантики) / Г. Я. Симина // Диалектная лексика

1977. – Л.: Наука, 1979. – С. 122-128.

Собинникова В. И. Диалекты и просторечье в составе нацианального языка.

/В. И. Собинникова. – Воронеж: Изд-во ун-та, 1992. – 102 с.

Сороколетов Ф. П. К вопросу о системных отношениях в лексике народных

говоров / Ф. П. Сороколетов // Диалектная лексика 1975. – Л.: Наука,

1978. – С. 14-24.

Сороколетов Ф. П. Очерки по русской диалектной лексикографии /Ф. П.

Сороколетов, О. Д. Кузнецова. – Л.: Наука, 1987. – 228 с.

Срезневский И. И. Замечания о материалах для географии русского языка /

И. И. Срезневский //Вестник ИРГО. – СПб, 1851. – Ч. 1. – Кн. 1.

Судаков Г. В. Были о словах и вещах / Г. В. Судаков. – Архангельск: Сев.-

зап. кн. изд-во, 1988. – 267 с.

Сударев В. Г. Плетеные изделия / В. Г. Сударев, Е. В. Панков // Лес и человек

1986. – М., 1985.

Суперанская А. В. Общая терминология: вопр. теории /А. В. Суперанская [и

др.]. – М.: Наука, 1988. – 243 с.

Сыромля М. В. К вопросу о суффиксальном образовании имен существи-

тельных / М. В. Сыромля // Труды / Архангельский пед. ин-т. – Архан-

гельск, 1959. – Вып. 3.

Тихонов А. Н. Роль гнезд однокоренных слов в системной организации рус-

ской лексики: отраж. синонимия; отраж. омонимия; отраж. антонимия /А.

Н. Тихонов, А. С. Пардаев. – Ташкент: Фан, 1992. – 139 с.

Толстой Н. И. Избранные труды. Т. 1. Славянская лексикология и семасиоло-

гия / Н. И. Толстой. – М.: Языки русской культуры, 1997. – 520 с.

Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифо-

поэтического: Избранное / В. Н. Топоров. – М.: Прогресс-Культура, 1995.

– 624 с.

Торопцев И. С. Ономасиологический аспект деривации и проблема интегра-

ции деривационных форм / И. С. Торопцев // Труды / Тамбов / Тамбов.

гос. пед. ин-т. – Тамбов, 1984. – С. 24-44.

Торопцев И. С. Суффиксальное словопроизводство имен существительных,

обозначающих лиц мужского пола в говоре с. Коршева Бобровского рай-

она Воронежской области / И. С. Торопцев // Уч. зап. / Борисоглеб. гос.

пед ин-т. – Борисоглебск, 1958. – Вып. IV.

Трапезников Ф. Ф. Плетение ивового прута и бересты /Ф. Ф. Трапезников. –

2-е изд., стереотип. – М.: Нива России, 1995. – 192 с.

Улуханов И. С. Словообразовательная семантика в русском языке и принци-

пы её описания / И. С. Улуханов. – М.: Наука, 1977. – 256 с.

Уфимцева А. А. Лексическое значение /А. А. Уфимцева. – М.: Наука, 1986. –

239 с.

Филин Ф. П. Исследование о лексике русских говоров: по материалам сель-

скохозяйственной терминологии / Ф. П. Филин. – М. – Л., 1936.

Филин Ф. П. О составлении диалектологических словарей славянских языков

/ Ф. П. Филин // Славянское языкознание. V Международный съезд сла-

вистов. – М., 1963. – 328 с.

Филин Ф. П. Проект словаря русских народных говоров / Ф. П. Филин // –

М. – Л.: Издательство Академии наук СССР, 1961. – 198 с.

Федотов Г. Я. Бондарное дело /Г. Я. Федотов. – М.: Культура и традиции,

2000. – 248 с.

Флоренский П. А., священник. Сочинения. В 4 т. Т. 1. /П. А. Флоренский. –

М.: Мысль, 1994. – 797 с.

Флоренский П. А., священник. Сочинения. В 4 т. Т. 3 (1). / П. А. Флоренский,

священник. – М.: Мысль, 2000. – 621 с.

Флоренский П. А. Статьи и исследования по истории и философии искусства

и археологии / П. А. Флоренский. – М.: Мысль, 2000. – 446 с.

