Данто А. Аналитическая философии истории

А-*'9-

и с с л е д о в а н и я п о а н а л и т и ч е с к о й ф и л о с о ф и и с с л е д о в а н и я п о а н а л и т и ч е с к о й ф и л о с о ф и и

Analytical Philosophy of History

by Arthur C. Danto

Associate Professor of Philosophy

Columbia University

им. _•;..v-ifsJU

Cambridge at the University Press, 1965

.

Артур С. Данто

Аналитическая философия

истории

Перевод с английскогоч.^з UiOiMMiqi'd'U» f. .' '"

А. Л. Никифорова и О. В. Гг "

Под редакциейЛ. Б. Макеевой

' '.'..•!,-< ••'*.:•-. П

>:.'" кяа\Л

;/; н "'•,-" -' . • •

,

V•

••

Идея-Пресс, Москва, 2002

Содержание

Предисловие 7

Глава I

Субстантивная и аналитическая философия истории 11

Глава II

Минимальная характеристика истории 25

Глава III

Три возражения против возможности исторического знания 34'_ --,

Глава IV

Верификация, верифицируемость и предложения,имеющие форму времени

'-,:*. -.

Глава V

.41

Язык времени и темпоральный скептицизм 68

Глава VI

Свидетельства и исторический релятивизм 90: . - .

Глава VII

История и хроника 1101

Глава VIII

Нарративные предложения 139

Глава IX

Будущие и прошлые случайности 176

Глава X

Историческое объяснение: роль повествований 194

Глава XI

Историческое объяснение: роль повествований 221

Глава XII

Методологический индивидуализм и методологическийсоциализм 243

Примечания 267

УДК 1/14ББК 87.3Д17

Издание выпущено при поддержкеИнститута "Открытое общество" (Фонд Сороса) — Россияв рамках мегапроекта "Пушкинская библиотека"

This edition is publishedwith the support of the Open Society Institutewi th in the framework of "Pushkm Library" megaproject

Редакционный совет серии "Университетская библиотека":Н.С. Автономова, Т.А. Алексеева, М.Л. Андреев, В.И. Бахмин,М.А. Веденяпина, Е.Ю. Гениева, Ю.А. Кимилев, А.Я. Ливергант,Б.Г. Капустин, Ф. Пинтер, А.В. Полетаев, И.М. Савельева,Л.П. Репина, A.M. Руткевич, А.Ф. Филиппов

"University Library" Editorial Council:Natalia Avtonomova, Tatiana Alekseeva, Michail Andreev,Vaycheslav Bakhmin, Maria Vedeniapina, Ekaterina Genieva,Yuri Kimelev, Alexander Livergant, Boris Kapust in,Francis Pinter, Andrei Poletayev, Irina Savelieva,Lorina Repina, Alexei R u t k e v i c h , Alexander Fil ippov

Выражаем благодарностьза информационную помощь в подготовке издания Американскому центру(г. Москва, ул. Николоямская, д. I)

Д17 Данто, АртурАналитическая философия истории. Перевод с англ. А. Л. Ни-

кифорова, О. В. Гавришиной — М: Идея-Пресс, 2002. — 292 с.

Данто полагает, что задача философии не в том, чтобы размышлятьили говорить о мире, а, скорее, в том, чтобы анализировать способы раз-мышлений и высказываний о мире. Его книга — первый на русском язы-ке анализ исторического мышления и языка, открывающий структурусамой истории.

ББК 87.3

ISBN 5-7333-0050-7 © Перевод с англ. А. Л. Никифорова(предисл., гл. 1—6, 9—10, 12), 2001;О. В. Гавришиной (гл. 7—8, 11), 2001

© Научная редакция Л. Б. Макеевой, 2001© Художественное оформление Идея-Пресс, 2001© Идея-Пресс, 2002

, Предисловие

•. •

.*

•

i "

.•

-

;

'

•

.М -

.'

•.

/•

• .- .

•

Иногда утверждают, что задача философии заключается не втом, чтобы размышлять или говорить о мире, а скорее в том, чтобыанализировать способы размышлений и высказываний о мире. Посколь-ку, однако, у нас нет иного доступа к миру, кроме как через посред-ство мышления и языка, постольку, даже ограничиваясь рассмотре-нием последних, мы едва ли избежим каких-либо утверждений о са-мом мире. Философский анализ наших способов размышлений и выс-казываний о мире становится, в конце концов, общим описанием того,каким мы обязына представлять мир при существующих способахмышления и языка. Короче говоря, систематически применяемый ана-лиз приводит к дескриптивной метафизике.

Нельзя переоценить то, в какой степени наши обыденные спосо-бы мышления о мире являются историческими *. Это проявляется,помимо всего прочего, в огромном количестве терминов нашего язы-ка, правильное применение которых даже к современным объектампредполагает исторический образ мышления. Если бы когда-нибудьпоявился народ, действительно мыслящий неисторично, мы узнали быоб этом благодаря тому, что общение с ним было бы затруднено,ибо обширные области нашего языка нельзя было бы перевести на егоязык. Попытка мыслить неисторично потребовала бы от нас, по край-ней мере, ограничить язык, ибо мы вынуждены были бы обходитьсялишь фрагментом нашей обычной лексики и грамматики. В самомделе, в своих описаниях нам пришлось бы ограничиваться лишь темипредикатами, которые удовлетворяют эмпирическим критериям ос-мысленности. Эмпирики, признавшие осмысленным только такой ог-раниченный словарь, столкнулись с проблемами в связи с историей,что вполне естественно, если учесть предлагаемые ими критерии.Достоинство эмпиризма заключается в его строгости. Лишь решаяпоставленные им проблемы, мы начинаем открывать неясные конту-

Слово «исторический» здесь и далее означает лишь одно: «относящийся к истории», «свя-занный с прошлым». — Прим, перев.

ры исторического мышления и благодаря этому — структуру самойистории. В этой книге предпринят анализ исторического мышленияи языка, представленный в виде цепочки аргументов и разъяснений,выводы из которых образуют дескриптивную метафизику истори-ческого существования.

Для предварительных замечаний сказанного достаточно, и сказа-но все это лишь для того, чтобы как-то разъяснить название книги ито, в каком духе она написана. В конце концов, я, как это ни странно,считаю, что философии есть что сказать, что средством для этогослужит «анализ», который я истолковываю эклектически (в томсмысле, который придали этому термину художники Болонской шко-лы), и что дистанция от Кембриджа до Сен-Жермен-дю-Пре не стольвелика, как кажется.

Большая часть этой книги была написана в течение годового от-пуска, предоставленного мне Колумбийским университетом, и под-держана стипендией Американского совета научных обществ. Я бла-годарен этим учреждениям за их существенную помощь и поддерж-ку. Моим более ранним исследованиям способствовали две летние суб-сидии, полученные от Колумбийского совета по исследованиям в об-ласти социальных наук. Два раздела книги, а именно главами VIII иXII, впервые были опубликованы в виде статей в журналах «Historyand Theory» и «Filosofia» (Турин; 4-й Международный выпуск, но-ябрь 1962), и я благодарен издателям этих журналов за разрешениеиспользовать этот материал еще раз.

Есть три человека, перед которыми я нахожусь в интеллекту-альном долгу. Первым из них является проф. Уильям Боссенбрук, чьилекции по истории в университете Уэйна пробудили у меня и целогопоколения студентов интерес к миру разума. Его лекции были самы-ми интересными из тех, которые я когда-либо слышал, и в результа-те я посвятил свою жизнь изучению истории. Второй — это проф.Эрнст Нагель, работы которого по философии науки, в частностипо проблеме редукции, являются образцовым философским достиже-нием. Мне были полезны его пример и его поддержка. Третьим явля-ется мой близкий друг и коллега проф. Сидней Моргенбессер, человекживой, остроумный, обладающий необычайной философской прони-цательностью. Его преданность высшим стандартам философскойчестности производит глубокое впечатление на всех, кто с ним зна-ком. Эти три человека оказали влияние на мою книгу.

Мои размышления были стимулированы и многими другими людь-ми, порой даже независимо от них самих. Когда они прочтут этукнигу, они встретят отдельные фразы или мысли, которые я извлекиз разговоров с ними и вставил в книгу, как кусочки мозаики в панно.

Вдобавок, я чувствую себя в особом долгу перед Юстасом Бачлерам,Робертом Каммингом, Джеймсом Гутманом, Джудит ДжарвисТомсон и Джоном Германом Рэндаллом, каждому из которых я чрез-вычайно благодарен. Мои дочери, Элизабет и Джейн, снабжали меняпримерами исторических объяснений, некоторые из которых приго-дились мне при рассмотрении этой сложной темы.

Если этому сочинению присущи какая-либо ясность и литератур-ный блеск, то этим я обязан моей жене Ширли Данто, чьим безоши-бочным литературным вкусом и точностью суждений я руководство-вался, работая над книгой. Там, где текст неясен, это обусловленотем, что я или не посоветовался с ней, или не послушался ее совета.Но в любом случае я перед ней в неоплатном долгу.

Нью-Йорк, 1964

А.К.Д.

Глава I, Аналитическая и субстантивная философия истории И

•

•

'

,

.

-

Глава I ...

•Субстантивная и аналитическая философия истории

Выражение «философия истории» относится к двум разным видам ис-следования. Я буду говорить о них как о субстантивной [substantive] ианалитической философии истории. Первая из них связана с обычнымисторическим исследованием. Это означает, что философ-субстантивист,как и историк, занимается описанием того, что произошло в прошлом, хотястремится сделать нечто большее. С другой стороны, аналитическая фило-софия истории не просто связана с философией, она и есть философия, нофилософия, применяемая для решения специальных концептуальных про-блем, возникающих как в практике изучения истории, так и в субстантив-ной философии истории. На самом деле субстантивная философия историистоль же мало связана с философией, как и сама история. Эта книга пред-ставляет собой исследование по аналитической философии истории.

Сначала я проанализирую, на что еще, помимо описания прошлого, претен-дует субстантивная философия истории. Несколько огрубляя, можно было бысказать, что в отличие от обычных исторических сочинений, пусть даже самыхамбициозных, философия истории стремится дать описание всей истории. Та-кая характеристика, однако, сразу сталкивается с некоторыми трудностя-ми. Допустим, мы взяли вместе все обычные исторические сочинения и за-тем добавили к ним новые исторические сочинения, восполняющие все про-белы истории, так что в итоге мы получили полное, завершенное описаниевсего, что когда-то произошло. Тогда можно было бы сказать, что мы далиизложение всей истории, следовательно, создали философию истории. Од-нако на самом деле мы этого не сделали: в лучшем случае мы получилиизложение всего прошлого. Поэтому мы должны отличать целостность ис-тории от целостности прошлого. Один из способов осуществить это заклю-чается в следующем.

Обычно мы считаем, что историк заинтересован в тщательном изу-чении и описании конкретных событий прошлого. Слово «событие» я ис-пользую здесь в достаточно широком значении, но, скажем, Французскаяреволюция может служить примером события, изучением и описанием кото-рого интересуется историк. Должно быть, существует бессчетное множествособытий, относительно которых мы имеем очень мало свидетельств, и боль-шое число других событий, которые, как мы считаем, должны были про-изойти, но о которых мы знаем только то, что они должны были случиться.Короче говоря, в нашем описании прошлого имеется множество пробелов.Допустим, однако, что все эти пробелы заполнены и о любом событии намизвестно столько же, сколько мы знаем о Французской революции. Пред-

12 Артур Данто. Аналитическая философия истории

положим, нам известно все, что когда-либо случилось, и у нас есть идеаль-ная хроника всего прошлого. И все-таки это была бы еще не вся история,которая, как я отметил, интересует философа-субстантивиста. Идеальнополное изложение всего прошлого предоставило бы, в лучшем случае, лишьданные для субстантивной философии всей истории. Понятие данных соот-носится с понятием теории, и здесь напрашивается мысль о том, что суб-стантивная философия истории представляет собой попытку обнаружитьнекую теорию, связанную со все еще не проясненным понятием всей исто-рии. Я буду развивать эту мысль и выделю два вида таких теорий — описа-тельные и объяснительные.

Под описательной в данном контексте понимается теория, которая стре-мится выявить некоторую структуру в череде событий прошлого и экстра-полировать эту структуру в будущее, делая вывод о том, что будущие собы-тия либо повторяют, либо дополняют структуру, выявленную в событиях про-шлого. Объяснительная теория пытается дать истолкование этой структурыв терминах причинности. Я полагаю, что объяснительная теория являетсяфилософией истории лишь в той мере, в которой она связана с описательнойтеорией. Существует множество причинных теорий, стремящихся дать наи-более общее объяснение исторических событий с помощью наиболее общихтерминов, ссылаясь на расовые, климатические или экономические факторы.Однако такие теории в лучшем случае вносят вклад в социальные науки исами по себе отнюдь не являются философией истории. Философией историиявляется, например, марксизм, включающий в себя обе теории — описатель-ную и объяснительную. С точки зрения его описательной теории, основнымявляется конфликт между классами, причем любой данный класс создаетсвоего антагониста как условие собственного существования и ниспровер-гается им: «вся прежняя история... была историей борьбы классов» *. И ис-тория носит диалектический характер. Эта структура будет существоватьдо тех пор, пока действуют определенные причины, и попытка отождествитьэти причины с различными экономическими факторами образует объясни-тельную теорию марксизма. Маркс предсказывал, что эта структура пре-кратит свое существование в будущем вследствие того, что причины, бла-годаря действию которых она существует, прекратят свое действие. О том,что произойдет после этого, Маркс не решался высказываться, огра-ничившись несколькими осторожными намеками **. Он чувствовал, одна-ко, что термин «история» уже не будет использоваться. История в его пони-мании должна была бы закончиться с исчезновением классовых конфлик-тов 2. Он, Маркс, предлагает лишь теорию истории 3. Отсюда ясно, что вы-ражение «вся история» охватывает гораздо больше, чем «все прошлое». Оно

* Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке // Маркс К., Энгельс Ф. ПСС, т. 19,с. 208. — Прим. перее.

t „* См. примечания в конце книги

Глава I, Аналитическая и субстантивная философия истории 13

относится также и ко всему будущему или, если это важно, ко всему исто-рическому будущему. К этому я еще вернусь.

Если связь между историей и философией мы рассматриваем указан-ным образом, то может возникнуть желание истолковать эту связь по ана-логии с той, которая существует между астрономическими наблюдениямии теоретической астрономией. Так, например, Тихо Браге получил извест-ность благодаря тому, что в течение длительного времени осуществлял чрез-вычайно точные наблюдения положений (помимо всего прочего) извест-ных планет. Однако самому ему не удалось в этих различных положенияхобнаружить устойчивую структуру. Только Кеплер после длительной и на-пряженной работы смог открыть, что положения планет укладываются вэллипс, в одном из фокусов которого находится Солнце. Это напоминаетто, что я назвал описательной теорией. Ньютону осталось объяснить, поче-му имеет место эта конкретная структура, т.е. построить объяснительнуютеорию. Философы истории иногда видят свою задачу именно в этом. Кант,например, писал:

«Какое бы представление в метафизическом смысле мы ни составили себеотносительно понятия свободы воли, все же ее проявления, человеческиедействия, точно так же, как и всякое другое природное явление, опреде-ляются всеобщими законами природы. История, занимающаяся повество-ванием об этих явлениях, как бы глубоко ни были скрыты их причины,все же позволяет надеяться, что, если бы она рассматривала игру свобод-ной человеческой воли в целом, она могла бы открыть ее закономерныйход; и то, что у отдельных субъектов выглядит запутанным и лишеннымвсяких правил, по отношению ко всему роду все же можно было бы по-знать как некое неизменно поступательное, хотя и медленное, развитиеего первоначальных задатков... Посмотрим, удастся ли нам найти путе-водную нить для такой истории, и предоставим затем природе произвес-ти человека, который был бы в состоянии ее сочинить. Ведь породила жеона Кеплера, неожиданным образом подчинившего эксцентрические ор-биты планет определенным законам, а также Ньютона, объяснивше-го эти законы всеобщей естественной причиной» 4.

Если бы мы продолжили дальше это сравнение, то могли бы сказать, чтосубстантивная философия истории находится в таком же отношении к обычно-му историческому исследованию, в котором теоретическая наука находится кнаучному наблюдению. Существовали и, возможно, все еще существуют в наукеразделы, которые не выходят за рамки наблюдений, сбора образцов и т.п. Обыч-ная история как раз и является такой наукой. Тогда субстантивную фило-софию истории можно было бы представить как шаг вперед, поднимаю-щий историю на следующие два уровня (соответственно кеплеровский и


ньютоновский) научного познания. По сути, «философия истории» былабы научной историей, и слово «философия» в этом контексте представлялобы собой просто старое употребление этого термина, в соответствии с ко-торым физика когда-то называлась «философией природы». Законы Кеп-лера хотя и опирались на данные, собранные Тихо де Браге, однако быличем-то гораздо большим, предоставляя астрономам возможность не толь-ко систематизировать положения планет, наблюдавшиеся Тихо, но и пред-сказывать их будущие положения, причем даже тех планет, которые еще небыли известны во времена Кеплера. Законы Ньютона объясняли не толькоте факты, которые были известны Тихо и Кеплеру, но (потенциально) и гро-мадное число фактов, о которых они не знали. Точно так же можно былобы сказать, что по-настоящему успешная историческая теория далеко пре-восходит данные, собранные историей, и не только приводит их в некото-рую систему, но также предсказывает и объясняет даже события будущейистории. Можно сказать, что именно в этом смысле субстантивная филосо-фия истории имеет дело со всей историей — со всем прошлым и будущим, современем в целом. Историки же, напротив, интересуются только прошлым,а будущим начинают заниматься только тогда, когда оно становится про-шлым. Это обусловлено тем, что все имеющиеся сегодня данные взяты изнастоящего и прошлого, сейчас мы не можем получить данные из будуще-го, а история как раз и представляет собой деятельность по сбору данных.

Для субстантивной философии истории такая трактовка оказываетсяслишком лестной. Однако она чрезмерно принижает саму историю. Дажеесли считать, что предложенные концепции философии истории были по-пытками создать нечто подобное научным теориям, то уже самое слабоезнакомство с ними показывает, что это были довольно неудачные попыт-ки, настолько неудачные, что при сопоставлении хотя бы со столь простойописательной теорией, как теория Кеплера, они кажутся совершенно не-уместными и почти полностью лишенными предсказательной силы. Даженаиболее влиятельные из концепций объяснительной философии историиобладают чрезвычайно низкой степенью проверяемости. С другой сторо-ны, если взять обычные исторические исследования (даже не самые лучшие),они выглядят вполне удовлетворительными в своем собственном жанре,соответствуют критериям этого жанра и выполняют свои задачи, в то вре-мя как концепции философии истории едва ли удовлетворяют критериям,сформулированным для научных теорий.

Кроме того, жанр, критериям которого, видимо, удовлетворяют исто-рические сочинения, не предполагает таких вещей, как последовательныезаписи о положениях планет каждую ночь. Такие работы, как, скажем, «Ис-тория упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, весьма трудно срав-нивать с записями о наблюдениях Тихо или с любыми другими отчетами онаучных наблюдениях. Скорее в рамках самой истории существует сход-


ный вид деятельности, с которым история как целое соотносится в рассмат-риваемом отношении. Я имею в виду те процедуры, в которых историкпользуется специальными приемами для установления подлинности доку-ментов и предметов культуры, при датировке событий, при идентифика-ции отдельных личностей или при решении таких вопросов, как, например,вопрос о том, действительно ли сэр Уолтер Рэли был атеистом. Такого родапроцедуры действительно полезно рассматривать как процедуры наблюде-ния, приводящие к установлению предположительно истинных единичныхпредложений типа: «Сэр Уолтер Рэли не был атеистом». Однако деятель-ность историка никоим образом не сводится только к этому. В самой исто-рии встречаются попытки соединить известные факты в последовательныеструктуры и такое упорядочение фактов имеет почти столь же много обще-го с научными теориями, как и концепции философии истории. Конечно, этиструктуры нельзя проецировать в будущее. Тем не менее, они обладают не-которой предсказательной силой. Определенное понимание того, что про-изошло в прошлом, основанное на свидетельствах, дает нам возможностьпредсказать некоторый дополнительный факт — факт, о котором мы преж-де не знали, и независимое исследование может подтвердить это предсказа-ние. То обстоятельство, что предсказанный факт имел место в прошлом, недолжно нас смущать: это действительно предсказание. Если оно правиль-но, то мы, осуществив историческое исследование, впоследствии устано-вим предсказанный факт. Это весьма похоже на предсказание того, что мыувидим на небе, если осуществим определенные наблюдения. Так, обнару-жив три типично римские могилы в разных местах Югославии и зная обычайримлян хоронить мертвых вдоль дорог, мы можем предположить, что всеэти могилы расположены у некоей главной дороги. Дальнейшее исследова-ние может подтвердить данное предсказание. Различие между наблюдениеми теорией, таким образом, в истории совершенно аналогично этому отно-шению в науке. Конечно, существует огромная разница между построения-ми историков и научными теориями, однако она не больше, чем разница меж-ду концепциями философии истории и естественнонаучными теориями.

Далее, неверно рассматривать сочинения историков просто как мате-риал для будущих концепций философии истории (Тихо надеялся найтиописательную теорию для своих наблюдений, однако нельзя предполагать,что историки именно так рассматривают свои «наблюдения»). Отсюда неследует, что деятельность историков нельзя было бы так рассматривать, про-сто сами они этого не делают. Точно так же художник не смотрит на себякак на поставщика данных для историка искусства, даже если порой оказы-вается, что его деятельность дает материал для историка. Как бы мы ни

характеризовали деятельность историка в ином контексте, данное ее ис-пкование не учитывает тех целей и критериев их достижения, которые

•войственны профессиональным историкам. И согласиться с этим толкова-


нием значило бы полностью изменить наше понятие об истории как интел-лектуальной дисциплине. Если мне случается прочесть изложение Тридца-тилетней войны, которое побуждает меня к размышлениям относительноисторического объяснения, то мы вправе сказать, что историк, написавшийэто изложение, побуждает к философским размышлениям. Однако в его целине входило побуждать читателя к такого рода размышлениям. Здесь, ко-нечно же, имеет место следующая ситуация. Один историк очень добросо-вестно занимается установлением, скажем, некоторого факта прошлого.Затем другой историк использует этот факт, создавая определенное описа-ние какого-то фрагмента прошлого. В глазах его коллег это описание мо-жет быть удовлетворительным или неудовлетворительным. Если данноеизложение неудовлетворительно, может быть предложено другое изложе-ние, точно такого же вида, что и первое, но удовлетворяющее тем критери-ям, с точки зрения которых было отвергнуто это первое изложение. Такиеизложения (я еще буду говорить о критериях, которым должно удовлетво-рять историческое описание) являются завершенными — в том смысле, чтолюбое их улучшение продолжает оставаться в рамках истории. Иными сло-вами, эти описания не являются подготовительными материалами для ка-кого-то другого вида деятельности. Они могут быть использованы лишьдля описаний такого же рода, удовлетворяющих тем же самым критериям.

В таком случае различие между историей и философией истории неможет состоять в том, что последняя, в отличие от первой, создает описа-ния, опирающиеся на исторический материал. Такие описания создаютсякак самой историей, так и философией истории. Поэтому, чтобы выхо-дить за рамки истории и представлять собой нечто иное по сравнению систорией, описание, создаваемое философом истории, должно быть со-вершенно иным по характеру. Конечно, в случае сходства с научными те-ориями, оно было бы иным, ибо, как представляется на первый взгляд,научные теории относят к совершенно иному жанру и удовлетворяют инымкритериям, нежели обычные исторические описания. Однако трудностьзаключается в том, что концепции философии истории отнюдь не похожина научные теории. Если они и похожи на что-нибудь, то лишь на обыч-ные исторические описания, в которые они вносят некоторые утвержде-ния о будущем, что обычно не характерно для истории.

Это последнее сходство заключается не только в том, что, подобно истори-ческим описаниям, концепции философии истории часто имеют структуру по-вествования. Оно проявляется также в том, что концепции философии историиобычно стремятся к определенной интерпретации событий прошлого, что частовстречается в самой истории, но очень нетипично для науки. Концепциифилософии истории используют понятие интерпретации совершенно несвойственным, как мне представляется, для науки образом, — как опреде-ленное понятие «значения». Они стремятся раскрыть то, что в особом и ис-


торически приемлемом смысле этого слова является «значением» того илииного события. Проф. Левит следующим образом характеризует субстан-

- тивную философию истории: это есть, говорит он, «систематическая интер-претация всеобщей истории в соответствии с некоторым принципом, бла-годаря которому исторические события и процессы связываются в после-довательности, чтобы обрести окончательное значение» 5.

Как можно понять это особое употребление слова «значение», котороесовершенно отлично от того, как мы употребляем его, когда говорим, на-пример, о значении термина, предложения или некоторого выражения? Мнекажется, это можно понять приблизительно следующим образом. Когда мыговорим, что события обладают определенным «значением», мы имеем ввиду некоторую более широкую временную структуру, компонентами ко-торой они являются. Такое употребление этого термина не является совсемуж необычным. Говоря, например, о каком-либо романе или пьесе, мы мо-жем критически отметить, что тот или иной эпизод не имел значения, «былнесущественным». Тем самым мы хотим сказать, что он не повлиял на даль-нейшее действие, был излишним и, следовательно, эстетически неоправдан-ным. Однако такое суждение относительно конкретного эпизода мы мо-жем высказать лишь тогда, когда познакомились со всем романом или пье-сой. До этого мы можем лишь сказать, что нам все еще неизвестно значениетого или иного эпизода, хотя мы предполагаем, что они играют некоторуюроль в развитии сюжета. Впоследствии мы могли бы сказать, что данныйэпизод обладал тем или иным значением (если не окажется так 6, что онвообще не имел никакого значения и является недостатком пьесы). Я под-черкиваю, что только ретроспективно мы имеем право говорить, что неко-торый эпизод имеет определенное значение, и только относительно произ-ведения в целом. Однако информация обо всем произведении у нас как рази отсутствует, когда мы только начинаем с ним знакомиться. Поэтому есличто-то раздражает нас как лишенное значения, мы должны подождать, что-бы убедиться, так ли это; а если что-то кажется нам имеющим определенноезначение, мы опять-таки должны подождать, чтобы убедиться в своей пра-воте. Мы часто вынуждены пересматривать свои оценки значения того илииного эпизода в свете дальнейших событий. В этом смысле понятие значе-ния используется также и в истории. И вот теперь, когда Великая француз-ская революция давно завершилась, мы можем сказать, каково было значе-

е клятвы в зале для игры в мяч — значение, относительно которого мог-и сильно заблуждаться даже сами участники этого события. В этом смыс-г мы можем считать, что философы истории пытаются понять значениеэоытий в контексте исторического целого, напоминающего художествен-

ную целостность, однако в этом случае мы имеем дело с целостностью ис-гории, охватывающий прошлое, настоящее и будущее. В отличие от тех,

о прочитал весь роман и с определенной уверенностью способен судить о

Спучгиз Р.вдвтшТИМ. Гг П.КОГС I

, м " У I


значении тех или иных событий в нем, философ истории не обладает знани-ем всей истории. В лучшем случае он знаком с ее фрагментом — всем про-шлым. Однако он рассуждает в терминах всей истории и, опираясь толькона известный ему ее фрагмент, пытается, с одной стороны, открыть струк-туру всей исторической целостности, которую он экстраполирует в буду-щее, а с другой стороны, в свете этой целостной структуры установить зна-

чение событий прошлого.Я вполне согласен с утверждением проф. Левита относительно того,

что такой способ рассмотрения истории является, по сути дела, теологи-ческим 7 или, во всяком случае, обладает общим структурным сходствомс теологическим истолкованием истории, которое рассматривает исто-рию in toto, как осуществление некоего божественного замысла. Мне ка-жется, это помогает понять, что хотя Маркс и Энгельс были материалис-тами и откровенными атеистами, тем не менее, они были склонны смот-реть на историю сквозь теологические очки, словно они чувствовали Бо-жественный промысел, но для них это не был замысел Бога. Как бы то нибыло, концепции субстантивной философии истории, если я правильноохарактеризовал их, очевидно, связаны с тем, что я буду называть проро-чеством 8. Пророчество есть не просто утверждение о будущем, ибо и пред-сказание есть утверждение о будущем. Это утверждение о будущем опре-деленного рода и в ходе последующего анализа я буду называть такие ут-верждения историческими утверждениями о будущем. Пророчествует тот,кто говорит о будущем так, как можно говорить только о прошлом, илиговорит о настоящем с точки зрения будущего, рассматриваемого как. faitaccompli *. Пророк истолковывает настоящее так, как это мог бы сделатьбудущий историк 9, для которого настоящие события стали уже прошлым

и который может понять их значение.Здесь я вновь хочу вернуться к своему прежнему утверждению о том,

что субстантивная философия истории связана с историей. Теперь мы мо-жем яснее увидеть, в чем состоит сходство между философией истории иобычным историческим подходом. И мы можем понять, почему концепциифилософии истории иногда ошибочно относят к чуждому им жанру и рас-сматривают их просто как крайне амбициозные и крупномасштабные об-разцы обычной исторической деятельности: «Сложность для грандиозныхпостроений в стиле Маркса, Шпенглера, Тойнби... состоит не в том, что этоистория, а в том, что они слишком грандиозны» 10. Сходство обусловленотем, что концепции философии истории неоправданно пользуются тем жепонятием «значение», которое оправданно употребляется в обычных рабо-тах историков. Ниже я коснусь некоторых проблем, возникающих в связи спонятием значения, сейчас достаточно указать лишь на то, каким образомприписывают значение событиям в обычном историческом сочинении. Нам

* Уже свершившееся (франц.). — Прим. перев.


может быть, например, известно, что совершенное индивидом В в значи-тельной степени было обусловлено влиянием на него деяний индивида А. Сточки зрения историка, спрашивать о значении деяний А — значит ожи-дать приблизительно такого ответа: это значение состоит в том, что ониповлияли на деяния В. Ясно, что этот смысл понятия значения не являетсяисчерпывающим: поэзия имеет значение только в том случае, если это посуществу своему великая поэзия. И, по-видимому, можно доказать, что еслибы мы не употребляли термин «значимый» в некотором ином, внеистори-ческом, смысле, мы вообще не могли бы употреблять его в историческомсмысле. Скажем, мы считаем деяния В великим свершением, имеющим боль-шое значение; и вследствие этого эпизод в биографии В, когда он впервыепознакомился с деянием А, мы склонны считать исполненным значения, по-истине судьбоносным. Конечно, современники не видели этого значения,ибо великие деяния В еще не были совершены. В отличие от нас у них небыло информации, которая появилась только после этого знакомства. Впос-ледствии биограф может выделить этот эпизод как наиболее важное собы-тие в жизни В. Современники же могли этого не заметить и не считать егозаслуживающим упоминания. Между прочим, значение деяний А может зак-лючаться только в том, что оно оказало влияние на деяния В.

