К о н с т а н т и н К о н и ч е в

ПОВЕСТЬ

$oM)ao3ei€oe ЭСнижяое Qtj-da.niейе>е/п1ю 1 9 6 0

В Р О Д И Т Е Л Ь С К О М Д О М Е

Бывший предводитель череповецкого уездного дворян­ства помещик Верещагин сидел за конторкой в своей усадь­бе Пертовке и перелистывал записную книжку в кожаном переплете. В нее он заносил свои и чужие мысли, а также записывал долги, числившиеся за неповоротливыми старо­стами и жуликоватыми лесниками. Н а одной из страничек, исписанной мелким почерком, он обнаружил запись пятна­дцатилетней давности: «Родился сын Василий 1842 года 14 октября в 7 часов вечера».

«К аж ется, давно ли это было? — спросил сам себя Ве­рещагин. — Будто во сне пролетели годы. Вот уже и В асят­ка седьмой год в Морском корпусе, да и другие ребята вы ­росли, учатся и скоро будут добрыми помощниками в моем не бедном хозяйстве. Бежит и бежит время, оглянуться не успеешь, как и жизнь кончена. А умирая, придется спросить себя: «Н у, как, долгонько жил, а что наж и л?» — и, вздох­нув так тяжело, что две пуговицы на халате расстегнулись сами собой, он ответил: «Ничегошеньки и не нажил. Д аж е приуменьшил то, что перешло мне от отца и деда. М ужик нынче не тот стал. Слухи да разговоры о воле совсем его испортили: на себя работает в полную силу, а на помещи­к а — в четверть силы, да и кое-как!.. И что же получается? М уж и ку нужна воля, а нашего брата подстерегает падение, обнищание... Нет, этому не бы вать!..»

Верещагин еще полистал свою заветную книжицу.«К то делает зло, тот должен бояться его, как мстителя

своей вины...» — прочел он.«К огда это записано? — удивился помещик. — Число,

месяц и год не проставлены, чернила пожелтели, а мысли —

будто свежие... А га , это записано в ту пору, когда вологод­ские мужики убили моего тестя, помещика Жеребцова, да кубенские мужики помещика М ежакова прикончили... Пре­ступников, помнится, повесили, но помещики в смерти сво­ей виновны были сами, — чего грех таить! Слишком озло­били против себя людей. Волокитничали, крепостных девок обижали; насилье до добра не доводит... не тем будь помя­нуты оба...»

Верещагин стал дальше просматривать свои старые за ­писи.

«Лучшее благо в жизни не в том, чтобы нам поклоня­лись, чтобы нас признавали первыми, а в том, чтобы жить и, если нужно, умереть — для блага лю дей!..» «М ысль вер­ная, — подумал Верещагин, — но не всякому доступен та­кой идеал. Иногда для блага людей нужна твердость и же­стокость управления. Без втого низшие слои населения не привыкли обходиться...»

С прятав книжечку в ящик письменного стола, Вереща­гин подошел к окну, приоткрыл тонкую узорчатую занаве­ску, сплетенную руками местных кружевниц, и посмотрел вдоль улицы своей деревни Пертовки.

Было раннее июньское утро. С косогора, где стояла креп­кая бревенчатая усадьба Верещагиных, видно было широ­к о — на все четыре стороны; за перелеском виднелась цер­ковь, стоявш ая на холме в селе Любцах. Т ам же, в гуще зеленого парка, находилась усадьба брата — А лексея Вере­щагина, отставного полковника. Три обширных поля, обнё- сенных изгородью, концами длинных полос упирались в лесные владения помещиков братьев Верещагиных. Н а за ­ливных лугах по обоим берегам оживленной судоходством Шексны зрела густая, высокая н цветистая трава. Вокруг дома пертовского помещика Верещагина были всякие необ­ходимые в большом хозяйстве постройки: кузница, где ко­вались гвозди для барок, строившихся из соснового леса; поварня с погребами для всякой снгди; каретник с конюш­ней: жилье садовника, кучеров, лакеев и горничных.

М ужики и вся помещичья дворня давно уж е были на ногах, только барские домочадцы всё еще почивали. Сам Верещагин поднимался рано. Ему не спалось. Н а старости лет прибавилось дум и забот. Д ела в хозяйстве были не блестящи. Подрастали сыновья, требовали денег, а деньги с мужиков поступали медленно и туго. Размы ш ляя о денеж­ных затруднениях, помещик заметил вблизи усадьбы плот*

is

яиков-баржевиков и старосту из дальних деревень, из-под самой Вологды. Они сидели на штабеле бревен и о чем-то тихо судачили, поглядывая на окна барского особняка. Ве­рещагин закрыл окно занавеской и, выйдя в сени, крикнул лакея:

— Мосей! Сходи-ка позови тех, что на бревнах сидят. Пусть зря время не тратят. Чего им тут надобно?..

Первыми вошли в кабинет барина два плотника, они сняли затертые поярковые колпаки, усердно покрестились на образа и, скрипнув по крашеному полу лаптями, упали перед барином на колени.

— Не судите, сударь-батюшко, строго, помилуйте! — взмолился один из них, со страхом взирая на своего госпо­дина.

— Что случилось, мерзавцы? — спросил Верещагин, чуя недоброе.

— Д а как же, барин, божьей милостью две ваши бар- жи-дровянки. как за Топорню-то вышли да помолились мы на Кирилло-Белозерский монастырь, вскоре тут на Ш ексне наскочили на камни — на самой-то быстрине да глубине. Обе сразу затонули, а дрова какие подмокли, какие тече­нием расплескало, раскидало...

Помещик вскочил со стула и, не разобравшись в по­дробностях дела, закричал:

— Мосей! Ступай, скажи Поликарпу-кучеру, что я этих плутов черемуховыми вицами выпороть приказал, да по пятьдесят ударов каждому. Вон! М ерзавцы !..

М ужики, сгорбившись, вышли из барских покоев сле­дом за лакеем.

В ыглянув в сени, Верещагин крикнул в лакейскую:— Где еще там староста из Громыхалова и Слинова?

Подать его сю да!..— М ы тут, барин-батюшка, с утречка мы тут, ждали,

когда проснетесь...— С оброком?!-— Т ак точно, батюшка-кормилец, с оброком, с обро­

ком, родименький, с оброком...— Проходи!Осторожно ступая, на цыпочках, вошел староста — сбор­

щик денежного оброка в дальних деревнях — Слинове и Г ромыхалове.

— Н у, выкладывай, сколько принес?— Д ве сотенки..

7

— Ч то ?! Игнатий, сюда!Барин кричал гак громко, что староста со страху попя­

тился было к двери, но остановился у порога и начал тере­бить свою всклокоченную жиденькую бороденку.

Вошел слуга, здоровенный мужичище, он поклонился в пояс барину, стал молчаливо ж дать приказаний.

Верещагин взял из дрожащих рук старосты двести руб­лей, пересчитал и с раздражением бросил на стол:

— Игнатий, отведи-ка этого подлеца на конюшню да хлещи плетью, пока еще двести рублев не прибавит!..

Староста, подталкиваемый Игнатием, покорно побрел на конюшню, что-то бормоча себе под нос о низких ценах на овес и горох да о том, что с мужиков больше не собрать до свежего урож ая; но барин уж е не слышал его, а Игнатий знал свое дело: приказано хлестать — значит, хлещи, пока не прибавит оброчных.

Верещагин снова сел за письменный стол, взобравшись на высокий самодельный табурет, обитый лосевой шкурой, с четырьмя лосиными копытами вместо ножек. Табуретка была сделана им собственноручно из «останков» лося, под­стреленного на задворках Пертовки, и потому служила пред­метом любования и похвальбы в доме Верещагиных.

— Плохи дела, плохи, чёрт бы побрал этих бурлаков! — ворчал помещик, застегивая распахнувшийся стеганый ха­лат. — Не в пример выгодней продать лес на корню, неже­ли разделы вать на дрова и губить в барках, не доставив до Питера. У ж не первый раз так учат меня, а поди, удосто­верься: несчастный это случай или их, бурлацкий, злой умысел!..

После недолгих рассуждений Верещагин вышел из каби­нета на кухню. Отсюда из окон виднелась конюшня, нахо­дивш аяся вблизи от помещичьих хором. Увидев мужиков у колодца, сидевших в ожидании телесного наказания, и ку ­чера Поликарпа, занимавшегося неведомо чем, он закричал с неистовой злобой:

— Поликарп! Кому приказано? Чего медлишь?— Будет сполнено, — невозмутимо ответил кучер. — Не

впервой, барин-батюшка. Вички черемуховые засохли, дав­ненько ими не охаживал. Вот поразмочу, пораспарю вицы в теплой водичке в корыте и начну, благословясь. Старосту- то из Громыхалова — тоже освежить прикажете?..

— Старосту пусть Игнат проучит, а ты за ноги попри­держи, чтобы не брыкался,

Вскоре после этого разговора через раскрытые ворота конюшни по всей Пертовке разнесся дикий вопль наказуе­мых.

Ш ум, учиненный экзекуцией, разбудил спавшего под широким пологом в чулане В асятку — кадета-гардемарина, приехавшего в Пертовку на летние каникулы. В асятка вско­чил с постели и, накинув поверх тельной полосатой рубаш ­ки бушлат с позолоченными пуговицами, побежал к отцу.

Верещагин не вынимал изо рта чубука трубки, украшен­ной кистями, и, злой, ходил из угла в угол. Увидев взвол­нованного сына, он остановился:

— Спал бы ты, В асятка, не мешал бы моим хозяйствен­ным хлопотам...

В асятка бросился на кухню, распахнул окно — и снова прибежал к отцу:

— Папа, за что это мужиков порют? Ужели ты не мо­жешь словом на них подействовать, ужели плеть или лоза сильнее умного слова?..

— Ого! — удивился Верещагин. — Ишь, какой ты у ме­ня стал! Где и от кого ты такого ума набрался, что отца вздумал учить? И не рано ли?..

— Нет, папа, ие рано... -о твети л Вася. — Распорядись прекратить порку, прошу тебя...

— Не твое дело! Молоденек еще меня учить. В ы ра­стешь, тогда поймешь, что с мужиками дело вести нелегко. И не хотел бы, а нужда заставляет проучить мерзавцев.

— Никогда я, отец, не буду помещиком, никогда!..— Н у, офицером будешь, и думаешь — не придется за

вину подчиненных бивать? Придется...— Никогда, отец, ни за что!..Васе Верещагину шел шестнадцатый год. И з них десять

лет он учился в Пертовке, у домашних учителей, и в Петер­бурге, в Морском корпусе. Образованием своим мог теперь потягаться с отцом, потому и разговаривал с ним так уве­ренно и решительно.

— Н у, отец, если нет в тебе жалости, то, быть может, страх присутствует? Ужели ты не знаешь, что о предстоя­щей крестьянской воле толкует в Петербурге каж д ая кухар­ка? Или ты думаешь, надо драть мужика, пока не поздно? А знал бы ты, что трезвонит в Лондоне «Колокол» Герце­на? Не знаеш ь? Т ак побывай в Любцах, возьми у дяди Алеши листы «К олокола», да, кстати, и «Полярную З в е з ­ду» прихвати. Почитай...

— Не хочу и слыш ать! Нашел кого я пример ставить! Твой дядя , а мой братец — прощелыга! Плевать я хотел на него и на все аапретные листы, с коими он носится!..

— Не хочешь? Напрасно, папа. Ведь дяд я Алеша в больших чинах, хоть и отставной. Бывало с самим царем разговаривал, а не боится взять в руки эти листы... И не думаешь ли ты, что мужик, выпоротый по твоему приказу, будет незлобив, как агнец, и против зла сотворит благо? Нет, ты этого не думаеш ь! Иначе не было бы в твоей же записной книжке этих человеколюбческих мыслей. Я , изви­ни меня, не раз их перечитывал. Опомнись, отец: плетью обуха не перешибешь. Это мужиками сказано... Герцен гро­зит, что крестьянская Русь возьмется за топор и пойдет на помещиков... А ведь Герцен сам из дворян, ученый человек. И уж если появится новый Разин или Пугачев, то он будет посильней этих двух. И тогда... тогда бог знает, что будет!..

Отец грузно опустился на широкий диван и, раскинув руки, гневно взглянул на сына:

— Что я слыш у? От кого я слыш у? Мне ли идти за советами к этому раскольнику в Лю бцы? Твой д яд я Алеша давно состоит на заметке в Третьем отделении. И если он еще не в Сибири, так потому, что стар и безвреден, как без­зубый зверь... А цель у А лексея Васильевича, какая цель в жизни? Он на закате дней своих хочет всё промотать, про­пить, прогулять, а там — хоть трава не расти! И зр я ! К а­кую бы волю от царя ни ждали мужики, а уж мы, помещи­ки, обижены не будем. Не обидит царь-государь.

— Всё это так, отец, можешь утешать себя, но я на­стаиваю: раз и навсегда прекрати порку!

~ Я и без того слишком добрый: девок насильно за ­муж не выдаю, парней в солдаты сдаю по справедливости, на церковные украшения жертвую , — чего еще? Н а прош­лой неделе был у меня из Вологды барин Брянчанинов, так он мне за М итьку-кузнеца давал пятьсот рублей серебром, а я не уступил...

— Н изка цена показалась? — усмехнулся Вася. — З а тысячу продал бы! Эх, отец, отец!..

Серьезный разговор отца с сыном прекратился, когда в комнату вошел слуга Игнагий. Он подал барину несколько ассигнаций и, поклонившись, сказал :

— Вот еще полсотенки выхлестал с этого плута. В кол­паке были, под подкладкой схоронены. После пятнадцатого удара вспомнил.

10

— Ступай и пори еще и еще. Знаю этого старосту. Все они воры. — И, обращаясь к сыну, сказал как бы себе в оправдание: — Вот видишь, пятьдесят рубликов оброчных прибавлено. Эти денежки под ногами не валяю тся. А ты, Васятка, ступай поспи, потом на уточек сходи поохотиться, рыбки полови да отдыхай по всем правилам. Это твое дело. Но указчика в тебе я не потерплю. Запомни!..

В ася молча вышел из отцовского кабинета, но не пошел спать, а, в зяв полотенце и кусок мыла, направился на пес­чаный берег Ш ексны купаться. П лавал он превосходно, по всем правилам, на спине, стоя, рывками; нырял на большую глубину, доставая со дна реки блестящие, с перламутровым отливом, ракушки. Т ак быстро, красиво и легко мог пла­вать именно гардемарин Морского корпуса.

Вода на средине реки была слишком холодной: по телу пробежала судорога. Вася выплыл к берегу, прилег на мел­кий песок и стал загорать под лучами всплывшего над при- шекснинским лесом солнца. Он лежал и, глядя на безоб­лачное небо, думал о неразумном и жестоком родителе-по- мещике. И от этих дум острее становилось враждебное чув­ство к отцу, затаивш ееся в глубине сердца.

С луга Игнатий с помощью кучера Поликарпа добросо­вестно выполнил приказание своего барина и теперь полу- нагишом шел от конюшни к реке полоскать рубаху.

Вася встрепенулся, сел на песок и, презрительно по­смотрев на слугу, спросил:

— До крови избил?— А как же, дитятко !.. Вот сполосну рубаху малость

и •— как не бывало! А ведь еще плут прибавил: из-под ону­чи, из левого лаптя два четвертных билета достал. Я бари- ну-то, вашему батюшке, отнес. Спасибо он сказал ... Я , ди­тятко, не зря верой-правдой служ у барину: за каких-нибудь полчасика сто рублей вышиб. Барин-то сегодня в дурном характере, на водку не дал ни гроша, может, вы смилуетесь, голубчик, за мое старание?..

— Игнатий, и не стыдно тебе просить на водку за та­кое грязное дело?

— А чего, дитятко, сты диться? Отец ваш всегда давал. Забудеш ь стыд — будешь сыт. Наше дело такое: куда по­шлют — иди, что прикажут — делай. Опять же не нами ска­зано: от поблажки, дитятко, воры плодятся. Кто ворам по­такает, тот сам не лучше вора. От меня потачки не бывает: был бы приказ барина, а уж я свое дело обтяпаю.,,

11

— Д а, видать, крепко ты его обтяпал!..— Не пожалуется. В гуменник ушел на соломе отле­

жаться.— С каж и, Игнатий, а тебе .самому, на своем хребте,

приходилось испытывать плеть?— А как же, родимый! Ш есть десятков годов прожил,

ужели без этого? И теперь спину суконкой потереть, все рубцы крест-накрест обозначатся. Стёган, много раз стё­ган, и поделом, и понапрасну — всяко бывало!

— Н у, иди, полощи свою рубаху, да и портки сполосни... Беспощадный ты, Игнатий, недобрый ты человек!

— Молоденек ты судить, богу видней, — огрызнулся в ответ Игнатий и закостылял к приплеску Ш ексны мед­вежьей, косолапой походкой.

Вася повернулся на песке, снова подставляя солнцу спину, закрыл глаза и задумался. В свежей памяти юноши всплы­вали одна за другой картины его благополучно протекав­шего детства. Он вспомнил, как здесь, в отцовской усадьбе, с четырехлетнего возраста начал учиться чтению, письму и арифметике, как потом отец нанял немца Ш турма, который стал обучать немецкому, непонятному язы ку. Припомнился и попович Евсей, старательно учивший закону божьему; мать тогда требовала от В асятки смирения и угрожала за шалости постегать вицей-вербушкой, что стояла с вербного воскресенья на огромной божнице за иконой большеглазо­го Спасителя. Случалось, что эта вербушка для ума и острастки, но отнюдь не больно, похлестывала В асятку по голой спине.

Слыхал в те годы и гораздо позднее В асятка, как по прихоти его родителей пороли на конюшне людей за всякие провинности, но в пору своего малолетства не задумы вался он над тем — кого и за что порют и нужно ли так посту­пать с подневольными людьми. Но вот прошло семь лет уче­ния в столице, В асятка подрос, окреп, многому научился у преподавателей, немало узнал из книг, в которых не было недостатка. Больше же всего он уразумел в недавнее время, читая журнальные листы, хранившиеся у дяди А лексея В а­сильевича.

Неизвестно, от кого и каким путем старый холостяк от­ставной полковник добывал из Петербурга печатные труды знаменитого бунтаря Герцена. Вася Верещагин тайком от отца и матери — не без дозволения дяди Алеши — читал эти листы и мысленно соглашался с тем, что говорилось в12

запретных, отпечатанных в Лондоне грамотах о необходи­мости освобождения крестьян от помещиков с землею. И он не только соглаш ался: горячие слова Герцена пробуждали в нем ненависть к порядкам, при которых крестьянина можно было безнаказанно избивать и продавать, как домашнее животное...

Обо всем передумал В ася Верещагин, лежа на горячем сыпучем песке, и понял, что теперь, с этих юных лет, у не­го с отцом пути-дороги разные. Д а и неизвестно — доведет­ся ли еще его отцу дожить помещиком до своей кончины. Вон Герцен что пишет: «Д айте землю крестьянам! Она и так им принадлежит. Смойте с России позорное пятно кре­постного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братий — эти страшные следы презрения к человеку...» Но не доходят до черствых душ слова Герцена. «И всё-таки это не голос вопиющего в пустыне, — думал Вася Верещагин, — но ужели помещики будут ж дать, когда мужик обухом то­пора постучит по господским черепам и пробудит в них че­ловеческое сознание?..» И не заметил В ася за рассуждения­ми, как Игнатий, прополоскав в Ш ексне свою истертую, ок­ровавленную одежонку, ушел домой.

М еж ду тем давно уж е все проснулись в доме Вереща­гиных. В поварне дымились печи, гремела посуда, что-то кипело, варилось, жарилось к завтраку и обеду, но не до кушаний было встревоженному тяжкими думами Васятке.

И з мрачного раздум ья юношу вывели бежавшие опро метью от усадьбы четыре барские собаки — Жучко, Серко. Соловейко и Катайко. Они бежали к месту, где лежал В ася, а за собаками неторопливой походкой, плавно ступая по зе­леной травке, двигалась степенная мать Васи, Анна Нико­лаевна. Заплаканные глаза ее смотрели сурово. «Значит, был с отцом обо мне разговор», — подумал В ася, поспешно одеваясь.

— В асятка! Домой! — сухо произнесла мать и, не под­ходя близко к сыну, круто повернула обратно. И опять впе­реди нее понеслись четыре послушных пса. Понурив голову, плотно сж ав губы, В ася невесело пошел за матерью. Она остановилась, остановился и В ася. Не оборачиваясь и не глядя на него, как провинившемуся мальчишке, сказала:

— Т ы сегодня нагрубил отцу. Сейчас же приди к нему, поклонись, попроси прощения.

— Н икогда! — решительно отрезал В ася. Он шел за матерью и видел, как у нее от рыданий вздрагивали плечи.

13

В тот день в доме Верещагиных стояла строгая, гнету­щая тишина. Всё делалось молча; домочадцы и прислуга не решались даже пошептаться. Барин сидел, запершись в к а ­бинете, охватив пальцами свою полуседую голову...

Хмурое молчание в семье Верещагиных продолжалось ровно неделю. Наконец, после изрядной выпивки отец ре­шил заговорить с сыном.

— В асятка, — сказал он вдруг так резко, что сидевшие за столом перестали есть. — В асятка, — после длительной паузы повторил отец, — мне ведомо и матери твоей тоже, кто из моих сыновей кем будет. З а этим не надо идти к цы ганам и гадать... Николка выучится — будет коммерсантом; Сергей имеет склонности к военному делу; Саш ка — тот кропает стишки и рассказики, предположим, пока никуда не годные, но чем чёрт не шутит: он может стать писате­лем, поэтом. А ты , гардемарин Морского корпуса, мог бы стать морским офицером, верным слугой царю и отечеству. Но станешь ли? Что тебя ожидает? Д ух противоречия не приведет тебя к добру... Т ы слушаешь меня?

— Слушаю, папа, — задумчиво отозвался Василий. — Продолжайте, я слушаю.

— Слушаем й мы, — скорбно проговорила Анна Нико­лаевна.

— Т ак вот, — продолжал отец, — так и знай: изводи сколько хочешь бумаги и карандашей для баловства, но знакомства с питерскими художниками не к лицу тебе. Не забудь, что ты — сын дворянина, и я не позволю тебе стать маляром-живописцем!

— А я всё-таки подумываю стать художником!.. — рез­ко возразил Вася. — Это мое желание. И не мешайте мне его осуществить. А если поможете — буду только вам, моим родителям, благодарен. Думаю , что добьюсь своего. Т ак и знайте: помещиком мне не быть, офицером — тоже.

— Ч ю я слыш у!.. Молокосос! Кто тебя такого поро­д и л ? !— рассвирепел отец.

— Кто бы ни породил, а жить буду по-своему.Кусок шекснинской стерляди застрял у Анны Нико­

лаевны в горле. Она закаш лялась и со слезами на глазах вышла из-за стола. Отец стукнул кулаком по столешнице, бледный удалился в кабинет. Примирение не состоялось...

Отдышавшись на кожаном диване, огец, не раскрывая дверей, громко крикнул:

— М ать! Пришли парикмахера!..14

И вмиг со двора в чистом холщовом халате, со всеми принадлежностями парикмахерского ремесла появился в кабинете помещика старый отставной солдат, искусный ци­рюльник. Он брил барина через день. Кажды й раз, натуго оттягивая тройной подбородок и нещадно выскабливая ко­роткую седую щетину, спрашивал:

— Н у, как бритвочка, не беспокоит ваше высокородие?..И каждый раз Верещагин, наслаждаясь бритьем, от­

вечал:— Ничего, бритва в порядке и беспокойствия не причи­

няет.Сегодня барин был хмур и на обычный вопрос цирюль­

ника ответил, тяжело вздохнув всей грудью :— Поострей твоей бритвы отношения с сыном Васькой,

и беспокойству не предвидится конца...— У ладится, ваше высокородие.— Нет, не уладится. Упряма наша верещагинская по­

рода. Чёрт с ним! Уступлю. Ему жить. А мои дни к закату идут — не к Петрову дню, а к Покрову приближаются...

В Ц А РС К И Й П Р И Е З Д

Пастушонок Петька сидит на камне, свесив босые ноги. Темно-синие портки засучены выше колен, домотканая руба­ха с расстегнутым воротом подпоясана веревочкой. Н а плече у Петьки кнут. Н а груди к загоревшему потному телу прильнул медный крестик на гайтане. П етька сидит надув шись, не дышит, не мигает, не шевелится. Рядом с ним на кочке, примяв траву, удобно расположился Вася Вереща­гин. У него на коленях дощечка, на дощечке бумага. Вася рисует Петьку в профиль. Т ут же, возле юного художника, толпится полукругом несколько подростков. Наблюдают, как из-под Васина карандаш а вырисовывается всамделиш­ный Петька — курносый, с кудлатой головой и даж е с кап­лями пота на лоснящемся лбу.

— Здброво выходит!— К ак живой!— Одно худо, — подмечают ребята, — для Петькиных

наг места на бумаге не хватило.— Н у стоит ли такие грязные лапища рисовать? Царей

и то иногда только до пупа рисуют, — отвечает В ася на з а ­мечания. И, сняв с дощечки рисунок, подает пастушонку:

— Вот тебе от меня на память.

15

Ребята завидую т Петьке.— З а что это ему?— Хорошо коров пасет, звонко песни поет, — говорит

Вася.Ребята всей гурьбой рассматривают рисунок, а Вася лю­

буется на Ш ексну. По ней плывет раскрашенная купеческая баржа-беляна. Плывет она против течения медленно, и не сама-собой: тащ ат баржу двести бурлаков, тяжело шагаю­щих по берегу густой толпой. Слыш ится бурлацкая песня — «Д убинуш ка».

«Н елегко им, — думает В ася, глядя на бурлаков, — до Питера не близко, тянуть за собой такую махину...»

Бурлаки подходят ближе. Толстые канаты натянуты ту­го. Л ямки , как хомуты, — у кого в обхват поперек груди, у кого перекинуты наискось через плечо. И дут бурлаки, упи­раясь босыми ногами о сыпучий, разогретый солнцем песок, идут, склонив головы, и тихим голосом поют, словно стонут. Н а их изможденных лицах ни улыбок, ни радости. О деж­да — рвань, а некоторые без рубах, полуголые.

— Вот, ребята, кого бы н арисовать !— говорит В а с я .— Но их за полчаса карандашом не набросаешь. Т ут много по­надобится времени, да и без умения ничего не сделаешь. Еще поучусь, за границей побываю, посмотрю побольше на белый свет и буду художником. Эх, знали бы вы, ребята, какие есть хорошие картины в Питере!..

И, забы в о бурлаках, о барже-беляне, зная, что сегодня, в воскресный день, их не заставят работать, ребята толпят­ся вокруг Васи, упрашивают его рассказать о Питере: что он там видел, чему его там учат, выучился ли он и дослу­жился ли до полковника или генерала.

В ася садится на траву и долго рассказывает о том, как трудно учиться английскому язы ку , как опостылели ему ал ­гебра, геометрия, танцы и военное учение, и какая там стро­гость, надзор и наушничество. Зато как хорошо и как бы­стро летит время на уроках рисования! Т ут он себя чувст­вует превосходно — забывает о назойливых учителях, о строгих порядках в училище. Рисование — это главное.

Вася увлекается своим рассказом и забывает о слушате­лях.

— Н езанятная твоя сказка, — говорит пастушонок Петька, — у нас охотник Степан куда лучше рассказывает про чертей и леших. — Щ елкнув кнутом, Петька уходит на дальний луг к коровьему стаду. Ш агает П етька не по-маль­16

чишески крупно, медленно и, не оборачиваясь на ребят, за ­лихватски, нарочито грубым голосом поет:

У меня, у молодца,Нет ни мамки, ни отца.Я родился от снохи И порядился в пастухи!..

Присвистнув и снова лихо щелкнув кнутом, Петька за ­пел, как большой:

М ы с сударушкон-подружкой Молочко любили пить.Где же нам с тобой, сударушка,Сметаны накопить!..

Д л я ребят Петькины песни — не диковина. В ася слу­шает его и улыбается. Потом он задумы вается над тем, как живут в Пертовке ребята — дети крепостных мужиков, как, должно быть, они с малых лет ненавидят своего барина и всё его отродье. Чего тут закры вать глаза на правду!.. «А ведь и в самом деле, неинтересно ребятам знать о моем уче­нии,— догадывается о н .— О чем бы им рассказать? О Пи­тере? Онн слыхали от своих отцов и дедов. Многие шекс- нинские да череповецкие мужики-бурлаки бывали в столи­це. Ребят рассказами о Питере не удивиш ь».

— Т ак , так, В ася... — прерывая его раздумье, говорит один из парнишек, — значит барином ты не собираешься быть? Рисовальщиком хочешь стать? Легкое дело... это не то, что нам за соху держ аться, и, поди-ка, выгодное?

— А для чего ему выгодное? — вмешивается в разговор сынок верещагинского садовника Ильи. — Д а им всем братьям за всю жизнь не прожить отцовских земель, лесов и всяких пожитков!

— Про-о-оживем, — протяжно отвечает Вася. — Смотря как жить, прогореть нетрудно.

Пока Вася разговаривал с ребятами, баржа скрылась за поворотом Ш ексны. И а песчаном побережье остался лишь след бурлацкий, да из-за поворота слышалось протяжное и у н ы л о р -

Эй, ухнем!Сама пойдет,Сама пойдет,Эй» ухнем!..

Ни раскрашенная баржа, ни две сотни усталых и обор­ванных бурлаков, тянувш их ее, не произвели на пертовских ребят такого необыкновенного впечатления, как Васин дя­дя, отставной полковник Алексей Верещагин, проезжавший из села Любцы в Пертовку.

Д я д я Алеш а сидел в пролетке один, без кучера; сдер­живая вожжами гнедого жеребца, остановился и подозвал к себе племянника. Одет Алексей Верещагин был в парадную военную форму — мундир с эполетами; на груди крестов и медалей — не скоро сосчитаешь. В такой форме, без ф ураж­ки люди видели его только раз в году — во время пасхаль­ной обедни. А т у т — в обычное воскресенье... Что бы это значило?..

Алексей Верещагин, несмотря на возраст, ловко спрыг­нул с пролетки, поздоровался с Васей и, поцеловав его в лоб, спросил:

— Отец дома?— Дома. К нему сегодня исправник в гости приехал.— К ак раз кстати. Исправник знает, когда надо при­

ехать. Наверно, мужиков пугнуть собирается.— А з а ч е м ?— тревожно спросил Вася.— Ничего ты , племянник, не знаешь. Ничего! Садись

со мной в пролетку и — марш к отцу!.. Очень важное дело.— Какое же дело?— З автр а из Рыбинска в Череповец и дальше, по М а­

риинской системе, едет на пароходе сам император. В Люб- цах у меня он сделает остановку.

Не успел В ася сесть с дядей в пролетку, как все ребята, словно стая испуганных воробьев, вспорхнули с места и впе­регонку, сверкая пятками, понеслись в Пертовку.

А там в поместье Верещагиных уж е шла подготовка к приезду царя. Около амбара толпились кучера, садовники, горничные, ткачи и портные, кузнецы, лакеи и повара, од­ним словом — вся верещагинская дворня. Н а рундуке у распахнутых ворот амбара помещичий эконом с безменом в руках развеш ивал и раздавал дворовым людям провизию — «месячину» — за два месяца вперед. Мешки с мукой, горо­хом, чаны с квашеной капустой, с пареной брусникой и со­леными рыжиками, лукошки и лубочные короба с овсяной крупой и солью — всё было вынесено из помещения на ули­цу для раздачи крепостным.

Дворня переглядывалась, шепталась. Все понимали, что барин распорядился выдать им провизию, испугавшись не­

18

ожиданного приезда царя. А вдруг он заглянет в усадьбу и спросит барина: «С каж и-ка, голубчик, как поживают у те­бя мужички да служивые лю ди?» — а у нашего барина полный порядочек: до самого Покрова всем харч роздал!.. Не подкопаешься!..

Алексей Верещагин совещался со своим братом и исправ­ником недолго, выпил с ними крепкой малиновой настойки и посоветовал всех мужиков вырядить по-праздничному и отправить рано утром в Любцы на молебен по случаю про­езда царя. Пошумел Алексей, побряцал крестами и медаля­ми и уехал наводить порядок в своих хоромах.

М еж ду тем Васин отец и череповецкий исправник собра­ли мужиков в Пертовке перед крыльцом барского дома. Краснолицый исправник с аксельбантами, покачиваясь и опираясь на саблю, вышел на крыльцо. З а ним встал Васин отец. Первым начал свою речь исправник:

— Мимо нас проезжает государь император. Он посетит село Любцы. Всем вам быть там у церкви. И как царь пой­дет с парохода, кричите «у р а !» сколько сил ваших хватит. Но вы, мерзавцы и темные люди, не подумайте заикнуться в присутствии его величества о «воле». Не смейте сердить государя и нас. Помните, что царь приедет и уедет, а я и барин ваш останемся. И пеняйте тогда на себя, если кто-ни­будь из вас, паршивцев, проронит одно только слово «во­ля». П оняли?..

М ужики молчали.Вася Верещагин сидел на лестнице и смотрел снизу вверх

то на исправника, то на отца, возбужденного вином и взвол­нованного предстоящей встречей.

А когда заговорил отец, Вася стыдливо опустил голову и лишь иногда украдкой посматривал на'мужиков, подмечая, какое впечатление производят на них слова отца.

— Главное вам, мужички мои, уж е объявил господин исправник. Запомните его слова! — тоном приказа сказал помещик и на минуту замолк. Толпа слегка зашевелилась.

— А воля всё ж таки будет... — нерешительно проронил кто-то в тишине.

— В о ля !? — рявкнул Верещагин и шагнул вперед.— Вот она где, ваша воля! — и показал сжатый кулак, укра­шенный двум я золотыми кольцами. — Староста! Запиши фамилию, кто это сказал ... — и, вернувшись на место, про­должил свою речь: — Я буду краснеть и бледнеть, если го­сударь император взглянет проездом на мои поля. Зем ля

19

моя вами истощена, не унавожена, родит плохо. Урожай ржи и пшеницы хилый. Разве так прежде работали на помещи­ка? Вы мою землю не пашете, а только вроде бы для виду слегка ковыряете. Лодыри вы, да еще воли хотите. Мой лес вы безнаказанно губите. Кто вам позволил лыко драть if. . — Помещик поперхнулся, закаш лялся и достал из кармана сюртука большой вышитый платок. И опять чей-то голос, более смелый, чем прежннй, перебил его:

— А если, барин, нам лыко не драть, так и лаптей не нашивать; из лыка мы и корзины плетем. А не будь корзи­ны, во что грибы да ягоды собирать? Д а и по миру не с чем будет ходить...

— Н у ладно, чёрт с вами, лыко дерите, только#с позво­ления старосты. А зачем вы березы портите, зачем из моих берез весной сок выкачиваете?..

— У нас и сласти-то только — березовый сок...Понял барин Верещагин, что, видно, наливки перехва­

тил малость, — не получается у него убедительной речи. По­стоял, подумал и закричал на старосту:

— А ты, Олеха, тяпа-растяпа! Почему не смотришь, по­чему не требуешь с м уж иков?! Встать, когда я с тобой го­ворю!

Староста, сидевший на лестнице рядом с Васяткой, испу­ганно выпрямился и, уставившись глазами на барина, за ­бормотал:

— Д а я и то смотрю, да как с них потребуешь! Свое-то им дороже...

Н аступила тишина. Было слышно, как отдувался исправ­ник да чирикали под кровлей ласточки в многочисленных гнездах. Легкий ветерок шелестел листьями старых лип, окружавших усадьбу.

— В асятка, ты скажи мужикам слово! Прибавь от себя. Ты теперь не маленький, — потребовал отец.

— Нечего мне, папа, им сказать... И не буду !..Гнев Верещагина, вскипевший против мужиков, обру­

шился на непокорную голову Васи. С налитыми кровью глазами помещик спустился на две-три ступени вниз и уда­рил сына.

— Рас-с-сходись! — крикнул исправник. — З автр а рано утром все в Лю бцы!..

М ужики стали расходиться по своим избам.Вася Верещагин, переживая горькую обиду на отца, шел

по улице со стиснутыми зубами, сам не зная куда.

20

В помещичьих покоях, не стесняясь исправника, Васина мать плакала и кричала на супруга — зачем он не сдержал­ся при людях. Потом, под вечер, разы скала она Васю в из­бе у охотника Степана. Степан чистил старое кремневое ружье и для пущей прочности медной проволокой припуты­вал ствол к самодельному некрашеному прикладу.

— В ася, Васенька, иди домой, — из сеней позвала сы­на Анна Николаевна. — Иди, миленькой! У отца смягчи­

лось сердце на тебя и гнев прошел.— М ама, не уговаривай, — ответил В ася и отвернулся

от матери к узкому окну с тусклыми, позеленевшими стеклами.

— Отец уж е забыл об этом, пойдем домой! — плачу­щим голосом снова позвала мать.

— Очень у моего отца память коротка. Я этого никогда, мама, не забуду. И постараюсь жить так, чтобы отец не ви­дел меня...

— Что ты сказал, В ася?— То, что ты слышала. Он будет знать обо мне только

от других; и пусть за этот дикий поступок его вечно гры ­зет совесть. Ступай, мама, не тревожь меня... Сегодня я уй­ду в ночное, к ребятам в поскотину. З автр а возьму у Степа­на ружье и пороховницу и пойду в болото на охоту. Х оть к чёрту на рога!..

М ать переступила порог и, согнувшись под полатями, прошла в избу. Она схватила сына за руку :

— К ак же так, на охоту? Степан, приказываю не давать ему р уж ья !..

— Я и без руж ья...— А молебен? А государь в Любцах будет?..— Это меня, мама, не касается. Ц аря я видел в М ор­

ском корпусе, видел на параде, на Царицыном лугу . Обыкно­венный человек!..

— Н у, барыня, и отчаянная головушка у вас растет! — кивнул на Васю охотник Степан и добавил: — Такой не по­боится супротив ветра идти. Вот, вспомните меня... Норов у парня не по годам, как у жеребенка необъезженного. Если не зарвется — далеко пойдет, и вскачь и рысью...

Н а следующий день, несмотря на укоры отца и уговоры матери, Вася Верещагин не был в Любцах, хотя народу со­бралось там видимо-невидимо. Не отстал от Васи и охотник Степан. (Е м у Анна Николаевна подала серебряный целко­вый и строго приказала приглядывать за ее сыном).

Пробыв не более часа в Любцах, в церкви и в поме­щичьей усадьбе отставного гвардейского полковника, импе­ратор А лександр соизволил проронить всего только три «высочайших» фразы.

— Прекрасна стерлядь шекснинская, не зря ее воспел Державин... — Это было сказано у А лексея Верещагина за перегруженным всяческой снедью столом.

После обеда царь вышел на балкон посмотреть на при- шекснинские лесные дали, на волнистые ржаные поля. Алексей Верещагин, показывая на очередной, груженный хлебом караван барж, шедший по1 Шексне, обратил внима­ние царя на то, что вряд ли еще сыщется труд тяжелей бурлацкого. Н а это царь во всеуслышание изрек:

— Что ж , пароходов у нас пока мало, а людей у меня много...

И еще на одну фразу сумел гостеприимный помещик вы звать немногословного царя.

— Ваше императорское величество, в народе поговари­вают о реформе. Эти слухи исходят из Петербурга и загр а­ницы...

Н а бледном лице государя под бакенбардами заходили желваки. Глаза остеклянелись, ноздри раздулись. Стиснув рукой эфес шпаги, он бросил суровый взгл яд на вопрошав­шего и произнес, будто отчеканил:

— Все будет, когда богу угодно...Сквозь строй полицейских, сотских и десятских А лек­

сандр Николаевич вместе со свитой прошел от усадьбы на пароход. Старательный звонарь трезвонил во все колокола.

М олчаливая пестрая толпа провожала царя глазами, не двигаясь с места. Никто из мужиков не решился промол­вить слово о воле, никто не посмел пожаловаться царю.

В этот час в казенном мундире, с кортиком на ремне В а­ся сидел в лодке. Ветер развевал на его голове густые пря­ди волос. Охотник Степан, старый следопыт и замечатель­ный стрелок, нажимал изо всей силы на весла. Он хмурил­ся и молчал. Д ве собаки — Ж учка и Катайко, свернувшись, лежали в лодке у самых ног приворожившего их Степана.

П О Е З Д К А Н А БО ГО М О ЛЬЕ

С пустя две-три недели после проезда царя по Шексне, братья Верещагины со всеми домочадцами пустились в пу­тешествие к Кирилловским и Белозерским монастырям. От09

такой прогулки, сулившей множество впечатлений, не мог отказаться В ася Верещагин, хотя в свои пятнадцать лет он уж е не был религиозен. В гардемаринской роте Морского корпуса религия не пользовалась почетом, и Вася Вереща­гин задавал законоучителю каверзные вопросы: «Почему на русском знамени и на турецком барабане написаны одни и те же слова «С нами б о г»? .. А может ли воздесущий дух святой находиться в помойной ям е?» Поп был необидчивый и на подобные вопросы отвечал без придирок: «Л адно, лад­но, Верещагин, садитесь», — и продолжал доказы вать бу­дущим морякам сомнительную нерушимость двух якобы из­вечных авторитетов: бог есть царь небесный, а царь есть бог земной.

Итак, богомолье не интересовало Васю, но посмотреть два старинных северных городка — Кириллов и Белозерск, проехать сотню верст по проселочным дорогам, по незнако­мым деревням ему весьма хотелось.

Все верещагинские домочадцы разместились в трех та­рантасах. Три пары лошадей в нарядной сбруе с колоколь­цами и бубенцами лениво трусили по ухабистым дорогам. Позади богомольцев на битюге, запряженном в дроги, охот­ник Степан вез целый воз всяческой снеди — печений и ва­рений, медные чайники и котелки, всякую прочую посуду, сундук с нарядами и бочонок водки, настоенной на черни­ке. Не забыл, конечно, Степан прихватить и свою охот­ничью фузею, на тот случай, если господам вдруг да захо­чется «дичины».

О днажды в пути на привале Алексей Верещагин напил­ся допьяна и, слуш ая упреки Васина отца, отвечал излюб­ленными рассуждениями:

— Вера православная, братец, такова: она дозволяет напиваться до положения риз! Причастие — и то из вина делается. Т ы говоришь, грешно пить до упаду? М ожет быть, но опять ж е сказано: если не согрешишь, так и не по­каешься, а если не покаешься, так и не спасешься.

— Не к лицу тебе напиваться, да еще при челяди. Т ы — барин, отставной полковник, политикой увлекаеш ься, за ­претные книги читаешь, просвещенный человек. Стыдился бы, А леш а!.. И опять же, ты не с ярмарки едешь, не со свадьбы, а на богомолье в монастырь.

— Вот потому-то и успеваю, братец, — насмешливо от­вечал подгулявший Алексей и, протягивая наполненную на­стойкой круж ку, спрашивал:

23

— Н у, кто со мной sa спасение душ наших выпьет? В а­сятка, ты?

— Нет, д ядя Алеш а, мне еще рано пить.— Эх ты, сухопутный морячок! Отца с матерью боишь­

ся, что ли? Д а ведь тебе шестнадцатый год пошел. В твоем возрасте Иван Г розный шапку Мономаха надел на свою го­лову, а ты глоток вина трусишь пропустить. Н у, Степан, ты ...

— А мне, ваше высокородие, можно. Благодарствую . — И Степан мигом осушил круж ку, вытер губы к поклонился.

— Закуси , Степан.— Благодарствую, ваше степенство и првааехудительст-

во. Закуской можно все испортить. П усть винцо по капель­ке до печенок дойдет. Ежели еще стаканчия, — не откаже­те, ваша светлость?..

Барин налил ему еще кр уж ку и сказал :— Пей, но смотри — самовольно, крадучись, к бочонку

не прикладывайся!— Не согрешу, барин-батюшка, будьте здоровы !.. Мно­

го лет вам здравствовать!— Молодец! Хорошо пьешь!— Алеш а! Не спаивай моего человека, — начинал сер­

диться Василий. — И с тобой не полажу, и его отхлещу.— Хлещи, барин! — весело и вызывающе воскликнул

Степан. — Хлещи, если не совестно да если рука поднимет­ся. М уж ик не скотина, от кнута не побежит. Потому как я мужик сам не свой: душа у меня божья, голова — царская, а спина — барская. Хлещ и! Давно не бит!..

Алексей Верещагин усмехнулся в ответ на красноречие Степана и налил еще по круж ке вина себе и ему:

— Не бойся, Степан, мой брат в ш утку тебя на испуг берет. Вот если спляшешь — будет тебе еще круж ка вина.

— Ии дуды , ни балайки, подо что же я, барин, буду вам выкомаривать? — взмолился Степан и уставился на вино. «О х, и приятно же проклятущее! И дело не тяж е­лое — сплясать», — подумал Степан.

— Дозвольте мне, господин-барин, круж ечку винца выплясать. Босичком, под свои песни, безо всякой игры? — обратился Степан к своему барину и так умильно, подку- пающе взглянул на него, что тот лишь махнул рукой в знак согласия.

— Валяй, дурень, пляши, ничего не будет! — распоря­жался за брата захмелевший Алексей. — Топчи белозер­

24

скую землю под мужицкий припев. П усть барыня с детьми тоже послушает, полюбуется.

Степан затянул на себе потуже поясок домотканый, развесил кисти сбоку, засучил полосатые штаны выше ко­лен и пошел гоголем по примятой луговине. Он плясал и пел, пел и плясал:

Эх, на старости лет Поплясать али нет?..Полюбуйся, народ,Степа в пляс идет!..

— Валяй, Степа! — прикрикнул Алексей Верещагин.— Пляши! Все грехи зам олятся!.. Пляши, дозволено!

На печке блин И под печкой блин,Не хочу я блина,Мне бы кружка вина!..

— Подковыривай, ходи с носка!..— Пляши, черт, будет и вино!.. — ободряли Степана

оба брата Верещагины.

Эх, Офроська моя,Не брось-ка меня,Не брось, не покинь,У тебя я один!Как один господин Ехал помолиться, —Дай бог,Кабы сдох,Черту пригодится!..

— Н у уж это не те слова, этого не дозволяю ! Н ад гос­подами насмехаться нельзя, — зашумел Василий.

— Ничего, ничего, всё можно... И з песни слова не вы ки­нешь, — заступился за муж ика Алексей и, лихо покрутив гвардейские седые усы, подал ему кр уж ку с вином. И снова, даже не передохнув, Степан выпил и продолжал свою неза­мысловатую пляску.

— Д а ты хоть закуси чем-нибудь,— предложил Алексей. Но Степан, загнув рубаху и ударив себя ладонью но голо­му брюху, ответил на это очередной частушкой:

Любят наши мужики На закуску рыжики,Топаю, потопаю,

. Чего-нибудь полопаю!..

А пока Степан под песенки-прибаутки плясал, изги­баясь в три дуги, Вася Верещагин сидел на телеге, в сторо­не от всех домочадцев, и карандашом в альбоме быстро за­рисовывал пляшущего мужика. Делал он это со страстью и увлечением; плотно сж ав тонкие губы, бросая прищуренный взгляд на плясуна, В ася никого больше не видел и ничего не замечал.

Прошло несколько минут — и Васин рисунок в альбоме рассматривали праздные путешественники. Д я д я Алексей восхитился и сказал брату:

— Не жалей, Василий, денег на обучение Васятки. Учи. Найми ему хороших учителей в Питере. Смотри-ка, как он Степу изобразил!

Отец Васи, давно не баловавший сына ласковым сло­вом, посмеялся, глядя на рисунок, и пообещал при всех, что, выручив осенью деньги за лес, даст Васе сто рублей на оп­лату учителя-живописца.

Степан спьяна не захотел даж е посмотреть на рисунок, он счел Васину затею за насмешку. З акур и в толстую цигар­ку крепкого табаку-самосаду, Степан сел подальше от Вере­щагиных и заворчал, подозвав к себе Васю:

— П устяки этакие картинки. Д л я смеху только. Н у, я по­нимаю, когда в церквах на стенах богов пишут, а меня за пляской к чему? Барам поиздеваться? Изорви!

— Д а что ты, Степан, я без всякого зла, не в обиду те­б е ,— оправдывался Вася.

— Н у смотри, только никому больше этим не хвастай, не то на охоту с тобой не пойду ни разу. Не велико диво — картинка, — не унимался Степан, — ты бы вот так малевал, как в старину мой тезка — Степан Разин. Тот попал од­нажды в острог. Слуги царские его где-то сцапали и поса­дили. С траж а у ворот, страж а за стенами. Не убежишь, не ускочишь. А Стенька Разин взял уголек, да на стене и на­рисовал лодку с веслами. А потом плюнул на ее да ладоня­ми похлопал... дверь распахнулась, хлынула вода, он вско­чил в л о д ку— да и был таков! Уплыл ведь, и снова за кистень да за топор. Ох, и доставалось от него господам! В бога не веровал, с чертом знался. Вот откуда у Стеньки и волшебство происходило...

Степан помолчал, кивнул Васе головой многозначитель­но, дескать, не всё господа знают, кое-что и мы разумеем. Помолчал и снова заговорил:

— Стеньку народ любил. Вот бы ему царем быть!..26

— И ты веришь, что Разин таким способом из тюрьмы в лодке удрал?

— А как же, Вася, может быть, сказка это складка, вы думка, зато песня — быль. А в песнях про тот случай так поется:

...Не со гор ли вода катилася,Да каменна тюрьма развалнлася;И бежал Степан Тимофеевич В быстрой лодочке-душегубочке...

В ася, не возраж ая, слушал его и думал о народной поэ­зии, передаваемой из уст в уста, из поколения в поколение. «Верит человек легендам — и пусть верит»,— мысленно рас­суж дал он о Степане, крепком, кряжистом охотнике-следо- пыте.

Дорога шла мимо многих серых, скучных своим одно­образием деревушек. Старые низенькие избы почти до по­доконников вросли в землю. Под окнами и вокруг изб — ни деревца, ни кустика. Н а узких грядках скудные овощи — хрен, редька, луковица, да кое у кого вьется по колышкам запашистый хмель, аккуратно созревающий к осенним пив­ным, престольным, праздникам. И сколько встречалось на пути приходских церквей — разных «воздвижений», «по­кровов», «К узьм а-Д ем ьянов» и «Ф ролов-Л авров»! В каждой из них был свой «престол», свой трехдневный пьяный празд­ник, приуроченный попами по календарю после уборки уро­ж ая , ибо только в эту пору с мужика можно получить «но­вину» в полную меру, а не весной и не летом, когда у мно­гих хлеб наполовину с мякиной.

Н а остановках Вася часто уединялся от родителей и, не расставаясь со своим альбомом, зарисовывал то босоно­гих ребятишек, глазевших на проезжих господ, то встреч­ную женщ ину-крестьянку с кузовом грибов, то в длинной рубахе согбенного старика с косой на плече. Иногда в аль­боме появлялись деревянные часовни, ветряные мельницы, узорчатые оконные наличники, невесть с каких времен ук ­рашавшие крестьянские жилища.

Д ва небольших старинных города — Кириллов и Бело­зерск, расположенные на берегах озер, один неподалеку от другого, с каменными крепостными оградами и земляными валами, хранили в своих архитектурных памятниках муд­рость безымянных русских строителей и живописцев. До­стопримечательности привлекали внимание юного Вереща­гина: заставляли его думать над мастерством и замыслами,

27

валоженными в творчестве самобытных северных художни­ков.

Во время богослужений он стоял неподвижно перед ста­ринной росписью, внимательно рассматривал картины страш­ного суда, всемирного потопа;, дивился выдумке древних живописцев, их наивности, приемам и навыкам, художест­венной одаренности и самостоятельности.

Когда не весьма богомольные путешественники Вереща­гины приехали в древнейший Ферапонтов монастырь, на­ходящийся в четырнадцати верстах от города Кириллова, Вася Верещагин, увидев там множество фресок работы ге­ниального русского художника Дионисия, спросив монаха, собиравшего подаяние:

— Когда это писано и подновлялось ли?— Подновлялось ли — того не ведаю, — ответил мо­

нах. — Е два ли в подновлении была потребность. Препо­добный Дионисий умел делать краски вечные. Он же, как богу угодно, отчасти расписал и Успенский собор в Москов­ском кремле. Его же письма иконы есть и в Обнорском мо­настыре за Грязовцем... Чудный был мастер, чудный...

— А в какие годы он жил и трудился? — спросил Вася монаха.

— Л ета не упомню, одначе до Ивана Грозного это было. На самой заре русского иконописания...

— И вы это называете зарей живописи? — удивляясь, возразил монаху юный Верещагин. — Я с вами не могу со­гласиться. Это расцвет искусства!.. Это действительно чу­десно, прекрасно. Теперь я понимаю, почему настоящие ху­дожники ездят учиться не только за границу, но и на север России. Здесь есть чему поучиться...

— А что вы смыслите, что разумеете в этом деле? — обратился к Васе монах н внимательно осмотрел его. — Что вы такого особенного узрели в живописи Дионисия?..

— А то я увидел, что рукою древнего художника дан живой рисунок: действие изображенных им фигур, правиль­ная их расстановка по своим местам — никто и никому у него не мешает... А одежды, складки, а какая гибкая по­движность у этих нарисованных святы х! Не иначе, все это с натуры писалось и добавлялось от приметливого глаза и тончайшего чувства. Нет, я не берусь судить о таком масте­ре и его трудах. Прошу прощения...

Вася Верещагин расщедрился и положил пятак в метал­лическую круж ку, висевшую на тучном животе монаха. Тот28

перекрестился а пошел дальше к богомольцам, которых в эту рабочую летнюю пору было не очень много...

Недолго молились братья Верещагины с домочадцами, недолго они путешествовали по соседним древним городам. Им хотелось прогуляться по дорогам двух-трех уездов, лю­дей посмотреть, себя показать.

Несколько дней спустя Верещагины навеселе возвращ а­лись в свои усадьбы. Н а обратном пути при въезде в к а ж ­дую деревню Алексей Верещагин стрелял из пистолета, а Степану дозволялось салютовать крупным зарядом из сво­ей фузеи.

В Пертовке Васю ожидало извещение, пришедшее почтой из Морского корпуса. Предстояло учебное плавание за гра­ницу.

Скоро закончились сборы в родительском доме. Повар и стряпуха наготовили вдосталь всякой снеди в дорогу. Отец с матерью со всеми домочадцами попрощались с Ва- :ей. Не обошлось без материнских слёз и сурового отцов­ского напутствия. По проселкам и трактам между Шексной и Мологой — то в зелени просек, через густые лиственные леса, то по пыльным дорогам среди колосившихся ржаных полей, — мчался Верещагин к станции Бологое, к первой в России железной дороге, недавно проложенной от Петер­бурга на М оскву. Пара откормленных, быстрых лошадей, послушных дворовому кучеру Поликарпу, невзирая на лет­нюю ж ару и большие многоверстные перегоны, без опозда­ния, в суточный срок доставила Васю к поезду. А еще че­рез полсуток был он в Питере, в Морском корпусе, где команда будущих выпускников находилась в полной готов­ности к отправке за границу.

П ЕРВО Е П Л А В А Н И Е

Учебное судно «К ам чатка» стояло на Неве против А ка ­демии художеств.

В раннее июльское утро над окутанным фабричным ды­мом Петербургом всплыло солнце и заиграло, отражаясь на золоченном куполе И саакия, на шпиле Петропавловской ко­локольни, на белокаменных колоннах Биржи; и всюду, где оно появлялось, рассекая лучами дымное марево над горо­дом, возникало оживление, принесенное светлым летним днем.

Радостно и как-то по-особенному весело было на душе

29

юного гардемарина Верещагина, и совсем не потому, что в тот день ему было объявлено о присвоении звания фельд­фебеля. Чины его не прельщали, карьера военного не мани­ла, но первое плавание за границу... Сколько нового, инте­ресного можно будет повидать!

Когда гардемарин Верещагин явился на корабль, там шли последние приготовления к отплытию. Кроме роты гар­демаринов из Морского корпуса, на судно прибыли две команды моряков, направляемых адмиралтейством во Ф ран ­цию, в Бордо, где строились для России два быстроходных корабля.

С каж ды м часом на «К ам чатке» становилось оживленнее. Боцманы свистели в дудки. Гардемарины на верхней палубе занимались учебной практикой. Слышались отрывистые распоряжения старых морских офицеров:

— По марсам !..— Н а фок!..М атросы складывали в трюмы остатки груза, драили

палубу. Верещагин, расставаясь с Петербургом, стоял на корме и тоскливо смотрел на набережную Н евы, на строй­ные ряды особняков, на величественное здание А дмирал­тейства. Перед «К амчаткой» на берегу Невы толпились пе­шеходы, бродили крикливые лотошники, торговавшие сла­стями и сбитнем. В стороне от всех он заметил сидевшегона гранитной глыбе художника, который держал на коленяхящик с акварелью и поспешно изображал на листе бумаги «К ам чатку». Любопытство заставило Васю спуститься с корабля на берег, подойти к художнику и спросить — где можно поучиться рисованию и совместимо ли это с учением в Морском корпусе.

Х удожник на минуту отложил в сторону свою работу, пытливо посмотрел на гардемарина и ответил:

— Вам, молодой человек, ни к чему это. Х удожника из вас не получится, а ради развлечения стоит ли тратить время?

— Почему вы думаете, что я не могу быть художником?— Канты, аксельбанты — вся эта позолота на амуниции

помешает вам стать художником. Одного непродуманного, невзсешенного хотения мало. Н ужно подвижничество, само­пожертвование. Без этого немыслим талант...

Х удожник сложил кисти в ящик, закурил, посмотрел внимательно на гардемарина, выпустил из ноздрей две тон­кие дымные струи и снова заговорил: '

30

— Д а, одного стремления мало. Н адо знать — куда, за чём стремишься и что ожидает? А ожидает, быть может, горькое разочарование. Хорошо, если оно скоро наступит. Тогда вы не потерянный человек. М ожете снова надеть бушлат и — в плавание... С нашим делом не ш утят. Знаете ли вы, молодой человек, — продолжал художник, дружески обратившись к Верещагину, — знаете ли, что наш брат, ху­дожник, одержимый единой целью, единой творческой мыслью, способен переносить любые лишения и тяжести. Живет он и в холоде, и в голоде... Кстати сказать, вы чи­тали «П ортрет» Гоголя?

— Читал, — ответил Верещагин.— А вас не страшит судьба того самого Чарткова, что

описан Николаем Васильевичем?— Нет. Я не думал об этом.— А невредно подумать. Прочтите еще раз вниматель­

но. П усть легенда, пусть фантастика, а вы уловите в этой легенде зерно горькой истины. Не обольщайте себя надеж­дами, даж е если есть у вас склонность к рисованию и есть успехи. Не ищите славы, если встанете на этот путь невзгод и лишений. Тщеславие и честолюбие— немалая помеха в искусстве, зависть — тоже. Одна только сильная любовь к труду, любовь до самозабвения, может вывести к желанной цели. Не думайте о богатстве. От трудов праведных еще ни­кто не построил палат каменных. А горе-горькая нуж да мо­жет подстерегать вас на каждом ш агу...

Верещагин слушал его, смотрел то на этюд, то на само­го художника. Х удожник был невзрачен, лицо серое, с глу­бокими складками. Из-под распахнутого, затертого красками пиджака виднелась вышитая косоворотка. Н а брюках за ­платки, на штиблетах — тоже... Отбросив окурок, худож ­ник прокашлялся, почесал лысеющую голову и, взявш ись за кисть и ящик с акварелью, сказал :

— Ступайте на судно. Вам сегодня в плавание, а мне бы успеть кое-что дописать...

Но Верещагин не уходил и продолжал наблюдать за легким, умелым движением кисти. Чувствовалось, что у это­го человека продолжительный опыт, специальное образова­ние и весьма не блестящ ая жизнь.

— Т ак вы говорите, офицерский чин не совместим с профессией художника? — снова решился спросить Вереща­гин.

— Один покойный Ф едотов — да и тот некоторое вре­

31

мя был исключением, — не поворачивая головы, ответил художник. — Д ругих я не знаю. А вы что так интересуе­тесь? Понемножку кистью балуетесь?

— Нет, пока только карандашом.— П олучается?— Если позволите отвлечь вас от дела, могу сбегать на

корабль, принести рисунки.— Любопытно. Покажите.Верещагин кинулся по трапу на верхнюю палубу, спу­

стился в общую каю ту, достал из кожаного дорожного са­квояж а небольшой альбом шекснинских зарисовок и опро­метью побежал к художнику. Тот посмотрел прищуренным глазом на рисунки и заметил:

— У вас, молодой человек, есть наблюдательность, точ­ность изображения. Умеете до тонкости выписывать дета­ли. Это неплохо! Вернетесь из плавания, ходите заниматься на Биржу, в школу рисования Общества поощрения худо­жеств. Потом постепенно заводите знакомство с художни­ками. Бывайте у них, учитесь. Но если за это дело браться серьезно, то рано ли, поздно — форму морского офицера вам придется сменить на блузу свободного художника. Я по­лагаю, родители ваши не из бедного сословия, помогут. На первых порах учения без их помощи было бы очень труд­но. Пожалуй, невозможно... Н у, вот вам моя легкая рука: счастливого плавания!.. В первый раз отчаливаете?

— В первый.—■ Вернетесь обратно, покажитесь мне. Спросите среди

художников Седлецкого. Вам скаж ут, где меня можно встре­тить. Чаще всего — на Бирже, в школе поощрения. В А ка ­демии тоже бываю...

Верещагин отнес альбом в каюту и бережно положил в саквояж поверх учебных пособий.

Пробили склянки. «К ам чатка», отдав концы, отвалила от берега. Х удожник стоял в стороне от толпы и махал ру­кой Верещагину. Тот заметил это и громко крикнул:

— До встречи на Би-и-ирже!..«К ам чатка» с поднятыми парусами медленно проплыла

мимо воронихинского здания Горного института, вышла к корабельной верфи в устье Невы и круто повернула на за ­пад в Финский залив.

Благоприятная погода способствовала учебному плава­нию. Легкий северо-восточный ветер, солнечные дни, све- жии, здоровый морской воздух и множество впечатлений в32

пути — всё это поднимало дух и радовало молодых путе­шественников, к тому же имевших немало свободного време­ни для обозрения попутных городов. В это плавание гар­демарины побывали в портовых городах Германии, Дании, Англии и Франции. В Копенгагене им было разрешено ос­мотреть Морское училище и университетскую библиотеку. И з музеев они посетили здесь только два — Северных древ­ностей и Дворец принцев, где датчане не без гордости по­казывали им богатейшие коллекции монет и медалей, древ­них рукописей и гравюр.

З а время первого плавания гардемаринам особенно по­нравилось пребывание в Париже. Небольшими группами, по десять — пятнадцать человек, в сопровождении старших офицеров они беспрепятственно ходили всюду, куда только им было желательно. З а несколько дней в Париже Вереща­гин с группой товарищей побывал в Люксембургском м у­зее, в Л увре, в музее Клюни; осматривал важнейшие памят­ники готической архитектуры, гулял на бульварах и с ин­тересом наблюдал, как весело умеют развлекаться парижане в дни праздников. Впечатлений было огромное множество. Они менялись на каждом шагу, вы зы вая не только размыш ­ления и переживания, но и потребность глубже и всесто­ронне познать жизнь одного из самых культурных центров Европы.

В записных книжках Верещагина появлялись торопливые заметки о калейдоскопе впечатлений тех незабываемых дней. В музее Клюни он понял и оценил искусство средневековой Франции. З десь он увидел огромное количество вигрин с коллекциями редчайших предметов искусства и древнего быта.

И зделия из слоновой кости и дерева с художествен ной резьбой, искусство эмали, выделка тканей и кружев, красочные фаянсовые статуэтки, тончайшая фарфоровая по­суда, чеканка по стали и меди и многое другое интересова­ли любознательного Верещагина. Но ничто не подейство­вало на его воображение так , как Л уврский музей.

Невозможно было в один обход осмотреть свыше трех тысяч картин, размещенных в залах созданного веками все­мирно известного Л увра. Бегло осмотрев экспонаты древ­нейшего египетского, халдейского, ассирийского и греческо­го искусства, Верещагин не мог оторваться от картин м а­стеров итальянского Возрождения, от полотен знаменитых художников Ф ландрии, Голландии и других стран, школ и

3 К Коничсэ 33

направлений. И з этих залов богатейшей сокровищницы ис кусств Верещагину не хотелось уходить. Наиболее сильное впечатление осталось у него от картин Раф аэля, Тициана» Веласкеза и Веронезе. Зачарованный работами гениальных мастеров, он подолгу стоял перед каждой картиной. И тогда Верещагин решил, что если серьезно заниматься живо­писью, то прежде всего надо познать образцы художествен­ного наследства всех времен и народов.

Люксембургский музей, являющийся как бы продолже­нием Л увра, вместил в себя современную живопись Ф ран ­ции.

Здесь Верещагин почувствовал резкий переход* искус­ства из одного состояния в другое. Старое, достигшее вы ­сокого совершенства художество классицизма, преврати­лось в оторванный от жизни академизм , угодный вкусам господствующих классов Ф ранции. В то же время в залах Лю ксембургского музея можно было ознакомиться с новы­ми художественными исканиями...

«Н ет, это не то, что нужно, — думал Верещагин, глядя на эти работы, — наши Венецианов и Ф едотов тоже не в ладах с академическими канонами, но у них другие прие­мы борьбы, иное направление. В их картинах показывается жизнь народа, правда изображается доступными для пони­мания средствами...»

Свои впечатления и мысли он занес в записную книжку и, не удовлетворенный живописью некоторых современных французских художников, вышел из музея вслед за группой шумных гардемаринов...

В воскресные дни русские гардемарины любили потол­каться в толпе многочисленной гуляющей публики на Боль­ших бульварах Парижа. Верещагина привлекали магазины картин, сосредоточенные на улице Лаффитт в районе шум­ных бульваров. Е му хотелось видеть в этих м агазинах-га­лереях картины свободных художников, правдиво отобра­жающих жизнь парижских низов, художников, ищущих но­вых путей в живописи, беспокойно рвущихся вперед. Но это­го не было. В магазинах продавались подлинные полотна и копии классических и академических знаменитостей, рас­считанные на вкус солидных клиентов, озабоченных укра­сить свои интерьеры ценными редкостями.

Пребывание учебного судна «К ам чатка» в заграничном плавании подходило к концу. Несмотря на разнообразие впечатлений, гардемарины стали скучать по родине. Они

34

еще приняли участие в параде французских морских сил, угощались на банкетах, предавались развлечениям и увесе­лениям, но все это, наконец, надоело. Все были рады, когда «К ам чатка» покинула прекрасную Францию и направилась к русским берегам. И попутный ветер, и исправность паро­вой машины, и желание всей команды скорей добраться до Петербурга — все способствовало быстрому возвращению. Но приходилось еще не раз сворачивать с прямо взятого курса, заходить в попутные портовые города. В самых не­значительных городах на кратковременных остановках гар­демарины, пользуясь тем, что в таможнях и на контрольных морских пунктах их личные вещи никем не просматривались, стали тайком от своих офицеров добывать запрещенные в России герценовские издания. Несколько свежих листов «Колокола» раздобыл и Василий Верещагин.

И тогда в кубриках и каютах «К амчатки» стали разго­раться горячие споры между гардемаринами, читавшими призывы Герцена к борьбе против крепостничества. Многие из молодых людей, невзирая на свое дворянское происхож­дение, высказывались сочувственно, одобряя идеи славного революционера.

— Д а , не за горами то время, когда крепостной порядок рухнет и крестьянин будет трудиться свободно на своей, ему принадлежащей земле, — говорил Верещагин в кругу близ­ких товарищей, одобряя Герцена и соглашаясь с ним.

Он .много раз перечитывал «Колокол» и старался запом­нить те строки, где говорилось, что иногда люди, брошен­ные в борьбу, исходят страстной верой и страстными со­мнениями, истощаются гневом и негодованием, перегорают быстро, впадают в крайность, увлекаю тся и умирают на голдороге, много раз споткнувшись.

«К ак знать, быть может и мне придется и спотыкаться и падать, — рассуждал Верещагин, — но я пойду учиться живописи. Будь что будет !..»

«К ам чатка» вернулась из плавания в мрачный, дождли­вый осенний понедельник. Никто не знал заранее о времени ее прибытия в Петербург, и потому никто не встретил мо­ряков у невских причалов. И тем не менее радостно было гардемаринам сойти с корабля и ступить на родную землю.

После этого плавания Верещагину оставалось еще немно­го учиться до экзаменов, а дальше — или служебная карьера с продвижениями до самой отставки, или же увольнение и предрешенный им нелегкий путь художника. Окончательно

35

и бесповоротно пыбрал последнее. И как только После воз­вращения из плавания Верещагин обосновался в Морском корпусе, он не замедлил пойти на Биржу в школу Общества поощрения художеств и там разыскал живописца, которому показывал перед отправкой в учебное плавание свои зари­совки. Х удожник узнал гардемарина и приветливо встре­тил его:

— А я о вас, молодой человек, частенько думал. Н ако­нец-то вернулись... Д авайте теперь познакомимся ближе. Моя фамилия, если изволите помнить, Седлецкий, — р азу­меется, духовного звания... из вологодских поповичеи. Пой­демте в мои хоромы, я покажу вам свое малевание...

«Х оромы» Седлецкого оказались тесной конурой на чер­даке купеческого дома. Бедность и беспорядок поразили Ве­рещагина. Но многие рисунки Седлецкого, выполненные безупречно, со знанием техники и мастерства, понрави­лись ему. Не спрашивая у начальства разрешения, он тогда же пожелал в свободное время учиться у Седлецкого.

В ту пору отец и мать Верещагина переехали из Пертов- ки на жительство в Петербург. В ожидании крушения кре­постного права отец выгодно продал часть своих владений череповецким купцам, часть же оставил, поручив надзор управляющему и старостам.

З а мизерную плату Седлецкий обучал Верещагина ж и­вописи. Только после многих и долгих домашних уроков Седлецкого он поступил в школу рисования на Бирже.

Н А И З Б Р А Н Н Ы Й П УТЬ

Весной 1860 года кончилась строгая и планомерная муштра в Морском корпусе. Н астали экзамены. Старый мореплаватель, адмирал Ф едор Петрович Литке, с лицом строгим и суровым, обросшим седыми бакенбардами, важ ­но сидел за длинным столом в окружении сановных пред­ставителей. С углов стола, покрытого зеленым сукном, сви­сали густые кисти на позолоченных толстых шнурах.

— Верещагин Василий Васильевич!— Я !— Подойдите к столу.— Слушаю, ваше высокопревосходительство!Четкими шагами гардемарин Верещагин приблизился к

экзаменаторам.— Вот вам билет, отвечайте, — предложил Литке.

36

Верещагин взял билет из рук адмирала и прочел вслух:— «Распределение теплоты и холода на земной поверх­

ности». — З адум ался , быстро соображая, нахмурил брови.— Сколько вам нужно времени на размыш ления? —

спросил Литке. — Обдумайте, можете не спешить.— Я готов отвечать, ваше высокопревосходительство...Верещагин сразу же четко и правильно ответил на воп­

рос, доставшийся ему в билете.— Хорошо, прекрасно, — сказал Литке, внимательно

выслушав обоснованный ответ.Это была первая, но не единственная похвала на экза ­

мене, однако одобрение адмирала Л итке — замечательного географа, отважного мореплавателя, исследователя Ледови­того океана и новоземельских берегов — стоила многих похвал.

Василий Васильевич благополучно сдал все экзамены. С разу же после экзаменов его отец в домашней обстановке на Среднем проспекте Васильевского острова устроил не­большую семейную пирушку. Были званы родственники, кое-кто из близких знакомых. Отец и мать радовались успе­хам сына.

— Н у, чадо мое строптивое, — сказал отец на семейном торжестве, — ты уж е теперь взрослый. П оздравляю тебя с благополучным окончанием учения в корпусе, желаю быст­рого восхождения по служебной лестнице. Выпьем за твои дальнейшие успехи!

Все подняли бокалы с шампанским. Виновник торже­ства, прежде чем выпить, ответил отцу:

— З а мои успехи в живописи, в творчестве, которого я ж аж ду всей душой и добьюсь!..

— Я тоже за это, — присоединился Николай, старший брат Василия.

Николай учился за границей маслоделию и сыроваре­нию. Он только что вернулся в Петербург с намерением по­ехать в тверские деревни и там на деле применить свои зна­ния.

— Я выпью за то, — добавил Николай к словам бра­та, — чтобы В ася с избранного пути не сворачивал, а, пре­одолевая все препятствия, продвигался дальше, вперед. Же­лаю тебе, В ася, успехов и надеюсь — успехи будут.

— А служ ба? — строго посмотрел отец на сыновей.— С луж ба отпадает, — ответил Василий.— То есть как? Кто тебя отпустит?

.'{7

■»— Н айду способ вырваться.— Не рассчитывай на мою поддержку, — строго сказал

отец.— Не рассчитываю. Буду пробиваться сам.— А х, опять все те же разговоры, — вмешалась мать. —

Я не даю благословения Васе покидать морскую офицер­скую службу, не даю !.. Кому нужен «свободный» художник! Д а, да! Свободный от счастливой жизни, свободный от хо­роших друзей, от высшего общества. И как ему хочется стать прощелыгой! Кто, приличный, пустит его через порог своего дома? Разве пьянчужка Седлецкий! Будь, Вася, морским офицером! А живопись — это так, ради потехи... рисуй себе в часы досуга...

И пока говорила мать, отец искоса глядел на сына. Ва­силий встал, подойдя к матери, обнял ее, поцеловал в лоб и сказал :

— Спасибо, мама, за добрые пожелания! Однако я по­ступлю так, как мне рассудок подсказывает. — И, обра­щ аясь к отцу, добавил: — Папа, прошу не мешать мне. Я сам перед собой буду отвечать за свои правильные или не­правильные поступки.

Отец выдавил тяжелый вздох и проронил только одно слово:

— Пожалееш ь!..А через несколько дней на Дворцовой набережной, и

строгом и величественном здании Мраморного дворца со­стоялся банкет выпускников-гардемаринов. Адмиралы и ка­питаны произносили торжественные поздравительные речи. Все веселились. Один лишь Верещагин с тяжелой задумчи­востью смотрел на общее веселье. Случилось так, что шеф Морского кадетского корпуса великий князь Владимир А ле­ксандрович мимоходом заметил грустного гардемарина и снисходительно спросил его:

— Зачем нос повесил, почему мой офицер не весел?Верещагин встрепенулся от неожиданного обращения

высокопоставленной особы, вы тянулся — руки по швам, — ответил:

— Ваше высочество, позвольте обратиться к вам, крат­ко доложить мою просьбу?

— Говори, я слушаю.— Н е до веселья мне, ваше высочество. Надо служить

во флоте, а не могу, грудь болит, тяжело дышится... Пользы от меня не будет... Прошу освободить по слабости здоровья.

— Как фамилия? — осведомился князь.— Верещагин, ваше высочество.— Жаль, жаль. Мне тебя рекомендовали положительно.

Ну что ж ! М орская служба требует здоровых людей. Прось­ба твоя будет удовлетворена.

Верещагин чуть не привскочил от радости, но сдерж ал­ся и, не вы дав восторга, поклонился князю.

Отец и мать Василия Васильевича никак не думали, что сын их, не начав служить, так легко и скоро уволится. А н ­на Николаевна встретила известие об увольнении Васи сле­зами. Отец отмахнулся от сына и не без ехидства сказал :

— К ак теперь жить будешь, отставной гардемарин? Не хотел по морям плавать, посмотрим, как будешь плавать по суше, без руля и без ветрил. Н а какие средства жить на­мерен? Картинки-рисунки тебя не прокормят, придется ис­кать службу.

Верещагин был уверен в себе, в своих стремлениях, бод­ро держался перед отцом и матерью, но все же предвидел трудности на первых шагах избранного им пути. Выручил старший брат — Николай, который помог ему устроиться при конторе строительства Варшавской железной дороги. З а полтора рубля в день бывший гардемарин раскрашивал чер­тежи железной дороги, с постройками, водокачками. Времен­ная и случайная работа ради заработка отрывала Вереща­гина от учения. Но вскоре ему удалось выхлопотать двухго­дичное пособие и получить в школе Общества поощрения художеств рекомендацию и направление в Академию , в класс профессора А лексея Тарасовича М аркова.

Обрадованный таким оборотом дела, Верещагин накану­не поступления в Академию в первый же воскресный день собрался вместе с отцом, матерью и братом Николаем на вы ставку картин художника А лександра Андреевича И ва­нова. До этого он уж е успел несколько раз побывать на вы ­ставке. Картина «Явление Мессии народу» произвела тогда огромное впечатление на петербургскую общественность. П равда, религиозная тема картины не волновала Верещаги­на, вы зы вая с его стороны резкие суждения. Однако он сно­ва пошел на вы ставку с добрыми намерениями и чувствами. Люди толпились в античной зале Академии художеств, громко разговаривали, спорили; гневно звучали чьи-то сло­ва о том, что Россия пока еще не имеет другого такого ги­ганта в живописи, что Иванов всю жизнь провел в жесто­чайшей нужде и, едва успев завершить работу, безвременно

3§

сошел в могилу, — только теперь, после смерти художника, царь пожелал приобрести для Румянцевского музея его двад ­цатилетний труд...

Семья Верещагиных — оба брата, Василий и Николай, и отец с матерью — из-за множества посетителей не сразу смогли подойти к картине и этюдам. Они остановились на лестнице.

— Какое прекрасное и огромное здание построено для обучения художников, — сказала Анна Николаевна. — З н а ­чит, еще во времена Екатерины заботились об искусствах, о воспитании художников. Но мало мы знаем художников отличившихся. З а трудное дело наш Вася берется. Сомне­ния меня одолевают.

— Разочаруется! И чем скорей — тем лучше, — сказал отец и принялся осматривать вестибюль и статуи, стоявшие на площадках широкой каменной лестницы. — Д а , это бы­ло нужно, — продолжал он, — и А кадемия, и искусства. Россия вставала с легкой руки Петра на путь цивилизации. В Париже — Л увр , салоны, в Л ондоне— Национальная га ­лерея, Рим — вообще сплошной музей... П етербург— от­стал. Скажем, во Франции такие прославленные живопис­цы, как Ватто, Буше и Грёз... Д а мало ли и х?! А мы толь­ко начинаем с нашего Иванова.

— Пожалуй, это верно, — согласился Николай, — Щ е­дрин, Венецианов, Ф едотов и даж е Брюллов не всколыхну­ли до такой степени русское общество, как Иванов. Смотри­те, сколько народу идет преклониться перед его огромным талантом.

Семья Верещагиных поднялась по лестнице вместе с толпой и задержалась на площадке второго этаж а. И опять Анна Николаевна с восхищением заговорила об Академии, о величии этого храма живописи, ваяния и архитектуры.

— Д а , мама, здание Академии действительно прекрасно. Валлен-Деламот и наш Кокоринов постарались вложить всю силу своих знаний в строительство Академии худо­жеств, — обращаясь к матери, заговорил Василий. — А ведь знаешь, мама, Павел Первый хотел закрыть Академию и здание это уж е определил было под казармы . Но однаж­ды, придя сюда, он посмотрел на картины художника Угрю- мова, прославлявшего своей живописью царский род, и на­шел, что Академию следует сохранить.

Под казарм у такое зд ан и е ?— удивленно пожал пле­чами о зед — Только Павел и мог так глупо решать. Другое40

дело, если бы под военное министерство! Ведь в ту пору Главного штаба против Зимнего не было. Под казарм у та ­кие хоромы — слишком жирно!..

— Одним словом, Угрюмов спас Академию. Кстати, его Ян Усмарь мне очень н равится,— продолжал Василий.— Сколько силы и красоты в этом могучем Усмаре, рвущем кожу на разъяренном бы ке!.. «Венчание М ихаила Романо­ва на царство» тоже хорошо исполнено. Но Ян Усмарь всё же по своей теме значительно интереснее исторического венчания Романовых.

Толпа на выставке немного поредела. Верещагины пода­лись ближе к этюдам и стали не спеша рассматривать их.

— А ты бы, «будущ ая знаменитость», — не без колкости обратился отец к Василию, — заменил бы нам гида. А мы послушаем.

— Что ж , если это всерьез, то могу, — охотно согласил­ся Василий. — М огу. Н у, родители, и ты, Николай, следуй­те за мной, становитесь ко мне поближе. Чтобы не говорить громко, прошу вашего внимания. Александр Андреевич Иванов, сын художника и профессора Академии художеств, родился здесь, в этом здании, — начал рассказы вать Вере­щагин, располагая сведениями, слышанными им не раз от старших товарищей в школе поощрения художеств. — Отец знаменитого Иванова был человек высоконравственный; о ху­дожниках он судил как о людях, достойных большого уваж е­ния. Ясно, что при таком родителе у А лександра Андреевича были все благоприятные условия, чтобы учиться живописи, к тому же он рано начал проявлять склонность к художест­ву и явное дарование. Александр Андреевич воспитывался здесь, в Академии. Учителя приходили в восторг от его первых работ. Прошли годы ученичества, и А кадем ия на­правила Иванова учиться за границу на три года. Но судь­бе было угодно задерж ать его там на двадцать восемь лет. И возвратился он вроде бы для того, чтобы отчитаться в своей титанической работе перед русским народом, отчи­таться и... умереть. Жизнь его была полна всяческих лише­ний. Но он не сдавался, а поставил перед собой единствен­ную и высокую цель — создать немеркнущее произведение и доказать, на что способны русские. Были нередки дни, когда, работая над картиной, он жил впроголодь, довольст­вуясь чечевицей и водой из фонтана. Помогли Гоголь и Жуковский. Благодаря им он сумел закончить картину. А теперь посмотрите на это сокровище искусства...

41

Д а , нелегко ему досталось такое огромное и велико­лепное полотно!., нелегко, — заметил отец. — Всю жизнь человек пожертвовал. Д а , это подвиг. Х ватит ли у тебя, мое чадо, — пытливо взглянул он на Василия, — терпения и умения на подобные дела?

— Поживем — увидим. Думаю , что хватит у меня сил и терпения учиться, работать и не отступать от задуманного,— сказал Василий и продолжал свои пояснения: — Вы посмо­трите все этюды голов, выставленные здесь, проследите внимательно — сколько труда, сколько ума и таланта вло­жено тут Ивановым! Поистине, для такого великого труда слишком коротка человеческая жизнь. Вот почему настоя­щий художник вынужден работать затворнически, иногда позабыв обо всем на свете... Т ак и ему приходилось. Еще в молодые годы в спорах с отцом он доказывал необходимость свободы и независимости художника. Высокое жалование, квартиру при Академии он считал бременем. «Д олг худож ­ника, — говорил он, — наблюдать натуру, не сидеть сид­нем на месте». Он так и говорил отцу: «Купеческие расчеты никогда не подвинут вперед художества, а в шитом золо­том, высоко стоящем воротнике тоже нельзя ничего делать, кроме как стоять вытянувш ись».

— Н у, такие суждения он имел в молодые годы, — воз­разил отец, — под старость, вероятно, он стал более покла­дист. .

— К сожалению, как мы знаем, он не дожил до глубо­кой старости и, к счастию, не менял своих взглядов. Он был в этом глубоко прав...

— В ася, верно ли, что живописец Иванов был человек тронутый, или, как говорят, поврежденный? — тихонько спросила Анна Николаевна, чтобы не услышали ее слов по­сторонние, толпившиеся в зале Академии.

— К ак сказать, мама, — возразил Василий. — Работая над этой картиной, Иванов был весь охвачен только вдох­новенным творчеством, он вместил в эту картину все свои познания жизни и искусства. Когда работа подходила к концу, он всё больше и больше чувствовал неудовлетворен­ность.

— Почему это? Ему бы радоваться и торжествовать, что недаром жизнь прожил, — проговорил Николай.

— Обождите, скаж у, — улыбнулся Василий и снова стал рассказы вать о таланте и нравственной красоте И ва­нова.

12

Во-первых, — продолжал ом, — картина, конечно, не лишена некоторых, почти неуловимых, недостатков. Сама тема ее стара, грубоваты краски, в картине недостаточно света, воздух тяжеловат. Или возьмите такую подробность, как крест в руках Иоанна Крестителя. Крест этот ни к че­му, он даж е противоречит так называемой «истории Нового завета». Ведь крест — символ крещеного христианства — появился после того, как на нем был распят этот «богочело­век». В Римской империи крест то же самое, что в Россий­ской два столба с перекладиной...

— В а с я т к а !— грозно оборвал отец, — не забы вайся!.. Говори дело. Религии всуе не затрагивай !..

— Постараюсь, — ответил Василий отцу. — Но суть не в отдельных недостатках картины, а в том, что, отойдя от затворнической жизни, Иванов посмотрел на живую жизнь, общественную, и увидел многое такое, что заставило его разочароваться в общественных и государственных поряд­ках. И не случайно года четыре тому назад он писал, что его труд, то есть эта большая картина, более и более пони­жается в его глазах ... потому что художник далеко ушел вперед в своих мышлениях! Живопись нашего времени, го­ворил Иванов, должна проникнуться идеями новой цивили­зации, должна быть истолковательницей их... М ы живем в эпоху приготовления для человечества лучшей жизни. Как видите, эти высказывания свидетельствуют о положитель­ных чертах в его характере. Х удожник перестал быть рели­гиозным созерцателем, он встал на общественно-политиче­скую почву. А разве неизвестно, что передовые взгляды на жизнь среди закостенелых, топчущихся на месте консерва­торов считаются чудачеством, а носители их — «трону­тыми».

Отец с матерью переглянулись. Николай стоял в сторо­не, скрестив руки. Он смотрел на картину Иванова и, слы­ша разговор брата, довольный, во всем соглашался с ним, еле сдерживая торжествующую улыбку.

Н а Верещагина обратили внимание многие из посетите­лей, прислушивавшихся к его словам.

Подошел конференц-секретарь Академии, Ф едор Ф едо­рович Львов. Верещагин учтиво поклонился и познакомил его с родителями и братом. Л ьвов похвалил Верещагина и сказал его родителям, что еще на Бирже, в школе Общества поощрения художеств, он приметил за их сыном большие, многообещающие способности.

й

— Надо, — веско проговорил Л ьвов, — учить его, ни в коем случае не останавливаясь на полпути, ибо путь ху­дожника для него правильный и вполне определенный на всю жизнь...

Семья Верещагиных долго и внимательно рассматрива­ла знаменитую картину Иванова, все этюды и рисунки. С этого дня отец и мать Василия по-ииому стали относиться к склонностям своего сына. Но сомнения всё еще одолевали их: да, Иванов велик, достоин всеобщего уважения и при­знания, но будет ли схож с ним их упрямый и строптивый сынок? Не окажется ли его увлечение временным? А потом, через год-два, отстав от своих сверстников-офицеров, не пойдет ли проситься к начальству, чтобы приняли его в плавание на фрегат? Или плавание по бурным волнам ж и­тейского моря уж е началось с А кадемии худож еств?

Анна Николаевна материнским сердцем почуяла нако­нец, что не надо перечить сыну, не надо мешать — пусть бу­дет так, как подсказывает ему разум . Тайком от скупого и крайне расчетливого отца она частенько совала деньги в карманы юноши. Н а стипендию в двести рублей в год не­легко прожить в столичном городе. М ать знала, что деньги нужны на учебники, на бумагу, на краски...

В Любцах, на Шексне, д яд я Алексей, узнав о том, что его племянник поступил в Академию , остался весьма дово­лен и, расчувствовавшись, писал брату:

« ...Я рад, что ты смирился с желанием Васятки. Т ак оно и быть должно. К ак знать, может такое случиться дело, что из фамилии Верещагиных только он один, наш В асятка, и будет славен в народе. А нас с тобой, так же как и предков наших, никто добрым словом не вспомянет, да и за что вспоминать? Разве мы лучше других господ-бар, про кото­рых мужики слагаю т насмешливые и похабные сказки ? Не лучше нисколько!.. П усть В асятка учится художеству. Же­лаю ему вознестись высоко. А кроме пожелания, скаж у, что наследников у меня нет. Умру когда, так ты из вырученных за мое добро денег отдай часть Василию на предмет обра­зования и на поездки в чужие страны, ибо поучиться и там есть чему...»

В Д Н И «О СВО БО Ж Д ЕН И Я»Некоторое время Верещагин числился учеником профес­

сора Академии А лексея Тарасовича М аркова. Преподава­тель исторической живописи, М арков был чуток, внимате­44

лен и отзывчив к запросам юных художников, помогал им, радовался их первым успехам. Учение в классах живописи Академии Верещагину, привыкшему к строгой дисциплине в Морском корпусе, не казалось обременительным. Он на­стойчиво занимался, копировал с гипсовых фигур, добиваясь на первых порах совершенства в штриховых рисунках. Но в Академии его угнетало, что именитые художники, профес- соры М арков, Бейдеман, фон Моллер и другие, набившие руку на религиозных и мифологических картинах, требова­тельно диктовали своим ученикам программные задания, ко­торые по традиции считались нерушимыми. Но время уже было не то. Идеи Белинского, Герцена, Чернышевского и Добролюбова проникали сквозь толстые стены в Академию и подсказывали будущим художникам новое, реалистическое направление в искусстве.

В спорах студенческой молодежи всё чаще и чаще упо­минались имена передовых русских мыслителей, говорилось о забитом и бесправном народе, о том, что крепостное пра­во доживает последние дни.

Поздно вечером, а иногда и ночью, Верещагин возвра­щался домой, к отцу и матери, проживавшим тогда на В а­сильевском острове. И дома, в семейном кругу, продолжались споры.

Эти споры часто кончались злыми выпадами со стороны отца:

— Еще посмотрим, чья возьмет? З а дешёвку свобода мужику не достанется, а земля — тем более! Целые поколе­ния будут расплачиваться за землю. Свобода, свобода... по­смотрим, кто взвоет от этой свободы!.. Вот я тебя освобожу от денежной помощи и погляжу, как ты заживеш ь!..

— Отец, перестань расстраивать Васеньку, — вмешива­лась мать. — Ведь он еще молоденек, чего с него спраши­вать?..

— Д а , да, вот именно — чего спрашивать. Упрям, как бык, существует воображением, не соображением, а как и с чего начать ж и зн ь— не знает...

Однажды в беседе с отцом Василий достал из потайного кармана смятый листок и прочел скорбные строки из вы ска­зываний Герцена:

«Свободной России мы не увидим Весь наш труд в лом­ке препятствий и очищении места. М ы умрем в сенях, и это не оттого, что при входе в хоромы стоят жандармы, а отто­го, что в наших жилах бродит кровь наших прадедов — се­

45

ченных гнутом и битых батогамп, доносчиков Петра и Биро на, наших дедов-палачей, вроде Аракчеева и Магницкого, наших отцов, судивших декабристов, судивших Польшу, слу­живших в III отделении, забивавших в гроб солдат, засе­кавших в могилу крестьян. Оттого, что в жилах наших лиде­ров, наших журнальных заправил догнивает такая же гад ­кая кровь, благоприобретенная их отцами в передних, съез­жих и канцеляриях...»

— Оскорбительно слушать мне такие слова, а тебе не­позволительно их повторять, — проворчал старик. — Пой­ми сам: Герцен говорит: «Свободной России мы не увидим». Т ак зачем же вам, господа, огород городить? Зачем же ло­мать копья?.. — Отец горячился, наступая на сына, но В а­силий не сдавался, не уступал:

— Д а , Герцену, возможно, и не дожить, и не увидеть свободной России. И всё-таки Герцен говорит: «Идею гр я­дущего переворота нельзя подавить ни римским деспотиз­мом, ни византийской республикой, ни анархическим вар ­варством, ни варварством иноплеменных орд. Ее никто не может подавить, кроме геологического переворота. Она не привязана ни к какой стране, в этом-то ее великая сила. Кто знает, где она будет торжествовать свою победу — по эту ли сторону океана, или по т у ? Во Франции или в Рос­сии, в Нью-Йорке или в том же П ариж е?»

— Хорошо, сын, ты знаешь, где и что трубит Герцен из-за границы. Но что может сказать человек, выгнанный из России! А ты учись, знай свое дело, если за него ухватился, но зачем тебе лезть в политику? Н у, хорошо, читай газеты , журналы, знай, что происходит на свете, а зачем же Гер­цен?! Ужели и в Академии им увлекаю тся?..

— Увлекаю тся, отец, увлекаю тся. Среди учеников А ка ­демии сильны увлечения Герценом, Белинским и Чернышев­ским. Герцен находится за пределами России, но он прекрас­но видит и понимает всё, что у нас происходит. Давно ли скончался художник Александр Иванов, а голос Герцена уж е слышен в стенах нашей Академии. Герцену стало из­вестно, что причиной смерти Иванова явилось бездушие це­ховых интриганов, равнодушных невежд и казарменных эстетиков. Он так и пишет в своей статье об Иванове...

Но позволь, ведь царь купил у Иванова картину, на­градил его Владимирским крестом — чего еще?

— Д а, отец, и деньги и крест принесли из дворца ху­дожнику, когда он умер. А до этого... пока два-три месяца46

Иванов жил после своего возвращения в Питер, к нему от­носились власть имущие пренебрежительно, как баре отно­сятся к своим холопам. И вот за это Герцен бичует бездуш ­ных дворцовых бюрократов. Иванов был художник, а не солдафон. Генералов и всяких обер-фон-шнейдеров можно делать десятками, стадами, — говорит Герцен, — а художни­ки родятся... И на кой чёрт Владимирский крест художни­ку? Станционному смотрителю нужно это отличие ради то­го, чтобы всякий проезжий не бил его по морде, а художни­к у — ни к чему! Х удожник, если хочешь, — власть души, вдохновитель разум а!..

Отец внимательно выслушал Василия, покачал головой и, ничего не сказав, подумал: «Какого упрямца я породил. А ведь с таким характером он добьется своего. Н у, что ж, пусть. Отцы теперь ни при чем остаются. Влияние «власти ­телей дум » сказывается на детях наших, но куда приведет их это влияние?.. Разве еще А кадем ия художеств сможет подействовать на упрям ц а?..»

Слухи об «освобождении» крестьян от крепостной зави­симости усилились. Втайне от народа был подписан мани­фест 19 февраля 1861 года. Народ ждал объявления цар­ской милости, рассчитывая на то, что царь и дворяне-поме­щики, безданно, беспошлинно наделив крестьянство землей, вместе с ней дадут и свободу. Но свобода, по выражению Герцена, оказалась «поддельной». Царь и его приспешники не спешили с обнародованием манифеста, боясь, как бы не­удовлетворенный деревенский люд не взбунтовался против своих господ.

В эти дни, в первых числах марта, Верещагин, возвра­щаясь с занятий домой, встретился с Седлецким, приватно дававшим уроки на первом курсе Академии. Была масленая неделя — обычные веселые предвесенние дни. Начинались народные гулянья.

Седлецкий, опорожнив полштофа водки, чувствовал се­бя, как всегда, навеселе. Встретив Верещагина, он спросил его об успехах в Академии и развязно заговорил:

— Н у, как ваш папаша взирает на реформенную свобо­ду? Он ведь имеет немало земельки?..

— Реформа его не беспокоит, — ответил Верещагин, — отец уверен, что интересы помещиков не будут затронуты.

— К сожалению, это так, — заметил Седлецкий. — По­ложение от 19 февраля еще не объявлено, а дворянство знает о том, что их права собственности незыблемы. С му­

47

жика сдерут за землю семь шкур, да еще и восьмую при­хватят.

— А скоро опубликуют манифест?— Д а есть слухи, что попам манифест уже роздан и в

церквах в следующее воскресенье его огласят.— Интересно, как парод встретит царскую милость?

Ждут все.— Известно. Если мужику землю дадут за выкуп, то

мужик такую «щ едрость» встретит в лучшем случае с недо­умением, а еще лучше, если возьмется за топор и вилы и приведет в содрогание дворянскую знать. Правительство еще не знает, к чему быть готовым — к народным торжест­вам или к революции.

— Я думаю, о революции не может быть и речи, — воз­разил Верещагин, — хотя и торжеств не предвидится.

— По-вашему, должно быть что-то среднее? — засмеяв­шись, спросил Седлецкий. — А это среднее возникнет из страха одних и недоумения других и утвердится в виде но­вого крепостничества. Усилится нищета и бесправие. Я ни­

, чего хорошего не ж ду от реформы...— А жаль всё-таки, жаль многострадального русского

мужика, — мрачнея, заключил Верещагин.Т ак , разговаривая, они подошли к Сенатской площади,

свернули от И саакия к А дмиралтейству, где были выстрое­ны рядами «масленые» ларьки и балаганы, тянувш иеся по­чти до самой Александровской колонны. В начале Невского проспекта, около Дворцовой площади происходила кг.кая-то непонятная сумятица: конная и пешая полиция и рота сол­дат-гвардейцев с помощью плотников-строителсй сносили и передвигали балаганы подальше от Зимнего дворца. Сед- лецкий и Верещагин остановились около группы солдат, толкавших по бревенчатым каткам раскрашенное в древне­русском стиле сооружение, построенное для представления уличных комедий.

— Ох, и тяж ела махина! — говорил ефрейтор, наблю­давший, с какими усилиями солдаты передвигают балаган.

— А для чего это площадь расчищаем, разве тесно от народа будет?

— К ак знать, может, смута будет, может, смятение, так надобно место освободить, чтобы было где конно-артилле­рийской бригаде развернуться...

— Что и за свобода будет, если на смотре появятся пушки...

48

— Приказано с картечью, на всякий случай... А бала­ганы эти мешают...

— А ну, нажми, ребята! Эй, ухнем!..— Какую махину построили, да ее легче сломать и пе­

ренести, чем по бревнам катить.— Ломать не приказано. Н ажми, ребята!— И что слышно насчет земли — бесплатно или за

вы куп ?..— Только за выкуп.— А пороть мужиков будет закон?— Закона не будет, а порка останется.—• Господи, какая это свобода, если приказано пушки с

картечью...— А слышали, в Петропавловской крепости тоже пуш­

ки наготове?— Принц Ольденбургский свой дворец в крепость обра­

тил. Каменщики амбразуры делают...— Ничего себе ожидается святой денек!..— Не рассуж дать ! Это не вашего ума дело!.. Н аж и­

май, братцы... А ну сильней... Сама пойдет! Сама пой­дет!

Слуш ая бесхитростный солдатский разговор, Седлец­кий взял за руку Верещагина:

— Слышь, братец, дела-то какие, площадь от балаганов освобождают. Пушки с картечью приказано... Н у и маслени­ца ожидается! Заранее начальство понимает, что реформа не устроит крестьянина...

Однако обнародование царского манифеста обошлось без пушек и картечи. Пятого марта Верещагин, весьма не­охочий до церковных молебствий, пошел в церковь послу­шать чтение манифеста.

В торжественный час литургии священник в дорогом об­лачении в переполненном храме протяжно, словно псал­тырь, читал:

— «Божиею милостью мы, А лександр Вторый, импера­тор и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая. О бъявляем всем нашим верноподданным...»

В церкви среди горожан было много деревенских «от­ходников» — сезонных рабочих, в домотканых поддевках, в дубленых полушубках. Все стояли, затаив дыхание, будто окаменелые, и ждали простых слов о мужицкой свободе, о земле: «Паши, засевай, сколько душе желательно...» Но вме­

4 К. Коничев 49

сто этого слышались с амвона непонятные, не доходящие до сознания слова:

— «...Н о при уменьшении простоты нравов, при умно­жении разнообразия отношений, при уменьшении непо­средственных отеческих отношений помещиков к крестьянам, при впадении иногда помещичьих прав в руки людей, ищу­щих только собственной выгоды, добрые отношения ослабе­вали, и открывался путь произволу, отяготительному для крестьян и неблагоприятному для их благосостояния, чему в крестьянах отвечала неподвижность к улучшениям в собст­венном быте...»

Н арод слушал, тяж ко вздыхал, крестился и ничего не понимал из прочитанного. «Н е те слова, запутанный смысл, — думал Верещагин, теснясь среди богомольных и чающих свободы граждан . — М уж и ку надо сказать прямо и ясно. А тут м уть !..» Наконец в отдельных возгласах свя ­щеннослужителя послышались слова, вызвавш ие тяжелый общий вздох, похожий на стон:

— Этого ли мы ж дали ?!— Д а это ж обманная грамота...— Т ак и подохнем, не увидя свободы...У попа дрогнул голос. Он слышал эти реплики, как ти­

хий вопль из наболевших душ, и потому, чтобы заглуш ить отдельные слабые, как бы нечаянно прорвавшиеся, голоса, громко продолжал:

— «П ользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в положениях повинности...

...Крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспрекословно исполнять преж­ние их обязанности. Помещикам сохранить наблюдение за порядком в их имениях, с правом суда и расправы, впредь до образования волостей и открытия волостных судов...»

«Т ак вот она какая , реформа! Где же тут освобожде­ние?— мысленно спрашивал себя Верещагин. — Вместо бар­щины кабала податная — оброчная, и даж е расправа сохра­няется...»

Когда, дочитывая манифест, священник возгласил во всю глотку: «Осени себя крестным знамением, православ­ный народ, и призови с нами божие благословение на твой свободный труд ...» — у Верещагина рука не поднялась, не сотворила креста, ибо благодарить всевышнего было не з а что.

50

Не подождав конца обедни, Верещагин побродил в раз­думье по Н евскому и вернулся домой. Отец его ликовал:

— Против такого освобождения мы ничего не имеем. Вот она — Россия! Зто тебе, В ася, не какая-нибудь Евро­па. Без революции... Царь-батюшка у нас — ох, голова!..

С луш ая торжествующего отца, Василий опустился в кресло, сказал :

— Эх, папа, нашел чему радоваться. Всенародно обжу­лили крестьян, самым открытым и бесстыдным образом .. Только надолго ли?..

В А К А Д Е М И И Х У Д О Ж Е С Т В

К аждый день, кроме дней воскресных и праздничных, Верещагин приходил в залы Академии, прилежно занимал­ся рисованием, не менее прилежно слушал лекции препода­вателей о научных основаниях перспективы, о выборе пред­мета рисования и рисовальной технике, о материалах, ве­ществах и способах, употребляемых в живописи, о смеше­нии и взаимодействии красок и о многом другом. Особенно любил он слушать наставления профессора А лександра Егоровича Бейдемана.

— Если искусство живописи не зародилось в вашей д у ­ше, если оно не живет в вашем сознании, тогда не беритесь за кисть, — говорил Бейдеман новичкам-ученикам А к а ­демии. — Знайте, что искусство — это высш ая степень деятельности, что оно дается в руки только людям упорным в самосовершенствовании и развитии своего дарования.

О днажды на урок пришел художник Седлецкий, с лег­ким запахом сивухи, но совершенно трезвый, в новом сюр­туке, у кого-то взятом напрокат, в клетчатой жилетке. Р у ­баха на нем была не первой свежести, шея перехвачена вместо галстука неизвестной материей, напоминающей чу­лок. Видно было, что Седлецкий, поспешая на урок, оделся как попало и во что пришлось. Седлецкий короткими ш ага­ми прошел на кафедру и долго молча смотрел в аудиторию. Наконец, выдавив из себя хриплый вздох, заговорил:

— Предмет нашего урока — фи-зи-оно-ми-ка. Каждый художник, прежде всего, должен быть физиономистом, то есть уметь по строению и выражению лица угады вать душ у человека, все тончайшие изгибы его характера и даж е по­мыслы: угады вать и изображать карандашом и кистью, как угодно, лицо человека, чтобы оно ясно выражало настрое­

51

ние, мысль, душевные свойства. Д л я того чтобы глубоко по­знать физиономику, вы потом найдите время прочесть тр у­ды Лафатера и Ш пурцгейма, а пока я вам скаж у, что к а ж ­дый из вас от природы в какой-то мере физиономист. Р а з ­ве любой из вас не может определить по выражению лица— радость или печаль, уж ас, подозрение, довольство и другие отражения переживаний?.. Но этого мало. Временные пере­живания, выражения страстей и тому подобное легко узнает каждый не искушенный в физиономике, но отпечаток харак­тера сможет прочесть на лице только тот, кто долго и вни­мательно изучал физиономику, применив всю свою наблюда­тельность и сочетав ее с научными выводами, составленными учеными людьми, опять-таки на основе многих и многих опы­тов... — Говоря эти вступительные, общие слова, Седлецкий всматривался в лица учеников и вдруг, заметив среди них Верещагина, улыбнулся и с к а з а л :— Что такое физиономи­ка, как предмет познания человеческой личности со всеми ее оттенками, мы сейчас разберем на примере. Вот передо мною один из вас — не буду называть его фамилии — у него высокий лоб, который придает ему умный и внушитель­ный вид. У него две короткие морщинки над носом — дока­зательство того, что сей молодой господин, ученик А каде­мии, привык думать и умеет наблю дать; слегка раздутые ноздри свидетельствуют о решительности этого человека; волнистые губы, и притом плотно сжатые, подчеркивают твердый и благородный характер. Темного цвета большие углубленные глаза весьма наблюдательны, необыкновенный блеск глаз тоже принимается в расчет. Блеск глаз доказы ­вает способность увлекаться, восторгаться и негодовать, к чему больше всего бывают склонны люди даровитые, с з а ­чатками таланта. Волосы густые, всклокоченные, не поддаю­щиеся гребенке— признак грубости, некоторого эгоизма и вспыльчивости...

Неизвестно, что еще хотел добавить Седлецкий к харак­теристике тайком рассматриваемого им Верещагина, как тот не вытерпел, поднялся с места и, вспыхнув, проговорил:

— Господин преподаватель, я понимаю, что вам для урока нужен иллюстративный материал, но я вам не кролик и не лягуш ка, чтобы пластать меня на мелкие части...

— Н у вот, видите, проявилась вспыльчивость, — ска­зал Седлецкий, обращаясь к аудитории, и, улыбаясь, до­бавил: — Короче говоря, Верещагин подтвердил мои слова о надобности изучения физиономики...

.52

Зан яти я проходили своим чередом. Преподаватели часто менялись... К аждый из них стремился дать своим слушате* лям давным-давно заученные и утвержденные в програм­мах, обветшалые, неизменные академические сведения об искусстве, о том, как и кого надобно копировать, какие над­лежит брать сюжеты из истории и мифологии, как нужно придерживаться классического трафарета, с соблюдением равновесия в картине, чтобы в ней был центр, средоточие главных фигур на переднем плане, а все остальное гармо­нично дополняло произведение и, сливаясь в одно целое, вызывало у зрителя эстетическое чувство. Ни разу не при­шлось Верещагину слышать от преподавателя Академии о том, что искусство должно служить народу, а не ограничен­ному кругу избранных аристократов и эстетствующих бо­гачей...

В скором времени после пресловутого манифеста Вере­щагину пришлось не на долгий срок снова поехать во Ф р ан ­цию. Случилось так, что профессор Академии художеств Александр Егорович Бейдеман отправлялся в Париж пи­сать фрески на фронтоне посольской церкви. К ак дисципли­нированного и способного ученика он взял на помощь Вере­щагина. Тот не отказался поехать, но, добравшись до Па­рижа, заболел и на скудные средства был вынужден лечить­ся и отдыхать в Пиренеях. В эти дни, невзирая на слабость здоровья, он много занимался зарисовками с натуры. Рисо­вание с натуры было интересней, привлекательней надоев­шего академического копирования. Рисовал он карандашом в альбомах.

О днажды тщательно выполненные рисунки Верещагин показал французскому живописцу Девериа. Т от небреж­но отклонил эти рисунки:

— Копируйте великих мастеров. Не увлекайтесь нату­рой!..

— Не могу! Копирование мне в Академии надоело. Бу­ду учиться рисовать с натуры, — возразил Верещагин и с увлечением продолжал делать зарисовки.

После выздоровления и отдыха в Пиренеях перед тем как вернуться в Петербург Верещагин побывал в салонах Люксембургского музея, где были выставлены последние картины современной французской живописи. И тогда из всего, что он увидел, ему понравилась живопись художни- ка-путешественника, члена Парижской королевской А каде­мии художеств — Жерома. Разнообразие в содержании кар­

53

тин, их близкое, жизненное родство с натурой, правильный рисунок, умело поданное освещение, а главное, что ни кар ­тина — то настоящ ая, живая, подсмотренная и выхваченная из самой жизни сцена!.. Живопись Жерома неожиданно и глубоко заинтересовала Верещагина. Она совпадала с его взглядами и на место художника в общественной жизни. В пути на родину он вспоминал до подробностей оставшиеся в его памяти восточные жанровые произведения Жерома: и как молодые греки забавляю тся петушиным боем, и как русские солдаты-песельники, эти неунывающие храбрецы, проводят весело время где-то на чужой стороне.

Ф реска на фронтоне посольской церкви, выполненная Бейдеманом, вы звала у Верещагина лишь разочарование и, конечно, ни в какое сравнение не шла с ней красочная, ж и з­ненная живопись Жерома. Но Бейдеман был доволен ис­полненным им заказом и теперь спешил в Петербург, где, кроме занятий с учениками Академии, его ж дал «высочай­ший» заказ самого царя — написать апофеоз «О свобожде­ние крестьян». И казалось А лександру Егоровичу стран­ным, что этот способный ученик, Верещагин, не испытывает к нему, облеченному высоким доверием профессору, чувст­ва зависти, не имеет ни малейшего желания подражать ему.

Верещагин успешно сдал экзамены, оставалось выпол­нить лишь композицию на получение академической меда­ли. Профессор живописи Моллер, зная способности и кр у­той характер Верещагина, уговаривал его после сдачи эк за ­менов:

— П оездка в Париж вам, молодой человек, не дала ни­чего хорошего. Вы там увлеклись зарисовкой натуры. Жаль, очень жаль, что Бейдеману, занятому своим делом, не пришлось руководить вами. Вы сбились с правильного пути, не успев даже встать на него. Подумайте, пока не поздно — не рано ли вам идти вразрез с традициями А к а ­демии?.. К чему эти своевольные любительские альбомы с натуральными рисунками? И з-за них вы отстали от своих товарищей со сдачей экзаменов. Вы с экзаменами справи­лись лишь благодаря способностям. Но за вами еще долг перед Академией —■ написать эскиз на сюжет из «О дис­сеи». Возьмите момент из песни двадцать второй, где воз­вратившийся из странствий хитроумный Улисс избивает навязчивых женихов Пенелопы, и — работайте...

— Господин профессор, кому это н уж н о !— воскликнул

54

Верещагин. — Я люблю Гомера, но зачем к нему мои ил­люстрации?..

— Это нужно прежде всего вам, молодой человек, — настойчиво требовал Моллер. — Н ужно в целях соблюде­ния академических правил. Иначе вы будете отсталым и не­покорным учеником, каких А кадемия не милует и не про­щает...

■— Только разве ради этого, — подумав, согласился В е­рещагин. — Чтобы не быть, вернее —- не числиться, среди отсталых, я выполню требуемое задание.

Времени для экзаменационной работы над сюжетом «Избиение женихов Пенелопы» было достаточно. Вереща­гин стал внимательно перечитывать «Одиссею», вдум ы вать­ся , представлять в своем воображении картины далекого прошлого, когда историческая действительность в сознании и в устах певцов переплеталась с мифами, когда предпола­гаемый творец эпических поэм древней Греции воспевал изворотливый ум и предприимчивость Одиссея.

Готовясь писать картину, Верещагин увлекся лекциями по истории, которые читал профессор Николай Иванович Костомаров.

В Петербурге вскоре после манифеста о крестьянской реформе стали р аздаваться смелые и тревожные голоса в защ иту обездоленного крестьянства. Петербургский универ­ситет, как рассадник студенческих «беспорядков», был вре­менно закры т правительством. Историк Костомаров вышел из состава профессоров университета и стал читать лекции публично в помещении Городской думы , на Невском про­спекте.

О днажды , оставшись после лекции, Василий Верещагин пробился сквозь толпу студентов, окружавш их профессора, и обратился к нему:

— Николай Иванович, позвольте спросить вас по одно­му интересующему меня вопросу...

— П ожалуйста, пожалуйста!— Я ученик Академии художеств, мне велено написать

экзаменационную картину на сюжет, взяты й из «Одиссеи». Мне бы хотелось слышать от вас некоторые подробности из быта людей античного мира, об отношениях и нравах м уж ­чин и женщин.

— Понятно, понятно, — скороговоркой ответил ему Ко­стомаров, — но едва ли чем могу быть вам полезен. И не потому, что история древнего мира не мой предмет, но по­

55

тому, что я сторонник той живописи, которая показывает со­бытия нашей истории, картины народного быта. Поскольку А кадемия формально требует от вас такой пробы вашего таланта, подчинитесь и постарайтесь удивить своих учите­лей. Что касается деталей, необходимых вам при разработ­ке этой темы на полотне или на картоне, если вам недоста­точно Гомера, то могу рекомендовать познакомиться с рабо­той моего племянника, Всеволода Дмитриевича Костомаро­ва, составившего «Историю литературы древнего и нового мира». Эта работа вам может многое подсказать...

— А не могу ли я встретиться и побеседовать с авто­ром? — спросил Верещагин, ж елая узнать все необходимое для работы над картиной. Но профессор горестно улыбнул­ся уголками губ и тихонько проговорил с украинским ак ­центом:

— Не советовал бы вам поперед батьки в пекло совать­ся. Мой племянник за свои вольные прокламации арестован и разжалован в солдаты, так что не ищите его.

—■ Странно!— Ничего странного, молодой человек, наше поколение

свыклось со всеми полицейскими странностями, а на вашу долю выпадет честь устранять эти странности...

Готовясь к работе над заданной темой, Верещагин пере­писал в тетрадь всю двадцать вторую песнь «О диссеи». Ш агая по длинным коридорам Академии, он твердил от­дельные строки:

Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей богоравный:А ! Вы, собаки! Вам чудилось всем, что домой уж из Трои Я не приду никогда, что вольны беспощадно вы грабить Дом мой, насильствуя гнусно моих в нем служанок, тревожа Д уш у моей благородной жены сватовством ненавистным...

Дальш е начиналась борьба из-за прекрасной и верной супруги Пенелопы. Медноострые губительные копья, смер­тоносные стрелы засвистели в обширных покоях дворца; обливаясь кровью, падали женихи Пенелопы... Картина с ее сложным сюжетом постепенно возникала в представлении художника, надо было приступить к выполнению эскиза. В скором времени Верещагин представил эскиз Совету А к а ­демии. Переделывать не пришлось. З а эскиз присудили ему серебряную медаль. Товарищи по классу посоветовали пи­сать с эскиза большую картину на картоне. Верещагин сог­ласился. В мастерской при Академии богатырского сложе­56

ния натурщики позировали Одиссея, сына его Т елемаха, старого свинопаса и верного слугу Евмея. Еще картина не была закончена, а Верещагин уж е слышал одобрительные слова своего учителя Бейдемана, который предсказывал ему большие успехи в будущем.

О днажды академик Бейдеман пригласил Верещ агин» к себе в домашнюю мастерскую и показал ему свой «А по­феоз освобождения крестьян». Они были вдвоем: почтен­ный академик-профессор и своенравный, подающий надеж­ды ученик.

Бейдеман писал апофеоз акварелью. Верещагин долго- рассматривал празднично-торжественный и угоднически слащавый «Апофеоз». Потом, посмотрев на бледного, изну­ренного болезнями и работой профессора, спросил:

— А лександр Егорович, простите меня, но скажите — могу ли я со всей дерзостью и прямотой судить об этой ва ­шей вещи?

Бейдеман, видимо не ожидавший такого вопроса, сузил­ся в костлявых плечах и сказал не совсем решительно:

— Затем я вас и пригласил.— Тогда, глубокоуважаемый А лександр Егорович, да­

вайте на минутку забудем правильную русскую пословицу: «Яйца курицу не учат».

— Хорошо, забудем, — чуть заметно вспыхнув, согла­сился Бейдеман.

— Т ак вот. Мое общее замечание: ваш «Апофеоз» от- начала до конца — фальшивое создание, отнюдь не соответ­ствующее результатам манифеста о раскрепощении крестьян.

— Однако это сказано слишком смело! — удивился Бей­деман.

— Смелость — родная сестра честности. Полагаю, чта стены в мастерской моего учителя не имеют ушей и слова- мои останутся между нами, — сказал Верещагин и продол­ж ал : — Все это вами в угоду самодержавного заказчика вы ­писано ярко, красиво, точно и технически превосходно. Д а , превосходно, если не смотреть в суть дела, в глубину исто­рического содержания. И радуга, и солнечный ореол, и го­лубь с веточкой в клюве над прекрасной и благородной жен­щиной, олицетворяющей якобы вновь возрожденную Рос­сию, — все это вроде бы уместно для апофеоза. Но вот, Александр Егорович, начнем суждение с самого основания, с этой внушительной каменной плиты, на которой вами на­писано «Император А лександр II 19 февраля 1861 года 23-

57

миллисна русского народа освободил от крепостного состоя- « и я » . Этой плитой вами придавлены злые, рогатые, не­чистые силы, поверженные, корчащиеся в муках ада. Зло погублено наивно и просто. Н ад поверженным злом, на по­верхности плиты, на фоне церквей, фабричных труб и кора­бельных мачт, обнимаются, лобызаются захлебывающиеся от радости так называемого освобождения крестьяне и крестьянки всех наций и губерний, о чем свидетельствуют не только их обличья и костюмы, но и гербы на постаменте, на­поминающем лобное место... Но где вы, Александр Егорович, своими глазами видели, где слышали своими ушами такое торжество из торжеств? Н игде! Что это— вымысел? Или са­мообман? Или то и другое?.. А вернее говоря, это не что иное, как отживающее свои дни подражание классицизму: академизм в худшем смысле слова, искажающий действи­тельность.

— Строго судите, Верещагин, строго. Тема такая — торжественная, невозможно обойтись без прикрас, — пы­тался возразить Бейдеман. — Поймите, кто заказчик !..

— Понимаю, значит, пошли на сделку с совестью? Нет, я так не думаю о вас, А лександр Егорович; признайтесь сами себе: традиция заела !.. Вот до чего доводят старые формы и нормы. Что ж , не бывает худа без добра: через отмирание подобных «апофеозов» становится ближе и яснее путь к жизненным основам живописи.

— Т ак вы считаете? Т ак вы оцениваете мою работу?..— Д а , именно так : последний возглас отжившей моды.— Боже мой! К ак вы жестоки! К ак вы уверены в своих

суж дениях ! Нет, в вашем возрасте я не был таким, — отве­тил профессор и проговорил тихим, болезненным голосом не по-профессорски робко и взволнованно:— Позволитель­но мне спросить вас, Верещагин, почему вы думаете, что царский манифест не дает оснований для ликования кресть­ян ству?

— Извольте, скаж у : мы, ученики Академии, молодежь, стоим ближе к народу, нежели профессоры и академики. Х отя бы потому, что большинство среди нас — это выход­цы из народа, из деревень. К тому же мы восприимчивей к той разумной критике, которая исходит от передовых лю­дей нашего времени. Н а днях к нам приехал управляющий из деревни. С его слов понятно, что в Вологодчине и на Ш ексне мужики не довольны такой «волей». Крестьянин повсеместно остается временнообязанным служить своим

58

хребтом барину-помещику. М уж ик негодует не только на помещика, но и на царя. К ак слышно от других приезжаю­щих в город людей, на юге усилились бунты; горят барские усадьбы, раздаю тся выстрелы усмирителей-карателей. А вы в петербургской тиши, в столице, находящейся под уси­ленной охраной полиции и жандармерии, раскрашиваете этот нелепый, простите за резкость, «Апофеоз освобожде­ния». Нет, это не то, А лександр Егорович. Прошу изви­нить меня, вы учитель мой, я ваш ученик, я уважаю , люб­лю и признаю вас как учителя. Но правда для меня доро­же наших добрых отношений. Я ненавидел бы себя, если скривил бы душой и сфальшивил перед вами словом...

— А вы очень прямой человек. Т аких среди учеников Академии я еще не встречал. Посмотрел бы я на вас и на вашу работу так годков через десять-двадцать... — вытирая пот на бледном лице, произнес Бейдеман, провожая Вере­щагина. — Вы говорили мне такие резкости, и так незави­симо, ничуть не робея и не задум ы ваясь над тем, какую оценку могу я дать вашей ученической работе.

— Д а , я не боюсь этого. «Избиение женихов Пенело­пы» меня очень мало волнует. И если я сам подвергнусь из­биению за эту картину — не жалко. Бейте! А лександр Его­рович, бейте, но заранее вам скаж у: ни религиозных сюже­тов, ни академического классицизма я терпеть не могу и не буду... Д а , я пойду своей дорогой...

Прошло не очень много времени: большую, пятиаршин­ную картину на картоне Верещагин сделал в установленный срок. Повторение эскиза на ранее выполненную им тему не принесло ему желанного удовлетворения. Картина не нра­вилась самому художнику. Верещагин чувствовал, что он мог бы написать лучшее полотно на вольную, им самим из­бранную тему. «Избиение женихов Пенелопы» рассматри­вал Совет Академии. Экзаменационную работу молодого ху­дожника одобрили, ему объявили официальную похвалу. Но каково было удивление членов Совета Академии, в том чис­ле и Бейдемана, когда они узнали, что Верещагин, приняв похвалу как должное, достал из кармана складной нож, из­резал картину на мелкие куски и бросил в печку.

Услышав об этом поступке, Бейдеман возмутился:—■ Вы в своем ли уме! Что вы наделали?Верещагин ответил спокойно:— Долг перед Академией я выполнил. Картина заслу­

жила похвалу. Чего еще надо? А мне она не нравится, по­

59

тому и уничтожил, чтобы к подобной чепухе больше никог­да не возвращ аться!..

— Вы подумайте, — не унимался Бейдеман, наступая на своего ученика, — вы восстанавливаете против себя госу­дарственное учебное заведение, Академию ! Вы против всей А кадем ии?!

— Н ичуть ни бывало, — возразил Верещагин. — Я не против Академии. Я благодарен за учение, за все, что поз­нал в Академии, чему научился в ней. Но я не люблю А к а ­демию потому, что она навязы вает ученикам свои каноны, тормозит развитие молодых талантов. Вот почему я разде­лался с «Женихами Пенелопы». И должен вам сказать, Александр Егорович, я ухожу из Академии, так как хочу продолжать свое образование...

— Чему же будете учиться?— Живописи.— Странно! Где, у к о г о ?— недоумевал Бейдеман.— У самой жизни и у тех художников, которые поже­

лают мне помочь в этом...Верещагин покинул Академию.В старших классах живописи часть студентов восторга­

лась бунтарским поступком Верещагина, другие осуждали его за то, что он недоучился в Академии. Не являясь во­жаком студенческой молодежи, он ушел из Академии как протестующий одиночка. А через несколько месяцев после его ухода в Академии художеств четырнадцать наиболее даровитых художников-студентов, во главе с талантливым, имевшим влияние на молодежь художником Иваном Нико­лаевичем Крамским, отказались от предложения Совета Академии писать на конкурс жанровые картины. Это был решительный, волевой и организованный протест не только против академической рутины, но и против самодержавия, в защ иту крестьян, обманутых царским манифестом.

Крамской и его товарищи, покинув Академию, создали в Петербурге свою артель художников.

В Т И Ф Л И С Е

Д л я путешествий одних стремлений недостаточно. Н уж ­ны средства или богатые меценаты, с которыми можно было бы без особого риска пуститься в дальний путь.

Профессор живописи Лев Феликсович Лагорио летом 1863 года отправился на К авказ в свиту наместника. Он

60

охотно взял с собой Верещагина, помог ему доехать до К ав ­каза и там, в Тифлисе, устроил его учителем рисования в трех училищах. Василий Васильевич много работал и хоро­шо зарабатывал, но зато мало у него оставалось времени для наблюдений за жизнью кавказских горцев и для рисо­вания. Тем не менее урывками в свободные часы и минуты на тифлисских базарах, на окраинах, в лавках и саклях он рисовал карандашом и акварелью с натуры. В его альбо­мах появлялись зарисовки типов различных национально­стей. Т ут были и кабардинцы, и грузины, армяне и ногай­цы, греки-нищие, торгаши всяким хламом татары и многие, многие другие поселенцы и коренные жители Грузии. Иног­да в раннюю утреннюю пору до начала занятий с учениками Верещагин уходил искать живописные уголки в ближних окрестностях города. Его можно было видеть одиноко си­девшим на высоком берегу шумной и пенистой К уры , и на горе Таборе, откуда пробиваются на поверхность земли теп­лые целебные источники. В свободные от службы воскрес­ные дни он бродил по ущ ельям, поднимался на возвышен­ность, где находится древний монастырь Д авида. Отсюда открывался замечательный вид на Тифлис. От централь­ных улиц с европейскими богатыми домами расходились в разные стороны улицы и переулки, застроенные азиатски­ми саклями, восточными базарами с их лавчонками, кофей­нями, мастерскими и цирюльнями. Н аходясь кратковремен­но в З акавказье , Верещагин стремился скопить денег на длительную поездку во Францию, с целью поучиться там живописи. З а год пребывания в Тифлисе он заполнил три альбома рисунками. Т огда же он принял заказ от Общест­ва сельского хозяйства на зарисовки домашних животных и заработал четыреста рублей. В дополнение к заработку Ве­рещагин в те дни неожиданно получил от отца тысячу руб­лей из средств, вырученных за продажу пахотных земель и лесных участков в Череповецком уезде.