Фролова Л. И. Категория собирательности имен существительных в русском

языке: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 / Л. И. Фролова. – Л.,

1950.

Херольянц Р. В. Заметки о полисемии в народном говоре / Р. В. Херольянц //

Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1966. – Т. 25 – С. 186-193.

Хильманович Г. И. О лексической омонимии в народных говорах / Г. И.

Хильманович // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1970. – С.

215-220.

Черных П. Я. Сибирские говоры / П. Я.Черных. – Иркутск: Иркутское кн.

изд-во, 1953. – 96 с.

Шанский Н. М. Очерки по русскому словообразованию и лексикологии /Н.

М. Шанский. – М.: Учпедгиз РСФСР, 1959. – 246 с.

Шмелев Д. Н. Избранные труды по русскому языку/ Д. Н. Шмелев. – М.:

Языки славянской культуры, 2002. – 888 с.

Шмелев Д. Н. Очерки по семасиологии русского языка /Д. Н. Шмелев. – М.:

Просвещение, 1964. – 277 с.

Шмелев Д. Н. Современный русский язык: Лексика: учеб. пособие / Д. Н.

Шмелев. – М., 1977.

Этерлей Э. Н. Из истории русской метрологической лексики. Названия хлеб-

ных мер / Э. Н. Этерлей // Диалектая лексика 1973. – Л. : Наука, 1974. –

С. 9-27.

Этерлей Э. Н. Об этнографизмах и их месте в диалектном словаре / Диалект-

ная лексика 1974. – Л.: Наука, 1976. – С. 13-25.

Этнография русского крестьянства Сибири, XVII - середины XIX в. /Отв.

ред. В. А. Александров. – М.: Наука, 1981. – 270 с.

Этнография русского населения Сибири и Средней Азии: Сб. статей. /Отв.

ред.: Г. С. Маслова [и др.]. – М.: Наука, 1969. – 276 с.

Юмсунова Т. Б. Язык семейских – старообрядцев Забайкалья / Т. Б. Юмсуно-

ва. – М.: Языки славянской культуры, 2005. – 288 с.

Словари

Аникин А. И. Этимологический словарь русских диалектов Сибири: заимст-

вования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков / А. И. Аникин.

– 2-е изд., исправ. и доп. – М.: Наука, 2000. – 768 с.

Архангельский областной словарь: Вып. 10. Готовым-Дело / Под ред. О. Г.

Гецовой. – М.: Наука, 1999. – 479 с.

Архангельский областной словарь: Вып. 11. Деловатой-Дороботаться / Под

ред. О. Г. Гецовой. – М.: Наука, 2001. – 479 с.

Беляева О. П. Словарь говоров Соликамского района Пермской области / О.

П. Беляева. – Пермь: Пермский гос. пед. ин-т, 1973. – 706 с.

Богуславский В. В. Тульские древности: энцикл. словарь-справочник / В. В.

Богуславский. – Тула: Рус. лексикон, 1995. – 287 с.

Большой толковый словарь донского казачества / Редкол.: В. И. Дегтярев [и

др.] – М.: ООО "Русские словари": ООО "Изд. Астрель": ООО "Изд.

АСТ", 2003. – 608 с.

Большой толковый словарь русского языка / Под ред. С. А. Кузнецова. –

СПб.: Норинт, 1998. – 1536 с.

Бухарева Н. Г. Словарь фразеологизмов и иных устойчивых словосочетаний

русских говоров Сибири / Н. Г. Бухарева, А. И. Федоров. – Новосибирск:

Наука, 1972. – 207 с.

Гецова О. Г. Проект Архангельского областного словаря /О. Г. Гецова. – М.:

Изд-во МГУ, 1970. – 214 с.

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: современное на-

писание: В 4-х т. /В. И. Даль. – М.: ООО "Изд. АСТ": ООО "Изд. Аст-

рель", 2002. Т. 1-4.

Демидова К. И. Системный словарь предметно-обиходной лексики говоров

Талицкого района Свердловской области: учеб. пособие / К. И. Демидова.

– Свердловск: Свердловский гос. пед. ин-т., 1986. – 103 с.

Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь /Г. Дьяченко. – М.: Изд.

