neisri.narod.runeisri.narod.ru/is/10.pdf · А qt |} ¾ 10–2008 Литературно-художественный журнал Санкт-Петербургской организации

ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ № 10–2008 Литературно-художественный журнал

Санкт-Петербургской организации Союза писателей России

С О Д Е Р Ж А Н И Е КОЛОНКА РЕДАКТОРА

Юрий ВОРОПАЙКИН. С ЮБИЛЕЕМ!..............................................................................................3

КЛАССИКА Николай ЗАБОЛОЦКИЙ. «Разве ты объяснишь мне – откуда…», ЧИТАЯ СТИХИ, СВЕТЛЯКИ,

МОЖЖЕВЕЛОВЫЙ КУСТ………......................................................................................................6

ПОЭЗИЯ Борис ОРЛОВ. «Осыпался на клумбу…», «Летевших на факел…», «Рассветная дымка…»,

«Заблудился в кленовой…», «Плетёмся к кресту…», «Эх, фотограф…», «Цветут на кладбище…», «Сонная роща…», «Метёт метель…», «Обидные слова…» ………………………… 7

Владимир СИМАКОВ. «Я отрекаюсь от тебя…», «Ещё тепло хранят твои одежды…», СОЛДАТСКИЕ ПИСЬМА. «Слова имеют звук…» …………………………………………………………… 8

Алексей АХМАТОВ. ДИВАНУ. «Видимо некогда больше хворать…», «Небо к людям повёрнуто боком…», 31 МАЯ, «Когда поэт не пишет – не живёт…», «Когда, приехав к Гене…», «Я на краю больной эпохи…» …………………………………………………………………………………………………… 9

Юрий КРАСАВИН. ЧЕРНОВИК. «С тёмной ночкой не в ладу…» …………………………………………. 10

СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА Юрий ЧУБКОВ. ШАНС. Повесть …………………………………………………………………………………………. 11 Александр СКОКОВ. НА МИЛОСТЬ ПОБЕДИТЕЛЯ. Рассказ ……………………………………………… 39 Вячеслав ОВСЯННИКОВ. СЕВРЮГИНЫ. Рассказ ……………………………………………………………. .42

СТИХА ТВОРЕНИЕ Виталий ДМИТРИЕВ. «Поэзия — это не поза…», «Стою один на скудном пустыре…», «Наглая,

подлая, пьяная…», «Сколько прошлого кануло в Лету…», «Тянет в небо. Тянет облаком белёсым…», «Стол яств накрыт, все избраны давно…», ПОПЫТКА БАСНИ, «Горевать о прошлом некрасиво…» ………………………………………………………………………………………………… 46

Ремонт ПРИБОРОВ. НАСТАВЛЕНИЯ ДРУГУ ПЕТЕ О КАЧЕСТВЕ ПОЭЗИИ СОВРЕМЕННОЙ И КЛАССИЧЕСКОЙ …………………………………………………………………………………………………….. 47

Татьяна СЕМЁНОВА. «Хоть что-нибудь на память о тебе…», «Как только ты уехал…», «Соловьиха на ветке букашек клевала…», «Тяжела у лета лестница…», «Сегодня облака пересинили…», «Я не уверена в себе…» ………………………………………………………………………. 48

Борис РЫЖИЙ. (Публикация Нины Агафоновой) «Ордена и аксельбанты…», «Положив на плечи автоматы…», «Я зеркало протру рукой…», «Рубашка в клеточку, в полоску брючки…» …………………………………………………………………………………………………………………… 49

ДРАМАТУРГИЯ Юрий ЛОМОВЦЕВ. ДЕВОЧКИ С МАРСОВА ПОЛЯ. Действие первое……………………………………51

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА Юрий ДЕТКОВ. ВЕЛИКАЯ СМУТА. Отрывки из исторического романа-трилогии «Руси

распутье грозовое» ………………………………………………………………………………………………………. 62

НЕУВЯДАЕМЫЙ СОНЕТ Владимир МУРАВЬЁВ. СОНЕТ; Александр ЯРОСЛАВСКИЙ. СЛУЧАЙНОЙ ЖЕНЩИНЕ;

Сергей АСКОЛЬДОВ. «Часы бессонницы милей мне злобы дня…»; Георгий РУСАКОВ. СОЛОВКИ: «Два мира шли на подвиг, на мученье…», «О твердости, упорстве и терпеньи…»; Игорь МИХАЙЛОВ. «То тяжкое, что было на веку…»; Олег БЕДАРЕВ. «Даже звёзды и те умирают...»; Яков ХАРОН (Гийом Дю`Вентре). 23. НАПРАСНЫЙ ТРУД, 63. DUM SPIRO...; Геннадий ЧЕРЕПОВ. «Свобода действия. Иной свободы нет…» 67

Анатолий РАДЫГИН. ЗВЁЗДНЫЕ СОНЕТЫ (Венок сонетов) …………………………………………… 70

Изящная словесность 10`2008 -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

2

ДЕТЕКТИВ, ФАНТАСТИКА Андрей ЕФРЕМОВ. КАЗИНО. Рассказ …………………………………………………………………………………..73 Вениамин ПАСТУХОВ. АМНЕЗИРОВАНИЕ. Фрагменты повести «ТУМАН»………………………..87 Анатолий ШЕМЯКИН. КОЗЕРОГ. Рассказ …………………………………………………………………………..97

НАШИ ИНТЕРВЬЮ

Александр КУШНЕР. «ПОЭЗИЯ РАЗЛИТА У НАС ПОД НОГАМИ» (Беседу записала Лидия Березнякова) ………………………………………………………………………………………………………………. 100

О ЗВЁЗДАХ Юрий СОЛОВЬЁВ. ТРИ ЗВЕЗДЫ. Главы повести «ПУТИ НЕИСПОВЕДИМЫЕ» ……………… 103

КРИТИКА Людмила БУБНОВА. НА САМОМ ДЕЛЕ ИЛИ ПОКАЗАЛОСЬ? …………………………………………….111 Михаил КОНОСОВ. НОВЫЕ ПРАВЕДНИКИ ……………………………………………………………………….113

ГОСТИНАЯ «ИС» Галина ИЛЮХИНА. Я НЕ СТАНУ…, ЖАЛОСТНОЕ, ЛАВРА, БАБОЧКА ……………………………….117

Дмитрий ЛЕГЕЗА. «Там, где плавленый янтарь…», ПРИНЦЕССА, FEM, ТВОРЧЕСТВО, БАШМАЧНИК ………………………………………………………………………………………………………………118

Евгений АНТИПОВ. ГАМЛЕТ И ОФЕЛИЯ ………………………………………………………………………...119 ББК-84 С-18 ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ № 10 – 2008 г. Главный редактор – Юрий Воропайкин РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ: Борис Орлов (поэзия), Александр Скоков (проза), Людмила Бубнова (проза), Виталий Дмитриев (поэзия), Татьяна Семёнова (зам. главного редактора), Владислав Федотов (отв. секретарь), Григорий Артюхов. Перепечатка разрешена только со ссылкой на журнал «Изящная словесность» © Санкт-Петербургское отделение Союза писателей России Рукописи не рецензируются и не возвращаются.

КОЛОНКА РЕДАКТОРА -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

3

КОЛОНКА РЕДАКТОРА

С ЮБИЛЕЕМ!

Ну, вот... Достигли. Дотянули. Дожили. У меня в руках – десятый, юбилейный, номер журнала «Изящная словесность», и я вспоминаю, как... мой друг и учитель, профессор Николай Павлович Лавров, написавший, по моей просьбе, вступительную статью в ПЕРВЫЙ номер, через полгода поинтересовался – когда ждать ВТОРОГО. На что я, индифферентно пожав плечами, сказал, что есть вариант завершить проект одним-единственным номером.

– Что так? – с наивом невинного ребёнка поинтересовался почтенный профессор. Пришлось пожать плечами ещё раз: – Нет денег... И напомнить моему старому другу и учителю: первый номер журнала выпустила

группа энтузиастов, свято убеждённая в необходимости и перспективности затеваемого предприятия.

Тогда было всё – и ликование, и восторг, и уверенность в том, что впереди нас ждут успех, слава, мировое признание. Не было одного – понимания, что мы затеваем дело почти безнадёжное...

На риторический вопрос – кому и для чего нужен художественно-литературный журнал – я попытался ответить в редакционной статье пятого (для нас тоже юбилейного) номера. Перед редколлегией стояли две проблемы: сплотить вокруг журнала талантливый авторский актив и... достать денег на финансирование новорождённого издания. А чего не хотелось ни в коем случае – превращать «Изящную словесность» в кладбище унылых дилетантских поделок. Парадоксально, но факт: авторы слабых, несовершенных произведений готовы были платить, но редколлегия отказывалась их печатать, дабы держать марку и престиж своего издания.

У талантливых авторов денег, как правило, не было. Тем не менее время шло, и со временем один за другим выходили номера «Изящной

словесности». Пролистывая сейчас девять предыдущих номеров, я как Главный редактор понимаю, что следовало бы назвать те имена и те произведения, которыми журнал вправе гордиться. Уверяю вас: таких имён и таких произведений немало. Но… десять номеров это – не менее сотни прекрасных авторов. Назвать их всех поимённо – значит, перепечатать Содержание всех десяти номеров. Назвать десяток «избранных» фамилий – значит, обидеть тех, кто в этот десяток не вошёл.

Компромиссный вариант: признать, что все, кто имел счастье напечататься в «Изящной словесности», – писатели состоявшиеся, талантливые, профессиональные. Да будь иначе – они просто не попали бы на страницы журнала.

И всё же одну фамилию я просто обязан назвать. Дело в том, что в связи с юбилеем редколлегия учредила ежегодную Премию журнала (Диплом плюс денежная составляющая в скромном размере – 1000 рублей) и, начиная с этого, 2007 года, собирается вручать её выбранному на редколлегии Лауреату (прозаику, либо поэту – за лучшую публикацию года).

Месяц назад (а именно в марте 2007 года) первым Лауреатом в жанре художественной прозы стал Вячеслав Александрович Овсянников. Церемония объявления Лауреата с торжественным вручением ему Диплома и денежной составляющей прошла на очередном заседании секции прозы в присутствии её руководителя А.Г.Скокова.

Как говорится: лиха беда – начало. Те две проблемы, о которых я говорил выше, никуда не делись. Однако, будучи от рождения человеком объективным, стремящимся к правде и справедливости, хочу отметить положительную тенденцию в нашем безнадёжном деле. Когда журнал ещё только «затевался», я пробовал «подъезжать» со своими проблемами к тогдашнему руководителю Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России И.И. Сабило.


4

– Дорогой товарищ, – со скорбными нотками в голосе отвечал Иван Иванович. – Наш Союз писателей – организация не бюджетная. Денег нет, и в ближайшие сто лет не ожидаются. (В смысле: «спасение утопающих – дело рук самих утопающих»).

Никогда – подчёркиваю, никогда – подобных слов я не слышал от нынешнего председателя Правления Санкт-Петербургской организации СП России Б. А.Орлова.

Несмотря на свою колоссальную загруженность, Борис Александрович не только вошёл в состав редколлегии «Изящной словесности» (в качестве редактора отдела Поэзии), но и в приватных беседах со мной (неоднократно), и на презентации одного из номеров журнала во всеуслышание заявлял:

– Будем всячески помогать и поддерживать! И сегодня эту помощь мы чувствуем ощутимо. Во-первых, один из поэтических

разделов журнала целиком и полностью комплектуется самим Б.А.Орловым. Во-вторых, в бюджет редколлегии поступили первые денежные взносы (пусть незначительные, однако с лихвой покрывающие расходы на публикацию этого раздела).

Итак, первые ДЕСЯТЬ номеров «Изящной словесности» увидели свет, вышли, как говорится, в свободное плаванье (попали на полки петербургских библиотек и в руки благодарного читателя). Кто-то из недоброжелателей к существительному «плаванье» не упустит случая присовокупить прилагательное «каботажное». Ну, что ж. Не шибко опасаясь подозрений в возрастном склерозе, позволю себе повториться: «Лиха беда – начало». А из желания подбодрить своих коллег по редакции и авторский актив журнала выскажу такую мысль: если вышли в свет ДЕСЯТЬ номеров, почему бы не выйти одиннадцатому, двенадцатому и так далее? Вот и выходит, что не такое уж безнадёжное дело мы затеяли в своё время. Есть у нас шанс, есть перспектива.

Так что – С ЮБИЛЕЕМ, друзья! Что бы там ни было – С ЮБИЛЕЕМ!

Юрий Воропайкин Главный редактор журнала «Изящная словесность»

НАШИ ЛАУРЕАТЫ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

5

НАШИ ЛАУРЕАТЫ

Александр СКОКОВ — Вторая премия и звание «Лауреат Литературной премии Законодательного Собрания Санкт-Петербурга имени маршала Советского Союза Л.А. Говорова» за книги «Мужество и слава Ленинграда» и «Великой Победы венец».

Председатель Законодательного Собрания Санкт-Петербурга В.А. Тюльпанов

Вячеслав ОВСЯННИКОВ – премия литературно-художественного журнала

«ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ» за вклад в развитие современной русской прозы, за публикации: рассказ «Моя ель», фрагмент повести «Загинайло».

Главный редактор журнала Ю. Воропайкин Ответственный секретарь В. Федотов

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

Петербургский литературный фестиваль Юрий ЧУБКОВ — премия им. Н.B. Гоголя за лучшее прозаическое

произведение в номинации «ШИНЕЛЬ» за книгу «Некуда бежать». Вячеслав ОВСЯННИКОВ — премия им. Н.В. Гоголя за лучшее прозаическое

произведение в номинации "HOC" за книгу «Загинайло». Виталий ДМИТРИЕВ — премия А.А. Ахматовой за книгу «Первая книга

стихотворений». Аскольд ШЕЙКИН награждён ПОЧЁТНОЙ ГРАМОТОЙ за вклад в русскую

литературу и за романы «Опрокинутый рейд» и «Испепеляющий яд».

Президент фестиваля В.Г.Попов. Санкт-Петербург, 24. 05. 2007

Редакция журнала «ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ» поздравляет наших лауреатов и желает им здоровья и больших творческих успехов.


6

КЛАССИКА

Николай ЗАБОЛОЦКИЙ

* * * Разве ты объяснишь мне – откуда Эти странные образы дум? Отвлеки мою волю от чуда, Обреки на бездействие ум. Я боюсь, что наступит мгновенье, И, не зная дороги к словам, Мысль, возникшая в муках творенья, Разорвёт мою грудь пополам. Промышляя искусством на свете, Услаждая слепые умы, Словно малые глупые дети, Веселимся над пропастью мы. Но лишь только черед наступает, Обожжённые крылья влача, Мотылёк у свечи умирает, Чтобы вечно пылала свеча! 1957-1958

ЧИТАЯ СТИХИ Любопытно, забавно и тонко: Стих, почти непохожий на стих. Бормотанье сверчка и ребёнка В совершенстве писатель постиг. И в бессмыслице скомканной речи Изощрённость известная есть. Но возможно ль мечты человечьи В жертву этим забавам принесть? И возможно ли русское слово Превратить в щебетанье щегла, Чтобы смысла живая основа Сквозь него прозвучать не могла? Нет! Поэзия ставит преграды Нашим выдумкам, ибо она Не для тех, кто, играя в шарады, Надевает колпак колдуна. Тот, кто жизнью живёт настоящей, Кто к поэзии с детства привык, Вечно верует в животворящий, Полный разума русский язык. 1948

СВЕТЛЯКИ Слова – как светляки с большими фонарями. Пока рассеян ты и не всмотрелся в мрак, Ничтожно и темно их девственное пламя И неприметен их одушевлённый прах. Но ты взгляни на них весною в южном Сочи, Где олеандры спят в торжественном цвету, Где море светляков горит над бездной ночи И волны в берег бьют, рыдая на лету. Сливая целый мир в единственном дыханье, Там из-под ног твоих земной уходит шар, И уж не их огни твердят о мирозданье, Но отдалённых гроз колеблется пожар. Дыхание фанфар и бубнов незнакомых Там медленно гудит и бродит в вышине. Что жалкие слова? Подобье насекомых! И всё же эта тварь была послушна мне. 1949

МОЖЖЕВЕЛОВЫЙ КУСТ

Я увидел во сне можжевеловый куст, Я услышал вдали металлический хруст, Аметистовых ягод услышал я звон, И во сне, в тишине, мне понравился он. Я почуял сквозь сон лёгкий запах смолы. Отогнув невысокие эти стволы, Я заметил во мраке древесных ветвей Чуть живое подобье улыбки твоей. Можжевеловый куст, можжевеловый куст, Остывающий лепет изменчивых уст, Лёгкий лепет, едва отдающий смолой, Проколовший меня смертоносной иглой! В золотых небесах за окошком моим Облака проплывают одно за другим, Облетевший мой садик безжизнен и пуст... Да простит тебя бог, можжевеловый куст! 1957

ПОЭЗИЯ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

7

ПОЭЗИЯ

Борис ОРЛОВ

* * *

Осыпался на клумбу голос хриплый Грача. И заструилась тишь окрест. Медовый аромат цветущей липы. Прозрачный зной. Безветрие небес. Глаза зажмурив, наклоняю плечи. Уснул ребёнок. Задремал старик. Мгновение остановилось – вечность, А вечность – это счастья светлый миг.