— С такими деньгами вам можно теперь поехать в П а­риж и там поучиться у хороших мастеров. Доброе дело вы задумали, — похвалил Лагорио Верещагина и спросил: — Кого бы вы хотели из французов иметь на время своим учителем?

— Ж ером а!— не задумы ваясь, ответил Верещагин.— Почему именно его?— Видите ли, Л ев Феликсович, как вам известно, мне

во Франции пришлось уж е быть дваж ды . Р аз я ездил туда

61

гардемарином и воспользовался случаем — побывал на х у ­дожественных вы ставках и в музеях Парижа. Второй раз ездил с Бейдеманом, в эту поездку мне запомнились и пон­равились картины Жерома.

— Д а , вы правы, — сказал Лагорио. — Жером — пре­восходный живописец. Но какие черты в его живописи при­влекли ваше внимание? — спросил он Верещагина.

— В его картинах есть то, чего нет у других мастеров. Приведу вам такой отвлеченный пример. Я видел картину одного посредственного художника, имени его не помню; он изобразил страшную, по его мнению, трагическую сцену на арене Колизея. Звери — тигры, леопарды, львы — рвут на куски христиан. Преднамеренный уж ас, лубок, рассчитан­ный на тех, кто не понимает, что молниеносных мгновений художник не может запечатлеть, что тем более нельзя их показывать на полотне в застывшем состоянии. Жером, судя по картинам, которые я видел, умеет блестяще продумывать сюжет и композицию. Тот же самый сюжет у него вы глядит так : группа христиан в трепете прижалась к стене арены цирка; полосатый мускулистый тигр, уставившись злове­щим взглядом на обреченных, медленно подкрадывается к ним. Вот так и чувствуется, что он сию минуту сделает страшный прыжок и превратит в кровавое месиво несчаст­ных...

— Д а , вы правы, — снова подтвердил профессор, вы ­слушав доводы Верещагина, — лубочная крикливость в ж и ­вописи не создает того впечатления, которое получается от продуманной композиции с удачно выбранным моментом. Если Жером согласится принять вас к себе в мастерскую, вы сможете тогда считать себя счастливцем.

—■ Благословляете? — спросил профессор Верещагина.— Одобряю и рекомендую.— И так, в Париж, к Ж ерому!..Ему еще оставалось немного времени пробыть в Тиф­

лисе и закончить занятия с учениками. Вечерами, в свобод­ные часы, в семейном кругу у профессора и среди тифлис­ских товарищей устраивались чтения новейшей литературы и происходили жаркие споры. Т ам Верещагин с увлечением читал Дарвина «Путешествие вокруг света на корабле «Б игль». О страя наблюдательность английского ученого, простое и ясное описание всего виденного в путешествии восхищали Верещагина, тогда уж е поставившего себе опре­деленной целью — всю жизнь быть «на ногах и колесах», в62

странствиях по свету. И з исторической литературы больше всего привлекала Василия Васильевича только что вышед­шая в свет книга Бокля «И стория цивилизации А нглии...»

В Париж Василий Васильевич собрался в довольно про­стецком виде. Не по возрасту рано он оброс окладистой бо­родой, из-под высокой шляпы видны были густые, коротка подстриженные волосы. Широкий гладкий лоб и ясные гла~ за придавали его приятному лицу выражение ума, реши­тельности и настойчивости. О девался он в черную акаде­мическую шинель, которой не предвиделось износа; из-под брюк навыпуск виднелись внушительные, широкие носки начищенных сапог.

Проводы были тихие. Лагорио достал из своих запасов бурдюк виноградного вина и первым поднял бокал за отъезд Верещагина в «свободную» Францию.

— В относительно свободную, — чокнувшись, вымолвил Верещагин. — У Бокля сказано об этой, так назы ваемо» свободной стране: Вольтер трижды сидел за решеткой в Бастилии и был изгнан из Ф ранции; Руссо такж е был из­гнан, а сочинения его сожжены; там же публично сжигались труды Гельвеция, Дидро и многих других французских д ея ­телей прогресса и свободы... К ак видите, Л ев Феликсович» свобода весьма относительная: с подрезанными крыльями...

— С тех пор много воды утекло. Ф ранция после сорок восьмого года стала другой, — возразил Лагорио и выпил бокал до дна.

— К ак сказать ! — не соглашался Верещагин. — Где ца­ри царствуют и короли королевствуют, там свобода всегда на цепи. А что касается свободы богатых классов, то знаете, А лександр Иванович Герцен на этот счет весьма определен­ного мнения. В письмах из-за границы у него говорится, что бурж уазия Ф ранции, а видимо, и всякая другая бурж уази я, не имеет великого прошедшего и никакой будущности.

т— У Герцена так и сказано?— Д а , Л ев Феликсович, буквально так. Б урж уазия бы­

ла минутно, то есть кратковременно, хороша, как переход к чему-то более совершенному, необходимому и неизбежному.. Она сумела победить феодалов, добровольно отрекшихся от своих прав, но удерж ать победу ей не удастся, есть еще си­ла — народ!..

— Мне думается, что с подобными суждениями вы , Ве­рещагин, недолго задержитесь даж е в свободной Франции.

— Не тревожьтесь за меня, Лев Феликсович, я никого

63.

не намерен там ни убеж дать, ни раздраж ать, я еду учиться. И этим все сказано. Искусство, правдивая живопись — моя цель. И если смогу стать известным художником, если мои труды будут поняты и одобрены народом — чего еще луч­шего ж елать? !

После продолжительных странствований Верещагин до­брался от Тифлиса до Петербурга и, получив здесь у губер­натора заграничный паспорт, отправился в знакомый ему Париж.

В ПАРИЖ Е

М астерская художника Жерома находилась в стенах П а­рижской Академии художеств. Попасть к Жерому было не так просто. Но альбомы закавказских рисунков, показанные Верещагиным управляющему ведомством изящных искусств во Франции, открыли ему доступ в мастерскую профессора и академика.

— Кто вас направил ко м н е ?— спросил Жером Вере­щагина, быстро и пытливо огляды вая его. — В моей студии нет ни одного иностранца...

— М еня привели к вам, господин профессор, ваши кар ­тины. Я видел «Русских солдат-песельников», изображенных ■вами, видел ваших «Египетских рекрутов, конвоируемых албанскими солдатами», видел «Петушиный бой»...

— Достаточно, достаточно, — перебил его Жером. — Теперь вы похвалите мои картины, мое мастерство и будете решительно настаивать о принятии вас в мою мастерскую. Не так ли? Слуш ать похвалу я не хочу, а принять вас не могу. Впрочем, вы неплохо владеете французским языком, «о не это важно. А что вы умеете? Покажите ваши альбо­мы. — Жером взял из рук Верещагина карандаш ные рисун­ки , начал перелистывать; сначала небрежно и быстро, потом медленно и внимательно он стал рассматривать каждый из них. Не просмотрев и половины альбомов, он по-другому взметнул свой взгл яд на Верещагина, сказал : — Прошу са­диться, прошу, прошу... У вас правильное чутье и понима­ние натуры. Зарисовки кавказских типов удачны. Ч увству­ется академическая выучка, а еще больше — самостоятель- «ость . — Жером не стал расточать похвал, подумал и спро­сил:

— Что же вы нашли такого в моих картинах, которые, как вы сказали, привели вас ко мне?

6 4

— Отсутствие академической выучки и полная самостоя­тельность,— ответил Верещагин, чуть заметно улыбнувшись.

— Ого! Вы не без озорства, вы под стать тем молод- цам-французам, которые учатся у меня. А еще что находите вы в моих работах? Надеюсь, в салонах Люксембургского музея вы успели побывать?

— Д а . Я в Париже третий раз. Понемногу свыкаюсь с французским языком, изучал его в Морском корпусе, в А к а ­демии художеств, изучаю самостоятельно. Во всех художест­венных м узеях П арижа побывал неоднократно. Столица Франции, имея такое богатство живописи всех времен, стран и народов, законно является школой художеств для приезжающих. Я облюбовал выставленные в салонах ваши картины. Мне нравится в них не только техника мастерства с неразгаданным богатством оттенков и яркостью сильных, удачно подобранных красок, нравится мне в ваших работах совершенное распределение композиций, а главное — жиз> ненная правда, изображение простых людей, притом не в манере слащавого академического классицизма, а по-челове­чески, по-новому... — Подбирая подходящие французские слова для выражения своей мысли, Верещагин немного з а ­мешкался. Заметив смущение молодого художника, Жером, как бы продолжая его мысль, сказал :

— Живопись, как и другие виды искусств, будучи пре­красной и понятной в одну эпоху, может не совпадать с по­нятием прекрасного в другую эпоху. Это закон развития, постоянного обновления. Искусство античного мира, даже искусство Возрождения в наше время становится все даль­ше и дальше от народа. Искусство прошлых веков давно уже стало предметом эстетов, имеющих специальное образова­ние. Согласен с вами, согласен, — дух времени изменяется, меняются вкусы и требования в живописи...

— Причем эта перемена происходит в самых естествен­ных формах, а не навязы вается искусственно и крикливо, — добавил Верещагин.

— Вы, каж ется, имеете в виду некоторых наших ищу­щих живописцев? — спросил Жером. — Они еще во младен­ческой стадии!..

— Думаю , что не суждено этому ребенку развиться.— Почему?— Х отя бы потому, что он уж е в зародыше оторван от

матери-жизни. На искусственном питании недолго продер­жится.

5 К. Коняге» 65

—■ Думаю , что вы не ошибаетесь...Обменявшись несколькими фразами о живописи и осмо­

трев верещагинские рисунки, Жером сказал :— У меня, как правило, учатся одни французы, но для

вас я делаю исключение. Мои ученики очень славные ребя­та, вы с ними в ссоре не будете. Но учтите такой обычай — они любят над новичками поиздеваться. Надеюсь, вы себя в обиду не дадите. И еще: избрав меня своим учителем, знайте, что опасность кроется в подражании учителю. Учи­тесь. но не подражайте, и вас никогда никто не упрекнет в том. что вы ученик Жерома.

— Благодарю вас за добрый совет и внимание, — по­чтительно раскланявш ись, ответил Верещагин. С этого мо­мента, без всяких формальностей, без особых рекомендаций он стал учеником Жерома.

Н а другой день рано утром Верещагин пришел в мастер­скую-студию. Жером в эту пору занимался в классах А к а ­демии. В студии находились одни ученики. Верещагин от­рекомендовался. И тогда послышались голоса:

— К нам пришел русский!— Интересно, что он будет делать?— Верещагин, вас зовут Верещагин?— Д а , Верещагин.— Вы, вероятно, не знаете правил поступления в нашу

студию?— Какие же могут быть правила? Ваш учитель меня

вчера принял.— Раздевайтесь.— Я уж е разделся. Мое пальто висит в прихожей на

вешалке.— Догола раздевайтесь! М ы должны вас осмотреть.— И раскр аси ть !— строго и решительно добавил один

из учеников, — высокий, вихлявый, с нахальной физионо­мией.

— Д а , да, и раскрасить.— Господа, приготовьте палитры. М ы должны этого

русского привести в художественный вид, согласно нашим правилам.

— Раздевайтесь! Не заставляйте себя упраш ивать, под­чинитесь, иначе худо будет.

Ф ранцузы решительно стали наступать на Верещагина. Тот отступил к стене, занял выгодное оборонительное по- \ожение.

«R

— Не препятствуйте, коллега, всё равно мы силой еде лаем то, что полагается. Привяжем к столбу и раскрасим.

— Сдавайтесь, лучше расписать ваше тело красками, нежели синяками...

— Вы забываетесь, господа, я не дикарь, я русский, — сказал Верещагин и одного из наиболее назойливых, пы тав­шихся схватить его, сшиб с ног.

— А га ! Этот дикарь еще дерется!— К столбу его, к столбу!..Видя, что с большой группой французов ему не сла­

д и ть ,— а стать посмешищем среди будущих коллег по сту ­дии тем более не входило в расчеты Верещагина, он быстро достал из кармана револьвер, только что приобретенный им в Париже:

— Это еще что за идиотизм? Бросьте свои мушкетер­ские замаш ки! Если кто из вас дотронется до меня хоть пальцем — тому пуля в лоб!..

В этот критический момент Жером появился на пороге мастерской. Увидев перепуганных учеников и перед ними Верещагина, размахивающего револьвером, он на минуту ра­стерялся. У знав, в чем дело, сказал :

— Не забывайте, друзья мои, что вы имеете дело с рус­ским. Его соотечественники разбили самого Наполеона...

Конфликт был улажен. Ученики студии Жерома спра­шивали Верещагина:

— И вы осмелились бы стрелять?— Разумеется, — отвечал тот. — Д л я чего же тогда ре­

вольвер!.. Единственно, что помешало бы мне стрелять — это отсутствие патронов. Револьвер не был заряжен.

Скоро французы свыклись с ним: молодой русский х у ­дожник оказался общительным товарищем. Жером был так ­же доволен новичком. О днажды , после работы над этюдами с натуры, он завел с Верещагиным беседу, стал выспраши­вать его о Петербургской Академии художеств, о том, как и чему там обучают будущих русских живописцев. Верещагин рассказал ему всё, что знал о старых способах преподавания живописи в Петербурге, о том, почему он ушел из А каде­мии, и сознался, что, овладев техникой рисунка карандашом и сепией, он еще не успел сродниться с палитрой и кистью.

— Не сомневаюсь, что кисть и палитра в ваших руках заиграют превосходно, — сказал Жером, улыбаясь тонкими, словно подкрашенными губами. — Вы сумеете достигнуть поставленной цели. Я рад вам помочь. Учитесь.

67

М еж ду Жеромом я Верещагиным завязались хорошие отношения. Верещагин с первых же дней учения показал себя упорным, трудолюбивым, способным быстро улавли­вать и воспринимать советы учителя. Д ругие ученики, фран­цузы , не уступали Верещагину в копировании классических образцов Л увра, но когда они на практике занимались за ­рисовками с натуры, тут каждый раз Верещагин брал верх над своими соучениками: лучше и тоньше он чувствовал при­роду, живее передавал ее в красках. В скором времени он отказался от копирования классиков и целиком отдался ри­сованию с натуры. Жером не протестовал против инициати­вы Верещагина, с интересом следил за его работами, внося поправки, если в том была необходимость.

Как-то Жером заметил, что в ящике-этюднике, куда Ве­рещагин складывал тюбики красок и кисти, лежали две из­мазанные красками книги в твердых, с тиснениями, пере­плетах.

— Это что у вас? Что читаете? — спросил он Вереща­гина, показывая глазами на книги.

— В часы вечернего досуга перечитываю Бокля, — о ци­вилизации на Западе. В его работе есть и политика, и фило­софия, что не мешает знать художнику. А это вот, — достал и раскрыл он книгу, недавно вышедшую в Петербурге, — «Живопись во Ф ранции» в переводе М ацкевича. Она зна­комит меня с вашими предшественниками.

— Похвально! — одобрил Жером.— Не ради похвалы стараюсь, — хочу больше знать.

Всё это пригодится. К сожалению, увлекаясь живописью, мы не очень любим загляды вать в литературу.

— Д а , вы правы, — согласился Ж ером.— Некоторые из моих учеников охотнее всего в часы досуга пойдут в де­шевый ресторан и раскупорят бутылку, нежели заинтересу­ются книгой.

— Тот, кто любит рейнские и шампанские напитки, тот всегда найдет повод их выпить.

— Д а , были бы франки, а за поводом у них дело не ста­нет...

Услышав этот разговор, один из учеников Жерома, пей­зажист Ропен, выглянул из-за мольберта и громко сказал :

— Русский Верещагин скуп и жаден. Он до сих пор не дал нам «входных», мы еще ни р азу не кутили за его счет. Где же размаш истая русская душ а?..

— Позвольте, позвольте, — стал возражать Вереща­

6<

гин, — После того как я немножко попугал вас, с вашей сто­роны не было ко мне ни одной претензии. Т ак говорите же, сколько вам надо на выпивку?

— Ш естьдесят франков.— Вот вам сорок, больше пока не имею.— Д вадцать мы добавим от себя.— Сегодня же, друзья, на М онмартр! Пора выпить и

повеселиться!— послышались ликующие голоса учеников.— Учитель! Вы пойдете с нами?— Благодарю, др узья мои, знаю, что я своим присутст­

вием не стеснил бы вас, но гуляйте, веселитесь, а я, занятый делами, оставляю за собой право завидовать вашей моло­дости.

В этот день Жером отпустил своих учеников раньше обычного. Веселой, шумной ватагой они вышли из мастер­ской. Двое энергичных юношей, любителей повеселиться за счет «благотворителя» — Брокар и Делор, — подхватили Верещагина под руки и повели впереди остальных. Вереща­гин в то время уж е неплохо знал Париж, но о Монмартре имел лишь отдаленное представление, не находил нужным предаваться праздным увеселениям: и время было дорого, и деньги необходимы на более существенные нужды . Сегодня решено погулять, пусть будет бедно и дешево, но чтобы бы­ло весело.

М онмартр показался Верещагину веселым уголком П а­рижа. Здесь были кривые узкие улицы, серые невысокие дома с яркими раскрашенными навесами над увеселитель­ными и питейными заведениями, занимающими нижние эта­жи домов. Стены повсюду исписаны любовными и фриволь­ными стихами на всех язы ках мира. Сюда, в шумные кабач­ки М онмартра, приходили артисты, журналисты, поэты, художники и просто любопытные завсегдатаи и острословы, любители повеселиться в долг и за наличные.

Ученики Жерома, обступив со всех сторон Верещагина, вели его по узким и горбатым улицам, на самую вершину Монмартра, где у обрыва находилось популярное среди мо­лодежи заведение, когда-то называвш ееся «К абаре убийц», но после одного шумного скандала, сопровождаемого мас­совым налетом полиции, кабаре переименовали, стали на­зы вать «М оя деревня». Под вывеской трепыхался от ветра полотняный аншлаг с изображением кролика и надписью: «Человек! Т ы обязан иметь прекрасный желудок».

Верещагин с нескрываемым любопытством вошел в ве­

6Р

стибюль этого заведения. З а кассой сидел толстяк хозяин; зеленый бархатный жилет и деревенская широкая соломен­ная шляпа украшали его. Он раскладывал стопочками моне­ты ; делал это весьма любовно, с явным выражением до­вольства на сытом, без единой складки, лице.

— Господа, проходите в общую залу ! — пригласил он вошедших молодых художников.

Сдвинув вплотную несколько столиков, ученики Жерома живо расселись, посадив Верещагина в центре всей компа­нии.

Помещение кабаре немало удивило Верещагина: пока его товарищи заказы вали вино и закуску , из расчета шестиде­сяти франков, он с увлечением разгляды вал стены питейно­го зала. Т ут висели картины и этюды известных художни­ков, карикатуры с остроумными надписями. Н а резных под­ставках возвышались скульптурные фигуры, а огромная печь была разукраш ена барельефами, изображающими злых духов. Посредине печи, на лицевой ее стороне, красовался среди барельефов череп, когда-то принадлежавший одному из завсегдатаев кабаре. Посетителей было еще немного: не­сколько военных пили, разгоняя тоску; двое студентов с де­вушками, сидевшими у них на коленях, поднимали бокалы за здоровье Наполеона Третьего, хохотом сопровождая свои тосты. В углу, за красным столом, сидела компания м узы ­кантов, певцов и артистов. Бледный, с выпуклыми пожел­тевшими глазами, в черном бархатном плаще, поэт ноющим голосом читал свои стихи о Франции, утратившей мировую славу, сравнивая ее с несчастной женщиной, от которой от вернулись ее поклонники и любовники.

— К уда я попал?! — удивленно воскликнул Верещагин.— Поздно об этом спрашивать, — ответил ему один из

любимцев Жерома, подающий большие надежды стать х у ­дожником, ученик Пуальпо. — М ы пришли с вами, Вереща­гин, в храм, посещаемый представителями всех искусств. Ого! Д а вы примечайте, как уж е впились глазами в вашу бороду те две красотки, разочаровавшиеся в своих партне­рах.

— Напрасно! — крикнул в сторону полуобнаженных де­вушек ученик Блан, любитель легких увлечений. — Напрас­но! У этого бородатого русского медведя не осталось при се­бе ни франка. Д а он и не клюет на такую наживку, как вы.

— Довольно, — сказал Ропен. — М ы пришли выпить за вступление в нашу студию русского товарища. Разливай,

70

Брикар! А ты, Делор, подкладывай закуску . Учти, что в России не едят ни устриц, ни омаров. Это я слыхал от сво­его деда, который два года пробыл в плену в России.

— З а здоровье русского коллеги Верещагина!..— З а успехи!..И они пили в этом прокуренном и пропахнувшем все­

ми запахами кабаре. А потом рассказывали веселые анекдо­ты и снова пили и пели песни. Верещагин не знал тех песен, но, запоминая мелодию, чуть слышно подтягивал. К худож­никам подсели два скрипача, игравшие за бокал виноград­ного вина что угодно и кому угодно. Под звуки рыдающих скрипок послышалась песня, живш ая среди свободолюби­вых парижан со времен первой французской революции:

...Я гражданин, я здесь рожден,Я верный сын отчизны,З а край родной, за свой закон Я не жалею жизни!..

Враги народного добра,Клянусь вам чем угодно —Придет желанная пора,Ф ранцуз вздохнет свободно...

Когда оборвалась песня и все было приуныли, способ­ный ученик Жерома живописец Брикар обнял Верещагина и попросил его спеть что-нибудь веселое, русское. Скрипачи, сказал Брикар, пусть уловят мотив и аккомпанируют.

— Не могу, не умею... — возразил Верещагин.— Не может этого быть! Наши старики вспоминают,

как ваши солдаты и казаки пели на улицах П арижа поход­ные песни.

— Недаром наш учитель Жером написал картину, изо­бражающую русских песельников. Спойте, коллега Вереща­гин! Просим!

Верещагин отставил в сторону бокал с вином, слегка от­кинул голову на спинку стула и, как бы в ш утку, весело про­пел один только куплет:

Что за песни, что за песни Распевает наша Русь!Уж как хочешь, брат, хоть тресни,Т ак не спеть тебе, француз..

Спел и замолк. Брикар правильно перевел куплет на французский язы к. Сидевшие за столом зашумели и потре­бовали продолжения.

Я

— Я вам не эту, другую спою, — любимую в России песню немецкого поэта.

Верещагин встал, отставил стул в сторону и запел:Во Францию два гренадера И з русского плена брели,И оба душой приуныли.Дойдя до немецкой земли.Придется им скоро увидеть В позоре родную страну...Их храброе войско разбито,И сам император в плену!..

Брикар, немного знавший русский язы к, т€потом пере­водил слова песни. Его товарищи слушали внимательно, пе­реживая былое поражение Франции. Склонив над столом захмелевшие головы, они готовы были заплакать. Двое скри­пачей прислушивались к словам песни и вдруг, поправив на шеях заношенные шелковые платки, заменявшие жабо, в з я ­лись за скрипки и тихо, на минорный лад заиграли в такт Верещагину. Песня уверенней, громче зазвучала в стенах пи­тейного заведения, но не стала от этого веселей, ибо один из гренадеров, продырявленный русским штыком, обращал­ся к своему товарищу:

Исполни завет мой: коль здесь я Окончу солдатские дни.Возьми мое тело, товарищ,Во Францию, — там схорони..

Когда Верещагин кончил петь, все зашумели, стали вы ­ворачивать карманы и, собрав еще некую сумму, потребова­ли вина.

Поздно ночью, взявш ись за руки, шли они по безлюд­ным улицам Парижа, говорили о Франции, о Наполеоне, когда-то завоевавшем полмира и потерпевшем ужасное пора­жение в России. Пройдя немалое расстояние по улицам, ос­вещенным газовыми фонарями, они остановились около ог­ромного здания, украшенного двенадцатью статуями. Ф р ан ­цузы сняли шляпы. Их примеру последовал и Верещагин.

— Здесь, в Доме инвалидов, в гранитном саркофаге, покоятся останки Наполеона Бонапарта, — сказал один из молодых художников, пейзажист Ропен. Его товарищ Бри­кар добавил:

— Великий завоеватель... прославил и опозорил Ф р ан ­цию. Но для нас, художников, Наполеон — неисчерпаемая тема.

~2

— Вы бывали у его могилы, Верещагин? — спросил тре­тий художник, Делор, едва державшийся на тонких и длин­ных ногах.

— Бывал, знаю, — задумчиво ответил Верещагин. — Я уж е третий раз в Париже. Видел саркофаг Наполеона. А известно ли вам, что гроб Наполеону из дикого карельского камня сделали наши русские каменотесы?

— Вот как ! Русские отблагодарили поверженного ге­ния! — сказал Ропен.

— Ирония судьбы, — отозвался Брикар.— Д а , ирония, — продолжал Верещагин. — Зачем шел,

то и нашел. Гроб!..Перед рассветом, вдосталь нагулявш ись, ученики Жеро­

ма разошлись по квартирам. Верещагин пришел в свою скромную комнатку, снятую им под временное жилье, и дол­го не мог заснуть: ворочался с боку на бок на тощей посте­ли и думал о будущем. Хотелось скорей закончить образо­вание и работать, а не тратить на разгульную жизнь дра­гоценное время.

«К ак знать, — думал он, вспоминая только что проис­шедший разговор с товарищами, — со временем Наполеон может послужить и мне темой, но для того, чтобы управить­ся с таким делом, много нужно учиться и учиться».

О днажды после занятий в студии, где долго и утоми­тельно велась беседа об освещении, о падающей тени и от­ражениях света на оригинале, а такж е о том, как почувство­вать прекрасные формы и выразить их в искусстве, Жером завел разговор о тех французских художниках и скульпто­рах, которые, отдавая должное полководческому таланту Наполеона Бонапарта, немало потрудились над изображе­нием этой личности. И, как бы вскользь, Жером спросил Ве­рещагина о том, что говорят в России о войне 1812 года и ее последствиях.

— Наш народ не хотел войны, — сказал Верещагин. — Мы — люди мирные и не нуждаемся в завоеваниях. Д р у­гое дело те, кто правит народом: у них могут быть иные взгляды . Во всяком случае русский народ не испытывает чувства ненависти к французскому народу. Разумеется, це­лых полвека прошло после той великой взаимной потасов­ки, и острота военных ощущений в народе давно уж е стер­лась. Но десять лет назад, в Крымскую кампанию, Ф ран ­ция опять напомнила нам о себе.

. — Севастополь — это незначительный эпизод по срав­

73

нению с двенадцатым годом, — заметил Жером. — Это бы­ло небольшое и непродуманное со стороны Франции вмеша­тельство в русско-турецкую ссору.

— Что касается последствий двенадцатого года, — про­должал Верещагин, — то эти последствия сказались у нас в России в восстании декабристов на Сенатской площади. Отечественная война подсказала русским офицерам-дворя- нам, что по старинке России жить дальше невозможно. И они хотели казнить царя и ввести конституцию. Но их дело кончилось виселицей и кандалами...

— Почему так? Почему произошло поражение?— Об этом, профессор, вы можете спросить не меня, а

пребывающего в Лондоне Герцена, — ответил Верещагин. — Герцен объясняет поражение восстания тем, что на Сенат­ской площади декабристам не хватало народа.

— Время исправляет подобные ошибки. Решать судьбы народа без его участия история возбраняет, — сказал Же­ром и, покосившись в сторону своих учеников-соотечествен- ников, добавил: — А в истории и политике вы, Верещагин, разбираетесь лучше этих ленивцев...

Немного погодя, он спросил Верещагина:— Сколько же вам лет было, когда пал Севастополь?— Всего лишь двенадцать, но я отлично помню, как

наш народ переживал эту потерю. Я учился в Петербурге, видел плакавших людей, узнавших о том, что наши войска были вынуждены потопить свой флот в Севастопольской бухте и сдать неприятелю город. Потом, когда внезапно умер царь Николай, говорили, что он отравился лекарством, но царя не жалели. А нас, учеников, безгрешных юношей, под командой преподавателей водили в церковь молиться за выздоровление царя. Впрочем, глубокого впечатления у меня от тех дней не осталось...

Откровенные беседы на темы, не касающиеся живописи, между Жеромом и Верещагиным происходили нередко.

Иногда Верещагин получал целые пачки писем от роди­телей и братьев, получал петербургские газеты , и Жером расспрашивал его, что нового в России после отмены кре­постного права.

— К аж ется, ничего выдающегося не происходит,— отве­чал Василий Васильевич на расспросы учителя. — Отец пи­шет, что собирает с мужиков выкуп за уступленную землю, часть земли отдает в аренду, часть распродает. Во всяком случае, судя по делам моего отца, старые устои рушатся

74

быстро и невозвратимо. А судя по газетам , в России насту­пает пора промышленного оживления. С троятся заводы и железные дороги, английские, немецкие и французские пред­приниматели, опережая друг друга, влезают куда выгодно. Дворянство мечтало урезать права монархии конституцией, но ничего не вышло. Разговоры в печати об освобождении Польши тоже безрезультатны. З а последние три года после «освобождения» подавлено в России свыше тысячи кресть­янских бунтов, — таковы пока последствия реформы.

— Д а, друг мой, и эти сведения из России не говорят о спокойствии и затишье. Свыше тысячи крестьянских волне­ний многое значат. Рано ли, поздно ли, все это может вы ­литься в крупное, потрясающее событие, — сказал Жером и, тут же опровергая сказанное, добавил: — Е два ли рус­ские цари стесняются в мерах предосторожности. Они всег­да подавляли. Разин, П угачев, декабристы ... Накоплен ис­торический опыт подавлений...

— Но накапливается и опыт решительных протестов: опыт исправления ошибок в движении народа. Не забы вай­те, профессор, и эту сторону вопроса.

— Вы правы, Верещагин.— В эти годы не блещет деяниями и ваша прекрасная

Ф ранция, — заметил Верещагин, — происходит некое топ­тание на месте. Будничная скука в политике, в жизни стра­ны. л

— Больше тбго, — согласился Жером, — если в некото­рых державах царей и королей официально именовали иног­да великими, то нашего Наполеона Третьего история, по­жалуй, назовет Н еудавш имся или Неудачным. Говорят, Бисмарк его назвал «непризнанной, но крупной бездар­ностью». Очень метко и ядовито. В М ексике у нашего Н а­полеона получился провал. Республиканцы там вытеснили французов. П ытался наш король вмеш аться в польское вос­стание — и тут неудача. А нынче каждый мальчишка во Франции знает о секретных замыслах короля завоевать Бельгию! Но разве Пруссия позволит... Бедная Ф ранция! Много несчастий упадет на ее голову, если этот король дол­го задержится у власти...

Быстро двигалось время. Первый год учения у Жерома подходил к концу. Верещагин писал красками то в мастер­ской — при Академии, то в пригородах П арижа, куда вы ­езжали все ученики студии на этюды. Жан Леон Жером каждый раз сопровождал их, следил за их работой. А в ми­

75

нуты отдыха, в перерывы, собрав всех учеников вокруг себя на лоне природы, он беседовал о свойствах и гармоничном смешении красок, о грунтовке холста, о взаимодействии пер­спективы и теней. Говоря о колорите как о результате впечатления, произведенного на зрителя сочетанием красок и оттенков, Жером приводил примеры из классических ра­бот. У венецианцев он находил глубокий, блестящий коло­рит, у Рафаэля — нежный, у Рубенса — сильный и смелый; по его определению, в каждом случае у художников, став ­ших великими, колорит подчеркивает творческий характер, умение комбинировать краски и оттенки, сходствующие изо­бражаемой натуре.

Б ы вая со своими учениками в Л увре, Жером обращал внимание их на работы крупнейших мастеров голландской школы во главе с Рембрандтом; критиковал картины Пус- сэна с его мифологическими сюжетами и застывшими в ве­личественных позах фигурами; восхвалял своего соотечест­венника А нтуана Ватто, писавшего веселые бытовые сцены.

О днажды , возвращ аясь из очередной экскурсии по му­зеям Парижа, Жером и его ученики, уставшие за день, про­ходя по площади Согласия, захотели отдохнуть в тени де­ревьев.

Площадь Согласия — украшение П арижа. Всегда в сво­бодные часы Верещагин приходил сюда любоваться город­ским пейзажем, панорамой центра города. Здесь с одной стороны — пышная зелень насаждений Елисейских полей, с другой — сад Тюильри, с третьей — Сена, пересекаемая мостом, и, наконец, с четвертой стороны — два дворца Габ­риэля с их величественными фасадами.

К азалось бы, ничего особенно привлекательного на пло­щади нет, ни обилия фонтанов, ни монументов, но, видимо, всегда эта площадь притягивала и притягивает парижан и приезжих свободным пространством, нарушающим город­скую тесноту, шумиху и сутолоку.

Были горячие, душные сумерки только что прошедшего парижского дня. Жером расположился под ветвистым дере­вом в кругу своих учеников и, как веером, помахивал шля­пой перед своим иссеченным морщинами лицом. Верещагин сидел около него и перелистывал тетрадь с записями лувр­ских впечатлений. Потом он вспомнил что-то, как бы вы ­павшее из памяти или недостающее в записях, и обратился с вопросом к Жерому:

— Скажите, профессор, что самое важное, за что нужно76

ухватиться обеими руками, всем своим существом, чтобы выйти победителем на арене искусства?

— Не праздный вопрос,— заметил на это Жером,— и не новый, для всякого кто думает о своем месте в искусстве, в частности, в живописи. Но тут не может быть общей мер­ки для любого и каждого. Известно, что люди— это не ме­таллические франки, не луидоры, не все равны между собой, а художники тем более. Д а и было бы плохо, если бы м еж ­ду ними часто встречались близнецы. И скусству присуще разнообразие. В этом его первейшее отличие от производства обуви, пуговиц, подтяжек и прочих вещей. Картина, мону­мент, поэма — это не вещи, а произведения. И человек, соз­дающий произведение, имеет свои способности, склонности и вкусы . З н ая вас, Верещагин, скаж у вам : вы — человек настойчивый, упорный в труде, одаренный, способный до­вести свою даровитость до уровня талантливости. В этом я уверен. Любовь к жизни, стремление быть близким к наро* ду, сила творческой фантазии проявляется во всех ваших рисунках, эскизах, этюдах. Если к этому вы, становясь ху­дожником, добавите знания, приобретенные вами в Петер­бурге и Париже, и усовершенствуете свои, верещагинские, приемы, — будьте уверены, вы будете победителем...

— Спасибо, профессор! Приложу все силы, чтобы оп­равдать ваши надежды. Но все-таки мне каж ется, что об­щим и обязательным условием для любого и каждого на­стоящего художника должна быть свобода творческой мыс­ли и деятельности.

— Свобода — это великое понятие!..—сказал Жером.— Деятелю искусства свобода нужна как воздух, вода и пи­ща. Иначе он ремесленник, изготовляющий мелочь на потре­бу безвкусицы. Не смешивайте настоящих художников с людьми, малюющими всякую пошлость в угоду обывате­лям. Великие мастера творили свободно, но поймите, друзья мои, — обращ аясь ко всем ученикам, продолжал Жером развивать свою мысль,— их свобода была относительной. И вы, как бы радужно ни представляли себе тип свободного художника, — помните, что его творческая свобода должна соответствовать интересам общества, а не узкого круга. Про­шу не понимать под «узким кругом» таких ценителей ис­кусства, какими были, скажем, Вольтер и Дидро, отраж ав­шие в своих трудах мнение передового общества...

Вечерело. Н а площади Согласия зажглись тысячи огней. С просторной улицы Ройяля доносились разрастающ ийся с

77

наступлением вечера обычный шум слипающихся голосой несметной толпы прохожих, громыхание конки, крики газет­чиков, бегущих во всех направлениях с вечерним выпуском парижских новостей.

— Отдохнули... Пора, друзья , расходиться. — Жером встал, за ним поднялись его ученики. — Кому со мной по пути в сторону Академии художеств, провожайте.

Часть его учеников, попрощавшись, разбрелась в сторо­ны узких улиц, примыкавших к Елисейским полям; часть, в том числе и Верещагин — им было по пути, — пошли про­вожать Жерома до Академии. Долго и медленно они ш ага­ли по аллеям, обрамляющим площадь со стороны сада Тюильри, затем вышли на набережную Сены, где вечерний холодный воздух был чище, свежей и дышалось легче. Же­ром сказал Верещагину:

— Наш разговор о свободе в искусстве считайте только начатым. Возьмите в библиотеке Академии размышления и заметки женевского художника, когда-то профессора эсте­тики, Рудольфа Тёпфера. В его книге, изданной в Париже в сорок восьмом году, вы найдете интересующие вас сведения о нравах художников. Прочтите и считайте это продолже­нием нашей беседы. И если отдельные мысли Тёпфера сов­падут с вашими, пока еще не оформленными и не обобщен­ными, не удивляйтесь. Это будет свидетельствовать о пра вильности ваших размышлений.

В тот же вечер Верещагин успел побывать в библиотеке. И, меняя книги, он ухватился за Тёпфера, рекомендованного Жеромом.

...Время приближалось к летним каникулам. Старик отец перевел Верещагину в Париж некоторую сумму денег из наследства, оставшегося после умершего в Любцах дяди Алексея. Деньги были очень кстати. Верещагин намеревал­ся в каникулы вновь поехать в З акавказье , изучать там быт народа и рисовать для будущих работ. Это намерение, бла­годаря отцовской помощи, оказалось вполне осуществимым.

В Т О Р А Я П О Е З Д К А В З А К А В К А З Ь Е

И з П арижа в З акавказье Верещагин ехал не через Пе­тербург, а через Женеву, Вену и по Дунаю — до Черного моря. В Женеве он задерж ался на несколько дней у своего брата Н иколая, заканчивавш его в ту пору обучение образ­цовому ведению сельского хозяйства и сыроварению.78

Николай, довольный неожиданным приездом брага, в о дил его по городу, по цветущим бульварам и паркам, пока­зы вал музеи Женевы, гавань с многочисленными кораблями, красивое Женевское озеро, защищенное горами от всех вет­ров, приозерные поля, виноградники, хозяйства фермеров и швейцарские сыроварни.

Усталые после долгих экскурсий по городу, они отдыха­ли на солнечной веранде, обрамленной зеленью, и вели з а ­душевный разговор. Николай, на первый взгляд тихий че­ловек, увлеченно рассказывал о том, как он, наконец, усвоил способы изготовления различных сы ров— швейцарского, лимбургского, голландского, тильзитского, как делаю тся сы ­ры бри и честер, и какой они имеют вкус, и какие на них существуют цены.

Впервые Василий Васильевич услышал от брата о его намерениях серьезно зан яться сыроварением и маслоделием в России, чтобы поставить это дело не как-нибудь, а на ар ­тельной кооперативной основе. В селе Отроковичах, Т вер ­ской губернии, крестьяне согласились организовать первую в России артель сыроваров. В другом селе — Ефимово, той же Тверской губернии, Николай Васильевич во время лет­ней практики сумел уговорить крестьян открыть школу мо­лочного хозяйства, рассчитывая подготовить мастеров сы­роварения в Новгородской, Ярославской, и особенно в Во­логодской, губерниях, где благодаря хорошим кормам водит­ся породистый молочный скот.

Василия Васильевича заинтересовали прогрессивные пла­ны брата, он перелистывал его тетради, рассматривал схе­мы и чертежи различной аппаратуры, предусмотренной для сыроварения. Часть этих простых и сложных приспособле­ний принадлежала изобретательному ум у Н иколая. Разоб­равшись в тетрадях брата, Василий Васильевич понял, что Николай не зря учился, знания его, примененные на прак­тике, будут полезны для народа.

Николай развернул папку со счетами и квитанциями на большие суммы, выплаченные им в Швейцарии за сепа­раторы и инструменты для сыроварения, и, листая доку­менты, сказал :

— Н а десять тысяч рублей этого добра мною уж е от­правлено в тверское село Отроковичи.

— О ткуда же у тебя такие деньги?— В кредит, под гарантию «Вольного экономического

общества».

— Вот в таких делах я, пожалуй, запутался бы. Мое дело проще: бумага, карандаши, кисти, краски и холст. Этюдник за спину — и пошел во чисто поле! Рисуй, пиши, что душе желательно. А твое дело — коммерческое, коопе­ративное, общественное. Отец помогает?

— Не густо. А тебе?— Н а разъезды перепадает. Скупо живу. К ак бывало

Ломоносов: денежка на хлеб, денежка на квас, остальное — на предметы по рисованию. Наш батька широко не разм ах­нется: знает счет копеечке. От дяди Алеши недавно наслед­ство ему досталось, казалось, чего бы тут жадничать!

— Ему, В ася, видней. Не думаешь нынче побывать в череповецких кр аях? — спросил Николай.

— Всё будет зависеть от рубля. Надо бы повидать ро­дителей, у них теперь там двойное хозяйство: Пертовка и Любцы, двойная забота. О пять же и другие братья — Саш ­ка, Сергей учатся, — тоже хлопот требуют...

— Д а . всё это верно, не мы одни с тобой докучаем от- цу-матери. Ничего, теперь уж скоро — близко то время, когда встанем на ноги, — сказал Николай. — Я обоснуюсь в Тверской губернии и в помощи отца нуж даться не буду. А как идут твои дела? Не разочаровался в избранном пу­ти? Я знаю из писем от отца, будто бы ты в Питере, в Академии художеств, с кем-то не поладил, разошелся и, не­доучившись, ушел. А ведь как ты туда рвался! Не посчи­тался ни с военной службой, ни с желанием родителей...

— Я ни с кем не ссорился в Академии, отец преувели­чивает. Учился я хорошо, к учению относился честно; не моя вина в том, что у меня голова не так устроена, как у других. Стал я осмысливать направление искусства, что к чему, и усмотрел: А кадем ия как заправительница искусства в России, как властительница дум и помыслов молодых художников отжила, устарела, ушла в древность и нуж ­дается в разрушении. Я начал было протестовать, а потом решил уйти.

— А Париж, Жером — что, там у них другие поряд­ки? — спросил Николай.

— Порядки почти те же... Но Жером, замечательный мастер живописи, очень близок к реализму. З а год у него я многому научился. После поездки в З акавказье я снова вер­нусь к нему в мастерскую. — Василий Васильевич задум ал­ся и проговорил с сожалением: — А учиться живописи мне надо было с самого детства. Отец и мать зря в ту пору тор­

80

мозили мои способности. Сколько лет потрачено, чтобы я гардемарином стал ! А для какого чёрта мне это надобно? Какой из меня офицер?.. Помню, в детстве я скопировал тройку лошадей с головного платка нашей няни. Вот тогда- то и надо было не просто поощрить меня похвальным сло­вом, а учить и учить рисованию. Теперь бы я гораздо круп­нее шагал, если бы идти к живописи не через Морской кор­пус, а другим, прямым, более близким путем.

— Не горюй, В ася, — успокоительно сказал Нико­лай. — Х арактер у тебя такой, что никакие преграды не помешают тебе совершенствоваться. Учись, где угодно, но не забывай о русской земле, чувствуй ее под своими нога­ми. Крепче стоять будешь.

— Понимаю, брат, понимаю, — соглашался Василий В а­сильевич. — «И дым отечества нам сладок и приятен». Быть может, это сказано иронически, но с глубоким смыс­лом. Спасибо, брат, за добрый совет...

После этой недолгой встречи братья еще крепче и убеж ­деннее полюбили друг друга.

Николай, проводив до вокзала Василия, вернулся на квартиру и в тот же час написал и отослал в череповецкое село Любцы письмо отцу:

«М илый и дорогой родитель, Василий Васильевич, пе­редайте низкий поклон маменьке Анне Николаевне, а так­же всем братьям и сестрам по низкому поклону. Желаю всем много счастья и успехов. Что касается меня, то не извольте беспокоиться. С Вашей родительской помощью, за которую всегда приношу сердечную благодарность, я заканчиваю уче­ние и скоро буду иметь диплом, свидетельствующий о мо­ем образовании. Перед тем, как поехать в Тверскую губер­нию, я, списавшись с влиятельными особами из Петербурга и заручась их поддержкой, сделаю кое-что полезное в интересах общества и той науки, которую я с годами уче­ния постиг в прекрасной Ш вейцарии. Сообщаю вам , доро­гие родители, что у меня гостил брат В ася, он пробирается из Парижа в З акавказье за рисунками и этюдами и по пути привернул ко мне в Женеву. Сегодня я проводил его до вокзала к поезду, идущему на Вену, откуда Вася будет продолжать свое путешествие дальше. Он очень возмужал. Рано начал носить бороду, хотя она ему к лицу, делает его взрослее. Учение ему идет впрок. Видел я у него зарисовки в альбомах и нахожу, что он имеет крупные достижения.

б К. K m n rw 81

Дорогие мои родители, я теперь в вашей денежной помо щи нуж даться не буду, поэтому прошу денег мне больше не посылать, а Васе денег не жалейте, его учение связано с разъездами. Сколько намерены ему посылать, добавьте и ту сумму, которую хотели переводить мне в Женеву. Вася достоин всяческой поддержки. Я думаю, что не за горами то время, когда он удивит своими работами не только Вас, любящих его родителей, но и широкую публику. Новый свой адрес, надеюсь, он Вам не замедлит сообщить.

Ваш сын Н иколай».Приписка:

«Н а днях я пошлю Вам посылочку сыра собственного изделия. Кушайте на здоровье, если не заплесневеет и не испортится в пути...»

Н а другой день после отъезда из Женевы Василий Ве­рещагин тоже написал своим родителям:

«П апа и м ам а!.. Год я пробыл у Жерома в Париже. Кое- чему обучился, и теперь через всю Европу еду в З а к ав ­казье. Х очу поработать на свободе в горах и среди горцев. В Женеве был у брата Н иколая. Большие и полезные де­ла он затевает. Отец! Прошу тебя: не жадничай. Подкинь ему деньжонок, да побольше, если можешь. Т ы уж лучше мне не посылай. Я пробьюсь как-нибудь. А Кольке не ж а­лей, окупится на общественном деле. Послушал я его и те­перь виж у, что он, как зачинатель сыроварения в России, сделает великое дело. З а меня не волнуйтесь. В конце лета хотел бы поехать в Любцы, да босиком, как бывало, в засу­ченных штанах, бреднем половить бы окуней, ершей да стер­лядки шекснинской, грибов и ягод пособирать бы, да с ружьецом по болоту походить на всякую съедобную ж и в­ность. А вось, побываю. Желаю вам с мамой долгой жизни. Т ы , папа, не серди и не зли мужиков, чтобы от них тебе худо не было. А Николаю денег обязательно посылай. А х, он и умница! Пишу где-то между Линцом и Веной. Дальше на пароходе спущусь по Дунаю до самого Черного моря. Кланяюсь.

В В В...»В Вене Верещагину пришлось быть недолго. С первым

отходящим пароходом он поспешил отправиться до Белгра­да, а оттуда на другом пароходе — до черноморского порта Сули на.

82

Дунай, с прилегающими к нему густо населенными ок­рестностями, с притоками, впадающими в него, с последни­ми отрогами Альп и предгорьями Карпат, произвел на Ве­рещагина впечатление могучей реки, весьма разумно соз­данной матерыо-природой для связи многих государств с Ближним Востоком. В нижнем его течении Верещагин ехал мимо болгарских городов Никополя, Систова, Рущ ука ; вы ­ходил на остановках к пристаням, торопливо зарисовывал типы болгар и прибрежные пейзажи.

Пароход из Сулина доставил его в Поти, небольшой портовый город, расположенный в устье горной реки Рион; отсюда началось новое странствование художника. Жизнь, казалось ему, только начиналась и звала вперед: перед меч­тательным художником раскрывался огромный мир с его неизведанными тайнами; К авказ и З акавказье привлекали Верещагина суровой красотой. Ему хотелось увидеть, почув­ствовать и уловить величие могучих гор и перевалов, шум­ных рек и плодородных долин. В эти дни вспоминал он слова скитальца Байрона, что «человек, который видел только одну свою страну, прочел только одну главу из жизни».

Н а скрипучей двухколесной арбе два дюжих неторопли­вых и неповоротливых вола везли Верещагина по крутым взгорьям. Погонщик грузин — смуглый, сухощавый, в чер­ной барашковой папахе, с длинным кинжалом на узком ко­жаном поясе, в стоптанных рыжих сапогах, одетый в обно­ски бешмета и холщовой поддевки, — сидел рядом с худож­ником и монотонно тянул песню о далеком прошлом своей родины, о ее светлых и печальных днях, о завоеваниях и поражениях. Верещагин не понимал слов этой песни, но сердцем чуял ее смысл.

Грузин немного умел говорить по-русски, он было при­нял Верещагина за зазнайку-барина, равнодушного к его народу и обычаям. Потому он или пел одному ему понятные песни, или молчал, отвернувшись от седока, и печальными глазами смотрел на видневшиеся в дымке тумана вершины кавказских гор. А потом он узнал, что седок — простой и добрый человек, и, как мог, стал отвечать на расспросы Вере­щагина, которым, казалось, не будет конца.

На длительных остановках по пути к Сурамскому пере­валу Верещагин, подкрепив себя молоком и пшеничными лепешками, принимался за работу. Досужие грузины соби­рались вокруг, стояли и терпеливо смотрели, как в альбоме

83

появлялись правильные очертания гор, пушистые облака я лесистые горные скаты с уходящими вдаль тропинками... Когда художник прекращал работу, жители этих мест всту­пали с ним в разговоры, пытаясь узнать — кто он, для че­го рисует горы, спрашивали — разве нет таких гор в другом месте? Почему интересуют его здешние люди, их житье- бытье, наряды женщин, оружие и все, что зарисовывает он в альбомы? Верещагин старался рассказать, что в З а к ав ­казье он не впервые, что полюбил эту прекрасную страну и ее народ и намерен впоследствии сделать что-либо более зна­чительное, нежели эти скороспелые рисунки.

Убеленные сединами горцы спрашивали, как он, моло­дой, ученый русский человек, понимает чувства грузинско­го народа по отношению к России.

— Мне думается, и я так понимаю этот серьезный во­прос, — отвечал им Верещагин, — что всякий русский че­ловек-труженик не считает себя ни победителем, ни за ­воевателем З акавказья . С полным уважением должны и обязаны мы относиться к вам, к вашим порядкам и обыча­ям, и оберегать и защищать вас от врагов. Насилием и у г ­нетением нельзя достигнуть друж бы между народами. Пер­сы и турки, если посмотреть в прошлое З акавказья , немало потратили сил и еще более истребили людской силы ваших отцов и предков, чтобы навязать свою веру, свою власть. Но оковы никогда не были и не будут связующим звеном между народами...

Гостеприимные грузины, выслуш ав его, приглашали к себе в сакли, угощали виноградным вином. Н а закуску подавали шашлык из жирных кусков баранины. Затевали длинные разговоры, расспрашивали Верещагина о сильной и необъятной России, о холодном Севере, о Волге-реке, о том, хорошо ли ж ивут и чем занимаются люди у него на родине. С наступлением темной южной ночи Верещагин не оставался спать в сакле на разостланном ковре, а ложился на свежее сено в арбу и долго задумчиво глядел в бездон­ную глубину кавказского неба. Н аутро он отправлялся в отдаленное селение. Оставив арбу и волов под навесом на окраине аула, художник шел на базар искать «н атуру». Его внимание привлекали татары , продающие башлыки, чувяки и папахи; кабардинцы, торгующие крепкой дамасской ста­ли кинжалами с инкрустацией изречений из Корана; тут толклись в общей сутолоке ловкие торгаши, продававшие краденые, шитые бархатом сёдла и сыромятной кожи нагай-

84

ah с оловянными набалдаш никами; абхазцы предлагали ви ­но за бесценок; армяне продавали с рук изделия из черне* ного серебра; девушки из Осетии — статные и нарядные — показывали вышитые их руками пояса и нагрудники; персы, укрывшись от солнца развешанными для продажи коврами, сидели на булыжнике и, лениво зевая, безмолвно ждали по­купателей. Грузины — хозяева здешних мест, почти ничем не торговали. Они в широких бурках важно расхаживали по базару, приценивались к предметам и, причмокнув губами, похвалив товар, шли прочь, ничего не купив.

Верещагина товары не привлекали. Несколько дней под­ряд он посещал этот пестрый, звонкоголосый базар и зани­мался рисованием разнородных типов.

В вечернюю пору, прекратив работу, художник надевал вышитую вологодскую косоворотку, расчесывал бороду и шел в сад слуш ать грузинскую м узы ку. Не понимая ее, он удивлялся — почему у грузин в одном и том ж е оркестре уж ивается старый турецкий барабан с бубнами, скрипками, соггелочками и еще какими-то неведомыми, издающими странные звуки инструментами?

— Т ак надо, — отвечали грузины на его расспросы,— чтобы нам весело было!..

И действительно, им было весело слушать, а Верещаги­ну смотреть на них.

Н а грузинских праздниках он любовался грациозными народными танцами и плясками. Бывал у грузин на бого­мольях, где видел, как около древних храмов, не заходя во время богослужения в церкви, грузины располагались на траве, пили вино, ели вареный кулеш из пшена и, чтобы не утруж дать себя молением, давали своему попу добрую толику вина и баранины.

Понимающий толк в подаяниях поп молился за них, а они, пригретые солнцем, угощались, пели и плясали, не до­жидаясь конца церковной службы. Такое вольное отноше­ние грузин к религии напомнило Верещагину череповецкие престольные и пивные праздники, где богомолье сопровож­далось питием и разгульным веселием.

С пустя две-три недели после пребывания в долинах около Сурамского перевала Василий Васильевич продолжал путешествие в окрестностях уездного города Ш уши. Т ам , где-то в деревнях, находились русские поселенцы, выслан­ные из разных мест России, инаковерующие «духоборцы» и

«молокане». Т ам же, в городе Ш уше и около, проживали фанатичные мусульмане.

Верещагин на перекладных почтовых тропках поспешил в Ш ушу на религиозный праздник, который по обыкнове­нию должен был сопровождаться обрядами секты шиитов. Об этих обрядах Верещагин наслышался еще в первый свой приезд в З акавказье , но тогда он не смог побывать на празднике мусульман.

Ш уша когда-то была столицей карабахских ханов. Город населяли татары , особенно отличавшиеся религиозным фа­натизмом. Когда Верещагин въехал в город через крепост­ные ворота и оказался на городской площади, ярко осве­щенной множеством факелов, его глазам представилась до­стойная удивления картина мусульманского празднества в честь Хусейна — внука М агомета. Сотни мусульман, поощ­ряемых муллами, прыгали на площади, бесновались и кри­чали дикими, истошными голосами. В этом гаме слышалось ржанье перепуганных лошадей, гремели и грохотали бара­баны, звенели медные сковороды и тарелки.

Сначала художник-путешественник, не привыкший удив­ляться, остолбенел при виде такого зрелища, но, присмо­тревшись ко всему этому и узнав, что такое «празднество» будет продолжаться в течение десяти дней, он занялся сво им делом — зарисовками кающихся дервишей, добровольно истязающих себя фанатиков. Кроме того, Верещагин стал ежедневно записывать свои наблюдения над своеобразны­ми мусульманскими обычаями.

В те дни в Шуше, около древней мечети, в караван-са­рае, на подмостках, заменявших сцену, он видел представ­ление уличного спектакля — мистерии, с участием актеров- фанатиков из секты шиитов, показывавших мучения има­мов — дальних и ближних родственников прославленного, богоподобного пророка М агомета.

Стоны и вопли, рыдания и крики слезоточивых зрителей заглушали и прерывали игру самобытных актеров и гастро- леров-персов, знатоков всей этой обрядности.

Но самым ж у т к и м был десятый и последний день празд­ника в честь Хусейна, погибшего в неравной схватке с арабским халифом Езидом. Это ужасное зрелище само- истязую щ ихся мусульман превзошло всякое воображение. Верещагину, делавшему в тот день зарисовки, казалось, что ничего ужаснее, фанатичнее и глупее нельзя придумать.

Вечером при свете горевших, пропитанных нефтью тр я­

86

пок, расстроенный и уставший от бесподобного зрелища, с альбомом под мышкой он возвратился к месту своего вре­менного жилья, в глиняную саклю при разгонной почтовой станции. После короткого отдыха в сакле он записал в тет­ради то, что увидел на празднике в Ш уше:

«В толпе народа, на городской площади в Ш уше, ожи­дал я зрелища, подобного которому по фанатизму и дикости, вероятно, не сохранилось в наше время ничего и нигде. Про­тяжные крики: «Хусейн, Х усейн !» — дали знать о при­ближении процессии, которая вскоре и показалась. Впереди тихо двигаю тся режущиеся: несколько сот человек идут в две шеренги, держась левой рукою один за другого, в пра­вой у каждого по шашке, обращенной острием к лицу. Ко­ж а на голове фанатиков иссечена этими шашками; кровь льется из ран ручьями так, что лиц не видно под темно­красной корой запекшейся на солнце крови, только белки глаз да ряды белых зубов выделяю тся на этих сплошных кровяных пятнах. Н ельзя без боли смотреть на режущихся таким образом малолетних, идущих в общей шеренге, в го­лове шествия...»

«Д а не сон ли это? — подумал Верещагин, представив сё виденное на площади в Шуше. — Нет, не сон!» Он раз­

вернул листы альбома и стал рассматривать сегодняшние беглые, но довольно четкие и удачные зарисовки, сделанные им с фанатичных самоистязателей. И снова брался он за ка ­рандаш и заносил в тетрадь свои впечатления:

«В середине, между рядами режущихся, идут главные ге- ■и дня, ищущие чести уподобиться своими страданиями са>

’ Х усейну, — полунагие фанатики, израненные воткну- I в тело разными острыми предметами. Лицо такого

украшено наподобие зубцов короны тонкими дере- ми палочками, заткнутыми за кожу на лбу и на ску-

—л, до ушей;, тут же подвешены небольшие замочки; склад­ные зеркальца нанизаны на груди и на животе, они прицеп­лены на кожу проволочными крючками. Н а груди и на спине привязаны концами, крест-накрест, по два кинжала, привя­заны так плотно, что достаточно малейшего неловкого дви­жения — и лезвия их вреж утся в тело. С боков так же не безопасно расположены острые обнаженные сабли с наки­нутыми на концы их цепями...»

«Чёрт их не поймет, что за обряд, что за дикость! — изумлялся Верещагин. — На всем белом свете ничего не встретишь подобного!»

S7

Но вот после праздника в Шуше наступила тишина. Площадь, где ручьями лилась кровь добровольных муче­ников, опустела. Верещагин продолжал заниматься зари­совками. Ногайцы, греки нищие, калмыки, татары и казаки, служившие в Шуше, появлялись на страницах его альбома. Этюды верблюжьих упряжек, джигитов, танцующих лезгин, молящихся татар, исступленных, кающихся, самоистязаю- щихся...

Пробыв здесь три недели, художник отправился к рус­ским поселенцам, молоканам и духоборцам, посмотреть, как они ж ивут, чем занимаются.

В лощине между гор притаилась русская деревня С ла­вянка. С удя по надписи, выжженной на доске, прибитой к столбу, в Славянке было «205 дворов и 600 душ мужеско­го пола».

Т акие ж е деревни, заселенные высланными духоборца­ми, находились в окрестностях Славянки. Люди жили здесь в нищете и лишениях, постоянно преследуемые туземцами- татарами.

— З а какие же грехи и преступления вас оторвали от родной тамбовской и саратовской земли и выслали сю да? — спрашивал Верещагин духоборцев.

— З а веру, батюшка, страдаем, за веру!— В чем же вы разошлись с православными по­

пами?— Не признаем писания, не чтим икон, ненавидим

попов-обманщиков. И з всех святых признаем одного царя и пророка Д авида, этот хорошие песни сочинил. Троицу почитаем, да не ту, что в церквях малюют. Наша святаятроица: П амять, Р азум , Воля!

— И за это страдаете?— Нет, теперь уж е не страдаем, — отвечали духобор­

цы. — Двенадцать годов мучились впроголодь, а теперь скота накопили. Живем от коровьего молока да от барань­ей шерсти.

— Значит, довольны?— От скотины и земли благодатной довольны, пита­

емся. Н а басурманов есть жалобы наши. — принимая ху­дожника за представителя русских властей, жаловались сектанты и наперебой, чуть не со слезами на глазах, изла­гали ему свои обиды на попов и торговцев.

— Торговля да религия — это уж такое дело, где без обмана никак нельзя, — сказал Верещагин.

8Р

— Д а кто ты такой? М ы от чиновников таких слов не слыхивали, дерзость ты говоришь!..

— Я — вольная птица, художник. Вот и вас могу на­рисовать.

— Нет уж , лучше не надо. М ы не любим этого, — от­казывались духоборцы. — Т ы к молоканам сходи, тех прыгу­нов, болтунов, кляузников рисуй.

— И тех нарисую, и вас. Почему вы так плохо о своих соседях отзываетесь, чем они вас прогневали?

— Путаники, одно слово — п утан и ки !— не унимались духоборцы. — Бесовы утешители. Плясуны, поцелуйники, развратники окаянные! Побывайте у них на бдении в Но­вой Саратовке — там всё саратовские дурни. Узнаете, что это за люди. Д икари! А мы — люди смирные, не шумим, над собой не глумимся.

Верещагин слушал их, и на лице его отражалась горь­кая усмешка. Чем же, какими доводами можно объяснить всё то, что без пользы и надобности засоряет головы, з а ­темняет сознание этих серых, неповинных в своей бескуль- турности людей? Д л я чего, кому нужен весь клубок разно­образных верований? Т ут и шииты, и духоборы, прыгуны- молокане, и обыкновенные христиане. Все перемешались, перепутались в этих кавказских предгорных долинах, и раз­рознены все до враждебности.

З а несколько недель пребывания в Шуше и других ме­стах З акавказья Верещагин написал литературные очерки и сделал множество зарисовок с наиболее характерных здеш­них жителей на что-то уповающих, слепо верящих в заоб­лачную жизнь и выносливо страдающих на земле...

К авказские рисунки, эскизы и этюды поздней осенью он привез в Париж в мастерскую Жерома.

Снова начались учебные будни.Жером несколько раз пересматривал рисунки Верещаги­

на, восхищался ими, показывал ученикам в своей студии и говорил:

— Юные друзья мои, учитесь у этого русского, умей­те так плодотворно проводить каникулы, как он провел их. Смотрите, как много и как хорошо он сделал!..

Н А Ш Е К С Н ЕП арижская зима, туманная и слякотная, не была похо­

ж а на русскую, настоящую зиму и напоминала петербург­скую осень. Не отвлекал Верещагина от дела зимний, на­

80

доедливый и шумный город, со всеми его прелестями и мер­зостями.

В удобной мастерской живописи, находившейся при А к а ­демии художеств, в общении с французскими художниками Верещагин слушал и лекции-беседы Жерома, читал книги западных художников, а большую часть времени уделял учебной практике — живописи, рисуя исключительно кра­сками на холсте и загрунтованных фанерных дощечках.

К двадцати пяти годам Василий Васильевич не только возмужал, но и почувствовал себя созревшим для самостоя­тельной работы. Он стал задумы ваться — какую избрать ему тему, близкую, прочувствованную и захватываю щ ую но­визной. Картины не столь давнего детства и юношества вставали перед его глазами. Ярче прочего сохранились в па­мяти шекснинские труженики-бурлаки. Громадной гурьбой, человек по двести, с холщовыми лямками поперек груди, надры ваясь от непосильного труда, шли они, согнувшись, по проторенной широкой тропе, — шли берегом, возле речного приплеска, и тянули барку против бурного течения Шекс- ны. А на крыше-палубе барки сидел со своей семьей за столом не то караванный, не то сам хозяин и, утираясь по­лотенцем, опустошал пузатый, сверкавший на солнце само­вар...

О бдумав тему глубоко запечатлевшегося коллективного труда, Василий Васильевич решил нынешнее лето провести у себя на родине, на Шексне, среди родных и односельчан. Он не задерж ался в Петербурге, проехал поездом до Т ве­ри, пересел на колесный пароход и скоро оказался в Люб- цах.

Появление его было неожиданным. Отец, завладев на старости лет вдобавок к своему имению наследством, остав­шимся после умершего брата А лексея, не замедлил поки­нуть квартиру в Петербурге и вместе с женой переехал об­ратно на Ш ексну, но не в Пертовку, а в Любцы. Здесь ме­сто было более живописное, село большое, и не бревенча­тый, а каменный особняк возвыш ался над усадьбой.

Родители и немногочисленная дворня встретили при­ехавшего из-за границы художника приветливо и радостно.

Старик теперь по-другому смотрел на сына. Н равоуче­ния, наставления, строгости были излишни. К тому же у отца хватало хлопот по хозяйству, сводившихся к распро­даж е лесных участков, сенокосных угодий и сбору с мужи­ков оброчных недоимок за земельные, клочки.

90

Расспросив сына об учении в Париже и посмотрев при­везенные им рисунки, отец воздержался от похвалы, но был доволен результатами учения. Н а другой же день он вы ­ехал в Череповец в лодке-семерике за покупками для гостя, а Василий собрался побродить по знакомым родным местам, пришекснинским понизовьям, и поохотиться на дичь. М ать теперь не мешала, не перечила сыну, лишь поглядывала, как он тщательно чистил дядину двустволку и в кухне на шест­ке отливал свинцовую картечь для зарядов.

— Т ы бы, В ася, лучше почитал «Записки охотника» господина Тургенева, чем без толку бродить. А х, какой чудный писатель!..

— Читал, маменька, трижды читал. Прекрасный писа­тель! Кстати, я его однажды видел, когда учился в младшем классе Морского корпуса. П равда, я еще не успел тогда про­читать его книг. Но помню, все мы смотрели на него, как на бога...

— Н у, уж ты и сказал ! Р азве можно с богом равнять?— Ей-богу, мама! Высокий, важный ходил он по на­

шей казарме, а мы все притихли и глядели на него. При вез он тогда в корпус на учение своего племянника, бойко­го карапуза. А тот — отчаянная башка — поучился неде­л ю ,— и сбежал. Т огда Тургенев привез его в корпус вто­рично и сказал , что если не станет учиться, то будет без жалости нахлестан арапником. И что же, карапуз больше не убегал... Н у, мама, готовь горшки и ладки, не сегодня — завтра утятина-гусятина будет!..

— Д а не броди долго-то! Вся истоскуюсь. И ничего­шеньки-то ты не принесешь. Знаю — твои заряды ника­кой дичине вреда не причинят, ничегошеньки не прине­сешь. Ступай с богом!..

Рано утром Верещагин вышел за ворота господской усадьбы. Рыжий лохматый пес увязал ся за ним. По тро­пам у овинников и задворок, где так приятно пахло све­жей крапивой и конопляником, он прошел никем не заме­ченный в овсяное поле и пг> межам, вдоль узких полос, вы ­шел к опушке смешанного леса. Лес был такой же, как и прежде, только заметно кырос кустарник и мелкий осинник на опушке. Было раннее июльское утро. Н австречу Вереща­гину неслись птичьи голоса: старательно заливались соловьи, вдалеке перекликались вещуньи-кукушки, в густой траве на полянках кряхтели коростели. Солнце медленно поднима­лось и сгоняло серебристую росу с травы.

91

Пробираясь перелеском к Пертовке, Верещагин решил испробовать ружье, благо подвернулся для этого повод: ог­ромный сытый ястреб в бирюзовой вышине гонялся за д ву ­мя увертливыми жаворонками. Верещагин вскинул ружье и, нацелясь, выстрелил из правого ствола. Ястреб покачал­ся в воздухе, выронил несколько перьев и, потеряв из виду исчезнувших жаворонков, продолжал, не снижаясь, кружить над лесом. И вдруг вблизи грянул еще чей-то выстрел, яст ­реб камнем полетел вниз.

— Вот как надо бить! — услышал Верещагин голос аз кустов.

Собака бросилась к ястребу и, схватив его за крыло, с трудом потащила в сторону Верещагина. В кустарнике между деревьями показалась плечистая фигура охотника Степана. Он на ходу продувал ствол своей неизменной фу­зеи и ворчал на собаку:

— Катайко! К атайко! Мой ястреб, куда поволок?..Рыжий пес, услыхав знакомый Степанов голос, выпу­

стил добычу.Т ак встретились старые приятели. Лишь по голосу узнал

Степан Василия Васильевича:— В асятка! Т ы ли это? Такой молодой, и с такой бо­

родой! Я думал, это дьякон из Любецкого приходу. Тот иногда постреливает. И собаку у твоего отца берег иногда. Какой детина стал !.. — Степан откинул ружье в сторону и, сняв с головы поярковый дырявый колпак, отвесил низкий поклон Верещагину:

— Надолго ли пожаловал, Василий Васильевич?— Пока не надоест, погощу. А ястреба-то ты здброво

подсек!— Еще бы! У тебя ружьишко приглядное, а не убой­

ное, ты, небось, дробью бьешь, кругляш ками? А я из своего всегда свинцовой сечкой, наповал... — Степан поднял ястре­ба и стряхнул с него на траву густые кровавые капли.

У знав, что Верещагин вышел поохотиться на целый день — до ночи, Степан сказал :

— День хороший, полтины стоит. Изволь, коли не по­гнушаешься, поброжу с тобой. Д авай поначалу ястреба в Пертовку отнесем. Я тебе, В асятка, прости, что так зову, — чучело из него на память сделаю.

Они привернули в Пертовку и зашли в старую, вросшую в землю Степанову избу.

Прошло почти шесть лег со времени раскрепощения

92

крестьян, но, как приметил Верещагин, от своей бедности Степан не избавился. Словно угады вая его мысли, Степан заговорил не без досады:

— Не такого освобождения ждали мы от царя. Зем ля в къпеечку обходится, а где ее возьмешь, копеечку-то1 З а ­работки только на Волге или в городах. И з нашей Пертовки восемнадцать мужиков да парней и десяток девок в город на отхожие заработки подались с весны... полюбится, так и не вернутся. Мои бы годы помоложе, не усидел бы в дерев­не... Н у как — в лодке по Ш ексне или пешком побродим?

— А ты не устанешь пешком? — спросил Верещагин.— Нашел о чем спрашивать! А ты попробуй за мной

угнаться!Договорились идти пешком. Степан взял краюху черно­

го хлеба, узелок соли; за голенище засунул неуклюжий, острый, из обломка косы, нож, прибавил в роговую поро­ховницу пороху, зарядил кремневое ружье и под веселый лай Катайко пошел рядом с Верещагиным вдоль Пертовки в гору, мимо старой верещагинской усадьбы с забитыми ок­нами.

— Домище-то какой пустует, — сказал Степан. — Ко­нечно, в Любцах — та усадьба получше и село повеселее. Вот женился бы, Василь Васильевич, и жил бы поживал здесь в Пертовке. Небось, в Питере кралю подглядел: грудь колесом, брюхо рюмочкой! Д а и пора уж !

— Нет, Степан, жениться еще не пора. А для деревни я только гость. Дом со временем для училища приго­дится.

— К уда ж тогда ученых девать? Наша гр ам о та— «От- че наш, избави нас от лукавого», да на безмене знать вес — вот и всё.

— Не хитри, Степан: одно говоришь, другое дум а­ешь, — возразил Верещагин. — М уж ик и без грамоты умен, но книжная мудрость ему не помеха!

— Само собой...Т ак шли они, разговаривая о том, о сем. Миновали се­

нокосные пустоши, где вот-вот зазвенят косы-горбуши и гу ­стая , пахучая трава покорно ляж ет у ног косаря. Вышли на лесную подсеку. Еще несколько лет назад стоял здесь строе­вой сосновый лес. Нынче без конца и края лысели свежие пни. Отец Верещагина поспешил сбыть этот лес череповец­ким подрядчикам-строителям и вырученные деньги прожил в Питере.

93

«Н е одна тысчонка проданных на корню деревьев пере­пала и на мою долю, — подумал Верещагин, — и сколько еще этого добра у отца, наверно, сам не знает». Х р устя по валежнику подошвами огромных и неуклюжих сапог, С те­пан всё дальше и дальше вел Верещагина в глубь леса. Ско­ро день стал клониться к вечеру. Д вадцать верст прошли они по лесу, по пустошам, по заливным лугам, кружились около каких-то озерков и, наконец, усталые, сели отдох­нуть около заброшенной лесной избушки, на бережок ручей­ка. Степан разом съел всю краюху ржаного хлеба и помог Верещагину доесть пирог с белозерскими снетками.

Подкрепившись, поговорили о том, что охота с каждым годом становится хуж е и хуже, потому что лесорубы пе­репугали всякую лесную живность, а на Ш ексне судоходное оживление мешает уткам ; о том, что самая хорошая охота теперь на восточном побережье Кубенского озера, но в та­кую даль не вдруг доберешься...

— Я соскучился по нашей пришекснинской природе, — сказал Верещагин. — Смотрю я на здешние места, и на па­мять приходят стихи Пушкина. К ак хорошо умел он пере­давать картины природы. Не об этих ли местах он писал? Впрочем, он не бывал здесь, но как похоже у него сказано, будто тут зарисовано. Послушай, Степан:

...Н а склоне темных берегов Какой-то речки безымянной,В прохладном сумраке лесов.Стоял поникшей хаты кров,Густыми соснами венчанный.В теченьи медленном река Вблизи плетень из тростника Волною сонной омывала,И вкруг него едва журчала При легком шуме ветерка.Долина в сих местах таилась Уединенна и темна,И там, казалось, тишина С начала мира воцарилась...

— Д а, уж что говорить, складно сложено! — отозвался Степан. — М ы так не умеем. У нас проще — шуточки да прибауточки, да песенки-коротушечки. А это для ученых придумано. Нам так не сказать.

— Всему свое время, Степан. Дойдет грамотность и до мужика. Пушкин для народа — свой человек...

— Д ай бог. И то в Пертовке нынче грамотеев приба­94

вилось. Теперь по усопшим есть кому, и кроме дьякона, псалтырь читать...

Усталые, сидели они и лениво, неторопливо разговари­вали о том, о сем, о делах деревенских, о Степановых з а ­ботах, о непосильных оброках за отошедшие мужикам зе­мельные обрезки. Наговорились вдосталь, и оба, пригретые солнцем и убаюканные тихим шелестом листвы, вздремну­ли в утомлении, решив заснуть на часок, — не более. Ка- тайко вы тянулся на траве, и как только услышал всхрапы­вание охотников, тоже заснул, не тревожась за их покой. Проспали они всю короткую июньскую ночь и проснулись, когда стало холодновато от утренней росы и некстати потя­нул ветерок, заволакивая небо облаками.

Степан умылся из ручейка, вытер лицо рукавом хол­щовой рубахи.

— Без солнца я, В асятка, не ходок. В лесу без сол­нышка недолго заблудиться. Однако не потеряемся, — за ­верил он.

— Д а , действительно, облака толстые, сквозь такую толщу солнца не дощупаешься. Ужели заблудимся?

— Нет, в своих-то лесах, где тут заблудиться! Ручеек выведет. Видишь, щ урята и окуньки играют, значит, не­далеко большая рыбная река. Не иначе, ручеек в Ш ексну впадает. А по Шексне, по бурлацкой тропе, по бечевнику рано ли, поздно — до дому доберемся. Только ручеек этот нас, видать, вымотает. И чем дальше от дому, тем пуще жрать захочется.

— Это верно, — согласился Верещагин. — Я , пожалуй, сейчас бы позавтракал — чай-кофе, яишенку. Что ж , будем двигаться дальше. Ручей куда-нибудь да приведет.

Берегом, заросшим ивняком, заш агали они по течению извилистого ручья, местами такого узкого, что перешагнуть можно, местами переходящего в глубокие бочаги-омуты.

Густые темно-серые облака низко нависли над лесом. Ве­терок шумел и посвистывал, гуляя по остроконечным вер­шинам хмурого ельника. День становился скучным. Н еве­селыми выглядели и охотники: шли, не разговаривая, дер­ж а наготове руж ья — не вывернется ли из-под ног тетерев. Тот и другой всё больше подумывали о еде.

— П равду старики бают, — сказал Степан, — идешь в лес на день, бери хлеба на неделю. Только стыдно об этом говорить. Ужели никого не подстрелим?.. П ридется тогда о рыбешке подумать.

95

И вдруг у поворота ручья, в бочаге за кустарником, послышалось крякание утки. Катайко застыл на месте, на­вострив уши. Степан и Верещагин тихонько из-за кустов подкрались к бочагу. У тка плавала в окружении дюжины крохотных, беспомощных утят и ловила мошкару.

— Это не наша добыча, — рассудил Степан. — М атку убивать не будем, иначе эти крошки загибнут. Пойдем дальше.

Катайко хотел кинуться в бочаг за добычей, но его остановили сердитым окриком: «Т уб о !» У тка нырнула, за ней нырнули утята и скрылись в густой траве под навис­шей разлапистой елью.

Охотники шли и шли, куда вел их лесной ручей. В темноводных бочагах плескались щуки.

Выбрав неглубокий, заросший травой бочаг, Степан остановился:

— Здесь, В асятка, мы рыбкой полакомимся. Проходы из бочага узкие. И зловим!..

— Попробуй, каким же это способом? — недоверчиво посмотрел Верещагин на своего спутника.

— А подштанники на что? Разводи костер. Рыба бу­дет. — И, положив ружье на бережок, Степан разулся, снял подштанники, завязал у них концы; затем вырезал ивовый прут и сделал из него подобие обруча, обтянул гашником, получилось нечто похожее на садок. И пока Верещагин р аз­водил костер из суш няка и бересты, Степан помутил ба­тогом воду, потом несколько раз прошел по бочагу, доста­вая оттуда фунтовых щук и выбрасывая их на берег.

— Вылезай! Х ватит! — кричал Верещагин, склады вая трепещущих рыб около костра. — К уда их столько, не про­давать стало! У же десяток!..

Щ ук выпотрошили, просунув каждой в пасть по ивово­му прутику, зажарили над пылающим костром. Были щуки превкусными, хотя приправы, кроме двух щепоток соли, у охотников не оказалось.

У костра за едой повеселевший Степан стал рассказы ­вать Верещагину, как в молодости он в здешнем лесу и оле­ней и лосей стреливал пулей, а нынче вот на эту живо­тину никак нельзя нарваться, чтобы говядинкой себя поба­ловать.

— А то, бывало и так, — разговорился Степан, вспо­миная охотничьи бывальщины, — пороху-то нет, так на кле- пец вся надёжа. Однова медведь с клепцом-то за три версты

96

от места убрёл. Догнал я его, а он и в клепце, а голыми руками не возьмешь. Н у, тут и приладишься обухом про­меж ушей. Обухом-то шкуры не испортишь, а с клепцом на лапе он не больно ловок. Угомонил вот так. З а шкуру твой покойный д яд я Олеша семь целковых отвалил. М едвежати­ну в жареном виде вся Пертовка ела... А нынче-то и медве­дей у нас разогнали. В Пошехонье водятся, а у нас почти нет. Разве заблудший появится! Теперь скотине не опасно пастись. Волчьё иногда наскакивает, особенно к осени... как волчицы начнут волченят обучать себе корм добывать — тут и поглядывай за овцами, а то всех передерут. Бивал я и волков, и лисиц, и язвиц полосатеньких. Куниц да норок — тех только в ловушки брал. Зарядом нельзя ш курку уве­чить, браком пойдет. Куничка, она дорого стоит, рубля че­тыре. А велика ли сама-то? Н у, таких штучек шесть в год попадет, и то — давай сюда... Зайчишек не бью, на их со­баку науськать — и только, чтобы озимь не ели да яблоней не глодали. Прежде эту дичину за погань почитали, в гор­шок не клали, шкуру долой, а тулово — собаке. Нынче и эту нечисть люди кушают, у господ переняли. У тех скусы на всё избалованные: поди-ко, подай другому барину га­дюку в сахаре, так заместо миноги сожрет, да еще и по­хвалит...

— Охота, значит, хуж е становится, нежели в прежние времена? — спросил Верещагин.

— А как же, и в половину того нет! Вот видишь, ходим-ходим, а на кого наткнулись? Н а одну многодетную уточку. Д а еще разок портками рыбы половишь и ни с чем домой придешь. Мне не впервой так. Д а еще, ежели пошел, скажем, ты на охоту, да баба тебе попала навстречу каре­глазая — так лучше воротись и в лес не кажись, никакого тебе толку! К ареглазые да косые — хуж е нет. Поп — тоже не к добру, уж это каждому младенцу ведомо. И черт их зна­ет. что за порода так ая !..

—■ М ожет быть, это пустяки, Степан?— Поживи с мое — узнаешь... — Степан вытряхнул из

бороды рыбьи кости и чешую, поднялся с луговины, при­слуш ался к лесному шуму, понюхал воздух с подветренной стороны и, ничего подходящего не учуяв , сказал :

— Д авай -ка пойдем, В асятка, по ручейку, куда-нибудь да выберемся. Верстушек через пятнадцать, думно мне, на Ш ексну обязательно попадем, а там к ночи, глядиш ь, до Пертовки доберемся...

7 К. Коничев 97

Чем ближе подходили они к Ш ексне, тем более было препятствий на их бездорожном пути: то бурелом загора­живал берег ручья, то вязкие, зыбучие болота и озерки мешали двигаться в одном направлении, то вдруг ручей раздваивался и уходил в разные стороны.

Вышли на участок вырубленного леса, стало быть, близ­ко Ш ексна. Бревна, зимой свезенные к ручью, были сплав­лены весной в половодье. О стался трескучий валежник из вершин и прутьев, обреченных на гниение. З а лесосекой начались каменистые бугры, заросшие колючим шиповни­ком, калиной и мелким осинником. В изобилии цвела зем­ляника. З апах прелых листьев смешивался с запахом цвету­щих растений.

Несмотря на усталость, на серый неудачный день, Вере­щагин и Степан чувствовали себя превосходно, и ни тот ни другой в мыслях не жаловались на неудачу. Наконец, до­брались они до Ш ексны. Вправо и влево от устья лесного ручья, поглощенного широкой и быстрой рекой, раскинулось серое, словно свинцовое плёсо. Повеяло холодным ветерком. С северной стороны по течению без бурлацкой артельной помощи шли порожняком барки в Рыбинск. Н а крышах-па­лубах орудовали водоливы и рулевые. А навстречу порож­няку — против течения, из-за косогора, показалась груж е­ная баржа, за ней другая. По берегу тропой-бечевником гу ­стой ватагой шагали бурлаки.

Верещагин застыл на месте. Повесив ружье и котомку на сук дерева, он сказал Степану:

— Подожди. Д ай посмотреть. Это же картина!«Серый день, грустный фон... Сотни людей, продавших

свою силу из-за куска хлеба, надрывают здоровье, укора­чивают жизнь. Сильна, быстра Ш ексна, да есть и против нее артельная мужицкая сила... Вот она — картина: бурла­ки, шекснинские бурлаки! К акая смесь типов!..» — Вереща­гин стал с большим интересом присматриваться к бурлацкой ватаге. Она поровнялась с ним, стоявшим на песчаном бу­горке. В переднем ряду молодой парень, приослабив на груди лям ку, затянул песню:

Золотая наша рота,Тащ ит чёрта из болота!Эх, дубинка, ухнем!..

Т яж елая бечева плеснулась по речной поверхности, з а ­тем натянулась туго, как струна, от бурлацких спин до са­

98

мого раскрашенного носа баржи. Послышался припев песни, и люди враскачку, не спеша прошагали под бугром мимо Ве­рещагина и Степана, даж е не взглян ув на них.

— Картина, в которой нет прелести, а всё же картина, — проговорил убежденно Верещагин. — Есть тут над чем по­размыслить! Т яж кий , подневольный труд, изнеможение од­них ради обогащения других. Вот где надрываю тся люди для того, чтобы сыто, вольготно, роскошно и распутно ж и­лось вон тому и подобным ему паукам, что сидит за са­моваром на палубе... Это же картина!..

— Кому — картина, а кому слезы. Думаеш ь, им лег­ко? — вымолвил Степан. — След в след идут, как голод­ные волки.

— В том-то и дело, что нелегко!— Л етняя дороженька в Питер. По речной воде да по

бурлацкому поту мильены пудов гр уза идет. Привольно, однако тяж ко . И сам ая что ни есть голь перекатная.

— Люди эти создаю т богатство, только не себе. Пример наглядный несправедливости. К огда же будет на земле правда? — задумчиво спросил Верещагин. Степан опять ему напомнил:

— Не такой свободы мы от царя ждали. М ожет, еще и образуется, но пока облегчения нет и нет.

Подошла вторая пестрая бурлацкая ватага.— Д авай , Степан, пойдем за ними.— Пойдем, глядиш ь, до Пертовки время незаметно про­

бежит, да опричь того, послушаешь, как у этих людей ребра хрустят.

Немного приотстав от бурлаков, пошли они по их сле­дам, по протоптанному бечевнику. Нетерпеливый Катайко бежал впереди всех и часто огляды вался, не теряя из виду незадачливых охотников.

Перед утром м ежду Пертовкой и Любцами с передней барки послышался звучный голос караванного:

— Эй! Зачаливай ! Каш у варить!..Д ве баржи пристали к берегу. Крепкими канатами при-

чалились за прибрежные огромные сосны с обнаженными корнями на желтом сыпучем песке.

Бурлаки разожгли костры, появились прокопченные кот­лы на таганах, закипела вода с пшеном, запахло гарью. Уставшие на большом переходе, бурлаки похлебали из об­щих котлов каши, запили речной водой и вповалку, тесной кучей легли отдыхать. Скоро из-под лохмотьев кропаной и

рваной одежды раздалось дружное, с присвисгом, храпе­ние.

Верещагин вернулся в Любцы. Впечатление от бурлац­кой ватаги не давало ему покоя. В то лето, ж и вя в Любцах, он почти каждый день выходил на берег Ш ексны посмо­треть на караваны барж, на бурлаков, проходивших из Р ы ­бинска в Петербург. И з тех бурлацких многолюдных вата­жек, запечатленных им много-много раз в натуре на берегах родной реки, в его представлении возник эскиз картины. Был уж е сделан беглый набросок красками: густая толпа, в несколько десятков человек, из волжской и шекснинской го­лытьбы, надры ваясь, идет по берегу, за ней еще бурлацкая артель. Н а гладкой поверхности реки тянутся баржа за бар­жой.

Сделав набросок картины, Василий Васильевич при­ступил к разработке этюдов. В Пертовке он собрал бурлац­кие «костю мы» — лохмотья. Не было недостатка и в натур­щиках. Отец раздобрился: отвел в барском особняке самую большую комнату для работы. В стену были вбиты крюки, за них зацеплены бечевы с лямками. Эти лямки, натураль­но, как бурлаки на Ш ексне, тянули любецкие и пертовские мужики. Охотник Степан, сторож М аксим, садовник .И лья непрочь были позировать художнику, благо заработок на этой легкой работенке, возбуждавш ий у них смех и недове­рие, приравнивался к заработку настоящих бурлаков.

План картины — тяжелый артельный труд на лоне рус­ской природы — окончательно созрел в голове художника, но замыслу этому не суждено было осуществиться. Василий Васильевич уезж ал в Петербург с бурлацкими этюдами и набросками пришекснинских пейзажей. В карманах было пу­сто. Отец не дал ни гроша. М ать не имела денег. Провожая его, она заливалась слезами, говоря, что, наверно, в послед­ний раз с ним видится. В разговорах отца слышались жало­бы, что недостает денег на воспитание и образование всех детей, что пора художнику иметь свой заработок, пора по­думать о женитьбе.

Верещагин молча слушал отца и с горечью думал о том, что забота о существовании заставит его надолго отказать­ся от работы над «Б урлаками». Василий Васильевич не ошибся. В Петербурге он был вынужден заниматься выпол­нением мелких заказов ради заработка, пока не представи­лась заманчивая возможность поехать в Туркестан. О шекс- нинских бурлаках поневоле пришлось забыть.

100

ВЕРЕЩАГИН В ТУРКЕСТАНЕ

В Петербурге Верещагин побывал у своего бывшего учи­теля — профессора Академии художеств Бейдемана. З ная непоседливость и любознательность Верещагина, Бейдеман сказал ему:

— Василий Васильевич, я слышал, что в Туркестан на­значен генерал-губернатором Кауфман. В скором времени он собирается туда ехать. Не желаете ли вы отправиться в Т уркестан? Кауфману нужен художник, который мог бы в рисунках и полотнах изобразить этот новый край и пока­зать действия русских войск. У нас в Академии не нашлось желающих отправиться в такое далекое и долгое путешест­вие. Ужели откажетесь?..

Василий Васильевич выслушал предложение Бейдемана, сказал :

— Поеду. П усть мои «Ш екснинские бурлаки» подождут. Будет время — вернусь к ним. Поеду. Посмотрю войну, ка ­кая она есть. Поработаю. Но поеду только в качестве воль­ного художника. — Т ак решил Верещагин и, в зяв альбомы лучших своих зарисовок, отправился в министерство вну­тренних дел на прием к Кауфману.

Плешивый генерал, покручивая усы, сидел за огромным дубовым столом и рассматривал карту Средней Азии. На плечах у генерала тяжелые, отделанные серебром эполеты, на груди — кресты, звезды и аксельбанты.

«В аж ен ...» — подумал Верещагин, вы клады вая перед ге­нерал-губернатором свои рисунки.

— Что ж , рисунки неплохие, — заметил Кауфман. — Особенно кавказские. Полагаю, из вас толк получится. А га , вы из гардемаринов! Превосходно! Значит, военная дисциплина вам не страш на? Н а первых порах будете прапорщиком, а дальше -— по заслугам и честь. Собирай­тесь в путь-дорогу.

Решительность генерала понравилась Верещагину. Д р у ­гой бы на его месте повернулся через левое плечо и удалил­ся, как по команде. Но Верещагин задерж ался и, стоя пе­ред Кауфманом не по уставу, разговор завел не по-воен­ному:

— Ваше превосходительство! Мне чинов не нужно. Х у ­дожнику они ни к чему. И скусство не признает субордина­ции. Позвольте быть мне у вас на службе просто художни­кам, разрешите носить гражданскую одежду, не брить бо­

101

роду и свободно заниматься живописью. К ак художник я постараюсь сделать все, что в моих силах.

Кауфман строго из-под седых бровей взглянул на ху­дожника, пошевелил губами и не сразу ответил:

— Что ж , быть по-вашему. Дисциплиной я вас не свя ­ж у. Но формальности ради будете числиться прапорщиком. О клад, довольствие — всё по табелю. Р азъезды по краю — бесплатные. Удовлетворены?..

— Вполне, ваше превосходительство!— Хорошо. Вот и договорились. Впрочем, еще спрошу

вас: как вы, молодой человек, представляете роль России в этой кампании, то есть в присоединении того края, куда и вы согласны отправиться?

— Постараюсь ответить, — собираясь с мыслями, ск а ­зал Верещагин. — Я думаю так , что Т уркестан нуждается ныне в сильном покровителе, иначе он будет бесконечно истекать кровью от междоусобиц и подвергаться разбойным нападениям из Персии и Афганистана. А нглия, захватив Индию, может посягнуть и на беззащитный Туркестан.

— Верно! — согласился Кауфман. — Правильно рас­суж даете, но это не всё. Продолжайте...

— Д а , не всё, ваше превосходительство, — утвердитель­но заметил Верещагин. — Есть еще другие причины и осно­вания, оправдывающие миссию России в Туркестане. После отмены крепостного права Россия встала на новый держ ав­ный путь. Хлопок Т уркестана пойдет в Россию, русские то­вары пойдут в Туркестан . В присоединенном к России крае появится своя промышленность. Не будет розни и резни между народностями Средней А зии, не будет работорговли, бескультурья и бесправия. Я представляю Россию не толь­ко в роли заботливого пестуна, заинтересованного в ожив­лении и всяческом укреплении вновь присоединенных окра­ин. Исследования, проведенные Семеновым Тян-Ш анским в Средней А зии, свидетельствую т о том, что Россия явится ведущим началом в развитии Т уркестана. В этом не долж­но быть сомнений.

— Верно и э т о ,— подтвердил К ауф м ан .— Только не забывайте, что Т уркестан для нас — война. М аленькая, но война. М ы с горстью русских храбрецов заняли Т аш ­кент, заняли Кокандское ханство, но эмир Бухарский не унимается, собирает своих головорезов для внезапного нападения на русские войска, расположенные в Средней А зии. Будем воевать. М ы должны опередить Англию.

102

М ы убедим ее решительными действиями. В Средней А зии, с которой веками Россия связана торговлей, покровителя­ми порядка будем мы, и никто другой!..

Кауфман поднялся с места, через стол протянул Вере­щ агину руку в знак того, что аудиенция окончена, и ска­зал еще вслед:

— Я возлагаю на вас надежды. Запасайтесь всем необ­ходимым и — в путь-дорогу!..

Прошло полтора месяца после приема у Кауф мана. В а­силий Васильевич с группой офицеров проехал через М о­скву в Поволжье, оттуда через Оренбургские степи продол­жал путь в Таш кент.

Путешествие по железной дороге до Оренбурга было непродолжительным. В вагоне — тесно, жарко, пыльно и душно. Быстрота езды не позволяла сосредоточить внима­ние на окрестных пейзажах. Верещагину больше нравилась езд а на перекладных тройках, в тарантасе, когда можно остановиться в пути, полюбоваться на бескрайние просто­ры матушки России, на уходящий до самого горизонта тракт, на поля золотистой ржи и пшеницы, на цветущие луга ; ког­да можно задерж аться в попутной станице или деревушке, зайти в любую избу, а лихой ямщ ик, получив кроме про­гонных еще и чаевые, подает дорожный саквояж с выпив­кой и закуской. В дороге на перекладных дыш ится легко, а ночью на свежем сене, покрытом подстилкой, охваты ва­ет крепкий и спокойный сон.

Длинный Оренбургско-Ташкентский тракт отнял у про­езжих целый месяц: обозы с товарами и караваны верблю­дов двигались гораздо медленней. В такой путь надо было подготовиться заботливо и осмотрительно. Войска шли походным порядком, за ними длинной вереницей тянулись обозы с амуницией, провиантом и снаряжением.

Верещагин переночевал в Европейской гостинице. (К ак и в каждом губернском городе, в Оренбурге была в из­вестной мере комфортабельная гостиница, с обязательным наименованием «Е вропей ская»), Рано утром он услышал под окном своего номера скрип тележных колес, людские быкрики, ржание лошадей и рев верблюдов. Весь этот шум, йроисходивший на обширном дворе гостиницы, заставил его вскочить с постели, быстро привести себя в порядок и пойти посмотреть па приезжающих.

Во дворе Верещагин приметил множество тарантасов, телег, колес, осей И оглобель, продававш ихся по сходной

103

цене для желающих ехать в Таш кент на перекладных — почтовых тройках. Верещагин выбрал широкий и длин­ный плетеный корешковый тарантас, в котором можно бы­ло свободно сидеть под парусиновым капюшоном и даж е отдыхать лежа, вы тянув ноги под сиденье ямщ ика. Т а ­рантас этот уж е изведал весь путь — от Оренбурга до Т аш ­кента и обратно, и своей необыкновенной прочностью обе­щал еще послужить немало. Дубовые колеса с толстыми железными шинами, крепкое дышло, железные оси с гай­ками, окованные трубицы, густо смазанные коровьим салом, гибкие, ровные кленовые жердочки под кузовом и деревян­ное ведро с салом для смазки про запас — всё было предус­мотрено Василием Васильевичем.

Н е тратя времени даром, Верещагин купил в путь-до­рогу весь необходимый провиант, привязал веревками к зад ку тарантаса обитый кожей и медными бляхами сундук с принадлежностями для живописи, и на следующее утро тройка лошадей с бубенцами стремительно вынесла его за околицу.

З а городом начались степи. Н а выгонах паслись стада коров, овец и лошадей. Справа от дороги показалась об­рамленная лесом и кустарником река Урал. Здесь некогда бушевали отряды Емельяна П угачева, прославленного в воспоминаниях и песнях народных. Бывал в здешних ме­стах и Пушкин, собирая материалы для истории П угачев­ского восстания, и не здесь ли, не в этих ли степях, Пуш­кин узнал о судьбе капитанской дочки?

Верещагин ехал по степи, думал о Пушкине, о великом его таланте, о неугомонной натуре поэта, не мирившегося с противными ему обстоятельствами. Пушкин как худож ­ник казался ему никем не превзойденным, как человек — честным и смелым, устремленным к единой цели— быть на многие годы, на века полезным народу. Вот бы на кого хоть немножко быть похожим!.. А колокольчик под рас­крашенной дугой заливался и заливался без умолку.

Снова встречались пасущиеся за обочиной тракта кон­ские табуны . Вот и первая станица за Оренбургом. Р ус ­ские избы перемешались здесь с татарскими саклями. К а за ­ки-станичники, с длинными пиками, взды м ая пыль, разъ ­езжаю т и гарцую т по широким улицам. Ж мутся к заборам тихие татарки и пузатые, голобрюхие татарчата. С узкого ьысокого минарета седобородый мулла бормочет слова из Корана.

104

— Барин, будем здесь останавливаться? — спрашивает, обернувшись, ямщик.

— Кони не устали?— У хорошего ямщика сдохнут, но еще сто верст про­

бегут.— Р аз так — гони!..И вот уж е станица позади. Вскоре начинается долина

реки Губерли, впадающей в Урал. Облик местности ме­няется. Подле дороги появляю тся вязовые рощи, невысо­кие горы с подъемами и спусками. Колеса грохочут по крупному булыжнику, словно держ ат проверку на проч­ность.

Не доезж ая до О рска, ямщик, с полного хода промчав тройку по зыбкому наплавному мосту, снимает с головы высокую из серой козлиной шерсти шляпу и крестится, глядя на купол собора.

— Н у, слава богу, Россию проехали. Дальш е, барин, А зи я. Т ут тебе новых лошадок дадут, а м н е— восвояси...

И так, день за днем, целый месяц езды . М енялись ям ­щики и кони, непрерывно изменялась панорама мест. Иног­да художник просил ямщиков ехать тише, чтобы не спеша, без тряски смотреть по сторонам и надолго запомнить ко­выльную степь, похожую на море, киргизские аулы , кар а­ваны груженых верблюдов, шагающих вереницей один за другим.

Наконец, кончается цветущ ая степь и начинаются по­сле продолжительной езды и ночевок черные пески, име­нуемые К аракумами . В жаркие дни в этой местности Вере­щагин отдыхал в тени глинобитных станционных постро­ек, а в прохладные ночи продолжал свой путь в сторону С ыр-Дарьи , где черные пески отступают куда-то далеко, на юго-восток, а по дороге в Таш кент начинаются поселки, окруженные пашнями и нивами, и шатровые русские мель­ницы-ветрянки, приветливо помахивающие дощатыми, щер­батыми крыльями, и — вокруг мельниц— арбы с мешками муки и зерна.

Дальш е дорога потянулась возле реки, обросшей густым камышом. Н икогда еще Верещагин не видел столько вся­кой живности, сколько в здешних местах, среди кустов бо­ярышника, колючего саксаула и камыщ овых зарослей. Т ут были и фазаны, и пеликаны, и разные породы водоплава­ющей дичи. Иногда навстречу Верещагину скакали верхом киргизы-охотники с кречетами и соколами.

105

Встречи с туземцами и невиданной, вдохновляющей красоты пейзажи нередко заставляли художника останавли­ваться и делать зарисовки азиатских впечатлений.

Постепенно дорога к Таш кенту сокращалась. Остались позади многочисленные кишлаки узбеков, река А ры с и уезд ­ный город Чимкент. Перед Таш кентом вся местность тону­ла в зелени. Н а окраине города — раскинутые солдатские походные палатки, составленные в козла руж ья. Н а длин­ном шесте посреди военного лагеря извивался от ветра трех­цветный флаг российской империи.

Верещагин взглянул из-под широкой шляпы на л а­герь, на солдат, по очереди коловших штыками камышо­вое чучело и ползавших по-пластунски, и, не задерж ива­ясь, проехал под каменной аркой. Перед ним во всей своей красо.те раскинулся Таш кент...

Всю осень и теплую ташкентскую зиму Верещагин изу­чал быт, нравы и обычаи жителей Таш кента. В ту пору •еще сущ ествовали в Таш кенте невольничьи караван-сараи, где по сходной цене наряду с ишаком и верблюдом мож­но было купить человека. Зарисовки работорговцев появ­лялись в альбомах художника; снова, как и на К авказе, на­капливались рисунки, наброски и намечались композиции будущих картин.

Не ограничиваясь скупыми карандашными зарисовками в городе и окрестностях, художник писал этюды красками. Его натурщиками были простые бедные люди, нищие — д у ­ваны, одурманенные опиумом, киргизские кочевники-охот­ники и другие типы для жанровых картин.

В одном селении, по пути к городу Х одж енту, Вере­щагин узнал, что в районе С амарканда предполагаются в скором времени боевые схватки с войсками эмира Бухар­ского.

Быть очевидцем взяти я С амарканда ему не удалось. Он опоздал на сутки. Генерал-губернатор Кауфман, оста­вив в городе гарнизон из пятисот человек под командой полковника Н азарова, сам с главными силами русских войск отправился преследовать непокорных бухарцев.

С амарканд с его архитектурными памятниками удивил и очаровал Верещагина. Он не пожалел о том, что не при­шлось увидеть кровопролитных зрелищ, и ср азу же, в со­провождении казака-денщ ика, вооруженный увесистым ре­вольвером* отправился осматривать столицу легендарного Тимура.

106

Город с множеством древних сохранившихся и полураз­рушенных строений произвел на художника неотразимое, на всю жизнь незабываемое, впечатление. Верещагин дол­го стоял на возвышенности Ташкентской дороги и любо­вался открывшейся величественной панорамой города с многокрасочными мечетями и минаретами, с магистральны­ми улицами и кривыми тупиками, застроенными глинобит­ными домами с плоскими крышами и навесами. В центре города — площадь Регистана. К ней ведут улицы С амар­канда. Главная из них, между площадью и мавзолеем Би- би-ханум, — наиболее оживленная, с множеством лавок, мастерских, с хаузами-водохранилищами и с шумными чай­ханами. Н а больших улицах протекали арыки, обрамлен­ные зеленью шелковичных деревьев. Н а окраинах виднелись сады и виноградники, за ними — поля, пересеченные доро­гами, устремленными со всех сторон в город и вливающи­мися в улицы, которые иногда упирались в фасады мече­тей и медресе, построенных полтысячи лет назад.

И спытывая сильнейшую ж аж д у от невыносимой ази ­атской ж ары , к которой Верещагин не мог сразу привык­нуть, он зашел в чайхану напиться вдоволь зеленого чаю. Узбеки с удивлением наблюдали за тем, как одну за Дру­гой он опустошал объемистые пиалы. Они даж е прервали на время свои политические споры, и дервиш, воспользо­вавшись этим, начал проповедь, хотя в чайхане не было желающих слуш ать надоевшие нравоучения из Корана.

Ароматный дым кальяна и обильная доза выпитого крепкого чая опьяняюще подействовали на Верещагина. Он вышел на улицу, где, словно призраки, с покрытыми голо­вами спешили куда-то женщины, унося детей и незавидный домашний скарб. В накаленном воздухе слыш ался против­ный рев навьюченных ишаков. В городе происходила не­обычная суета. Многие жители в ожидании кровавых со­бытий предусмотрительно покидали Самарканд, уезж али и уходили в дальние селения.

Н а площади Регистана Василий Васильевич встал в тени роскошного ветвистого дерева и долго смотрел на го­род. Узбеки следили за ним, а он, не замечая их присталь­ных взглядов, смотрел на портал одного из чудесных зда­ний, украшенного мозаикой и витиеватой надписью.

Кто-то из местных жителей подошел к нему, прочитал вслух и перевел надпись:

«О снователь здания науки — великий Султан, сын Сул-

107

тана, сына С ултана, удовлетворитель мира и веры — У луг­бек Гурагани... Здание по высоте двойня небесам, и от тяж ести его хребет земли приходит в содрогание...» Види­мо, в последних словах этой надписи верующие узбеки не сомневались, ибо два минарета когда-то рухнули от земле­трясения.

«Где же я видел подобное зрелище древней восточной к р а с о т ы ?— изум лялся Верещ агин.— Н игде! Во сне я не мог видеть подобных чудес: разве в знаменитых сказках Ш ахразады встречается подобное видение!.. Д а здесь т а ­кая натура, как нигде в мире! Карандаш не в состоянии передать... Т ут нужны краски, достойные великих безы мян­ных мастеров древности, создавших это земное чудо — С а­м арканд...»

Верещагину захотелось поскорей взяться за свой этю д­ник, раскинуть зонт и, сидя в тени, зарисовывать архи­тектурные памятники. Но надо было осмотреть все досто­примечательности, составить общее впечатление, а потом уж е начать работу над этюдами.

Нашлись знавшие русский язы к проводники-узбеки, ко ­торые охотно согласились сопровождать Верещагина, пока­зы вать ему город, рассказы вать всё то, что знали они из устных и книжных легенд о своем городе, о его многовеко­вых памятниках. Древние старцы в белых чалмах, в длин­ных цветастых халатах с широкими рукавами водили его по улицам и площадям, останавливаясь перед зданием мед­ресе Ш ир-Дор. Старик узбек, умудренный арабской книж­ной наукой и знанием многих восточных язы ков, показывал на ребристые купола покосившихся минаретов, на тончай­шую роспись стен, на причудливый бирюзовый орнамент мозаичных украшений и говорил напевно, словно читая из­речения из Корана:

— Русский пришелец, это здание, именуемое медресе Ш ир-Дор, построено зодчим А бдул-Д ж аббаром и полко­водцем Ялангтуш ем. Древние письмена вещают, что они со­орудили строение, украшающее небо и землю. Персидски­ми словами сказано: «Веками не достигнет верха запретных его минаретов искусный акробат мысли по канату фанта­зии. К огда архитектор точной правильности воздвиг изгиб арки портала, небеса, приняв ее за новую луну, прикусили палец от удивления!..»

Верещагин, слуш ая узбека, дивился древнему остроумию и смотрел с площади на фасад здания, украшенный изоб-.

108

ражениями львов, преследующих фантастических серо-зеле­ных ланей...

А в эту пору на площади Регистана под навесами чай­хан и торговых заведений узбеки собирались кучками и ве>- ли разговоры о распыленных по Т уркестану русских вой­сках, о малочисленном гарнизоне, оставшемся в крепости. Поговаривали узбеки и о восстании, если эмир Бухарский пе­рехитрит Кауфмана и с большими силами ворвется в С а­марканд. Верещагин примечал возбужденность узбеков, од­нако, не понимая их язы ка , не подозревал — о чем они так повсюду ш умят. А проводник-узбек уводил его всё дальше и дальше от этих шумевших толп народа и показывал од­но за другим достопримечательные здания С амарканда. З а долгий летний день Верещагин успел извне осмотреть все главнейшие архитектурные памятники. Побывал внутри мав­золея Гур-Эмира, где зарисовал резные двери тончайшей ювелирной работы. Двери были сделаны из ценнейших пород дерева и слоновой кости. З десь же, за открытыми дверями, виднелась, подобно круж еву, аж урная решетка из белого мрамора, а за ней — нефритовое надгробие леген­дарного Тимура...

Верещагин долго смотрел на эти чудеса искусства, м ы с­ленно уносился в далекое прошлое когда-то могучей дер­ж авы и представил в своем воображении двух до зубов вооруженных богатырей-монголов, охраняющих двери к жи­лищу своего вож дя. Т ак зарож далась картина, готовая тот­час же, без эскиза, появиться на полотне...

При выходе из мавзолея Верещагин и проводник были окружены толпой узбеков. Многие из них угрожаю щ е кри­чали, издавая непонятные, сливающиеся в общий гвалт звуки . Некоторые готовы были наброситься на проводни­ка-переводчика, но тот нахмурился, сказал несколько сер­дитых слов — и узбеки рассыпались в разные стороны. К вечеру, перед солнечным закатом , Верещагину оставалось посмотреть огромную мечеть Биби-ханум, полуразрушенную временем и землетрясениями. Это было одно из самых ве­ликолепных зданий. Верещагин стоял перед ним, рассмат­ривая с близкого расстояния отдельные части фасада, уце­левшие фрагменты портала, украшенные майоликовыми ор­наментами из голубых и белых цветочных стеблей, распи­санных золотом. Он осмотрел огромную арку, поддержива­емую двум я минаретами, и спросил переводчика — когда и кем построена мечеть Биби-ханум.

109

— Это священное здание, — сказал узбек, — было з а ­ложено великим Тимуром в память захвата его войсками столицы Северной Индии — города Дели. Закончено оно было, когда Т имур ушел в поход на Китай. К книге побед Ш ераф-эд-Дина сказано об этой мечети, что купол ее был бы единственным, если бы небо не явилось его повторением...

— Д а , умели люди строить, умели и метким словом по­хвалить созданные их руками монументы, — сказал Вере­щагин и, поблагодарив узбека, подал ему серебряный рубль.

Т ак шли день за днем. Н евзирая на тревожное настрое­ние в городе, Верещагин без опаски, свободно ходил по у з ­ким улицам, по раскаленным горячим солнцем площадям, загляды вал в квартальны е мечети, заходил в жилые дома узбеков. Д аж е в простых, незаметных строениях горожан- обывателей он видел живописную отделку стен, потолков, роспись и резьбу работы искусных мастеров. В нишах на полках хороши были красочные, разнообразной чеканки медные блюда, кувшины, пиалы и чайники, а на стенах — художественно вышитые ковры.

Верещагин увлекся рисованием этюдов с архитектурных памятников и местных жителей. Дело двигалось быстро и успешно. Но в эти дни ему помешали неожиданно развер­нувшиеся серьезные события. В Самарканде вспыхнуло вос­стание. М ятежники рассчитывали на поддержку эмира Б у­харского. Рассчитывали и на то, что Кауфман, углубивш ись со своим войском до границ Афганистана, не сумеет свое^ временно прийти на помощь малочисленному гарнизону русских, оставленному в Самарканде...

З а крепостной стеной, в сакле, Верещагин сидел в од­ной нательной рубахе с расстегнутым воротом и пил чайг подаваемый денщ иком-казаком. В это время на улице р аз­дался шум, послышались свист и крики нападающих на крепость бухарцев.

Когда Верещагин выбежал на улицу, там уж е слыш а­лась перестрелка, а дикие крики наседавших бухарцев з а ­глушали русское «ур а» . Н а узких улицах, в брешах старой крепости лежали убитые, отползали под прикрытие ране­ные, валялись брошенные р уж ья, пики и кривые ятаганы . Весь гарнизон русских солдат быстро поднялся на сопро­тивление. Встали в строй даж е раненые, находившиеся в ла­зарете. Силы противника превышали в десять раз число, оборонявшихся. Опасность была велика и очевидна.

110

Верещагин, увидев столь неожиданное зрелище схватки,, сначала испуганно прижался к стене, но прошла минута растерянности, он поднял чью-то брошенную берданку, на­брал в карманах убитых солдат патронов и вместе с др у­гими стал отстреливаться. Т ак штатский художник, вопре­ки своему желанию, сложившимися чрезвычайными обстоя­тельствами был вынужден участвовать в обороне. Оборо* нялись дни и ночи восемь суток подряд. Были такие мо­менты, когда Верещагин заменял выбывших из строя офи­церов, принимал команду, водил солдат в контратаку. Сол­даты дивились храбрости художника, полюбили его и про­звали «господин Выручагин» за то, что в минуты крайней опасности он выручал их. И когда наступало короткое на­пряженное затишье, Верещагин, задум ы ваясь над тем, что произошло, вспоминал батальные картины известных худож ­ников и не находил в них ничего общего с настоящей вой­ной. «В войне лишь десять процентов победы, а осталь­ное— страшные увечья, голод, жестокости, отчаяние, см ер ть ...»— так отмечал он в своей записной книжке.

«Н ет, война — это не просто одним махом семерых убивахом», — думал он, гляд я на смертельно раненного рус­ского солдата, успевшего выкрикнуть последние слова: «О й, братцы, убили, ой, смерть моя приш ла!» Этому солдату нечем было помочь. Он покружился на месте и упал з а ­мертво, откинув ружье.

«Война — это не парадное шествие», — размыш лял Ве­рещагин, гляд я на сосредоточенные, мужественные лица солдат, стоявших густым строем, готовых грудью своей за ­крыть брешь в крепостной стене, но не пустить врага... Впе­реди отряда — полковник Н азаров с обнаженной шашкой. Он в такой же белой холщовой гимнастерке, как и его сол­даты , слился с ними, уверен в их самоотверженности. Сде­лав предостерегающий жест, полковник произнес:

— П усть войдут, а мы им покажем!..Верещагин глядел на полковника, на солдат, готовых

победить или умереть, и, понимая неизбежность, сознавая неотвратимую необходимость борьбы, чувствовал в самой безмолвной напряженности приближающуюся гибель людей с той и другой стороны. Ведь он тоже не праздный зри­тель, и у него наготове штык и на взводе ружейный курок. Быть может, и его не обойдет внезапная смерть...

Бой кончился. Наступило затишье, спокойствие за кре­постной стеной...

111

Т а самая стена, у которой только что бойцы тесными рядам и , не шелохнувшись, стояли перед сражением, я вл я ­ла теперь иную картину: возле нее лежали трупы русских солдат; в пробоине стены и на подступах беспорядочно, к у ­чами нагромождены были убитые воины эмира Бухарского.

«Э то назы вается: «Вош ли». Вошли, но не выш ли», — думает Верещагин, глядя , как русские солдаты , расхаживая по верху зубчатой стены, подкарауливаю т зазевавш ихся бухарцев, другие мирно отдыхают, пуская дымок от само­круток, а третьи на носилках несут раненых куда-то по­дальше от опасности.

«Ж уткая тишина, и как это всё быстро и просто про­исходит!» И опять мысль: «Вош ли». Верещагин, размыш ­ляя над сюжетом картины, внимательно присматривается к окружающим его людям, запоминает детали и ситуации, поспешно рисует в карманном альбоме и представляет се­бе, как это должно быть в красках на полотне. И тут же другие тревожные дум ы : «А что если не подоспеет Кауф ­ман? Силы иссякают. Число убитых и раненых возраста­ет. Командиры — Н азаров, Черкасов и особенно этот, Ш темпель, заметно падают духом. Нервы у всех напряже­ны до крайности. Посылали к Кауфману с донесениями храбрецов, но все они пойманы и убиты ... Ужели скоро всему конец?..»

З а стенами крепости бушевали пожары. Стояла невы­носимая жарищ а, от трупного запаха люди падали в обмо­рок. А в это время вдалеке от С амарканда, под Зера-Б у- лаком, войска Кауфмана разбили бухарцев, и уж е было в намерениях генерала с ходу зан ять Бухару. Но генерал Головачев уговорил Кауф мана не наступать дальше до тех пор, пока будет выяснено состояние гарнизона в С ам ар­канде. Обеспокоенный отсутствием известий из С амаркан­да, Кауфман повернул свое войско обратно. Узнав в пути о безвыходном положении отряда, осажденного в крепости, генерал поспешил ему на помощь. М еж ду тем оставшиеся в живых, выбившиеся из сил осажденные потеряли надеж­ду на спасение.

Наконец ловкий и смелый джигит доставил от Кауф ­мана записку: «Д ержитесь. З автр а буду у вас».

Осажденные воспрянули духом. Они участили и уси­лили вылазки, от обороны начали переходить к нападению. И когда в степной дали, в жарких песках, всколыхнулась до облака горячая пыль, бухарцы поняли, что движ утся

112

главные силы русских. Отступив от города, они скрылись в горах, граничащих с Персией и Афганистаном.

С амарканд горел. Трещали в огне и рушились дома с плоскими крышами, чайханы и лавки. В клубах желтого дыма, возвыш аясь над пожарищем, виднелись недоступные пожару огнеупорные купола мечетей, зубчатые верхи мина­ретов и окруженные зеленью деревьев, расположенные в сто­роне от жилищ, мавзолеи.

Выстроив остатки гарнизона, Кауфман поблагодарил солдат и командиров за верность долгу и отвагу. Он рас­порядился назвать имена отличившихся для представления к награде. Раздались дружные голоса:

— Верещагин!— Он молодец, храбрец из храбрецов!Полковник Н азаров, подтверждая факты героизма, про­

явленного Верещагиным, сказал генералу:— Т ак точно, ваше превосходительство, господин Вере­

щагин всех удивил и восхитил своей храбростью. Он з а ­служ ивает представления к награде.

— Желание ваше будет удовлетворено, — благосклон­но ответил генерал и, позвав к себе в штаб Верещагина, поблагодарил за геройство. О бращ аясь к сидевшим штаб­ным офицерам, он приказал подготовить ходатайство в Ге­оргиевскую дум у о награждении Верещагина крестом чет­вертой степени.

Василий Васильевич выслуш ал генерала с полным рав­нодушием. Н а его загоревшем, обросшем черной бородой, лице не отразилось ни малейшего признака радости. Со­всем не по-боевому он ответил Кауф ману:

— Ваше превосходительство, победа-то победой, но до­сталась она слишком дорогой ценой. Солдаты справедливо роптали — зачем оставлен был на произвол судьбы столь незначительный гарнизон. В этом гарнизоне было около трехсот раненых. Многие из них, напрягая последние си­лы, погибли с оружием в руках. Ваше превосходительство, господа офицеры,— шапки долой! П амять павших почтите вставанием!..

Генерал пожал плечами, но первым встал с походной табуретки, за ним поднялись со скамеек удивленные дер­зостью Верещагина офицеры. И как только они сели на свои места, Верещагин сказал более спокойно, обращ аясь к Кауф ману:

— Будь, ваше превосходительство, наш гарнизон по­

8 К- Коничев 113

крепче, эти бухарские головорезы не посмели бы напасть. Н е было бы резни, и город не горел бы. М еня, ваше пре­восходительство, благодарить не за что: на моем месте в минуту опасности так поступил бы любой и каж ды й. Я — штатский, и мне не к лицу награды ... Солдаты, а не я, з а ­служиваю т наград.

— Дерзновенно сказано! — нахмурился генерал. К раска бросилась ему в лицо, но, быстро овладев собой, он, иро­низируя, обратился к штабным офицерам:

— Господа офицеры, скажите, как поступить с этим штатским «прапором» — или крест, или арест?..

— А рестовать!— Неслыханная дерзость!..— Но он безумец...Верещагин стоял перед штабными, тяжело дыша, и смот­

рел на каменные ноздреватые плиты.— Господа, — сказал Кауфман. — Х удож ник устал и не

ведает, что говорит. Я ему прощаю дерзость. Он, господа, придет в себя. Е му нужна покойная обстановка. Н е вред­но будет ему недельку отдохнуть... на гауптвахте...

Т ак , не успев стать георгиевским кавалером, Верещагин оказался первым русским арестантом в завоеванном С а­марканде.

Возмущенные таким оборотом дела, глухо негодовали опечаленные солдаты :

— К ак бы ть? Нашему-то Выручагину ни за что ни про что угрожает полевой суд !..

— Жаль, справедливый, смолчать не смог.— Вот теперь и жди ... Против ветра не надуеш ься, су­

против начальства не легко устоять.Солдат-часовой, стоявший у гауптвахты , где отсиживал­

ся Верещагин, подходил к узком у оконцу, закрытому став­ней и, наруш ая устав караульной службы, заводил, тяж е­ло взды хая , откровенный разговор:

— Василий Васильевич, как же это получилось? Т ако ­го доброго человека, да под арест. Что же это такое?

— Ничего, служивый! — отвечал Верещагин. — В ж и з­ни всё случается. Не будем горевать. А вот сменишься с посха — принеси-ка мне бумаги и карандаш . Чтобы не лез­ла всякая чепуха в голову, я буду писать о событиях в Самарканде.

Через несколько дней Кауфман освободил его из-под ареста.

114

Наградной лист был послан в Петербург, в Георгиев­скую дум у...

В эти дни обороны и ареста Верещагин вел записи о войне, об участии рядового солдата, убивающего такого же, как он, человека, с которым не может обменяться д ву­мя словами. Д а тут еще полковой поп с крестом и кропи­лом, вопреки заповеди «не убий», благословляет убийство за веру, на которую никто не посягает, за царя, в кото­ром мужик-солдат не видит надобности.

«З А Б Ы Т Ы Й » И Д Р У ГИ ЕПосле самаркандских событий Верещагин на некоторое

время выехал из Средней А зии в Петербург. Намеревался он поехать в Париж и там работать над картинами по ма­териалам, собранным в З а кавк азь е и Туркестане. Но в эту пору разразилась война между Францией и Пруссией. Время оказалось самым неподходящим для проживания в Париже, тем более, что немецкие войска, одерживая победы одну за другой, через непродолжительное время в реши­тельной схватке около крепости Седан разбили француз­скую армию и заставили ее капитулировать. Н езадачливый император Наполеон Третий послал своих уполномоченных к прусскому королю Вильгельму с запиской: « Гак как мне не пришлось умереть в рядах моих войск, то мне остается теперь лишь передать мою шпагу в руки вашего величе­ства».

Император Ф ранции сдался в плен. Немецкие войска неудержимо двигались к П арижу, заняли Версаль и там восемнадцатого января 1871 года престарелого прусского короля Вильгельма провозгласили императором герман­ским. Ф ранция безуспешно продолжала сопротивляться. В осажденном Париже создалось правительство Нацио­нальной обороны. Победители предлагали свои условия ми­ра: уступить Германии Э льзас и Лотарингию... Обо всех этих событиях Верещагин узнал по отрывочном газетным сообщениям, находясь во второй поездке по Средней А зии. Россия, соблюдавшая во время франко-прусской войны вы ­годный для Германии нейтралитет, была зан ята незначи­тельными военными операциями на Востоке. Русские войска совершали походы по Т уркестану, Киргизии, доходили до границ К итая. И во время этих дальних и продолжитель­ных походов Верещагин часто подвергался опасности и сов­мещал призвание художника с обязанностями солдата.

115

Е му тогда уж е исполнилось двадцать восемь лет. Н а­стало время показать себя настоящим художником. Обилие собранных материалов, умение видеть правду жизни и в совершенстве владеть рисунком предвещали ему успехи...

Пробыв в общей сложности более года в областях Сред­ней А зии, Василий Васильевич с запасом личных наблю­дений, рисунков, этюдов и эскизов будущ их полотен от­правился в Германию, в Мюнхен, где нетрудно было найти подходящую мастерскую и полностью отдать свои силы и время творческому труду...

В Мюнхен он приехал в начале 1871 года.^ В те дни Германская империя торжествовала победу над Францией. В осажденном Париже вооруженный народ, захватив власть в свои руки, провозгласил Коммуну... Мюн­хенские газеты ежедневно сообщали о создавш ейся обста­новке во Ф ранции, о ходе событий.

И вот уж е пришли в Мюнхен газетные известия о по­ражении Парижской Коммуны. Верещагин развертывал га ­зетные листы и искал в них корреспонденции, писанные русскими эмигрантами. Больше всего он доверял им — бун- товщ икам-изгнанникам.

— Н ет! Это не типографской краской напечатано, это кровью коммунаров написано! — восклицал Верещагин, чи­тая и перечитывая газетные строки, принадлежавшие перу русских эмигрантов:

«...Оцепив Париж войсками и закры в народу все выхо­ды, они (версальц ы ) напустили на него целую армию сол­дат, озверевших от казарм и вина, и сказали им: «Убивай­те этих волков, волчиц и волчат». Н ароду же они сказали : «Что бы ты ни делал, ты погибнешь! З астан ут тебя с ору­жием в руках — смерть! Сложишь ты оруж и е— смерть! Бу­дешь сопротивляться — смерть! Будешь молить о пощаде — смерть! Т ы не только вне закона, т ы — вне человече­ства ...»