отд. Московского патриарха, 1993. – 1120 с.

Иркутский областной словарь: Вып. 1. А-Куячить /Н. А. Бобряков [и др.]. –

Иркутск: Иркутский гос. пед. ин-т, 1973. – 240 с.

Карпов А. Н. Пчеловодческий словарь /А. Н. Карпов.–М.: Рус. яз., 1997. – 385

с.

Кузнецова А. И. Словарь морфем русского языка /А. И. Кузнецова, Т. Ф. Еф-

ремова. – М.: Рус. яз., 1986. – 1136 с.

Лесная энциклопедия: В 2-х т. /Гл. ред. Г. И. Воробьев. – М.: Сов. энцикло-

педия, 1985-1986. –Т. 1-2

Лингвистический энциклопедический словарь /Гл. ред. В. Н. Ярцева. – М.:

Сов. энциклопедия, 1990. – 685 с.

Малеча Н. М. Словарь говоров уральских (яицких) казаков: В 4-х т.

/Н. М. Малеча. – Оренбург: Оренбургское кн. изд-во, 2002-2003. – Т. 1-4.

Маслов В. Г. Словарь говора Добринки /В. Г. Маслов. – Шуя: Изд-во гос.

пед. ин-та, 1993. – 177 с.

Материалы для фразеологического словаря говоров Северного Прикамья /

Авт. – сост. К. Н. Прокошева. – Пермь: Изд-во гос. пед. ин-та, 1972. – 114

с.

Нефедова Е. А. Экспрессивный словарь диалектной личности /Е. А. Нефедо-

ва. – М.: Изд-во МГУ, 2001.- 144 с.

Опыт словаря говоров Калининградской области / Т. В. Кириллова [и др.].

Калинин, 1972. – 1312 с.

Псковский областной словарь с историческими данными / Вып. 6. Вылатать

– Глуш / редкол.: А. С. Герд и др. – Л.: ЛГУ им. А. А. Жданова, 1984. –

194 с.

Псковский областной словарь с историческими данными /Вып. 7. Глуши-

тель– Грандина/ Сост. Н. Г. Арзуманова и др. – Л.: ЛГУ им. А. А. Ждано-

ва, 1986. – 183 с.

Розенталь Д. Э. Словарь-справочник лингвистических терминов /Д. Э. Ро-

зенталь, М. А. Теленкова. – 3-е изд., испр. и доп. – М.: Просвещение,

1985. – 399 с.

Россия: энцикл. словарь / под ред. К. К. Арсеньева, Ф. Ф. Петрушевского. –

Л.: Лениздат, 1991. – 922 с.

Русская изба: внутреннее пространство, убранство дома, мебель, утварь: ил-

люстрированная энцикл. /Авт. – сост.: Д. А. Баранов и др. – СПб.: Искус-

ство, 1999. – 375 с.

Словарь брянских говоров. Вып. 5. Д-Ж / Сост. Т. Г. Аркадьева и др. – Л.:

Ленинградский гос. пед. ин-т, 1988. – 76 с.

Словарь вологодских говоров: И-К: учеб. пособие по рус. диалектологии /

Сост. Г. А. Дружинина и др. – Вологда: Вологод. гос. пед. ин-т, 1987. –

126 с.

Словарь говоров старообрядцев /семейских/ Забайкалья / Под ред. Т. Б. Юм-

суновой. – Новосибирск: СО РАН, 1999. – 539 с.

Словарь древнерусского языка XI–XIV вв.: В 10 т. Т.2 /Гл. ред. Р. И. Аване-

сов. – М.: Рус. яз., 1989. – 494 с.

Словарь древнерусского языка XI–XIV вв.: В 10 т. Т.3 /Гл. ред. Р. И. Аване-

сов. – М.: Рус. яз., 1990. – 511 с.

Словарь орловских говоров: А (Абатур) – В (Веревчатый): учеб. пособие по

русской диалектологии /Ярославль: Яросл. гос. пед. ин-т, 1989. – 159 с.

Словарь орловских говоров: В (Веред) – Г (Гологолка): учеб. пособие по рус-

ской диалектологии / Ярославль: Яросл. гос. пед. ин-т, 1989. – 160 с.

Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей: В 5 вып. Вып. 4.