В этой связи отметим, что, вспоминая и оценивая наши собственныедействия и собственную небрежность, мы часто испытываем раскаяние илисожаление. Наше сожаление обычно выражается словами: «Если бы я толь-ко знал...». Незнание, о котором мы здесь сожалеем, часто есть незнаниебудущего, которое со временем устраняется, и теперь нам известно то, чтотогда не было и, возможно, не могло быть известно: следствия нашего дей-ствия или бездействия. Вообще говоря, здесь подразумевается, что если бытогда мы знали то, что знаем сейчас, то мы действовали бы иначе. Утверж-дения такого рода, конечно, озадачивают. Если, например, мне известно,что событие Е произойдет, то отсюда следует, что высказывание «Е про-изойдет» истинно, поэтому Е должно произойти. Если же Е должно про-изойти, то ничего нельзя сделать для того, чтобы предотвратить его появ-ление и чтобы высказывание «Е произойдет» стало ложным. Поэтому со-жаление или раскаяние здесь беспричинны. Если же, с другой стороны, ячто-то могу сделать для того чтобы предотвратить появление Е, то тогданеверно, что Е должно появиться. А если я предотвращаю появление Е, выс-

азывание «Е произойдет» становится ложным и уже нельзя сказать, будтознаю, что Е произойдет. Если я могу что-то сделать относительно буду-

щего, будущее не может быть известно; если же оно известно, мы ничего неожем с ним сделать. Это старая головоломка, восходящая еще ко време-

WM Аристотеля, и позднее мы еще вернемся к ее анализу. Я считаю, чтовысказывание «Если бы я только знал...» нельзя понимать буквально: еслибы я действительно знал, я ничего не смог бы сделать. Однако это сожале-


ние выражает мысль о том, что в момент совершения наших действий мы неосознаем того их значения, которое придаем им впоследствии.-В этом зак-лючается общая особенность исторического упорядочения событий: собы-тия постоянно пере-писываются, а их значение пере-оценивается в светеболее поздней информации. И благодаря обладанию этой информациейисторик может сказать нечто такое, чего не смогли бы сказать очевидцы и

современники событий.Спрашивать о значении некоего события в историческом смысле это-

го термина — значит ставить вопрос, на который можно ответить тольков контексте завершенного рассказа [story]. Одно и то же событие будетприобретать различные значения в соответствии с тем рассказом, в кото-рый оно включается, или, иными словами, в соответствии с разными мно-жествами более поздних событий, с которыми его можно связать. Рассказобразует тот естественный контекст, в котором события приобретают ис-торическое значение, и существует множество вопросов, которых я здесьдаже не смогу коснуться, относительно критериев включенности в тот илииной рассказ — тех критериев, опираясь на которые, мы говорим, напри-мер, что событие Е включено в рассказ S, а событие Е' — нет. Однакоясно, что рассказывать историю — значит исключать какие-то события,т.е. неявно обращаться к такого рода критериям. Столь же очевидно, чторассказ, в котором в качестве существенного элемента фигурирует собы-тие Е, мы можем поведать только в том случае, если знаем, какие болеепоздние события связаны с Е, поэтому — в определенном смысле — мыможем рассказывать только истинные истории относительно прошлого.Иногда этому смыслу противоречат концепции субстантивной философииистории. Употребляя понятие значения в том же смысле, как и историки,полагающие, что события вплетаются в рассказ, представители филосо-фии истории пытаются открыть значение событий еще до того, как про-изошли более поздние события, которые только и придают значение пер-вым. Они экстраполируют в будущее структуры повествования. Корочеговоря, они пытаются рассказать историю еще до того, как это можносделать. А рассказ, который их интересует, есть, без сомнения, вся исто-рия, рассказ об истории в целом. Конечно, отсюда не следует, что каждоесобытие должно найти себе место в этом рассказе (рассказ, чтобы бытьрассказом, должен опускать некоторые вещи). Это означает лишь, поми-мо всего прочего, что представитель философии истории пытается открытьзначение событий в контексте истории в целом. Стало быть, его способупорядочения материала такой же, как у историка. Однако, как мы уви-дим, разница заключается не только в более широком масштабе. Она свя-зана также с определенным видом высказываний о будущем.

Существуют способы установить, что именно случится в будущем, исуществуют даже способы исторического описания будущих событий.


Один из наиболее надежных способов состоит в том, чтобы подождать иувидеть, что произойдет, а потом написать историю этого. Но философыистории нетерпеливы. Они сегодня хотят сделать то, что историк, есте-ственно, сможет сделать лишь гораздо позже. Они хотят настоящее и про-шлое увидеть в перспективе будущего (причем завершенного будущего,ибо у всякого рассказа должен быть конец). Они стремятся описать собы-тия так, как обычно нельзя сделать в тот момент, когда эти события про-исходят. Существуют описания (и я буду много говорить о них в этой кни-ге), которые мы встречаем в сочинениях историков и которые характерныдля их способа изложения, — описания, которые мы считаем достаточнопонятными и даже истинными. Однако мы сочли бы их весьма невразу-мительными и не заслуживающими доверия, если бы они были высказа-ны в тот момент, когда происходило описываемое событие. Историк мо-жет написать: «Автор "Племянника Рамо" родился в 1715 г.». Но былобы весьма странно, если бы кто-то в 1715 г. произнес: «Автор "Племянни-ка Рамо" только что родился». И еще более странно было бы, если быкто-то, скажем, в 1700 г. произнес эту фразу в будущем времени. Что мог-ло бы означать такое утверждение в 1715 или, хуже того, в 1700 г.? Конеч-но, можно было бы предсказать, что мадам Дидро родит какого-то писа-теля, может быть, даже члена «Энциклопедии» («Вы произведете на светэнциклопедиста»), на том, например, основании, что на протяжении не-скольких поколений мужчины в семье Дидро были литераторами. Одна-ко говорить о нем как о потенциальном авторе конкретного еще не напи-санного произведения — значит далеко выходить за рамки предсказанияи впадать в пророчество, т.е. описывать настоящее в свете тех будущихсобытий, которые еще не произошли («Ты родишь Спасителя»). Тем неменее, именно такое описание событий, существенно опирающееся на бо-лее поздние события, — будущие события по отношению к тому времени,когда дается описание, — пытается представить субстантивная филосо-фия истории. Фактически она стремится написать историю событий дотого, как они произошли, и дать изложение прошлого, опираясь на пони-мание будущего.

Именно это в субстантивной философии истории я нахожу и интерес-ным, и одновременно странным с философской точки зрения. Критики

*огда проводят важное различие между значением истории и значениемистории п, чтобы выразить сомнение относительно законности всей фи-софской истории. Говорить о значении некоторого события — значитинимать какой-то контекст, в котором это событие значимо. Это — «зна-

е в истории», и вполне правомерно заниматься поисками такого зна-Контекст, в котором рассматриваемое событие занимает важное

го, обычно представляет собой некоторое ограниченное множество со-бытий, образующих определенную целостность, частью которой является


наше событие. Так, восхождение Петрарки на вершину Ванту * имеет зна-чение в совокупности событий, образующих Возрождение (быть может,даже не единственное значение в этом контексте). Однако можно поста-вить вопрос о значении самого Возрождения. Этот вопрос требует ссылкина более широкий контекст и т.д. Существуют более или менее широкиеконтексты, но история в целом представляет собой, по-видимому, наибо-лее широкий из таких контекстов и говорить о значении всей истории —значит лишать себя той контекстуальной структуры, в рамках которойтакое обсуждение только и имеет смысл. Для истории в целом не суще-ствует более широкого контекста, чем она сама. Хотя это чрезвычайноважное обстоятельство, оно, как мне представляется, по существу не зат-рагивает субстантивную философию истории. Во-первых, философ можетсказать, что история в целом получает свое значение из некоторого совер-шенно внеисторического контекста, например из некоторого Божествен-ного замысла, а Бог находится вне истории и вне времени. Во-вторых, онможет, о чем я уже упоминал, указать на то, что приписывание историчес-кого значения само зависит от приписывания некоего иного, внеистори-ческого значения, например, деяния А исторически значимы как повлияв-шие на В, ибо деяния В мы рассматриваем как важные в некотором совер-шенно ином смысле. Затем философ может согласиться с тем, что нельзяговорить об историческом значении истории в целом, однако историчес-кое значение никоим образом не является единственным видом значения.Наконец, он может указать на то, что под «историей в целом» он не обя-зан понимать все события, которые произошли или произойдут. Далеконе все оказывается частью истории в целом и история в целом не являетсясамым широким из возможных контекстов. Рассказ, как мы отмечали, что-то должен оставлять в стороне. Все, что происходило в Сибири, напримерГегель не считал частью истории 12. Он не отрицал того факта, что в Си-бири происходили какие-то события, однако, с его точки зрения, эти со-бытия не имели никакого значения для главного развития событий, исто-рию которого он стремился представить. Говоря о значении истории вцелом, он усматривал его в следующем: история — это поступательноедвижение к самосознанию Абсолютного Духа. Все происходившее в исто-рии имело значение применительно к этому развитию или было лишенозначения, однако Гегель никогда не задавался вопросом о значении окон-чательного самосознания Абсолютного Духа. Если бы он поставил такойвопрос, то, безусловно, перешел бы к совершенно иному смыслу понятия«значение», нежели тот, в котором это понятие применяется к обычным

* Петрарка описывает это восхождение в письме к Дионисию из Борго Сан Сеполькро от26 апреля 1336 г. Это письмо расценивают как одно из свидетельств ренессансногодуха. См.: Петрарка Ф. Эстетические фрагменты / Пер., вступ. ст. и прим. В. В.Бибихина. М., 1982, с. 84—91, 323. — Прим. перев.


историческим событиям. Однако ошибка философов истории, как мнепредставляется, не сводится просто к смешению двух разных смыслов по-нятия значения. Я уже говорил, что даже обычные историки отнюдь невсегда употребляют слово «значение» в одном и том же смысле. Если бывещи были важны только с точки зрения истории, то бессмысленно былобы говорить о чем-либо (скажем, о неаполитанской живописи XVIII сто-летия), что оно представляет только исторический интерес.

И все-таки мне кажется, что субстантивная философия истории по сутисвоей ошибочна и опирается на фундаментальную ошибку. Ошибочно пред-полагать, что мы способны написать историю событий еще до того, какони совершились. Эту ошибку можно представить таким образом: филосо-фы пытаются дать неподходящее по времени описание событий, описатьсобытия так, как их нельзя описывать в данный момент. Я подразумеваюздесь тот известный факт, что мы пишем историю событий лишь после того,как события произошли. Конечно, одной ссылки на этот факт еще недоста-точно. Подлинно философская проблема состоит в том, чтобы объяснитьэтот факт. Ученые делают точные предсказания относительно будущего,да и все мы на это способны в повседневной жизни. Однако этот вид выска-зываний о будущем, которые делает философ истории или которых требуетот него его деятельность, вызывает у меня подозрения. Их утверждения опрошлом и настоящем логически связаны с их утверждениями о будущем, иесли последние неправомерны, первые не являются надежными. Историкописывает некоторые прошлые события, ссылаясь на другие события, ко-торые для первых событий находятся в будущем, но для самого историкаявляются прошлым. Философ же истории описывает прошлые события, ссы-лаясь на другие события, которые находятся в будущем и для описываемыхсобытий и для самого философа. Я утверждаю, что нельзя принять точкузрения, оправдывающую такой род деятельности. Присущий истории спо-соб упорядочения событий не допускает экстраполяции в будущее и струк-туры, в соответствии с которыми осуществляется такое упорядочение, в этомсмысле не являются научными теориями. Отчасти это обусловлено тем, чтоисторическое значение связано с внеисторическим значением, а это после-днее изменяется вместе с интересами людей. Рассказы, повествуемые ис-ториками, связаны не только с периодом, к которому они относятся, но и

внеисторическими интересами историков как представителей человечес-о рода. Если я прав, то в историческом описании всегда присутствует

^устранимая конвенциональность и произвольность, поэтому чрезвычай-трудно, если вообще возможно, говорить — как это пытаются делать

представители субстантивной философии истории — о единственном рас-зе, повествующем об истории в целом или о любом множестве событий.

мософия истории является интеллектуальным монстром, «кентавром»,однажды назвал ее Якоб Буркхардт 13, не являющимся ни историей, ни


наукой, хотя этот кентавр похож на первую и решается делать выводы, накоторые способна только наука.

Задача истории — согласовывать, пишет Буркхардт, а философии —подчинять, поэтому выражение «философия истории» является внутреннепротиворечивым 14. Это верно в общем, но очень мало говорит о способе,посредством которого история согласовывает и который отличает ее — ин-туитивно мы чувствуем различие — от науки. И это приводит нас к анали-тической философии истории, главная цель которой заключается в том,чтобы сделать ясным этот способ согласовывания. Главное, о чем при этомнужно помнить, что согласуемые события отделены друг от друга времен-ным промежутком и одно из них по отношению к другому находится в про-шлом, а другое — в будущем, хотя для историка все они принадлежат про-шлому. Почему все они для историка должны быть в прошлом и так ли это,есть основной вопрос, обсуждаемый в данной книге. Обсуждая наше зна-ние о прошлом, я не могу не обсуждать наше знание о будущем, если здесьвообще возможно говорить о знании. Поэтому субстантивная философияистории интересует меня в той же мере, как и сама история. Я утверждаю,что наше знание о прошлом существенно ограничено нашим незнанием бу-дущего. Установление границ есть общая задача философии, а установле-ние этой границы есть специфическая задача аналитической философии ис-тории в моем понимании.

-

\

Глава II. Минимальная характеристика истории 25

Глава II

Минимальная характеристика истории

Основная идея предшествующей главы заключалась в том, что субстан-тивная философия истории и история как таковая относятся к разным жан-рам и что первая совершает незаконные с моей точки зрения, экстраполя-ции в будущее, обладающие той же самой структурой, с помощью которойисторики организуют события "прошлого. Вследствие структурного сход-ства между обычным историческим описанием и философией истории иопять-таки благодаря тому, что одно и то же понятие исторического значе-ния обусловливает свойственные им описания, а именно нарративные опи-сания, можно было бы предположить, что эти два вида деятельности в об-щем и целом похожи, отличаясь лишь размахом. Обычный историческойподход охватывает лишь часть того, что пытается охватить философия ис-тории, а именно историю в целом. Конечно, в рамках самой истории име-ются разные по широте описания. История террора 1793 г. охватывает бо-лее узкую область, чем история Французской революции, а история после-дней — уже, чем история Франции; в свою очередь, последняя более узка,чем история Европы, и т.д. Наиболее широким историческим описанием,как мне представляется, является описание всего прошлого. Но это описа-ние нужно отличать от описания всей истории, что является предметом фи-лософии истории. Хотелось бы думать, что описание всего прошлого лишьпрактически невозможно, в то время как описание всей истории невозмож-но логически. Однако на самом деле это вовсе не так, и причину этого мож-но усмотреть в том, каким образом — в наиболее глубоком смысле — суб-стантивная философия истории «связана» с историей. В одной из последу-ющих глав я буду пытаться обосновать мысль о том, что любое описаниепрошлого существенно неполно. Оно существенно неполно в том смысле,что попытка сделать его полным потребовала бы выполнения такого усло-вия, которое не может быть выполнено. И моя основная идея будет заклю-чаться в том, что полное описание прошлого предполагало бы полное опи-сание будущего, поэтому нельзя получить полного исторического описа-ния, не создав вместе с тем некую философию истории. Поэтому, если не-возможна правомерная философия истории, то не может существовать пра-вомерного и полного исторического описания. Перефразируя знаменитыйлогический результат, можно кратко сказать: невозможно непротиворечи-вое и полное историческое описание. Иными словами, наше знание о про-шлом ограничено нашим знанием (или незнанием) будущего. В этом зак-

ачается более глубокая связь между субстантивной философией историии обычной историей. И это объясняет, почему нельзя обойтись без субстан-


тивной философии истории при анализе понятия истории — даже той, ко-торой занимаются обычные историки.

Возможно, небольшая иллюстрация прояснит то, что я имею в виду.Полное описание некоторого события должно было бы включить в себякаждое истинное историческое описание этого события. Рассмотрим рож-дение Дидро в 1715 г. Одним из истинных исторических описаний этогособытия будет то, что в 1715 г. родился автор «Племянника Рамо». До того,как «Племянник Рамо» был написан, никто не мог дать такого описания,если только он не выдвигал определенного утверждения о будущем, т. е. невысказывался пророчески. В течение соответствующего интервала време-ни такое историческое описание должно было бы логически опираться напредложение, относящееся к философии истории. Но без такого описания унас не было бы полного описания события, случившегося в 1715 г. Такимобразом, мы не можем иметь полного исторического описания, не предпо-лагающего некоторую философию истории. Это универсальный принцип.Всегда будут существовать описания событий 1715 г., зависящие от описа-ния тех событий, которые еще не произошли. Лишь после того как эти со-бытия произойдут, мы сможем дать их описания и получить полное описа-ние первых событий. Но давать эти описания еще до того как произошлисоответствующие события, значит заниматься философией истории. Такимобразом, если философия истории невозможна, то так же невозможны иполные исторические описания, и, стало быть, исторические описания яв-ляются существенно неполными.

Заметим, что если бы философия истории была правомерной, то ка-кая-либо из ее концепций позволяла бы высказывать или яз нее были бывыводимы некоторые утверждения о прошлом — утверждения, которых вином случае не могли бы высказать историки. Представители философииистории не ограничиваются только утверждениями о будущем, они выс-казывают утверждения также и о прошлом. Поэтому способность «выс-казываться о прошлом» не позволяет отличить историков от философовистории. Это последняя связь между историей и философией истории, ко-торую я должен отметить. Различие состоит в том, на какие, соответствен-но, предположения опираются их утверждения о прошлом. Представителяфилософии истории отличает то, что его утверждения о прошлом предпо-лагают определенные утверждения о будущем. Под будущим я понимаю,конечно, «его будущее». Характеристика как истории, так и философииистории необходимо включает ссылку на временные координаты истори-

ка и философа истории.Пока я буду говорить только об обычной истории. Историки как исто-

рики не занимаются событиями их будущего, по крайней мере, не занима-ются ими так, как они изучают события своего прошлого или в некоторыхслучаях события своего настоящего — те события, во время которых они


живут. Событиями настоящего они могут интересоваться, например, в та-ком смысле: они наблюдают эти события в ожидании того дня, когда этисобытия станут прошлым и они напишут их историю. Так было с Фукиди-дом, деятельность которого особенно поучительна в настоящем контексте.Он начинает свою замечательную книгу следующим предложением:

«Фукидид афинянин описал войну пелопонесцев с афинянами, как онивоевали между собой. Приступил же он к своему труду тотчас после нача-ла военных действий, предвидя, что война эта будет важной и наиболеедостопримечательной из всех бывших дотоле» *.

Очевидно, он чувствовал важность событий, во время которых жил, иследил за происходящим, с тем чтобы впоследствии рассказать историюэтих событий. Фукидид стремился быть как можно более точным в описа-нии того, что действительно происходило, и эта точность, как он сам со-общает, требовала от него значительных усилий 2. Он сам был свидетелеммногих событий, вошедших в его Историю, однако в отношении некото-рых был вынужден опираться на показания других людей. Но последниене всегда согласовывались между собой, и для того чтобы установить, ка-кое из двух противоположных описаний было правильным, он был вы-нужден прибегать «к самым строгим и тщательным проверкам». Именноэта тщательность обеспечила ему почетное имя отца научной истории.Однако он стремился не просто дать правильное описание событий, хотяэто и было необходимым условием достижения его дальнейших целей. Онхотел, чтобы его работа была полезной 3, и был убежден в том, что онабудет полезна лишь в том случае, если будет истинна. Отсюда его усилиябыть точным. Возможно, все историки хотят, чтобы их работы были по-лезными. Однако часто полезность их работ сводится лишь к тому, чтоэто просто описания истории. Иначе говоря, их работы полезны для дру-гих историков, интересующихся соответствующими периодами или собы-тиями, или для людей, стремящихся узнать о прошлом. Критерии полез-ности здесь остаются в рамках самой истории, но Фукидида интересовалаполезность не в этом, связанном с историей смысле. При написании своейработы он преследовал как цели создания истории, так и иные цели, лежа-щие за пределами истории. Вот эту дополнительную пользу я и хочу крат-ко рассмотреть.

Его книга была обращена к людям, которые, по его словам, хотят «ис-следовать достоверность прошлых и возможность будущих событий»,loo «прошлое может «когда-нибудь повториться... в том же или сход-ном виде» 4. Поэтому его «труд создан как достояние навеки». Эти не-

:олько утверждений, казалось бы, ясно показывают, что Фукидид писалкак — с моей точки зрения — должен писать философ истории: он


писал о прошлом, но только или главным образом для того, чтобы датьключ к пониманию будущего, ибо прошлое может «когда7нибудь повто-риться... в том же или сходном виде». Однако его ссылка на будущее, какмне представляется, не является той апелляцией к будущему, которая ха-рактерна для концепций философии истории, а утверждение о том, что про-шлое может «когда-нибудь повториться... в том же или сходном виде», вдействительности представляет собой лишь приблизительную формулиров-ку того, что мы считаем Принципом индукции. Поэтому мысль Фукидида яреконструирую следующим образом. Сейчас, говорит он, идет война притаких-то и таких-то условиях. Условия, аналогичные данным, могут сло-житься в будущем, как это уже бывало в прошлом, и тогда в будущем про-изойдут войны, аналогичные данной. Следовательно, если, по крайнеймере, точно описать эти условия в настоящем случае, то когда в будущеммы обнаружим сходные условия, то можем ожидать наступления сходныхсобытий. Вот так мы получаем ключ для понимания событий будущего,которые будут в достаточной мере похожи на Пелопонесскую войну 5.

Это утверждение можно интерпретировать совершенно тривиальнымобразом. Конечно, мы были бы способны предсказать последовательностьсобытий в любой войне, которая в достаточной мере похожа на Пелопо-несскую войну, если у нас имеется точное описание самой Пелопонесскойвойны: тот, кто понимает х, поймет также каждую копию х, если это хо-рошая копия. Весь вопрос в том, существуют ли на самом деле войны,достаточно похожие на Пелопонесскую войну, и действительно ли буду-щие события будут похожи на события прошлого? И в определенном смыс-ле можно сказать, что это не так. Мы знаем, например, довольно многовойн, которые для нас находятся в прошлом, а для Фукидида — в буду-щем и которые настолько же сильно отличаются от Пелопонесской вой-ны, как и похожи на нее. Ясно, что Фукидид ничего не мог знать относи-тельно войн своего будущего. Однако у него должна была быть информа-ция для сравнения, если понимать его буквально. В конце концов, война,столь превосходно им описанная, находилась в будущем по отношениюко многим войнам из прошлого Фукидида, и о некоторых из них он дол-жен был знать. Если его война в точности похожа на эти другие войны,то мы должны отвергнуть многие элементы его описания. Например, онутверждает, что его война была «значительной». Однако он сообщает так-же: «на основании проверенных и оказавшихся убедительными свиде-тельств, я пришел к выводу, что все эти исторические события далекогопрошлого не представляли ничего значительного как в военном отноше-нии, так и во всем остальном» б. Действительно, если его утверждение отом, что его война «будет важной и наиболее достопримечательной из всехбывших дотоле», имело какие-то основания, то следует предполагать, чтоэто были какие-то специфические особенности именно данной войны. Если

Глава П. Минимальная характеристика истории 29

будуЩее похоже на прошлое, то прошлое должно быть похоже на буду-щее (отношение сходства является симметричным). Поэтому очевидно, чтоФукидид не имел права настаивать на беспрецедентности его войны и вто же время утверждать, что все будущие войны будут на нее похожи. Ясно,что все войны в каком-то смысле похожи одна на другую. Но тогда намдостаточно лишь заглянуть в словарь, чтобы установить, в чем состоятобщие особенности событий, которые надлежит называть войнами. Намне нужно изучать историю. Тогда какое право — в важном когнитивномсмысле — имел Фукидид предполагать, что будущие войны будут похожина его войну, если прошлые войны не были на нее похожи? У него не мог-ло быть никаких свидетельств в пользу этого, ибо имевшиеся у него дан-ные категорически свидетельствовали против предположения о том, чтобудущие войны будут похожи на его войну. Разве он не должен был пред-положить, что как все прошлые войны отличались от его войны, так ивойны будущего будут от нее отличаться? Но если это единственный вы-вод, к которому он вправе был прийти на основании имеющихся у негосвидетельств, его намерение написать «полезную» историю было бы по-дорвано с самого начала. Или же ее польза заключалась бы совсем в ином,а именно в демонстрации того, что знание прошлого совершенно беспо-лезно для понимания будущего и тот, кто стремится постичь будущее,может не тратить время на изучение истории. Но если прошлое не даетключей к пониманию будущего, то что же дает? Несомненно, что в каком-то смысле — о чем говорят наши индуктивные процедуры — оно дает ключ.Вопрос в том, имел ли здесь Фукидид право на индукцию?

Есть что-то в высшей степени искусственное в попытках применить логи-ческий анализ такого рода к высказываниям Фукидида 1. Он явно выразил же-лание написать полезную книгу и ясно высказал свои мысли о том, как онаможет быть использована. Более конгениальной реконструкцией его методо-логии могла бы быть следующая. Как и Платон в знаменитом разделе его «Рес-публики», Фукидид мог бы воспользоваться приемом исследовать что-то че-рез что-то другое, «написанное крупно» *. Идея заключалась в том, что если Аявляется увеличенной проекцией В, то структурные особенности, общие А иВ, легче изучать на А, чем на В. Предполагается, конечно, что А и В структурноподобны, но такого рода предположения лежат и в основе нашего использова-ния микроскопа, даже если «невооруженным глазом» мы не способны срав-нить увеличенный образ х с самим х. Поэтому Фукидид мог чувствовать, чтоизучаемая им война была столь значительной, что ее можно было рассматри-вать как увеличенный образец вообще всякой войны и, изучая ее, он мог обна-ружить такие структурные свойства, которые нелегко было разглядеть в более

!лких примерах. В конечном счете он настаивает на том, что именно раз-

Платон. Республика. 368d-e.


меры этой войны сделали ее «наиболее достопримечательной» по сравне-нию с другими войнами. В таком случае его выбор может быть оправданточно так же, как выбор наиболее ясного примера из некоторой совокуп-ности, другие члены которой проявляют изучаемые свойства менее ярко,чем избранный пример. Его повествование должно было выявить особен-ности типичных человеческих реакций на типичные ситуации, которые, какон считает, повторяются вновь и вновь. Именно за это ценили его работу исчитали ее, как он и хотел, «достоянием навеки», ибо она есть нечто боль-шее, чем простое описание того, что происходило между Афинами и Спар-

той в далеком прошлом.Тогда мы можем сказать, что его утверждение о том, что будущее дол-

жно быть похоже на прошлое и что посредством тщательного описанияодного из ярких примеров войны он дал средство для понимания буду-щих войн, по сути дела не было привязано к определенному времени. Го-воря о будущем, он в общем-то не подразумевал время. Он имел такое жеправо сказать, что дал ключ для понимания всех войн прошлого. Возмож-но, однако, что он не считал это ценным достижением. Будучи человекомпрактичным, Фукидид, несомненно, чувствовал, что для прошлого уженичто не может быть полезным (как заметил Ричард Тейлор, в отношениипрошлого мы все фаталисты) 8. Только с будущим мы можем что-то сде-лать, и только в отношении будущего его работа могла бы принести ка-кую-то пользу 9. Однако это несущественно для логики его рассуждений,представленной в нашей интерпретации. Фактически он совершил пере-ход от отдельного образца (пусть «хорошего» образца) к совокупности:от происходящей войны — ко всем войнам, прошлым и будущим. Но вы-ражение «прошлые и будущие» ничего не добавляет к выражению «всевойны». Поэтому утверждение Фукидида о будущем носит такой же ха-рактер, как и утверждение любого из нас, опирающееся на обычную ин-дукцию. Однако это утверждение нельзя считать утверждением о буду-щем в большей мере, чем о прошлом. Это утверждение о совокупности, ионо не зависит от информации о положении членов совокупности во вре-мени — ни по отношении друг к другу, ни по отношению к человеку, осу-ществляющему индукцию. Верно, конечно, что иногда наши философс-кие сомнения относительно индукции выражаются в вопросе «Будет либудущее похоже на прошлое?». Однако в действительности индукция сим-метрична относительно времени, направление времени в ней не учитыва-ется. Мы легко могли бы перефразировать этот вопрос следующим обра-зом: «Будет ли прошлое похоже на прошлое?» Иначе говоря, будет ли про-шлое, предшествующее периоду, из которого взяты наши образцы, «по-хоже» на более позднее прошлое? Все проблемы, связанные с будущимипримерами той совокупности, из которой мы выбрали свой пример, воз-никают и в связи с предшествующими примерами. Например, у нас не боль-


ше оснований предполагать, что впоследствии появятся такие же приме-ры, как и предполагать, что такие примеры уже были. И существует каквозможность того, что избранный нами пример является последним, так ивозможность того, что он был первым. Юм однажды заметил, что суще-ствует логическая возможность того, что однажды весь наш мир изменит-ся таким образом, что ни один из наших общих законов не будет действо-вать 10. Однако мы можем допустить, что такое уже случалось, и мир изме-нялся так, как он мог измениться по предположению Юма. Очевидно, у менянет индуктивных оснований для исключения ни той, ни другой возможнос-ти. Отсутствие таких оснований и призвана подчеркнуть та возможность, окоторой говорит Юм. Или, наоборот, у меня есть только индуктивные ос-нования для исключения обеих возможностей, ибо каждая из них являетсялогически последовательной, а индуктивные основания здесь недостаточ-ны. Предполагать их достаточность — значит уходить от вопроса.

Даже не говоря обо всех этих симметриях, мы можем заключить, чтоиндуктивные процессы как выводы от известных к неизвестным приме-рам инвариантны относительно как прошлого, так и будущего. Тогда не-явно предполагаемые в произведениях Фукидида идеи относительно того,что человеческие мотивы всегда и везде остаются одинаковыми и что людипредсказуемыми стандартными способами реагируют на стандартные си-туации, не зависят от времени. Следовательно, его утверждения о буду-щем по своему виду не отличаются от его утверждений о настоящем и про-шлом. Сейчас я не касаюсь, конечно, вопроса о том, верны или ошибочныбыли его конкретные выводы, я подчеркиваю лишь их независимость отвремени. Фукидид не вторгается в охарактеризованную мною философиюистории. Скорее он занимается социальной наукой, по крайней мере не-явно, ибо стремится к тому, чтобы из его книги мы почерпнули какие-товесьма общие факты относительно поведения отдельных лиц и групп лю-дей в политическом контексте — факты, которые наиболее отчетливо вы-ступают в описываемых им событиях. Тем не мецее, его работа сохранилабы свою ценность даже в том случае, если бы эти факты не носили общегохарактера, даже если бы греки и спартанцы значительно отличались оттех людей, которые жили раньше или позже. В его книге мы действитель-но находим свое отражение.

Успешность изложения Фукидида, по-видимому (по крайней мере с егособственной точки зрения), был обусловлен тщательностью его описания

ого, что на самом деле произошло. Поэтому о Фукидиде мы по крайнеймере можем сказать, что он стремился дать истинное описание событий

зоего прошлого, некоторые из которых он наблюдал сам, а некоторыеюлюдали его современники, сообщения которых он тщательно прове-

рял. И это можно было бы сказать, даже если бы у него не было той не-проявленной цели, которую я обсуждал выше. Допуская, что эта непрояв-


ленная цель могла оказать влияние на его отбор характерных черт войны,мы можем все-таки считать независимыми два вида его деятельности ивыразить особенности его труда в дополнительных описаниях: «это — ис-торическое сочинение» и «это — работа по социальной науке».