«З аб уд ет ли народ все эти уж асы ? .. Нет. Будущ ая ре­волюция будет коммунистической и осуществит всё то, че­го не успела сделать П арижская К оммуна...» — так писал в те дни один из русских революционеров.

Верещагин задум ы вался над прочитанным. То он со­мневался в целесообразности революции, то приходил к убеждению, что рано ли, поздно ли — победит народ. Но что будет тогда? А нархия? Социализм? Коммунизм?.. Что будет с искусством? Н уж ны ли будут тогда художники и

116

поэты? Н е произойдет ли всеобщего упрощ ения?.. Н а мно­гие вопросы не находя ответа, он брался за книги Герце­на и Прудона и урывками, в минуты отдыха от своей ра­боты, зачиты вался ими.

...Мюнхен, как место временного жительства и работы, Верещагин выбрал не случайно. Д л я художников Мюнхен в Германии — это то же, что П ариж во Франции. И з разных стран приезжали сюда художники, работали и учились друг у друга, создавали свои мастерские, школы и альянсы. Бы­ло чему поучиться в Мюнхене и на классических образцах живописи прошлых веков. Когда-то, не в столь давние вре­мена, в этом городе, являвш емся столицей Баварского ко­ролевства, была основана А кадем ия художеств, создана бо­гатейшая галерея живописи. З десь замечательны для ху­дожников и природные условия: в любое время, в те годы с четырех вокзалов, по железным дорогам можно было бы­стро добраться к живописным местам — баварским зеркаль­ным озерам, снежным А льпам , — да и в самом городе не мало для художников привлекательных мест, таких, как английский сад с искусственным озером и водопадом, зам е­чательные парки и красочные, цветистые луга Терезии. М ножество музеев, древних дворцов и замков, ежегодные художественные национальные выставки в Стеклянном двор­це •— всё это и многое другое, созданное для удобств в жизни, для образования и культурных развлечений, при­влекало живописцев, писателей, поэтов и политических эмигрантов в этот город. Вначале, когда Верещагин при­ехал в Мюнхен, он соорудил себе на окраине скромную до­щатую мастерскую, похожую на курятник, и приступил к работе над серией туркестанских картин. Ненужных зна­комств с художниками он не заводил, им не мешал и к се­бе в мастерскую не пускал, за исключением двоих, которых любил и уваж ал . Это были широко известные мастера ж и­вописи—баталисты Коцебу А лександр Евстафьевич и не­мец Горшельт Ф едор Федорович. Оба они были значитель­но старше Верещагина. После знакомства с его первыми ра­ботами тот и другой пришли к выводу, что в этом русском могучем человеке с бородою Ильи М уромца таятся силы, способные удивить художественный мир. ГорШельт в свое время бывал на К авказе , участвовал в стычках с горнами, написал несколько картин, среди которых были «С дача Ш амиля в плен», «В зятие Гуниба» и «Бегство лезгинских всадников».

117

Военная тема в живописи, ревностное отношение к из­учению натуры, любовь к поездкам на места событий — всё это сближало Верещагина с Горшельтом. Они подру­жились и стали часто навещать один другого. Но в скором времени Горшельт тяжело заболел. З а несколько дней до смерти он завещ ал принадлежавшую ему в Мюнхене мас­терскую не кому-нибудь из своих соотечественников, а х у ­дожнику Верещагину. М астерская его была одной из луч­ших в Мюнхене. Знаменитый баталист Коцебу, посетив Ве­рещагина, был доволен, что столь удобная для работы, свет­лая и просторная мастерская перешла в пользование Ве­рещагина.

Серию туркестанских картин Верещагин задумал писать не в духе массовых батальных сцен, как это делали Коцебу и Горшельт, а по-своему. По его замы слу картины воен­ного характера должны были быть без генералов, обычно гарцующих и размахивающих саблями, без баталий, где повергнутого в бегство врага рубят направо и налево. Д р у ­гие моменты и эпизоды запомнил художник —- искатель правды. Он видел на войне опасность и смерть, видел ге­роизм рядовых бойцов и задум ал об этом поведать зрите­лю. Но он видел не только войну. Наблюдательный и вдумчивый художник-этнограф, Верещагин приметил много интересного в жизни народностей юго-востока, в их быту, культуре и истории. Варварские обычаи феодалов, их ж е­стокости, работорговля —- всё это вызвало потребность на­писать ряд картин обличительного характера.

Жил в эту пору Верещагин по-холостяцки скромно: по­лучал незначительную поддержку от брата Н иколая, от ску­поватого отца и сердобольной матери. Во всяком случае, средств к существованию у него хватало и не было нужды отвлекаться от целеустремленной работы.

Одной из первых работ художника в Мюнхене была нашумевшая в скором времени картина «З аб ы ты й ».\ { Н а широком полотне, прикрелленном к подрамнику, Василий Васильевич набросал рисунок и начал работу кистью. Х удожник изобразил не сражение, не стычку войск, а всего-навсего лишь одного убитого русского солдата. Г лу­бокие чувства и сильные переживания должен был вы зы вать у зрителя этот забытый солдат!.. Н а фоне вдали виднею­щихся гор и реки, протекающей в песчаной долине, он изоб­разил свежий холм братской могилы, а на нем деревянный крест. У подножия уходящих вдаль гор клубится пыль,

118

это оставшиеся в живых солдаты совершают переход на новые позиции. Их не видно, только пыль напоминает о солдатском переходе с места недавнего боя. А на первом плане лежит забытый, одинокий, убитый врагами русский солдат. Он лежит на спине, раскинув руки и ноги. У левого виска на щеке и на белой полотняной гимнастерке запек­лась кровь. Ф ур аж ка откинута к изголовью. Отброшено уж е ненужное ему ружье. Н ад трупом «З абы того» круж ит­ся стая воронов. Хищ ные птицы осторожны. И з всей ог­ромной стаи только один осмелевший ворон-«разведчик» опустился на грудь убитого и каркает, сзы вая птиц на до­бычу...

Затворнически работая над этой картиной, Верещагин вспоминал и переживал сцены солдатской жизни, виден­ные им в боевых походах в Средней А зии ; он думал о вой­нах и их последствиях для обыкновенных смертных людей; о том, сколько горя и слёз, нужды и печали приносит вой­на людям, потерявшим где-то за тысячи верст, на чужби­не, своих родных и любимых сынов, братьев, мужей... «Вот н этот «З аб ы ты й » — сложивший голову солдат — оплаки­вается где-нибудь в Вологодчине вдовой-солдаткой», — д у ­мал Верещагин убеж даясь в правдивости созданного им произведения. З аканчивая картину, он еще и еще дотраги­вался кистью до мест, казавш ихся незаконченными, отхо­дил прочь от полотна, хмуро, из-под густых бровей смотрел на «З абы того» и неожиданно для самого себя пропел сло­ва из народной песни «У ж как пал туман на сине море»:

Т ы скажи моей молодой вдове,Что женился я на другой жене:Н ас сосватала сабля острая,Положила спать мать-сыра земля...

«Д а , картина в близком родстве с народными думами, выраженными в этой песне. Т ак почему бы эти слова не на­писать на раме? Очень будет кстати», — решил Верещагин и снова, как бы для пущей убедительности, повторил слова из песни, ставшие эпиграфом к «З абы том у».

З а этой картиной последовали и другие. В числе их были «П арламентеры» — картина, показываю щ ая герой­ство, вы держку и готовность небольшой кучки русских сол­дат умереть в неравном бою, но не сдаться противнику. Парламентеры предлагают обреченным на смерть солдатам сложить оружие и сдаться на милость победителя. Двое

119

неприятельских всадников остановились на почтительном расстоянии от русских и слышат решительный ответ: «У би­райтесь к чёрту!..»

Картины того ж е цикла: «Н ападаю т врасплох», «О кр у­жили — преследуют» — дополняли одна другую и создава­ли общее цельное представление о войне, о невзгодах и са­моотверженности рядовых солдат.

В этот период своей работы Верещагин не отвлекался никакими посторонними делами, он не находил времени да- &е для посещений Мюнхенского музея, не просиживал в пивных заведениях, которыми славилась баварская столи­ца. Он был весь поглощен писанием туркестанских картин, благо тому способствовали условия, созданные покойным х у д о ж н и к о м Горшельтом. И тем не менее, неожиданно для самого себя, в горячую пору работы Верещагин влюбился в немецкую девуш ку по фамилии Рит, скромную и хрупкую, миловидную, невысокого роста и, казалось бы, совсем не подходящую для него — кряжистого, бородатого крепыша. Она жила в том же доме, где временно проживал Василий Васильевич, была небогатого сословия, но получила обра­зование в одном из мюнхенских институтов и, как девуш ка образованная, считала себя вполне достойной быть женой русского художника. Она заходила к нему в мастерскую, любовалась первыми картинами, пыталась даж е давать со­веты, которые художник благосклонно выслуш ивал и не принимал во внимание. Т ак постепенно знакомство с де­вушкой перешло в друж бу, друж ба — в любовь, затем — в супружество. Верещагин написал матери о своем увлече­нии, не преминул, как мог, описать внешность девушки, ее характер и склонности, которые, несмотря на высокое обра­зование, состояли в том, чтобы быть практичной хозяйкой и добродетельной женой полюбившегося ей художника. Д е ­вуш ке было по душе, что Верещагин упорен в работе, умен, талантлив и даж е имеет на немецкой земле собственную, подаренную ему Горшельтом, мастерскую. Но больше все­го ее расчеты и надежды были обращены к будущ ему художника, и это счастливое будущее казалось ей не за горами.

Скоро из череповецкой деревушки Пертовки Верещагин получил от матери письменное родительское благослове­ние на брак по согласию с немецкой девушкой, но чтобы всё как было положено по обычаю и закону — с венцом и свадебкой, и чтобы имя было дано супруге настоящее рус­

120

ское, крещеное, тогда только и можно ей будет назы ваться по фамилии Верещагиной...

Совет матери Василий Васильевич выполнил. Он по всем правилам узаконил брак с этой девушкой, нареченной Елизаветой Кондратьевной.

С р азу же после тихой и скромной свадьбы , не тратя времени праздно, Верещагин снова взялся за дело. Жену он оставлял в одиночестве за рукодельем, иногда отправ­лял ее к многочисленным родственникам, с которыми сам избегал встречаться, потому что дорожил временем. Н а целые дни — в будни и воскресенья — он запирался в ма­стерской и, пока хватало солнечного освещения, от восхода до заката трудился над большими и малыми полотнами.

Н а расставленных мольбертах были начаты жанровые туркестанские картины. Одна из них —- «П родаж а ребенка- невольника» — должна была по замы слу художника изоб­личать среднеазиатских феодалов-работорговцев. Д р угая изображала глубокий колодец — «С амаркандский зиндан», или туземную тюрьму, наполненную узниками. Н ачав ра­боту над этими картинами, Верещагин отставил их на не­которое время в сторону и прикрыл ситцевой занавеской. К ним будет не поздно вернуться, а в эти дни возникла у него в голове новая тема — «Апофеоз войны». Когда-то, в далекие времена, Т имур воздвигал в честь своих побед пи­рамидальные памятники из человеческих черепов. Истори­ческий факт из жизни завоевателя навеял идею картины — с одной стороны исторической, с другой — сатирической, злой и направленной против всех завоевателей времен про­шедших, настоящих и будущих.

В ту пору, когда художник приступил к работе над «Апофеозом войны», Ф ранция потерпела поражение от прусской военщины. Верещагин знал события и исход этой войны — жестокой и ненужной, навязанной правительст­вами народам обоих государств. Под влиянием этих собы­тий он и претворял свой замысел в картине «Апофеоз вой­ны». Картина еще не была закончена, а он уж е заказал для нее багет с надписью:

«П освящ ается всем великим завоевателям, прош едш им , настоящ им и будущ им ...»

Х удож ник Коцебу, увидев набросок этой картины в м а­стерской Верещагина, изумленно воскликнул:

— Василий Васильевич, что это такое?!— Это последствия всех ваших массовых батальных

121

•сцен, А лександр Евстафьевич, — не то в ш утку, не то всерьез ответил Верещагин.

— От такой картины у всякого зрителя может прогу­л яться мороз по коже.

— Д аж е у полководцев?— И даж е у полководцев — великих и малых. Чёрт по­

бери, какую вы страшную ш туку затеяли !.. Скажите, Ва­силий Васильевич, я верю вам, что вы видели это голубое, яркое туркестанское небо, бродили по этим сыпучим, ж гу ­чим пескам и, наверно, видели разрушенные древние вос­точные селения с погибшими и засохшими деревьями. Но приходилось ли вам видеть подобные груды человеческих черепов, освещенных вечным солнцем, под которым ничто не вечно?..

— Апофеоз есть апофеоз, — сказал Верещагин знаме- ■нитому баталисту. — Я видел смерть, видел омытые дож ­дем и высушенные солнцем черепа и кости, раскиданные по степям Средней А зии. Конечно, в наше время таких ж утких памятников не сохранилось. Но разве из черепов убитых солдат в последней франко-прусской войне нельзя составить такие пирамиды? Заклю чительный аккорд вой­ны таков, как сказано одним — не помню каким — поэтом: «С егодня, завтра — как вчера, везде под всеми формами...»

Коцебу сел на мягкий диван, стоявший в отдалении от «А поф еоза», и задум ался .

— С каж ите, профессор, вам не нравится эта моя рабо­т а ? — спросил Василий Васильевич.

— Дело не в этом, нравится или не нравится, — глухо ответил Коцебу, не отводя удивленного взгл яда от «А по­феоза». — Я думаю о другом, Василий Васильевич, — кто ваш учитель? Жером? Н ет! Вы смелей и оригинальней своего бывшего учителя. Ваш учитель — это ваш свобод­ный и смелый рассудок! Я гляж у и думаю : зритель — ино­гда плохой, иногда меткий ценитель наших трудов, — как он будет смотреть на мои парадные баталии после того, как увидит эту кучу черепов или увидит того же «З а б ы ­того» солдата? К ому он больше поверит — мне или вам ?..

— Должен поверить правде, почувствовать ее, понять и поверить.

— Д а , правде. Т ак вот какие баталисты идут нам на смену! Не обижайтесь на меня, Василий Васильевич, д у ­мается мне, что вместе с шумным успехом вас ожидают и крупные неприятности. Имейте это в виду.

122

— Д а , я готов их встретить, но думаю, что у меня най­дутся и сторонники, заступ ятся за меня.

—• А что это у вас? — вдруг поднялся с места Коцебу, увидев на малом мольберте выглядывавш ее из-под покры­вала бледное, с закрытыми глазами, окровавленное лицо. Подойдя к мольберту, он скинул с него запачканный крас­ками платок: на полотне небольшого размера были изобра­жены два бухарских головореза. Один из них приподня­той рукой держит за волосы отрубленную голову русского солдата, у другого в руках пестрый, с вышивками раскры­тый мешок для того, чтобы прибрать солдатскую голову. Оба бухарца с холодным любопытством смотрят в лицо своей жертвы . З а головы, доставленные эмиру, они получат награду -— яркий ситцевый халат или широкие, полосатые, похожие на юбку, штаны.

— Цикл ваших туркестанских картин, как видно, обе­щает быть многочисленным и очень оригинальным, — зам е­тил Коцебу. — Что-то скаж ут добрые люди о вас и вашем творчестве. А сказать обязаны...

— В этом нет сомнения, — согласился Верещагин. — Главное, чтобы сам трудовой народ посмотрел мои кар ­тины. Мнение ожиревших барынь или скучающих и зеваю ­щих господ меня не затронет, ибо на стенах их гостиных не будет места моим полотнам. Н а вы ставках для всеоб­щего обозрения — им честь и место.

— Будем верить и надеяться, — сказал Коцебу, соби­раясь уходить. — К ак бы там ни было, я от души желаю вам успеха! Д а , вот еще что: желательно, чтобы ваш труд приметили в России. Где бы вы , Верещагин, ни работали — в Париже, или в Мюнхене — вы русский, неповторимый, похожий на себя и равный самому себе. Дорожите этим славным титлом русского гражданина и патриота. Если вы попадете на зубок критику Стасову, он вас кое-чему вра­зумит. А за границей, где ваши картины, безусловно, бу­дут вы ставляться на показ обществу, пусть судят по ним •— на что способны новые смелые русские таланты . Эх вы, з а ­творник, затворник! — дружески улы баясь, проговорил К о­цебу. — Хорошее у вас вступление в искусство, удачное. Д а и работаете вы очень, очень много. Бывайте почаще у меня, всегда буду рад...

Простившись с Верещагиным, Коцебу, опираясь на трость, вышел из мастерской в переулок, где поджидал его в коляске дремавший кучер...

123

Верещагин продолжал с упорством работать. Т ур ке­станский цикл картин еще не был закончен, а отдельные произведения этого будущего цикла уж е экспонировались на Лондонской выставке. В английской печати появились первые восторженные статьи о новоявленном и своеобраз­ном русском баталисте.

Осенью 1872 года московский купец и собиратель рус­ской живописи Павел Михайлович Т ретьяков заверш ал путешествие по Европе. Он побывал во многих крупных ев­ропейских городах, интересовался живописью и скульпту­рой, посещал музеи и галереи, выставки и мастерские ху­дожников. Н а обратном пути в Россию он остановился на несколько дней в Мюнхене. Здесь, такж е интересуясь ж и­вописью, узнал о работах Верещагина и приехал к нему в мастерскую. Павел Михайлович — тихий, скромный и вдумчивый ценитель живописи — умел разбираться в кар ­тинах. Он долго и внимательно — то с грустным р аз ­думьем, выраженным на его бледном и сухощавом лице, то с удивлением смотрел на полотна молодого художника и, наконец, мысленно заклю чил: «Крупно ш агать начал, этот далеко пойдет...» Павел Михайлович был на десять лет старше Верещагина и, как опытный собиратель картин, ср азу почувствовал силу таланта, свежего и необычайного. Пока он тщательно и молчаливо р азгляды вал все работы, готовые и незаконченные, Василий Васильевич, не наруш ая молчания посетителя, наблюдал за ним, улавливая впечат­ление от своих картин.

— Когда ваши картины будут в Р о сси и ?— спросил Т ретьяков.

■— Надеюсь через год показать в Петербурге всю тур­кестанскую серию.

— О бязательно побываю на вашей выставке.— Буду рад вашему вниманию, Павел Михайлович.— К ак зритель и, если позволите, как покупатель ва ­

ших картин. Разум еется, если сойдемся в цене.— С каж у без лести, Павел Михайлович, я достаточно

наслышан о вас и вашем благом намерении создать кар ­тинную галерею русской живописи. Б уду поэтому весьма доволен, если мои первые труды обретут такого покупате­ля, как вы.

Сдержанный Т ретьяков не вы сказал похвальных слов, но Верещагин потом узнал от Коцебу, что П авлу М ихай­ловичу понравился в его картинах восточный колорит, сол­

124

нечный свет, пески и голубизна туркестанского неба. Г лав­ное, что изумило Т ретьякова, — это содержание картин, дышащих суровой правдой жизни.

Т ретьяков уезж ал в Россию. В первоклассном вагоне «Мюнхен — Варш ава» было просторно, пахло дымком до­рогих сигар. Толстый пассажир с массивной золотой цепью на животе старательно ухаж ивал за тощей блондинкой, угощ ая ее шоколадом, орехами и ликером. Павел М ихайло­вич вышел из четырехместного купе в тамбур и стал смот­реть в раскрытое окно на мелькающие возле дороги под­стриженные пожелтевшие деревья и аккуратные, крытые черепицей, домики железнодорожных служащ их. Потом он замечтался, и всё видимое, быстро мелькающее исчезло из его глаз. И тогда возникла в памяти П авла Михайловича мастерская Верещагина с «Апофеозом войны» и забытым на поле боя солдатом... Всё это живо представилось и за ­слонило дорожный осенний пейзаж. А рядом с «Апофео­зом» и «З аб ы ты м » крепко запомнился Т ретьякову творец этих картин — молодой, с красивым лицом, обрамленным пышной бородой, полный неутомимой энергии, кряжистый, как медведь, с добродушной улыбкой большого ребенка...

П Е Р С О Н А Л Ь Н А Я В Ы С Т А В К А

Первое знакомство Владимира Васильевича Стасова с Верещагиным произошло заочно и неожиданно. Стасов еще не видел и не знал работ Верещагина. Но Верещагин читал его критические статьи и обзоры и чувствовал, что пресса в России имеет прогрессивного деятеля-искусствове- да, печатные вы сказы вания которого являю тся выражением передового общественного мнения.

В Вене, на большой всемирной вы ставке искусства, куда приехал Стасов, в скромном, почти незаметном уголке бы­ли размещены два десятка фотографий с туркестанских картин Верещагина, находившихся в те дни на лондонской выставке. Стасов и приехавший вместе с ним на венскую вы ставку скульптор М арк М атвеевич Антокольский вос­торгались картиной Репина «Б урлаки». Пройдя по залам выставки, они вдруг приметили небольшой верещагинский этюд «Голова таш кентца», тут же были развешены два де­сятка увеличенных фотографий с его картин.

— Вы видали нечто подобное? — изумленно спросил Стасов Антокольского, показывая на фотографии.

125

— Нет, впервые вижу.— Я тоже. Т ак вот, оказы вается, за что хвалят этого

Верещагина на лондонской вы ставке! Читал я «Дейли те­леграф», — там уж е называю т Верещагина великим, а его картины в высшей степени художественными, и в то же время некоторые английские газеты яростно оплевывают его. Интересно, очень интересно! М арк М атвеевич, придет­ся посмотреть внимательно...

И хотя все фотографии верещагинских туркестанских картин были одного серо-лилового цвета, тем не менее

'С т а с о в и Антокольский почувствовали краски верещагин­ской палитры.

— Д а , М арк М атвеевич, вот это силач! — восхитился Стасов. — Весьма и весьма своеобразный характер, изуми­тельный талант! Говорят, он учился у Жерома. Но у Ве­рещагина в большей степени, нежели у Жерома, чувствует­ся протест против цивилизованной дикости. Что Жером в своих картинах показывает в намеке, то у Верещагина де­лается по-русски, с размахом, со всего плеча. К огда ж е он покажет свои работы в Петербурге?

Н есколько дней подряд Стасов и Антокольский посе­щали венскую вы ставку и каж ды й раз заходили в тот скромный уголок, где висели фотографии. И снова восхи­щ ался и радовался Стасов:

— Прибыло нашего полку! М арк М атвеевич, да какая сила!..

В П етербурге многие, узн ав о новом таланте через С та­сова, напечатавшего о нем первую статью, ждали , когда ж е откроется персональная вы ставка Верещ агина-Туркестан- ского, — так именовали его некоторое время, в отличие от трех братьев, мало известных художников Верещагиных: Василия Петровича, Петра Петровича и Митрофана Пет­ровича.

Наконец, в начале 1874 года Верещагин со своими кар ­тинами приехал в Петербург. Остановившись в гостинице, он, в первую очередь, отправился в Публичную библиоте­ку с визитом к Владимиру Васильевичу Стасову.

— Я Василий Верещагин. Пришел с вами познако­миться. Угодно вам ? .. — отрекомендовался Верещагин.

— А х , вот вы какой! Весьма угодно!..— Д а , я вот такой — весь, как есть!С этой встречи началось их близкое знакомство, кото­

рое стало дружбой на долгие годы. Верещагин поведал.

126

Стасову, что он приехал в Петербург показать весь цикл, туркестанских картин, написанных им за три года работы в Мюнхене.

— Я вам могу помочь в устройстве вы ставки... пожа­луйста, я к вашим услугам , — сказал Стасов.

— Благодарю вас, Владимир Васильевич. Буду нуж­даться в помощи, — не откажите. Разрешите, на всякий случай, записать ваш домашний адрес.

— П ожалуйста! И можете заходить ко мне в любое время. Живу я на углу Надеждинской улицы и Ковенского переулка, в доме Трофимова. Всегда — добро пожаловать! Где и в каком состоянии сейчас ваши картины?

— Они уж е здесь, в Петербурге. Генерал Гейнс, участ­ник Туркестанского похода, озабочен устройством вы став­ки. Им ж е написано предисловие к каталогу картин и этю­дов, которых насчитывается сто двадцать, да рисунков ка­рандашом столько же...

В ы ставка картин Верещ агина-Туркестанского открылась в первых числах марта в здании министерства внутренних дел. Н икогда еще в Петербурге выставки не привлекали столько посетителей, как эта.

Конная и пешая полиция еле сдерживала постоянный напор огромной толпы. Одних каталогов было продано тридцать тысяч. Т ысячи людей ежедневно осаждали подсту­пы к зданию, где размещ алась вы ставка. Просторные залы были переполнены публикой. Т ут были люди разных воз­растов, чинов и званий, разных профессий и положений в обществе. Сюртуки и фраки перемешивались с мундирами, мужицкие поддевки, рабочие блузы и ватники мелькали в общей массе.

Н арод, наслышавшись о Верещагине и его выставке, смотрел картины и, кто как мог по своему понятию и р аз­умению, оценивал каждое полотно художника.

— Смотрите-ка, братцы, солдатик-то остался непохо­роненный, а вороньё-то, вороньё-то налетело!... — говорил один из мужиков, никогда не бывавший на художественных вы ставках.

— Вот она, судьбина солдатская!.. — протянул чей-то жалобный голос.

— Господа, это неслыханная дерзость! Одни голые, порубленные, выжженные солнцем черепа! Что за вкусы ! Кому это нужно? Кому это приятно в и д е т ь ? ..— возму­щ ался кто-то из штабных «завоевателей».

127

— С лов нет, техника на высоте, но темы, сюжеты кар­тин... Знаете ли , я отказы ваю сь понимать...

— Этот художник любит и жалеет человека!..— А вы заметили, кого из высокопоставленных он изо­

бразил? Никого!..— А поглядите вон на ту картину, один мерзавец дру­

гому ребенка продает. Что за н равы ?!— Ох, и глаз, верный глаз у Верещагина!— Удивительная работоспособность! З а три года

столько полотен!— «Георгия» получил. Ш татскому художнику за-зря

крестика не нацепят. Этот войну своими руками пощупал.— Пойдемте еще поглядим на убитого, на забытого...Разговоры, разговоры, восхищение или осуждение во

всех комнатах, залах, у каждой картины...Верещ агинская вы ставка вы звала в петербургском обще­

стве ожесточенные споры. Одни говорили о необычайной правдивости картин, другие, из высокопоставленной зна­ти, выражали резкий протест против отдельных полотен. Д о поры до времени споры и весь газетный и обыватель­ский шум вокруг выставки оставались без последствий. Ве­рещагин прислушивался к разговорам зрителей и чувство­вал, что он стоит на верном пути, что труды его достигли желанной цели. Среди посетителей он видел, как, ежеднев­но и подолгу бы вая на вы ставке, наблюдает за впечатле­ниями публики и торжествует Стасов.

Среди шумной, оживленной толпы студентов Вереща­гин несколько дней примечал одного, бледного, болезнен­ного, видимо, больше других заинтересованного выставкой студента. Он стоял у каждой картины, у каждого рисунка, вмешивался в споры и записывал в книжечку свои впечат­ления. О днажды , подойдя к Верещагину, он поклонился ему:

— Василий Васильевич, позвольте на несколько минут отвлечь ваше внимание.

— П ожалуйста, — отозвался Верещагин. — Я затем и нахожусь на вы ставке, чтобы меня именно отвлекали.

— Благодаря этой вы ставке у вас будут тысячи почи­тателей, тысячи признательных поклонников вашего чест­ного, смелого и большого таланта. Я среди них — один из первых, и на всю жизнь!

— Что больше всего привлекает ваше внимание на вы ­ставке?

128

— Всё, Василий Васильевич, а больше всего В оенны е

картины. Я не поэт, и никогда не буду поэтом. Но под впе­чатлением ваших туркестанских картин я, извините, р азр а­зился стихами. Примите их на память от обыкновенного зрителя, от студента...

— Спасибо, спасибо! — Верещагин принял листок со стихами, но сразу ж вернул его, сказав : — Будьте любезны, прочтите, интересно послушать, как это звучит в устах с а ­мого автора?

— К ак, здесь, перед публикой?— Что ж такое, что публика! Читайте! Кому желатель­

но — пусть послушают. Со временем на моих вы ставках бу­дет м узы ка играть, лишь бы она отвечала духу моих кар ­тин. Кстати, вчера мы со Стасовым встречались с М оде­стом Петровичем М усоргским. Он на слова одного поэта пишет балладу на сюжет моей картины «З аб ы ты й ».

— Это чудесно! — сказал студент. — Хороша живо­пись, если она в близком родстве с поэеией народной и с музыкой! Разрешите, Василий Васильевич, прочесть вам мое посвящение...

— Валяйте, валяйте, да погромче, не стесняйтесь.Студент откинул на затылок густые волосы, глаза его

сверкнули, на бледных щеках появился и быстро исчез р у­мянец.

— «Н а первой выставке картин В ерещ аги н а!»— объ­явил он. И затем начал читать — сначала тихо, потом гром­че, возвышеннее:

...Толпа мужчин, детей и дам нарядных Теснится в комнатах парадных И, шумно проходя, болтает меж собой:«А х , милая, постой!..К ак это мило и реально.К ак нарисованы халаты натурально».«К акая техника! — толкует господин С очками на носу и с знанием во взоре: —Взгляните на песок: что стоит он один!Действительно, пустыни мореИ... лица недурны!..» Не тоУвидел я, смотря на эту степь, на эти лица:Я не увидел в них эффектного эскизца,Увидел смерть, услышал вопль людей,Измученных убийством, тьмой лишений...Не люди то, а только тени Отверженпиков родины своей.Ты предала их, мать! В глухой степи — одни,Без хлеба, без глотка воды гнилой.

9 К К о ничев 129

Изранены врагами, все они Готовы пасть, пожертвовать собой.Готовы биться до последней капли крови З а родину, лишившую любви,Пославшую на смерть своих сынов...Кругом — песчаный ряд холмов,У их подножия — орда свирепая кольцом Объяла горсть героев Нет пощады!К ним смерть стоит лицом!..И, может быть, не стоит жить-страдать!..Плачь и молись, отчизна-мать!Молись! Стенания детей,Погибших за тебя среди глухих степей, .Вспомянутся чрез много лет.В день грозных бед!

— Прекрасно! Какими хорошими словами выразили вы всё то, над чем я думал, работая над картинами «Н ап ада­ют врасплох» и «О круж или», — сказал Верещагин. Он по­просил автора подписать стихотворение. Студент достал из записной книжки карандаш и расписался: «Всеволод Г ар ­шин».

— Ваше отчество? — спросил художник.— Михайлович.— Б уду знать, буду знать, — проговорил Верещагин,

пряча стихотворение в карман пиджака. — Надеюсь ваше имя встретить в печати.

— Не исключена и такая возможность, — улыбнулся Г аршин.

— Желаю удачи. А вы, случайно, не из наших, воло- годских-новгородских мест?

— Нет, Василий Васильевич. Но Ш ексну вашу знаю. Бывал там около Кириллова в Федосьином Городке. К ра­сивые места. Река быстрая, холмистые берега. Бывал и в мо­настырях, смотрел живопись и архитектуру древнейших времен. Богата памятниками старины наша матуш ка-Русь, а Север — особенно. Д а и люди там с упрямкой, но общи­тельные. Наверно, эта общительность от артельных отхожих промыслов, от бурлачества. Т ам в каждой деревне бурлаки. Н ельзя пожаловаться и на гостеприимство, — продолжал Г аршин, — бывал я около Кириллова и Белозерска во мно­гих деревнях в престольные праздники. Т ам , несмотря на бедность, всё же люди умеют приготовить обили© всяких кушаний и пития.

— Д а , на этот счет у нас люди изобретательны: пони­маете, пироги — и те бывают у них не менее как двадцати

П О

сортов! — увлекшись разговором о земляках, сказал Васи лий Васильевич, а Гаршин, улыбаясь, начал перечислять:

— Ш аньги, мушники, налитушки, опарники, горохови­ки, рогульки, колобки и чего только деревенские люди не придумают в своей тихой, мирной жизни, чтобы хоть чем- нибудь скрасить ее. А потом вот так , по воле «его величе­ства», попадают эти кириллово-белозерские жители куда-то в далекие туркестанские края, честно дерутся, не ведая — за что, честно умирают, вот так, как об этом красноречиво свидетельствую т ваши, Василий Васильевич, картины.

— Видите ли, — ответил на это Гаршину Верещагин, - я так думаю, что будет время — будет постоянно мир на земле, но пока еще такой порядок, что голоса дипломатов заглуш аю тся ревом пушек... Н у, Всеволод Михайлович, спа­сибо за хорошие слова о выставке. Желаю вам успехов! — Они крепко пожали друг другу руки и расстались в пере полненных зрителями комнатах солидного учреждения, пре­доставленного для выставки...

А толпа всё прибывала и прибывала... Полиция впуска­ла зрителей группами, и всё-таки происходила давка и тол­котня. Иногда полиции появлялось больше, чем следует, — значит, кто-то пожаловал из высокопоставленных. Побывал на вы ставке и генерал Кауфман, находившийся в те дни в Петербурге. И совсем неприятные разговоры дошли до тур ­кестанского генерал-губернатора о том, что художник К рам ­ской неосторожно проронил о вы ставке похвальные и дер зкие слова: «В ы ставка туркестанских картин Верещагина — это колоссальное явление, событие, превышающее все за ­воевания Кауф мана...»

— Что это — искусство или бунтарство? — в тесном офицерском кругу возмущ ался Кауфман. О сматривая вы ­ставку, он остановился против картины «З аб ы ты й ». Н а­хмурился и приказал адъю танту:

— Позовите прапорщика Верещагина! А х , да вот он сам! Где же это вы, Верещагин, видели, чтобы мои солдаты забывали и оставляли мертвецов на поле боя, на съедение птицам? Т акие сюжеты подрывают военный дух, оскорбля­ют армейскую честь. Сознайтесь, вы «Забытого»- нигде не видели? Будь так, вы первый потребовали бы предать его земле!..

— Не в этом суть правды, ваше превосходительство, — возразил Верещагин. — Разве для художника обязательно видеть забытого солдата в такой позе? Разве мы мало пи-

131

дели убитых, и разве вы не видели человеческих костей, в а ­лившихся на полях бывших сражений? «З аб ы ты й » написан мною под влиянием фактов...

— Каких фактов?— Тех, ваше превосходительство, которые были повсе­

дневными во время наших походов.— Д ругие ничего подобного не замечали. А это что т а ­

кое? Очередной плод вашего воображения? — спросил гене­рал, приближаясь к двум рядам висевших картин. Одна из них называлась «О круж или», другая — «Вош ли». Н а пер­вой изображен трагический момент — отбивалась неболь­шая группа русских солдат, явно обреченных на смерть, на второй — уборка трупов и отдых после удачного боя.

— Вашу туркестанскую коллекцию мог бы купить им­ператорский двор, если бы в ней не было таких картин, как «З аб ы ты й », или этой самой разноски трупов, или безна­дежного окружения, где солдатам грозит безысходная ги­бель... Е два ли из всей вашей серии картин можно что-ли­бо выбрать по вкусу государя. Я мог бы доложить его ве­личеству...

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходитель­ство, — резко возразил Верещагин. — Не осудите за прямо­ту моих слов. С вами говорит не прапорщик, а художник, создавший всё, что вы видите на этой выставке. К государю в случае необходимости могу и я обратиться. Что касается продажи картин, тут я хозяин и распорядитель. И прежде чем расстаться с картинами, я посоветуюсь с критиком С та­совым. Кроме того, я ж ду на вы ставку Т ретьякова...

— Т ак , так ... Я знал, что вы упрямец, но делать пред­почтение Т ретьякову не советую.

В згляды их встретились. С минуту продолжалось мол­чание. Офицеры, сопровождавшие Кауфмана, насторожи­лись. Генерал пошевелил губами, что-то хотел сказать , но Верещагин опередил его:

— М оя честь ничем не запятнана. Она не боится кон­фликтов, а совесть моя не позволит мне пойти на компро­мисс ни с кем, невзирая на лица и ранги! — Г лаза его су­зились и продолжали упорно и прямо смотреть в лицо Кауфмана. Генерал тяжело вздохнул и, не простившись с Верещагиным, шагнул к выходу.

Верещагин остался в раздум ье: «К ак видно, не обой­дется без неприятностей. Но посмотрим еще — кто кому влепит о плеуху?!»

132

Поадно вечером вернулся он в номер «Северной гостини­цы », где ожидала его скучаю щ ая Елизавета Кондратьевна. Она встретила его весьма неприветливо.

— Т ы всё время отдаешь выставке. Когда же покажешь мне Санкт-П етербург?

— К ак видишь, некогда. Народу — уйма!..— Что значит «уй м а»?— Значит, очень много. Извини, я иногда забываю , что

ты не в ладах с русским языком . Т ак вот, дорогая, на го­род любуйся без меня. Я сам рассчитывал в Петербурге от­дохнуть, а вместо того — чувствую — не обойдется без к а ­нители. Кауфман шипит. Его вмешательство на выставке не сулит ничего хорошего. А тебя прои^ — за меня не тре­вожься и меня не тревожь.

Елизавета Кондратьевна укоризненно посмотрела на супруга: в ее широко открытых глазах показались слёзы и медленно скатились по напудренному лицу, оставляя на ще­ках чуть заметный след.

— Эх, женщины! И создал же господь ваши глаза на мокром месте! Л иза, прекрати слёзы. Будь достойной своего Васьки! — Он достал из кармана стихотворение сту­дента Гаршина и, подавая ей, сказал : — Прочти вот, да ус ­покойся. И еще — почитай, что сегодня Стасов пишет в «Петербургских Ведомостях» о моей выставке.

— Х в а л и т ? — оживилась Е лизавета Кондратьевна.— Д а , умно и тактично. Стасов подмечает глубокое со­

временное направление моих работ. Вот он пишет, полюбуй­ся: «...бы ть может, еще выше силы и мастерства в карти­нах этого художника — то содержание, которое туда вло­жено и которое придает им гораздо более долговечности, чем самые талантливые и блестящие мазки кисти...» Он одобряет содержание моих картин, а отечественный баши­бузук Кауфман протестует... П усть, мнение Стасова для ме­ня превыше соображений этой особы...

Н а следующий день наряд полиции около дома мини­стерства внутренних дел, где размещ алась вы ставка, был усилен. Верещагина предупредили, чтобы он весь день не отлучался: предполагалось «высочайшее посещение» вы ­ставки.

С утра доступ на вы ставку для всех посетителей был з а ­крыт. А лександр Второй с семьей и придворными прибыл к концу дня. Кауфман семенил по паркету, неотступно сле­д у я за царем..

133

Верещагин представился государю. Медленно пошли по залам выставки. Генералы звенели шпорами, орденами. Одинокий беленький крестик, уцепившись за пуговицу, ви­сел на сюртуке Верещагина. Д ам ы , р азгл яды вая картины в лорнетки, шуршали подолами шелковых платьев.

От «Апофеоза войны» царь резко отвернулся.В следующем зале его внимание задержалось на карти­

не «П редставляю т трофеи». Ц арь попросил художника по­яснить это произведение. Верещагин сказал , что сюжет это­го поЛОтна основан на действительном факте: эмир Бухар­ский носком сапога перекатывает с места на место головы русских солдат, представленные в качестве трофеев, и рас­сматривает их с варварским хладнокровием...

— Это ужасно! — воскликнула императрица и добавила с улыбкой: — К ак странно видеть эти обезображенные смертью головы и тут же столько яркого солнечного света. Гакое небо я видела в Ливадии...

— Бухарцы не так уж дики, — заметил Кауфман. — Взгляните, ваше величество, на эти прекрасные колонны. Они именно таковы во дворце Тамерлана. Богатство красок необычайное. А рисунок на колоннах точно передан худож ­ником. Здесь он не погрешил против истины.

Ц арь, не слуш ая Кауфмана, обратился к висевшей рядом картине.

— «Т орж ествую т», — прочел он вслух. — Что значит торжествую т?

— Эта картина, ваше величество, — ответил Вереща­ги н ,— продолжает предыдущую. Трофейные головы взде­ты на колья, вернее, на длинные шесты. Собраны пешие, зонные и прибывшие на верблюдах и ишаках мусульмане. Они празднуют победу. В кругу торжествующих мулла вы ­крикивает слова проповеди: «Т ак аллах повелевает, чтобы погибли неверные! Нет аллаха, кроме аллаха !..»

В следующем зале царь и его свита подошли к картине «З аб ы ты й ». Остекленевшими выпуклыми глазами царь уставился на мертвеца, на стаю воронов, снизившихся над трупом. Он поморщился и сказал в раздражении.

— Т аких «забы ты х» нет и быть не должно в моей ар­мии...

— Т ак точно, ваше величество! Я господину Верещагину об этом говорил, но художник упорствует, со мной не со­глаш ается... — угодливо говорил Кауфман и поспешил з а ­метить: ч— Взгляните, ваше величество, на эти сюжеты —

131

«О круж или» и «Вош ли». Здесь безвыходность окруженных. З десь невероятное спокойствие у живых среди трупов. В этих картинах, ваше величество, заложен вредный смысл...

Ц арь отвернулся от картин, махнул рукой, как бы ж е­стом приказывая их убрать.

Не успел еще царь проследовать в соседний зал, где бы ­ли вывешены жанровые, этнографические картины из ж и з­ни и истории Т уркестана, как Верещагин, до боли стиснув зубы, выхватил из кармана перочинный нож и с размаху, крест-накрест, разрезал одно из лучших произведений. С угла на угол треснуло полотно. У «Забы того» солдата ноги отделились от туловища, и част*ь картины со стаей воро­нов и вершинами вдали виднеющихся гор повисла на под­рамнике.

После царского визита было предписано: «Л иц посто­ронних» на вы ставку не пускать.

Всю ночь не спал Верещагин. Он метался из угла в угол по номеру гостиницы. Под утро, оставив одну и в слезах Е лизавету Кондратьевну, он без шапки, в расстегнутом сюр­туке, с болтающимся в петлице Георгием выбежал на вок­зальную площадь.

— И звозчик! Живо, сюда!— Эх, барин! Долгонько загуляли . К уда прикажете?— К министерству внутренних дел!— Простите, господин хороший, не годится в таком, из­

вините, виде появляться на службу, да еще в министерстве. И волосы у вас дыбом, и глаза горят — будто со страшного суда из лап самого антихриста вырвались!

«Плохо дело, плохо! — с грустью подумал Верещагин, садясь на кожаное сидение двухместной кареты . — Значит, слаб я, значит, сдерживать себя на крутом повороте не умею. Нервы никуда не г о д я т с я ...»— Трогай к министер­ству !.. А там подожди меня. .

До открытия выставки оставалось еще три часа. Охрана беспрепятственно впустила художника в пустые залы . Не медля ни минуты, все три картины — «З аб ы ты й », «Вошли» и «О круж или» он вырезал из позолоченных багетов, свер­нул их и бросился со свертком картин вниз, по широкой министерской лестнице.

— И звозчик, поехали!— К уда прикажете?— Стоп, подожди! К уда же мы поедем? В библиотеку,

135

к С тасову? Нет, рано. Лучше на квартиру. Угол Н адеждин- ской и Ковенского, дом Трофимова... Погоняй!..

Качнулись ряды домов, магазинов, замелькали вывески и прохожие. Верещагин, невзирая на мартовский морозный утренник, был без шапки, густая шевелюра и широкая бо­рода развевались от ветра. Ворот рубахи расстегнулся, шел­ковая повязка, заменявш ая галстук, съехала под жилетку. Ему казалось, что теперь он ни о чем не думает. Всё решено, всё взвешено: картины осуждены, подлежат казни... О ста­нутся на память фотографии с них. Чего еще? Невольно с посиневших губ художника сорвались слова новой песни- баллады, над которой в эти дни работал композитор М у­соргский:

Он смерть нашел в краю чужом,В краю чужом, в бою с врагом.Но враг друзьями побежден,Д р узья ликуют, только он,Н а поле битвы позабыт,Один лежит...

— С ож гу! Спалю, но мой «З аб ы ты й » не позабудется, станет он в песнях жить, в м узы ке!.. Приехали!

«Н у , если не пьяный, то помешанный, — подумал извоз­чик, пряча за пазуху десятирублевую бум аж ку. — Вот все бы так платили — жить бы можно. С разу отхватил на д ва ­дцать пудов о вса !..»

Прислуга Стасова пропустила Верещагина в комнаты и сказала, что Владимир Васильевич, видно, с вечера « з а ­работался» и ночевал в Публичной библиотеке. С ним так частенько бывает.

— Затопите камин, — попросил Верещагин. — Я, каж ет­ся, озяб.

Прислуга положила в камин березовые поленья, взяла с дивана мягкий шерстяной плед и накинула на плечи про­зябшего гостя...

А в это время, узнав о том, что Верещагин снял с вы ­ставки три свои картины, генерал Гейнс поехал его р азы ­скивать. В «Северной гостинице» художника не оказалось. Гейнс догадался поехать на квартиру к Стасову.

Верещагин, придвинув диван к камину, лежал под пле­дом и смотрел, как догорают изрезанные им картины. Он был бледен, вздрагивал и не сразу заметил вошедшего Гейнса.

X?/

— Василий Васильевич! Что вы наделали? Зачем усту­пили? Зачем уничтожаете картины?

Верещагин привстал с дивана, вытер платком влажные глаза, тяжело дыша проговорил:

— Это вы, А лександр Константинович?.. Распоряди­тесь вычеркнуть из каталога три неугодные Кауфману и царю картины... Нет, генерал, не считайте меня тряпкой, это не уступка, не компромисс, а плюха! Еще Петр Великий го­варивал: «Ц арям дана власть над народами, но над со­вестью людей они не властны». Не мешало бы «освободи­телю» помнить эти слова Петра.

— Василий Васильевич, успокойтесь. Вы больны. Л е­жите здесь. Н икуда не показывайтесь. Сгоряча вы можете наговорить таких вещей, которые испортят всё дело. Я при­глашу доктора,— начал уговаривать Гейнс.

— Не надо ни доктора, никаких пилюль. Я никуда от­сюда не пойду. Б уду спать. А насчет продажи моих кар ­тин — хозяйничайте вы со Стасовым. Доверяю . Лучш е все­го продать их Т ретьякову. Почему он не появляется на вы ­ставке?..

— Василий Васильевич, оказы вается, Т ретьяков видел вашу вы ставку, просмотрел всю, сверил наличие картин и втюдов с каталогом и поручил Крамскому вести перегово­ры о покупке туркестанской серии.

— И вы об этом молчите?! — возмутился Верещ агин.— К ак ж е это он, скромница и умница, Павел Михайлович, не встретился со мной! Н у, ваше превосходительство, А ле­ксандр Константинович, насчет продажи картин разговари­вайте вы тогда с Крамским, а мы с Т ретьяковы м вроде бы в стороне. П усть будет так. В розницу картины не прода­вать никому!.. И еще прошу вас и Стасова — побыть сего­дня на выставке. Н е стесняйтесь сказать зрителям, что Ве­рещагин наложил руку на три свои картины. Однако с у ­масшедшим меня не объявляйте! Сделал я это в здравом уме и трезвой памяти. П усть сама публика, пусть посетите­ли сами осудят или оправдают меня. Эх, генерал, генерал!.. О казы вается, не так легко и просто жить в этом петербург­ском светё!..

Исчезновение трех картин с выставки и уничтожение их художником вызвали немало толков и слухов. Печать у мал чивала об этом факте. М усоргский написал м узы ку на бал­ладу о «Забы том солдате» и посвятил ее Верещагину. Цен­зура немедленно уничтожила весь тираж баллады.

1 3 7

Встретясь с М усоргским, Верещагин, успокаивая себя и композитора, сказал :

— Ничего, дружищ е! Пройдет эта травля, и ваша му­зы ка о «З абы том » загремит. Народные мотивы силой жан­дармской не заглуш ить. Вот, вы знаете, не успела еще з а ­кры ться вы ставка, фотографы тысячами печатают репро­дукции «Забы того».

М усоргский горячился, рвал ворот вышитой косоворот­ки, бил себя кулаком в грудь:

—̂ Василий Васильич, писал я м узы ку, любя и пони­мая суть картины. А эти верстовые столбы в форменных фуражках, эти баш ибузуки, что делаю т?! Песню душ ат!.. Слыхано ли? Где, в какой стране еще это возможно!

— В любой, М одест Петрович, в любой, а в нашей — особенно.

— До каких же пор в наш век цивилизации будет по­зволительно делать такое? Д а кому? Этим шкуродерам, слизнякам !.. С лава богу, что у нас есть Стасов! Без него — ох, туго было бы нашему брату! Питер — интриган: здесь заплевать, заклевать есть кому. Сонмище, синедрион про­хвостов, а порядочных людей — ох, мало, мало!.. Василий Васильич, если заживетесь в этом питерском омуте, прошу вас — побывайте на представлении «Годунова»!

— Не могу, М одест Петрович, уеду, вот-вот уеду, а к у ­да — и сам не знаю. Когда-нибудь, в другое время, с удо­вольствием послушаю вашу оперу.

Верещагин собирался скорее покинуть Петербург. Д але­кая сказочная Индия всеми красками рисовалась в его во­ображении...

Т ретьяков приобрел туркестанскую серию картин за крупную сумму в рассрочку, с условием дозволять автору экспонировать отдельные «тузовы е» картины на выставках в России и в крупнейших заграничных городах.

В П У Т Е Ш Е С ТВ И Е

Перед поездкой в Индию Василий Васильевич некото­рое время находился в Петербурге. О днажды он зашел в Публичную библиотеку к Стасову — посоветоваться, что взять с собой из книг. Его интересовал во всех подроб­ностях путь в Индию, природа, люди, хозяйственная жизнь и обычаи жителей Индии.

Владимир Васильевич вышел из-за своего рабочего сто­

138

ла, сплошь покрытого книгами, журналами, вырезками из газет и рукописями, крепко пожал Верещагину руку и уса ­дил его в глубокое кожаное кресло.

— Значит, решили опять путеш ествовать?— Д а , поеду, — ответил Верещагин и стал подробно

рассказы вать о своих планах. — Вначале я хотел побывать в Соловках, в Сибири, в Приамурье, затем — через Китай и Тибет — пробраться в Индию. Подобрал было себе спутни­ка, но тот струхнул и от такой поездки отказался. Н у, что ж , тогда решил я ехать другим путем, а в спутники взять мою Е лизавету Кондратьевну. Вы с ней еще не зн а­комы? Позвольте, позвольте, она здесь, в библиотеке, в от­деле этнографии делает кое-какие выписки и заказы ...

Через две-три минуты Е лизавета Кондратьевна, малень­кая и тщедушная на вид, стояла между двум я крепкими бо­родачами и, смущенно улыбаясь, говорила:

— Владимир Васильевич, я вас прекрасно знаю по ва ­шим статьям . Я столько слышу о вас от Василия Василье­вича, что уж е испытываю к вам нечто вроде ревности.

— Д а уж как можем, так и дружим, — широко развел руками Стасов. Пристально посмотрев на Е лизавету Кон­дратьевну, он в мыслях не одобрил намерения Верещагина взять жену в Индию.

— И вы, Е лизавета Кондратьевна, собираетесь путеше­ствовать с ним по Индии? — удивленно спросил Стасов.

— Я его одного не отпущу.— Однако вы храбрая женщина!..— Под стать мне, — шутливо вставил Верещагин, по­

глаж ивая бороду.— И вы не боитесь ни дикарей, ни зверей, Елизавета

Кондратьевна?— С Василием Васильевичем я никого и ничего не

боюсь, — весело ответила Верещагина.— Д аж е англичан, заграбаставш их Индию с населе­

нием в четверть миллиарда человек, — добавил, смеясь, В а­силий Васильевич.

— Ого! — воскликнул и усмехнулся Стасов. — «А нгли­чанка» — это хищный зверь. Я уверен, что «англичанка» постарается при всякой возможности вам гадить. Занимай­тесь своим делом и не поддавайтесь никакой провокации.

Е лизавета Кондратьевна вышла в рабочие залы Публич­ной библиотеки. Д р узья , оставшись вдвоем, завели длин­ный разговор. Когда заговорили о мелкотравчатых клевет­

139

никах из художественного мира, Верещагин сказал гневно, с отвращением:

— Н у их к чёрту! Надо придерживаться совета дедуш ­ки Крылова:

Завистники, на что ни взглянут,Подымут вечно лай,А ты себе своей дорогою ступай,Полают, да отстанут.

— Кстати сказать , Иван Андреевич в этой комнате за этим столом много лет работал... Именно такого мудрого со­вета и следует вам, Василий Васильевич, держ аться в отве­те на всякую ложь, клевету и несправедливость, — заметил Стасов. — Поскольку об этом заш ла речь, я хочу вас преду­предить, Василий Васильевич, чтобы в случае чего подоб­ного вы не кипятились: с клеветниками я разделаю сь по всем правилам или даж е и не соблюдая оных. До меня га­дюкой доползли слухи о том, что некий Тютрюмов из А кадемии художеств по своей тупорылой глупости пустил слушок, что будто бы вы, находясь в Мюнхене, работали над серией туркестанских картин не один, а наняли группу немецких художников и присвоили себе их труд и славу...

— Гнусная чепуха! — встрепенулся Верещагин и, нерв­ничая, начал ходить по кабинету, заставленному шкафами с редчайшими книгами. — Д а , я за короткий срок в Мюн­хене сделал столько, сколько сто бездарных тютрюмовых не сделают в сто лет. Я никого близко не подпускал к сво­им полотнам — не то, чтобы позволить кому-то прикоснуть­ся к ним кистью !.. Спасибо, что вы сказали мне. Я не поеду в Индию до тех тор, пока собственным сапогом не р азд ав ­лю этого мерзкого клеветника!..

— Успокойтесь, Василий Васильевич. Д р уг мой, если этот Тютрюмов только пикнет где-либо в газетиш ке, я тот­час же найду такие слова, которые как чугунной плитой вдавят его в грязь , им изрыгаемую. И такой субъект но­сит звание члена Академии художеств! Странные дела у нас происходят!.. А в Индию вы поезжайте. Не придавай­те значения пустой болтовне, которой.ни один порядочный человек не поверит. Вы еще не знаете, что такое Питер. З десь извечный клубок интриганства. Интригуют в пра­вительственных кругах, интригуют в печати, в области ис­кусств, — всюду, где только кому-то есть от этого выгода. И заметьте, Василий Васильевич, какая странная особен­ность у П етербурга: >в.Питер приезжают, растут здесь, раз-

140

йНааЮтся знаменитости и умирают затравленными... или же становятся изгнанниками. И так, Василий Васильевич, мо­жете спокойно путешествовать, а будет надобность в моей защ ите— не сомневайтесь...

— Спасибо, Владимир Васильевич, как истинному дру­гу, спасибо! Не забывайте обо мне. Пишите обо всем, и по­чаще. И еще прошу вас вот о чем: в Индию я еду не ради путешествия. Е ду работать. М еня интересует этнография этой страны. Пробуду там год-два, сделаю этюды для б у­дущих картин. Этюды буду посылать вам — прошу хранить их до моего возвращения и никому не показывать.

— Постараюсь. Значит, через М оскву — Киев — О дес­су будете держ ать путь на Константинополь? Что ж , при­знаюсь, завидую вам ! — Посмотрев и спрятав часы в кар ­ман жилета, Стасов предложил Верещагину пообедать с ним, подкрепиться в путь-дорогу.

— Не могу, некогда, — отклонил предложение друга Верещагин. — Сейчас я пойду на Невский, надо купить кое- какие вещички в подарок моим будущим друзьям в Индии.

— Д а , без этого тоже нельзя, — согласился Стасов. — Подарки понадобятся, рассчитывайте на самые разнооб­разные вкусы . Книги я вам подберу и привезу к отходу поезда... К стати! — спохватился Стасов. — Н а днях я по­лучил от некоего Войнова письмо, которое вас касается. Всего не буду читать, а вот это место — неплохое напут­ствие перед отъездом в Индию. Слушайте:

«Я прочитал вашу статью о вы ставке картин В. В. Ве­рещагина. Заинтересовала она меня; но как дует на воду тот, кто обжегся на молоке, так и я боялся попасть на удоч­ку, на обман... Пришел я на вы ставку за три дня до з а ­крытия, но зато уж посещал ее все эти дни. Впечатление, произведенное на меня картинами В. В. Верещагина, было поразительное: впервые в картинах я увидел правду, уви ­дел живых людей, увидел поразительно изображенную при­роду. Н ужно вам сказать , что я десять лет прожил в З а ­кавказье и, следовательно, могу с у д и т ь— с каким искус­ством и правдой изображены Верещагиным и люди, и при­рода, знакомые мне. Н а вы ставке я узнал, что есть люди, говорящие правду в искусстве и об искусстве»... — С лы ­шите, какой голос исходит из народа! — добавил от себя Стасов. — Д а что говорить! Вы теперь знаете цену обще­ственного мнения вашему таланту, вашей правде и чест­ности.

141

Вдвоем с женой ходил Верещагин весь остаток весен­него петербургского дня по магазинам, приобретая всё не­обходимое в дальний и долгий путь. Вечером на вокзале их провожали друзья . Владимир Васильевич и Василий В а­сильевич выделялись в шумной толпе своими мощными фи­гурами. Неподалеку, звеня шпорами, прохаживался усатый жандарм, искоса наблюдая за ними и прислушиваясь к разговорам двух петербургских знаменитостей. Но тщетны были его старания: кичего крамольного не было в речах С тасо ву и лишь Верещагин, взглянув на усатого, смеясь, перефразировал Лермонтова:

Быть может, в Индии далекой Я скроюсь от твоих пашей,От их всевидящего ока,От их нсеолышащих уш?й...

На что Стасов предупредительно заметил:— У английских полисменов уши не менее развесисты,

а от их пристального глаза вы со своей живописью никуда не денетесь. Поэтому не разгневайте «англичанку», иначе она может сократить вам поездку.

Носильщики пронесли дорожные чемоданы в купе ваго­на. Верещагин и Стасов задержались в тамбуре. П одавая пачку книг Верещагину, Владимир Васильевич сказал :

— Вот это вам , чтобы в пути и в Индии, в часы до­суга, не было скучно. Есть тут интересная книжица «Х о ­ждение за три моря Аф анасия Никитина». Прочтете ее, и она облегчит вам все трудности в путешествии. Вы, на­верно, не читали, как тверской купец Афанасий Никитин четыреста с лишним лет назад пробрался в сказочную не­ведомую Индию ?.. А ведь в те времена — ни железных дорог, ни прочих удобств.

— Н е читал, но слышать слышал. И долго он путеше ствовал?

— Ш есть лет. Это был человек огромной силы воли, храбрый и упорный в достижении поставленной цели. По своему характеру и даж е стилю письма, он — предшествен­ник протопопа А ввакум а. Н а чужбине Афанасий потерял счет времени, но не лишился чувства любви и привязан­ности к родине. В его книге много похвалы и восхищения уделено чужим странам, но о Руси он говорит так : «Н а ?том свете нет страны, подобной ей, хотя бояре русской земли недобры. Но да устроится русская земля и да будет

в ней справедливость»... Я уверен, что Афанасий вам по­нравится. Сочинения Белинского тоже, надеюсь, пригодят­ся. Сознайтесь, дорогой Васюта, что Белинского вы плохо знаете?..

— Сознаюсь, Владимир Васильевич, мало и торопли­во его читал.

— А ведь Белинский, это, батенька мой, ни с кем не сравнимая величина в русской общественной мысли. Его запрещенное у нас письмо к Гоголю — м аяк в освободитель­ном движении в России. З а чтение этого письма Достоев­ский был приговорен к смертной казни! Р азве этого м а­ло?.. Есть еще ряд книжек справочного характера по Ин­дии, всё это может вам пригодиться...

— Благодарю, Владимир Васильевич.Р аздался третий свисток. Поезд помчал Верещагина к

далекой границе, за которой угады валась заманчивая неиз­веданная страна...

...Ехали супруги Верещагины поездом без пересадок и задержек. Затем от Одессы на пароходе — до самой ска­зочной Индии. Многое они видели в пути, немало успели прочитать книг, много было встреч — мимолетных, иногда интересных, а иногда вызывавш их досаду и отвращение.

Записные книжки и альбомы художника то и дело по­полнялись записями впечатлений, размышлений и зарисо­вок.

Присматриваясь к встречным кораблям, идущим с р а з ­личным грузом из Индии в Англию, Верещагин убеж дал­ся, что английская «опека» слишком дорого обходится на­родам Индии. С глубоким сочувствием к населению он от­мечал в своих записях: «...Римское правило— «разделяй и господствуй» применяется англичанами неукоснительно, по­тому что иначе им пришлось бы уходить из многих теплых насиженных мест, в разных углах земного ш ара».

Английский резидент Гирдельстон, ехавший в Непал, долго и подозрительно присматривался к необыкновенно­му в тех местах русскому пассажиру. Наконец, завел он с ним знакомство. При помощи запаса необходимых для бе­седы английских слов и не без содействия Е лизаветы Кон- дратьевны Верещагин и Гирдельстон разговорились. Р ези­дента интересовало: представителем каких торговых фирм является Верещагин или же он просто неопытный развед­чик от правительственных учреждений П етербурга? О дна­ко резидент скоро п-онял, что перед ним тот самый Вере-

143

изатин, который год назад cfaA известен в Лондоне своей выставкой. Гирдельстону не пришлось видеть картин В е­рещагина, но ему вспомнились похвальные отзывы англий­ских газет. К тому же Василий Васильевич достал из порт­феля газетные вырезки и показал их англичанину, чем окон­чательно рассеял его подозрения. Узнав, что жена Вере­щагина по происхождению немка и что сам Василий В а­сильевич хорошо владеет немецким языком , Гирдельстон перешел с английского на немецкий. Он стал разговорчи­вее. И з его рассказов об Индии Верещагин узнал очень многое.

Превратив в свою колонию густо населенную и бога­тую всевозможным промышленным сырьем страну, англий­ские капиталисты начали строить железные дороги и про­мышленные предприятия, стали добывать в Индии уголь и руду, золото и жемчуг. Особенно широко и быстро развер­нулась хлопчатобумажная и чугунолитейная промышлен­ность. Проникнув со своими капиталами в Индию, англи­чане успешно конкурировали с Россией в пограничных об­л астях — Афганистане и Тибете. Грабеж Индии сопровож­дался усилением военной мощи англичан в захваченной ими колонии; армию и английский военный флот содержала подвластная Индия.

Когда в разговоре с английским резидентом заш ла речь об известных фактах сопротивления населения Индии анг­лийскому владычеству, Верещагин услыш ал в ответ хваст­ливые слова англичанина.

— Господин художник, — сказал Гирдельстон, закури­вая толстую сигару и обращ аясь к Верещагину: — М ы кро­ви не боимся и не стесняемся пустить ее там, где считаем необходимым. Смелость, решительность, изобретательность и жестокость сопутствуют всюду нашим успехам среди ди­ких народов. Вы, вероятно, знаете о восстании сипаев?..

— Д а , имею некоторое представление. И не могу не сочувствовать так жестоко подавленным индусам, — прямо заявил Верещагин.

— Сипаям сочувствовали многие, — проговорил анг­личанин, — не только вы. Какое бы сочувствие ни было на их стороне, но на нашей — сила. Сила британских пушек... Этих восставших фанатиков мы уничтожали прямо в упор из орудий. И знаете, какой был эффект!..

— Расскажите, как это происходило? — заинтересовал­ся Василий Васильевич. — Я знаю: древние римляне рас­

144

пинали повстанцев на крестах, в России свирепствовала виселица, в Персии сажаю т преступников на заостренный кол, а вы придумали что-то сверхрадикальное для внедре­ния страха в сердца суеверных.

— Иначе нам поступать нельзя. Индийцы религиозны до фанатизма. Они оказывали нам сопротивление, они не подчинялись нашим законам и нашим судьям , они не стра­шились смерти от пули или виселицы. По их разумению, быть убитым рукой «нечистого англичанина» — значит по­пасть после смерти на небо. Однако небо, как им известно от своего духовенства, принимает только души тех, чьи трупы не обезображены. И не надо быть большим мудре­цом, чтобы противопоставить подобному суеверию особую, нашу новейшую казнь — расстреливание из пушек. П ракти­куется это просто: мы выстраиваем в длинный ряд не­сколько батарей полевых пушек, к их жерлам вплотную при­вязываем наиболее влиятельных повстанцев и даем огневой залп. Крупный зар яд пороха разносит в мелкие куски те­ло индийца. Наш оригинальный способ казни вынудил смириться многие непокорные племена в стране!, ставшей английской провинцией...

— Всё ясно, — задумчиво отозвался Верещагин. — Я зы к пушек убедительнее всяких слов. Посредством пушечного красноречия вы удерживаете за собой Индию...

— Н а слова мы тоже не скупимся, — не поняв иронии художника, подметил Гирдельстон. — Н а разных язы ках мы выпускаем в Индии около полутысячи газет, а кого сло­во не берет, тех агитируем артиллерией. В наш век цивили­зации и ликвидации дикарства иного выхода нет. Брита­ния правит морями, она знает, что делать и на берегах ей подвластн ы х...— Гирдельстон, сидевший за одним столи­ком с супругами Верещагиными на палубе океанского па­рохода, весело заулы бался. Верещагины поднялись с мест и молча направились в свою каю ту. Е лизавета Кондрать­евна взяла за руку Василия Васильевича, посмотрела в его побледневшее лицо и, встретив хмурый взгляд , спросила:

— В ася, тебя, каж ется, возмутила беседа с этим н аг­лецом ?

— Е р у н д а !— ответил ей Верещагин. — Этот наглец — равен самому себе... А побеседовав с ним, я сразу предста­вил себе, как эта особая английская казнь в Индии вы гля­дит в действительности... Это должно быть ужасный спо­

Ю К. Коничев 145

соб покорять непокорных. Мимо таких явлений нельзя про­ходить равнодушно.

Они вошли в каюту. В открытый иллюминатор вры вал­ся освежающий морской ветер. Вдалеке в дымном мареве виднелись смутные очертания берегов Бенгальского залива.

В И Н ДИ И

В индийском городке А гр а , перед тем как продолжить путешествие, Верещагин нанял переводчика родом из Бом­бея, владевшего английским языком и несколькими язы ка­ми народов Индии. Переводчик, человек бывалый, преклон­ных лет, в белом одеянии, был незаменим в общении с на­селением.

Когда складывали дорожные вещи на арбы, запряжен­ные волами, Верещагина разы скал Гирдельстон и, протяги­вая руку, неожиданно произнес четко по-русски:

— Добрый день, здравствуйте! — Затем он стал спра­шивать на немецком язы ке, не наговорил ли чего лишнего при первом знакомстве супругам Верещагиным и спро­сил:

— К уда прежде всего желаете поехать, господин Вере­щагин?

— Д умаем направиться к столице Непала, в К атманду; оттуда поехать дальше, побывать на величайшей горе в ми­ре, на Монт-Эвересте, — ответил Верещагин. — Хочется посмотреть на мир с этих высот. С горы, говорят, видней

— О, это совсем неплохо! — воскликнул англичанин. — Но знайте, экскурсия будет не из легких. Надеюсь, в ско­ром времени увидеть ваши картины с изображением пре­красных мест...

Василий Васильевич расстался с Гирдельстоном и тро­нулся в путь. В одном из селений он встретился с другим англичанином — дельцом на все руки, доктором Симпсо­ном, директором госпиталя, владельцем фотографии и... на­чальником тюрьмы. Сверх того, Симпсон скупал опиум в окрестностях Банкипора и бойко торговал этим товаром в Китае и Тибете.

Приметливым глазом Симпсон определил, что русский художник любознателен. Он принялся отговаривать Вере­щагина от поездки в Непал, убеж дая, что туземцы не пус­тят русского художника в горы.

— Поезжайте в Сикким, — посоветовал Верещагину

146

Симпсон, — там горы снеговые, просятся на полотно. Ехать туда удобно: до Ганга на лошадях, по Гангу до Караголы па пароходе, а там недалеко до подошвы Гималаев...

Верещагин поблагодарил Симпсона, сменил проводни­ков и переводчика и отправился к Гангу — священной ин­дийской реке.

Немало путешествовал Василий Васильевич, но еще ни разу в жизни ему не приходилось видеть реки, подобной Гангу. Н а островках, вблизи от проходившего парохода, распластавшись, грелись на солнце крокодилы, тут же р аз ­гуливали крикливые стаи огромных птиц. Иногда, покачи­ваясь на волнах, плыли трупы индийцев: свящ енная река была их кладбищем.

В Караголе Верещагин и его спутница высадились с па­рохода и, наняв себе слугу, верхами на лошадях направи­лись к горам. З а ними по горячим пескам двигался обоз с вещами и продовольствием.

Д альн яя дорога уводила их в горы, поднималась всё выше и выше. С тояла страшная ж ара, в селениях встреча­лись совершенно голые люди. К ночи становилось немного холодней. Приходилось менять одежду. Не страш ась ноч­ного холода и неизвестных дорог, двигались Верещагины дальше. Поздней ночью они устраивали привал, отдыхали под открытым небом.

Высочайшие горы — Горизанкар (она же М онт-Эверест) и Канчинга, днем маячившие на огромном расстоянии, те­перь погружались в темноту ночи, и только вершины их, освещаемые закатным солнцем, горели ярким светом.

Василий Васильевич не вытерпел, разместился около горевшего костра, стал писать этюд. Л ожась спать под теплое одеяло, он тихо спросил жену:

— Спишь, Л и за?— Нет, думаю : куда и зачем мы с тобой приехали?..— Не те думы у тебя, дорогая.— А о чем ж е дум ать? Н е об англичанах ли, кото­

рым все прощают грабеж в этой чудесной и несчастной стране?

— Д а , именно грабеж, а не хозяйничание. Зем ля, в ся ­кая земля, принадлежит не тому королю или царю, чьи сол­даты топчут ее, или чьи броненосцы ды мят у берегов. З ем ­ле хозяин тот, кто с сохой или мотыгой трудится над ней, поливает ее своим потом. Завоевательные войны — самая жесточайшая несправедливость из всех несправедливостей

147

на земле. А знаешь, Россия в которой стороне? Вон там, под яркой Полярной звездой... Т ы что, уж© уснула?..

— Нет, я слушаю.— Спи, отдыхай. З автр а придется походить по горам.

Здесь ночь, а в Петербурге сейчас день. Как-то там С та­сов во-юет? Сегодня какой был день, воскресенье? М ать моя, поди-ка, в Любцах за наше здоровье и благополучие свечку сожгла перед Тихвинской богоматерью...

И «олго-долго, пока не уснула Елизавета Кондратьев- па, Верещагин продолжал разговор. '

—• Здесь такая сила п ар о да ,— заключил он, — что все эти британские пришельцы каж утся временными «го стя­ми». Мир дунет — ветер будет, мир плюнет — море будет. И вот этот бахвал Гирдельстон — посланник-резидент, - - но справедливому мнению Симпсона чувствует себя в Н е­пале пленником. Управляет и б о и тся— как бы индусы не скормили его крокодилам. Пожелал бы я им приятного ап­петита!..

После ночного отдыха Верещагин с женой отправились дальше, в Теран, по дорогам, стиснутым густыми дж ун гл я­ми. Здесь, на пути к Непалу, водились тигры и слоны. Кое-где, на выжженных подссках туземцы обрабатывали чайные плантации, принадлежавшие англичанам. В дж ун г­лях Василий Васильевич подстрелил несколько диких к у ­риц, из которых Е лизавета Кондратьевна приготовила вкус­ный обед. Днем, походив с проводниками вблизи дороги, Верещагин расположился писать этюды тропических мест, покрытых сплошь пожелтевшей зарослью. Проводники по­казали ему величественную пальму, а иод пальмой — вы ветренные человеческие кости — остатки тигровой добычи. Х удожник тут ж е набросал эскиз будущей картины «Л ю ­доед», изобразив пальму на фоне прозрачного воздуха и ярко-голубого неба, а под ветвями пальмы — труп человека и спокойно лежащего тигра. Положив лапу на труп, тигр прищуренными глазами следил за хищной птицей, круж и в­шей в ожидании остатков добычи... В другом месте Вере­щагину пришлось видеть, как местные жители, применяя смекалку, ловкость и смелость, поймали и повели стрено­женного толстыми бечевами слона.

— Придержите! П ридержите!! Я его сейчас быстренько зарисую, — обратился художник через переводчика к ин- дийцам-охотникам,— вот вам двадцать рупий! Сделайте так, чтобы слон постоял на одном месте...

1(8

Но слон, обычно тихий и неповоротливый, будучи стре­ножен — то пятился, виляя массивным задом, то, р азм а­хивая хоботом по сторонам, приподнимал скрученные бече- вами передние ноги, никак не ж елая «позировать». Н ако­нец, индийцы за двадцать рупий привязали слона к тол­стому дереву. Слон смирился, и в таком виде был зарисо- иан Верещагиным...

Не задерж иваясь подолгу на одном месте, Василий В а­сильевич продолжал свое путешествие в сторону виднев­шихся вдалеке Гималайских гор. Н а пути встречались де­ревни с множеством буддийских храмов. К ак не зайти, как не запечатлеть в альбомах своеобразие этих мрачных дреЕ- них строений из дикого камня, кры тых камы пом ! Василий Васильевич вошел в один из таких храмов. Буддийские бо­ги, отлитые из меди, сидели в различных позах. Одни из них выглядели злыми и страшными, д р у ги е— добрыми, улыбающимися. Л ам а, одетый в божественное облачение, в размалеванной маске, напоминающей кабанью голову с клы ­ками, оттопыренными ушами и вытаращенными глазами, — держал в руках молитвенную машинку, крутил, как у шар­манки, ручку и, не н азы вая имя божие, твердил бесконеч­но и монотонно непонятные, как заклинание, слова, озна­чавшие: «О , ты, сидящий на лотосе!..»

Буддисты сказались приветливыми, они охотно позво­ляли Верещагину зарисовывать их, а такж е домашние оча­ги, храмы и всё, что в их быту интересовало художника.

О днажды в районе Яксунского ущ елья, в ночную пору Верещагин сидел возле своей палатки и, лю буясь глубоким темно-зеленым небом, освещенным яркими звездами, гово­рил Елизавете Кондратьевне:

—■ Л иза, я не знаю, есть ли еще где на свете такое зеленое небо?.. И зобразить так — не поверят!.. И каж ет­ся как-то жутко в ночной тиши этого ущ елья! Посмотри: горы стиснули нас. Каким жалким вы глядит наш костер, рассыпающий вокруг и^кры! Вот, подожди, костер погас­нет, а это чудо природы, гора Пандим, господствующая над ущельем Я ксуца, и в ночной тьме загорится, ярко засвер­кает белизной ее снежная вершина! Она светится благода­ря неразгаданному блеску индийской луны, восходящей над здешним уголком мира. Д а , да, не смейся, именно — луна индийская. Н игде я такой луны не видел. То она вспыхи­вает, то она, заметь, становится бледно-зеленой, и каж ется, что в ней, как в зеркале, отражаю тся белоснежные горы н

U f

зубчатые, густые леса, которые чуть слышно шумят над ущельем...

— Д а , здесь интересные явления в природе,— отозва­лась Е лизавета Кондратьевна. — З автр а мы двинемся в путь, а жалко расставаться с этими прекрасными местами!..

— Нет, пока я не напишу красками здешние горы, не двинусь дальше. Т акие горы, как Пандим, встречаются толь­ко раз в жизни!

Дейь за днем в беспрерывных переездах, в трудах и з а ­ботах проходило индийское долгое лето. Верещагин побы­вал во многих местах: в пустынях, дж унглях, на самых вы ­соких горах, переносил страшный холод и невыносимую ж а ­ру. Коллекция этюдов, эскизов и рисунков карандашом с каж ды м днем росла и радовала художника. Трудное путе­шествие оправдывало благородную цель поездки.

Проходили своим чередом долгие месяцы пребывания Верещагина в Индии. Времена года менялись почти неза­метно, не было здесь ни суровой зимы, ни слякотной осе­ни; но в течение одного дня, путеш ествуя в горах, можно было видеть и вечные снега на вершинах, и бурлящие по- песеннему ручьи на спусках гор и в ущ ельях, и цветущие плодоносные долины...

З а это время в походных ящиках и дорожных чемода­нах художника уж е были сложены многие его предвари­тельные наброски для будущих задуманных работ. Т ут бы ­ли этюды солнечных восходов и закатов в горах напротив Д ардж илинга; кладбища огнепоклонников, выходцев из древней Персии; монастыри, мечети и гробницы; типы зем­ледельцев, индийских рабочих и изнуренных трудами и з а ­ботами женщин. Многие этюды были посвящены изобра­жению художественных памятников, скульптурных фризов и всяких украшений, встречающихся в зданиях, созданных мудростью древних индийских мастеров... Ч асть работ Ве­рещагин отправил посылками в Россию Стасову.

И з Бомбея Василию Васильевичу бм*и доставлены письма, пришедшие из России. Письма от Владимира С та­сова читал он в первую очередь. В одном из них между прочими петербургскими новостями Стасов сообщал, что две недели назад А кадем ия художеств соизволила произ­вести Веоещагина в профессоры...

— Т ы слышишь, Л и за ? ! — возмутился Василий В а­сильевич, не дочитав письмо до конца. — М еня «коллеги» почтили производством в профессоры.

150

— П оздравляю ! — поспешила сказать Елизавета Кон­дратьевна.

— Благодарю покорно, — насмешливо ответил Вереща­гин и сразу же, с присущей ему горячностью, стал изла­гать Стасову просьбу передать в «П етербургские Ведо­мости» или «Голос» коротенькое письмо в редакцию.

«М . Г., прошу вас дать место в Вашей уважаемой га­зете двум строкам за сим следующего протеста: И звестясь о том, что А кадем ия художеств произвела меня в процес­соры, я, считая все чины и отличия в искусстве безуслов­но вредными, начисто отказываю сь от этого звания...»

Письмо было писано 13 августа , а 26 сентября С та­сов писал Верещагину по этому поводу:

«Письмо Ваше с отказом от профессорства я напеча­тал, и именно в «Голосе»... на другой день перепечатали все газеты — русские, французские и немецкие... Эффект нэ публику произошел громадный, спорам и толкам не было конца. Одни были в восхищении, особенно молодежь худо­жественная и всякая ( я слышал даже, что иные молодые художники толковали о том, что хорошо бы Верещагину послать адрес). Н у, и, разумеется, всё ретроградное и кон­сервативное— одним словом, весь хлам пришел в негодо­вание и ярость...»

Не сразу попало в руки Василия Васильевича это пись­мо. Оно долго пролежало на почтамте в Бомбее. Письма от Стасова в Бомбей на почту для Верещагина поступали еще и еще. А Василий Васильевич, не теряя времени, пользу­ясь любыми способами передвижения, ездил по Индии, наблюдал за жизнью населения и старательно работал. Он много писал этюдов, и было с чего писать в этой богатой контрастами стране. Живя далеко от России, среди чужих людей, нередко подвергаясь всевозможным лишениям и опасностям, он не забы вал о родине. Часто сообщал в Рос­сию Стасову о своих скитаниях и еще чаще получал от не­го сообщения о петербургских новостях.

Воспользовавшись отказом Верещагина от звания про­фессора А кадемии художеств, выступил в печати академик Тютрюмов...

В числе писем, полученных из России, было опять не­сколько стасовских, в одном из них Стасов с негодованием писал о клеветнических выпадах Тютрюмова.

151

«Н аученный или науськанный подонками здешних худож ­ников, всем старьем и всем, что есть отсталого и ретрог радного, — писал Стасов Верещагин}-, — выступил на сце­ну какой-то бездарный академик Тютрюмов и в мерзкой газете «Русский М ир» напечатал, что Вы писали картины не сами, а с помощью разных мюнхенских художников, так что была Ваша фирма, а не Ваша работа. Т ут же он напа­дал на Ваше высокомерие по поводу непринятия профессор­ского звания, говорил, что такого примера еще не бы ва­ло... Т ут вся наша литература поднялась, как один чело­век, в защ иту Вашего таланта и честного имени, как, быть может, еще отроду не бывало. Я же, со своей стороны, вы ­ступил первый и печатно заявил, что в Ваше отсутствие я, как близкий Вам человек и получивший притом поручение иметь попечение о Ваших художественных и других делах, требую от г. Тютрюмова немедленных доказательств его клеветы, не то привлеку его к суду, а дело исследую до точ­ности и здесь и за границей. Тютрюмов перепугался от всего этого, начал вилять, как-то извиняться, а на мой по­вторительный категорический вызов (печатный) наконец ответил, словно пойманный школьник, что всё это были «слухи» и фактов у него никаких, и он первый же готон отступиться от всего сказанного...»

Дальш е Стасов сообщал Василию Васильевичу о том, как лучшие худож ни ки — Крамской, Якоби, Шишкин, Ге, М ясоедов и многие другие — напечатали протест прогни клеветы Тютрюмова. И з Мюнхена, от общества немецких художников такж е получен официальный протест, разоб­лачающий и опровергающий клевету Тютрюмова. «Восста­новление Вашей художественной чести, — писал Стасов, — произошло и в России и за границей таким блестящим м великолепным образом, что навряд ли Вы захотите притя­гивать эту гадину, эту ничтожную вошь, Тютрюмова, в суд за клевету...»

Письма Владимира Стасова с приложением газетных вырезок успокоили Верещагина.

— К ак хорошо, что у нас есть Стасов! Это же наш Белинский в искусстве! —• восклицал Верещагин. — Л иза, ты обязательно почитай томик Белинского. Вот я читал его в эти дни и нахожу очень много общего у неистового Вис­сариона С моим лучшим другом. У того и другого русский широкий размах мьк’ди; один был бунтовщик « литера­

152

туре, другой — бунтовщик в искусстве. Наш Некрасов о Белинском сказал: «...М ыслью новой, стремленьем к исти­не суровой горячий труд его дыш ал». Эти слова могут быть отнесены и к Владимиру Васильевичу...

Чтение писем и газетных вырезок происходило на од­ном из привалов, устроенных Верещагиным в пути, в бам­буковой роще.

Его проводники после тяж елы х переходов лежали в те­ни, утоляя ж аж д у апельсинами.

Е лизавета Кондратьевна готовила на костре обед из двух фазанов, подстреленных мужем. Она о чем-то зад у ­малась и молча подкладывала хворост в костер.

— Голубушка, ты отчего такая невеселая? Отчего бы тебе не порадоваться торжеству стасовской правды?

— Я рада за тебя, за Стасова, и вообще за искус­ство, — ответила Елизавета Кондратьевна. — Но я з а д у ­малась над тем, что моя роль, как твоей спутницы, слиш­ком ничтожна. Я не собираюсь ничем мир удивить, однако что-то полезное я должна делать! Готовить куриный буль­он? Д л я этого не обязательно путешествовать по Индии. Не начать ли мне писать дневник?..

— Что ж , попробуй, записывай все свои наблюдения. А вось, пригодится для потомства. Вот и будет полезное дело.

С этого дня Елизавета Кондратьевна занялась писани см дневника.

Продолжалось путешествие с постоянной сменой осве­жающих впечатлений.

С кучать было некогда. Работа, трудности дальних пе­реходов и переправ заполняли время. Т ам , где невозмож­но было пробраться в горы на лошадях, Василий Василье­вич нанимал носильщиков. И снова — рискованные пере­ходы по ущ ельям, через быстрые ручьи и реки, по скольз­ким ледяным тропинкам, по глубоким ослепительным сне­гам, какие только бывают в горах Индии на высоте пятна­дцати ]ы сяч футов.

Английские чиновники не советовали Верещагину под ниматься на высоты, считавшиеся недоступными:

— Мистер Верещагин, куда вы идете? Зачем такой риск? Т ридцать лет тому назад на Джонгли поднимался еще британский ученый Гукер. Снежные заносы и обвалы грозили ему гибелью на каждом шагу. Но он сумел пре­одолеть трудности. Его гербарный материал, собранный и

153

Гималаях, хранится в Англии. После Гукера*никто не от­важился подняться туда.

— Я поднимусь! — настаивал на своем Верещагин. — И доказательством тому будут мои этюды.

— Тогда оставьте у подножья гор вашу спутницу, не подвергайте ее опасности.

— Е два ли она останется. Елизавета Кондратьевна пе­реносит трудности легче, нежели я.

О днажды супруги Верещагины оказались вдвоем на высоте около пятнадцати тысяч футов. Носильщики отста­ли от них и, заблудивш ись, пропали. В одиночестве прове­ли Верещагины у костра морозную ночь.

Н астал день, носильщики с вещами и продуктами не появлялись. Было отчего впасть в уныние. Но, немного от­дохнув, Верещагин раскрыл ящик с красками и стал пи­сать этюды снежных гор. Елизавета Кондратьевна наблю­дала со стороны и думала о вдохновенной одержимости му­жа. Сжавш ись от холода, она записывала в дневник:

«...В . В. и я с ним поднялись на Джонгли. Наши слуги- носильщики отстали, затерялись, видимо ищут нас. Следы наши замело снегом. Положение, хуж е которого быть не может. А мой В. В. зан ялся этюдами. Странный здесь кли­мат: солнце палит голову, а на груди от дыхания образу­ются ледяшки. В. В. едва держит кисть и палитру: паль­цы скрючиваются от холода. Лицо у него распухло, вме­сто глаз — узкие щелочки. Голова еле поворачивается. Ско­рей бы кончал зан ятия: пока есть остатки сил, надо ухо­дить отсюда, уходить...»

Но Е лизавета Кондратьевна не торопила его.Иногда Василий Васильевич на несколько минут от­

влекался от работы и с восхищением глядел на зрелище суровой природы. Перед ним расстилались зубчатые вер­шины заснеженных гор; голубизна неба здесь, как нигде, казалась особенно яркой. Сделав несколько зарисовок, В а ­силий Васильевич закинул за спину ружье, ящик с кра­сками. П ридерживая под руку свою спутницу, он стал спу­скаться с гор. Носильщики, нанятые Верещагиным, оказа­лись на полпути к той горной вершине, где художник с ж е­ной провели более суток.

После этой вы лазки в горы Верещагин долго путеше­ствовал по селениям. В те дни местные жители под звуки труб собирались около монастырей и справляли праздник

154

в честь снеговых гор. Через несколько недель странство­вания Василий Васильевич узнал, что на высоте около десяти тысяч футов в местечке Чанга-Челинга, за облаками, нахо­дится старинный монастырь. Добравшись до него, Вереща­гин сделал несколько зарисовок с монастырских фресок буддийской троицы; нарисовал лам, замаскированных под различных птиц и зверей. Н а богомольных торжествах бы ­ли устроены ламами танцы. Затем буддисты в разрисован­ных одеждах, потешая русского путешественника и его ж е­ну, в танцах и пантомимах показывали сцены, представ­лявшие борьбу добрых и злых духов. В кр угу посреди тан­цующих стояло чучело нечистой — дьявольской — силы; чучело было вылеплено из вареного риса, а потому под ко­нец всех игр и представлений озлобленные на дьявола б уд ­дисты свалили его и под звон медных тарелок съели до последней крошки.

Н а другой день праздника снеговых гор индийцы в при­сутствии Верещагина устроили военные танцы и пляски. Участники были вооружены пиками, длинными ножами и щитами, сплетенными из древесных корней. Они танцевали и пели. Верещагин карандашом набрасывал в альбоме фи­гуры танцующих лам в их «божественных» одеждах, а Ели­завета Кондратьевна, с помощью переводчика, записывала в свой дневник песню ведущего танцора:

Я летаю быстро, как свет,К ак пуля из ружья.У меня меч великого короля И таких размеров,Что нет нигде места,Чтобы повесить его.Нож мой лежал три дня в огне И три дня в воде морской...

Во время этого праздника Верещагину принесли пись­мо от самого короля весьма незначительной Сиккимской «держ авы ». Буддисты насторожились. Прекратив увеселе­ния, они с затаенным дыханием прислушивались к чтению письма, беспокоясь, не обиделся ли король или м агарад­ж а на то, что у них на празднике снеговых гор присут­ствует иноверец, да еще рисует всё то, что ему каж ется интересным? Л амы облегченно вздохнули и даже протан­цевали дополнительно, когда узнали, что русского худож ­ника приглашает к себе в гссти сам король Сиккима. Пись­

155

мо на тонкой бумаге было завернуто в шелковый пакет. Щ едрый король приложил к письму подарок, состоявший из куска вареной говядины, орехов и пряностей от коро­левского стола. Василий Васильевич посмотрел на эти мо- наршьи подарки, улыбнулся и, ж елая узнать, что собою представляет этот английский ставленник, решил немедля отправиться к столице Сиккима. Но в пути он невольно замеш кался, так как встречались привлекательные мест­ности, отнимавшие время для этюдов. Кроме того, Вереща­гин выменивал у местного населения разные бытовые вещи, на которые мог бы подивиться в России тот же Владимир Стасов. В те дни в числе приобретенных сувениров у х у ­дожника имелись индийские серебряные медальоны, четки из человеческого черепа, бусы из позвонков змеи, трубы из костей человеческой руки, серьги бирюзовые, одеяния лам и прочие вещи.

З адер ж ка в пути и неполучение ответа от Верещагина, видимо, опечалили «его величество». Король послал гонца со вторым письмом, на которое Верещагин с помощью л а ­мы, под неудержимый хохот Е лизаветы Кондратьевны, со­чинил королю весьма витиеватый, содержащий набор бес­смысленных слов ответ, а в подарок королю приложил к письму испорченный бинокль и перочинный ножик. Гонец с ответом ускакал обратно, за ним со всем своим скарбом не спеша двигался Верещагин. П уть предстоял еще немалый, однако не утомительный. Бамбуковые рощи, пересекаемые горячими источниками, девственные джунгли и в них ста­да обезьян, прыгающих по ветвям плодовых деревьев, — всё это было настолько интересно, что не хотелось спешить на прием к королю Сиккима.

Н а одном из ночлегов в селении по дороге, ведущей в Томлонг, Верещагин познакомился с мелким чиновни­ком — сборщиком податей, и узнал от него, во что обхо­дится здешним индийцам существование сиккимского «ко ­роля». Англичане платят ему всего лишь ты сячу фунтов стерлингов в год. Но, кроме этого, каждое верноподданное семейство обязано ежегодно доставлять королю натурой: пять коробов риса, одного быка, одну корову, одну свинью и кое-что из ручных художественных изделий...

Томлонг — столица короля Сиккима — оказался дере­вушкой из двадцати пяти домов. Дворец короля не был сказочным и но вы звал восхищения русского путешествен­ника. С позолоченным шпилем на куполе, дворец напоми-

т

нал обыкновенный буддийский храм. Верещагин даже запс дозрил, что это и есть храм, временно превращенный во дворец для приема иноземца и его супруги. К ак в сказке, русский бородач богатырь раскинул палатку-ш атер перед дворцом короля и стал ж дать приема.

М еж ду тем во дворце шли приготовления к встрече короля с знаменитым художником и путешественником. И з окрестных селений подходили толпы народа и становились рядами, оставляя свободный проход для парадного шествия от верещагинской палатки в королевские «покой». Н ако­нец, первый министр Сиккима, по имени Ш ангзеду, по­звал к королю чету Верещагиных. Ш есть солдат, как шесть изваяний, стояли н авы тяж ку у входа во дворец с обнажен­ными длинными ножами. Ведя под руку Е лизавету Кон- дратьевну, Верещагин вошел з первую комнату, заставлен­ную изображениями богов, сидевших на священных лото­сах. В следующей комнате сам король занимал место на возвышении, подобрав под себя ноги. Трона король, веро­ятно, не имел, а возвышение, покрытое шелковыми тряпка­ми, было, как приметил Василий Васильевич, сооружено из пустых фанерных ящиков с английскими клеймами и этикетками. Но король есть король, значит, нужно отвесить поклон и ж дать , что король соизволит изречь. Лицо пяг- иадцатилетнего короля, наделенного англичанами почетной должностью, было глуповато, такой король, видимо, и ну- ;кен был британскому резиденту, издалека контролировав­шему его «независимую » королевскую деятельность.

Не ответив на поклон Верещагина, король сделал слу­гам знак рукой, те принесли стол и водрузили его между ьладыкой и гостями. Стол был так низок, что супругам Ве­рещагиным пришлось сесть прямо на ковер и ж дать п та ­ких неудобных позах угощения и беседы. К удивлению пу­тешественников, угощение оказалось не очень обильным: крендель и сладкая вареная картош ка. Короткая и не глу­бокомысленная беседа закончилась подношением подарков. П ятнадцать королевских слуг внесли столько же ящиков и тюков и положили к ногам Верещагина. В свою очередь, В а­силий Васильевич подарил королю новенькое английское ружье и показал, как оно заряж ается . Король и его мини­стры долго восторгались ценным подарком. Что касается русского художника, то его не порадовали королевские по­дарки: в тюках и ящиках оказались тухлая говядина и позеленевшее масло.

157

Осмотрев подарки, Верещагин сказал перйому министру Сиккима:

— Передайте мою благодарность королю за его подар­ки и скажите ему, что он настоящий джентльмен!

Василий Васильевич прожил несколько дней в столице Сиккима. Коллекция этюдов обогатилась новыми этногра­фическими зарисовками, а в опорожненных ящ иках коро­левские подарки были заменены различными предметами из быта туземцев, вымененными художником как материал для работы над задуманным циклом индийских картин.

Наконец Верещагин по долинам добрался обратно до Ганга, откуда на пароходе, затем по железной дороге по­ехал в Дели. В пути ему попал в руки номер английской газеты «Пионер», выходившей в Индии, с корреспонденци­ей о его путешествии по Гималаям. В газетной заметке вос­хвалялись талант русского художника и его энергия. Но, как ни странно, тут же корреспондентом и редакцией было без всякой логики высказано подозрение в шпионаже отно­сительно «мистера» Верещагина.

— «А нгличанка» гадит! — проговорил художник, вспом­нив слова Стасова, сказанные при проводах в Петербур­г е .— Что делать? К уда пойдешь, кому скаж еш ь?.. — Г а­зетная вы резка была приложена к письму в адрес В лади­мира Стасова. Кто-кто, а Стасов не ограничится одним со­чувствием: споим громким голосом он опровергнет и эту чушь!

«...Н апечатайте прилагаемую статейку, найденную мною случайно в одной здешней газете, и против последней части, т. е. подозрения меня в шпионстве, протестуйте самым энер­гичным образом... — писал Василий Васильевич Стасову. — Выскажитесь, что уж е одна моя независимость, как чело­века и художника, исключает всякую возможность подоб­ных подозрений... М еня бесит мысль о том, что всюду по­лицейские агенты будут сдавать меня с рук на руки ...»

Пробыв некоторое время в Дели, затем в Бомбее и К алькутте, Верещагин задумал новое трудное путеше­стви е— в Кашмир и Л адак . Но от этого замысла пришлось временно воздержаться. Н ужно было набраться сил и у к ­репить здоровье, чтобы снова пуститься в далекий, зам ан­чивый и неизвестный путь. Но и отдыхая, Верещагин ни дня, ни часу не находился без дела.

158

В ту пору приехал в Индию принц Уэльский. В Джей- пуре английские и местные власти устроили ему пышную встречу. Укрывшись от посторонних любознательных в з гл я ­дов, Верещагин наблюдал с балкона гостиницы за процес­сией слонов, за торжественным шествием принца Уэльского.

Этот приезд принца и устроенная ему торжественная встреча символизировали завершение окончательного з а ­хвата Индии англичанами. Вся территория Индии, управ­ляемая с 1858 года Ост-Индской компанией, стала владе­нием Англии. И принц Уэльский явился в страну покорен­ных народов Индии, как Великий Могол или вице-король, назначенный английской королевой управлять огромной страной сроком на пять лет...

В этой торжественной встрече Василия Васильевича поразило безмолвие народа, согнанного из различнейших провинций страны. Люди стояли плотной стеной, пропу­ская мимо себя нарядных, покрытых дорогими коврами, медленно и тяжело шагавших слонов. Н а переднем из них в открытом позолоченном паланкине восседал сам принц — будущий император, позади него сидел богатырского сло­жения телохранитель, впереди — старик индиец, погонщик богато убранного слона, бивни которого были украшены с концов и посредине золотыми кольцами, а голова покрыта драгоценной попоной с отверстиями для глаз. Слон ступал величественно, поводя перед собою хоботом, как бы расчи­щая путь. Позади колонной тянулись слоны с князьками и их приближенными. По сторонам двигались всадники и пешие воины с длинными бамбуковыми пиками. З а ними шли трубачи-свирельщики и различные чиновники. В на­рядах слонов и властителей сверкали драгоценные индий­ские изум руды ; золотом и серебром блистали мечи, щиты и панцири разодетых на средневековый манер воинов.

— Чёрт побери! К ак это здорово и интересно! Л иза, успевай смотреть и запоминай навсегда, — говорил Вере­щагин жене, стоявшей рядом с ним под широким полотня­ным навесом.

— Невиданное зрелище! Н е сон ли это? — восклицала Е лизавета Кондратьевна, увлеченная картиной многокра­сочного и, казалось, бесконечного шествия.

— Вот это И ндия! — восторгался Верещагин, торопли­во, широкими и решительными мазками набрасывая этюд. — Д а , ведь именно так и не иначе выглядели здесь выезды правителей Индии во время путешествия нашего

земляка Аф анасия Никитина, который за тридцать два го да до знаменитого португальского путешественника Васко де Гама и англичанина Томаса Стефенса, в самодельных лаптях, в течение пяти-шести лет пешком обошел почти всю Индию!.. В его книге «Х ождение за три моря» подмечены и добросовестно описаны подобные шествия. К ак живучи традиции в чудесной древней стране! И как печально, что такой триумф воздается этим прекрасным народом заведо­мому врагу и угнетателю...

Еще не прошла процессия и Верещагин не успел закон­чить этюд, надеясь потом дописать его под свежим впечат­лением, как на балконе гостиницы, словно из-под земли, вы ­рос Гирдельстон. Широко улыбаясь, как старый знакомый, он развязно заговорил:

— К аковы ваши успехи, мистер Верещагин? Вы мне позволите доложить вице-королю Индии принцу У эльско­му, что ваша будущ ая картина сегодняшних торжеств бу­дет его собственностью?

— Мистер Гирдельстон, поживем — увидим. Одно мо­гу вам сказать : от намерения написать такую картину я не откажусь, —• ответил Верещагин и спросил: — Скажите мне, Гирдельстон, зачем вашему принцу понадобилась т а ­кая пышность?

— Добрая А нглия, как заботливая мать, не может з а ­претить послушному ребенку забавляться безопасными иг­рушками. П усть тешится это великое дитя не во вред себе, а на пользу матери. Не так ли, мистер Верещ агин?..

— Х итрая м ам аш а!— проговорил в ответ посланнику Верещагин, пряча от его глаз в ящик-этюдник сделанный набросок...

А вдали по главной улице Дели медленно продолжала двигаться процессия нарядных слонов, всадников и преог­ромной толпы людей в разноцветных одеждах. Слыш ался конский топот и звуки смешанной музыки. Не было песен У поэтов Индии не хватало слов выразить свои чувства, ко­торые в тот торжественный и печальный момент, видимо, не были возвышенными...

Что ни день — то этюд за этюдом. В Сикри Василии Васильевич сделал зарисовку беседующих паломников у гробницы Ш ейх-Сялима. И з чистейшего белого мрамора гробница эта создана людьми великого могола А бкара. Тончайшая резьба и роспись на ней напомнили Верещагину изящное вологодское кружево. Затем им был написан этюд

160

мечети в А гра. Этот удивительный в мавританском стиле храм построен в 1654 году из белого, немеркнущего мрамо­ра. В числе многих других архитектурных памятников, з а ­рисованных для будущ их картин, произвел сильное впе­чатление на Верещагина монумент Т ад ж , воздвигнутый шахом Д ж етаком на могиле одной из самых его любимых жен. С особенной тщательностью, не спеша, Верещагин ри­совал Т ад ж — изумительное творение рук человеческих, и восхичался великолепным мастерством и художественной выдумкой творцов его. Историю Т ад ж а Василий Василье­вич узнал от старожилов-индийцев и занес эти сведения в свою записную книжку.

«С каж у , что, по моему мнению, даж е в Европе негг ни­чего, что может превзойти Т ад ж , — писал тогда Вереща­гин. — Это место, дышащее торжественным спокойствием, место последнего отдохновения прелестной женщины, кото­рая умерла, родив своего первенца, будущего императора. Построенный из белого мрамора, монумент покрыт сверху донизу орнаментами из лазуревого камня, малахита, сердо­лика и других драгоценных камней... В течение семнадца­ти лет над этим монументом работало двадцать тысяч че­ловек, и хотя их труд не стоил ничего, сооружение это по­глотило двадцать миллионов долларов. Входная дверь — из массивного серебра, на самой могиле на плите громад­ный бриллиант... П амятник можно сравнить с прекрасной женщиной, которую вы можете критиковать в ее отсутст­вие, но когда она перед вами, вы можете только воскли­цать: очаровательна, очаровательна, очаровательна!..»

Не только памятники древней индийской архитектуры и не только процессии слонов в экзотическом убранстве возбудили любопытство художника. Он всюду глубоко и пытливо интересовался людьми, населяющими эту много­миллионную подневольную страну. Тибетские ламы, факи­ры, женщ ина-пятимужница, индийские рабочие чередова­лись в его многочисленных этю дах-зарисовках. К одному из набросков, изображающих рабочего, Василий Васильевич в своих записях сделал такое пояснение:

«Индийские рабочие — приниженные, жалкие существа, никогда не утоляющие досыта своего голода. Индус зам е­чателен своей способностью ко всякому труду, требующему большого терпения. Он сооружает величайшие и прекрас­нейшие монументы, в тонкой ювелирной работе является

11 К . Коничев l e i

превосходным мастером, во всяком деле — усердным работ­ником, а ж и вут — и он, и его семья — на я я т ь центов в день. Когда наступает тяжелое время голодухи, он только подтягивает свой пояс, сж имая с каж ды м днем всё более и более свой ж елудок».

Отправив в П етербург С тасову часть этюдов на хране­ние, Верещагин собрался в дальнейшее путешествие — в Кашмир и Л адак .

Трудности его не страшили. Смелый и выносливый» тридцатитрехлетний, с цветущим здоровьем, он снова от­правился в путь.

И опять начались переходы через горные реки и ручьи, и опять восхождения на горы то в холод, то в страшную жару, отнимавшие много сил и здоровья. Не раз случалось Василию Васильевичу страдать от лихорадки. Его больную жену переносили четыре носильщика в паланкине, соору женном из ящиков. Всюду, где встречались замечательные горные пейзажи и неповторимые индийские архитектурные достопримечательности, Верещагин неутомимо рисовал к а ­рандашом в альбомах или красками набрасывал этюды на маленьких дощечках. Он готовился к отъезду из Индии и вместе с тем к большой, продолжительной работе над к ар ­тинами, созревшими в его воображении. Но Кашмир при­влекателен, и не жалко времени ради продолжения инте­ресного и поучительного путешествия.

Поднявшись на одну из высоких гор, Верещагин при­метил волнистые горные хребты, чередовавшиеся в отда­лении. У подножия серебрился на валунах ручей, окаймлен­ный хвойным и лиственным лесом. М естность показалась Верещагину похожей на Сурамский перевал, где он когда- то бывал и писал вдохновенные этю ды. Пройдя Кашмир­скую долину, насыщенную чистым, здоровым воздухом, Василий Васильевич и его провожатые, после многих оста­новок и задерж ек в пути, прибыли в столицу Кашмира. К ак только русский художник обосновался здесь в своей палатке, его окружили местные торговцы и наперебой ста­ли предлагать изделия кашмирцев — серебряную посуду, знаменитые кашмирские ткани, ковры, шали, скатерти с самобытными узорами художественной ручной работы.

Н а пуги в Л адак встречались стары е и бедные селения, иногда окруженные развалинами крепостей, отживших свой век, ореховыми рощами и тутовыми деревьями, осыпанными

162

шелковичными бабочками. Н а шелкомотальных примитив­ных фабриках работали полуобнаженные, истощенные ин­дийцы. Англичане извлекали доходы от шелковичного чер­вя, жестоко эксплуатируя покоренное их силой и властью местное население.

Заверш ая свое продолжительное путешествие, Вереща­гин еще раз повстречался с Гирдельстоном, приехавшим из Непала в Дели с отчетом к начальству. В ряд ли эта встре­ча была случайной. Не иначе как Гирдельстону хотелось знать подробности о результатах поездки Верещагина, а также о его дальнейших намерениях. Х удожник сказал тогда о себе коротко:

— Трудности моих путешествий никем не будут при­няты в расчет. О результатах услышите из печати, спустя год-два, когда обработаю всё то, что мною собрано. К уда я поеду из Индии — пока сам не знаю. В П етербург? Нет, там не найду спокойной обстановки для работы. В Лондон? К ак же я туда поеду, если ваш а газета «Пионер» обвинила меня в шпионаже! С каж ите, мистер Гирдельстон, вы верите этой газете? ..

— Что я вам могу на это сказать? — ответил Гирдель­стон. — Отнеситесь внимательно к собственной персоне, проследите за собой, за своими действиями и сделайте для себя логический вывод — не было ли вами дано повода су ­дить так о вас.

— П овода? — удивился Верещагин. Какой ж е повод? Здесь я весь был как на ладони. Ваша явн ая и тайная по­лиция знала о каждом моем шаге.

— О, это безусловно, — согласился Гирдельстон. ■— Н а­ше разведывательное управление всё видит, всё знает. Р а­зумеется, мы убеждены, что вы не есть разведчик от Рос­сии. Вы не годитесь для такой миссии. Вы наивный, вы прямой, вы слишком честный человек. И мы знаем, что вы не на хорошем счету у своего правительства. Звание худож ­ника, получившего широкую известность, для вас превыше всяких чинов. Но повод, — сделав ударение на этом слове, сказал Гирдельстон, — был использован не столько лично против вас, сколько с той целью, чтобы русские фабрикан­ты и купцы не мечтали искать рынки в наших колониях...

Т ак и не сказал Гирдельстон прямо о «поводах», послу­живших причиной для клеветы в газете «Пионер». Лишь потом, когда вещи были упакованы к отправке, Василий Васильевич сказал Елизавете Кондратьевне:

163

— Наверно, поводом для этих мерзавцев могло послу­жить, во-первых, то, что я — участник туркестанских по­ходов, хорошо знаю Азию , приехал будто бы искать близ­ких путей для торговой связи России с Индией. Мне такая мысль до сего дня в голову не приходила. Во-вторых, ме­ня потянуло именно на север Индии, что такж е могло вы ­звать подозрения со стороны английских чиновников. В -тре­тьих, наши мелкие подарки населению, привезенные из Петербурга, англичане могли расценить как образцы това­ров из России... Чепуха всё это, но для клеветы и чепухи достаточно. И так, куда же мы двинемся из Индии, моя до­р огая? — спросил Верещагин и, не дожидаясь ответа Е ли­заветы Кондратьевны, сказал твердо: — В П ариж!.. Едем в Париж, Л и за ! Надписывай бирки на чемоданах, я пойду улаж ивать дело с паспортами и заказы вать каю ту. Кстати, надо немедленно сообщить С тасову, чтобы в Индию он больше мне не писал...

Н А К А Н У Н Е Р У С С К О -Т У РЕ Ц К О Й ВОИНЫ

Прибыв в Париж, Верещагин приобрел небольшой уч ас­ток земли, расположенный за городом в Мезон-Лаффитте, и зан ялся устройством мастерской. Строительная канитель отнимала много времени. ?Кить приходилось в гостиницах. Деньги, вырученные от продажи туркестанских картин, подходили уж е к концу. Недешево обошлась и поездка в Индию.

Пришлось Верещагину обратиться за помощью к Т ретьякову, просить аванса в счет будущ их работ. Однако получение аванса затянулось. Верещагин обиделся, но тут вмешался Стасов. Он написал Верещагину:

« ...Я скаж у Вам, виж у я людей постоянно громадную массу всех сортов, складов, способностей и сословий — и не много до сих пор встречал таких субъектов, как Т р еть­яков. Особливо мне поразителыю, что такой превосходный человек вышел из среды нашего толстопузого, нелепого, не­обтесанного, самодурного и безмозглого купечества. Вы его не знаете, а когда узнаете лично, будете и любить и у в а ­ж ать ... Ни чванства, ни хвастовства, ни глупых претензий у него никаких нет. Он просто чист и честен, от глубины души ценит и любит Ваш талант и произведения и что де­лал и говорил до сих пор — всё было хорошо...»

Письмо Стасова успокоило Василия Васильевича.

1(54

— Вот, с тобой всегда так бывает, — замечала Е лиза­вета Кондратьевна. — И з-за своей раздражительности ты плохо подумал о добром человеке, который поддержал те­бя. Я не удивлюсь, если когда-нибудь ты поссоришься д а ­же с Владимиром Васильевичем.

— Прошу не ворчать! — отозвался Верещагин. — Не в горячности дело. Работа, работа без отдыха! По Индии тоже была нелегкая прогулка. А перед Третьяковы м, при случае, извинюсь и отвешу ему поясной поклон.

Но еще большее впечатление произвело на Верещагина письмо Т ретьякова, адресованное в Индию. Конверт был испещрен множеством печатей с наименованием разных ин­дийских городов, в которых побывал художник. Это пись­мо, наконец, разыскало его в Париже.

— Неплохо работает в наш век почта, — не без иронии сказал Верещагин, р азгл яды вая приклеенную к конверту справку о том, на каком пароходе он выбыл из Индии в Париж.

По содержанию письмо Т ретьякова не показалось Васи­лию Васильевичу запоздалым. Наоборот, оно пришло вполне ко времени.

— «Ваше негодование против М осквы понятно, — читал Верещагин. — Я и сам бы негодовал и давно бы бросил свою цель собирания художественных произведений, если бы имел в виду только наше поколение, но поверьте, что М осква не хуж е П етербурга: М осква только проще и как будто невежественнее...»

— Вот_именно, как будто на самом деле прав Павел Михайлович, что-то я ему из Индии не то написал. М оск­ва — она деревня огромная, притом самая настоящ ая ра- сейская...

—• «Вскоре по закрытии Вашей вы ставки , — продол­жал читать Верещагин, — в Петербурге начали ходить слу­хи, что картины Ваши писались компанейским образом, и вот Ваш отказ от профессорства снял маску с пошлых з а ­вистников. Тютрюмов — только ширмы, за которыми пря­тались художники и не художники даже, потому что Ваш отказ от профессорства поразил в сердце не художников только, а всё общество, т. е. наибольшую часть общества, чающую движения свыше в виде чинов и орденов...»

— Правильно, Павел Михайлович! Правильно! С па­сибо вам за добрые слова и чувства, — как бы видя перед

165

собой Т ретьякова, говорил Верещагин и снова продолжал читать:

— « ...Я только смеялся над всем, что слыш ал, я не во­ображал, чтобы после тютрюмовской статьи так серьезно вступился за Вас В. В. Стасов, полагая как в рекламациях, гак и в защ итах нуж даю тся только слабые, немощные или малоизвестные. — Вы ж е никоим образом сему не подле­жите ( я полагал, что Вы сами ответите: выставкой Ваших работ по возвращении из И ндии)! Владимир Васильевич Вам искренне предан, — это так , и побуждения у него все­гда честные и благородные, но ополчаться против таких не­лепостей, как тютрюмовская и другие статьи — не стоило. Чем же П етербург лучше М осквы ? Р азве не из Петербурга начало интриги против Вас! Р азве не там погибли три В а­ших произведения? В будущем М осква будет иметь боль­шое, громадное значение (разум еется, мы не доживем до этого), и не следует сожалеть, что коллекция Ваша сюда попала: в России здесь ей самое приличное место... Я ос­таюсь всё тем ж е поклонником Вашего таланта, каким вы ­шел из Вашей мюнхенской мастерской, и крепко уверен, что имя Ваше должно быть почтеннейшим именем в семье европейских художников.

Простите, что замучил Вас этим письмом, и будьте здоровы.

Ваш истинно преданныйГ1. Третьяков».

Василий Васильевич прочел письмо и, обращ аясь к Ели­завете Кондратьевне, сказал :

— Чёрт меня побери! И я когда-то вздумал этакого человека подозревать в недоброжелательстве!.. Прочь всякие глупости! Павел Михайлович — это наша честь и совесть. Л иза, сохрани его письмо. Положи в ш катулку самых дра­гоценных стасовских корреспонденций. А что в газетах о Балканах? Ч итала?

— Читала. Т урки бесчинствуют. Сербов быот. Болгар­ских повстанцев казн ят тысячами.

— А правители цивилизованных стран Европы, в том числе и «О свободитель», любуются на потоки болгарской крови, благословляют турок резать наших братьев-славян. Быть войне. Быть... Если бы я находился в холостяцком положении, не задум ы ваясь бы, поехал сейчас в Сербию. Д раться и писать этюды.

— В Сербию? — удивилась Е лизавета Кондратьевна.— Давно ли из И ндии?.. У тебя столько этюдов, столько работы!..

— Д а , да, ты права, голубчик, права. Мой удел — моя работа. Л и за, поезжай, друж ок, к родителям, в Мюнхен. Мне тут дела много: мастерскую и дачу надо строить, а се­рию индийских картин за меня никакой Тютрюмов не на­пишет...

Но Е лизавета Кондратьевна и слыш ать не хотела об отъезде.

— П усть я тебе не нужна, — говорила она м уж у, — но ты мне нужен. Я тебя одного без надзора не могу оставить. А о поездке на Балканы и не помышляй. Д а ты не дальше, как вчера, пожертвовал сто франков сербам.

— Чепуха! М илостыня... Сербы дерутся против турок за свою независимость, кровь проливают. А нгличане ухмы ­ляю тся за спиной турок над нашими подаяниями, а сами втихомолку снабжаю т Турцию снарядами, пушками и но­вейшими руж ьям и . Н адо иметь каменное сердце или пустую голову, как у наших правителей в России, чтобы не помо­гать более существенно сербам и болгарам. Бить слабых — дело нетрудное. К ак хочешь, Л и за, а я , каж ется, не удер ­ж усь: поеду на Балканы и как художник, и как солдат...

М ысль о поездке в Сербию не давала покоя Верещаги­ну. Он нанял временное помещение для работы над индий­скими картинами, уединился так , что даж е наиболее близ­кий к нему художник, Иван Николаевич Крамской, прожи­вавший в Париже и изредка встречавшийся с ним, и тот не знал, где работает Василий Васильевич и над какими произведениями.

О днажды оба художника сидели за круглым столиком 8 гостинице, где проживал Верещагин, и просматривали свежие газеты . Отбросив в сторону газету, Верещагин го­рячо заговорил:

— И до каких пор царь и правительство будз'т терпе­ливо созерцать, как турки режут славян? Н е пора ли вме­ш аться? Не пора ли защ итить сербов и болгар? Ведь это А нглия руками турок душит их. Все это видят, знают, по­нимают. Н еужели мы не поспешим вмеш аться в это дело?

— Без вмеш ательства России не обойдется. Если бы в России на престоле сидел не трус и не тряпка, можно было бы уж е давно двинуть наши войска на Балканы, — сказал

167

Крамской. — По-моему, давно назрела пора выступить в защ иту славянских народов.

— Я брошу всё — и индийские этюды, и дачу с мастер­ской, всё к чёрту! Поеду на Балканы. Есть тут добрый ма­лый и недурной художник — Юрий Яковлевич Леман, по­прошу его сберечь мои пожитки и присмотреть за построй­кой. А на случай смерти моей оставлю ему ж е распоряже­ние. Л и зу отправлю в Мюнхен к родителям.

— Вот тебе и на! — рассмеялся Крамской. — Еще ни коня, ни воза, а он уж е о смерти заговорил.

— И братьям напишу, чтобы не отсиживались от вой­ны, как только начнется — пусть едут на передовую линию. А вы как, Иван Николаевич? Поедите на Б алканы ?..

— Баталии писать — не моего разумения дело. Вояка я тоже не ахти какой...

— Н у, что ж , понимаю. Не всем воевать... Пишите портреты разных знаменитостей, да не теряйте связь с ма­тушкой Русью , и всё это вам на том свете зачтется при вступлении в райское лоно.

— Злой ш утник! — усмехнулся Крамской. — Бывает, пишу и ради заработка. Ох, уж мне эти портреты... Но до­вольно об этом. П оказали бы вы лучше вашу мастерскую, что написали за последнее время?

— И не спрашивайте. Не скаж у «гоп», пока не пере­прыгну. Ничегошеньки никому пока не покажу. Если хо­тите взглянуть на мое будущее жилье и мастерскую в Ме- зон-Лаффитте, приезжайте. Индийские же мои работы по­ка не закончены, смотреть их рано.

Крамской охотно согласился съездить в Мезон-Лаф- фитт. Верещагин по пути рассказал , что подрядчики и ар­хитектор взяли с него денег вдвое больше условленного. Не выручи Т ретьяков, вся затея с мастерской могла бы провалиться.

Постройка подходила к концу. Кровельщики гремели на крыше листовым железом, столяры и стекольщики встав­ляли рамы. Пахло краской и свежей древесной стружкой. Домик в русском стиле понравился Крамскому. А еще боль­ше восхитили его два больших удобных помещения для м а­стерской. Одна из комнат была светлой, просторной, обо­рудованной для работы зимой; другая , построенная отдель­но, — для работы весной, летом и осенью — представляла собою круглый зал , который можно было повернуть по рельсам вокруг своей оси окнами на солнечную сторону.

1RS

— Н у, батенька, хорошие мастерские помог вам Т ре­тьяков построить...

— Я у него в долгу не останусь.— М не бы, Василий Васильевич, и в голову не пришло

строить специальную летнюю вращающуюся мастерскую. И для работы хорошо, и для здоровья полезно! Н у и хитрец!..

— Никакой хитрости, Иван Николаевич. Принцип са­мый простой, заимствован у ... ветряной мельницы. М ель­ницу поворачивают крыльями к ветру, а меня с мастерской и всеми приспособлениями — к солнцу, как подсолнух.

— Вот оно, наше русское практическое чудачество: просто и полезно! — продолжал восторгаться Крамской.

— К ак хотите, Иван Николаевич, работать надо. Время дороже всяких денег, приходится соображать.

— П редвижу, заранее предвижу, вы еще многих из нас удивите, многих порадуете. Условия для работы прекрас­ные.

— Д а , но вот отвлекут Балканы... Бывать мне там ...— Возможно, недолго?— Не знаю. О бстоятельства покажут.— Эх, обстоятельства, обстоятельства! — вздохнул

Крамской и, пощипав реденькую куцую бородку, сказал : — Сложные, между прочим, обстоятельства: народ жалеет бол­гар, сочувствует им, готов ринуться в бой против этих без­жалостных баш ибузуков, полтысячи лет угнетающих бал­канские народы, а правительство медлит, что-то р азду ­мывает...

— Стремления русских людей, наши стремления понят­ны, Иван Николаевич, — это освободить болгар и побить по заслугам турок. Но я подозреваю, что царь и его близ­кое окружение заинтересованы использовать порыв народ­ного гнева в своих корыстных целях.

— А именно?— Что именно? Совершенно ясно: царь вознамерится

укрепить свои позиции на Балканах, чтобы извлечь из этого политические и экономические выгоды. А народу нужно не это: чувство славянского братства требует от всех честных русских людей сознательного и активного участия в осво­бождении Балкан от турецкого гнета.

— Время назрело! — покашливая, проговорил К рам­ской и, обойдя зал мастерской, сел в плетеное камышовое кресло, закурил: — Н азрело. Василий Васильевич. И з П е­

169

тербурга и М осквы пишут, там проходят студенческие сходки, выступаю т ученые, ратую т за освобождение болгар, а его величество не мычит и не телится. Странная позиция долготерпеливого вы жидания!

И з Мезон-Лаффитта Крамской и Верещагин проехали яа Елисейские поля. В одном из шумных ресторанов вы- нили по бокалу шампанского за свободу и независимость братьев-славян и дружески расстались.

В скором времени одна из мастерских была приведена в полный порядок, и тогда Верещагин, переехав из нанятой мастерской в собственную, принялся с удвоенной энергией за работу. Закончив картину «Гималайские вершины», он приступил к работе над большой картиной «Принц У эль­ский в Индии...»

М еж ду тем на Балканах развивались боевые события. В Болгарии вспыхнуло национально-освободительное вос­стание. Тысячи тружеников вооружились кто чем мог: саб­лями, пиками, охотничьими ружьями и даж е самодельными деревянными пушками — и пошли на смертный бой с из­вечным, закляты м врагом. Неравные схватки происходили во многих селениях Пловдивского и других округов. Пов­станцы были духом воинственны, но не имели ни военной подготовки, ни современного оружия. С самого начала они ограничили свои действия обороной, и потому скоро под­верглись жесточайшему разгрому. В одном только селе Ба- така было казнено и замучено турками пять тысяч болгар.

Восстание было подавлено, но вооруженная борьба про­должалась. Угнетенные славяне накапливали силы и ожи­дали помощи от русского правительства. Но А лександр Второй и его министры, с одной стороны, понимали благо­приятность обстановки для создания боевого русско-болгар­ского союза против Турции, с другой — опасались влияния на русскую армию революционных настроений, возникших в результате национально-освободительного движения на Балканах. Царское правительство медлило с оказанием по­мощи болгарам, тогда как русский народ испытывал к ним самое горячее сочувствие, готов был на любые ж ертвы , что­бы помочь им сбросить с себя пятивековой гнет Турции. Не дожидаясь, когда царь и правительство примут решение вмеш аться военной силой в балканские события, русские люди устраивали сборы в пользу болгар, отправляли доб­ровольцев, врачей, сестер милосердия для оказания помощи страждущ им братьям.

170

В то время английское посольство, находившееся в Кон­стантинополе, докладывало королевскому правительству в серьезности положения на Балканах. А нглия затеяла вы ­годную для себя игру, снабж ая Турцию оружием, пуш ка­ми, снарядами и винтовками, подстрекала ее на кровавую расправу над болгарским народом; вместе с тем через своия дипломатов и агентов, разосланных по Болгарии, н авязы ­вала болгарскому народу «высокое покровительство», стре­мясь превратить Балканы в свою колонию.

Болгарский народ понимал, что кроется под личиной «благодетельной» Англии, он не поддался провокации, ждал надежной и бескорыстной братской помощи от русского народа.

В ноябре 1876 года болгарские женщины обратились с воззванием к русским женщинам:

«М илые русские сестры !.. Просим вас вы разить нашу искренность и преданность русскому народу, на который мы смотрим как на единственного нашего освободителя и избавителя; уверьте его с нашей стороны, что мы готовы принести и остальных сынов наших на ж ертву на поле бит­вы, если только русские батальоны появятся у пределов Болгарии... М ы вьем лавровые венки этому мужественному народу, и все готовы соединиться с вами в случае войны».

В Болгарии в ожидании помощи от России возникали добровольческие отряды , люди вооружались кто чем мог.

Наконец, царское правительство под давлением обще­ственного мнения двинуло войска на защ иту Болгарии.

По пыльным и грязным дорогам пешим строем подтяги­вались к болгарской границе пехотные части. З а ними бес­конечной вереницей шли обозы. Впереди скакали кавале­рийские и казачьи отряды . Н евзирая на трудность перехо­дов по холмистым местам, продвижение войск шло быстро. Огромные толпы встречных беженцев, слёзы матерей и де­тей, крики и стоны, — раненые болгары взы вали о помощи. Н а привалах русские солдаты отдыхали, переобувались и, подкрепившись ржаными сухарями, снова двигались в дал ь­ний и опасный путь. Шли они молчаливые, суровые. Редко, когда на переходе слыш алась песня. Без посвиста и д р уж ­ного припева, она звучала уныло, как молитва:

То не тучи темные в небе собираю тся,—Это войско русское дружно снаряжается.То не солнце красное в небе разгорается,Не туман, не облако в поле расстилается —

17!

Это рать могучая в поход отправляется Н аказать султана, султана турецкого:П усть-ка он попробует штыка молодецкого!..

В ночную пору за горными перевалами виднелись зарева пожарищ. В воздухе пахло порохом. П риближалась пора первых боевых схваток...

К ак только Верещагин узнал о выступлении России ц, защ иту Болгарии, он решил немедленно отправиться добр» вольцем в армию.

Е лизавета Кондратьевна не прибегала ни к слезам, ни к упрашиваниям, — решение мужа было твердое и окончатель­ное. В день объявления войны он пригласил Ю рия Яковле­вича Лемана и вручил ему в запечатанном конверте заве­щание.