(Необрятный – Подузорник) / Под ред. А. С. Герд. – СПб.: Изд-во СПб

ун-та, 1999. – 685 с.

Словарь русских говоров Кузбасса / Под ред. Н. В. Журавской, О. А. Лю-

бимовой. – Новосибирск: Новосиб. гос. пед. ин-т, 1976. – 233 с.

Словарь русских говоров на территории Мордовской АССР: М-Н: учеб. по-

собие по русской диалектологии / сост. Т. В. Михалева и др. – Саранск:

Мордовский гос. ун-т им. Огарева, 1986. – 129 с.

Словарь русских говоров Прибайкалья. Вып. 2. К–Н / Сост. Ю. И. Кашевская

и др. – Иркутск: Изд-во ун-та, 1987. – 129 с.

Словарь русских говоров Прибайкалья. Вып. 3. О–Р / Сост. К. Б. Воронцова

и др. – Иркутск: Изд-во ун-та, 1988. – 151 с.

Словарь русских говоров Прибайкалья. Вып.4. С–Я / Сост. Ю. И. Кашевская

и др. – Иркутск: Изд-во ун-та, 1989. – 143 с.

Словарь русских говоров Сибири: В 2 т. / Под ред. А. И. Федорова. – Ново-

сибирск: Наука, 1999-2001. – Т.1-2.

Словарь русских говоров Среднего Урала. Т. 2. К–Н / Авт.–сост. Я. В. Волос-

кова и др. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1971. – 214 с.

Словарь русских говоров Среднего Урала. Т. 6. Скамейка-Хиркать / Авт.–

сост. Ю. П. Алабугина и др. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1987. –

156 с.

Словарь русских говоров Среднего Урала. Т. 7. Чабура-Ямной / Авт.–сост.

Ю. П. Алабугина и др. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1988. – 188 с.

Словарь русских говоров Среднего Урала: дополнения / Под ред. А. К. Мат-

веева. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1996. – 580 с.

Словарь русских говоров южных районов Красноярского края / Ред.–сост. В.

Н. Рогова и др.– 2-е изд., перераб. и доп. – Красноярск: Изд-во ун-та,

1988. – 444 с.

Словарь русских донских говоров: В 3 т. / Ростов н/Д гос. ун-та; Авт.–сост. З.

В. Валюсинская и др. – Ростов н/Д, 1975-1976. – Т. 1-3.

Словарь русских народных говоров / Под ред. Ф. П. Филина. – М.–Л.: Наука,

1965-1998. – Вып. 1-32.

Словарь русских старожильческих говоров средней части бассейна р. Оби:

дополнение: В 2 ч. / Сост. Г. М. Чигрин и др. – Томск: Томск. гос. ун-т

им. Куйбышева, 1975. – Т. 1-2.

Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 1 (А-Б) / Под ред. Р. И. Аванесова.

– М.: Наука, 1975. – 275 с.

Словарь русского языка XVIII в.: В 9 вып. / Под ред. Ю. С. Сорокина. – Л.:

Наука, 1984-1996. – Вып. 1-9.

Словарь смоленских говоров. Вып.1. (А-Б) / Под ред. А. И. Ивановой и др. –

Смоленск: Смол. гос. пед. ин-т им. Маркса, 1974. – 310 с.

Словарь смоленских говоров. Вып. 2 / Под ред. А. И. Ивановой. – Смоленск:

Смол. гос. пед. ин-т им. Маркса, 1981. – 320 с.

Словарь современного русского народного говора: / д. Деулино Рязанского

района Рязанской области / Под ред. И. А. Оссовецкого. – М.: Наука,

1969. – 612 с.

Сомов В. П. Словарь редких и забытых слов / В. П. Сомов. – М.: Астрель,

2001. – 605 с.

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. / М. Фасмер. – 2-

е изд., стереотип. – М.: Прогресс, 1986. – Т. 1-4.

Справочник мер. – М.: Внешторгиздат, 1956. – 223 с.

Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского

языка: В 2 т. / П. Я. Черных. – 3-е изд., стереотип. – М.: Рус. яз., 1999. – Т.

1-2.

Ярославский областной словарь: К–Лиова: учеб. пособие / Сост. М. Н. Боро-

дина и др. – Ярославль: Ярослав. гос. пед. ин-т им. Ушинского, 1986. –

131 с.