Я буду использовать прием Фукидида, состоящий в том, чтобы от хо-рошо подобранного примера переходить к общему утверждению относи-тельно целого класса, избрав его самого в качестве хорошего образца, пред-ставляющего класс историков. Я могу сказать, что минимальная задачаисторика состоит в том, чтобы дать истинное описание событий своегопрошлого. Я считаю это минимальной характеристикой деятельности ис-торика, необходимым условием приписывания какому-то индивиду пре-диката «быть историком». Я не утверждаю, что это достаточное условие,ибо, как мы уже видели, такая характеристика входит также и в наш кри-терий приписывания индивиду предиката «быть философом истории».Быть может, мы сможем уточнить этот критерий, дабы провести различиемежду историками и философами истории, указав, что в отличие от фило-софов истории, историки пытаются давать истинные описания событийсвоего прошлого, которые логически не предполагают истинных и зави-

сящих от времени описаний событий их будущего.Я не утверждаю, что историк занимается только этим. Однако я буду

настаивать на том, что какую бы еще деятельность ни приписывали исто-рикам, их успех в создании таких описаний является необходимой пред-посылкой любой другой их деятельности. Так, например, можно сказать,что историки стремятся объяснить события прошлого. Я не могу споритьс этим. Я утверждаю лишь, что сначала нужно дать истинное описаниенекоторого события, а уж потом объяснять его. Но что, если историк Ауже дал такое описание события, которое хочет объяснить индивид 5?Назовем ли мы тогда В историком? Ответ состоит в том, что любое объяс-нение данного события потребует ссылки на другое событие и пока у наснет его истинного описания, мы не достигнем успеха в объяснении перво-го события. И мы не должны упустить из вида, что высказывание «Е2 про-изошло благодаря £j», предполагаемое в качестве объяснения £2>

по край-ней мере, является истинным утверждением о некотором событии из про-шлого какого-то историка. Аналогично обстоит дело в тех случаях, когдаговорят, что для объяснения некоторого прошлого события историк дол-жен осуществить особый акт эмпатического отождествления себя с лица-ми, участвовавшими в этом событии. У меня нет сомнений в том, что ис-торики могут осуществлять и осуществляют такие акты. Однако их спо-собность совершать это, безусловно, зависит от их предварительного удо-стоверения в том, что такое событие существовало и существовали люди,с которыми можно пытаться осуществить эмпатическое отождествление.Тем не менее такого удостоверения нельзя достигнуть за счет эмпатичес-

Глава П. Минимальная характеристика истории 33

кого отождествления. Но здесь выявляется некоторый пробел в моей ха-рактеристике. Можно было бы сказать, что человек не является событи-ем, а моя характеристика имеет отношение только к событиям из прошло-го историка. Поэтому я должен расширить свою характеристику: историквысказывает истинные утверждения о прошлом, будь то события, людиили вещи любого рода.

Это пока все, что я хотел бы сказать об историках. Я даже не хочу ут-верждать, что они когда-либо добиваются успеха в своей деятельности, аговорю лишь о том, что они пытаются делать. Безусловно, это самое безо-бидное, что можно сказать об историках. Возможно, это мало что проясня-ет, по крайней мере, до тех пор, пока мы не уточним, утверждения какоговида они пытаются высказывать (истинные утверждения в этом смысле неявляются особым видом утверждений). Точно так же мы можем сказать, чтофилософ истории пытается высказывать утверждения определенного родао будущем. Однако я хочу сказать здесь, что представитель субстантивнойфилософии истории пытается высказывать о будущем утверждения того жерода, которые историк пытается высказывать о прошлом. Поэтому нашобраз представителя субстантивной философии истории будет приобретатьвсе более четкий вид по мере того, как будет уточняться наш образ самогоисторика. И в конце концов, как я надеюсь, мы увидим, почему относитель-но будущего нельзя высказывать утверждений такого рода, которые допу-стимо высказывать относительно прошлого.

Между прочим, есть причина для того, чтобы ограничиться столь общей инеконкретной характеристикой намерений историка. Эта причина заключает-ся в следующем. Иногда утверждают, что в общем и целом мы не способныдостигнуть успеха в высказывании истинных предложений о прошлом. Ноесли стремления историков в общем неосуществимы, немногое можно по-лучить посредством какого-либо дальнейшего описания этих стремлений.Если единорогов не существует, бесполезно выяснять относительно нихкакие-то подробности, например, свирепые они или кроткие. Поэтому яобращаюсь к возражениям, которые можно высказать против нашей спо-собности делать истинные утверждения о нашем прошлом.


Глава III

Три возражения против возможности исторического знания

Я думаю, немногие из нас сколько-нибудь серьезно сомневаются в том,что историкам иногда удается достигнуть той минимальной цели, которую яприписал им, а именно, что они иногда, а на самом деле часто и обычноприходят к истинным утверждениям о том, что является для них прошлым.Вопрос в том, имеем ли мы основание предполагать это. Конечно, поста-новка такого вопроса не означает выражения сомнений в компетенцииили честности историков. У нас есть способы распознать некомпетент-ность или тенденциозность, и обычно мы вполне можем установить не-правильное употребление или злоупотребление историографическими на-выками. Скорее, вопрос заключается в том, позволяют ли эти навыки до-стичь той минимальной цели, ради которой мы овладеваем ими, и позво-ляют ли они нам высказать какие-то истинные утверждения о прошломили установить, истинно или ложно утверждение, говорящее о прошлом.Вопрос имеет даже еще более общий смысл. Допустим, можно показать,что эти навыки, умелое и честное применение которых позволяет, соглас-но имеющимся критериям, квалифицировать кого-либо как историка, по-чему-то оказались совершенно недостаточными для достижения нашей ми-нимальной цели. Трудно допустить, что такое можно доказать, но еслибы это случилось, люди могли бы попытаться найти множество другихприемов, лучше приспособленных для достижения этой цели. Несомнен-но, в истории мысли бывали случаи, когда совокупность специальных при-емов, которая считалась достаточной для достижения определенного ре-зультата, например для решения определенных проблем, не достигала сво-ей цели и заменялась более эффективными приемами. Но здесь меня неинтересуют возражения против признаваемых ныне историографическихнавыков. Я хочу обратить внимание на возражения, направленные про-тив нашей способности — при любом наборе специальных приемов - на-ходить истинные утверждения о прошлом, так что любые улучшения су-ществующих приемов оказываются бессмысленными, как, скажем, сталобессмысленным улучшать существующие циркули после доказательстватого, что трисекция угла невозможна посредством линейки и циркуля. По-становка вопроса в такой общей форме означает атаку на основания исто-рического знания. Вот эта атака меня сейчас и интересует.

Позиция радикального скептицизма по отношению к утверждениям о про-шлом встречается редко. Кто-то может сомневаться в том или ином конкрет-ном утверждении, однако обычно для этого имеются серьезные основания, на-пример: недоверие к лицу, высказывающему такое утверждение, или установ-

Глава III. Три возражения против возможности исторического знания 35

ление недостаточности данных, свидетельствующих в его пользу; если же об-наруживается противоречие между данным утверждением и каким-то другимутверждением, которое считается верным, то первое из них отбрасывается. Вдействительности, эти другие утверждения часто сами говорят о прошлом. Так,например, мы можем отвергнуть утверждение о том, что сэр Уолтер Рэли былатеистом, поскольку оно несовместимо с некоторыми другими утверждения-ми относительно сэра Уолтера, которые мы считаем истинными. В таких слу-чаях мы всегда готовы признать естественную контрадикторную противопо-ложность отвергаемого утверждения, т.е. высказывание о том, что сэр Уолтерне был атеистом, которое само относится к прошлому. Радикальный скепти-цизм здесь возможен лишь в том случае, если признание любого утвержденияо прошлом вступает в противоречие с каким-то другим утверждением, кото-рое мы склонны считать истинным, чем исключается любое утверждение опрошлом, т.е. устраняется как утверждение «Сэр Уолтер Рэли был атеистом»,так и его естественная контрадикторная противоположность. Но любое такоеположение должно быть всецело общим, если оно призвано оправдать ради-кальный скептицизм, т.е. если из него вытекает неприемлемость как р, так ине-р, гдер является утверждением о прошлом. Под естественной контрадик-торной противоположностью некоторого утверждения я понимаю контрадик-торное ему суждение, сохраняющее тот же самый субъект, предикат и времен-ную форму. Таким образом, 5 не было Р является естественной контрадиктор-ной противоположностью S было Р.

Теперь я кратко сформулирую три разных аргумента, из которых, в случаеих убедительности, вытекает невозможность высказать какое-либо истинноеутверждение о прошлом и которые оправдывают радикальный скептицизм поотношению к р и не-/>, когда они высказаны в прошедшем времени. Эти аргу-менты являют собой критику утверждений о прошлом с трех разных точек зре-ния: их значения, их референции и их истинностной оценки. В действительнос-ти я не считаю ни один из этих аргументов убедительным. Кроме того, в каждомиз них нетрудно заметить ошибку. Однако подробное обсуждение каждого изних философски поучительно, ибо сами аргументы не лишены философскогоинтереса. Вдобавок оно будет содействовать раскрытию различных аспектовпонятия истории, и это, я надеюсь, оправдывает ту несколько расширенную трак-товку этих аргументов, которую я предлагаю в последующих главах. Сейчас ялишь сформулирую и кратко прокомментирую каждый из них.

(1) Каждое утверждение, подразумевающее прошлое, строго говоря, лише-но значения. Вопрос об истинности или ложности бессмысленных утвержденийвообще не может быть поставлен. Таким образом, если о прошлом нельзя выс-казать осмысленного утверждения, то о нем нельзя высказать и истинного ут-верждения.

Этот аргумент опирается на определенную теорию значения. Действитель-но, искушенный читатель поймет, что здесь подразумевается знаменитый вери-

36 Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава III. Три возражения против возможности исторического знания37

фикационный критерий значения, который в одной из его многочисленных фор-мулировок гласит, что неаналитическое суждение осмыслено только тогда, ког-да оно может быть верифицировано посредством опытом. Иногда отсюда выво-дят, что мы должны иметь возможность пережить в опыте то, о чем говорят этисуждения. Однако мы не можем пережить в опыте то, о чем говорят утвержде-ния о прошлом, поэтому мы не можем их верифицировать, следовательно, со-гласно этому критерию, они бессмысленны. Немногие оказываются такими пу-ританами или героями, чтобы отстаивать столь крайнюю точку зрения, и в наи-меньшей мере — сами создатели верификационного критерия, цель которых, вконце концов, состояла не в уничтожении, а в экспликации эмпирической науки.Однако даже умеренный вариант, гласящий, что значением эмпирического пред-ложения является способ его верификации, приводит к следствиям, которые ка-жутся почти парадоксальными. Среди способов верификации исторических ут-верждений едва ли можно найти переживание в опыте того, о чем они говорят.Мы не способны на это. Вместо этого мы заняты поисками свидетельств, под-тверждающих их, а это предполагает, что значение исторического утвержденияесть процесс нахождения исторических свидетельств и что исторические утвер-ждения, таким образом, можно интерпретировать как предсказания результатовисториографических процедур. Но все эти процедуры осуществляются лишь пос-ле произнесения тех исторических утверждений, значением которых они явля-ются, т.е. они осуществляются в будущем историка. А поскольку значение суж-дения есть то, о чем это суждение говорит, постольку оказывается, что осмыс-ленные исторические суждения говорят о будущем. Мы вновь оказываемся не-способными высказать осмысленное утверждение о прошлом. И мы опять воз-вращаемся на ту же самую героическую позицию. Заметим, что, приняв даженаиболее продвинутую точку зрения относительно значения, например ту, кото-рая отождествляет значение предложения с его употреблением, мы приходимприблизительно к тем же самым следствиям. Предсказания употребляются длявысказывания утверждений о будущем, и поэтому мы сразу же лишаемся воз-можности использовать исторические утверждения для того, чтобы высказы-ваться о прошлом. Тезис о том, что утверждения историка являются (скрытыми)предсказаниями, разными способами поддерживался такими прагматистами, какПирс, Дьюи и Льюис, а также позитивистами, в частности А. Айером *.

(2) Возможно, аргумент (1) смешивает значение с референцией, что яв-ляется распространенной философской оплошностью. Однако здесь появ-ляется другое затруднение. Быть может, не существует или, скорее, не былоничего такого, к чему относятся утверждения о прошлом. По крайней мере,логически возможно, что наш мир был создан только пять минут назад —вместе с нами и всеми нашими воспоминаниями, и он содержит все те части иосколки предметов, которые мы рассматриваем как свидетельства существова-ния мира, более старого, нежели тот, в котором мы живем. Вся наличная дан-ность мира может совершенно не зависеть от того, когда он был создан, и изве-

стный нам мир вполне совместим с чрезвычайно краткой историей. Но еслимир создан всего лишь пять минут назад, не существует ничего, к чему могли быотноситься утверждения о прошлом. Поэтому в зависимости от предпочитаемо-го анализа так называемых «референциальных выражений», все такие утверж-дения были бы ложны (Рассел) или вопрос об их истинности или ложности во-обще не мог быть поставлен (Стросон) 2. Но тогда не может быть достигнутаминимальная цель историка — высказывать истинные утверждения о прошлом.Расхождения между историками по большей части оказались бы мнимыми. Стро-го говоря, каждый из двух вступивших в спор историков либо защищал бы лож-ное суждение, либо защищал суждение, об истинности или ложности которогонельзя было бы говорить. Однако это равнозначно принятию скептической по-зиции по отношению кр и его естественной контрадикторной противоположно-сти, где/) является утверждением о прошлом 3.

Следует отметить, что этот аргумент не обладает строгой общностью и по-этому по сравнению с аргументом (1) содержит не столь радикальное возраже-ние против моей характеристики. Даже если мы согласимся с тем, что мир цели-ком возник всего лишь пять минут назад, мы смогли бы, тем не менее, высказатьнекоторые истинные утверждения о прошлом, например утверждение о том,что мир возник пять минут назад, и какие-то другие утверждения о том, чтопроизошло в течение этих пяти минут. Этот аргумент не может отбросить каж-дое утверждение о прошлом, поскольку сам опирается, по крайней мере, на одноутверждение о прошлом, которое сам же и формулирует. Тем не менее он разре-шает так мало утверждений о прошлом, что недостаток общности в нем прино-сит мало утешения историкам. В конце концов, сколько историков интересуетсятем, что произошло за последние пять минут?

Аргумент не утверждает, конечно, что мир действительно возник пять ми-нут назад, он говорит лишь, что это могло бы быть «при всем том, что намизвестно». Это могло бы быть, а могло и не быть. Поэтому, может быть, намудается высказывать истинные утверждения о прошлом, а может быть, и нет.Если у нас есть такая возможность, мы не можем знать о том, что она есть.Все имеющиеся свидетельства совместимы с появлением мира пять минутназад, поэтому, опираясь на свидетельства, мы не можем знать, способны мывысказывать истинные утверждения о прошлом или нет. В этом случае мыникогда не сможем установить, являются ли разногласия между историкамиподлинными или только мнимыми. Но это вновь приводит нас к скептическойпозиции по отношению к р и не-р, где р является утверждением о про-шлом. Когда мы не способны (и в принципе не можем быть способными) ска-зать, истинно или ложно некоторое данное суждение (или ни то ни другое), точто это как не скептицизм по отношению к этому суждению?

По сравнению с (1) немногие люди принимали этот аргумент всерьез,за исключением Бертрана Рассела, который его сформулировал и тут жесказал, что никто не смог бы утверждать его всерьез. Тем не менее этот аргу-


мент порождает драматические вопросы относительно времени, референциии знания и заслуживает поэтому тщательного анализа.

(3) Исторические утверждения высказываются историками, а у исто-риков имеются мотивы, побуждающие их говорить об одних событияхпрошлого и не говорить о других. Кроме того, историки испытывают оп-ределенные чувства по отношению к тем событиям, которые стремятсяописать. Некоторые из этих чувств могут быть чисто личными, другиемогут разделяться членами тех или иных групп, в которые входит исто-рик. Подобные позиции и предпочтения побуждают историка придаватьбольше значения одному, опускать другое, что приводит к искажениям.Из-за груза собственных предпочтений историки далеко не всегда способ-ны распознать вносимые ими искажения. Но даже и те из них, которыестремятся устранить эти искажения, сами обременены грузом позиций ипредпочтений и, следовательно, вносят свои собственные искажения. Неиметь определенной позиции — значит не быть человеком, а историк —человек, поэтому он не может высказывать о прошлом совершенно объек-тивных утверждений. Благодаря неустранимым личностным факторамкаждое утверждение историка оказывается искажением, следовательно, неявляется вполне истинным. Поэтому мы не способны высказывать о про-шлом таких утверждений, которые являются вполне истинными.

На первый взгляд, этот аргумент легко заподозрить в бессмысленнос-ти. Что значит, например, сказать, что все объекты в мире искривлены? Обискривленных вещах можно говорить только в сравнении их с прямымивещами, а если таковые отсутствуют, то мы не можем осмысленно употреб-лять выражение «искривленный». Этот термин логически предполагает своюпротивоположность. Но точно так же обстоит дело с искажениями. Если унас нет идеи о том, каким должно быть неискаженное утверждение о про-шлом, то какой смысл мы можем вложить в выражение «неискаженное ут-верждение»? Но если у нас есть такая идея, то в принципе мы способны выс-казать неискаженные утверждения, и аргумент рушится. Таким образом,отсюда следует, что либо этот аргумент лишен смысла, либо он ошибочен.

Однако этот вывод не является неизбежным, и защитники аргумента(3) легко могут обойти его, что они обычно и делают. В сущности, ониведь и не утверждают что-то вроде «Всякая вещь искривлена», они гово-рят лишь, что искривлены вещи определенного класса. В этом случае мо-жет существовать класс прямых вещей, что и сделает осмысленным дан-ное утверждение. Опять-таки они не говорят, что каждое утверждение являет-ся искажением, а только что такими искажениями являются исторические ут-верждения. Класс исторических утверждений как целое противопоставляетсядругому классу утверждений, предположительно не являющихся искажения-ми, — классу научных утверждений. То, что Маргарет Макдональд говорит окритике в следующем отрывке, достаточно легко применить к истории:

Глава III. Три возражения против возможности исторического знания 39

«Критическое рассмотрение какой-то работы есть ее истолкованиенекоторым лицом в конкретное время и в определенных социальныхусловиях. Поэтому критика не обладает и не может обладать безличнымхарактером, присущим строгим правилам, применяемым независимо отвремени и места и свойственным науке и математике» 4.

По-видимому, нам известно, какого рода изложения являются «объектив-ными», — те, которые не зависят от времени, места и личных предпочтенийтого, кто их дает. Но точные критерии, позволяющие нам установить, когдаизложение объективно, позволяют нам также установить, когда изложение неявляется таковым. Невозможно, чтобы наше изложение само по себе оказа-лось объективным, если оно относится к тому же виду, что и те изложения,которые мы считаем необъективными. Ибо любое такое изложение будет зави-сеть от времени, места и личных пристрастий. И нам известно, что любоеизложение подобного рода не является объективным. Все историческиеизложения относятся к этому виду.

Аргумент (3) в той или иной форме защищали многие мыслители, в ос-тальном придерживающиеся разных взглядов. Например, Ницше восполь-зовался им в известном афоризме, который впоследствии цитировал Фрейд.Он гласит: «"Я это сделал", — говорит моя память. "Я не мог этого сде-лать", — говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концовпамять уступает» 5. Здесь гордость искажает память, и то, во что я хочуверить из прошлого, искажает истину. Логически возможно, конечно, чтокаждое мое воспоминание деформировано гордостью и вообще все собы-тия искажены моими желаниями, чувствами или пристрастиями. Поэтому«при всем том, что мне известно» каждое воспоминание может оказатьсяискажением. У меня нет способа установить, правильно мое воспоминаниеили нет. Даже если оно правильно, у меня нет способа узнать, что это так.Можно возразить, что у меня, несомненно, есть такие способы. Я могу об-ратиться к независимым свидетельствам. Но если эти независимые свиде-тельства заключаются в обращении к воспоминаниям других людей, то накаком основании я могу предполагать, что их воспоминания не искажены втакой же степени, как мои собственные? Существуют, правда, свидетель-ства другого рода, например дневниковые записи, вырезки из газет и томуподобное. Но как раз тут следует общий релятивистский аргумент (3) и опятьоказывается, что моя оценка свидетельства испытывает влияние личностныхфакторов. В конце концов, аргумент Ницше не ограничивается только памятью.В своем дневнике я могу написать, что сделал то-то. Я неодобрительно отно-шусь к этому поступку, и мое доверие к дневнику подорвано: я говорю себе, чтоэто написал кто-то другой или что я написал это, чтобы стать умнее.

Этот аргумент представляется мне наиболее интересным из приведенныхтрех, несмотря на то, что главными защитниками этого аргумента — Бирдом,


Беккером, Кроче — его формулировка была искажена вследствие их конкрет-ных позиций, предубеждений и пристрастий. Он требует тщательной логичес-кой обработки, однако в нем содержится нечто верное и важное, поэтому вдальнейшем я изменю свою минимальную характеристику истории с учетомименно этого аргумента. По сути дела, я уже согласился с той позицией, ккоторой он подталкивает, когда сказал, что историческое значение зависит отвнеисторического значения, а последнее в значительной мере определяетсяконкретными установками и интересами историка. Отсюда следует, что нашспособ организации прошлого каузально связан с нашими конкретными инте-

ресами.Однако теперь я буду рассматривать все эти аргументы в том порядке, в

котором они были изложены, и посвящу отдельную главу каждому из них.

Глава IV. Верификация, верифицируемость и предложения... 41

Глава IV

Верификация, верифицируемость и предложения, имеющие формувремени *

Сейчас я хочу рассмотреть аргумент (1). Я буду анализировать его с пози-ций двух разных теорий, каждая из которых в той или иной мере дает емуфилософское обоснование. Первая*— это теория знания, а вторая — теориязначения. Конечно, эти две теории существенно взаимосвязаны и каждый сто-ронник данной теории знания склонен в той или иной форме признавать соот-ветствующую теорию значения, и обратно. Тем не менее, имеет смысл рас-смотреть каждую из этих теорий отдельно, ибо каждая из них по-своему осве-щает понятие истории. И хотя меня интересуют самые общие формулировки,я буду ссылаться на конкретные выражения этих теорий теми философами,которые поддерживали их в то или иное время. Рассматриваемая теория по-знания принадлежит К.И. Льюису, а теория значения — А. Айеру. Фактическия буду анализировать несколько теорий Айера, связанных с одной и той жепроблемой, но отображающих некоторые изменения его фундаментальныхфилософских установок.

Большая, кропотливая и важная работа по анализу эмпирического знаниябыла проделана после того, как в 1929 г. Льюис написал книгу «Разум имировой порядок», проделана отчасти и самим Льюисом в его более по-зднем и главном произведении «Анализ знания и оценка». Я думаю, се-годня уже никто без серьезных оговорок не поддержал бы ту форму эмпи-ризма, которую он разрабатывал в своей ранней книге. Тем не менее яограничусь тем, что сказано Льюисом в работе «Разум и мировой поря-док», ибо ее последующие улучшения не касаются интересующей меняпроблемы и поскольку здесь Льюис высказал несколько интересных идей,имеющих отношение к нашему знанию прошлого *.

.Я начну с краткого изложения общей теории знания Льюиса, а затем перей-ду к конкретному ее применению к нашему знанию прошлого. В общем, Льюи-са интересует вопрос: что значит знать, что некий х обладает определенным свой-ством F7 Он считает, что когда мы утверждаем, что х есть F, то это следует пони-мать как указание на определенные действия и переживания в опыте, и именно

Имеются в виду грамматические формы времени, т. е. формы настоящего, прошедшего и буду-щего времени, выражаемые в предложении глаголом. Для последующего анализа Дантоважно напомнить, что категория времени в грамматике выражает отношение временидействия глагола к моменту речи. Так, настоящее время показывает, что действие, выра-женное глаголом, совпадает с моментом речи; прошедшее время обозначает действие,предшествовавшее моменту речи; будущее время выражает действие, которое совершитсяпосле момента речи. — Прим. персе.


с помощью действий и переживаний в опыте он анализирует предложения вида«х есть F». Он пишет:

«Приписать вещи объективное качество — значит неявно предсказать,что если я совершу определенные действия, то у меня появятся опреде-ленные чувственные переживания: если бы я откусил это, появилось быощущение сладости; если бы я это сжал, я почувствовал бы умереннуюмягкость; если бы я это съел, то я не отравился бы и переварил это; еслибы я перевернул это, то воспринял бы другую округлую поверхность,похожую на данную... Вот эти и сотни других гипотетических сужденийи образуют мое знание того яблока, которое я держу в руке...» 2.

В общем,•,

«все содержание нашего знания реальности сводится к истинности та-ких суждений «если..., то...», в которых основание может стать истин-ным благодаря нашему действию, а следствие представляет содержаниеопыта, который не актуализирован и, возможно, не будет актуализиро-ван, но который возможен и связан с настоящим» 3.

Грубо говоря, независимо от их временной и грамматической формы и от ихобычного употребления, предложения вида <ос есть F» являются предсказаниемили, лучше сказать, множеством предсказаний вида «Если А, то £», где А пред-ставляет действие, а £—чувственное переживание. Первоначальное предложе-ние можно разложить 4 на эти условные предложения, конъюнкция которых ивыразит наше знание того, что содержалось в первоначальном предложении.Каждое из этих условных предложений требует особого процесса верификации,и исходное предложение будет исчерпывающе верифицировано, если все услов-ные предложения, на которые оно разложимо, окажутся истинными благодаряосуществлению определенного действия и получению определенного чувствен-ного переживания. Это достаточно известный способ анализа понятия эмпири-ческого знания, с которым связано громадное множество проблем. Я не буду ихкасаться и ограничусь только той частью анализа Льюиса, которая говорит отом, что, когда я заявляю о своем знании чего-либо, я неявно предсказываю, чтоя буду переживать в опыте, если произведу некоторое действие, и что предсказа-ния относительно действий и их чувственно переживаемых результатов — это иесть «все содержание нашего знания реальности».

Допустим теперь, что о конкретном объекте а я говорю, что а есть F, ичто предложение «а есть F» произносится в момент tv Если а существует вмомент tj, я могу совершить действие над а й в зависимости от чувственныхпереживаний, появившихся в результате этого действия, верифицироватьили частично верифицировать мое первоначальное предложение. Или, пред-

Глава IV. Верификация, верифицирую•емость и предложения... 43

м, что я сформулировал свое предложение в будущем времени и а суще-юсле момента /у. Опять-таки я буду способен осуществить действия,ъ чувственные переживания a Dur>or /> —

положим,

ствует после .г „^ю-^ли я иуду спосооен осуществить действия,получить чувственные переживания и вновь смогу верифицировать, частичноверифицировать или даже фальсифицировать мое первоначальное предложение.В обоих случаях мое предложение является предсказанием о моих действиях ичувственных впечатлениях. Теперь предположим, что объект а существовал допроизнесения мной предложения и больше не существует, а мое предложениевыражено в прошедшем времени. Тогда я не могу совершить действия над а нив момент tj, ни в любое будущее время -— перестав существовать, вещи большене существуют и не возвращаются к существованию таким же образом, какимиз красных они становятся зелеными, а затем опять красными. И я не могу наде-яться найти в будущем тот отрезок времени, в который существовал а, поэтому уменя нет возможности верифицировать мое предложение. Безусловно, я мог быраньше совершить действия над а и получить соответствующие чувственныевпечатления; если бы а все еще существовал, я мог бы еще раз это проделать.Таким образом, я уже заранее верифицировал бы то предложение, которое вмомент tj произнес в прошедшем времени, — верификация предшествовала быверифицируемому предложению. Однако утверждение о том, что я осуществилдействие, что я получил соответствующие чувственные переживания, выраже-но в прошедшем времени и порождает те же самые проблемы. Относительноутверждений о прошлом эти предварительные рассуждения показывают, что онине могут быть верифицированы, следовательно, не являются частью нашего зна-ния реальности. Каждый может по-своему отнестись к этому аргументу и, не-сомненно, в нем есть что-то искусственное, однако Льюис воспринял его каквозражение, которое приводит к некоторым парадоксальным следствиям и кото-рое необходимо парировать:

«Знание, говорят, здесь отождествляется с верификацией, а верифика-ция осуществляется посредством перехода от настоящего к будущему.Тогда прошлое, насколько мы можем его знать, преобразуется в нечтонастоящее и будущее, и мы сталкиваемся с двумя равно невозможнымиальтернативами: прошлое не может быть познано или в действительно-сти оно не прошлое» 5.

Посмотрим теперь, как сам Льюис справляется с этим возражением.Прежде всего он отрицает его применимость к прошлому и настаивает натом, что предложения о прошлом верифицируемы, и, в конце концов, мыможем знать прошлое. Однако он подкрепляет это утверждение посред-ством новой концепции объекта и введения различных метафизическихДопущений, которые чрезвычайно трудно оправдать при его пониманиизнания. В частности, он говорит:

ми»


«Предположение о том, что прошлое верифицируемо, означает, что влюбой момент после того как событие произошло, всегда существует нечтотакое, что, по крайней мере, может переживаться в опыте и посредством

чего это событие может быть познано».

Это, конечно, достаточно безобидно. Льюис говорит, что наше знаниепрошлого опирается на наличные свидетельства, на объекты, которые мыспособны действительно воспринимать в опыте. Эти объекты он называет«следствиями» («effects») того события, о котором мы можем знать, осно-вываясь на них. Если бы существовало событие, вообще не имеющее след-ствий или следствий в настоящем, то, конечно, у нас не было бы возможно-сти знать о том, что оно произошло: в нашем знании о прошлом существо-вало бы постоянное белое пятно. Это дает приблизительное решение той

проблемы, которую ставит Дьюи:

«Объектом [исторического знания] является некоторое прошлое собы-тие в его связи с настоящими и будущими результатами и следствия-

кэдрмрг' • •>•>•-

•

«Если прошлое событие случайно не имеет обнаруживаемых следствийили наша мысль о нем не приводит к каким-либо различиям, то у нас

нет возможности по-настоящему судить о нем» 7.

Кто станет спорить с этим? Утверждение Льюиса сводится к тому, чтоте объекты, которые можно познать только на основе свидетельств, не мо-гут быть познаны при отсутствии этих свидетельств. И он предполагает,что о событиях прошлого мы можем знать только на основе свидетельств.Это тоже бесспорно. Тем не менее, эти «гениальные находки» все-таки неустраняют нашего беспокойства по поводу анализа Льюиса. Он утверж-дал, что, говоря о прошлом, я лишь предсказываю, какие переживания вопыте я получу, если совершу некоторые действия, и что все мое знаниезаключено в этих условных высказываниях. Поэтому, например, если под«битвой при Гастингсе» мы подразумеваем некоторое множество действийи чувственных переживаний, относящихся к нашему будущему, то какойсмысл можно придать выражению «знание о том, что битва при Гастингсепроизошла в 1066 г.», если все наше знание выражается во множестве ус-ловных предложений, говорящих о будущих действиях и переживаниях? Какмогу я при таком анализе знать прошлое или что-либо еще помимо этихусловных предложений? Кроме того, если я не могу говорить о прошлыхсобытиях и всякий раз, когда пытаюсь делать это, оказывается, что я выс-

И в другом месте:


казываю лишь предсказание о своих будущих чувственных впечатлениях, то какмогу я утверждать, что эти впечатления являются свидетельствами прошлыхсобытий? Как можно говорить, что эти впечатления подтверждаютр, якобы го-ворящее о прошлых событиях, если само р есть лишь предсказание будущихвпечатлений?