«В случае моей смерти, — гласило наспех написанное завещание, — прошу Ю. Я. Л емана и А . П. Боголюбова выставить и продать мои работы. И з вырученных 100 000 франков передать жене моей Елизавете Кондратьев- не 50 000 франков и 50 000 франков отдать моей матери, которую прошу завещ ать эту сумму в пользу школ, на к а ­ковые я отдаю все остальные имеющиеся быть вырученные деньги. Ш колы эти должны быть не дьячковские, а с реаль­ным образованием по современным педагогическим данным. Писано в полном уме и здравой памяти. В . Верещагин. Про­шу моих родных не оспаривать этих моих распоряжений. 25 апреля 1877 г.»

С дав на хранение Л еману кое-какие вещи, упакованные в ящики, и попросив его присмотреть за мастерской и до­миком, Верещагин и Е лизавета Кондратьевна выехали из П арижа: она — в Мюнхен к родственникам, он без задер ж ­ки — на Балканы.

Первое письмо из Действующей армии Верещагин по­слал С тасову:

«Владимир Васильевич! Если брат мой побеспокоит Вас, не откажите ему в Вашем содействии для немедленного по­ступления на службу. Я иду с передовым отрядом в диви­зионе казаков генерала Скобелева и надеюсь, что раньше меня никто не встретится с баш ибузуками. В. Верещагин. А дрес: Главная квартира».

Своим отъездом в Действующ ую армию Верещагин не удивил Стасова. Однако Владимир Васильевич был против

172

того, чтобы художник рисковал жизнью. «Я Вас ругаю на чем свет стоит за присутствие на войне, — писал он Вере­щагину. — Это вовсе не дело художника, без Вас есть сотни ты сяч людей, лезущих на сабли и на пушки, Ваша жизнь дороже. И всё-таки не могу отказать Вам в глубочайшей симпатии и удивлении!!! С Вашим братом я уж е давно ви­ж усь кажды й день в библиотеке... М ы хлопочем о поступле­нии его в войско, к Вам. Но со здешними чиновниками- идиотами канитель длинная...»

Верещагин после первой персональной выставки в Пе­тербурге был не только широко известен, но и горячо лю­бим, особенно среди студенческой молодежи и в прогрес­сивных кругах интеллигенции. Поэтому Стасов счел н уж ­ным сразу же после получения записки с берегов Д ун ая из­вестить широкую общественность о патриотическом поступ­ке художника и дать свою оценку этому факту.

В газете «Новое Время» появилось его письмо в редак­цию:

«М . Г. Покорно прошу вас напечатать следующую вы ­держ ку из письма В. В. Верещагина, которое я только что получил из Дунайской армии: «Я иду с передовым отрядом в дивизионе казаков генерала Скобелева и надеюсь, что раньше меня никто не встретится с баш ибузуками».

Э тот, факт, мне каж ется, будет интересен многим у нас. Верещагин — первый пример русского художника, покида­ющего покойную и безопасную мастерскую для того, чтобы пойти под сабли и пули, и там , на месте, в самых передовых отрядах, вгляды ваться в черты великой современной эпо­пеи — освобождения народов из-под векового азиатского ига.

З ато у одних только подобных художников, у тех, для кого художество нераздельно с жизнью, у них только и бы ­вают те создания, что захваты ваю т и наполняют душу.

В этом талант Верещагина родственен таланту первого современного нашего писателя, графа Л ьва Толстого. Кто знает, быть может, из-под кисти Верещагина выйдут теперь такие ж е потрясающие и глубоко художественные картины, какие у того из-под пера вылились однажды рассказы о сражающемся Севастополе. В отношении жизненной правды склад обоих художников —■ одинаковый.

В. Стасаа».

173

НА БАЛКАНАХ

Воина увлекла Верещагина. В эту боевую пору некогда было дум ать о чем-то другом. И зредка он писал короткие письма; почаще и пространней писал в Петербург CTacoBv. Находился Верещагин при штабе генерала Скобелева, кото­рого он знал еще по Туркестану. Т огда Скобелев был молод, задирист и хвастлив, любил порой преувеличить свои бое­вые заслуги , однако не раз проявлял отвагу в военном деле и получил двух «Георгиев». З а десять лет поручик Скобе­лев дослужился до генерала и первое время на Балканах был в должности начальника штаба у своего отца — гене­рал-лейтенанта Дмитрия Ивановича Скобелева, которого офицеры и казаки особенно недолюбливали за то, что он стар, медлителен в своих действиях и забывчив. К азаки хо­тели, чтобы ими командовал молодой генерал, дваж ды ге­оргиевский кавалер — Михаил Дмитриевич Скобелев. Т ак в скором времени и случилось. Видимо, старик пошел на ус ­тупки сыну, с назначением которого на должность команди ра казачьей дивизии согласилась и С тавка главнокомандую ­щего. Верещагин и Скобелев, узнав друг друга ближе, скоро стали неразлучными боевыми друзьям и ...

Брат Василия Васильевича, Сергей Верещагин, служил у Скобелева ординарцем и был у него на хорошем счету. Н а Балканах, как и в Туркестане, Василий Васильевич не но­сил военной формы, но с кавказской шашкой на узком ре­мешке и с револьвером не расставался. А главное снаряж е­ни е— этюдник с палитрой и красками, карандаш и и поход­ный альбом — такж е были всегда при нем.

Ш таб Скобелевского соединения располагался в эти пер­вые дни войны на левом берегу Д ун ая , в городе Ж уржево. С противоположного берега турки начали бомбардировать Ж уржево; в первую очередь, подвергли обстрелу порожние баржи, стоявшие у берега, видимо принятые за десантные суда.

Верещагин спустился с берега и пристроился с альбомом на одной из барж. С наряды рвались вокруг: некоторые па­дали в Д унай , — и от их разрывов фонтанами вздымались брызги, некоторые ударялись в крутой берег, — и черный дым с желтым песком, с комьями земли и камнями высоко взлетал, образуя глубокие воронки. Верещагин сначала бес­страшно наблюдал за разрывами снарядов и торопливо за ­рисовывал их форму и цвета, полагая, что в большом хозяй­

174

стве художника-наблю дателя пригодится каж д ая правдивая, вовремя схваченная деталь. Д ва снаряда угодили в баржу, где он находился. Оглушительный треск разрывов заставил Верещагина вздрогнуть. Он выронил альбом. Карандаш , з а ­жатый пальцами, переломился надвое.

— «Всё-таки оробел, — подумал Верещагин. — Однако же цел и невредим».

Сделав еще два-три наброска, он дож дался перерыва в бомбардировке и, не спеша, поднялся с полуразбитой бар­жи на берег, где его уж е разыскивали.

Старик Скобелев, страдавш ий отрыжкой и потому про­званный среди офицеров «Рыгун-паш ой», встревоженно спросил:

— Василий Васильевич, где это вы были?— Н а одной из барж. Очень заинтересовался, как р вут­

ся гранаты . Вот и наброски в альбоме...— Вы что, ошалеть изволили?.. Это вам, голубчик, не

Туркестан. Здесь , голубчик, турки, да еще с английским оружием! Если вы будете так себя беспардонно вести, вас не надолго хватит.

Предостережение старика Скобелева подействовало на художника. Некоторое время он, соблюдая осторожность, писал обычные этюды, зарисовывал карандаш ом типы бол­гарских дружинников, русских солдат и пленных турок. Его наброски карандашом, иногда с письменным указанием цве­та красок, делались на скорую руку , чтобы во время работы над картиной не забы ть или до мелочей вспомнить всё как было. Это был добросовестный сбор материалов бесстраш­ным, но не бравирующим смелостью, художником.

О днажды вели с допроса пойманного шпиона. Он ока­зался австрийским бароном, прокутившим свое состояние и, по нужде и убеждениям, рискнувшим сослужить служ бу ту­рецкому султану, а заодно и его английским благодетелям. Нахлобучив на глаза шляпу и засунув руки в пустые кар ­маны пиджака, шпион спускался по узкой лесенке из бол­гарской хаты , где только что был уличен в шпионаже. Его провожали усаты е ротмистры, а на улице ожидал усилен­ный солдатский конвой. Шпион был уравновешен, спокоен и, казалось, улыбался. Верещагин, сидя на скамейке, наиро тив хаты , наспех набрасывал контуры этой сцены.

Потом он спросил старика Скобелева:— Ваше превосходительство, чего ради он так весел,

разве не расстреляю т?..

175

— Нет, Василий Васильевич, подлец оказался австрий­ским подданным, притом бароном. А дъю тант его величества распорядился отправить мерзавца в Петербург. Т ам будут переговоры с посольством и, вероятно, возвратят это сокро­вище австрийскому императору Францу-Иосифу...

В другой раз на высоком берегу Д ун ая Верещагин рисо­вал двоих казаков. Один из них внимательно всматривался сквозь солнечное марево в противоположный берег, др у­гой — часовой-напарник спокойно сидел на лугу и уничто­жал в своем белье насекомых. Свободный от деж урства к а ­зак, расспрашиваемый Верещагиным, охотно вступил с ним в беседу о некрещеных басурманах-притеснителях, о войне и своем к ней отношении.

Полуденное солнце жарко палило с бирюзовой высоты. О т реки неслась легкая и приятная прохлада. Узкий остро­вок разделял Д унай посредине. Н а другом, вражеском бе­регу, то там , то тут дымились в зелени кустов костры. Д ви ­жения турок не было заметно, но русские не сомневались, что они находятся на противоположном берегу и, возможно, наблюдают за поведением русских войск. И там, у турок, на прибрежных высотках, торчат жерди, а на них накручены промасленные тряпки, всегда готовые вспыхнуть, как сигна­лы о нарушении спокойствия на Д унае.

— Т ы бы, служивый, между делом рассказал , как сюда попал, на войну, да не скучаешь ли по дому? — обратился Верещагин к казаку . Т от хитровато посмотрел из-под высо­кой барашковой папахи, улыбнулся и сказал :

— Попал, как все, ваше высокородие, на своем коне от Дону до Д ун ая почти галопом. А если о доме туж ить, так незачем и служить. К азак наш, брат, человек особенный: ему война что чеботарю сапожное ремесло. П равду я гово­рю? Только чего с турка в зя ть ? К расные штаны да пога­ная трубка — вот и вся пожива. И тут уж приходится не наживы ради пику да саблю опробовать о басурманскую шею, а ради защ иты православных болгар. Они ж е дей­ствительно нам братья родные: вроде не по-нашему говорят, а кажинное слово поймешь, много и кумекать не надо. В ла­сы — волосы, брада — борода, по-нашему — мужик, по-их- нему — селянин. К акая же разница? А турок — тот и го­ворит не поймешь чего, и вместо бога — М агомет, чёрт его знает, какой! И на святой собор вместо креста полумесяц приладил! Вот доберутся руки до них, покажем мы им М а­гомета!..

176

— Д р аться они тоже умеют, — заметил Верещагин, не отрываясь от рисунка, с видимым желанием продолжить разговор.

— Еще бы! — согласился казак . — Их и Румянцев, и С у ­воров, и К утузов били-били, пора бы уж е и научиться. . Д а храбро они только головы реж ут мирным болгарам. Н у, те и бегут, и бегут в страхе. Нет, ваше высокородие, сами знает©— против русского солдата и казака им не устоять, никак не устоять ! Позвольте вас спросить: вы, говорят лю­ди, давно молодого Скобелева знаете, ну — как он? С виду вроде бы не трусоват... И с нижними чинами обращения держится хорошего. О пять ж е два Георгиевские креста не каждому дарма даю тся.

— Лучшего генерала подыскать трудно, — отозвался Верещагин. ■

— Вот и добро нашему брату! Хороший атаман всему делу голова. А за Дунай скоро, ваше высокородие?

— Не могу знать, служивый.— Д а -a. И широк же он в этих местах! Н а кобыле не

перескочишь. Помеха немалая. Где вплавь, где в брод, а одо­леем. Н ачальству видней. А вы тем и занимаетесь, что кар­тинки нарисуете, потом в книгах пропечатаете? Д озвольте взглянуть...

— Кухаренко! — крикнул в это время наблюдатель с поста. — Не мешай господину-барину дело делать. Стано­вись на мое место. Черед твой, а я пойду исподнее в Д унае пополощу, на солнышке в два счета высохнет...

В альбоме художника в этот день был заготовлен рису­нок для будущей картины: «П икет на Д ун ае»...

В первых числах июня Верещагин встретился с лейте­нантом Скрыдловым, командиром небольшого миноносного катера «Ш утка» . Когда-то, — почти двадцать лет прошло с тех пор, — Верещагин и Скрыдлов учились в Морском корпусе, уходили на фрегате в чужие страны и вдруг — встреча на Д унае!

Скрыдлов рассказал Василию Васильевичу, что на своей «Ш утке» он занимается делами не шутейными, устанавли­вает на Д унае минные заграж дения. Кроме того, готовится с миной «кры латкой» атаковать на Д ун ае большой турецкий пароход. А это как раз и было самое интересное для худож ­ника, бывшего гардемарина.

Верещагин выслуш ал Скрыдлова и сказал :— Невелика ваша «Ш утка» , но думаю, что и для меня

12 К. Коничев 177

на ней местечко найдется. — И для ясности добавил: — В момент минной атаки ...

— К вашим услугам корма, а в моем распоряжении нос «Ш утки». Н а корме вам хозяйничать. Н е советую только с этюдником или мольбертом устраиваться. Пойдем под пу­ли, — предупредил Скрыдлов.

— Скоро ли это случится?— В ближайшее сумрачное утро...Верещагин из штаба Скобелевского соединения перешел

временно на «Ш утку» к С крыдлову. Но недолго ©му при­шлось плавать на этом быстроходном суденышке по м ут­ным волнам Д ун ая .

О днажды в теплое и туманное июньское утро «Ш утка»* снабженная миной «кры латкой», вышла на стрежень реки и, разви вая скорость до четырнадцати узлов, понеслась в том направлении, где вдалеке, около турецких берегов, ды ­мили неприятельские суда. Заметив турецкий военный паро ход большого тоннажа и не особенно значительной ско­рости, — не превышавшей и девяти узлов в час, — С кры д лов решительно повел «Ш утку» в атаку. Верещагин стоял за обносом на корме и хотел было изобразить что-то в сво­ем карманном альбоме. Н а берегу столпились турецкие сол­даты и кричали, не реш аясь открыть стрельбу по русскому катеру, от которого невесть почему удирало на всех парах большое, вооруженно© пушками, судно. Но прошло минуты две, и ружейный треск раздался с берега. Пули впивались в бортовую обшивку «Ш утки ».

«О го! Действительно, тут не до зарисовок! Живому бы вы браться, и то ладно», — подумал Верещагин, пряча аль­бом в широкий карман парусинового плаща. М еж ду тем «Ш утка» неслась изо всех сил и, казалось, вот-вот настиг­нет пароход и с ходу ударит в него миной, прикрепленной к длинному шесту. Верещагин видел искаженные ужасом ли­ца турецких матросов. Еще несколько минут бешеной гон­ки — и мина с огромным зарядом взры вчатки ударилась в борт турецкого парохода, ударилась и... не взорвалась, — во время обстрела были перебиты провода. «Ш утка» развер­нулась и под ружейным обстрелом пошла обратно в Ж ур­жево.

Во время неудачного пробного налета лейтенанта С кры д- лова зацепили две пули. И стекая кровью, он упал на руки подхвативших его матросов. Боль в бедре почувствовал и Верещагин. Рана была глубокой, но он, ухвативш ись рукой

178

за поручень, стоял на корме и, сж ав кулак, грозил в сторо­ну стрелявших турок. К огда «Ш утка» пристала к берегу, Скрыдлова вынесли на носилках, а Верещагина вывели под руки два крепких матроса.

Скобелев вышел им навстречу, снял ф уражку, расцело­вал того и другого:

—■ Молодцы, смельчаки! М ы с берега в бинокли видели, как вы гнались за туркой. Э , кабы мина не испортилась!..

В тот ж е день Верещагина навестил в полевом госпитале военный корреспондент, писатель Немирович-Данченко.

— К ак себя чувствуете? — поинтересовался он.— Вполне терпимо. Превосходно!— Н а что жалуетесь?— Н а то, что из-за ничтожной раны не смогу в ближай­

шие дни участвовать в переходе через Д унай . А форсиро­вание Д ун ая хотелось бы изобразить на полотне. Н е увидев перехода, не уч аствуя в нем, мне с чужих слов картины не написать. Досадно, но что поделаешь!..

— Не будет ли, Василий Васильевич, от вас поручений? Весь к вашим услугам ! — сказал Немирович-Данченко.

— Весь — это много. Себе пригодитесь, — силясь улы б­нуться, проговорил художник. — Но есть к вам одна неболь­шая просьба. Врачи подчистили рану, приказали мне ле­ж ать таким манером — не двигаясь... Напишите Стасову несколько слов, что чувствую себя превосходно, скоро пере­ведут меня отсюда в Бухарест в госпиталь «Красного К ре­ста» . Д а чтобы мне не скучать, пусть присылает газеты . Вот и всё...

— Извините, Василий Васильевич, я вас не буду з а ­труднять разговором. С тасову напишу, пошлю телеграмму. Выздоравливайте. Возвращ айтесь. В Бухаресте наш знаме­нитый Николай Васильевич Склифасовский, — он вас быст­ро поставит на ноги.

— Не сомневаюсь... — глухо ответил Верещагин.Немирович-Данченко слегка пожал бледную и холодную

руку, поглядел пристально на загоревшее, обрамленное бо­родкой лицо художника и, наклонившись, поцеловал его:

— Д о скорой встречи, Василий Васильевич!..В Бухаресте, примерно через месяц, Верещагин начал

поправляться. От Стасова, через русского консула в Р ум ы ­нии, получил он сразу несколько обстоятельных писем, и каж дое из них кончалось строчками дружеского утешения. В одном из писем Стасов сообщал, что Репин возвратился

179

из-за границы в Россию и, будучи в М оскве у Т ретьякова, пришел в Великое восхищение от верещагинских туркестан­ских картин. Он нашел в них свежесть взгл яда , оригиналь­ную натуральность представлений, чудеса колорита. И ко всему этому — простоту, смелость и самостоятельность...

Д ругое письмо заканчивалось словами: «В ы здоравли­вайте, выздоравливайте, берегите себя — не только для ее- бя, но и для России».

Лишь в одном из многих, сразу полученных писем, был упрек Стасова Верещагину — горький, но дружеский упрек: «Н у ладно Скрыдлов, а зачем же Вам-то было садиться на эту «Ш утку» . К чему эта Ваша татарская торопливость?..»

Верещагин бережно хранил все письма друга, но это порвал в клочки и с присущей ему горячностью отписал С тасову:

«Слуш айте: я оставил Париж и работы мои не для того только, чтобы высмотреть и воспроизвести тот или другой эпизод войны, а для того, чтобы быть ближе к дикому и безобразному делу избиения; не для того, чтобы рисовать, а для того, чтобы смотреть, чувствовать, изучать людей. Я совершенно приготовился к смерти (еще в П ариж е), пото­му что решил, вы езж ая в армию, всё прочувствовать, сам с пехотою пойти в штыки, с казаками в атаку, с моряками на взры в монитора и т. д. Н еужели Вы из числа тех, которые скаж ут , что Скрыдлов шел для дела, а я ■— от безделья? Собака, дескать, бесится с жиру. Если бы не пробили мне бедро на «Ш утке», то я пошел бы непременно с первым пон­тоном на тот берег и, вероятно, был бы заколот или полез бы на батарею и т. д.

Если Вы спросите меня, почему бы не воздержаться и от того, и от другого, и от третьего, — так я с Вами больше и объясняться не хочу, да и не могу, потому что еще слаб...»

Верещагин устал. Откинул письмо на тумбочку, зад у ­мался: «Вот и Репин меня в письме к Стасову вспомнил. Все мы к нему, поборнику искусства, тянемся — и с ну­ждой и радостями... А Репин, этот будет громадина, судя по его «Б урлакам ». Большущий талант...» Перечитал пись­мо и добавил только две строчки: «Спасибо Репину за лест­ный отзыв, всякого ему успеха и поменьше детей (м еж ду нам и)».

К ак ни благоприятны были условия в госпитале, как ни заботливо ухаживали сестры милосердия, впервые в русской

180

армии добровольно приехавшие из Петербурга и М осквы на Балканы, скучища казалась Верещагину невыносимой. Он нервничал оттого, что зря пропадало время. Газеты , посы­лаемые Стасовым, поступали неаккуратно. Читать было нечего. В мире происходили интересные события, не заме­чать их означало отставать ог текущей жизни. Время в гос­питале проходило однообразно.

О днажды русских раненых посетила представительная ру • мынская особа. Н арядное платье е© виднелось из-под бе­лоснежного шелкового халата с позолоченными застеж ка­ми. Н а макуш ке головы была надета крохотная бархатная шапочка, усыпанная бриллиантами. Напыщенную посети­тельницу сопровождали русские сестры милосердия. У них Верещагин громко спросил:

— Что это за птица влетела в нашу палату?—• Т -с-с-с! Господин Верещагин, это сама румынская

королева!..— А х, королева! Пардон! Не тревожьте меня, я

сплю. — Повернувшись лицом к стене, спиной к подошед­шей королеве1, он нарочито захрапел здоровенным мужицким храпом. Королева вздрогнула и, положив на тумбочку пода­рок, безмолвно удалилась. В оставленном королевой свертке, кроме шоколада, батистовых платков, наилучших папирос и двух бутылок вина, оказались французские д у ­хи, а главное — почти свежие газеты и журналы из Пари­жа. Угостив сестер милосердия королевским шоколадом, В е­рещагин с жадностью ухватился за газеты . В одном из но­меров он прочел извещение о смерти Тьера.

— Одним изрядным мерзавцем меньше стало, — доба­вил к извещению Верещагин. — Такой, казалось, хилый и тщедушный, ко дьявольски жестокий, а прожил почти во­семьдесят лет! Что называется, чужого веку хватил!

Ф ранцузские газеты напомнили ему о Париже, о К рам ­ском, работавшем там, и наконец, о своей парижской м а­стерской и домике. «К стати , н© написать ли Л еману, как там моя хатка в М езон-Лафф итте?» — подумал Верещагин и с трудом поднялся с койки. Опираясь на палку, он прошел из угла в угол палаты . В раскрытые окна доносился улич­ный шум румынской столицы. З ап ах цветущих под окна­ми кустов жасмина и акацнй смешивался с ароматом духов, оставшихся после ухода королевы.

Верещагин достал из тумбочки конверт и бумагу, при­строился к столу, задум ался : «Кому и о чем я хотел на­

т .

писать?.. Д а , да — Леману. Что ем у? ..» — и, позабыв о до­мике в Мезон-Лаффитте, рукою, дрожавшей от слабости, написал: «Воображаю, какой переполох наделала смерть Т ьера. Республиканцы, дум ается мне, много потеряют, если не сгруппирую тся немедленно вокруг Гр еви и Гамбетта. Ужели еще до сих пор не довольно для бурж уазии ...» — перо выпало из рук. Перед глазами появились темные кр у ­ги, дрогнули и словно закачались белые стены палаты. Придя в сознание, Верещагин еле добрался до койки.

Через месяц лежания и лечения в лазарете, он почув­ствовал себя здоровым и потребовал разрешения выехать в казацкую дивизию генерала Скобелева. Война продолжа­лась, число раненых в бухарестском госпитале увеличива­лось с каж ды м днем.

— Я так , пожалуй, всю войну у вас проваляюсь, — го­ворил Верещагин профессору Николаю Васильевичу Скли- фасовскому, — если не отпустите меня из лазарета, то дай­те мне работу. Я буду вам помогать ампутировать раненых.

— Этого еще недоставало! — воскликнул профессор. — У вас и без того нервы ш алят.

— Н ервы — нервами, а художник обязан всё видеть, чувствовать и знать. Я думаю о картине, где должен пока­зать и раненых героев, и женщин — сестер милосердия, и вашего брата — доктора. Т р уд ваш благородный, достоин наивысшей оценки. П роковырять ды ру штыком или руба­нуть шашкой наотмашь — дело нетрудное, дело секунды ; еще легче пустить в человека пулю. А вот отремонтировать человека — куда трудней !.. — И, невзирая на возражения профессора, Верещагин надевал больничный халат и отправ­лялся в хирургическое отделение помогать медикам.

О днажды , незадолго перед выходом из госпиталя, Вере­щагина навестил английский корреспондент Ф орбс, нахо­дившийся при штабе русских войск.

— И з вежливости, сэр, или из любопытства пришли вы сю да? — спросил его Верещагин.

— Я военный корреспондент, господин Верещагин, и этим всё сказано. Лю бопытство? Д а . Долг вежливости? Д а . Вами интересуется английская пресса, о вас хочет знать наш читатель. Ваше здоровье? Что думаете делать после вы здо­р о вл ен и я?— З а д ав несколько вопросов художнику, кор­респондент поспешно стал записывать в книжечку его от­веты.

Потом спросил:

182

—* И звестно ли вам, что в английских и немецких газе­т ах уж е сообщалось о вашем ранении?

— Не знаю, не слышал, не читал...— Т ам очень вам сочувствую т и соболезнуют. Газеты

пишут, что для России потеря такого художника равнялась б ы проигрышу крупного сражения...

— Н у это вздор! Т ак и запишите. К огда-то нечто по­добное вы сказал в пылу восторга художник Крамской по поводу моих туркестанских картин, сравнивая их с завоева­нием Туркестанского края... Нелепо и даж е кощунственно сравнивать жизнь одного человека с жизнью тысяч людей, погибающих или погибших в сражениях. То, что они герои­чески жертвую т собой «з а други своя», — это неизмеримо никакой ценой! К сожалению, люди, избалованные властью и пресыщенные богатством, не понимают этого и не ценят, и не берегут простых людей...

— Что вы можете сказать о генерале Скобелеве? П ред­полагаете ли изобразить его на полотне?— осведомился Ф орбс.

— Х арактеристик генералам не даю, — ответил Вере­щ агин .— Одно скаж у — я люблю М ихаила Дмитриевича за то, что он любит солдат. Боевые свои качества покажет « а деле. И туркам от него не поздоровится, это можно пред­видеть. Русские солдаты , выносливые и храбрые, пойдут в огонь и в воду, и своего добью тся... Какие я напишу карти­ны — увидите после войны.

— Б удут ли они выставлены в Лондоне?— Полагаю, да...— Разрешите еще один вопрос, последний...— П ожалуйста!..— У вас на столике ж естяная круж ка и солдатская де­

ревянная ложка. Н еужели для знаменитого художника нет лучшего сервиза?

— Эти предметы я выменял у одного казака , которому отдал свой именной серебряный бокал. Они меня вполне устраиваю т. Особенно удобна деревянная ложка. Недаром солдаты вологодского полка так и говорят: «Б ез деревян­ной ложки солдат не вояка, где щи да каша — там и пози­ция наш а!..»

Ф орбс откланялся и отправился на почтамт передавать телеграмму.

Почти три месяца Василий Васильевич пролежал в гос­питале. З а это время русские войска перешли Д унай : гене

183

рал Гурко со своей армией начал переход -Крез Балканы. Развернулись бои в районе Шипки и Плевны. Русским вой­скам помогали болгарские добровольческие отряды опол­ченцев, быстро и дружно возникавшие на освобождаемой от турок болгарской земле.

Когда Верещагин прибыл в соединение Скобелева, ге­нерал верхом на белом коне объезжал построенные в две шеренги болгарские дружины, приданные в помощь русским войскам. Адъю тант генерала, Сергей Верещагин, ловко си­дел в седле и держ ался на близком расстоянии от Скобе­лева. Василий Васильевич, приехавший в коляске, не доез­ж а я свернул в переулок и зашел в пустую избу. В разбитые окна был виден весь строй болгарских дружин и слышна речь Скобелева к ополченцам.

— Болгаре, друж и н н и ки !— сдерживая коня, торже­ственно произнес генерал. — Вам известно, зачем русские войска вступили в Болгарию. Вы с первых дней формиро­вания болгарского ополчения показывали себя достойными участия русского народа. В сражениях в июле и августе вы заслужили любовь и доверие ваших ратных товарищей — русских солдат. П усть будет так в предстоящих боях. Вы сражаетесь за освобождение вашего отечества, за неприкос ­новенность родного очага, за честь ваших матерей, сестер, жен — словом, за всё, что на земле есть ценного, свято­г о .. .— Генерал кончил свое обращение, и громкое «ур а» прокатилось по селению.

•—■ А теперь отдыхайте, молодцы!..Пришпорив коня, Скобелев вскачь помчался к штабу

дивизии. З а ним едва успевал ординарец. В ы ж дав еще не­сколько минут, Верещагин покинул избу и в коляске пока­тил к ш табу Скобелева. Встреча была шумной и радост ной. Офицеры окружили художника, справлялись о его здо ровье, расспрашивали о самочувствии.

■— Чего тут спраш ивать! Приехал, значит, здоров. Вина давайте, вина! — требовал ген ерал .— П овара позовите сю ­да! Режьте жирного барана. Ужин — в два счета! Выруча- гин с нами! Помните, Василий Васильевич, как бывало в Самарканде вас солдаты величали?.. Н е Верещагин, а Вы ручагин! Здорово вы тогда выручили гарнизон! К ак р ана? Вполне залечена?

— Всё в порядке, Михаил Дмитриевич!— Н у, господа офицеры, в честь прибытия Верещаги

на ужин будет в саду, за штабом. П усть играет оркестр!

184

— Ваше превосходительство, по вечерней заре м узы ку турки услыш ат, подумают — к нам государь прибыл, из пушек обстреляют, — предупредил ординарец.

— О тставить м узы ку, заменить п есн ям и !— распоря­дился Скобелев.

Вечером, перед закатом солнца, в зелени фруктового сада состоялась пирушка. Офицеры и Скобелев пили за здоровье Верещагина, поздравляли с выздоровлением и во з­вращением в строй.

Под звон бокалов хор голосистых солдат-украинцев пел:

З а Дунаем, за рекой,В стороне турецкой,М ы дралися со врагом,Бой был молодецкий.М ы реку переходили Не мостом, а прямо вброд,Рассказать, как было дело —Удивился б весь народ...

Д унай остался далеко позади. А впереди, в зелени са­дов и в дыму пожарищ, много еще болгарских городов и селений лежало под турецким сапогом.

Верещагин, не тратя времени даром, принимался за р а ­боту с утра. Он бывал среди болгар, делал с них множе­ство рисунков карандашом в альбомах. Красками на фанер­ных дощечках в местах, опасных для жизни, писал этюды, накапливал материал для будущих больших работ. Но в тревожной, боевой обстановке при частых переездах с ме­ста на место случалось, что работы художника пропадали и не находились. В одном гвардейском отряде, рискуя жизнью, Василий Васильевич написал красками около со­рока этюдов. Он сдал их на хранение знакомому медику, а тот потерял. В другой раз вестовой Верещагина, прельстившись виноградным вином, запил и растерял хранившиеся у него зарисовки, а вместе с ними — краски и личные вещи х у­дожника. Всё это раздраж ало Верещагина, выводило его из равновесия.

Особенно тяж елы м для Верещагина, как и для многих участников сражения под Плевной, был день одиннадца­того сентября.

Царь А лександр Второй, находившийся в Действующей армии, справлял свои именины. Командующий русской ар* мией на Балканам, родной брат царя, Николай Николаевич,

185

•чтобы угодить в именинный день своему ?великодержавно- м у» брату, намеревался штурмом взять Плевну. В раннее утро высшее духовенство, облаченное в драгоценные ризы , отслужило перед походным алтарем на помосте благодар­ственный молебен, упраш ивая всевышнего продлить лета благочестивейшего государя и «покорити под нози его вся- 'кого врага и супостата».

Н ачался третий, и самый неудачный, штурм Плевны. По размокшей от проливных дождей глине солдаты , сколь­зя и падая, и ув я зая , еле.двигались к турецким редутам , готовым к решительному отражению атаки. И едва только цепь за цепью приближались русские полки к укреплени­ям противника, как турки скашивали их ружейным и артил­лерийским огнем. Подступы перед Плевной были покрыты убитыми и ранеными, но войска по-прежнему шли и шли на верную гибель.

Венценосный именинник, подвыпивший в день своего ангела, сидел на складном стуле в окружении свиты и, с от­даленной возвышенности наблюдая в бинокль за ходом боя, ■ничего не видел, кроме дыма, расстилавш егося на широком пространстве, занятом наступающими...

Верещагин в это время находился около царской свиты. Он видел обилие порожних бутылок из-под шампанского. Он слышал грохот турецких батарей, частые разры вы сна­рядов и чувствовал умом и сердцем, что тупость и нераспо­рядительность командования принесет громадные потери в плохо обученных войсках, безрассудно брошенных на убой. Ш таб и вся царская свита долгое время были в отрыве от штурмующих частей. Сведений о ходе штурма не поступа­ло. Ц арь оживился, когда узнал о прибытии американского агента Грина, располагавшего якобы точными данными с ■поля боя, и пожелал выслуш ать его как очевидца.

— Ваше величество, все атаки русских отбиты. Ш турм Плевны сорван. Жертвы колоссальные... — доложил амери­канец.

— Надо двинуть гвардию, — неуверенно предложил кто- то из высокопоставленных.

— Отбой! — приказал главнокомандующий, — опять сорвалось!

М еж ду тем Скобелев со своими храбрецами, при под­держ ке болгарских добровольных дружин, занял селение Гривицу. Его войска зашли далеко вперед с левого фланга и захватили у турок господствующий над Плевной редут.

186

При своевременной поддержке мог бы измениться результат всего наступления. Но «главн ая квартира» не ведала об успехах скобелевских солдат, не поддержала их резерва­ми. Н а другой день турки оттеснили Скобелева. Ш турм был отбит с огромными потерями.

В этот трагический день был убит брат художника Ве­рещагина, Сергей Васильевич, другой брат, А лександр, офи­цер и литератор, — тяж ело ранен. Верещагин забросил ра­боту над картиной «А лександр Второй под Плевной», не­сколько дней разы скивал на поле боя труп убитого брата Сергея. И не мог найти...

Война на Балканах затягивалась. П риближалась зима.

Н А Ш И П КЕ ВСЁ СПО КО Й Н О

Неудачи под Плевной вы звали ропот среди русских сол­дат. Многие понимали, что только «августейш ее» командо­вание, царь и С тавка, виноваты в провале наступательных операций. Втихомолку говорили о слабости и отсталости вооружения, о том, что ни царь с наследником, ни верхов­ный главнокомандующий не способны вершить военные дела.

И з Петербурга Стасов сообщал Верещагину:

«Ч то касается войны, Вы не можете представить себе здешнего всеобщего негодования, злобы, досады , обвине­ний — даж е со стороны самых отчаянных чиновников, преж­де, бывало, самых ярых противников всяческого либера­лизма, свободомыслия. Все говорят, что нынешняя война в 100 раз постыднее Крымской 1853 года, хотя солдаты и офицеры — верх всего великолепного, великодушного, ге­ройского. И в такую войну так опростоволоситься, в войну, первую в мире, из всех известны х!!! М ы тут просто все в отчаянии!..»

И в глубоком тылу, и на позициях в Болгарии — всюду обсуждались военные неудачи. И там и тут за великие по­тери живой силы, за неумение воевать, за нераспорядитель­ность и неподготовленность к войне осуждали бездарный верховный штаб. Солдаты возлагали надежды на двух ге­нералов— Гурко и Скобелева.

Ц арь с наследником, покинув армию, уехали в Петер­бург. После их отъезда войска больше не пытались брать

187

Плевну штурмом, а отрезав ее от основных турецких сил, заставили капитулировать.

Положение изменилось. Гурко разработал план зимнего наступления на Софию и в направлении Константинополя. Скобелев готовил своих солдат, казаков и болгарских опол­ченцев к решающей схватке и прорыву турецких укрепле­ний в районе деревень Шипки — Шейново. При сдаче П лев­ны русским войскам досталось исправное турецкое воору­жение. Трофейными руж ьями системы «Пибоди», стреляв­шими дальше устаревших «крынок», вооружались целые части русских солдат.

Усиленная подготовка к наступлению и дальнейшему по­ходу за Балканы рассеяла мрачные думы Верещагина, тя жело переживавшего в то время гибель брата. Он снова зан ялся зарисовками. Не упуская ни малейшей возм ож ­ности, заполнял свои походные альбомы набросками пейза­жей Болгарии, военных доро-, запруженных подводами ра неных, перевязочных пунктов. Х удожник снова и снова ри­совал русских героев-солдат, и пленных турок, и поля сра жений, усеянные обезображенными трупами. И тогда же, набрасывая отдельные, почти неуловимые для простого гл а ­за черточки, из которых слагался образ, художник обду­мывал сюжеты и композиции своих будущих произведений. Первые замыслы заносились в виде мелких эскизов в по­ходные альбомы.

Встречавшийся с ним в эти дни Василий Иванович Н е­мирович-Данченко отмечал в своих записках, что Вереща­гин являлся блестящим исключением среди художников, изображавш их своих высоких меценатов в образе М арса верхом на лошади. Верещагина любили, с ним были откро­венны в разговорах солдаты ; любил его и боевой генерал Скобелев. Генерал не раз прислушивался к советам худож ника, зная, что эти советы исходят от друга-доброжела теля.

О днажды , когда на балканских возвышенностях н асту­пили холода, выпал обильный снег и по-российски зак р у ­тились бешеные метели, Верещагин побывал в одной из дивизий генерала Радецкого. Д ивизия занимала оборону на Шипкинском перевале. А генерал, любитель кутить с утра до вечера, находился в пяти верстах от расположения своих войск, в теплой землянке, под надежным прикрытием бре­венчатого навеса. Радецкий отсиживался в тепле и безопас» ности. А зартно играя со своими штабными офицерами и

188

интендантами в «винт» и в «двадцать одно», он и не думал о том, что происходит в снежных окопах.

С кры вая истинное положение от начальства, генерал ежедневно слал в штаб верховного главнокомандующего и в Петербург одно и то же телеграфное донесение: < Н а Ш ип­ке всё спокойно». М еж ду тем солдаты погибали не столь­ко от турецких пуль, сколько от морозов и ураганных ме­телей Обмороженных солдат изо дня в день отвозили пар­тиями в госпиталь, в город Габрово. Д ивизия таяла, попол­нялась резервами, медики не успевали справляться с обмо­роженными, а Радецкий неизменно докладывал командова­нию: «Н а Ш ипке всё спокойно».

Верещагин пробрался в горы, где оборонялись и з а ­мерзали заметаемые снегом солдаты. Он набросал каранда­шом этюды будущ их картин: «Снежные траншеи на Ш ип­ке», «Н а Ш ипке всё спокойно» — и показал их Радецкому.

— Ваше превосходительство, на Ш ипке не так уж спо­койно, как вам каж ется. Вот, обратите внимание: этот на­бросок сделан мною с натуры. Солдаты сидят и лежат,скрю ­чившись, в своих холодных шинелишках, в изношенных са ­погах, не в землянках, а в окопах, вырытых прямо в снегу. Единственное спасение от холода — башлык. Но этого, как видите, недостаточно. Народ умирает от холода, а интен­данты — не секрет! — воруют и дую тся в карты . Им, ваше превосходительство, и дела нет до мученика-солдата...

— Позвольте, позвольте, — рьяно запротестовал Р адец ­ки й .— Адъю тант, сю да!.. Поглядите, что изобразил худо ж ­ник. Т ак ли это?

— Ему видней, он там был. Полагаю, что так, ваше превосходительство. Есть обмороженные, есть насмерть з а ­мороженные. К то же мог ожидать таких холодов!

— В самом деле, кто же мог угадать божие соизволе­ние? Здесь же Болгария, а не Сибирь. Летом здесь вино­град, розы, хризантемы, и вдруг — нате, пожалуйста: мо­роз, вьюги... Кто же мог зн ать? Н у-с, как нам быть, гос­подин Верещагин? К ак бы вы поступили на моем месте?

— Вы командуете, ваше превосходительство, вам и при­надлежит забота о спасении замерзающих, — сказал х у ­дожник. — Надо поднять на ноги интендантство, привести в чувство этих пьяниц и мошенников. П усть откуда угодно добудут и вы дадут солдатам полушубки, теплое белье, в а ­ленки, шерстяные портянки, рукавицы. По чарке водки на­до отпустить на каждого — для поднятия духа. Д о самого

189

царя надо дойти в хлопотах о солдате. Д итя не плачет — мать не разумеет. А ваши люди, — лукаво улы баясь, до­бавил художник, — день за днем потешают высшее началь­ство одной депешей... Чего доброго, такая депеша в пого­ворку войдет.

Вернувшись от Радецкого, Верещагин доложил о своих впечатлениях Скобелеву в штабной квартире.

— К ак же, как же, всем известно, что у Радецкого всё обстоит благополучно: «Н а Ш ипке всё спокойно». Д а , В а­силий Васильевич, пошли воевать, а много не предусмотре­ли, многого не учли! Вот и отдуваемся. И теплая одежда нуж ­на обязательно, и шанцевый инструмент у нас не в достат­ке, и бескормица, и лошади некованые. Сплошь и рядом из- за мелочей да из-за недоглядок расплачиваемся солдатской кровью. Хорошо, если у кого совесть этим будет потрево­жена, а то вот сидит старый дуралей, да в карты дуется , да шампанское ведрами хлещет. А побывал бы в транше­ях, посмотрел бы на обледеневшие трупы солдат, авось не твердил бы, как дятел, в уши верховному и в П етербург: «Н а Ш ипке всё спокойно». В военное время самообман и. благодушие хуж е противника. Н у, как — прозябли небос&, побывав там ? — заботливо спросил Скобелев и, не дожи­даясь ответа, распорядился подать горячего чаю.

Верещагин сбросил болгарский дубленый полушубок,, снял ватную поддевку и подсел поближе к накаливш ейся железной печке. Скобелев придвинулся к Верещагину и сно­ва доверительно заговорил:

— Мне вот эти донесения Радецкого, Василий В асиль­евич, напоминают, знаете ли, такую песенку франко-прус­ской кампании:

Великой Франции бойцы Поля в бою устлали тучно:А там, в Париже, наглецы Депеши шлют во все концы:«Всё обстоит благополучно...»

Вот это-то «благополучие» и довело французов до того,, что сам император угодил в плен!..

З а чаем разговорились о политике, о социалистах и анархистах. Скобелев выспрашивал Верещагина:

— Чего они хотят, чего стремятся достигнуть? С ка ­жите, Василий Васильевич, вы ведь знаете требования этих господ?

190

Верещагин задум ался и нескоро ответил на вопрос. С на­чала он вы сказал , даж е себе самому непонятное, суждение со ссылками на христианское учение. Но это были неясные,, первые пришедшие в голову мысли.

— Говоря по душ ам, Михаил Дмитриевич, должен соз­наться — неглубоко я плаваю в этих вопросах. С учение» М аркса я незнаком, Герценом зачиты вался и весьма у в а ­жаю эту, светлой памяти, личность. По моему понятию, — продолжал Верещагин, — все события нашего времени блед­неют перед социализмом, который движ ется на нас гроз­но, словно молниеносная громовая туча. Народные массы, в течение долгих веков влачившие жизнь, граничившую с медленной голодной смертью, уповая на лучшее будущее, не желают больше ж дать...

— Чего же хотят о н и ?— нетерпеливо спросил Скобе­лев, отставляя остывший стакан чаю.

— Ясно, чего хотят, — сказал Верещагин. — Ни боль­ше, ни меньше, как уравнения богатств в грядущ ем обще­стве. Они требуют материального и нравственного уравне­ния всех прав... Они стрем ятся открыть действительную вру свободы, равенства и братства, взамен теней этих высо­ких вещей, какие сущ ествую т ныне... Б удут осложнения, споры, гражданские войны...

— Всё это интересно и, пожалуй, страшно. А когда это может, по вашему мнению, произойти? Кто может быть победителем в этой борьбе? — снова спросил Скобелев, об- локотясь на стол.

Василий Васильевич сделал значительную паузу, сопро­водив ее несколькими глотками чаю, и посмотрел вокруг се­бя. В помещении, где они находились, никого посторонних не было. Ординарец расположился за дверью в прихожей. 2 а капитальной глинобитной стеной шумели офицеры штаба.

— Весьма вероятно, — тихо заговорил Верещагин, —> что даж е нынешнее поколение будет свидетелем чего-либо серьезного в этом отношении. Что ж е касается до грядущ их поколений, то нет сомнения, что они будут присутствовать при полном переустройстве общественного порядка во всех государствах... И должен сказать : не всегда, нет... не всегда будут одерживать верх Галифе и Т ьеры ... Если только Н а­полеон Первый не ошибался, утверж дая, что победа всегда останется за «крупными батальонами» — победят «уравни­тели». Число их будет очень велико. Кто знает человече­

скую природу, тот поймет, что все, кому# не придется терять много, в решительный момент присоединятся к тому, кому терять нечего...

— Д а , пожалуй, всё это так и будет, —■ задумчиво про­говорил Скобелев, — но, видимо, мы не будем свидетелями больших перемен.

— К ак знать! Всё будет зависеть от обстановки. К р у­тые повороты и перевороты происходят во время войны. Но война войне рознь. Народ это смекает. Н арод нельзя долго обманывать. Он потребует правды.

Во время беседы в помещение вошел один из любимцев Скобелева, не раз отличившийся в боях полковник Паню- тин. Он только что приехал с позиции, где на подступах к турецким укреплениям Ш ипка — Шейново его полк вел перестрелку с турецкой пехотой. Скобелев и Верещагин при­ветливо поздоровались с полковником.

— Н у-с, господин полковник, садитесь чай пить, — пригласил Скобелев полковника, а Верещагину сказал : — Всё это очень интересно, Василий Васильевич, но ужели подобные вещи знают мои офицеры?

— Эх, Михаил Дмитриевич! И среди офицеров есть которые «сами с усам и»...

Н а этом их разговор прекратился. Подошел Куропат- кин, за ним граф Келлер. Началось обсуждение плана на­ступления на Ш ипку — Шейново. Верещагин слышал, как осторожный в цвоих решениях начальник штаба Куропат- кин возражал против смелого скобелевского плана. С сь лаясь на авторитет М ольтке, Куропаткин убеждал, что в зимнюю морозную и вьюжную пору Балканы непреодоли мы, что если двинуться — будут опять напрасные жертвы, что надо ж дать весны, лета...

— Будем воевать не по шаблону, — решительно возра­зил Скобелев. — Всё продумаем до мелочей, чтобы выбить турок из района Ш ипка — Шейново... Готовьте, господа, войска, поднимайте боевой дух солдат. О времени и поряд­ке наступления скоро отдам приказ. Руководство операцией возложено на меня.

Все разошлись, снова остались вдвоем Скобелев и Ве­рещагин. Генерал молча сидел над испещренной каран да­шом картой, затем подозвал к себе художника и предложил ему принять участие в разработке операции.

-— Конечно, опять жертвы , но надо сдеАать всё от нас зависящее, чтобы их было как можно меньше. Вас, Василий

192

Васильевич, я назначаю на время операции своим адъю ­тантом...

В морозное утро девятого января под прикрытием гус ­того тумана Скобелев двинул войска на турецкие редуты. А ртиллерия поддерживала наступающих, била по укрепле­ниям, мешая туркам вести прицельную стрельбу по рус­ским батальонам и болгарским дружинам, находившимся в штурме под командой Скобелева. Не успел рассеяться туман, как наступающие русско-болгарские части, пехота и батарея из восьми горных орудий, оказались на очень близком расстоянии от турецких редутов, перед жерлами выглядываю щ их из-ва каменных брустверов пушек. Н ача­лась пальба, горячая рукопашная схватка. Грудами лежали трупы русских и турок перед редутами и за редутами, ■ расположении турецких гарнизонов.

Восторжествовала внезапность нападения и сила рус­ского испытанного штыка. Н ад турецким штабом взвился белый флаг. Н а главном участке боя турки сложили ору­жие. Обезоруженные пленные строились в колонну. С дался в плен сам командующий, Вессель-паша, и с ним весь штаб — пятьдесят офицеров и четыре паши. Н а флангах еще шла перестрелка. Отдельные турецкие части и редуты не сдавались. Против них отчаянно и успешно сраж ался вооруженный трофейными английскими винтовками полк под командой храброго Панютина. Не щ адя своей жизни, дрались болгарские дружинники: никто из наступавших не хотел быть в последних рядах . Борьба на флангах продол­жалась. От обильно пролитой крови снег местами растаял , обнажив землю.

— Почему не сдаю тся остальные? Зачем напраенве кровопролитие? — сердито спрашивал Скобелев пленного Вессель-пашу.

— Не знаю, — отвечал тот. — Я приказал всем сд а ­ваться. Возможно, с Филиппополя прибудет на помощь Сулейман-паша с войском. Они ж дут...

— А х, вот к ак !.. — тихо сказал Скобелев. Его глаза сверкнули и лицо стало ярко-бронзовым, под цвет рыжей бороды .— Т ак знайте: вашего Сулеймана растрепал наш Гурко, а против этих упрямых баш ибузуков я сейчас же двину бригаду, а на придачу ей вологодский пфлк, и при­каж у в плен никого не брать!..

Скобелев заметил, как Вессель-паша дрогнул и, о чем- то прговорив с четырьмя пашами, сказал :

13 К. Коничев 193

— Разрешите послать на фланги из -числа пленных двух офицеров, пусть передадут от моего имени: лучше плен, чем безрассудная смерть...

В тот ж е день весь узел укреплений со всеми остаткам » гарнизонов в районе деревень Ш ипка — Шейново сдался на милость победителя. Колонны пленных турок под кон­воем удалялись в тыл. Обоз за обозом эвакуировались ра­неные. Скобелев приказал построить полки, участвовавш ие в штурме. В долине на фоне заснеженных шипкинских roj> ровными длинными рядами вы тянулся строй солдат.

Солдаты стояли вольно и от холода переминались на месте. Примятый и окровавленный снег хрустел под подош­вами сапог. После команды «С мирно!» строй всколыхнулся и замер как вкопанный. С левого фланга, из-за дубовой заиндевевшей рощи, на белом коне в распахнутой шинели показался Скобелев. З а ним свита и в первом ряду , вер­хом, — Верещагин. Взору художника представилась карти­на, которая потом была запечатлена им на полотне под на­званием «Ш ипка — Ш ейново»... И з полуразрушенных укреплений вы гляды вали умолкнувшие турецкие пушки. Н ад ними возвыш ались изуродованные обстрелом столет­ние дубы . И тут ж е валялось еще не подобранное оружие — винтовки, берданки, палаши. И множество трупов... Осо­бенно запомнился Верещагину один из павших русских сол­дат : он лежит на спине в застывшей луже крови; его глаза раскрыты , вы тянуты е руки закоченели со сжатыми кул а­ками, словно угрож ая самим небесам...

П роскакав галопом перед строем победителей Скобелев поздравил их с блестящим успехом. Громкое раскатистое «ур а» , затем его последние слова: «Всем по чарке вод­к и ! » — разнеслись по снежной долине и предгорьям. Сол­датские шапки летели вверх. И снова гремело несмолкаемое «ур а» .

Это была крупная победа в генеральном сражении. П уть на юг Болгарии к турецкой границе был теперь свободен.

В штабе Скобелева господствовало оживление. Генералу принесли телеграмму Вессель-паши, адресованную в Кон­стантинополь султану: «После многих кровопролитных уси­лий спасти армию я и четыре паши сдались с армией в плен. Вессель».

— Передайте через Бухарест, — распорядился Скобелев.Полковник Панютин телеграфировал на родину своем

191

старушке матери: «Бог сподобил меня поколотить тур о к». Стоявший около него Верещагин взял из рук Панютина телеграмму, улыбнувш ись сказал :

— Ох, и скуп же полковник! О таком событии только пять слов. Разрешите, я добавлю от себя. — В зяв карандаш , Василий Васильевич приписал: — «Полковник Панютин за свою блистательную атаку может быть назван героем Ш ей- новского боя». Не возраж аете?

Панютин обнял и поцеловал Верещагина. Кто-то из командиров под общий смех сказал :

■— Н у, теперь-то, наконец, наш храбрый Радецкий вправе донести в Петербург: «Н а Ш ипке всё спокойно»...

— Господа офицеры, смешного м а л о !— послышался взволнованный голос Верещагина. — З а этой фразой кроет­ся горькая, печальная ирония. И я, и вы — все мы видели закоченевших от мороза солдат-мертвецов. Не дешевой це­ной добились мы спокойствия на Ш ипке...

— Д а и будет ли спокойно впредь? Вот вопрос! — про­говорил Скобелев.

— Спокойствие на Балканах будет только в результате нерушимой друж бы храбрых братьев-славян с народами России. Участие в битвах добровольческих болгарских дру­жин — свидетельство тому неопровержимое, — сказал Ве­рещагин.

С ним все согласились.После разгрома и пленения турецких войск в районе

Ш ипка — Шейново боевые колонны генералов Гурко и С ко­белева двинулись на юг Болгарии. В эти дни Верещагин находился в передовом кавалерийском отряде генерала Струкова.

Война приближалась к концу. О статки разбитых турец­ких войск под начальством Сулейман-паши, бросая закле­панные английские пушки, в панике отступали на А др и а­нополь. К авалерия генерала С трукова преследовала их. С у ­воровские марши — по восемьдесят верст в сутки — совер­шали пехотинцы. Т урки сосредоточились для отпора в Адрианополе.

С ултан послал к генералу С трукову своих представите­лей для переговоров о перемирии. Один из них был министр двора — Камык-паш а, другой — Сервер-паша. Оба в один голос запросили у С трукова перемирия, не преминув при этом похвастать, что в Адрианополе сила большая и город этот русским не взять . Время было позднее, и генерал

195

Струков, занимавший со своим войском предместье города, сказал турецким посланникам:

— Ложитесь спать, утро вечера мудренее. З автр а по­говорим!..

Отправив турецких представителей в тыл, в безопасное место, Струков ночью поднял кавалерию и казаков и на­летом захватил город. Н аутро послов султана поздравили с занятием последнего турецкого оплота по пути к Констан­тинополю.

Об этих боевых днях Верещагин, очевидец и участник событий, писал Стасову двадцать первого января из Адрианополя:

«П редставьте себе меня, сидящего между Сервер- и Камык-паш ами. Генерал Струков, начальствовавший пере­довою частью и первый принявший этих послов, предста­вил меня им как секретаря своего, и когда дипломатия его плохо помогала, тогда он обращался ко мне за вы руч­кою. М ы отправили их в К азанлы к, а сами тем временем, вперед да вперед, направились к Адрианополю, гарнизон которого при слухе о быстром приближении русских бежал; не будь дураки, мы сей славный город и заняли, хотя всего с одним кавалерийским полком и сотнею казаков ; зато же беспокойные сутки провели мы! Х отя народ принял нас восторженно, но скоро увидел, что спасителей маловато, а кругом города грабили и резали черкесы, баш ибузуки и от­ступавшие регулярные войска. Трудно Вам передать все уж асы , которых мы тут насмотрелись и наслышались. По дороге зарезанные дети и женщины, и болгары и турки, масса бродящего и подохнувшего скота, разбросанных, р аз ­битых телег, хлеба, платья и прочее. Отовсюду бегут бол­гары с просьбою защ иты, а защ ищ ать нечем не только их, но и самих себя, если бы встретили мы пехоту и артилле­рию... К ак только подойдут силы, так мы двинемся по до­роге к Константинополю и позащитим бедных болгар, ко­торых, по правде сказать , режут, как баранов. Сегодня це­лый день рыскал по городу, искал турецкие склады и смот­рел места, где можно поместить подходящие войска. Д аж е некогда было рисовать, впрочем, после наквитаю. До сви­дания».

Генерал Струков, как и подобает победителю, занял для ш таб-квартиры лучший дом и, по всем правилам, потребо­вал ключи от города. Адрианополь не имел крепостных

196

стен и городских ворот с огромными висячими замками, ключи от которых с поклоном вручают победителю. Пред­ставители местной власти с прискорбием доложили генера­лу, что рады бы сдать ключи, но таковых не имеется.

— Где угодно ищите ключи, но вручите их мне сего­дня же! — настаивал на своем Струков.

Т огда местные власти догадались: купили на базаре громадные старинные ключи и на кованом подносе торже­ственно поднесли их генералу.

— Н у вот, давно бы так ! — сказал повеселевший С тр у­ков, принимая ключи как знак полнейшей покорности по­бежденных. — М ожет быть, речь надо произнести? Что го­ворят в таких случаях? — обратился он к Верещагину. Тот, стоявший во время этой церемонии в стороне от генерала, еле сдерж иваясь от смеха, посоветовал:

— А вы, А лександр Петрович, спойте им: «М не не до­рог твой подарок, дорога твоя любовь...»

— - М ожет, ни к чему это, а ? Д а ведь Суворов, К утузов брали города, и ключи от тех городов хранятся как релик­вии! — сказал Струков.

— Берите, берите, пригодятся, — с деланной серьез­ностью посоветовал Верещагин. — Самый большой ключ подарите мне.

— Д л я чего он вам ? Н а память?— Нет, я буду им грецкие орехи колоть... От всякой

вещи должна быть польза.Когда турецкая делегация удалилась, Струков сказал :— Не язы к у вас, а жигало, Василий Васильевич! Н у,

да бог с вами! Адрианополь-то мы отхватили, это главное. А если в малом и сглупим — не беда!

— Совершенно верно, А лександр Петрович, не беда!..До прихода подкреплений и до того, как перемирие было

заключено, Верещагин с вестовым-болгарином, знавшим т у ­рецкий язы к, ездил по городу. Урывками между разными делами, связанными с установлением порядка, успевал он еще делать наброски в альбомах.

О ставались считанные дни до заключения Сан-Стефан- ского мирного договора. Турция, невзирая на активную поддержку Англии, проиграла войну. Благодаря России создавалось самостоятельное государство — Болгария...

Не дожидаясь подписания договора, Верещагин о тка­зался от предложенных ему военных наград и стал соби­раться в Париж.

197

В эти дни он еще раз повстречался с Михаилом Д м и ­триевичем Скобелевым. Встретились, чтобы дружески по­говорить, как бывало, и расстаться, неизвестно, надолго ли. В городке Чорлу в сопровождении двух казаков-орди- нарцев они не спеша ходили по пустынным улицам. С ко­белев завел грустный разговор:

— Н у, вот и конец войны, Василий Васильевич. Ты встанешь за мольберт, а мне что делать. По свадьбам хо­дить почетным гостем вроде бы и рановато. Без войны мне не житье. С кука !.. А что будет, Василий Васильевич, если социалисты победят всю ду? Б удут ли нужны тогда ге­нералы ?..

Верещагин усмехнулся, ответил:— Во-первых, трудно ожидать, чтобы скоро и всюду

они победили; а во-вторых, если всю ду победит социализм, то генералам тогда делать будет нечего.

— Мне такой социализм не нужен... А художники, В а­силий Васильевич, будут нужны социалистам или нет?

— Сам сомневаюсь, Михаил Дмитриевич, кто знает, как будет настроено общество! Л омка будет — это вне сомнения, но когда после ломки начнется созидание, и к а ­кое — трудно заранее сказать.

— А лидеры что говорят по этому поводу?— Смотря, Михаил Дмитриевич, какие лидеры. Они

тоже всякие бывают. И з французов назовем Прудона. Наш Герцен называл Прудона диалектиком социальных вопро­сов, одним из самых выдающихся вольнодумцев, не при­знающим никаких общепринятых кумиров. И вот этот П ру­дон, касаясь вопросов искусства в общепринятом его значе­нии, пишет, что он отдал бы Луврский музей, Тюильерий- ский дворец, собор Парижской богоматери и Вандомскую колонну — только за то, чтобы каж ды й мог иметь малень­кий домик на клочке земли, воду, тень, зелень и спокойст­вие, да еще несколько баранов... Такой идеал, возможно, и совпадает с желаниями деревенской бедноты и городских низов, — добавил от себя Верещагин, — но я лично не р аз ­деляю его мнения. Н ужен кров, нужна пища и одежда по­стоянно и каждому, это верно. А искусство необходимо всем и вечно. Д а оно и останется! Б удут разруш аться тро­ны, дворцы, будет яростно, засучив рукава, «работать» палач, вместе с коронами полетят головы, но искусство — дело рук народа — будет жить вечно. Его всё-таки не умер­твят ...

1 98

— Почему вы так д у м а е т е ?— спросил Скобелев.— Исторические примеры тому порукой...— А именно.— Какие социальные встряски происходили, какиесвер-

гатели и завоеватели чередовались, а искусство Греции и Рима пережило их, осталось... Д а возьмем недавний при­мер, — напомнил Василий Васильевич. — Конвент после революции 1789 года ср азу же национализировал все про­изведения искусства, представляющие исторический и х у ­дожественный интерес, и был издан закон: заковы вать в кандалы на десять лет всякого, кто решится разруш ать национальные памятники искусства.

— Н у, Василий Васильевич, вам тогда беспокоиться нечего. Вы будете жить и после своей смерти, — сказал Скобелев. —• И так, дорогой друг, — до встречи там, где на­ши пути сойдутся...

Они расстались, крепко обняв друг друга. Скобелев ■еще некоторое время оставался на Балканах, Верещагин поехал во Францию.

Ехал он по дорогам, где недавно проходили бои, и горя­чий след войны всюду еще был заметен. Чтобы закрепить в памяти свои наблюдения, художник часто останавливался на местах, где лилась кровь за освобождение Болгарии, и делал дополнительные зарисовки. Т ам же, по дорогам вой­ны собирал он брошенное турецкое оружие, обмундирова­ние и другие предметы, которые, как и многочисленные на­броски в альбомах, могли ему пригодиться в дальнейшей работе.

Приближалась быстрая и теплая болгарская весна. Снег растаял : с гор в долины шумно прорывались ручьи. Бол­гарские землеробы обсаживали деревьями могилы отваж ­ных русских солдат и храбрых своих дружинников. В де­ревнях готовились к посеву.

Верещагин поднялся на гору, которая солдатами была названа «Закусочной». Отсюда царь с братом-главноко- мандующим и свитой следили за ходом третьего неудачного ш турма Плевны. Т ут валялись пробки и осколки бутылок из-под шампанского, торчали среди прошлогодней травы рж авы е жестяные банки и разбитые ящики. Отсюда, с этой сопки, виднелись перевалы Ш ипкинских высот, где не слы ­шалось ни выстрелов, ни скрипа повозок, нагруженных ра­ненными и обмороженными солдатами. Было здесь про­сторно и тихо.

199

КАРТИНЫ И ВЫСТАВКИ*

По пути с Балкан в Париж Василий Васильевич заехал в Мюнхен за ожидавшей его Елизаветой Кондратьевной и, не задерж иваясь в гостях у родственников, поспешил в Париж — на дачу, в мастерскую, которую под присмотром заботливого Лемана нашел в полном порядке. Н ачалась снова трудовая, творческая жизнь художника. Работа над индийскими картинами была временно отложена.

О своем приезде в Париж Верещагин тотчас же извес­тил Стасова и вскоре получил от него воодушевляющий дружеский ответ. Письмо пришло, когда Василий Василье­вич, разложив все свои этюды, заканчивал одну из первых картин нового ц и кл а— «Побежденные» (под другим на­звани ем — «П анихида по уб и ты м »). П рислуга, русская де­вуш ка, вручая письмо, заметила слёзы на глазах художника.

— Василий Васильевич, кто это вас обидел? — душ ев­но и просто спросила она своего хозяина. — Зачем плачете?

Верещагин вытер платком лицо, посмотрел на конверт, улыбнулся:

— От С тасова! К ак быстро!.. А прослезился я, девонь­ка, оттого, что война меня за сердце щиплет. Вот, глянь- ка, что я тут изобразил?

— Д а я глядела на эту картину, как-то на той неде­л е — скинула маленечко салфетку и глянула. В иж у: поп с кадилом, риза на нем была малиновая, а теперь стала чер­ная. Рядом солдатик с книгой, видно певчий. С разу-то и невдомек, я дум ала — поп водосвятие на капустном поле служит. П ригляделась, а тут сплошь голенькие мертвецы в траве! Господи, сколько набито народу! А зачем го­ленькие?

— Т урки мертвецов раздели, турки, девонька, и одежду и обувь — всё зачистили.

— Нехристи! О каянные! Какие уж асти !.. Сами-то по­ди-ка, в обтрепках ходили, так обрадовались одежке и обувке с мертвецов!

— Видимо, так.— Страшно смотреть! И вы видели этих убитых?— Видел. Т ут на поле были некоторые раненые. Их бы

можно было вылечить и домой пустить. Люди бы жили, землю пахали, детей бы выращ ивали. Н о турки всех пере­резали, оставили нам тихое поле, устланное трупами. Л е­ж ат солдаты и не слышат, как полковой поп и его служ ка

200

голосят уныло и жалобно: «Вечная память, вечная па­м ять !» А небо, затянутое свинцовыми тучами, давит на мертвецов.

— А позади попа им и крест и могилка приготовлены, — подметила прислуга и, уходя, сказал а : — Василий Василье­вич, вы такое рисуете, что во сне будет сниться. Вы бы что-нибудь повеселей... Бывало я Крамскому, И вану Нико­лаевичу, прислуживала, он русалок рисовал много-много, красивые! Верно ли, что русалки — это проклятые м атеря­ми девуш ки?..

— Чепуха! В ы дум ка! Есть, девонька, художники, кото­рые от безделья чертей пачками пишут. Н у, я думаю , твой бывший хозяин до этого не дойдет. Он мастер портреты писать, а русалок — так, ради баловства рисовал. Ну,, ступай...

Верещагин бережно вскрыл конверт и стал читать- письмо.

«Я вчера получил Ваше первое письмо снова из Пари­жа, — писал Стасов, — и скаж у Вам, что Вы мне доставил» им огромное удовольствие, даром что оно коротко. Я нашел Вас там в отличнейшем, милом расположении духа. Значит,. Вы совсем здоровы, довольны — значит, Вы скоро схвати­тесь снова за свои кисти и (в чем не сомневаюсь) наделаете ими истинные ч удеса !!! Теперь самая минута, самое время.. Вы в цвете лет, прошли сквозь огонь и воду, подняли в по­следнее время еще выше свое искусство (это я суж у по ин­дийским эски зам ), Вы наполнены теми громадными сцена­ми, которые целых полтора года стояли перед Вашими гл аза ­ми. Вы были ими потрясены, как, может быть, никто, в Вас горит глубокое национальное чувство — чего только не на­до ожидать теперь от В а с !!»

— Эх, Владимир Васильевич, премилый подвижник искусства, возлагает на меня надежды ! Постараюсь не под­вести, Владимир Васильевич. Надеюсь, не будете в претен­зии! — словно бы разговаривая со Стасовым, размышлял, вслух Верещагин.

«Н адо Вам сказать , что Вы нынче столько же популяр­ны по целой России, как, например, Скобелев и Гурко, читал Верещагин убористо написанные строчки письма. — Мне каж ется, сделай Вы в нынешнем или будущем году, или, наконец, когда хотите, еще раз свою вы ставку в Пе­

20Ь

тербурге, это будет опять такой же скандал и неслыханная ш тука, как в 1874 году. Придут сотни ты сяч народа и бу­дут приступом брать двери. Н авряд ли кто еще из наших художников имел когда-либо такую громадную, истинно национальную популярность. И сомнительно, чтобы Вы не то, что ее теперь не поддержали, а чтоб Вы ее не увеличили еще ныне на 100 процентов...»

«Поживем — увидим! — подумал Верещагин. — Однако и я не теряю надежд на себя. Т ам , где к картинам недо­стает этюдов и рисунков, буду полагаться на свои впечат­ления, на свою п ам ять...»

Верещагин свернул письмо и бережно спрятал в ш ка­тул ку , в особую объемистую пачку стасовских писем, пере­вязанны х красной шелковой лентой...

Весна, лето и сухая солнечная осень прошли в напря­женной работе. По своему обыкновению, художник уеди­нялся в мастерской. Единственной его советчицей была Е лизавета Кондратьевна, но и та, зная горячий и крутой нрав своего супруга, вы сказы вала ему замечания в крайне осторожной форме.

Впрочем, иногда Верещагин допускал исключение для тех посетителей, мнение которых было ему интересно и до­рого. В ту пору он познакомился с Тургеневым, находив­шимся несколько лет в Париже.

К ак -то, за два-три месяца до русско-турецкой войны, Владимир Васильевич Стасов прочитал в «Вестнике Евро­пы» роман Т ургенева «Н овь» и тотчас же в раздражении написал Верещагину в П ариж:

«Роман Тургенева «Н овь» — старческий лепет. Всё либо плоско, либо фальшиво. Всего лучше еще пейзажики и амурности. Но, разумеется, большинство барынь тает и млеет, как от всякого романа. Ведь Тургенев не более, как автор романсов и акварелист. Я это ему самому гова­ривал не раз в гл аза» .

Верещагина удивила такая характеристика, тем более, что от С тасова слышал он прежде совсем другие отзывы о Тургеневе. Не зн ая истинных причин обострения отноше­ний между Тургеневым и Стасовым и еще не читая романа «Н о вь» , Верещагин тогда же ответил С тасову: «Я считаю Т ургенева более чем автором «романсов и акварелей...»

Потом, как выяснилось, причиной раздражения Стасова было то, что Тургенев в романе «Н овь» в образе Скоро-

202

пихина карикатурно изобразил Стасова. Впоследствии по­ступок Тургенева вы звал возражения со стороны Вереща­гина, но это не помешало ему остаться в близких, друж е­ских отношениях с замечательным писателем.

Елизавете Кондратьевне Верещагин часто советовал читать и перечитывать Т ургенева:

— Вот у кого ты можешь по-настоящему изучить р ус­ский язы к. Д а и типы в его произведениях созданы и зу­мительно: все у него — умные и глупые, подлецы и поря­дочные люди, отцы и дети — все живые, настоящие, прав­дивые...

Знакомство Верещагина с Тургеневым произошло в П а­риже, после возвращ ения с Балкан.

Проживавший в Париже художник Алексей Петрович Боголюбов как-то, придя в мастерскую к Верещагину, сказал :

— С вами желает познакомиться Тургенев.— Очень рад! Пусть приезжает в любое время.Тургенев появился у Верещагина неожиданно, не из­

вестив его о времени приезда. Познакомившись с худож ­ником, он принялся рассматривать этюды и картины. Н е­законченное полотно «П еревозка раненых» особенно понра­вилось писателю. Тургенев разгляды вал каждого изобра­женного на ней солдата и говорил:

— Хорошо! Д а я их где-то встречал... они не вы дум ан­ные — настоящие! Этот вот — выш агивает рядом с повоз­кой, опираясь на ружье, — Никифоров из Тамбова, а этот, что повернулся к нам боком, сидит в телеге, свесив голову, и думает горе-горькую дум у — Сидоров, из-под Нижнего...

Верещагин ходил за ним по мастерской, рассказы вал о своих балканских впечатлениях.

— Думаю , Иван Сергеевич, в скором времени н'аписать большую картину полевого госпиталя, где найдется местеч­ко в качестве сестры милосердия и вашей Елене Стаховой. Ведь где ж е ей быть, к ак не около раненых солдат на Балканах?

— Совершенно верно, Василий Васильевич, там ей честь и место. Пора художникам и писателям показать жен­щину на войне. Не так ли?

— Т ак , Иван Сергеевич, так. Ваш роман «Н акануне» я не раз вспоминал на Балканах. И больше того — видел женщин в госпиталях с душой и характером Елены. Но не каж ется ли вам, Иван Сергеевич, что вы напрасно рано

203

похоронили И нсарова? Ему бы надо бсроться за родную Болгарию...

— Вполне возможно. Этот упрек был как-то и от Д об­ролюбова. Добролюбов прочел «Н акануне» и написал, что условия нашей жизни накануне великих перемен породят и выпестуют своих русских Инсаровых и поднимут их на борьбу с внутренними турками.

Недолго пробыл Тургенев в мастерской Верещагина.Уходя, он просил художника бывать у него в любое

время без приглашения.— С удовольствием, Иван Сергеевич, с великим удо­

вольствием... К ак только приосвобожусь — приеду, — по­обещал Верещагин. Свое обещание Василий Васильевич не замедлил выполнить. Недели через две-три он приехал к Тургеневу на загородную дачу, в Буживаль. В рабочем к а ­бинете писателя тогда находился революционер-эмигрант Петр Л авров. Они сидели вдвоем за столом, оживленно беседовали, просматривая последние номера французских газет и журналов. Увидев незнакомца, Л авров поспешно встал, накинул на руку выцветший плащ и вышел, пожав руку Т ургеневу. Когда он ушел, Иван Сергеевич сказал Верещагину:

— Вы, если не знаете его, то слыш ать о нем, вероятно, слышали. Я вас не познакомил, потому что он не любит быстро входить в знакомства. Видите ли, этот человек на­ходится здесь на особом положении. Он бежал из России. Это Петр Л авров... И зредка посещает меня. Философ и не­примиримый революционер.

— Л авров?.. К ак ж аль, что не пришлось с ним позна­комиться! Интересный человек! Кто из русской интелли­генции его не знает! Ж аль, что я не успел его даж е как следует рассмотреть. В нем есть что-то такое львиное. И каких только людей не бывает среди нашего народа! Знаю , человек он немалого ума и огромной силы воли, иначе не потребовало бы царское правительство возвращения его иэ Ф ранции. Вероятно, царь намерен заменить ему Париж Иркутском.

— А х вот как ! Вы об этом зн а ет е !— удивился Т ур ­генев.

— Слухом земля полнится!— Д а , он был уж е изгнан из Франции. Но в поли­

цию поступило множество протестов от эмигрантов и от свободомыслящих французов. Недавно вы звал меня

204

здешний префект и спросил, что я знаю о Лаврове. Ну что я мог сказать? «Прекрасный, — говорю, — он чело­век, весьма безобидный». Полицейское начальство было удовлетворено таким ответом, и Л авров, как видите, снова в Париже... А меня, каж ется, ожидают новые объяснения в Петербурге. Ведь они там величают меня «красным респуб­ликанцем».

— Чем вы заслужили такое зв а н и е ?— спросил Вере­щагин.

— Известное дело: оказываю порой помощь русским людям, не по доброй воле находящимся здесь, в Париже. Д а еще опубликовал рассказ об одном юноше, невинно про­сидевшем четыре года в тюрьме.

— Д л я охранки этого достаточно, чтобы учинять вам всякие неприятности,— сказал Верещагин.

— Н а днях был у меня из посольства князь Орлов, — продолжал Иван Сергеевич, — и приказал мне возвращ ать­ся в Россию. Поеду. Мне ничего не страшно. Н еотврати­мая старость моя и неизлечимая подагра не позволят по­лиции круто меня преследовать. — И, переведя разговор на другую тему, он стал спраш ивать художника о том, как у него идет работа над картинами балканского цикла, где и когда они будут показаны народу.

— Сам не знаю, Иван Сергеевич, очень замыслы боль­шие! Н е скоро управлюсь.

— У вас уж е так много сделано и много начато... Вы — особенный живописец. Если бы я не был так стар и слаб, я решился бы написать роман, избрав вас прототипом главного героя. Вы меня давненько очень порадовали свои­ми туркестанскими картинами. Смотрел я их как-то у Третьякова и писал ему о вас: оригинальность, силища, любовь к правде, прекрасное, тончайшее мастерство — вот что ставит вас на одно из виднейших мест в современной живописи.

Знакомство Верещагина с Тургеневым стало началом их дружбы. Но часто встречаться не было времени ни у того, ни у другого. Верещагин весь отдавался творчеству. По двенадцать часов ежедневно он находился в мастерской. И только когда на Мезон-Лаффитт спускались сумерки, он, усталый, показывался около своей дачи, прогуливаясь пе­ред сном с Елизаветой Кондратьевной.

К ак-то поздней осенью в Париж из Петербурга при­ехал Стасов. К тому времени Василий Васильевич многое

205

успел завершить, и посещение мастерской Стасовым было как бы предварительным осмотром готовых картин к пред­стоящим выставкам .

М ягко ступая по коврам и медвежьим ш курам, С та­сов, не спеша, то подходил к картинам вплотную, то от­ходил подальше на удобное для осмотра расстояние. Н а­конец, сделав для себя заметки в записной книжке, он при­сел на плетеное кресло в уголке мастерской. Верещагин, сидя на табуретке за мольбертом, заканчивал мелкие по­правки на картине из индийского цикла «Всадник-воин в Д ж айпуре».

— Н у, какое у вас впечатление, Владимир Василье­в и ч ?— спросил, склады вая в ящ ик кисти и палитру, Вере­щагин.

Вытерев руки полотенцем, он подсел к Стасову.— Впечатление? — Стасов двинулся в кресле, посту­

чал записной книжкой по столу и, не сводя глаз с картин, сказал :

— К аж дая ваша новая вещь из этой балканской груп­пы картин оставляет сильное впечатление. Вы умеете рас­сказы вать печальную истину о пережитой войне, чувствует­ся широкий размах народности в вашей живописи!.. Но де­ло этим не ограничивается.

— Вы меня не расхваливайте. Лучше предостерегите от ошибок, которых я сам не виж у, не замечаю, — перебил Верещагин, — а то знаете, разные газетных дел мастера никогда не предостерегают от ошибок, а подстерегают нат- шего брата за ошибками, дабы визгом и улюлюканием п о ­ведать о них читателям. Ваш е,'Владимир Васильевич, суж ­дение и для меня и для каждого русского живописца — приговор желательный и, как водится, справедливый.

— Нет, нет, пом илуйте!— отмахнулся С тасо в .— В ы ­носить приговор я не собираюсь. Я люблю могучего худож ­ника Верещагина и боюсь — как бы не стать однобоким в своих суждениях. Одно могу сказать — вы здорово, вы крепко хлещете войну.

— Д а , это моя цель. И я от нее не откажусь до тех пор, пока пальцы могут держ ать кисть, пока зрение не изменит мне. А потом — можно и на покой. Лишь бы картины оста­лись жить.

— Они будут очень живучи. И прежние, и эти, и те, что еще будут вами созданы. Т ретьяков снова просил ме­ня заверить вас, что он очень заинтересован балканским»

206

циклом картин. Если нужна вам денежная ссуда или за д а ­ток — он даст в любое время.

— Знаю , знаю, — ответил на это Верещагин. — Н е­сколько дней тому назад я писал ему о направлении моих работ. Думаю , что его, как умного и порядочного челове­ка, устроит моё отношение к военным темам. А теперь,. Владимир Васильевич, давайте вместе с вами посмотрим,, что тут такое я натворил и почему, а как — судите сами... Вы уж е все мои новые вещицы пересмотрели молчком, я вам не мешал и не помогал их р азгляды вать . Но должен к некоторым из них сделать для вас словесное добавление. Начнем с краю, от левой стены, с логической и хронологи­ческой, так сказать , последовательностью. Прежде всего: картины все до одной за короткий срок написаны здесь, в Мезон-Лаффитте. А эта мелочь — рисунки и этюды, что на п олках ,— все привезены с Балкан. Т ам успел. Сделал бы больше, если бы не ранение и не отвлекался по штаб­ным делам то у Скобелева, то у С трукова... Вот картина «Победители». Изображены турки-мародеры, надевающие на себя одежду с убитых русских солдат. Обратите внима­ние на самодовольные глуповатые физиономии турок, уце­левших во время боя. Они рады дешевой добыче, а вокруг них в бурьяне обезглавленные трупы наших егерей.

— Трагический м а с к а р а д !— сказал Стасов. — Р а з у ­меется, вы не могли подглядеть такого эпизода, но он был. Зритель не усомнится в правдивости... А ваша «П а­нихида» по силе своего влияния будет сродни ваш ему «Апоф еозу». Какой здесь жуткий и печальный пейзаж вой­ны! — воскликнул Стасов. — И снежные траншеи на Ш ип­ке, и горькая ирония вашего триптиха «Н а Ш ипке всё спокойно» — всё это ужасно трогательно и сильно Подей­ствует на каждого, особенно на простых людей. Не беда, если расфуфыренные купчихи и графини, поморщившись, пройдут мимо таких картин. Вы работаете не на их вкус , но мороз-то прогуляется и у них по шкуре.

— А вот с этой картиной, вернее, с этим фактом, была целая история, — проговорил Верещагин, показывая на двух пленных баш ибузуков, связанны х спина к спине. — Эти два изувера, увидев беременную женщину, поспорили меж ­ду собой — кого она вынашивает, мальчика или девочку; поспорили на пари и... распороли ей живот. Были за эти­ми стервецами и многие другие преступления. Болгары пой­мали, связали их и привели к русскому командованию для

20?

суда и казни. Но преступников не повесили: приставили ж ним часового, тот отошел в сторону — и болгары искром­сали этих негодяев так , что казнить уже не было надоб­ности.

После необходимых кратких пояснений ко всем карти­нам, — а их было довольно много, — Верещагин сказал :

— Работал я, Владимир Васильевич, с большим азар ­том, с увлечением. У ставал , ложился спать, ночью про­б уж дался и ж дал — когда же, наконец, наступит утро, что­бы снова, скорей, скорей взяться за дело. А в голове уже созревали новые п л ан ы — как и что надо делать, где и к а ­кие внести поправки, добавления. Т р уд без вдохновения— вто не творчество... Нет, я так не могу работать. Надо на деле гореть, а не чадить. З н ая технику своего дела, распо­лагая некоторыми задаткам и таланта, можно сделать мно­гое.

— Вы опять поработали на славу ! — Стасов поднялся с места и подошел к картине, изображающей длинный транспорт раненых русских солдат, отправляемых полями по пыльной дороге в тыл. — Сделали вы много, и очень хорошо! Конечно, кое-кто вас обвинит в тенденциозности. Н у что ж , пусть обвиняют. Какое же искусство без тенден­ции? И дея, политика, публицистика в ваших картинах, я бы сказал , такж е заслуживаю т одобрения всяческого, как и ваше своеобразное, верещагинское, реалистическое мастер­ство. Х арактер этого мастерства глубоко заложен в самой вашей увлекающейся, вперед стремящейся натуре. Вы не боитесь ничего и никого, даж е ни боитесь ошибок, — в этом тоже есть признак вашей огромной силы.

— Зачем ж е их бояться! Ошибки надо примечать и устранять. Надо делать так , чтобы ошибки не обрекали на неудачу, из ошибок можно извлечь пользу в том сл у­чае, если они правильно поняты и отметаются прочь.

— Кстати, об ошибках, Василий Васильевич... Вы, как могу я судить по законченным и некоторым начатым вами работам, иногда отвлекаетесь от цикла балканских картин м хватаетесь за работу над индийскими картинами. Конеч­но, кроме вас, и так, как вы напишете, никто из художни­ков не сможет написать ни индийских, ни балканских кар ­тин. Дело не в том — которые из них важнее и нужнее, а в том, — я хочу вас упрекнуть, — за каким чёртом пона­добилось вам тратить такой огромный холст на этого су ­кина сына — принца У эльского?! Ни на вашем, ни на

208

своем месте я не стал бы этого делать... К ак хотите, Васи­лии Васильевич, а вы из-за этого презренного принца м а­лость отступаете от своих верещагинских принципов! — Стасов заметил, как Верещагин вспыхнул и уставился на него открытыми, немигающими глазами. М инуты две он молчал, потом подошел к начатой картине «Принц У эль­ский в И ндии», посмотрел на нее и, покачав головой, от­ветил:

— Не острите, Владимир Васильевич, насчет этого принца и моих принципов. Ошибки я тут не нахожу. К ак хотите! С уть и содержание этой картины в том, что принц Уэльский своим путешествием на слонах по улице индий­ского города как бы заверш ает «заграбастание» Индии, этой чудесной страны с миллионами людей, попавшими под гнет цивилизованных захватчиков. Д умаю , что это полотно в какой-то мере будет историческим. И будьте уверены: никто не заподозрит меня в низкопоклонстве и лести пе­ред английским «моголом»!

Слово за слово, из-за «Принца У эльского» др узья по­спорили довольно шумно и резко. П рислуга, поливавшая цветы на грядках вокруг мастерской, услыхала громкие го ­лоса хозяина и гостя и побежала в дачный домик ж ало­ваться Елизавете Кондратьевне:

— Х озяю ш ка, как бы Василий-то Васильевич не по­дрался с этим высоким стариком! У ж больно они там р ас­кричались!

— Не подерутся! — улы баясь, сказала Е лизавета Кон­дратьевна. — Я их сейчас мирить буду.

Она не пошла в мастерскую, не стала вмеш иваться в спор муж а со Стасовым, а отцепила с привязи двух огром­ных тибетских собак, вывела из клети индийскую обезьян­ку и, тихонько приоткрыв дверь, впустила их в мастерскую. Оба пса с диким лаем кинулись на Стасова. О безьянка прыгнула на мольберт и свалила его вместе с картиной, з а ­тем перескочила на полку, спихнула на пол несколько этю ­дов и мирно уселась, свесив, как маятник, длинный гиб­кий хвост.

— Это что за напасть так ая? — испуганно завопил Стасов.

— Мои животные... — смеясь, ответил Верещагин. ■— Это Л иза решила подшутить над нами. Н е могли ж е они сами ворваться.

14 К. Коничев 209

— Странный способ прекращ ать спор! Д а уймите вы этих зверю г! Чего доброго, штаны на мне порвут!

— Н а место! — прикрикнул Верещагин. Оба пса при­тихли и, понурив головы, растянулись на выцветшем ковре перед картинои «Процессия слонов». Приятели продолжа­ли спорить, но пыл их уж е приостыл. Стасов смотрел на обезьянку, и ему казалось, что та смеется над ними.

«Д а чёрт с ним, с принцем!» — подумал Стасов и заго ­ворил о животных.

— У мная животина! — похвалил Василий Васильевич обезьянку. — Ступай сю да! — М артыш ка, покорно спрыг­нув с полки, подбежала к хозяину, забралась на стол и, схватив стасовскую шляпу, лэвко напялила ее себе на го лову.

— Это еще что за фокусы! Положи шляпу! — прикрик пул хозяин. О безьяна подчинилась с тяж ким вздохом.

— У мная животина! — повторил Верещагин. — Только канители с ней много. У соседей на даче на триста франков напроказила: что-то у них в кладовой разбила да ананасы и апельсины слопала. Ф ранцузы меня — под суд или, го­ворят, убивай свою скотинку. С горяча я решил было рас­стрелять обезьянку. Усадил ее на табуретку, зарядил ружье, хотел нацелиться да бахнуть, гл яж у — она съежи лась, дрожит вся от страха, ручонки вот так скрестила, а из глаз слёзы так и текут, так и текут! Р азве на такую рука поднимется? Ш вырнул я руж ье и сам чуть не зап ла­кал. То-то она обрадовалась! А вы не гладьте ее, чужих она не любит, как бы не поцарапала. Н у, а соседям я ск а ­зал, чтоб кладовую под замком держали. Только с тех пор она к ним ни ногой...

Д верь в мастерскую распахнулась, вошла Елизавета Кондратьевна и пригласила к чаю.

Недолго погостив у Верещагина, Стасов побывал в х у ­дожественных салонах П арижа, посмотрел живопись по­следних лет и уехал в Лондон.

Время шло. Верещагин по-прежнему неутомимо трудил­ся над балканскими картинами. Иногда в перерывы, мину­ты отдыха, ему казалось, что чего-то недостает, что-то су ­щественное пропущено мимо глаз, не осталось в памяти и не сохранилось в этюдах, из которых многие были утеряны на Балканах. Н а несколько дней он решил прекратить ра­боту и снова поехать в Болгарию, чтобы восстановить в па­мяти некоторые позабытые детали. Н а этот раз Вереща­

210

гин путешествовал по следам войны в мирной Болгарии и за пять суток пребывания сделал все необходимые допол­нительные зарисовки. Он снова побывал на «Закусочной» горе, где царь справлял свои именины. И з Плевны, под впечатлением нахлынувших воспоминаний, Верещагин на­писал о своей поездке Т ретьякову:

«Н е могу выразить тяжести впечатления, выносимого при объезде полей сражения в Болгарии, в особенности холмов, окружающих Плевну. Д а вят воспоминания — это сплошные массы крестов без конца. Везде валяю тся груды осколков гранат, кости солдат, забы тые при погребении. Только на одной горе нет ни костей человеческих, ни кус­ков чугуна, зато там до сих пор валяю тся пробки и оскол­ки бутылок из-под шампанского. Вот факт, который дол­жен обратить на себя внимание художника, если он не ме­бельщик модный, а мало-мальски философ...»

Однако мрачные настроения, навеянные этой поездкой, скоро исчезли, и Василий Васильевич сразу же по приезде в П ариж снова энергично взялся за работу. И когда им был закончен цикл индийских картин и крупные полотна балканской серии, из Лондона стали поступать предложе­н и я — устроить вы ставку картин Верещагина в одном из лондонских музеев.

Василий Васильевич в то лето несколько раз ездил из П арижа в Лондон, где ему наговорили много любезностей, Напомнили, что его первая заграничная вы ставка быЛа именно у англичан, в залах Х рустального дворца, что в Англии вообще не забыли и не забудут замечательных тур ­кестанских картин, каких еще не видывал и не знал лон­донский свет, что художник тем более может рассчитывать на успех своей новой выставки, поскольку в нем, как не­обыкновенном художнике, есть качества, не присущие дру­гим живописцам: богатырская удаль и хватка, отважность героя-солдата, предприимчивость и деловитость любозна­тельного путешественника и, ко всему этому, — правдивое и высокое мастерство художника. Верещагина не трогали лестные суждения, но он помнил, что множество зрителеи в Лондоне шесть лет тому назад действительно восхищалось его первыми работами и английская печать щедро осыпа­ла его похвальными отзывами. Он согласился выставить свои картины в Кенсингтонском музее Лондона. Д л я вто­

рой лондонской выставки у него было сто семьдесят ин­дийских картин и этюдов и восемь балканских картин.

В те дни в Лондоне находился русский изобретатель — Павел Николаевич Яблочков. Он был на пять лет моло­ж е Верещагина, увлекался физикой и совершенствовал «русский свет» (или «свечу Я блочкова»-— как тогда было принято назы вать его изобретение). «Русский свет» Яблоч­кова уж е проник во многие страны и освещал главные улицы крупнейших городов.

У знав о пребывании Яблочкова в Англии и о том, что он намерен демонстрировать в узком кругу физиков свое новое, более усовершенствованное электротехническое изоб­ретение, Верещагин тотчас написал ему:

«Милостивейший государь! Я хотел бы осветить вашим светом галерею моих картин в Лондоне, помещающуюся в одном из зданий Кенсингтонского музея. Я уверен, что свет будет хорош, важно только, чтобы он и приспособле­ния его стоили мне возможно дешево. Д л я вас, я думаю, этот опыт будет не безвыгоден в том смысле, что послу­жит наилучшею рекламою, ибо сам ая моя большая карти­на представляет принца Уэльского во главе громадной про­цессии слонов в Индии, и мы притащим на открытие Вашего света как принца с его семейством, так и весь «царствую ­щий дом», а такж е знатных людей Лондона.

Будьте так любезны, назначьте время, когда я могу с Вами переговорить об этом, и примите уверение в моем уважении.

Мезон-Лаффитт. Авеню Клебер, 48.В. Верещагин».

Верещагин и Яблочков встретились в Лондоне и дого­ворились. Пока переправляли из П арижа картины, Яблоч­ков установил во дворе м узея необходимые приспособления и осветил галерею «русским светом», который можно бы ­ло регулировать посредством понижающего и повышающе­го напряжения электрического тока. Стоило это не очень дорого, но и не дешево. Верещагин остался весьма дово­лен, не менее доволен был и Яблочков.

Но, как ни странно, усовершенствованный свет Яблочко­ва оставался во время выставки почти незамеченным. В Англии уж е было известно, что на смену этому изобрете­нию идет новое изобретение другого русского физика —

212

А лександра Николаевича Лодыгина, получившего за лам ­почку накаливания Ломоносовскую премию. Но Яблочков не был в унынии от успеха Лодыгина, видел в нем продол­ж ателя своего дела. В разговорах с Верещагиным Павел Николаевич не раз подчеркивал, что зажженный им свет ярко вспыхнет тогда, когда Лодыгин усовершенствует свою лампочку. Этот здравый взгл яд пионера электротехники вскоре подтвердился практикой жизни и наукой, быстро шагнувшей вперед...

Выставка картин Верещагина в Лондоне имела огром­ный успех.

С наибольшим интересом и вниманием посетители от­неслись к верещагинским картинам индийского цикла. В этих картинах англичане примечали любопытные этногра­фические подробности, схваченные русским художником в колониальной стране и превосходно переданные им на боль­ших и малых полотнах. Многочисленные отзывы англий­ской прессы превозносили Верещагина. Но Василию В а ­сильевичу было не до похвал. К ак только открылась вы став­ка, он немедленно расстался с Лондоном, вернулся в Ме- зон-Лаффитт и снова затворнически начал работать в сво­ей мастерской.

В то время, когда англичане восхищались его индийски­ми работами, среди которых еще не было картины «А нглий. ская казнь в Индии», и вы сказы вали противоречивые мне­ния по поводу произведений на темы русско-турецкой вой­ны, Верещагин заверш ал новые балканские картины, гото­вясь к Парижской выставке.

Стасов и Тургенев, один — в России, другой — во Франции, старались всячески поддержать Верещагина. Стасов не был на Лондонской выставке, но тщательно, как и всегда, следил за английскими газетами и обобщал для русской печати восторженные и отрицательные отзывы . Сам Верещагин избегал репортеров и обозревателей худо ­жественных выставок. Ч увство гордости и сознание собст­венного достоинства превыше тщ еславия. С лава— она может прийти сама, но только тогда, когда будет заслуж ена вели­кими делами. Творческий труд — непрерывный и упор­ный — был для него высшим уделом. Ради такого труда Василий Васильевич не считался никогда ни с какими ран­гами.

Он не пустил к себе в мастерскую царского наслед­н и ка— будущего императора А лександра Третьего, поже-

2П

давшего посмотреть его балканские картины. Он не пошел на прием к президенту Академии художеств, князю В лади­миру Александровичу, находившемуся в те дни в Париже... «З ан ят делом, не имею времени разговаривать с высокопо­ставленными особами, праздно шатающимися по заграни­цам», — отвечал он не без дерзости приходившим к нему адъю тантам этих особ.

В конце 1879 года верещ агинская вы ставка перекочева­ла из Лондона в П ариж. Она дополнилась новыми карти­нами на темы русско-турецкой войны и вы звала огромный интерес французской публики.

Д л я усиления внимания к живописи Верещагина Т у р ­генев обратился со следующим письмом к редактору га ­зеты «Репю блик»:

«М ой дорогой, Вы были бы очень любезны, если бы объявили в «Республике» о вы ставке картин моего сооте­чественника и друга В. Верещагина, которая открывается 15-го в клубе улицы Вольней и продолжится только две недели. Есть этю ды Индии — этюды и большие окончен­ные картины — потом значительные полотна, сюжет кото­рых в зят из последней Балканской войны (В ы знаете, что Верещагин в ней принимал личное участие: он даж е был ранен). Всё это оригинально, в очень сильных красках и по­разительно по правдивости и точности воспроизведения ти­пов. Верещагин бесспорно сам ая интересная артистическая личность, какая имеется сейчас в России.

М ожет быть, Вы пожелали бы вы сказать мнение о Ве­рещагине? В ы ставка уж е открыта — пока еще не для пуб­лики.

Я вас заранее благодарю и ж м у сердечно Вашу руку.

Преданный Вам И . Тургенев».

К ак только открылась в Париже вы ставка картин Вере­щагина, непрерывным потоком хлынули на нее десятки ты ­сяч парижан. Ш ли на вы ставку люди из простого народа — рабочие, ремесленники. Шли крестьяне из столичных пред­местий. Приходили знаменитые художники Ф ранции, поз­дравляли Верещагина с успехом, сравнивали его творчест­во с творчеством К ур б э , Ораса Вернэ, что было для них признаком высокой похвалы. Старик Жером, у которого не­когда учился Василий Васильевич, любовался его картина­ми, обнимал художника, гордился им.

214

В письмах к Стасову Верещагин сообщал:«Успех выставки огромный: народу очень много, отзы ­

вы самые лестные... Вчера Е лизавета Кондратьевна была на вы ставке — говорит, задохнуться можно...»

«В ы ставку мою берут с боя, такая масса народа, что ни входа, ни выхода. Значит, дело не худо ...»

В эти дни французские газеты и журналы «Ви М одерн», «Ревю дез А р », «Ш арирари», «Ф и гар о », «М онитор Юнивер- сель», «Л е Парлемен» и многие другие поместили простран, ные похвальные отзывы о русском художнике и его кар ­тинах. Один из видных критиков-искусствоведов Жюль Клярти со всеми подробностями писал о творческой биогра. фии Верещагина. Г азета «Ш аривари» отмечала как глав­ные качества художника: чуткость и уважение к природе в соединении со смелостью комментатора.

В общем хоре восхищений слышалось единодушное при­знание Верещагина знаменитостью международного зн а­чения.

Увлеченный работой, Верещагин очень редко показы ­вался на своей выставке, но за газетами следил, к голосу критики прислушивался.

«П усть пишут. Это их дело, дело критики, а что к че­м у — разберется С т а со в » ,— рассуж дал Верещагин и с каждой почтой посылал в Петербург С тасову газетны е вы ­резки.

В европейской печати день за днем утверждалось обще­ственное мнение о том, что Верещагин так же чуж дается собственной славы , как другой добивается ее; что он нелю­димый затворник, всё время проводит в мастерской, ни с кем не хочет близко сходиться, не склоняет голову перед знаменитостями; что, вероятно, он и сам еще не оценил своих особенностей и отличий от других художников; что он художник очевидец и участник военных событий, худож ­ник-философ, мыслитель; что картины он пишет не в угоду дворцовых заказчиков, а для выражения передовых в з гл я ­дов прогрессивной общественности. В туркестанских и ин­дийских картинах Верещагина критики находили виртуоз­ное умение передавать на полотне удивительную орнамен­тацию восточной архитектуры, а такж е глубокое проникно­вение в историю народов Востока. В той и другой серии картин Верещагин, по свидетельству европейских критиков, мастерски изобразил с отдаленного расстояния пейзаж, в котором поэтически ощущаются дикие просторы восточных

215

стран, своеобразные особенности климата, воздуха и света. По утверждению парижан, во всех его картинах и этюдах чувствуется или горячая любовь к изображаемому челове­ку , или беспощадное, с глубоким политическим смыслом, разоблачение и обличение варварства и колониального гне­та. Посетители парижской выставки отзывались такж е с восхищением о балканских картинах, подмечая в творчест­ве художника правдивый показ войны, верное изображение русского народа, преодолевающего все невзгоды на пути к освобождению болгар от турецкого тяж кого гнета.

В ы ставка батальных картин в Париже не только при­влекла внимание десятков тысяч посетителей, но и вы звала споры м ежду реакционерами и прогрессивной публикой, понявшей благородную роль Верещагина в живописи.

М еж ду тем Владимир Стасов вел подготовку к петер­бургской вы ставке картин Верещагина. Он знал, что не­угомонный художник, невзирая на шумный успех за грани­цей, не почивает на лаврах, а уединившись у себя на даче, продолжает работать над картинами из русско-турецкой войны. Через Стасова петербургской публике стало извест­но, что она скоро увидит верещагинскую вы ставку, пред­ставленную гораздо шире, нежели в Лондоне и Париже.

В начале восьмидесятого года Верещагин приехал в Пе­тербург. Н а Ф онтанке, у Семеновского моста, в частном купеческом доме было отведено помещение для выставки. Е два успели развесить картины в семи залах, как появил­ся президент А кадемии художеств, надменный кн язь В ла­димир Александрович, и провел предварительный цензур­ный осмотр всех картин. Он не нашел возражений против правды, выраженной на верещагинских полотнах, но придир­чиво отнесся к надписям, сопровождавшим некоторые к а р ­тины, например, к надписи «Ц арские именины» — хотя многим было известно, что безрассудное кровопролитие произошло по вине царя и его брата в день царских име­нин. Не приглянулась князю и другая надпись к карти­не — «Н а Ш ипке всё спокойно». «К акое же тут спокойст­вие, — возмутился президент А кадемии, — если из снега торчат только штык от руж ья да башлык на голове зам ер з­шего насмерть со л дата?..»

К нязь распорядился убрать все верещагинские надписи к картинам, как заострявш ие их политическое, антивоенное содержание. Х удож нику пришлось подчиниться. В А каде мию художеств он написал конференц-секретарю: «Снимаю

216

надписи, но пусть на душе его высочества будет грех того, что люди, протестующие против зол войны, приравнивают­ся к отрицающим государство».

Ц арь наслыш ался о верещагинских картинах и захотел видеть их. Помня выстрел К аракозова, напуганный прогре­мевшим пятого февраля 1880 года взрывом в Зимнем дворце, подготовленным Степаном Х алтуриным, царь не осмелился поехать на вы ставку и потребовал картины к се­бе во дворец.

Народ тысячными толпами посещал вы ставку. У же начали в печати разгораться страсти вокруг верещагин­ских картин, как вдруг однажды утром в залах вы ставки появились две роты здоровенных солдат Преображенско­го полка. С няв все картины, солдаты понесли их во дво­рец на просмотр царю...

Через несколько дней вы ставка возобновилась.В короткие сумрачные февральские дни и в длинные

темные вечера здесь, как и в Лондоне, выставочные залы освещались электрическим светом Яблочкова. З а сорок дней вы ставку посетило двести тысяч человек.

Нередко приходил генерал Скобелев. Он стоял у кар ­тины «Скобелев на Ш ипке», умилялся до слёз и, кар тавя , пояснял публике:

— Д а , братцы мои, так и было, так и было. Еще мер­твецов не успели убрать — грудами лежали у редутов, — а я объезжал войска у подножия горы и благодарил солда­тиков за верную служ бу... — Скобелев в порыве чувств бросался к Верещагину, обнимал его и во скли ц ал :— В а­силий Васильевич, как я тебя люблю!..

Брат художника, А лександр Васильевич, распоряжался на выставке. О днажды он приметил у картины «П анихи­д а» подвижного, с длинными волосами посетителя, напо­минавшего внешним своим видом художника. Посетитель, морщась, долго стоял перед «Панихидой» — видно бы \ недоволен картиной отпевания убитых на поле боя.

— Это Суворин, издатель и редактор, не иначе выню­хивает что-то и хочет мне в печати свинью подложить, -— сказал Василий Васильевич б р а т у .— Суворину моя рабо­та всегда грубой каж ется. Ему нужна сладенькая правда, газированная, а патриотизм, так только и подавай ему квасной. А ведь эти самые мебельщики, лакировщики из суворинского «Н ового Времени» не раз учиняли мне г а ­дости... Подай им «искусство для искусства», угодное для

2 1 Т

ожиревших господ. Им хорошо и удобно было наблюдать войну по газетам ...

К Суворину подошел кудлаты й поп, в подряснике, с крестом на массивной серебряной цепочке.

— К ак по-вашему, могла быть такая панихида? П оз­вольте узнать ваше мнение? — кивнул Суворин на кар ­тину.

— Истинная п р а в д а !— изумил поп и зд ател я .— И з­вольте приметить, это я и отпевал полторы тысячи уби­енных егерей под Телишем... Т ак они, сердечные, и ле­ж а л и — голые, распухшие, в бурьяне. Только фелонь-риза на мне была малинового цвета, а эта — черная бархат­ная, отделанная белой парчой, — где-то в обозе отстала. Разум еется, Василий Васильевич не сотворил греха, изо­бразив меня в траурной фелони...

Суворин что-то проворчал и отошел к следующей кар ­тине — «М огила на Ш ипке». И эта картина своей мрачной, суровой правдой не утешила суворинское сердце. Н а по­лотне был изображен солдат без головного убора, сто я­щий перед крестом, занесенным снегом. Д альш е виднелись еще два покосившихся креста. Солдат стоял, повернув­шись спиной к зрителям, с печально склоненной головой; чувствовалось, что спина его вздрагивает от слёз и р ы да­ний по убитым друзьям -зем лякам .

И опять поп подошел к Суворину и, показывая на пе­редний крест, украшенный венком засохших и облепленных снегом цветов, пояснил:

— Под этим передним крестиком погребены одни только головы наших солдатиков, под другими крестами — тела убиенных. Т урки издевались над трупами: мертвецам рубили головы, одежду снимали и на себя напяливали, как это и изображено на картине «Победители»...

Суворина подобные пояснения не устраивали, он по­спешил избавиться от докучливого полкового попа.

Н а петербургских зрителей вы ставка произвела сильное впечатление. Индийские картины поразительно действова­ли на воображение своим колоритом, яркими, ослепитель­ными красками. З десь не было войны с ее кровавыми сле­дами. Н а крупных полотнах и этюдных дощечках были запечатлены художником сказочно-великолепные виды Индии и жизнь обездоленного, угнетенного народа. Д л я петербургских зрителей картины Индии были чудесным, невиданным откровением. По ним создавалось глубокое и

218

правдивое представление о стране контрастов и великих возможностей.

Картины русско-турецкой войны у многих посетителей вы зы вали слёзы . И хотя царь, осмотрев картины, не вы ну­дил художника уничтожать произведения, показывающие неприглядную сторону войны и страдания русского солда­та, тем не менее и на этот раз у Верещагина нашлись кле­ветники. Газета Суворина «Н овое Время» выступила про­тив его правдивых полотен. Суворину во что бы то ни ста ­ло хотелось опорочить Верещагина. Разы гралась поле­мика. В газетах Петербурга в короткий срок появилось пятнадцать статей. Стасов со всей критической страстью и могучей силой поборника русского реалистического искус­ства вступился за Верещагина.

В ы ставка закончилась распродажей картин. Большин­ство лучших полотен приобрел Павел Михайлович Т р еть­яков, часть купил киевский сахарозаводчик Терещенко, со­биравший произведения искусства для затеянной им кар ­тинной галереи.

И з крупной суммы, вырученной на аукционе, Вереща­гин пожертвовал на школы двадцать тысяч рублей, пре­дупредив при этом:

— Не на поповское, не на дьячковское учение, а пере­дайте тем земствам, которые солидно поставят в школах обучение детей рисованию...

Р А З М О Л В К А СО С Т А С О В Ы М

Лев Толстой и Владимир Стасов были в близких и дружеских отношениях. С тасову давно запала в голову мысль устроить встречу Л ьва Николаевича с Верещ аги­ным, познакомить и подружить их. Владимир Васильевич находил в том и другом много общего. О днажды , еще за год до второй выставки картин Верещагина в Петербурге, Стасов писал Л ьву Николаевичу:

« ...ск аж у вам, что поминутно нахожу всё более и более сходства между вами и Верещагиным. Т а же крепость и самобытность (значит, новизна), тот же упорный и необ­щительный склад, отчужденность и уединенность от «зн а­комых». Д аж е в мелких подробностях сношений пропасть общего. Но по направлению талантов — еще более сход­ства. В заключение скаж у еще, что Верещагин от ваших ве­

219

щей без ума и, рисуя теперь кистью громадные картины из Плевны и Шипки, читает ваш «Севастополь», которого я имел честь ему указать . «К азако в» и «Войну и мир» он прежде знал; но многое другое из вашего у него ускользну­ло вследствие его вечно бродячей жизни...»

«Всё, что вы говорите о Верещагине, мне не только лестно, но и очень интересно, — отвечал Толстой Стасову и спрашивал; — где он теперь? Очень бы желал с ним по­знакомиться».

Верещагин в ту пору находился в Париже, в Мезон Лаффитте и продолжал работать над картинами.

Через год он приехал в Петербург. Т огда же находил­ся в Петербурге и Л ев Николаевич. Встреча Верещагина с Толстым была назначена в Публичной библиотеке, в ка бинете Стасова.

Верещагин пришел в указанный час. В ожидании Л ьва Николаевича, почему-го не пришедшего вовремя, Стасов решил увлечь Василия Васильевича беседой. Разговори­лись сначала о делах семейных: Василий Васильевич пож а­ловался на свой бродячий образ жизни и сказал , что и:< родных больше всех любит брата Н иколая, да и того дав но не видел, — никак не соберется в Тверскую губернию посмотреть, как он там устраивает маслодельные и сы ро­варенные артели. П ожаловался еще, что старикам — отцу с матерью, — видно, недолго жить осталось, часто пишут они о своих старческих недугах.

— Н е пора ли вам переехать в Россию? — спросил Стасов.

— Нет, пока не пора, — сказал Верещагин. — Вы знае­те, Владимир Васильевич, «сам » меня не любит. А охран­ников, «спасителей отечества» столько развелось на Руси, что плюнуть некуда! Попробуй я, почитаемый за нигили ста, поехать сейчас по нашим захолустьям , да меня поли­цейские затаскаю т по допросам — и за мой язы к , и за то, что в церковь не хожу, за то, что попам в грехах не каюсь...

— Д а , вы правы: царь перепуган и взбешен террором. И, каж ется, головы ему не сносить. П одстерегут... Обета ' новка после реформы обострилась: народовольцы не уни­маются в террористических действиях, а жандармерия не­усыпно преследует всех и каждого по малейшему подозре­нию. — Стасов усмехнулся, и выражение иронии смеша-

220

лось на его лице с горькой усмешкой. — В прошлом году террорист Соловьев едва не прикончил царя. А сколько людей пострадало! Охранка двух моих братьев арестова­ла ■— Дмитрия и А лександра, у меня обыск был, всё переры \и, перевернули кверху дном. Ни крамольной литературы, ни бомб, разумеется, не нашли. Братьев моих выпустили как невинно арестованных. Взры в в Зимнем дворце про- чзвел на дворцовую знать ошеломляющее впечатление. Ес- \и бы царь во время взры ва был в столовой, от него ниче­го бы не осталось. Но пуд динамита прогремел в холостую . И снова — аресты и аресты ... .

— Я не сторонник этих одиночек-убийц, — проговорил Верещагин, перелистывая какой-то иностранный журнал, лежавший на загроможденном книгами и бумагами столе. — Д а и вы, Владимир Васильевич, надеюсь, не анархист. Наши идеалы идут не по пути с самодержавием, но и не плечом к плечу с террористами. Время делает свое дело. Но думаю , что и наше с вами дело не будет зачеркнуто хозяевами будущего. — Верещагин посмотрел на часы, стоявшие на столе, нахмурился: — Что же это такое! С л ав­ный на Руси писатель, а такой неаккуратный!

— Н е беспокойтесь, придет. Видимо, Л ев Николаевич где-то задерж ался. Лишь бы не заболел. Петербургский климат для приезжих неугодлив...

— Т ак-то оно быть может и так, однако зап азды вать — по меньшей мере, неприлично. Значит, он ни себя, ни нас не уваж ает. — Верещагин подошел к окну, из которого открывался вид на площадь перед театром, и стал р азгл я­ды вать памятник Екатерине Второй, окруженный молоды­ми, покрытыми снегом деревьями.

— Хорош колокольчик! -— после некоторого раздум ья сказал Верещагин. — Хорош! Т ак и хочется взять Е кате­рину за голову, приподнять со всем этим постаментом повыше над Питером и позвонить ради призвания к по­рядку всех, кто нарушает естественный порядок жизни... А бойкая была баба, что ни говорите! З н ала — на кого опереться. Потемкин, Румянцев, Суворов, Орлов, Д ер ж а­вин, Безбородко, Чичагов, Бецкий — всем вокруг нее место нашлось! А ведь хорош памятник, Владимир Васильевич, очень хорош! Микешин, Опекушин и Чижов лицом в грязь не ударили. Не понимаю, почему в числе сподвижников Екатерины нет Ломоносова?

— Нашел чему удивляться, — отозвался Стасов, —

221

холмогорскому мужику разве место находиться в этом ок­ружении. Умен, велик, но мужик! Впрочем, говорят, что из каких-то остатков бронзы намереваются сделать бюст Ломоносова и поставить напротив Чернышева моста.

— Гм... из остатков бронзы... Л омоносову?! Памятник ему должен быть одним из лучших украшений столицы. А тут, видите ли, п о дач ка— остатки бронзы! Смешно и дико!..

— М ало ли чего смешного и дикого на свете происхо­дит, —согласился Стасов, стараясь разговором скрыть свое волнение в ожидании Толстого. Стасов знал, что Вере­щагин, с его прямотой и грубинкой, может резко упрекнуть Л ьва Николаевича за опоздание и встреча их превратится невесть во что. Он подошел к Верещагину, стоявшему у окна, и заговорил о том, что лучшие здания Петербурга построены в те времена, когда вся муж ицкая крепостная Россия трудилась, не щ адя сил на постройке дворцов, прос, > пектов и усадеб.

— Это всякому известно, но известно ли вам, любез­ный Владимир Васильевич, почему граф зап азды вает? Что же это так о е? !

— Нервы, нервы, Василий Васильевич! Много рабо­таете. О тдых нужен. Железо — и то снашивается.

— Т ак то — железо! Где ему быть против нас с вами!— Д а , это верно. Толстой себя двужильным считает,

с двойными жилами.— Притом кручеными! — добавил В ерещ агин.— О дна­

ко нет его и нет... Хотелось увидеть... Побеседовать. Ведь я его еще ни разу не видел. А его «Севастопольские расска­зы » изумительны. Т ак правдиво, честно о войне еще ни­кто не писал.

Стасов, снова уводя разговор в сторону, заговорил о том, что аристократия и правящие круги, увлекаясь искус­ствами Италии, предполагают открыть в Риме филиал рос­сийской А кадемии художеств.

— А какая цель? — настороженно спросил Верещагин-­— Известно, такой замысел только и можно объяс­

нить желанием подражать тамошним образцам и н асаж ­дать ложный классицизм.

— Этого еще только недоставало! — возмущенно з а ­говорил Верещагин. — Кому-то из Романовых пришла в го­лову эта тупорылая идея... Х отят затормозить реалистиче­ское направление в искусстве! И скусство Рима давным-дав-

222

но топчется на одном месте. И вот такое благоглупое стрем­ление подражать громоздкому классицизму в архитектуре, рисовать этих чернокудрявеньких римских натурщиков, ле­пить что-то обнаженное, аиоллОнистсе, — всё это старо, ста ­ро, как ветхая, затхлая древность! А плачут по ней только питерские профессоры из императорской А кадемии худо­жеств, выжившие из ума и никогда не имевшие свежей мысли в голове, усыпанные звездами и претендующие быть министрами искусств!.. Что за чертовщ ина!— продолжал горячиться Верещагин. — Убьют зря миллионы рублей. Не спорю, пусть русские молодые художники бывают в Риме: изучать древности надо, но и относиться к ним нужно только как к древностям. Ужели вы, Владимир Васильевич, не поднимете голоса против наших «департаментов» ис­кусств? Н икаких филиалов в Риме не нужно. А вот учить рисованию в земских школах — это нашим академикам не­вдомек!..

— Полагаю выступить в печати, как только идея эта начнет вы лупляться из академических голов. Преклонение перед Римом, по сути говоря, окончилось с тех пор, как Иванов доказал , на что способны наши русские художни­ки. И это не только в живописи!..

— Совершенно верно, не только в живописи, — под­твердил разошедшийся и безудержный в своем гневе Ве­рещагин. — Возьмите архитектуру; вам, сыну знаменитого архитектора, видней чем кому-либо другому — эта чуж ­дая русскому народу и климату римская и греческая архи­тектура, внешне будто бы и солидная, но далеко не всег­да удобная. В иных петербургских зданиях до несуразности огромные окна, разделенные на два-три этаж а! А для че­го нужны здесь эти римские плоские крыш и? Р азве для накапливания снега, с которым никак не управятся наши дворники... И пузатые колонны для питерских зданий нн к чему. Зачем заслонять солнечный свет, ведь солнце здесь не такое щедрое, как на юге.

— Мой покойный отец тоже иногда угож дал вкусам казенных заказчиков, — спокойно, не в тон горячему со­беседнику, заметил Стасов.

К подъезду со стороны Невского проспекта в эту мину­ту кто-то подъехал в закрытой карете на паре вороных.

— Не он ли это? — Верещагин подошел к окну.— В карете? Н у нет. Л ев Николаевич любит пешеч­

кам, да с тросточкой.

223

— Вот чёрт! Действительно не он, а какая-то пухлая синьора...

— Странно, не случилось ли чего с Толстым, не про­студился ли он. Сыро, не то что в Ясной Поляне... Вот бы и вам, Василий Васильевич, не в Мезон-Лаффитте, а у себя в России обзавестись бы своей Ясной Поляной. Ваш братец, Александр, мне как-то рассказы вал , что у вас на Ш ексне две усадебки.

— Пока есть силы, моя жизнь — на ногах, на колесах, в путеш ествиях: иначе я не Верещагин... Мой труд требует как можно больше впечатлений. — Верещагин умолк, нерв но прошелся по кабинету и сел в кресло напротив Стасова. Не успел он заговорить снова о Толстом, Стасов спросил его:

■—- Какие планы у вас на ближайшее врем я? Наверно, опять неожиданно для всех исчезнете, и в самом сверхнеожи- данном направлении?.. -

— Пока сам того не знаю. Д умаю еще две картины н а­писать из турецкой войны, — ответил Верещагин, становясь всё более хмурым. — Одна из них должна назы ваться «П е­ред атакой». Намерен изобразить густые ряды наших сол­дат под прикрытием окопа, готовых с криком «ур а» бро­ситься на врага. А враг далеко, за открытым вязким , гли нистым полем залег в ложементе, настороженно, с зар яж ен ­ными винтовками ж дет наступления русских, чтобы скосить их огнем на смертоносном поле. Это — третья, и самая неудачная, атака в районе Плевны. Группу генералов изоб­раж у слева: неуверенные, сгр удятся они за редутом, при­крывающим их от турецких наблюдателей. А главное в кар ­ти н е—м олчали вая , безропотная, большая группа солдат в ожидании неизбежной гибели... И еще будет вторая к ар ­тина, как бы продолжающая первую. Н азы ваться она будет «После атаки». Я виж у всю ее — до самой малейшей под­робности. Я видел эту картину своими глазами, запомнил ее навсегда. А така была отбита с огромными для нас поте­рями. В полевые лазареты , рассчитанные на пятьсот чело­век раненых, доставляли с поля боя тысячи искалеченных. У одного только Скобелева был урон около десяти тысяч... Помню: возле дороги палатки, переполненные ранеными, и тут же сотни их под серым, хмурым небом — промокших, в окровавленных одеждах и перевязках, суровых, думающих свою дум у... Новгородские, вологодские, смоленские, твер­ские и прочих, прочих губерний мужики. К аж ды й из них

224

молча, без стона, ж дал своей очереди на перевязку и от­правление в тыл. Наши медики и сестры милосердия дей ствовали образцово... Н а этом полотне впервые покажу рус ских женщин, ухаживаю щ их за ранеными солдатами. Спра ва, на первом плане, — часовой, гвардейского роста, с р а з ­битой перевязанной головой, опираясь на ружье, будет стоять, как бы охраняя раненых. Но охраняет по привычке... Пленные раненые турки тут же, по другую сторону дороги, сидят, отвернувшись от русских солдат. Небрежно брошен­ные руж ья свалены в кучу на примятой окровавленной траве...

Мне хочется так написать эту картину, чтобы зритель взглянул на нее глазами воинов, почувствовал и понял, что такое война! Я понимаю, чем вызвано участие русского на­рода в этой освободительной для братьев-славян войне. Это турки, а за их спиной англичане вынудили нас проливать кровь на Балканах. А разве не было у тех и у других средств действовать не насилием, а путем переговоров на мирных конференциях?.. Я слышал, во дворце меня считают «тро ­нутым», почти умалишенным... говорят, что чрезмерные жертвы, неописуемые страдания выносливых русских солдат в этой войне произвели на меня тягостное впечатление. Да иного и быть не' могло. Я художник, я не за наградами шел на войну, а затем, чтобы честно, правдиво показать ее... — Верещагин на минуту умолк и, откинувшись к спинке крес­ла, посмотрел на С тасова: — Зачем я всё это говорю, з а ­чем? Вам всё известно. Х отел я поговорить с Львом Н ико­лаевичем об этом и прочем, но где же он? Г де?..

— Не волнуйтесь, Василий Васильевич, он придет, дол­жен прийти. Н е пойму, право, где он зам еш кался?..

— К ч ё р т у !..— с крайней раздражительностью сказал Верещ агин,-— Толстой, наверно, и не думал сюда прихо­дить. Это вы всё выдумали сами! Больше ни минуты не ж ду ! И если повстречаю его на лестнице, всё равно сюда не вернусь.. Писатель... Великий человек!.. Э х !.. И не уговари­вайте меня, Владимир Васильевич. До свидания, прощайте!..

— Василий Васильевич! Что вы ! К уд а? Василий В а­сильевич! — Стасов бросился было за Верещагиным, но, чувствуя неловкость своего положения, вернулся и, опустив­шись в кресло, сказал : — Н у, каж ется, поссорились с Ва- сютой!..

М еж ду тем Верещагин, выйдя из Публичной библиоте­ки, нахлобучил на глаза шляпу и пошел по Невскому в сто­

15 К. Коничев 225

рону Большой Морской. Увидев по пути вывеску «П алитра Раф аэля! М а га зи н А ванцо . К а р ти н ы и рисовальные при­надлежности», — он зашел в магазин и, находясь всё еще в раздраженном состоянии, подошел к прилавку и принялся рассматривать товары. Здесь были все необходимые для художника принадлежности: кисти, зонтики, ящ ики-этю д­ники, оловянные тюбики, подрамники, багеты, альбомы для рисунков и прочее.

— Чего изволите? — спросил приказчик с нафабренной шевелюрой и тончайшими усиками.

— Д айте мне палитру Раф аэля! — строго, не улы баясь, потребовал Верещагин. П риказчик сузился в плечах:

— Вы, сударь мой, шутить изволите! «П алитра Раф аэ­л я» — ведь это всем известное название нашего магазина.

— Знаю , знаю. Что на вывеске, то должно быть и в ма­газине. А у вас продаются кисти Рембрандта и В еласкеза?

— Н икак нет.— Плох ваш магазин!— Чего вам угодно?— Н у, будет, — тяжело вздохнул Верещагин. — Д о ­

вольно шуток. Краски Кейма имеются?— Сколько прикажете?— Д ва набора, да посвежей. С каж ите, а из оригиналь­

ных картин что у вас имеется?— Будьте добры, зайдите в следующий отдел к Эрне

Карловне... Эрна Карловна! К вам покупатель!..Верещагин прошел за тонкую перегородку в отдел кар ­

тин, гравюр и акварелей. Т олстая, с пухлым подбородком женщина сидела за прилавком и, зевая, просматривала ж ур ­нал «Всемирная иллю страция».

— Что вас интересует? — лениво спросила приказчица.— А что у вас имеется?— Много оригинальных вещей, главным образом рабо­

ты петербургских художников и граверов. Есть этюды Ле- моха, М ясоедова, Холодовского, Ш ильдера...

— А посолидней, познаменитей ничего нет?.. Эти х у ­дожники меня не прельщают. Если купить вещь, то настоя­щую... Нет ли этюдов Репина, Ш иш кина?..

— Они очень редко бывают, — с сожалением вымолви­ла женщина, прикрывая пледом покатые плечи. — Но, меж­ду нами говоря, у меня отложен прекрасный этюд Вереща­гина...

— Вот как ! Настоящий Верещагин?

226

— Самый настоящий! Этюд прибыл из Парижа. З н ае­те ли, Верещагин хотя и богатый человек... свой дом в П а­риже, рысаки, кареты ... но и у него встречаются в жизни трудности.

— Разум еется, с кем этого н© бывает! — заметил Вере­щагин. — Будьте добры, покажите — что это у вас верещ а­гинское?..

Женщина с трудом наклонилась и извлекла из-под при­лавка небольшой этюд, писанный на холсте, — очевид­ную и грубую подделку.

— Сколько стоит? —- повысив голос и меняясь в лице, спросил Верещагин. Дрожащ ими руками он держал этюд за раму.

— Пятьсот. Всё ж е Верещагин — крупная знамени­тость!

— Благодарю вас за хороший отзыв, но этюд мне не нравится. — И, вынув из кармана перочинный нож, Вере­щагин изрезал холст на мелкие части.

— Что вы наделали! Полицию сюда, полицию!— Не шумите, судары ня, я такого этюда не писал. По­

лиция найдет того мошенника, который не только манеру моего письма, но даж е подпись не может подделать как сле­дует. Грубая работа!..

В зяв упакованные приказчиком краски, Верещагин от­дал ему деньги и, провожаемый растерянными взглядам и , вышел на Большую Морскую. Хотел нанять извозчика и ехать скорей на квартиру, снятую на короткий срок и еще не известную никому из знакомых, но постоял, подумал и отправился пешком.