* * * Летевших На факел статуи свободы, словно на свет фонаря, приткнули булавками небоскрёбов. Америка – пёстрый гербарий.

* * * Иеромонаху Александру (Фауту)

Рассветная дымка. Закатная мгла. А день обожжён, словно глина. И купол небес, и церквей купола. От солнца до солнца равнина. Вдали от России я жить бы не смог. Любовь к ней – для сердца лекарство. Россия не Запад, но и не Восток. Россия – небесное царство.

* * * Заблудился в кленовой глуши – Деревенской природой возвышен. А листва надо мною бежит Вместе с ветром по вымокшей крыше. Не уйти от судьбы – жди не жди, Ставлю всё, чем живу, под сомненье. Но листве наплевать на дожди, На меня и моё настроенье.

* * *

Плетёмся к кресту от звезды, Плутая во мраке кромешном. Всё меньше под небом святых, А больше порочных и грешных.

Устали не жить, а играть, Фальшивых ораторов слушать. За истину легче отдать Святую, чем грешную душу.

* * * Эх, фотограф, привычка: не мигнет – не соврёт. Вот и вылетит птичка и собьют её в лёт. Переплёты как плиты. Вспышка есть. Где же гром? Столько дичи набито – целый фотоальбом. Чемодан и тренога. В песне птичий мотив. Но вот Господа Бога не поймать в объектив.

* * *

Цветут на кладбище цветы, Шмели лохматые летают. Здесь нет житейской суеты, А тишина стоит святая. Душа умчалась в синеву, И сердце чуткое не бьётся. Ребёнок выдохнет: «А-у», Но мать уже не отзовётся. И посиди, и помолчи, Развей, как прах, земные страхи. Здесь над могилами грачи Грустны, как чёрные монахи.

* * *

Сонная роща. Мороз. Стынет в снегу бересклет. Словно из сопел, из звёзд В ночь вырывается свет. Кто мы? И где колыбель Наша? Истоки – во мгле. Снегом укрыла метель Наши следы на земле. Пеплом сугробы легли Возле кладбищенских плит. Как с космодрома, с земли Небо уходит в зенит.


8

Не разгадать до конца Чёрного неба секрет. Испепеляет сердца Звёзд улетающих свет.

* * * Метёт метель. А под речным мостом Текут снега. И не отыщешь брода. Поёт скворечник деревянным ртом О птицах, улетевших к тёплым водам. Ни ворон в кроне, ни в подполье мышь Не зашуршат. Темно в ночном безбрежье. Текут снега в деревне выше крыш. И, словно половодье, полноснежье. Бессмысленны и слава, и почёт. Мусолишь, словно флейту, сигарету. Текут снега. И тихо ночь течёт. И сонно жизнь течёт, впадая в Лету.

* * *

Обидные слова И два-три грубых жеста. Ты, как всегда, права – Нет сантиментам места. Зачем же так? За что? Не всё легко и гладко. Не застегну пальто И выброшу перчатки. Забуду зонт... Но всё ж Не хлопну громко дверью. Остынешь и поймёшь: Мы люди, а не звери. Невинная вина. К словам друг друга глухи. Свирепого слона Мы сделали из мухи.

Владимир СИМАКОВ

* * * Я отрекаюсь от тебя, От всех твоих даров, И буду, искренне любя, Как монумент, суров. Улыбкой каменной своей Оставлю горький след, Чтоб удержала ты коней, Убереглась от бед. Останови, тебя прошу! Мы не построим дом. Приткнуться даже к шалашу Нам не дано вдвоем. Я проведу остаток дней Среди былых побед. Останови, любовь, коней – Дороги дальше нет.

* * * Ещё тепло хранят твои одежды И твой исход пока не завершён, Но в сердце нет ни капельки надежды На возвращенье прожитых времён. И нотки грусти в голосе усталом Из телефонной трубки вдалеке Сменяются карающим металлом, Как будто шпагу держишь в кулаке.

Слова разят, как острая рапира. Нам больше нет обратного пути. Не хватит даже всех сокровищ мира, Чтоб нашу жизнь совместную спасти.

СОЛДАТСКИЕ ПИСЬМА Были письма, и долго хранились они – Треугольники жёлтые помнятся с детства – Но сгорели однажды в ненастные дни, Обрели с небесами соседство. Сколько было в тех письмах солдатских дорог, От горячего пороха и до привала! Не хватало мне тех непрочитанных строк, Словно ласки мужской не хватало! Ты прости, мой отец, постаревшую мать За сожжённые письма простого солдата. Лишь недавно, с годами, я стал понимать, Как тебе было трудно когда-то. Обелиски стоят на родной стороне, Только имя отца вы на них не найдёте, И всё чаще теперь представляется мне, Что отец – в бесконечном полёте...

* * * Слова имеют звук, Слова имеют душу, В них потаённый смысл,

ПОЭЗИЯ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

9

Не понятый вполне. И если недосуг Внимательно послушать – Тогда в смятенье мысль И рукопись – в огне! Горят листы, горят, Следов не оставляя, И затихает крик, И высохнет слеза... Напрасно говорят, Друг друга убеждая,

Что промелькнувший лик Воротится назад. Рассеется туман, От мысли – кучка пепла, И неоткуда взять Мелодию стиха. Большой самообман, Достаточно нелепый, Что явится опять Сгоревшая строка...

Алексей АХМАТОВ

ДИВАНУ С тобой нам было всей вселенной мало, Но одного хватало одеяла. Кирилл Пасечник

Скрипи, мой диван, подо мною, Рыдай, как разбитый рыдван, Пускай под рессорной дугою Мелькает дорожный бурьян. Несись в полуночных просторах, Пружинами всеми звеня, Пусть сонмище снов, словно свора Собак, провожает меня. Лети, мой диван, невесомо И в ночь уноси седока От улицы прочь, и от дома, Где сердце сдавила тоска, Где с той, что мы вместе делили И счастье земное и кров В кухонных боях застрелили Последнюю нашу любовь. Рыдай же над нами утробно. Ты тоже, на ножках кривых, Тому Боливару подобно Не вынесешь больше двоих.

* * *

Видимо, некогда больше хворать Хмурой тоскою. Хватит в полшага по жизни хромать. Хилой доскою Топает, качки пугаясь, бычок — Символ непрухи. Есть ещё в пачке последний бычок От депрессухи,

Есть ещё время стихи дописать, Двигаясь к свету. Жизнь симулировать, глухо стенать Времени нету.

* * *

Небо к людям повёрнуто боком, Дождь потопом грозит, ной не ной, А на дачном ковчеге убогом Запирается старенький Ной. Литрик спирта в пластмассовой таре Он на борт свой скрипучий возьмёт, Тот ему каждой твари по паре Натурально воспроизведёт. И когда, полумёртвый от вахты, Он прибудет к горе Арарат, То спасётся с ним каждый пернатый, Каждый зверь, каждый клоп, каждый гад. Выйдет он по утру к перевалу И дыхнёт... станет ясно тогда, Что и вправду во рту ночевали Разномастных животных стада.

31 МАЯ Земля в паутинках корней – Рассыпчаты древние руны, Распаханных грядок буруны По полю бегут, кто быстрей. Как быстро отходит земля От груза снегов многотонных, В канавах проснулись тритоны, На солнышко вышла змея. Как будто кто снял поясок – Распахнут халатик тропинки, Лесок, голубеющий в дымке, Ещё до конца не просох.


10

Ещё моралист муравей В преддверии лютых морозов Не учит вокальных стрекозок Плясать под дуду январей.

И плёнку вздымает лещом На незакреплённой теплице, Ещё неуверены птицы, Ещё и ещё, и ещё...

* * *

Когда поэт не пишет — не живёт. В его груди немой, как в саркофаге, Болит Чернобыль, и распад идёт, Но строки не доходят до бумаги. Под пытками пытается душа Извлечь из горла нужные рулады, Но лишь хрипит едва-едва дыша, Как будто только вырезали гланды. Он просто не умеет жить, как все, Не жить, он, впрочем, тоже не умеет. Поэт мертвеет, если он немеет Так мёртв фонарь, что дать не может свет.

* * *

Геннадию Григорьеву

Когда, приехав к Гене, Я застаю рассвет, Мой полупьяный гений Мне говорит: «Привет!».

С трудом он может взяться За рюмку и салат. Маслята глаз слезятся, И пальчики дрожат. Ему читаешь строчку, А он вдруг из нее, Как нитку из сорочки, Прочь выдернет гнильё. Он в стоптанных бахилах, И в гриве бакенбард, Но ум пропить не в силах, Как промотать мильярд. Он наберётся честно, До положенья риз, Эквилибрист словесный, Бесспорный царь реприз.

* * *

Я на краю больной эпохи Бессмысленно пишу стихи. Мои дела, я знаю, плохи, Пусть даже строчки не плохи. Кто делал трудную работу, Не отступая ни на йоту, Про тщетность зная наперёд, Меня, наверняка, поймёт.

Юрий КРАСАВИН

ЧЕРНОВИК Бед череда, Или счастья миг?.. Набело пишется Мой черновик. Набело видится Белый свет... Матушкин помнится Говор, совет: – Кабы не лыко, не береста, Так бы мужик рассыпался! Кабы все двери не на засов, Не накопили бы сорных слов. Через порог бы Друже шагнул, Всякому горю бы Чёрт не мигнул!.. В доме покой под рукой, Благодать... Кабы ОТДАТЬ, Прежде чем БРАТЬ! Сына, запомни,

Пока я жива — Эти ГОСПОДНИЕ, Свыше слова!.. Я их запомнил, словно молитву, С ними на пир иду и на битву!.. Бед череда, Или счастья миг?.. Набело Жизни пишу Черновик.

* * *

С тёмной ночкой не в ладу, Загадаю на звезду! Пусть сияет в небе Млечный, Войско звёздное извечно Рушит темень бытия, Звёзд лучи, что копия Просекают плоть и душу, В небеса гляжу – не трушу: Звёздный множится кристалл,

СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

11

По заслугам Бог воздал: Кому – счастье с приворотом, Кому – горе с оборотом... Ну, а мне?.. Мне – не в ошибку! Милой сочную улыбку! (Жизнь, пируй!) Стовозвратный поцелуй!

Он – отчаянно-бесстрашный, Родниково-бесшабашный! Яблок он, арбузов – слаще. Потому что – настоящий!.. С тёмной ночкой не в ладу, Загадал я на звезду!

СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

Юрий ЧУБКОВ

ШАНС Повесть

Часть первая. СПИРАЛЬ Октябрьский ветер бесновался, в клочья

раздирал листву деревьев; неистовствовал и стонал жестяной фонарь на столбе – фонарь допотопный, забытый; дробно по крышам барабанил налетавший порой дождь, но небо, одетое в лохмотья, струило в прорехи голубой лунный свет – так странно капризным бывает иногда осенний питерский вечер.

Ветер, негодяй, загнал в лужу старичка. Старичок в тёплом пальто, но в соломенной шляпе, из лужи, припрыгивая на цыпочках, выбрался, а ветер погнал его дальше, будто решил вымести с улицы, как увядший осенний лист. За старичком гнались клочки сорванного плаката.

Был час, когда город уже отходил ко сну. Редкий прохожий спешил, жался к домам, от темноты и одиночества прятал в воротник покрасневшее лицо. Гасли одно за другим в домах окна и затихали понемногу городские шумы.

Но в доме на А-ском проспекте все окна были тёмными. Более того, темнота их мрачной казалась, нежилой, да стёкла в большинстве окон были выбиты. Свободно через них пролетал ветер. По фасаду с карниза жалко смотрели слепыми глазами маскароны. Попадались среди них бородатые и совсем юные, с нежным овалом лиц. У некоторых носы были отбиты и вид их совсем уж вызывал жалость. Может быть, волновала маскарон собственная судьба в связи с капитальным ремонтом дома.

Да, шёл дом на капитальный. Отслужил старик положенное время, отзвучали в его стенах людские страсти, разъехались жильцы по новым квартирам. Пыль, тишина и хаос надолго установились в нём. К этому дому со

стороны реки Карповки спешил человек. Пошатывался человек, заносило его с одного края тротуара на другой, поэтому ему приходилось идти по очень ломаной, кривой линии. Если бы попался в ту пору праздный прохожий, он с неудовольствием бы глянул на эту шатающуюся фигуру и буркнул:

– Эк, нализался, свинья! Действительно, мало было в этом человеке

приятного. Вернее, ничего не было. На голое тело надетое, странно перекосилось на единственной пуговице замызганное пальтецо. Волочились по земле обтрёпанные снизу и намокшие брючки. Бесформенная борода едва прикрывала в вырезе пальто голую грудь и солдатская шапка-ушанка сбилась на одно ухо.

Ломанными, кривыми линиями, неровными шажками подошёл человек к дому, протопал, не обращая внимания на грязь, под аркой и попал в безмолвное запустение двора, где окна и двери первого этажа были наглухо заколочены досками. На одной двери доски свободно раздвигались и образовывали треугольную дыру. Через эту дыру проник человек в пустой дом. В темноте среди хаоса надо было пройти осторожно. И спотыкаясь, и падая, цепляясь руками за невидимые стены и перила – в одном месте даже пришлось проползти на четвереньках – одолел человек пролёт лестницы. Была лестница загромождена досками, оконными рамами, усеяна битым стеклом и штукатуркой.

Мотался ветер по пустым квартирам, где-то завывало, посвистывало, жестяным кладбищенским перестуком отзывался полуоторванный подоконник.

Пахло сырой пылью, известью. И темень, темень…


12

Темнота осязаемая, мягкая, податливая, можно укутаться с головой, спрятаться. Впрочем, кое-где сквозь щели в забитых окнах проскальзывало голубое.

Но человек, видимо, не в первый раз посещал этот дом в ночное время –неверные шаги свои направил к определённому месту, по стеночке, по стеночке прошёл в какой-то закуток, где темнота жалась от холода в угол, здесь уже ничто нигде не проскальзывало. Стояло сооружение – не то буфет, не то ящик с раздвижными дверцами, оставленный людьми за ненадобностью. Человек дверцу отодвинул, на ощупь залез внутрь. Там расстелен был матрас и, представьте, имелась даже подушка. Дверцу опять задвинул, скорчился, сжался на тощеньком рваном матрасике, колени к животу прижал и замер, стараясь накопить тепло, растянуть его на всю долгую осеннюю ночь.

Человек смежил веки, отключился от своих мыслей, от сознания своего на мгновение, на час или на два – неизвестно. Вдруг мысли вновь набежали, заколотились в голове, заметались, как ветер в пустых квартирах – лихорадочные, бессвязные, неоконченные, наскакивали друг на друга, перемежались, сплетались в змеиный клубок.

Ну что за мысли! Из этого проклятого клубка обозначилась, сначала неясно, потом все отчётливей испуганная мысль о чьём-то презрительном взгляде – взгляде, обращённом на него, молодом, женском. Ха! – тут же завертелась, заплясала мысль, стряхивая с себя испуг, этакой нахальной представилась бабёнкой: да наплевать мне на ваше презрение! Да что ж вам от меня надобно-то! Иду своей дорогой, мне нет до вас никакого дела, так что же вам-то от меня надобно? Да право ли имеете презирать? Ну пьян, ну грязен, так что ж, противен? Ну так я сам по себе, а вы сами по себе. Не касайтесь! Не смейте!

Ха! Да если хотите знать, вы мне сами смешны! Все вы там! Я у вас «вне»? Ну так, пожалуйста, извольте. Раз «вне», стало быть право имею на вас со стороны посмотреть. Как инопланетянин, ха-ха-ха! Да, явился из других миров, из другого измерения, наблюдаю и смеюсь: вы мне смешны с вашими потугами, с мелким вашим тщеславием! Вы в плену ваших мелких страстишек. Страстишки – верёвочки….

Но тут выскочившая мысль затерялась, перепуталась с другими мыслями и сознание отключилось – не то в сон погрузился человек, не то в какую-то болезненную муть – постанывал, дёргался, временами громко вскрикивал. Разметался во сне на рваном матрасике, навалилось что-то тёмное, скользкое, мерзкое. Рукой в страхе отринуть от себя хотел, рука с силой ударилась о стенку

этого самого не то ящика, не то буфета. Вздрогнул человек, очнулся, другой попробовал рукой – и тут стенка, деревянная, гулкая. Ощупал вокруг – кругом, и над головой тоже дерево.