Ярославский областной словарь: Липень–учить: учеб. пособие / Сост. А. В.

Громов и др. – Ярославль: Ярослав. гос. пед. ин-т им. Ушинского, 1987. –

154 с.

Ярославский областной словарь: О-Пито: учеб. пособие / Сост. М. Н. Боро-

дина и др. – Ярославль: Ярослав. гос. пед. ин-т им. Ушинского, 1989. –

106 с.

Ярославский областной словарь: Питок–Ряшка: учеб. пособие / Сост. М. Н.

Бородина и др. – Ярославль: Ярослав. гос. пед. ин-т им. Ушинского, 1989.

– 145 с.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1

ИНДЕКС ДИАЛЕКТНЫХ НАИМЕНОВАНИЙ

БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ

А

арши′нка

арши′нница

Б

баде′йка

бадья′

бакау′шка

бари′/ы/ло

бельеву′ша

бере′стеник

бере′стенка

бе′ре′сте′нь

бере′стовка

берестя′н

берестя′ник

берестя′нка

би′тка

бито′к

би′чка

бокову′ша

боку′ра

болтыха′лка

бо′чка

булука′лка

бу′лькалка

бук

бура′к

бурачо′к

бу′ртас

бу′ч/е/ница

бучи′ло

бучо′к

В

ви′ча

водя′нка

выставу′шка

вя′нтель

вятловка (удар.?)

вя′харь

вя′хиль

вя′хирь

вя′холь

Г

га′ранец

га′ренец

га′рец

га′рнец

га′рничек

гарцо′вка

га′рчик

горла′н

горла′ч

гуве′нник

гуме′нник

Д

дежа′

де′жечка

де′жка

дже′мбель

доёнка

дои′лень

дои′льница

дои′льник

до′йка

до′йник

дойни′ца

долблёнка

долбня′

долбу′ша

долбу′шка

долбя′нка

дошни′к

дублёнка

дубля′нка

ду′бник

дубо′вка

дубя′нка

ду′пелка

ду′пленка

дупе′лька

ду′пелько

дупёлка

дупёлко

дуплы′шко

дупля′нка

дупля′ночка

Е

ершо′вые корзинки

Ж

жбан

жба′нка

жбано′к

жба′нт

жба′нчик

жбану′шка

З

зи′мбиль

зобе′нечка

зобе′нька

зобёнка

зо′бник

зобни′ца

зобня′

зубёнка

И

изва′ра

К

када′

ка′дец

ка′дица

ка′дка

ка′дочка

ка′дца

каду′лечка

каду′ль

каду′лька

каду′ля

каду′шечка

каду′шинка

каду′шка

каду′шна

кадущёнка

кадчо′нка

кадь

кату′/ы′/ль

ка′ца

ка′шник

квашня′

козобе′нок

колы′шка

ко′ноб

ко′нобь

ко′но′/я/вка

корена'вка

корена'вочка

коренева'тик

кореневи'к

ко'ренек

корени'к

коре'ница

коре'нни'к

коренова'тик

коренова'тка

корену'ха

корену'шка

корзи'на

корзи'на столовая

корзи'нка

корневи'к

корневу'шка

корнова'тик

корнова'тка

корню'шка

ко'роб

коробе'йка

коробе'нь

коробе'ц

коро'бка

коро'бочка

короби'шко

коробчо'нка

коробья'

корча′га

коря'нка

кош

коша'ль

кошеле'нко

коше'лик

кошели'на

кошели'шко

кошелу'шка

коше'ль

коше'лька

ко'шик

кошни'ца

кошо'ва

кошо'вка

кошо'вок

кошо'вочка

кошо'к

кошо'лка

кошу'ля

кри′/ы′/нка

ку'же'нечка

ку'же'нька

ку'жка

ку'жня

ку'зов

кужо'к

кужо′мка

кужо'ночка

куз

кузе'нечка

ку'зов

кузове'ня

кузо'вка

кузо'вня

кузово'к

кузо'вчик

ку'фа

Л

лабзе'нь

лаго'вка

лагу'н

лагу'на

лагу'нец

лагуни'ще

лагу'нка

лагу'нчик

лагу'нь

лагу'нья

лагу'т

лагу'шка

лагушо'к

ла'збень

ла'т/д/ка

лачбе'нь

лаща′

ли'пка

ли'повка

липо'вочка

лову'шка

ложбе'нь

лукно'