Вечерело. Вспыхивали газовые фонари, гремела конка, и покрикивали лихачи-извозчики. Легкий морозец пощипывал лицо. Многие встречные знали Верещагина, слыхали и чи­тали о нем, но все куда-то спешили, не узн авая и не зам е­чая его; лишь изредка до него доносился сдержанный раз­говор:

— Видели? Это Верещагин...— Д а , да, опять в Питере появился.— Говорят, скоро откроется его вы ставка.— Опять событие!..А он шел йеторопливой походкой. Шел и дум ал : «Н у и

денек сегодня! Граф-то как поступил? Стасову тоже прият­ного от его поступка немного...»

Верещагин в тот же вечер написал Л ьву Николаевичу

227

письмо с упреками по поводу несостоявшейся встречи. Через месяц из Ясной Поляны Толстой писал С тасову: «Сейчас я получил от Верещагина письмо. В письме его выражено враждебное ко мне чувство. С каж ите ему, пожалуйста, что на меня сердиться нельзя, потому что у меня теперь одно желание в жизни — это никого не огорчить, не оскорбить, никому — палачу, ростовщику — не сделать неприятного, а постараться полюбить их и заставить себя полюбить, а что его я люблю без усилия и потому не мог сделать ему неприятного. Но, видно, я отрицательно нечаянно сделал ему больно тем, что не пришел и не написал, и прошу его простить меня не на словах только, а так, чтобы и не иметь ко мне никакого неприязненного чувства...»

Стасов ответил Толстому, что он не перестает уваж ать Верещагина за его талант и энергическую натуру, но тяго ­тится его упреками и «распеканиями». И что между ним и Верещагиным наступила размолвка, причиной чему был и Лев Николаевич, не пришедший в назначенное время на свидание с художником...

В ГО ДЫ П Р Е С Л Е Д О В А Н И И

Свирепствовала охранка. Строились новые тюрьмы и на­полнялись «неблагонадежными». Без суда и следствия, в административном порядке, по произволу жестокого и не­разборчивого начальства людей конвоировали в ссылку, в места отдаленные. Народовольцы снова готовили покушения на царя-веш ателя. Первого марта 1881 года в Петербурге группа революционеров-террористов достигла своей цели: царь был убит. Однако на государственном порядке убий ство царя ничуть не отразилось. Через неделю на заседании Государственного совета принявший бразды правления Александр Третий одобрил действия душ ителя реформ, обер-прокурора святейшего Синода ■— Победоносцева, кото­рый призывал нового царя к решительным мерам против малейшего проявления вольной мысли. Правительственный гнет усилился во всех областях общественной жизни...

Верещагин не был политическим революционером, но своим смелым и правдивым творчеством снискал себе в правительственных кругах и охранных учреждениях такую славу, что надлежало быть осторожным, чтобы не попасть в число преследуемых и наказуемых.

После размолвки со Стасовым он продолжал устраи­

228

вать свои выставки за границей и заканчивал работу над последними картинами из русско-турецкой войны. Г н ету­щ ая политическая обстановка в России подсказывала ему рискованные темы, которые в условиях массовых репрессий были по меньшей мере невыполнимы. Е му хотелось создать картины сибирской каторги, но мысль о подобном цикле картин, изображающих каторгу и ссылку, отпадала из-за невозможности поездок в места отдаленные.

В самый разгар жестоких преследований, прокативших­ся волной по всей России, Верещагин писал Стасову из П арижа:

«П одержите это письмо строго между нами... Кабы можно было дыш ать у нас свободно, конечно, я не поехал бы теперь никуда, кроме России, но судит© сами, мыслимо ли это теперь? Георгиевских кавалеров на казенный счет возят через всю Россию для присутствования на празднике 26 ноября (не удивлюсь, если каж дому дадут по прянику), а нашего брата, свободомыслящего художника (хотя вовсе не преступного), пошлют на казенный счет разве на посе­ление в Сибирь, а уж никак не для наблюдения ее. Р азве я стал бы жить в Мезон-Лаффитте, если бы не видел а б ­солютной невозможности свободно работать дома? Разве я дурак? Р азве я враг себе и своему талант)’ ? . .»

Ему становилось тягостно за границей. Петербургские новости он узнавал из газет и теперь редких и лаконичных писем Стасова.

Известие из России о казни пятерых цареубийц-наро- довольцев вызвало у него тяж елы е переживания. Тогда же возникла мысль написать картину «К азн ь в России че­рез повешение». И эта мысль была как бы продолжением ранее задуманного плана и заверш ала трилогию казней: расстрел англичанами из пушек восставших сипаев в Ин­дии, римская казнь — распятие на кресте, наконец, — казнь народовольцев через повешение... И снова решил он побы­вать в Петербурге, осмотреть место казни, расспросить очевидцев, как происходила казнь, при каком освещении, в каком окружении, на фоне каких зданий... В альбомах он набрасывал карандашом помост, на котором возвыш ался эшафот, и пять виселиц с перекладинами, и воображаемый строй солдат, и толпу любопытствующих. Но так ли это было?..

Е лизавета Кондратьевна находила его в эти дни зад ум ­чивым, осунувшимся и нервным более, чем когда-либо.

229

— В ася, Что с то б о й ?— спрашивала она. — Зачем и з­водить себя так мыслями, работой. Р азве мы плохо ж и ­вем? Р азве тебе мало почета? Зачем же так ? Н адо беречь свое здоровье. В Вену с выставкой собираешься...

— Вена подождет. Новые картины возникают у меня перед глазами... Вся пятерка повешена публично! А кроме них будут истреблены сотни, тысячи невинных. М еж ду прочим, об одном из этой пятерки я как-то, Л иза, от Я б ­лочкова слышал. Кибальчич ему фамилия: то ли своя, то ли поддельная, — их трудно понять. О казы вается, он был у них техником по изготовлению бомб. И такая у него здо ­ровая, умная голова! Знаеш ь ли, до чего он додум ался? Составил конструкцию летательной машины. И не такую, как у М ожайского, а по типу ракеты , и вместо двигате­ля — взрывные заряды . Что-то такое, говорят, было им придумано очень смелое. И эта голова — с живым умом и русской смекалкой — изловлена в петлю. А ведь как знать, человек этот мог стать завоевателем воздуха. Не утерпел, бедняга, не выдержало ретивое — и пошел он с бомбой на царя. Ч удак этакий! Царей могут поставлять хоть по штуке на день, а где такие изобретатели, как Кибальчич?.. Эх, люди, люди, не знают себе цены!..

После нескольких лет напряженной работы и заверш е­ния картин о русско-турецкой войне Верещагин почувство­вал усталость и потребность в отдыхе. В последующие два-три года он решил зан яться устройством выставки в

•>упнейших городах Европы. В одном только 1882 году Верещагин получил предложения об устройстве его вы ста­вок в Берлине, Гамбурге, Дрездене, Дюссельдорфе, Брюс­селе и Будапеште.

В помощь себе для устройства выставок Василий В а­сильевич вы звал из Петербурга вышедшего в отставку бра­та А лександра, кутилу и неисправимого должника всем, кто только доверял ему деньги взаимообразно. В том же году, по ьросьбе своего брата, А лександр привез в Париж надежного сторожа из костромских мужиков — Я кова М и­хайлова, оказавш егося, кстати, хорошим плотником, что было не лишним при упаковке и отправке картин багажом в разные города.

Яков был самым верным и бескорыстным помощником на художественных вы ставках Василия Васильевича. З д о ­ровенный, с крупными складками на лице, Яков выглядел богатырем. О девался он в кумачевую рубаху-косоворотку

230

с черной вышивкой по вороту и подолу. Поясок на нем был тканый в Ипатьевском монастыре, с густыми кистями и вышитым от первой до последней буквы псалмом «Д а вос­креснет бог». По разумению Якова, этот пояс имел маги­ческую силу против всех чертей, почитался им превыше медного креста. Яков полюбил путешествия по заграницам с картинами своего доброго хозяина. Жизнью он был весь­ма доволен, всё его удивляло, ничто не огорчало, жало­ванье и чаевые копились; и скоро их скопилось столько, что, по подсчетам Якова, на них можно было уж е по­строить «двоежитный» дом с кирпичной трубой и ж елез­ной крышей.

— Только дай бог мне да хозяину здоровья, а осталь­ное всё есть и будет! — говорил Я ков, радуясь такому неожиданному счастью. — Где еще и кому такая работка да служба посчастливится, как мне? Где я только с Ва- сильем Васильевичем не побывал, каких только людей не видал! К ак в сказке : и цари, и короли, и принцы, и краса­вицы всякие в драгоценных каменьях приходят на вы ­ставку ...

Бюргеров немецких Яков недолюбливал:— И рослые, и с лица не дурны, и одеты хорошо, а

жадны , не раздобрятся, гроша не отвалят за раздевание и одевание. В Питере — рубли летят! А тут, в германской столице, знают цену денежке. Один богатый немчура к а ­кую -то монетку обронил, все коленки по полу изъелозил, да так не нашел. Смехота! А я, не будь дурак , достал ему ■своей мошны копейку и подал на бедность...

О днажды во время берлинской выставки, открытой в роскошных, обставленных цветами залах театра Кролля, Яков, запыхавш ись, прибежал в номер гостиницы, где на несколько дней остановился Верещагин.

— Василий Васильевич, меня ваш братец А лександр Васильевич за вами прислали. Т ам какой-то генерал, то- щий-тощий, по выставке бродит. И ф а м и л и я «Охожа на моль... Должно быть, важный... Братец ваш велели позвать вас.

— А х, вот что! Ф ельдмарш ал М ольтке. Р аз такая птица — придется сходить.

Через несколько минут Верещагин представился извест­ному фельдмаршалу и теоретику военной науки. М ольтке ходил по залам , прикрывая рукой глаза от света, п адав­шего на его изможденное желтое лицо. В отдалении от

231

фельдмаршала двигалась группа штабных офицеров. Громко восхищаясь, они рассматривали военные картины. Х уд о ж ­ник и М ольтке переходили из одного зала в другой, и ни­кто не мешал им. Дисциплинированная немецкая публика — ш татская и военная — не осмеливалась даж е близко про­ходить мимо М ольтке. Вот он остановился рядом с худо ж ­ником против мрачной картины «П анихида» и, скрестив на груди пожелтевшие высохшие руки, задум ался . В эту минуту где-то за декорациями, на хорах, раздались ун ы ­лые звуки органа и скрипок. Оркестр исполнял церковную похоронную мелодию «Со святыми упокой».

— Что это з н а ч и т ?— поводя сухощавыми плечами, спросил М ольтке художника. — М узы ка?

— Д а , музы ка, — ответил Верещагин. — Картины и м у ­зы ка. Я , господин фельдмаршал, решил испытать так впер­вые у вас в Берлине. Здесь выставлены сто моих к ар ­тин — туркестанских, индийских и болгарских. Вот мы смотрим с вами «П анихиду». Содержание музы ки соответ­ствует тому, что пели над трупами павших солдат свящ ен­ник и певчий. Есть еще мелодии русских народных, солдат­ских, бурлацких и прочих песен...

— Это что-то н о во е?— снова пожал плечами М ольт ке. — М узы ка мне мешает. Ее я услыш у в другом месте. А здесь... Я пришел смотреть картины, и только картины.

Верещагин кивнул своему брату, стоявшему поблизости. Т от понял его знак и побежал на антресоли предупредить музыкантов, чтобы перестали играть, пока фельдмаршал осматривает вы ставку. Но М ольтке смотрел не только на картины, он искоса посматривал на группу офицеров, сл е­довавших за ним, интересуясь их переживаниями, прислу­ш иваясь к возгласам . И ему казалось, что военные картины Верещагина разлагаю щ е действуют на молодых офицеров. Особенно недоволен остался М ольтке картиной «Апофеоз войны». Пирамида черепов — вот к чему, в конечном счете, направлен и его военный гений, его многолетние теоретиче ские труды и военные походы! А когда Верещагин перевел ему и дваж ды повторил надпись, помещенную на багете картины: «П освящ ается всем завоевателям, прош лым, на­стоящ им и будущ им », — фельдмаршал нахмурился, промы­чал нечто нечленораздельное и удалился.

В тот ж е день всем военным вход на вы ставку был запрещен.

В ыставка пользовалась у немцев огромным успехом.

232

Сто пятьдесят тысяч посетителей побывало в ее залах . Бы­ло продано более сорока пяти тысяч каталогов. Брат ху­дожника, А лександр Васильевич, по вечерам пил и гулял , бросая деньги, словно на ветер.

— Глупец, прощ елы га!— бранил художник своего братца, — ужели у тебя у чёрта, ни к чему не способного, нет других потребностей, кроме кутеж ей?

— Живем только р аз ! — возраж ал А лександр брату.— Вот женюсь на богатой таганрогской купчихе, — в Б у д а ­пеште я с ней познакомился... Влюблена в меня, как кош ка... Вот заж ивем !

—• Т олько дура за тебя может пойти. Кому нужен т а ­кой бездельник и пьяница!

— Ничего, окручу! Я уж е с будущим тестем серьезный разговор имел. Прошу у него тридцать тысяч рублей в при­даное. Д ает ! Но при условии — если я покажу ему собст­венный капитал в такой жо сумме. Но где он у меня? В а ­ся, продай картины и дай ты мне тридцать тысяч на не­дельку — невесте и папеньке ее пыль в глаза пустить. Н у что тебе стоит, а меня осчастливишь!

— С аш ка! Т ы свинья и прохвост... Ничего я тебе не дам, могу только предупредить невесту, что такого м ерзав­ца, как ты , на свете нет.

— А х так ! Т огда я с тебя буду требовать через суд проценты от продажи картин за мое, брат, участие в вы ­ставках и продажах...

— Ого! Д а ты , видно, не только глупец, но и подлец. Довольно! Я не терплю подлецов около себя. Отныне всё кончено. Надсмотрщиков за выставкой найдется сколько угодно —■ и трезвых, и сообразительных и, возможно, по­рядочных. Д а мне одного Я кова достаточно! П редупреж­даю: не вздумай где-нибудь злоупотребить моим именем в своих шкурных целях! Иначе я не посмотрю, что ты мне брат...

Василий Васильевич разбуш евался. Просить прощения у него было напрасно. А лександр не первый раз портил ему нервы нечистоплотными выходками. Сколько раз его били офицеры в пьяной компании на К авказе и в Болгарии. Сколько раз он припудривал и закраш ивал помадой си­няки и ссадины на своем красивом лице! И на дуэль его вы зы вали, и с лестницы однажды сбросили, — не изме­нился от этого характер А лександра Васильевича. Пил и буянил на свои пенсионные деньги, а чаще — на чужие.

233

...С берлинской выставки, не дожидаясь ее закры тия, Василий Васильевич выехал в Париж, сопровождаемый Яковом. К усталости художника добавились недомогание и повышенная нервозность. В пути услужливый Яков с бес­покойством, выраженным на его обветренном суровом ли­це, наблюдал за Верещагиным, выполнял все его приказа­ния и, как мог, старался ободрить добрым словом:

— П оваляться вам надо на чистом воздухе, Василий Васильевич, у себя на даче. Д а ничего не делая, и поза­быть обо всем. Этакой Олександр-то Васильевич нехоро­ший, опять вывел вас из терпенья. А вы бы ему по рылу дали — и вам бы легче стало. Х уж е всего обиду внутри себя претерпевать. Вот наш брат — мужики, бывает, в де­ревне дерутся, побьют друг друж ку, и на душе станет легче...

— К аж ется, у вас в костромской глуши народ мирный, не драчливый?

— Д а как сказать , Василий Васильевич, больше по праздникам лупят друг друга, с пьяных глаз. Вино — оно всегда растравляет человека, зверем делает. Иной спьяну-то и топор схватит. А топором что за драка — одно душ егуб­ство, а там, глядиш ь, и острог. Вот вы, я часто слышу, осуждаете войну, а война — дело вроде законное: бей — не то тебя убьют, куды денеш ься?.. А побывали бы вы под Вологдой, в любой волости... Ох, и колошматят там по праздникам! У ж асть ! Урядник и стражники не успевают протоколы строчить. А откуда я знаю об этом, так скаж у : под Вологдой я плотничал, срубы рубил, крыши крыл. У нас в Костромской, верно, народ более смиренный.

— Т ак-так , Яков. И война, говоришь, дело законное?— Н у, как вам сказать ! Т ут , извините, дело не моего

ума, цари да короли законы пишут, они и на войну людей призывают.

— А как думаешь, могли бы цари и короли между со­бой разумно договориться и не проливать чужую кровь?

— А чёрт их знает! У каждого царя своя гордыня, к а ж ­дому хочется жить пошире. А смерть придет — земля гл у ­бока, всем места хватит. Воевать, поди-ка, всегда будут, а вот зловредное пьянство в народе можно бы законом при­шибить, и делу конец. Пей себе на здоровье чай, кофей, а водки — чтобы и духу не было!

— Д а ведь каж ется, и ты водочку-то обожаешь?— А кто ж ее, проклятую, не обожает? Я пью — не пе­

234

репиваю, того ради, чтобы кровь по жилам живей ходила, да и песенку затянуть невредно. А другой напьется, сунется под забор и храпит, как животное, прости господи!

— С тобой этого не случалось?— Н икогда, Василий Васильевич. У меня душа — мера.

О пять же я знаю устав насчет питья. Стариками заказано.— Какой устав?— Д а такой, будто присказка: пей, да ума не пропей.

Первых две чарки пить — ум копить. Утроить — вполне устроит. Учетверить — и от пятой не отговорить. А пятую пить — пьяну быть. Ч арка шестая — голова пустая. С едь­мую пить — совсем безумну быть. З а восьмую и девятую приняться — с места не подняться. Выпить десять — взбе­сит. Дальш е пить — себя убить!..

— Забавны й устав ! Н у-ка повтори, Яков, я запишу. — Пока Василий Васильевич доставал из чемодана записную книжку, Яков сказал :

— О днажды вот так братцу вашему О лександру я вра- нинку рассказал про снохачей, как те мешали своими гре­хами колокола на церкву поднимать. Братец-то хохотал- хохотал, потом переписал с моих слов, да в книге и пропе­чатал. После я читаю и глазам своим не верю: все мои слова настоящими буквами отпечатаны...

В удобном купе вагона, по пути из Берлина в Париж, их было только двое. И тем не менее Верещагин не скучал с Яковом.

Снова Верещагин у себя, на даче в Мезон-Лаффитте.Е лизавета Кондратьевна рада его домоседству. Она

между прочими домашними делами в то время занималась переводами журнальных и газетных статей с русского на немецкий язы к. Прибегала за помощью к м уж у, но и эти консультации тяготили его. Был заметен резкий упадок сил, и с каж ды м днем становилась ощутительнее потреб­ность в отдыхе.

О днажды , уединившись, он лежал на примятой траве возле пышного куста сирени и, закрывш ись от солнца ши­роким парусиновым зонтом, читал вышедшую в России книгу Д авида М ацкевича о французской живописи. Читал медленно, вдумчиво и в некоторых местах мысленно оспа­ривал автора.

Увлеченный чтением, Верещагин не заметил, как ти­хонько подошел Я ков:

— Василий Васильевич, приехал этот, высокий, сутулый

235

писатель... Прикажете сюда пустить или пройдете с ним в мастерскую ?

— К а к ? ! Иван Сергеевич! Добро п о ж ал о вать !— Be рещагин отбросил книгу и быстро пошел навстречу Т ур геневу.

Они обнялись и долго держали друг друга в крепких объятиях.

— Н у как, Василий Васильевич, относитесь к весьма не героической кончине своего д р уга? ..

Верещагин отш атнулся, посмотрел удивленными гла зами на Тургенева:

— Какой кончине? Какого др уга?— Вы разве не слыш али? Сегодня в газетах новость:

Скобелев умер. И смерть его окружена какими-то тайнами. Скончался поздно ночью, в одной из московских гостиниц, в номере у какой-то приезжей немки Ш арлотты.:.

— К акая судьба! — воскликнул Верещагин, и две круп ­ные слезы скатились по лицу. — Генерал хотел умереть на поле боя. Иногда он словно бы искал смерть. Не страшась гибели, ходил и ездил под обстрелом. А вот, поди, знай — где смерть расставила свои сети! Ж аль вояку, ж аль... Воен­ным талантом он обладал безусловно, и храбростью не бы.’, обижен...

Верещагин и Тургенев прошли в мастерскую. Иван С ер­геевич снял тонкого сукна сюртук и повесил у дверей р я ­дом с генеральским мундиром.

— М ундир этот скобелевский, — сказал худо ж н и к ,— В зял я у него для картины воспользоваться, а теперь остает­ся мне как память. Э та складная табуретка тоже его. На ней он сидел, следя за ходом боя... Печальное известие, печальное! Было ему только тридцать девять лет. Генерал с тремя Георгиями! Быстро, очень быстро и ярко вспых­нул и сгорел как-то нелепо, глупо и неожиданно...

И опять заговорил Иван Сергеевич тихо и спокойно, Д обрая, ласковая улы бка заиграла на его приятном стар ­ческом лице.

— История, вероятно, умолчит о причинах его смер т и ,— сказал он, садясь в плетеное кресло .— У нас в Рос­сии историю любят приукраш ивать. Превозносят владык и забываю т о народе... И, вероятно, историки не упомянут о том, что я слышал о Скобелеве от Петра Кропоткина...

— А что именно? — встрепенулся Верещагин.— Вы, конечно, слышали о существовании в России

23Г)

Тайной Аиги из офицеров и генералов, созданной для охраны А лександра Третьего?

— Слыш ал от брата, тот еще от кого-то..—- Т ак вот, Лорнс-М еликов и граф Игнатьев предложи­

ли однажды Скобелеву вступить в эту лигу. И знаете, что он им ответил?.. — Тургенев улыбнулся и поведал: — С ко­белев сказал им: «А рестуйте А лександра Третьего и з а ­ставьте его подписать конституцию !..» Такой ответ делает честь храброму генералу!..

— Д а , покойный мог такое сказать. Он не боялся, ни­кого не боялся...

- - И что ж е? Игнатьев донес об этом царю и получил пост министра внутренних дел. Вот каким путем добы­ваются министерские портфели у нас в России!

Во время этого разговора Иван Сергеевич, не сходя с места, как бы между прочим, смотрел поочередно на две новые картины, стоявшие рядом на мольбертах.

— Вы еще что-то написали за это время, Василий В а­сильевич? — И приладив к глазам пенсне, Иван Сергеевич почти вплотную подошел к картинам.

— Какое жуткое спокойствие, какая тревожная пред­смертная тишина! — сказал Тургенев, глядя на картину «Перед а т ак о й » .— М ужички! Русские мужички. Все при- курнули, притаились, а впереди пустая равнина и ожидаю ­щая их смерть... А эта картина •— родная сестра первой. Т ут ясно — чего стоила атака !.. Сколько здесь раненых, уж ас!..

— Д а , Иван Сергеевич, их были тысячи. Гангрена и бездорожица, недостаточный уход за ранеными, отсутствие необходимых медикаментов — всё это вы звало и ускорило гибель очень многих. Д а что говорить, даж е палаток не­доставало! Полуживые, полумертвые люди мокли под дож­дем и тут же сотнями умирали...

— Вы, Василий Васильевич, ни на кого из художников не похожи. З а ваши работы, за все, какие только я знаю, поставил бы вам при жизни памятник.

— Что вы, Иван Сергеевич, будем надеяться, что и после смерти моей никто не догадается этэго сделать, да и не за что.

— Надеюсь, обе картины будут принадлежать Павлу Михайловичу Т ретьякову?

— О бязательно. Прижимист. Знает цену не только кар ­тинам, но и своему рублю. Однако всегда предпочитаю

237

П авла М ихайловича. Полагаю, что и эти картины будут в его собрании.

— Одобряю ваше решение, Василий Васильевич, но есть у вас «П еред атакой», есть «После атаки ». А где же атак а? — спросил Тургенев.

— А я думаю — зритель, гляд я на второе полотно, до­гадается, какова была атака. Впрочем, я пытался писать и атаку. Но не получается. И вот почему, — сдвинув тон­кие складки на высоком лбу, Верещагин п о ясн и л :— Если бы я наблюдал за атакой русских солдат из турецких ре­дутов, то, вероятно, увидел бы то, что нужно. К сож але­нию, я видел атаку с ты ла, то есть одни спины, сумятицу согнувшихся солдат, явно неуверенных в том, что они с у ­меют пробежать глинистое, вязкое после дож дя поле и до­браться до редутов противника. Т ак и вышло. А таку от­били. Я не видел ни одного лица поднявшихся в атаку сол­дат, но полагаю, что не заметил бы в них бодрости духа. Безрассудность атаки понимал кажды й неглупый русский мужик, понимал — и, подчиняясь, шел на гибель. Со­знаюсь, я почти написал эту картину, но спрятал ее.

— Покажите, Василий Васильевич.— Не могу, Иван Сергеевич, не могу, — повторил В е­

рещ агин,— эта атака была не в духе наших храбрецов. Ничего не вышло, извините, не покажу. Видимо, Иван С ер­геевич, мне понадобился отдых. Устал. Нынче мне испол­нится сорок лет, а я уж е устал. Стыдно об этом говорить.

— Отдохните, побывайте у хороших докторов. А лучше всего провести вам лето у себя на Ш ексне. Своя русская земля, свой воздух, свои не подстриженные под гребенку деревья, целые леса, а в них зверей-то сколько! Не уны ­вайте, Василий Васильевич, отдохните, — и снова за дело. Вы еще своей кистью наделаете чудес. Этакий вы Т арас Бульба! Вот так и каж ется, что отдохнете вы — и сорвется у вас с язы ка : «Гей, хлопцы! Н е посрамим искусство рус­ское — есть еще краски на палитре, да какие! Не засохли кисти волшебные! Не выветрились из головы мысли све­жие! Поработаем себе на славу и добрым людям на пользу!..»

— А вы, видно, любите Гоголя...— А х, милый мой! Это такой писатель, которого может

полюбить и академик, и читающий по складам Петрушка. Н у, Василий Васильевич, будьте здоровы ! З аезж ай те в Б уж иваль, не забывайте старика, не забы вайте!..

238

Верещагин вышел проводить Тургенева за ворота своей усадебки, где стояла начищенная кар яя , с подстриженной черной гривой лошадка, запряженная в легкую двухко­лесную пролетку.

Т Р И К А З Н И

М ысль художника была направлена на поиски новых тем и сюжетов, но всё время останавливалась на ранее принятом решении — написать три казни. Он окончатель­но продумал картину «К азн ь через повешанье в России» и поехал в Петербург, чтобы побывать на Семеновском плацу, на том месте, где были казнены народовольцы. Место ничем не было примечательно — пустынное, вдали дома и какие-то постройки П адал и таял мокрый снежок. Н а плацу в тот весенний день никого не было, за исклю­чением одного городового, неизвестно зачем охранявшего пустующий плац. Н а расспросы Верещагина городовой со всеми подробностями рассказал ему, где и как были постав­лены пять виселиц, похожих на деревенские качели, как были расположены войска вокруг эшафота и как конная жандармерия сдерживала толпу народа, пришедшего смот­реть казнь цареубийц. Большего Верещагин при посещении плаца не узнал. Сделав зарисовки места, художник на не­которое время отложил работу над картиной. Он неожи­данно собрался поехать из Петербурга вторично в Индию. Никто об этом намерении Верещагина не знал, лишь с пути он написал Т ретьякову: «Я еду ненадолго, на три месяца, в Индию... Сегодня мне стукнуло сорок лет. Отныне буду производить четверть того, что производил до сих пор — довольно лихорадок! Н а случай, если я подохну в Индии и у Вас будут несколько из моих новых картин, не заб удь­те, что перед каждой надобно иметь три или четыре метра расстояния, так как они писались в громадной мастер­ской...»

Стасову он такж е написал, что в эту, вторую поездку его интересует один сюжет, для которого он главным обра­зом и поехал. Х удожник имел в виду работу над картиной «А нглийская казнь в Индии», или «Подавление восстания индусов англичанами...»

Вторая, очень кратковременная, поездка в Индию не обогатила Верещагина множеством впечатлений. Он не предпринимал тогда трудных путешествий в глубь страны,

239

не перегружал себя работой над новыми этюдами, не со бирал и не скупал редкостных предметов, которые служили бы ему материалом в работе над картинами.

Но Верещагин не мог начать работу над картиной «А н ­глийская казнь в Индии», пока вторично не поехал в И н­дию и не представил себе со всей ясностью обстановку и место, где англичане чинили жестокую расправу над ин­дийцами. Будучи в Индии, он перечитал английские и ам е­риканские газеты с описанием восстания индийцев и по­давления его. Узнал от очевидцев подробности расстрела сипаев из пушек. К огда всё это было изучено, собрано и зарисовано, Верещагин мог возвратиться в Мезон-Лаффитт и приступить к работе.

Римский крест, английские пушки и виселица россий­ского самодержавия стали темой художника-разоблачителя.

Всяческое насилие над слабыми и безоружными людьми он считал самым позорным проявлением варварства «ц и ­вилизованных» государств, захватываю щ их колонии. В от­ношениях к населению Верещагин своими взглядами схо­дился с известным путешественником и исследователем М иклухо-М аклаем , снискавшим себе широкую славу. Д е я ­тельность М аклая высоко оценил и Л ев Николаевич Т о л ­стой, однажды писавший ему: «М еня умиляет и приводит в восхищение в Вашей деятельности то, что, насколько мне известно, Вы первый, несомненно, опытом доказали, что человек — везде человек, то есть доброе, общительное с у ­щество, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой, и Вы до­казали это подвигами истинного м уж ества...»

Как-то , еще до второй своей поездки в Индию, будучи в Петербурге, Верещагин посетил в А кадемии наук вы ­ставку этнографической и антропологической коллекции, собранной М иклухо-М аклаем в Новой Гвинее и на остро­вах Индо-М алайского архипелага. Коллекция, состоявшая из огромного количества научных экспонатов, представляла необычайную ценность. Верещагину удалось тогда встре­титься с знаменитым путешественником. В благодарность за просмотр коллекции художник не замедлил послать ему свою фотографию и альбом рисунков. М иклухо-М аклай ответил художнику:

«М ногоуважаемый Василий Васильевич! Спасибо Вам большое за присылку мне Вашей фотографии и альбома.

240

который был для меня крайне интересен. Рассматривая его, мне только пришлось пожалеть, что Вам не вздумалось из Индии перебраться постепенно дальше на Восток и острова Тихого океана, вернуться в Европу с антрополого­этнологическим альбомом посещенных местностей. Это бы ­ло бы действительно важным приобретением для ан ­тропологии. К тому же разновидности людские, которые ходят еще как мать их родила, остаются интересней для изучения естествоиспытателю и, вероятно, и художнику, чем те, которые выдумали носить халаты , фраки и тур ­нюры и т. п .? ..»

К письму была приложена фотография Миклухо- М аклая , обросшего густой бородой, в широкой соломенной шляпе и изношенной одежде, которая не была предметом зависти даж е для папуасов.

— Настоящий Робинзон! Вот это гер о й !— с восхище­нием говорил Верещагин, любуясь фотографией, на обороте которой сн написал: «Х ранить вечно».

После второй, кратковременной, поездки в Индию, Ве­рещагин вновь обосновался у себя на даче в Мезон-Лаф- фитте и приступил к работе над тремя картинами казней, в первую очередь — над «Английской казнью в Индии».

Сделав набросок картины, Верещагин решил навестить Тургенева. Приехав в Буживаль, он узнал, что Иван Сер­геевич чувствует себя очень плохо ■—■ лежит, не поднимаясь, в темной комнате при спущенных шторах. Василий В а­сильевич не захотел беспокоить больного и, не сказав слуге своего имени, в тревожном состоянии уехал обратно. Через несколько дней он снова отправился в Буж иваль. Вере­щагин думал, что Тургенев осилит болезнь, поправится, что они еще не раз встретятся для душевных разговоров. И при этой встрече, как обычно, он хотел утешить Т ур ге­нева заготовленной шуткой. Но, увидев его пожелтевшим, высохшим, истерзанным неизлечимой болезнью, Верещагин растерялся. Зам ети в это, Тургенев, еле переводя дыхание, заговорил с ним о себе, сказал , что у него теперь нет ни малейшей надежды на выздоровление: «М ы с вами были разных характеров, я всегда был слаб, вы — энергичны, решительны... Не утешайте меня, Василий Васильевич, я страдаю так, что по сту раз на день призываю смерть. Я не боюсь расстаться с жизнью, мне ничего не ж алко».

Верещагин недолго находился у постели Т ургенева: он

16 К. Кониче! 241

не мог сдерж ать слёзы, когда услыш ал последний стон умирающего. Глубоко опечаленный, он добрался до своей загородной дачи поздней ночью. А через два-три дня художник снова встал к мольберту. Разложенные на столе и на креслах наброски карандашом и красочные этюды Индии, с ее обильным солнечным светом, горячими песками и небом — глубоким и спокойным, типы индийских крестьян-повстанцев, английских солдат и зарисовки поле­вых пушек — всё это постепенно переносилось на полотно И вот уж е картина почти завершена.

...Н а песчаной, раскаленной солнцем земле поставлены в ровный ряд полевые орудия. Около каждого из них ору­дийный расчет из четырех солдат и одного офицера. Всё это строго, сурово и просто. И солдаты , как подобает им. стоят в полной форме, на вы тяж ку в ожидании команды. Впереди пушек — повстанцы, приготовленные на убой. Все они в белых, наподобие саванов, длинных одеждах, в баш­маках, с загнутыми узкими носками. Ноги связаны у щи колоток веревками, руки, согнутые за спину, привязаны к деревянным брусьям, положенным поперек орудийных стволов. И каждой жертве пушечный ствол упирается в спину. Стоит только наводчику дернуть шнур — и выстрел орудия разнесет в прах любого из обреченных к смертной казни...

Верещагин, держа в одной руке палитру, кисть — в дру гой, то отходит на расстояние нескольких метров от полот­на, то снова приближается к нему и продолжает работу.

На переднем плане у первого орудия он изобразил се­добородого старца. В ту пору в Индии были подобные люди, умудренные житейским опытом, ненавидевшие англи­чан и влиявшие на умы населения. В предсмертных судо* рогах старик, изогнувшись, выпятил тощую грудь, закинул голову назад и полузакрытыми глазами смотрит на солнце, как на вечное божество. Рот обреченного раскрыт. Приго­воренный к смерти шепчет последние слова последней мо­литвы...

Верещагин всматривается в черты лица изображенного им вож ака сипаев, который напоминает своей внешностью одного из проводникор, путешествовавших с ним к верши­нам Гималаев, и воспоминания о первом путешествии в Индию захваты ваю т художника. Потом он переходит к другому обреченному на смерть повстанцу, такж е привя­занному к жерлу орудия. Этот молод. Ему хочется жить.

242

но он потерял способность сопротивляться, ослаб, ноги подкосились, голова повисла на грудь, и слёзы капают на согнувшиеся колени и на горячий песок. Ему не до мо­литвы, он уж е видел, как английский порох разнес в мел­кие клочья его товарищей.

Когда сипай окончательно вырисовался на картине, он очень напомнил Верещагину одного индийца из Д ар д ж и ­линга, состоявшего в касте банианов, ярых противников на сильственного умерщ вления... животных и насекомых, но отнюдь не отказывавш егося от применения любых способов борьбы против насильников, хозяйничавших на родной земле... Дальш е, за сипаем, всё уменьшаясь и уменьшаясь, виднелись скрученные, привязанные к стволам пушек по­встанцы, а справа — ряды английских солдат-артиллери­стов, в касках, покрытых белыми чехлами.

В эту пору работы над картинами трех казней Василий Васильевич жил, как обычно, в Мезон-Лаффитте, с Е лизаве­той Кондратьевной. Сторож Яков уехал в Россию сопровож­дать верещагинские картины, взяты е у Т ретьякова времен­но для заграничных выставок. Попутно Яков заглянул к себе на родину, в костромскую деревуш ку — посмотреть, как ж ивут мужики при новом царе, и оставить семье на пропитание денег из своего заработка. Яков задерж ался по хозяйским делам из-за постройки новой избы и долго не вы езж ал в Париж. Верещагин поторопил его телеграм­мой. Т огда , Я ков, доехав до Костромы, ответил хозяину депешей: «Сичас вы езж аю ». Его «сичас» длился еще пол­месяца.

Шли дни за днями. Начиналась скучная осень: листья на деревьях вокруг мастерской желтели и осыпались при малейшем дуновении ветра. Сторож Яков Михайлов вер­нулся из поездки в Россию, привез много деревенских но­востей и бочонок свежесоленых рыжиков, чем особенно уго­дил своему хозяину.

В туманную парижскую осень уставший от работы Ве­рещагин чувствовал себя болезненно. Часто раздраж ался, почти никуда, за редким исключением, не выходил из м а­стерской и никого не принимал. Т огда же к болезненной его раздражительности добавились подозрительность и недове­рие к жене. Отношения между ним и Елизаветой Кондрать­евной становились натянутыми. Вот уж е много лет он про­жил с ней, а детей не было, семьи — в полном смысле это­

243

го сл о ва— не получилось. Ч астые разъезды по свету з а ­ставляли его оставлять жену в томительном одиночестве. Но когда он и возвращ ался на непродолжительное время, то весь предавался делу. До него стали доходить липкие слухи и намеки о том, что когда орел покидает свое гнездо, к орлице залетает зловещий ворон. И даж е называли фа­милию этого «ворона» — какого-то мюнхенского немца. Подстеречь Залетную птицу он был не прочь, но явных улик не было, а сплетня — не улика...

Е лизавета Кондратьевна часто отлучалась из Мезон- Лаффитта в город. Она обходила парижские магазины и ателье, приобретала дорогие, крикливой моды платья, з а ­казы вала шляпы, кружевные накидки и прочие наряды, а такж е не весьма нужные безделушки и принадлежности дамского обихода. Иногда, возвратясь из города с покуп­ками, она замечала, что ее супруг, сложив кисти, сидит, задумавш ись, в кресле и смотрит на свою новую картину. Приоткрыв дверь, Елизавета Кондратьевна тихонько вхо­дила в мастерскую.

— В ася, ты уж е закончил картину?— Н ет, еще не закончил. Небо мне не нравится. Оно

еще не совсем индийское. Ш еренга английских солдат по­зади пушек в солнечном мареве еле-еле заметна: нужно на­писать ясней и покрыть просвечивающей прозрачной крас­кой. Н у, это потом... А ты что — всё по П арижу носишься? Н арядами зан ята? Успевай, успевай, голубуш ка! Самоук- рашение — это признак старости. А вось, кому пригля­нешься.

— Василий, зачем грубить?— Извини, это не грубость.— А что такое?— Это мой взгл яд на лишние вещи, в которых ты без

надобности начинаешь захлебываться. И чего ради — не понимаю...

— А х вот как ! А я и не замечала этого. О казы вается, я захлебываю сь, тону? Погибаю! Спасите!.. Работай, я не буду мешать... — Е лизавета Кондратьевна спесиво поджала губы и, высоко подняв голоЕу, удалилась из мастерской.

О тставив «Английскую казн ь» в сторону, Верещагин водрузил на большой дубовый мольберт начатое красками полотно «К азн ь через повешение в России». Н ад этой кар ­тиной он немало уж е поработал.

О днажды , когда работа над картиной «К азн ь через по­

244

вешение в России» подходила к концу, к Верещагину зашел Крамской. С некоторой поры между ним и Верещагиным от­ношения стали натянутыми. Крамской, ранее усиленно хва­ливший Верещагина, за последнее время вы сказал отрица­тельные суждения о некоторых его работах. Об изменив­шихся взгл ядах Крамского Верещагин знал, но разные слу­хи и сплетни пропускал мимо ушей.

И дя к Верещагину, Крамской рассчитывал, что прямой и резкий Василий Васильевич не обойдется без грубостей в разговоре и — чего доброго — может поссориться. Но Ве­рещагин неожиданно принял его дружески, как дорогого гостя и собрата по профессии, и сразу же, пресекая все недомолвки и размолвки, заговорил, ничуть не обнаруживая обиды и недовольства:

—■ Иван Николаевич, люди говорят, что вы меня поно­сите, ругаете на чем только свет держится. А я этому не верю! Садитесь-ка как вам удобней да посмотрите мою но­вую работу. А я послушаю ваши замечания. И чтобы не забыть, хочу поблагодарить вас за теплый отзыв о моем фотографическом альбоме картин русско-турецкой войны. У меня есть «Х удожественный ж урнал» за восемьдесят первый год. В январском номере... позвольте, процитирую приблизительно то, что вы написали обо мне: «... Вереща­гин слишком живой человек, чтобы нам рассуж дать о нем хладнокровно. В нем есть нечто, кроме художника: его про­изведения, помимо живописных достоинств, заключают мысли, идеи, с которыми мы не привыкли встречаться в картинах других художников». И дальше вы доказываете, что все картины мои вместе и поучительны, и интересны, и что иностранцы, рассуж дая о моих картинах, видят в них русскую оригинальность... Премного вам признателен за столь хорошие слова, полагаю, что они от здравого ума и чистого сердца? — Верещагин с хитринкой, промелькнув­шей в его глазах , улыбнулся и вопросительно посмотрел на Крамского. Т от каш лянул и, ш утя погрозив пальцем, ска ­зал :

— Этим вы хотите сказать , что разговор между нами будет мирный. Что ж , можно и мирно. Но если и подерем­ся, то не с целью взаимного истребления.

— Согласен, — ответил Верещагин и стал показывать ему обе, в основном законченные картины, а о третьей ска­зал, что она пока в замы слах и что прежде чем начать пи­сать картину «Рим ская казн ь» он побывает в Палестине.

245

Крамской молча выслушал его и долго, задумавш ись, печальными глазами рассматривал картину. Наконец, у ста ­лый, тяжело вздохнув, сказал :

— Впечатление сильное. Д а ... И опять идеи, достой­ные полотен, и полотна, достойные идей... Английскую казнь, кроме вас, Василий Васильевич, никому бы не на­писать, да и казнь народовольцев изобразить тоже можно лишь благодаря вашей смелости. Обе картины дышат вы ­разительной правдой, неподкупной искренностью. И что же будет? В России не позволят вам показывать «К азн ь н а­родовольцев», а в Англии наложат запрет на картину, бьющую по зубам английских колонизаторов. Однако обе картины будут жить. И кто хоть однажды взглянет нп них — вовек не забудет. Вот только падающие снежинки на картине «К азн ь через повешение в России», пожалуй, неуместны. К азнь совершалась в апреле. В эту пору в Пи­тере весна в разгаре. Впрочем, допускаю это незначитель ное отступление от натуры, от факта. Снежок этот — рус­ский, тоскливый, лениво падаю щ ий— как бы подчеркива­ет тяж есть настроения, создаваемого картиной. И толпа горожан — праздных созерцателей, и жандармы — конные и пешие, и при сем присутствующий поп, и силуэты пове­шенных в тесном кругу конвоиров, столпившихся у эш а­фота, — всё просто, нечего убавить и нечего прибавить к этой целостной и своеобразной композиции. Удивительный вы человек, Василий Васильевич, в такую жестокую по­ру — и решиться писать такую картину!..

— Почувствовал, что не могу не п и сать ,— ответил Ве­рещагин и спросил: — А вы над чем работаете?

— Дорогой Василий Васильевич, за последнее время де-С м о /—ч о. постройкой дачи в (-иверскои

чертовски залез в долги. Продавал себя Т ретьякову, про­сил по тысяче рублей на месяц аванс, а что напишу — онхозяин. Но Павел Михайлович отмолчался. Видимо, не ве­рит в мои силы !.. Н у что ж , умру — пять человек нищих после меня останется... — Крамской искоса мрачно посмот­рел на Верещагина и добавил безрадостно, ничуть не меняя голоса: — Д а еще кое-что, конечно, останется в собрании у Т ретьякова. Не так давно нуж да заставила меня писать этого, нынешнего «мужицкого царя».

— М уж ицкого?! — усмехаясь, спросил Верещагин.— Н у да, мужицкого. А лександр Третий, и возможно

последний, между прочим любит, когда его так величают.

2 45

— Разум еется, новому идолу Российской империи было бы очень по душе, если бы все классы в России — и купе чество, и прогоревшие дворян е— все бы были ему так же покорны, как те наши невежественные и неграмотные кре­стьяне, которые почитают царя земным богом. Только в этом смысле он «м уж ицкий»! Но мужик не слепец, видит и чувствует свое разорение, обнищание, духовную бедность и кабалу. И едва ли А лександру Т ретьему придется долго пользоваться этим «м уж ицким»... титулом. Что ж , Иван Николаевич, нуж да чего не делает. Н адо уметь и царей ри­совать. Какой был прекрасный, в свое время портретист- скульптор Ф едот Ш убин! Помните бюст П авла Первого? Как он смело и правдиво изобразил этого урода и выродка!

— Т ак то — Ш убин! Много ли у нас в истории р ус­ского искусства таких портретистов, как Шубин в скульп­туре, а Левицкий в живописи? Один-два — да и обчелся, — оказал Крамской.

— Вам, Иван Николаевич, нельзя на себя жаловаться. В этом жанре вы превосходный мастер. Например, портре­ты Шишкина, Толстого, Григоровича, или того же безы­мянного простого лесника, замечательны! Д а что вас хва­лить? Вы отлично знаете себе цену. — Верещагин заметил, что Крамской начинает волноваться и чувствовать себя не­удобно. — Н у ладно, не буду гостя обижать похвалой, — сказал он, усаж ивая Крамского в кресло за столик и сам присаживаясь ближе к нему. — М ы, Иван Николаевич, не умеем беречь себя, быстро изнаш иваемся, а главное— иног­да друг друга едим и сыты от того не бываем. Вот покой­ный Перов... К аж ется, что я ему плохого сделал, в чем по­мешал? А он на меня каких только заочных поклепов не возводил. А ведь художник он прекрасный. Но что-то про­рывалось в нем злое, завистническое. О ткуда это у нас бе­рется? О ткуда взяло сь?.. Ведь простой русский народ ве­дет себя гораздо прямее, проще, без хитрости режет правду в глаза, и тогда злобе места не остается, всё становится я с ­ным... А делу, делу как это всё мешает, как это иногда раздраж ает, выводит из равновесия!..

— Н адо работать и р аб о тать ,— проговорил Крамской, соглаш аясь с Верещагиным. — Только упорным трудом мы заслужим от народа уважение в настоящем и будущем. И скусство — великое дело. Оно не терпит никакой нанос­ной примеси. Не терпит фиглярства. Вы не обижайтесь, Василий Васильевич, но когда я услыш ал, что вы на своих

217

вы ставках устраиваете какие-то музы кальны е концерты, разы гры ваете там то «К амаринскую », то «И ж е херувимы», или нечто панихидное, ну — простите меня — никак это не вяж ется с моим понятием и вкусом ни к живописи, ни к музы ке светской и духовной. Черт знает, что вы такое вы ­кидываете! — Крамской, говоря это, явно сердился и, видя перед собой смеющегося Верещагина, раздраж ался всё более и более.

— Д а что вы смеетесь! Кроме шуток, вас за эти м у­зыкальные интермедии в газетах со временем облают, ей- богу, облают!

— А вы не тревожьтесь за меня, Иван Николаевич. Я понимаю ваше доброе желание предостеречь меня от напа­дения критики, но ничего, пусть лают. А что касается м у ­зыки на вы ставках, мне лично она нравится. И тут можно сказать : у всякого свой вкус, один другому не указчи к — кто любит арбуз, а кто свиной хрящик. Я буду привлекать на вы ставку м узы ку до тех пор, пока она мне не надоест. Р а з ­ве это плохо — фельдмаршал- М ольтке смотрит на мою «П анихиду» и в эту же минуту м узы ка, скры тая на антре­солях, играет «Со святыми упокой души раб твоих»?..

К ак ни серьезен был Крамской, расхохотался до слёз и сказал :

— Н у не чудачество ли это есть? Весь вы, от бороды дст пят, настоящий русский В асю та!.. Вот вы собираетесь в Палестину. Я не удивлюсь, если вы после этой поезд­ки богочеловека Х риста напишете танцующим с М агдали ­ной. О т вас и такое можно ожидать. Кстати сказать , ш ут­ки в сторону — как вы замыш ляете писать римскую к а з н ь ? — спросил Крамской Василия Васильевича.

—■ Это будет третья картина, а можно ее поставить и впереди двух тех, что вы у меня сегодня видели. К ак она получится — пока не знаю. Но крест по моей идее не сим­вол религии, а та ж е виселица. И не умильное божество, а измученное, истекающее кровью существо должно висеть, умерщвленное способом римской казни. — Верещагин з а ­дум ался; представляя себе композицию будущ ей картины еще недостаточно ясно, он сказал , что намерен на месте, в Палестине, посмотреть на легендарную Голгофу и на Соло­монову стену.

— Одно знаю, — добавил он, — что моя картина рим­ской казни никак не послужит пособием для рисования и росписей церковных фресок. В этом-то я не сомневаюсь.

248

— К огда же вы собираетесь в так называемые «святы е места» ?

—• Весной, Иван Николаевич, хочу, чтобы у меня лето подлинней было. Разум еется, буду искать новые темы для работы, охотиться за интересными этюдами. Но хотя и со­бираюсь ехать, а не чувствую того прежнего желания и стремления, с каким уезж ал раньш е—■ в Т уркестан , в И н­дию, на Балканы.

— Вполне естественно, — сказал задуш евным, прият ным голосом Крамской, пощипывая тощую бородку и гл я­дя на Верещагина серыми, светящ имися глазам и : — во- первых, вам длительные и частые поездки по свету уж е оскомину набили; во-вторых, Палестина как объект нужна не для таких художников, каким являетесь вы. Т ам инте­ресно бывать академическим схоластикам. Увидите, что П а­лестина вам не понравится. Вам надо за Россию браться, за родину. Успевайте, жизнь торопливо идет. А к старос­ти у нас и кисть в руках не так уверенно держится, и зре­ние не то, порой и взгл яд на вещи меняется. Д а ведь и обязанность наша перед русским народом еще не выпол­нена... — Крамской достал из кармана жилета серебряные часы с брелоком, щелкнул крышкой и небрежно сунул в карман :-— Засиделся я у вас, Василий Васильевич, не ру­гайте, что от дела оторвал. Впрочем, не часто мы нынче и бываем друг у друга...

НА ВЕНСКИХ ВЫСТАВКАХД о поездки в Палестину после своих нашумевших вы ­

ставок в Лондоне и Париже Верещагин устроил вы ставку в Вене. В ы ставка в столице Австро-Венгрии, на которой были показаны картины туркестанской серии, а такж е но­вые полотна на темы русско-турецкой войны и индийско­го цикла, была весьма значительной по количеству картин и этюдов и доставила огромное удовлетворение венской публике. М естным властям , ведавшим устройством этой вы ­ставки, Верещагин заявил , что не заинтересован показы ­вать свои картины графам и графиням, а хочет, чтобы три­ста тысяч бедных и незнаменитых венцев посетили его вы ­ставку. Он потребовал, чтобы плата за вход была самой доступной народу.

Крестьяне из окрестных селений тысячными толпами приходили на вы ставку смотреть войну в изображении рус-

2 4 9

«ко го художника. Число посетителей иногда достигало д в а ­дцати тысяч человек в день.

— Чёрт побери, ничего более лестного я до сих пор еще не заслуж ил! — восклицал художник, видя, что его творче­ство имеет такой огромный успех среди жителей Вены.

В те дни Верещагин писал С тасову из Вены, что ему пришлось удирать от собственной славы , от множества при­глашений на банкеты. Студенты-славяне устроили в его честь торжественный вечер. Д ве тысячи гостей было на этом банкете. Но отсутствовал Верещагин: он уехал в П а­риж . Х удожники Вены ему телеграфировали:

«П риветствуем не только великого живописца, но и д р у ­г а человечества, провозвестника мира и братской любви».

Студентьь-славяне писали ему:«Ч ествуем Вас как русско-славянского гениального х у ­

дожника, великого сподвижника на поприще развития че­ловечества...»

И не успел еще Василий Васильевич доехать до П ари­ж а , как на столе в его мастерской уж е лежало свыше сотни ■приветственных телеграмм из Вены...

Перечитав поздравления, Верещагин отправил студен там телеграмму с благодарностью, а художникам Вены со общил распоряжение: весь доход от выставки передать к пользу венской бедноты. Верещагин с увлечением расхвали вал Елизавете Кондратьевне Вену с ее замечательными ар хитектурными памятниками, великолепным ансамблем и знаменитым Венским лесом.

— Перед всем миром Вена может похвастать искусет- ■вом всех видов, веков и направлений. А рхитектура, музы ка , живопись достигли в этом городе совершенства и р аз ­нообразия, — рассказы вал Василий Васильевич. — Н аселе­ние Вены любит и понимает искусство, как нигде в других государствах света. Я видел там живопись прошлых столе­тий, в ней много блеска и поразительного мастерства.

Слуш ая его, Е лизавета Кондратьевна просматривала г а ­зетные вырезки. В картинах из русско-турецкой войны вен­ские рецензенты видели ярко выраженный реализм, не от­ступающий перед самой горькой правдой. В то же время венская критика отмечала в картинах Верещагина прослав­ление рядовых бойцов русского войска, беззаветно перено ■сивших все тяготы войны, ради освобождения угнетенных Турцией славян.

Критика отмечала такж е и другие свойства таланта р ус­

:250

ского художника: высокое, совершенное мастерство и ум е­ние выбирать острые сюжеты для картин. Во всех верещ а­гинских произведениях критики находили неразрывное единство технического исполнения с глубоким идейным содержанием.

В одном из венских журналов откровенно было сказано:«Д о сих пор все военные живописцы только и видели,

что славу завоевателей и полководцев, Верещагин напро­тив — смотрел только на исходящий кровью и погибающий народ, расплачивающийся кровью и жизнью за славу тех. Эти русско-турецкие картины говорят поэтому гораздо­больше, чем все на свете до сих пор написанные брошюры и статьи, осуждающие войну и ее зачинщиков...»

Венские юмористические журналы помещали дружеские шаржи на Верещагина, изображая его русским сказочным богатырем, с палитрой вместо щита, с огромной кистью, заменяющей разящ ее оружие. В таком виде Верещагин по­ражал со страниц венских журналов кровожадную гидру войны.

П ервая вы ставка картин Верещагина в Вене надолго оставила по себе хорошую память.

После ряда выставок, с успехом прошедших в городах Европы, Верещагин совершил путешествие в Палестину, ко­торое, как и предсказывал Крамской, не доставило отрадных впечатлений. В «святой земле», среди суеверных и фана­тичных богомольцев и духовенства Верещагин увидел, как вокруг Х ристова имени свирепствует спекуляция. «С вяты е» отцы обирали доверчивых паломников, создавали крупные капиталы для обеспечения себе райской жизни на земле. Верещагин изумился, когда узнал, что одно, совершенно мелкое духовное лицо — ключарь «Гроба Господня» — во­ровским способом скопил себе сбережения в сумме трехсот тысяч рублей, собранных б разное время с русских бого­мольцев.

Н аходясь в Палестине, Верещагин путешествовал по древним городам, пробирался в пещеры, поднимался на горы, обходил пустынные и дикие берега М ертвого моря, прятался от жары в тени богатой растительностью Иерихон­ской долины. И всюду, где побывал, он писал этюды пей­зажей. Т урки заподозрили Верещагина в том, что в воен­ных целях он снимает планы с Палестины, и запретили ему писать этю ды гор, долин, источников и населенных мест.

251

Т огда в альбомах художника и на холстах в его складном этюднике стали появляться зарисовки палестинских типов. Т ут были и русские отшельники, и семьи бедных евреев, фигуры евреев, плачущих у стены Соломона, старые р ав­вины и арабы.

Работал Верещагин с упоением. Он делал зарисовки для дальнейшего использования в задуманном цикле пале­стинских картин.

«Н е твое это дело, не верещагинское, хотя и задумано не так , как у других художников», — подсказывал ему вн ут­ренний голос, убеж дая где-то в другом месте искать более близкие ему темы. Но Верещагин был не из тех, которые легко поддаются первому впечатлению или, встретив на своем пути трудности, отступают перед ними, хватаю тся за новую мысль и не претворяют в действие. Он не отсту­пил от намеченных планов. С р азу же по возвращении из поездки в Палестину привел в порядок все творческие з а ­готовки-этюды, рисунки и записи, документально поясня­ющие содержание задуманных картин, и принялся за рабо­ту. Впоследствии из написанных им палестинских картин наиболее заметными стали «Р им ская казн ь» , «С вятое се­мейство» и «Воскресение Х ристово». Эти картины, в чис­ле других, впервые Верещагиным были экспонированы на второй венской выставке. В первые дни открытия выставки посетители мало интересовались картинами палестинского цикла, не характерными для верещагинской кисти. Однако совершенно неожиданно для публики и для самого худож ­ника две картины — «С вятое семейство» и «Воскресение Х ристово» — по своему реалистическому исполнению и своеобразному отношению художника к религиозной теме заставили встревожиться венского архиепископа. Н а одной из картин, вопреки церковным догматам, изображено было в бедной обстановке семейство, называемое «святы м ».

Обычный невыметенный двор посреди какого-то зах у­далого палестинского жилья. Н а веревке сохнут тряпки; разгуливаю т, роясь в мусоре, домашние птицы; забавляю т­ся игрой ребятишки; Иосиф занимается своим плотничьим делом; Христос изнывает в тоске от б езд ел ья ,— обыкно­венная будничная сцена, мало о чем говорящ ая. Но на ба­гете написано: «С вятое семейство». Н а эту-то надпись об­ратил внимание кардинал и, стуча посохом по паркету, воскликнул:

— Кем позволено показывать такую нелепость? Где

252

ореол святости? Где божество? Что за издевательство над религией? С каких пор стало возможным посягать на С па­си теля?.. Проклятие безумному живописцу!.. А это что? — спросил кардинал окружающих, гляд я на висевшую рядом картину «Воскресение Христово». — Н адругательство !.. Разве это Х ристос? Где и в какие времена изображали его в таком виде? Д а это же не господь бог, а какой-то сум а­сшедший, очнувшийся от сна. С нять! Уничтожить!.. Вы распорядитель вы ставки? — спросил кардинал подошедше­го Верещагина.

— Нет, я художник, автор этих картин... разумеется, имею право распоряжаться собственными картинами.

— Уберите эту ересь!..— Ваш окрик для меня неубедителен. Картины будут

висеть. Подчинюсь только насилью власти.— Не снимете этих двух картин, запретим вы ставку.

Я потребую этого от эрцгерцога Карла — покровителя ис­кусств в нашей стране. М ы не потерпим!..

— А я отнесусь терпеливо к вашему нетерпению и к вашим угрозам . — Х удожник повернулся и вышел. Р азго ­вор на этом оборвался, но он был подхвачен венскими га ­зетами. В результате две палестинские картины явились не только предметом раздора между русским художником и венским архиепископом, но и рекламой. Многие католики, заинтересовавшись происшедшим инцидентом, пошли вто­рично смотреть «еретические» картины Верещагина. Число посетителей выставки в эти дни значительно увеличилось. Т огда кардинал, архиепископ венский, счел необходимым выступить в печати по поводу картин Верещагина.

И вот что им было опубликовано:

«Я , как епископ, счел своей обязанностью позаботиться о том, чтобы эти картины, которые так глубоко оскорбля­ют религиозное чувство католика, были удалены со взоров посетителей выставки, и при том, по возможности, тихо и бесшумно. Но мои старания не достигли цели и даже, к моему крайнему сожалению, каждодневно эксплуатирова­лись в различных газетах в качестве рекламы этим свято­татственным картинам. Мне ничего не остается, в качестве епископа, который обязан в силу обета, не только пропове- ды вать наше святое католическое учение, но и защ ищ ать его всеми силами против всяких посягательств, — мне ничего не остается, как только торжественно и во всеуслышание

253

протестовать против содержания этих двух картин и про­тив недостойного их посягательства на христианство. При этом я обращаюсь к верующим католикам с увещанием, что­бы они своим присутствием не принимали участия в этом кощунстве, и от имени всех верных моей епархии умоляю богочеловека, спасителя нашего, не возгневаться на уни­жение, которому он подвергается выставкой этих картин в католическом городе Вене.

Вена, 8 ноября, 1885 г. Ц елестин-И осиф , кардинал Гангльбауэр, князь-архиепископ».

После такого обращения католические монахи предъ­явили верующим требование: кто из венских жителей был на вы ставке Верещагина и видел его картины, искажающие облик Х риста, тот должен три дня молиться и каяться и... вносить пожертвование в пользу католической церкви...

Но тысячи венских зрителей, полюбивших картины В е­рещагина на его первой выставке, шли и на эту вы ставку, невзирая на устрашения духовенства. После выступления архиепископа приток посетителей выставки даж е значитель­но усилился. Около картин «С вятое семейство» и «Воскре­сение Х ристово» происходили оживленные споры. О днаж ­ды в эти шумные дни к Верещагину пришел корреспондент «Ф рай е прессе» со свежим номером газеты . В статье пре­возносился Верещагин и высмеивался архиепископ, создав ший своим протестом рекламу верещагинским картинам Корреспондент сообщил художнику, что кардинал не уни­мается, везде разослал свои протесты и требует снятия «безбожных» картин или закры тия выставки.

— К ак вы на это смотрите, если вы ставку действитель но закрою т? — спросил корреспондент.

— Не закроют, — уверенно ответил Верещагин. — Е с­ли бы такую глупость совершили духовные и полицей­ские власти, то, конечно, таким поступком широко разрек­ламировали бы мои картины для выставок в тех странах, где кардиналы и епископы умнее венского Гангльбауэра.

Корреспондент записал его слова и спросил:— Не снимете ли вы добровольно богохульные карти ­

ны с вы ставки?— Ни в коем случае. Я слишком много работал над

картинами, поэтому снимать их и прятать от людских гл аз не собираюсь. Но если полиция намерена убрать мои кар ­

254

тины пусть. Н а то и имеет она бесконтрольную власть» длинные руки и тупые головы.

— Будете ли вы тогда протестовать?— Моим единственным протестом будет пустота, кото­

рая останется на месте насильно снятых картин.— А вы слышали, господин Верещагин, что папа рим­

ский проклял вас за эти картины?— Чему я очень рад, — усмехаясь, ответил Вереща­

гин. — Я был бы огорчен, если бы папа благословил меня и мои труды .

— Считаете ли вы свои картины богохульными и вери­те ли вы в бога?..

— Позволительно мне задать вам встречный вопрос? — сказал Верещагин. — Не является ли мой собеседник духов­ным лицом? Ибо вопросы его смахивают на вопросы из требника, употребляемого духовенством на исповеди.

— Вы ядовито шутите.— Ш учу, как умею. Д а , я атеист, и этого не скрываю ,

Христос, как легендарная личность, рисуется в моем пред­ставлении обыкновенным человеком, противоречивым по вине его биографов-евангелистов, но не лишенным ума и справедливости в некоторых своих суждениях. Кардиналы,, попы и патеры и прочие мелкие и крупные торговцы его именем ничего общего с ним не имеют, ибо ж ивут пара­зитически, в большинстве своем сами они богохульники № отнюдь не верующие... Что вас еще интересует?

— Больше ничего. Но хочу предупредить вас, господин Верещагин: среди католиков есть такие фанатики, которые могут вас убить. Они и на это способны.

— Благодарю за предостережение и прошу вас сказать тем, кому это знать интересно, что я не из пугливых, что всегда имею при себе небольшой, но «убойный» револьвер, который из кармана брюк переложен на всякий случай в правый боковой карман пиджака. Вот он — можете полюбо­ваться, что называется — последний крик моды, семь зар я ­дов в рукоятке!.. — Василий Васильевич достал из кармана плоский вороненый пистолет, который умещ ался на его ши­рокой ладони, и сказал спокойно: — Я немало ездил по све­ту, и нигде мне не угрож ала смертельная опасность, пола­гаю, что и слуги римского папы не осмелятся со мною шу­тить...

Через несколько дней после этой беседы с корреспон­дентом в венском журнале «Ф и гаро» Верещагин увидел не

255»

лишенную смысла и остроумия карикатуру. Х удожник изо­бразил его связанны м по рукам и ногам на костре из го р я­щих картин. Вокруг костра богомолки-кликуши, а их пред­водитель, патер, добавляет огонька к костру пылающей свечкой и держит на палке кису для сбора подаяний. К ари ­катур а сопровождалась надписью, из которой Верещагин понял: редакция «Ф и гаро» была довольна тем, что русско­му художнику посчастливилось жить не во времена средне­вековья... И тем Ffe менее, как убедился Верещагин, като­лики и в его время, не ограничиваясь трехдневным молени­ем и покаянием, попытались уничтожить его картины...

Верещагин уж е давно приметил среди посетителей вы ­ставки подозрительного — юркого, с желтыми узкими гл а ­зами патера. Это был австрийский католический священник Иероним Карван. О днажды , улучив удобную минуту, ког­д а в зале около палестинских картин было немного посети­телей, мрачный патер Иероним засуетился: в его тусклых глазах вдруг появился блеск. Он отвернулся от посетителей, порылся в глубоких складках черной сутаны, достал и рас­купорил буты лку серной кислоты. Затем , оглянувш ись, стал б ры згать на картины «С вятое семейство» и «Воскресение Х ристово». Размахивал он бутылкой изо всей силы, с не­истовым старанием, так что брызги летели и на другие картины. Сторож Яков, заметив это, выбежал в соседнюю комнату вслед за католическим попом, пытавшимся скры ть­ся в толпе, и, схватив его за шиворот, привел в зал.

— Это вы, святейший, н аб р ы згал и ?— сурово спросил Яков.

— Я выполнил долг перед господом богом, — ответил католик, пряча глаза под строгим взглядом русского м у­жика.

— В полицию его!.. З аяви ть самому эрцгерцогу! — под­сказали в толпе.

— Не надо... бесполезно, — ответил Яков. — Я его сам маленечко проучу, — и, выпроводив патера на лестницу, решительным ударом сапога пониже поясницы «помог» ему скатиться с лестницы до площадки вестибюля. У дарив­шийся головой об стену, Иероним был подхвачен ожидав­шими его соучастниками и выведен из помещения.

Ш есть испорченных кислотой картин пришлось убрать с выставки на реставрацию.

Верещагин во время этого иницидента был в отъезде.В ы ставка продолжалась. В газетах печатались отповеди

256

кардиналу и выражалось сочувствие художнику. Число по­сетителей росло. В залах еще сильней гремела русская му­зы ка и в вечернюю пору ярко светились лампочки Яблоч" кова. В скором времени поступили Верещагину приглаше­ния из Будапешта и Берлина, из Праги и Бреславля — от­крыть выставки в м узеях этих городов.

Как-то на вы ставке к Василию Васильевичу подошел представитель американского консульства и, выразив свое восхищение картинами, пригласил его в А мерику. А мери­канец предлагал свои услуги по организации выставок и сулил огромные выгоды . Но Верещагин был обязан кон­трактами устраивать выставки в городах Европы и пока по­ехать в А мерику не мог. К тому же надо было посоветовать­с я и с Елизаветой Кондратьевной. И вот из Вены он пишет к жене в Мезон-Лаффитт:

«Сегодня был у меня американец, спрашивал — не хо­чу ли я повезти мои картины в А мерику. Обещал в девять месяцев не менее 500 ООО долларов, т. е. 2 500 ООО франков. К ак ты об этом думаеш ь? Я сегодня же повидал одного английского корреспондента, который обещал свести меня к американскому консулу, у которого я и спрошу совета. Американец требует, чтобы я дал ему право распоряж ать­с я моими картинами как он хочет, тогда он гарантирует мне эту сумму. А кто его знает, как он будет расп оряж аться?? Вот бы хорошо заработать два миллиона! Тебе бы можно было сшить хорошую шубку, а мне сшить штаны новые, а то теперешние совсем поизносились...»

С этой поры мысль о поездке в А мерику не покидала художника. Он на несколько дней задерж ался в Вене, чтобы уточнить все возможности и условия устройства выставок за океаном. И, кроме того, надо было договориться по те­леграфу с Т ретьяковы м и киевским сахарозаводчиком Те- рещенкой, чтобы они разрешили ему свезти в А мерику при­обретенные ими картины. Т огда же в Вене на своей вы став­ке Верещагин повстречался с композитором Антоном Гри­горьевичем Рубинштейном. Познакомившись с ним, худож ­ник пошел сопровождать его по вы ставке и стал объяснять некоторые картины.

— Многие ваши работы мне знакомы, — говорил А н ­тон Григорьевич. — Всюду, где только представляется воз­можность, я посещаю ваши выставки. И в Петербурге, и в М оскве, и за границей. Вот и нынче, приехав в Вену про­

17 К. Коничев 257

вести несколько концертов и лекций, я захотел посмотреть вашу вы ставку. Но не рассчитывал, что уви ж у вас — неуло­вимого и непоседливого. Очень рад, очень рад ! С каж ите, Василий Васильевич, а вы бывали на моих концертах?

Василий Васильевич сказал , что, перегруженный рабо­той и длительными разъездами, он очень редко посещает театры.

— Но ведь м узы ку любите? Она на ваших вы ставках сочетается даж е с искусством живописи!

— Именно сочетается, а не является придатком и довес­ком в виде бесплатного приложения, — добавил Верещагин.

— Хорошо, если вы такого мнения о м узы ке, — сдер­жанно улыбнулся Рубинштейн. — Однако на каких моия концертах вы побывали, и где?

— К сожалению, был только на одной опере — «Д е ­мон» — в Петербурге, в Мариинском оперном театре три раза. Это было почти десять лет назад. В роли Демона вы ­ступал тогда Мельников. Прекрасно пел! Я его еще рань­ше слышал и в роли Руслана, и в «Борисе Годунове». Н о Демона он играл холодновато, без «демонической» взвол­нованности.

— Ого! Д а вы, оказы вается, хорошо помните! — сказал Рубинштейн.

— А как ж е! Разве можно забы ть! У меня и сейчас пе­ред глазами та сцена, когда около спящей Т ам ары стоиж грустный Демон. К этой сцене припоминаются замечатель­ные строки из Лермонтова:

Красой блистая неземной,К ее склонился изголовью;И взор его с такой любовью.Т ак грустно на нее смотрел.К ак будто он об ней жалел...

З а точность не ручаюсь, — добавил Верещагин. — Я люблю Лермонтова. О днако разделяю и принимаю ближе к сердцу слова М ихайлы Ломоносова, хладного северяни­на, который как-то изрек:

Х оть нежности сердечной В любви я не лишен:Героев славой вечной Я больше восхищен...

Они дваж ды прошли по выставке. Антон Григорьевич, провожаемый Верещагиным, поблагодарил его, похвалил картины и сказал , чтобы впредь для использования м узы ки

258

на вы ставках, если будет в том надобность, он обращался за советом к нему.

— С удовольствием и радостью окаж у помощь, — по­обещал Рубинштейн и с к а з а л :— А впрочем, едва ли вы будете нуж даться в моей помощи, ведь у вас такой друг-со­ветчик — Стасов. Д а , С тасов! Пока он жив-здоров — за судьбы русского искусства нам беспокоиться не придется.

Рубинштейн распрощался с художником и уж е садился в карету, когда Верещагин, вдруг вспомнив о своем намере­нии побывать в Америке, спросил:

— Антон Григорьевич, вы , конечно, в Америке бывали?— Разум еется.— Советуете мне туда съездить с картинами?— Приглашают?— Д а , ведутся предварительные переговоры.— Канительно будет, Василий Васильевич. Т ам что ни

богач — то делец, а делец — по-русски — плут. Х о тя слово плутократия и греческое, но понимать его можно просто и безошибочно по-русски. Что ж , надо побывать вам в А м е­рике. П усть и там знают, на что способны русские талан­ты ! Но не ведите себя в Америке запросто со всеми — по- верещагински, нараспашку. Остерегайтесь господ коммер­сантов, деловитых мошенников и прочего коммерческого сброда. Кое от кого не мешает застегнуться на все пугови­цы. Я не говорю о простых, бедных лю дях, — они не власт­ны над собой. Н ад ними, как и везде, хозяйничает нужда. Этой публики вам, как художнику, пугаться не придется. Они посмотрят, поймут вас и оценят. Когда собираетесь ехать?

— Не скоро, Антон Григорьевич. Я со своими карти­нами почти на два года законтрактован для выставок в го­родах Европы. Когда освобожусь от контрактов, тогда и буду собираться всерьез и надолго.

— Обязательно с музыкой, Василий Васильевич. К то­му времени на моих курсах будут подготовлены пианистки. М огу порекомендовать для поездки с вами в А мерику одну из самых даровитых.

— Благодарю вас, Антон Григорьевич. Воспользуюсь, обязательно воспользуюсь вашим советом и помощью.

Пара начищенных до блеска лошадей дружно тронулась от подъезда. Рубинштейн обернулся, посмотрел еще раз в сторону Верещагина, помахал ему рукой и крикнул:

— Д о скорой встречи!..

259

Срок второй венской вы ставки подходил к концу. Успех был шумный, необычайный, заслуженный. И в то ж е время католическое духовенство не ограничилось порчей картин и проклятиями: вместе с сотрудниками бульварной печати оно организовало травлю художника. В журнале «Х удож ествен ­ные новости» Верещагина называли царским разведчиком. Глупей и чудовищней этого придумать было нечего. Васи­лий Васильевич находился тогда в Берлине и готовился вы ­ставить там свои картины. И вдруг венскими «Х уд о ж е­ственными новостями» преподносится ему такое обвинение: «Е го кисть идет в Индию впереди русских штыков и делает русским достоянием, пока только на полотне, волшебные дворцы Дели, А гр ы и другие... Что Палестина включена в будущ ие русские планы, тому давно служит свидетельством русский госпиталь в Иерусалиме. Расположенная на страте­гически важном пункте, постройка эта совершенно неожи­данно кристаллизируется в крепкую цитадель. Побывав на священной почве Палестины, художник подчинил своему искусству эту землю и ее людей».

С горькой, застывшей на лице усмешкой сидел Вереща­гин в номере гостиницы. Скомканный журнал лежал на полу.

Не только печатная клевета, но и анонимная ругань в письмах такж е непрестанно выводила его из терпения. В одном из пакетов к злопыхательскому письму была прило­жена вырезанная из картона виселица: на веревочке к пе­рекладине подвешена фотография Верещагина с такой над­писью:

«Еще одна казнь, которой недоставало на вашей вы став­ке в Вене».

И когда немецкие журналисты спросили художника — намерен ли он показывать зрителям свои палестинские кар ­тины после реставрации, — Верещагин решительно з а я ­вил:

— Борьба против патеров одному человеку не по си­лам... Патеры умны, как змеи, они своей клеветой предста­вили дело в таком виде, что ныне я уж е частично лишился художественной славы . Одни думаю т, что я герой рекла­мы, другие утверждаю т, что я русский разведчик, и найдут­ся даж е люди, способные заявить под присягой, что я со­шел с ума. Палестинские картины вы ставлять в католиче­ских странах не буду. Того, что пришлось мне испытать в Вене, вполне достаточно...

200

В АМЕРИКЕ

После выставок в Вене до поездки в А мерику Вереща­гин был зан ят в течение двух-трех лет устройством своих выставок, проходивших с успехом в крупнейших городах Европы.

Наконец он решил поехать за океан.Перед отъездом в А мерику он собрал лучшие картины

и эгю ды последних лет, взял полотна, проданные в свое время Т ретьякову и Терещенко, сам проследил за бережной упаковкой и сдачей в багаж и, соблюдая все формальности, застраховал картины на огромную сумму, чем немало уди­вил таможенных чиновников. Верещагин, зная повадки чи­новников, не скупясь, переплатил им двадцать стерлингов. Старший приемщик, выдавший квитанцию, тихонько побла­годарил и, поклонившись, сказал :

— Н ам приятно и вам спокойно.В путь-дорогу Верещагин взял себе в помощники двух

кряжисты х, сильных, умелых на все руки русских м уж и­ков — сторожа Я кова да садовника Платона — жуликова­того стяж ателя. В Ливерпуле оба помощника Василия В а­сильевича — Яков и Платон — с позволения хозяина выпи­ли бутылку виски, обнявшись погуляли по берегу реки и за несколько часов до отбытия парохода забрались в общую каю ту третьего класса.

Трехтрубный товаро-пассажирский пароход густо зад ы ­мил и тихим ходом прошел мимо береговых доков и множе­ства судов, грузивш ихся и разгружавш ихся в этом бойком порту, связываю щ ем Европу с Америкой.

К ак только пароход вышел в Ирландское море, Вереща­гин закрыл на ключ каю ту и отправился посмотреть, как устроились в третьем классе его помощники. Оба они леж а­ли на подвесных, в три доски, койках и, придвинув свои бо­родатые физиономии к иллюминатору, глядели на остав­шуюся вдалеке полоску земли, где в дыму заводских и па­роходных труб затерялся многолюдный Ливерпуль, а за железным корабельным бортом бушевали и пенились вол­ны и начиналась непривычная для мужиков качка.

— Н у, друзья-приятели, чем намерены в пути-дороге заниматься, чтобы не скучать? — спросил их Верещагин.

— Картишки есть, прихвачены, в дурачка сы гр аем ,— сказал Яков, садясь на подвесную койку.

Платон добавил:

261

— Т ут англичане едут, я буду у них американские слова иызнавать да записывать.

— И то дело, — одобрил художник, — а вздумаете по­читать что-либо друг другу — зайдите ко мне наверх в д ва­дцать пятую каю ту, я вам дам книжек про Америку.

— Вот это хорошо! — отозвался Яков. — Х оть немнож­ко будем кумекать про ту землю, куда вы нас везете. Эх, Кострома, Кострома, где ты сейчас, право, и не знаю...

— Д а уж не иначе в стороне солнечного восхода, если мы в сгорону заката плывем, — угады вая , проговорил П ла­тон и спросил:

— А долго, Василий Васильевич, мы пробулькаемся по морям, по волнам?

— Положено дней десяток, а буря застигнет, то и по­больше.

— Спаси, Господи!..— Спа-а-сет, — успокаивая их, сказал Верещагин. —

Самое неприятное в дороге — скука. Больше развлекайтесь. Будет качка одолевать, подтяните пояса потуже — и лежи­те. Приходите ко мне, лимонами угощу. От качки лимоны полезно действуют...

Верещагин поднялся на палубу и, держ ась за поручни обноса, долго бродил взад-вперед. Сильный, но теплый ве­тер надвое развевал его бороду и закиды вал волосы, обна­ж ая высокий и гладкий лоб с бронзовым загаром — отпе­чатком только что прошедшего жаркого лета.

Выйдя на простор Ирландского моря, пароход круто по­вернул на северо-запад в направлении Северного канала, за которым бушевал Атлантический океан.

В пути Верещагин старался избегать ненужных ему зн а­комств, уединялся в комфортабельной каюте, ни разу не брался за дорожный альбом, не сделал ни одной зарисовки. Ничто не привлекало его в пустынном, бескрайнем океане.

«И как только А йвазовскому не скучна эта стихийная натура: вода, вода вода!..» — подумал Верещагин, глядя через иллюминатор на хмурые, с белыми барашками, вол­ны. — Н у, поэты — понятно, у тех получается больше р аз ­нообразия: «Нелюдимо наше море», «Белеет парус одино­кий», «П о синим волнам океана» и так далее, — рассуждал Верещагин. — Этот крымский упрямец нашел свое призва­ние в море, и никто, как он, во всем мире еще не отважил­ся и не сумел так великолепно, так правдиво изображать море в любом его состоянии. И добившись в своем стрем-

262

дении поставленной цели, Иван Константинович всю свою (в добрый час молвить) долгую жизнь посвятил изображе­нию моря. Я еще в пеленках лежал, а он уж е был в ореоле славы и успел завести знакомство с Пушкиным, Гоголем, Брюлловым. А сколько написано им картин! Где их толь­ко нет! Попробуй с таким волшебником тягаться ... Силён старик! Сильна и непоколебима у него вера в свое дело... — Приметив на горизонте яркую радугу , а за ней темную, уходящую тучу, он вспомнил о картинах Куинджи и, на минуту представив его в своей памяти, заговорил, как бы обращ аясь к незримому собеседнику: — Или вот еще по­явился новый чудодей в русской живописи — Архип К у ­инджи. Что это? Забавны й новичок, привлекающий пуб­лику очаровательным, невиданным до него в живописи све­том, или это гениальный новатор? Скорей последнее. К у ­инджи дает не тот пейзаж , который поднадоел в картинах, развеш анных во всех купеческих гостиных... А И лья Ре­пин? Это же колоссальная фигура в живописи нашего вре­мени! Шишкин, Ге, Суриков, Васнецов, Крамской, М аков­ский... Сколько нас! И из них я один, пока лишь один, про­бираюсь в А мерику показать свои картины. А вот если бы всем вместе, да с лучшими образцами нагрянуть туда, в Н о­вый Свет, и пусть бы американцы увидели нашу силу в искусстве!.. А как нелегко всё это нам дается! В наших д ь я ­вольских условиях тяж ело живет и подвижнически трудит­ся средний художник. Ведь иногда и слава уж е есть, з а ­служена, а за славой прячутся долги, долги, и выпирает нуж да отовсюду. Без средств к существованию работать невозможно. В нищенских условиях и талант может р аз­меняться на мелочи, спуститься и загибнуть. Р азве мало таких примеров в области искусства? Н ужны деньги. Что- то даст мне А мерика? Ч асть картин индийского цикла, по­жалуй , все палестинские, которые мало интересуют Т реть­якова, можно продать в Америке...

Перед глазами Верещагина на гребнях волн мелькнули белые пенистые барашки. Т уча на горизонте исчезла, и вместе с ней растаяла радуга. От густого дыма, валившего из пароходных труб, ложилась и тянулась за кормой мрач­ная тень. «Д а , и на море есть привлекательные стороны, есть своя тема, свои цвета и краски, тени и оттенки, — по­думал Верещагин. — Но всё это не для моей палитры... О д­нако не зря же я еду в такую д ал ь? .. Что я ж ду от этой поездки? Н ужен заработок, большой заработок, чтобы по­

2 6 3

том претворить в жизнь огромный замысел. Необходимы материальные условия для работы над картинами. Я обя­зан осуществить намерение: показать величие борьбы рус­ского народа и падение Наполеона. Работать надо по све­жим историческим следам. Еще живы воспоминания в на­роде об этой великой эпопее. Но работать в М оскве, в Смо­ленщине, а не в Мезон-Лаффитте! О пять понадобится вре­мя, нужны будут деньги для разъездов... А не возвратить­ся ли совсем и навсегда в Россию, но в М оскву, а не в су ­етный П итер?.. Пожалуй, приходит время и об этом поду­м ать...»

По пути в А мерику Верещагин о чем только не пере­думал, чего только не вспомнил, каких только планов не строил на ближайшее время! Иногда его тревожил и семей­ный вопрос: жизнь без детей казалась неполной. Вот и те­перь, в пути, с чувством зависти он смотрел подчас на- тех пассажиров, вокруг которых резвились дети...

Огромный пароход пересекал Атлантический океан, при­ближаясь к своей цели. По рассказам других очевидцев, по фотографиям, напечатанным в европейских журналах, Ве­рещагин ясно представлял себе, что такое Нью-Йорк — один из крупнейших промышленных и торговых центров Америки. Каким этот город рисовался его воображению, почти таким оказался он и в действительности. Тогда еще не было угловатых серых небоскребов, возвышающихся над обычными городскими улицами, но издалека, с палу­бы парохода, в дымном мареве виднелась громадная ста ­туя Свободы — не то как произведение искусства и тех­ники, не то как символ якобы свободной Америки. Но Ве­рещагин достаточно хорошо был осведомлен о том, что за спиной статуи, в шумном огромном городе и во всей этой заокеанской стране творятся дела, лишающие понятие «сво ­бода» всякого смысла, что здесь, в Новом Свете, в сущ ­ности ничего нового нет. Отношение капитала к труду то же, что и в Европе, а зажиточное фермерство развито еще сильней... Свободы нет, и когда она придет — никому не­известно. Но если свободой считается существующее поло­жение, тогда что же называется свободным угнетением миллионов людей, вынужденных «свободно» продавать се­бя в рабство владельцам фабрик и заводов? С этими воль­ными мыслями Верещагин стоял на палубе парохода и смот­рел на берег залива, на острова и на бесчисленное множе­ство судов, столпившихся у причалов и сновавших на рейде.

264

Город жил кипучеи жизнью. К азалось, что в такой много* людной громадине даж е человеку известному, знаменито* му в обществе, легко затеряться, как пылинке в муравей­нике.

Но каково было удивление художника, когда не успел он сойти, как несколько корреспондентов американских га ­зет, размахивая руками и крича: «Верещ агин!.. Вереща­г и н !..» — окружили его и навели на него фотоаппараты. С европейского материка по телеграфу в Нью-Йорк уж е было сообщено об отъезде Верещагина в Америку.

Капитан парохода заметил скопление людей и, услыхав крики, громко обратился к публике:

— С каж ите, кого это фотографируют, кого это я доста­вил в Н ью -Й орк?.. — У знав, что доставил он знаменитого художника, капитан быстро сбежал по трапу, протолкался к Верещагину и отрекомендовался ему:

-—■ Капитан Робертсон. Прошу извинить, что не позна­комился с вами в пути. Будьте добры подняться ко мне в каюту и соблюсти некоторые формальности.

— Ф ормальности? П ожалуйста! — Верещагин, поки­нув корреспондентов, прошел за капитаном в его каю ту. Робертсон пригласил к столу и, раскупорив буты лку шам­панского, наполнил бокалы гостю и себе:

— З а ваш приезд, за ваше здоровье, мистер Вереща­гин!

— И за ваше...Чокнулись, выпили. Еще выпили за здоровье жен. Т р е­

тий бокал Робертсон предложил выпить за счастье детей.— А х, за детей? Хорошо. З а счастье моих будущ их де­

тей! — рассмеялся, осушая бокал, Верещагин и затем спро­с и л :— Какие же всё-таки формальности не соблюдены, к а ­питан?..

— Ол райт, мистер Верещагин, теперь всё соблюдено. Я могу теперь сказать кому угодно: в моей каюте был зна­менитый Верещагин и с ним я пил шампанское вот из этих самых бокалов. Благодарю вас за визит!

Веоещагин усмехнулся, с церемонным полупоклоном по­жал протянутую капитаном руку и сошел с корабля.

М еж ау тем репортеры фотографировали приехавших с Верещагиным мужиков — крепышей-бородачей Я кова и Платона и, пользуясь небогатым запасом русских слов, пы­тались вступить с ними в беседу. Видавший виды Я ков бойко вы сказался за двоих:

265

— С нашим братом разговор короток, толкуйте с Ва- сильем Васильевичем, он всему делу голова, а мы ему р а ­ботнички-помощнички, дуть-ковать и уголье п о давать .— При этом, не ж елая изображать из себя молчальника, Яков воззрился на статую Свободы и задал вопрос наседавшему на него репортеру:

— Скажите, ваша милость, эта громадная бабища вся л з меди сделана?

Получив утвердительный ответ, он покачал головой:— Н у и глупо! Сколько бы можно из такого чудища

самоваров наделать! Н а всю А м ерику!.. А что это у нее на башке рога какие-то? Дьяволица она, что ли?..

Репортер, довольный, как показалось ему, простоватой дикостью, прозвучавшей в словах русского мужика, стал что-то записывать в блокноте и пояснять Я кову:

— Это есть диадема, вроде короны, венчающей голо­ву Либерти, по-вашему, Свободы...

— А х вот что! Свобода с короной на башке, какая же это тогда, к чёртовой матери, свобода? Это — ваш а цари­ца. Ей, значит, памятник?..

Подошел Верещагин. В глазах его искрился смех:— Т ы у меня, Яков, молодец. Интервью даеш ь? В а ­

ляй, батенька, валяй ! Чем толще соврешь, тем приятней бу­дет здешним писакам.

Сотрудник редакции «Геральд» любезно доставил Ве­рещ агина в гостиницу, где с него потребовали за номер плату вперед, причем в переводе на русские деньги — по восемь рублей за сутки. Я ков, поохав, повздыхав, зам е­тил:

— С разу видно — нет у этих американцев креста на шее. У нас в Костроме на восемь-то рублей — два куля ■муки!

Н ачалась подготовка к вы ставке картин в Нью-Йорке. Публика уж е была извещена сенсационными сообщениями многочисленных газет и журналов. Д о открытия выставки художник оформлял контракты с антрепренерами из Ч ика­го, Филадельфии, Бостона и других городов, где такж е с нетерпением ожидали его приезда. В свободные часы В а­

силий Васильевич искал на бульварах Нью-Йорка и в ок­раинных трущобах интересных типов для этюдов. Ни за какие деньги он не брался писать портреты американских миллионеров и немало удивил их своим неумением наживать капитал.

266

— Странный этот Верещагин, отказы вается заработать тысячи долларов, а каких-то уличных бродяг и негров ри­сует охотно и бесплатно — для собственного удовольст­ви я !.. — говорили американские журналисты и печатали о Верещагине были и небылицы. А он, действительно, невзи­рая на заманчивые предложения богачей рисовать их в до­машних роскошных салонах, сидел где-нибудь в окружении зевак и бездельников и писал этюды. Т о изображал добро­душного, смеющегося негра с крепкими, узловатыми, при­выкшими к тяжелой работе руками, то останавливал на бульваре прачку-негритянку и за условленную плату нето­ропливо писал с нее этюд. Высохшая от полуголодной ж и з­ни и тяжкой работы негритянка блаженствовала как дитя, сидя перед художником и р азгл яды вая с обеих сторон крупную серебряную монету с изображением статуи — той самой пресловутой Свободы, внутри постамента которой на­ходится надежная тюрьма.

В числе хорошо отработанных этюдов у Верещагина появились небольшие полотна с изображением бродяг из Вашингтона, ночующих вблизи помойных ям и мусорных ящиков. Подобные типы обычно ходят степенно, враскач­ку, или стоят, широко расставив ноги, держа руки в кар ­манах штанов. С независимым видом — плевать на всё — смотрят они на породивший их капиталистический мир.

Как-то мимоходом работник Яков, взглян ув на новые верещагинские этюды, спросил:

— И куда вам эта шантрапа, Василий Васильевич? Ужель будете с них картину делать?

— В большом хозяйстве, Яков, всё пригодится, даж е бродяги. Они — люди. И не они виноваты в том, что ста­ли бродягами. Н у а как тебе нравятся американцы?

— Не знаю, Василий Васильевич, не обжился, не при­гляделся. Однако не совсем нравятся. У ж больно разница- то в людях больш ая: одних бедность до самой земли при­гнула, другие, слишком спесивые, идут задрав головы квер­ху, ничего и никого не хотят видеть, будто и не идут, а на золотом подносе себя несут. И не люди, а боженята какие- то. А вы заметили, Василий Васильевич, как они при встре­чах здороваю тся, не кланяю тся по-нашему, по-русски, а наоборот — встряхиваю т голову кверху и проходят, как Деревянные... И видимость такая , что все поголовно прода- *от-покупают, а кто же работает?

— Работающих, конечно, как и везде, в Америке боль­

267

ше, нежели управляющих и торгующих. То, что мы видим своими глазами, — дома, магазины , наполненные товара­ми, корабли и всё ощ утимое— без рабочих рук не делается.

— Это ясно, Василий Васильевич, без рабочих и м у­жицких рук ничего не сделаешь, без науки — тоже широко не шагнешь. И где я только с вами и вашими карти­нами не побывал! Каких городов и людей не нагляделся! М не в костромской деревне все мужики зависть вы сказы ­вали. «Т ы , —■ говорят, — Яков, из счастья сложен». Ничего говорю, не жалую сь, дай бог здоровья моему художнику, а уж я с ним поездил и поезжу. И послужу ему честь по чести!.. — Понизив голос, Яков продолжал, как-то стесня­ясь и словно не решаясь сказать прямо и громко: — А за Платоном-то, Василий Васильевич, того-этого, как вам ска­зать ... грешок водится. Приметил я тут мелочишку одну, выходит, за ним глаз да глаз нужен...

—• А что он?..— Д а неудобно сказать , как бы вас не рассердить, да

и мне чтобы в наушниках не быть...— Н у говори, если начал.— Д а он, Платонко, онамедни на главном Бродвее, где

больше всего народу бродит, покупал в магазине материю на драпировку к вы ставке и пять долларов на этом деле себе присвоил. Э так он и меня подвести может. А денеж­ки прячет в сапог, промеж подклейкой в голенище. Я ему, Василий Васильевич, намек сделал, дескать, хозяину надо служить честно. Ж алованьем, мол, вы нас не обижаете, а если обманом жить, то говорю, у Василия Васильевича глаз острый, приметит ■—- и в шею! Попробуй-ка вы карабкаться отсель, в какую сторону кинеш ься?..

— Н у а он что?— Смолчал, видно догадался...

До открытия выставки в Нью-Йорке оставалось немно­го времени. Почти всё уж е было готово: в залах дома А м е­риканской художественной ассоциации, где были размеще­ны верещагинские картины, нашлось укромное и скрытое от посетителей место для музыкантов, но недоставало хороше­го пианиста. И тогда, пользуясь услугами подводного А т ­лантического кабеля, уж е много лет связывавш его А мерику с Европой, Верещагин послал Рубинштейну телеграмму с просьбой направить к нему в Нью-Йорк хорошо подготов­ленную пианистку. Рубинштейн выполнил желание худож ­

268

ника: к Верещагину была направлена окончившая М осков­скую музыкальную школу очень способная пианистка, д ва ­дцатилетняя девуш ка — Л идия Васильевна А ндреевская. Она приехала, когда первая вы ставка картин Верещагина в Нью-Йорке только что открылась и десять тысяч амери­канцев стояли в очереди у входа в дом Ассоциации худож ­ников. Л идия Васильевна разы скала Верещагина на вы ­ставке, вручила ему рекомендательное письмо от Рубин­штейна и директора М осковского филармонического обще­ства Ш остаковского.

— Вот и хорошо, что как раз ко времени приехали! ■— обрадовался Верещагин. — Комната вам уж е готова, устраи­вайтесь и чувствуйте себя лучше лучшего. Рояль есть. Мои помощники и я сам — к вашим услугам !..

Н е прошло и часа после приезда, как Л идия Васильев­на переоделась, но не по моде, перенятой у парижанок, а в настоящее русское платье, приличествующее ее красоте и осанке: на ней была надета черного бархата широкая юбка и бледно-розовая шелковая кофта с вышивками и приподня­тыми плечами. Т олстая темно-русая коса, перехваченная шелковой лентой, спускалась до пояса. К огда же Л идия Васильевна сыграла несколько пьес любимых русских ком­позиторов, Василий Васильевич, всё время смотревший, как ее гибкие, тонкие пальцы, бегая по клавишам рояля, созда­ют чудесные, милые сердцу звуки родной русской музыки, не утерпел, смахнул платком слезинки со своих глаз и, по­дойдя к Лидии Васильевне, поцеловал ее в высокий глад­кий лоб:

— Вот это всё то, что нужно от вас! Благодарю вас и тех, кто вас, Л идия Васильевна, направил сюда.

Она же, ничуть не смутившись, слегка кивнула головой и ответила:

— Если вам, Василий Васильевич, нравится моя игра, напишите об этом Рубинштейну и Ш остаковскому. Я буду очень благодарна. Кстати, когда я училась в М оскве, Шо- стаковский возлагал на меня надежды как ни на кого друго­го в нашей музыкальной школе. Ему будет приятен ваш от­зыв обо мне.

Верещагин не замедлил послать письма, вы разив в них благодарность за присылку хорошей пианистки.

В ы ставка верещагинских картин пользовалась неосла­бевающим успехом. П равда, сначала в печати появились

269

поверхностные отзы вы торопливых и невежественных газет* ных репортеров, но потом были опубликованы статьи и з­вестных в Америке художников.

Одни из них восхищались технической стороной дела, умением русского художника блестяще писать перспективу воздушного пространства, в совершенстве изображать фи­гуры людей в их реалистических ситуациях. Отмечали, что мысль-идея в антивоенных картинах Верещагина находится в полном соответствии с его талантливым мастерством. Д р у ­гие сравнивали его с Байроном и находили, что у Вереща­гина, как и у гениального поэта, в произведениях искусства чувствуется политическая устремленность и непоколебимое убеждение в том, что существующий порядок на земле д а ­лек от совершенства и что надо создавать новый нравствен­ный порядок, без бедности и кровопролитий, порядок, ко­торого ж аж дет человечество.

Один из видных деятелей искусства — Генри Стивенс, восхищаясь верещагинской выставкой, писал: «И скусство Верещагина можно сравнить с боевой трубой, сигнальные звуки которой громко раздаю тся во мраке ночи».

От верещагинских выставок в Америке надолго оста­лось сильное впечатление, особенно среди художников. К ак и в городах Европы, его выставки в Америке посещали де­сятки и сотни тысяч людей. Его картины вызывали широ­кие обсуждения в печати:

«Верещагин возвыш ается над другими художниками, как Гималаи вы сятся над долинами...»

«Т рудно постичь, как это один художник, в сравнитель­но короткое время мог написать так много картин такого высокого достоинства...»

«Н е критиковать, а поучиться мы должны у знаменитого русского художника...*

В подобных тонах вы сказывались американские газеты .Отголоски этой критики из Нового С вета докатывались

и до европейской прессы.В ту пору будущий писатель Теодор Д райзер , тогда еще

незаметный молодой репортер одной из американских га ­зет, часто посещал выставки Верещагина. Глубокое раз­думье вызывали у него картины, бичующие захватнические войны и колонизаторские стремления империалистов. Д р ай ­зер с величайшим волнением простаивал перед «Апофео­зом войны», перед картиной «А нглийская казнь в Индии» и многими другими. И когда на вы ставках появлялся сам х у ­

270

дожник — человек с красивым лицом и окладистой боро­дой, не похожий ни на одного из посетителей, — Драйзер* смотрел на него с затаенным вниманием и мысленно восхи­щался им. В выставочных залах репортер Д райзер слуш ал художника, окруженного толпой, ловил каж дое сказанное им слово, вникал в смысл его интересных, проникающих » душ у, рассказов... М ечтая стать писателем, Д райзер на­всегда запомнил образ этого честного человека и талантли­вого живописца. С пустя годы в известном романе «Гений»,, разоблачая вредное влияние американского капитализма на искусство, он изобразил художника Ю джина, принявшего близко к сердцу верещагинские взгл яды на жизнь, на ото­бражение правды в живописи.

«О днаж ды была организована вы ставка некоторых кар ­тин Верещагина, прославленного русского баталиста, при­ехавшего с какой-то целью в западное полушарие, — писал Драйзер в своем романе. — Как-то в воскресенье Ю джине увидел эти картины и был потрясен великолепной переда­чей всех деталей боя, изумительными красками, правди­востью типов, трагизмом, ощущением мощи, опасности, уж аса и страданий, которыми были проникнуты все полот­на. Кисть этого человека свидетельствовала о зрелости и глубине таланта, об исключительно богатом воображении- и темпераменте. Ю джин стоял и смотрел, и думал о том , как достигнуть такого совершенства. И во всей его дальней­шей жизни имя Верещагина продолжало служить огромным стимулом для его воображения. Если стоит быть художни­ком, то только таким».

Зрители в своих отзы вах призывали американских х у­дожников учиться у Верещагина, как у великого мастера, открывшего им глаза на необозримое поле деятельности.

Некоторые деятели искусства устраивали в честь Вере­щагина встречи, банкеты и, подчас в интимной обстановке, вели разговоры о том, как бы его вместе с картинами на­всегда оставить в Соединенных Ш татах, чтобы он основал в Америке школу национальной живописи. Но Верещагин, всё чаще и чаще думал о переезде из Франции к себе на- родину.

— Н ет, господа, — говорил он американцам, — видите, в моей бороде, пожалуй рановато, но проступает седина» Мне надо успевать и жить и работать. Ф ранции мне до­вольно, и А мерика мне не сродни. В Америке я гость. Т я ­

2711

нет меня в Россию. Видимо, в недалеком будущем переко­чую туда. Что касается моих картин, часть из них я намерен продать здесь с аукциона, после того, как они будут пока­заны и в других городах вашей страны...

И всё же, несмотря на восторженные отзы вы в А мери­ке о картинах Верещагина, и здесь солдатам и молодежи запрещалось посещать его выставки по тем же причинам, по которым наложил запрет М ольтке в Берлине. Было з а ­мечено, что и здесь — после посещения верещагинских вы ­ставок — американские солдаты говорили, что мир между народами лучше любой кровавой драки, что война отнюдь не обязательна. Д л я чего, заявляли они, сущ ествую т дипло­маты и собираются мирные конференции?.. Разве для того, чтобы готовить народы к новой бойне?.. Свет велик, и под голубым небом при желании люди могут не мешать друг др угу и, по крайней мере без особой нуж ды , не убивать, не истреблять людей сотнями тысяч, не производить калек, вдов и сирот, не уничтожать материальных и культурных ценностей, созданных мирным трудом народов... Чтобы т а ­кие мысли не приходили в головы солдат и молодежи при виде картин Верещагина, чтобы они не поняли антивоен­ного и антиколониального характера картин его индийского и балканского циклов, американские власти не посчитались со статутом свободы Нового Света и ограничили доступ на вы ставку. Они откровенно сослались на то, что у извест­ной части населения некоторые картины Верещагина вы зы ­вают отвращение к войне.

Не раз на встречах с художником американцы просили его вы сказаться об искусстве, о путешествиях, о политике, р ассказать об участии в русско-турецкой войне. Слушали его всегда с огромным интересом. Он говорил об американ­ской живописи и призывал художников к реализму в искус­стве. (Е го беседа о реализме была немедленно переведена на английский язы к и напечатана в Нью-Йорке отдельным изданием). Когда он рассказы вал о войне на Балканах, жен­щины плакали, проклиная войну. Американские буржуа на его лекциях и беседах проявляли повышенный интерес к Китаю, как к стране, неразвитой в промышленном отноше­нии. Верещагин отвечал им так :

«К итай — это великая страна, великий народ! А нглия шлет туда своих миссионеров-коммивояжеров, чтобы сле­дом за ними для внедрения своих капиталов и ограбления К и тая направить свой флот и свою пехоту. Но просвещен*

272

ные мореплаватели уви дят, что и китайскому терпению мо­жет наступить конец, если не китайское правительство, то китайский народ сможет вы казать свой характер и причи­нить некоторые неприятности...»

«А как же тогда быть с цивилизацией отсталых стран и н ар о д о в ?»— спрашивали американские дельцы и мил­лионеры.

«О , господа, можете об этом не беспокоиться. Китайцы достаточно умны и интеллигентны. Они понимают выгоды цивилизации. Они не против новейших изобретений. Они не откаж утся от свободной с ними торговли, но против спаивания их опиумом, против эксплуатации и ограбления они поднимут свой увесистый и крепко сжатый кулак».

«Т ак не думает ли Россия присоединить Китай к своим зладен и ям ?» — интересовались капиталисты Америки, по­забыв, что перед ними находится свободный художник, а не агент российской дипломатии.

«Что я вам скаж у, господа, на это? — не удивляясь по­добной заинтересованности американцев, отвечал Вереща­гин. — Многие из вас знают из ваших газет мою биогра­фию, знают, что я не сижу в креслах российских департа­ментов и министерств. Но я вам скаж у : у России владений достаточно своих, исконных. Что ж е касается К итая, то в нем насчитывается четыреста миллионов жителей. Я лич­но никому не советую раздраж ать Китай, не советую зани­м ать его земель... Д абы не вышло от этих намерений худа тому, кто попытается это сделать...»

Встречи с Верещагиным устраивались довольно часто и проходили живо, интересно, создавая ему популярность бывалого человека, умеющего говорить с людьми разных классов общества. Наконец, всё это начало ему надоедать, особенно противно было посещать бесчисленные обеды, ба­лы, банкеты. Он стал проводить свободное вечернее время в обществе своей землячки, Лидии Васильевны. Она при­влекала его не только музыкой, но и умными разговорами, своей приятной и скромной внешностью, покоряющей мо­лодостью и чутким вниманием к нему. Говорили они о под­московных березовых рощах, о цветистых лугах коломен­ских, о шекснинских рыбаках и бурлаках, о театральных знаменитостях М осквы . И о чем бы ни шла речь, обо всем им было приятно и говорить и слуш ать друг друга. В их летах была немалая разница. Но ведь и Лидии Васильевне « ее молодостью было скучновато на чужбине. О днажды ,

18 К. Коничев 2 7 3

когда их отношения стали более близкими, дружественны­ми, Лидия Васильевна показала ему письмо от ее учителя Ш остаковского, который писал:

«М ы здесь уверены, что вы не меньший производите в Америке фурор, чем Антон Рубинштейн... — Н у, это уж: слишком льстит он мне, мой учитель и поклонник! — чуть- поморщив лоб, заметила А ндреевская и продолжала: — Если придется дать самостоятельный концерт в Нью-Йорке,, давайте смело, не бойтесь. Верещагин писал мне, он хвалит вас, говорит, что вы хорошо сыграли какую -то пьесу, к а к и известный в Нью-Йорке профессор. Я вам советую всю ду вы ступать и зарабаты вать. Целую ta c крепко, ваш

Ш о ста ко вски й

— Выступать и зарабаты вать... — повторил Верещагин и, немного помолчав, добавил: — Не гонитесь, Л идия В а­сильевна, за крупными заработками. Развивайте ваши спо­собности. Т алант — дороже денег.

— Разум еется, но у меня в М оскве семья — мать, сёст­ры, им помогать нужно.

— Н е будут обижены и они. Я собираюсь съездить в П ариж по некоторым семсйным делам, а вы здесь хозяйни­чайте без меня. Не стесняйте себя ни в чем...

— В П ариж? И надолго? К ак же я здесь одна с этими двум я мужиками... В чужой стране!... — встревожилась А ндреевская.

— Не пугайтесь, Л идия Васильевна. Я ручаюсь, что вам не будет здесь скучно и что вы управитесь и с моим» выставками.

— И скоро собираетесь поехать?— Вероятно, скоро. Побываю на днях у изобретателя

Эдисона, — имею к нему приглашение, — а потом поеду.— Смотрите, пожалуйста, ненадолго.— Думаю , что не задерж усь. Но дела есть у меня в

Париже...Ф О Н О Г Р А Ф Э Д И С О Н А

Верещагин избегал визитов и перестал ходить на бан­кеты, которые устраивались в честь его пребывания в А м е­рике. Но побывать у знаменитого изобретателя Эдисона он не отказался и поехал к нему по первому приглашению.

Т омас А льва Эдисон жил и работал в то время непа-

274

далеку от Нью-Йорка, в штате Н ью -Джерси. У него была собственная лаборатория и мг.стерские с тремя сотнями ра­бочих высокой технической квалификации. Рабочие жили в домиках при мастерских, так что жилые и производст­венные постройки представляли собою целый поселок со всеми бытовыми удобствами. У подъезда довольно скром­ной и уютной виллы весело и приветливо встретил русского художника сам Эдисон. Это был сорокалетний, среднего роста мужчина, глухой, почти постоянно улыбающийся, иногда слишком громко смеющийся над собственными шут­ками. П окуривая толстую сигару и оживленно разговари­вая , он показал Верещагину свои владения, затем повел его по широкой лестнице в светлые залы богато и сложно оборудованной лаборатории. Он принялся показывать гос­тю свою лабораторию и некоторые изобретения, еще не вошедшие в моду и быт американцев. Попутно Эдисон ко­ротко рассказы вал о себе, о том, как из простого и бедного газетчика стал миллионером и на весь мир известным изобретателем в области электротехники, телеграфии и те­лефонирования на огромных расстояниях.

— Судите сами, мистер Верещагин, какие выгоды дает Америке один только мой способ электромагнитного вы де­ления железа из руды ! А железо, сталь, металл, в наш век это главное!.. Не так ли?

— Разум еется, мистер Эдисон, железо — вещь полез­ная, но в наш век и во все другие века самое главное — люди, делающие всё то, чего им недостает, — сказал Вере­щагин.

— А х люди, рабочие руки ! Д а , да, человек — это главное, как говорят, — царь природы, высшее создание!.. Я делаю вещи, которые заменяю т человеческие руки. В со­седней комнате покажу вам железного «человека», кото­рого сотворил я по образу и подобию своему, — сказал Эдисон и, громко засмеявш ись, взял гостя за руку и по­вел.

Они вошли в комнату, в которой вдоль стен на столах были расставлены первые опытные образцы фонографа — одного из самых сложных изобретений, а в углу , около ве­шалки, стояла раскрашенная фигура мужчины. Эдисон сел к столу и нажал кнопку. Манекен галантно поклонился, сделал приглашающий жест и отчетливо произнес: «Х ау ДУ ю д у» . Потом после нажатия соответствующих кнопок манекен еще выговорил: «Г уд бай» — и, сделав несколько

275

скрипучих шагов по комнате, пятясь, прошел обратно и встал на свое место.

— Забавная вещичка! — восхитился Верещагин. — С к а ­жите, мистер Эдисон, вы — человек практического ума, с какой целью, если не для забавы , сделали эту кукл у? И как вам не жалко было драгоценного времени на ее изобре­тение?..

— Проект куклы отнял у меня чрезвычайно мало вре­мени, — ответил Эдисон. — Вы правы, это сделано для того, чтобы удивлять моих гостей. Нет смысла размножать подобных кукол, поскольку всевышний изобретатель дога­дался и научил нас производить человека не так быстро, но очень просто и дешево... А всё же человек, как хотите, — слова, реверансы, жесты и ш аги !..— И опять Эдисон зар а­зительно засмеялся. Затем он подвел Верещагина к одному из последних, наиболее усовершенствованных своих фоно­графов. П оказы вая это изобретение, он приспособил его для записи разговора с гостем. М еж ду художником и Э ди­соном завязалась продолжительная беседа. И вот что з а ­писала эта хитрая машина, обладавш ая тончайшим слухом и добросовестной фиксацией звука.

Э д и с о н . Н ад фонографом, мистер Верещагин, я бьюсь десять лет. Он точно, бесперебойно записывает р а з ­говоры с любого голоса, даж е сказанные шёпотом слова... Со временем это изобретение будет массовым. Но я не п у­щу его в производство до тех пор, пока не сумею сделать фонограф наиболее простым и совершенным. Т огда я , как автор, получу за него два миллиона долларов.

В е р е щ а г и н . Солидно!..Э д и с о н . Мой аппарат будет записывать и воспроиз­

водить м узы ку, песни, лекции — что угодно! И еще, го­воря между нами, эта ш тука может пригодиться сыскным конторам. В частности, не безы звестная в Нью-Йорке фир­ма Н ат Пинкертона давно интересуется и торопит меня с этим изобретением. Вы и не подозреваете, какое удобство сулит фонограф в этой области. Он может записывать вся ­кие непозволительные разговоры с большого расстояния, скажем , в тайных организациях, в местах скопления з а ­бастовщиков, в кабинетах общественных деятелей, всюду, где только вездесущ ая сы скная фирма пожелает и найдет для себя выгодным использовать это изобретение.

В е р е щ а г и н . Это страшно интересно. Полезную и вместе с тем опасную вещь вы придумали, мистер Эдисон.

276

И ЭТО — в Новом Свете, где статуя Свободы с факелом символизирует вольное развитие и прогресс общ ества?..

Э д и с о н . Пригодится и в Старом Свете. Политиче­ский сыск сущ ествует наряду с уголовным всюду. О, ми­стер Верещагин, вы, я виж у, недооцениваете это мое изо­бретение?

В е р е щ а г и н. Странно и непонятно! До поездки в Америку я читал кое-что о Пинкертоне и полагал, что этот действительно ловкий сыщик-одиночка имеет еще бой­кого помощника, какого-то Боб-Роланда, и только. О казы ­вается, тут нечто другое?

Э д и с о н . Я не могу сказать о количестве опытных и неопытных сыщиков, находящихся на службе у этого агентства. Однако знаю: триста машинисток, работая по де­сять часов в сутки, не успевают на пишущих машинках переписывать информацию, непрерывно поступающую о на­строениях рабочих и о разных происшествиях. Уверен, что у вас в России достаточно писарей-переписчиков, но трех сотен пишущих машинок у вас пока еще не наберется!.. Агентство Пинкертона сущ ествует около пятидесяти лет. Ежегодная прибыль — миллион долларов, это официально. А что не официально, то не поддается учету. Д л я всякого ясно: политический сыск поддерживается правительством, и — наоборот.

В е р е щ а г и н . Если не секрет, мистер Эдисон, ска ­жите, какими методами действует против рабочих феде­раций это пинкертоновское, с позволения сказать , учреж­дение? Если я не ошибаюсь, у вас в Америке существуют профессиональные и национальные союзы, едва ли ж ела­тельные владельцам предприятий?

Э д и с о н ( приближ аясь к аппарату и как бы начи­ная д и кто ва ть ). Д а , мистер Верещагин, два года тому назад возникла А мериканская федерация труда. Нынче в ней насчитывается свыше полумиллиона членов. К ней же примкнула другая , Соединенная ассоциация сталева­ров и прочих металлургов. Это большая, организованная сила на случай забастовок и требований к владельцам предприятий. Требования сводятся к сокращению рабочего дня до восьми часов. Но пока это движение успеха не имеет. Я не политик, но думаю, что федерация труда и входящие в нее союзы не будут иметь успеха и впредь, так как национальное агентство сыщиков Пинкертона действует против них решительно, не пренебрегая никакими средст­

277

вами. Цель — спасти от потрясений коммерческие пред­приятия — оправдывает любые средства, так считает агент­ство политического сыска. М еж ду нами говоря, мистер Верещагин, — впрочем, раз это не секрет для массы про­летариев, то почему может быть для нас с вами секре­т о м ? — излюбленные методы работы агентства очень об­ширны и разнообразны. Сюда входит шпионаж с провока­цией и даж е убийством неугодных людей, распространяю­щих опасные политические идеи на предприятиях; кроме того, создаю тся судебные процессы в интересах компроме­тации рабочего движения и отвлечения пролетариев от по­литических действий. Всё это очень тонкая и хитрая по­литика...

В е р е щ а г и н . Но в мешке не спрячешь шила. Рабо­чие понимают эту механику?

Э д и с о н . О, разум еется! З а последние годы Пинкер­тон со своими молодчиками участвовал в подавлении семи­десяти рабочих стачек! О хранял во время стачек предпри­яти я от разгромов: ставил на место стачечников ш трейк­брехеров. Рабочие быстро узнаю т в своих рядах завербо­ванных агентством людей и нередко убивают их. Но это не обескураживает Пинкертона, он снова и снова увеличивает штат сыщико^.

В е р е щ а г и н . Благодарю вас, мистер Эдисон, за ваш доверительный разговор. С каж ите — какова сфера, широк ли масштаб деятельности этого агентства?

Э д и с о н . Все Ш таты ! И главным образом, промыш­ленные районы. Ф ермерство не опасно. Но и там есть сыск­ные разветвления... А моя откровенность с вами вполне объ­яснима: во-первых, я не сомневаюсь в вашей честности, во- вторых, я сообщаю вам сведения общеизвестные. При слу­чае это может подтвердить мой фонограф, с легким шипе­нием записывающий наш разговор.

В е р е щ а г и н . Простите, но я на вашем месте ни за что бы не стал совершенствовать эту машину для сыска.

Э д и с о н . Не сделаю я — сделает другой. А два мил­лиона за патент — это деньги!

В е р е щ а г и н . У нас, у русских, есть поговорка: «Без денег везде худенек». В Америке золотые кружочки, каж ет­ся, пользуются наибольшим преклонением всех и каждого, чем где-либо...

Э д и с о н . Денег много и денег нет!.. Тот, кто имеет миллион, тот желает приобрести и другой. И приобретает...

278

л ю б ы м и способами. Многие хозяева в Америке рассчиты­ваю т своих рабочих чеками. Чеки имеют «денежное» хожде­ние только в магазинах хозяев, рассчитывающих рабочих э т и м и чеками. Двойная нажива: от эксплуатации и от пере­платы за товары — провизию и одежду.

В е р е щ а г и н (с возмущ ением). И как ж е тут рабочему я е бастовать?!

Э д и с о н . И бастуют. В Чикаго бастовали рабочие-же­лезнодорожники на тринадцати линиях. Беспорядки были настолько сильны, что президент был вынужден послать федеральные войска.

В е р е щ а г и н . И были ж ертвы ?Э д и с о н . Нет. Вожди тред-юнионов сначала выступили

во главе стачечников. Но как только экономическая борьба рабочих стала приобретать острые формы, эти вожди, под­купленные хозяевами, выступили в роли уговаривающих...

В е р е щ а г и н . Но удается ли иногда рабочему классу в подобных случаях выходить победителем и добиваться своих требований?

Э д и с о н ( хохоча и разгляды вая свой кулак, сложен­н ы й кукиш ем ). Вот, разве только!.. Д а , да, припоминаю, мистер Верещагин. О днажды рабочие, зан яты е вы ра­боткой листового железа, вместо десяти часов в день ста­ли работать восемь часов. Но при восьмичасовом рабочем дне хозяева ввели машины, от которых нельзя отлучиться «и на минуту. Машина изнуряет рабочего за восемь часов так , как не изнурил бы его и двенадцатичасовой рабочий день при ручном способе труда.

В е р е щ а г и н . Изобретения некоторых изобретателей помогают богачам надувать рабочих?

Э д и с о н . Изобретения бывают разные. Америка — страна прогресса. Ежегодно правительство вы дает до д ва ­дцати тысяч привилегий на изобретения. Попытались камен­щики и кладчики кирпичей бастовать, как сразу же появи­лись машины, вырабатывающие огромные глыбы из обож­женной глины и мощные подъемные краны для укладки ■строительных глыб. Р езультат — бастующие остались без работы.

В е р е щ а г и н . М истер Эдисон, вы рассказываете мне об Америке то, чего я не знал до встречи с вами. Я пред­ставлял вашу страну более свободной, по крайней мере не «м ел представления об этих страшных хитросплетениях борьбы между классом имущих и неимущих.

279

Э д и с о н . Присмотритесь, увидите и убедитесь. Д аж е Самуил Гомперс — лидер социалистов — и тот разуверился в свободах, в революционных способах борьбы и возмож­ности переустройства общества.

В е р е щ а г и н . Что ж , его заменят другие...Э д и с о н . И есть уж е новые вожаки из рабочей сре­

ды — ораторы, публицисты. В большинстве это иммигран­т ы — нидерландцы и французы. Из Германии прибывают коллективисты, распространяющие доктрины М аркса!.. Ки­тай выбрасывает в Америку дешевую рабочую силу, а Е в­ропа шлет нам забастовщиков и явных революционеров, по­знавших Парижскую Коммуну!..

Э д и с о н (п о к р у ти л ры чаж ки у фонографа. П р и щ у -- ренным глазом посмотрел в раструб, напом инаю щ ий грам­мофонную трубу, дунул в него, улы бнулся и заговорил гром ­ко, словно преднамеренно приблизивш ись к ф онограф у). Самое опасное для хозяев-нанимателей в рабочем движ е­нии — это международная солидарность рабочих. Англий­ские и американские тред-юнионисты находят между собой общий язы к. Когда бастовали рабочие в Германии, в И та­лии и Австралии, А мериканская федерация труда посылала им собранные деньги в тысячах долларов...

В е р е щ а г и н . Опять речь о деньгах! В них большая сила, разумеется, но в вопросах интернациональной солидар­ности рабочих масс, я думаю, главная сила в идеях ведущих партий.

Э д и с о н ( громко расхохотавш ись и ф амильярно ударив ладонью по колену Верещ агина). — Х а ! Это Америки не касается. У нас есть партии: демократическая, республикан­ская, социалистическая и народная, ни одна из них не имеет места на съездах федерации труда...

В е р е щ а г и н ( изум ленно) . Почему?Э д и с о н . Ф едерация не имеет политической програм­

мы. Ей полагается вести только экономическую борьбу.В е р е щ а г и н . И делать уступки капиталистам? Стран­

ный исход борьбы! По-русски это называется толчение во­ды в ступе!

Э д и с о н . Довольно этих разговоров. Вот мы сейчас с вами приставим к машине трубочку, заведем снова пружину» но уж е не в качестве приемника, а в качестве передатчика, и послушаем — о чем мы с вами беседовали... Впрочем, ми­стер Верещагин, мы с вами ничего лишнего не сказали. А вот часто бывает у меня мой друг М арк Твен, тот иногда

280

такие мысли вы сказывает под запись фонографа, что потом, когда я демонстрирую его разговор представительницам прекрасного пола, их отбрасывает от аппарата на пять ме­тров!..

Эдисон остановил действие фонографа, приладил к нему металлическую трубу. Снова закрутился цилиндр, покры­тый тонкой, слегка поцарапанной восковой оболочкой, и че­рез несколько секунд стали слышны знакомые слова двух собеседников. Верещагин отлично узнал голос Эдисона, а свой голос показался ему почему-то незнакомым.

После демонстрации записи фонографа Эдисон стал по­казы вать Верещагину электрические приборы, обещающие переворот в различных областях промышленности. И тогда просматривая образцы приборов и электрических ламп на­каливания, Верещагин не совсем дипломатично спросил:

— С каж ите, мистер Эдисон, а сколько с вас взял гос­подин Хотинский за образцы лодыгинских ламп?

Эдисон на минуту смутился, вспыхнул и ворчливо заго ­ворил:

— Гм... Мистер Х отинский— да, он человек с головой, то — что не ценит Россия, то приобретает А мерика. В аж ­но знать принцип всякого устройства. Усовершенствование этих ламп зависело от меня, от многих моих заключений, опытов и технических подробностей, о которых излишне распространяться. Ф акт налицо: лампочка накаливания стала принадлежать всему человечеству!..

— Д а , это так , — произнес Верещагин. — У вас та ­кие огромные материальные и технические возможности для усовершенствования изобретений, что наши русские Яблоч­ков и Лодыгин, конечно, не в состоянии с вами конкуриро­вать в темпах продвижения своих изобретений. Возможно,, это и заставило Хотинского спекулировать образцами лам­почек Л оды гина?..

— Возможно... Деньги, большие деньги, делают боль­шие д е л а !— Чтобы изменить тему, Эдисон заговорил об> искусстве. И как бы между прочим сказал : — Мне нравят­ся ваши крупные картины. М ы, американцы, любим всё грандиозное!.. М елких вещей я не смотрел. Не было вре­мени рассматривать их. Но вот ваши три казни я хорошо запомнил. Распятие, повешение, взрывание из пушек... Гру­бый, устаревший способ! Вам недостает еще изобразить казнь на электрическом стуле.

281

Верещагин ничего ему на это не ответил, но с горечью подумал о том, что капиталисты подкупают не только во­ж ако в тред-юнионистского движения: даж е творческаямысль таких гениальных изобретателей, каким является простодушный и гостеприимный бурж уа Эдисон, послушна доллару...

После обхода лабораторий хозяин и гость вернулись в рабочий кабинет знаменитого изобретателя. Эдисон продол­ж ал что-то рассказы вать, но Верещагин уж е не вникал в его слова, сопровождаемые смехом. В сознании художника никак не уклады валось такое отношение известного в мире изобретателя к своему творчеству. С одной стороны — он строит чудеса, создает для удобства жизни полезные вещи; с другой — он совершенствует фонограф как приспособле­ние для удобств политического сы ска. А электрический стул — эта гнусная новинка американского «правосудия» — т ак и представился Верещагину в виде кресла, одиноко сто­явшего посреди камеры смертников.

Верещагин задум ался . Эдисон заметил в нем перемену настроения и попытался отвлечь от удручающих размыш ­лений. Снова с видом знатока заговорив об искусстве, он вд р уг начал хвалить французскую живопись и назвал при этом имя одного посредственного живописца, некоего Бугро:

— Вот этот меня прельщает. Бугро во много раз выше Р аф аэля! К ак вы находите, мистер Верещ агин?..

Василий Васильевич, сдерж ивая саркастическую усмеш­ку , припал перед знаменитым изобретателем на одно коле­но и, как ни был удручен, ответил ему язвительной ш ут­кой:

— Мистер Эдисон, как видите, преклоняюсь перед суж ­дением, подобного которому я никогда не слыхал и, веро­ятно, не услыш у более...

Эдисон понял и обиделся...

У К О Н С Т А Н Т И Н А М А К О В С К О ГО

Около пятнадцати лет прожил Василий Васильевич в супружестве с Елизаветой Кондратьевной Рит-Верещаги- ной. Первые годы протекали более или менее благополуч­но. П равда, ему очень хотелось иметь детей, но их не бы­ло. Иногда на его выставки приходили посетители с деть­ми, он ласково брал чужих детей на руки, носил их по за-

282

Аам вслед за родителями; и малышам было весело, что бо­родатый художник, потешаясь, сам становится как дитя, иг­рает с ними и дарит шоколадки.