Льюис, должно быть, испытывал смутное беспокойство по поводу этихпроблем и как раз в связи с ними ввел новую концепцию объекта, о кото-рой я упоминал. Пусть Е будет некоторым событием, а {е} — множествомего следствий в данный момент времени t. Тогда, полагает Льюис, Е вместес {е} мы можем рассматривать-как единый, растянутый во времени объект,существующий с момента появления Е, скажем от tl до /. По-видимому, этотобъект, который я буду называть О, увеличивается с течением времени помере того, как к нему присоединяются новые следствия. Таким образом,битва при Гастингсе плюс ковер из Байе, изображающий эту битву, плюсвсе другие следствия битвы при Гастингсе образуют единый растянутый вовремени объект. Пусть это будет О. Поскольку, как говорит Льюис, «послетого как событие произошло, всегда существует нечто такое, что... можетпереживаться в опыте...», постольку в любой момент времени существуеткакое-то следствие битвы при Гастингсе, которое может переживаться мноюв опыте. Следовательно, я могу переживать в опыте О. Конечно, я мог быпросто назвать О «битвой при Гастингсе» и сказать, что я воспринимаю вопыте битву при Гастингсе. Однако изучающие английскую историю силь-но удивились бы, узнав о том, что битва при Гастингсе все еще продолжает-ся. И едва ли бы им понравилось такое изменение значения (референта) вы-ражения «битва при Гастингсе», которое подкрепляет это утверждение. Глу-по было бы говорить, что сегодня утром я видел Авраама Линкольна, еслипод этим я подразумеваю лишь то, что видел копию его знаменитой речи вГеттисберге. Таким образом, введение О, строго говоря, не помогает. То,что я могу воспринять О, вовсе не означает, что я могу пережить в опытебитву при Гастингсе. Это означает лишь, что я могу воспринять в опытенекоторые части растянутого во времени объекта, более ранней частьюкоторого является битва при Гастингсе. А поскольку сейчас я не могу вос-принимать в опыте более ранних частей растянутых во времени объектов,мы останемся с тем, с чего начали. Мы лишь иначе сформулировали нашуисходную проблему: вопрос о знании прошлых событий мы заменили воп-росом о знании более ранних частей растянутых во времени объектов, ког-да мы способны воспринять в опыте только настоящие и будущие частитаких объектов. Льюис пишет, что «целокупность таких следствий образу-ет все, что можно знать об объекте» 8. Но это как раз и означает, что битвапри Гастингсе, не будучи своим собственным следствием, непознаваема. Ине только это. Все более ранние части О оказываются непознаваемыми, еслинепознаваемо первоначальное событие. А если у нас есть способы знать их,

46 Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава IV. Верификация, верифицируемость и предложения... 47

то почему нет способов познания того первоначального события, следствиямикоторого они являются? Познаваемы только настоящие и будущие следствия, имы не продвигаемся в решении вопроса о том, как мы можем знать прошлое.Вернее, мы продвигаемся, ибо ответ гласит, что мы не можем его знать. А это

абсурд.Еще одно слово. Допустим, мы переживаем в опыте {е}, и {е} действитель-

но является частью О. На каком основании мы утверждаем, будто знаем, что {е}является частью О, если О включает в себя более ранние части, которые сами посебе непознаваемы? А если каждый раз, когда мы хотим говорить о более ран-них частях, наши утверждения оказываются предсказаниями о более позднихчастях, то Льюис в своей теории знания, по сути дела, не оставляет места длязнания растянутых во времени объектов. При его истолковании знания невоз-можно говорить о таких объектах. Интересно обратить внимание на то, какимспособом Льюис пытается преодолеть эти затруднения. Он говорит, например,об «отпечатках прошлого», которые несут на себе объекты настоящего и, опира-ясь на которые, мы можем добраться до более ранних частей растянутого во

времени объекта. Таким образом:

«Прошлое познается посредством правильной интерпретации чего-тоданного, включая определенные черты, представляющие собой отпечат-

ки прошлого» 9.

Как нужно понимать выражение «отметки времени»? Как говорящее озазубринах, царапинах, потертостях и вообще о признаках изношенности?Или о начертанных на них датах? Или просто о любых отличиях от объек-тов, которые несут на себе отпечаток настоящего? Какими они могли быбыть? Об этом Льюис говорит весьма уклончиво:

«Для наших целей достаточно отметить, что какие-то распознаваемые при-знаки существующих объектов должны свидетельствовать об их прошлом, ина-че прошлое нельзя было бы отличить от настоящего» 10.

Вопрос, однако, в том, способны ли мы сделать это, опираясь на тео-рию Льюиса. Здесь приходит на ум аналогичное затруднение, возникаю-щее в эмпирической теории памяти. Благодаря каким имеющимся и рас-познаваемым критериям мы можем отличить воспоминания от образов вос-приятия, если считаем, что помнить значит хранить образ? Юм полагал,что это можно сделать, опираясь на различия в степени живости образов Ч,однако было указано на то, что и сами воспоминания могут отличатьсяразной степенью живости 12, поэтому остается проблема: как отличить тус-клые образы восприятия от ярких воспоминаний? Рассел предполагал, чтосуществует определенное «чувство прошлого», помогающее провести тре-

буемое различие 13, что удивительно похоже на «отпечатки прошлого» у Льюи-са. Я не собираюсь здесь углубляться в эмпиристскую теорию памяти, но покрайней мере отчасти ее затруднения обусловлены предположением, что памятьзаключается в созерцании некоторого образа, как у Льюиса знание отождеств-ляется с наличным опытом или опытом, который когда-нибудь будет наличным.Следовательно, единственный способ истолковать наше знание о прошлом со-стоит в том, чтобы исследовать какие-то существующие отпечатки этого про-шлого.

Я не знаю, что такое отпечатки прошлого, но если бы я, скажем, зани-мался подделкой артефактов этрусской культуры, то я постарался бы сде-лать фальшивые предметы так, чтобы доверчивые работники музеев не смог-ли отличить их от подлинных предметов, опираясь на «отпечатки прошло-го». В этом случае мы не смогли бы отличить подделки от подлинных вещей,заметив на последних, как выразился один автор, «штрихи былого» 14. Вме-сто того чтобы заниматься поиском этих «штрихов», мы могли бы обратить-ся к анализу содержания в их химическом составе марганца и битума и кданным о том, как ведет себя терракота при нагревании 15. Однако все этоневажно для нашего обсуждения. Действительно серьезный вопрос отно-сится к рассмотрению чего-то воспринимаемого в опыте сейчас, как свиде-тельства того, что было в прошлом. Выражение «быть свидетельством» яв-ляется двухместным предикатом, и наш вопрос относится ко второму членуэтого отношения. Если мы не можем ссылаться на то, свидетельством чегочто-то является, то как можно вообще говорить о свидетельстве? Неспособ-ность Льюиса допустить референцию к прошлому, которая не сводила бы кссылке на настоящий и будущий опыт, лишает нас возможности говорить очем-то как о свидетельстве. Свидетельство чего? Мы не можем ответить наэтот вопрос.

Из теории знания Льюиса вытекает положение о том, что прошлое не-познаваемо. Критика этого положения, говорит он, «имела бы гораздо боль-ший вес, если бы те, кто ее высказывает, могли" бы сообщить нам, как мож-но знать прошлое, которое прошло и умерло» 16. Возможно, еще рано отве-чать на этот вызов, однако едва ли можно обойтись без нескольких предва-рительных замечаний.

Допустим, что если Е произошло в момент tt, то после этого моментаникто уже не сможет переживать в опыте Е. Именно это предполагаетсяанализом Льюиса и порождает все те затруднения, которые он пытался, какмы видели, безуспешно преодолеть с помощью таких средств ad hoc, какобращение к растянутым во времени объектам и к «отпечаткам прошло-го». Кто-нибудь может высказать здесь стандартное возражение, гласящее,что астрономы действительно наблюдают события, которые произошлизадолго до момента их реального наблюдения, например взрыв звезды, ко-

Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава IV. Верификация, верифицируемость и предложения... 49

•рый мы сейчас наблюдаем, произошел задолго до того, как ее свет достиг:мли, и мы можем даже вычислить, какой отрезок времени прошел от данного•бытия до момента его наблюдения. Кроме того, вполне естественно говоритьо наблюдении взрывов на Земле. Действительно, о наблюдении взрывов на:мле можно говорить несмотря на то, что нам известно, что между моментомфыва и моментом его наблюдения прошло какое-то время, пусть и не стольэльшое, как после взрыва звезды. Однако можно пойти еще дальше. Эпистемо-эги постоянно указывают на то, что по чисто физическим причинам всякое вос-риятие возникает после появления воспринимаемого события, что требуется не-старое время, пусть небольшое, для того, чтобы импульс достиг центров вос-риятия, что бы они ни означали 17. Но тогда перед лицом этих фактов примерэ взрывом звезды отчасти теряет свою силу. Различие между ними заключает-и лишь в степени, ибо такие взрывы являются «более далеким прошлым» илигделены большим промежутком времени от акта восприятия по сравнению сбычными земными взрывами, а последние, в свою очередь, являются «болееалеким прошлым», по сравнению, скажем, со вспыхнувшим огоньком спичкинаших руках. Таким образом, вопрос не в том, можно ли воспринимать про-

шые события, а в том, можно ли вообще что-либо воспринимать, кроме про-

1лых событий.Попробуем рассмотреть эти факты более тщательно. Допустим, сегодня я

югу — в требуемом естественном смысле — наблюдать взрыв звезды, который[роизошел много лет назад. В том пространственном положении, в котором я[аблюдаю это (например, в своей обсерватории, занимающей фиксированноеюложение на поверхности Земли), я не смогу наблюдать то же самое событие•автра. Если я не увижу его сегодня, то в этой пространственной точке я ужешкогда не смогу его увидеть. Быть может, в другой пространственной точке я;могу увидеть его завтра, так же как в еще другой пространственной точке я могшдеть его вчера. Однако реально я нахожусь там, где нахожусь, и не был и неЗуду в тех пространственных точках, в которых мог бы воспринять взрыв вчера«ш завтра. Это приводит к мысли о том, что существует некоторая простран-;твенно-временная область, в которой можно воспринять событие. Е восприни-мается в разные моменты времени в разных пространственных точках, принад-пежащих к этой области, и восприятие Е зависит от выбора правильного места ивремени. Я могу воспринимать его в разные моменты времени, но только изразных точек пространства. Сказать теперь, что мы не можем видеть Е, потомучто Е находится в прошлом, значит сказать, что (а) Е имело место и (б) моментвремени, в который Е можно было бы видеть в занимаемой нами пространствен-ной точке, предшествовал настоящему моменту. И сказать, что мы никогда несможем увидеть Е, значит высказать (а), (б) и (в), что в любое будущее время мыникогда не сможем попасть в пространственную точку, в которой можно видетьЕ, т. е. всякий раз, когда мы достигаем другой пространственной точки, чем та,в которой мы находимся сейчас, оказывается, что момент времени, в который

можно было видеть Е из этой точки, предшествует тому моменту, в который мыпопали в эту точку. Можно находиться в нужной временной области, чтобы ви-деть событие, но за пределами соответствующей пространственной области, илив пространственной области, но за пределами соответствующей временной об-ласти. Человек, находившийся в Страсбурге в 1066 г., служит примером первойситуации, а человек, находившийся в Гастингсе в 1963 г., — пример второй.Второй случай имеет к нам отношение. Сейчас бесполезно передвигаться впространственной области, чтобы увидеть битву при Гастингсе, ибо мынавсегда остаемся за пределами той временной области, в которой можнополучить соответствующий опыт. *

Приняв во внимание эти уточнения, мы можем теперь признать тот факт,что видим только прошлые события. Мы можем даже признать, что в однои то же время можно быть очевидцем событий, происходящих в разныемоменты, например астроном способен одновременно видеть взрыв бомбыв воздухе и взрыв звезды. Мы не смогли бы их различить благодаря каким-то «отпечаткам прошлого», так как если все, что мы видим, является про-шлым, то все несет на себе отпечатки прошлого, и мы должны были бы, помнению Льюиса, говорить о том, что на одном объекте таких отпечатковбольше, чем на другом. Однако уловки такого рода мало что дают, ибо изтого факта, если это факт, что мы являемся очевидцами только прошлыхсобытий, не следует, что мы сейчас можем видеть каждое прошлое собы-тие. В отношении некоторых прошлых событий мы всегда остаемся за пре-делами области их наблюдения, и это имеет место для битвы при Гастингсе.Тогда остается вопрос: как можно знать о невоспринимаемых прошлых со-бытиях, которые действительно «прошли и умерли». Очевидно, благодарятому, что у нас есть свидетельства того, что они произошли. И мы можемсогласиться с тем, что, основываясь на вещах, которые воспринимаемы сей-час, мы способны знать о том, что было, но сейчас не может переживаться вопыте. Можно было бы сказать, что это в точности тезис Льюиса. Предло-жил ли я истолкование, альтернативное по отношению к его истолкова-нию, которое отвечало бы на вызов, брошенный им его критикам? Нет, я несделал этого. Однако затруднения, порождаемые анализом Льюиса, не вста-ют, безусловно, в связи с банальным утверждением о том, что прошлое, оче-видцами которого мы не можем быть, мы знаем только на основе свиде-тельств. Они возникают, скорее, благодаря предположению о том, что ког-да я высказываю утверждение о прошлом, я неявно предсказываю чувствен-ные переживания, которые буду иметь в будущем, если произведу опреде-ленные действия. Действительно, я могу неявно делать такие предсказания.Но, несомненно, это не все, что содержится в моем утверждении о прошлом.И Льюис ошибается, когда предполагает, будто это все, и познавательное содер-жание моих утверждений о прошлом целиком выражается в условных предло-жениях указанного выше вида.

50 Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава IV. Верификация, верифииируемостъ и предложения... 51

Подумайте, как ясно понимаем мы предложение «Битва при Гастингсе про-изошла в 1066 г.» и сколь ярок образ битвы у многих из нас. Но попробуйтетеперь подумать о том, какие предсказания о наших будущих действиях и вос-приятиях содержатся в этом утверждении. Я очень мало знаю об имеющихсясвидетельствах в пользу истинности этого предложения, и я не представляю себе,на какого рода факты мог бы указать специалист по английской истории вего подтверждение. В лучшем случае, как мне представляется, можно былобы предсказать, что если бы я спросил английского историка о свидетель-ствах битвы при Гастингсе, он что-то предъявил бы, но что именно онпредъявит, я вряд ли могу сказать. Если бы своим утверждением о битвепри Гастингсе я предсказывал подобный результат своих расспросов, тобыло бы совершенно неясно, о чем я говорю. Немногим больше содержа-лось бы в утверждении «Битва при Ватерлоо произошла в 1815 г.» Вряд лия смог бы отличить эти утверждения одно от другого, ибо мне в равноймере неясно, какого рода свидетельства в пользу первого и второго я смогбы найти. Поэтому даже если согласиться с тем, что когда я говорю о зна-нии некоторого прошлого события, я должен иметь возможность привестикакие-то свидетельства, все-таки мое утверждение об этом событии не рав-нозначно предсказанию тех впечатлений, которые будут результатом по-иска этих свидетельств. Я говорю, скорее, о том, что произошло такое-тособытие. Это совершенно разные вещи. Мое утверждение говорит о битвепри Гастингсе, а не о том, что можно обнаружить в королевских архивах. Яне представляю, что именно можно там обнаружить, в лучшем случае я хо-тел бы сказать, что содержимое этих архивов могло бы быть свидетель-ством в пользу утверждения о битве при Гастингсе или могло быть — приоптимистическом взгляде на вещи. Но если я не могу говорить о прошлыхсобытиях независимо и отдельно от этого, то что тогда верифицирует та-кой верифицирующий опыт? Предполагается, что он дает нам знание о битвепри Гастингсе. Однако совершенно очевидно, что знание о битве при Гас-тингсе — это совсем не то, что знание свидетельств этой битвы. Знание сви-детельства, например, может быть восприятием каких-то листов пергамен-та. Но я вовсе не имею в виду какие-то листы пергамента, когда говорю обитве при Гастингсе. Я говорю о борьбе людей. Если бы мое утверждениеподразумевало только предсказания, оно говорило бы не о вооруженныхлюдях, королях и военачальниках, а только о кусках пергамента и истер-тых коврах из Байе. Такое истолкование в высшей степени неприемлемо.Как же я могу считать эти вещи свидетельствами битвы при Гастингсе, есликаждое мое предложение об этой битве оказывается не более чем предска-занием о моем восприятии пергаментов и ковров из Байе?

В таком случае даже если все наше знание о битве при Гастингсе основано,в некотором смысле, на таких условных предложениях, оно не может состоятьтолько из таких предложений. Льюис, в общем, прав, когда говорит о том, что

мы знаем прошлое благодаря свидетельствам и другого способа знать его у наснет. Однако он не дает нам возможности говорить о прошлом, при его подходемы можем говорить лишь о том, на чем основывается наше знание о прошлом.Он не дает нам возможности говорить о прошлом, ибо наши высказывания опрошлом мгновенно превращаются в высказывания о настоящем и будущем.Это обусловлено не только его приверженностью той догме, что мы знаем толь-ко то, что можем иметь в опыте (поэтому мы не можем знать прошлого). Хотяиз-за этой догмы ему пришлось изобретать совершенно невероятные объекты иотпечатки прошлого. Однако еще более важно то, что он придерживался опре-деленной теории значения, согласно которой значением неаналитического пред-ложения является множество верифицирующих его чувственных впечатлений.Именно к ней я и должен сейчас обратиться.

«Что касается меня, — писал Айер в период расцвета верификационизма,— то я не нахожу чего-то слишком парадоксального в той точке зрения, чтосуждения о прошлом являются правилами для предсказания тех «исторических»переживаний, которые, как считается, их верифицируют, и я не вижу, как иначеможно анализировать «знание о прошлом» 18. А тех, кого не удовлетворяет та-кой анализ, добавляет он, можно заподозрить в приверженности метафизичес-кой позиции, утверждающей, что прошлое «как-то объективно существует», что«оно реально» в метафизическом смысле этого слова» 19. Быть может, важноуказать на то, что затруднения Льюиса были обусловлены в точности таким жеметафизическим предположением, а именно предположением о том, что посколь-ку прошлое не является «объективно существующим», оно не может быть вос-принято, следовательно, не может быть познано, или что из всех событий мыможем знать лишь те, которые «объективно существуют». Поэтому то, что мызнаем о прошлом, должно быть знанием о чем-то «объективно существующем»,т. е. не быть прошлым. Не мог Айер далеко отойти и от той точки зрения, чтоесли наши утверждения выражают знание, то должно существовать нечто та-кое, о чем они говорят и что может переживаться в опыте. Поэтому если нашипредложения о прошлом выражают знание, они не могут реально говорить опрошлом, а относятся к чему-то, что мы может иметь в опыте. Несмотря на своисмелые заявления, Айер постепенно отошел от той позиции, что утверждения опрошлом являются не утверждениями о прошлом, а правилами для высказыва-ния утверждений о будущем.

Одной из причин, по которой здравомыслящий человек, несмотря насвою склонность к парадоксам, захочет отказаться от этой позиции, явля-ется то, что она приводит к пересмотру значения таких предложений, как«Битва при Гастингсе произошла в 1066 г.», всякий раз, когда эти предложенияверифицируются 20. Что говорить, большинство из нас согласится с тем, что внекотором смысле предложение «Битва при Гастингсе произойдет в 1066 г»,отличается по своему значению от предложения «Битва при Гастингсе произошлав 1066 г.». Возможно, это обусловлено тем, что первое из них, но не второе,


может быть верифицировано переживанием в опыте битвы при Гастингсе (хотяна самом деле немногие из нас именно по этой причине считают их различнымипо значению). Но кто из нас сказал бы, что предложение «Битва при Гастингсепроизошла в 1066 г.» отличается по своему значению от предложения «Битвапри Гастингсе произошла в 1066 г.»? Однако именно это мы можем быть вы-нуждены сказать, приняв первоначальный верификационистский анализ: пред-ложение изменяет свое значение при всякой новой верификации. Допустим, вкакой-то момент оно рассматривается как предсказание о некотором опыте иэтот опыт имеет место. В дальнейшем оно уже не сможет предсказывать дан-ного опыта и будет предсказывать какой-то другой опыт, следовательно, его зна-чение изменяется. Мы можем согласиться с предвзятым мнением, будто предло-жение сохраняет одно и то же значение, только если используем это предложе-ние для предсказания после того, как оно было произнесено в самый последнийраз. Однако во многих случаях это уже слишком поздно. Так, предложение «Це-зарь умер» больше не означает того, что оно когда-то означало, отчасти благода-ря тщательному расследованию Марка Антония. Таким образом, данная теорияприводит к радикальной нестабильности значений большинства предложений опрошлом или, по крайней мере, те из них, которые когда-либо верифицирова-лись. По сути, мы никогда не можем верифицировать одно и то же предложениедважды. Как в учении Гераклита! Вместо этого мы всегда верифицируем разныепредложения, если разница в значениях выражает различие предложений. От-сюда следует, что предложения «Цезарь умер» и «Цезарь умер» не являются од-ним и тем же предложением, если одно из них было верифицировано. Тем неменее, мы, безусловно, считаем, что в этих двух случаях утверждается одно и тоже предложение и что это предложение всегда сохраняет одно и то же значение.Мало поможет, если сказать, что здесь два разных употребления одного предло-жения дают два разных утверждения. Эти два разных утверждения никогда немогли бы означать одно и то же, если бы одно из них было когда-то верифициро-вано или если бы они были верифицированы посредством разного опыта.

Айер приходит к признанию того, что ошибочно предполагать, будто утвер-ждения о прошлом «могут быть переведены в суждения о настоящих и будущихпереживаниях в опыте» 21. Он считает это «безусловно неправильным» и добав-ляет, что больше не разделяет мнения о том, что «истинность какого-либо пред-ложения наблюдения, говорящего о настоящем или будущем, является не-обходимым условием истинности какого-либо утверждения о прошлом». Воп-рос, однако, касается не истинности, а значения, и он остается: на каком основа-ния такие утверждения можно считать осмысленными, если мы не можем вери-фицировать их непосредственно — переживая в опыте то, о чем они говорят?Айер отвечает на этот вопрос, вводя понятие «верифицируемости в принципе».Это означает изменение в подходе. Предложения о прошлом нельзя перевести впредложения о настоящем и будущем, но их можно перевести из изъявительно-го в сослагательное наклонение. Я хотел бы проанализировать этот ход.

Верно, что я, вступивший в поток времени в 1924 г. и с тех пор не прерывав-ший своего существования, никогда не мог наблюдать событий, случившихся до1924 г., или событий, пространственно-временные области которых заканчива-лись до этой даты. Но в течение прожитого мной времени я находился в различ-ных пространственных точках. Находясь в этих пространственных точках в оп-ределенные моменты времени, я не мог наблюдать современных мне событий,если в момент их свершения я находился вне их пространственной области.Находясь в 1962 г. в Риме, я не мог быть очевидцем событий, происходящих вНью-Йорке. Но в 1962 г. я скорее мог бы быть в Нью-Йорке, нежели в Риме. Втаком предположении нет ничего абсурдного. И если бы я был в Нью-Йорке, ямог бы наблюдать то, что там происходило. Это чистая случайность, что я был водном месте, а не в другом. Но точно так же обстоит дело со временем. Я мог быжить в ином отрезке времени, нежели тот, в котором я живу благодаря случайно-му стечению обстоятельств. И если не абсурдно предполагать, что вместо тогочтобы быть в Риме в 1962 г., я мог бы в этот момент находиться в Нью-Йорке,точно так же не абсурдно предполагать, что вместо того чтобы находится в Римев 1962 г., я мог бы находиться там в 44 г. до н.э. И как случайно то, что я не былочевидцам событий в Нью-Йорке в 1962 г., а видел события в Риме, точно так жеслучайно то, что я не видел событий в Риме в 44 г. до н.э., а видел события в1962 г. Я не был очевидцем этих событий, но предположение о том, что я мог быих видеть, не является логически абсурдным. Я не могу в действительности ве-рифицировать смерть Цезаря посредством наблюдения. Но я мог бы это вери-фицировать, если бы жил в то время. Поэтому предложение «Цезарь умер» впринципе верифицируемо. А поскольку оно верифицируемо, оно осмысленно.Приблизительно таково рассуждение Айера 22.

Давайте не будем касаться вопроса о том, остался бы я той же самой лично-стью, если бы из 1962 г. переместился в 44 г. до н.э. Сейчас нас интересуетдругое: способно ли это новое понимание избежать тех ошеломляющих измене-ний в значениях, о которых шла речь выше? В какой-то мере способно. Все кон-кретные употребления предложения «Цезарь умер» рассматриваются как обо-значающие одно и то же множество возможных переживаний в опыте, которыеимел бы человек, находившийся в Риме в 44 г. до н.э. Опять-таки перевод здесьсохраняется, однако предложение

(1) Цезарь умер в Риме в 44 г. до н.э.

переводится не в конъюнкцию условных предложений, а приблизительно втакое предложение:

(2) Если бы я был в Риме в 44 г. до н.э., то я пережил бы в опыте смертьЦезаря.


Как мы увидим, (2) не вполне полный и совершенный перевод предложения(1), однако для наших настоящих целей он вполне подходит. Заметим, что, когдая говорю о прошлом, я уже не ссылаюсь на свой настоящий или будущий опыт.Я больше не обязан ссылаться на какой-либо опыт, который когда-нибудь будуиметь. С другой стороны, я не способен сослаться и на смерть Цезаря. Вместоэтого я обязан ссылаться на опыт, который я имел бы, если бы находился в опре-деленном месте в определенное время. Нас не должно, конечно, смущать то воз-ражение, что два человека, высказывающих предложение (1), могут иметь в видуне одно и то же, поскольку каждый из них говорит о своем собственном субъек-тивном опыте. Я думаю, это возражение легко преодолеть, если допустить, чтоопыт, о котором идет речь, имел бы любой человек, что, окажись вы на моемместе, вы имели бы этот опыт, поэтому всегда речь идет об опыте того, ктовысказывает предложение (1). Теперь в качестве лучшего (частичного) пе-ревода предложения (1) мы можем рассмотреть предложение:

(3) Если бы кто-то находился в подходящем месте (и т.д.), то он пережил

бы в опыте смерть Цезаря.

Возможно, выражение «пережить в опыте смерть Цезаря» является некото-рым паллиативом (makeshift). Оно приблизительно обозначает те чувственныепереживания, которые непосредственно верифицируют предложение «Цезарьсейчас умирает». Следовательно, можно заметить в скобках, предложение (3) неявляется в строгом смысле истинным, ибо оно неверно в отношении самого Це-заря: «Смерть, — как пишет Витгенштейн, — не есть событие жизни. Смерть непереживается» 23. Но я не буду задерживаться на этом вопросе. Для нас важното, что мы все еще не можем говорить о смерти Цезаря, а только — о пережива-нии в опыте смерти Цезаря. Причина, по которой этот термин является паллиа-тивом, заключается в том, что в нашем языке нет слов, выполняющих именно туфункцию, которая требуется рассматриваемым анализом. Вернее, эту функциюдолжен выполнять совершенно иной язык — язык, в котором все термины, обо-значающие в нашем обычном языке физические события и объекты, пере-ведены в другие термины, обозначающие переживания в опыте. Это объясня-ет, почему предложения (2) и (3) являются лишь частичными переводами: слово«Рим» обозначает конкретный физический город и его полный перевод дол-жен был бы заменить «Рим» тем, что окажется его эквивалентом в этом новомязыке. Иными словами, мы имеем дело с феноменалистской программой. По-этому-то нам и трудно говорить о смерти Цезаря — о физическом событии.Общепризнанное крушение верификационизма в его первоначальной форме, —

по словам Айера, —

«не означает... что суждения, говорящие о прошлом, нельзя анализиро-вать феноменалистически. Их можно рассматривать как утверждения

Глава IV. Верификация, верифицируемое и предложения... 55

о том, что если бы определенные условия были выполнены, то имелибы место определенные наблюдения. Беспокойство вызывает лишьто, что эти условия никогда не могут быть выполнены, ибо они тре-буют, чтобы наблюдатель находился в таком отрезке времени, в кото-ром он ex hypothesi * не может находиться» 24.

Но, как мы видели, последняя трудность не является непреодолимой. Темне менее, бросим беглый взгляд на то, что действительно содержится в предла-гаемом переводе.

Феноменализм есть тезис о том, что все утверждения о физических объек-тах и событиях, если они осмысленны, могут быть переведены в множество ут-верждений о реальных и возможных чувственных восприятиях. Считается, чтоя могу понять некоторый термин лишь в том случае, если знаю, какие восприя-тия я буду иметь при контакте с десигнатом этого термина. Но тогда этот терминдолжен быть переводим в другие термины, которые говорят как раз об этих вос-приятиях, и о десигнате осмысленно нельзя сказать ничего такого, что не можетбыть так переведено. Мы не можем позволить себе подробное обсуждение этойпрограммы, однако уже ее краткая формулировка показывает, почему у нас нетвозможности говорить о прошлых событиях, в данном случае — о смерти Цеза-ря. Это является следствием того факта, что, согласно феноменализму, мы неможем говорить и о событиях simpliciter **, если под событиями мы имеем ввиду физические происшествия. Ибо всякий раз, пытаясь указать на само собы-тие, мы указываем на действительный или возможный опыт. Поэтому не какая-то особенность прошлого не позволяет нам говорить о прошлых событиях. Это,скорее, общий факт, что мы не можем ссылаться на события как на физическиепроисшествия, а отсюда вытекает и тривиальное следствие, что мы не можемссылаться и на прошлые события. Даже Брут не смог бы сказать о смерти Цеза-ря, а только — о «переживании в опыте смерти Цезаря». Поэтому здесь нетособой проблемы, встающей только в связи с утверждениями о прошлом.

Я не буду задерживаться на вопросе о том, можем мы или не можем, ре-ально или только в принципе, осуществить феноменалистский перевод пред-ложения, якобы говорящего об убийстве и смерти Цезаря, — перевод в тер-мины, обозначающие только чувственные данные и сенсибилии, т. е. дей-ствительные и возможные чувственные переживания. Не знаю, можно ли этосделать, но буду считать, что можно и что нам это удалось. Правда, я не вполнепонимаю, каким образом феноменалист сможет передать прошлость(pastness) в своей феноменалистской терминологии. Айер предложил пони-мать ее как возможность того, что мы имели в опыте переживания, на кото-рые ссылается феноменалистский перевод выражения «смерть Цезаря». Этовозможно в том смысле, что логика допускает возможность нашего присут-* По условию (лат.). — Прим. перев.** Просто (лат.). —Прим. перев.