– Что?! – дико вскрикнул. – Что такое?! Вообразился ему гроб; и в гробу – он.

Заметался в ужасе, весь покрываясь испариной, заколотил кулаками, ногами в деревянные стенки. Закопали, похоронили заживо!

– Откройте!!! – завопил. – Эй!!! Но тут сообразил что-то, ощупал матрасик,

подушку – и вспомнил. В изнеможении откинулся и замер. Фу, чёрт! Да как же это я! Лежал долго, прислушиваясь, как гулко колотится в груди сердце. Ему, сердцу, тоже, наверно, тесно в груди и страшно, как ему в деревянном ящике. Нащупал и отодвинул дверцу. По-прежнему обитала кромешная тьма вокруг. И неизвестно, сколько времени осталось до утренних сумерек, самых первых слабеньких сумерек, когда начать можно будет новый день жизни. Вот эти часы самые страшные, самые тягучие. Выходит хмель, подбирается холод и мысли бредут понурые, побитые.

Может быть, прошло много времени – он отодвигал порой дверцу, вглядывался. Новый день должен был подать о себе весточку и в этом заколоченном доме, в щель просочиться, подмигнуть, сказать – пора! Иногда затуманивалось сознание, но не до конца, не до нормального сна – что-то мешало, посторонний какой-то звук. Он давно уже вслушивался в монотонный, бог весть откуда исходивший шум и, чем больше вслушивался, тем отчётливей слышалось ему в этом шуме пение – пел женский хор, стройно, однообразно. От низких нот взлетал к самым верхним и опять опускался – и так без конца. Что за чёрт! Откуда в пустом доме среди ночи пение! И даже хор! Он отодвигал дверцу, прислушивался напряженно – явственно слышалось! Не было слов, не было мелодии, но пение-то было! То громче становилось, то тише. Под аккомпанемент этого бесовского хора провёл он остаток ночи.

* * *

Но наконец-то темнота отступила,

расползлась потихоньку по углам бывшей жилплощади, квартиры бывшей, по всей вероятности, коммунальной. Проявился дверной проём, за ним следующая комната, вся в извести, в пыли, с полуоторванными, повисшими, как взмахи крыла, обоями. Угадывался наступивший на дворе день, да и тишина отступила – долетали с улицы городские шумы, шелест шин по асфальту и завывание моторов, и кто-то сказал совсем


13

рядом приятным женским голосом: «Подсолнечное масло не забудьте, Александр Иванович, умоляю». И бесовский хор отлетел куда-то к верхним этажам.

Теперь можно было начинать жизнь. Человек приподнялся на локте с болезненным, собачьим стоном, вынес из ящика одну ногу, вторую, и сам выпал из него на четвереньки, поводя налившимися кровью глазами, вздрагивая головой. Медленно поднялся, постоял на дрожащих ногах, опершись руками о ящик, набираясь сил для перехода до дверного проёма, где тоже можно было опереться.

За дверным проёмом был полумрак, насыщенный умиранием и затхлостью; сквозь щели в окнах проскальзывал серенькой мышкой свет хилого северного утра; надгробной плитой валялась рядом с проёмом сорванная с петель дверь.

Надрывно кашляя и чертыхаясь, тем же путём, которым проник ночью, выбрался он из пустого здания во двор, юркнул в подворотню и вышел на А-ский. На А-ском день посветлей был, попросторней, тучи устроили скачки, неслись оголтело по крышам домов, по трубам, по деревьям Ботанического сада, а дальше, за Ботаническим, вставал рассвет – слабенький, цвета недозрелого помидора, раздавленного, выброшенного на помойку.

Неровные шажки свои, свой неустойчивый ход направил он во двор соседнего дома, обитаемого, полного жильцов и страстей. Там во дворе, в закутке стоял мусорный ящик – огромный, железный, новейшей конструкции, напоминающий дореволюционный паровоз. Тут была его вотчина, а жильцы этого дома, сами того не ведая, для него были данники. Каждый день утром или вечером выплачивали они ему дань в виде мелких, никчемных, отслуживших свой век предметов, но при известной смекалке и непритязательности способных сослужить ещё службу, обернуться несколькими рублями. Да. Эти вот ботинки, что надеты на нём, – отсюда, из мусорного ящика. Неказисты, заскорузлы, ботинки отлично служат ему уже второй год. Таким же образом он приобрёл здесь и пальто. Раскопал в куче, выстирал в речке Карповке и наиотличнейшим образом носит. А однажды – это был венец его мусорного, помоечного счастья – он нашёл целого зажаренного в латке гуся и вместе с латкой выброшенного.

Ох, люди, люди – странные существа! Они же накопители, они же и расточители. Копит человек, копит, из кожи вон лезет, но однажды, в припадке какого-то бунтарского, древнейшего и забубённого «а пропади всё пропадом!» выбрасывает и с облегчением

вздыхает: теперь можно начинать накопление заново.

Не только материальные ценности проходят через мусорный ящик, но и духовные. Что там говорить о старинной мебели! Стулья, столы столетней, двухсотлетней давности несут на помойку. Хлам, якобы. И вот лежат исковерканные, разломанные произведения искусства, любовно вырезанные когда-то старинным мастером. Ну не ломали хотя бы из уважения к тому мастеру! Порушенные твёрдой, неколебимой рукой резные ножки, спинки стульев, дверцы шкафов человек собирал и относил знакомому художнику. А вот однажды… Он всегда вспоминал этот случай с тайной улыбкой удовольствия, даже восторга. Восторга первооткрывателя, искателя, спасителя, наконец. Да. Так вот однажды он заметил предмет, косо прислонённый к мусорному ящику, весь заляпанный грязью и известью – на первый взгляд, вроде бы натянутый на раму холст. Ну холст и холст, бог с ним, мало ли что может быть. Скользнул взглядом и прошёл мимо. И уж потом словно кольнуло его изнутри: да как же не посмотрел, не полюбопытствовал! А ведь на том холсте уголок, высветленный солнцем, голубел. Голубел ярко и нарядно, стыдливо высунувшись из-под слоя грязи. И спохватившись, побежал обратно, торопливо – только бы не сожгли, не успели. Нет, слава богу, так же он стоял сиротливо. Ладошкой потёр грязь и извёстку, сдул слой пыли – и открылась картина, ещё неясная, в разводах, но картина! Лезвием бритвенным аккуратно почистил, у знакомой старушки выпросил толику подсолнечного масла – смазал, и засияла она нарядными яркими красками. Там было украинское село под голубым небом в солнечный жаркий день, стояли белые хаты, бабы шли с ребятишками, с корзинами. Безымянная картина. Но чудная, чудная!

И ещё одну картину нашёл, какого-то художника Померанцева: зимний русский пейзаж, оранжевый пронзительный закат и хмурое небо, синий снег и чёрные избы. В одной избе, должно быть деревенском кабаке, светится окошко, за ним угадывается лихая жизнь. А на улице понурая лошадёнка, запряженная в сани, ждёт загулявшего хозяина.

Обе картины он завернул в тряпицу и спрятал в своём деревянном обиталище в пустом доме. Доставал иногда, когда возвращался в добром настроении, не сильно ещё пьян, рассматривал их долго и умилялся.

Да, много интересных и полезных вещей проходит через мусорный ящик, этот задворок человеческой жизни. По нему можно было бы эту жизнь изучать, если бы сюда какого-нибудь молодого, дошлого


14

учёного-социолога. Но до этого, кажется, ещё не дошло. Не докопались ещё.

На сей раз четыре бутылки выудил, за одной пришлось даже влезть с головой и туловищем внутрь люка, повиснуть на животе и палочкой подтягивать её к себе. Из кармана пальто достал человек матерчатую сумку, бутылки в неё сложил. Четыре бутылки – это хорошо, это уже капитал, который может вырасти и до больших размеров. Теперь нужно уйти незаметно для местного дворника, чтобы не навлечь его гнева на свою голову.

* * *

Ну что это за мука: идти праздно по

утреннему городу, полному деловой суеты. Люди с озабоченными лицами спешат, вдруг словно спотыкаются взглядом о некое гадкое существо и озабоченность на их лицах мгновенно сменяется презрительной усмешкой. Да что вы, люди! Я из той же плоти и крови, не надо меня презирать! Или это подспудный страх самому оказаться в подобных обстоятельствах? Малейший намёк на такую возможность вызывает панику. Может быть.

Тащился человек по утреннему деловому городу, а людской поток обтекал его, как вода обтекает камень, ставший на её пути. Пройти старался малолюдными улицами, но не вели к тому месту, куда стремился он, малолюдные улицы, вела одна широкая, полная торопящихся на занятия студентов. Под взглядами студенток – молодых, стройных, не обтерханных жизнью, было ему особенно неуютно. Проскользнуть незамеченным, раствориться, рассыпаться на мельчайшие частицы вещества, протечь невидимкой между молекулами воздуха.

Наконец путь его с широкой магистральной улицы свернул в тесный дворик, отрезал от него угол и через подворотню вывел в тылы, на зады серых каменных зданий. В лабиринт их колодцеобразных дворов. Вот здесь уже всё родное, знакомое вон он, магазин, торговая точка. К точке этой стремился он с вожделением, в кармане грязного своего пальто сжимая потные бумажки, припасённые ещё со вчерашнего вечера.

Человек из деревянного ящика сглотнул сухость во рту и отошёл в сторонку, в тень металлических гаражей, стоявших тут же ровным безликим рядом. Не следовало маячить раньше времени, обнаруживать себя и своё нетерпение.

Вот это пространство, ограниченное с трёх сторон глухими стенами жилых домов и кирпичным тылом старинной баньки, четвёртой своей стороной выходившее на

набережную реки Карповки, было пустынно, изредка пересекал его торопящийся на работу прохожий. Человек из деревянного ящика, укрывшись в тени, слившись с нею, следил за каждым проходящим взглядом, то ли определить хотел, кто он, то ли ожидал чего-то от прохожего, какой-нибудь для себя милости, а может и опасности.

Когда же никто не проходил мимо, взгляд переводил на стены домов и редкие с этой стороны в них окна – стены закопчённые, в разводах от сырости; угадывались в этих разводах материки, моря и океаны, словно вычертила непогода на них карту мира. Взгляд его обегал и кирпичные стены давным-давно закрывшейся на ремонт баньки, и остролистые, почти облетевшие напрочь ивы в её дворике. Ивы корчились, распластывали по земле корявые стволы и ветви. Среди них затесавшийся вяз тянулся чёрным обнажённым телом в небо, к невидимому солнцу, как будто вырваться хотел от своих незваных, стелющихся по земле в униженных поклонах, попутчиков. В его ветвях запуталась, обволокла его светлым покровом прогалинка в тучах, повисла на нём прозрачной паутиной. В этом невзрачном, но милом питерском пейзаже особое место занимала труба кочегарки – наполовину кирпичная, наполовину железная, старая и покосившаяся, возвышалась она над всем пространством, главенствуя и царя.

* * *

Время, постоянный его спутник, всё так же

тянулось медленно. Такой упрямый и непокорный спутник – чем больше его подгоняешь, тем медленней он тащится. Однако чувствовалось по всему, что ожиданию скоро наступит конец. Вон мелькнула за углом знакомая фигура прозектора Ивана Васильевича. Бывшего прозектора, конечно. Мелькнула и скрылась. Иван Васильевич тоже умерял своё нетерпение, не торопился, чтобы не стоять униженно, не быть первым, обрести достоинство. Из разных углов знакомые лица, то парами, то в одиночку, останавливались в отдалении, сходились, переговаривались, опять расходились – ожидали. А вон проковылял через мост инвалид Караваев. Ну, этому-то всё нипочём – боцманский его рык сотряс умиротворённый покой тихих задворок:

– Клавка, так твою в корюшку мать! Открывай!

Что ж, ему можно, он инвалид, человек с документом, никто не подойдёт к нему, не спросит: а кто ты такой? Почему здесь кричишь в неурочный час? Где прописан? Где живёшь? На все подобные вопросы у


15

Караваева имеются соответствующие документы.

Клавдия руками за стеклом замахала и рот раскрыла в беззвучном крике, но дверь открыла и потянулись к магазину люди – дрожащие, с опухшими лицами, с безумством во взгляде – только бы дорваться до первого глотка. Молчаливые и сосредоточенные становились в небольшую очередь, подошёл и человек из деревянного ящика, стал в затылок Ивану Васильевичу и потный кулак с зажатыми бумажками из кармана вытащил, стал пересчитывать. Знал наверняка, что до бутылки ему не хватает, но всё ж пересчитал: нет рубля, откуда ж ему взяться?

– Иван Васильевич, – прошептал он в затылок прозектору, – одолжите рубль, я отдам… в полдень отдам.

– Друг мой, – повернул к нему седую голову Иван Васильевич, – не подаю, ибо сам наг, сир и бос.

– Извините. Что ж делать, видно, нет у прозектора,

иначе дал бы, конечно. Остатки вальяжности ещё сохранил Иван Васильевич, любил выражаться заковыристо. И пальто у него дорогого сукна, хотя и сильно поношенное.

Вот уж и прозектор потянул бутылку ко рту, стукаясь о горлышко зубами, проливая пену себе на грудь. Делать нечего, протянул и он сумму с недостающим рублём.

– Клавочка, – попросил заискивающе, – в обед рубль отдам.

Клавдия смерила его презрительным взглядом, помедлила, чтобы оценил её бескорыстие и доброту, и шваркнула бутылку пива, проворчав, однако:

– Ходют тут без денег! Без денег дома сидеть надо!

Покивал человек: так, мол, всё так; и жадно припал к горлышку бутылки. Отпив половину, утолив первую жажду, он поставил бутылку на лежащий здесь камень и сам присел на железную трубу, оставшуюся от бывшей низкой оградки. Теперь важно было ощутить те процессы в организме, что вызвало выпитое пиво. Ну вот, вроде появилась твёрдость в руках и во всём теле, вернее, они перестали ему мешать, как бы отдалились от его сути и жить стали сами по себе. Да и окружающие предметы повели себя странно.

Труба – уродливое создание – вдруг поскользнулась на ровном месте – «Ах, ах!» – ухватилась проволочными растяжками за стены домов. Над головой её бродившие тучи замедлили свой размеренный бег, завертелись вокруг трубы с головокружительной быстротой и обернулись птицами, чёрными лебедями, порхающими над крышами. Вяз ловил их длинными корявыми руками и куда-то они исчезали в

его стволе. Трамвай, пробегавший по набережной, по другой стороне речки, вдруг соскочил с рельсов, проехал по асфальту через мостик и упёрся рылом прямо человеку в лоб. Человек заметить успел перекошенное ужасом лицо водителя. «Да ну! Зачем?» – отмахнулся он и засмеялся. Отпил пару глотков и приготовился к новым неожиданностям.

– Дай, – услышал он и оглянулся. Рядом стоял знакомец его Валера, кутал

голое своё тело в пиджак. Тыкал указательным пальцем дрожащей руки в бутылку с остатками пива.

– Дай, – повторил Валера, – дай допить. В глазах его даже мольбы не было – было

одно бессмысленное и страшное желание. И не дожидаясь ответа, Валера схватил бутылку, телом, локтем прикрыл, отгораживая от всего света. Но тут же и человек из деревянного ящика спохватился, вскочил, обеими руками ухватил за своё кровное, к себе потянул. Тянул и Валера, и так стояли они с минуту, сцепившись, с ненавистью глядя в глаза друг другу. Могли бы даже и ударить, если бы не были заняты руки. Валера всё же попытался боднуть его головой.

«Да что же это я делаю!» – опомнился вдруг человек из деревянного ящика и ужаснулся, и бутылку отпустил. И пока жадными глотками вливал в себя остатки пива Валера, проходила ненависть и из глубин его существа выскочила мысль, что вот, мол, и он может кого-то облагодетельствовать. И так и запуталась эта мысль с сожалением о пиве. Время, отпустившее его на несколько минут, размытое где-то в пространстве, опять оказалось тут как тут, схватило его неумолимой рукой. Теперь приходилось ждать часа, когда откроется приёмный пункт стеклотары и можно будет реализовать найденные бутылки и с вырученным капиталом продолжать жить и в этой жизни вертеться.

* * *

– А-а! Чёрт с вами, смейтесь! Тяжесть неимоверная навалилась на плечи

– от выпитого ли пива или от дурно проведённой, почти бессонной ночи. Клонило к асфальту и веки слипались – мог бы так и заснуть на ходу. С набережной по каменным ступенькам к самой воде спустился, сел и прикорнул, привалившись боком к гранитным плитам, запахнувшись в пальто потуже. Спал ли, не спал – бог знает.