Бывало, и Елизавете Кондратьевне он говаривал:— Скучно, Л и за, без детей. Живем вот уж е сколько

лет, а где у нас верещ агинская порода?.. Т ы мне напоми­наешь библейскую бесплодную смоковницу. Вот возьму да и соберусь в Б ухару: там еще и теперь можно детей купить. Н ам хоть бы парочку...

— А зачем они? Р азве без них плохо?— Л и за ! А что было бы, если бы все так рассуж дали?

Т ы неправа... Женщина без д етей — пустоцвет!..— А х вот к а к ! . .— И начиналась между ними тихая,

хмурая ссора.Он молча удал ял ся в мастерскую, целыми днями не

разговаривал с женой, перестал с ней советоваться, р аз ­драж ался по малейшему поводу и во всех делах поступал по-своему.

В начале совместной жизни с Верещагиным Елизавета Кондратьевна была чуткой, внимательной. Она знала, ког­да и как создать ему условия для затворнической работы, умела не мешать ему. Но дальш е их отношения стали пор­титься. Возникла взаимная глубокая непризнь, через ко­торую уж е нельзя было перешагнуть. Н аходясь в Америке, Василий Васильевич получал от жены письма, которые не мог читать без раздражения. Что произошло между супру­гами? Не будем строить догадок и подробно на этом оста­навливаться. И з множества сохранившихся писем худож ­ника лишь одно проливает свет на его тогдашнюю семей­ную жизнь.

«К аж ется , мы толчем воду, — писал он Елизавете Кон­дратьевне. — Доверие мое к тому, что ты можешь не под­даваться соблазну — не воротится. Д ерж ать тебя взапер­ти в деревне я не могу и не хочу, и следить и присматри­вать за тобою мне просто противно. В виду этого жить с гобою вместе я не буду больше никогда. Я предлагал те­бе развестись для того, чтобы предоставить тебе свободу располагать собою, как тебе хочется... Конечно, тебе при­шлось бы исполнить некоторые неприятные формальности, но зато ты могла бы быть вполне свободной и при этом пользоваться по смерть моею помощью. Впрочем, и теперь я буду посылать тебе деньги. А относительно свободы тво­

283

ей, предлагаю пользоваться ею, лишь не нанося позора име­ни моему, которое ты носишь... Покончим со всеми ссора­ми нашего совместного жития бесповоротно и больше не сойдемся...»

В дальнейшем Василий Васильевич ограничивался де­нежными переводами, отсылая их в Мюнхен, куда Е ли за­вета Кондратьевна переехала из Мезон-Лаффитта.

З а два года пребывания в Америке с выставкой картин, передвигавшейся из города в город, Верещагин неоднократ­но вы езж ал в Париж, чтобы решить окончательно вопрос о выборе дальнейшего места жительства. Хотелось под старость — а она постепенно н адви галась— обзавестись семьей. С Лидией Васильевной Андреевской он вступил в брак. Не дожидаясь официального развода Верещагина с Елизаветой Кондратьевной и не считая нужным венчать­ся, Л идия Васильевна, полюбившая Верещагина, стала его женой. В скором времени у них родилась девочка.

— Н у, для начала пусть дочь. З а сыновьями дело не станет, — шутливо говорил Верещагин, радуясь появлению первого ребенка. .

Лидию Васильевну он поселил в Мезон-Лаффитте, на­нял для нее прислугу, а для ребенка — няню-кормилицу, сам же снова стал собираться в А мерику. .

Е хать надо было неотложно, так как срок действия контрактов на выставки подходил к концу. Т ретьяков и Терещенко письмами напоминали ему, что пора вернуть из Америки принадлежащие им картины. Это были наилуч­шие произведения из туркестанского и балканского циклов. В то же время в Нью-Йорке ждали, когда откроется рас­продажа* некоторых его картин. Разум еется. Верещагин не желал продавать картины за границей, «с молотка», но это было неизбежно, так как на родине все возможности к рас­продаже картин были им исчерпаны. Т ретьяков уже приоб­рел лучшие верещагинские полотна, Терещенко тоже к у ­пил несколько картин и свыше сотни этюдов и рисунков. У художника оставались непроданными, главным образом, картины палестинской серии, имевшие шумный успех на вы ставках в Европе и Америке, но в России принятые рав­нодушно.

Перед очередной поездкой в Нью-Йорк Верещагин по­видался в Париже с Константином Егоровичем М аков­ским. Он пришел в мастерскую М аковского, находившую­

284

ся неподалеку от Мезон-Лаффитта. Надо сказать , что Ве­рещагин когда-то с уважением относился к М аковскому за его разры в с Академией, за принадлежность к «передвиж­никам». Но как только Маковский стал угож дать своими работами аристократическим кругам , Верещагин охладел к нему и всегда стороной обходил его дом и мастерскую. Впрочем, Верещагин, то путеш ествуя по дальним странам, то замкнуто работая в Мезон-Лаффитте, не был в близ­ких отношениях и с другими художниками, проживавшими в разное время в Париже. К одним он испытывал полное равнодушие, других — таких, как Репин, Суриков, Шиш­кин и Л евитан, — высоко ценил, хотя и не был к ним бли­зок. Что касается Константина М аковского, то в оценке его творчества Верещагин вполне разделял взгляды и суж де­ния Стасова, выступавш его прямо и резко против «пустых, ничтожных и лже-блестящ их» картин М аковского, где тот изображал парадные боярские свадьбы , смотрины царских невест, фальшивых русалок. Всё это нравилось издателю Суворину, изливавш ему свои симпатии М аковскому, и всё это Стасов без обиняков называл «праздным баловством в искусстве».

О днажды на академической выставке Стасов осмотрел ш естнадцать картин М аковского и с горечью отметил в од­ной из своих статей, что в работах М аковского всё есть: полное отсутствие содержания, миловидные яркие краски, сладкие рожицы, женские наготы в сахарном роде и антич­ные сюжеты сродни Семирадскому... Каирские картины М а­ковского выглядели эффектно, ими восхищались любители «чистого искусства», не искавшие в них глубокого жизнен­ного, идейного содержания, которое всегда было присуще картинам худож ников— сторонников демократического реализма. Н о как-то от живописца Лемана, удачно рисо­вавшего портреты парижанок, Верещагин узнал, что Кон­стантин Егорович написал ряд вещей, в которых чувствует­ся отход от будуарных панно и конфетных головок к более глубоким темам. Верещагин заинтересовался и пожелал ви­деть новые картины М аковского.

Кроме того, у Верещагина к тому времени возникло на­мерение расстаться с Парижем, продать свое недвижимое имущество, дачу с мастерской — и навсегда переехать в М оскву. Это намерение было одобрено и Лидией Василь­евной, тяготивш ейся продолжительным пребыванием за границей, вдали от своих родственников. В лице М аков­

285

ского Верещагин предвидел покупателя на дачу и мастер­скую ...

И так, Василий Васильевич пришел к М аковскому. Был воскресный день. М аковский отдыхал в большой комнате, сплошь увешанной собственными картинами в бронзовых тяж елы х рамах. Он вышел навстречу Верещагину и, широ­ко раскрыв от удивления глаза , басовито сказал :

— Вот уж кого не ожидал, так не ож идал!.. Господи, каким же это ветром и откуда вас занесло?..

Верещагин отш утился:— Действительно неожиданно. Бухнулся пред ваши

светлые очи, как лапоть с крыши... Принимайте таким, к а ­ков есть! .

— Это уж , батенька, видно не зря. Верещагин ко мне пришел неспроста. Н у-с, Василий Васильевич, раздевай­тесь, и — добро пожаловать. Чем можете меня порадовать? Проходите. Усаживайтесь.

— Видите, вы какой. П орадовать? А может быть, я браниться пришел?

— Это дело ваше, Василий Васильевич. Что я слыш ал? П равда ли, будто вы развелись с первой женой и уж е ус ­пели жениться?

— Н астоящ ая правда.— П оздравляю , и желаю многодетного счастья!— Благодарю. Д л я начала уж е есть дочь.— Отец семейства! Д авно пора!.. К ак ваши успехи в

А мерике? — спросил М аковский.— Пока еще выставки там не кончились. Распродажей

не занимался. Собираюсь снова поехать.— А в Россию?— Д умаю совсем переезжать. Надоело, надоело жить

за границей. Пора иметь свое гнездо у себя на родине.— Совсем? Гм.. — промычал М аковский. Встав с места,

заложив руки за борта жилета, он прошелся по комна­т е .— Совсем? К ак же так ? А П ариж? А М езон-Лаффитт? Т акая прелестная у вас дачка, две мастерских... Это кому же оставляете? — И дача Верещагина, и его две мастер­ские, и сад во кр уг— всё это давно привлекало внимание М аковского. Но приобрести участок земли вблизи Пари­жа, построить такую дачу, развести такой быстро расту­щий сад из всевозможных деревьев — не каж дому так уд а ­ется. И Верещагину стоило всё это устройство длительных хлопот и немалых денег.

286

— Т ак вот, Константин Егорович, чтобы не тратить время на лишние разговоры... Я предлагаю вам приобрести всё это мое хозяйство, — сказал Верещагин.

— Что ж , предложеньице недурное, — ответил М аков­ский и повторил сказанное: — Что ж , предложеньице не­дурное!.. — Затем он вышел на кухню и крикнул:

— Алексеич! У меня гость хороший, а ну-ка, поставь самоварчик!

— А вы что, думаете от чаю разм якну и покладистей стану при продаже своего имения? — в шутливом тоне спросил Верещагин вернувшегося с кухни хозяина.

— Была бы охота продать, а ценой сойдемся, Василий Васильевич. Сойдемся! Тем более, что я в Россию пока не собираюсь. Я полюбил Париж. Об этом городе Петр Вели* кий говаривал: что хотя Париж и воняет, но добро в нем. перенимать художества и науки !..

— Знаю , знаю ваш у привязанность к П арижу. М ож е­те мне не ссы латься на Петра. Живите себе на здоровье здесь. Но вы, Константин Егорович, москвич, скаж и е-ка мне, в каком бы удобном месте около М осквы мне дачу и мастерскую соорудить взамен этой, парижской?

— Около М осквы немало есть хороших мест, — сказал М аковский. — Поселяйтесь поближе к Серебряному Бору- Прекрасно!..

Во время разговора слуга М аковского, отставной нико­лаевский солдат Алексеич, принес с кухни шипящий, начи­щенный до блеска медный самовар и водрузил на широ­кий поднос посреди круглого стола.

— А теперь сбегай на погреб и принеси что-нибудь вы ­пить, — распорядился хозяин.

— Д л я меня, Константин Егорович, и чаю достаточно, я не любитель хмельных напитков. Разве как предваритель­ный магарыч с покупателя?..

З а стаканом чаю Верещагин еще раз сказал М аковско­му, что он пока договаривается о продаже своей дачи имен­но предварительно, а окончательно продаст тогда, когда> купит под Москвой участок земли и приступит к построй­ке дачи. Во всяком случае, не очень скоро.

— Что ж , время терпит, — согласился М аковский.После чаепития и разговоров о том, о сем Верещагин'

пожелал видеть картины М аковского.— И з ваших ранних вещей, — сказал он, осматривая

картины и этюды М аковского, — я хорошо помню портрет

28 Т

М уравьева-А мурского . П равда, во всей парадной форме граф, надо полагать, никогда не стоял на корме корабля на фоне канатной оснастки, но это не суть важно. П сртрет хо­рошо запомнился. Поза смелая, не избитая, удачно постав­ленная. Но ваших «Р усалок», увидев в Петербургском Э р­митаже, я возненавидел! Зачем , для кого эти голые см аз­ливые француженки? Вы не сердитесь, Константин Егоро­вич, не буду в обиде и я, если и вы мне правду в глаза ре­занете. Ведь этого нам не хватает.

— Н у, Василий Васильевич, не будьте столь беспощад­ны ! Н а всякую рыбку бывает едок, и на моих «Р усалок» нашелся любитель, да не кто-нибудь, а императорский Э р­митаж ! — возразил М аковский.

— Утешайтесь на здоровье! Только еще скаж у — голые женские туши Буше писал лучше вашего.

— Н у и гость! Ну и суд ья !.. Алексеич! — крикнул М а­ковский не то ш утя, не то всерьез. — Запри там дверь по­крепче и никого не пускай, а то неудобно мне при свиде­телях сносить верещагинскую экзекуцию .

— Если обижаетесь, я буду смотреть молча.— Нет, Василий Васильевич, обиду я запрячу, а вас

послушаю: соглашусь с вами или нет — это уж мое дело.— Совершенно верно: у каждого художника свой по­

черк, свое лицо. Однако мой взгл яд таков: не терпит р аз ­л ада с современной жизнью народа.

Верещагин стал молча внимательно рассматривать кар ­тины исторического жанра. Под самым потолком висели в комнате М аковского «Убиение детей Бориса Годунова», этюд боярской свадьбы, «Выбор невесты царем Алексеем М ихайловичем», «Смерть И вана Грозного». Н а все эти кар ­тины Верещагин смотрел равнодушно.

— К ак видите, сюжеты исторические, патриотиче­ские, — проговорил М аковский. — Не одними рыжими р у­салками я увлекаю сь. Т ак ведь? К ак вы находите меня в этом историческом ж анре?.. Д а вы и тут из-под нахмурен­ных бровей смотрите...

— Н а вкус и цвет товарища нет. Давно и умно ск аза ­н о ,— проговорил Верещагин. — Патриотизм у вас, К он­стантин Егорович, не народный, а боярский, что ли...

Верещагин пошел дальше по кругу комнаты и, не об­ращ аясь к М аковскому, а будто бы сам с собой р азго ва­ривая, делал лаконичные замечания:

— «К атанье на салазках». Хороши карапузы вот эти,

288

хороши... не выдуманные, но вроде бы продолжение перов­ской «Т ройки». Помните?

М аковский молчал. Верещагин, медленно ступая по м яг­ким половикам, не спускал глаз с картин, продолжая да­вать свои меткие и резкие оценки:

— «Н аседка с цыплятами». Превосходна, но она не са­мостоятельная; как деталь к жанровой картине она оживет в глазах зрителя, будет весьма уместна. «Похороны ребен­ка в деревне». Трогательно! Тоже — «Странник с кухар ­к о й » ,— ср азу видно, не для Э рмитажа писано. М не это любо!.. Ого! М ужики в поле — «О бед во время ж атвы ». Это, батенька, замечательно! Ж изнь! Каков этот мужик у телеги, какие у него могучие, загорелые руки... Т аган с ко телком над еле тлеющим костром... По-нашему, по-черепо- вецкому, такой костер назы вается «пбж ог». И свет хорош — такой яркий, деревенский, располагающий к труду и от­ды ху одновременно. Почему бы им, этим мужикам и бабам, после обеда не отдохнуть в тени под телегами! Нет, не­когда отды хать! «Т акой день полтины стоит», — скаж ет вот этот д яд я в лаптях и синих полосатых портках. Добёр м у­ж и к !.. А как они усердно едят свою незамысловатую горя­чую пищу, которой и название очень простое — похлёбка... Смотрите-ка, на этих приподнятых оглоблях сохнут какие- то бахилы, вроде старых валенок. Это тоже надо уметь ви­деть. Хороша картина, в ней чувствуется ваше былое увле­чение «передвижничеством». Ж алко, что оно было кратко­временным. А это что — «А лексеи ч»? Т от самый, который нас сейчас самоваром угощ ал? А й, какой хитрец, симпатя­га , любитель крепкого чайку! Прекрасный этю д! А эю — супруга ваша и две дочурки? Н у, уж и постарались вы тут : императрица с наследницами — да и только! Ш ик-блеск! З а это не осуждаю , не браню. С емья... Понимаю... К ак же ■ее иначе изобразишь! Т ак , так ...

После осмотра всех картин, висевших на виду, Вереща­гин приметил над живописной — с изображениями украин­ских типов н пейзажей — ширмой, какую -то картину, по­вернутую лицом к стене.

— А там что, Константин Егорович? С трасть у меня смотреть всё, что от чужого глаза прячется. Покажите, от моего глаза не бывает никому вреда.

— Вот чудак! Самому еще не по вкусу, нужно кое-что поправить, потому и п р яч ется ...— Говоря это, М аковский нехотя достал из-за ширмы полотно и вынес его на свет.

J9 К. Коничев 289

О казался портрет А лександра Второго. Ц арь с бледным, удлиненным лицом сидел в кресле, а рядом с ним — огром­ный, с умными глазами, лохматый сеттер.

— Что вы ! — неожиданно вырвалось из уст Верещаги­на. — Вот это как раз неплохо! Ничего не надо подправ­лять. Всё в меру. Не вздумайте затуш евывать собаку! С ней получается картинный портрет. Н евзирая на медную дощечку с надписью, всякий понимающий даст этой кар ­тине достойное наименование!..

— Какое же, Василий Васильевич?— «С обака, которая не уберегла царя».— Удивляю сь, Василий Васильевич, как вас с таким

языком земной шар выдерживает, — широко разводя рука­ми, проговорил М аковский. — Т ак непочтительно об этом царе отзы вался покойный Крамской... Какими он словами его честил! Просто хоть уши заты кай .

— А всё ж е собака у вас получилась милее, естествен­нее царя! К ак же это вышло? Р ука провидения водила ва­шей кистью, не иначе... Смотрите, любуйтесь — какой ж и ­вой, трепещущий язы к у этого пса! А ноздри, с чуть зам ет­ной слизью ! Ш ерсть! Х очется погладить, да боюсь, как бы не укусил пес. Какие у него умные, выразительные гл аза ! Смотрите же, Константии Егорович, если, паче чаяния, взбредет вам в голову что-то переделывать, то, ради бога, не придавайте царю этих милых, выразительных собачьих глаз и — наоборот, не оскорбите собаку.

— Догадываю сь, Василий Васильевич, почему вам боль­ше нравится собака и меньше государь. Собаку я писал с на­туры , а царя — с фотографии. Его уж е не было в живых.

— Д а будь он и жив... — махнул рукой Верещагин. — Видал я его. К уда ему до собаки!

М аковский убрал недописанное полотно за ширму. Вере­щагин собрался уходить. Алексеич подал ему драповое паль­то с черным бархатным воротником и, улыбаясь, низко по­клонился.

— А дачку-то, Василий Васильевич, за мной так и счи­тайте. Если аванс нужен — могу полцены хоть сегодня вы ­ложить, — предложил при прощании Маковский.

— Д ача будет ваш а! — заверил Верещагин.После предварительной сделки с М аковским Верещагин

успел до отбытия в Америку еще съездить в М оскву. Т ам , при содействии некоего Киркора — чиновника удельного ве­домства, приобрел он участок земли за Серпуховской заста-

290

вон, возле села Нижние Котлы. Т огда же договорился о покупке леса и постройке бревенчатого дома с мастерской.

Возвратившись мокрой осенью в Париж и побыв там не­сколько дней с женой и ребенком, Верещагин отправился снова в А мерику заверш ать дела, связанные с распродажей картин, не нашедших спроса у Т ретьякова и других, менее известных отечественных меценатов.

И снова предстал перед ним Ливерпуль с его оживлен­ным портом, и снова раскинулась бурная в осеннюю дож д­ливую пору А тлантика, и снова поплыли густые туманы, и опять пошли опасные океанские встречи с айсбергами. И, наконец, после двух недель медленного и осторожного пла­вания английский пароход доставил его в Нью-Йорк.

Р А С П Р О Д А Ж А К А Р Т И Н И О Т Ъ Е З Д И З А М Е Р И К И

Картины Верещагина в течение двух лет выставлялись в Нью-Йорке, Чикаго, Филадельфии и других городах А м е­рики. И мя Верещагина становилось популярным во всех штатах. Х удожник приобрел широкую славу: антрепренеры наживали от его выставок огромные деньги. Не сведущий в ловких махинациях американских дельцов, доверчивый, Ве­рещагин не раз был надувательски ими опутан. М еж ду тем его «доверенные» лица изощрялись в жульнических махи­нациях. Имея прямое и «полномочное» отношение к устрой­ству выставок его картин в городах Америки, они ловко сфабриковали документы, по которым выставки должны были продолжаться дополнительно еще целый год, а вы ру­ченные деньги с посетителей — десятки тысяч долларов — перепадать в их карманы.

О днажды в эти тяж елые дни расстроенный Верещагин изливал свою горечь в письме Т ретьякову:

«Я совсем не хотел выставок моих в Америке. В про­тивность формальному условию, картины переданы для выставки на целый год дольше, чем следовало, и с этими разбойниками — истинными разбойниками — я ничего не могу поделать...»

Обращ аться в судебные инстанции Нью-Йорка означа­ло — проиграть дело и оказаться в смешном положении. Н а­шлись доброжелатели, которые предупредили Верещагина, что в случае судебного процесса американские газеты мо­гут оклеветать и опорочить имя честного русского худож­

291

ника и в то же время восхититься «деловитостью» амери­канских антрепренеров, их умением обогащ аться. Верещагин поверил в такой исход и не судился. Наконец настало вре­мя открытия аукциона. И опять разные дельцы окружили его и стали наперебой предлагать «услуги ». Явно стремясь искусственно р аздуты цены на картины, они оповещали о фиктивных сделках и ценах в печати, чтобы продать всё по фантастическим ценам и получить огромную прибыль за та­кую «комиссию».

Особенно в этом отношении был навязчив некто С уттоя, набивший руку на всевозможных спекулятивных и комис­сионных махинациях. Выбрав удобное для переговоров вре­мя, когда уставший от хлопот, издерганный антрепренерами Верещагин чувствовал себя болезненно и несколько дней подряд безвыходно находился в номере нью-йоркской гости­ницы, Суттон пришел к нему с предложением:

— Мистер Верещагин, я предлагаю вам стать миллионе­р о м ,— развязно начал Суттон, усевшись перед художни­ком, отдыхавшим на диване. — И вы будете миллионером, ■если поручите мне вести распродажу ваших картин. Вы з а ­мечательный мастер своего дела, но вы наивный, не деловой человек, не коммерсант. В Америке всякое дело надо уметь вести...

— А как вы можете «осчастливить» меня миллионом? — иронически перебил дельца художник. — Разъясните мне.

— О, мистер Верещагин, это надо уметь организовать. Д ело зависит не только от меня, но и от подставных лиц, которые и на аукционе, и предварительно, условно разум еет­ся, в печати будут набивать, вздувать цены на ваши кар ­тины. В Америке много богатых людей. Покупатели найдут­ся. Н ужно уметь взвинтить цены. О, это хитрая механика!..

— Н абивать, вздувать , взвинчивать... — повторил Вере­щагин слова Суттона, врезавш иеся ему в уши. — Не пони­маю, как это делается?

— М огу вы дать секрет одним примером. Разговор оста­нется между нами: не очень давно с помощью газетной сен­сации и определенных фиктивных покупателей я сумел взвинтить цены на картины француза М илле в двадцать раз выше их стоимости. И художник остался доволен, и тысячи долларов и франков оказались в моем кармане.

— Хорошо, — ответил Верещагин спокойным тоном, — я этот вопрос изучу...

— Зачем изучать, нужно действовать! Слово за вами.

292

мистер Верещагин. Я гарантирую неслыханный успех и крупнейший доход от аукциона.

■— Я этот вопрос изучу, — повторил Верещагин, — но только с одной целью: — чтобы не здесь, в Америке,— здесь никого не удивишь, — а в европейской печати разоб­лачить это подлое сутенерство в искусстве. Р азве можно к искусству допускать подлецов? Наш Пушкин сказал , что гений и злодейство несовместимы. П усть я не гений. Но злодейства не потерплю. Ступайте вы от меня ко всем чер­тям !.. Вот вам весь сказ. Разговор окончен. — Верещагин показал рукой на дверь.

— Простите! — изумленно сказал Суттон, — я еще ни разу не встречал таких чудаков, которые отказывались от возможности заработать миллион!..

— Уходите!.. И скажите другим таким, как вы, госпо­дам, чтобы с подобными предложениями держались от ме­ня на расстоянии пушечного вы стрела!..

— Странно, непонятно... Д а нормальный ли он чело­в е к ? . .— пожимая плечами, бормотал Суттон, уходя из го­стиницы.

Без всякой шумихи, без крикливой рекламы аукцион от­крылся в клубе Ассоциации художников. З а несколько дней было продано свыше сотни картин и этюдов, главным образом индийской и палестинской серий. И з картин р ус­ско-турецкой войны осталась в Америке «Н а Шипке всё спокойно». Жаль было художнику с ней расставаться, но Т ретьяков не захотел приобрести картину, видимо, опа­саясь, что не будет позволено ее выставить в галерее. По­добное опасение имело под собой почву.

Верещагин уезж ал из Нового С вета в Европу тем ж е путем — через Атлантический океан. С ним возвращ ались и два костромских муж ика — Яков и Платон. Они на свои заработки и приработки накупили домашним подарков. Скинули с себя красные рубахи с широкими ластовицами, полосатые штаны и смазные сапоги в гармошку. С триже­ные и бритые — оба на один манер, — оставив вместо пыш­ных бород короткие, клинышком, бородки, они приоделись на европейский лад, в костюмы с жилетами, повесили не поперек, а наискось ожиревших брюшин массивные цепоч­ки из дешевого американского золота с брелочками и клю­чиками к часам-луковицам, запрятанным для излишней предосторожности в металлические футляры. Вместо кост­ромских поярковых, выцветших колпаков увенчали свои

‘Ж

головы блестящими, но дешевыми цилиндрами и, конечно, не разорились, приобретя крахмальные манишки, ворот­нички и галстучки, которые никак не держались на испещ­ренных тонкими морщинами, крепких и неуклюжих мужиц­ких шеях. Василий Васильевич щедро рассчитался с ними за всю легкую и тяжелую работу на вы ставках и купил им билеты в двухместную каю ту, рядом со своей — одномест­ной. Ехали костромичи весело. Радостно было, что и день­ги и подарки есть, и что скоро, почти обернувшись вокруг света, появятся они в приволжских палестинах и там , в а ж ­ничая, блеснут, если не на зависть, то на смех добрым лю­дям заграничной осведомленностью; где надо и не надо ввернут такое словцо или оборот речи, что другие костро­мичи, всю жизнь не покидавшие своих деревень, от уд и в ­ления раскроют рты и ни черта не поймут. А им будепН весело, интересно представляться в роли людей бывалых, видавших виды, да еще вернувшихся не с пустыми карм а­нами. Т ак или иначе, на душе этих мужиков было и весело и радостно. К ак ни привлекательна заграница, а домой тянет и тянет.

«„У себя дома и солома едома” . „С воя упряж ка никому не т я ж к а ” , а на чужбине и собака с тоски зачахнет. Х оро­шо, что за добрым человеком два года продержались в этой сбивающей с ног канительной А мерике», —■ думал Яков, вслух вы сказы вая свои настроения и мысли. Иногда он вступал в разговор с хозяином и по простоте душевной даж е давал ему советы:

— Вы вот, Василий Васильевич, сами всё в разъездах, а домик и мастерскую доверили строить какому-то нерус­скому человеку, Киркору, или еще кому там ... Построить они вам построят, но угодят ли — неизвестно, а уж нажи­вутся на всяком пустяке... страсть как наж ивутся! З р я вы меня не спросили, когда уезж али с Лидией Васильевной из Америки. Я дал бы вам адреса плотников и подрядчиков, наших костромичей, они бы такие хоромы своротили, что люди прохожие молились бы, как на церкву! Ох, и мастера у нас! Д а уж чего говорить: на нижегородской ярмарке павильоны строят — хоть картины с них пиши...

— Не подведут, я уверен, построят по плану, как до­говорились, — отвечал Верещагин Я кову. — Не знаю толь­ко, как идет у них работа. К ак бы не затянули надолго. И з П арижа пора переезжать. Довольно мне ездить по з а ­границам, пора свое гнездо свить в России.

2 9 4

— Д а уж , времечко... Н икак вам на следующую осень полвека стукнет, вторые-то полвека поживите на родине. Лидия Васильевна — дородная поповна, она как курица- кладуш ка, деток вам наносит столько, что р азъ езж ать от них будет некогда.

— А что, пожалуй, это похоже на правду. Но по Рос­сии я поезжу — и по северу и по югу.

— По России проще: сел на волжский пароход — и женку с ребенком с собой. Не велика помеха! А ежели случится в наших костромских краях бывать, не обходите, не объезжайте меня. Только напишите — и пива наварю, и всех петухов в деревне для вас перережу, и стерлядь будет в живом виде. Вот уж устроили бы праздничек в честь вашего приезда!.. А ведь у нас есть на что полюбоваться: один Ипатьевский монастырь чего стоит!..

Верещагин слушал, молча соглаш ался с ним и мыслен­но составлял планы будущ их поездок по России.

—1 Т ак , говоришь, всех петухов перережешь, если при­еду к вам в деревню? — смеясь, спрашивал он Якова.

— П ерережу! А пиво из своего солода и хмеля разве такое, как в городе? У нас, Василий Васильевич, пиво о ароматом и крепостью. И приятно и хмельно. В голову уд а ­рит — язы к развяж ется , все песни перепоешь, в ноги у д а ­рит — плясать пойдешь, даж е если отроду не плясал.

— А ведь тебе, Я ков, хоть и хочется домой, но трудно будет опять привыкать к полевым и прочим работам. К ак намерен дальше пробиваться?

— Есть думка, есть... П усть жена, сын да дочка по хо­зяйству, а я хочу торговлишкой зан яться . Кострома и Яро­славль рядом. Думно, с мясом зимой ездить в эти города, а летом рыбешкой поторгую, если будет вы года... Богатеть не разбогатею, а что имею — не уроню, и то хорошо. А вы, Василий Васильевич, так всю жизнь в хлопотах и прове­дете? Эх, с вашим бы капиталом!..

— Н у что с моим капиталом, чего бы ты натворил?— Д а знал бы уж что! Свой пароходишко бы имел.

П лавал бы по Волге да деньгу зашибал.— А мне бы это занятие скоро надоело.— У вас другой характер, другой талант. О чем тут

говорить! Кто меня, Я кова М ихайлова, знает? Никто. А про вас и газеты и книги трубят. Неприятности бывают, так это от завистников и лиходеев. Плюнуть на них да растереть...

295

С другим работником, Платоном, у Василия Васильевича душевных бесед не получалось. Платон был молчалив, от­вечал на расспросы односложно: да или нет. Н а пароходе, по пути из Америки, Платон уединился и часто пересчиты­вал свой заработок, разложенный по разным карманам, зашпиленным блестящими булавками...

По прибытии в П ариж Верещагин счел первым своим долгом написать в немецкие, английские и французские газеты письмо, разоблачающее американских сутенеров от искусства. Письмо было опубликовано и перепечатано мно­гими газетами. О сновываясь на фактах и своем личном опыте, Василий Васильевич в этом письме рассказал евро­пейским читателям о плутовских нравах спекулянтов в А м е­рике. В письме он привел и тот факт, как в американской печати появилась однаж ды заметка, будто бы Суттон при­обрел у французского художника М илле картину, носив­шую наименование «А н гелус», за пятьсот тысяч франков и, перепродав ее, получил барыш в сумме двести шесть­десят тысяч франков. После такой публикации цены на другие незначительные картины и этюды этого художника были быстро взвинчены доверчивыми покупателями в д ва ­дцать р аз ! Н а самом же деле Суттон картины за пятьсот тысяч франков не покупал и не перепродавал, однако его цель — нажить себе крупный капитал на спекуляции — вполне оправдалась при помощи лживой сенсации.

С сылаясь на свой опыт, Верещагин писал:«М истер Суттон ручался за огромный и сенсационный

успех продажи картин, если бы ему дозволили искусст­венно раздуть цены при помощи фиктивных покупателей и разглаш ения ложных цифр. Само собой разумеется, я отказался содействовать такому мошенничеству. Я убедил­ся, что почти все американские цены на картины известных мастеров, которые так изумляю т европейцев, мошеннически преувеличиваются и что вообще почти ни одна продажа не совершается без помощи таких махинаций...»

После возвращ ения из Америки Верещагин недолго жил в Париже. Через некоторое время, продав М аковскому свою дачу, мастерскую и земельный участок в Мезон-Лаф- фитте, Верещагин с Лидией Васильевной и ребенком окон­чательно переехал в М оскву.

Скоро состоялось новоселье в деревянном доме за С ер­пуховской заставой, на возвышенном месте, вблизи под­

296

московного села Нижние Котлы. Н ачался новый период б творчестве художника. Интерес к жизни простых, незамет­ных русских людей, желание быть ближе к родной при­роде, стремление изучать исторические достопримечатель­ности России не позволяли ему и здесь подолгу засижи­ваться в мастерской и около молодой супруги. Сначала он побывал в ближайших от М осквы старинных русских городах всего верхнего П оволжья, а весной собрался в Киев к Терещенке, с которым у него были давно близкие от­ношения.

НАД СЕДЫМ ДНЕПРОМК весне Верещагин успел обзавестись всем необходимым

по хозяйству на новом месте жительства и, спокойный за благополучие жены и ребенка, оставив дом под надзором хорошего работника и надежной прислуги, решил поехать на несколько дней .в Киев — подышать привольным днеп­ровским воздухом, посмотреть на киевскую старину, пови­дать людей, ценящих и любящих искусство.

В Киеве на вокзале Василия Васильевича встретили сахарозаводчик и собиратель картин Иван Николаевич Т е­рещенко, искусствовед Адриан Викторович Прахов и кол­лекционер всяческих древностей Богдан Иванович Ханенко. От вокзала все они на двух парах вороных, запряженных в блестящие лакированные кареты , рысцой поехали по бу­лыжной мостовой в центр города, к особняку Терещенки.

Пирамидальные тополя в окружении цветущих акаций ровными длинными рядами стояли вдоль холмистого буль­вара. По сторонам над тротуарами стройно возвыш ались пышные, густые каштаны. Ш умный Киев с множеством церквей и монастырей утопал в зелени садов. Н ад горо­дом — ни облачка, лишь чуть заметно струилась MapeBOMi солнечная кисея. В оздух был напоен запахами цветущей зелени. •

Терещенко сидел рядом с Верещагиным, слегка обняв его. Он был рад знаменитому гостю.

— М не бы сначала в гостиницу проехать, привести себя в порядок с дороги... — обратился Верещагин к И вану Николаевичу.

— Ни в коем случае! — возразил Терещенко и крепко обнял за могучие плечи гостя. — Едем ко мне — и ника­ких вам номеров и гостиниц. Вы — мой гость, и будьте любезны, живите у меня, сколько вам заблагорассудится.

29 Г

В моих палатах места хватит, а повара мои — мастера по изготовлению всяческих яств . Надеюсь, они вам угодят.

Верещагин согласился. Терещенко принял его и, после сытного и хмельного угощения, в первую очередь повел в свою галерею показывать приобретенные у известных ху­дожников картины. Т ут было много замечательных лес­ных пейзажей Ш ишкина, несколько произведений Репина и А йвазовского, работы передвижников и «академиков». Верещагин, не угож дая хозяину похвалами, молчаливо про­шел через несколько комнат, увешанных картинами в мас­сивных золоченых рамах. Но там , где висели работы Репи­на, он остановился и сказал :

— Вот этого я люблю больше всех остальных. Вели­кий талант! И з последних его вещей мне особенно нравят­с я «Запорож цы ». Видел я недавно в Петербурге. Хорошо картина написана...

— П р о д ает?— спросил Терещенко.— К аж ется , продал Т ретьякову.— Ох, уж этот Т ретьяков!..— Ничего, не обижайтесь на П авла Михайловича. Е с­

ли бы не было его, не было бы многих художников на Р у ­с и .— И Верещагин вернулся к Репину: — В его «З апорож ­цах», на мой взгл яд , есть не для каждого заметные недо­статки : весь характер картины — тарасо-бульбовский, если так можно вы разиться, а не строго исторический. Однако гляд я на его запорожцев, убеждаеш ься, что такие степные богатыри могли всегда оборонить матуш ку-Русь от наше­ствий султана. И где он такие натуры отыскал? Что ни лицо — то характер !.. Смотрел я эту группу запорожцев и, каж ется, слышал их острословье и задорный здоровый смех. И хотелось самому вмеш аться в их разговор и доба­вить несколько соленых слов в адрес султана турецкого... Н у, а где же у вас мои картины? П оказывайте, Иван Ми- колыч!..

— Они у меня на особом положении, — ответил Т ере­щенко. — К вашему приезду я приготовил специальную ве­рещагинскую экспозицию. Пройдем сюда...

Вслед за хозяином в светлый зал галереи вошли Ве­рещагин, Прахов и Хэненко. Солнце поднялось на самую полуденную высоту и сквозь стеклянную крыш у и потолок ровным светом падало на все четыре стены. Н а одной из них в центре висела картина «Победители», созданная Ве­рещагиным вскоре после русско-турецкой кампании 1877—

298

78 года. Э та картина, изображаю щ ая, по выражению С та ­сова, трагический маскарад, была одним из самых ценных сокровищ искусства среди других приобретений Терещенки.

— Знаете, Василий Васильевич, — не без удовольст­вия заговорил Терещенко: — ваши «Победители», — я бы назвал их просто мародеры, — чуть-чуть не наделали мне неприятностей. П роезжал как-то из Петербурга в Турцию турецкий посол со своей свитой. О т кого-то наслышался он о моей галерее и пожелал зайти сюда. Выпили кахетин­ского, пошли осматривать галерею. Долго он восторгался и не спешил, но как только дошел до ваших «мародеров», взглянул — и остолбенел: сразу, видимо, понял в чем суть. А потом, как ошпаренный, повернулся — и ну бежать. С ви­та за ним. Т ак , не простившись, и удрал !..

— П равда в нос ударила, не выдержал, — как бы вскользь, заметил Верещагин. — Здесь , в этой картине, — изнанка войны, одна из непривлекательных ее сторон. На поле боя лежат трупы русских солдат. Кто остался жив — тот отступил на другие рубежи. Среди трупов бродят тур ­ки-«победители» в роли грабителей. Они сбрасываю т с се­бя свои обноски, раздеваю т и разуваю т мертвецов, насме­хаются над павшими безымянными русскими героями. Я видел обезображенные турецкими мародерами трупы рус­ских солдат и видел взяты х в плен турок, переодевшихся в обмундирование, снятое ими с наших павших товарищей.

Подошли к другой картине — «Д ва ястреба», или «Б а­ш ибузуки», на которой были изображены два головореза, захваченных в плен нашими солдатами. Ханенко заинтере­совался — ужели и в самом деле Верещагин требовал пове­шения этих самых «двух ястребов»?

— Ничего дурного в этом факте не виж у, — ответил Верещагин. — Эти два изверга зверски уничтожали мирное население. Повесить -их следовало. Но генерал Струков не дал распоряжения повесить их. И тогда болгары сами искромсали этих баш ибузуков.

Верещагин осмотрел всю экспозицию своих картин и этюдов и одобрил их удачное размещение.

— В ижу, Иван Николаевич, что мои проданные вам картины находятся в надежных руках : сохраняются навеч­но и разрознены не будут. Галерея у вас замечательная. Обогащайте ее и впредь. Не жалейте денег. Народ скажет спасибо за труды и заботы по созданию картинной гале­реи в Киеве.

299

— Хотелось бы потягаться с Т ретьяковы м ,— сказал на это Т ерещ енко,— а что о народе, так ему еще — увы ! — далеко до понимания искусства.

— Плохо вы думаете о народе, — возразил Вереща­гин. — Если бы народ не понимал, то, вероятно, на мои выставки в России и за границей не приходили бы сотни тысяч посетителей. Т ретьяков это отлично знает. Не оби­жайтесь на мою прямоту, Иван Николаевич, я иначе не умею ни говорить, ни думать. С Т ретьяковы м вам не со­перничать. Вернее, можно соперничать, но вы равняться вам с Третьяковы м не удастся. Он уж е много успел сделать и, создавая картинную галерею, прежде всего думал и дум а­ет о народе. Это хорошо, что сама современная жизнь вы ­двинула такого собирателя в М оскве, в сердце России, в древней нашей столице. М ы , художники, очень любим Т ретьякова и почитаем за честь поместить свои труды в его галерее. Как-то Павел Михайлович, критикуя прави­тельственный и бюрократический П етербург с его интрига­ми, писал мне, что в будущем М осква будет иметь громад­ное значение как центр России. Разум еется, мы не дожи­вем до этого, но доживет бессмертный народ.

— Вы что-то, Василий Васильевич, в отношении наро­да возвышенно говорите, — вставил Прахов. — Однако на­хожу, что справедливо. Вот я зан ят постройкою в Киеве Владимирского собора, и, представьте себе, мне и худож ­никам приходится дум ать о вкусах народа.

— О соборе после, — оборвал Прахова Терещ енко,— послушаем нашего уважаемого гостя.

■— Слуш ать меня не всегда бывает интересно, — заме­тил Верещагин. — П онравится ли вам, Иван Николаевич, и вам, господин Ханенко, как известным коллекционерам, если я скаж у : поспешайте увеличивать, обогащать ваши ху­дожественные коллекции и поторопитесь сами подарить эти ценности городской управе для всеобщего доступного обо­зрения. Т ак будет благороднее, да и надежнее. Господа, я думаю, не за горами время, когда народ сам соберется со всей своей силой и окажется хозяином положения...

— Василии В асильевич !— с удивлением воскликнул Терещенко. — Или я вас не понимаю, или вы отчаянный революционер!..

Верещагин взглянул на хозяина и усмехнулся. Густые усы и широкая борода не могли скрыть его добродушной усмешки.

300

— Отчаянный революционер, — повторил он. — Вот так меня и Т ретьяков называет даж е в письмах, не остере­гаясь Третьего отделения. Но я далеко не революционер в прямом понимании этого слова. Но бы вая всюду, — на з а ­паде, на востоке, в Америке, — следя за литературой и по­литикой, предвижу надвигающиеся события. Убийство А лександра Второго — это незначительный эпизод в срав­нении с тем, что может произойти...

Терещенко почувствовал, что разговор становится опас­ным: «К ак бы этот Верещагин не наговорил еще чего лиш­него...» — и, чтоб художник умолк, перебил его, обращ аясь ко всем:

— Господа! По окончании осмотра моей галереи нам нужно договориться — как удобнее и лучше провести вре­мя нашему гостю.

— Д а , да, обязательно, — живо согласился Прахов. — Побывайте, Василий 'Васильевич, в соборе, посмотрите, как мы его украш аем. Т ам работают известные мастера ж и ­вописи.

— А потом не сегодня, так завтра надо съездить в при­городы, в Куреневку, на дачу «Кинь грусть», посмотреть на Киев и Приднепровье с высоких берегов, — предложил Терещенко. Ханенко поспешно добавил:

— Побывайте и у меня, Василий Васильевич, я вам по­каж у коллекцию икон и другие предметы далекой древ­ности. В Софийском соборе, в Печерской лавре и в пеще­рах вам надо побывать обязательно. Н а что ж е это похо­же, Василий Васильевич, вы весь мир исколесили, а Киева не знаете...

— Д а , плоховато знаю. Потому и приехал.—• Не хотите ли отдохнуть с дороги? — спросил хо­

зяин.— О тдыхать не привык, — отозвался Верещагин. —

Д л я меня лучший отдых — разъезды .Н а другой день Верещагин ходил с Праховым во вновь

построенный, но не вполне еще расписанный изнутри В ла­димирский собор Огромное здание с внешней стороны про­извело на Верещагина неопределенное впечатление. Он дол­го стоял посреди бульвара, рассматривал архитектурные формы этого храма, воздвигнутого в честь кн язя Влади­мира, и молча слуш ал пояснения А дриана Прахова.

— Я замечаю, Василий Васильевич, вы, гляд я на со­бор, чего-то не находите, или вам что-то каж ется лиш­

301

н и м ?— спрашивал Прахов и старался растолковать Вере­щагину причины смешения стилей, допущенные в архитек­туре собора. — Т ут , Василий Васильевич, с внешней сто­роны если рассматривать, то окажется не всё в порядке. Три архитектора-иноземца — Ш ром, Спарро и Беретти состав­ляли проект, оттого и получилась смешанность романского стиля с византийским и что-то неуловимое от древнерусских храмов. Но главное, и самое привлекательное, в соборе — это внутренняя роспись. О ней-то и хочу услыш ать ваше мнение.

Все двери и окна собора были раскрыты . З ап ах краски, спиртового лака, скипидара и клея распространялся во­круг. Прахов, уступая дорогу, пропустил вперед Вереща­гина. Они вошли под тяж елы е раскрашенные своды. Еще кое-где по углам стаяли лестничные клетки и леса. Виктор Михайлович Васнецов сидел в подвешенной под сводами дощатой коробке, подкраш ивая ресницы у богоматери. М и­хаил Александрович Врубель стоял на верху лестницы и, покуривая, дорисовывал орнаменты, состоявшие из цвети­стых лепестков водяных лилий и ландышей, чередовавших­ся с головками херувимов. Тихий Нестеров мечтательно, с большим вниманием углублял морщины на лице какого- то юродивого старца. Х удожники были увлечены своим де­лом и не заметили, как вошли Верещагин и Прахов.

— Здравствуйте, братья-художники! — возгласил В а­силий Васильевич. — Мой вам низкий поклон!..

— Добро пожаловать, добро пожаловать! — с высоты , окающим вятским говорком ответил на приветствие Васне­цов и стал спускаться. Прекратили работу и Врубель с Н е­стеровым. Только несколько учеников-подмастерьев, про­должая свое дело, украдкой поглядывали на художников.

— Всё разъезж аете, разъезж аете, Василий Васильевич, и когда успеваете столько работать? — заговорил Васнецов, крепко пожимая руку Верещагину. — Вот и в здешние кр ая наконец-то заглянули . — И, обращ аясь к Прахову, ск а ­з а л :— Адриан Викторович, поручили бы вы Верещагину работку. П усть бы он своей кистью оставил след на стенах собора.

— След, говорите, — усмехнулся Верещагин. — Н е люба моя кисть господу-богу... Вы, вероятно, слышали или читали в газетах о том, как в Вене на вы ставке мои кар ­тины на религиозные темы были сожжены кислотой с бла­гословения папы?

302

— К ак же, как же, слышали.Сухощ авый, с пронизывающими глазами Врубель, не

вмеш иваясь в разговор, стоял рядом с Нестеровым и, щ у­рясь, рассматривал издали на стенах и сводах свои орна­менты. Прахов не сводил глаз с Верещагина. Ему хотелось по выражению лица уловить его отношение к работам ху­дожников, к их фрескам и орнаментам. Верещагин сосре­доточенно огляделся и открыто вы сказал свое впечатление:

— Хорошо! Просто, строго, никакой аляповатой с у - сальности, никакой крикливости. Создан прекрасный па­мятник русской истории. Я буду рассматривать так, и толь­ко так . И мне каж ется, главное — это показать историю Руси. Адриан Викторович, может быть, я не прав, вам виднее, вы тут самый главный подрядчик в этом деле?..

Прахов в знак согласия молча кивнул головой.Д в а часа в сопутствии живописцев ходил по собору Ве­

рещ агин, останавливался против каждой значительной фре­ски, вы сказы вая похвалу художникам. Большая доля его восторгов доставалась Васнецову. Верещагину нравилось, что святые у Васнецова не заоблачные сущ ества, а земные люди, прошедшие тяжелую жизнь и вышедшие из всех ис­пытаний победителями. Нравилось и то, что больше и охот­нее всего художник изображает исторические лица. Т ут и Владимир-Красное Солнышко, крестивший Р усь ; тут и властная, с умным лицом княгиня О льга, водившая киев­лян на воинские подвиги; тут и отважные в битвах, отли­чившиеся в давние тяж елы е времена татарских нашествий русские к н я з ь я — Михаил Тверской, Михаил Черниговский, Андрей Боголюбский. А вот и летописец Нестор — первый историк Руси — задум ался над книгой событий. Красавец, русский витязь — А лександр Невский стоит с хоругвью в одной руке и с мечом в другой. И на лице его — отпечаток перенесенных бед и страданий и радость побед над лихи­ми врагами родины. В числе самоотверженных героев исто­рии Верещагин заприметил инока Алипия — одного из пер­вых русских живописцев. Вот он затворнически работает в келье: перед ним краски, кисти.

— И своего брата и предка не забыли показать, — пояс­нил Васнецов. Подойдя к фреске, изображающей юродиво­го Прокопия Устюжского, ои сказал :

—— Этого «святого» мы вот с Адрианом Викторовичем поместили сюда только как своего земляка. Возможно, ему тут и не место, но судите сами: Прахов — вологодский,

я — вятский, а Прокопий — устюжский, между нами со* сед. И кстати, весьма колоритная фигура, не хуж е любого из печерских отшельников. К ак видите, Василий Василье­вич, юродивый Прокопий изображен оборвышем, в тяж е­лых веригах, с клюкой подмышкой. Он склонил лохматую голову и скорбно плачет, ж алуется неведомому божеству на страшное бедствие, постигшее его Устюжский край. А вы читали его житие? — спросил Васнецов.

— Не припоминаю,— сознался Верещагин.— Бедствие, которое вы звало у него слёзы , это было

не что иное, как падение около Устю га Великого метеорита, рассыпавшегося каменным дождем. С точки зрения современ­ной науки — явление объяснимое, хотя и редкое. А пред­ставьте себе впечатление, произведенное падением метеори­та четыреста лет тому н азад !.. Говорят, что «несть проро­ка в отечестве своем», — продолжал Васнецов, — это не совсем так : устю жане в своего Прокопа влюблены до безу­м ия!.. Н а Пинеге и Мезени, и в Нижней Печоре многие се­веряне и по сей день протопопа А ввакум а превыше бога почитают. З а молением ко Х ристу так не обращаются со своими «докукам и», как к этому кумиру и легендарному упрямцу старообрядчества. О днажды ко мне в В ятку при­были посланники мезенских купцов: «И зобразите для нас протопопа А ввакум а на костре сожженна и на небеси во з­несшегося, за работу озолотим!..» — и предлагали мне ты ­сячу, мало — две! А я и говорю: — «А ввакум — расстрига и не причислен к лику святых, полиция и попы не позволят вам иметь его изображение». Мезенцы обиделись на такие мои слова и говорят: «А ввакум а мы чтим и знаем, он наш пророк и ходатай перед богом, а картину сожжения мы знали бы в каком убежище сберечь от чуждого гл аза» . — И была у меня мысль написать такую картину, да време­ни не хватило на А ввакум а. Потом разве, когда приосвобо- ж усь вот от этих соборных росписей...

— И надо написать, обязательно надо! — одобритель­но отозвался Верещагин. — А ввакум — личность н езауряд­ная. Он у вас получится гораздо, во сто крат лучше, неже­ли Н икита-пустосвят у Перова.

— Д а , согласен с вами. Перов в этом жанре спо­ткнулся...

К огда подошли к фреске «страшного суда» , Верещагин окинул ее быстрым понимающим взглядом , сказал :

— Столько я видел «страшных судов», что этот меня

304

уже не пугает. Обычное совмещение в одной картине одних и тех ж е моментов. Новое в этой фреске — что вместо при митивного, всеми и всю ду трактуемого страха, изображен тр аги зм и отчаяние грешников. Ф реска сделана вашим, Вик тор М ихайлович, почерком. Но, зная Врубеля, скаж у по со вести : у него «страшный суд» получился бы оригиналь нее. Особенно нижняя часть фрески, с сатаной и огненной геенной...

— В ы , пожалуй, правы, — согласился Васнецов. — Ми хайл А лександрович, конечно, отлично справился бы, но ду­ховенство не доверило ему никаких других работ, кроме ор­наментов.

— .Я почитаю за счастье делать хотя бы и немногое, рядом с таким волшебником живописи, каким является наш славны й Васнецов! — ответил Врубель, и его глаза вдруг вспыхнули необыкновенным блеском. — Мои эскизы, ничего общего не имеющие с традициями церковной живо­писи, т а к и останутся в альбомах. Не жалею ! Виктору М и ­хайловичу я не соперник. Р ад, очень рад, что он исполнил первейшую роль в оформлении этого исторического пам ят­ника. П о заслугам ему и честь...

— Э то очень хорошо, когда между художниками есть взаимное понимание, — одобрительно заметил Вереща­гин. — Поработано вами действительно на славу. — И слов но бы подводя итог осмотра, Верещагин сказал : — Есте ственно, шедевром среди этих всех фресок будет сочтена запрестольная васнецовская богоматерь. Будь такая рабо­та выполнена во времена И вана Грозного, он бы, не морг нув глазом , созвал церковный собор и заставил бы попов, протопопов и прочее духовенство причислить художника при ж изни к лику святы х !..

Васнецов тихо рассмеялся:— В вашей шутке, Василий Васильевич, есть немалая

доля инстины. Г розный весьма почтительно относился к живописцам. В его «С тоглаве», если мне не изменяет па­мять, в сорок третьей главе и в пояснениях к ней сказано, что живописцу подобает быть смирну, кротку, благоговей- ну, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не пья­нице, не убивцу, но хранить чистоту душевную и телесную со всяким опасением... О бразы господа, богоматери и не­бесных сил и пророков, и прочая, прочая — писать по по­добию, смотря на образ древних живописцев... то есть учитьец у Дионисия, А ндрея Рублева и Феофана Грека...

20 К. Ко»)Ичез 305

— Виктор Михайлович! Д а вы всем своим существом соответствуете этому пункту «С то глава !» — воскликнул В ру­бель.

—1 А вот я не советовал бы вам в храме курить, — строго заметил Васнецов. — Х отя запрет курения «С то ­главом» и не предусмотрен.

— Этим-то «недосмотром» я и пользуюсь, — посмеива­ясь и дымя папиросой, ответил Врубель.

Верещагин снова и снова, не сводя глаз, смотрел на бо­гоматерь и, обратившись к Васнецову, заговорил:

— В этой женщине с волевым и приятным лицом я вижу не трафаретную византийскую богородицу, а зам е­чательное олицетворение чистой женской нежности и ма­теринской любви. Я не верю в бога, к попам на исповедь не хожу, но на вашу, Виктор Михайлович, покорившую ме­ня «влады чицу» готов молиться. Но вместо этого, разре­шите за всю вашу прекрасную работу от чистого сердца в пояс поклониться вам ...-—-Отвесив Васнецову поясной по­клон, Верещагин выпрямился, обнял и расцеловал его...

Хорошо отдохнул и погостил у Терещенки Василий В а­сильевич в древнем Киеве. Везде и всюду бывали с ним то Терещенко, то Ханенко, а иногда Прахов и Васнецов. Be рещагин побывал в Софийском соборе, у гробницы Яро слава М удрого, основателя Ярославля на Волге. В Печер­ской лавре, в сумрачной старинной церковушке, куда одна ж ды привел его Терещенко, Верещагин поклонился могиле Ю рия Долгорукого, основоположника М осквы , и, обраща­ясь к Терещенко, сказал :

— Вот кому обязана своим зарождением наша перво­престольная столица. Не мешало бы нашим ваятелям поду­мать о памятнике ему. Антокольский мог бы справиться с этим делом?..

— Д а . Кто-кто, а Антокольский мог бы создать хоро­ший памятник основателю М осквы. Его Петр Первый и другие работы — превосходны.

— Но не в Антокольском суть и помеха, — безнадежно махнул рукой Верещагин. — «О тцы» города М осквы и не помышляют о таком памятнике. Увлечены прибылями, им не до исторических памятников.

После осмотра лавры Верещагин и Терещенко вошли в пещеры. Впереди, освещая мрачное подземелье свечкой, шел монах в скуфейке и длинной черной рясе, опоясанной ко­жаным ремнем. Монах гнусавил что-то из священного пи­

306

сания. Иногда он останавливался и при мерцающем огонь­ке свечи читал неразборчивые надписи на темных стенах, где в нишах лежали под покрывалами засохшие мумии схимников.

При выходе из пещер они протолкались через огром­ную толпу богомольцев, ожидавших своей очереди подивить­ся на подземные кельи «преподобных заступников». Вхо­дили не все сразу, не беспрерывной цепочкой, а группами человек по пятьдесят, через определенные промежутки вре­мени, ибо вход и выход заверш ались в одном узком прохо­де, где встречным разойтись невозможно. Побыв в пеще­рах, Верещагин и Терещенко выбрались на поверхность. Яркий солнечный свет ослепительно резнул им глаза.

— Н у вот, Василий Васильевич, и «п алаты » древних киевских иноков. К ак вам они приглянулись? — спросил Терещенко, садясь с Верещагиным на скамейку. Неподале­ку, в тени под деревьями, на зеленой примятой траве тол­пились паломники. Они пришли сюда из далеких захолу­стий.

— Конечно, пещеры — сооружение удивительное, — з а ­думчиво проговорил Верещагин. — Но я представляю се­бе тяж кую участь людей, когда-то населявших эти жуткие жилища.

Они сидели на скамеечке и, отдыхая, мирно беседова­ли. С квозь листву деревьев с высокого берега виднелся Днепр. В безветренную погоду он казался тихим, сере­бристо-седым. З а Днепром расстилались необозримые з а ­ливные луга , зеленели рощи и колыхались нивы. В при­днепровских зарослях, ниже лавры , звенели птичьи голоса. И над всем этим земным покоем в бирюзовой вышине ве­село искрилось палящее солнце.

Верещагин сдвинул на глаза край широкой соломенной шляпы и сказал :

— Умели ж е наши предки-славяне выбирать места для поселения! К ак здесь красиво вокруг!.. Где я только н еб ы ­вал, каких только природных красот ни нагляделся, а луч­ше, милей и краше матушки Руси не видел ничего на свете! Правы вологодские мужики, когда складной скороговор­кой определяют, что такое наша родина, матуш ка Русь. Л е­са наши дремучие, — говорят крестьяне, — реки могучие, луга цветистые, нивы золотистые, горы высокие, озёра глу­бокие. Люди у нас сметливые да приветливые. Конечно, семья не без урода, — грустна добавил он, — а в большой

семье — тем более. Есть люди, которые жить мешают чело­вечеству. Но их исправление зависит от общества, от госу­дарства, если то и другое будет построено на правильный лад...

— Вы это о ком намеками говорите, Василий Василье­вич?

— Какие там намеки! Посмотрите вокруг себя на этих оборванных, на этих калек, что с верой и упованием при­шли сюда. А какой им житейский прок от этой, впитан ной в них веками, веры ?..

Терещенко покосился на Верещагина и решил пере­вести разговор на другую тему. Помолчав немного, он з а ­говорил:

— Вам хорошо, Василий Васильевич, вы много езди те, много видите, а главное— ездите всюду не как празд ный зритель, а как деятельный человек. Вам многие зави ­дую т...

— Чему завидовать? — возразил Верещагин. — Я всю жизнь в долгах. Иногда так и каж ется, что не выпутаться из них. Д а что долги! Бываю т препятствия хуж е всяких долгов. Т р авля , преследования ни на шаг не покидают ме ня. Вы же знаете, что я был вынужден сжечь свои первые лучшие картины оттого только, что они были правдивы. В Вене, на выставке, усердные католики сожгли кислотой мои картины, потому что эти картины были, дескать, против ны богу. Т ам же иезуиты угрожали мне расправой. Я всю­ду ходил с заряженным револьвером. И всё-таки жизнь художника — интересная жизнь. Не жалую сь...

Верещагин помахал перед лицом шляпой, как веером, вытер с высокого гладкого лба крупные капли пота и хотел было продолжать разговор. Но помешали странники-по­прошайки. Н а соседней скамейке, под густой липой, сидел загорелый украинец с отвислыми усами. С ним были две дочери: одна из ни х— пятнадцатилетняя, с перевязанной ногой, другая — лет двадцати, бледная, изможденная.

— Подайте, Х риста ради, на обратный путь, — обра­тился украинец к Верещагину и Терещенке. Т е молча пе­реглянулись: мало п о дать— неудобно, много подать — от других нищих нескоро отвяжеш ься.

— Чьи, да откуда с а м и ? — спросил Терещенко у к р а ­инца.

— Недальние, — ответил тот певучим голосом. — М ы из-за Глухова, с сахарного заводу.

308

— Кто хозяин ваш ? — вмешался в разговор Василий Васильевич.

— Известно кто, сам Терещенко с сыновьями.— Т ак , так !.. Это ваши девицы?—■ Мои, чьи ж е больше! О дну вот чахотка заедает,

а эта, что у меня на руках, свекловицу на заводе на тач­ке возила-возила, да ногу и отдавила. Дохтуров нет, а смотритель поглядел и говорит: «У девки антонов огонь в ноге, смерть может случиться». Р аз антонов огонь, так кого же просить об исцелении как не преподобного Антония Печерского. Вот мы и приехали. В пещеры спускались, приложились... Что бог даст — не знаем...

Терещенко толкнул локтем в бок Верещагина, намере­ваясь встать и уйти. Однако тот, подав полтину украинцу, продолжал выспраш ивать:

— С каж и, дружок, а как вам живется у Терещенки на заводе? *

— Д а , что, родимый, хоть и сахар робим, а жизнь на­ша несладкая! Бьемся, бьемся, а толку никакого не видим. Монахи приходят, молению и терпению учат, а куда уж дальше терпеть!

— А вы своего хозяина знаете? Видели его когда-ни­будь?

— Нет, не доводилось видеть. У хозяина не мы одни. Мно-о-го у него заводов! И з нас все жилы вытянули его смотрители да приказчики. А хозяин — он как царь — в золоте зары лся. Живет он тут в Киеве, какое ему дело до наших бед да напастей. Дай бог, наш брат не век будет м у­читься...

—- Слышите, Иван Николаевич?— Слыш у, — отозвался Терещенко. — Всего тут можно

наслуш аться.— Д а , семья не без урода! — продолжал свою прерван­

ную мысль Верещагин. — Неблагодарное богатство создает не только уродливые стороны народного бытия, но и роет себе ям у, вооружая против себя народ. Нередко теперь это приходится слышать.

Терещенко поднялся со скамейки, достал из кармана ж и ­лета двадцатипятирублевую бум аж ку и сунул в протянутую руку просителя.

— Ой, как много! — изумился украинец. — Не могу столько брать... Много...

— Берите, берите, пригодится. С Терещенки можно и

.да

больше, — сказал Верещагин и тоже встал. Они пошли ми­мо монастырских торговых палаток и \откон. Украинец долго смотрел им вслед и удивленно качал головой. А со 'Стороны неслись выкрики торгующих монахов:

— Крестики печерские, крестики афонские!..— А вот кому поминальнички...— Л ампадки , лампадочки!..— Купите, господин хороший, житие всех печерских

угодников! Только двадцать копеек!..— Кучер! Вези до Крещ атика, — распорядился Тере­

щенко и уселся рядом с Верещагиным в тарантас.— Подачками делу не помочь, — не унимался Верещ а­

гин и в пути. — Н ужны радикальные меры. А какие! — если мы не придумаем, — сам народ подскажет.

Терещенко вытирал шелковым платком обильный пот с одутловатого загорелого лица и ворчал:

— М еры, меры... З а всеми не уследишь. Испортил мне настроение этот мужик. Д а и вы тоже, Василий Василье­вич, зачем было с ним заводить разговор? Д а еще и фами­лию мою назвали !..

— П усть знает своего благодетеля, — посмеивался Ве­рещагин. — П усть запоминает.

— По простоте своей душевной он молится теперь за мое здоровье, — с деланным спокойствием заметил Тере­щенко.

— Н е т ,— весело проговорил Верещагин. — Я так ина­че думаю об этом бедняке. Смял он ваш у кредитку, зас у ­нул в кисет с табаком и, наверно, сказал себе о нас с в а ­ми: «Ц е гарно посчастливило! Нехай, с паршивой овцы шерсти к л о к — и то добре!»

Кучер подвез их к парадному крыльцу особняка, окру­женного пирамидальными тополями. Н а фронтоне дома Ве­рещагин сейчас впервые приметил барельеф с изображени­ем львиной лапы, зажавш ей три обильных колоса.

— Что это значит, Иван Николаевич?— Наш семейный герб. От царя пришло дозволение

всем нам, Терещенкам, и всему роду нашему считаться дво­рянами.

— Вас это утеш ает?— Безусловно! Титло дворянина всё еще имеет свой вес

в обществе.— Ерунда, Иван Николаевич! Я никогда не цеплялся

за дворянское звание и мог бы вам это титло продать за

31 0

три копейки. З ато независимость художника не уступил бы. ни за какие миллионы. Н у что ж , чем бы дитя ни те­шилось, лишь бы художников не обижало.

— Не обижу, батенька, не обижу! Против Третьякова втридорога буду платить.

— У П авла Михайловича, верно, иногда низка цена, но художники всегда предпочитают его галерею, —■ возразил Верещагин. — Т ретьяковка загремит на весь мир, это нын­че даж е слепые видят...

Еще несколько дней гостил Верещагин у Терещенки, и когда сам хозяин был зан ят подсчетами барышей и де­ловыми разъездами по городу, он сидел за книгами в его библиотеке.

О днажды Прахов привез Верещагина к Богдану Х а- ненке, человеку богатому и одержимому страстью приоб­ретать редкие вещи. Действительно, у Ханенки было на что подивиться. В его большой квартире, как и у Терещенки, создавался домашний музей. П равда, здесь не было картин передвижников, ни более ранних полотен русской живопи­си. Ханенко собирал иконы древнерусского письма, ста ринную утварь, вышивки -■- изделия кустарей, резьбу по дереву и кости, а такж е монеты всех стран и времен. Вере­щагин посмотрел на всё это, и потом посоветовал Ханенкс не загромождать свою квартиру, не делать из этого, как он вы разился, домашнюю «классическую плюшкиниаду», а по­дарить целиком всё собранное А кадемии наук. Ханенко не обиделся на это предложение, сказал , что он и сам давно подумывает о передаче всех ценных древностей, но, во-пер­вых, не знает еще кому их передать, а во-вторых — проте­стует жена, не менее страстная коллекционерка, которая, приобретая тайком от него, уж е много раз наж глась на по купках фальшивых древностей.

— Д а , это дело такое, — понимающе сказал П рахов.— Н арваться на подделки нетрудно, а купить вещь подлин­ную — для этого нужен острый глаз и тонкое чутье.

— Я тоже пробовал было зан яться этим делом, — зам е­тил Верещагин, — и частенько приобретал поддельные «уни­кумы ». Н о бывают и иные случаи, можно сказать — проти­воположные. Я знал одного старьевщ ика из Вологды, ко­торый ходил по квартирам , скупал всякий хлам, а затем сбывал его на толкучке. О днажды у какой-то старуш ки он купил игрушку — модель корабля. Этот кораблик под па­русами ребятишки часто спускали на задворках в речонку

■311

Золотуху. Ребятишки подросли, кораблик не понадобился. Вот бабка и махнула его старьевщ ику за четыре рубля. Старьевщ ик очень обрадовался, когда с одного такого гос­подина, вроде вас, Богдан Иванович, взял за кораблик во­семь рублей. А господин этот, видать, не из глупых, при­вез вещь в Петербург и там, в А кадемии, определили точ­но, что это не что иное, как модель корабля, собственноруч­но сделанная самим Петром Первым. М еж ду прочим, Петр, бы вая в Вологде, подарил эту модель своей любовнице — вдове какого-то голландского лабазника. И вот в Петер­бурге кораблик оценили в десять тысяч рублей. Когда об этом узнал тот вологодский скряга-старьевщ ик, то сразу лишился язы ка , теперь он заикается, невозможно понять, о чем говорит, одно лишь слово «ко-ра-блик» выговаривает ясно по складам. Вот какие бывают случаи...

После посещения Верещагиным квартиры Ханенки по­следний воспользовался советом художника и все свои цен­ности передал в Академию наук.

Перед отъездом из Киева в М оскву Верещагин с ком­панией киевских приятелей на рысаках, взяты х у Терещен ки, катался по городу, по торговому купеческому Подолу, по сугорьям пригородной Куреневки, где низкие белые ха­ты тонули в зелени груш и акаций, где словно снегопад осыпался яблоневый и вишневый цвет на гряды , засаж ен­ные дынями, клубникой и всякими овощами, буйно расту­щими на украинской плодородной земле.

В светлые летние сумерки Верещагин ходил по В лади­мирской горке и прощальным взглядом окидывал серебри­стый Днепр, струивш ийся внизу под зеленой кручей. Где- то играла м узы ка, слышались песни. Бронзовый князь В ла­димир, возвыш аясь над городом и Днепром, стоял на ч у­гунном восьмигранном постаменте, похожем на часовню: взор Владимира направлен на восток — там простиралась необозримая равнина левобережья. Быть может, на месте кн язя вот так же стоял древний бог киевлян — деревянный Перун, впоследствии утопленный в Днепре с камнем на шее.

Л ю буясь панорамой города и дум ая о далеком прошлом здешних исторических мест, Василий Васильевич мысленно упрекнул себя в том, что мало еще он в своих скитаниях изучил родную Русь. Е му не хотелось расставаться с этим чудесным городом — колыбелью отчизны. Прахов упраш и­вал его еще погостить в Киеве или приехать снова на онг-

312

крытие памятника Богдану Хмельницкому. Но непоседли­вый, всегда стремящ ийся к новым путям и дорогам, Вере­щагин торопился в М оскву и в подмосковное село Котльи где ж дала его начатая работа над циклом картин об Оте­чественной войне 1812 года.

ВОЛОГОДСКИЕ ТИПЫРазъездам и и разными делами, дававшими огромные

прибыли, Терещенко так был занят, что не находил вре­мени вести переписку с Верещагиным. Нередко ведением деловой корреспонденции занималась супруга Терещенки — Е лизавета М ихайловна. С ней в переписку вступал иногда и Верещагин.

В первых числах ян варя 1893 года он писал:«Ж иву в богоспасаемой Вологде, Е лизавета М ихайлов­

на, и так как еще ничего не сделал, то глаз никуда не к а ­ж у , занимаюсь... Д ум аю , что нынешней зимою попаду на самый Север и поселюсь там на несколько месяцев. Х оро­шо на Севере, спокойно, пахнет стариною, и люди здесь истые, крепкие... Весь город обсажен березами. Дома почти все деревянные, извозчики возят за гривенник. Н а улицах не бранятся, не ссорятся, говорят степенно, певуче, на «о», не без северной прелести. В окрестностях кое-где есть де­ревянные церкви, собираюсь там побывать. По узким зим ­ним дорогам ездят гуськом. Ш апки-треухи, шубы мехом кверху, подшитые валенки и лыжи за собой на веревоч­ке, — это ли не стар ая Р усь !..»

В ту зиму Василий Васильевич работал и отдыхал в Во­логде и ее окрестностях. По укатанным снежным дорогам нередко вы езж ал он з а город. Побывал под Вологдой в П рилуках, побывал у Спаса-Каменного на Кубенском озере. Всю ду среди вологжан Верещагин искал и находил инте­ресных людей, писал с них портреты. Во время работы, р азговаривая с простыми, прожившими большую и нелег­кую жизнь людьми, он собирал этнографические материа­лы. Автобиографические рассказы нескольких вологжан, охотно позировавших художнику, в скором времени были изданы Верещагиным отдельной книжкой, с иллюстрациями и портретами его работы.

О днажды в Вологде Верещагин отправился на базарную толкучку и в огромной толпе -праздно шатающихся волог-

313

жан приметил старца — с предлинной седой бородой, спу­скавшейся до пояса, с волосами, закрывающими воротник из собачьего меха. Лицо старца было покрыто глубокими морщинами, седые брови срослись над переносицей. Он был похож не то на сказочного колдуна, не то на отшельника. Но поскольку старец отпускал не подходящие для монаше­ского чина словечки, Верещагин решил, что этот человек благообразный только внешне. И, видимо, он прожил жизнь, о которой есть смысл послушать, тем более неплохо бы н а­рисовать такую неповторимую физиономию. Х удожник стал со стороны наблюдать за старцем, прислуш иваться к его речи и вскоре пригласил к себе для беседы на Екатеринин­скую улицу в дом купчихи Александровой. '

— А какая тебе, господин хороший, корысть со мной разговоры р азго вар и вать?— спросил старик Верещаги на. — Я уж как-никак свое доживаю, и удовольствие одно осталось— средь людей потолкаться, выпить на даровщ ин­ку, — деньга — она не всегда водится. Допреж ни в чем себе отказу не делал, когда руки были золотые, а теперь вся доброта прошлая только в памяти и осталась...

— Т ы , дед, посидишь со мной час-другой, можешь р уб ­левку заработать, а на рублевку, сам знаешь, можешь к у ­пить хоть пуд муки, хоть четыре сороковки водки.

— Занятно ! — отозвался старец на столь неожидан­ное предложение. — А чего ты, господин хороший, с меня на рубль выпросишь? У меня только кожа да костьё и оста­лись, да лик такой, что малы дети пугаю тся.

— Вот я лик-то твой и хотел бы нарисовать.— А га ! Значит, вы к художествам страсть имеете?

Т ак, так ... Это дело нам было тоже с р у к и !— оживился старик и спросил :— К акая ваша фамилия, может наслы ­шаны м ы ?..

— Верещагин.— Василий Васильевич?— Д а , я самый.Старик раскрыл глаза, посмотрел внимательно на х у ­

дожника и низко ему поклонился:— Вашей светлости, Василий Васильевич. К ак же, как

же, всякий просвещенный человек вас знает. В газетках про вас читывал, а в Петербурге у Цепного моста даж е на в а ­шей вы ставке бы вал !.. Вы тогда помоложе намного были, да и я не таким чучелом вы глядел ... К вам , говорите, на Екатерининскую? Пожалуй, схожу. В рубле нуж ду имею.

314

что тут грех таить! Нынче рубли у меня под ногами не валяю тся...

Опираясь на длинный суковатый вересовый посох, ста­рик топал подшитыми валенками по дощатому тротуару, идя за Верещагиным. В деревянном крашеном домике, в комнате, сплошь уставленной кадками с неувядающими цве­тами, временно жил Верещагин у вдовы, купчихи А л ек­сандровой.

— Н у, снимай свой армяк, садись как тебе удобнее, не стесняй себя движениями. А главное — рассказывай, чтоб не было скучно ни тебе, ни мне, — предложил Вере щагин и приготовился рисовать старца. Т от не спеша ски­нул с себя армяк, достал из кармана изогнувшийся рого­вой гребень и тщательно расчесал бороду, отчего она ста ­ла похожа на развернутый пучок льна-долгунца.

— К ак у вас жар^о натоплено! Хозяю ш ка, видно, дро- вец не жалеет.

Х озяйка как раз вы глянула из-за занавески и, всплес нув руками, заголосила:

— Н у, Василий Васильевич, где ты это Ф едьку-то Не мирова подхватил?

— А вы его знаете?— К ак же, вся Вологда его знает! Не смотри, что п у­

галом смотрит, в армячишке похаживает и борода будто у пророка, а поработал он за свой век — дай, Господи, так каж дом у! Мне прежде всю мягкую мебель так починил, что лучше новой стала. А вы поспрашивайте его, Василий Васильевич, и богомаз он всем известный. Не смотри, что косо повязан...

Старец Немиров от такого отзы ва просиял, глаза его заискрились смехом.

— Что верно, то верно, — сказал он. — Немирова и в Питере многие знают. А Вологда — что за город? Н а­сквозь вся просвечивает, как тут не знать !.. Вы меня к а ­рандашиком, а не кистью ? Красочкой-то лучше бы. Ш ут ка ли — сам Верещагин! Посчастливило! А рублик-то вы всё-таки не забудьте!

— Д а , да, могу даж е вперед уплатить, — и Верещагин отдал ему серебряный рубль.

— Благодарствую ! Делайте со мной, что хотите.Старик упрочился на скамейке, уставивш ись глазами в

большой киот, сверкавший сусальной позолотой.— Рисуйте, Василь Васильевич, и карандашиком. Т ак-

315

то и мне меньше задержки будет. Вас интересует мое житье- бы тье? М огу поведать. Жил-грешил, людей смешил, одна­ко вреда никому не делал, а польза и от нас была. Ф ам и ­лия наша известна —■ Немировы, а по имени и отчеству — Ф едор Викторович, природный мещанин вологодский. По­койный отец мастак был иконостасы делать — тем и кор­мились. И зувер был, царство ему небесное! Как-то за воро­ванные стручки гороха заж ал меня между ног и так роз­гами отходил, что с двух концов из меня кровь пошла. По­сле той «битвы » я проклятущего гороха в рот никогда не беру, и вкуса не знаю...

Василий Васильевич рисовал его, улыбался и думал: «Хороший рассказчик! И почему бы писателям не писать о таких лю дях? Раскрой его жизнь — получится книга! Ин­тересная, жизненная, правдивая — лучше всякого француз­ского романа, которыми на досуге зачитывается хозяйка здешнего дома...»

Ф едор Немиров продолжал степенно и важно рассказы ­вать о том, как в молодые свои годы он дрался с семина- ристами-кутейниками на льду реки Вологды, как ходил на кулачные бои, как однажды выдергивал он из жеребячьего хвоста волос для смычка и чуть не был убит, — вот как конь лягн ул !..

— Н у, это всё ладно, хорошо, а ты , Ф едор, расскажи, где учился по живописной части и работать по мебели?

— Это само собой, Василий Васильевич, будет сказано. Был такой Борис Егорович Монахов, у него учился рисовать. Семь месяцев вырисовывал только зеницы ока. З а краски не брался. А так , бывало, и краски тер на плите, всякие коле­ры мог готовить — не придерешься! Нонче карандашей сколько хочешь, а раньше их жалели. Бывало, выстрожешь лучинку, в мокрой тряпке обожгешь ее на огне, — получает­ся крепкий уголек: сидишь и пишешь. Потом дело до­ш ло— полностью человека вырисовывал; труднее всего го­лые зады давались, — не пишется да и только! Д а это и ни к чему было. Богов писал больше всего киноварью, на папертях. С тал понимать — работенка моя не худая, жить и от нее можно. Поехал в Питер доучиваться. Д ва моих п р и ятеля— Тюрин Платонко да Ягодников Олёха — те до академиков достукались, а я , Василий Васильевич, не тем путем пошел. Питер ведь он — шальной город. О пять же рожа у меня в молодости была недурная. Полюбился од­ной поповой дочке, дальше —■ больше, стыдно и говорить —

316

два робёнка ср азу народилось. Это помешало. Выпивка то ­же губи^ нашего брата. Пил хоша немного, сам о себе по­печительство имел, меру знал, но по женской части грехо­водничал; от вас, может быть, и скрыл бы, но от бога не скроешь. К аял ся на духу не раз. Помалевал я там в церк­вах немало. Потом потянуло в Вологду. Т ут в семи верстах, в Закрыш кине, у барина А хматова прислужником был. Стены ему колерами крыл, потолок, как небо, звездочками расписывал. Д а оказалось всё это барину не впрок. Про­дулся весь в карты дурак, потом сам по питейным ходил, рюмашечки на даровщинку стрелял. Бывало, и я его уго ­щал, как нищего. Вот что нынче с барами содеялось! Р а з ­ве так можно ж и ть? Т ака я уж , видно, участь : легко до­ставалось, легко и проживалось. Нынче многие на мотов­стве прогорели... Что это, у вас мой лик уж е к концу под­ходит? Д озвольте полюбоваться?

Верещагин подал ему набросок.— Ой, как у вас скоро вы ходят! — Немиров посмотрел

на рисунок, в зеркало на себя поглядел. — Староват Ф е- дюша стал, староват! И что те леший оброс! Больше таких не сыщешь. Еще складочек на лице поприбавить — и пат- рет готов. Бороденка хороша— волосинка к волоску. Н а бо­роду, бывало, и по Невскому иду — все заглядывались.

Немиров долго еще сидел и рассказы вал про свою жизнь. А когда вышел на Екатерининскую, встретил ни- щенку-побирушку, заворчал:

— Чего ты, карга старая, бродишь, крошечки соби­раешь! Т ут вот на углу , в доме у купчихи Александровой, живет один чудак-живописец. Полюбишься ему — патрет с тебя срисует. Только, смотри, старбень, меньше целкового серебром с него не бери, не продешеви, и цеяу не сбивай. Сам Верещагин! Д а где тебе его знать! Не твоего ума дело. Иди, ступай! А я думаю к нему завтра одного сапожника- чеботаря подослать. Враль страшный, тот уж приглянется. А может, и тебя приголубит. Требуй рубль — и никаких!..

Верещагин приткнул портрет Немирова булавками к стенке и прилег на диван отдохнуть с книгой в руках. Т оль­ко он раскрыл «О б искусстве и художниках размышления отшельника любителя изящного, изданные Л . Тиком», и не успел еще углубиться в чтение главы о всеобщности, терпимости и любви к ближнему в искусстве, как дверь раскрылась и, ш аркая берестяными лаптями по крашеному полу, вошла древняя старуха,, с головой, склоненной на

317

правое плечо. Лицо дряблое, серое, как перепеченная кар­тофелина. Перекрестившись, певучим голосом, без стона, за единый дух она произнесла:

— Отец небесный, батюшка, не лиши меня, А кули- нушку, небесного царствия своего, подай, добрый чело­век, несчастной старухе Х риста ради на пропитание, да избавит тебя святая троица, мать-троеручица, неопали­мая купина от всяких бед и зол — глагол на тебя лжу- щих, и деткам твоим доброго здоровьица, ума-разума и сча- стья-талану по самые уши, подай-то, господи, получить желанное без удержи и отказу...

Василий Васильевич отложил на стол книгу, засм еяв­шись, поднялся с дивана и с удивлением посмотрел' на ни- щенку-попрошайку:

— Ох, и горазда ты , бабка> просить! Х о ш ь— подашь и не хошь — не откажешь. Чего тебе — милостынку или копейку подать?

- - Рублик, дитятко, рублик. Т ак сказано — меньше не брать.

— Кем сказано?— Д а этот, кудлаты й плут, обучил рублик просить.— Т ак ты, бабка, с плута и проси. А разве и в самом

деле нарисовать тебя. Т акие экземпляры только в Вологде и встретишь...

Верещагин не пожалел рубля, усадил старуху на ска мейку, на которой только что позировал ему Немиров. А ку- лина смиренно уселась и по-детски стала лю боваться на поданный ей рублик. Н е сразу заметила она, что добрый и богатый человек начал писать с нее портрет, и не каран­дашом, а красками из тюбиков, которые показались ей было конфетками. Она сидела перед художником и думала, что тароватый, добрый человек побалует ее конфеточкой, полакомит. Но художник присматривался к ней и, меняя кисти, торопился, пока не стемнело, написать этюд. Только однажды он подошел к ней и поправил свисавшие уголки головного платка, похожие на заячьи уши.

— Д а ты что, батюшка, и в самделе меня списыва ешь? Д а я святая , что ли! Ведь только угодников малюют да богатых сродственников перед смертью.

— Ничего, бабка, сиди, терпи. Р аз начал, так напишу и тебя.

— Потерплю, родименькой, давно у меня в руках руб лика-то не бывало. К уды его и девать не знаю. В карман *

318

сунуть — потеряется. О тдам-ко его Спасу-обыденному, пусть там староста запишет меня заж иво на поминовение. Ведь всё равно, родименькой, умирать придется. Вот и ты , ба­тюшка, крепыш крепышом, а смерть — она валит всякого, только подвернись!

— Н асчет меня, бабка, не каркай. У меня дела много, умирать некогда.

— И всем, дитятко, некогда. Потому не сразу и уми­рают все, а по очереди. Про меня, поди-ка, на том светс забыли... Не то с фонарями ищут по всем закоулкам .

— В раю или в аду, бабка?— Чего?

Д а ищут с фонарями-то тебя?— Т ам и тут , родненькой. Малюй, батюшка, малюйг

не торопись. А вось кто и посмотрит на твое малевание. Вен­чик вокруг головушки не делай, это без божья соизволения нельзя, голубчик миленькой... Д а ты что это, доброй чело век, над старухой усмехаеш ься? Н ельзя, родименькой, ан дели господни всё видят. Грешно над убогими насмехаться... Я, батюшка, хоть и стара и ряба, а божья раба... М еня и смерть никак не берет. Когда под тридцать годов мне бы ­ло, барин до петли довел измывательством. Вешалась, греш­ная... на сарае к перекладине чересседельник приладила и головушку в петлю просунула. Сама на себя смерть накли кала. А она, смёртынька, от меня прочь да дальше. Черес­седельник-то прелый попался, оборвался. Вот стали меня люди бездыханную в чувство приводить, а я их никого не виж у, только и виж у, родименькой, с правой рученьки от меня — андель господень с крылыш ками белыми и платьицо на нем бархатное, розовое, золотыми крестиками вышито и лапоточки лаковые со скрипом на ножках. И держит он блюдечко в руках (д л я моей душеньки припас), и сам слё­зы проливает, и от тех слёз дух исходит сладостный, как от дорогого мыла... А как глянула я на леву сторону, стоит бес мохнатый, да и приплясывает и зубы скалит, и иэ пасти огонь горящий исходит... Т ож е за моей душенькой он тут как тут, сатана несчастный!.. Только я очухалась, — добрые люди дыханье мне вернули, отводились, — гляж у, а бес окаянный в преисподнюю провалился, и андель гос­подень крылышками помахал и весь растаял, как сахарной. Вот, батюшка, какое видение мне было!..

— С тара, а врать горазда.— Чего, родименькой? Я н^ расслышала...

319

— Рассказы вай , рассказы вай , бабка. Я слушаю.— Д а нечего больше. Ничегошеньки не знаю. Всю жизнь

прожила неученая.— Сколько лет тебе, А кулина?— Сбилась со счету — не то девяносто шесть, не то

сто без году.— Многонько! А помнишь, как с французом воевали?— Помню, как же, родименькой, помню! О т нас из-

под Вологды многих угнали в ту пору воевать. И как М о­сква горела — я слыхала. Сто возов, а то и больше всякого добра-богачества из Московского Кремля привезли за Во­логду в монастырь Прилуцкий, за стены спрятали. Досю- да-то далеко французу было тянуться. Д а и ж ару ему дали скорехонько, а то бы и до нас, басурман, дошел. М ы и то в лесу ям нарыли, прятаться приготовились. Не допустила царица небесная. Я в ту пору молоденька была, хоть и некрасива. М олоденьку-то меня бары-помещики три раза из рук в руки перепродавали. Ой, батюшка-кормилец, и по­работала этими рученьками на своем веку! Не грешно те- перя и божьей милостыней докормиться. Поделала бы че­го, да невмоготу. Горести приняла — один М икола-угодник знает сколько: голодна, холодна, боса и раздета — всяко- всякоськи находилась. А ты , голубчик, всё слушаешь, сл у­шаешь, да пишешь экую старуху... Зам уж ем тоже ж и ва­ла. М уж несговорной был, не тем будь помянут... Н апьет­ся — хлесть да хлесть по чему попало, а я, батюшка, и с копыльев долой. М ужики под Вологдой все больно дерут­ся . И баб, и промеж себя. Без драк ж итья нет, кажинный праздник после обедни, батюшка... Помещик тоже бил, чуть не утороплюсь в чем, собак своих пальцем не трогал, а мне} попадало. Прости его, господи, на том свете! И по монасты- рям-то я маливалась, потому и живу долго. Ч ужого чьего- то веку прихватила. Д ва р аза под лед на самую глубину падала, да ж ива осталась, — ничто не брало. Сейчас кости все перетряслись, рученьки только корзину с кусочками и держ ат, и глухота, и глаза не те стали. Прости меня, гос­поди, греховодницу, не в суд и не в осуждение говорю про то, батюшка! Ко всему привыкла. Лето придет — ягодками да колосьями прокормлюсь, зубы не по годам целехоньки, всё поедом ем, на брюхо не жалую сь, всё перемелет. Чаю го­рячего досыта напиться не могу. А не грех ли? Д ева М а ­рия сроду чаю -сахару не знала...

В соседней комнате за дощатой перегородкой, за плю­

320

шевой с кистями занавеской хозяйка-купчиха звенела чай­ной посудой. Было слышно, как заманчиво попискивал го­рячий самовар. В доме пахло легким угарцем. Не о тказа­лась бы А кулина чайку попить, да сама знает — не велика гостья! Кому-то нужна такая за стол!

Х озяй ка снова заглян ула в комнату Василия Василье­вича и громко, раскатисто захохотала, отчего на щеках у ней образовались глубокие розовые ямочки.

— И как вам , Василий Васильевич, охота слуш ать вся ­кую нищенку, да еще рисовать такую ?

— Д л я потомства пригодится, — отозвался Верещагин, не отрываясь от дела.

— Ш ли бы ко мне в комнату на чашку чая, — предло­жила хозяйка.

— Покорно благодарю, не хочу. Вы лучше вот мою бла­гочестивую клиентку попотчуйте, не откажется.

— Не откажусь, матуш ка, не откажусь, кормилица. По­догрелась бы чайком-то. И не обопью, и не объем. Хлебец есть свой, а сахарок, подай тебе, господи, за доброту твою, могу и без сахарку чашечек шестеринку выпить, пью и по десять, только с сахарком...

А кулине поставили на кухне ведерный самовар, и пока она его одолевала, Верещагин уж е по памяти дописал с нее портрет. Позднее, в цикле своих вологодских работ, он з а ­нес портрет А кулины в каталог с пояснением: «С таруханищенка, 96 лет — олицетворение восьмидесятипятилетних непрерывных страданий. Хорошо помнит француза 1812 года».

В ту студеную вологодскую зиму, забывш ись от многих и продолжительных заграничных поездок, Верещагин ра ботал с упоением. Вологда ему была близкой, родной. Д ед и все предки Верещагиных происходили из Вологды. Но теперь барские особняки в окрестностях Вологды понемно­гу приходили в запустение, особенно в зимнюю пору, ко г­да господа-помещики ютились в Петербурге или ездили на последние сбережения за границу.

В Вологде Верещагину нашлось работы немало. П равда, здесь он не создал крупных законченных картин, но этю ­дов, весьма удачных по выполнению и самобытному воло­годскому содержанию, художником было написано много. И чаще всего Верещагин писал портреты-этюды рядовых, ни­чем не примечательных своих земляков.

Цикл этюдов пополнялся с каж ды м днем. В их числе

21 К, Коничев 321

были ti «М олодая м астер и ц а»— иодлниха-ьолш'жаика. работавшая за пятачок в день; и типичный зырянин-коми, весь от головы до пят одетый в звериные меха, приехав­ший в Вологду поторговать рябчиками и беличьими ш кур­ками. Т ут был и монах Варнава — хитроглазый ловелас, умелец собирать богатые подаяния, пожинать там , где не сеяно, и досуги свои тративший не на моление, а на р уко ­делие. Был тут и солдат — пухлощекий Егорка, битый и тертый на царской службе, и старый блюдолиз-дворецкий видавший со всех сторон барскую жизнь, пользовавшийся доверием и всю свою жизнь по мелочам обманывавший благодетелей. Он всей своей внешностью и повадками на­поминал некрасовского дворового человека, который был счастлив тем, что имел дворянскую болезнь — подагру и не без хвастовства о себе заявлял :

З а стулом у светлейшегоУ князя Ш ереметьеваЯ сорок лет стоял.С французским лучшим трюфелемТарелки я лизал...

И многие верещагинские незамечательные земляки напоми­нали персонажей из поэмы «К ому на Руси жить хорошо». Не подражая поэту, не явл яясь иллюстратором его зам еча­тельной поэмы, быть может и сам того не подозревая, Ве­рещагин зарисовал в альбомах ряд типичных тружеников вологодской деревни, кровно близких галерее увековечен­ных Некрасовым крестьян пореформенной и по-прежнему з а ­битой Руси.

В часы досуга художник рассматривал этюды и закон­ченные портреты вологодских земляков. Грусть и тоска одо­левали его, и как-то невольно срывались с язы ка стихи п о эта— певца народного горя:

...В минуты уныния, о родина-мать!Я мыслью вперед улетаю.Еще суждено тебе много страдать, .Но ты не погибнешь, я знак»..,

В Е РЕ Щ А ГИ Н И КИ ВШ ЕН КО

Бывая в далеких теплых странах — в Европе, А зии н Америке, Верещагин отвык от северных русских морозов. В Вологодчине холода стояли под сорок и за сорок гра­

322

дусов. Волки настолько проголодались и обнаглели, что ходили стаями в дневную пору по деревням, а по ночам даж е загляды вали на окраины города, искали себе какой- нибудь подходящей добычи. В далекую деревенскую глушь, за Кадников, за Т отьму и в другие места Вологодчины со­бирался съездить Верещагин, чтобы посмотреть на старину древнерусскую, послушать сказок и песен народных, купить кое-что из кустарных устю жских изделий, собрать круж ев и вышивок, но так и не решился из-за холодов и глубоких снегов поехать в глухомань. Н адум ал он тогда побывать на вологодском и архангельском Севере весной этого года, проехать по Сухоне-реке, по Северной Двине, а если будет время — добраться по Белому морю до Соловков. Х оте­лось, наконец, своими глазами увидеть родные русские края. Но одному, как иногда прежде, путеш ествовать теперь бы ­ло неудобно. Л идия Васильевна частенько в письмах вы го­варивала ему, что быть хорошим художником не значит быть плохим семьянином. Годы приближаются к старости, за полсотни перевалило, пора быть повнимательней к жене и ребенку...

«О на, по-своему, п р ав а ,— рассуж дал В ерещ агин.— По­чему бы и ей не прокатиться со мной по нашему русскому С еверу? Почему бы не взять нам с собой и ребенка? Т оль­ко надо путеш ествовать не спеша, чтобы как можно больше увидеть, услыш ать, записать и зарисовать. Х удож нику по­ложена быть немножко писателем и этнографом. Надо по­ехать на своем суденыш ке со всеми возможными удобства­ми, соорудить небольшую барочку-яхту и плыть на ней под парусом по течению...» — Верещагин договорился через зн а­комых вологжан и устю жан о постройке к весне в городке Яренске яхты по его незамысловатому чертежу. К ак бы в­ший гардемарин Морского корпуса и знаток этих мест, он знал, какой кораблик нужен для плавания по Северной Двине, опасной в бурную непогодь, заманчивой и привле­кательной в длинные солнечные дни и белые весенние и лет­ние ночи...

З а казав изготовить яхту во что бы то ни стало к вес­не, Верещагин выехал домой, в подмосковное село Котлы. З десь его ж дала Л идия Васильевна, ж дала и давно уж е на­чатая работа над картинами из Отечественной войны 1812 года. С упруга встретила его неприветливо:

— Н у и чего ты не видал в этой дырявой Вологде?? И зачем тебе эти этюды стариков, старух — и бог зн а­

ет — кого! Этого еще не хватало, чтобы ты — почтенный, знаменитый художник, ходил по кабакам и там, сидя за жбаном вина, изображал досужих пьяниц! Кому все это нужно!

— Мне это нужно! — упрямо отрезал Верещагин. — Если понадобится для дела, то и в кабаках или у ворот казенки буду рисовать. Это уж мое дело!..

Понимая, во что может вылиться такой разговор, няня подхватила игравшего на полу ребенка и ушла с ним в со­седнюю комнату.

— А мне нужно, чтобы ты почаще находился дома. Н уж на забота о семье, внимание... —1 продолжала пенять Л идия Васильевна. — Н азвался мужем, постарайся быть таковы ^ ! Тебе не сидится дома. Что, я мешаю тебе? Р е­бенок мешает тебе? Н ичуть не бывало! М астерская у тебя прекрасная, работы у тебя вдоволь. Продолжал бы писать картины из времен двенадцатого года.

— Знаю , что надо продолжать. Вот поживу малость в Котлах и поеду в Смоленскую губернию, поеду в Боро дино...

— О пять «поеду»! Не успел приехать из Вологды, по­едет в Смоленск! Благодарю, муженек! — Л идия Василь­евна села в мягкое кресло, задум алась и, склонив голову, уставилась влажными глазами на медвежью шкуру, разост­ланную на п о л у .— М ед вед ь— и тот зимой из берлоги ни куда не выходит...

— Н у и жила бы ты с медведем!..— Это уж , В ася, слишком!Л идия Васильевна встала. Плотно сж ав губы, она с

силой стиснула пальцы р у к — так, что хрустнули суставы :— Вспомни, когда мы с тобой последний раз в театре

были?—' Это не так важно.— Всё, что касается меня, всё, по-твоему, не так

важно.— Успокойся, Л ида. Не нервничай. Д а , именно всё н а­

ше личное должно быть подчинено делу, искусству. Т ы знаешь меня... И прошу не раздраж ать . Весной, в мае — июне поедем вместе по Северу. Отдохнешь, многое уви ­дишь. Н у, разумеется, и я своей собственной персоной на­мозолю тебе глаза ...

Л идия Васильевна легко вздохнула, улыбнулась и з а ­говорила без раздражения:

324

— Н а Север так на Север. Я разве откаж усь с тобой1 поехать! И не помешаю...

— То-то, вот видишь, можно обойтись без шума, рез­костей. Уверен, что наш Север тебе понравится. Вот, ск а ­жем, Вологда — зря ты об этом городе предвзятого мне­ния!

— А чего там хорошего! — снова вспыхнула Л идия В а­си льевна.— Д а там и говорят все по-вологодски. Окают да цокают, разговариваю т словно поют — с растяжкой, а- поют так :

У мово дролецки милово Н ету пальтушки никаково,Одно дыряво драпово —Не евонно — братово...

— Н у вот, видишь! О казы вается, ты знакома с воло­годским говором и даж е частушки знаешь! И откуда ты, Л идуся, такой «учености» набралась?

— Н а гастролях в Костроме была, как-то из м узы ­кального училища мы ездили компанией...

- Кострома — это еще не Вологда.—' Рядом там они.— М ы тоже с тобой рядом живем, да немножко р аз ­

ные. Вологда — это городок, М осквы уголок. Она в один год с Москвой родилась. Скоро им по семьсот пятьдесят лет стукнет. Иван Г розный хотел в Вологде столицу обо­сновать. Петр Первый пять раз побывал в Вологде. И д а ­же любовницу там имел.

— М ожет быть, и ты завел?— Нет, голубуш ка, у меня темперамент не петров­

ский...—• Чудище ты, чудище!..Разговор стал принимать шутливый характер. Но по­

слыш ался в коридоре звонок, и Л идия Васильевна при­тихла.

У знав о возвращении Верещагина из Вологодчины, при­ехал к нему в Котлы художник Алексей Данилович Кив- шенко. Давно собирался Кившенко встретиться с Вереща­гиным, но, заняты й разъездами, Василий Васильевич был неуловим. Встречались они раньше два-три раза на вы став­ках — как-то мимоходом, — и не было м ежду ними откро­венного разговора, хотя в творчестве и в биографии Кив- шенки было немало того, что сближало его с Верещаги­ным.

325

Кившенко происходил из крестьянского рода. Отец его был когда-то крепостным графа Ш ереметьева, вышел в лю­ди и сумел дать своему сыну художественное образование. К ак и Верещагин, Кившенко начал учиться на Бирже, в школе Общества поощрения живописи; затем поступил в Академию художеств, где среди других учеников отличал ся неутомимостью в работе. К ак и Верещагин, Кившенко попал в дальнейшем в Мюнхен — учился там и работал. К ак и Верещагин, он любил путешествовать, бывать там, к уд а его влекла сила творческого воображения. Он тоже побывал па К авказе, был и на Балканах, писал картины русско-турецкой войны, писал жанровые картины из охот ничьей жизни. Особенно удачной была его картина, став шая широко известной в народе, — «Военный совет в де­ревне Ф и лях 1812 года».

Войдя в просторную мастерскую Верещагина, застав ленную мольбертами разных размеров, этюдами, картина­ми и коллекцией всевозможных предметов, собранных ху дожником всю ду в поездках по свету, Кившенко на ми нуту остановился у дверей, с удивлением, молчаливо р аз ­гляды вая обстановку.

— Д а это же м у з е й ? !— воскликнул Кившенко, когда Верещагин, узнав посетителя, стиснул его в объятиях.

— Добро пожаловать, Алексей Данилович, добро по жаловать! Редкому гостю — честь и хвала! Раздевайтесь Л идуся, распорядись насчет самоварчика!.. '

— Извините, Василий Васильевич, узнал, что вы вер нулись из очередной поездки<*и осмелился заглянуть . Знаю, вы затворник, не любите, когда вас отрывают от работы Я не надолго...

— Что вы, давайте без оговорок. А впрочем, действи­тельно, я затворник! З и м у пробыл в Ярославле, Костроме, а больше всего — в Вологде. Очень там мне полюбилось. Д а от художественного мира оторвался. Рад вас видеть, рад... ^

В мастерской Верещагина Кившенко заинтересовался картинами исторического жанра. Н ад ними Верещагин ра ботал не спеша, отрываясь на поездки, отвлекаясь для д р у­гих работ, казавш ихся ему внеочередными.

Кившенко выбрал из всей серии законченных картин полотно «Наполеон на Бородинских высотах» и несколько минут молча рассматривал его.

— Вы, наверно, скажете, что тут много красок, много

326

генеральской мишуры, много блеска и мало движения? — обратился к нему Верещагин.

— Нет, Василий Васильевич, этого не скаж у. Всё это вполне уместно. Одно скаж у , не напоминает ли вам , Васи лий Васильевич, эта вещь вашу картину из балканской се рии «А лександр Второй под П левной»?.. Не повторяете ли вы самого себя? Не поймите, что таким замечанием я хочу уязвить вас.

— Перекличка между этими картинами есть, — согла сился Верещагин, — но близкого сходства никакого! Если вы изволите помнить, то там и тут темы сходственны в том отношении, что в одном случае русский царь со свитой и з­дали следили за ходом неудачного сражения, данного без надобности, без учета времени и обстановки бездарным ге нералитетом в день его именин; в другом случае — мрачный Наполеон, сидя на Бородинских высотах в своем сером сюртуке и треуголке, тревожно наблюдает за ходом вели­чайшего, исторически сложившегося и навязанного ходом событий сражения, от которого — силою русского солдата и кутузовского разум а — изменилась судьба французского императора и его империи. Конечно, русский царь и Напо леон как полководцы не идут ни в какое сравнение. Бона­парт взлетел высоко, но разы гравш аяся под Москвой д р а­ма была началом трагедии для Наполеона и всей его армии

— Д а , чувствуется различное отношение художника к теме, имеющей сходство, — заметил Кившенко. — А быть может, сказы вается ваш возраст, опыт...

— Нет, именно — отношение, — подчеркнул Верещагин и продолжал развивать свою мысль. — Т ам и тут — война. Т ам и тут погибают тысячи, десятки тысяч людей. Но под Плевной этого боя могло бы и не быть, если бы не приехал государь и если бы он не был в тот злополучный день име­нинником. Командующий, братец царя, решил удруж ить державному брату и... удруж ил... Бой был неудачный. Сол­даты , впрочем, сраж ались превосходно. Но провалили гене­ралы. Один только Скобелев держ ался крепко и умело, но ему не помогли. В общем, Алексей Данилович, длинна с к а з ­ка, и не об этом речь, — махнул рукой Верещагин и опустил­ся в плетеное кресло. Потом он что-то вспомнил, быстро поднялся, достал ш катулку, порылся в ней и, найдя м а­ленькую записочку, показал Кившенке:

— Во г у меня на память записочка осталась. Брат С ер­гей тогда погиб. Герой был. З а два месяца войны имел

327

пять ранений. Семь лошадей под ним убили. Э та вот зап и­со ч ка— его последнее донесение Скобелеву. Посмотрите...

Кившенко поднес к глазам записку и, напрягая зрение, прочел: «С правого фланга замечается наибольшее движ е­ние со стороны турок. Кричат и обходят. Командир 9-го ба­тальона 3-й стрелковой бригады ранен в левую руку. Нету порядка. Сергей Верещагин».

— Это он писал за несколько минут до смерти. Скобе­лев отдал мне на память записочку со своей резолюцией. Храню. Любил я Сережку. Это не то что другой мой брат — щеголь А лександр. В Сашке много пустозвонства и мало порядочности, а Сергей чертовски был храбрый и честный вояка. Д а , о кар ти н ах ...— чтобы не потерять нить начатого разговора, спохватился Верещагин. — Помню, помню, Алексей Данилович, как сейчас помню... Д а ведь это не так давно и было — семнадцать лет назад. Александр Второй сидел в складном кресле, впереди всей свиты без­дарных генералов. После изрядной порции шампанского а в ­густейший А лександр не иначе как вообразил себя А л ек ­сандром М акедонским. А впереди в дыму пожарища кипел бой, лилась кровь... Вы, Алексей Данилович, знаете мою картину, видели ее и, возможно, слышали о первом ее в а ­рианте? Три четверти полотна занимает дымная пелена, стелющ аяся от пушечной пальбы. Н а сопке сбились в ж ал ­кую кучку наблюдающие в подзорные трубы генералы и царь. Последний, вы тянув сухие ноги в лакированных бот­фортах, сидел словно в театре на представлении. Вокруг царя и генералов земля была усеяна не пулями, не осколка­ми ядер, нет! Валялись в изобилии бутылки из-под шам­панского! Сначала батарея бутылок стреляла пробками, ли­лось шампанское. Потом стали стрелять с двух сторон ору­дийные батареи — и полилась кровь... Конечно, Коцебу, слов нет, большой и гениальный мастер батальных кар ­тин... Или баталист Гесс... Они бы — тот и другой — изо­бразили царя верхом на кобылице, в пылу сражения, с ог­ненным взглядом , показующего обнаженной шашкой кого и как надо рубить. А я на первом плане изобразил опорож­ненные бутылки, но меня заставили их закрасить. Что ж , повиновался. И без бутылок картина осталась реальной. Разумеется, не обошлось без обвинений меня в нигилизме и стремлении подорвать престиж царя... Д ругое д ел о — «Н а ­полеон на Бородинских высотах». Я решил показать полко­водца и его генералитет в крупном плане. Повторяю: это

328

серьезный исторический момент. П режде чем писать эту и другие картины я прочитал немало книг об Отечественной войне, в том числе воспоминания французов-очевидцев — таких, как Сегюр, маркиз де Ш амбрей, Делафлюз, барон Лежен и многих других. В частности, один из них в своих воспоминаниях рассказы вает, что на Бородинских высотах император ни р азу не садился на лошадь, был болен, рас­строен и молчалив. Он сидел на простом крашеном стуле. Л евая нога покоилась на барабане, руки скрещены на гру­ди, голова склонена. Н а лице отпечаток.тяжелой задумчи­вости... Позади Наполеона свита, за ней, в боевом порядке, гвардия... Т ак созрел замысел моей картины, напомнившей вам, Алексей Данилович, мою работу из балканской серии. Совпадения возможны. Мне каж ется, что если бы вы не опередили меня своей замечательной картиной «Военный совет в деревне Ф и л ях», я взялся бы за эту тему обяза­тельно. Больше того, я скаж у о совпадениях: французский живописец Мейссонье однажды, увидев на вы ставке мою ра­боту «Скобелев под Ш ипкой», так был поражен, что не смог закончить свою картину «О бъезд Наполеоном войск», задуманную им точно в таком ж е плане. К стати, еще о Н а­полеоне: он говорил, что для удачного ведения войны н уж ­ны известные годы, то есть определенный, зрелых лет, но отнюдь не старый, возраст. Однако наши русские полко­водцы — Суворов и К утузов — на деле опровергли эту неосновательную теорию Наполеона.

— К огда, Василий Васильевич, думаете закончить всю серию картин, посвященных Отечественной войне? — спро­сил Кившенко, заканчивая осмотр новых работ Вереща­гина.

— Не могу знать, Алексей Данилович. Х очется еще изобразить партизан — этих беззаветно храбрых борцов за родину. А для этого опять надо ехать. Послушать мужиков- старожилов и выбрать на месте подходящие натуры для двух-трех картин. Только вот до вашего прихода мы немножко поссорились с Лидией Васильевной — не хочет, чтоб я ездил, как бывало...

— В ася! Можешь не ж аловаться — поезжай куда угод­но и когда есть в том надобность, — послышалось из сосед­ней комнаты. — А пока зови гостя к столу.

Кившенко и Верещагин к столу не спешили. В мастер­скую посетители допускались не часто. Кившенко попросил у хозяина разрешения осмотреть мастерскую.

329

— П ожалуйста! Д л я вас у меня ничего тайного нет, — ответил Верещагин. П оказы вая незаконченные картины и разные предметы, привезенные из далеких стран, он водил гостя по обширной светлой мастерской и рассказы вал :

— Видите, какой я запасливый, у меня несколько моль бертов разных размеров. З десь — письменный стол, за ним в вечернюю и ночную пору я читаю и пишу. То и другое художнику не возбраняется. Оружие на стене собрано ото всю ду: из Средней А зии и с Балкан. Походный сюртук — самого Скобелева. Ключ — от города Адрианополя. Зерка ло индийское. Ф онари, что висят на оленьих рогах, — япон ские. Ковры — персидские, цветы — мои любимые. Чучела каких птиц, вам не надо объяснять. Вы охотник, каждую пичужку, наверно, знаете. Не считая всех моих альбомов, этюдов и картин, видите, сколько тут всякого хлама или добра, от которого художнику нет возможности избавиться М астерская есть мастерская. Без этой бутафории никак нельзя работать.

— Мне это не нужно доказы вать, — каш ляя и ежась ог холода, согласился Кившенко. — Вы молодец, Василий В а­сильевич, умеете подбирать пособия для работы и правиль­но делаете, что не жалеете для этого средств и трудов.

— Средства оправдываю т цель, — ответил Верещагин.— М еня никто не упрекнет в жадности и стяж ательстве. Есть деньги — не берегу их. Н ет денег — лезу в долги и опять расходую нещадно, лишь бы работалось так , как сердцем и разумом хочется.

И з соседней комнаты распахнулась дверь. Л идия В а­сильевна, одетая в темно-синее шуршащее шелковое платье, украшенное индийскими бусами в несколько рядов, вошла в мастерскую.

— Добро пожаловать к столу! — Она подхватила А лек сея Даниловича под руку и повела его из мастерской в сто­ловую.

Разомлев от горячего чаю и рижского бальзама, К и в­шенко поведал Верещагину о цели своего визита:

— Дорогой Василий Васильевич, у меня к вам большая просьба. В Питере вы бываете нередко. Побывайте как-ни­будь у меня. Я мучаюсь над двум я картинами по заказу самого, так сказать , в бозе почившего А лександра Т р еть­его. Обе картины из русско-турецкой войны. Хотел бы знать ваше мнение, услыш ать ваш подсказ в моей работе. Лучшего консультанта мне не найти...

330

— Н'ет, нет, — отмахнулся Верещагин. — Если у вас августейший заказчик, то я тут не указчик. М огу только всё дело испортить. Одно ск аж у : плюньте на всякое хоте­ние таких заказчиков — живых и почивших, — делайте по своему усмотрению. У художников есть судья строгий и справедливый, это — Стасов. П равда, я с ним малость не поладил, разош елся: из-за чего— и сам теперь не пойму Но лучшего советчика у нас нет. Он — наша совесть в ис кусстве, обратитесь к нему.

— Стасов меня не любит, — вздохнул Кнвшенко.— Добейтесь хорошей работой, чтобы он вас полюбил

Впрочем, почему не любит? Помню, как-то давно-давно он хвалил вас за картину «Переправа на пароме», и тогда он настраивал вас забы ть классных героев, одетых в латы и хламиды, а браться за то, что поближе к действительности, к натуре. Ведь сразу после того стасовского замечания вы сделали превосходную вещь — «Военный совет в деревне Ф и л ях». Года три тому назад я видел новую ваш у карти ну — «Сортировка перьев». Т ож е — удача. Я никогда не забуду этих женщин, заняты х работой и оживленным спо ром. Лица и позы их очень жизненны. Не могу только одо брить ваш «Зимний пейзаж с дровнями». Кто только по добные пейзажи не пишет! Не обижайтесь, Алексей Дани лович, я если и грубовато скаж у, то от чистого сердца... Из ваших исторических картин, Алексей Данилович, наиболее плохая — прямо скаж у — это где ведут под конвоем Марфу посадницу и везут в ссы лку вечевой колокол. И люди, и лошади, и древний Кремль Новгородский — всё написано до крайности примитивно. Уничтожьте эту картину, не по жалейте... — С казав это, Верещагин принялся за пирог с палтусом:

— Кушайте, Алексей Данилович, эту беломорскую ры бицу я из Вологды привез...

—г В ася, да ты таким разговором кому угодно аппетит испортишь... — Л идия Васильевна искоса посмотрела на мужа. В ее взгляде он угадал , что она хотела сейчас ск а ­зать : «Зачем обижать человека, ведь он — хороший, спра­ведливый, но физически слабый, не то, что ты . Пощади его...»

Верещагин усмехнулся и продолжал:— А лексея Даниловича я знаю. Он не нуж дается в

лести и ненавидит ложь, как и подобает каж дому порядоч­ному человеку...

331

— Не подсахаривайте, Василий Васильевич, я не оби жаюсь. Вы правду говорите. Эх, кабы мне да ваша сили щ а!.. Ваш могучий характер! Т ак , значит, вы не хотите быть моим консультантом?

— Дорогой Алексей Данилович, любой ваш эскиз всегда и с удовольствием разберу по косточкам. Никогда не откажусь. Но... императорский зак аз — извините... я тут не советчик.

— Понимаю, понимаю...Когда гость ушел, Василий Васильевич долго молча

стоял у окна и задумчиво глядел на заснеженный пустырь, раскинувшийся вокруг его дома.

— Не жилец Кившенко, — сказал он с грустью в голо­с е .— К аж ется , больше мы с ним не увидимся. Живет он, поддерживаемый одной внутренней энергией. Но догорает Нужен отдых, лечение. Т ак мне и следовало бы ему ска зать : к чёрту эти августейшие заказы ! Подумайте, Алексей Данилович, о своем здоровье!..

— И тебе, В ася, не мешает о своем здоровье чаще ду мать. До весны сиди и работай дома. В Смоленскую губер­нию съездим летом, — посоветовала жена.

— Л етом? — удивился Верещагин. — Т ы ничего, Лиду- ся, не понимаешь! Я должен поехать в такое время года, в какое удирал Наполеон из России. Иначе я для своих пар тизан ничего не уви ж у, ничего не почувствую. Ладно, так и быть — отложу. Работы много. Но если будешь ворчать и отвлекать меня от дела, тогда уеду...

ВЕСНОЙ НА СЕВЕРЕК подмосковному селу Котлы подошла весна. Лидия

Васильевна приготовила чемоданы, сложив в них всё необ ходимое для путешествия. Василий Васильевич упаковал ящики с охотничьими принадлежностями, заготовил краски, белила, холсты на небольших подрамниках и весь громозд­кий груз отправил багажом.

В один из теплых дней, как только стала б^йно и весело пробиваться на лугах зелень, Верещагин с женой и малю т­кой Лидочкой приехали в Вологду.

Лидии Васильевне незнакомый город своей церковной стариной напомнил уголок М осквы . Т у т был и Кремль с древним собором, и одноименная с городом река Вологда, напоминавшая М оскву-реку, и пригородные усадьбы, и со-

332

седний монастырь с крепостными стенами, торговые ряды и толкучки, лоточницы и извозчики — всё как-то , хотя и в крайне малых размерах, копировало первопрестольный го­род. ^

П оказав своей супруге Вологду со всеми ее достоприме­чательностями, Верещагин купил билеты в каю ту первого класса и на пароходе, пахнувшем краской, отправился в Ве­ликий Устюг.

Начало путешествия было коротким, но привлекатель ным. З а Вологдой открылись широкие заливные луга, ме стами поросшие ивняком и ольшаником. Чем дальше шел пароход, тем шире становилась мутная и быстротечная река Вологда. Соединившись с Сухоной, она образовывала ог ромный разлив с островками. З десь было много уток. Утки не боялись шлепающего колесами парохода, не взлетали, а только сторонились и плавали, покачиваясь на волнах-буру­нах.

В туманную ночь пароход стоял, приткнувшись к берегу, с которого свисали над водой старые начавшие зеленеть ивы. В туманное утро, до восхода солнца, заботливый капи­тан распорядился отчалить и тихим ходом следовать даль (не.

З а бесконечными изгибами Сухоны, за лугами заливны ми, за лесными рощами, залитыми половодьем, показались редкие прибрежные деревни. Крепкие бревенчатые избы как а зеркало любовались на себя, гляд я в реку узорчатыми н а­личниками и подслеповатыми окнами.

Верещагины вышли на палубу подышать свежим весен ним воздухом, посмотреть на окрестности Ш уйского между речья. Далеко-далеко расстилались необозримые вологод­ские леса; вблизи, в длинных и редких посадах, на берегу Сухоны по-своему, по-весеннему, кипела м уж ицкая жизнь. Кто-то, р азж и гая костры, кипятил в котлах смолу и поднов лял днища у опрокинутых лодок, кто-то правил изгороди, кто-то развеш ивал сети, привязы вал поплавки и грузила, готовясь к рыбной ловле. В попутных деревнях, Н аремах к Дороватке, а такж е в селе Ш уйском строились большие плоскодонные баржи; готовые — по бревенчатым скатам , под напев «Д убинуш ки», — спускались на воду.

— Эге, да здесь не на ш утку занимаю тся судострое­нием, — проговорил Верещагин. — Посудины делают осно­вательные.

— Еще бы не строить! Лес да вода у нас только и

333

есть, — желая поговорить с видным человеком, пояснил стоявший рядом с ним пассажир из села Ш уйского. — Этим люди и кормятся. А я вот им товарцу разного подвезу Торг предвидится. Скоро у них с гозяев получки начнутся Кто чем живет-с!

— И давненько здесь этим народ промышляет? — обра­тился Верещагин к словоохотливому торгашу.

— Точно не могу сказать , но известно от стариков, что и для Петра Первого суда строили наремские да дороват- с.кие мужики, когда его величество неоднократно мимо на ших мест путешествовали в А рхангельск. Про это и в ста ­рых книгах есть...

— Слышь, Л идуся, какие здесь мастера! Вот не знал! А я-то по недомыслию заказал себе барку в Яренске по­строить. З десь бы зак азать !

— Д а , против наших баржевиков мастеров не нахажи вать. Предки-то самому Петру угодили. А у того понятие было немалое в этом деле. Однако и яренские не на плохом счету... А вы, позвольте спросить, — не унимался пасса­ж и р ,— не по особым поручениям? Не насчет постройки железных дорог?

— Н ет, — уклончиво ответил Верещагин.— Пока у нас есть река Сухона да лошадей вдосталь,

нам железные дороги не нужны-с. А кто вы будете?— Я Верещагин.— Очень приятно!- Почему очень приятно! Разве моя фамилия вам

известна?— Как же, как же! Помещик из-под Вологды — так я

понимаю?— Вроде этого.— А вы про художника Верещагина слыхали? — обра­

тилась к пассажиру Л идия Васильевна.— Н икак нет, не наслышан. В художествах я не разби­

раюсь. Наше дело — купить-продать, и то слава богу.Л идия Васильевна рассмеялась и, толкнуь муж а локтем

в бок, тихонько сказала:— Здесь , В ася, ваш брат-художникн не в почете. Куда

ты меня завез?— Это еще цветочки, дорогая. А дальше в лес — так

больше дров.Утро начиналось и на пароходе. С кухни доносился

запах разваренной рыбы. Где то внизу, под палубой, зве~

334

нела чайная посуда, пиликала тальянка-черепанка и чей-то простуженный или испорченный водкой голос уныло тянул частуш ку:

Я у тяти рекрутився —Трои сани изломав.Лошадь сивую изъездив —Во совдаты не попав!..

— Горе-то какое! — усмехнулся Верещагин. — Трои са ­ни, лошадь в расход пустил, — и всё зря.

Но дальше послышались частушки с такими завитуш ка­ми, что он счел нужным увести супругу в каю ту.

А пароход шел и шел, лишь изредка ненадолго оста­навливался у пристаней, вы саж ивал и принимал пассажи­ров. Весенний лесной пейзаж по обеим сторонам Сухоны был великолепен: лес только начал покрываться и зум руд­ной листвой, вперемежку там и тут возвыш ался темный ель­ник и желтел стройными стволами гладкий, с пушистыми кронами сосняк. Нередко из леса вырывались шумные ручьи и лесные речки, захлебнувшиеся весенним половодьем. Они вливались в многоводную Сухону, устремлялись дал ь ­ше, на северо-восток, чтобы столкнуться с быстротечной зырянской рекой Вычегдой и, поспорив с ней, образовать могучую, обширную Северную Д вину.

После уездного, мало чем знаменитого городка Тотьмы начались хлебородные волости. Н а черноземных полях и выжженных подсеках закончился посев яровы х; всходы на длинных узких полосах были настолько низкие и редкие, что воробышку негде спрятаться.

— К аковы здесь бывают урож аи? — поинтересовался Верещагин у мужиков, ехавших, как видно, на заработки­

— От хороших урожаев не поехали бы в город спинугн уть ,— хмуро отвечал один из проезжих крестьян-отход- ников. — Без навозу наша земля не кормилица, а много лк его, навозу-то! Овсишко да ячмень растут сам-четыре, ну— сам-пять, и то не худо. З а Архангельском и этого бог не дает, ж ивут там люди на селедке да на воде.

— А какие овощи разводите?— Не балуемся, господин-барин, и заведения этого нет.■— Почему ж е? Л ук , капуста, морковь, картофель — без

этого же крестьянину нельзя.— К ак нельзя? А ягоды, рыжики да обабки на что?

У всякого на зиму запас этой губины бывает. Пробовали тут кое-кто морковку садить, так все тащ ут; брюкву тоже

тащ ут, — и за грех не почитают. Недаром старики подсказы ­ваю т: «репу да горох не сей у дорог» — иначе всё с землей повытаскают

— Н е понимаю, почему это у вас так ? Н арод вологод­ский честный, порядочный, а — воруют.

— С земли снял да в рот в зял — какое это воровство! Т ак , шалость одна, — пояснил крестьянин, то гляд я на бе ленький крестик, вы сунувш ийся из-под распахнутого паль­то на представительном с в и д у разговористом господине, то лю буясь на свои новенькие лапти .

— У вас, говорят, избы не запираю тся. Стало быть, народ честный, а сам себе меш ает овощ еводство заводить. К ак ж е т ак ? ..

— Со временем, может, и овощ будет. А что касаемо запирания изб, так это испокон веку. Уходит кто из дому в лес или в поле, вместо з а м к а веник или ух в ат засунет в скобу, и, значит, не входи, никого дома нет. Д а и украсть- то у нашего брата нечего, чего тут зап и р аться ! Попробуй укради у соседа топор или ко су , или корыто, либо ступу — кажинный в деревне узнает ворованную вещ ь, и тогда от сты да глаз не каж и . А ты , господин хороший, заглян ул бы в Ш уйское или Т отьм у, там что ни ворота — то три замка висячих и один внутряной. В о, к а к оберегаю тся!.. А ты го­вориш ь— честность! С удят по себе. Сами живоглоты , б а ­рышники, так думаю т, что и народ такой...

— Благодарю за разъяснение, — улы бнулся Василий Васильевич и сел на скамейку около проволочного обноса.— Д алеко ли путь держиш ь? П рисаж ивайся рядком да пого­ворим ладком, — предложил Верещагин, уступ ая возле се­бя место бойкому на язы к м уж и ку .

— Спасибо! Посижу — м еста не просижу и с собой не унесу. Только бы с палубы не согнали. У меня билет лю д­ского класса, а едем вместе с телятам и и коровами да порож­ними бочками. Э ту ночь в бочке я и ночевал. А еду, роди мый, туда, где дороже п л атят : наш товар известен, —■ и м у­жик, показав крепко сж аты е кулаки , добавил: — без этих штук мы — товар не ходовый. В А рхангельске всем дела хватит. Н ас восемнадцать человек из деревни подрядчик сговорил и билеты всем купил. А деревня наш а бедная, по ту сторону Т отьмы будет, недалече от того огромадного камня, на котором царь П етр каш у хлебал...

Верещагин посмотрел на своего зем ляка с добродушной приветливой усмешкой и п о дум ал : «О Петре нередко мож

336

но услыш ать здесь. Удивительно, как долго держится о нем память в народе», — и решил поспрашивать мужика, а что он знает понаслышке от стариков об этом деятельном госу­даре.