ствия в Риме в 44 г. до н.э. Однако он заметил, что в действительности ус-ловия для получения таких чувственных переживаний не могут .быть выпол-нены, видимо, по той причине, что реально мы не можем попасть в соответ-ствующую пространственно-временную область: «они требуют, чтобы наблю-датель находился в таком отрезке времени, в котором он ex hypothesi не мо-жет находиться». Однако нельзя не отметить, что ссылка на положение вовремени, безусловно, означает ссылку на физическое местонахождение идо тех пор, пока не показано, каким образом понятие пространственно-вре-менного расположения можно передать с помощью феноменалистских тер-минов, мы имеем право считать, что по крайней мере некоторые осмыслен-ные физические понятия не имеют феноменальных эквивалентов. А есликакие-то вещи нельзя выразить в предлагаемом языке, то у нас нет основа-ний вообще признавать громоздкие конструкции феноменализма. Частич-ный феноменализм с философской точки зрения бесполезен, ибо сводитсяк утверждению о том, что нечто осмысленное может быть выражено в тер-минах реального или возможного опыта. Аналогично этому существуютнекоторые углы, трисекция которых может быть осуществлена с помощьюциркуля и линейки. Но это не доказывает никакого общего положения, в товремя как доказательство того, что существует угол, трисекцию которогонельзя осуществить с помощью циркуля и линейки, опровергает общее по-ложение. Если же мы не можем положения во времени передать с помо-щью феноменалистских предикатов, то феноменализм терпит полное кру-шение.

Однако я продолжу свое рассуждение, предполагая, что мы получилиперевод выражения «смерть Цезаря» и даже сумели выразить в феномена-листском языке ссылки на пространственно-временное положение. Такимобразом, предложение

(4) Цезарь умирает в Риме в 44 г. до н.э.

вполне выражается предложением

(5) Если бы кто-либо пережил в опыте Рим в 44 г. до н.э., то он пережилбы в опыте смерть Цезаря.

Здесь неважно, что предложение (5) несколько короче, чем был бы пол-ный перевод. Оно выражает лишь форму полного перевода, который дол-жен быть гораздо длиннее и сложнее. Однако нас сейчас интересует другойвопрос, а именно: нельзя сказать, когда было произнесено предложение (4)и говорит ли оно о прошлом, настоящем или будущем (если отвлечься оттого, что римляне не пользовались выражением «до н.э.»). Нельзя этогосказать и о предложении (5).хЭто обусловлено тем, что (4), как показывает

Глава1У. Верификация, верифицируемое и предложения... 57

(5), сформулировано в виде оборота, не имеющего формы времени *. Меняинтересует, каким образом в феноменалистских терминах мы можем выразитьтот факт, что данное событие находится в прошлом. А этот вопрос, как мы уви-дим, совершенно отличен от вопроса о том, как в таких терминах выражаетсяссылка на пространственно-временное положение. Мы можем достигнуть успе-ха в решении последней задачи, однако при этом не сумеем сказать, относитсяли переведенное таким образом пространственно-временное положение к про-шлому, настоящему или к будущему.

Иногда против феноменализма высказывают то возражение, что предложе-ние (4) может быть ложным, в то время как предложение (5) — истинным. Пере-до мной может не быть никаких кинжалов, хотя я имею чувственное восприятиекинжала. Однако это слабое возражение, если феноменализм прав в том, что (5)не говорит ничего такого, чего нет в (4), что это лишь перевод того, что осмыс-ленно в (4). Тем не менее, у нас есть здесь повод для аналогичной, но, я наде-юсь, более серьезной критики. Заметим, что предложение (4) не имеет формывремени, а (1) имеет. Но тогда (5) нельзя рассматривать как адекватный перевододновременно и предложения (1), и предложения (4). Поскольку (1) содержитинформацию, которой нет в (4), то либо (5) неадекватно переводит (1), будучиадекватным переводом (4), либо содержит нечто большее, чем перевод (4), еслидает адекватный перевод (1). Предложение (1) дает больше информации, чем(4), в частности, оно говорит о том, что событие, на которое ссылаются оба пред-ложения, имело место в прошлом. Предложение (4) не сообщает нам о том, слу-чилось уже данное событие или оно происходит сейчас или произойдет в буду-щем. Поэтому предложение (1) может оказаться ложным, когда (4) истинно: пер-вое было бы ложным, если бы указанное событие не произошло в прошлом.Поэтому если (5) считается точным переводом (4), то (1) может быть лож-ным, когда (5) истинно, ибо (5) выражает содержание (1) не более, чем еговыражает (4). Однако можно высказать более общее утверждение: любоепредложение, имеющее форму времени, может оказаться ложным, в то вре-мя как его феноменалистский перевод будеъ истинным, если, разумеется,мы не сможем выразить формы времени в феноменалистском языке.

Отнюдь не легко сообразить, каким образом можно было бы выразитьформы времени в феноменалистском языке. Можно, конечно, предложитьтакую стратегию: попытаться найти феноменалистский эквивалент для дви-жения во времени 2S. Например, мы попадаем в 44 г. до н.э., перемещаясьвдоль последовательности событий, каждое из которых может быть пред-ставлено в феноменалистском языке. В действительности, мы не можем сей-час занимать эти положения во времени, однако по рассмотренным вышеоснованиям — логически это возможно. Основная трудность заключаетсяв том, чтобы сделать первый шаг от сегодня к 44 г. до н.э. Первый шаг дол-

* Согласно предлагаемому анализу, предложение не имеет формы времени, если оно не соотно-сится с моментом речи. — Прим. перев.


жен привести нас к событию, которое находится в прошлом, если мы движемсяв правильном направлении, и встает вопрос: как определить, что наш первыйшаг ведет в прошлое, а не в будущее! Можно было бы ответить: это первый шагв направлении к 44 г. до н.э. Но в таком случае мы должны как-то выразить тообстоятельство, что 44 г. до н.э. находится в прошлом, а это возвращает нас кпервоначальному вопросу. Увы, мы не можем надеяться обойти этот вопрос спомощью выражения, не имеющего формы времени. Допустим, мы скажем, что44 г. до н.э. — это 2007 лет до настоящего момента. Однако выражение «насто-ящий момент» указывает на использование формы настоящего времени и можетбыть заменено соответствующей датой, т.е. 1963 г. н. э. Мы могли бы тогда ска-зать: утверждение о том, что 44 г. до н.э. — это 2007 лет до 1963 г. н. э., являетсяистинным, а стало быть, и аналитически истинным. Однако и это не указываетна то, что 44 г. до н.э. находится в прошлом. Кто-нибудь мог бы высказать этоттрюизм в любое время, скажем, в 43 г. до н.э., когда вся подразумеваемая после-довательность лет относилась к будущему. Нам нужно знать, когда именно выс-казывается это предложение и является ли этот момент настоящим, прошлымили будущим по отношению к тому моменту, когда обсуждается наш вопрос. Нетак-то легко игнорировать ту информацию, которую дает нам грамматическоевремя. Но если мы не способны включить эту информацию в наши феноменали-стские переводы, то феноменализм — как программа выражения всего того, чтоявляется осмысленным в нашем обыденном языке, — рушится. Конечно, можнобыло бы отважно заявить, что информация о грамматическом времени бессмыс-ленна, однако это было бы совершенно неразумно, ибо мы вполне понимаем,что имеется в виду, когда говорят, что нечто относится к прошлому. Здесь фено-меналист мог бы потребовать от нас объяснить, каким образом мы понимаемэту информацию, если ее нельзя выразить в терминах опыта. Сейчас я не будудаже пытаться говорить об этом. К обсуждению этого вопроса я обращусь по-зднее, а пока буду считать выражения «в настоящий момент» и «позже» понят-ными, хотя они требуют дальнейшего анализа.

Как и верификационизм, феноменализм подвергает сомнению достижениеминимальной цели историка, поскольку полагает, будто нельзя высказать осмыс-ленного утверждения о прошлом, которое сразу же не станет утверждением ореальном или возможном опыте. Однако именно этот пункт я использовал дляатаки на сам феноменализм. Если ту информацию, которую содержат предложе-ния, имеющие форму времени, нельзя выразить в феноменалистском языке, тоэто означает удар по феноменализму. Однако точный статус грамматических формвремени все еще требует прояснения, и в качестве первого шага на пути к этомупрояснению я обращусь еще к одной полемике и тем продвину наше обсуждениевперед. Профессор Айер, который уделял много внимания анализу предложенийо прошлом, недавно выдвинул концепцию, которая утверждает, выражаясь егословами, что «ни одно утверждение как таковое не говорит о прошлом» 26. Ясно,что такое утверждение сразу же делает невозможным достижение минимальной


цели историка и избавляет феноменализм от затруднений, которые мы ему при-писали. Если ни одно утверждение как таковое не является утверждением опрошлом, то уже нельзя упрекнуть феноменализм в том, что он не способенутверждения о прошлом выразить в своем собственном языке. Он не может осу-ществить перевод несуществующих предложений. Но тогда и наша минималь-ная характеристика истории лишается смысла, ибо не существует предложений,с помощью которых историк достигает своей минимальной цели. Тем не менее,хотелось бы знать, о чем говорит предложение типа «Цезарь умер», если не опрошлом. Именно на этот вопрос и стремится ответить новая концепция Айера.

Начать с того, что Айер согла'сен с тем, что это предложение говорит о неко-тором событии, в данном случае — о смерти Цезаря. Однако мы не ссылаемсяна прошлое событие, ибо сами по себе события не являются ни прошлыми, нинастоящими, ни будущими. Поэтому когда мы говорим о смерти Цезаря,то, «учитывая только фактуальное содержание утверждений» 27, мы гово-рим, конечно, о событии, но не о прошлом событии, ибо очевидно, что вы-ражение «прошлое событие» в некотором смысле содержит категориаль-ную ошибку. Возможно, это звучит излишне ошеломляюще. Это заявлениесодержит немногим больше, чем утверждение о различии между одномест-ными и многоместными предикатами или между абсолютными и относи-тельными свойствами. Если оно и звучит парадоксально, то в том же смыс-ле, что и следующее положение: ни одно утверждение как таковое не гово-рит о том, что рядом с чем-то еще. Верно, бутылка может быть рядом сящиком, и утверждение об этом было бы истинным. Однако в том смысле, вкотором можно сказать, что бутылка зеленая, нельзя сказать, что она ря-дом с. Сами по себе бутылки не являются рядом с, между или позади. Поэто-му утверждение о том, что бутылка рядом с ящиком, говорит о бутылке, ане о бутылке «рядом с». Таких вещей вообще не существует. Точно так же ипредложения, имеющие форму времени, говорят о событиях, а не о прошлыхсобытиях. «Быть прошлым» есть не свойство событий, а отношение между со-бытиями *. Фактуальное содержание таких предложений относится к событи-ям и к абсолютным свойствам событий. Если из предложения, имеющего формувремени, мы вычтем это фактуальное содержание, то останемся с тем, что, стро-го говоря, указывает положение во времени человека, высказывающего это пред-ложение, по отношению к событию, о котором оно говорит. Благодаря грамма-тическим особенностям нашего языка, у нас нет средств, автоматически указы-вающих пространственные отношения между нами и вещами, о которых мы го-ворим, — средств, подобных грамматическим формам времени, которые (со-гласно этому анализу) указывают на отношения между нами и тем, о чем мыговорим, во времени 28. Когда я говорю, что эта дверь находится «слева» от меня,то «слева» — это не свойство двери, а отношение между дверью и мной. Кто-

* Короче говоря, «быть прошлым» — это не свойство, а отношение, не одноместный, а двухме-стный предикат, т. е. «х прошлый по отношению к у». — Прим. перев.


нибудь о той же самой двери может сказать, что она находится справа от него.Но два высказывания: «Дверь находится слева» и «Дверь находится-справа» неявляются несовместимыми, даже если они относятся к одной и той же двери ипроизносятся в одно и то же время, при условии, что высказываются разнымилюдьми, находящимися в разных положениях по отношению к двери. Но дажеразные люди, говорящие об одной двери в одно и то же время, высказали бынесовместимые утверждения, если бы сказали: «Это дверь деревянная» и «Этадверь металлическая». Но точно так же были бы несовместимыми утверждения«Цезарь умер в 44 г. до н.э.» и «Цезарь был жив в течение всего 44 г. до н.э.»,если бы высказывались разными людьми в любое время. Однако утверждение«Цезарь умрет в 44 г. до н.э.» и «Цезарь умер в 44 г. до н.э.» никоим образом непротиворечат друг другу, если высказываются в разные моменты времени од-ним и тем же или разными лицами. Сразу же понятно, что если одно из нихистинно, другое также должно быть истинным, а если одно из них ложно, дру-гое также должно быть ложным, так что они не только не являются несовмести-мыми, но — по определению — материально эквивалентны.

Отсюда вытекает, что предложения, имеющие форму времени, могут бытьразложены на два разных компонента, каждый из которых несет свою часть ин-формации: один говорит о событии, а другой — об отношении между событиеми временем высказывания утверждения. Следующие три предложения, произ-несенные, соответственно, Кальпурнией, Брутом и Марком Антонием, все гово-рят об одном и том же событии: (а) Цезарь умрет; (б) Цезарь сейчас умирает и(в) Цезарь умер. Для фактуального содержания этих трех предложений безраз-лично, когда они были произнесены, так как грамматическое время не имеетотношения к фактуальному содержанию предложения. Две части информации,объединенные в предложениях, имеющих форму времени, «логически не связа-ны», и эти три предложения эквивалентны: если одно из них истинно — все ониистинны; если одно из них ложно — все они ложны.

Такова, если я правильно ее понял, концепция Айера. Я хочу показать, чтонесмотря на всю его изобретательность, эта концепция не вполне верна. Триупомянутых предложения не эквивалентны, а части информации, содержащие-ся в предложениях, имеющих форму времени, не являются логически не связан-ными, т.е. «логически независимыми». Если я прав в своих рассуждениях, то изних следует, что «фактуальную» информацию, содержащуюся в предложенияхсо ссылкой на время, нельзя столь легко отделить от информации о времени.

Начнем с рассмотрения следующего рассуждения, в котором кратко сфор-

мулирован описанный мной тезис:

«Истинность или ложность утверждения, описывающего погодные ус-ловия в некоторый данный момент, совершенно не зависит от времениего произнесения. Объединяя описание самого события со ссылкой наположение говорящего во времени, грамматическая форма времени сво-

дит вместе две информации, которые логически не связаны. Это эко-номно, но вовсе не обязательно. Каждая информация вполне может бытьвыражена в языке, вообще не содержащем временных форм. Положе-ние говорящего во времени относительно описываемого события, вы-ражаемое употреблением настоящего, прошедшего или будущего вре-мени, само может быть охарактеризовано явно заданной датой» 29.

Мне представляется, здесь выражена та точка зрения, что предложение визъявительном наклонении, имеющее форму времени, может быть представ-лено как истинностно-функциональная конъюнкция логически не связанныхсуждений — наличие этой конъюнкции затемнено чисто грамматической слу-чайностью. Один член конъюнкции (А) что-то говорит о событии Е, другойчлен конъюнкции (В) говорит что-то о положении говорящего во времени от-носительно Е. Каждая часть информации могла бы быть выражена отдельно,и, поскольку мы предполагаем логическую независимость членов конъюнк-ции, истинность или ложность одного из них ничего не говорит об истинност-ном значении другого члена конъюнкции. Конечно, истинность или ложностьодного из членов конъюнкции будет иметь отношение к истинности или лож-ности конъюнкции в целом: это вытекает из нашего предположения о том, чтопредложение, сформулированное в изъявительном наклонении и имеющееформу времени, скрывает в себе истинностно-функциональную конъюнкцию.В частности, конъюнкция будет ложна, если один из ее членов или оба ложны.В таком случае, вполне естественно, что истинностное значение предложенияв изъявительном наклонении, имеющего форму времени, будет существеннозависеть от времени его произнесения, ибо оно будет одним из условий егоистинности. Например, допустим, что Брут произносит (б), его утверждениебудет ложным, если Цезарь уже скончался или еще жив. Мы предполагаем,что утверждение Брута выражалось бы в настоящем времени. Но тогда егоутверждение будет ложным, поскольку ложен один из членов конъюнкции — вданном примере тот, который говорит о положении Брута во времени относи-тельно описываемого события в момент произнесения утверждения. Он оши-бался по поводу этого отношения, считая, что утверждение произносится од-новременно с событием, тогда как на самом деле утверждение было произне-сено позже или раньше свершения события. В таком случае становится ясно,что в этом отношении указанные три предложения не эквивалентны: (б) можетбыть ложным, а предложение (а) или (в) истинным. Таким образом, следую-щие два предложения противоречат одно другому, если учесть время их про-изнесения: (1) «Цезарь умрет», (2) «Нет, он уже умер», хотя они имеют одно ито же «фактуальное содержание». Если предложения (а), (б) и (в) произносят-ся в одно и то же время, два из них будут ложными, если одно из них истинно.

Тогда в рассматриваемом случае член конъюнкции (В) ложен и конъюнкцияв целом также ложна. Можно, конечно, сказать, что все это еще не затрагивает

62 Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава IV. Верификация, верифицируемостъ и предложения... 63

истинностного значения другого члена конъюнкции (А), который говорит о смер-ти Цезаря без ссылки на время своего произнесения. При этом можно сказать,

что (А) истинно независимо от времени своего произнесения и, следовательно,

не зависит от другого члена конъюнкции (В). Это как раз и имеет в виду Айер:истинность предложения, не имеющего форм времени, не зависит от времени

его произнесения. И он, безусловно, думал именно о таких предложениях, когда

говорил о том, что ни одно предложение как таковое не говорит о прошлом.Однако предложения, имеющие формы времени, в своем истинном значении

очень сильно зависят от времени их произнесения. Отсюда следует, что либо мыне можем переводить предложения, имеющие форму времени, в предложения,

не имеющие формы времени, либо некоторые предложения, не имеющие формвремени, в своем истинностном значении очень сильно зависят от времени их

произнесения. Стало быть, одно или другое положение концепции Айера

необходимо отвергнуть. Однако чрезвычайно трудно предположить, чтопредложение, говорящее о времени своего произнесения, не зависит от вре-мени своего произнесения. Было бы нелегко согласиться с тем, что истин-

ностное значение предложения «Это предложение произнесено в момент t\»

никак не зависит от времени, в которое оно было произнесено. Едва ли оно

может быть вневременно истинным. Даже если мы введем в само предложе-

ние «явную дату», мы не сможем добиться, чтобы оно не имело формы вре-

мени и было независимым от времени произнесения.Заметим, кроме того, что «...независимо от...» не является симметрич-

ным отношением. Даже если член конъюнкции (А) независим от члена (Б),

обратное отсюда не вытекает. Второй член может быть независим от пер-

вого, а может и не быть таковым, однако можно доказать, что он не является

независимым. А если это так, то мы не можем выразить одну часть информациинезависимо от другой, как предполагается истинностно-функциональной интер-

претацией. Допустим, например, что (А) ложно. «Цезарь умер в Риме в 44 г. дон.э.» могло бы оказаться ложным по разным причинам: если бы не существова-ло такого человека, как Цезарь; если бы Цезарь был бессмертен; если бы Цезарь

умер в какое-то другое время или в другом месте. В любом случае, считать этопредложение ложным значит считать, что не существует без ссылки на время

произнесения такого события, которое описывается данным предложением. Тог-да, если (А) ложно, конъюнкция в целом будет, конечно, тоже ложной. Однакоостается вопрос: может ли быть истинным другой член конъюнкции (В), если

(А) ложно? Как могу я находиться в каком-либо временном отношении к несу-

ществующему событию? Отношение исчезает, если отсутствует один из его чле-нов. Можно было бы, конечно, сказать, что это факт, что Цезарь не умер в 44 г. до

н.э. Но «факты сами по себе не имеют дат», и я не могу тогда считать, что утверж-

дение было высказано до, после или одновременно с чем-то, что не связано ни скакой датой. Таким образом, истинность (Л) является необходимым условиемистинности (или, при альтернативном подходе, истинности или ложности) чле-

на конъюнкции (В). При желании можно тогда сказать, что истинность предло-

жения, имеющего форму времени, предполагает истинность той части этого пред-ложения, которую можно выразить без форм времени. Тем не менее, предложе-

ние, имеющее форму времени, может быть ложным, когда его не имеющий фор-

мы времени компонент истинен, а это показывает, что они не эквивалентны.Более того, мы опять сталкиваемся здесь с той же ситуацией, что и в случае с

феноменализмом: феноменалистский перевод той части предложения, которая

может быть выражена без форм времени, может оказаться истинным, в то времякак соответствующее предложение, имеющее форму времени, будет ложным. И

информация, которую они сообщают, не может быть выражена феноменалистс-ки. Поскольку мы не способны устранить формы времени таким образом, что-бы та же самая информация была выражена без них, мы вряд ли вправе счи-

тать, что ни одно предложение как таковое не говорит о прошлом. Истинныепредложения, выраженные в прошедшем времени, говорят о прошлом.

Заметим, наконец, что возникает та же самая ситуация, когда мы пытаемся

выразить — пусть и иным способом — две части информации, содержащейся впредложении, имеющем форму времени. Я могу представить себе лишь однуестественную альтернативу истинностно-функциональной конъюнкции. Формы

времени мы можем рассматривать как операторы, образующие из одних утвер-

ждений другие. В качестве операторов они, конечно, не обладают собственнымистинностным значением, точно так же, как, например, оператор общности * (х)

сам по себе не является ни истинным, ни ложным. Пусть теперьр будет предло-жением, не имеющим формы времени, аР — оператором времени, который ста-

вит р в форму прошедшего времени. ТогдаР(р) гласит: «Случилось так, что/?».

Могло бы оказаться, что р истинно и Р(р) истинно или р ложно и Р(р) ложно. Новот чтобы р было ложно, а Р(р) истинно — такого быть не может 30. В болееобщем виде: не может быть, чтобы р было ложно, а Т(р) — истинно, при любом

значении Т, когда оператор р, Т рассматривается как переменная, значениямикоторой являются формы времени.

Рассматриваемые мной проблемы возникают, конечно, в значительной мереблагодаря понятию истины. Они не столько связаны с тем, что предложение «Це-

зарь умирает в 44 г. до н.э.» не имеет формы времени, сколько с тем, что считаетсяне имеющим формы времени предложение «Истинно, что Цезарь умер в 44 г. дон.э.», а это в значительной мере обусловлено трактовкой истинности предложе-ния как безотносительного ко времени факта. Поэтому если предложение «Це-

зарь умер в 44 г. до н.э.» истинно, то оно истинно вневременно. При таком рас-смотрении время его произнесения оказывается несущественным: если оно ис-тинно вневременно, то оно останется истинным, когда бы его ни произнесли —

до, в течение или после 44 г. до н.э. Это делает форму времени в какой-то мере

бесполезной. Однако мысль о том, что истина не связана со временем, являетсячрезвычайно странной, и ниже 31 я попытаюсь привести основания для того, что-

* Имеется в виду квантор всеобщности. — Прим. перев.


бы ее отбросить. Сейчас же я хочу добавить несколько слов относительно прове-

денного анализа.

Почему Айер так настаивает на том, что ни одно предложение как та-ковое не говорит о прошлом (или о настоящем или будущем)? Я полагаю,что отказ от серьезного рассмотрения форм времени обусловлен тем, чтоАйер одержим старым вопросом о верифицируемое™ предложений о про-шлом. Он стремится показать, что этот вопрос не должен возникать, по-скольку нет предложений, говорящих о прошлом. Поэтому и нет проблемыверифицируемости предложений истории. С его точки зрения, эти предло-жения не ссылаются на прошлое, поэтому им нельзя предъявить упрек втом, что они не верифицируемы, ибо говорят о прошлом. Айер считает, чтоони говорят о событиях, но не о прошлых событиях. Тогда истинность илиложность таких предложений полностью определяется тем, что вневремен-но верно в отношении событий, о которых они говорят, а не временем ихпроизнесения. «Предложение, — пишет он, — верифицируемое в том слу-чае, когда событие, о котором оно говорит, принадлежит настоящему, стольже верифицируемо, когда это событие принадлежит прошлому или буду-щему» 32. При этом он имеет в виду, что если предложение не имеет формывремени, когда-либо верифицируемо, то оно всегда верифицируемо, что еговерифицируемость не зависит от времени его произнесения. Конечно, этоозначает, что вневременная верифицируемость предложения зависит от еговерифицируемости в какое-то время и что если предложение в форме насто-ящего времени неверифицируемо в какой-то момент — в тот момент, когдапроисходит событие, о котором оно говорит, — то оно вообще неверифи-цируемо. Однако я хочу подчеркнуть не это. Сейчас я хотел бы обратитьвнимание на то, что это верно в отношении предложений, не имеющих фор-мы времени, но это не доказывает верифицируемость предложений, имею-щих форму времени. Истинность предложения, не имеющего формы време-ни, не гарантирует истинности всех производных от него предложений,имеющих форму времени. И вполне может оказаться, что верифицируемостьпредложения, не имеющего формы времени, не гарантирует верифицируе-мости всех производных от него предложений, имеющих форму времени. Вконце концов, даже с точки зрения самого Айера, верифицируемое содер-жание таких предложений представляет собой лишь часть их полного со-держания. А верифицируемость части отнюдь не влечет верифицируемостицелого: из верифицируемости предложения «Трава зеленая» не следует ве-рифицируемость предложения «Трава зеленая и Дао пурпурное». Возмож-ность скептизма в отношении прошлого все еще сохраняется.

Однако этот скептизм вовсе не зависит от вопросов, на разрешение ко-торых Айер затратил так много времени, сил и изобретательности в надеж-де справиться с ними: он выбрал не то поле боя. Если принять, что верифи-


цируемость зависит от значения, то отсюда, несомненно, вытекает, что верифи-цируемость предложений, не имеющих формы времени, никак не связана современем их произнесения. Мы понимаем предложение, если нам известно, ка-кой вид опыта требуется для его верификации. Можно, однако, согласиться стем, что осмысленность или бессмысленность предложения не зависит от вре-мени его произнесения. Предложение может быть осмысленным даже в том слу-чае, если на самом деле в потоке времени нигде не существует события илисущности, о которых оно говорит. Если в чем-то большинство современныхфилософов согласны, так это в том, что есть разница между значением и рефе-ренцией термина. Даже если бы было доказано, что такого человека, как Цезарь,никогда не существовало, предложение, говорящее о Цезаре, не стало бы бес-смысленным. Ложные предложения не являются бессмысленными, как не явля-ются таковыми и предложения художественного вымысла: имя «Гамлет» намстоль же понятно, как и имя «Юлий Цезарь». Я могу сказать, что рождение сем-надцатой дочери Цезаря его девяносто шестой женой в течение полутораста летторжественно отмечается пивоварами Ливана, и это предложение, хотя и лож-ное, тем не менее, осмысленно и даже верифицируемо. Ясно, что предикат «ве-рифицируемо» не ограничен только истинными предложениями. Было бы весь-ма странно, если бы истинность была необходимым условием осмысленности.Как тогда могли бы мы знать, осмысленно предложение или нет, если бы пред-варительно не удостоверились в его истинности? Но как можно установить,истинно ли некоторое предложение, если мы не знаем, что оно означает? От-носительно предложений в прошедшем времени мы могли бы лишь констати-ровать, что они были бы осмысленны или верифицируемы, если бы нам былоизвестно заранее, что то, о чем они говорят, реально имело место. И тогдаприписывание осмысленности таким предложениям должно было бы опиратьсяна знание прошлого.

Осмысленность, истолкованная как верифицируемость, не зависит от истин-ностного значения, от отношений референции и от времени произнесения пред-ложений. Но если под осмысленностью мы понимаем верифицируемость, тоостается вопрос: как следует понимать значение предложений, имеющих формувремени! Какой опыт верифицирует то, что мы говорим о прошлом! Эту про-блему можно найти у Льюиса, у прагматистов в целом и в феноменализме

- проблему определения в терминах опыта той информации, которая вы-ражается только временной формой предложения после того, как эта ин-формация отделена от «фактуального содержания». Здесь можно оценитьпривлекательность позиции Канта, полагавшего, что время не дано в опыте, аявляется формой опыта, его предварительным условием. А неудачные попытки,с которыми мы постоянно сталкивались в нашем анализе, напоминают о тех зна-менитых трудностях, которым Витгенштейн уделяет так много внимания в своем«Трактате»: как выразить в языке отношение между языком и тем, о чем он гово-рит? Если «говорить о» есть отношение, то мы можем выразить его в языке, толь-


ко найдя выражение для членов этого отношения, а это разрушает само отноше-ние между языком и миром. Референция не есть часть языка, но части языкаобразуют один из членов отношения референции. Аналогично, утверждение пред-ложения не есть часть самого предложения. Прагматизм, как и феноменализм,пытается всю реальность включить в опыт или в язык. Неудачи в достиженииэтого как раз и свидетельствуют об ограниченности этой программы. В этомотношении, как ни странно, можно было бы сказать, что формы времени, в ко-нечном счете, не являются частью предложений. Эти формы можно трактоватькак выражение того, что некоторое предложение является, было или будет ис-тинным. Это было бы очень похоже на утверждение о том, что истинность пред-ложения не является частью предложения. Однако трудность здесь состоит втом, что формы времени вновь всплывают в выражениях: «является истинным»,«было истинным» и «будет истинным». Поэтому сохраняется необходимость датьих анализ: экзистенциалист сказал бы, что они выражают способ нашего бытия

в мире времени.Остается сказать еще об одном. В своих рассуждениях я принял отожде-

ствление осмысленности с верифицируемостью и согласился с тем, что, по-видимому, отчасти наше понимание предложения зависит от знания того, ка-кие восприятия верифицируют данное предложение. Айер утверждает, что еслипредложение о некотором событии в принципе верифицируемо в момент со-вершения события, то оно всегда верифицируемо. Но это означает, что пред-ложения о прошлом могут быть верифицированы очевидцами события. А это,боюсь, слишком большая уступка. Многие важные предложения, встречаю-щиеся в сочинениях историков, если не большая их часть, содержат такие опи-сания событий, которые не могли быть даны очевидцами этих событий. БратПетрарки был очевидцем его восхождения на вершину Ванту. Историк можетсказать, что когда он поднялся на Ванту, он положил начало Ренессансу. Одна-ко брат Петрарки не мог быть очевидцем того, что Петрарка положил началоРенессансу. Он едва ли смог бы увидеть указанное событие в этом свете — нев силу недостатков его органов чувств, а в силу того, что в то время он простоне смог бы понять данного описания. Только в том случае, если бы он знал,что произойдет в будущем, и вдобавок знал, что будут говорить историки, толькотогда он смог бы осознать значение того, что видел. А в то время какой опытмогло бы верифицировать для него предложение «Петрарка дает начало Ре-нессансу»? Я не решился бы ответить на этот вопрос. Скорее, я сказал бы, чтохотя сейчас такое предложение в форме прошедшего времени осмысленно, вмомент свершения описываемого события оно было на грани бессмыслицы.Строго говоря, не существует опыта, верифицирующего данное предложе-ние, если под верификацией мы подразумеваем переживание в опыте того, чтоописывается данным предложением. Таким образом, в отношении предложе-ний историков верифицируемость не является адекватным критерием осмыс-ленности.


Философское значение таких предложений заключается в следующем. Еслисуществуют такие истинные описания событий, которые не могут быть даныочевидцами этих событий, то наша неспособность быть свидетелями этих со-бытий в случае данного класса описаний ни о чем не говорит. Даже если бы мымогли их наблюдать, мы не смогли бы верифицировать такие описания. Общийанализ предложений о прошлом этим не затрагивается.

•

.

. •.

-

•

.