Мутные грязные воды текли у самых его ног, порой задиристая какая-нибудь струя подкрадывалась к самому ботинку, замочить


16

норовила, словно заигрывая, заманивая. «А и хорошо бы…», – прошептал человек

Из самых глубин, из грязной мути послышался девичий смех – хриплый, злорадный. И давешний женский хор к этому смеху примешался, приплёлся.

– А это зачем! – удивился человек из деревянного ящика, – Ведь ваше место там, в доме на А-ском.

– Ха-ха-ха! – раздался в ответ всё тот же смех гулящей, должно быть, девки.

– Иди сюда, – поманили его пальцем из глубин. – Ну же, иди, иди.

В это самое время огромная чёрная туча надвинулась на город, злая, как ведьма, раздражённая. Клубясь, сердито размахивая лохмотьями, уселась она на самый высокий купол монастыря, дунула вдоль Карповки, и вдруг из недр её посыпались крупные хлопья снега – шквалистый ветер подхватил их, закружил, вмиг исчезло всё, смешалось: и дома, и улицы, и деревья; где земля, где небо разобрать стало трудно, только монастырь просматривался тёмными размытыми очертаниями. Вспыхнула туча адским пламенем, зашипела, громыхнула звонко и раскатисто. Ещё быстрей, ещё испуганней заметались снежинки, моментально из чёрной земля сделалась белою, но в пространстве, ограниченном двумя гранитными плитами набережной была их погибель: падали в воду и умирали с тихим стоном. И тоже манили человека с собой: «Идём, идём!» Они даже окружили его плотной гурьбой, подталкивали, облепили смешную шапчонку и плечи его толстым слоем, обратив живую плоть в снеговика, в снежную детскую бабу, а тяжестью своей всё к воде клонили.

Завидев такую скорченную белую фигуру у самой воды, испугалась проходившая мимо старушка:

– Эй, эй! – закричала сверху, с набережной. – Да ты жив ли там?

Он пошевелился, с трудом продираясь сознанием в действительность.

– Жив? Ну и слава богу. Да ты не сиди там, не надо.

«Не надо, – прошептал человек снежинкам и злому ветру, – я сам».

И ногу, ботинок подвинул к краю гранитной ступеньки. А из глубины всё манили скрюченным корявым пальцем.

– Иду! – откликнулся человек, но вспомнил: бутылки. За бутылки можно выручить некую сумму, а эта сумма сулила кое-что, какие-то блага, связывала его с миром живых., с жизнью, протекавшей там, за кромкой гранитной набережной, за чугунной её решёткой. Нет, невозможно.

Да дались тебе эти ничтожные бутылки, сказали ему из пучины. Вон, посмотри, купец

Фома Афанасьевич – миллионы оставил, не пожалел – и счастлив. У нас хорошо, нет никакого холода, ничего нет, а ведь это великое благо. В подруги тебе определим красавицу Настю, утопившуюся от несчастной любви, в друзья дадим удалого корнета князя Насечкина, утонувшего по пьяному делу. Вон Распутин Гришка, княжна Тараканова…. Да мало ли, народ-то у нас какой, не чета тем твоим…

Нет, не могу, не просите. Бутылки сдам, помяну и красавицу Настю, и лихого корнета Насечкина, и княжну Тараканову… Гришку Распутина помяну. Помяну всех, сгинувших в серой холодной пучине.

Человек из деревянного ящика пошевелился, встал – посыпались с него пласты снега – расправил затёкшее, закоченевшее совершенно тело, по ступенькам поднялся на набережную, к свету. Туча уже свалилась с монастырского купола, уползла в сторону Ладожского озера, унесла с собой злость и ледяные вихри. Солнце заглянуло в небесные прорехи, высветлило всё вокруг белым серебром ещё не растаявшего снега, монастырь повеселел, лихо нахлобучил на многочисленные свои купола и башенки снежные шапки. Повеселели и дома вокруг.

Человек прошагал через мостик, за углом взглянул на уличные часы – нет, не пора ещё. Ах, проклятое время! Палкой бы тебя, палкой! Чтоб не тащилось так, не тянуло за душу.

В растерянности помыкался он туда-сюда, прошёл к садику на Ч-ском, посидел на скамейке в отдалении некотором от бабушек, гуляющих с внуками, посмотрел, поумилялся на детишек. И тут чуть не стукнул себя кулаком по лбу: «Да что же это я сижу-то! Рассиживаю!» Вскочил с поспешностью и поспешно же зашагал обратно через мост, по набережной, от неё задворками вышел к детскому саду.

* * *

Обошёл вокруг низкого деревянного

заборчика, выкрашенного зелёной унылой краской, вышел к тому месту, где было отведено пространство для детских развлекательных игр, где стояли дощатые домики-беседки, дощатый же пароход и горки- ракеты, устремлённые в будущее. Как раз наступило время прогулки и детвора усеяла гроздьями все эти нехитрые предметы. Но сегодня ей было не до них, не до пароходов и домиков – снег стал предметом их восхищения, белый и свежий. И они что-то уже лепили, скатывали в комья, какой-то лилипут-снеговик уже торчал косо в самом центре веселья и восторга.


17

Приник человек из ящика к зелёному заборчику, присел за обглоданный осенью куст акации и оттуда глазами жадными стал выискивать среди пёстрой детской толпы. Не узнал сразу, засомневался: он ли это, сын его Димка, в коротком клетчатом пальтишке и в меховой старенькой шапке? Он, только вырос уже из пальто и шапка обносилась, потёрлась. Болью сжалось сердце человека из ящика: среди нарядных ребятишек не лучшим образом смотрелся его Димка – печать нужды и бедности лежала на нём. Угадывались заботы ежеминутные, ежедневные бывшей жены Светланы, вообразить можно было, как бьётся она, из кожи вон лезет, чтобы содержать себя и сынишку на мизерную зарплату. «Скотина я, – прошептал он, – скотина!»

А ведь было времечко, помнил он счастливую Светлану и розовощёкого смеющегося Димку. Знакомы были и все мельчайшие изгибы и припухлости его мягкого податливого тельца и первые произнесённые им слова. Было, ну да что уж…

Вот так, сидя за деревянным заборчиком, за облетевшим кустом акации на мокром снегу, умилился человек воспоминаниям, слезинка даже выскользнула и скатилась по серому, неопределённого цвета лицу, а руками, голыми пальцами вцепился в оградку и неотрывно смотрел, следил за каждым движением Димки, позабыв обо всём.

Боек был Димка и азартен. Пожалуй, азартней всех строил какую-то снежную крепостицу, вроде бы даже руководил небольшой кучкой мальчишек, наставлял их и учил, как надо строить. «Ишь ты!» – умилился человек из ящика. А Димка в поисках снега, всё ближе продвигался к нему, к кустам акации и забору, куда намело его больше и слой нерастаявший толще был и соблазнительней для маленького строителя. И в какой-то момент так близко он оказался, что можно было окликнуть его без боязни быть услышанным другими ребятишками и молоденькой воспитательницей. Но Димка сам вдруг его увидел – остановился как вкопанный, глазёнки расширились сначала от удивления, а потом от ужаса, и с криком бросился он к воспитательнице, под её защиту.

– Там дядька какой-то страшный! – кричал Димка и рукой в заснеженной рукавице тыкал в кусты акаций.

И все ребятишки прекратили игру и со страхом посмотрели в том направлении. А воспитательница спросила громким срывающимся голосом:

– Где? Какой дядька? – Там, там! – тыкал рукавицей Димка. Пригнувшись, метнулся человек от

зелёного заборчика, прочь бежал, и уже не

слышал и не видел, что происходило на детской площадке, но спиной и затылком чувствовал ужас, воцарившийся там при виде воровски убегавшей, подобно зверю, его фигуры.

* * *

«Ах ты!.. Ах ты!.. – шептал человек

дрожащими губами, шагая тем же путём – задворками и далее по набережной. – Да как же так!» Почти бежал он, шаркая по асфальту не в меру великими ему ботинками, а мысль в голове всё не могла сложиться, рвалась и билась, как пойманный в силки зверь, кулаком же размазывал человек по лицу грязные слёзы, всхлипывал порой громко и задушено. Бросился в глаза ему знакомый циферблат часов.

Поуспокоился немного, умерил бег поспешный, даже приостановился в какой-то момент и произнёс вслух, обратясь к простёршемуся над ним пространству:

– Ну ладно, всё правильно. Чего же ты ещё ожидал?

От него шарахнулась женщина с авоськой, проговорив: «О Господи!» Кто-то засмеялся. Мысли болезненные, горькие, связанные с сыном Димкой и воспоминаниями постарался отогнать прочь, придавить их сиюминутными заботами. Они же отлетать, умирать не хотели, всё лезли настойчиво в голову.

Сдав бутылки, человек из деревянного ящика совсем успокоился и подумал, что день сегодняшний складывается довольно удачно: ещё не кончилось утро, а стал он уже обладателем приличной суммы, с которой бестрепетно мог он встретить день. Тут наступил мучительный момент – открытие магазинов. Какие-то минуты, пожалуй что и час можно преодолеть, загнать в прошлое, купив пива. Он так и сделал: зашёл в магазин, заплатил сполна за бутылку и сдачу солидно сгрёб в карман. Тут, мол, вам не нищие, не побирушки какие-нибудь. На полном, мол, законном основании зашёл человек утолить жажду.

Но когда подносил бутылку ко рту, вдруг высветлилось всё вокруг, прорезался солнечный луч сквозь небрежно замалёванное облаками небо, проскользнул воровски и освещенный им, увидел человек в оконном стекле своё отражение, нелепый свой грязный образ в смешной шапчонке, как бы со стороны глянул на себя глазами честных граждан, а главное, глазами сына Димки. Сжался весь, застыл, вновь пережив на себе Димкин взгляд и ужас в этом взгляде. Тихонько зашёл за угол дома подальше от предательских солнечных лучей и там в одиночестве выпил пиво. Да что же это! Зачем такое выпадает иному человеку: носить


18

постоянно в душе тяжесть. Ведь не каменная, надорвётся. Сам ли он на себя её взваливает? Предопределено ли где-нибудь? Отмерено? Кому сколько нести и до какого предела. Так почему же одному отмерено самую малость, с горсточку только. Несёт он свою горсточку легко и свободно, парит по жизни. Другой же кряхтит и тужится, надрывает жилы и сердце. Кто распределяет тяжести? Где? Покажите мне его!

Он даже оглянулся вокруг в поисках лица, что отвешивает тяжести на людские души, но увидел следующее: опять наползла на город с северо-запада царь-туча, многоэтажная, вся налитая свинцом, громы и молнии несущая в нутре своём. Перед ней мельтешили. Суетились мелкие тучки и вообще какие-то легкомысленные белые облака. Быстренько запихали они нахально проскользнувший солнечный луч обратно в небесные выси, но перед уходом он всё же выкинул штуку: прорвался сквозь заслон легкомысленных облаков, улицы и дома осветив на мгновение странным, неземным оранжевым светом. Однако тут как тут уже была начальник-туча, свирепо урча, выплюнула снеговые заряды, дунула холодом. «Вот я вас!» – прогрохотала. Померк оранжевый неземной свет, да и вообще всякий свет померк – закружило, завихрило в воздухе, куда-то исчезли дома и деревья, и улицы исчезли, всё стало сплошной белой мглой. Человек руку протянул, пощупал – ничего нет. В страхе бежал он, но уже и земли под ногами у него не оказалось – бежал, ни от чего не отталкиваясь, просто перебирал в воздухе ногами и руками. А снег в лицо: «На, на! Получай!» Да что же это делается ! Куда теперь? Тут поманил его знакомый переулок: «Сюда, сюда!» Он заскочил и наткнулся на молочную закусочную. Вошёл, стряхнул с себя снежную муть в тесном коридорчике. Знакома была ему эта молочная закусочная, могли его отсюда выгнать обратно на улицу в неприютную круговерть. Знали тут его и неодобряли.

Поэтому в зал заглянул через стеклянную дверь осторожно, с опаской: а кто там сегодня на уборке? Если бы Ксения Максимовна – та ничего, может и не выгнать. Но никого из персонала не было в тот момент. Несколько посетителей обедали – ели сардельки с макаронами и пили кофе с молоком. Других продуктов в закусочной не предлагалось. Прямо перед ним, у самой двери, стоял плотный гражданин с усиками и поглощал одну сардельку за другой – целая гора их была навалена у него на тарелке. Он пронзал очередную вилкой, сарделька вздрагивала, в страхе сжималась, фыркала, брызгала соком, гражданин же деловито обмакивал её в горчицу и отправлял в рот. Не трапеза то была – бойня. Жалобный писк, предсмертный

вопль погибающих в его необъятном чреве сарделек стоял в закусочной. Ходили ходуном гладковыбритые красные щеки, подпрыгивали усики, глаза маслились от удовольствия.

Как заворожённый, со страхом смотрел человек из деревянного ящика на это побоище. Вдруг сам себя почувствовал он сарделькой, словно бы мог гражданин и его проткнуть, поддеть вилкой, обмакнуть в горчицу и проглотить. А с другой стороны ощутил жуткий голод. Взбунтовался желудок: «Что ж ты делаешь, сукин сын! Ведь со вчерашнего утра ни крошки!..» Опасливо проскользнул он мимо воинствующего гражданина в скрытый дверным выступом угол, к укромному окошку, к тёплой батарее парового отопления. Закоченевшие руки к ребристой её поверхности приложил, прижался ногами, грудью – экое блаженство! А желудок своё: «Дай!» Шелестели в кармане денежки, ждали назначенного часа. Мог человек подойти к буфету, купить сардельку с макаронами, даже кофе с молоком мог себе позволить – согреть окоченевшее нутро. Но нет, не поднялась бы рука на такое – хоть копейку потратить из имевшейся суммы на прихоти распустившегося вконец желудка.

Да и не видел в этом необходимости. Здесь же, в укромном уголке на столике стояла тарелка с остатками макарон и обгрызенным кусочком сардельки. Даже ломтик хлеба лежал на краю её. Окинул человек из деревянного ящика быстрым взглядом закусочную: никто вроде бы в тот момент не смотрел на него. И притворившись, будто бы здесь уже давно, будто бы обедает, как все приличные граждане, съел и макароны, и хлеб, и кусочек сардельки. Опять припал человек к батарее парового отопления, тепло от неё в себя вбирая, чувствуя, как и от еды тепло растекается по всему телу. Хорошо! Сидеть бы так вечность.

Но тут приметила его из-за стойки буфетчица Шура, встрепенулась вся:

– Ну-ка, ну-ка! А что это за явление Христа народу! Опять ты здесь?

Да сколько же можно! Ксения Максимовна! Что же вы смотрите-то! Беспорядок у вас в зале, а вы прохлаждаетесь!

Вышла и Ксения Максимовна из кухни, замахала на человека мокрой тряпкой:

– Ну ты иди, иди, милок. Вишь, разоряется. Иди себе с богом.

И все в тот момент обедавшие в зале оглянулись и посмотрели: кто, мол, это? Какой беспорядок? Под их колючими взглядами юркнул человек за дверь, выскочил на улицу, ожидая и там неприятностей, ожидая получить снежный заряд в лицо, но всё уже успокоилось, уползла царствующая туча и сонм облачков-прихлебателей с собой


19

увлекла – явился день ему в обычных своих сереньких северных тонах.

* * *

В этих же сереньких тонах спустя время

спешил человек обратным путём к себе на А-ский. Так и говорил мысленно: «К себе». Торопился в людьми оставленный заколоченный досками и листами жести дом с деревянным ящиком. И уже не он тащился с ненавистью за минутами, а сами они, минуты, бежали за ним, спотыкаясь, умоляя придержать шаг. Булькала, согревалась у него в нагрудном кармане бутылка, наполовину заполненная дешёвым вермутом, редким, надо сказать, по нынешним временам. Бутылка, купленная в складчину с таким же безденежным бедолагой и по братски разлитая пополам. Булькала, согревалась от скудного тепла его тела.

Проникнув в дом знакомым путём, человек в своём деревянном ящике отыскал рюмку зелёного стекла с отбитой ножкой, с нею прошёл в соседнюю комнату. Там оказалось придвинутое к окну старое полуразвалившееся кресло – из тех монументальных кресел тридцатых—сороковых годов, что кожаным своим полукружьем надёжно, навечно, казалось, обнимали в них сидящих и являлись символом неколебимого благополучия, взлёта.

В окне был оторван и загнут кверху кусок жести, открывая таким образом отдушину из этого царства пыли и битой штукатурки в мир, во двор дома, пустынного и заброшенного в связи с неначатым ещё капитальным ремонтом.