М уж ик свернул цигарку, закурил и разговорился:— Вы, ученые люди, больше знаете из книг, а мы, не­

ученые, со слов — что услышим, то и знаем. Добрые вести из памяти скоро не выкрош атся. От дедушки покойного слыхивал, будто это Петр Великий пятнадцать всяких ре- меслов знал. Только не умел лаптя сплести — как доплетет до пятки, так и не знает, с какого конца подковырнуть дал ь­ше. Бился, бился, да и бросил. И поныне этот недоделан­ный лапоть хранится в А рхангельске чуть ли не в соборе. У нас на Тотемских солеварнях царь Петр кадушкой соля­ную ж и ж у из колодцев черпал. Гривенник заработал — и з карман, «тяж ела, — говорит, — работка». Н а Сухоне в одном месте перекоп сделал, реку укоротил. В Устюге, у воеводы в гостях, два жбана пива высадил и после этого так плясал, что подметки отлетели... Всю жизнь только и де­лал царь Петр, что везде ездил, строил да воевал. Давно это было! Помнящих его людей нет, а так — из роду в род пе­редается... Первую ж е жёнку за измену вместе и с тестем к нам в Т отьму прогнал на выселение. Это от дьякона я как- то чуял. Любил тот царь по деревенским свадьбам таскать­ся. Или чуть где дите родится, да у бедного человека — то и в кумовья напросится...

— С каж и, дружищ е, а у вас за Тотьмой песни про Петра поют? — спросил Верещагин.

— Редко, разве самые старики. И у нас в деревне один такой жив еще. Нет-нет, да порой и затянет на старинный лад. Только я тех слов не запомнил...

С многими пассажирами разговаривал по пути к Устю ­гу Верещагин, обо всем расспрашивал, кое-что заносил в записмую книжечку. Иногда в разговор вовлекал и Лидию Васильевну, чтобы она не скучала в незнакомых, отдален­ных от М осквы местах. Зарисовки делать было некогда. Пароход шел быстро. М енялся пейзаж. Перед Великим Устюгом начались самые красивые берега. Отвесные, пря­мые, они с двух сторон сжимали реку, порой круто сворачи­вали, словно бы стремясь преградить и остановить ее бы­строе течение. Но река буйно рвалась вперед, и берега рас­ступались перед ней, отчаянной и непокорной. Эти чудные места назывались Опсжи.

22 К. Коищчев 337

11ароход, идя по быстрому плесу, почти не работал ко­лесами. Его несло течением. Ш турвальный с помощником стояли в застекленной рубке у рулевого колеса, сосредото­ченно следили из-под навеса за извилистым и опасным фарватером. М алейш ая оплошность ■— и пароход может врезаться в берег, в такой красивый, разрисованный р ад уж ­ными красками...

Разноцветные слои берегов начинались от речного ири- плеска и, причудливо изгибаясь, тянулись в бесконечную даль, иногда высоко вздымались и выходили на земную поверхность, где увенчивались матерым сосновым лесом, вечно шумящим над быстротечной Сухоной.

— Чертовски здесь прекрасно! — воскликнул Вереща­гин, лю буясь на слоистые берега, на деревья, уходящие вершинами в голубое поднебесье. — Здешние берега и весь присухонский пейзаж мне напоминают Урал, реку Чусо- вую...

•— Позволь, позволь, Васенька, я никогда от тебя не слыхала, что ты бывал на Чусовой, ■— сказала Л идия В а ­сильевна, вместе с ним лю буясь на сухонские берега.

— А разве обязательно быть на Ч усо во й ?— вопро­сительно ответил Верещагин. — Конечно, Чусовую в натуре я не видел, — каюсь. Но как-то в Петербурге пришлось мне видеть замечательную картину уральского художника Д е ­нисова, подаренную им писателю М амику-С ибиряку. Д м и т­рий Наркисович остался очень доволен и повесил подарок художника в своем рабочем кабинете. Знаеш ь ли, Лидочка, на полотне Денисова Ч усовая вот так ж е диковата и дев­ственна, как эта Сухона в ее знаменитых Опоках.

■— Картина — одно, природа — другое. С оздается со­вершенно разное впечатление, — заметила Л идия Василь­евна.

— Истина, не вызываю щ ая возражения, но прелесть природы, ее величественную красоту лучше может понять тот, кто умеет чувствовать и воспроизводить натуру в ис­кусстве. А от способности чувствовать до желания воспро­и звести — один только шаг, — так говорил некий фран­цузский искусствовед Тепфер, суждения которого нас при­нуждали зубрить в А кадемии. Он же внушал нам неоспо­римую, пожалуй, идею, что творчество есть высшее наслаж ­дение для нашего самолюбия, что оно нас манит и, до ка­зы вая нам наше могущество, нашу независимость, возвыш а­ет нас...

338

Верещагин немного подум ал и добавил:— Что касается независимости, тут я, разумеется, оши­

баюсь. В нашем, далеком от совершенства обществе всё на ­ходится в зависимости, всё связано очевидным или незри­мым принуждением. Н езависимость художника тоже отно­сительна. Д аж е наша поездка на Север — предприятие вро­де бы и свободное, но если глубже покопаться — окажется, что и тут твой Васька находится в зависимости от стечения обстоятельств и причин. Н у, не будем об этом, — отдыхать так отды хать!.. Лидочка, ступай в каю ту, последи за ре­бенком, а на Опоки полюбуйся из окна.

Верещагин остался один на палубе. Он стоял и, восхищаясь, глядел на окрестные б ер е га :— Хороши ме­ста! Эх, Л евитана бы сюда! Или Ш ишкина... Вот бы где Шишкину свою дачу иметь. В разные времена года, при всякой погоде — какие картины мог бы создать здесь этот мастер! Богатырская натура !.. — Т ут Верещагин вспомнил старый рассказ Коцебу о Шишкине. Дело было в Мюнхе­не: на Шишкина напали подвыпившие немцы, порвали на нем сюртук, оторвали фалды и рукава. Шишкин выхватил у полицейского руж ье и стал обороняться прикладом. И з увечил он тогда человек двадцать обидчиков, изломал ружь^ и в довершение, конечно, угодил под арест. Коцебу с тр у ­дом его выручил. Вот что значит расшевелить кроткогс русского богатыря. Сильная натура! И хорошо, что всю эту силу вложил он в искусство. Этакий ведь леший... — усмехнулся Василий Васильевич, вспоминая рассказ К о ­цебу.

Н ад Сухоной повеял легкий ветерок. С посвистом з а ­шумели вершины деревьев над высоким, обрывистым, бе­регом.

Скоро кончились гористые Опоки. Н аступила светлая' северная ночь. Подул прохладный ветер. Н а привольных берегах опять показались зеленеющие нивы озимых, зали ­тые половодьем луга, обнесенные изгородями поскотины и частые деревни с крепкими бревенчатыми избами, домашни­ми пристройками, поленницами дров, кучами жердей и кольев.

П оказался Великий Устюг. В свое время это был дей­ствительно великий город — с многовековой и многостра­дальной историей. Громили Устюг казанские татары ; из ве­роломства предавали его огню и русские удельные кн язья ; сжигали и вновь отстраивали, ограждая городище десятка­

3 3 0

ми деревянных и каменных церквей вдоль левого, высокого берега Сухоны.

Верещагин с женой и ребенком, протолкавшись на при­стани сквозь толпу, поднялись по сходням на берег. У служ ­ливый извозчик быстро довез их до трактира, где были номера для приезжающих. Н а несколько дней они задер ж а­лись в этом городе. Верещагин интересовался его древней ар­хитектурой, с любопытством рассматривал разные изделия устю жских кустарей: шкатулки с морозом по жести, крохот­ные замки с секретами, красноборские тканые кушаки, че- ревковские берестяные расписные туеса, холмогорскую резь­бу по кости да устю жскую чернь по серебру. Все эти изде­лия, потребные в быту, а такж е украшения и безделушки продавались в изобилии на шумном устюжском базаре, про­пахшем чесноком, сушеными грибами, дегтем и свежей ры­бой богатого весеннего улова. И з всех устю жских привле­кательных сувениров он выбрал и купил жене серебряный браслет шириною в два сантиметра, с тщательным и тончай­шим изображением на нем всей трехверстной панорамы Ве­ликого Устюга.

Л идия Васильевна к подарку муж а отнеслась снисхо­дительно, как к дешевой и никчемной побрякушке, и ска­зала, что рисунок, хотя и изящен, но скоро сотрется и тог­да браслету не обрадуется даж е домашняя прислуга.

— К ак видно, ты не особенно понимаешь это художе­ственное ремесло устю жан, — обиделся Верещагин и стал объяснять, что устю ж ская чернь по серебру настолько проч­но впитывается в серебро, что можно браслет класть на на­ковальню, бить молотом — и даж е тогда рисунок не осып­лется, а будет лишь растягиваться вместе с металлом. Т ак крепко и так художественно прекрасно умеют обрабатывать чернью серебро одни устю жане; их способ чернения извес­тен двум^прем старым мастерам, держится в строгом секре­те и передается знатоками потомству как неоценимое на­следство.

—■ И давно они этим делом зан и м аю тся?— спросила Л идия Васильевна, уж е по-иному рассматривая браслет.

— Трудно сказать , однако суд я по древней церковной утвари, где нередко встречается чернение по серебру, ре­месло это сущ ествует несколько веков. Нестор Кукольник, издававший примерно лет шестьдесят тому назад «Х удо ж е­ственную газету» , как-то упоминал, что еще в одиннадцатом •веке в Новгороде и на русском Севере чернение по серебру

340

было уж е известно. Т ак что, голубушка, наше представлен ние о Севере, как о диком «чудском заволочье», не весьма точно. К ультура на русском Севере по рекам Кубине, Сухо­не, Двине и по всему Беломорскому побережью имеет свою богатую историю, написанную в монастырских свитках, но пока не дошедшую до народа...

Ознакомившись с Устюгом, Верещагин поспешил в Соль­вычегодск. Снова палуба парохода, отходящего на север — туда, где смыкаю тся воедино Вычегда с Двиной.

Верещагин держал в руках браслет с изображением Ве^ дикого Устюга и внимательным глазом художника сверял точный рисунок безымянного мастера с панорамой города. Буксирные пароходы, баржи с мукой и солью, плоты сосно^ вого леса сбились по всему пригородному побережью. Вме сте с солнечной весной, с половодьем, после долгой зимней' спячки пробуждалась и ожьвала незатейливая, кипучая тр у­довая и торговая жизнь северного города. Пароход, свист­нув три раза , отвалил от пристани. Сухона слилась с рекой Югом, расширилась, образовав М алую Д вину. Ш ирокая, спокойная гладь реки раскинулась ровным плесом. З а Кот­ласом кончились высокие берега. М утная, быстрая Вычегда из далеких коми-зырянских лесов, из-под самого седого У ра­ла грозной, многоводной силищей шла навстречу Малой Двине.

Н а виду у Котласа столкнулись две огромные север­ные реки. Столкнулись и, рассвирепев, отхлынули одна от другой, разлились по подлесной низине. Потом обе, свернув на север, вдруг помирились и дружно пошли по одному р у­слу — к Белому морю. Здесь , на слиянии двух этих рек, в раннюю весну, когда чуть-чуть начинала цвести черемуха, погода стояла хмурая. Густые серые облака вплотную дави­ли на хвойные леса, на широкие речные разливы.

Моросил частый дождик. Солнце пряталось за тучи, не показывалось, и трудно было догадаться — где, в какой стороне оно гуляет — холодное, словно бы нежелающее про­биться лучами к неприветливой северной земле. Непривле­кательны, бледны и суровы в эту пору краски на севере.

Верещагин никак не мог работать. Д аж е зарисовки в з а ­писной книжке — и те не удавались. С уровая природа севе­ра при ненастной погоде создавала унылое настроение. Х о ­рошо, что были в зяты с собою книги. Ц елая пачка — для ознакомления с вологодским и архангельским Севером. Т ут были и путешествия Лепехина и Челищева, и очерки Немн-

341

ровича-Данченко, и книги местных краеведов-самоучек, с описанием прошлого и настоящего русского Севера.

К приезду Верещагина в Сольвычегодск подоспела из Яренска построенная по его заказу барочка-яхта. Пока за ­канчивалось оборудование на барке, устанавливались две печки, обивались в двух каютах стены войлоком, пока поря­женные три бурлака — два Гаврилы и один Андрюш ка - заготовляли для себя и для хозяина с семьей в путь-дорогу харчи: картошку, сухари, кислую капусту и немного говяди­ны, — Верещагин, оставив жену и ребенка в уютной квар ­тире близ Строгановского собора, отправился в город.

Городок небольшой — менее тысячи жителей, на каждую сотню взрослых и малых сольвычегодцев приходилось по полторы церкви, так что весь город — подобно Великому Устю гу или сказочному К итеж-граду — был обставлен звон­ницами-колокольнями, церковушками и дивными храмами древней замысловатой архитектуры. В старом соборе и мо­настыре времен Грозного на иконостасах сверкали ур аль­ские самоцветы и сибирские изумруды , добытые еще Е рма­ком во время его похода в Сибирь. Древний северный рус­ский городок приглянулся Верещагину. Пробовал он рисо­вать иконостасы и входные врата у собора, построенного и украшенного строгановскими холопами, но показалось ему это занятие бесполезным:

— Н ет смысла воспроизводить искусство в искусстве. Настоящее искусство неповторимо. П усть люди видят его таким, каким оно создано первоначально.

И Л идия Васильевна ему советовала:— Конечно, В ася, с такими настроениями — не работа.

Д авай -ка налаживай на барке паруса, ты ведь как-никак бывалый моряк-гардемарин, — да и поплывем-ка мы вниз по матушке, по Двине-реке, что к тому ли ко городу А рхан­гельску, ко славну острову Моисееву, где царь Петр жиро­вал да поторговывал, где гостей принимал из заморских стран... —■ заговорила она нараспев, как сказительница.

— Эге, да ты, Л ида, не успела на Север приехать, а уже сказительницей становиш ься! О ткуда это у тебя такой склад­ный говорок взял ся?. — У здешних баб наслушалась. Д а еще из книг, тобойв дорогу взяты х, вычитала.

— Н у что ж , ты права... Задерж иваться не будем. В лю­бую погоду на нашем суденышке можно двинуться вниз по Двине.

Путешествие предстояло недальнее, всего на шестьсот верст — до Архангельска. Этот путь по течению быстрой реки при попутном ветре можно было завершить за четыре дня и ночи. Но Верещагин имел давнее намерение — путе­шествовать тише, видеть больше, и рассчитал свой путь по Двине на полтора месяца.

С разу же, как только из Вычегды верещ агинская яхта вышла под парусом в Двину, показались у левого берега ры бацкие лодки. После одной удачной тони, подкрепившись свежей нельмой и ершовой ухой с луком и перцем, Вереща гин поставил яхту на якорь и в легкой лодочке выехал на берег к рыбацким пристанищам.

В высоких «бродовых» сапогах из кожи, пропитанной дегтем, в меховой куртке и широкой войлочной шляпе, с ружьем за спиной, он был похож на заправского двинского охотника-бородача. В лице его чувствовались благородство, воля и решимость умного и сильного человека. Двинские рыбаки осматривали Верещагина с ног до головы. В идав­шие на своем веку всяких проезжих, не показывая удивле­ния и не расспрашивая его — кто таков, куда и зачем едет на своей легкой барке, рассуждали:

—• Не иначе межевой, леса на глазомер будет обмери­вать...

— Нет, это закупщ ик какой-нибудь... по рыбной части. Цены выведывает — где подешевле.

Но когда приметили у него под тужуркой беленький крестик в петлице пиджака, то рассудили иначе:

— М ожет быть, это генерал поехал с барыней и дитем в свое удовольствие прогуляться?

— И чего тут хорошего, в наших простудных местах? Ехал бы лучше на теплые воды, на юг.

— Денежный, видать, человек, не наше горе рыбацкое! Рыбешку-то выбирает стерлядочку да нельмушку, пожирней да покрупней.

А вечерком у костра, за общим рыбацким котлом, Вере­щагин открылся красноборским мужикам-рыбакам, всех уди ­вил своими невымышленными рассказами об Индии сказоч­ной, об Америке богатой, о храбром генерале Скобелеве, о своих путешествиях по белому свету. Рыбаки слушали его, затаив дыхание, дивились и спрашивали невпопад, когда он ненадолго прерывал свои речи.

После короткой белой ночи Верещагин возвращ ался в

лодке на свою барочку, вытряхивал из корзины на палубу свежую рыбу и говорил вахтенному Гавриле-старшему.

— Выпотроши, братец, да чуть подсоли, — это нам на завтрашний день. Д а направь-ка барочку до той деревушки с деревянной церковью, а я пока посплю...

Барка — новенькая, смолистая, удобная для ж илья и дальнего речного плавания, — покачиваясь на волнах, мед­ленно двигалась туда, куда приказывал хозяин. Он останав­ливался там, где казалось интересным проникнуть в жизнь местного населения, его прошлое, настоящее и будущее.

Около Красноборска Верещагин рисовал деревянные островерхие церкви, оконные резные наличники и старых богомолок, теснившихся у клироса. Один местный толсто­сум, торговец кушаками, прялками и пестерями, узнав, что какой-то проезжий занимается рисованием невесть чего и неведомо зачем, обратился к нему:

— А лошадей вы можете рисовать?— М огу.— Эх, у меня конь! Полтораста рублев стоит. От К рас­

ноборска до А рхангельска ни у кого такой лошади нет. Сколько с меня возьмете? Нарисуйте моего коня и меня верхом.

— П устяки! Триста рублей и эту самую лошадь в при­дачу. К ак прикажете — на полном скаку, словно Скобе­лева?..

Торговец посмеялся над шуткой художника, пообещал триста копеек, если хорошо нарисует его на лошади, и ушел восвояси. А потом, узнав от земского начальника, кто такой художник Верещагин, торговец спохватился и, сконфужен­ный, явился к нему с извинением:

— Простите, господин Верещагин, опростоволосился я. Не угодно ли ко мне в гости, и с супругою. Б уду весьма счастлив видеть в моем доме такого гостя.

— Не беспокойтесь, мне и на своей барочке хорошо. А то у одного погостить, у другого погостить — надо и к себе пустить, а мне некогда гостьбой заниматься. Прощайте, кланяйтесь вашим сродникам... — ответил, улыбаясь, Вере­щагин.

О днажды в большом двинском селе в воскресный, сво­бодный от работы день к барке Верещагина собрались раз- наряженные в длинные цветастые платья девахи и щеголе­ватые деревенские парни. Подошли и матерые крестьянки, широкоплечие, рослые богатырицы, при первом взгляде на

344

которых художник вспомнил стихи Н екрасова и весело по­думал: «Что ж , и верно, пожалуй, любая из них „коня на скаку остановит, в горящую избу войдет”».

— Чем торгуете, каким товаром?— Чего покупаете?— Несите свой товар на берег, полюбится — купим! —

заголосили двинские бабы, обступив рослого бородача.— Торговать мне нечем, — отвечал Верещагин, — а по­

купать — покупаю только молочишко для дочки да песни для жёнки.

— Ш утник, право! — удивились двинские бабы. — А почем берешь такой товар?

— Ценой не обижу: молоко — по копейке за кринку, за песни даю дороже. Артелью протяжную споете — пятак дам, понравится — и весь гривенник.

Смех смехом, шутки в сторону. И в самом деле, этот ч у ­даковатый человек, ухмыляющийся в свою пышную с про­седью бороду, заплатил пятак за песню, которая его не уд и ­вила ни содержанием, ни исполнением шумных, неспевшихся песельниц.

— Еще спеть прикажете? Д авайте на рубль напоем, и все песни разные, — пожелали бабы.

— Идите к барке. Т ам моя хозяйка в песнях толк пони мает. Пойте, пока ей не надоест. А я рассчитаюсь.

Бабы тесной гурьбой столпились на берегу, около акку­ратненькой новой барки. Которые посмелей, кинулись, скри­пя полусапожками, по трапу.

— Вы куда, ошалелые!— К уда прете, оглашенные! — преградили им путь два

бурлака, два Гаврилы. — Ужо вас барин из р уж ья !..— Но, но, не шиперьтесь! Н ас он сам и приголубил,

послал песни пропевать, — объявила одна из баб.— Вот еще! Не слыхали тут вас! — лениво отозвался

третий работник, Андрюшка, лежавший под полушубком на палубе у кормы.

Н а шум вышла из каюты Л идия Васильевна, в черном дорожном костюме, с кожаной сумочкой в руке. З а ней по­казалась трехлетняя девочка, с большой нарядной куклой на руках.

— Здравствуйте, бабоньки !— приветливо сказала Л и ­дия Васильевна.

Любознательные и разговорчивые северянки низко по­клонились ей и загуторили:

345

— Ой, какая хорошая да нарядная! Ужели жёнка тому, бородатому?

— А шляпа-то, шляпа-то!..— Доченька-то какая баская!— К укла-то как ж ивая — с носиком, глазками...— А барочка-то, ой, какая новенькая, чистенькая, будто

часовенка...Л идия Васильевна сдержанно усмехалась, не зная, как

вступить в разговор с гурьбой голосистых баб. Когда они приумолкли, спросила:

— Н у, что вам надо? Зачем пожаловали? С песнями? Хорошо, хорошо... Р аз мой супруг вас послал, послушаю, да и запишу.

— З а записанные дороже! Али не будем торговаться?!Л идия Васильевна села на скамеечку за столик посреди

палубы, за перильцами, достала из сумочки книжечку, к а ­рандашик, приготовилась записывать слова и мелодии песен.

Северянки не заставили долго ж дать. Столпились — на­рядные да румяные, у самого приплеска реки. Вышла впере­ди всех одна из них — высокая, чернобровая, в вышитом платье, в жемчужном кокошнике, и затянула так звонко го­лосисто, что у Лидии Васильевны, никогда не слышавшей таких песен, от радости дрогнуло и замерло сердце. Бабы и девчата подхватили, и песня понеслась над Северной Дви ной, над просторами заливных лугов, над лесами прибреж­ными:

Ой, во городе, по Архангельском,Во палате той белокаменной,Д а на стуле красна дерева,Н а подушечке ала бархата,Н а ковре да на узорчатом,Против зеркальца да хрустального,Т ут чесал Иван кудри русые,Чесал кудри, приговаривал:«Т ы , Катюша, перевей кудри,Д а укрась-ко их скатным жемчугом...»Т ут ответ держит Катерина молода:«Д а не твоя, сударь, я служаночка.Не твоя, сударь, подневольная,Д а я не твой хлеб-соль кушаю,Не тебя я , сударь, слушаю.Я послушная своему отцу,Я послушница родной матушке,Кудри русы я завью-перевью Не тебе, сударь, а свому братику,Удалому зверобою беломорскому...»

346

— Н у, как, барыня-голубуш ка, полюбилось?— Полюбилось, бабоньки, полюбилось. Давайте еще по­

слушаю и запиш у,- в тон бабам весело проговорила Лидия Васильевна. ^

П аранька, ну-ка, затягивай ты — у тебя рот до ушей, хоть завязочки пришей! А мы тебе подголосками будем, — сказала женщина в кокошнике и, уступив посредине место Параньке, встала с краю бабьей артели. Рослая деваха, на­званная Паранькой, уголком платка вытерла рот, каш ляну­ла и, усмехнувшись, сказала:

— Песни петь — не горе терпеть. Подтягивайте, сосе­душки! — И снова над двинскими бескрайними просторами рванулись звонкие женские голоса и песня-невидимка, слов­но бы на сказочных крыльях, поднялась на высоту недося­гаемую и, подхваченная ветром-сиверком, полетела вдаль:

Ой, полно, солнышко, из-за лесу светить Ой, полно, девица, по молодце туж ить!

«У ж как ж е не плакать, не туж ить, —Мне такого друж ка во веки не нажить 1 Вы молодчики молоденькие,Вы дружки мои хорошенькие!

Ваши ласковы, приятныя слова Без огня вы мое сердце разожгли.Вы без ветру мои мысли разнесли.Разнесли мысли по чистым по полям.По зеленым садикам, луж кам ,По чужим, по далеким городам.Кто бы, кто бы моему горю помог.Кто бы, кто бы мое сердце взвеселил,Кто б любезного с дорожки воротил.Воротись-ка, мой любезный друг, назад.Меньше б стало мое сердце тосковать.Не сидела б в новой горенке одна,Не лежала б белой грудью у окна,Не ронила б горьки слёзы за окно.Не смотрела б в чисто поле далеко...»

Бабы и девки пели, голоса не выдыхались, а песням, к а ­залось, и конца не будет.

Верещагин в это время успел подняться на высокий бе­рег и сходить в село за покупками. Обратно он шел перегру­женный плетеными корзинками, берестяными туесами;, нес в обеих руках посудины, наполненные рыжиками прошло­годними, брусникой квашеной, репой вяленой, семгой соле­ною; тут же были почти горячие — свежей выпечки, про­масленные шаньги из гороховой муки. Сложив весь этот не­

.447

затейливый .мужицкий харч на палубе барки, Василий В а­сильевич, довольный покупками, сказал :

— Всего тут — и с посудой — на полтора целковых. А когда в Индии, бывало, два года я кормился ананасами, апельсинами, мандаринами и всякой такой заморской снедью, ох, и дорого бы заплатил там за эти русские, милые северные продукты !.. А вы, девки-бабы, чего замолкли? По­чему не поете?.. Ваш хор далеко был слышен.

— Д а мы и то более десяти протяжных спели. Барыня всё записала.

—- А не плясали, не хороводились?— Где тут ! Место зыбкое, не для пляски.— Т ак вы поднимитесь повыше на бережок да мою жён­

ку пляской и песней плясовой потешьте. Д а и я полюбуюсь.— Ой, как доброй человек... давайте, соседушки, топ­

нем? Н а то и праздник воскресенье. П усть чужой человек знает про наше веселье, — предложила одна из баб, и вся женская ватага поднялась на сугорье. З а ними вышли и су­пруги Верещагины.

— Какую запоем-то?— Мезенскую плясовую.— Ой, хуже не придумали. Не надо мезенскую. Ихние

плясовые для похорон годятся. Давайте повеселее.— Онежскую, онежскую !..— Запевай сама и пляши сама, коли онежскую. Т ам и

не пляшут, а плавают, как мокрые утицы.— Не спорьте при чужих-то добрых людях, бессовест­

ные! Ужли вам еще песен мало? П инежская пляска — на что лучш е?..

Сговорились спеть и сплясать без всякой музыки, под пинежскую песенку.

Мигом образовался на сухой лужайке женский хоровод. Парни поглядывали со стороны и посмеивались над р азгу ­лявшимися бабами и девчатами. А хоровод круж ился. И притопывали луговину крепкие северянки, обутые, как на подбор, в кожаные полусапожки, промазанные пахучим са­модельным деготьком. Посредине хоровода, в кругу , две р аз­веселые пары кружащ ихся молодух, помахивая вышитыми платками-носовушками, быстрым речитативом, под общий пляс, напевали:

Воду черпала — ушиблася,Полюбила — не ошиблася.Полюбила — так и ста рублей не жаль.

34ft

Куплю милому я шелковую шаль.Посулю ему в прибасочку Кашемиру на рубашечку.Кашемир-то дорогой — по рублю,Милый женится — кого я полюблю?Милый женится — меня не отдают,Много горюшка-беды наделают,Эко горюшко-беда, не денежки!Отнимают паренька у девушки.Ой, ой, ой, уж это фальшинка.Парню девка не навальшинка.В косогоре кони травки не едят.Н а чужого парня глазки не глядят.Н у-ка, ноженьки, я с горя попляшу,Становому три прошенья напишу.Становой ты да урядничек,Не испорти девке праздничек!Вороти-ка ты мне милого дружка,Не то брошуся с крутого бережка В нашу быструю, глубокую Двину,А перебейку-супостатку прокляну!..

И вдруг пляска оборвалась. Все остановились как вкопан­ные и дружные, еще раз притопнув, в один голос лихо вы ­крикнули:

— Вот как мы-то!.. — и засмеялись весело и раскати­сто.

— Н у и северянки! Б р а в о !— похвалил Верещ агин.— Уважили нас, уважили. Спасибо!

— Н а что нам спасибо-то? И з спасиба даж е лаптя не сплести...

— Н у, как, Л и дуся? — обратился Верещагин к жене, — Можно им рублишко на орехи дать? Заработали?

— Заработали, В ася. К акая хорошая песня! Сродни трефолевской камаринской. Честное слово!

— Чего удивительного! Ясно, Трефолев, как бывало и покойный Некрасов, у народа поэзии учится... Вот вам, северяночки, на конфеты да на семяночки целых пять руб­лей!..

— Ой, что вы, что вы, добрый человек!— З ачем ?..— Разве ребятам на вино?— Д а берите, чего рты раскрыли! У этого проезжего,

видать, денег хватит!Верещагин подал золотую пятерку, снял шляпу, покло­

нился:— До свидания, голубушки, до свидания, веселые севе­

349

рянки!.. Счастливо оставаться да с песнями не расста­ваться !..

— А вам дай бог ветер в спину! Чтобы легко плы- лось, легко ехалось! — отвечали бабы на приветливое про­щание Верещагина.

Барочка-яхта с приподнятым парусом тихо отвалила от берега.

Н а фоне оранжевого неба, на крутом яру вырисовыва­лись силуэты крепких бревенчатых изб, а поодаль от них стояли четыре мельницы-ветрянки и махали крыльями вслед уходившей на север верещагинской барке.

Л ожась спать, Верещагин наказы вал вахтенному I ав- риле:

-— Не торопись. Гляди в оба. А будет по пути боль­шая деревня или красивый берег с сосновым бором —■ ста­новись на якорь и разбуди меня.

— Наше дело такое — поденщина, чем тише едем, тем больше получим, — отвечал послушный работник Гаврила. Он, как и двое других его товарищей, не ожидал в эту вес­ну столь легкой работы, похожей на забавную прогулку.

Н а широком плесе у села Черевкова догнали огромные плоты бревен. Плоты шли с Вычегды «из зы рян», по тече­нию, без парохода. А когда был встречный ветер, они при­ставали к берегу с подветренной стороны, и сплавщики про­водили время у костров в ожидании хорошей, тихой по­годы.

О днажды Верещагин приткнул свою барочку к хво­сту плота, состоявшего из нескольких десятков тысяч сос­новых бревен. Плоты сопровождал чиновник удельного ве­домства, человек интеллигентный, в пальто со светлыми пу­говицами и с золотистой веточкой-кокардой на фуражке. П равильная, клинышком, бородка и пенсне с черным шну­рочком, зацепленным за пуговицу, свидетельствовали, что чиновник имеет близкое отношение к городу, к богатейшим хозяевам удела. Верещагин пригласил его на чашку чая, бла­го Андрюшка кипятил на палубе ведерный самовар почти беспрерывно: ему нравилось, что самоварная труба, возвы ­шаясь над каютой, дымит, как у заправского парохода.

Чиновник обрадовался неожиданному знакомству с из­вестным художником. В разговоре старался показать себя достойно. Разговорились о северном русском лесе: о том, сколько гибнет леса от пожаров в летнюю пору, как много его гниет в местах, где хищнически вырубают корабель­

350

ные рощи и отправляют лес за границу, главным образом, в Англию.

— И тут А нглия! — воскликнул Верещагин. — В Ин­д и и она хозяйничает, в Америке в большой силе ее капи­тал... И з России она лес выкачивает, да не только лес! А что достается русскому мужичку, вот этому самому, который, ска­жем, стоит с багром у вас на пароме?..

— Сорок копеек в день, — поведал чиновник.— И плюс болезни от простуды да риск утонуть во

время бури, — добавил Василий Васильевич.— Случается и это, — согласился чиновник.Верещагинская барка-яхта, причалившись к плоту, мед­

ленно тянулась по течению реки. Посреди плота — избуш­ка чиновника, на задних плотах — шалаши из еловых ве­ток — жилища сплавщиков; тут же, на травянистом дерне, очаг с таганом, висящие на них чайники и котелки. Длин­ными, гребными веслами и шестами сплавщики направляют плоты на стрежень реки.

В знакомстве с попутными простыми людьми, в наблю­дениях за их жизнью, в работах над зарисовками двинских берегов, северных народных типов и древних архитектурных памятников проходило путешествие Верещагина.

Н е торопясь, с длительными остановками в двинских де­ревнях и селах, он добрался до бойкого портового А рхан­гельска.

В Троицкой гостинице, на главном проспекте деревян ного, пропахшего треской и тюленьим жиром города, Вере­щагин остановился на несколько дней. В светлые северные ночи он ходил по набережной, любовался на оранжевые, с золотистой россыпью закаты , дышал свежим морским воз­духом. И зредка устанавливал измазанный красками, видав­ший виды этюдник где-либо в укромном месте, подальше от любопытных глаз, и набрасывал на фанерных дощечках берег Двины, прозрачные дали Заостровья, деревянный до­мик Петра Первого — всё то, что казалось ему привлека­тельным и интересным.

И з А рхангельска в бурную непогодь на морском паро­ходе Верещагин отправился в Соловки. Вопреки ожидани­ям, многое в Соловках было неприятно.

Монахи на каждом шагу обманывали и обирали довер­чивых богомольцев.

О днажды Верещагин зашел в монастырскую иконо­писную мастерскую, рассчитывая хотя бы там обнаружить

351

даровитых живописцев и найти в этом удовлетворение. Но мастерская по изготовлению дешевых икон работала под надсмотром архипастыря, преследуя лишь цель наживы — увеличение и без того огромных монастырских доходов. Тучные тунеядцы, охотившиеся за простодушными бого­молками, собирали денежные «поборы» за поминовения усопших и «допуск» их в царствие небесное. Бесплатный труд богомольцев-отходников на монастырских лугах, ого­родах и скотных дворах, роскошная жизнь высшего духо венства и приезжей, бесящейся от жира столичной знати — всё это вместе взятое оставило у художника-путешественни ка самое прискорбное и отвратительное впечатление. Н а па­мять от посещения Соловков остались всего-навсего две то ­ропливые зарисовки. Не хотелось браться за палитру: не­легко было видеть, чувствовать и понимать, что за этими крепостными, из дикого камня стенами, в прекрасных архи­тектурных созданиях русской древности, среди величайших памятников искусства творится что-то пошлое и гнусное.

«Н едолго всё это продержится! — думал Верещагин, взирая на монастырские порядки. — Н ароду нужна всеоб­щая грамотность, культура, и если всё это со временем б у дет — устои религии пошатнутся и рухнут. И тогда Солов­ки, и Печорская лавра, и прочие подобные памятники стари­ны — всё превратится в музеи, достойные восхищения и сознательного преклонения перед разумом и творением рук человеческих.

Опираясь на суковатую палку, Верещагин одиноко хо­дил вокруг серых, поросших травой и мохом монастырских стен. Н а обтесанных тяжелых, тысячепудовых камнях вид­нелись чуть заметные царапины — следы бомбардировки монастыря англичанами. Т ут же валялись ржавые осколки « неразорвавшиеся чугунные ядра. Прошло сорок лет с тех пор, как английские военные корабли, подойдя к Соловкам, открыли ураганный огонь по монастырю. Настойчиво пы­тались тогда англичане захватить этот остров и превратить его в свой опорный пункт на русском Севере. Но крепки стены соловецкие, а еще крепче в борьбе с врагами люди русские. Этот клочок земли, окутанный туманами, омывае­мый беломорскими волнами, оказался для англичан непри­ступным.

Верещагин постучал палкой по ядрам , наклонился, по­смотрел внимательно на их калибр и форму, вспомнил, что и в семьдесят седьмом году турки швыряли на болгарской

352

земле такими же, тогда уж е немного устаревшими, англий­с к и м и снарядами.

«Вот она — «англичанка»! Везде-то она сунется! — гн е в н о подумал он. — Д аж е сюда, на Север. Нет, господа лорды, здесь вам не Индия. А что еще будет, когда со врем енем Индия — эта безмолвная, многомиллионная стра­н а — поднимется и с размаху даст вам по зуб ам ?.. Кто сеет ветер, тот пожнет бурю...»

Осмотрев стены монастыря, Верещагин еще долго хо­дил по лесным соловецким тропам, поднимался на холмы, где в чащобе зелени находились притаившиеся монашеские скиты. С высоких холмов виднелась беспредельная беломор­ская гладь. Чайки огромными стаями с криком кружились над морем. С юго-западной стороны в туманном мареве ма­ячила на скалистом берегу богатая рыбой и жемчугом, из­бяная, кондовая Кемь...

Н А П О К Л О Н Н О Й ГО РЕ И Б О РО Д И Н С К О М П О ЛЕ

Н а обратном пути из Соловков Верещагин продал в Архангельске свою барочку-яхту за бесценок и поездом, по узкоколейке, поспешил с семьей в М оскву. Бабка Пела­гея —■ мать Лидии Васильевны, — как только получила те­леграмму о возвращении зятя и дочери из дальнего и про­должительного путешествия, занялась стряпней, печением и варением. Работник Иван, щеголеватый парень, изрядно отдохнувший без хозяина, чистил и мыл, мыл и чистил си­вого, в черных пятнах мерина, приводил в порядок сбрую и смазывал колёса у тарантаса. Столяр Ефрем торопливо прибивал к окнам резные наличники, выпиленные по ри­сунку Верещагина, заимствованному где-то на Северной Двине, в Верхней Тойме. И з огорода на кухню несли зеле­ный лук, редиску и огурцы.

Встреча была шумная и радостная.Дом и всё незатейливое, заведенное самому себе на по­

требу хозяйство, а такж е мастерскую со всеми редкостями, картинами и этюдами Верещагин нашел в полном порядке, за что не замедлил дать работнику Ивану золотую десяти­рублевку.

Лидии Васильевне поездка по Северу показалась длин­ной, утомительной. Соскучившись по М оскве и домашнему ую ту, она переоделась в легкое платье и села за рояль. Дом огласился звуками музыки. Она играла любимого Рубин­

23 К. Коничев 353

штейна — музыкальные отрывки из «Дон-Кихота» и « Ф а у ­ста», из оперы «Дмитрий Донской» и другие произведе­ния — те самые, которые пять лет назад исполняла на х у ­дожественной выставке в Нью-Йорке.

Верещагин в длинной вышитой рубахе-косоворотке, под­поясанной шелковым поясом, после обеда вышел в сад. К у ­сты крыжовника, смородины и малины давно уж е отцве­ли, и крупные ягоды обильно висели на тонких прутьях.

— И тут порядок! — проговорил довольный Вереща­гин. — Сам варенья наварю, какого в магазине у Елисеева не бывает! Зем ля здесь хорошая, в удобрении почти не нуж дается — своя, родная, московская земля! А эти под­московные места в Нижних Котлах и около... Еще Иван Болотников боярской кровью освежил. М осква, М осква, к у ­да ни глянь — кругом история!.. — Услышав звуки рояля, он усмехнулся и сказал :

— Золото-жёнка! К ак она играет хорошо! И любит ж е она Рубинштейна! То ли за его талант, то ли потому, что он помог судьбе связать нас семейным счастьем...

Осмотрев свое небольшое имение со всех сторон, ху­дожник вернулся в мастерскую и стал разбирать скопившу­юся за два месяца корреспонденцию. Каких тут только не было писем, извещений и счетов! Официальные бумаги — в сторону. В первую очередь — письма от друзей и знако­мых. Л идия Васильевна помогала ему просматривать пись­ма и склады вала отдельно те, что требовали немедленного ответа. И з типографии Кушнарева принесли пахнувшую кра­ской корректуру. Верещагин с нескрываемым удовольствием принял ее от посыльного и к расписке добавил: «П остара­юсь завтра вернуть. В. В. » .

Л идия Васильевна взяла из рук мужа корректурные ли­сты и, бегло взглянув на них, сказала:

•— В ася, не разменивайся! Ей-богу, это не твое дело! Лучше графа Толстого ты не напишешь. Твой конек — кар ­тины.

—- Истину открыла! — усмехнулся Верещагин. — Р азу ­меется, я не соперник ни живым, ни мертвым классикам. Но куда девать мне вечернее время, если не заниматься пи­санием? Учти, при свете лампы я кистью не работник. А писать пером мне есть о чем. К ак видишь, моя проза без особых расчетов и претензий на мастерство. К тому же ли­тературная работа не мешает живописи, а как бы допол­няет ее. О нашей поездке по Северной Двине я тоже на­

354

мерен написать очерки, благо моя записная книжка — хоро­шая помощница! Но это так, м ежду делом. Основное — ж и ­вопись, снова и снова займусь картинами 1812 года.

Верещагин взял одну из просмотренных открыток и, улыбаясь, подал Лидии Васильевне.

— Вот посмотри, сам «Наполеон» напоминает мне о прерванной работе.

— «М илостивый государь, господин Верещагин, — про­чла вслух Л идия Васильевна. — Осмеливаюсь Вас беспоко­ить, как я слышал, Вы искали себе натуриста. Вы с меня пи­сали Наполеона, и если я нужен, известите письмом. К сему Петр Филиппов. Рождественка, Монастырский дом, кв. 1».

— Пропился, наверно, разбойник. О заработке беспоко­ится. П ридется пригласить. Второго такого по сходству с Бонапартом трудно найти, —■ добродушно отозвался Вере­щагин и, в зяв открытку, передал ее своему работнику Ивану:

— Вот, Ванюшка, завтра поедешь за багажом на вок­зал. Попутно привези мне П етьку Филиппова с Рождест­венки.

Н а другой день натурщик Филиппов появился, к удив­лению художника, совершенно трезвым, с гладко выбритым лицом. Его тонкие губы были плотно сж аты , к прямому высокому лбу прильнул клок темно-русых волос. П равая рука была по-наполеоновски засунута в полурасстегнутый белый лакейский жилет, левая — небрежно закинута за спи­ну. Таким он остановился в раскрытых дверях мастерской и приветствовал хозяина:

— Здравствуйте и благодетельствуйте, Василий Василь­евич!

— Здравствуй те, «ваш е императорское величество!» — ш утя ответил Верещагин и крепко пожал руку натурщи­ка. — Очень кстати получил твою открытку. Будем рабо­тать. Готов ли со мной на отъезд?

— К уда угодно, Василий Васильевич!— Везде, Петруша, побываем. И на Бородинском поле,

и на Поклонной горе, а зимой съездим в Смоленские края, по тем самым путям-дорогам, по которым наши деды гнали в хвост и в гриву твоего двойника. П лата интересует?

— Н икак нет, Василий Васильевич. Надеюсь, не оби­дите.

— Н у разум еется!.. А будет удача — и водочкой'поба­лую... Л и д у с я !— крикнул Верещагин в соседню ю 'комна-

355

ту. — Приглашай «Наполеона» к столу. Покорми как сле­дует — рюмку водки, хвост селедки... Сколько тебе лет, Петро?

— Сорок. Н а три года моложе Бонапарта. Когда на М о­скву шел, тому было сорок три. Разница неразительная. По­чти никакой, разве брюшко у того было поокладистей да покруглей, — пояснил натурщик и спросил:— А когда, Василий Васильевич, отправимся в Бородино? Или с По­клонной горы начнем?..

— А там увидим — с чего начать... Начало, как тебе известно, уж е есть, и довольно основательное. Будем работу продолжать с конца августа, учиты вая точно время года, места сражений и даж е погоду, при какой происходили со­бытия. Историческая точность прежде всего, — сказал ху­дожник, гостеприимно усаж ивая новоявленного «Бонапар­та» за стол.

Натурщ ик Филиппов подсел к углу стола и принялся за еду. Верещагин, оставляя его одного, сказал :

— Подкармливайся, не стесняйся... Хочешь иметь напо­леоновское брюшко — ешь, закругляйся и поменьше употреб­ляй водочки.

Верещагин вышел на крыльцо посмотреть — в целости ли доставил Иван с вокзала багаж . Работник р азвязы вал вещи и, не приметив хозяина, ворчал:

— И умный, кажись, мужик наш Василий-то Васильич, а для чего такую обузу вез за тыщу верст! Какие-то одежи­ны, ризы, чучело птичье... Бураки берестяные — что за по­судина? Или, к слову, эта вот скамейка... Э кая невидаль! И к такой дряни ярлык приклеен, дескать, тоже багаж и вещь, стало быть... А куда ее? В печку?.. Ч удак, право! В сад по­ставить? Д а кто на такую замухрыш ку сядет? Д ай ты мне доски да гвозди — я те такую разве смастерю! Игрушечку сделаю, а ты мне за это на гулянку рублишко прикинь к жалованью... Д а этой скамейке-то сто лет в субботу! Тьф у!

Верещагин показался из-за косяка:— Кого ты, Ванюшка, пробираешь?— Д а вот... скамейка, Василий Васильич... Зачем такую

было брать? Поди-ка, провоз трешницы стоил?— Не дешевле. Д а одному попу на Двине двадцать пять

рублей заплатил за эту скамейку.— Господи, — сказал с огорчением работник. — И звест­

ное дело, попы — народ жадный, они хоть и все полсотни возьмут... А вы-то что, выпивши разве были? З а что это

356

четвертной билет кидать! Д а на эти деньги я бы в Бородине коровенку купил! ^

— Правильно, коровенку, — по-хозяйски согласился Ве­рещагин М ог бы я и не давать столько, да уж очень об­радовался этой вещичке. И не сто ей лет, а целых двести! При Петре Первом делали: резьба, рисунок — глянь, какой! Неси-ка ее осторожно ко мне в мастерскую. А всё прочее — в чулан.

Прошло несколько дней после возвращения Верещагина с Севера.

Второго сентября рано утром, как только солнце позоло­тило главы и купола московских церквей, Верещагин на своем коне, запряженном в телегу, выехал на Поклонную гору. Повозничал работник Иван. Х озяин сидел на мягком, набитом сеном куле и придерживал ящик с красками и па­литрой. Иногда он огляды вался на Петра Филиппова и ух­мылялся. Тот, одетый под Наполеона — в серый сюртук и треугольную шляпу, сидел на облучке телеги и, свесив ноги, побрякивая шпорами, уныло пел:

Зачем я шел к тебе, Россия,Европу всю держа в руках.Теперь с поникшей головою Стою на крепостных стенах.И мною созданное войско Погибнет здесь среди снегов...

Встречные москвичи с удивлением смотрели на ряженого под Бонапарта седока и терялись в догадках : «Что это за артист? К уда его в е зут ?»

Н а Поклонной горе Верещагин поставил складную та ­буретку, мольберт с холстом, натянутым на подрамник, при­готовил краски на палитре и приступил к делу.

— Сегодня, Петро, я буду рисовать твою «наполеонов­скую » спину. Вот так и стой, лицом к М оскве, спиной ко мне... А ты, Ванюша, чтобы целый день не бездельничать, поезжай до шести часов вечера за грибами.

Загремела по скату с горы телега на железном ходу. Ве­село посвистывая, Иван поехал в грибные подмосковные бе­резовые рощи.

Верещагин взялся за ^кисть. Сделал несколько мазков, ватое, тонкое, словно кисейное, марево появилось на

полотне, аков должен быть фон картины. Впереди белока­менная столица, в центре картины, спиной к зрителю, ожи­

357

дающий депутации бояр Наполеон. Слева от него, по под­горью спускаю тся войска. Они приветствуют императора, а он ждет и ж дет ключей от М осквы ...

— П редставь себе, Петро, что ты — великий завоева­тель и такой же злодей. Вся М осква у твоих ног, и ты ждешь чествования со стороны покоренных москвичей... Таким ты мне нужен сейчас. И даж е чтобы спина твоя вы ­раж ала те самые настроения, которые охватили его при виде сказочного зрелища — таинственной и загадочной М осквы.

— Н ет, Василий Васильевич, не могу себя представить в наполеоновых помыслах, — возразил Филиппов. — И ка­кой чёрт уродил меня лицом в этого дьявола — проливателя народной крови!.. Ужели в самом деле я на него так по­хож?

— С французскими портретами Наполеона ты имеешь полное сходство, •—• подтвердил Верещагин. — Д а , в этот са­мый день, восемьдесят два года назад стоял здесь гордый, преисполненный величия Бонапарт. Но ты — грамотный, Петро, помнишь, что у Пушкина в его «Онегине» сказано об этом тягостном для России времени? — и Верещагин, не отвлекаясь от работы, наизусть прочел:

...Напрасно ж дал Наполеон,Последним счастьем упоенный,Москвы коленопреклоненной С ключами старого К ремля;Нет, не пошла М осква моя К нему с повинной головою...

А бояре с ключами так и не вышли сюда на Поклонную. М ало того, М осква опустела. «Н ет, тут что-то не то замыш ­ляется» , — подумал тогда Наполеон, но не сразу разгадал замысел К утузова, не вдруг понял характер русского народа. А ведь, наглец, еще до похода на М оскву рассуждал так : «Если я овладею Киевом, то возьму Россию за ноги. Если я овладею Петербургом, то возьму ее за голову. З ан яв же М оскву, я поражу ее в сердце». А получилось, что русский мужик схватил за ноги этого хвастуна и вышиб из него черствое, нечеловеческое сердце!..

Верещагин умолк и продолжал зарисовывать вполуобо­рот стоявшего Филиппова. Тот, закинув за спину в белых перчатках руки, застыл в определенной позе. Потом, когда Филиппов, устав так стоять, начал переступать с ноги на но­гу, художник бережно положил палитру и кисти на траву :

358

— Отдохнем, Петро!— Р ад стараться, Василий Васильевич! — ответил тот ■

ловкими гимнастическими движениями стал разминать отек­шие руки.

Работник Иван, уезж ая за грибами, оставил под под­стилкой французский барабан, кивер и старый трофейный мундир с какого-то французского генерала. Сегодня эти ат- трибуты не были нужны художнику, — на весь день его з а ­няла работа над спиной Наполеона. Но в прорванном бара­бане были спрятаны кое-какие харчи, заботливо собранные бабкой Пелагеей. Т ут была жареная курица, белый и чер­ный хлеб, вареные яйца, свежепросольные огурцы и сороков­ка водки.

— Закусы вай , Наполеон Бонапартович, — предложил Верещагин. — А водочку, император, выпьешь вечерком, после работы. Кстати, тебе бы не сивуху лакать, а бургон­ское или рейнское, или то же шампанское...

— Ничего, Василий Васильевич, мы к водочке привыч­ны, где уж нам до шампанского! П усть эту кислятину вель­можи пьют. Василий Васильевич, а почему гора называется Поклонной? Ведь Наполеону никто поклонов здесь не отве­шивал, — так я понимаю?

— Д а , Наполеону поклонов ни здесь, ни где в другом месте на русской земле не было. Больше того, на этой воз­вышенности по самолюбию Наполеона был нанесен тяжелый удар . От великого до смешного расстояние было самым ко­ротким именно здесь. И Наполеон почувствовал это. Он, по воспоминаниям очевидцев, нервничал, бесился. Генералы стояли позади него, боясь пошевелиться. Наконец он сел на лошадь и поскакал, обгоняя пехоту. Свита двинулась за ним. Вид на М оскву потускнел от поднятой пыли... А Поклон­ной гора эта называется потому, что русские люди — стран­ники и всякие приходящие из Смоленской, Калужской и других губерний, — прежде чем попасть в М оскву, подни­мались сюда и, встав на колени, кланялись нашей древней столице. А Наполеон рассчитывал, что М осква ему покло­нится и согласится с ним на мир... но просчитался.

До сумерек Верещагин закончил в основных чертах этюд фигуры Наполеона и набросал контуры М осквы, маячившей в солнечном и розовато-дымном мареве. Проходящие войска и двух-трех генералов, стоящих позади императора, можно было дописать у себя в мастерской при хорошем дневном сентябрьском свете.

359

Обратно ехали навеселе. Иван насобирал немало креп­ких белых грибов. Сороковку водки Верещагин поделил между натурщиком и работником. Ехали тихо, чтобы бы­строй ездой не испортить невысохшую краску на полотне. Верещагин держал холст в руках и рассказы вал натурщ ику о том, что он задумал показать русский народ в войне 1812 года, а Наполеона низвести, превратить из сверхчеловека в жалкую жертву обстоятельств.

— Роковая слепота у Наполеона была от переоценки своих сил, — сказал Верещагин, — от непонимания русского народного духа. И вот, Петро, думаю я — так лет через пять-шесть составить поэму из своих картин. Т ут будут по­лотна и те, которые уж е есть у меня: «Наполеон на Боро­динских высотах», и другие. Через восемнадцать лет испол­нится сто лет этой славной эпопее русского народа. Я чувст­вую в себе силы дожить до 1912 года, а может быть, и доль­ше. Мне тогда будет семьдесят лет. Хороший именинный подарок я приготовлю к этой великой дате...

— Дай-то бог исполниться вашему желанию, Василий Васильевич, — добродушно заметил натурщик.

Тележные колёса стучали по булыжнику. Верещагин, покачиваясь от равномерной тряски, сидел в телеге, вы тя­нув до передка ноги, и продолжал разговор:

— Д а , я так покажу Наполеона, что мороз по коже пройдет у всякого, кто захотел бы последовать его примеру. И сам Стасов, который невесть за что сердится на меня, и он поймет, что эти годы я не бездействовал, а делал дело, и даж е, глядишь, похвалит, как хвалил бывало...

Когда они въехали в город и поровнялись с первой ка ­зенкой, Верещагин достал из кармана полтинник и подал П етру:

— Сходи за бутылкой. Вижу, нос повесил. Будто и в са­мом деле Наполеон, не встреченный боярами. И дня через три приходи снова. Поработаем. Буду тебя в проходах Крем­левской стены писать — в полной форме, со шпагой. С мар­шалом Лористоном изображу. Работы будет немало!..

И в самом деле, труд предстоял длительный. Кроме ра­боты в мастерской, Верещагин в те дни много читал литера­туры — русской и французской, освещающей поход Напо­леона в Россию и его изгнание. Х удожник рылся в москов­ских архивах 1812 года. Он часто бывал в подмосковных селах и слушал мужицкие предания о войне с басурманами,

3(Ю

собирал старую, тех времен, одежду и другие вещи, необ­ходимые для работы над картинами. У знав, что Наполеон; бежал из России не в традиционном сюртуке, а в польской шубе, Верещагин заказал портному за двести рублей сшить- такую — зеленого бархата — шубу, опушить ее соболиным мехом и украсить золочеными бранденбургами. Н а долгие недели и месяцы запирался он в мастерской, не посещал те­атров, не ходил в гости к близким знакомым и не приглашал их к себе. Все хозяйские дела он поручил вести своему дру­гу — Василию Антоновичу Киркору, чиновнику из удельно­го ведомства.

Как-то вместе с Киркором Верещагин ездил на истори­ческое Бородинское поле. Стоял солнечный летний день. Один из местных бородинских старожилов согласился со­провождать Верещагина и рассказы вать, где что происходи­ло в тот давний, но незабываемый год. По проселочным,, малоезженным дорогам, не спеша, они ехали в телеге, а там,, где не было проселка, а надо было пройти поближе к исто­рическим местам — по совету старика оставляли лошадь у изгороди, а сами по тропкам шагали пешком на горбатые су- горья и переходили через овраги по настилам и перелазам- Провожатый оказался довольно толковым дедом, хорошо­помнящим всё то, что когда-то слышал от стариков.

Вокруг было тихо. Т ам и тут виднелись небольшие де­ревеньки. Покатые поля горбились и концами ржаных и ов­сяных полос упирались то в редкие перелески и кустарники,, то в подкошенные луга. И трудно было поверить, что здесь,, в этих местах, произошло когда-то грандиозное Бородин­ское сражение. По извилистой тропинке поднимались на при­горок босоногие мальчишки и девочки; весело щебеча меж­ду собой, несли в ручонках корзины с пирогами, туеса с мо­локом — завтрак родителям, ушедшим рано утром в даль­нее поле на страдную работу. Старик, показывая в их сторо­ну, сказал :

— Вот тут, где идут ребятишки, полный овраг перед с у - горьем был набит убитыми солдатами — нашими и францу­зами. А хоронили их там, повыше. Косточки еще и сейчас иногда из-под сохи выворачиваются. Д а , немало было тут поливано кровуш ки!..

Они прошли немного дальше. П оказалась за сугорьем- деревушка.

— Ш евардино !— сказал старик, показывая на дере­веньку. — А за ней, на горке, где стоит двадцать берез, был

ЗбЬ

редут. Он теперь не сущ ествует — взрыт, и камни и брёвна растащены. С этого-то места Наполеон и следил за боем и приказы свои отдавал. Бились-бились, а он однажды и го­ворит: «Приведите мне русских пленных, я их поспрошаю — почему они так храбро дерутся, не боятся силы наш ей?» А енералы ему и держ ат ответ: «Ваш е Наполеоново вели­чество, пленных нет. Русские солдаты живыми не сдаю тся». Наполеон тут изругался и брови нахмурил. А двадцать бе­рез, как тогда было при Наполеоне, так и теперь все стоят. Ни одной не прибыло, ни одной не убыло... И жизнь течет мирным чередом, будто реченька неизменная среди то кру­тых, то отлогих берегов...

Старик прищуренными глазами посмотрел в другую сторону и, показывая на ржаные суслоны, на баб в цветных сарафанах, склонившихся над полосами, сказал :

— Вот от того места, где бабы ж нут, и до тех овинников, откуда перестук цепов слышится, где свежую рожь моло­тят, — стояли тридцать четыре русских пушки и палили по французам в то место, где мы сейчас ходим с вами...

Старик повел Верещагина в сторону села Бородина, по мосту, перекинутому через речку Колочь. Остановились на скрипучих мостовинах, облокотились на перила. Верещагин посмотрел сверху в чистую прозрачную речку. Н а дне вид­нелись мелкие камешки, у травянистых берегов плеснулись испуганные щуки, оставив широкие круги на поверхности.

— У этого моста, Василий Васильевич, и началась, ба­тюшка, схватка русских егерей с французом. Отсюда и по­шло всё сражение. А река тогда, сказывали старики, помут­нела от крови... Всех мест, господин художник, пожалуй за день и не обойти. Д авай вернемся к лошадке, сядем в телегу и покатим по той дороге к деревне Валуево, а там дорогу найдем и дальше куда заглянуть ...

Снова застучали колёса по выбоинам немощеной дороги. Верещагин с провожатым Киркором поехали в деревню, на­званную Валуево. У самой околицы, на пне, мужик отбивал косу. Старик провожатый поклонился соседу. Тот отложил косу и, увидев двух незнакомых приезжих, как бы догады­ваясь, зачем они приехали, сказал старику:

— Т ы бы, Феофан, задерж ался у нас в Валуеве да по­казал бы добрым людям ту избу, где император француз­ский в ночь на двадцать шестое августа почивал.

Старику, видно, не понравился подсказ соседа, он серди­то ответил:

362

— А чёрт его знает, почивал ли он тут ! Быть — был, это верно, а до спанья ли ему было перед такой страшной битвой?.. М еня не учить, знаю, кого вожу и чего каж у ! С ка­жи-ка ты мне, что происходило между деревнями Беззубо- вым и Захаровы м?

— Война, — ответил коротко мужик, отбивавший косу.— А га , война... это и младенцы знают. А кто с кем?

То-то, не знаешь, а лезешь в подсказчики! Т ы нам дело не путай. Глядиш ь, с твоих слов господин художник, Василий Васильевич, не то и нарисует. А нужна правда. Т ак вот, отсель видать... между тех деревень происходила драка рус­ской кавалерии графа У варова с кавалерией французского генерала Ордана.

— Орлана, — поправил Верещагин и пожалел, что пе­ребил старика.

— Д а , да, может быть, по-французски и так, в одной букве нетрудно и ошибочку сделать, давно ведь это было. А ну, поехали дальш е!..

Через полчаса они выехали на возвышенность, откуда хорошо просматривалась бородинская окрестность. Остано­вили лошадь, и все трое сошли с телеги.

— От этого места много можно глазом охватить, — ска­зал старик, огляды ваясь вокруг. — Вот эти божьи твари, — показал он на монахинь из Спасо-Бородинского монастыря, огораживающих стоги сена, — испортили нам с вами всю картину!... Не на месте стогов наставили. Т ут был когда-то редут, а около лежал смертельно раненный господин Б агра, тион, вот не знаю, как его звать по имени и изотчеству. М ожет, вы изволите знать?

— Петр Иванович, генерал от инфантерии, — сказал Верещагин и стал с особой внимательностью осматривать местность, где высились стога уж е успевшего пожелтеть сена.

— Отсюда его на носилочках и унесли в ту сторону, где кобыла ходит с жеребчиком: там был курган с укреплением, а за тем курганом ныне изрядно срытым, — песок вывез \и для поправки дорог, — стояло в засаде войско Раевского... Д авайте-ка мы с вами махнем в деревню Татариново, там еще кое-что вам напомнит про былые дела, — предложил провожатый.

З а небольшим перелеском они въехали в поскотину. Ко­ровье стадо паслось и грелось на обширной поляне, порос­шей мелким кустарником. Н а горушечке лежал дремлющий

363

пастух. Лицо его было накрыто соломенной шляпой, подол выцветшей рубахи завернулся на грудь, так что солнце, гу ­лявшее в безоблачных просторах, скользило лучами по за ­горевшему животу. Мальчик-подпасок играл на берестяном рожке какую -то унылую мелодию. Коровы слушали игру и, довольные, стояли поблизости, лениво ж уя свою жвачку.

— Бородинская пастораль! — заметил Верещагин, по­казы вая Киркору голобрюхого пастуха и его бдительного подпаска, — для «передвижников» готовый этюд, в красках, со светотенью...

— А нам известно, — заговорил опять старик, — что на эту горку или вокруг нее двадцать пятого числа была вы ­ставлена ф ранцузская батарея. И где бесстыжий пастух раз­валился, дрыхнет, закры в образину шляпой, тут Наполеон с маршалами того числа расписал план боя. Д а К утузов, М ихаил Илларионович, все ему и попутал... А теперь нам надобность ехать прямо в Татариново. Т ам можно у моих знакомых чаишком побаловаться...

Поездка по бородинским окрестностям, да еще с таким провожатым, вполне устраивала Верещагина. Его вообра­жению представилась картина сражения двух великих ар­мий.

В Татаринове, в старой, приплюснутой к земле избуш­ке под соломенной крышей, за некрашеным столом, с тол­стой столешницей из широких березовых тесин, Верещагину и его спутникам подали самовар и чайную посуду.

— А чаек и сахарок, бог милостив, если есть — то к у ­шайте свой. У нас этого заведения нет, — жалобно объявила старуш ка — одна-единственная оставш аяся дома в эту страд­ную пору.

— Нам не это дорого, — торжественно и важно загово­рил старик-провожатый. — Т ут люди из М осквы , они чаем-сахаром сыты. А ты вот скажи-ка им, москвичам, чем ваша изба красна, чем именита?..

— Про то, родимой, всем людям ведомо, — отвечала ста­руха. — И свекор мой, бывало, говаривал, и другие добрые люди тому были свидетели, сказывали : в этом углу за этим столом сам К утузов сидел с начальниками...

— Видите, куда я вас затащ ил! — с гордостью, сверкая глазами, возгласил старик и стал разливать кипяток в чашки.

В тот же день, с помощью провожатого старика, Вере­щагин собрал полный карман французских пуль и картечи.

364

Он побывал на могилах французских и русских солдат и, когда вернулся домой, соорудил небольшую посылочку и от­правил ее во Францию на имя критика Жюля Клярти. Н а мешочек с пулями он приклеил записочку: «Ф ранцузские печеные яблоки, собранные на огороде в Бородине, позади бывшего главного редута...»

У И С Т О Р И К А З А Б Е Л И Н А

После нескольких поездок в подмосковные волости Вере­щагин снова с усердием принялся за работу. Но иногда ему еще казалось, что недостает некоторых деталей для полно­ты той или другой картины цикла 1812 года, и тогда он сно­ва обращался к архивам и к литературе, отразившим эту величественную эпопею русского народа.

О днажды Верещагин собрался сходить за помощью и советом к известному историку и археологу, почетному члену Академии наук, И вану Егоровичу Забелину, проживавше­му в Кремле.

Забелину годы тогда перевалили за седьмой десяток, но это был еще крепкий, подвижной старик, с огромной седой бородой и длинными седыми волосами. Н евзирая на возраст, он много и неустанно работал над материалами истории М о­сквы . В его трудах всегда чувствовалась любовь к русской старине; братское равенство среди народов он считал зако­ном общественной жизни. П резирая врагов России, Забелин с величайшей любовью освещал деятельность народных за ­щитников — вожаков, выдвинутых самой массой народа. Минин и Пожарский, по его высказываниям , являлись свя ­тыми, бескорыстными спасителями отечества, порожденны­ми всенародным патриотическим движением. Точно так З а ­белин оценивал и роль К утузова в Отечественной войне.

Верещагин знал отдельные работы Забелина, как-то : «Домашний быт русских царей», «И стория и древности М осквы », и ему, разумеется, известно было, что лучшего консультанта — знатока истории нашествия «двунадесяти

язы ков» на М оскву — едва ли еще где можно сыскать. Иван Егорович имел превосходную библиотеку, обладал огромной картотекой, записями всевозможных исторических событий и, помимо всего этого, был человеком добрым и отзывчи­вым.

Верещагин застал Забелина на прогулке в Кремле. Опи­раясь на зонт, заменявший трость, Забелин, не спеша, стар­

365

ческой походкой шел мимо Грановитой палаты, где в ряд лежали стволы трофейных пушек, хранившихся со времен войны 1812 года. Стволы были не крупных калибров, длин­ные, медные, покрывшиеся зеленой окисью, и гулко звенели, когда Иван Егорович кончиком зонта ударял по ним.

Подойдя к историку, Верещагин снял шляпу и низко по* клонился:

— Надеюсь, понаслышке знаете: я — Верещагин.— И не только понаслышке! — живо отозвался З абе­

лин, протягивая художнику руку. — Р ад познакомиться во­очию. Х м ... Понаслышке! Д а за кого вы меня принимаете? Разве я у Третьякова не бывал! Р азве я о ваших выставках стасовских статей не читал? Р азве мне неизвестно, что вы из П арижа перекочевали за Серпуховскую заставу, в наш первопрестольный град, и что в настоящее время поглощены работой над серией картин Отечественной войны? Все, го­лубчик мой, знаю, и гораздо больше, нежели понаслышке. Приветствую и кланяюсь...

— Я к вам, Иван Егорович. Не откажите в добром слове.

— Чем могу помочь вашей милости, с великим удоволь­ствием.

— Д а вот, вы уж е сказали , что знаете, над чем я теперь работаю...

■—• Знаю и очень одобряю. Вам по силам, по плечу, как говорят, такая работа. Вы и Наполеона одолеете, и русский народ вознесете. Кому это делать, если не вам ? .. И знаете, двенадцатый год — это тема истории М осквы, истории Рос­сии. Но знайте, М осква заняла свое место не потому, что с этого вот холма полюбились ее окрестности Юрию Долго­рукому. И прав историк Ключевский, считая, что М осков­ское государство с его столицей зародилось не в скопидом­ном сундуке Ивана Калиты, а на поле Куликовом! Знамени­тая Куликовская битва завершила и закрепила объединение Руси вокруг ее центра — М осквы. Впрочем, Василий В а­сильевич, едва ли вы нуждаетесь в уроках по истории.

— М еня интересует, Иван Егорович, где, как и что про­исходило в М оскве в 1812 году. Иногда, знаете ли, в незна­чительной, на первый взгляд , детали отражается многое...

— Я вас понимаю, — сказал Забелин. — Что ж , вот мы и можем начать беседу с этих деталей.

Верещагин взял под руку Забелина, и они пошли по з а ­росшему зеленой травой кремлевскому холму, мимо соборов,.

366

теремов и палат, иногда останавливаясь для того, чтобы представить себе места происходивших событий.

— Вот здесь, где мы с вами находимся, — говорил З а ­белин, —- Наполеон стоял, окруженный свитой, и наблюдал за пожаром Замоскворечья. Здесь, у этих стен, французы расстреливали русских мужиков, якобы уличенных в поджо­гах М осквы. А здесь, Василий Васильевич, обратите внима­ние, в древней русской святыне была устроена конюшня. Ф ранцузские генералы со своими штабами размещались кто где мог: Мюрат — на Гороховом поле, в доме Разумовского, принц Евгений — на Тверской, в доме Мамонова, Лористон занял особняк Растопчина на Л убянке, где ныне Страховое общество... А канцелярия Лористона — смеху подобно -— размещ алась на колокольне И вана Великого! Двести девя­носто церквей и монастырей (а не сорок сороков, как при­нято вы р аж аться) были зан яты солдатами наполеоновской армии и разграблены. В одном только Успенском соборе- басурманами украдено восемнадцать пудов золота и триста двадцать пять пудов серебра...

— И даж е крест с колокольни И вана Великого сняли и где-то утопили в озере, — добавил Верещагин, гляд я на ко­локольню, возвыш авшую ся своим куполом, словно золотой короной, над всей белокаменной Москвой.

Забелин продолжал:— Когда Наполеон очутился лицом к лицу перед явной

бедой и узнал через своих шпионов о том, что русские люди якобы приписывают целостность и нерушимость своей дер­ж авы обладанию чудотворным крестом на колокольне И вана Великого, то, будучи сам не свободен от предрассудков, при­казал этот крест снять, что и было сделано с великим тр у­дом. Неприятели разграбили все магазины, разрушили фа­брики. У Бутурлина и у историка Карамзина сожгли бога­тые библиотеки. Университет разорили, драгоценные науч­ные коллекции уничтожили. Д а что говорить, Василий В а­сильевич, оставил Бонапарт надолго неизгладимый след! Но сильна матуш ка Русь — отстроилась М осква, стала краше прежней. Поднялась, как феникс, из пепла. И хорошее дело затеяли вы, Василий Васильевич, — показать в живописи великую эпоху. По вашим произведениям долгие столетия русский народ будет судить о силе и могуществе своих пред­ков, отразивших страшное, неслыханное в истории войн на­шествие. У истории свои права и свои законы: видимо, не бывает таких полководцев и войск, которых нельзя было бы

367

разбить. — Забелин передохнул и, сделав несколько шагов в сторону Боровицких ворот, повернулся лицом к огромному золоченому куполу храма Спасителя, с к а з а л :— Л ев Нико­лаевич Толстой создал «Войну и мир», увековечил в худо­жественной литературе Отечественную войну; вы , я уверен, сумеете это сделать в живописи. В Петербурге скульптор Орловский ваянием возвеличил образы К утузова и Барклая. Но вот в архитектуре, посвященной памяти 1812 года, хо­рошего мало. Посмотрите на этот пузатый храм Спасителя: ничего оригинального, ничего своего, смесь византийского с индийским. «Велика Ф едора, да дур а» — коротко и ясно определяет русская пословица подобные неудачи...

Походив по дорожкам и тротуарам внутри Кремля, они сели на скамейку около Большого Дворца. З а зубчатыми стенами Кремля расстилался вид на церковь Василия Бла­женного, на покрытое дымчатой пеленой Замоскворечье. По М оскве-реке за маленькими пароходами тянулись барки, груженные кирпичом, мукой и березовыми дровами. Где-то в отдалении гудели колокола одной из множества церквей, справлявш их свой престольный праздник, и слыш ался шум конного и пешего движения по Красной площади и Камен­ному мосту.

—■ М осква не такой была восемьдесят лет назад, — ска­зал Забелин. — Н акануне двенадцатого года всего населе­ния насчитывалось в ней двести семьдесят тысяч. А когда прогремело Бородинское сражение, из М осквы по всем до­рогам — на север и юго-восток — двинулось пятнадцать ты ­сяч подвод. А сколько пеших?! Н а Смоленском рынке, под прикрытием торговых палаток и балаганов находили времен­ный роздых тысячи раненых. Их тоже нельзя было остав­лять в М оскве... Д а , Василий Васильевич, только отойдя во времени на дальнее расстояние от тех событий, и можно их оценить по достоинству. Велик и могуч русский народ. Си­лен он духом своим, преданностью родине. Бородинское сра­жение ошеломило Наполеона, а опустевшая и вспыхнувшая М осква окончательно развеяла в прах его захватнические планы. Воля, ум и мудрость русского народа выразились в решениях К утузова. Помните, граф де Сегюр, сопровождав­ший Наполеона в этом злополучном для них походе, так оце­нил результат Бородинского сражения: «Если уцелевший противник отступил в таком блестящем порядке, гордым и не теряющим мужества, не оставив по дороге не только ни одного человека, но ни одной повозки, даж е ни одного клоч-

368

ка одежды, что значило для нас приобретение какого-то по­ля битвы !» Д а ничего!.. И вот, торжествующий перед всту­плением в М оскву, Наполеон на Поклонной горе. Он тре­бует, чтобы ему привели бояр с ключами М осквы ... — З аб е­лин сделал паузу, веселым смехом озарилось его старческое лицо, обрамлелное белоснежной сединой. Он достал из кар ­мана платок, вытер глаза и продолжал: — А ему вместо бояр привели пятерых выпущенных из тюрьмы грабителей, в рваных портках и холщовых рубахах... «Вот ваше величе­ство, принимайте представителей». Наполеону показалось, что насмехаются над ним. Он сказал : «Уберите этурван ь!..» — И, вскочив на своего арабского коня, помчался за войсками в сторону А рбата... Вот здесь, при входе в Троицкие ворота, примерно сотня москвичей, не пожелав­ших покинуть Кремль, бросилась с оружием в руках на мно­готысячную фалангу французов... и вся сотня с честью сло­жила свои головы...

Верещагин и Забелин долго сидели и беседовали, потом снова ходили по Кремлевскому холму, останавливаясь и за ­гляды вая на соборы и древние постройки.

— Счастье наше, что не удалось Наполеону взорвать Кремль, — сказал Иван Егорович, лю буясь на Спасскую башню. — А ведь он замыш лял и это сделать. Что касается причин сожжения М осквы , то в рассуждении этого вопроса совершенно прав Лев Николаевич. Просмотрите снова третью часть «Войны и мира». К аж ется, в главе двадцать шестой об этом сказано кратко и верно. В условиях опу­стения и небрежного обращения с огнем неприятельских солдат и остатков жителей — не хозяев домов — М осква не могла не сгореть... Д а , Василий Васильевич, для того, чтобы дать картины давно минувших дней, нужно иметь представ­ление или воображение. Нужно, закрывши глаза, уметь ви­деть — как это было. Вот мы с вами ходим одиноко. Никто нам не мешает, никто не обращает на нас внимания. Тиши­на, спокойствие... Т ам , вон у Сената, маршируют солдатики: около Царь-колокола ребятишки играют в мяч;, вон священ­ник бредет со своей попадейкой; кто-то едет в блестящем экипаже. Стаи голубей и галок круж атся над главами церк вей. Все идет своим незаметным чередом. А что здесь было третьего сентября 1812 года!.. Эх, Василий Васильевич!., ^-плотная ж и вая мозаика из войск «двунадесяти язы ков», •Ут и эскадроны гусар-французов в синих и зеленых мун­дирах, тут и бравые уланы, и кавалеристы особого рода34 К. Коничев 3gg

войск с тигровыми шкурами вместо обычных попон. 1ут и артиллеристы в куньих шапках, и драгуны в начищенных касках и светлых плащах. Все смешались: и австрийские кирасиры, и неаполитанские стрелки, и в голубых мундирах пруссаки, и в высоких медвежьих шапках африканская гвар ­дия! И кого только не было, кто только не хлынул в тот день внутрь нашего К ремля!..

Обойдя все кремлевские площадки, переулки и закоул­ки, Забелин пригласил Верещагина к себе — посидеть за чашкой чая и посмотреть библиотеку.

У Верещагина в том году в журнале «Р усская мысль» появилась повесть «Л итератор». Забелин достал с полки номера журналов и, быстро перелистывая, стал искать под­черкнутые им в повести места.

— Конечно, вы не писатель. Но повесть интересна имен­но тем, что ее пишет не литератор-профессионал, а худож ­ник, страстный, наблюдательный, —• сказал Забелин и, при­подняв с переносицы очки я а лоб, посмотрел на Верещагина старческими глазами. — Основное лицо в повести — Верхов­цев. Видимо, это вы ? Повесть в какой-то мере биографична, потому правдива и привлекает, стало быть, своей безыскус­ственностью. Вы не историк, но есть у вас некоторые поло­жения н определения исторических отрезков довольно-таки четкие, ясные и неопровержимые. — Забелин перелистал журнал и, найдя нужное место, прочел:

«В России выворачивали наизнанку самого человека, доискивались его тайных помыслов и побуждений, критика граничила с ненавистью, сыском, доносом». С казано смело и правильно. Вот чего недостает нашим современным присяж­ным историкам и критикам... С каж ите, когда вы успеваете работать? И картины, и повести, и разъезды с выставками картин, и разные путешествия... У вас огромный запас энер­гии!

Верещагин погладил бороду, расправил усы и, побря­кивая ложечкой в стакане, застенчиво ответил:

— Иван Егорович, у меня очень много времени для ра­боты: я не пью спиртных напитков, по крайней мере, не бы­ваю пьяным. Я не курю, не хожу в церковь и, к сожалению, очень редко посещаю театры. Не люблю принимать гостей и сам воздерживаюсь ходить к кому-либо.

Все это хорошо и правильно. Жизнь коротка, и былобы преступно расходовать ее бесцельно, по-обывательски. Вас еще не все правильно понимают, — сокрушенно подме­

.370

тил Забелин. — Не помню, я как-ro у М утера прочел по­шленькую оценку, где он «величает» вас маленьким, чер­неньким человечком!..

- Что ж , — перебил собеседника Верещагин, — иногда, как сказано поэтом, приходится слышать «звуки одобрения не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья». М оя жизнь не течет ровным ручейком. Она вся в противо­речиях и конфликтах.

— Со Стасовым вы хотя и в ссоре, но он вас любит. Но слышно, что не Стасов, а Булгаков пишет о вас книгу. Вер­но это?

— Д а. Булгаков намеревается издать обо мне книгу с иллюстрациями.

— Жаль, что этот автор-издатель хотя и может сделать книгу в пышном оформлении, но не в состоянии произвести по-стасовски глубокого анализа вашего творчества. А нуж ­но бы как раз это! О вашем труде должно быть громкое слово сказано. Стасов — тот может. С ила!.. Ваш биограф Булгаков, или кто другой, допустит в своей работе серьез­ную недомолвку, если не подчеркнет, что в этой широкой, верещагинской, нараспашку русской душе таится дух всеоб­щего братства. Борьба против завоевателей — вот что, на мой взгляд , главным образом отличает вас от других дея­телей искусства.

Верещагин осмотрел полки и шкафы, переполненные кни­гами, затем перевел свой прищуренный взгляд на Забелина, сказал , показывая на библиотеку:

— Вы ученый. Перечитали все это, прежде чем стать из­вестным Забелиным. Я , к сожалению, читал мало. Но, воз­можно, столько, сколько нужно для художника. Я учился и продолжаю учиться на своих наблюдениях, в своих поезд­ках. В живописи меня привлекает этнографическое исследо­вание вещей и явлений. Я зарисовываю все: людей, зверей, природу, архитектурные памятники, предметы быта. Я ж ад ­ный художник, мне все нужно. И если мне не удается в живописи, в той или другой работе, достигнуть желанных результатов, я бываю взбешен. Мне ничто не мило, пока не добьюсь своего...

— Это как раз здоровое упрямство, — одобрил З аб е­лин. — Еще Ломоносов отличался тем же.

— Х удожник должен быть усидчивым. Но я не могу долго находиться на одном месте. Подходит старость, мне .уже за пятьдесят... Конечно, это еще не большие годы, но

371

пора уж , казалось бы, пристроиться к месту. В Котлах, за Серпуховской заставой, я соорудил себе гнездо. С иж у зам ­кнувшись, как Соловей-разбойник, не подпускаю к себе ни конного, ни пешего. Пишу, не хвастаясь скаж у — много хол­ста извел! А куда-то вот тянет и тянет... Чего-то еще не ви­дел, с кем-то еще не встречался, не говорил, не запечатлел. В свое время в Индию влекло меня индийское солнце, и хо­телось видеть и знать эту густо населенную страну. В Т у р ­кестан и на Балканы я ездил, чтобы увидеть войну, видеть, как гибнут от пуль и замерзаю т в снежных сугробах наши храбрые и безответные солдаты , чтобы потом в картинах показать изнанку войны. Н а Север меня влекла наивная и глубокомысленная русская старина. Кстати сказать, Иван Егорович, должны и вы быть озабочены тем, как бы убе­речь памятники русской старины в Вологодской и А рхан­гельской губерниях. Многие на глазах гибнут, исчезают.

— Мне уж е поздно думать, Василий Васильевич, о при­нятии каких-то организованных мер для сохранения север­ной старины. Вы меня моложе, голос у вас свежей, и о тех непорядках, которые приметили, путеш ествуя по Северу, со­общите в святейший Синод.

— К черту Синод! Он-то и благословляет приходских попов рушить деревянные старые неповторимые церкви и строить вместо них кирпичные, с сусальной мишурой и в с я ­кой чепухой! — И более спокойным тоном Верещагин про­должал: — А ведь какие интересные вещи водятся в таеж ­ной глуши Севера! В начале нынешнего лета, в июне, я е з ­дил с Двины на Пинегу, в Гавриловскую волость. Т ам есть древняя, безымянного русского резчика скульптура, изобра­жающая Николу-чудотворца. Я ее занес в альбом. Само по себе изображение Николы в виде языческого идола интерес­но, и вряд ли где еще можно подобное встретить. Никола вырезан из ольховых досок, раскрашен, в правой руке у не­го обнаженная ж естяная сабля, в левой — игрушечная цер- ковуш ка. Чтобы придать авторитет «чудотворцу», его при­поднимают с полу и в майский Николин день обувают в но­вые сапоги. К декабрю эти сапоги Никола «чудесно» изна шивает. Они вдруг становятся старыми, совершенно непри­годными к носке.

Забелин искренне расхохотался, представив себе воочию переобувание Николы, и попросил у Верещагина фотогра­фию этой зарисовки.

Долго еще сидели они и обо многом переговорили. З а

372

решетчатыми окнами кремлевской гридницы сгустились су* мерки. Мерцающими звездочками засияли огни в купеческих домах Замоскворечья. Брякнул колокол, за ним другой, тре­тий, и невесть сколько их затрезвонило к вечерне.

— Пора домой, — сказал , поднимаясь, Верещагин. — Простите, что оторвал вас от дела. Благодарю за внимание. А будет моя вы ставка карти н — прошу явиться моим бес­пристрастным судьей с исторической и художественной то­чек зрения.

Забелин провожал его до Боровицких всрот.Извозчик-лихач, по-московски «ван ька», быстро доста­

вил Верещагина за Серпуховскую заставу.Взбежал на крыльцо он и торопливо дернул грушу

звонка. Работник Иван, открывая двери, робко предупре­дил:

— Потише, Василий Васильевич, супруга ваша плачут...— Л идуся! Что случи лось?— крикнул Верещагин, вбе­

гая в комнату.— Горе, В ася, большое горе! И з Петербурга телеграм­

ма: Рубинштейн умер. З автр а еду на похороны-

ПО СЛЕДАМ 1812 ГОДАВсю ту солнечную московскую осень Верещагин работал

за стенами Московского Кремля. Здесь в такие же осенние дни в 1812 году находился Наполеон со своим штабом и всей императорской свитой. Давно уж е остыл неприятель­ский след: М осква за восемьдесят с лишним лет обновилась, стала неузнаваемой, и только Кремль оставался неизмен­ным. Его древние стены, соборы и дворцы, где в течение ме­сяца незадачливо хозяйничал Наполеон, навели художника на размышления, вызвавш ие ряд исторических сюжетов для картин.

В те дни Верещагин работал и в Успенском соборе, и в Чудове монастыре, и на зубчатых кремлевских стенах, о тку­да Наполеон наблюдал зарево Замоскворечья. Картины бы ­ли продуманы художником в течение ряда лет, ему не тре­бовалось писать этюды, он сразу брался за работу над по­лотнами.

«В Успенском соборе» — так названа одна из его кар ­тин. Она написана на основе достоверных фактов, иссле­дованных художником. Под мрачными сводами древнего хра­ма, под позолоченными паникадилами в два ряда стоят на­

373

чищенные кони французских кавалеристов. Офицер-драгун, подбоченясь, стоит под балдахином на патриаршем месте и покуривает трубочку. Трое сидят на разостланном на полу сене и «дую тся» в карты . Четыре драгуна, приставив лест­ницы к иконостасу, старательно сдирают серебряную позо­лоченную облицовку. Таковы былм временные завоеватели М осквы . Но едва ли награбленное серебро и золото дойдет до Франции, и, наверное, сами эти грабители в скором вре­мени, сожрав своих коней, или погибнут от голода и холода, или будут зарублены отважными казаками атамана Плато­ва. От этой судьбы им не уйти.

«М арш ал Д аву в Чудовом монастыре» — так названа другая картина Верещагина. И опять — позолоченный рез­ной иконостас. Н астежь раскрыты двери в алтарь, туда ве­дет красная, без рисунков и орнаментов, ковровая дорожка. Бравый усатый гвардеец стоит у дверей подобно истукану. А там, в мрачной глубине алтаря, облокотясь на престол, суровый маршал, ближайший сподвижник Наполеона, чита­ет грамоту, врученную вольно стоящим перед ним генера­лом. Какой же внутренний смысл вложил художник в эту картину?.. Н а том самом месте, где во всю мощь своего го­лоса монастырский дьякон, воздев очи к небу, торжественно и требовательно просил бога «о мире -всего мира», стоял вооруженный солдат. А вместо «мира всему миру» враги несли смерть и разрушение даже сюда, в стены христиан­ского убежища. И маршал Д аву небрежно пробегает глаза­ми список несчастных, не успевших уйти стариков москви­чей, которых французы, в оправдание своих преступлений, обвиняли в поджоге М осквы. Вот так и каж ется, что Д аву слегка наклонится над этой бумагой и размашисто подмах­нет наискось: «Р асстрелять». А затем спокойно и заботли­во будет решать вопрос о подковке к зиме кавалерийских лошадей, о том, где и в каком количестве награбить фу­ража.

Следую щ ая картина художника — «П оджигатели». Она изображает внутренний двор старинного храма. Н ад полу­круглыми сводами ворот размещены фрески безымянных русских художников с изображением каких-то московских святителей. В пороховом дыму французы расстреливают очередную группу пойманных и истерзанных пытками моск­вичей. Бородатые старики... Руки у них скручены мастерами заплечных дел. У некоторых завязаны глаза, другие без страха смотрят в лицо близкой смерти. А перед ними, на

.374

чуть заметно покрытой первым снегом мостовой, покоятся вечным сном такие же, как и они, без вины виноватые рус­ские люди. Гора полураздетых трупов. Т ут ж е валяю тся жалкие одежды, поярковые мужицкие колпаки, стоптанные лапти, обмотки... Блестя мишурой и канителью позолочен­ных с красными эполетами мундиров, палачи дают залп по последней группе приговоренных к смерти. А в это время их император, восседающий в одном из залов Оружейной палаты, любуясь на мраморную статую собственной персо­ны, окутанную в тогу и уподобленную изваянию одного из прославленных цезарей Рима, диктует адъютанту письмо, адресованное царю.

«Чудный и роскошный город М осква больше не сущ е­ствует, — говорит Наполеон и, стараясь оправдать себя перед историей, добавляет: — Растопчин сжег его. Четыре­ста поджигателей были схвачены на месте преступления, и все они заявили, что поджигали по приказанию губернато­ра и директора полиции: их всех расстреляли...»

Наполеон заканчивает письмо:«В общем Вы можете быть только довольны, что я Вам

даю отчет о состоянии М осквы ...» — И подписывается: «Добрый брат Наполеон».

Следующими картинами Верещагина были: «Зарево З а ­москворечья», «В Кремле пожар» и «С квозь пож ар». На первой из них — между Спасской башней Кремля и цер­ковью Василия Блаженного, и дальше —- в Замоскворечье — сплошное пламя, огненные язы ки , дым пожарища и летя­щие головни. Ужасное зрелище пожара ошеломило Наполе­она. Верещагин создал картину пожара настолько ощутимой, как будто сам был ее очевидцем. Но очевидцами были изоб­раженные на другом полотне Наполеон, его маршалы и ге­нералы с подзорными трубами в руках, следящие из-за зубчатых стен Кремля за пожаром. Огонь близко от них, головешки падают к ногам императора и его свиты. И Н а­полеон, опаленный московским пожаром, уж е не тот. Т ре­уголка низко сдвинута на лоб, задумчивое выражение ли­ца — первые признаки растерянности, которая скоро охва­тит его на пути бегства... Наполеон понимает, что оставать­ся дольше в Кремле — безумие. С каким трудом удается ему выбраться из огненного потопа, Верещагин показывает на полотне «С квозь пожар». Картина немногословна. Словно

375

два дьявола, два солдата-мародера подхватили Наполеона и тащ ат его сквозь огонь. З акр ы в лицо руками, он спасает­ся с помощью солдат, но получает при этом ожоги...

Д л я создания картин, рисующих бегство Наполеона и гибель его армии, Верещагину нужно было поехать в смо­ленские края, побродить по следам событий 1812 года.

И опять с наступлением холодов — сборы в отъезд и расставание с семьей. В черной дубленой шубе с белыми барашковыми отворотами, в папахе из крупного серого ка­р акуля, разрумяненный морозом, запрягал Верещагин ло­шадь. Сани с широким расписным задком были наполнены всем необходимым в дорогу. Н атурщ ика Филиппова он брал с собой — и лошадью править, и в работе пригодится. Тот недоумевал: зачем до Смоленска ехать на лошади, каните­ли не оберешься! Д л я чего тогда железная дорога проло­жена?..

— А разве Наполеон по железной дороге в салон-ва­гоне утекал из М осквы ? М ы поедем по его следам. Только вот немного запазды ваем во времени. В двенадцатом году снег выпал и морозы ударили пораньше, нежели в нынеш­нем.

У езж ая в Смоленские края, Верещагин наказывал Л и­дии Васильевне:

■— Прошу мастерскую закрыть для посторонних, к кар тинам никого не подпускать. Придет время — сам покажу, все скопом и всем желающим. Ребенка не простудите. Не скучай, родная. Писать тебе буду аккуратно.

Д ве собаки кинулись было провожать своего хозяина, но повозник Петр Филиппов, сидевший на передней бесед­ке саней, огрел их ременницей, и псы, понуря головы, заби­лись в свои будки.

П уть на этот раз предстоял не очень дальний, но ин­тересный тем, что Верещагин ехал в гущ у подмосковных и смоленских деревень, ехал «в народ» дорогой отступления Наполеона. Он прихватил с собой переписанный от руки из какого-то французского издания краткий наполеоновский ка­лендарь-дневник, который и служил ему путеводителем. Ко­нечно, за восемьдесят лет произошли изменения; иначе вы ­глядели деревни, и народ народился другой, но сохранился русский характер, живы и свежи были предания в народе о событиях, которые не забудутся в веках.

М ягкий снежок поскрипывал под полозьями. Дорога шла полями и перелесками. Часто встречались деревни с широ­376

кими улицами, низкими, соломой крытыми, избами. К аж ет­ся, совсем рядом столица, со всей ее безудержной, шумной и богатой жизнью, и тут же — вековечная деревенская бед­ность.

Поздно вечером Верещагин добрался до села Красная Пахра и там ночевал в графском особняке, где когда-то про­вел одну из своих беспокойных ночей гонимый Наполеон.

В селе Фоминском, куда пришлось свернуть с прямоез­жей дороги по проселкам, художник задерж ался на несколь­ко дней. В этом селе до Наполеона дошли слухи о том, что в Париже генерал М алэ, освободившись из тюремного дома умалишенных, организовал против него заговор.

Оставив натурщика Филиппова с лошадью на постоялом дворе, Верещагин отправился разы скивать местных старо­жилов. Найти их было нетрудно. Почти в каждой избе на­ходились старики, которые много раз слыхали от отцов и дедов, как через Фоминское бежал Наполеон с московского пепелища. Верещагину показали в стороне от деревни ста­рую, покосившуюся деревянную церковь, где Наполеон оста­навливался на йочлег и спал на своей походной кровати, позднее брошенной где-то им во время опасности и ставшей впоследствии экспонатом московской Оружейной пала­ты. От стариков узнал Верещагин и о том, что Наполеона строго охраняли и что был он очень злой.

Церковь стояла в холодном запустении. Ключи храни­лись у десятского. У вязая до пояса в снегу, художник вме­сте с десятским добрался до церкви. Кое-как, со скрипом и скрежетом, открыли обитую железом дверь. Затхлы й, сы ­рой и холодный воздух не располагал к тому, чтобы долго здесь находиться.

— Печки в порядке? — спросил Верещагин у десятско­го .— Попробуйте натопить как следует, и чтобы не было угару. З автр а же займусь работой. С лева перед иконоста­сом будет воображаемая наполеоновская кровать. Перед ней — коврик с ночными туфлями завоевателя. Ночной туа­летный столик со свечкой и раскрытой книгой. Самого его посажу сюда, справа от царских врат, к иконе изодранного французами Спасителя. В церкви и тогда было холоднова­то, значит, он сидел в сюртуке, не раздеваясь , а шуба зе­леного бархата могла висеть около его кровати... Он одинок, сидит, облокотясь на походный, покрытый бархатом столик. Угрюм, задумчив. В руках — письмо, вконец испортившее ему и без того плохое настроение. Н а полу (к ак и подска­

377

зывают мужики) — рваные бумажные листки, скомканные газеты , брошенные конверты...

Верещагин представил в своем воображении Наполеона в здешней неуютной обстановке. Этот ветхий иконостас, эти угрюмые лики облупленных «угодников» видели его. И к а ­жется, вот-вот он покинул церковушку, поспешил от наседа - ющего с левого фланга К утузова, преградившего путь от­ступления к К алуге...

Т ак родилась мысль писать следующую картину - «Н а этапе. Дурные вести из Ф ранции».

Утром, чуть солнышко заискрилось на серебристых сне­жинках сугробов, Верещагин на постоялом дворе обрядил своего коня, напоил его, засыпал овса в лукошко, а потом разбудил Петра:

— Вставайте, ваше наполеоновское величество, — пора за работу!

— Картину делать?— Нет, пока этюд. Д л я картины не хватает здесь напо­

леоновской кровати, да и времени у меня маловато, чтобы довести картину до конца. О девайся Наполеоном, бери этю д­ник и — в церковь!.. Д а не в валенках, а сапоги со шпорами достань из короба. Поищи на чердаке под насестом два крупных пера петушиных, за неимением гусиных сой­дут и эти.

Они пришли в церковь и заперлись, чтобы никто из фо- минских жителей не мешал работать. Верещагин поставил к алтарю стол, накрыл церковной накидкой вместо скатерти; в начищенную, позолоченную чернильницу воткнул два пе­тушиных пера, разложил на столе бумаги, часть разбросал по полу. Долго усаж ивал Петра. Наконец, выбрав ему под­ходящее положение, а себе удобное для работы место, по­требовал от натурщика соответствующего моменту вы раже­ния лица.

— Т ы пойми, Петро, — увещевал Верещагин Филиппо­ва, — как должен был себя чувствовать Наполеон в этой храмине: позади сожженная М осква, впереди — старая Смо­ленская дорога, разграбленные деревни, холод и голод. Д а тут еще вокруг окрепшие русские войска то и дело начина­ют колошматить его прославленную армию: берут тысячами в плен французских солдат, захватываю т орудия, отбира­ют награбленное в М оскве добро. И в эту самую пору из П арижа эстафета: какой-то сумасшедший генерал осмелился выступить в заговоре против него, потерявшего в снегах

378

России ореол непобедимости... Вот так, прошу сидеть и смот­реть застывшими глазами в одну точку и ничего не зам е­чать вокруг себя. Х муриться не надо. Соблюдай выражение тяжелой, удручающей задумчивости. Только оставшись на­едине с самим собой, без приближенных, Наполеон мог, не рисуясь, сидеть естественно, погрузившись в свои тяжелые думы, и мысленно беседовать со своей, запятнанной кро­вью, совестью.

Двое суток Верещагин работал над этюдом и отдель­ными зарисовками для будущей картины. Оставшись дово­лен предварительными набросками, поехал дальше, в сторо­ну Смоленска. Д аж е если бы у него не было при себе к а ­лендаря-путеводителя, всё равно местные жители безоши бочно могли бы направлять его по следам Наполеона, хотя эти следы уж е восемьдесят два года зарастали травой и столько н«е раз покрывались глубокими снегами.

И з Фоминского Верещагин переехал в Боровск, отту­д а — в М алоярославец. Где-то здесь Наполеон чуть было не попался в плен казакам , наводившим уж ас на францу­зов своими внезапными налетами. З а две недели после вы ­езда из Фоминского художник объехал все те места, по ко­торым отступала и, погибая, таяла наполеоновская рать. Он побывал в М ожайске, в М едыне и Юхнове, еще раз про­ехал через Бородинское поле, затем был в Вязьме, Дорого­буже и Славкове, отсюда добрался до Ельни. Все города и сёла давным-давно отстроились заново, никаких следов раз­рушений не было заметно, — и только в устах народа з в у ­чали легенды о храбром партизане Семене Архипове, о ста ­ростихе Василисе, да иногда, по просьбе любознательного художника, подвыпившие старики пропевали на разные ла­ды песни о казачьем атамане Платове.

В Ельне у одного трактирщ ика Верещагин, к удивлению своему, обнаружил целый домашний музей лубочных кар ­тин-карикатур, распространявшихся в 1812 году. Они бы­ли развешаны в горнице трактирщика, бережно хранились под стеклом и показывались только гостям, — да и то по­нимающим толк людям. Трактирщ ик был рад познакомить­ся с известным художником. Он привел его в свою завет­ную горницу. Т ут были растопчинские афиши с рисунками и призывами уничтожать французов, карикатуры Венециа­нова и Теребенева и разных неизвестных художников, вы ­смеивавших захватчиков и прославлявших храброе русское воинство. Карикатуры , видимо, делались быстро, с расчетом

379

немедленного агитационного воздействия на народ, сраж ав­шийся за отечество. Верещагин, не спеша, стал рассматри­вать в первую очередь те из них, которые ему не были из­вестны.

Вот скачущий на борзом коне казак , приделав к пике петлю, ловит убегающих басурманов, а под карикатурой написано: «К азак так петлей вокруг шей французов удит как ершей и мелкую сию скотину кладет в корзину».

Н а другом листе изображен крестьянин-богатырь в каф­тане, подпоясанном красным кушаком, в полосатых раскра­шенных штанах. Д вух орущих французов он сцапал в свои крепкие мужицкие руки, на третьего ногой наступил. Пояс­нение к картине: «Руской Геркулес загнал французов в лес и давил как мух».

Один крестьянин из Смоленщины, Павел Прохоров, на­рядившись в казацкое обмундирование, догнал верхом на своей лошади пятерых французов и, погрозив им пикой и нагайкой, заставил всех пятерых сложить оружие на зем­лю, встать на колени и кричать: «П ардон !». Происшествию этому посвящена выразительная карикатура с надписью: «Кричи заморская гадина пардон, а не то головы долой». К словам героя незвестный художник мелким почерком добавляет: «Х вал а тебе и честь доброй П авел! Чрез это дело ты себя прославил».

Таких картинок, основанных на фактах, было множе­ство. Чаще всего они показывали партизан, отличившихся в борьбе с французами. Бронницкий крестьянин, по имени Сила, сбросил француза с Косогора в реку. Неизвестный художник это событие отметил рисунком с соответствующим напутствием от имени Силы: «Пришел ты не спросясь бро­ду хлеба просить, полезай же ты басурман в воду рыбу ло­вить». Все эти картинки были наивны, но трогательны. И если в аристократической среде того времени они вы зы ва­ли усмешку, то народ, простой русский народ, воспринимал их как одобрение патриотических действий против врага.

Верещагину было по душе и то, что в этой случайной коллекции он встретил несколько карикатур художников-про- фессионалов того времени —• Теребенева и Венецианова.

— Они были первоначинателями светской карикату­ры, — сказал он, обращ аясь к хозяину. — Они участвовали пером и кистью в народной войне. Это похвально!

— А разве была церковная к а р и к атур а ?— спросил трактирщик.

380

— Сколько угодно! Н а папертях старых церквей выве­шивались «страшные суды ». В каждой такой картине содер­ж атся религиозные мотивы и карикатурные приемы. П рав­да, еще до Теребенева и Венецианова были светские кари­катуры , вроде тех, как «Подьячий и смерть», где высмеи­вается подьячий, предлагающий смерти взятку , или «К ак мыши кота хоронили». Но эти вещи можно отнести к на­родному творчеству, а здесь с карикатурой выступает наш брат-художник, прошедший школу живописи. А вы моло­дец! Не знал я , что в Ельне такие любители водятся. И долго собирали? По деревням е зд и л и ?— спросил Вереща­гин.

— Д а , сначала кое-что собирал в деревнях у мужичков, а потом люди узнали, что я этим делом интересуюсь, сами приносить стали. Даром ни у кого не брал, всем платил от пятачка до рубля за ш туку. А как вам нравятся растопчин- ские афиши? Ведь их не часто можно встретить?

— Эти афиши всегда будут вы зы вать любопытство ис­следователей и историков. Конечно, стиль письма топорный, но такой прямой и грубый стиль как раз и был нужен в тот острый момент борьбы. Н ароду был доступен образ ре­чи растопчинских посланий. Грубинка, резкость, простота в растопчинских афишах были ко времени и к месту...

Несколько дней пробыл Верещагин в Ельне. Он жил вместе с натурщиком Филипповым у трактирщ ика в отдель­ном мезонине, откуда был виден ельнинский базар с его конной меной и торговлей. После утреннего чаепития и за ­втрака Верещагин выходил на базар, толкался среди при­езжих мужиков, высматривая натуру для партизан в зад у ­манных им картинах. В желтых дубленых шубах, в меховых ушанках встречались почти на каждом шагу крепкие, крас­нолицые, с широкими русыми бородами деды из смоленских деревень. Возможно, среди них были сыновья, — а уж вну­ки несомненно, — тех самоотверженных партизан, которые, по меткому слову Л ьва Толстого — «...в минуту испытания подняли первую попавшую дубину и гвоздили ею неприяте­ля до тех пор, пока в душе их чувство оскорбления и мести не сменилось чувством презрения и жалости...» Н евзирая на резкие холода, Верещагин в записной книжке сделал не­сколько зарисовок карандашом и отметил в своей памяти группу характерных типов смоленских бородачей.

После побывки в Ельне, запасшись кормом, он поехал на своей бойкой лошадке в Пнево, а оттуда — в Бредихино.

•381

Там в двенадцатом году Наполеон ночевал на постоялом дворе и в ту же ночь русский дед-М ороз насмерть уничто­жил триста наполеоновских гренадеров. В Бредихине, на вечерней мужицкой посиделке, Верещагин наслушался мно­го разных бывальщин о событиях 1812 года.

В большой прокопченной избе собрались бредихинские мужики. Верещагин с неизменным Георгием в петлице сна­чала сам кое-что рассказал им из запасов своих впечатле­ний и наблюдений. Рассказы его были просты, увлекатель­ны и веселы. Понемногу разговорились и мужики. Один из них, по уличному прозвищу Миша Костыль, намекнул ба­рину:

—■ Нам бы, добрый человек, для развязки языков во­дочки четвертуху!

— И как раз хватит!.. — Без выпивки разговоры сухи бывают, — поддержали соседи Мишу Косты ля; и тотчас снарядили его в соседнюю деревню к шинкарю. П ятируб­левки, пожертвованной Верещагиным для поддержания бе­седы, было вполне достаточно. Пили все понемногу — по чай­ной чашке, по стаканчику. Закусы вали чем бог послал, не особенно плотно — чесночком да лучком, без хлеба-соли, что­бы хмель в головах дольше держ ался. А потом и разго­ворились. С большой охотой, дополняя один другого, бре­дихинские старожилы поведали о том, что слыхали от ста­риков про дела минувшие. Т ут художник узнал подробности (и записал мужицкие рассказы ) о храбром предводителе партизан Семене Архипове —• уроженце Краснинского уезда, из глухой деревушки, расположенной верстах в сорока от Большой Смоленской дороги. Семен Архипов собрал сна­чала небольшую группу крестьян, вооруженных чем попало, и стал внезапно нападать на разрозненные, подчас заблу­дившиеся отряды французов. К нему примкнули крестьяне окружающих деревень, и тогда партизанская группа Семена Архипова выросла в несколько сотен человек. Действовали они из засад и лесных засеков осторожно, внезапно и всег­да с боевым успехом. Пока французы отступали через смо­ленские края, отряд Семена Архипова перебил тысячу пять­сот и захватил в плен две тысячи французских солдат.

—- А не слыхали вы от стариков — какой внешности был Семен А р х и п о в?— спросил Верещагин.

— Он был похож на Илью М уромца! ответил Миша Костыль.

382

Нет, на Ивана Сусанина, — заметил другой кре­стьянин.

1 Я запомнил меньшого сына Семенова, он выглядел в свои пятьдесят лет русым красавцем и роста был высо­кого. Наверно, в отца, — сказал третий.

Т ак мало-помалу в представлении Верещагина создался внешний облик смоленского партизана Семена Архипова. О героической кончине своего славного земляка мужики рассказывали так : он и с ним еще три соседа-партизана — рыжий Ф ед я , Гриша Толкачев да хромой кузнец Еремей — были схвачены гусарами врасплох, их связали и повели на Большую Смоленскую дорогу. По пути избили и прикончи­ли Гришу Толкачева. Остальных троих представили самому Наполеону. Тот со своей свитой в стороне от дороги грелся у разведенного костра. О дет он был тепло —- в зеленую шу­бу, лицо закрыто меховым воротником. Наполеон спросил гусар о пленниках и, узнав, что они были захвачены с ору­жием, коротко распорядился: «Р асстрелять !»

Длинный зимний вечер затянулся далеко заполночь. Р ас­сказы мужиков вызывали новые размышления. Возникали, отменялись и снова всплывали в творческом воображении Верещагина сюжеты двух картин: первая — «П артизаны в лесу», по образу и подобию Семена Архипова с товарища­ми, и другая — «С оружием в руках? Р асстрелять !» — трое связанных выслушивают смертный приговор императора, в свою очередь обреченного на гибель.

Н а другой день художник отобрал шесть крепких боро­дачей из деревни Бредихино, взял себе в помощь натурщика Филиппова и со всеми вместе на лыжах, сделанных из ста­рых полозьев, отправился в густой, засыпанный снегом, сос­новый лес. Н а опушке отыскали подходящее место для « з а ­сады». Все шесть бородачей охотно согласились позировать. Дело нетрудное — стоять за стволами деревьев и поджидать воображаемого француза. Впереди у матерой сосны худож­ник поставил крепкого мужика в дубленой шубе, с топором в руке. И тот будто понял свою обязанность главного под- гтерегателя, улыбнулся в рыжеватую бороду, подмигнул х у ­дожнику и изрек на своем смоленском наречии:

— Не замай ! Дай подойти!Э та мужицкая фраза, сказанная уместно и с понятием,

понравилась Верещагину, запомнилась им и стала наимено­ванием картины.

Петр Филиппов вытоптал в снегу яму, по краям поло­

383

жил лыжи, иа них сел Верещагин и поставил перед собой на снег раскрытый ящик-этюдник. М ороз щипал лицо, пальцы зябли, краска стыла на палитре, и не подчинялись застывшие на морозе кисти. Поработав на холоде с полча­са, Верещагин сказал :

— Закуривай , братва! Только снег с веток и кустов не стряхните. Снег мне нужен для маскировки. А ты, Петро, наломай суш няку, надери бересты и разведи костер возле меня, чтоб руки подогреть и краскам не стынуть. Партизан я должен изобразить, невзирая на мороз.

Крестьяне покурили, погуторили и снова заняли свои места под деревьями. Небольшой костер вспыхнул возле художника. Работа продолжалась. С оздавалась новая кар ­тина, показываю щ ая русский народ, его вы держ ку, волю и умение в борьбе против завоевателей. Стоявший впереди крестьянин сжимал в руке топор, приговаривая:

— Не замай, дай подойти! Кто с мечом к нам придет, тот нашего топоришка изведает...

С пустя два-три дня Верещагин выбрал подходящее ме­сто около придорожных берез и стал набрасывать этюд зим­него смоленского пейзажа на фоне утренней розовой зари. Редкие березы склонили заснеженные прутья над тремя связанными и поставленными на колени партизанами. Голо­вы их обнажены, на взлохмаченных волосах иней. Непода­леку проходит Большая Смоленская дорога, по ней двига­ются отступающие французы. Сломанные повозки сброшены в придорожную канаву, зарядные ящики торчат из глубоко­го снега. Т ак начал свою следующую картину Верещагин.

К этю ду трех партизан, стоящих на коленях и ожидаю­щих смертной казни, пришлось добавить многое, чтобы кар­тина стала живой, композиционно законченной. Н а перед­нем плане появился в шубе с поднятым меховым воротникам угнетенный поражением Бонапарт. Он встал спиной к ко­стру, над которым только что грел свои озябшие руки. По­зади него четыре маршала. Широко расставив ноги, он смот­рит на странных, до крайности простых русских мужиков, которые догадываю тся, что это не кто иной, как он самый и есть перед ними. Поэтому — головы выше! Ни слезинки на глазах, ни звука о помиловании. С чувством исполненно­го высокого долга крестьяне ж дут смерти. И Наполеон, взметнув свой взгл яд на гусар, сидящих верхом на отощав­ших, тяжело дышащих морозным воздухом конях, приказы­вает: «Р асстрелять !» Но смерть за плечами и у тех, кто

384

беспорядочными толпами бежит вспять по смоленским до­рогам в далекую Францию. З а Семена Архипова, за его товарищей есть кому отомстить.

В победу над врагом верил русский народ и верил опыт­ный полководец К утузов, предсказавший двадцать девятого октября 1812 года в своем приказе: «З ем ля русская, кото­рую мечтал он поработить, усеется костьми его». Этому предсказанию народного полководца Верещагин посвятил картину: «Н а большой дороге— отступление и бегство».

Такую картину мог представить себе и создать именно Верещагин, когда-то, в 1877 году, воочию видевший зим­нюю дорогу войны на Балканах. Наблюдения пригодились ему. Сугробы снега с голубыми и розовыми оттенками; из сугробов видны закостеневшие от мороза трупы разбитой армии, брошенное вооружение и снаряжение, повозки и по­ходные кухни. По дороге, впереди отступающей гвардии, впереди своей свиты, опираясь на березовую палку, понуро шагает Наполеон. Он в той же нарядной польской шубе. Он уже не ведет войско, а выводит жалкие остатки своей гвар­дии, стремясь спасти их. Какие думы терзаю т его на этой дороге смерти? Давно ли он шел на М оскву? Триумф за ­кончился трагедией. Теперь уж е не слышно возгласов: «Д а здравствует император!» И только зловещие птицы, кр у­жась в морозном воздухе, врываю тся в тишину неугомон­ным карканьем и клекотом. Эти птицы уверены в своей до­быче. Скрипит под ногами снег. В оздух легок, чист и про­зрачен. З а аллеей придорожных, окутанных изморозью берез виднеются смоленские поля, а на них, под снежным сава­ном, скорчившиеся мертвецы. Им же нет числа!.. И над всем этим мертвым полем, над дорогою смерти, над повергнуты­ми в уныние иноземцами царит русская ж и вая природа. Солнце играет ледяными, искрящ имися на березах сосуль­ками, каж ется — вот-вот, переливаясь ярким розоватым све­том под лучами восходящего солнца, зазвен ят они серебри­стыми звуками « сыграю т похоронный марш тому, кто хотел покорить Россию с ее народом и пространством, тому, кто высоко поднялся на пути к России и бесславно поверг­нут здесь... По атой дороге, от Красного к М инску они идут, как на похоронах — молчаливо, тихо, в немом спокойствии. Но видимость спокойствия, притом кладбищенского, только на главной магистрали. Н а флангах русские войска не дают покоя французам: достается и отбивающемуся арьергарду...

Первым, кто увидел эту картину законченной, была Ли-

2 5 К. К оничев 385

дня Васильевна. Она сказала, что розовые оттенки на бере­зах и розовый воздух напоминают ей манеру импрессиони­стов. Верещагин возразил:

— Напрасно так тебе каж ется, Л ида. Т ы не видала смоленских утренников.

Из всего цикла картин Лидии Васильевне, да и самому Верещагину, нравилась больше других картин «Н а большой дороге. Бегство».

Некоторое время Верещагин работал еще над двум я кар ­тинами. О дну из них навеяли воспоминания о войне на Балканах и его известное произведение «Н а Шипке всё спокойно», другую подсказал, придя однажды небритым, на­турщик Филиппов.

«Ночной привал великой армии» художник мыслил сде­лать завершающим полотном в серии своих картин о 1812 годе. В этой картине Верещагина нет ярких красок. М рач­ный фон снежной бури. Ф ранцузы — жалкие остатки ве­ликой армии — закутанные в мародерское тряпье, скорчив­шись от холода, лежат под открытым небом, извергнувшим хлопья липкого, смерзающегося на лету снега. У усталых, измотанных в переходах по зимней бездорожице, голодных и оборванных солдат нет сил двигаться дальше. Н а пути их застигла темная ночь, ж уткая метель и непреодолимый, для многих предсмертный сон. В беспорядке торчат руж ья, они уж е ни к чему, ибо в случае внезапного нападения эта дезорганизованная, умирающая на ночном привале, смешан­ная из остатков всех родов войск, рангов и званий толпа бе­глецов не могла бы оказать никакого сопротивления. Н а­станет утро, и неизвестно —- кто из этой вереницы живых трупов сможет подняться на ноги и, завидев нагрянувших казаков или солдат К утузова, поднять закостенелые руки и сказать : «Рюсс, пардон!». Вьюга, страшная вьюга, какие бывают только на просторах России, поет им протяжную отходную песнь...

П О Р Т Р Е Т Н А П О Л Е О Н А

Работа над циклом картин 1812 года подходила к кон­цу. Х удожник составлял каталог и пояснения к нему для первой предстоящей выставки; снова обращ ался к карти­нам, находил в них отдельные недостатки, устранял и до­писывал детали. Всё чаще и чаще задумы вался он над во­просом о том, кто приобретет эти картины, кто, не обидев

386

иеной, вызволит его из очередных материальных затрудне­ний. Деньги, когда-то вырученные в Америке за картины, истощились. Предстояла угроза новых долгов. К тому же росла семья: у Верещагиных родился сын — шустрый маль­чуган В ася...

О днажды к ним после длительного перерыва в работе пришел натурщик Филиппов. Раскланявш ись с Лидией В а­сильевной, он потребовал, чтобы она его пропустила к хо­зяину в мастерскую.

— Боюсь, пустит ли? — усомнилась Л идия Васильев­на. — В последние дни он никого не принимает, готовит картины к выставке...

— Мне-то уж отказа не будет! — убежденно проговорил Филиппов. — Д а мы с вашим супругом какие дела делали! Лучше и не перечьте, сам буду стучаться. Д а я из-за этой своей наполеоновской физиономии место в лакеях потерял. Если Василию Васильевичу долго не понадоблюсь, пойду в официанты, в «Гранд-О тель» приглашают...

Верещагин вышел и з мастерской:Что за ш ум? A -а, Петро! Зачем пожаловал?..

— Пришел я, Василий Васильевич, картины посмотреть, как ты их напоследок разукрасил. Занятно же, как-никак моя фигура там. Еще хочу спросить, если я более вам не нужен, то пойду в официанты.

—• Пожалуй, больше надобности нет, а так вообще ты меня не избегай. Кому от ворот поворот, а тебя — милости просим!

— Вот видите! — торжествуя, кивнул хозяйке Ф и ­липпов.

— Д а ты сегодня какой-то и на Наполеона непохожий. Усишки, бороденка с проседью...

— Василий Васильевич, а ведь и Наполеону бриться было некогда на морозе да в бегах от казаков.

— Совершенно верно, идея! Петро, идея! — воскликнул Верещагин. — Придется еще разок тебя изобразить, именно таким — небритым, с изморозью на волосинках и, разумеет­ся, в зимнем одеянии. Кончено — решено! Снимай свою одежонку, надевай на себя наполеоновскую шубу, и я тебя разделаю. Л ида, налей Наполеону стакан портвейна, чтобы У него краска в лице заиграла...

И не успел Филиппов опомниться, как Верещагин рас­ставил мольберт, приготовил краски на палитре и сразу — за работу. Привалившись спиной к бревенчатой стене, Ф и ­

387

липпов искоса посматривал на картины, стоявшие на иолу возле стен , на полках и на диванах, и рассуждал:

— В о т если бы не было этой картины, где французы расстреливарот наших мужиков, то, гляд я на эту, где не­приятелей заметает и хоронит вьюга, мне было бы жалко их, ф ранцузиш ков, но когда просмотришь всё, то получается одно единое целое, как пеоня, из которой слова не выки­нешь. И по-моему, закончить так надо: не похоронной вью­гой, эта картина хороша перед самым концом, — а какая з а ­певка, т ак о й и конец у песни, только с некоторым измене­нием... Т а к лучше будет.

— А ведь ты прав, Петро! — удивился Верещагин. ■ Я понял твою мысль. Серия картин должна начаться порт­ретом Н аполеона — того Наполеона, гордого и надменного, который только что пришел в М оскву и уверенно ожидает мира, а завер ш ается цикл картин изображением Наполеона, которому ка заки побриться помешали!.. Такого Наполеона никто ещ е не изобразил. — Увлеченный этой мыслью, Ве­рещагин продолжал с упоением работать над последним порт­ретом Б онап арта. И продолжал размыш лять вслух, беседуя с собой и натурщ иком:

— Д а , Петро, в нынешнем веке никому еще не уделялось столько внимания, как Наполеону. И в литературе, и в живописи портретной и батальной, я в скульптуре. Вот и я свою р у к у приложил к этой исторической личности.

— Д а , вы -то здорово приложили!..— К а к мог, Петро, так и приложил. Его современники,

зн ам ен и ты е худож ники — Д а в й д , Жерар, Гро и другие оста­вили п о то м ству прекрасные изображения Наполеона, про­славили его . У меня не та задача . Сегодняшний портрет «Н ап олеон в зимнем одеянии» будет не только завершением моих к а р т и н этого цикла, но больше того, он подскажет зрителю , д а с т ему понять и почувствовать, что с могущест­вом э т о го полководца навсегда покончено. От прежнего Н а ­полеона ничего не осталось. Т аки м его можно брать под конвой — и на остров С вятой Елены.

Р аб о т ал над этим портретом Верещагин не отрываясь, целый д е н ь . Сердито урчало в животе у натурщ ика. Время подходило к уж ину, а еще не подавали обеда. Наконец, Л и ­дия В аси л ьев н а поставила две большие миски густых щей из б ар ан и н ы . М игом они были опорожнены. Затем появи­лись на с то л е тарелки с жареной рыбой, кисель из клюквы и два с т а к а н а молока.

388

— Спасибо, хозяюшка, давненько так крупно не кушал. С такой прожорливостью, как у меня да у Василия Василь­евича, нам долго износу не будет. И болезнь всякая сто ' роной пройдет, — сказал , зевая и крестя рот, Филиппов.

— Д аж е с точки зрения медицины это верно, — поддер' жал Верещагин — а я , каж ется, и не наелся.

— Я тоже! — весело воскликнул натурщик. — Работа не тяж кая , а сидишь, сидишь и чувствуеш ь...

— Мне, Л ида, ничего не надо, а Петру подкинь чего там есть на кухне.

— Р азве еще мисочку щей?— Нет, щи теперь не к месту, а нет ли чего полегче?

С каж ем , киселя с медком или еще молочка с булочкой? — спросил Филиппов. Выпив кринку молока, Петр за Вереща­гиным прошел в мастерскую.

Продолжать работу было уж е поздно. Солнце садилось за Серебряный Бор, в подмосковные рощи. Освещение в м а­стерской изменилось, стало смеркаться.

— Н у что ж , Петро, друг мой! Портрет я дорисую без тебя, за этим дело не станет. Т ак , говоришь, в «Гранд- О тель» поступать собираешься? Дело хорошее! Т ам от од­них чаевых разбогатеть можно.

— Если умеючи жить, ■— согласился Филиппов.— По знакомству устраиваеш ься?— Нет, сказал я хозяину гостиницы, что я В е р е щ а г и н ^

ский «Н аполеон», а он выспросил меня о том, как я попал в «Н аполеоны», и говорит: «Приходи в официанты, мне луч­шей рекомендации и не надо».

— Чего доброго, тебе еще рекламу создадут, — засм еял ­ся Верещагин, и глаза его сузились, а широкая, расчесанная надвое борода затряслась от добродушного смеха.

Н а прощанье он рассчитал натурщика и пообещал на­вестить его в ресторане «Гранд-О теля». Расстались они до­брыми друзьям и ...

Н А В Ы С Т А В К А Х

Наконец все картины «Отечественной войны» были го­товы. В конце 1895 года, в ноябре-— декабре, они были вы ­ставлены для широкого обозрения в Москве, в Историче­ском музее.

Публика охотно посещала вы ставку. Ждали на вы ставку Стасова, но Владимир Васильевич знал, что после М осквы

3№

Верещагин не замедлит показать свои многолетние труды з Петербурге, и потому не спешил в М оскву. В какой-то мере поездке мешали и натянутые отношения м ежду ним и ху­дожником.

И з заграничной поездки вернулся больной Т ретьяков, высохший, желтый и нервный. Всю осень он провел на юге Ф ранции. Поездка не прибавила ему здоровья. В озвратясь в М оскву, он наспех отдохнул с дороги и, не собравшись еще как следует с силами, отправился на вы ставку новых картин Верещагина. Ходил он по залам один, сумрачный, болезненный. Скрестив на груди бледные, с тонкими паль­цами руки, он то подходил близко к полотнам, то отходил от них в сторону на несколько шагов. А потом, когда Вере­щагин появился на выставке, они ушли в канцелярию музея.

— В ы ставка хороша, — сказал глуховато Третьяков, опускаясь в мягкое кресло. — Она имеет не частное, не пер­сональное значение, а государственное, историческое. Мне ее приобретать не под силу, да и место таким картинам здесь, в Историческом музее — где ж е больше! Картины б у­дут вы ставляться за границей, это безусловно, но принадле­ж ать они должны России, государству. Правительство обя­зано приобрести их!.. П оздравляю , Василий Васильевич, с новым вашим крупнейшим успехом, с победой...

— Благодарю вас, Павел Михайлович, верю в искрен­ность ваших чувств и суждений, — ответил Верещагин. — Но знаете ли, на правительство я не надеюсь. От царя мне, как от козла, не будет ни шерсти, ни молока — в этом я не сомневаюсь...

— Через печать, через Стасова надо создать обществен­ное мнение, и царь станет податливее, — подсказал Т р еть­яков.

— Е два ли! Он достаточно твердолобый...— Где и когда еще думаете, Василий Васильевич, вы ­

ставлять вашу эпопею 1812 года?— Где придется. После М осквы — Петербург, затем —

Париж, Берлин, ну, еще где-лпбо...Они расстались в тот день и больше не встречались. С у ­

толока деловой кипучей жизни, с разъездами и заботами, мешала Верещагину навещать Т ретьякова, но в письмах ок неизменно с тревогой и беспокойством справлялся у родст­венников Т ретьякова, как здоровье П авла Михайловича.

Здоровье Т ретьякова не улучшалось. Близился конец.

39 )

В начале следующего года Верещагин устроил вы ставку в Петербурге, на Невском проспекте, в неудобном, не при­способленном для этого помещении дома номер двадцать восемь, принадлежавшего некоему Ганзену.

Критика отнеслась к вы ставке недоброжелательно. Н а страницах газеты «Н овости», где много лет сотрудничал Стасов, выступил с легковесной и невразумительной крити­ческой статьей литератор Михневич. Стасов молчал.

Лишь позднее он похвально отозвался о картинах Вере­щагина, посвященных изображению войны 1812 года и из­гнанию Наполеона из России.

«Военный гений, -— написал тогда Стасов, — улепеты­вающий под сурдинку из России назад , по дороге бесчис­ленных смертей и несчастных замороженных трупов, сам он в бархатной собольей шубе, с березовым посошником в р у ­ке, с толпой осрамленных, глубоко молчащих, но покрытых золотом, аксельбантами и перьями палачей-маршалов, и всё это — среди розовой, благоуханной, улыбающейся начи­нающейся весны. К акая потрясающая трагедия, какое вели­колепное создание великого худож ника!..»

А между тем закулисные интриги, исходившие из А к а ­демии художеств, мешали Верещагину вести переговоры о продаже новых картин: всю ду власть имущие ставили х у ­дожника в унизительное положение. Верещагин негодовал. Возмущ ался известный искусствовед Николай Петрович Собко и другие доброжелатели художника. Н адеж да на ца­ря, как на богатого покупателя, рухнула после первых же переговоров с бароном Фредериксом — министром импера­торского двора.