_

.,

г

:


Глава V

Язык времени * и темпоральный скептицизм

Если человек занял скептическую позицию по отношению к предложениямо прошлом, то его едва ли смутит то соображение, что такие предложения ос-мысленны или в принципе верифицируемы. Их осмысленность он может счи-тать обеспеченной, тем более что это является условием разумности его соб-ственной позиции. В конце концов, предложения, рожденные фантазией, осмыс-ленны, даже если они ложны, а предложения, создающие ткань художественнойисторической повести, отчасти совпадают с теми, из которых состоит произве-дение историка. Скептик заставляет нас провести границу между этими двумяклассами предложений. Допустим, кто-то перемешал сочинения по историис историческими романами или с любыми романами вообще, а затем просит насна основании внутренних для этих книг критериев рассортировать их: сочине-ния по истории — в одну сторону, а романы — в другую. Простой ярлык «сочи-нение по истории» не поможет, как не поможет и слово «история» в названии.Романист может воспользоваться в roman a cle ** известным приемом и заявить,что все его герои вымышлены и сходство между ними и реальными людьмиобъясняется простым совпадением. Или же романист может написать: «Все,о чем я говорю, правда, да поможет мне Бог!» При этом первая книга может бытьправдива, а вторая — представлять собой чистую фантазию. Или своим буйнымвоображением человек может создать какие-то ситуации, которые, как он с ужа-сом обнаружит, совершенно реальны. Мы говорим о том, что оказывается истин-ным. Однако так же легко можно говорить о том, что оказалось истинным, о собы-тиях, случившихся до того, как были высказаны описывающие их утверждения, итот, кто их высказывал, даже и не представлял себе, что говорит правду. Однакоскептика интересуют не фантазии, которые могут оказаться истинными, а исто-рия, особенно если она является ложной. Он с легкостью заявляет, что мы неспособны установить, правдива она или нет. Едва ли мы сможем рассортиро-вать перемешанные книги посредством того критерия, к которому обращалсяЮм для отделения воспоминаний от образов представления и воображения. Вцелом романы гораздо более яркие и живые описания, нежели историческиесочинения. Между тем квазиэстетический критерий относительной скучностиповествований так или иначе недостаточен для определения их истинности.

Конечно, за исключением особых случаев (представляющих интерес, глав-ным образом, для логиков), мы не можем отличить истинные предложения от

* Во избежание ошибочного толкования отметим, что Данто под «языком времени» (temporallanguage) понимает довольно обширную часть обыденного языка, выражения кото-рого в явном или неявном виде содержат ссылку на время. — Прим. перев.

** Роман с намеками (франц.). — Прим. перев.

Глава V. Язык времени и темпоральный скептицизм 69

ложных только посредством рассмотрения, так сказать, внешнего вида предло-жении. Истинность связана с отношением предложения к тому, о чем оно гово-рит. Скептик представляет дело таким образом, что мы сначала каким-то обра-зом узнаем то, о чем говорят наши предложения, а затем проверяем, истинныони или нет. Опираясь на это представление, он утверждает, что у нас нет досту-па к тому, о чем говорят предложения историка, поэтому мы не можем устано-вить, истинны они или ложны. Правда, у нас имеются свидетельства, и мы дела-ем заключения о прошлом, опираясь на них. Однако вновь обращаясь к поня-тию проверки, скептик заявляет, что у нас нет способа установить, связаны линаши выводы с фактами. И вновь мы ничего не можем знать. Проблемы осмыс-ленности вряд ли имеют отношение к этим вопросам, хотя прагматизм и фено-менализм можно считать, в некотором смысле, попытками обойти скептицизмв разных его формах. Если мы отвергаем их, мы должны сами ответить скептику.

Несомненно, в своей суровой критике скептик едва ли может апеллиро-вать к тому факту, что мы отделены определенным временным промежуткомот обсуждаемого события. Например, он не может сказать, что поскольку Енаходится в прошлом, мы не можем знать о том, что Е произошло. Мы не мо-жем утверждать, что Е принадлежит прошлому, не предполагая при этом того,что стремимся поставить под сомнение. Один из результатов нашего предше-ствующего анализа заключается в том, что предложение, имеющее форму вре-мени, предполагает истинность соответствующего предложения, не имеюще-го формы времени. Сказать, что Е лежит в прошлом, значит уже предполагатьистинность предложения, гласящего, что событие Е (без ссылки на момент речи)происходит в момент t и что t предшествует настоящему моменту. Однако еслимы признаем, что Е произошло, то чего еще может хотеть скептик? Мы не мо-жем одновременно утверждать, что Е принадлежит прошлому, но что мы ничегоне знаем о Е. Мы знаем, по крайней мере, что Е находится в прошлом. Скепти-цизм не должен допускать даже такого знания. Указать причины, по которым мыне можем исследовать Е (потому что оно находится в прошлом), значит считатьнесомненной истинность по крайней мере одного предложения о прошлом,а именно, что Е уже произошло, и поэтому его нельзя наблюдать. Но если так, томожно высказывать некоторые утверждения о прошлом несмотря на то, что мыне можем наблюдать событий, к которым они относятся. Тогда о чем здесь гово-рить? Подобные рассуждения приводят к мысли о том, что скептицизм в отно-шении прошлого, опирающийся на факты, которые, с его [скептицизма] точкизрения, нельзя обосновать, лишен философского интереса. Это становится темболее очевидно, если вспомнить заключительный абзац предыдущей главы,в котором говорится, что некоторые важные описания прошлых событий таковы,что мы лишены возможности исследовать эти события при данных описаниях.

Скептицизм атакует правила референции, оставляя без внимания правилазначения нашего языка. Он не утверждает, что существуют вещи, о которых мыничего не знаем. Вместо этого он спрашивает, существует ли то, о чем мы гово-

70 Артур Данто. Аналитическая философия историиГлава V. Язык времени и темпоральный скептицизм 71

рим, и есть ли какой-либо способ знать это. Скептицизм черпает свою силу изтого, что оставляет опыт таким, каков он есть, ничего в нем не меняя, и ставитлишь вопрос о том, относится ли к чему-нибудь сам этот опыт. А поскольку то,к чему относится опыт (или язык), само не является частью опыта (или языка),опыт (или язык) никак не затрагивается. Скептицизм относительно прошлогооставляет все так, как оно есть, сохраняет все способы и средства обоснованияисторических утверждений, но он ставит вопросы, дискредитирующие эти спо-собы, — вопросы, ответы на которые далеко превосходят возможности этих спо-собов. И поскольку на вопросы относительно прошлого мы можем ответить толь-ко с помощью этих способов и средств, скептические вопросы относительнопрошлого остаются без ответа. Это не означает, что скептицизм неуязвим, ноотсюда следует, что скептицизм в отношении истории не может быть преодоленсамой историей. Тем не менее скептицизм раскрывает нечто присущее истории,хотя бы ее пределе, и поэтому он заслуживает философского анализа.

Аргумент, в основе которого лежит мысль о том, что мир — при всем том,что мы знаем и можем знать о нем, — возник ex nihilo * всего лишь пять минуттому назад, ставит перед нами первый вопрос: сможем ли мы как-то заметить,что в действительности это не так, что существовало нечто до этого времени?Аргумент опирается на допущение, что все вещи остаются такими, каковы ониесть, а мы ведем себя как обычно, хотя мир, в котором мы живем, существуетвсего лишь пять минут. У нас сохраняются, например, все наши воспоминания,хотя большинство из них, т. е. все воспоминания, относящиеся ко времени болеераннему, чем пять минут назад, ложны V События, о которых, как нам кажется,мы помним, никогда не происходили. Но поскольку это наши воспоминанияи воспринимаются таковыми, будет ли для нас какая-либо разница в том, что всеони в действительности ложны? В определенных людях мы по-прежнему виде-ли бы своих родителей, хотя все люди в мире, за исключением только что родив-шихся младенцев, имели бы один и тот же возраст. Различия в стилях окружаю-щих нас предметов культуры продолжали бы сохраняться, хотя Каркассон и Дель-фы были бы не старше Левиттауна, а «Алтарь Меродё» ** не старше, чем «Ави-ньонские девицы» ***. В горных породах все так же встречались бы окаменело-сти, бронзовые изделия были бы покрыты патиной древности, существовали быпоношенные ботинки и разбитые горшки, на всех вещах лежали бы «отпечаткипрошлого». Оратор на праздничном ужине добрался только до середины своейдлинной речи, а его слушатели уже устали так, как будто слушали целый час.Историки, в частности, также занимались бы своей работой: в каком-то пятьминут назад возникшем архиве пятиминутного возраста историк все так же тща-тельно изучал бы документы пятиминутной давности и делал выводы о событи-

* Из ничего (лат.). — Прим. перев.** Алтарный триптих (на центральной части сцена «Благовещение») фламандского художника

Робера Кампена 1425 г. (Нью-Йорк, Метрополитен-музей). — Прим. перев.*** Картина П. Пикассо 1907 г. (Нью-Йорк, Музей современного искусства). —Прим. перев.

ях, которые никогда не происходили. Нет или, скорее, не было прошлого, к кото-рому относятся его выводы. Однако этот факт никак не влияет на его поведение,ибо он считает, что прошлое существовало. Но если его мысль ошибочнаи этот факт никак не влияет на его деятельность, для чего тогда нам нужно поня-тие реального прошлого? Какая разница — было оно или его не было? Мы опи-сали ситуацию так, что никакой разницы нет.

Не будет разницы, например, при общении с людьми, которых, как нам ка-жется, мы знали долгие годы, но которых в действительности никогда прежде невидели: муж приходит с работы домой, к жене, с которой расстался «сегодняутром», но она без труда узнает его. Как пишет Г. Г. Прайс:

«Важно... не то, каким было мое прошлое или даже было ли оно, а лишьто, истинны или ложны мои воспоминания, существующие здесь и те-перь. Здесь и теперь я воспринимаю нечто красное. Мы предполагаем,что в действительности я никогда не видел ничего красного. Но что изэтого? У меня имеются все мои воспоминания, пусть они и ошибочны.Среди них есть воспоминание о красных предметах, и их достаточно,чтобы признать красным и этот предмет» 2.

Рассмотрим в связи с этим мыслящие машины. Она снабжена «памятью»,опираясь на которую машина способна решать определенные задачи. Когдазадача решена, одни воспоминания стираются из памяти машины, а другие —загружаются, машина никогда не имеет дела с тем, к чему относятся ее воспо-минания, однако с точки зрения практики это несущественно. Она пользуетсясвоими воспоминаниями одним и тем же способом независимо оттого, истин-ны они или ложны. Согласно предложенному аргументу, и мы могли бы счи-тать, что мир возник лишь пять минут назад вместе с воспоминаниями, вло-женными в нас, или с чем-то, что функционирует в качестве воспоминаний. Внем существуют, например, библиотеки. Существуют произведения Гиббона спримечаниями, ссылающимися на другие книги,- которые также находятся вбиблиотеках. Поэтому мы можем уточнять Гиббона, устранять противоречия,выдвигать новые реконструкции, опирающиеся на другие документы, не-жели те, которые цитирует он, и т.д. При этом мы действуем так, как еслибы действительно существовала Римская империя, которая постепенноклонилась к упадку и, наконец, разрушилась в период Риенци *. Но не былотакой империи! Однако работа продолжается.

Различие между памятью и воображением аналогично различию междуисторией и художественной литературой. Однако в обсуждаемом нами мире(который вполне мог бы оказаться нашим миром) эти различия утратилибы свою основу. Неведомо для самого себя наш историк добросовестно сочинял

* Кола ди Риенци (1313—1354). Восстановил римскую республику в 1347 г. Его называют пос-ледним римским трибуном. — Прим. перев.

72 Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава V. Язык времени и темпоральный скептицизм 73

бы художественные произведения. Тем не менее мы продолжали бы отличать

историю от художественной литературы, как отличаем воспоминания от вооб-ражения. Ребенок может сказать, что помнит, будто видел вчера медведя, а мать

ответит, что он лишь воображает, будто видел медведя. Быть может, ей удастся

убедить его. Но если миру только пять минут от роду, то ее память уходитв прошлое не дальше, чем его. Мы считаем, что она вспоминает, а он лишь вооб-

ражает, опираясь на то, что ее утверждение согласуется с имеющимися «свиде-

тельствами», а его — не согласуется. В описании матери согласуются вещи, ко-торые не согласуются друг с другом в описании ребенка. Тогда можно сказать,

что именно эта взаимная согласованность вещей и дает нам критерий истины:

если что-то не согласуется с тем, что мы признали, мы считаем это ложным.Кто-нибудь может теперь сказать: но именно так мы и поступаем. Мы подгоня-

ем все друг к другу, принимая те суждения, которые согласуются с ранее при-

знанными, и, отвергая те, которые не согласуются. Заметим, что если мы соглас-ны с этим, то как естественно будет теперь сказать: утверждения о прошломв том, что касается их познавательного значения, действительно являются пра-

вилами для предсказания результатов исторического исследования. Мы прини-маем или отвергаем исторические предложения в соответствии с тем, приводят

ли они нас к открытию новых свидетельств. Они позволяют нам упорядочиватьто, что мы находим в современном мире: документ ведет нас от Колизея, кото-

рый мы можем видеть сейчас, к палаццо Фарнезе, который мы точно так же

можем воспринимать в настоящее время, и в последнем мы находим камни, взя-тые из первого. Утверждение «Семья Фарнезе использовала камни Колизея для

строительства своего палаццо» помогает связать между собой эти два множе-

ства камней. Безусловно, не может быть вопроса о сравнении этого утвержде-ния с тем, о чем оно якобы говорит. И совершенно неважно, было или не было

то, о чем оно говорит. Обе эти возможности совместимы с процессом истори-ческого исследования. Мы находим недостающие камни. Но возможно, что мирвозник пять минут назад, вместе с определенными камнями в палаццо Фарнезе,

которые по форме совпадают с пустотами в стенах Колизея.У меня вызывает глубокое беспокойство этот фантастический аргумент, ут-

верждающий, что если бы мир был создан пять минут назад, то все могло бы

остаться таким, каково оно есть и каким оно должно быть, если мир, как мы

считаем, имеет гораздо больший возраст. Меня беспокоит вовсе не то, что нетспособа доказать его ложность, а, скорее, то, что не очень-то и важно, ложен онили нет. Но тогда понятие о прошлом, которое он ставит под сомнение, оказыва-

ется гораздо менее важным, чем мы привыкли думать. Если данное понятие

можно устранить, не затрагивая всего остального, то, видимо, оно едва ли игра-ет какую-либо важную роль в нашей общей концептуальной схеме. И если рас-

сматриваемый скептический аргумент доказывает именно это, то он доказываетмногое. Ибо это немало — показать, что понятие, которому приписывали боль-шое значение, на самом деле им не обладает. Я не хочу, конечно, сказать, что

;

здесь не было бы никаких психологических различий. Кое-что, несомненно, ушлобы из жизни, если бы люди всерьез поверили в то, что прошлого не было. По-

видимому, стало бы мало смысла в деятельности историков, если бы оказалось,

что нет ничего, к чему относятся их утверждения. Не было бы большого смыслав доказательстве виновности подсудимых в преступлениях, которых никогда не

было и в которых они не могли быть виновными, хотя все выглядит так, как если

бы они были виновны, — при условии, что прошлое было. Психологическиеразличия, возможно, была бы громадными. Но это, сказал бы скептик, еще односвидетельство того, какое большое значение придают люди тому, что в конце

концов может оказаться не более, чем фикцией. Как, например, своей верев Бога.

Рассматриваемый аргумент не вносит изменений в нашу жизнь, и в этом

есть какая-то странность. Если мы поймем, в чем она заключается, то, воз-можно, поймем, в чем ошибочность данного аргумента. Попробуем для на-

чала рассмотреть симметричное предположение, а именно предположение

о том, что мир может исчезнуть через пять минут. Сразу же следует отме-тить, что такое предположение ни в коем случае нельзя считать скептичес-

ким: утверждение о том, что не будет будущего, весьма отлично от утверж-дений о том, что не было прошлого или что не существует внешнего мира

или других сознаний. Трудно сказать, почему мгновенное исчезновение миракажется более правдоподобным, чем его мгновенное возникновение, одна-

ко это предположение, хотя и пессимистическое, не является скептическим,и мы быстро научились жить с ним. Оно не приводит к философским зат-

руднениям, ибо — в отличие от симметричного предположения, рассмот-ренного выше, — это предположение не затрагивает наших понятий рефе-ренции: референция наших утверждений «о» будущем носит иной харак-

тер, нежели утверждений о прошлом или настоящем. Оно не затрагивает

также и общепринятого употребления обычных слов, содержащих ссылкуна время. Странно, например, предполагать, что все в мире, за исключени-

ем только что родившихся, имеет один и тот же возраст, т.е. пять минут,что большинство объектов существовало столь краткое время. Но нет ни-чего странного в предположении о том, что каждый человек, молодой или ста-

рый, проживет еще только пять минут (за исключением тех, кто может умеретьраньше): извержение вулкана погребло в Помпеях под пеплом и лавой одинако-

во всех — и молодых, и старых. Можно допустить, что Левиттаун и Каркассонпогибнут вместе через пять минут, что каждый город будет существовать в тече-

ние одинаково краткого времени, но необычно думать, будто каждой город су-

ществовал одно и то же время, т.е. только пять минут. Опять-таки нетрудно до-

пустить, что за исключением тех счастливчиков, у кого в следующие пять минутродятся дети, ни один из нас не будет иметь потомков, но гораздо более странносчитать, что ни один из нас, за исключением тех, кто только что родился, не имелникаких предков. Есть нечто такое — хотя и не столь распространенное — что


к будущим событиям относится примерно так же, как память относится к про-шлым событиям, например предвидение. Между тем нет ничего необычного(в значительной мере потому, что сами предсказания звучат странно) в предпо-ложении о том, что все предсказанные на ближайшие пять минут события непроизойдут. Но гораздо более странно предполагать, что не было ни одного изтех событий, которые, как мы помним, произошли раньше, чем пять минут на-зад. И, наконец, нет ничего удивительного в том, чтобы считать ложными всекниги, претендующие на описание истории последующих ста лет: если такиекниги вообще существуют, то даже естественно было бы ожидать, что они ока-жутся ложными. Однако странно было бы думать, что ложны все книги, претен-дующие на описание истории прошлого столетия: таких книг очень много,и было бы естественно надеяться на то, что они истинны.

Можно было бы долго перечислять все эти различия, но уже достаточноясно, что возможность отсутствия будущего не влечет таких концептуальныхизменений, которых требует возможность отсутствия прошлого. Я вовсе недумаю, что если бы мы всерьез отнеслись к первой возможности, это нас ни-как не задело бы. Для нас было бы жестоким ударом сразу же лишиться на-дежд, планов и замыслов. Это ужаснуло бы нас как перспектива внезапнойсмерти. Мне кажется, мы не столь часто задумываемся над тем фактом, чтокогда-то нас не было, значительно чаще — о том, что наступит время, когданас не будет. Я был бы испуган, если бы кто-то сказал мне, что я проживу неболее пяти минут, но я бы лишь растерялся, если бы кто-то сказал мне, чтоя жил всего лишь пять минут. Последнее беспокоит меня интеллектуально, ноне практически. С практической точки зрения я мог бы сказать: какая разница,в конце концов? Соответствующее предположение об отсутствии будущегобеспокоит меня практически, но не интеллектуально, мне потребуется многомужества, чтобы сказать: какая разница, в конце-то концов?! Это трудно при-нять, зато легко в это поверить. Другое предположение легко принять, нов него трудно поверить.

Однако недостаточно просто отметить тот факт, что некоторые предложе-ния являются слишком необычными, что они приводят к таким концептуальнымнеудобствам, которых не возникает при симметричных им предположениях. Этонуждается в объяснении. Мне кажется, достаточно легко объяснить, почему пред-положение об отсутствии будущего мы способны совместить с нашими обыч-ными способами мышления и речи и почему мы способны смириться с мысльюо том, что, хотя мир и наше видение его должны оставаться прежними, черезпять минут весь мир исчезнет. Отчасти это объясняется тем, что будущее неспособно оказать какого-либо влияния на настоящее и настоящее не зависит ка-узально от будущего, поскольку следствия не предшествуют своим причинам вовремени. И напротив, если мы обращаемся к причинно-следственным связям,то настоящее в значительной мере является следствием прошлого. Это убежде-ние имеет всеобщее распространение и оно отображается в языке, которым мы


пользуемся для описания мира. Применение определенных терминов и выраже-ний к объектам настоящего логически связано со ссылкой на определенные про-шлые объекты и события, которые каузально связаны с данными объектами на-стоящего. Давайте разделим выражения и термины нашего языка на три груп-пы, элементы которых обычно применяются к объектам и событиям настояще-го: (а) термины, ссылающиеся на прошлое; (б) термины, нейтральные по отно-шению ко времени, и (в) термины, ссылающиеся на будущее. Пока я ограничусьобсуждением групп (а) и (б).

Под термином, ссылающимся на прошлое, я буду понимать термин, кор-ректное применение которого к настоящим объектам или событиям логи-чески предполагает ссылку на некоторые более ранние объекты или собы-тия, причинно связанные или не связанные с настоящим объектом. Опять-таки я ограничу свое обсуждение только теми терминами, ссылающимисяна прошлое, которые обозначают объекты и события, причинно связанныес настоящим объектом. Нейтральный в отношении времени термин, когдаон применяется к объекту настоящего, не ссылается ни на более ранние, нина более поздние объекты и события. Рассмотрим теперь три разных объек-та Oj, O2, О3, которым даны, соответственно, нейтральные в отношениивремени описания: «есть человек», «есть белесый рубец» и «есть цилиндри-ческий металлический предмет». Критерии применения этих терминов фор-мулируются с указанием определенных явных свойств этих объектов, такчто благодаря простой проверке можно сказать, применимы эти термины кнекоторому конкретному объекту или нет. Теперь рассмотрим применениек тем же самым объектам и в том же самом порядке таких трех описаний:«есть отец», «есть шрам» и «есть пушка, поставленная здесь Франциском Iпосле битвы при Керизоле в 1544 г.».

(I) Термин «отец» с точки зрения времени не определен, одно из его упот-реблений нейтрально в отношении времени: применяя его к человеку, мы в сущ-ности обращаемся к социологическим критериям. Однако это не изначальноеего употребление. Допустим, кто-то может быть отцом в смысле, безотноситель-ном ко времени, но мы можем поинтересоваться, действительно ли он являетсяотцом того индивида, по отношению к которому ведет себя как отец в социаль-ном смысле. Как нам известно, человек может не быть отцом в социологичес-ком смысле этого слова и тем не менее быть отцом в первичном смысле. Напри-мер, Талейран был отцом Делакруа, хотя никогда не выполнял роли отца дляДелакруа. Для того чтобы быть отцом в первичном смысле этого слова, мужчи-на должен приблизительно за девять месяцев до рождения ребенка оплодотво-рить мать этого ребенка. Здесь, конечно, слово «мать» употребляется не в нейт-ральном по отношению ко времени смысле, как «мать для», а со ссылкой напрошлое, как «мать кого-то», как обозначение женщины, которая действительнодала жизнь ребенку, матерью которого она является. Так, Иокаста была матерьюЭдипа, но не всегда играла роль матери для Эдипа. Когда мы правильно называ-


ем кого-то отцом в первичном смысле, то это логически предполагает ссылку наболее раннее событие, которое каузально связано, согласно известным принци-пам, с настоящим. Простое наблюдение не позволяет сказать, является ли Ojотцом в первичном смысле. Конечно, опираясь на другие наблюдаемые свой-ства О/, можно сделать вывод о том, что О1 является отцом.

(2) Предикат «есть шрам» однозначно ссылается на время. Если О2 небыл вызван ранением, то он просто будет не шрамом, а лишь чем-то похо-жим на шрам. Тогда корректное описание чего-то как шрама логическипредполагает ссылку на некоторое более раннее событие, которое находит-ся в очевидной причинной связи с охарактеризованным таким образомобъектом. Если бы белесый шрам появился на теле сам собой, как появля-ются стигматы, то его назвали бы не шрамом, а чем-то похожим на шрам.«Похожий на шрам» нейтрально в отношении времени, если только мы неистолковываем данное выражение как содержащее негативную ссылку напрошлое, а именно как говорящее о том, что ранения не было. В этом смыс-ле выражение «похожий на шрам» отличается от выражения «отец для»,ибо последнее никак — ни позитивно, ни негативно — не ссылается на про-шлое. Отец для х может быть или не быть его отцом в первичном смысле.

(3) Третье выражение очевидным образом ссылается на прошлое событие, иесли бы такого прошлого события не существовало, само это описание было быложным или легендарным, как, скажем, описание «Эта скала была поставленаздесь титанами после их победы над Ураном». Единственное интересное отли-чие этого случая от двух предыдущих состоит в том, что не существует оче-видных каузальных законов, связывающих пушки в Сен-Поль де Ване * с дей-ствиями французских королей шестнадцатого столетия. Можно, конечно, ска-зать, что пушка была здесь кем-то поставлена, однако на самом деле неяснодаже то, что она была поставлена: ее могли просто бросить. А от этого, конеч-но, зависит, считать ли ее памятником победы или лишь memento ** о победе.

По-видимому, предикаты, нейтральные в отношении времени, логическинезависимы от предикатов, ссылающихся на прошлое, и именно с этой точкизрения я и пытался их определить. Не думаю, что я утверждаю нечто новое:ясно, что можно быть мужчиной и не быть отцом, быть белесым рубцом и небыть шрамом, быть цилиндрическим металлическим предметом и не быть пуш-кой, тем более пушкой, оставленной Франциском I. Напротив, предикаты, ссы-лающиеся на прошлое, не являются независимыми от нейтральных в отноше-нии времени предикатов. Нельзя быть отцом, не будучи мужчиной и т.д. Взаим-ные отношения предикатов этих двух классов являются достаточно сложными,и философские проблемы, возникающие в связи с ними, можно сравнить с теми

* Сен-Поль де Ване — небольшое, окруженное крепостной стеной средневековое поселение наюге Франции. У Северных (Королевских) ворот находится пушка, якобы связанная с по-бедой Франциска I в битве при Керизоле. — Прим. перев.

* Напоминанием (лат.). — Прим. перев.

Глава V. Язык времени и темпоральный скептицизм

проблемами, которые встают в связи с отношениями между терминами иныхклассов, например «движение руки» и «прощальный жест» или «красивый»и «красный». В данном случае я хочу подчеркнуть лишь интересную аналогиюмежду терминами, нейтральными в отношении времени, и терминами, ссылаю-щимися на прошлое, с одной стороны, и предложениями, имеющими и не име-ющими форму времени, — с другой. Чтобы быть истинным, предложение, име-ющее форму времени, видимо, предполагает истинность соответствующего пред-ложения, не имеющего формы времени. Аналогичным образом для того чтобыбыло истинным приписывание ныне существующему объекту некоторого пре-диката, ссылающегося на прошлое, нужно, чтобы сначала было истинно припи-сывание ему соответствующего нейтрального в отношении времени термина.Приписывание некоторому индивиду предиката «есть отец» можно опроверг-нуть, показав, что ему нельзя приписать предикат «есть мужчина».

Наш язык насыщен предикатами, ссылающимися на прошлое, и вполне мож-но предположить, что понятие об отпечатках прошлого у Льюиса объясняетсяобычной философской склонностью принимать структурные особенности на-шего языка за структурные особенности мира и считать некоторые отсутствую-щие у вещей таинственные свойства тем, на что должны указывать те или иныевыражения нашего языка. Но мы не указываем на наличные свойства вещей,когда используем предикаты, ссылающиеся на прошлое, хотя применение этихтерминов к ныне существующему объекту в некотором смысле зависит оттого,обладает ли этот объект определенными свойствами, которые можно увидетьпри его осмотре. Скорее все-таки мы имеем в виду прошлые объекты и собы-тия. Дом, в котором спал Джордж Вашингтон, выглядит как совершенно обыч-ный дом, и у него нет никакого особого свойства, которое нам нужно было быобнаружить, чтобы сказать, что здесь спал первый президент США. Таких свойствне существует или, если угодно, их нельзя обнаружить посредством простогонаблюдения. Критерии для приписывания таких свойств являются гораздо бо-лее сложными, а решение о том, истинны ли такие приписывания, опирается наеще более сложные соображения. Во всяком случае, поскольку истинное припи-сывание предикатов, ссылающихся на прошлое, ныне существующим объектамдает нам информацию о событиях и объектах, не принадлежащих настоящему,постольку достаточно ясно, что предложения с такими терминами мы не можемполностью перевести посредством нейтральных в отношении времени выраже-ний. Полный перевод предложения S в предложение Т должен не только сохра-нять истинностное значение S, но еще и передавать ту же информацию, что и S.Если непереводимость терминов одного множества в термины другого множе-ства служит критерием для различения уровней языка, то термины этих двухклассов относятся к разным уровням языка, хотя и приписываются одним и темже объектам, а именно Oj, О2 и <93.

Теперь можно сказать, что возможность отсутствия прошлого, кото-рую мы обсуждали выше, не затрагивает того уровня языка, в котором ветре-


чаются только нейтральные в отношении времени выражения. Все эти предика-ты истинны относительно объектов независимо оттого, существовало прошлоеили нет. Однако вряд ли это будет справедливо для предикатов другого уровня.Дело не просто в том, что при отсутствии прошлого все утверждения о прошломоказываются ложными. В этом случае оказались бы также ложными чрезвычай-но многие предложения о настоящем, а именно все те предложения, которыеприписывают предикаты, ссылающиеся на прошлое, объектам настоящего, и пос-ледние все еще обладали бы всеми теми свойствами, наличие которых можноустановить простым наблюдением. Два множества наших терминов состоят изэкстенсионально эквивалентных пар, в которых один термин обозначает тот жесамый объект, что и другой термин пары. Однако приписывание одного из тер-минов каждой паре предполагает некоторый факт из прошлого. Поэтому всебыло бы таким же, как оно есть. Не существовало бы только никаких отцов,шрамов и пушек, брошенных или поставленных Франциском I. Однако ничто неисчезает: продолжают существовать все объекты, обозначаемые обычными тер-минами, т.е. мужчины, белесые рубцы, цилиндрические и металлические объек-ты. Оказались бы ложными не только все предложения, содержащие предикаты,ссылающиеся на прошлое, но и все каузальные законы, предполагающиеся прииспользовании таких предикатов, стали бы ложными или, по крайней мере, бес-содержательными .

Если теперь обратиться к предикатам, ссылающимся на будущее, то главнаятрудность здесь заключена в том, чтобы найти какие-либо естественные приме-ры, — найти такие предикаты, приписывание которых объектам или событиямнастоящего зависит от их ссылки на какое-то будущее событие или объект. Рас-смотрим предикат «быть будущим отцом», приписываемый супругу беремен-ной женщины. Конечно, обычно мы ожидаем, что родится ребенок и мужчинастанет отцом, «если все пройдет хорошо». Однако фактически предикат «буду-щий отец» мы приписываем, опираясь либо на нейтральные в отношении вре-мени предикаты, либо на предикаты, ссылающиеся на прошлое, которые счита-ются истинными для соответствующего индивида. Так, х есть будущий отец толь-ко в том случае, когда х оплодотворил у, к у еще не родила ребенка. Ничегобольшего не требуется. Если бы х умер до рождения ребенка или умерла у, илиесли бы беременность была прервана, то все равно х был бы будущим отцом. Нетребуется, чтобы впоследствии он действительно стал отцом. Его звание буду-щего отца логически не зависит от того, что случится в будущем. Кроме того,наше ожидание, что х станет отцом, если он на самом деле будущий отец, осно-вывается на каузальных законах, которые действовали, поэтому такие ссылаю-щиеся на будущее предикаты паразитируют на нашей способности пользовать-ся предикатами, ссылающимися на прошлое, ибо в отношении каузальных зако-нов будущее «должно быть похожим на прошлое». Однако главное заключаетсяв том, что предикаты, которые на первый взгляд ссылаются на будущее, в боль-шинстве случаев легко переводятся в нейтральный в отношении времени язык


или в язык, ссылающийся на прошлое, и их приписывание объектам настоящегоне предполагает каких-либо более поздних событий. Поэтому если бы черезпять минут мир перестал существовать, ни одно из предложений, использую-щих такие предикаты для описания объектов настоящего, не стало бы ложным.Если так, то истинность предложений о настоящем не опирается на истинностькаких-либо предложений о будущем и это объясняет, почему мысль о том, чтобудущего вскоре может не быть, легко совмещается с нашей концептуальнойсистемой.