Человек из деревянного ящика выставил на подоконник бутылку, уселся поудобней в кресло, чтобы видны были в отдушину двор и перспектива города за ней с ломаной линией крыш и дымоходных труб. Отслужили давно своё дымоходные трубы, но вот поди ж ты, не убрать их – так вросли, вписались они в силуэт города. А ну как придёт в голову какому-нибудь ретивому деятелю снести с питерских крыш все дымоходные трубы… нет, невозможно, не дай нам бог.

В безногую рюмку налил человек из бутылки янтарного вермута – знакомый отвратительный запах шибанул в нос, тошнотой отозвался в желудке с жадностью, с мукой выпил. Налил следующую и выпил опять. Приостановился, замер с рюмкой в руке, подождал, пока станет в нём всё на свои места, разберётся само собой куда, что и как… Воткнул рюмку остатком ножки в горло бутылки и отвалился в кресле. Глаза прикрыл, вслушиваясь. Естественно, тут же вступил хор таинственных дев. Словно девы этого момента

поджидали, словно взмахнул палочкой не менее таинственный дирижёр. Полились звуки девичьего хора, сверху началось, с шестого этажа или даже с чердака.

– Проклятые ведьмы! – пробормотал он с блаженной улыбкой.

Этот хор не чета был ночному, заунывному, состоявшему только из верхних и нижних тональностей. Тягучий мотивчик проскальзывал в нём. Что-то похожее на песню «Летят утки». Послушал человек, подпевать стал: «Ле-тят у-у-утки, ле-тят утки и два гу-у-ся-я-я». А хор набирал силу, разлетались звуки его по гулким квартирам.

– Тише, – сказал человек из деревянного ящика, оборотясь в пустоту, – ведь услышат, придут…

Куда там! Сменилась песня, цыганское, забубённое что-то послышалось.

К нам приехал наш любимый Аристарх Иваныч дорогой!

Посмотрел: в руках у него рюмка полная вермута. Когда налить успел, не помнил. Заметил человек, что вермута осталось в бутылке самая малость, едва хватит на одну рюмку. А день, между прочим, со двора заглядывал в отдушину полный сил и не предвиделось ему конца. Что же потом? Когда вылита, выпита будет последняя капля? Опять минуты повылезали, выставили свои постные рожи.

Не хотелось последнюю рюмку выпивать просто так, захотелось душевного какого-нибудь надрыва, восторга. Сходил человек к своему ящику, принёс завернутую в тряпицу картину неизвестного художника Померанцева, развернул, поставил так, чтобы падал на неё свет. Последний вермут в рюмку вылил, выжал всё из бутылки до последней капли. С рюмкой в руке сел поудобней и так сидел, слушал девичий хор, смотрел на картину.

Деревенский сиреневый вечер был изображён на картине. Самая околица какого-то села, горел закат за недалёкими соснами. У кабака приветливо светились окна, снег рыхл, прочертились по нему полозья саней, стены изб почерневшие, мокрые. Видно, пошла зима на убыль, днём пригревало солнце и сохранились к вечеру остатки его тепла. Лошадёнка, запряжённая в сани, переступает время от времени натруженными за день ногами, веки прикрыла, дремлет. Плетень покосившийся, на улице ни души.

А здесь, в обиталище его что-то изменилось. Прислушался – так и есть: умолк давно девичий хор, на смену ему лились, громыхали торжественно звуки органа. «А это откуда? Орган-то откуда!» Выглянул во двор и всё понял. Там, оттеснив в сторону, в угол, все


20

прочие деревья, стоял старый многовековой дуб, собою заполнив весь двор, ветвями пробегал по окнам, как по клавишам, в орган превратив пустой дом, наигрывал фугу Баха «ре минор».

Картину художника Померанцева кое-как завернул человек из деревянного ящика в тряпицу, взял под мышку и бежал прочь из пустого дома на улицу, к людям.

* * *

Бежал по А-скому в сторону реки

Карповки, однако, пробежав сотню метров, остановился в недоумении: зачем картину-то с собой унёс, почему не спрятал за деревянный ящик? И тут же мысль ехидная выскочила в голове: знаешь ведь сам, зачем унёс, не спрятал. И куда идёшь, тоже знаешь. Ведёт этот путь в мастерскую знакомого художника Петра Константиновича. С самого начала ты всё прекрасно сознавал, чего притворяешься?

Ничего такого возразить человек из деревянного ящика не мог и в сомнении пошёл тихим шагом, но в том же всё направлении. Вот уже воды Карповки блеснули перед ним тускло, совсем немного осталось, повернуть только направо по набережной. Не вернуться ли? Ведь это скверно то, что ты задумал, в известной степени даже подло. Предательством это называется. Ну что деньги? Можно, в конце концов, пойти к гастроному, погрузить ящики или поднести что-нибудь – всегда у них найдётся работа. Дадут рублей десять или двадцать, а может и тридцать, отвалят. Могут сразу рассчитаться натуральным продуктом сунут бутылку дешёвенького портвейна. Случается такое, когда срочная, спешная работа.

Маялся таким образом человек из деревянного ящика, а ноги сами несли его дальше. Вон уже и дом Петра Константиновича, гранитным утёсом вздыбился над грязными водами Карповки, этаким кораблём. Знаменитый дом, во всех учебниках по архитектуре упоминается. Ну так как? Можно, конечно, пойти к гастроному, только не тот день сегодня выдался, чтобы ходить, клянчить и унижаться. Ужас в глазах сына Димки всё виделся ему.

А ещё захотелось общества. Приличного общества. Может быть, удалось бы кому-нибудь рассказать про Димку. Такому, чтобы понял всё и посочувствовал.

Так в маяте и дошёл до дома, пошёл через калитку в чугунных решётчатых воротах и очутился во дворе. Тут уж понял наверняка, что повернуть не удастся, пойдёт он к Петру Константиновичу, никуда не денется. Вошёл в парадное и кнопку лифта нажал. Однако

новые сомнения одолели: страсть как не любил Пётр Константинович, когда являлись к нему без телефонного звонка. Мог даже дверь не открыть. Но позвонить-то он не мог, не те нынче времена. Ну что ж. Не откроет, значит не судьба, значит всё останется по-прежнему. И слава богу.

С такими мыслями взлетел на пятый этаж и ещё на один этаж поднялся пешком по узкой лестнице. Вот она дверь: добротная, обитая жестью. Справа звонок, слева на гвоздике стопка бумаги приколота, карандашик на верёвочке – чтобы оставил посетитель автограф, если не застанет Петра Константиновича. Свои отношения были у человека из деревянного ящика с этой дверью. Сколько раз он стоял перед нею в надежде и сомнении: откроется или не откроется?

На сей раз дверь отворилась моментально и вырос в проёме её сам Пётр Константинович – быстрый, решительный, неудержимый человек. Кого-то, видимо, ожидал он, какого-то дорогого гостя, потому что наготове была в глазах его радость встречи и даже руки Пётр Константинович растопырил для жарких объятий. Но при виде гостя другого, незваного, пыл его тут же угас и растопыренными уже руками он дорогу преградил.

– Ты?! Зачем! Не принимаю! Не время! И потянул дверь, намереваясь захлопнуть. – Пётр Константинович! – в отчаянии

вскричал человек. – Одну минутку только, я картину принёс!

– Картину? Какую картину? Не время, я же сказал…

– Старую прекрасную картину… – Эх! – досадливо поморщился Пётр

Константинович, – Ну давай. Быстро только. Действительно, было не время: из другой

комнаты доносились голоса, женский смех и звон стеклянной посуды. Гостей принимал Пётр Константинович, по торжественному какому-то случаю.

– Ну, ну? – торопился он, увлекая человека из деревянного ящика в дальний освещённый угол мастерской. – Что там у тебя?

– Сейчас, сейчас, – торопился и человек – путалась тряпица, не разматывалась.

Извлёк наконец, тряпицу скрутил и отбросил подальше за спину. Глянул Пётр Константинович, в руках подержал, поставил, отошёл и поглядел с разных мест – лицом подобрел. Склонился к картине, силясь прочесть фамилию.

– Поме… Поме… – Померанцев. – Ага, ага, Померанцев… Нет, не слышал.

Ладно, оставь. Сходил куда-то за занавеску, в небольшую

комнату, вынес бумажку – зелёную, хрусткую,


21

каких человек из деревянного ящика уже давным-давно не держал в руках.

– Вот. – Спасибо, Пётр Константинович. Новенькая была бумажка, жёсткая. Никак

не укладывалась в руке и не сворачивалась – выскальзывала, выпархивала на пол, не давалась. Человек даже покраснел от усилий и запыхался.

– Хе-хе, – посмеялся Пётр Константинович. – Ну ты, старина, давай, неси всё, что попадётся, не обижу.

В этот момент смолкли все шумы в соседней комнате, в гостиной, и вздрогнули полились оттуда хрустальные, чистые звуки гитары и вслед за ними вырвался, всё покорил вокруг голос певца.

– Ведь это…– прошептал человек из деревянного ящика.

– Он, он, сукин сын, Валерка Агафонов, волшебник, – прослезился Пётр Константинович.

Пел певец про девятнадцатый год, про красный эскадрон на голубых лошадях, про алый пыл знамён; про то, как смерть поджидала всадников у Гуляй-села и никого не выдала, не обошла никого.

– Пётр Константинович! – взмолился человек из деревянного ящика. – Позвольте послушать. Я здесь где-нибудь, тихонько…

– Ладно, слушай, – смилостивился Пётр Константинович, размягчённый, добрый, – вон там садись в уголок и слушай. Не мельтеши только перед народом.

В затенённый угол отвёл, куда свет не долетал, на стул усадил и стопку водки вынес с праздничного стола.

– Сиди. Так и сидел, согреваясь в уюте, в тепле, в

полумраке. Слушал чудесные песни Валерия Агафонова, песни старинные, полузабытые, и современные, из тех, что не нашли себе тепленького пристанища, а бродят неприкаянные, бесприютные. «Как и я же!» – шептал человек из деревянного ящика. Слёзы наворачивались ему на глаза, один раз даже всхлипнул громко, придушенно. Нечаянно получилось. Выходили люди из гостевой, рассматривали с недоумением.

– Пётр Константинович, что за личность у вас такая странная сидит?

– Это… – Пётр Константинович понизил голос, – бу… бу… бу…, расслышал он только. Ну да что же хорошего про него мог сказать Пётр Константинович?

Вышел с початой бутылкой и двумя стопками в одной руке высокий худой человек с рыжеватой бородкой клинышком, налил ему и себе.

– Отсюда, – пояснил, – лучше воспринимается. Вы не находите?

Да нет, не лучше. Лучше было бы сидеть там, смотреть, как пробегают по струнам пальцы певца, как раскрывает рот и вылетают из него звуки. Но ничего не ответил, промолчал. Выпил высокий худой человек, на спинку стула откинулся, ноги длинные широко расставил, голову на грудь склонил – слушал в задумчивости.

– Талант, – произнёс тихо, большой талант пропадает! Приковать бы его цепью, сказать: назначение твоё в жизни петь для людей, сиди и пой. Да не только его – каждого из нас приковать бы, чтобы только тем и заниматься, для чего предназначены. Как, скажем, вот эта лампочка, назначение которой светить, так нет, суетимся, чёрт-те какими пустяками забита наша жизнь. А счастье, может быть, именно в том самом предназначении.

Человек из деревянного ящика слушал настороженно: ожидал он и в свой адрес упрёков, наставлений, даже ругани. И заранее со всем соглашался, кивал головой, поддакивал. Но высокий, помолчав, вскинул голову, повёл по сторонам длинноватым, чуть скошенным на сторону носом и продолжал:

– Воздастся каждому по делам нашим. Да, каждый должен спеть свою песню. И он, – худым пальцем указал на дверь гостевой, – её спел. Но… мало, мало. Единственную свою афишку, отпечатанную бог знает по случаю какого концерта, носит с собой, как реликвию и всем показывает. Трогательно, конечно… ну как так получается: если талант, то обязательно надрыв, неустроенность, судорога. Приниженность какая-то. О! А толстомясая бездарность твёрдо ходит, нагло смотрит, крепко спит и сладко ест. Уж она своего не упустит. Нет, не упустит. А вы? – вдруг вскинулся и посмотрел на человека невыразительными глазами, – Вам плохо? Впрочем, глупый вопрос, и так видно, что плохо. Вот, высокий вытянул из кармана плотный белый прямоугольник бумажный и протянул, – когда совсем невмоготу станет, позвоните.

* * *

Ах, как жаль было расставаться с картиной!

И всё же, выскользнув из мастерской Петра Константиновича, ни с кем, разумеется, не простившись, не уведомив никого, человек из деревянного ящика бодреньким шагом спустился по лестнице, нащупывая постоянно в кармане хрусткую купюру. Деньги, думал с ласковой усмешкой, зло, дрянь. Хуже денег может быть только их отсутствие.

И всё же, приятно быть при деньгах. Ха! Заметьте: не деньги при человеке, а человек при деньгах, около денег. Любопытно. Экая сила в слове. И всё же приятно, словно бы утвердился на Земле, прочней и надёжней


22

стало стоять. На бездомного кота, шарахнувшегося от него в темень подвала, посмотрел с превосходством.

В таких чувствах и мыслях прошёл дальше по набережной к ближайшему магазину – времечко теперь бежало шустро, только поспевай за ним и, похоже, близился уже час закрытия торговых заведений. Поуспокоилось вокруг, притихло. Снег сполз с асфальта, кое где только задержался, на гранитном парапете набережной, под деревьями, да на куполах едва видневшегося отсюда монастыря. Ветер сгинул, может быть, притаился до времени где-нибудь, выжидал своего часа. Исходил день слезами, обильно катившимися с крыш и деревьев.

Войдя в магазин, вытягивая сумочку свою тряпичную, заметил он в сторонке у окна, на подоконник присевших, знакомцев от пивного дела: прозектора Ивана Васильевича, Валеру и третьего с ними, Композитора – то ли бывшего, то ли не состоявшегося – неизвестно. Была у этого Композитора одна тема, с которой он всюду носился, наигрывал губами и сам умилялся.

Сидела эта троица на подоконнике, шныряла жадными, отчаянными глазами. Первым порывом у человека из деревянного ящика было притвориться, что просто так де зашёл, без надобности, потом улизнуть потихоньку в другой магазин. Но поздно было вилять – видели они, как входил в магазин деловой устремлённой походкой. Уж чего-чего, а с этой стороны они жизнь знают.

– Иван Васильевич! – позвал, поманил прозектора рукой, сам занимая очередь в кассу.

Но вспомнил, что горд Иван Васильевич, не побежит вот так, по первому зову. И действительно, как сидел тот, так и остался сидеть. Вместо него подлетел В: Кутаясь в пиджачок, старательно прикрывая голую грудь. За ним стал подтягиваться и Композитор.

– Очередь к прилавку займите! – показал он им рукой, всем телом.

– А… – Валера потёр друг о друга пальцами, изображая шелест денежных знаков.

– Угощаю, – бросил небрежно и отвернулся, чтобы более эту небрежность подчеркнуть.

Вот ведь как: трудно выговаривается слово, зато как легко и свободно становится, когда оно уже произнесено. Возник вопрос по выходе из магазина: куда?

– Идём туда, – сказал Иван Васильевич, – где помнят и уважают Ивана Васильевича Копыто. Да, помнят и уважают.

И пошёл по набережной в сторону больницы, ни у кого не спрашивая согласия, да и вообще ни на кого не глядя. Все

потянулись следом, сразу догадавшись, куда направляется Иван Васильевич. Там, в излучине реки Карповки, напротив Ботанического сада стояло жёлтое двухэтажное, печального вида здание, очень похожее на переделанную церковь. Не берёмся утверждать, однако, глядя на него, предположить можно было, что в старину оно служило местом отпевания усопших в больнице людей. Одноэтажным своим приделом здание выходило на набережную и в торце его было нечто, напоминавшее парадный не то вход, не то выход – это уж кому как покажется – со скромной табличкой: «Траурный зал». Одним словом, здание это было моргом и являлось местом бывшей работы прозектора Ивана Васильевича Копыто.

После первого же стакана Валера стал пускать слюни, Композитор же сосредоточил взгляд на мутных водах Карповки, словно увидел там в полном составе симфонический оркестр и затянул свою вечную, не сыгранную никем тему. Человек из деревянного ящика смотрел на голые, мокрые деревья Ботанического сада и странное испытывал волнение: почему-то деревья весь день его сегодня преследовали – и там, у магазина, и во дворе пустого дома. Вот и сейчас за оградой Ботанического сада будто бы пустились деревья в пляс, но не развесёлый, а судорожный, напряжённый – корчились, извивались в танце, строили поганые рожи. Так и неслись в этом бесовском плясе вдоль чугунной решётки сада, словно происходил здесь шабаш нечистой силы. Композитор быстрей задвигал воображаемой дирижёрской палочкой.