Усатый, увешанный орденами министр принял художни­ка в своих апартаментах. Верещагин начал доклады вать:

— Ваше превосходительство, израсходовано десять лет времени: много средств, вырученных за мои прежние рабо­ты, потрачено на то, чтобы создать эти доступные русскому сердцу картины. Я хочу, чтобы они были достоянием Рос­сии. Купить их может только правительство...

— Вы считаете цикл картин законченным? — сухо ос­ведомился Ф редерикс.

— Не совсем. Я полагаю еще написать три картины: «Жители Смоленска в Смоленском соборе», «З ащ и та Смо­ленска и отступление от него» и «Совет в Ф и лях».

391

— «Совет в Ф и л ях »? К аж ется такая картина есть, — к чему же повторяться?

— Д а , есть и хорошо выполнена, — согласился Вереща­гин. — Но в ней имеется один серьезный недостаток — не­соответствие действительности. К утузов проводил совеща­ние ночью, при свечах, а у Кившенко — днем. В какой-то мере придется изменить трактовку композиции, но без К у ­тузова мой цикл не является цельным.

— К ак угодно, господин Верещагин... Я предлагаю вам написать эскизы недостающих картин. Эскизы я доложу го­сударю на утверждение.

— Но ведь это ж е не заказ царя! — внезапно вспылил Верещагин. — К чему здесь высочайшее утверждение?.. Оно уместно в законах общественного порядка, но не в искус­стве. Простите, но эскизы этих картин у меня готовы, они в моей голове, я буду сразу писать картины. Д л я этого по­еду в Смоленск. Т ратить время, энергию и вдохновение на эскизы не буду. Это не каприз. Это мое желание, мой спо­соб работы. Созревшие мысли я ср азу выношу на полотно.

— Хорошо, я доложу государю, — с хрипотой в голосе проговорил Ф редерикс и поерзал в кресле, побрякивая на­конечниками серебристых аксельбантов.

— Воля ваша, барон, докладывайте. Но скажите госу­дарю о значении картин для России. Х арьков, Киев, О дес­са уви дят нынче мои выставки. З атем на очереди Париж, Берлин, Дрезден, Вена, Прага и другие города Европы. Я искренне не желаю продать эти картины за границу. Но если заставит нуж да, я в том не ответчик...

Через несколько недель, когда вы ставка в Петербурге закрылась и картины были отправлены в Х арьков, состоя­лась новая встреча художника с бароном Фредериксом. Ф редерикс, не поднимая глаз на Верещагина, барабанил по столу сухими, длинными пальцами и, как бы между про­чим, сообщил, что государь отказался приобрести картины, но высочайше дозволяет художнику и впредь трудиться над подобными сюжетами.

■— Желаю здравствовать, милостивый государь... — про­хрипел Ф редерикс и принялся разглаж ивать усы , кивком головы давая понять, что аудиенция кончилась.

— М ерзавцы ! Баш ибузуки! Паразитические наросты на теле народа — вот вы кто !.. — ворчал вконец разгневанный Верещагин, спускаясь по широкой лестнице из министер­ской приемной. — Х вати т униж аться! — решил он. — По­

392

е д у на юг, а оттуда махну в Париж. К ак ж аль, что нет там теперь своего угла ! Н ет ни мастерской, ни квартиры. А сад — какой был хороший сад ! Нынче М аковский живет в моем бывшем владеньице, живет да благоденствует. П ят­надцатилетние деревья в саду ... а поди как здорово они вы ­махали в этой теплой, солнечной стране, стали будто полу­вековые... — И Верещагин, забы в о разговоре с Ф редерик­сом, стал вспоминать о былых временах, проведенных во Франции, в Париже и близ этого шумного города, в своей мастерской, с которой он так сроднился.

Весной и осенью 1896 года с большим успехом прошли верещагинские выставки на юге России.

Зимой он отправился в Париж.И здесь успех был колоссальный. Ф ранцузы , весьма з а ­

интересованные новыми работами Верещагина, беспреко­словно разрешили ему экспонировать весь цикл картин 1812 года. Выставочные залы ломились от публики. А Ве­рещагин, встречаемый овациями, выступал перед посетите­лями:

— Д а , мои французские друзья , у меня давно возник­ло желание откликнуться на события 1812 года, — говорил он вдохновенно и чистосердечно. — Я давно собирался по­казать в живописи великий национальный дух русского на­рода, его самоотверженность и героизм. И еще, — пусть не в обиду будет сказано вам, патриоты Ф ранции, — для нас, русских людей, Наполеон не бог и не сверхчеловек. Русский народ низвел его с пьедестала. И это было такж е моей з а ­дачей — показать его падение. Я человек простой, обыкно­венный русский человек — мирный, не признаю захватни­ческих войн. Я не раз говорил и скаж у теперь: все мои на­блюдения доказываю т, что мы должны помогать общест­венному развитию мирным путем.

Картины Верещагина о событиях 1812 года своим содер­жанием глубоко, до боли затрагивали чувства французов, у некоторых вы зы вали слёзы обиды за французскую армию; тем не менее выставкой восторгались все, без различия про­фессий, состояния и положения в обществе. Около картин «П ожар в Кремле» и «З арево Замоскворечья» непрерывно группами толпились посетители, велись оживленные обсуж­дения. Старый отставной гренадер, вы тирая платком на лы ­сой голове пот, глядел на эти полотна и, чувствуя укоры совести за деяния своих отцов, говорил:

— Смотрите, смотрите, какой ад ! Во что превращена

393

была М осква с приходом Наполеона!.. Какой уж ас ! Наш император не владел Москвой. Нет, кажды й клочок земли горел под ним...

— План Наполеона рухнул в этом пожарище, — добав­лял другой — посетитель из мастеровых. — Русские — до­брые люди, но за тяж кие обиды они умеют наносить еще более тяж кие удары ...

— А вы обратите внимание на эту картину, — слыш ал­с я женский голос. — Бегство Наполеона по старой Смолен­ской дороге... Вот что случилось с нашей великолепной ар ­мией! Сколько их осталось от полумиллиона? Горсточка!.. Р усская зима... Холодом так и веет от этой картины. К у ­тается от мороза в шубу великий повелитель... Я читала в каталоге об этом эпизоде. Одному французу в панике от­ступления тяжелой орудийной повозкой раздавило ноги. Он не может подняться. Император, опираясь на палку, прохо­дит мимо него. А пострадавший кричит ему вслед: «Ч удо­вище! Т ы грызеш ь нас десять лет! Солдаты , берегитесь это­го людоеда, он сожрет вас всех !..» Д а , он уж е сожрал!.. Вот еще картина — «Ночной привал великой армии». Д а это ж е конец, гибель! Ф ранция, Ф ранция, не надо было з а ­трагивать Россию!.. — воскликнула женщина дрогнувшим голосом.

— Эти картины должны принадлежать Франции как укор за злодеяния завоевателя, — говорили одни из посе­тителей.

— М осква не уступит их.— Х удожник, учившийся у Жерома, много лет прожил

в Париже. Но картины эти предпочитает оставить М оскве...Иногда публика тесным кольцом обступала Верещагина,

требовала его пояснений к картинам и рукоплескала ему. Ф ранцузские газеты единодушно вы сказы вали похвалы всей целеустремленной серии новых верещагинских полотен. В Англии по поводу этой выставки в газетных и ж урн аль­ных статьях слышались восклицания:

«Верещагин — Гомер живописного реализм а!..»«Верещагин — Л ев Толстой в живописи!.. Т от же гений,

то ж е бесстрашие, та же борьба за то, что они считают истиной, хотя бы иногда и ошибочно. Оба славные люди русской жизни, которыми Россия может и должна гор­диться».

Стали появляться в заграничной печати заметки, вы ­ражающие удивление по поводу инертности и странного по­

394

ведения царского правительства, которое упускает за гр а ­ницу национальные патриотические картины знаменитого Верещагина. И тогда, сты дясь мирового общественного мне­ния, правительство решило приобрести весь цикл картин 1812 года и поместить их в Историческом музее.

А пока творения Верещагина продолжали путешество­вать по городам Европы.

В Берлине, в залах рейхстага, за один месяц на вы став­ке побывало восемьдесят тысяч человек. Приехал на в ы ­ставку и пожелал встретиться с Верещагиным сам кайзер — Вильгельм Второй. Бравый император, с закрученными у с а ­ми, звеня шпорами быстро обошел вы ставку и, ж елая с к а ­зать что-то значительное, изрек, обращ аясь к сопровождав­шему его художнику: «Ваши кар ти н ы — лучшая гарантия против войны...»

Верещагин вежливо поклонился и подумал: «Королям да императорам не положено по чину разговаривать, они толь­ко вещают». Кто-то из свиты Вильгельма поспешно записал слова кайзера в книжечку в сафьяновом переплете, куда з а ­носились речи и афоризмы императора. Верещагин был весьма невысокого мнения об этом надменном императоре, недавно отстранившем от дипломатической деятельности «железного канцлера» Бисмарка.

«Т ебе до хитроумного и жестокого Бисмарка далеко, — думал художник, глядя на узкий и продолговатый лоб Вильгельма. — Ведь как-никак «железный канцлер», хи­трейший интриган, был на своем месте и немало потрудился для объединения и укрепления юнкерской Германии. По­смотрим, как без него твои дела пойдут...»

Вильгельм остановился против одной из картин, видимо больше всех поразившей его воображение. Это было полот­но, изображающее бегство Наполеона из России. З а к у т ан ­ный в шубу завоеватель шел впереди остатков своей отсту­пающей гвардии, среди трупов, торчащих из-под снега, а позади в упряж ке тащ илась одинокая наполеоновская ки ­битка, чем-то напоминающая мрачный катаф алк. Д а и вся группа войск во главе с поверженным императором имела полное сходство с похоронной процессией. По мере того как Вильгельм, гляд я на это полотно, углублялся в свои мысли, он мрачнел и злился, играя желваками. И опять он соизво­лил задумчиво изречь, не отвлекая своего взгл яда от кар ­тины: «И несмотря на это, всё еще есть люди, желающие

повелевать миром, но все они кончат подобно этому...» — Слова кайзера снова угодили в сафьяновую книжечку.

«Н еглупо сказано, — подумал Верещагин, чуть заметно усмехаясь щелочками своих веселых и добрых глаз. — З н а ­чит, до самых печёнок дошло...»

Вильгельм и его свита удалились из рейхстага. Вереща­гин проводил их до площади, где, окруженные плечистыми, усатыми гусарами, они разместились в экипажах и помча­лись в загородный дворец Сан-Суси.

Лишь только Верещагин вернулся в залы выставки, как его обступила толпа репортеров, литераторов и каких-то важных особ. Все стали выспраш ивать художника о том, что сказал кайзер Вильгельм по поводу его картин, какое впечатление произвели на императора полотна, развенчи­вающие Наполеона, осуждающие его захватнические стрем­ления и действия.

— Господа, — ответил им Верещагин, — зачем вы меня об этом спраш иваете? Всего несколько минут прошло, как уехал Вильгельм. Вы имели возможность сами спросить его о моей выставке. Я от него мог услыш ать одно, вы, вероят­но, услышали бы другое... Н е удивляйтесь. Т ак бывает. Л ет тринадцать назад, в Петербурге, на моей вы ставке был вот такж е со свитой покойный царь А лександр Второй. После его посещения я вынужден был уничтожить три свои лучших картины... Надеюсь, в стенах рейхстага этого не произойдет. Смотрите вы ставку, господа, своими глазами и имейте свое суждение.

Среди публики на вы ставке верещагинских картин ока­зался находившийся в те дни в Берлине латышский рево­люционер-марксист, в недавнем прошлом редактор демо­кратической газеты «Диенас лапа». С неослабевающим ин­тересом, изо дня в день он посещал вы ставку, не уподоб­ляясь праздным зрителям, которые обычно рассматривают картину столько времени, сколько требуется для прочте­ния надписи ниже багета.

Верещагин приметил его, заинтересовался:«Н емец? — нет. Русский эмигрант? Смахивает по своей

внешности, но не очень...»Решил подойти и первым заговорил с ним по-немецки:— Простите, не имею чести знать кто вы, но скаж у пря­

мо: я люблю таких, как вы , посетителей, которым, чувствую , что не безразличен труд художника. Вы вероятно искус­ствовед?.. И знаете, что я — Верещ агин?..

396

Посетитель сдержанно и приветливо улыбнулся, протя­нул Верещагину руку, заговорил по-русски:

— Р ад с вами, Василий Васильевич, познакомиться. И не нужно в разговоре со мной утр уж дать себя здешним языком. Я учился в Петербургском университете. Русский язы к для меня то же, что родной — латышский. Я перево­дил для печати пушкинского «Бориса Годунова»... И хотя я не искусствовед — юрист по образованию, однако это не мешает мне понимать ваше творчество. О вас много пишут, много говорят... К ак знать, быть может и я сумею расска зать о вашей вы ставке хотя бы своим землякам — л аты ­шам...

— Дорогой мой, пожалуйста! Подробные комментарии к этим картинам — в каталоге и специальном издании...

— Я уж е имею. Читал...— Прошу прощения: Ваше имя, фамилия?— М еня зовут Ян Плиекшан. Это по паспорту. Мой

литературный псевдоним — Райнис...— Запомню. Запомню... И рад буду прочесть. Н а л а ­

тышском? Что ж , найду переводчика. Н адолго здесь в Бер­лине?

— Не знаю, как дела и обстоятельства. В России наше­му брату трудно дышать.

— Понятно, понятно...ВидеЛ ли в тот год Верещагин о своих картинах отзы ­

вы Райниса в латышской печати под заглавием «П исьма из Берлина», подписанные только буквой «Р » , остается неиз­вестным. Д а едва ли и сам автор этих писем, Райнис, поэт и революционер, мог в скором времени прочитать в прило­жениях к одному из латышских журналов свои впечатления о верещагинской выставке. По возвращении на родину Рай­нис был арестован царской охранкой, год просидел в тю рь­ме, а затем выслан под надзор полиции. Но уместно вспом­нить о том и воспроизвести, что писал из Берлина великий латышский поэт-революционер о творчестве Верещагина:

«... Верещагин в Берлине. Весь Берлин говорит об этом замечательном русском художнике. В старом рейхстаге находится его привлекательная вы ставка, которая так живо изображает стройный военный по­ход «великого императора» Наполеона в Россию в 1812 году и его безобразно-печальный конец в ничто­жестве и грязи без красоты и величия... Эта вы став­

397

ка здесь дает удовлетворение тем, кто величие челове­ка ищет выше, нежели в войне и славе коварной ди­пломатии... Верещагин показывает своими красками и пером, каким великим разрушителем являлся Напо­леон, чье имя еще теперь как французские, так и не­мецкие бюргеры-филистеры произносят с боязнью, как имя черта, которое неохотно произносится вече­ром. Сколько бы собака ни лаяла на волка, она все- таки видит в нем какое-то высшее существо.

И у бурж уазии имеется особое основание теперь восхищаться такими «великими хищниками» и о них мечтать, ибо у них появился враг, с которым они не могут справиться.

Н а этого врага они с особой радостью натравлива­ли бы таких «великих хищников», чтобы они его унич­тожили. Бисмарк давно уж е притупил зубы на этом противнике, н бурж уазия теперь про себя думает, что Наполеон был более велик, нежели Бисмарк и было бы дело такого натравить на внутреннего противника, он бы его загр ы з!

Но где взять такого «великого м уж а», как Напо­леон или, может быть, Ц езарь Борджиа, или им по­добный «сверхчеловек», кто был бы на это способен?

Верещагин одновременно издал книгу на француз­ском язы ке о Наполеоне в России... и устроил вы став­ку , как иллюстрацию для своей книги...

Восхваление Наполеона происходит уж е несколько лет и растет с каж ды м годом. Ш ирокая литература о Наполеоне знакомит каждого не только с Наполеоном, но такж е с его женами и детьми, тетками и дядьками, зятьям и и прочими родичами в его жизни.

И здесь Верещагин без сожаления изображает, ка ­ким на самом деле был этот великий муж на самой вершине своей славы и в период ее падения...»

Дальш е в своих «П исьмах из Берлина» Райнис подроб­но останавливается на описании верещагинских картин, р аз­венчивающих Наполеона, и в заключение с особой теплотой и любовью к художнику отмечает, что

«... В картинах каждому бросается в глаза, кроме ведущей идеи, естественность и поэтичность, особен­но хороши зимние картины. Н а выставке, кроме один­надцати картин, имеется еще около ста сорока пяти

3?*8

эскизов и этюдов, тоже очень привлекательных; кро­ме того, много старинных этнографических вещей.

Верещагин на этой вы ставке выступает снова как мощный, крупный художник. Верещагин всегда ша­гает дальше. Он говорит, что «новое» искусство не ниже, а выше «старого». Верещагин не только худож ­ник, но и человек, в полном и самом высоком смысле этого слова. Он со своей широкой индивидуальностью может быть приравнен к художнихам-поэтам, каким является Ибсен...» '.

В КРЫ М У

После продажи некоторых картин материальное положе­ние Верещагина значительно улучшилось. Появилась воз­можность отдохнуть, восстановить пошатнувшееся здоровье, укрепить нервы. Выставки его картин устраивались непре­рывно и за границей и в разных городах России, но худож ­ник находил, что его присутствие на вы ставках не обяза­тельно. Посылались доверенные лица, и они справлялись с делом без непосредственного его участия и вмеш ательства. С годами укреплялась привязанность к семье, крепла лю ­бовь к детям-малыш ам, и это удерживало Верещагина от поездок, на которые он раньше решался, ничуть не зад у ­мываясь.

Л идия Васильевна уговорила его поехать со всей семьей на южный берег Крыма — отдыхать, а если будет ж ела­ние, то и поработать.

О тдых в Кры му понравился Верещагину. Он решил, что отныне до конца дней будет каждое лето проводить на юге России, — отдыхать и работать на берегу моря, в Крыму или на К авказе. Он даж е приобрел небольшой участок зем ­ли возле С ухума, позаботился о том, чтобы на кавказском побережье была выстроена небольшая и недорогая дача.

В Крыму Верещагин проводил время замкнуто. От семьи он почти не отлучался, много внимания уделял вос­питанию детей. Любил ребят, особенно Васеньку, и не мог нарадоваться, когда малыш делал первые шаги и лепетал первые слова. Но иногда художник запирался от всех на веранде и просил никого к нему не пускать, пока не нара-

1 Журнал «Искусство» № 8 — 1957 г. «Новые материалы к биогра­фии В. В. Верещагина».

399

ботается, пока не выйдет сам из этого добровольного зато ­чения. Т ак он, — в зависимости от освещения, то в яркие солнечные дни, то в зеленые лунные ночи, — писал этюды Крыма.

О днажды , когда Верещагин, поглощенный работой, до­писывал пейзажный этюд, к нему на дачу приехал его школьный боевой товарищ, почтенный контр-адмирал Скрыдлов. Он захотел увидеть художника, посидеть с ним за беседой, вспомнить о том, как двадцать лет назад на мо­ниторе «Ш утка» они оба были продырявлены турецкими пулями.

Л идия Васильевна, встретив в саду осанистого, с пыш­ными эполетами гостя, побежала сказать м уж у о неожидан­ном визитере. Т от даж е не обернулся: как сидел за моль­бертом на складной табуретке, так и продолжал, меняя ки ­сти, дорисовывать скалистый берег.

— Конечно, неплохо было бы посидеть со Скрыдловым, но оторваться от дела ради пустопорожних разговоров я не могу. Работа в моей жизни — главное, так и передай ему, пожалуйста, нисколько за меня не извиняясь. В другое время — пожалуйста, прошу... А сейчас — пардон... Т ы же, Л идуся, знаешь, что я не могу по первому порыву испыты­вать вдохновение или выбирать подходящее освещение, не­зависимо от солнца.

— Что же я ск аж у посетителю, да еще такой особе? - ­растерянно спросила Л идия Васильевна.

— А вот то и скажи, что я тебе сказал . — Н а этом р аз ­говор окончился. Верещагин, не отвлекаясь, продолжал ра­ботать. М инуту спустя, звеня колокольчиками и поднимая следом густое облако пыли, Скрыдлов мчался на тройке вороных к царской резиденции в Ливадии. Встреча не со­стоялась.

Вскоре после этого Верещагин прогуливался в окрест­ностях Георгиевского монастыря, располагавшего огромной площадью запущенных виноградников и необрабатываемой земли. Монахи, не привыкшие трудиться, жили во главе с настоятелем за счет монастырских гостиниц, где останав­ливались, приезжая на летний отдых, ожиревшие купчихи, гулящие купцы, чиновники из губернских канцелярий и столичных департаментов. Ш агая в задумчивости с заки н у­тыми за спину руками, Верещагин вдруг оказался перед старой, покосившейся часовенкой, из которой струился про­зрачный ручеек ключевой воды. Вокруг этого источника на

400

нетках деревьев были развеш аны полотенца, головные цве­тастые платки, отрезы холста, вязаны е жилетки и р укави ­цы и просто какие-то лохмотья.

— Что это еще за вы ставка? ! — удивился Верещагин, глядя на развешанные приношения. Около часовенки в длинной свитке слонялся бурсак, который Верещагину уже достаточно примелькался на морском берегу. Н а вид ему нельзя было дать и тридцати лет. Волосы, вившиеся коль­цами, спадали на узкие плечи, моложавое лицо окаймляла темно-русая м ягкая бородка. С удя по внешности, бурсак го­товился стать попом и, возможно, облюбовывал себе место, ибо служба здесь сулила обильные милостыни как от при­ходящих, так и от самой природы.

Он низко поклонился художнику и ответил на его уди в­ленное восклицание:

— Вас, господин Верещагин, интересуют эти вещи? Т ак это же православные (и даж е татар ы ), веря в силу се­го источника, приносят и развешивают свои подаяния. Наш благочестивый настоятель намеревается построить здесь каменную часовенку и увеличить доход от ручейка, проис­текающего, по его словам, из того места, где ударил копы­том конь Георгия Победоносца... А на мой взгл яд , зачем пользоваться суеверием народным? Не лучше ли было бы настоятелю побеспокоиться об обработке запущенных вино­градников и всей пустующей земли. Ведь это дало бы до­ход в десятки тысяч рублей и была бы от того монастырю и народу польза.

— Рассуж дения ваши практичны, — сказал Верещагин и, внимательно осмотрев с ног до головы этого молодого, еще не посвященного в духовный сан бурсака, добавил: — Однако за подобные разглагольствования в свое время гос­подина Помяловского в бурсе пороли розгами четыреста раз! В конце концов он предпочел стать известным литера­тором и, полагаю, ошибки не сделал. Вот вы, молодой че­ловек, знаете меня. Я тоже вижу вас с веранды дачи, где ж и ву: вы приходите на берег моря, независимо от погоды, и подолгу задумчиво смотрите вдаль. Кто вы ? Или чело­век с поэтической натурой, умеете чувствовать природу, или же у вас на сердце кошки скребут, и вы стоите на рас­путье, не зн ая — какой путь себе выбрать, а идти вам еще далеко-далеко и долго-долго, а посему надо вам не оши­биться.

— Вы правы, многоуважаемый Василий Васильевич!

26 К. Коничев 401

Д а, я учусь в духовной академии. И чувствую я, что стом перед выбором, — проговорил человек в рясе, потупив глаза под испытующим взглядом Верещагина.

— А зачем вам стоять на распутье? Сбросьте с себя эту духовную хламиду. Ведь поповская оболочка никак не соответствует вашему содержанию. Вы ведь отлично знаете, что на земле так много работы, так много требуется ума и энергии, чтобы вывести людей на свет... чтобы они не б луж ­дали во тьме суеверий и предрассудков...

— Я понимаю... подумаю... — неопределенно, нереши­тельным тоном сказал бурсак.

— К ак вас зо вут? —• спросил Верещагин, следя за гла­зами своего собеседника. А глаза у того и в самом деле были какие-то особенные — темно-карие, глубокие, скры вающие что-то сокровенное и затаенное.

— З в ать меня Георгием. А фамилия у меня украин­ская — Г апон.

—■ Сверните, Георгий, с этой дорожки. Сами отлично знаете, что этим путем вы никого в рай не приведете, а об­манывать народ и без вас есть кому. Было бы невпример лучше, если бы вы свое академическое образование обрати­ли против главных сеятелей религиозного мракобесия.

— Я ничего не могу сказать определенного и не могу возраж ать вам, — ответил бурсак и принялся снимать с деревьев пестрые подаяния, стыдливо бормоча: —■ Н астоя­тель послал меня собрать эти тряпки. К уда они ему? Н и­щим на милостыню, что ли?.. •—-С вязав тряпье в узел, он закинул его себе на спину и понес в монастырь.

«Украинец, — гляд я ему вслед, подумал Верещагин. —■ Какой бы хороший землероб из него получился, или сель­ский учитель. Не иначе— набожные родители избрали для него этот путь ...»

Н е привыкший долго отдыхать и проводить время праз­дно, Верещагин скоро стал скучать и тяготиться однообра­зием крымской обстановки, где на каждом шагу он встре­чал духовных и светских паразитов, обирающих трудовой народ. Вначале он отвлекался рисованием: ежедневно писал этюды. Пробовал отвлечься от крымских дел, уехав на ко­роткое время на К авказ . Посмотрел там дачу, походил кр у ­гом и, ничего — ни худого, ни хорошего — не сказав под­рядчику, уехал в горы рисовать К азбек и Эльбрус с их свер­кающими белизной вершинами. Но и пейзажи не могли развлечь его. Он был по-прежнему мрачен и ворчал, что

402

пейзаж — не его «конек». Изображение природы нужно ему было как фон, усиливающий идею в картине, в которой прежде всего должна чувствоваться человеческая жизнь.

Возвративш ись в М оскву, он стал дум ать над новыми темами. Борьба против войны — этого отвратительного вар ­варства — представлялась задачей неисчерпанной и неис­черпаемой.

Зимой 1 9 0 1 года телеграф принес известия о войне на Филиппинах и острове Кубе, где А мерика и Испания, не поделив м ежду собою чужих земель, затеяли драку, втянув в кровопролитие местное население.

— П о ед у !— решил Верещагин. — К ак знать, быть мо­жет, это последняя война на моем веку. Не обижайся, Л и­дуся , поеду, посмотрю, поработаю...

Напрасно Л идия Васильевна пыталась отговорить его от поездки на Филиппины. Не подействовали на него ее до­воды о том, что трудно путеш ествовать, когда возраст до­стиг шести десятков лет, и что дети требуют постоянной отцовской заботы, и что хозяйство за Серпуховской зас та ­вой, и дача на юге, и прочие дела не век будут благополуч­ны... Поняла Л идия Васильевна, что ее уговоры ничего не изменят. Р аз он решил, значит будет настойчив в своем решении и не отступит ни на шаг.

С Н О В А З А О К Е А Н

В М оскве трещали январские морозы. Казалось, весь мир укутан в снежное одеяние. Серебряный Бор, куда Ве­рещагин каждое утро вы езж ал в легких санках на прогул­ку, был покрыт пышной изморозью; каж д ая береза сереб­рилась от солнца и, словно хрусталем, звенела тонкими ледяшкамп. Под пологом морозно-дымчатого, легкого, буд­то кисейного, тумана М осква вы глядела как никогда род­ной, близкой и знакомой во всех ее очертаниях. Где еще есть такое чудо древней архитектуры, как Московский Кремль во всем его златоглавом величии? И где, в какой державе есть еще город, подобный М оскве! И многоголо­сый колокольный звон, и громыхание конки, и размашисто летящие вскачь по Тверской-Ямской тройки и разрумянен­ные морозом полнокровные красавицы-москвички, и знаме­нитый, не умолкающий со времен Пушкина Соколовский хор у Яра, — чего только нет в Москве, где только нельзя провести время, если есть оно, истратить деньги, коль они

4 0 3

есть в кармане... А театры — гордость М осквы , с их заме­чательными актерами и актрисами, с их классическими и современными пьесами — разве они не привлекают к себе каждого, сколько-нибудь просвещенного москвича и приез­жего? И хотя нет в живых П авла Т ретьякова, но живет и процветает преподнесенная им в дар М оскве Третьяковка, и бывают в ней ежедневно сотни и тысячи посетителей, бла­годарно — с чувством любви и уважения — осматривающих и его, верещагинские, картины. К азалось бы, есть на чем остановить свое внимание в М оскве и нашлась бы по душе работа. Но у Верещагина свое призвание — разоблачать и бичевать войну. И нет никаких препятствий на пути к этой цели. И снова едет он за океан, едет на край света.

И з теплой Одессы пароход доставляет его в Констан­тинополь. В дороге художник увлекся зарисовками на Бос­форе, в Д арданеллах, в Красном море и вблизи Суэца. Но вот Верещагин добрался до Сингапура и, с болью дум ая о близких, пишет приятелю Киркору, на заботливое попе­чение которого оставил свою семью:

«Болит душ а моя за необходимость долгой разлуки с семьей, болит невыразимо. Прошу вас поддержите мою ми­лую жену и детишек, если в том надобность встретится».

Помощь семье скоро понадобилась, нужны были деньги и самому Верещагину. Л идия Васильевна обратилась в Че­реповецкую земскую управу с просьбой узнать — нет ли там дохода от аренды за земельный пай, доставшийся му­ж у. О казалась в его собственности пустошь Макарино, на берегу Ш ексны, а платы арендной за ту пустошь причита­лось всего-навсего пятьдесят рублей в лето. Вот и всё, что досталось художнику от остатков прожитого наследства, поделенного между многочисленными племянниками и пле­мянницами. Волей-неволей пришлось Лидии Васильевне для начала продать участок земли в Серебряном Бору за тысячу рублей н выслать деньги истратившемуся до копей­ки супругу.

М еж ду тем Верещагин добрался до Филиппинских островов и обосновался в лагере американских войск, кото­рых насчитывалось там до пятидесяти тысяч. Америка ре шила огнем и мечом удерж ать за собой огромнейший архи­пелаг из двух тысяч мелких и крупных островов, достав­шихся ей от Испании по договору 1898 года. Жители Ф и ­липпин, состоявшие из пятидесяти племен, избавившись от испанского гнета, не хотели терпеть над собой и американ­

404

ского губернатора. Началась партизанская война протин американцев. Население добивалось полной политической независимости Филиппин, не американцы, нащ упав в нед­рах островов золото, железо, каменный уголь и нефть, а также придавая архипелагу серьезное стратегическое значе­ние, военной силой вынудили Испанию «продать» им Ф и ­липпины вместе со всем непокоренным населением за два­дцать пять миллионов долларов.

К приезду Верещагина война была здесь в полном р аз­гаре. Слабо вооруженные филиппинцы не могли долго и успешно сопротивляться американцам, имевшим огромное превосходство в военной технике. Х рабрость филиппинцев в боях против захватчиков была изумительна, и хотя их борьба являлась справедливой, но поражение оказалось не­избежным. Американцы жестоко подавили повстанцев. К а­питалисты Америки и новый президент, Теодор Рузвельт, пришедший к власти на смену убитого М ак-К инлея, броса­ли своих наемных солдат на убой, не щ адя их в предвиде­нии богатой наживы. Филиппины были нужны американ­ским капиталистам не только как сы рьевая база добываю­щей промышленности, но и как плацдарм для дальнейших вооруженных нападений и, в первую очередь, на страны, отсталые в своем развитии.

Верещагин быстро разобрался в характере происходив­ших событий и понял, что здесь ему нет надобности под­вергать себя смертельному риску. Недолго он побыл в шта­бах на островах, занятых американцами, написал этюды допросов шпиона-перебежчика и зарисовал раненного в го­лову американца.

Посещение американских госпиталей навело художника на мысль написать четыре небольшие несложные картины, подобные живому рассказу, состоящему из четырех глав, вытекающих одна из другой.

П ервая картина называется «В госпитале». В светлое помещение лазарета два дюжих санитара вносят на носил­ках тяжело раненного американского солдата. Сестра ми­лосердия испуганно смотрит на раненого. В ее порывистом движении и на лице выражено убеждение: «Н ет, это не жилец».

Н а второй картине — «Письмо к матери» — изображает­ся помещение того же госпиталя. Н а койке — тяжело р а­ненный американец. Сознание ненадолго вернулось к нему. Женщина с красным крестом на переднике сидит близ ра­

405

неного и под диктовку, прерываемую мучительными стона­ми, пишет письмо его матери. Зритель догадывается, что эго письмо, вероятно, последнее.

Н а третьем полотне Верещагин изобразил тот момент, когда раненый, откинув голову на подушки, снова потерял ■сознание. Сестра, отложив «Прерванное письмо» (т а к на­звана эта картина), кинулась на помощь раненому. Но тщетно...

Четвертая картина - - «Письмо осталось неокончен­ным» — показывает уж е мертвого. М ать получит неокон­ченное, написанное чужим женским почерком письмо да еще официальное сообщение о гибели единственного, веро­ятно, се кормильца и несколько монет, по закону причитаю­щихся за сына. Не разжалобить зрителя, а доказать не­нужность убийства людей в интересах захватчиков-миллио- неров — такую цель преследовал художник. Картины в ско­ром времени после их завершения выставлялись в А мери­ке. Солдатам и молодежи, ввиду военного времени, вход на вы ставку был запрещен.

С Филиппин Верещагин совершил путешествие на остров К убу. Сам президент Северо-Американских Ш татов Теодор Рузвельт руководил американскими войсками и разраба­тывал нланы окончательного вытеснения испанцев с К у ­бы. Этот остров, подобно Филиппинам, представлял лако­мый кусок для хищных завоевателей. Богатые залежи мед­ной руды , огромные доходные кофейные и табачные планта­ции, крупнейшие добычи тростникового сахара, развитое скотоводство и пчеловодство и, кроме того, широкий ры ­нок сбыта для американских товаров, — можно ли было допустить, чтобы К уба не принадлежала А мерике? И вот уж е пятьдесят лег тянулись дипломатические интриги: пос­лы Соединенных Ш татов из года в год излагали правитель­ствам европейских государств версию о том, что К уба угро­жает спокойствию Америки. В этой версии не было и приз­наков правды, но какое дело до правды, если речь шла о захвате чужих земель!

Русский художник, давно уж е ставший знаменитостью в Америке, приехал на остров К убу как раз в тот момент, ког­да американский флот одержал победу над испанским флотом и от потопленных испанских кораблей торчали одни лишь мачты. Верещагин устроился в военном лагере на одной из возвышенностей, где ему не угрож ала ж елтая лихорадка, свирепствовавшая на побережье острова. Он сам занимал­

1<)Г>

ся хозяйством, готовил рисовую кашу с медом, заваривал кофе, разведенное козьим молоком, чувствовал себя превос­ходно. И всё же остро беспокоили его тоска по родипе, мыс­ли о жене и подрастающих детях. Л идия Васильевна в письмах и телеграммах напоминала о материальных труд­ностях, о долгах. Сам он такж е крайне нуж дался в средствах. Чтобы выйти из материальных затруднений, поддержать семью и самому на вырученные деньги выбраться из А ме­рики, Верещагин стал писать для продажи картину на ход­кую тему «В зятие Рузвельтом Сан-Ж уанских высот». С ви­детелем этого не особенно значительного события в амери­кано-испанской войне художнику пришлось быть вскоре по приезде на К убу.

Работа над этюдами к картине, над эскизами и самой картиной отняла целый год. Сам президент позировал ху­дожнику и представлял для работы над картиной всё не­обходимое: оружие, обмундирование и солдат, участников захвата высот. Р узвельт во всеуслышание одобрял работу художника над этюдами, предвиделось значительное полот­но, должное, по разумению президента, стать историческим. Тем не менее работа над картиной шла вяло и не удовлет­воряла художника. Он несколько раз прерывал работу, брался за другие дела, рисовал в альбомах типы американ­ских солдат, вест-индийские пейзажи с пальмовыми роща­ми, словом — всё то, что могло пригодиться ему в другое время и при других обстоятельствах. Наконец, большая картина была закончена, одобрена президентом и отправле­на на показ жителям Нью-Йорка.

Верещагин решил продать через некоторое время эту картину, намереваясь таким путем выйти из материальных затруднений. Его картины еще в первую поездку по А ме­рике ценились очень высоко. Один из спекулянтов купил тогда у художника за десять тысяч долларов картину «П ро­цессия слонов», или «Принц Уэльский в Индии». С тав вла­дельцем этого монументального полотна, ловкий бизнесмен решил возить его по различным городам и от одной только входной платы за просмотр картины собрал за короткий срок сто тысяч долларов. Случай такой спекулятивной на­живы на произведениях, приобретенных у Верещагина, был не единичным. Поэтому никого в Америке ие удивила высо­кая цена, тридцать пять тысяч долларов, за новую карти­ну — «В зяти е Рузвельтом Сан-Ж уанских высот», продавав­шуюся с аукциона.

407

Накануне аукциона художник получил из М осквы от Лидии Васильевны письмо. «Б удь осторожен, — писала она, — боюсь, что ты из-за своей доверчивости ничего не получишь и всё богатство останется в руках доверенного М акдони и его подставных лиц...»

Верещагин, читая письмо, усмехнулся и сказал :— Н аивная женская заботливость! Д а разве можно?..Однако случилось так, как предполагала Л идия Василь­

евна, знавш ая американские нравы. Ловкий Макдони, до­веренный Верещагина, предложил художнику продать кар ­тину в рассрочку за крупную сумму.

— Вы от такой сделки только выиграете. Не сразу по­лучите деньги, но зато получите больше назначенной сум ­мы. Я буду ее вы ставлять в разных городах Америки. С от­ни тысяч людей увидят своего Рузвельта, изображенного вами. И президенту — слава, и вам — реклама!.. — сказал М акдони и предупредил художника: — При таком условии я распоряжаю сь как хочу картиной, а вы в различные сро­ки получаете ее стоимость с процентами со сборов на вы ­ставках.

— Делайте так, как лучше, но чтоб не было подлости, чтоб всё было законно, — согласился Верещагин. Поверив доверенному на слово, он не взял с него письменного о б яза­тельства об уплате денег за картину в рассрочку и выдал документ, позволяющий распоряжаться картиной по усмот­рению М акдони.

К огда наступил первый юрок уплаты з а картину, М акдо­ни с недоумением посмотрел на Верещагина:

— Н а основании чего и сколько я буду платить вам? Где такое условие?.. Документ, подписанный вами и сви детельствующий о том, что владельцем картины являю сь я, а не вы, заверен главной нотариальной конторой. Вы можете получить копию этого документа, и... только...

— Вы ш утите?!— Н ет, мистер Верещагин.— Т огда и я вас спрашиваю серьезно: что мне с вами

делать? Пристрелить, как паршивую собаку, или же с у ­диться с вами?..

— Ни то, ни другое... — ухмы ляясь, сказал М акдо­ни. — З а убийство вас могут судить по всей строгости аме­риканских законов. Вы тогда перестанете быть Верещаги­ным. С удиться со мной? М ожете, это не возбраняется. А что вы от этого получите?

408

— Я хочу иметь свою собственную картину!..— Попытайтесь.Поняв, что разговор с бывшим доверенным «и к чему хо­

рошему не приведет, Верещагин немедленно обратился за советом и помощью к адвокату. Тот выслушал художника, перелистал справочники американских законов и с откро­венностью циника сказал , что правосудие всегда защитит тех, кто больше даст... Верещагину дать было нечего, да он и не мог унизиться перед вымогателем, нагло смеявшим­ся ему в лицо:

— Будете ли вы , мистер Верещагин, писать в европей­ских газетах о махинациях с продажей вашей картины? Вы уж е когда-то пробовали критиковать наши коммерческие обычаи. И вот, сама судьба вам мстит за это. Виноваты вы — со своей смехотворной доверчивостью. А мерика — это так ая страна, где деловитость всегда в почете...

Верещагин слушал адвоката, и отчаяние овладевало им.Картина, отнявш ая целый год работы и вы звавш ая, в

связи с поездкой на Филиппины и К убу, огромные денеж­ные затраты , досталась мошеннику бесплатно.

«Эх, А ида, Л ида! ■— в отчаянии размыш лял Вереща­гин. — Т ы из М осквы предвидела то, чего я здесь, у себя под носом, не заметил!.. К ак ж е бы ть? К ак мне, наконец, выбраться из этой проклятущей А м ер и ки !?»

В минуты тяж елых переживаний он, будучи в одиноче­стве, доставал из кармана револьвер: « А не кончить ли всё разом, не оборвать ли на этом ж и знь? Или же убить подлеца-антрепренера?» Но такие мысли быстро улетучива­лись. Он прятал револьвер в карман, брался за перо и са­дился писать Лидии Васильевне обо всех своих пережива­ниях, спраш ивая у нее совета.

Долго шли ответные письма из М осквы , и з-за Серпу­ховской заставы . Сколько было за это время горестных дум передумано!.. Всё в голову приходило, кроме желания взять ­ся за кисть и палитру. И не с кем было поговорить в этом дьявольском отчуждении, не с кем поделиться переживани­ями и настроениями. Кое-кому он продавал сваи филиппин­ские этюды и сущ ествовал на вырученные мизерные сум ­мы. Вот и жена ему опять пишет, и слёзы чувствую тся меж­ду строк в ее письме.

«В ася !.. Брось думать о пуле в лоб, тебе этого нельзя сделать из-за детей. Н ельзя их разуть , раздеть и на улицу

т

вытолкать. Ведь ты честный человек и честным должен быть до конца. Если не сладишь в Америке, приезжай сю ­да нищим; будем вместе спасать детей, а то я одна не пере­несу удар а ...»

И дальше приписка от Лидочки и карапуза Васеньки;

«Прощай, папа, прощай, дорогой, будь же бодр, кре пись, не прячься от неудачи, смотри ей прямо в глаза...»

— «Смотри ей прямо в глаза ...» — повторял Вереща­гин при чтении долгожданного письма и чувствовал, как влажнели его глаза и к горлу подкатывался ком жгучей досады на то, что позволил себя обмануть какому-то про­жженному прохвосту и не может теперь ни семье помочь, ни сам из долгов выбраться и выехать в Россию.

В таком положении ему еще не приходилось бывать«Н ет Т ретьякова, некому выручить», — думал Вереща­

гин в эти мрачные дни. Он вправе был тогда негодовать не только на американские бесчестные нравы, но и на плуто кратов, царских чиновников, которые, договорившись о по­купке картин, посвященных 1812 году, не спешили распла­чиваться с художником за его многолетние труды . Уже не раз на даче и в мастерской за Серпуховской заставой по являлся в его отсутствие усатый пристав с портфелем, у к ­рашенным серебряной монограммой, и, оседлав переносицу «енсне, присматривался к имущ еству Верещагина, мыслен­но прикидывая стоимость отдельных предметов в случае их распродажи.

В начале девятьсот третьего года Верещагин свел, нако нец, концы с концами в Америке, скопил немного денег и выехал в Россию. К счастью, вскоре деньги за картины, приобретенные для Исторического музея, полностью пере­вели на его счет. Долги были погашены. Ж изнь в мастер­ской художника пошла своим чередом. Этю ды, привезенные в этот раз, Василий Васильевич не распаковывал. Он не тотел, чтобы они напоминали ему об Америке.

ПОЕЗДКА В ЯПОНИЮБыл у Верещагина в М оскве хороший друг-приятель,

популярный адвокат Ф едор Никифорович Плевако. Зна (сомство их началось давно, с одного нашумевшего судебно­го процесса, на котором случилось из большого мобопытст-

410

оа к делу побывать и Верещагину. Дело разбиралось в ок ружном суде. О бвинялась некая баронесса П расковья Гри­горьевна Розен, постригшаяся в монахинн и ставш ая под именем Митрофании игуменьей Серпуховского монастыря.

Игуменья Митрофания, пользуясь своим положением и прикрываясь Христовым именем, совершала крупные под­логи, подделывала векселя, занималась вымогательством и ухитрилась похитить свыше миллиона «пожертвований».

В переполненном зале окружного суда Верещагину впер­вые пришлось прослушать убедительную и горячую речь Плевако, темпераментно защищавшего потерпевших и обви мявшего Митрофанию,

Разоблачив мать-игуменью и способствовавших ей в преступных сделках сообщников, Плевако в своей речи ска­зал:

— «П утник, идущий мимо высоких стен Владычного (Серпуховского) монастыря, вверенного нравственному ру ководительству этой женщины, набожно крестится на золо тые кресты храмов и думает, что идет мимо дома божьего, а в этом доме утренний звон подымал настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела!.. Вместо храма — биржа; имеет о молящегося люда — аферисты и скупщики поддель­ных документов; вместо молитвы — упражнения в состав­лении вексельных текстов;, вместо подвигов добра — при­готовление к ложным показаниям, — вот что скрывалось за стенами. Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не было видно дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!..»

Зал аплодировал оратору. В перерыве между судебными заседаниями Верещагин подошел к Плевако:

— Разрешите, Ф едор Никифорович, пожать вашу ру­к у .— Я художник Верещагин. Вы меня восхитили своим выступлением... К акая силища логики! К ак великолепно вы владеете нашим могучим русским языком !

— Благодарю вас, благодарю вас... — с некоторой рас­терянностью проговорил Плевако, чувствуя крепкое рукопо­жатие.

— Скажите, Ф едор Никифорович, какой приговор суда ожидается этой баронессе в рясе? — спросил Верещагин.

Угловатый, с лохматой гривой волос, с реденькой му­жицкой бороденкой, Плевако озарился трогательной при­ятной улыбкой. Недоуменно пожав плечами, он неприну­

411

жденно обнял Верещагина, отвел его в сторону и довери­тельно сказал :

— Пути нашего правосудия неисповедимы. Один бс>г знает, что они там могут начертать. Но я полагаю, если бы крестьянин или рабочий похитил' из церковной кружки пять рублей, то ему бы грозила долгосрочная каторга. Но здесь, поскольку дело касается кругленькой суммы — миллиончи­ка, — да к этой сумме прильнули святейшие руки баронес­сы, то, надо думать, суд вынесет мудрое решение о переводе игуменьи в какой-нибудь отдаленный сибирский монастырь, где ей будет предоставлена возможность замаливать грехи. И гуменья — баронесса, в цёпи ее не закую т... -— Плевако оказался прав.

С этой первой встречи началось их знакомство, а с пе­реездом Верещагина в М оскву встречи участились и зна­комство перешло в друж бу. Верещагин любил и уваж ал Плевако как талантливого оратора, смелого и удачливого защитника в таких делах, в каких на его месте другой присяжный поверенный струсил бы выступить перед лицом державного закона. Плевако не боялся властей, он м уж е­ственно выступил на защ иту известного рабочего-револю- ционера Петра Моисеенко —■ организатора стачки на Моро- зовской фабрике в Орехово-Зуеве. И тогда руководитель одной из первых крупных забастовок, Петр Моисеенко, бла­годаря ораторскому искусству и находчивости Плевако, был приговорен всего лишь к трехмесячному аресту с зачетом предварительного заключения.

Подобные и более сложные дела, выигрываемые Пле­вако, поднимали его авторитет в обществе, доставляли гром­кую славу. Когда Верещагин вернулся из последней поезд­ки в Америку и, побыв некоторое время дома, вдруг неожи­данно стал собираться в Японию, к нему в Котлы на дачу приехал Плевако. Кроме желания провести время за бесе­дой с художником, у Ф едора Никифоровича было намерение приобрести у Верещагина небольшую дачу, когда-то от из­бытка средств построенную окОло С ухума. Жить на этой даче Верещагину еще не приходилось: мешали частые и про­должительные разъезды . Поэтому, чтобы не канителиться с дачей, приносящей только убытки, художник решил ее продать по сходной цене, и никому другому, как Плевако. Сговорившись о цене, художник и адвокат завели разговор о Японии.

— Чем же вас так привлекает Япония? — спросил Пле-

412

сако Верещагина. — С чего это вы решили предпринять такое нелегкое и в вашем возрасте, пожалуй, рискованное путешествие?

— Почему нелегкое? — удивился Верещагин вопросу ад ­воката. — Теперь не старые времена, путешествовать очень легко. До Владивостока — поездом, а там — морем. Купе, каюта! Разве так приходилось путешествовать русским зем­лепроходцам?.. Пешком да верхом от Великого Устюга до Тихого океана шлепали... А нынче не путешествие, а про­гулка! М есяца три-четыре проезжу — и обратно. Интере­сует меня в Японии всё то, что может привлекать любозна­тельного художника-этнографа: народ, его быт, культура и искусство... И желание больше видеть, знать. К ак-никак — годы уходят. Н адо успевать. Хочется в Японии поработать над этюдами. У этой страны особенный колорит, своеобраз­ный характер у народа. Д а мало ли что может заинтересо­вать....

— В том числе и политика? — спросил Плевако.— Д а, в какой-то мере и политика. Однако дразнить

японцев в этом отношении излишней любознательностью я не собираюсь.

— И, разумеется, вернетесь не с пустыми руками? Привезете интересные зарисовки, редкие сувениры?

— Это прежде всего. Не сувениры, а экспонаты, кото­рые могут пригодиться для выставок, — пояснил Вереща­гин.

— О пять, Василий Васильевич, интересная поездка!-— Положим, не всегда бывают интересные поездки, —

заметил Верещагин. — Но полагаю, Ф едор Никифорович, что эта будет интересной. Япония — такая держ ава, кото­рую, на мой взгляд , напрасно у нас недооценивают. С удя по всем данным, проскальзывающим в печати, она, кажется, скоро нам напомнит о своем существовании.

— Д а , этого следует ожидать, — согласился П лева­ко. — В газетах нередко встречаются тревожные намеки по поводу Кореи и Маньчжурии. Рано ли, поздно — пожалуй, что в недалеком будущем — возможно столкновение на Дальнем Востоке.

— Не все дипломатические тайны освещаются в печа­ти, — сказал Верещагин. — Народ не знает, что по догово­ру от тридцатого января прошлого, 1902 года против нас за спиной Японии стоит А нглия, отнюдь не заинтересован­ная в укреплении российского могущества на Дальнем Во­

413

стоке. А впрочем, поживем — увидим! Во всяком случае, может возникнуть война, никому не нуж ная, бессмыслен­ная... Нет, что ни говорите, Ф едор Никифорович, надо успеть побывать в Японии!.. Давненько я подумываю оО этой стране восходящего солнца, и время выбралось под­ходящее. П оеду!..

Во время разговора п мастерскую вбежал сын Вереща­гина, В ася. Бросился к отцу:

- Папа, не езди ... Японцы нехорошие...— Кто тебя научил это сказать?— М ама.— Эх ты, орленок! Подожди, вырастут у тебя кры лья,

не усидишь дома... Я тебе и сестренке японских гостинцев- привезу, каких в М оскве нет.

Вася побежал к матери, стал успокаивать ее:—■ Папа привык ездить, он нам подарки привезет...

и добавил от себя: — даж е мартыш ку с очками!М еж ду тем Верещагин и Плевако в ожидании, когда

им будет подан обед, сидели в мастерской и продолжали разговор.

— Годы теперь мои не те, согласен с вами. Рискован но путешествовать, здоровье пошатывается, — тяжело взд ы ­хая, говорил художник. — Голова полысела, борода поседе­ла. Силенка вроде бы есть, а что касается души, она — молодая, двадцатилетняя. Не сидится ей на месте. Но я не тот, совсем не тот... В Америку ездил, картины показывал, свои идеи рассказы вал, сколько было слушателей и слуш а­тельниц! Был успех, и были крупные огорчения. В Японии1 я не собираюсь ни с кем спорить, никому не буду н авязы ­вать своих мнений. И — никаких вы стазок! Буду молчаливо созерцать неведомые мне красоты, делать безобидные зари­совки и знакомиться с жизнью этого народа. Одним сло­вом, больше культурного отдыха, нежели хлопотливой де­ловитости. От всего этого мне и отдохнуть пора...

— Д а , пора... Надо беречь себя, свои силы, —- подтвер­дил Плевако.— Вам уж е первый год седьмого десятка по­шел.

— Не говорите, время как под гору катится. Не нра­вится мне это. Потому никогда не отмечаю своих юбилеев. К акая радость от того, что лишний год прибавился! И это значит — просидеть год или всю жизнь, как привязанный

■ к одному месту? Ничего не завидеть, ничего не узнать... Счи­таю счастьем, что я не принадлежал всю жизнь к числу .та -

414

ких «оседлых» людей. Заъираите вы мою кавказскую дач> Д а, наверно, когда вернусь из Японии, я вам и эту, мо­сковскую, продам. Знаете ли, хочу купить себе домик в Кронштадте. О бзаведусь катером. С моря до самой квар ­тиры канавку прокопаю, куда захочу — на своем катере по­качу!.. Эх, Ф едор Никифорович! Хорошие места приморские около П етербурга!.. А я так мало и редко там бы вал! Вот Репин — тот, говорят, кругом в садах живет, и Финский залив рядом. А мне почему нельзя? Надоели мне и эти Котлы со своими торговками! Задумано в Кронштадт пе­ребраться, и переберусь.

— Что ж , неплохой замысел! Не откажусь побывать на новоселье, — одобрил Плевако.

Подали обед. Потом под аккомпанемент Лидии Василь­евны Верещагин и Плевако спели несколько песен и надол­го расстались.

А через два дня, получив от московского губернатора паспорт для заграничного путешествия, Верещагин уезж ал в Японию. Жена, теща П елагея и дети провожали его дс Ярославского вокзала. У езж ал он без особого желания, буд­то по вынужденной надобности, и даж е прослезился, про­щаясь с детьми и супругой. И пока ехал до Владивостока, Лидия Васильевна каждый день получала от него письма и телеграммы.

И з Х арбина он писал ей:«З десь я встречал моряков, которые говорят, что с Япо­

нией очень неспокойно, наш флот переходит под закры тие владивостокской бухты из П орт-Артура, где он больше открыт...»

И з Владивостока, перед самым отъездом в Японию, он в конце августа с тревогой в сердце извещал жену и д е ­тей:

«Я всё еще не уехал, но завтра уезжаю , наконец, и с нехорошим чувством, так как еду в страну, очень вр аж ­дебно к нам настроенную... По газет ал: судя , в Япония ча­сты собрания врагов России, требующих .войны с нами, считая теперешний момент для открытых военных действий за наиболее удобный и подходящий... По всем отзывам , у Японии и флот, и сухопутные войска очень хороши, так что она, в том нет сомнения, причинит нам много зла. Пер ­вое время они натворят чудес, потому что обозлены и по­ведут войну беспощадно, на это последнее наша добродуш

415

ная нация не способна и, конечно, будет стараться «не очень вредить». У них «сё готово для войны, тогда как у нас ничего готового, всё надобно везти из Петербурга...

Через несколько дней Верещагин с проводником-пере­водчиком уж е путешествовал по Японии. Он, в первую очередь, побывал с небольшими остановками в городах Кио -̂ то и Токио и, судя по его коротким письмам Лидии В а­сильевне, на два месяца застрял в небольшом городе Ник- ко, расположенном северней Токио.

Д вадцатого сентября Верещагин писал жене из Никко:«Я начал уж е немного работать (здеш ние храмы очень

интересны) и думаю, кое-что напишу. Ж иву в самой ро­мантической обстановке, в маленьком домике не то лесника, яе то садовника близ самих храмов. Кругом водопады, по­токи и лес. Криптомерии, те самые, что не принялись .в С у ­хуме у моря, здесь достигают 20 сажен в высоту и полторы сажени в диаметре... Японец и его жена, у которых я живу, премилые люди...»

Осень в Японии оказалась дождливой. Приходилось ждать солнечных дней, чтобы сделать зарисовки пользу­ясь благоприятным освещением и хорошей погодой.

При всем разнообразии впечатлений в Японии думы о семье не давали Верещагину покоя. Он тревожился за ж е­ну, недостаточно приспособленную к практической жизни, заботился о детях, о воспитании их. Теще своей, попадье, художник не доверял воспитание детей, а потому в письмах строго предупреждал Лидию Васильевну:

«Боюсь, чтобы бабуш ка не стала снова преподавать де­тям свои учения, не жалея детских головок: я ведь всё-всё переломаю снова, чтобы не развращ ать разум детский уче­нием о поклонах пониже, о просьбах понастойчивее и после­зливее, о лицемерии помолчаливее... Умоляю тебя, голу­бок мой, читай больше с детками и объясняй, это разви­вает их, а о том, что правила всякие они узнаю т позже, не горюй, верь, что всё это уладится... Верь мне, что чтение с тобой будет иметь громадное влияние, и делай это не ур ы в­ками, а ежедневно...»

Установились сухие, солнечные дни. Верещагин пробуж­дался с восходом солнца, уходил в окрестности Никко, иногда вы езж ал в ближние города, интересовался япон­ской архитектурой, ансамблями и пейзажами. Окруженный любопытными молчаливыми зрителями, он с большим упор­

416

с т в о м и невозмутимым спокойствием писал этюды храмов и жилищ, делал зарисовки местных типов. Но не было уже того былого молодецкого задора, который сопутствовал ему в прежних длительных поездках по свету.

В городе Никко Верещагин заинтересовался архитек­турой и всеми украшениями грандиозного мавзолея сегу­на Т окугава И эясу. В давние времена к постройке этого здания были привлечены все феодальные кн язья Японии. Вся страна своими лучшими художественными силами уча­ствовала в создании этого национального памятника. В аяте­ли статуй из Н ара, литейщики из Киото, строители из Ка суга, лучшие живописцы Японии — Кано Таниу, Кано Ясу- ноби и многие другие именитые и безымянные художники тринадцать лет трудились над внутренней росписью мавзо­лея. Окончен он был в 1647 году. Живопись, бронзовое литье, тонкая резьба по дереву и кости, лаковые декоративные де­тали, витиеватая лепка, пилястры, балюстрады, стилизован­ные изображения на стенах и в скульптурных группах — всё это замысловато перемешалось и слилось в беспокойное художественное нагромождение, лишенное величавой просто­ты, присущей строгому классическому стилю...

— Это своеобразное «японское б ар о кко »,— определил Верещагин после неоднократного осмотра японского м авзо­лея со всеми его деталями. И у него не явилось желания зарисовывать всю сложную громаду — «опочивальню» япон­ских владык. Он сделал лишь несколько набросков каранда­шом, десяток этюдов маслом в Никко, Токио и Киото. Р а ­боталось с натяжкой, с явным внутренним принуждением. Ему хотелось как можно больше видеть, слышать и знать о Японии. Немногословные переводчики заискивающе улы ­бались и в недомолвках многое утаивали. Он замечал и уга­дывал скрытую неприязнь к нему, как к представителю страны, не вызывавш ей здесь дружелюбного отношения.

Вблизи старинного города Киото художник любовался тысячелетними башнями М уроодэи и Дайгодзи. Эти баш­ни увенчаны в несколько ярусов крышами с загнутыми углами. Вместо черепицы употреблена была прочная кора дерева хиноки. Такие сооружения религиозного культа, украшенные причудливой тонкой резьбой и лепкой, стояли в окружении поодаль разросшихся огромнейших густых де­ревьев и казались по своим архитектурным формам кры ла­тыми, легкими, готовыми взлететь и врезаться шпилем в небесную высь. Особенно великолепны они были ночью,

2 7 К- Кониче» 417

на фоне темно-синего звездного неба, освещенные разноцвет ными бумажными фонарями, подвешенными по карнизам многоярусных изогнутых крыш.

О днажды Верещагин и сопутствовавший ему английский писатель, новозеландец Доуни Стюард, зашли в Золотой павильон храма Тоседайцзи. Более тысячи лет тому назад это внешне неказистое, приземистое сооружение было по­строено китайскими мастерами. В храме шло богослуже­ние. Двое европейских путешественников прошли и встали впереди молящихся. С нескрываемым любопытством они стали разгляды вать на алтарной возвышенности изваяния четырех хранителей стран света и позолоченную, покрытую лаком, статую Будды , восседающего на лотосе рядом с ты ­сячерукой богиней Кваннон.

Английский писатель не вытерпел, достал из кожаной с у ­мочки фотоаппарат и быстро наведя его на алтарь, щелк­нул кнопкой. Японцы стали переглядываться и шептаться, но служитель (бонза) сделал знак рукой, — и все замерли. При общей тишине он вышел вперед и, встав между Буддой и посетителями, начал проповедь. Он говорил, как бы об­ращ аясь к двум чужим посетителям — неверующим и не поклоняющимся будде.

— И з земли породившей всё живое, появится среди лю­дей демон, желтый, блестящий, звенящий, ненавидящий и уничтожающий людей. И мя ему — Золото! Т от демон бу­дет причиною многих кровавых бед. Он погасит в сердцах людских искру доброты и воцарит дух ж аж ды наслаждений. Ценою горя, крови и ценою проданной и растоптанной чести будут насыщ аться жаждущ ие богатства и наслаждений. Но придет возмездие, оно будет страшно. Всё погибнет на земле. Всё, населяющее воздух, воды, леса, горы, долины, всё, что кормит и одевает нас, всё, что радует нас. И тогда поднимется страшный вопль. И люди будут уничтожать друг друга до тех пор, пока последний из них не сядет на золо­того демона и не будет грызть свои собственные кости...

Бонза говорил умильно, взирая на Будду. Верещагин обернулся. Японцы — старики и молодежь — стояли как зачарованные, злобно косились на чужеземцев и слушали проповедь своего служителя. У многих по желтым морщи­нистым щекам текли слёзы.

— Пойдем, отсюда, — тихонько предложил Верещагин англичанину, и оба, не оборачиваясь, пятясь, прошли к вы ­

418

ходу. В тени и в прохладе, между высоких и пышных де­ревьев, они передохнули, переглянулись и, видимо, оба до­гадались, что несвоевременно посетили эту «святыню ».

— А главное, вы так бесцеремонно, никого не спра­шивая, стали фотографировать! — сказал Верещагин. — Я удивляю сь, как они нам бока не помяли...

— И были бы по-своему правы, — согласился Стюард.— Японцы очень ревниво относятся к своей религии и

обрядам, — продолжал Верещагин. — Это давно общеиз­вестно. Они фанатичны. Вы, вероятно, слышали, как наш царь, будучи еще наследником, путешествовал по Японии и вздумал посмеяться над японской похоронной процессией. Она показалась ему слишком веселой. И что ж е? Какой-то полицейский чин заметил это и — плевать ему было на то, что он имел дело с наследником российского престола, — выхватил шашку и рубанул будущего царя по голове. Н а­чалось дипломатическое расследование, пошли туда-сю да бумаги, переговоры и пересуды. Папенька нынешнего царя прочитал эти бумаги и наложил резолюцию: «Д ураков били и всегда будут бить». Николаю следовало бы помнить от­цовские слова, а кстати, и сабельный удар японца...

В раннюю, утреннюю пору, находясь иногда вблизи Т и­хоокеанского побережья, Верещагин поднимался на возвы ­шенность. Вольготно дыша легким морским воздухом, он следил за тем, как на далеком горизонте над океаном всплы­вало огромное солнце и покрывало воды золотистой рос­сыпью. Т огда оживали горы и парки, пересеченные шумны­ми ручейками, в густых зарослях пели птицы, каких можно видеть только в Японии, — в природе и в искусстве.

Верещагин посещал музеи и мастерские художников. В Токио он побывал в национальной А кадемии искусств. Н а базарах скупал различные художественные предметы, на ко­торые в России могли бы обратить внимание при оценке культурного уровня японского народа. В русском посольст­ве в Токио скопилось множество приобретенных Верещаги­ным экспонатов, упакованных в ящики для отправки в Пе­тербург.

И не только история архитектуры и живописи привлека­ла внимание Верещагина в этой стране великих тайн и скры ­тых возможностей. Он интересовался бытом, жизнью про­стых людей Японии и, особенно, тяж елы м, рабским положе­нием женщин. В одном из своих писем Лидии Васильевне художник описывал преступную простоту нравов, как ре­

419

зультат нищеты и бедности трудовой массы, населяющей страну Восходящего Солнца.

«Женщины здесь совсем, как куколки. Большинство бед­ных девушек идет в публичные дома, чтобы помочь своим родителям, и это не считается предосудительным. Отец по лучает, скажем, 200 рублей, а семнадцатилетняя дочь идет в публичный дом «отрабатывать» эти деньги... В Токио большая улица с домами с обеих сторон, нижние этажи ко­торых сплошные клетки: за ними сотни, тысячи девушек, старающихся заманить прохожих. Правительство поощряет это, т ак как получает с девчонок хороший доход...»

«Хороший доход, но не от хорошей ж и зн и !» — подумал Верещагин, остановившись на этих строчках своего письма.

О днажды хозяин, у которого он жил около Никко, при­гласил его с переводчиком посмотреть японскую свадьбу. В просторном полудеревянном, полубумажном домике с

.раздвинутыми внутри переборками, немноголюдная свад ь ­ба началась в вечерние потемки, когда пестрые бумажные фонарики украсили обычную серенькую обстановку жилья. Жених сидел на полу, скрестив ноги и уставивш ись в пол, ни на кого не глядя . Д ве девушки привели раскрашенную невесту и посадили против жениха. М еж ду ними поставили стол и сосуд с горячим вином «саке». Сначала угощались гости; затем молодожены пили из одного сосуда, что озна­чало по обычаю: новобрачные делят между собой радость и горе.

Н а свадьбе не было ни шума, ни веселья, ни одной пес­ни не было спето. Около деревянного Будды суетился под­выпивший жрец, бормоча какие-то, ни к чему не обращен­ны е, слова. С вадьба была похожа на молчаливую сделку, от которой неизвестно кто будет в выигрыше...

— Скучно! — отозвался Верещагин о свадьбе своему квартирному хозяину. — У нас, у русских, не так . Разм ах шире. От нашей свадьбы всё ходуном ходит. Веселье — че­рез край.

И з Никко, пользуясь близким расстоянием, Верещагин ездил в Токио, где находилось русское посольство. Послу и чиновникам посольской миссии он старался не докучать своими визитами.

О днажды , незадолго до отъезда из Японии, он зашел в посольство. З а обедом в дружеской беседе посол признался, что он и вся его миссия сидят словно на горячих углях и

420

ж дут, когда японское правительство отзовет из Петербурга свое посольство, а русскому предложит выехать во Влади­восток.

— Обстановка окончательно накалилась, — сказал пре­дупредительно посол, ■— и вам, Василий Васильевич, в на­стоящее время нет смысла разъезж ать по стране, вполне го­товой воевать против России.

— И скоро можно ожидать в о й н у ?— спросил Bepe-f щагин.

— О дне и часе начала войны, конечно, неизвестно. Н а она разразится. Возможно раньше, нежели мы ожидаем... В этих вопросах откровенности не бывает. Япония — хитрая бестия! М ы о ней слишком мало знаем, и не то, что нужно знать... Однако не секрет, что и А мерика и А нглия желают Японии успеха в предстоящей войне. Вероятно, они подскаг ж ут японскому императору М уцу-Х ито наиболее удобный момент для нападения на Россию...

— Д а , не дожидаясь осложнений, надо уезж ать, — ре­шил Верещагин. Он сам чувствовал на себе суровые при? стальные взгляды японцев, а бы вая в кафе и ресторанах Т о­кио и Киото, не раз слышал от подвыпивших японских офи­церов обрывки фраз, из которых нетрудно было уловить прямую враждебность.

— Ж аль, ж аль, что мы плохо знаем нашего будущего в р а г а ,—-сокрушенно проговорил Верещагин. — А ведь дав-> но, еще с петровских времен, интересуемся Японией, и всё на «авось», как-нибудь да что-нибудь. Недаром при Алект сандре Первом одно наше судно, построенное для плавания на востоке, так и было названо ■—- «А вось ...» Перед поезд-* кой сюда я пробовал покопаться в литературе о Японии: столкнулся, как сказано у Грибоедова, с «премудрым незна­нием иноземцев...» И это всё же не только оттого, что до последнего времени Япония для всех держав являлась замк-^ нутой страной, но и потому, что мы действительно ленивы и не любопытны...

После обеда сотрудники посольства обратились к Вере-- щагину с расспросами —■ что он за три месяца увидел в Япо­нии, что узнал о японском искусстве, о народе, населяющем эту своеобразную страну.

— Что я вам скаж у о народе? — начал Верещагин не спеша, по-стариковски обдумывая каждое слово. — Народ здесь в Японии трудолюбивый, умный, даровитый. Имеет свою интересную историю, свою культуру, свои нравы и

421

обычаи, одержим своим необыкновенным фанатизмом. Т а ­кой народ, как и всякий народ, сам по себе неповинный в войнах, говоря по-человечески, жалко убивать. Благодаря самурайскому фанатизму и сильно развитому военному пси­хозу японцы будут драться без страха и жалости... Но ме­ня, как художника, не эта сторона дела интересовала в Японии. Я здесь занимался живописью, а большей частью расходовал время на то, чтобы понять искусство здешнего народа.

— Вот вы нам об этом и расскажете — очень просим!..— Ваше мнение, как знатока искусства, исколесившего

весь мир, для нас весьма интересно.— Полезно послушать, просим, просим, Василий В а­

сильевич! — раздались голоса сотрудников посольства, ок­ружавш их художника.

Верещагин сел поудобней на широкий кожаный диван и начал рассказы вать о своих наблюдениях и впечатлениях.

— Т ак вот, др узья мои, хотя Япония отрезана от мира сего, ограждена морями и океаном, однако искусство здесь, мне каж ется, занесенным извне. И, прежде всего — из К и­тая п Кореи. Но японцы не были слепыми и тупыми подра­жателями иноземной культуре. У японцев обнаружилась своя, тонкая чувствительность в понимании художеств, от­чего китайское и корейское влияние стало со временем сла­беть, уступая место быстрому и активному проявлению японской самобытности во всех видах культуры и искусства. В древние времена, как и у нас в России, и на Западе, японские живописцы увлекались религиозными сюжетами, писали их в виде фресок на стенах буддийских храмов. Н е­объятный мир японских сказок, военных событий такж е нашел своих изобразителей во всех формах живописи...

— Какие формы вы имеете в виду? — спросил кто-то из слушателей.

— Три ф ормы,— сказал Верещагин: — это так назы ­ваемое какемоно — рисунок на продолговатом куске шелка, наклеенного на холст, макимоно — картины в свитках и га ­ку — картины в багете, последние встречаются нечасто. Д евять веков тому назад здесь уж е существовали школы, или вернее, направления живописи. Была такая школа Яма- то и Тоса. Х удожники этой школы прославляли феодаль­ную знать. Благородства в направлении этой школы, на мой взгляд , никакого, но художники того времени понимали, что возвеличить в искусстве феодала — это значит иметь

422

богатого покупателя и властного покровителя. К ак видите, вдохновение в роли товара выступило на арену человеческих отношений в Японии (д а и не только здесь) давным-давно. Это и хорошо и плохо. Хорошо, что феодализм в Японии покровительствовал живописи, но плохо, что ограничивал художников в выборе сюжетов, сдерживал их инициативу, убивал свободу творческой мысли. Особенность японской живописи очевидна для каждого: здешние художники не признают светотени, пренебрегают перспективой, не хотят знать анатомии в живописи, ибо они никогда не изобра­жают человеческого тела, как это водится в нашем понима­нии. С воя техника, своя манера. Позднее стали появляться в Японии художники, подвижники своего дела, близкие к реализму. Одним из первых был И васа М атахеи, выходец из народа. Впервые, полтораста лет тому назад, он стал з а ­рисовывать сцены из народной жизни, считавшиеся до не­го непозволительными в искусстве. Он же пренебрегал од­нотонной традиционной японской живописью, умело и ши­роко пользовался разноцветными яркими красками. Если у вас еще найдется время, советую побывать в м узеях и об­ратить внимание на работы этого мастера — нарушителя з а ­костенелых традиций в японской живописи...

Беседа продолжалась. Верещагин подробно говорил о японской архитектуре, о скульптуре, которая не вызывает восхищения, и о многом другом, что пришлось ему увидеть за эти три месяца. Заклю чая свой рассказ, он сказал :

— И как бы мы ни хвалили японцев за их артистиче­скую чувствительность в художествах, всё же великие тво­рения искусства встречаются у них только в далеком прош­лом. С развитием торговли искусство превращ ается в па­губное ремесленничество, рассчитанное на широкое потреб­ление и наживу. Н а смену талантливым индивидуальностям выступает безликая посредственность...

Верещагин поднялся с места. Посол пожал ему руку, поблагодарил за беседу и спросил, не знаком ли Василий Васильевич с токийским художником Хаш имато Гахо и не желает ли побывать у него в мастерской.

— Нет, — сказал Верещагин. — Картины Хашимато, его замечательные пейзажи я видел. Но знакомиться с ху­дожником не стал. В Академии искусств он главный про­фессор, стало быть, лицо официальное, а с официальными лицами в теперешней — явно предвоенной обстановке не получается откровенного разговора.

4 2 3

Н а другой день Верещагин выехал в Киото. Т ам на ба­заре купил для домашних японские подарки: Лидии В а­сильевне ■— шелковое кимоно и будильник в виде лягуш ки с циферблатом на брюхе, дочке — веер из слоновой кости, расписанный цветущими веточками и серебристыми птичка­ми, сыну Васе ■— красавца-попугая в позолоченной клетке. М ог бы, конечно, купить и мартыш ку, но в дальней доро­ге с ней было бы много канители...

Японию, со всеми ее прелестями и хитростями, Вереща­гин покинул без сожаления. Ч асть его вещей, приобретен­ных для выставок, посольство выслало следом за ним бага­жом.

Только проехал он М аньчжурию , как сразу почувство­вал крепкую сибирскую зиму. Окна вагона покрылись из­морозью. Немилосердно скрипели колёса и буфера. Н а д у ­ше было тревожно. Д ум ы о войне не давали покоя: «К ак знать, быть может но этой же сибирской дороге придется поехать на войну? Н е сидеть же мне дома...»

Н А Д А Л Ь Н И Й ВО СТО К

В конце ненастного ноября 1903 года Верещагин вер­нулся из Японии. Радостно встреченный Лидией Васильев­ной и детьми, он немного отдохнул после дальнего путе­шествия и принялся было за картины и этюды, вывезенные из Японии. Работа на первых порах тормозилась разными домашними и семейными заботами, визитами друзей и по­клонников; надо было прочесть и просмотреть скопившие­ся газеты и журналы , письма и долговые претензии.

Не успел он по-настоящему приняться за творческие де­ла, как разразилась война с Японией. И з газет стало из­вестно, что вероломно, без объявления войны напав на Россию, японцы сразу же вывели из строя три наших пер­воклассных корабля. Война с Японией не была неожидан­ностью для Н иколая Второго и его министров. Ц арь и его приспешники хотели этой войны, чтобы отвлечь внимание народа от нарастающей революции. Они надеялись войну закончить победой. Но оказалось, что Японию «шапками не закидаеш ь», молебнами от ее натиска не спасешься. Н е­удачи в военно-морских и сухопутных действиях с первых же дней показали слабость и гнилость самодержавия и уси­лили недовольство в народе, не желавшем войны. Царь, под давлением опасных событий и по совету своих приближен­

424

ных, назначил командовать русским флотом в Тихом океа­не популярного в народе адмирала Степана Осиповича М а­карова.

Получив назначение, М акаров без промедления выехал из Петербурга на Дальний Восток. Е два кончились шумные проводы, талантливый и энергичный адмирал сразу же, в своем вагоне экстренного поезда, погрузился в работу, стал подробно входить в жизнь вверенной ему эскадры.

З а двадцать дней продолжительного пути Степан Оси­пович, обеспокоенный сведениями о превосходстве сил про­тивника, неоднократно писал в Петербург о том, что р ус­ский флот на Тихом океане должен быть увеличен и уси­лен. Он требовал присылки миноносцев в разобранном ви­де по железной дороге; просил о доставке бронебойных сна­рядов с изобретенными им наконечниками; настаивал на том, чтобы срочно отпечатали его труд «Рассуж дения по вопросам морской тактики». Н а все эти и другие требова­ния, посланные адмиралом с пути на Дальний Восток, М ор­ское министерство ответило М акарову глухим молчанием...

К ак только вспыхнула война с Японией, Верещагин ре­шил, что ему не время заниматься обработкой японских этюдов и не место в уютной мастерской. Е хать, невзирая ни на что, ехать немедленно на Дальний Восток, в гущ у со­бытий! Кто, как не он, может показать и эту войну со все­ми неприглядными сторонами, которые стали очевидны в самом ее начале! А когда художник узнал, что М акаров получил назначение и выехал в П орт-Артур, то не смог бо­лее оставаться праздным наблюдателем и помчался следом за боевым адмиралом.

М акаров знал Верещагина, Верещагин отлично знал М акарова. Они были похожи друг на друга не только бла­городной осанкой: это были неподкупные, бескорыстные, с чистым сердцем патриоты в высоком смысле слова.

Подобно М акарову, Верещагин в пути на восток был по­глощен думами о войне, ненужной русскому народу. О дна­ко поскольку война началась, — и началась с вероломного нападения японцев на русскую эскадру, стоявшую в Порт- А ртуре, — он думал о чести России, о том, как выйти из этой войны без позора. Верещагин даж е решился написать царю: «Н е взыщ ите за смелость писать вам : прикажите ге­нералу Куропаткину немедленно собираться и выехать на Восток... И мя Суворова на язы ке у всех военных, но глав­ное суворовское правило ■— быстрота сборов — не практи­

425

куется ...» Через три дня он снова пишет царю письмо с уп­реками по адресу неповоротливого Куропаткина и преду­преждает царя о необходимости усиления охраны мостов на Сунгари и Ш илке.

К ак и многие русские люди, знавшие замечательного флотоводца М акарова, Верещагин крепко надеялся на него. Никто другой из высших военно-морских командиров не смог бы выправить создавш ееся тяжелое положение в рус­ском флоте на Тихом океане. Только он — любимец моря­ков, талантливый и преданный родине адмирал, мог изме­нить ход событий.

Н евзирая на превосходство в военно-морских силах, японское командование, зная М акарова как умелого, энер­гичного и отважного адмирала, боялось его решительных и продуманных действий. Обо всем этом из газет и пона­слышке узнал Верещагин, пробиравшийся в специальном вагоне на Дальний Восток. В свои ш естьдесят два года не было у него уж е, конечно, того молодого задора, с каким он рвался из П арижа на Балканы. Годы сказывались на его здоровье. Он мало шутил и часто сидел у окна вагона в тяжелом молчаливом раздумье. Быть может, в эти дни и часы ему приходили в голову мысли о том, что эта поездка может стать последней... Не потому ли он писал своей жене письма-наказы , похожие на завещ ания: «Н е учи детейсверхъестественному, не затемняй их сознание ф антазиями...»

Он много думал о детях. Их жизнь только начиналась, его — подходила к концу. И когда по пути на Восток сол­дат-денщ ик, разбитной вологодский парень, Алексей Пани- чев угощал его крепким чаем и спрашивал, зачем это он — седой, бородатый дед — по доброй воле едет на войну, Ве­рещагин усмехался и горькой шуткой отвечал солдату на его бесхитростные расспросы:

— А еду я, батенька мой, потому, что мне в постели умирать неприлично.

— Н у, Василий Васильевич, вас-то бог сохранит!— М еня сохранит, значит, и тебя сбережет. Т ы , Алеша,

при мне будешь. Надеюсь, ссориться мы с тобой не ста­нем?..

— И збави бог! К акая с барином ссора... М ы ведь с по­нятием... Сделаем всё, что прикажете. Мне и ротный так настрого приказал — служить вам верой и правдой. И уж больно ротный хвалил вас. Д а я и сам теперь вижу, к к а ­кому доброму человеку я приставлен...

426

Ехали они вдвоем, занимая целый вагон.О днажды , где-то в Сибири на продолжительной оста­

новке, Верещагин стал зарисовывать денщика в свой по­ходный альбом и, чувствуя к себе его расположение и до­верчивость, стал расспраш ивать, не отвлекаясь от дела:

— Т ы , Алеш а, чей, да откуда родом? С удя по говору, будто вологодский?

— Не вроде, а точно угадали , Василий Васильевич, Кадниковского уезду. В деревне-то по фамилии и изотчест- ву никогда не звали, а всё кликали — Олёха. С малых лет я, Василий Васильевич, учился у роговщиков за Кубиной- рекой делать гребешки да пуговки. Добычи никакой не бы ­ло, из-за хлеба пропадал на этом деле. Петом в деревнюш­ке одной, на Кихте-реке, бес попутал — церковь Козьму- Д емьяна малость очистил. Всей мелочи рублей восемь бы­ло. Однако и за это били-били, скулу свернули, к косто­праву ходил. Спасибо, в тюрьму не посадили... Жить в своих местах нельзя, все в глаза тычут — вор да вор... Побежал я из своих мест в Вологду работы искать. Я не зимогор к а ­кой, чтобы без дела ш ляться. А воровством заниматься — тоже не дело. Или суд с острогом, или поб.ои без суда — выбирай любое. В городе рогорых дел мастеровых нет. А в нашей волости видал я, как сапожники чеботарят. Сам же в руках щетинки не держал. Д ай , думаю , пойду по этой части. Прихожу к хозяйчику. Дом двоежитной, то бишь в два этаж а. З ахо ж у — мастерская, двадцать мастеров и под­мастерьев. Сапоги, туфли шьют, песенки поют: не житье — малина!

«З драсьте , — говорю, — хозяин с хозяюшкой, я к вашей милости, ищу заработка». — «А что умеешь дел ать? ..» — «М огу, — говорю, — шить обутку, простую и фирменную, из сафьяна и юфты». — «Т акой мне нужен, — говорит хо­зяин. — Струмент есть ? ..» — «Н икак, — говорю, — нет». — «Н у-с, тогда пользуйся пока чужим струментом». И подает мне лакированный товар, модельные туфельки сшить. Д н я два я копался, на третий попался. С тал хозяин работу при­нимать от всех вообще. Вижу, и мои туфельки двум я паль­цами приподнял, держит, будто лягуш ку в руках, морщит­ся : «Кто мне это товар испортил?» А я сижу, исподлобья гл яж у да молчу. «В ас спрашиваю — кто такую дрянь сш ил?» Вся мастерская молчит, и я сиж у да молчу. «К то из вас, негодяев и мошенников, испортил туфельки дам ские?» А я сижу да молчу. Ш вырнул это он мое изделие в угол.

4 2 7

И не заметил я, как снова взял эти ж е туфельки в другую руку и с усмешечкой, ласково, спрашивает: « А эти игру­шечки кто так хорошо см астерил?» Я привскочил с табу­ретки и, не гляд я , кричу: «М оя работка !..» — «А х ты, су­кин сы н !..» — да колодкой меня, да колодкой по башке!. Всего измочалил. А когда узнал, что у меня сапожное дело до этого и в руках никогда не бывало, удивился моей хра­брости, подал целковый и сказал : «Вот тебе, Олеха, за на­хальство! И убирайся от меня ко всем чертям !» А тут ско­ро набор в солдаты, и меня забрали...

Верещагин выслуш ал его и улыбнулся:— Бывал я, Алеш а, в ваших вологодских местах. И на­

род ваш знаю. Люди там откровенные, вроде тебя — живут без утайки ; немножко такие... ухари беспечные.

— У жли и в наших краях бывать вам приходилось? Где же это?..

■— У Спаса Каменного, на озере. А через Устье Кубен­ское ездил даж е в Заднее село, на конную ярмарку. Поку­пал я там меринка за восемьдесят рублей для разъ ез­дов по Вологодчине, а мне ваши менухи-плуты, и не зам е­тил как, вместо того меринка жеребую кобылу подсунули. И ездить на ней было невозможно...

Алеша-денщик до слёз расхохотался, довольный за своих земляков.

—• Это уж как есть, Василий Васильевич, кого угодно обжулят, на то она и ярм арка !..

В дальнем пути на Восток жил Верещагин с денщиком дружно: доволен был его услужливостью , а тот еще более — добротой и непритязательностью знаменитого худож ­ника.

В Ляояне, не доезж ая до П орт-А ртура, художник з а ­держался на один день у племянника, К узьм ы Николаеви­ча Верещагина, служивш его там коммерческим чинозником. У племянника в квартире жили постояльцы — русские офи­церы — дальневосточники, эвакуировавш ие своих жен в глубокий тыл. Только одна молодушка, М ария А лексан­дровна, жена К узьм ы Верещагина, хозяйничала в доме, — • муж ее был в отъезде.

— Здравствуй те, голубуш ка! — приветливо поздоровал­ся Верещагин. — Я ваш дядю ш ка, художник... слыхали о таком?

М ария Александровна много слышала, много читала о своем дядюшке, по фотографиям представляла его себе 6о-

4 2 8

родатым, но не таким седым, не таким живым и кипучим, и ростом повыше. Офицеры тоже были приятно удивлены неожиданным появлением такого гостя.

Н а кухне молодая хозяйка и два денщика стали гото­вить обед, особенно старались для Верещагина.

Василий Васильевич, вы индейку с рисом будете есть? — доносился из кухни голос племянницы.

— Буду, голубуш ка, буду.— А лучку положить?— Д а , да... как можно больше этой прелести кладите!

Без луку нельзя... — И дяд я сам побежал на кухню помо­гать племяннице готовить обед.

— Знаете, М ашенька, голубуш ка, у себя дома я посто­янно толкусь около кухни. С упруга у меня — Л идия В а­сильевна, она музы кантш а: никак не переносит кухни, зай ­дет на минуту и — голова болит... К ак-то они, родные, там без меня себя чувствую т! Не могу о них ни на минуту з а ­быть...

«Господи, такой знаменитый д яд я , а о каких маленьких делах толкует», — дум ала М ария А лександровна, не зная-, о чем и разговаривать с таким человеком.

Жильцы-офицеры сходили на базар, принесли полный саквояж ананасов, вина и всяких закусок. К обеду приехал и племянник Верещагина, К узьм а Николаевич. М ария Александровна упраш ивала почтенного дядю ш ку воздейст­вовать на м уж а, чтобы он отпустил ее в Россию, а сам К узьм а чтобы ни в коем случае не ездил на реку Я лу, где наши войска вели бои с японцами.

— А х вот как ! Племянничек на позицию собирается? Хорошо! И я с тобой там побываю. Покупай пару верхо­вых лошадей. Д л я меня закаж и сделать помягче седло, з а ­готовь белил, краски — и махнем на эту самую Я лу. А М а ­шеньку не держи, пусть едет в Череповец, в П ертовку — ус ­покой ее.

Верещагин выпил две стопки виноградного вина, быстро порозовел и заметно оживился. Ему захотелось поговорить с офицерами, квартировавшими у племянника. Был среди них высокий, стройный, строго подтянутый красавец-подпол­ковник Захаров. Говорил он очень умно, сдержанно и, как видно, был настроен весьма воинственно: о «япош ках» от­зы вался с пренебрежением. Захарова удивляло нахальство японского микадо и его генералитета, осмелившихся набро­ситься на махину российской державы .

429

Разговор Верещагина с подполковником начался издале­ка, с расспросов— давно ли Захаров в таком звании, где учился, где служил; на все вопросы подполковник отвечал учтиво и четко, по-военному.

Когда разговор зашел о войне, подполковник стал нерв­ничать. В зяв лежавшую перед ним вилку с костяной руч­кой, он замолчал и, опустив глаза , слушал Верещагина. А тот горячо и убедительно говорил, обращ аясь к присутст­вующим:

— Господа офицеры, мои годы перевалили на седьм о» десяток. Есть у меня некоторый жизненный опыт...

— Л егко сказать , некоторый, — усмехнулся Захаров. А племянник К узьм а весело добавил:

— Д а , опыт у вас, дядю ш ка, огромный! По-моему, ед­ва ли в России найдется другой человек с биографией, по­добной вашей. Где вы только не побывали!..

— Д а , не обижаюсь, кое-где был, кое-что видел, — про­должал Верещагин, — и даж е воевать приходилось, хотя я самый отъявленный враг войны, тем более — войны, ненуж­ной народу. Но и мне приходилось иногда на войне убивать людей, вот этой ж е самой рукой, которою я писал изобли­чающие войну картины. Объяснимо ли такое противоречие* и простительно ли оно мне? И объяснимо, и простительно. В момент горячей и опасной необходимости я брался за ору­жие и сраж ался за честь России. Но честь России требует, чтобы мы, русские люди, воевали и против войны. В рядах этих, к сожалению немногих, бойцов за дело мира я не на- последнем месте, и в борьбе за мирную жизнь я не был тр у­сом. Сейчас трудно об этом говорить. Правильную оценку' дадут потомки. Но речь не об этом. Я , старик, еду на вой­ну; вы, молодые люди, бравые и образцовые офицеры, на­ходясь в Л яояне, в резерве, в любую минуту можете быть посланы в бой и на убой. Кстати , не помните ли, в прежние времена была у нас такая непозволительная, грустная пе­сенка:

Невдалеке от БологояД ва встречных поезда свистят:В одном быков шлют для убоя,В другом — на бой везут солдат...

Верещагин, сказав это, заметил, что все офицеры, племян­ник К узьм а с женой, Марией Александровной, — все вни­мательно слушали, уставившись на него немигающими гла*

430

зами. Только подполковник Захаров, опустив голову, ни на кого не смотрел и крепко сжимал вилку обеими руками.

— Д а , война без жертв не бывает. Никто из нас особен­но не удивится, если кое-кого из присутствующих не досчи­тается. С давних пор русские люди умели воевать и не боя­лись умирать, — говорил Верещагин, и лицо его, красивое, с бородой, достававшей до столешницы, становилось стро­гим, взгл яд хмурым, пронизывающим. — Д а, эта война с «япош ками», как их пренебрежительно называю т некоторые господа, не является популярной в народе. И наши люди будут погибать ни за что, ни про что, разве ради того, что­бы продлить сроки существования шаткого деспотизма...

Верещагин из-под нахмуренных седых бровей взглянул на подполковника Захарова. Тот, стиснув зубы и напрягая мускулы , с хрустом ломал заж атую в пальцах роговую р у­коятку вилки. Потом он опомнился и, обращаясь к хозяйке, тихо, полушёпотом проговорил:

— М ария Александровна, извините... К сожалению, В а­силий Васильевич во многом прав...

Верещагин налил себе еще стопку вина и, подняв ее, сказал :

— З а ваше здоровье, за ваши успехи, господа офицеры! Кто будет жив, тот многое увидит и узнает. Будьте здо­ровы !..

— З а ваши успехи, Василий Васильевич!— Живите еще столько же...— Н адеемся увидеть ваши картины из русско-японской

войны, — говорили офицеры, звонко чокаясь бокалами с Верещагиным.

Вечером офицеры провожали художника в вагон, стояв­ший на запасном пути в Ляояне. С Захаровы м Верещагин расстался дружелюбно и трижды расцеловался на про­щание.

В ГЮ РТ -А РТ У РЕ

Небольшой портовый городок, переполненный русскими солдатами и матросами, подвергался обстрелам со стороны японских судов, обладавших орудиями более дальнобойны­ми, нежели имевшиеся на русских кораблях. Р азры вы две­надцатидюймовых снарядов в порту, в районе крепости и среди населенных кварталов действовали на военных удру­чающе, а среди мирного населения вы зы вали панику.

Верещагин обосновался в вагоне. Он приготовил кра­

431

ски и белила, исправил широкий парусиновый зонт, одина­ково удобный для предохранения и опт дож дя и от солнца. Складной табурет, походный ящик-этюдник, наполненный картонными и фанерными дощечками, натянутыми на под­рамники холстами, пачки кистей, легкий для переноски мольберт — всё было готово к предстоящей большой рабо­те. Но прежде чем работать, нужно было присмотреться к тому, что происходит вокруг. Верещагин ходил по улицам и окрестностям П орт-А ртура, загляды вал в низкие одно­этаж ные дома и фанзы, видел панически настроенных ки­тайцев и корейцев. Нередко среди мелких торгашей, парик­махеров и фотографов он встречал чрезмерно любознатель­ных и назойливых, вероятно, среди них были агенты япон­ской разведки и разведок других держав, заинтересованных в поражении России на дальневосточном театре военных действий.

В эти дни пришлось Верещагину встретиться с одним матерым шпионом, огражденным от всяких случайностей документами дипломатической миссии. Т аким был некто К арл Г реве, прибывший из Сингапура в П орт-Артур — по заданию немецкой разведки — под видом доктора естест­венной истории и ботаники, с документами на имя Ф ранца фон Каннитца. Е му было приказано подробно разведать, как продвигаются у русских работы по укреплению Порт- А ртура.

О днажды , вооружившись сачком, Гревс отправился в окрестности П орт-А ртура ловить весенних бабочек для кол­лекции. Конечно, в городе-крепости, находящемся под об­стрелом японской эскадры , обстановка для ловли и коллек­ционирования бабочек была явно неподходящей. Тем не ме­нее Г реве ничего лучшего не придумал, — авось в суматохе не заподозрят. Р асхаж ивая в окрестностях П орт-Артура, Гревс заметил Верещагина, одиноко сидевшего на камнях. Х удожник, желтый от приступа тропической малярии, у к у ­тавшись теплым шарфом, писал небольшой этюд П орт-А р­тура.

После короткого разговора они познакомились. Вере­щагин узнал, что немец с сачком имеет отношение к меди­цине, и попросил у него хины. Гревс охотно стал оказывать услуги знаменитому художнику. При следующей встрече он долго беседовал с Верещагиным об искусстве и литера­туре. Потом они еще раз встретились на веранде в казино. Была лунная ночь, переливчато сверкала бухта. Н а якорях

432

стояли военные корабли. Затемненные, они казались дрем­лю щ ими чудовищами.

Верещагин, сурово сдвинув брови, задумчиво глядел на притаившиеся в бухте суда. З а мысом, отделявшим бухту от океана, где-то далеко-далеко угады вались невидимые японские брандеры.

Гревс умело вывел Верещагина из раздум ья. Он заго ­ворил опять-таки не о войне, а об истории здешнего края, о великом переселении народов. Засиделись далеко запол- ночь. Взгрустнувш ему Верещагину не хотелось уходить с веранды. Нервы были напряжены, думы расплывчаты — о предстоящих боях, о семье, о доме.

Г реве поднялся, намереваясь уходить, извинился, что злоупотребил временем и помешал художнику отдыхать. Верещагин, улыбаясь, ответил:

— Не надо извинений, доктор Каннитц. Я не хочу от­дыхать, у меня в эти дни неважное настроение. П редчувст­вую, что скоро эти холмы дрогнут от канонады... И Рос­сия, — он проговорил что-то очень невнятное, — Россия по­теряет... — И, выпрямившись во весь рост, при свете зеле­ных фонарей, висевших под потолком веранды, Верещагин взглянул прямо в глаза собеседника и спросил:

— Вы, доктор Каннитц, верите в предчувствия? Я в них не верю, но мне вот каж ется, как никогда и нигде не казалось, что здесь я найду себе могилу...

Гревс удивленно пожал плечами:— Это, господин Верещагин, не совпадает с вашими

взглядами. Подобные фантазии есть результат малярии и чрезмерного употребления хины.

— Вполне возможно, доктор, вполне возможно... Пред­чувствие и предрассудок находятся в тесном родстве между собою. Не настаиваю на своем предчувствии, не настаи­ваю... Но вот интуиция, обоснованная чутьем, это — др у­гое дело. Она мне подсказывает, что вас, доктор Канниц, рано ли, поздно ли, а всё-таки повесят.

— Что вы говорите, господин художник! Помилуйте, за4 T O ?

— К ак водится, доктор, за шею... — и уже не глядя На собеседника, добавил насмешливо и презрительно:

— Д а, доктор, за шею, и за то, что вы в непоказанное время... ловите и уничтожаете бабочек. Я много ездил по свету и много видел «коллекционеров». Нет, доктор, вас никто не тронет. Бабочки — ерунда!.. — сам себе возразил

28 К. Коничев 433

Верещагин. — Знаете ли вы, доктор, что в России есть люди, которые хотят поражения в этой войне? Поражение пошат­нет стул под Романовым, и, в конечном счете, для России это будет победа. Странная логика вещей, не правда ли, доктор? Гревс растерянно смотрел на Верещагина и не знал, что ему ответить.

Они расстались и больше ни разу не встретились.Верещагин прожил несколько дней в П орт-Артуре, но

не спешил с визитом к М акарову. Он знал, что адмирал чрезвычайно занят делами по укреплению обороны крепости и Тихоокеанского флота. Но однажды, гуляя по узким ули­цам беспорядочно разбросанного Старого города, располо­женного в П орт-Артуре по левую сторону реки Л унхэ, Ве­рещагин встретил Степана Осиповича, шедшего в окруже­нии нескольких морских офицеров. А дмирал, увидев Вере­щагина, обрадовался. Обычная суровость исчезла с его ли­ца. Здороваясь, они обнялись и расцеловались.

— Давно ли, Василий Васильевич, на сей земле? — спро­сил адмирал художника.

— Следом за вами, Степан Осипович.— Заходите ко мне на корабль обязательно!— Благодарю вас, зайду безусловно, зайду.— Д а что заходить, вы просто устраивайтесь у меня на

корабле. Стеснены не будете, кое-что увидите. Пригодится вам для работы. Сегодня на рейде при входе в Порт- А ртур будем топить судно, чтобы заградить ход японским миноносцам, кстати испробуем силу наших мин. Приходите!..

В тот же день Верещагин, позавтракав в кают-компании у М акарова, отправился вместе с ним на катере подрывать огромный опустошенный, с разрушенными перегородками, корабль. Д ве мины, пущенные в нос и корму этого намерен­но обреченного на гибель судна, подорвали его. Н акренив­шись, корабль медленно пошел ко дну. Место при входе в бухту было неглубокое. Левый борт свалившегося на бок за ­топленного судна виднелся на поверхности. Верещагин по­думал, что у зк ая полоска борта, обмываемая волнами, по­хожа на хребет огромной рыбы.

— Мины действуют неплохо, — определил М акаров, — не беда, что утопленник немножко торчит из воды. Япон­цы не заметят, особенно ночью, напорются...

С этого дня Верещагин и М акаров почти не расстава­лись. Степан Осипович всюду вмешивался, везде успевал,

434

учил людей. К ак враг рутинерства, не теряя времени, на­водил на кораблях порядок, готовясь к боевым столкнове­ниям. Верещагину, следовавшему всюду за М акаровым, осо­бенно нравилось, как адмирал разговаривал с подчинен­ными.

Как-то, собрав в кают-компании командиров и их по­мощников с кораблей эскадры, М акаров инструктировал их: «Господа, я вижу, многие из вас вы глядят уныло, не по- боевому. Унывать нечего. Надо помнить о своих обязанно­стях: хорошо знать свое оружие, тщательно изучать против­ника со всеми его хитрыми повадками. И зучайте и свой лич­ный состав. Главное внимание — моральному фактору. По­беждает тот, кто имеет высокий дух, кто действует быстро и предусмотрительно, кто проявляет находчивость, инициа­тиву. Запомните: в нашем деле формалисты, буквоеды не­терпимы...».

— А как тогда быть с уставами и общепринятыми по­ложениями? — задал вопрос кто-то из слушателей.

«У ставы и регламенты? Д а . Их надо умело применять во всякой обстановке. Вера в свое дело, стойкость и отвага, находчивость и решительность — превыше мертвой буквы ...»

М акаров прошел по узкой ковровой дорожке, доставая головой почти до потолка. Офицеры сидели тихо, чинно. Где-то внизу пыхтели машины, а в открытые иллюминато ры слышался плеск набегавшей волны.

Верещагин сидел в уголке на мягком кожаном диване. В петлице его пиджака снял Георгиевский крестик — награда за давние боевые дела в далеком солнечном Самарканде. Здесь его знал каждый офицер, и каждый смотрел на него с почтением. И сам М акаров, проникнутый уважением и лю­бовью к Верещагину, был доволен, что не где-нибудь, а именно здесь, на, «Петропавловске», не у Куропаткина в ставке, не у наместника в салоне, а у него на судне нашел себе приют и место для работы знаменитый художник.

Погладив слегка лысеющую голову, адмирал расправил на две части внушительную, как и у Верещагина, но менее седую бороду и продолжал: «Кто под формальным предло­гом, прикрываясь буквой закона, уклонится от выполнения своих обязанностей, — тот преступник!.. Не бойтесь ошибок и увлечений — не ошибается только тот, кто ничего не де­лает. От работы, даж е направленной по ложному пути, оста­ется опыт. От безделья — ничего не остается. Выворачивай те смело весь свой запас знаний, опытности, предприимчи­

435

вости. Главное, чтобы все — понимаете ли, все прониклись сознанием всей огромности возложенной на нас задачи !..»

Под руководством М акарова была коллективно вырабо­тана инструкция морского боя, проведена перестройка осна­щения на отдельных кораблях, смещены неспособные коман­диры и заменены более решительными. Всё это и многое другое делалось в кратчайшие сроки. М едлить было невоз­можно. Русский Тихоокеанский флот превращался в актив­но действующий. М акаров не боялся и не избегал сражений, а там, где можно и нужно, навязы вал их врагу. Японский адмирал Того пытался провести ряд «закупорочных опера­ций», запереть русскую эскадру в гавани П орт-А ртура по­средством затопления брандеров-заградителей, а затем бом­бардировать и потопить русский флот на внутреннем рей' де П орт-Артура. М акаров не позволил осуществить пла­ны Того. Неразлучный с адмиралом, Верещагин не раз вы ­ходил в море. Но японцы, видимо изменив план своих дей­ствий, исчезали, затаив другие намерения. Темной ночью, прячась от прожекторов, они разбрасывали мины близ П орт-Артура и готовились к внезапным десантным опера­циям в районе Ляодунского полуострова. Когда об этом стало известно М акарову, он продумал новый план борьбы на море.

Тридцатого марта (двенадцатого апреля), находясь на дежурном крейсере «Д иана», М акаров отдал приказания командирам миноносцев выступить в море и не позволить японцам высадить десанты. Несколько миноносцев вышли на боевые операции. М акаров предвидел, что понадобится его активное вмешательство. С «Д ианы » он перешел на флагманский броненосец «Петропавловск» и всю ночь про­вел без сна, в тревоге за вышедшие в море суда.

Долго не спал и Верещагин. Он только что вы езж ал на берег и отправил в М оскву жене письмо, в котором писал:

«Сейчас еду на адмиральский корабль «Петропавловск», с которого вот уж е три ночи ездил на сторожевое судно встречать японские брандеры, но без успеха. Х очу поехать и сегодня. Вчера выходили в море, но неприятеля не видел. Я подбиваю М акарова пойти подальше, но не знаю, согла­сится ли он. Сила выходила большая: 5 броненосцев, крей­сера, миноносцы...»

Он думал о семье, о детях, перебирал в своей памяти встречи с интересными, знаменитыми и незаметными людь­

436

ми. Вспомнил, как у него на глазах в Париже умирал Т ур ­генев. Вспомнил и пожалел — зачем он из упрямства разо­шелся со Стасовым и, не сойдясь с Львом Толстым, на­грубил ему — великому русскому писателю и человеку...

Наконец, на несколько минут его одолел сон. И пред­ставилось ему во сне, что он в гостях у Толстого, в его ком­натах, которые почему-то и кому неизвестно надо разорить... Слёзы подступили к горлу. Верещагин заплакал. Адъю ­тант адмирала М акарова осторожно взял его за руку, по­тревожил.

— Василий Васильевич, очнитесь, вы плачете. Просни­тесь!..

Верещагин проснулся, но продолжал лежать на диване, не раздеваясь . К нему подошел М акаров и сел рядом на стул, положив свою широкую ладонь на его грудь. Он по­смотрел Верещагину в глаза и не сразу решился сказать:

— Василий Васильевич, дорогой мой, я советую вам по­ка оставить корабль. Сегодня, вероятно, придется вступить в бой. Не надо вам рисковать жизнью. Вам еще работать и работать! Вы нужны искусству...

— Что вы, Степан Осипович! В П орт-Артур я затем и приехал, чтобы видеть морские сражения и запечатлеть их с близкого расстояния. А рисковать мне не привыкать.

— З н ая ваш упрямый характер, настаивать не могу. Но неё же советовал бы отлучиться в город...

М акаров вышел на палубу. Т ам , приняв рапорт коман­дира «П етропавловска», он вместе с ним поднялся на капи ганский мостик.

В предутренней мгле показались вдалеке дымки возвра­щающихся миноносцев. В бинокль можно было определить, что не все суда находятся в кильватерной колонне. К ак по­том стало известно, миноносец «Страш ный» отстал от нее и в дождливой ночной темноте один вступил в бой против группы японских миноносцев и крейсеров. Глухие раскаты орудийных залпов доносились до «П етропавловска». М ака­ров распорядился выслать на помощь «Страш ному» быстро­ходный крейсер «Б аян».

После неравного боя миноносец «Страш ный» погиб. «Б аян », отстреливаясь от наседавших японских крейсеров, подобрал оставшихся в живых матросов с миноносца. Т ог­да же, перед рассветом, М акаров приказал вывести из Порт- А ртура весь исправный флот. А дмирал решил сражаться. Но во время перестрелки с японской эскадрой, пытавшей­

ся увлечь русский флот подальше в море под удар крупных морских сил адмирала Того, М акаров понял хитрую улов­ку врага и воздержался от схватки.

Силы противника втрое превосходили силы русской эс­кадры, а береговые батареи из-за дальности не могли под­держать эскадру своим огнем. По этой причине Макарон приказал повернуть флот в П орт-Артур.

Н ад Желтым морем всплыло солнце. Волнистая поверх­ность позеленела, заискрилась. Выстрелы прекратились. Безоблачное небо после дождливой ночи предвещало теп­лый и яркий весенний день. Н ад бурунами кружились крик­ливые чайки. Молодые, запальчивые матросы ворчали: по­чему не состоялся бой с эскадрой Того? Но прав был ста ­рый, опытный адмирал М акаров, сберегавший силы для бо­лее удобного момента. Э скадра подходила к П орт-Артуру. Вот уж е флагманский броненосец поровнялся с Золотой Горой. Верещагин стоял в боевой рубке «Петропавловска» с альбомом в руке и делал зарисовки. Он был хмур и мол­чалив. И зредка отвлекался от работы и наблюдал за М ака­ровым, обеспокоенным потерей миноносца и неизбеж­ными жертвами. Стоя на палубе «П етропавловска», М ака­ров отрывисто разговаривал с подходившими к нему коман­дирами... Было девять часов утра. С береговых возвыш ен­ностей из П орт-Артура люди наблюдали за приближением эскадры..

Под карандашом Верещагина вырисовывались силуэты береговых гор, окружавших П орт-Артур. Н а две-три мину­ты он закрыл альбом, задумался, глядя на море и на вер­шины гор, освещенных солнцем. Возможно, в эти короткие последние минуты художник размыш лял о будущей карти­не или, сочувствуя флотоводцу М акарову, думал о том, как нелегко будет вести борьбу с хорошо подготовленными и превосходящими силами японского флота. Возможно, что печальная задумчивость художника была вы звана мыслями о близких. Ведь только вчера он получил от жены письмо:

«М илый Вася, ради бога, держись подальше от этого П орт-Артура, береги свою жизнь, помни о детях».

Вдруг раздался оглушительный, страшной силы взрыв. Ф лагманский корабль накренился. Верещагин выронил из рук альбом с зарисовками и повернулся к М акарову. В этот момент последовал второй взрыв. П ятьдесят торпед, взорвавшихся в минном погребе, разломили броненосец по­

Ш

полам. Поднялось, мешаясь с желтовато-черными клубами дыма, огромное облако пара... Через минуту обломки кораб­ля исчезли под волнами...

Замеш ательство охватило суда. Командование эскадрой принял на себя контр-адмирал Ухтомский, о чем он немед­ленно сигналом известил все корабли. Но ни Ухтомский, никто другой в то время не мог заменить талантливого боевого адмирала М акарова.

Потеря была невозместимой. Вместе с обломками бро­неносца исчезли под водой два великих русских деятеля — Верещагин и М акаров. Обнаружили только всплывшее пальто адмирала с двум я орлами на погонах и с лентой Георгия в петлице.

Один из военных корреспондентов, участвовавший в спасении погибавших, отметил в своей записной книжке: «Адмиральское пальто бережно развесили на поручнях крейсера «Гайдам ак». М атросы стояли поодаль на палубе и сосредоточенно, угрюмо смотрели на знакомое пальто, с ко­торого стекала вода. И з группы матросов отделился старый бородатый боцман, весь в нашивках за сверхсрочную служ ­бу. Он подошел к пальто, поцеловал его... и, махнув рукой, заплакал и отошел...»

В то печальное утро в П орт-А ртур на имя Верещагина поступило письмо. Ш естнадцать дней шло оно из М осквы. Писали его дети:

«М илый папа, нового у нас ничего нет. М ы занимаемся по-прежнему. И з физики прошли свойства воды и других жидкостей и состав воздуха. И з географии — горы и реки. Из грамматики — до глаголов, а из арифметики — задачи. М ама хворает, всё простуживается. Напиши о себе, где ты теперь и сколько у нас войска. Прощай, целую тебя крепко, твой сын В ася Верещагин».

А дочурка вложила в тот же конверт от себя запи­сочку:

«Попочка-попугай здоров. Новую клетку нам еще не прислали. Напиши, папа, где ты и видел ли японцев».

Солдат-денщик, вологодский земляк Верещагина, нахо­дившийся во время катастрофы в вагоне, прочитал эти пись­ма и, покачав бритой головой, горестно сказал :

— Эх, ребятки, ребятки... Не видать вам больше своего отца... А мне, наверно, не видать такого доброго человека!

439

Худого-то слова я от него не слыхивал, И зачем было ему идти в море!..

Весть о гибели М акарова и Верещагина разнеслась по всему свету. Броненосец «П етропавловск», как было потом установлено, взорвался на японской мине. Свыше шести сот матросов и офицеров штаба Тихоокеанской эскадры по­гибло в момент взрыва.

З а гибелью «П етропавловска», злорадствуя, наблюда­ли со своих судов японцы. Они знали, что на флагманском корабле должен находиться штаб во главе с М акаровым — боевым адмиралом, ставшим за короткий срок пребывания в эскадре надеждой русского общества. Не случайно один из вражеских военно-морских командиров, Нирутаки, отме­чал в своем дневнике:

«К ак переменилось положение вещей с тех пор, как М акаров принял командование... Д ать генеральное сраж е­ние неизбежно, как бы мы при этом не рисковали, иначе русские со дня на день будут становиться всё решительнее, опытнее и опаснее...»

И тот же Н ирутаки, наблюдавший с корабля «А ка- цуки» за катастрофой русского флагмана, продолжил свою запись:

«Был бы лишь убит адмирал М акаров, эго для нас гл ав ­ное...»

Это «главное» для них и самое тяжкое и непоправи­мое для русского флота — совершилось...

Н а третий день после гибели Верещагина его денщик Алексей обратился к своему ротному командиру:

- - Ваше благородие, дозвольте мне увольнительную на один денек. Х очу Василья Васильевича помянуть, помо­литься и выпить за упокой...

— А нужно ли это, Паничев? Говорят, господин Ве­рещагин креста на шее не носил, выпивок не любил. Н ужно ли ему твое поминовение?

— Нужно, ваше благородие, — настаивал солдат, — з а ­чем ему на шею крест? У него Георгий в петлице был за ­всегда. Небось, и вы променяли бы свой нательный на «Г е­о рги я»? .. А что касаемо выпивки, так это у нас в Вологод­чине на поминках водится. Я только чарочку, чтоб горе з а ­глушить.

Получив увольнительную записку в город, Алексей не нашел подходящего места — ни церкви, ни часовни, где бы

440

он мог помолиться. Но были у него небольшие деньги, наградные, за услуги от Верещагина, а с деньгами нетруд­но добыть чарочку. Он зашел в доступный трактир. Там , в папиросном дыму, сидели за столиком с боцманом три матроса, смахивали слёзы с глаз и громко разговаривали.

—- Жалко старика! — говорил один.— Д а, эта «борода» навела бы порядок, — подтвер­

ждал другой, поминая добрым словом погибшего адми­рала.

— Умница был, настоящий человек! М ы с ним пока­зали бы японским муцу-сукам от ворот поворот...

— И надо же так : дермо всплыло, а добро пошло ко дну... — Говоривший боцман под «дермом» явно подразу­мевал кн язя Кирилла, спасшегося во время катастрофы на «Петропавловске»...

Алексей сел за соседний столик поблизости от компа­нии флотских, достал из кисета двугривенный и заказал стакан водки.

— Что ваша закусить прикажет? — спросил официант- кореец.

— М ы без закуски, мы «кряком » закусы ваем . Выпьем да крякнем, во и вся закуска !.. — Подняв стакан водки, Алексей перекрестился и, за единый дух выпив, сказал : — Помяни его, господи, чтоб ему и там хорошо было...

— Т ы за кого, служивый? — спросили за соседним сто­ликом.

— З а упокой Василия Васильевича — художника Be рещагина, я к нему вроде денщика был приставлен.

— А ну, к нам за стол!..— Нет, братцы, не могу, не имею права. Солдату по­

ложено быть трезвым. Д а еще работенка одна задумана. Надо до вечера сделать и отвезти к месту.

— А что такое? — обернулся боцман к солдату. — К а­кая теперь работенка? Солдатское дело нехитрое: «Левое плечо, вперед!», «П рямо марш !» да «Н а молитву, шапки долой» — вот и вся солдатская механика.

— Я не об этом, — обиженно отозвался солдат. — Шел я сюда по одной улочке мимо утеса и приметил сто­лярную мастерскую. Х озяев там нет, а струмент и мате­риал есть. Х очу зайти да крест собственноручно сделать, а потом взять лодочника, вывезти крест с камнем в море и бросить на то место, где погиб Василий Васильевич...

— Братцы! А ведь не худое солдат задумал, по рус­

441

скому обычаю так и должно быть... — одобрительно за ­метил один из матросов. — Д авайте и мы с ним. Где та ­кая столярная?

Через два-три часа все пятеро отвалили от берега в том направлении, где погиб «П етропавловск». В баркасе лежали два свежевыструганных сосновых креста с привязанными камнями. Н а одном кресте учинена надпись: «З д есь лежит адмирал М акаров и с ним 700 героев «П етропавловска», на другом : «М ир праху Василия Верещагина». Отъехав пол­торы мили от берега и поровнявшись с маяком, что на Тигровом полуострове, боцман встал и сказал :

— Вот здесь, братцы, — тут на большущей глубине. Бросайте благословясь...

Оба креста были спущены и в миг исчезли под водой. Боцман достал из кобуры увесистый револьвер и трижды выстрелил. Все, обнажив головы, перекрестились и повер­нули обратно к берегу.

— Н у, солдат, спасибо, что нас надоумил! Русская душ а! — благодарил боцман А лексея. — Стало быть, не плохой человек был худож ник?..

— Золото! Лучшего не встречал. Предобрый в обхож­дении, со мной, как с родным сыном, обращался.

— Под стать покойному адмиралу. — Тоже знаменитый человек! Д а , оба они как братья были схожи.

Высадив солдата на берег, матросы с боцманом напра­вились к одному из кораблей, стоявших на рейде порт-ар- турской гавани.

Н А С О БРА Н И И В А К А Д Е М И И

Вскоре после катастрофы «П етропавловска» в Петер­бургской Академии художеств состоялось траурное заседа­ние. Собрались художники. Пришла молодежь, главным об­разом, студенчество. Приехал Стасов. Престарелый, дрях­лый, опираясь на трость, он еле-еле переступал по лестни­це. Много раз он хаживал по ней, но никогда еще так т я ­жело не поднимался, как сегодня. Остановился, взялся рукой за грудь, передохнув, сказал сопровождавшему его скульптору Гинцбургу:

— Был конь, да изъезжен. Выдохся старик... Не знаю, И лья Яковлевич, смогу ли выступить. А Василий Василь­евич, тот годиков пятнадцать-двадцать пожил бы еще... Тот крепок был...

442

Конференц-зал был давно уж е переполнен. Студенты аплодировали Репину, появившемуся в президиуме.

Не успели стихнуть рукоплескания, как в дверях пока­зался Стасов. Аплодисменты усилились.

Траурный вечер открыл вице-президент Академии Тол­стой.. Уныло прозвучали казенные речи официальных пред­ставителей. Только Стасов и особенно И лья Ефимович Ре­пин своими выступлениями оживили собрание. Согбенный Стасов, поглаживая широкую седую бороду, волнуясь, на­чал речь. Смерть Верещагина д© глубины души потрясла его. Он говорил тихим, старчески-приглушенным голосом, и в его словах чувствовалась безграничная любовь к траги­чески погибшему художнику.

— Д р узья мои, дорогие юные товарищи! — обратился он к молодежи. — В произведениях Василия Васильевича Верещагина громче всего звучала нота негодования и про­теста против варварства, бессердечия и холодного зверства, где бы и кем бы эти качества ни пускались в ход... — С ту­денты Академии — будущие художники — затаив дыхание, слушали речь Владимира Васильевича. Академические чи­новники переглядывались и пожимали плечами. Но они молчали, а голос Стасова постепенно становился всё силь­ней, всё громче звучал под сводами этого храма трех ис­кусств — живописи, ваяния и архитектуры. — Я не хотел ехать сюда, — как бы мимоходом промолвил Стасов. — Не хотел, потому что здесь, в этом здании, в этом заведении в разное время немало было возведено клеветы, не мало бы­ло наговорено тупейшей пошлости по адресу Верещагина за всё время его неповторимой, замечательной жизни... Но вот И лья Яковлевич Гинцбург уговорил меня поехать сюда. И я не жалею. Я вижу перед собой молодых людей, студентов. По выражению ваших лиц, по вашим настроениям могу су­дить, что вы любили и будете любить нашего славного Ве­рещагина... А за что любить? — пожалуй, спросили бы ме­ня люди, сидящие здесь — не среди вас, молодые друзья, а впереди вас сидящие, занимающие свои места по чинам и рангам, с которыми никогда не считался наш незабвенный Василий Васильевич... Д а , за что любить Верещагина? Впро­чем, это праздный вопрос, — продолжал Стасов. —- В свое время французский художник Жером, давая оценку Вереща­гину, сказал : «Я не знаю человека более мужественного, чем он. Это настоящий человек!..» Справедливо сказано. К аж ­дая вы ставка его картин являлась событием. Самое приме­

443

чательное в его многочисленнейших картинах — оригиналь ность, новизна, глубокие чувства, заложенные в потрясающе изображенные им сцены. Я не представляю себе русскую живопись без Верещагина, она была бы не полна. В ней не­доставало бы самого значительного... Верещагин — светлая, правдивая личность. И в его картинах преобладают светлые тона, правдивость красок, а главное — любовь к народу, к простому человеку. Вся его творческая жизнь, весь его та­лант, ум и необычайная энергия отданы реалистическому искусству, беззаветному служению народу. К ак и все луч шие живописцы нашего времени, он — живописец народ­ный. Крупные катастрофы, события и положения привлека­ли его внимание... Вот мы пробирались сюда на заседание с Ильей Гинцбургом. Он хорошо знал Василия Васильевича. Разговаривая со мной, И лья Яковлевич сказал , что у Вере­щагина что-то орлиное было во внешности и характере. Он, как орел, поднимался высоко и улетал далеко-далеко. К авказ , Туркестан, Балканы, Индия, Палестина, Филиппины, Япо­ния, Европа, Америка — где он только не побывал!.. Д ей ­ствительно— орел!.. Я не раз сопоставлял его с Львом Н и­колаевичем Толстым и думаю, что не ошибался. У обоих один и тот же взгл яд на войну и на тех, кто ее производит. Изображение чистой правды — самое высокое достоинство их обоих... М астерство Верещагина, его индивидуальность не померкнут в истории русской живописи. С гибелью Вере­щагина у нас не стало одного из крупнейших деятелей про­гресса...

Речь поборника русского искусства много раз прерыва­лась рукоплесканиями.

После Стасова, встреченный продолжительной овацией, в президиуме поднялся Репин. Одет он был в черный фрак; из-под короткой реденькой бородки виднелся небрежно по­вязанный галстук. Волосы свисали до плеч. Его прищурен­ные глаза смотрели через головы впереди сидящих на ак а ­демическую молодежь.

— Д р узья мои... Не стало Верещагина... — произнес Ре­пин взволнованным, дрожащим голосом. — Верещагин такой гигант, что, приступая к его характеристике, я испытываю не­ловкость. Когда смотришь на этого колосса, всё кажется во­круг таким маленьким, ничтожным...

З ал дрогнул от аплодисментов. Кое-кто из сидевших в передних рядах обернулся и недовольно посмотрел на мо­лодежь.

444

— Д а, что бы ни говорили о нем, в живописи он величи ни небывалая. Он самобытен, он никогда никому не подра­жал. У Верещагина вам, молодежь, вам — наше будущее, надлежит много поучиться. Быть похожим на Василия В а­сильевича, следовать за его дерзновенным талантом — это просто наша святая обязанность. Надо идти по его следам... Т ак любить русский народ, по-верещагински, так пламенно бороться за мир между народами, ненавидеть всё фальшивое в жизни и творчестве — долг каждого, посвятившего себя искусству... Н а знамени этого русского богатыря, богатыря в жизни и в искусстве, начертаны как бы девизом слова: мысль, чувство, искренность и правда... Учитесь у него, мо­лодые художники, учитесь!..

И лья Ефимович сел на свое место в президиуме. У ста­лый, он смахивал платком пот с лица. Рядом с ним сидел Стасов. Грустный, со слезами на глазах, он разглядывал бронзовую статуэтку Верещагина работы Гинцбурга.

М олодежь продолжала бурно аплодировать Репину. Обняв левой рукой Стасова, Репин правой приветливо по­махивал в сторону зала, откуда в шуме овации слышались бодрые молодые голоса:

— Н и-ко-гда! Н и-ко-гда! Не за-бу-дем Ве-ре-щагина!..Медленно и неохотно расходилась молодежь с этого тра­

урного собрания. В вестибюле студенты столпились вокруг Стасова:

— Владимир Васильевич, почему вы не удержали Вере^ щагина от этой поездки на Дальний Восток?

— Владимир Васильевич! Какой может быть исход этой войны?..

— Не будет ли опять событий, какие произошли три года назад на Обуховском заводе? Ведь и в деревне и на рабочих окраинах жизнь тяж елая, беспросветная...

— Кто это сказал «беспросветная»? — вдруг оживился Стасов, остановился и из-под нахмуренных седых бровей по­смотрел на обступивших его студен то в :— Д р узья мои! Не унывайте. М ы живем накануне великих потрясений...

Приближался девятьсот пятый год.

ОГЛАВЛЕНИЕ

В родительском доме . . . .В царский приезд . . . . .Поездка на богомолье . . . .Первое плавание . . .На избранный путь . . . . .В дни «освобождения» . . . .В Академии художеств . . . .

В Тифлисе ......................................................В П а р и ж е ................................................................Вторая поездка в Закавказье . . .На Шексне ...........................................Верещагин в Туркестане .«Забытый» и другие . . . .Персональная выставка . . . .В путешествие . . . . . .В Индии . . . . . .

Накануне русско-турецкой войны . .Н а Балканах . . . . . .На Шипке все спокойно . .Картины и выставки . . . .

Размолвка со Стасовым . . . .

В годы преследований • • .

Три казни ......................................................На венских выставках . . . .

В А м е р и к е .................................................................

5152229

36445160

647889

101

115125

138146164

174

187200

219

228239

249

261

Фонограф Эдисона 274У Константина Маковского . . 282Распродажа картин и отъезд из Америки . . . . 291

Над седым Д н е п р о м ................................................................................................. 297Вологодские т и п ы .................................................................................................313Верещагин и Кившенко . . . . . . . . 322

Весной на Севере . . . . . . . . . 332На Поклонной горе и Бородинском поле . . . . 353У историка Забелина . . . . . . . . 365

По следам 1812 года . . . • 373Портрет Наполеона . . . . . . . . 386На выставках . . . . . . . 389В Крыму . . . . . . . . . . 399Снова за океан . . . . . . . . 403Поездка в Японию . . . . . . 410На Дальний Восток . . . 424В Порт-Артуре . . . . . . 431На собрании в Академии . . . 442

Константин Иванович Коничев

ПОВЕСТЬ О ВЕРЕ Щ А ГИ Н Е

Редактор В. К. Пудожгорский.Техн. редактор С. И. Соколова.

Художеств, редактор П. Ф . Макаров. Художник В. А . Михайлов.

Корректоры М. В. Чернакова и А . В. Дзюбак.

ГЕ04393 . Подписано к печати 24. 12. 59 г. Бумага 84 X 1081 /зг = 7 б. л.,

22 ,96 п. л., 25 ,68 уч.-изд. л.З ак а з 4422. Тираж 15000.

Цена 9 руб.

Вологодское книжное издательство, г. Вологда, Чернышевского, 17.

Областная типография, г. Вологда, ул. Калинина, 3.