луко'шечко

луко'шко

луто'шка

лю′лька

М

махо′тка

медови'к

медо'вица

медо'вница

ме'ра

ме'рка

ме'рник

ме'рочка

му'чник

му'чница

Н

наберу'ха

набира'шка

наби'рка

наби'ро'к

набиро'ха

набиру'ха

набиру'шка

набо'рыш

нако'плина

нако'плины

нале'вка

нали'вка

наливу'ха

наме'рник

наро'тка

наса'дка

насы'пка

нили'вка

носни'к

носничо'к

но'чва

но'чвы

ночёва

ночёвка

ночёвки

ночёвочка

ночёвочки

ночни'к

ношни'к

О

обдери'ха

обре'з

обре'зка

овся'ни'ца

окорёнок

опа'рница

оплету'ха

оси'новка

отливу'шка

П

плагу′шка

пахо'тка

пахта'лка

пахта'льница

пахта'ница

пахта'нка

пахту'шка

передо'йка

перере'з

перере'зка

перере'зок

переру'б

пересе'к

пересе'ка

перети'рка

перети'рок

песте'рка

пестеро'к

песте'рочка

пестерю'шка

пе'сте'рь

пестярю'ха

пехте'ля

пе'хтерек

пехте'рец

пе'хте'рь

пеще'рик

пеще'рка

пещеро'к

пе'щур

пещёрка

пивова'рка

пивова'рница

пиро'жница

плетену'шка

плетёнка

плету'/ю/ха

плету'шка

подо'ина

подо'йка

подо'йница

поставе'ц

поставня'

поставо'к

поставу′ха

поставу′шка

пудови'к

пудовичо'к

пудо'вка

Р

разва'рочная бочка

разре'з

разру'б

рассе'к

расти'рыш

рости'льник

рости'льничек

С

сапе'тка

свива'лка

сева'лка

сева'льник

се'вка

селедо'вка

сельдяни'на

сельдя'нка

се'льница

се'яльница

скали'на

скобка'рь

ско'лотень

соли'ло

солони′к

солони′ца

со′льница

соля′нка

соповка

сороко/в/у'ша

став

ста'вец

ставешо'к

ста'вчик

Т

таску'ша

твори'лка

толку'шка

треско′вка

ту'е/я/с

туе/я/со'к

тюша'нка

У

укла'дка

уша'к

уша'нка

уша'т

ушати'к

Ч

черпа'н

черпня'

черпу'г/х/а

черпу'шка

четверу'ха

чехо′нка

чиле'к

Приложение 2

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИСТОЧНИКИ

Абрамов Ф. Деревянные кони; Пелагея.

Аксаков С. Т. Детские годы Багрова-внука; Записки оружейного охот-

ника Оренбургской губернии.

Акулов И. Касьян Остудный

Астафьев В. П. Ода русскому огороду; Последний поклон.

Афанасьев Н. Как мужик домовничал; Царевна-лягушка.

Бабаевский С. Родимый край.

Балашов Д. С. Святая Русь.

Белов В. Год великого перелома; Кануны; На вокзале; Письмо; Ржаное;

Такая война; Час шестый.

Богуславский В. В.Тульские древности.

Бунин И. А. Начальная любовь.

Винниченко И. Ошибка фабриканта.

Войтенко А. Что двор, то говор.

Волков О. Погружение во тьму.

Воробьев К. Друг мой Момич.

Гоголь Н. В. Заколдованное место; Мертвые души.

Грибы. В помощь грибникам. – М., 1993

Даль В. И. Бедовик; Война грибов с ягодами; Круговая беседа.

Девин И. Трава-мурава.

Елкин В. Дерево рассказывает сказки.

Есенин С. А. У крыльца в худой логушке деготь; Яр.

Калинина Л. Ф. Теплый стан.

Караваева А. Двор; Лесозавод.

Короленко В. Г. Парадокс.

Клюев Н. Разруха.

Кузнецов В. Туесок.

Лесков Н. С. Леди Макбет Мценского уезда; Однодум.

Личутин В. Фармазон.

Максимов В. Семь дней творения.