– Сволочи, – сказал Иван Васильевич. – Все сволочи. Не получалось веселья, не получалось хорошего застолья. Ходил несколько раз стакан по кругу, на минуту их объединял, потом опять распадался круг, каждый обрушивался в своё состояние – судорожное и нелепое, как танец деревьев в Ботаническом саду. Уже и сумерки набежали незаметно, за ними пришла белёсая северная тьма – с темнотой присмирели деревья. По серой глади реки словно прошлись чёрным глянцем, заплясали в ней уличные фонари. Тьма набежала плотнее, гуще. Зарождалась она в Ботаническом среди застывших, оцепеневших деревьев и расползалась по городу, пугливо обегая стороной освещённые дома и улицы. Тусклым лампадным светом ещё светилось небо над городом – оборванное, истерзанное непогодой, северными ветрами. Мрак и холод. Холодом веяло и от речки Карповки. Домой бы, в пустое и гулкое здание на А-ском, в деревянный ящик, на тощий матрас. Закрыться там, задвинуться дверцей от


23

неприютного мира, от мрака и холода. Вдруг оказалось, что матерчатая сумка пуста и вина нет ни капли.

* * *

– Слышь, – сказал Валера неожиданно

протрезвевшим голосом, дрожащим и страстным, – тут Сонька на углу живёт, у неё есть, я знаю. Мне даст.

– Что даст? – Вина даст. – Ну? – Деньги давай, я сбегаю. Промолчал, покачал головой только: ту

половину, оставшуюся от хрустящей зелёной бумажки, не мог он сейчас истратить, выбросить на вино. Она лежала у него во внутреннем кармане пальто и некоторым образом согревала душу, компенсировала горечь утраты картины художника Померанцева. Была она все же утешением: нет картины, зато есть деньги.

– Нет денег, – он встал и пошёл прочь. – Завтра, – сказал ему вслед Композитор, –

я иду к Дудкину, продавать тему. Он давно уже к ней подбирается, да я не хотел.

– Слыхал? Завтра отдадим! – кричал Валера, – Дай денег!

– Нет, – ещё раз покачал он головой. – Он мне не верит, – горько сказал

Композитор. – Дай денег ты, гнида! – Валера вскочил,

догнал и ухватил за отвороты пальто. – Почему человеку не веришь?

– Да нет у меня денег, отстаньте! – он попытался вырваться, но скрюченные Валерины пальцы держали крепко.

– Е-есть! – как-то даже радостно завопил Валера и рука его под пальто заскользила по голому телу, отыскивая карман. – Видели!

– Видели! – подтвердил Композитор и обхватил сзади, крепко прижал руки к туловищу и невозможно стало отбиваться от Валеры.

Так закружились они втроём в темноте на набережной. Он всё молил бога, чтобы появился кто-нибудь, помог бы, но никого не было в тот час у печального здания.

– Люди добрые! – крикнул он в темноту. А рука Валерина уже подобралась к

карману, ухватилась за него. Рванулся он из последних сил, не удержался сам на ногах и повалился, увлекая и их за собой.

– Грабят! – прохрипел он, задыхаясь. Потому что Композитор в этот момент сдавил ему горло сзади, и так они скатились вместе с откоса к гранитному обрамлению набережной, к самой воде.

– Всё! – шёпотом сказал Валера. Видно удалось ему в какой-то момент

выхватить деньги, однако не отпустил он, не

побежал – вдруг сел на него, поверженного, уже не сопротивляющегося, руками вцепился.

– Концы в воду! – зашептал. – В воду концы! Давай! Туда его! – сумасшедшим хриплым шёпотом выкрикивал он и поволок к краю, к воде. – За ноги хватай!

Ошалевший Композитор стоял неподвижно.

– Да хватай же! Послушно тот схватил за ноги и тут смысл

происходящего дошёл до человека из деревянного ящика.

– Ребята! Вы что… – извернулся, дёрнулся прочь от воды, ухватился за чахлую осеннюю травку на откосе. – Что вы делаете!

– Бросай! – Ап! – захлебнулся на крике, хлынула

вода в рот, в уши, замахал руками, ногами и стал по пояс на илистом скользком дне.

Сбежала вода с головы, с глаз, набухло, отяжелело пальто; с трудом выбрался на гранитное обрамление набережной, сел и оглянулся со страхом на воду – там в свете редких фонарей, покачиваясь на поднятой им волне, плыла его шапка армейского образца, медленно разворачивалась, выплывала на середину реки, держа курс в Финский залив, а затем в Балтийское море, а может, и далее, в Атлантику, если подует попутный ветер.

Бог с ней, с шапкой. Он посмотрел вверх – не видно было нигде Валеры с Композитором. Наверно удрали, пока он выбирался и отряхивался. Ну что же это такое, люди! Как же жить на белом свете! Разве нужно было, чтобы так закончился сегодняшний разнесчастный день? Ведь пригласил их по-хорошему, по-людски!

Дрожь подобралась незаметно, потихоньку. Вдруг затрясло его всего от холода, лязгнули и мелко застучали зубы. Согреться бы. Главное согреться, а там видно будет. Стекала ещё вода с волос, стекала на пальто, с пальто собиралась на земле в ручеёк и бежала обратно в Карповку.

Тут вспомнил: рядом кочегарка есть, в ней работают знакомые ребята. С трудом выбрался по откосу, по мокрой, скользкой траве и затрусил к кочегарке. В небольшую дощатую дверь постучал и долго ждал, подпрыгивая. После долгого молчания открылась дощатая дверь, впустила его в мрачное, полутёмное помещение и знакомец его, любивший представляться так: бывший философ по должности, ныне философ по призванию, удивлённо всплеснул руками.

– Тю-ю, коллега! Что с вами? Искупаться, никак, решили? И что же, осенние ванны помогают?

– Ба-ба… – хотел объяснить, но челюсть не слушалась, вихлялась и вымолвить он ничего не мог.


24

– Ладно, потом объясните. Грейтесь пока, сушитесь, – и исчез в таинственных лабиринтах труб, котлов и многочисленных приборов.

Прошёл поспешно к ближайшему котлу с разверстой пастью – полыхало, билось в нём, гудело пламя. Скинул пальто, голой спиной поймал струю тёплого воздуха, с наслаждением в неё окунулся, пальто выкрутил, выжал из него воду и развесил на трубе сушиться. Куда-то сгинул знакомый философ, полумрак, тишина, лишь в освещённом углу письменный стол, на нём телефон.

Подумалось: может, не все деньги выхватил подлец Валера, может, завалилась какая-нибудь бумажка. Пусть мокрая, слипшаяся, но можно высушить, разгладить, тогда не таким уж совершенно беспросветным покажется завтрашний день, всё же будет какая-то зацепка в жизни. Сунул руку во внутренний карман пальто и…надо же! Нащупал что-то бумажное, плотное. Обрадовался, вытащил и тут же радость сменилась удивлением – была это визитная карточка, на ней значилось: Константин Григорьевич Карпов, режиссёр. И два телефона, рабочий и домашний. Ах да! Тот человек, худой, с бородкой, у Петра Константиновича. Приглашал позвонить, когда станет совсем отвратительно. Так вот он, телефон, на письменном столе стоит в освещённом углу. Сам приглашал, никто не напрашивался. А если просто так, пьяный трёп был – так что ж, в печку вашу визитную карточку, в разверстую пасть. И подите тогда вон, вы, все там, с визитными карточками.

Мерзко было выбираться из тёплой струи воздуха на холод, на цементный пол. Всё же допрыгал кое-как до освещённого угла, набрал номер домашнего телефона, сомневаясь и проклиная себя: не бросить ли трубку, пока ещё раздаются длинные гудки. Но трубку и там уже сняли, на другом конце провода, и ответил хриплый спросонья мужской голос:

– У аппарата. Во времени потерялся, забыл совсем, что,

может быть, уже поздний час и спят люди. Не сообразил. Но теперь и молчать было глупо и вновь начала пробирать мелкая противная дрожь. И он сказал:

– Спасите меня. – Что? Кто? Что за шутки, чёрт побери,

среди ночи! – Это не шутки, – сказал он в отчаянии,

чувствуя, как от дрожи начинают опять ходуном ходить руки и ноги, как завихляла вновь челюсть и застучали зубы.

– Кто это? – спросили уже более ясным, прорезавшимся сквозь сон голосом.

– Вы сегодня мне дали карточку. У Петра Константиновича, помните?

Долгое наступило молчание в трубке. Странное молчание, расценить его можно было по-всякому.

– Помню, – наконец ответили. – Завтра в двенадцать на киностудии. В вестибюле.

И трубку положили, обозначив короткими гудками.

Часть вторая. СТАРЕЦ Константин Григорьевич Карпов положил

телефонную трубку и чертыхнулся ещё раз. Сон перебит, теперь бог знает когда удастся заснуть. В голову словно вбили кол и во рту был отвратительный вкус после выпитой у Петра Константиновича водки.

– Кто это? – из спальни донёсся сонный голос жены Наташи.

– Тс-с спи. Так, человек один. – Что за человек? – Странный один человек. Спи. – Какой странный человек? – Наташка, ну что ты меня пытаешь! Не

знаю я, что за человек. Спи, ради бога. – Угу, – пробормотала Наташа и тут же

опять заснула. Константин Григорьевич прошёл на кухню,

пустил из крана струю холодной воды и обильно смочил уже полысевшую слегка голову. Покряхтел от удовольствия и вытерся полотенцем. «Экий шустрый народец, – подумал – Ну дал визитную карточку, нашёл такой стих по пьяненькому делу, так что ж, сразу и звонить? Предполагалось: потом, когда-нибудь. Зачем же сразу, да ещё ночью!»

Филантроп проклятый, выругал себя, и достал из холодильника пакет кефира, с жадностью отпил половину – полегчало заметно и внутри, и снаружи. Можно было покурить, и в надетом на пижаму полосатом халате он вышел на балкон.

Вышел и лицом к лицу, нос к носу столкнулся с сияющей полной луной. Даже зажмурился от неожиданности. «Эк тебя разбирает! – махнул с досадой на луну рукой. – Чему обрадовалась сдуру? Ужо погоди, вон туча наползает, сожрёт тебя за милую душу». Луна корчила рожи и ухмылялась. По волнам Невы пустила серебристую дорожку, словно приглашая: иди, милый, пропадём вместе.

– Дудки! – сердито сказал Константин Григорьевич.

Закурил сигарету и огляделся. Ласковым и тихим небесным светом наполнился город, и странным он казался после дневной сумятицы снежных зарядов и злобного ветра. Но действительно, с востока на чистое звёздное небо наползала туча, пока ещё далёкая и неопределённая.


25

На противоположном берегу Невы дома выстроились неровным, коленчатым каким-то рядом. Или можно сказать так: тот берег напоминал старое разбитое пианино с запавшими местами клавишами. Показалось даже, что донеслись оттуда какие-то звуки, будто нехотя кто-то брал на пианино аккорды, в задумчивости перебирал пальцами клавиши.

Тут же вспомнилось неприятное: приглашённый на фильм композитор выдал дурную музыку, этакую весёленькую польку-бабочку, а когда он отверг, обиделся, замкнулся и вообще ничего выдавать не хочет. Да, с музыкой дело дрянь и, если не кривить душой перед самим собой хотя бы, весь фильм, замысленный по-новому, в новаторском духе, выходил почему-то рядовым, ординарным, каких сделано уже тысячи. Такие фильмы можно делать, а можно и не делать – ничего от этого не изменится. Лучше, конечно, не делать, чтобы не морочить людям головы, не отнимать у них время и деньги. А чёрт его знает, отчего так получается. Вроде бы всё задумано правильно… Экая подлая штука, не выплясывается вот… Искать надо, а что искать?

Сразу испортилось настроение и нервно заходил Константин Григорьевич по балкону, кутаясь в полосатый махровый халат. Холодный с Невы долетал ветерок, забирался в пижаму, щекотал, холодил голое тело, но уходить не хотелось, чего-то такого необычного ожидалось от этой лунной осенней ночи. Опять налетел ветерок и вдруг от лёгких невских волн, пронизанных лунными бликами, донёс он неровные звуки настраиваемых смычковых инструментов – виолончелей, скрипок, контрабасов.

Константин Григорьевич прислушался: да нет, не мерещилось ему; разнообразные звуки неслись и с устья, от Финского залива, и с верховьев, от Ладоги. И с противоположного берега кто-то тихонько всё продолжал наигрывать на разбитом пианино. Словно примеривался, прежде чем заиграть в полную силу. И с небес тянуло белёсой, зигзагообразной мелодией. Звёзды там – пусть редкие, осенние, – но и они мигали задиристо, устроили чёрт те что, глупую светомузыку. Показалось Константину Григорьевичу, будто и не звёзды это, а просто кто-то переставил в небеса фонари городского освещения, чтобы добавить свету, словно кому-то темновато было, не всё разглядеть можно было в линиях, в знаках простёршегося перед ним города.

На мгновение, на один лишь миг представилось Константину Григорьевичу, что это у его ног простёрся город, что это он попирает город ногами, стоя на балконе

жэковской квартиры. И шпиль адмиралтейский, и купол Исаакиевского, и храм Спаса на крови мелкими предметами показались перед ним. На тут сверху, с небес, словно прихлопнули его – знай, мол, своё место, усмехнулся Константин Григорьевич, и выскочила опять мысль о фильме и ничтожество своё почувствовал, бессилие. Бездарность, бездарь. Вы бездарь, государь мой. Но как же так? Всё было ясно в мыслях, так стройно и понятно. Отчего же на плёнке всё скудно, приблизительно, мертво? Впрочем, нахваливали компетентные люди отснятые куски. Так может ничего? Сойдёт? Ну пусть получится этот фильм средненьким, зато уж следующий…

Тут же спохватился Константин Григорьевич и в возмущении даже головой слегка постучал о бетонную стену здания. Какой следующий! Уж если бездарь, так это навсегда! Зачем обманывать себя, тешить надеждой – ведь это ясно. Но неужели же на самом деле бездарь? Невыносима для него была эта мысль…

* * * Константин Григорьевич стремительно

вышагивал по улице, вжавшись поглубже в пальто, руки поглубже засунув в карманы – дул вдоль Невы пронзительный ветер, терзал, рвал в клочья зародившийся новый день, как если бы был этот день простым уличным плакатом с видами нарисованного на нём города. Видами гранитными, спотыкающимися. Но не до ветра, не до городских видов было Константину Григорьевичу – торопился он на студию и, погружённый в предстоящие дела, не замечал ничего вокруг, ни движения людей и транспорта, ни носившихся в воздухе мелких водяных капель, сорванных ветром с пенных гребней невских волн, ни обрывков летящих по небу облаков. Но вдруг остановился: что-то поразило его, какое-то явление запечатлелось в сознании, однако так мимолётно, что ничего сообразить он не успел. Неясно было, имело ли это явление какое-нибудь значение или было пустячным, на которое не стоило обращать внимания. Огляделся: что же такое могло его поразить? Обежал взглядом Неву, площадь перед мостом, толпу «икарусов» у Петропавловской крепости и стены самой крепости – знакомый, виденный тысячекратно пейзаж, ничего, вроде, необычного не было.

Но вот и студия, вот оно, учреждение, загадочное для всякого непосвящённого, манящее, для него же это было местом работы, местом любимым и ненавистным, здесь любовь и ненависть так переплелись тесно, что уже невозможно было в них разобраться. В стеклянных дверях главного


26

входа жила небесная высь с бегущими по ней облаками, и взглянул на момент пробившийся сквозь морок солнечный блеклый луч – даже не луч, а намёк лишь, светлое пятно неопределённой формы.

Слегка ослеплённый этим пятном в полутёмном вестибюле Константин Григорьевич не сразу заметил бросившегося ему навстречу человека. Вздрогнул и отпрянул, когда вдруг тот перед ним вырос и деликатно придержал за локоть.

– Я вас жду, Константин Григорьевич, – сказал человек.

Теперь разглядел Константин Григорьевич светлую кожаную куртку, тёмную молодую бородку, сбегавшую с полных румяных щёк и узнал начинающего сценариста. Фамилию, правда, забыл.

– А, да, да. Здравствуйте, – по инерции ещё стремился он вперёд, ещё надеялся проскочить в коридор, избежать встреч и разговоров, чтобы сохранить, не расплескать накопившийся в нём запал. Но сценарист стоял на пути, держал за локоть настойчиво, смотрел деловито, однако в глубине маленьких чёрных глаз пряталось просительное, тоскливое, что-то собачье пряталось там.