Существуют, конечно, некоторые описания прошлых событий, которые —если бы они были высказаны в момент свершения события или даже раньше —должны были бы использовать предикаты, ссылающиеся на будущее. Теперьмы можем говорить о Пьеро да Винчи как об отце человека, написавшего «Джо-конду». Назвать его так в то время, когда он был будущим отцом Леонардо, озна-чало бы предполагать, что его сын напишет «Джоконду». Здесь мы имели быописание объекта настоящего, чья истинность зависела бы от будущего. Крометого, это описание никаким очевидным способом нельзя было бы перевести по-средством использования ссылающихся на прошлое или нейтральных в отно-шении времени выражений. Полотна, о котором идет речь, еще не существова-ло, и это описание, если бы оно было истинным, дало бы подлинную информа-цию о будущем, поэтому его нельзя было бы перевести с помощью выражений,не содержащих этой информации. Но когда подумаешь о том, насколько стран-но звучит такое утверждение по сравнению с не удивляющей нас возможностьюотсутствия будущего, то в голову приходит та же самая мысль, которую я имел ввиду раньше, когда говорил, что субстантивная философия истории рассуждаето будущем так, как обычно рассуждают о прошлом. Однако объяснение этойнеобычности следует отложить до последующего обсуждения.

Ни одно из высказанных соображений не затрагивает, конечно, скептичес-кого аргумента, гласящего, что при всем том, что мы знаем или можем знать,мир мог возникнуть пять минут назад и что такое утверждение, по крайней мерелогически, возможно. Этот аргумент не затрагивается, поскольку использова-ние терминов, ссылающихся на прошлое, опирается на определенное истолко-вание причинности, а скептический аргумент как раз и направлен против опре-деленных понятий причинности. Скептическая критика причинности восходит,по крайней мере, к Юму, утверждавшему, что причины логически не влекут своиследствия, что из описания наблюдаемых свойств одной вещи мы не можем ло-гически дедуцировать ее следствий, а из полного описания другой вещи не мо-жем заключить о том, какими должны быть ее причины. В основе нашего поня-тия причинности лежат определенные ассоциации с тем, что действительно про-исходило, но с точки зрения логики в таких ассоциациях нет ничего принуди-тельного и наличие данной вещи логически совместимо с разными причинамии даже с тем, что она вообще не имеет никакой причины. Юм пишет:


«... (И)сключая всякие причины, мы действительно исключаем их и ужене признаем в качестве причин существования ни ничто, ди сам объект,а следовательно, не можем вывести из абсурдности этих предположе-ний аргумент, который мог бы доказать абсурдность самого исключе-ния. Если все должно иметь причину, то отсюда следует, что, исключивостальные причины, мы должны признать причиной или ничто, или самобъект. Но вопрос в том и состоит, должен ли всякий объект иметь при-чину или нет, а следовательно, согласно правилам здравого рассужде-ния, это положение никогда не следует считать самоочевидным» 3.

Я рассматриваю несколько расширенный вариант идеи Юма о том, чтоиз полного описания наблюдаемых свойств вещей мы не можем вывести ихпричин. Мое расширение заключается в доказательстве несводимости пре-дикатов, ссылающихся на прошлое, к предикатам, нейтральным в отноше-нии времени. До сих пор я лишь пытался показать, что это — вместе с темфактом, что все естественные предикаты, видимо, ссылающиеся на буду-щее, в действительности могут быть заменены нейтральными в отношениивремени или ссылающимися на прошлое терминами, — позволяет объяс-нить ту легкость, с которой мы принимаем возможность отсутствия буду-щего, и соответствующие затруднения с предположением об отсутствии про-шлого. Однако это еще не доказывает, что в самой гипотезе об отсутствии про-шлого есть что-то ошибочное. Употребление предикатов, ссылающихся на про-шлое, опирается на предположение о том, что вещи в настоящем мире имелипричины в прошлом, а именно это и подвергается сомнению. Нельзя справитьсяс аргументом, приняв в качестве допущения то, против чего он направлен. Посути дела, он направлен против идеи, в соответствии с которой между события-ми или вещами существует какая-то логическая связь. Именно это делает аргу-мент логически возможным:

«Нет ничего логически невозможного в гипотезе, что мир возник пятьминут назад вместе со всеми своими обитателями, которые «помнят»несуществовавшее прошлое. Не существует логически необходимойсвязи между событиями, относящимися к разным моментам времени.Поэтому ничто из того, что происходит сейчас или произойдет в буду-щем, не сможет опровергнуть гипотезу, что мир возник пять минут на-зад. Следовательно, то, что называется знанием о прошлом, логическинезависимо от самого прошлого, оно полностью выразимо в терминахнастоящего, которые полностью сохранили бы свое содержание дажев том случае, если бы прошлого не существовало» 4.

Выделенное курсивом слово «называется» можно разъяснить следующимобразом: из выражения «...знает а...», в котором а обозначает все что угодно,


следует, что а существует 5. Тогда если о ком-то мы вправе утверждать, что онзнает прошлое, то отсюда вытекает реальность прошлого, и было бы противоре-чием утверждать, что кто-то знает прошлое, но то, к чему относится его знание,никогда не существовало. Аналогичное можно сказать о шрамах. При существу-ющих правилах словоупотребления сказать о ком-то, что у него есть шрам, зна-чит подразумевать, что когда-то он был ранен. Точно так же для знания: мы дол-жны говорить, скорее, о том, что называется знанием (но может не быть им),как говорим о том, что называется шрамом, но может им не быть. Я думаю, ужедостаточно ясно, что выражение «есть шрам» нельзя выразить в языке, нейт-ральном по отношению ко времени, в «терминах настоящего», поэтому лучшесказать, что если бы гипотеза Рассела была верна, каждое описание белесыхрубцов как шрамов было бы ложным 6. Но по тем же причинам каждое описа-ние некоторого знания как знания о прошлом было бы ложным. Короче говоря,мир остался бы таким, каков он есть, но язык для его описания должен был быизмениться.

Я полагаю, положительным результатом этих замечаний было выявлениетого, что наше понятие прошлого связано с нашим понятием причинности,а понятие причинности связано с нашим языком. В качестве скромной психоло-гической догадки я хотел бы высказать предположение о том, что дети начина-ют с нейтрального в отношении времени языка, а затем одновременно, так ска-зать, осваивают терминологию, ссылающуюся на прошлое, понятие причинно-сти и понятие прошлого, причем эти три процесса взаимозависимы. Поэтомукажется вполне естественным, что любая атака, направленная на наше понятиепрошлого, является одновременно нападением на понятие причинности и нашутерминологию, ссылающуюся на прошлое.

«Подобно всем скептическим гипотезам, — писал Рассел, — эта гипоте-за логически безупречна, но неинтересна» 7. Я надеюсь, мы, напротив, убе-дились в том, что она чрезвычайно интересна. Остается посмотреть, безуп-речна ли она с логической точки зрения 8. Мне представляется возможнымпроанализировать ту роль, которую играют предложения о прошлом, —роль, которой гипотеза об отсутствии прошлого лишь придает преувели-ченное значение. Этот анализ состоит приблизительно в следующем. Какмы могли увидеть из предыдущего изложения, предложения о прошлыхобъектах и событиях нельзя истолковать как говорящие о свидетельствах, под-тверждающих их, и их нельзя полностью выразить посредством множества пред-ложений наблюдения. Фактически истинность любого множества предложенийнаблюдения не может быть даже необходимым условием истинности или лож-ности предложений о прошлом. Тем не менее в историческом исследовании та-кие предложения могут играть роль, аналогичную той, которую в науке играютпредложения с так называемыми теоретическими терминами, и, подобно им,находиться в точно таких же взаимоотношениях с предложениями наблюдения.


Можно было бы сказать, что их роль заключается в организации наличного опыта.

Если это так, то вопрос о том, к чему они сами по себе относятся, просто неможет возникнуть, и гипотеза об отсутствии прошлого теряет свое значение.Она лишь обращает наше внимание на ошибочность нашего представления

о функции этих предложений, которую мы им приписывали в целях экономии

мышления. В историческом сочинении термин типа «Юлий Цезарь» играет ту

же роль, которую играют термины «электрон» или «Эдипов комплекс» в физи-

ческих или психоаналитических теориях. Использование предложений, содер-жащих эти последние термины, не зависит от решения вопроса о том, обознача-

ют ли они какие-то реальные сущности, пусть даже ненаблюдаемые, или нет.Они могут использоваться для организации опыта независимо от того, обозна-

чают они что-то или нет. Хорошо известно, что существует проблема элимина-ции теоретических терминов и замены их терминами наблюдения, однако реша-

лась она тривиальными и неприемлемыми способами 9. Тем не менее при ис-пользовании предложений с теоретическими терминами мы не обязаны прини-

мать ненаблюдаемых сущностей. Не имеет значения, существуют или нет такие

сущности. Проблема обозначения не оказывает влияния на роль теоретическихтерминов. В качестве инструментов предложения с теоретическими терминами

могут не оцениваться с точки зрения истины и лжи, как и другие инструменты

науки, например, пробирки. Подобно пробиркам, эти предложения используют-ся одинаково всеми учеными, которые в вопросах онтологии могут придержи-

ваться разных позиций. Однако они представляют собой, если хотите, излиш-

нюю интеллектуальную роскошь и не имеют отношения к использованию тео-

ретического словаря для организации опыта.Я буду называть такую позицию «инструменталистским истолкованием пред-

ложений о прошлом». Конечно, инструментализм является лишь одной из воз-

можных позиций в отношении теоретических терминов. Подробное обсужде-

ние возникающих здесь проблем выходит далеко за рамки данного сочинения и,по сути дела, относится к философии науки. Насколько мне известно, инстру-ментализм никогда не использовался при анализе исторических предложений10, однако в настоящем контексте такой ход представляется вполне естествен-ным, хотя бы только для нейтрализации скептического аргумента и, между про-

чим, для указания на явную аналогию между теоретической наукой и историей

— аналогию, которую обычно не замечают, противопоставляя историческую итеоретическую науку. Эта аналогия впоследствии будет нам полезна независи-мо оттого, примем ли мы в конце концов исторический инструментализм в каче-

стве общего истолкования исторических предложений.Мне представляется, однако, что в качестве частичного функционального

анализа этих предложении исторический инструментализм почти несомненно

корректен. В отношении организации настоящего исторические предложениядействительно играют роль, сравнимую с ролью теоретических предложений.Мы обнаруживаем, например, две пьесы, обладающие сходными стилистичес-


кими особенностями. Утверждая, что их написал один автор, мы объединяем

эти произведения в единое собрание сочинений. Точно так же, когда мы обнару-живаем заметные стилистические расхождения в двух произведениях, рассмат-

риваемых как части единого собрания сочинений, мы утверждаем наличие раз-

ных авторов и, таким образом, иначе организуем дошедшие до нас литератур-

ные произведения. Затем мы продолжаем поиски других вещей в существую-

щем мире, которые бы подтвердили наше новое упорядочение литературныхпроизведений, и таким образом одни части наличного мира связываем с други-ми. Я думаю, эти упорядочения мы без особых трудностей можем рассматри-

вать как теории: можно говорит о.теории одного автора или о теории двух авто-

ров и считать, что такие теории служат, inter alia *, для организации наблюдае-мого мира.

Замечу, однако, что такое понятие теории не устраняет возможностидля теории быть не только полезной, но и истинной. Находясь за рулем

автомобиля, я замечаю, что мотор перегрелся и аккумулятор разрядился:горят две красные лампочки. Я выдвигаю теорию, что порвался ремень венти-

лятора, так как это объяснило бы тот факт, почему аккумулятор не заряжается имотор перегревается. Это, несомненно, упорядочивает мое прочтение показа-

ний приборов, однако эта теория становится фактом, когда, заглянув под капот,

я обнаруживаю разрыв ремня вентилятора и. Не мешает ли историческим тео-риям аналогичным образом превратиться в факты простое отсутствие доступа к

прошлому? Нельзя не почувствовать, что одно из отличий исторических теорийот научных заключается в том, что в то время как последние говорят о таких

сущностях, которые — если бы они действительно существовали — весьма силь-

но отличались бы от объектов, которые мы наблюдали в обычном опыте, сущно-

сти, постулируемые историческими теориями, не отличаются от тех, которыемы встречаем в повседневной жизни. Никто реально не наблюдал таких вещей,как атомы, электроны, пси-функции, гены или либидо, но в повседневном миресреди других вещей встречаются также и авторы художественных произведе-ний. Поэтому исторические теории пользуются терминами, очевидно, примени-

мыми к вещам, которые мы способны воспринимать в настоящем. Не отличиепостулируемых объектов от объектов повседневной жизни, а эпистемическая

недостижимость исторических объектов — вот что толкает нас к историческо-му инструментализму.

Меня могут упрекнуть в том, что я изменил угол зрения и от рассмотрения

понятия причинности перешел к рассмотрению знания. Однако сила гипотезы

об отсутствии прошлого как раз и заключается в том факте, что у нас нет эписте-мологического доступа к прошлому, следовательно, нет прямого способа ее про-

верки. Если бы мы могли добраться до прошлого, у нас были бы средства под-твердить теории фактами и тем самым эмпирически опровергнуть гипотезу оботсутствии прошлого. В этом случае она превратилась бы в простую эмпири-

* Помимо всего прочего (лат.). — Прим. перев.


ческую гипотезу и могла бы быть фальсифицирована эмпирическими метода-ми. Поэтому эпистемологические соображения, безусловно, не являются посто-ронними. Раз уж о них зашла речь, мы можем наметить стратегию анализа гипо-тезы об отсутствии прошлого.

Начать с того, что мы обратились к инструментализму 12 как к средствусведения на нет проблем, связанных с референцией и возникающих в отно-шении утверждений, в частности утверждений о прошлом, референты кото-рых считаются недоступными, даже если они когда-то существовали. Инст-рументализм обходит все вопросы референции, доказывая, что не имеет зна-чения, говорят ли такие предложения о чем-нибудь или нет: все остаетсятем же самым, ничто не меняется. Просто некоторые предложения мы начи-наем рассматривать не как констатации фактов, а лишь как инструменты, ккоторым понятия истинности и ложности неприменимы: можно говоритьлишь о «лучших или худших» инструментах, как сказал бы Дьюи, и такаяоценка любой пары предложений зависит от их относительных успехов ворганизации опыта. Однако можно разработать бесконечно много скептическихгипотез ad hoc, которые преодолеваются аналогичным обращением к инстру-ментализму. Предположим, например, что кто-то высказывает гипотезу о том,что мир заканчивается ровно в пяти футах от него13: на расстоянии, превышаю-щим пять футов от него, ничто не существует, поэтому утверждение, скажем, обЭмпайр Стэйт Билдинг, высказанное этим человеком в Центральном парке, лож-но, так как отсутствует объект, о котором оно говорит. Мы говорим о вещах,находящихся в тридцати милях отсюда, хотя они нам недоступны, и кто-то могбы сказать, что мы принимаем пространственный инструментализм, избегаяпроблем референции за счет того, что словам «Эмпайр Стэйт Билдинг» придаемстатус теоретического термина, так что содержащие его предложения служатлишь для организации пространственно достижимых (наблюдаемых) явлений.

Главный порок скептических идей подобного рода заключен в их абсо-лютной произвольности. Почему граница проводится именно здесь, а не в дру-гом месте14? Почему граница устанавливается на расстоянии пяти футов, а нешести или четырех? Или семи или трех? Почему пять минут назад, а не четы-ре, три, шесть или десять? Или, что то же самое, если кто-то хочет сказать, чтообъекты, находящиеся от нас дальше, чем в пяти футах, недоступны потому,что мы не можем до них дотронуться, и поэтому они не существуют, то почемубы не сказать, что в настоящий момент у нас нет возможности знать, что вооб-ще что-то существует, за исключением того, что мы сейчас трогаем? Или заисключением того, что мы сейчас видим? Можно допустить, что хотя мы недотрагиваемся до них, мы можем это делать и знать, что они существуют. Нотогда почему мы не можем сделать шаг вперед и дотронуться до вещей, нахо-дящихся от нас дальше пяти футов? Вы не можете говорить, что их нет, что запределами пяти футов ничего не существует, ибо вопрос-то как раз и состоитв том, как мы можем знать, существует что-либо или нет? Мы находимся там,


где мы находимся, а не на расстоянии пяти футов от этого места. И мы дотра-гиваемся до того, до чего мы действительно дотрагиваемся, а не до Чего-либоеще. Поэтому допускать, что между прикосновением к чему-либо существуютпостоянно ощущаемые сущности означает, если угодно, введение теоретичес-ких сущностей с целью организации опыта, и допущение устойчивых физичес-ких объектов приводит нас к новому варианту инструментализма. Ясно, что этиразличные виды скептицизма быстро трансформируются в скептицизм per se *и разговор об объектах вообще ведется в инструменталистском ключе 15.

В своих предыдущих замечаниях по поводу аргумента об отсутствии про-шлого я указал на то, что он не "является вполне общим, ибо устраняет не всеутверждения о прошлом, а только те, которые говорят о вещах и событиях, имев-ших место более чем пять минут назад. Теперь я обращаю внимание на то, на-сколько произвольно это уточнение относительно пяти минут. Имеется беско-нечно много других моментов времени, которые могут обозначать границу, иесли все свидетельства совместимы с тем, что мир существует всего пять минут,то они совместимы с шестью, семью и любым количеством минут его суще-ствования. Свидетельства совместимы, если угодно, с бесконечным числом ги-потез, каждая из которых несовместима с другими. Однако оправдать проведе-ние границы в том, а не ином пункте можно, безусловно, только на основе сви-детельств, и если устраняется возможность обращения к свидетельствам, то не-возможно оправдать выбор одной гипотезы, а не другой. На каком основании,например, мы считаем, что мир возник пять минут, а не пять лет или пять столе-тий назад? Каждое свидетельство в пользу какой-то одной гипотезы может бытьсведено на нет сторонником более короткого периода существования мира, чемтот, о котором говорит данная гипотеза.

Обратимся теперь к самой гипотезе о том, что мир начал существовать пятьминут назад. Заметим, что она приводит к разделению класса утвержденийо прошлом. Если мир возник пять минут назад, то некоторые утвержденияо прошлом оказываются истинными или ложными, а именно те, которые гово-рят о том, что произошло в течение (последних) пяти минут 16. Вследствие от-сутствия референтов остальные являются либо ложными, либо вопрос об ихистинности или ложности не может быть поставлен, либо этот вопрос лишаетсясмысла благодаря тому, что такие утверждения получают статус теоретическихпредложений. Останемся на позициях исторического инструментализма и ска-жем, что одним утверждениям можно дать инструменталистское истолкование,а другим нельзя, т. е. тем, которые говорят о том, что случилось совсем недавно,нельзя. Заметим также, что будет существовать и соответствующее разделение вклассе предикатов, ссылающихся на прошлое. Мы можем принять те ссылаю-щиеся на прошлое предикаты, которые относятся к событиям и объектам, суще-ствовавшим в последние пять минут. Таким образом, существовали бы подлин-ные трехминутные яйца, а не просто яйца, называемые трехминутными. Суще-

* Сам по себе (лат.). — Прим. перев.


ствовали бы некоторые отцы, некоторые подлинные воспоминания и т.п. Одна-ко по мере того как произвольно избранный исходный пункт мы' сдвигаем вседальше вглубь времен, объем этих классов будет изменяться. Если мы отодви-нем его назад достаточно далеко, то всякий обыкновенно называемый отцом,будет отцом, все воспоминания будут подлинными, будут существовать подлин-ные шрамы и даже пушки, действительно поставленные Франциском I. И всебольше и больше утверждений будет действительно говорить о прошлом, а непросто служить полезным инструментом для организации настоящего. Но чемближе мы сдвигаем границу к настоящему моменту, тем все меньше и меньшеостается подлинных предикатов, ссылающихся на прошлое, и все меньше и мень-ше остается подлинных утверждений о прошлом. В конце концов мы достигаемпункта, в котором реально применимыми оказываются только нейтральныев отношении времени предикаты, а единственная роль утверждений о прошломсводится к организации данных настоящего. Здесь возможен только историчес-кий инструментализм. Но есть ли у нас серьезные основания не достигать этогопункта? Почему бы нам не приблизить начало мира к настоящему моменту на-столько, чтобы никакого прошлого вообще не осталось, даже и пятиминутного?Разве нет никаких свидетельств, препятствующих нашему плавному переходуот этих бесчисленных по количеству форм темпорального скептицизма к скеп-тицизму мгновения! Я думаю, что нет, ибо свидетельства в пользу одной формытемпорального скептицизма не лучше, чем в пользу другой, хотя каждая из этихформ допускает некоторые подлинные утверждения о прошлом. Однако посколь-ку они не могут обосновать это допущение, оно ничего не значит.

Я не считаю, что скептицизм мгновения в целом является здравой позици-ей. В некотором ясном и аналитически истинном смысле можно утверждать,что существует только настоящее. Отсюда следует, что прошлого не существу-ет, однако это почти тривиальность, сводящаяся к тому, что прошлое не естьнастоящее, и из нее не следует, что прошлого не существовало. Кроме того,неясно, почему, когда мы говорим о настоящем, мы говорим именно о мгнове-нии. Когда мы указываем на что-нибудь и говорим, что это сейчас существует,мы не утверждаем, что существование данного объекта ограничено настоя-щим мгновением, ибо мгновение не имеет границ, в которых что-то можетсуществовать. Мгновение не является единицей длительности, как точка неявляется единицей протяженности. В отношении пространства аналогом скеп-тицизма мгновения будет, я полагаю, скептицизм точки. Однако едва ли можноговорить о вещах, имеющих точкообразное существование. Для этого потре-бовалось бы, чтобы окружность совпала со своим центром, а это означало бы,что она перестала быть окружностью. Скептицизм точки приводит к выводу отом, что ничего не существует, — это чистый скептицизм. Но точно таким жеявляется и скептицизм мгновения. Быть вещью — значит обладать протяжен-ностью и длительностью, отрицать одно из этих свойств — значит отрицатьсуществование вещей.

Сегодня мы, конечно, понимаем, как достигается какой-то результат 17,поскольку принимаем введенное проф. Райлом важное различие между глагола-ми достижения, например «выигрывать», и другими глаголами типа «бегать».Состязание в беге требует времени, но победа этого не требует: побеждают вкакой-то момент, но не в течение какого-то интервала. Однако смысл этого раз-личения теряется, если каждый глагол является глаголом достижения, и, несом-ненно, нужно бежать, для того чтобы победить в состязании. Кроме того, выиг-рывает состязание бегун, а бегуны являются объектами, обладающими опреде-ленной длительностью: существуют мгновенные победители (каждый победи-тель одерживает победу в определенное мгновение), но нет мгновенных бегу-нов. Мгновение фиксирует положение во времени и используется для градуиро-вания «шкалы» времени, но не является единицей времени и само не имеет час-тей. Мгновения точно так же не входят в перечень «год, месяц, неделя, день, час,минута, секунда», как точки не входят в перечень «миля, род *, ярд, фут, дюйм».Это легко усмотреть из того факта, что ничто не может длиться два мгновения,хотя может продолжаться два часа, две минуты или секунды; ничто не можетиметь протяженность двух точек. Нет точек, если нет протяженностей, и нетмгновений, если нет длительностей. Поэтому рассуждения о мгновениях пред-полагают, в некотором смысле, длительности, и нельзя встать на позиции скеп-тицизма мгновения и надеяться тем самым породить сомнения в существованиидлительностей.

Из этих рассуждений, если они справедливы, вытекает, что нельзя пос-ледовательно придерживаться скептицизма мгновения. В моей аргумента-ции нет никаких предположений относительно причинности. При желанииможно спорить о точной продолжительности существования мира, но не отом, обладает ли мир вообще какой-либо длительностью: существованиемира требует какой-то длительности, вопрос лишь в том, как велика этадлительность. Человек, утверждающий, что мир существует лишь в течениепяти минут, обязан, как мы видели, признате, что хотя бы некоторые ут-верждения о прошлом истинны, а именно те, которые говорят о событиях,случившихся в эти пять минут. Однако теперь мы можем спросить его: от-куда ему это известно? Он уже не может уйти от этой проблемы, ибо если онответит, что его выбор пяти минут был произволен, мы можем предъявить емускептицизм мгновения. Дело в том, что он не может оправдать свой выбор, непринимая чего-то в качестве свидетельства, а если он принимает хоть какие-тосвидетельства, то почему не все? Вопрос о длительности мира есть в принциперазрешимый эмпирический вопрос, и если этого не признают, приходят к скеп-тицизму мгновения, которого, как я сказал, нельзя придерживаться. Эту пози-цию нельзя защищать, поскольку она внутренне противоречива. Нельзя гово-рить о мгновенном мире, как нельзя утверждать, что прошлое существовало, но

* Около 5-ти метров. — Прим. перев.


мы не можем знать, что оно было. Единственное, что тогда остается, это откро-венный скептицизм, однако в наши задачи не входит его обсуждение, ибо откро-венный скептицизм не порождает особых проблем для философии истории.

Я думаю, на этом можно остановиться. Выдвигать гипотезы относительноточной продолжительности существования мира — значит быть готовым при-знать какие-то свидетельства, подтверждающие эти гипотезы и опровергающиете гипотезы, которые с ними конкурируют. Однако то обстоятельство, что мывынуждены принимать нечто в качестве свидетельства, подтверждающего нашисуждения о прошлом, подводит нас к нашему третьему аргументу против воз-можности высказывать истинные утверждения о прошлом. Здесь на первый планвыходят релятивистские факторы: утверждения о прошлом должны быть при-вязаны к определенной совокупности свидетельств. Однако прежде чем пере-ходить к этому третьему аргументу, я хочу добавить несколько слов к сказан-ному выше.

По мере того как мы пересматриваем наши оценки длительности мира,мы все больше восстанавливаем нашу лексику, содержащую ссылку на вре-мя, и принимаем все большее число причинных законов. Пятиминутныймир слишком короток, чтобы что-то можно было признать подлиннымшрамом. Допустим теперь, что в среднем в течение месяца рана становитсяшрамом. Тогда существование мира в течение месяца дает нам какие-тошрамы, но еще не дает настоящих окаменелостей. Сказать, что мир суще-ствует миллион лет, значит возвратиться к подлинному употреблению ссы-лающегося на прошлое предиката «быть окаменелостью». Чем дальше мыотходим назад, тем меньше деформируется и наша каузальная схема, и нашалексика, ссылающаяся на время, и если бы кто-то сказал: допустим, мирвозник сто миллионов лет тому назад, то было бы трудно понять, считатьли это скептицизмом, интересным с философской точки зрения. Такое пред-положение оставляет нам всю историю и даже предысторию, а если бы этотчеловек добавил: «Целиком, со всем своим содержимым», то это предполо-жение едва ли доставит нам беспокойство, если мы не знаем, каков был мирв то отдаленное время. Но если мы что-то знаем об этом, то это наше зна-ние могло бы разойтись с известными каузальными законами и нашей лек-сикой, ссылающейся на время. Если бы мир в то время включал в себя, ска-жем, беременных динозавров, мы были бы вынуждены пересмотреть неко-торые каузальные понятия, если склонны согласиться с этим. Но чем прощесодержание мира, чем меньше предикатов, связанных со временем требует-ся для его описания, тем меньшее беспокойство доставляет нам представле-ние о его создании «целиком». Даже рассказ о сотворении мира не требует,чтобы мир появился внезапно: да, он был создан, но затем в течение шестидней обретал свой надлежащий облик. Мысль о том, что мир был создан илибыл создан сколь угодно давно, не содержит ничего логически абсурдного.Я лишь пытался показать, что любая такая гипотеза, если она произвольна, бы-

стро скатывается к абсурду. Но не все такие гипотезы произвольны, и тольковозможность эмпирического подтверждения способна предохранить их от ло-гических противоречий. Отправляясь отсюда, мы можем теперь, наконец, пе-рейти к рассмотрению тех проблем, которые ставит перед нами обращение ксвидетельствам.

•.

.. . . *

: . , - / > • • " ,

:•

•

-"

-

90 Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 91

Глава VI• •

Свидетельства и исторический релятивизм

В качестве одной из форм скептицизма относительно нашей способностивысказывать истинные утверждения о прошлом исторический релятивизм зна-

чительно отличается от рассмотренных выше двух форм скептицизма. Начать с

того, что его принимают всерьез и активно поддерживают весьма многие про-фессиональные историки, в том числе широко известные. В отличие от первой

разновидности скептицизма, он явным образом настаивает на том, что некото-

рые утверждения действительно говорят о прошлом, и в противоположностьвторой разновидности скептицизма провозглашает, что действительно существу-

ет то прошлое, к которому относятся такие утверждения. Тезис о том, что дей-

ствительно существует или существовало прошлое, поддерживает Чарльз Бирд,который говорит об «истории, как о прошлой реальности», подразумевая под

этим «все, что было высказано, сделано, прочувствовано и продумано людьми

на этой планете с тех пор, как человечество начало свой долгий путь» *. Конеч-но, у нас нет прямого доступа к истории-как-реальности, мы лишь косвенноможем судить о ней благодаря «истории-как-свидетельствам» (history-as-record),

т.е. благодаря документам, памятникам, символам, воспоминаниям или элемен-там мира настоящего, находящимся в определенных отношениях с историей-

как-реальностью. Наконец, Бирд говорит еще об истории-как-мысли. Она отно-

сится к истории-как-реальности, но «направляется и ограничивается историей-

как-свидетельствами» 2. Пока в таких рассуждениях нет ничего необычного 3:это вполне привычный взгляд на деятельность историка. Бирд действительно

отходит от обычного понимания только тогда, когда начинает настаивать на том,что некоторые каузальные факторы, оказывающие воздействие на индивида, пы-тающегося высказывать утверждения об истории-как-реальности, препятству-

ют формулировке истинных и объективных утверждений. Однако я начну с рас-смотрения общепризнанной части рассуждений Бирда и лишь затем перейду к

релятивизирующим факторам, надеясь показать, что они не столь вредны, как

представляется Бирду, его сторонникам и критикам.