Максимов С.В. Год на Севере; Куль хлеба; Нищая братия.

Макеев А. В. Дикий мед / Ежегодник Лес и человек. М., 1985. – С. 49.

Маслов В. Восьминка.

Мележ И. Дыхание грозы.

Мельников-Печерский П. И. В лесах; На горах; Старые годы.

Миролюбов Ю. Сакральное Руси.

Можаев Б. Мужики и бабы.

Наместников А. В. Консервирование плодов и овощей в колхозах и сов-

хозах

Некрасов Н. А. В полном разгаре страда деревенская; Мороз Красный

нос

Носов Е. Живое пламя

Островский Н. А. Старое по-новому

Ревунов В. Холмы России

Редичев С. Дела домашние, дела разные / Наука и жизнь. – 2002, № 11. –

С. 115.

Русское колдовство

Русский народ: его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия

Сахаров И. П. Сказания русского народа

Смирнов В. А. Сыновья

Сычева Л. Параня / Сельская новь. – 2003, № 1. – С. 16

Толстой Л. Н. Казаки

Указатель Кустарно-Промышленной выставки 1887 г. в городе Туле

(орфография авторов каталога. – И. П.)

Федотов Г. Бондарное дело

Филатов Л. Про Федота-стрельца, удалого молодца

Черкасов А., Москвина П. Хмель; Черный тополь

Чехов А. П. Святою ночью

Шаламов В. Воспоминания

Шергин Б. Дневник 1945 г.; Пойга и лиса; Сельдяной промысел в Ледо-

витом океане и Белом море

Шмелев И. С. Записки неписателя; Пугливая тишина; Росстани

Письмо Шистерова А. / Работница. – 2001, № 7

Щеглов Д. Липкий киллер

Этнография русского населения Сибири и Средней Азии

Приложение 3

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

АОС – Архангельский областной словарь: Вып. 10. Готовым-Дело / Под ред.

О. Г. Гецовой. – М.: Наука, 1999. – 479 с.

БТСДК – Большой толковый словарь донского казачества / Редкол.: В. И.

Дегтярев [и др.] – М.: ООО "Русские словари": ООО "Изд. Астрель": ООО

"Изд. АСТ", 2003. – 608 с.

БТСРЯ – Большой толковый словарь русского языка / Под ред. С. А. Кузне-

цова. – С.-П.: Норинт, 1998. – 1536 с.

ПОС – Псковский областной словарь с историческими данными / Вып. 6.

Вылатать – Глуш /ЛГУ им. А. А. Жданова; редкол.: А. С. Герд и др. – Л.,

1984. – 194 с.

ПЦССГД – Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь /Г. Дьяченко.

– М.: Изд. отд. Московского патриарха, 1993. – 1120 с.

СГС(С)3 – Словарь говоров старообрядцев /семейских/ Забайкалья / Под ред.

Т. Б. Юмсуновой. – Новосибирск: СО РАН, 1999. – 539 с.

СДЯ – Словарь древнерусского языка XI –XIV вв.: В 10 т. Т.2 /Гл. ред. Р. И.

Аванесов. – М.: Рус. яз., 1989. – 494 с.

СОГ – Словарь орловских говоров: А (Абатур) – В (Веревчатый): учеб. посо-

бие по русской диалектологии /Ярославль, 1989. – 159 с.

СРГСУ – Словарь русских говоров Среднего Урала. Т. 2. К-Н / Авт. – сост.

Я. В. Волоскова и др. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1971. – 214 с.

СРДГ – Словарь русских донских говоров: В 3 т. / Ростов н/Д гос. ун-та; Авт.

– сост. З. В. Валюсинская и др. – Ростов н/Д, 1975-1976. – Т. 1-3.

СРНГ – Словарь русских народных говоров / Под ред. Ф. П. Филина. – М.-

Л.: Наука, 1965-1998. – Вып. 1-32.

СРЯ – Словарь русского языка XI –XVII вв. Вып.1 (А-Б) / Под ред. Р. И.

Аванесова. – М.: Наука, 1975. – 275 с.

ССГ – Беляева О. П. Словарь говоров Соликамского района Пермской облас-

ти / О. П. Беляева. – Пермь: Пермский гос. пед. ин-т, 1973. – 706 с.