– Вы прочитали рукопись, Константин Григорьевич? Вы обещали, помните?

– Да, конечно, – сказал Константин Григорьевич мучительно припоминая, не забыл ли он дома, лежит ли в сумке у него сейчас рукопись в твёрдой тёмно-коричневой обложке. Раскрыл сумку и с облегчением её там обнаружил.

– Прочёл, – он протянул рукопись сценаристу, но тот сделал вид, что не замечает, смотрел поверх рукописи прямо в глаза Константину Григорьевичу. Он был молод, однако уже знал: возьми он рукопись и очень трудно, невозможно будет всучить её режиссеру обратно. Ни этому, ни кому-нибудь другому. Сценарист уже предчувствовал отказ, но пока рукопись находилась у режиссера, всё таки была какая-то надежда, можно было убедить, договориться.

– Я прочитал ваш сценарий, – ещё раз сказал Константин Григорьевич, собираясь с духом, чтобы отказать, отыскивая в себе воодушевление, отыскивая слова и фразы необидные. – Очень мило, – промямлил он, избегая глаз сценариста. – Но, понимаете, есть места… вот, например, он увлёк сценариста в угол и наугад раскрыл рукопись, – вы пишете: «Нина грациозно вышла из лодки». Как это понимать, извините? Что значит «грациозно»? Таким языком чёрт знает когда писали, а может вообще никогда не писали, – Константин Григорьевич разгорячился и недоумённо пожимал плечами.

– Вычеркнем, – подхватил сценарист и даже движение рукой сделал, словно собираясь сию минуту достать из кармана ручку и вычеркнуть.

– А здесь: «Солнце закатывается». Ну что это по-вашему? Как вы себе это представляете?

– Исправим. – И написано сухо. Конечно, сценарий не

повесть, не роман, но не до такой же степени. Сценарий должен писаться полноценной прозой. Нужно думать, когда слово к сову подставляешь.

– Рубленый стиль, – застеснялся сценарист. – Репортёрский.

– Как?! – от возмущения поперхнулся Константин Григорьевич. – Рубленый стиль! Бифштекс рубленный – это я понимаю. А стиль? Вы думаете, что говорите! Впрочем, – сразу погрустнел Константин Григорьевич, стало ему скучно, – дело даже не в языке, не в стиле. Дело в том, что подобный сюжет меня абсолютно не увлекает. Опять трупы, опять убийства, сколько можно? Среднему классу не нужна больше хорошая литература, ему подавай парочку-другую трупов, и он доволен. Скучно! Трупов этих наковыряли на страницах романов больше, чем всё народонаселение Земли, скоро от них некуда будет деваться. Про любовь не пробовали? Подумайте, может, в этом великий смысл человеческих отношений. Я не утверждаю – я предполагаю.

– Как же… ведь конфликт нужен… – Конфликт! Вам конфликт нужен, как

костыль хромому. Хотя… сдайте рукопись официальным порядком, может быть… кто знает!

И Константин Григорьевич решительно и ловко сунул рукопись под мышку сценаристу и поспешил от него прочь, но замешкался на вахте, отыскивая по карманам пропуск, и нечаянно оглянулся. Сценарист стоял в нелепой позе, согнувшись, шаря рукой по полу в поисках выпавшей из подмышки рукописи, лицом же и телом весь устремившись вслед уходящему Константину Григорьевичу.

– Официальным порядком, пожалуйста! – крикнул Константин Григорьевич, но уже не так решительно, упавшим голосом.

«Ах скверно как, грубо получилось!» – сокрушался он, поднимаясь по лестнице. Чертыхнувшись, хотел он уже было побыстрее проскочить в свою съёмочную группу, не отвлекаясь более никакими посторонними делами и разговорами, но в этот момент на него сверху налетело нечто невообразимое: сначала его окутало удушливое облако духов, должно быть французских, из этого облака явилась, словно фея с небес, старинная его знакомая, очень известная в своё время


27

актриса – красавица и бесшабашный человек – ныне стареющая, полузабытая. Поражало обилие косметики, панцирем покрывавшей уже увядшую кожу лица.

– Привет, Костя! – закричала она так громко и радостно, что вздрогнуло стекло в лестничном окне и жалобно пискнул плафон на лампочке, и не успел Константин Григорьевич опомниться, как на щеке его запечатлелся влажный, скользкий от губной помады поцелуй, – ну как ты, Костя? Говорят, делаешь что-то потрясающее?

– Кто говорит? – удивился Константин Григорьевич, испытывая страстное желание стереть со щеки поцелуй, даже рука его дёрнулась и застыла в нерешительности, – Ничего ещё неясно, скорее наоборот: плохо.

– Да ты ведь известный скромник, – она игриво потрепала его по щеке, – нет, чтобы пригласить сниматься старых друзей.

– Так… у меня в картине и женских ролей почти нет.

– Знаю, шучу. Не обращай внимания. Она была хорошей актрисой и, если снять

слой косметики, открылось бы миру хорошее доброе лицо, и каждый режиссёр с удовольствием пригласил бы её на роль. Но вот беда: отказывалась она играть пожилых женщин, всё казалось ей, что она молода, что не берут её годы и может играть молоденьких девушек.

– Ну, прощай, Костя, – заторопилась вдруг и в глаза ему заглянула, словно спрашивая: как ты меня находишь? Всё так же ли я хороша? Растерялся он и отвёл свои глаза в сторону.

Несчастны, в сущности, красивые женщины, держит в плену их собственная красота и требует, требует всё больших жертвоприношений, вся жизнь проходит в служении ей, в страхе потерять, в ожидании надвигающейся старости. В преклонном возрасте становится она несчастнейшим существом на свете.

– Константин Григорьевич! – услышал он с верхней площадки голос секретарши Верочки, – Вас на вахте какой-то странный человек спрашивает, – она пожала плечами и на лице её написано было растерянное выражение.

* * *

Забыл, совсем забыл! Забыл о ночном

звонке! Забыл о странном человеке. – Да-да, пусть подождёт, я сейчас. Человек из деревянного ящика стоял в

вестибюле в напряжённой позе, в какой всякому стоять было бы неудобно, но он, видимо, не замечал – прижавшись к стене, отчаянными глазами следил за парадной лестницей, ждал, и не верилось уже, что кто-то к нему спустится, именно к нему – столько

здесь было ожидающих прилично одетых людей, обременённых важными делами. Константин Григорьевич сразу отметил тщательно приглаженные волосы и борода не топорщилась, как вчера, заскорузлые ботинки были смазаны и грудь под пальто прикрыта была каким- то подобием рубашки. Всё же отлегло у Константина Григорьевича – бог знает, что ожидал он увидеть. Но от наигранности, от фальши не мог отделаться, когда пожимал ему руку и говорил развязным почему-то тоном:

– Прошу прощения. Заработался, видите ли…

Человек смотрел на него с судорожной гримасой на лице, словно спрашивал: что же дальше? А Константин Григорьевич и сам не знал, что делать дальше.

– Я сейчас, – заторопился он, метнулся в бюро пропусков, проклиная себя за эту самую торопливость. Через минуту вернулся, поманил рукой.

– У вас паспорт есть? То есть, с собой у вас паспорт?

Человек кивнул и вытащил из левого кармана пальто с зажатым в ней замусоленным паспортом – видно держал его наготове, чтобы в любой момент загородиться им как щитом от нападок и неприятных расспросов.

– Отлично. Вот в то окошко подайте паспорт, вам выпишут пропуск

Пока выписывали пропуск, Константин Григорьевич успокоился, обдумал одну мелькнувшую у него идейку. Даже захватила она его и всё больше стала увлекать.

– Ну-с, а зовут-то вас как? Ведь вы вчера не представились, нет? – спросил он повеселевшим голосом, когда с пропуском в руке вернулся человек от окошка.

– Аристарх… Аристарх Иванович Вахрушев.

– Аристарх? Интересно. Редкое имя. И тут отлетела прочь неловкость, почему-

то обрадовался Константин Григорьевич, что у такого вот маленького человечка такое редкое звучное имя, да и не приходило ему раньше в голову, есть ли у него имя, а сейчас словно вылупился человек из запылённой своей невзрачной скорлупы и предстал Аристархом Ивановичем.

У двери с надписью «Начальник цеха» они остановились, и Константин Григорьевич палец к губам приложил, приглашая не то к молчанию, не то к спокойствию, проговорил полушёпотом:

– Минуточку. Сам же, придав лицу сосредоточенное

выражение, постучал и вошёл. За столом восседала полная, могучего сложения дама с замысловатой причёской из крашеных волос.


28

– Здравствуйте, Раиса Алексеевна, – сказал он вкрадчиво.

Раиса Алексеевна, вопросительно приподняв правую бровь, смотрела молча, строго, предчувствуя невообразимые просьбы по части реквизита.

– У нас реквизитор недавно уволился. – Уволился, – кивнула начальник цеха, все

так же пронизывая его взглядом. – Так вот, я привёл вам человека. Раиса Алексеевна пошевелилась,

заскрипела всеми своими мощными механизмами.

– А почему ко мне? Разве у меня отдел кадров?

Константин Григорьевич руку к сердцу приложил, склонился над столом подобострастно.

– Раиса Алексеевна, только вы… особый случай… На вас уповаю…

– Ох, предчувствую каверзу, любезнейший Константин Григорьевич, – покачала она головой укоризненно, однако смягчилась, правая бровь стала на место и черты лица разгладились. – Ну, где там ваш человек? Давайте его сюда.

– Вот спасибо, благодетельница вы наша! – Константин Григорьевич через стол приложился к могучей руке.

– Ладно, ладно, обольститель! – хихикнула Раиса Алексеевна, глаза её спрятались в складках щёк, весело оттуда поблескивали, но вдруг выскочили, выпучились, округлись в изумлении, когда Константин Григорьевич за рукав втащил в кабинет Аристарха Ивановича. Некоторое время она даже произнести не могла ни одного слова.

– Вот, Аристарх Иванович Вахрушев, – представил он.

– Это ваш протеже?– она всплеснула руками. – Это где же… вы его откопали? На какой… – но Константин Григорьевич предупредительно поднёс палец к губам и последнее слово замерло, повисло в воздухе. – Ох, Константин, Константин! – и погрозила огромным кулачищем.

Константин Григорьевич руками развёл, плечами пожал.

– Ладно, – махнула ему Раиса Алексеевна, – ступай. Мы тут без тебя разберёмся.

Константин Григорьевич выскочил за дверь и постоял с минуту, прислушиваясь.

– В баню!! – гремел в кабинете голос Раисы Алексеевны. – Это ж надо, довести себя до такого! Снимай с себя всю эту дрянь, на помойку её! И в баню! Сию же минуту!

* * *

Здесь человек, пишущий эти строки,

иными словами, автор, должен извиниться: вот честное слово, не хотел, и в мыслях не

держал впутываться в эту историю. Хотел постоять в сторонке, поглядеть, полюбопытствовать, но нет, не получается. Чего казалось бы, проще: выдумал ещё одну фамилию, тяп-ляп, слепил мало-мальский образ и пустил по страницам – гуляй себе. Ан нет, совесть, проклятая, не позволяет взвалить ответственность за случившееся на чужие, пусть даже самим автором выдуманные, плечи.

Короче, в один прелестный момент автору позвонил режиссер с Ленфильма Константин Григорьевич Карпов и долго, путано говорил что-то по поводу сценария, что-то такое ему там не нравилось, даже показалось автору, будто собирается он от сценария отказаться. Сценарий давным-давно сдан и одобрен, запущен в производство и снято уже множество эпизодов. Автор, успокоенный, потирал руки в предчувствии ещё далёкого, но верного гонорара, можно сказать, прожил уже добрую его половину и вдруг…

Автор накинул впопыхах пальто и полетел, с тревогой прислушиваясь к бьющемуся неровно, рвущемуся из груди сердцу. Он влетел в комнату съёмочной группы и к облегчению своему застал Константина Григорьевича в одиночестве. Объясняться в присутствии третьего лица было бы невыносимо.

– Интриги! – закричал автор ещё с порога. – Враги не дремлют! Копают, копают! Знаю, чьи это штучки, не верьте ни единому слову! Я жаловаться буду! Кто сказал, что сценарий никуда не годится?

Константин Григорьевич смотрел на автора с изумлением.

– Никто не говорил, что вы! – Как, разве вы не отказываетесь от

сценария? Разве по телефону вы мне этого не говорили?

– Конечно нет! С чего вы взяли? Померкший было мир в глазах автора

вновь засиял радужными, слегка даже розоватыми тонами, неугомонное его сердце вновь вернулось на место, забилось спокойней, ровней, автор погладил его ладонью, успокаивая.

– Уф-ф, извините. А я уже чёрт те-чего подумал. Извините.

В этот момент в комнату тихо и робко вошёл невысокий человек с подстриженной бородкой, с влажными почему-то волосами, какой-то сюртучок был надет на нём, из-под сюртучка выглядывала яркая, цыганской удали рубашка, в руках он держал пальто с коротким бархатным воротником и котелок времён первой мировой войны. Кто-нибудь из массовки, решил было автор, разгуливает по студии в реквизите.

– А! Аристарх Иванович! – воскликнул изумлённо Константин Григорьевич. – Я,


29

признаться, не узнал сразу. Да вы щёголем, щёголем!

– Да вот, – человек со смущением оглядел себя. – Раиса Алексеевна одарила. Из списанного.

Нелепый вид был у Аристарха Ивановича, но, похоже, самому ему нравилось – он всё оглаживал, одёргивал сюртучок.

– Вот, познакомьтесь, – представил Константин Григорьевич человека автору, – наш новый реквизитор. Присядьте, Аристарх Иванович. Я сейчас, с автором закончим, – Константин Григорьевич смотрел на робко присевшего на стул Аристарха Ивановича и думал: «Надолго ли его хватит? День, два, а там сбежит, пропьёт и пальто с бархатным воротником, и сюртук, и котелок. Дай-то бог, если этого не случится». А тот всё оглядывался, всё казалось ему неправдоподобным происходящее, и вот-вот проснётся он в своём деревянном ящике, в темноте, в пронизывающем холоде.

* * *

Закончился этот новый для Аристарха

Ивановича день в маленькой каморке с фанерными стенками при реквизиторском цехе, на старом бугристом диване. На этот диван ему указала Раиса Алексеевна, приведя под вечер в каморку.

– Поживёшь на нём несколько дней, а там посмотрим.

Шёл на студию в некотором возбуждении, с этаким задором: назначено, мол, имею право. Но выветрился вскоре мимолётный пивной угар, похмельной тяжестью налилась голова, кожу, казалось, отделили от мяса, а на лице она словно бы вспучилась, как мыльная пена. Что-то случилось с координацией: хочет поставить ногу в одно место, а она заворачивает совсем в другую сторону; за ручку двери хочет взяться, а рука ловит пустоту. Он пугался, как бы не заметили этого его состояния, не побрезговали бы.

Плюнуть бы, сбежать, вернуться к вольной пьяной жизни. Он и порывался бежать не единожды, но тут же набегали воспоминания о холодной воде реки Карповки, о жёстких, безумных руках, толкающих его в эту воду, и ужас останавливал, заставлял тащиться за Константином Григорьевичем, выслушивать наставления Раисы Алексеевны. Даже в баню, где соблазн был всего больше, сходил благополучно. А после бани, когда оделся во всё чистое, дарёное, стало и вовсе бежать невозможно: получилось бы, что украл, что с этой мыслью только и пришёл на Ленфильм. Тогда уже никогда бы не смог вернуться, а это был его последний шанс, последний шанс, да.

С облегчением вздохнул, когда Раиса Алексеевна, уходя домой, ему на этот диван

указала и оставила одного, наказав собраться с духом для завтрашнего рабочего дня. Словно прекратилась пытка, словно сняли его с дыбы и бросили – пусть мучиться, но всё же в спасительном одиночестве. На диван он повалился, как только остался один, лежал, прислушивался, как равномерно растекается по телу кровь, как отмякают мышцы. Вся тяжесть теперь собралась в голове, голову невозможно было оторвать от диванного валика.