Как приятно после всего сказанного обратиться к концепции, столь близкой

нашему обычному представлению об истории, — к концепции, согласной с тем,что логика не запрещает нам говорить о прошлом. Она вовсе не настаивает на

том, что, пытаясь что-то сказать о прошлом, мы на самом деле всегда отклоня-

емся от своей цели и говорим о настоящем или будущем. Современники Бирда,прагматисты, были убеждены в том, что высказывания об истории-как-реально-

сти в конечном счете сводимы к высказываниям об истории-как-свидетельствах,как если бы документы, памятники и т. п. образовывали непроницаемую завесу

между нами и прошлым, о котором мы могли бы упоминать, но не могли бы

ничего утверждать. Однако документы не стоят между нами и прошлым, напро-тив, именно они позволяют нам что-то узнать о прошлом, и мы не смогли бы

даже начать свою работу без «удостоверенных критическим анализом свиде-тельств и их согласования посредством научного метода» 4. Они являются сред-

ством, но не объектом исторического исследования. В сжатом виде эту мысльвыражает Рональд Батлер:

«Когда мы утверждаем, что знаем некое прошлое событие, мы говорим

не просто об оценке свидетельств. При этом мы не рассматриваем сви-детельства как непроницаемую завесу: мы претендуем на то, что смот-рим сквозь завесу на то, что лежит за ней... Мы должны еще проанали-

зировать, что значит «смотреть сквозь завесу на то, что лежит за ней» 5.

Несомненно, это понятие трудно анализировать. Отчасти потому, что —

если развить далее эту метафору, которая не вполне позволяет выразить сутьдела, — только «смотря сквозь завесу на то, что лежит за ней», мы можем

увидеть саму эту завесу. Если выразиться менее метафорически, то можно ска-зать, что оценка чего-то как свидетельства уже предполагает разговор не только

о нем: считать что-то свидетельством — значит уже говорить о чем-то ином, аименно о том, по отношению к чему это является свидетельством. Считать Е

свидетельством в пользу О — значит рассматривать Е уже не так, как мы рас-

сматривали бы его, если бы не имели никакого представления об О. Такимобразом, рассматривать что-то в качестве свидетельства — значит уже «смот-

реть сквозь завесу на то, что лежит за ней».

Что касается утверждений о прошлом, то рассматривать какое-то Е в каче-стве свидетельства, подтверждающего одно из них, значит видеть Е в опреде-ленной временной перспективе. В самом деле, только ссылаясь на прошлое, мы

можем считать правомерными некоторые описания того, что мы видим. Путе-шественника, вернувшегося из Венеции, я могу спросить, видел ли он «ПьетуРонданини» Микеланджело. Это как раз полезный пример, так как совсем не-давно те, кто видел этот объект, который сейчас так называется, не сказали бы,

что они видели «Пьету Ронданини»: до недавнего времени этот объект был от-дельной частью фундамента палаццо Ронданини в Риме, и те, кто его видел,видели его именно в этом качестве. Если ограничиться нейтральным по отно-

шению ко времени словарем, то можно сказать, что существуют предикаты, ис-тинные для этого объекта и совместимые с обоими описаниями. Например, онмраморный, имеет столько-то сантиметров в наиболее длинной части, весит

столько-то килограммов и т. п. Называть его камнем фундамента — значит уже

поместить его в некоторое временное измерение, т. е. связать с предшествую-щим сооружением фундамента. Точно так же сказать о нем как о скульптуреозначает отнести его к предшествующей резьбе по камню. Описать его как скуль-


птуру Микеланджело или, еще лучше, как последнюю из его известных четырехпьет — значит использовать точный предикат, ссылающийся на время. Именнопотому, что люди не видели в этой пьете объект, относительно которого истиненданный предикат, она и оказалась в фундаменте палаццо. Важно, однако, то, чтоописать его таким образом значит связать с прошлым, увидеть в нем нечто боль-шее, нежели кусок мрамора определенной величины. Увидеть в нем произведе-ние Микеланджело значит взглянуть сквозь завесу на то, что лежит за ней. Ис-пользуя нашу лексику, содержащую ссылку на время и несводимый, как я пока-зал, к языку, нейтральному в отношении времени, мы проникаем сквозь завесу,или, если угодно, эта завеса разделяет нейтральный в отношении времени языки язык, ссылающийся на прошлое. Однако в нейтральном языке мы не можемговорить об исторических свидетельствах.

Если прибегнуть к аналогии, то я мог бы сказать, что объекты наличного мираподобны написанным словам, а их историческое употребление и понимание по-добно чтению. Написанные слова мы обычно не рассматриваем как чернильныезнаки, находящиеся между нами и их значениями: при чтении мы смотрим сквозьслова « на то, что за ними» и вряд ли даже обращаем внимание на их статус какфизических объектов, т. е. на чернильные кружочки и крючки, из которых онисостоят. Существуют, я думаю, три основные группы людей, которые видят толь-ко значки, когда сталкиваются с написанным текстом — неграмотные; люди, зна-ющие один язык, но не знакомые с другими языками, и люди с «повреждением» вмозгах. Сицилийский крестьянин, который в куче камней не видит башни, пост-роенной норманнами, исторически неграмотен: он не знает, о чем говорят этикамни. Представитель классической филологии, рассматривающий этрусскуюнадпись, уже знает, что находящиеся перед ним значки осмысленны, но ему не-известно, что они означают: он не умеет прочитать эти значки и поэтому работа-ет с ними именно как со значками. Труднее найти пример человека с «поврежде-нием» в мозгах. Наиболее подходящим здесь мне представляется философ, ут-верждающий, что мы видим только предметы настоящего, но не видим про-шлого, короче говоря, это человек, которому процесс чтения представляет-ся непостижимой деятельностью. Сейчас мы не видим прошлого, мы видимлишь то, что находится перед нами. Однако чтение представляет собой ин-терпретацию, и видеть в значках слова — значит уже рассматривать их какнечто требующее интерпретации. Мы не сможем, безусловно, перевести то,о чем говорит какая-то книга, посредством бесконечно большого множестваутверждений о буквах, если только не расширим наше понятие «буква», вклю-чив в него все те понятия, которые стремились элиминировать с помощьюперевода. Именно поэтому я настаивал на том, что с языка времени нельзяпереводить при помощью словаря, нейтрального в отношении времени.

Возвращаясь к различию, введенному Бирдом, можно сказать, что только соссылкой на «историю-как-реальность» можно говорить об «истории-как-свиде-тельствах». Поэтому есть доля неискренности в вопросе о возможности перехо-

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм

да от «истории-как-свидетельства» к «истории-как-реальности». Рассматриватьчто-то в качестве «истории-как-свидетельства» значит уже совершать этот пере-ход. В противном случае мы видели бы лишь вещи. Эпистемологические дис-куссии в истории слишком часто начинаются с выдвижения ложного допущенияо том, что все мы неграмотны в отношении времени. Тогда неизбежен вопрос:как от настоящего перейти к прошлому? Отвечают, что мы не можем этого сде-лать. Мы не можем этого сделать потому, что при любом выводе от наличныхданных к прошлому факту нам, безусловно, требуется включить в число посы-лок какое-то общее правило, принцип или суждение, имеющее следующую фор-му: «Если Е, то F», где Е обозначает наличные данные, a F — некоторое про-шлое событие. Было бы трудно понять суждения такого рода, если бы мы имелидело только с тем, что находится перед нами. По сути, мы не могли бы понятьтаких суждений. Однако в действительности мы их достаточно легко понимаем,хотя тот, кто находит смысл только в нейтральном в отношении времени языке,вряд ли способен объяснить этот факт. Совершенно в кантианском духе он мо-жет настаивать на категориальном характере времени. Так это или не так, одна-ко несомненно, что мы автоматически усваиваем понятие о прошлом в процессеосвоения нашего языка, который чрезвычайно богат предикатами, ссылающи-мися на прошлое. Я не могу понять, как без этого могла бы начаться история.Рассмотрение возникновения языка и возникновения истории как чего-то еди-ного было великим достижением Вико. Ни один из тех, кто хорошо владеет язы-ком, не живет только в настоящем. Он может заставить себя жить в настоящемтолько благодаря специальному усилию воли, но, поскольку он вынужден от-вергать более богатое существование во времени, это есть жизнь лишь в некото-ром производном смысле. Приблизительно так жила Мария Антуанетта в Ма-лом Трианоне в Версале: по причине mauvaisefoi *.

Эти соображения можно сформулировать иначе. Я думаю, было доста-точно убедительно 6 показано, что различия во времени нельзя определитьбез ссылки, пусть неясной, на понятия, связанные со временем, которые ужевходят в определяемую часть определения. Например, кто-то может попы-таться определить прошлое как то, что логически возможно помнить. Ноиспользуемое в определяющей части слово «помнить» уже неявно ссылает-ся на понятие прошлого: частью значения слова «помнить» является мысльо том, что то, что помнится, есть прошлое. Как я сказал бы, слово «помнить»является термином, отсылающим к прошлому. Поэтому такое определениесодержало бы в себе порочный круг. Можно было бы попытаться опреде-лить настоящее как то, что человек действительно переживает в опыте 7.Отсюда следует, что нельзя переживать в опыте прошлое или будущее. Однаковыражение «переживаемый в опыте» предполагает отношение между некото-рым индивидом и объектом опыта, в частности нахождение второго перед пер-вым. Однако что-то может находиться перед чем-то, только если это одновре-

* Злой рок (франц.). — Прим. перев.


менно существующие объекты. Поэтому понятие настоящего уже содержится вопределяющем выражении, Конечно, можно было бы сказать, что логическивозможно воспринимать прошлое и будущее, но это означает при соответствую-щем анализе, что нечто можно было воспринимать, когда оно было настоящим,или что нечто можно будет воспринимать, когда оно станет настоящим. Понятиенастоящего включено в понятие опыта, поэтому утверждение о том, что можнопереживать в опыте только настоящее, является аналитически необходимым. Еслиэто так, и знание отождествляется с опытом, то трудно понять, как можно знатьпрошлое: прошлое есть нечто такое, что не переживается в опыте. Но если пе-реживается в опыте только настоящее, то как мы можем знать прошлое? Задаваяэтот вопрос, мы допускаем существование опыта, нейтрального в отношениивремени. А это, как я показал, не соответствует реальности. Если мы обратимвнимание на то, каким образом мы в действительности воспринимаем мир, топодлинно важным вопросом оказывается следующий: если бы мы не знали про-шлого, то как могли бы мы воспринимать настоящий мир таким, каким мы еговоспринимаем? На самом деле — и наш язык показывает это — мы всегда вос-принимаем мир настоящего в некотором логическом и каузальном контексте,который связан с прошлыми объектами и событиями, следовательно, принима-ем ссылку на объекты и события, которых нельзя воспринять в тот момент, когдамы воспринимаем настоящее. И невозможно, так сказать, расширить наше по-нятие настоящего так, чтобы включить эти объекты и события в настоящее. Ког-да Пруст ощущает вкус размоченного в чае кусочка пирожного, он не восприни-мает в тот момент тетю Леонию и Комбре: он вспоминает их с необычайнойяркостью, и впечатление, производимое на нас этим отрывком, обусловлено по-ниманием того, что всего этого нет и никогда не будет, что все это ушло в безвоз-вратное прошлое и его можно пробудить только с помощью искусства. Но мы непробуждаем того, что испытываем в данный момент: в конкретном прустовскомсмысле выражение «пробуждать» является термином, ссылающимся на прошлое.Его ощущение вкуса пирожного и связанные с этим переживания дают яркийпример того, что обычно происходит с людьми, обладающими воспоминаниямио прошлом. Чувство замешательства, которое он испытывает, попробовав пи-рожное и чай, его усилия понять, что означает этот вкус, были, конечно, специ-фическими: он не сразу понял, как «прочитать» это ощущение. Так часто быва-ет, когда мы, воспринимая настоящее, осознаем, что оно что-то означает из про-шлого, но не можем сразу сказать, что именно. Фактически он воспринимаетнастоящее в свете прошлого, не будучи способным в данный момент устано-вить связь между ними, пока, наконец, не приходит ясное осознание: «То былвкус кусочка бисквита, которым в Комбре каждое воскресное утро ... угощаламеня, размочив его в чае или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил кней поздороваться...» 8. Не имея в виду память, каждый из нас может испытатьто же самое затруднение при взгляде на камни Стоунхенджа: мы переживаемсвою неспособность прочитать, понять, о чем говорят эти камни, что они нам

Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 95

сообщают. А это и означает восприятие настоящего в свете прошлого.Представитель аналитической философии истории должен обязательно ре-

шить две задачи. Первая заключается в том, чтобы вообразить, как можно былобы воспринимать настоящее, ничего не зная о прошлом. Вторая задача: вообра-зить, каким было бы восприятие настоящего, если бы мы знали также и буду-щее. О последней я буду говорить ниже. Относительно первой можно сразу жесказать, что наше восприятие настоящего в значительной мере зависит от на-шего знания прошлого. Мы неизбежно по-разному будем воспринимать настоя-щее в зависимости оттого, с какими элементами прошлого сможем связать его.Пруст дает здесь весьма поучительные примеры. Например, госпожа Сазра неспособна воспринять маркизу де Вильпаризи как пожилую женщину, так какпомнит то время, когда эта женщина излучала роковое очарование и внушаланепреодолимую страсть отцу госпожи Сазры. А в то же время Марсель, которо-му это прошлое неизвестно, не способен воспринимать маркизу де Вильпаризииначе, как пожилую женщину, с которой едва ли могут быть связаны какие-толюбовные помыслы. Я подчеркиваю это еще раз, прежде чем обратиться к Бир-ду. Дело не просто в том, что факторы настоящего способны исказить наши ут-верждения о прошлом. Факторы прошлого способны исказить наше восприятиенастоящего, так что можно было бы сказать, что Марсель и госпожа Сазра врядли воспринимали одного и того же человека. Как мы увидим, отделить про-шлое от настоящего столь же трудно, как трудно связать настоящее с будущим.Пьета Ронданини была высечена из куска греческой колонны. Кто-то мог бывидеть в ней древнюю колонну. Но кто мог бы видеть в ней, скажем, в четырнад-цатом столетии колонну, из которой Микеланджело изваял Пьету Ронданини?

Бирд, как и все исторические релятивисты, говорит о преимуществах, кото-рыми пользуются ученые и которые недоступны историкам. Он утверждает, на-пример, что в отличие от ученого историк не может наблюдать объект своегоизучения: «Он не может видеть его объективно, как химик видит свои пробиркии соединения» 9. Сожаления подобного рода кажутся несколько странными. Нашапринимаемая на веру неспособность наблюдать, прошлое не есть порок самойистории, а представляет собой как раз то, что должна преодолеть история. Точ-но так же медицинскую науку нельзя упрекать в том, что люди болеют. Болезниприсущи человеку, и как раз для борьбы с ними существует медицина: она былабы не нужна, если бы мы были всегда здоровы. Города располагаются на неко-тором расстоянии один от другого, но это не считается пороком нашего транс-порта: для преодоления именно этого недостатка, если можно так выразиться, ипредназначен транспорт. И как раз потому, что у нас нет прямого доступа к про-шлому, существует история: именно этому факту история обязана своим суще-ствованием, он делает ее возможной.

Однако ученый далеко не всегда способен непосредственно наблюдать объек-ты своего изучения. Часто он имеет дело с ненаблюдаемыми объектами, дляисследования которых вынужден разрабатывать теории и технические приемы.


То, что ученый непосредственно наблюдает, часто находится в таком же отда-ленном отношении к предмету его изучения, как и то, что наблюдает историк —медали, рукописи, черепки, — относится к предмету его изучения. Ненаблюдае-мость предмета исследования может быть обусловлена разными причинами. То,что нельзя наблюдать прошлое, возможно, является логической истиной, а не-наблюдаемость электронов и генов обусловлена лишь случайными обстоятель-ствами. Однако разница между логической и фактической ненаблюдаемостьюникак не сказывается на современной практике исследования. В науке суще-ствуют такие отрасли, предмет исследования в которых является наблюдаемым,например, в некоторых разделах химии, зоологии и геологии. Но это характернодля элементарных наук в отличие, скажем, от атомной физики. И тот факт, чторазвитые науки в большинстве своем имеют дело с ненаблюдаемыми объекта-ми, показывает, я думаю, что как ненаблюдаемость, так и наблюдаемость иссле-дуемых объектов не дает науке никаких подавляющих преимуществ. Поэтомусетования Бирда на то, что «историк вынужден «видеть» реальность историичерез посредство документов, и это единственный его источник», не вызываюту нас сочувствия. Это шир'око распространенная особенность научного иссле-дования, и она не ставит перед историей каких-либо особых проблем. Я утверж-дал, что без ссылки на историю-как-реальность историки вообще не смогли бырассматривать что-то в качестве документов. Точно так же и в науке, не опира-ясь на понятия, относящиеся к ненаблюдаемым сущностям, ученые не могли бычитать отпечатки на фотографических пластинках, треки в камере Вильсона илина экране осциллографа. Все это достаточно очевидно. Именно поэтому теоре-тическое исследование требует основательной подготовки, в процессе которойстудент учится читать такие показания. В отношении зрения мы с ученым, воз-можно, находимся в равном положении, однако мы не можем видеть вещи так,как видит их он 10.Так же обстоит дело и с историческими документами. Когдамы не способны прочитать эти документы, нам нужны не очки, а историографи-ческое мастерство. Между историей и наукой имеются очевидные различия, ноони заключаются не в этом.

Бирд усматривает еще одно различие между историей и наукой, которое ле-жит в самом центре релятивистской концепции. Это различие выражается в при-дании слову «объективный» некоторого иного смысла, а именно того, которыйпротивоположен смыслу слова «пристрастный». Предметам исследования уче-ных и историков присущи некоторые существенные особенности, позволяющиеученому занять нейтральную позицию по отношению к своему предмету, но вы-нуждающие историка быть пристрастным. «Исторические события и личностиистории по самому своему существу предполагают этическую и эстетическуюоценку, — пишет Бирд, — в то время как химические или физические явленияпозволяют «наблюдателю» оставаться нейтральным» н. Верно, что историкиимеют дело с людьми, а люди действуют, исходя из своих убеждений. Но совер-шенно неверно, что отсюда вытекает какое-либо различие между историческими


и научными исследованиями. Оставим в стороне вопрос о следствиях. Удиви-тельно то, что об этом различии говорит историк. Его опровергает даже самоеповерхностное знакомство с историей науки. Например, в XVII столетии ученыеповсеместно руководствовались этическими и эстетическими соображениями,иначе и быть не могло, если учесть ту религиозную и нравственную атмосферу,в которой они работали. Сомнительно, чтобы такого рода соображения полнос-тью отсутствовали в современной науке. Образ бесстрастного объективного уче-ного сам по себе представляет некоторый этический идеал, и даже если бы мно-гие ученые хотели ему соответствовать, было бы чрезвычайной наивностью по-лагать, что ученые на самом дела столь нейтральны, как нам хотелось бы думать.Существует слишком много поощрений, связанных с научными достижениями,не говоря уже о безраздельном желании быть правым, поэтому легко предполо-жить, что ученым порой приходится прилагать огромные усилия для того, чтобыостаться на нейтральной позиции. Клод Бернар писал:

«Люди, преисполненные чрезмерной веры в свои собственные теорииили идеи, не только не расположены делать открытия, но они не стре-мятся и к наблюдениям. При наблюдении они руководствуются пред-взятыми идеями, а когда осуществляют эксперимент, то в его результа-тах хотят видеть только подтверждение своей собственной теории...Вполне естественно, что тот, кто слишком сильно верит в собственныетеории, недостаточно доверяет теориям других... Из всего этого следу-ет, что когда сталкиваешься с приговором эксперимента, нужно отка-заться от своих мнении, как и от мнении других» 12

Пьер Дюгем комментирует этот отрывок следующим образом:

«Этому совету нелегко следовать. Он требует от ученого полной отре-шенности от своих собственных идей и отсутствия какой-либо враж-дебности по отношению к идеям других людей, ни тщеславие, ни за-висть не должны его беспокоить... Свобода мысли, представляющая,согласно Клоду Бернару, единственный принцип экспериментальногометода, зависит не только от интеллектуальных, но также и от мораль-ных условий, и поэтому ее осуществление реже встречается и достойнобольшого поощрения» 13.

Заметим, что речь здесь идет не о преднамеренном искажении результатов.Бирд не подозревает историков, а Бернар и Дюгем — ученых в том, что им труд-но удержаться от подлогов и обмана. Речь идет, скорее, о непроизвольныхискажениях, какими бы причинами они ни были обусловлены. Именно ихимеет в виду Дюгем, замечая, что ученому трудно сохранить объективность,что она не достигается автоматически и поэтому представляется чрезвы-

98 Артур Данто. Аналитическая философия истории Глава VI. Свидетельства и исторический релятивизм 99

чайно ценным. Все это значительно смягчает то различие, о котором говоритБирд, если не уничтожает его вовсе. Предубеждения и предрассудки распрост-ранены в самых разных науках.

Благодаря определенным факторам, по мнению Бирда, все попытки ис-ториков добиться свободы мысли и непредубежденного отношения к фак-там в конечном счете оказываются тщетными: «Как бы ни старался исто-рик очистить свое мышление, он остается человеком — продуктом опреде-ленного времени, места, обстоятельств, интересов и культуры» 14. Труднопонять, что это означает для ученых — неявную похвалу или, напротив,упрек? Но если они также являются людьми со своими интересами и пред-рассудками и это не препятствует их поиску истины, то неясно, почему этодолжно мешать историкам. Историки по разным основаниям могут руко-водствоваться разными убеждениями, но отсюда не следует, что они не спо-собны высказывать истинных утверждений. Классическая философскаякритика релятивизма указывает на то, что он смешивает причины убежде-ний с их разумными основаниями. Конечно, выбор человеком некоторогоубеждения обусловлен определенными причинами, но это совершенно не зави-сит от вопроса о том, в какой мере обосновано это убеждение, а решение этоговопроса вовсе не требует знания упомянутых причин. Например, благодаря сво-ему католическому воспитанию, некий автор может верить в то, что семействоБорджиа целиком состояло из добродетельных людей, которых оклеветали. Од-нако он должен предъявить свидетельства, опираясь на которые мы решим, правон или нет. Конечно, его симпатии могут сделать его более чутким к таким доку-ментам и интерпретациям, которых никогда не заметил бы другой, менее при-верженный этой идее историк. Ученые, не меньше историков, испытывают воз-действие внешних обстоятельств. В науке, как и в истории, имеются убеждения,принимаемые или отвергаемые по основаниям ad hominem *. Есть не так ужмного более пагубных идей, нежели идея о том, что, объяснив, почему кто-топридерживается некоторого убеждения, мы тем самым поставили под сомнениеего истинность. Например, можно объяснить убеждение Бирда, указав на то, чтоон был историком и поэтому интересовался причинами человеческих убежде-ний. Но указать на этот факт — не значит опровергнуть тезис Бирда и нельзятакже сказать, что его тезис ошибочен потому, что высказан историком. Оношибочен по тем же причинам, по которым ошибочен любой тезис, не согласу-ющийся с фактами. Однако это не означает, что утверждение Бирда лишено ка-кого-либо значения. Я сам настаивал на том, что время, когда высказываетсянекоторое историческое предложение, является фактором, который следует при-нимать во внимание при его оценке. Научные предложения не всегда этого тре-буют, например если они не ссылаются на определенный момент времени.

Конечно, даже и здесь нужны определенные уточнения, поскольку былопоказано, что иногда важно связать данную теорию с некоторой датой. Напри-* К человеку (лат.). — Прим. перев.

мер, Эрнст Нагель показал, что без такого ограничения нельзя 15 говорить осводимости термодинамики к механике. Если мы имеем в виду механику во вре-мена Ньютона, такое сведение было невозможным. Поэтому мы должны гово-рить о теориях механики в тот или иной период времени. Тем не менее то, чтоодна теория механики была принята в XVII столетии, а другая — в XIX столе-тии, является лишь некоторой случайностью. Логика редукции не требует ссыл-ки на время, однако в истории дело обстоит не так. К этому я обращусь позже, асейчас я хочу рассмотреть важнейшую ошибку, скрытую в анализе Бирда.

Между историей и наукой существуют весьма серьезные различия, однакоуже в первой стычке с Бирдом" мы смогли убедиться в том, что он абсолютноне способен увидеть их. Эту поразительную слепоту я объясняю тем, что уБирда было совершенно извращенное представление о науке. Опираясь на оши-бочное понимание науки, он противопоставляет ее истории — той дисципли-не, которую он сам разрабатывал с большим мастерством. Обнаруживая рас-хождения между историей и своим извращенным представлением о науке, онпришел к выводу о том, что истории присущи недостатки, которых лишенанаука. В действительности эти «недостатки» свойственны всей науке, и кактолько мы это осознаем, мы сразу же можем увидеть источник заблужденийБирда и избавиться от того противопоставления истории и науки, которое онпроводит. Однако дело не в том, что так называемые «недостатки» историиможно обнаружить также и у науки. Они являются sine qua поп * всякого эмпи-рического исследования, включая историю.

Бирда беспокоило не столько то, что гипотезы историков причинно обус-ловлены, сколько то, что историки вообще вынуждены прибегать к гипоте-зам. Как если бы использование гипотез faute de mieux ** неизбежно иска-жало историческое исследование, будучи само следствием нашей неспособнос-ти видеть и наблюдать то, что нас интересует. Как раз здесь мы начинаем осоз-навать ошибочность используемой аналогии или метафоры: «видеть» прошлое(историю-как-реальность) через посредство документов (истории-как-свиде-тельств). В ней скрыт предрассудок, который можно выразить следующим об-разом: мы знаем то и только то, что можем видеть. В таком случае, если мыможем знать прошлое, мы должны быть способны как-то видеть его, а иначе(эта проблема мучила Льюиса) как мы вообще можем знать прошлое? Хотя врядли можно сомневаться в том, что наблюдение составляет важнейшую и, по сути,неустранимую черту эмпирического знания, последнее никоим образом им неисчерпывается. Однако это довольно поразительная черта научного исследова-ния, и если отождествить знание с наблюдением, то легко понять стремлениеэмпиризма к полному переводу языка науки в словарь наблюдения. Бирд смутноощущал привлекательность прагматизма и феноменализма как вариантов осу-ществления радикальной эмпиристской программы и был убежден в том, что

* Необходимым условием (лат.). — Прим. перев.** За неимением лучшего (франц.). — Прим. перев.


основным источником искажений являются большие посылки силлогизмов или,во всяком случае, использование силлогизмов в историческом иссдедовании. Про-шлое доступно только благодаря выводу, а такие выводы — явно или неявно —опираются на определенные теоретические предложения, связывающие налич-ные свидетельства с фактами прошлого. Однако в основном Бирда интересуютне эти предложения. В большей мере, я полагаю, его беспокоит то, что мы темили иным образом используем теории для организации тех событий, сведения окоторых обнаруживаем в истории-как-свидетельствах. У Бирда было странноеубеждение, что с этой целью теории не используются в науке, что наука видитвещи такими, какие они есть. Если бы мы могли видеть события, интересующиенас как историков, это был бы идеал. Однако мы не можем их видеть. Поэтомуприбегаем к гипотезам, а это так или иначе очень плохо.

Бирд пишет:

«Любые общие гипотезы или концепции, используемые для того, чтобыдать последовательное и связное изложение прошлых событий в напи-санной истории, представляют собой некоторую интерпретацию, нечтотрансцендентное» 16.

Я считаю, что историки, пишущие историю, должны пользоваться такими«общими гипотезами», и позднее попытаюсь подробно обосновать это. Здесьже меня интересуют два вопроса. Во-первых, это вопрос о том, подкрепляет лиэто обстоятельство то различие между историей и наукой, на котором настаива-ет Бирд. И, во-вторых, могут ли существовать различия в самой истории — междуразделами письменной истории, использующими и неиспользующими та-кие общие гипотезы? Даже если бы оказалось, что вся письменная историяиспользует такие концепции, то не можем ли мы, по крайней мере в идеале,представить себе такую ее часть, которая этого не делает и которая удовлетво-рила бы Бирда как та объективная история, которой до сих пор не удавалосьнаписать? На что она была бы похожа?

Установим сначала, что позволяет утверждать наш аргумент: (а) тео-рия может быть верной или неверной независимо оттого, по каким причи-нам кто-то ее поддерживает; (б) согласно общему правилу, справедливостьтеории мы устанавливаем посредством наблюдения; наконец, (в) нет на-блюдений, независимых от какой-либо теории. Затем отбросим образ ис-торика, стремящегося проникнуть сквозь завесу документов и дать очеркпрошлых событий. Будем видеть в нем человека, пытающегося проверитьили подтвердить некоторое понимание прошлых событий с помощью «ис-тории-как-свидетельств». Это придало бы дополнительный смысл моемуутверждению о том, что история-как-свидетельство становится таковой внаших глазах только в том случае, если мы подразумеваем историю-как-реальность. Пусть кто-то хотел бы знать, является ли правильным некото-


рое описание прошлого. Тогда он осуществляет то, что можно назвать истори-ческим наблюдением. Грубо говоря, он проверяет письменные свидетельства.Однако заметим, мимоходом, что предикат «быть письменным свидетельством»выражает отношение. Мы говорим о письменных свидетельствах чего-то. По-этому если мы вправе назвать что-то письменным свидетельством, то оно уженаходится в определенном отношении к чему-то еще. Я хочу сказать, однако,что никто не ходит в архивы полностью разоруженным, как никто не ходит влабораторию без какого-либо научного багажа. «Нельзя, — пишет Дюгем, —оставить за пределами лаборатории ту теорию, которую хотят проверить, ибобез теории невозможно работать ни с одним прибором и невозможно интерпре-тировать его показания» 17. Без теории «эти показания были бы лишены смыс-ла». Мои симпатии целиком на стороне Дюгема, подход которого, хотя и ле-жит в сфере философии науки, заслуживал бы гораздо более внимательногоанализа. Однако в данном случае я цитирую его для того, чтобы показать, каксильно он расходится с тем представлением о науке, которого неявно придер-живается Бирд.

Мне кажется, что в философском отношении Бирд был, по сути дела, бэко-нианцем, и в его мышлении проявились типично бэконовские ошибки. Бэконсовершенно справедливо указывал на то, что люди подвержены искажающемувлиянию самых разнообразных предрассудков, которые он называл «идоламичеловеческого ума». Если мы хотим продвинуться в нашем познании окружа-ющего мира, мы должны освободиться от этих идолов и взглянуть на природучистым непредубежденным взглядом. Однако затем, как если бы он пленилсяигрой слов, Бэкон переходит от этого в общем-то здравого совета к совершен-но вредному требованию, гласящему, что к изучению природы следует подхо-дить без каких-либо теорий. Он полагал, что его метод «истинной индукции»,применяемый непредубежденными людьми, позволит им посредством слож-ной совокупности таблиц установить «форму» явлений без всяких теорий. Те-перь нам известно, что систему Бэкона невозможно реализовать *8, и если бынаука следовала рекомендациям Бэкона, она бы тотчас умерла. Поэтому Бэ-кон не стал вдохновителем той научной революции, которую он так ждал, ибоэта революция опиралась на использование гипотетико-дедуктивного мето-да, который сам бы он осудил. Бирд был бэконианцем в том смысле, что онтоже считал, что наука не только может обойтись, но и действительно обхо-дится без гипотез и что гипотезы подобны идолам человеческого ума.

Вопрос «Может ли физика быть объективной?» звучит, я думаю, странно,однако не более странно, чем следующее основание для отрицательного ответа:физика необъективна, поскольку пользуется теориями и гипотезами. Странностьтакого ответа заключена в том, что если не учитывать теорий и гипотез, их про-верки и оценки, то трудно понять, что же такое физика. Конечно, физики в тойили иной степени могут позволять своим личным или философским соображе-ниям влиять на их истолкование явлений, однако все это не имело бы никакого

Documents

Данто А. Аналитическая философии истории