Была в каморке четвертинка окна, отгороженная от окна большого фанерной стенкой в другом каком-то помещении, в эту четвертинку Аристарх Иванович смотрел, как гаснет день, как подёрнулась она сначала синими сумерками, потом заволокло её темнотою, зажёгся где-то фонарь. Вдруг словно кольнуло что-то Аристарха Ивановича, мысль словно обухом ударила: ведь скоро закроются винные магазины. Он даже попытался привстать с дивана. Закроются магазины и уж тогда до завтрашнего всё отрезано для него будет, все пути перекрыты к пьяненькому забытью, весь вечер и ночь придётся мучиться на этом диване. Он застонал и ногу одну уже спустил на пол, чтобы как-нибудь встать и бежать куда-то. Но так лежать и остался: куда же бежать? Может быть, и побежал бы, будь у него деньги. Наверно побежал бы, не вынес. Но вспомнив про деньги, только перевернулся с трудом на бок

Здесь же, в каморке, висели по стенам предметы реквизита – бутафорские рыцарские латы, шпаги, кираса, женское платье восемнадцатого века, чёрный с красным подбоем плащ, шляпа с пером времён короля Карла Х, – веяло тут стариной, мефильстофельщиной, шекспировщиной, Варфоломеевской ночью, словно взяли и законсервировали здесь время, засолили, как огурцы в бочке. В этом времени затерялся где-то и Аристарх Иванович, время и пространство навалились на него, сдавили со всех сторон так, что мог он только ворочать глазами, переводя их с предмета на предмет. Попытался что-то такое вспомнить из своего прошлого, когда-то знал он наизусть целые сцены из «Гамлета» на английском языке – заставляли учить в студенческую пору – вот и попытался прочесть, но после первой же строки возмущённые чёртики застучали в голове, заколотили, и он со тоном все выбросил вон из памяти.

Где-то совсем близко ходили, топали, разговаривали, однажды дверь приоткрылась и заглянула в неё женская голова, ойкнула и скрылась. Погасить бы свет, решил Аристарх Иванович, собрался с силами и встал – тотчас же все в нём заколебалось, закружилось и он


30

чуть не упал. Добрался до выключателя, щёлкнул и в темноте рухнул обратно на диван.

Но темнота лишь мгновение продержалась, тут же забрезжил зеленоватый болотный свет фонаря с улицы, придав реквизиту на стенах фантастический, сказочный оттенок, время совсем перемешалось в каморке, века сгрудились, перепутали очерёдность, на первый план выступил почему-то римский легионер и стал бить Аристарха Ивановича по голове коротким мечом с широким лезвием.

– Уйди, – слабо махнул на него Аристарх Иванович.

Но тут же из-за спины легионера выступил изящный кавалер в шляпе с пером, со шпагой, сделал ловкий выпад и проткнул Аристарха Ивановича в самое сердце.

– Великолепный удар, – сказал кавалер самодовольно и вытер шпагу о реквизиторский сюртучок, презентованный Раисой Алексеевной.

– Скотина! – закричал Аристарх Иванович, – чего же ты вещь портишь! – и завозился на диване, стянул с себя сюртук, стал отыскивать испачканное кровью место.

А сзади стал уже Малюта Скуратов, заплечных дел мастер, «государево око», скрутил, смял. Хотел закричать Аристарх Иванович, но задохнулся, и уже не Малюта Скуратов, а навалились на него скопом странные существа, уродцы с зелёными глазами. Где-то он их встречал – напряг память и вспомнил: видел их давным-давно на картине африканского художника Малангатаны. Картина так и называлась: «Чудовища с зелёными глазами». В ужасе вскочил Аристарх Иванович, весь в поту, дрожащий. Да что же это! Неужели все времена, все века истории друг на друга похожи, как водяные капли: то шпагой проткнут, то на дыбе закрутят, то на костре спалят. В четвертинку окна заглянул – вливались оттуда сумерки, но непонятно, какого они дня, какого века, вечерние или утренние. Он прислушался к городскому шуму: город шумел по-утреннему, деловито, а не утомлённо, как шумит он вечером, перед сном. Выходит, спал он, ночь пролетела в кошмарах, но всё же пролетела – и слава Богу. Прислушался и к себе: тело бунтовало против малейшего движения, внутренние органы ныли, противились жизни.

* * *

Была улица перекрыта, перетянута толстой

верёвкой, вдоль верёвки прохаживался милиционер. Милиционер был молоденький и преисполнен важности исполняемого долга. В то же время заворожён он был загадочным, таинственным действием, происходившем по

другую сторону верёвки. А там мощно светили прожекторы-диги, насквозь пронизывали серенький петербургский денёк, ходили люди из прошлого, полузабытого, стояли понурые лошади, запряжённые в пролётку, в пролётке сидел офицер царских времён и пил что-то горячее из термоса. Над улицей во всю ширь и высь летал оператор с кинокамерой и чудо, казалось, только удерживало его на самом кончике стрелы операторского крана.

– Чего сымают? – любопытствовали в собравшейся у верёвки толпы.

– Кино. – И сам вижу, что кино, грамотный. Какое

кино? – Кто ж его знает По крыше урчащего «лихтвагена» бегал

Константин Григорьевич и оттуда командовал, кричал, размахивал руками.

– Где кучер? – гремел усиленный мегафоном его голос, метался на узкой улице, колотясь о стены домов и от них отлетая. – Так и не явился?

Помреж Владик Семируков развёл руками. – Нет. Не пришёл. Обиделся, должно быть. – Обиделся? За что? – Роль маленькая, эпизодическая. А там

великий артист, амбиции и всё такое. – А-а! – Константин Григорьевич забегал

по крыше «лихтвагена» – Аристарх Иванович!

Невысокий человек в котелке и с ворохом реквизиторского тряпья в руках испуганно вздрогнул и остановился.

– Аристарх Иванович, выручайте, съёмка горит! – гремел в мегафон Константин Григорьевич. – Cнимитесь кучером, а? Плёвое дело. Одно только слово произнести придётся: «Тпру-у» Ну?

Аристарх Иванович, застигнутый врасплох, растерянный, как-то так кивнул головой – то ли соглашаясь, то ли просто так, нечаянно.

– Согласны? Вот и отлично! – не дал ему опомниться Константин Григорьевич и крикнул в автобус ассистенту и актёрам: Анастасия Дмитриевна! Одеть! Загримировать! Через пятнадцать минут начинаем!

Через четверть часа опять загремел, заметался меж домами его мегафонный голос:

– Итак! Аристарх Иванович, готовы? Очень хорошо. Очень хорошо, давайте с вас и начнём. Значит так: вы везёте офицера с дамой, но не просто офицера, заметьте – щёголя, гвардейца. Следовательно, всё ваше внимание сосредоточено на том, чтобы угодить, извлечь из этого обстоятельства выгоду для себя. Сидеть истуканом на козлах всякий дурак сможет. Нет, нужно движение – в каждом вашем жесте должно быть выражено движение, чтобы зритель ни на одно мгновение не заскучал. Мы должны


31

схватить его внимание и держать в своих руках как… как вон те вожжи…

Аристарх Иванович в кучерском кафтане кивнул и улыбнулся мученически: казалось ему происходящее не всерьёз, вроде шутки. Сейчас все рассмеются и скажут: ладно, маскарад окончен, раздевайся. Но никто не смеялся, все были сосредоточены и заняты своим делом.

– Хорошо. Берите лошадей, уводите за угол. И кавалергарда прихватите, героиню туда же.

Аристарх Иванович кивал, поддакивал и с ужасом ожидал момента, когда уставится на него камера и нужно будет что-то делать. Пошёл и взял под уздцы лошадей, а те, понуро до сих пор стоявшие, подняли головы, выгнули шеи и вдруг превратились в серых красавцев, гордых, жарко дышащих. Дрогнул Аристарх Иванович, почувствовал себя рядом с ними маленьким и ничтожным.

– Да вы их не бойтесь! – засмеялся скучавший в пролётке офицер – артист, разумеется, одетый офицером, кавалергардом. – Они не кусаются.

Подошла и героиня, села в пролётку рядом с офицером.

– Вы нас не опрокинете? – спросила Аристарха Ивановича.

– Не опрокинет, прелестница, не опрокинет, – входя в роль залебезил офицер и поцеловал ручку.

– Что-то вы торопитесь, – сказала героиня, – ваша роль впереди.

Аристарх Иванович потянул лошадей и те двинулись за ним послушно.

«Ах, молодцы!» – благодарно подумал он и успокоился, заметив, к тому же, что никто на него не обращает внимания

– Алёша! – теперь взялся Константин Григорьевич за главного героя. – Вы стоите вон там в подворотне в студенческой своей шинели, прячетесь от непогоды и посматриваете – именно посматриваете, подчёркиваю, – на окна квартиры героини. Ладно, репетируем. Пошла пролётка! Аристарх Иванович, погоняйте!

Вспомнил Аристарх Иванович детские свои годы, годы далёкие, беспечные, когда летом уезжал с матерью к бабке в деревню под Новгород, где были лошади – несколько ещё оставшихся старых кляч, к которым очень он привязался, пас в ночном и за радость почитал запрягать их и возить на ферму сено. Вспомнил и тронул серых красавцев, даже издал ртом звук, похожий на лихое казачье гиканье. Взяли красавцы с места и понеслись – лихости своей сам испугался Аристарх Иванович, но уже нечего было делать, сидел, вцепившись в козлы, с мыслью одной: не упасть бы.

– Отлично, Аристарх Иванович, именно так! – гремел над ним голос Константина Григорьевича, – теперь остановитесь позалихвастей у подъезда!

Потянул Аристарх Иванович на себя вожжи, чуть не опрокинулся назад, «Тпр-ру-у!» закричал истошно, и лошади стали.

– Хорошо! Да у вас талант Аристарх Иванович! Так, пошёл кавалергард. Поизящней соскакивайте, любезно, но с достоинством. Вы не официант из ресторана. Алёша! Так, ладно, неплохо. Начнём съёмку. Осветители готовы?

– Готовы, Константин Григорьевич! – Операторы? – Давно! – Поехали! По местам! Зардевшийся от похвалы Аристарх

Иванович вёл лошадей в изначальную позицию и недоумевал, как это у него всё получилось да ещё обнаружился талант. После съёмки задержался Константин Григорьевич с осветителями – нужно было дать указания на завтра; завтра здесь же намечалось снимать, на этой же натуре. А потом ещё задержался, походил по улице, заглянул во дворы, в парадные, чтобы проникнуться духом, выписать завтрашнюю сцену, где герой в отчаянии бродит вокруг дома героини и не решается к ней войти – вдруг стало для него это невозможно, словно обычная чиновничья квартира стала святыней, храмом.

* * *

Автор, ваш покорный слуга, сидел в

комнате съёмочной группы, а с двух сторон на него наседали Константин Григорьевич и Владик Семируков, требуя дописать сценарий, вставить в него куски, объяснить, наконец, почему? Почему герой, университарий, интеллигентный человек уходит от людей в тайгу, живёт в одиночестве в звериной норе и не пытается даже вернуться в цивилизованный мир.

Издёрганный, измученный редакторами, критиками и вообще всякого рода рецензентами, автор затравленно огрызался, приводил совсем уж какие-то глупые доводы.

– Я этого героя не с неба взял, не сам выдумал. Это реальное лицо, – вяло бубнил он.

– Да разве ж в этом дело! – всплеснул руками Константин Григорьевич. – Мы ведь не против самого факта, наоборот, я лично считаю, что это явление – уход, бегство, если хотите, от действительности, именно, современно, хоть и происходит у вас действие в двадцатые годы: человек в духовном, нравственном отношении не выдерживает накатившегося на него так называемого


32

«прогресса», ищет выход и… так далее, не будем сейчас выяснять. Но мы должны объяснить зрителю…

– Не зрителю! – вскинулся автор. – Зритель, читатель – они-то пойму-ут! А вот критикам объяснять надо, этим надо разжевать и кормить из чайной ложечки.

– Ну пусть критикам, – раздражённо отмахнулся Константин Григорьевич, – всё равно мы должны объяснить: почему?

– Да, – вставил Владик, – почему он не ушёл к людям?

Автору обрыдла уже вся эта история. Она обрыдла ему ещё тогда, когда существовала в виде неопубликованной ещё повести. Уже тогда её долбили и ругали или мило отворачивались, но деньги за ругательные рецензии аккуратно клали себе в карман. И это в то время, как автор голодный, без гроша в кармане бегал из редакции в редакцию. Выходил парадокс: автор старался, писал, а кормились от повести другие. Один рецензент после разгромной статьи, отчитав как следует автора, устно, при встрече потрепав снисходительно его по плечу, сказал:

– Эх, и я бы, честно, сбежал бы в какую-нибудь тайгу.

И оставил автора стоять с раскрытым ртом. «Так что же вы!» – хотел крикнуть автор ему вслед, но не крикнул, а поморщился и плюнул на асфальт. Плечо жгло и зудело в том месте, где потрепал его рецензент. Оно и сейчас жгло и зудело, ощущалось в нём сытенькое такое, самодовольное похлопывание. Голос Константина Григорьевича затухал, проваливался куда-то, вместо него прорезывался голос рецензента, заглушал.

– Пойдём, – говорил рецензент и тянул автора за плечо и подталкивал животиком.

Тянул от издательства через проезжую часть к набережной реки Фонтанки, чуть не затащил под колёса проходившего в тот момент автобуса и выволок к самому парапету. За парапетом плескалась Фонтанка, веяло от неё серой смертельной тоской. Вечер был, полусумрак, и моросило с неба.

– Куда вы меня ведёте! – упирался автор. – Пойдём, пойдём! – весело, обещающе

твердил рецензент и потащил далее вдоль реки.

Вот и мост миновали – за мостом спуск был к воде, вот к этому спуску и подтащил он автора. Тут уж автор упёрся изо всех сил.

– Вы с ума сошли! Зачем вы меня туда тащите!

А тот упёрся ему в спину обеими руками и ловко столкнул вниз.

– Оп-ля! – озорно крикнул рецензент. Полетел автор в полумрак, в осенние

петербургские сумерки, вечерние, послерабочие, и часпиковый шум города умолк – плеснула и вздыбилась волна

Фонтанки ему прямо в лицо. Предполагал он разбиться о гранитные плиты или кануть в холодную пучину – глаза уже зажмурил в ожидании. Но подхватили его какие-то руки, затормошили, кто-то оживлённо закаркал:

– Давайте его сюда! Автор раскрыл глаза и увидел, что не руки

то были – вороньи лапы. Схватили его, распластали на гранитных ступенях в том месте, где самая вода к ним подступает, набегает, плещется. И склонились над ним вороньи головы, но присмотревшись, он всех их узнал: вон седовласый редактор толстого журнала, вон женщина в обличье вороны, главный редактор одного издательства, вон чёрный негодяй – завредакцией отдела художественной прозы, и ещё, и ещё… А сверху спускался тот самый рецензент в кожаном пальто на меху, в нутриевой шапке, но тоже вдруг обратившийся в ворона.

– Оставьте мне печень, – говорил он, потирая лапки.

И вся эта воронья свора налетела, начала терзать, выхватывая из тела автора отдельные органы – выхватили и вмиг расклевали его больное сердце, вытянули нервы, раздолбили мозг.

– За что! – крикнул рыдающий автор. – А ни за что, – объяснили ему. – Работа

такая. Он дёрнулся, забился судорожно и тут

услышал: – Что с вами? И увидел тревожный, удивлённый взгляд

Константина Григорьевича. – А? – затряс автор головой, – Извините… – Вам плохо? Нездоровится? Константин Григорьевич участливо

склонился к нему, вгляделся. – Нет, нет, ничего, продолжайте, прошу

вас. – Вы как-то странно побледнели. – Ничего, продолжайте. – Я вас спросил: сами-то вы что думаете,

почему ваш герой всё таки в тайге остался? Автор поморщился, словно вороньё всё

ещё тянуло из него нервы, клевало мозг и сердце. Ничего он по поводу своего героя больше не думал: остался и остался. А того, прототипа, не спросишь – умер и похоронен в тайге около той самой звериной норы, в которой провёл он большую часть своей жизни. Да, умер тот высокий прозрачный старик. И тут в голову автору пришла простейшая мысль:

– А почему, собственно, он должен был вернуться к людям?

– Как же так! – изумился Константин Григорьевич. – Цивилизованный человек, в университете учился…

– Пять лет войны любой университет из головы вышибут, это ерунда. Но давайте


33

предположим, что там, в тайге, он пришёл к основной для себя жизненной концепции: свобода – это гармоничное отношение духовного начала к Бытию…

– О чём и речь! О чём и речь! – взвинтился Константин Григорьевич и палец указательный воздел.

– …и именно там герой и нашёл эту свою гармонию и незачем ему было возвращаться. Вся наша беда в том, что мы меряем других своей меркой: я бы, мол, вот так поступил, значит и все должны поступать так.

– Вот в этом мы и должны убедить зрителя или, если хотите, критика. Может, вы и правы…

– Конечно прав, – сказал автор и потихоньку потёр руки, словно умываясь. Его-то одна мысль заботила: чтобы не провалился фильм, вышел на экраны. Получить чтобы денежки…

* * *

Не узнали Аристарха Ивановича на студии

после той съёмки на натуре, на Петроградской стороне. То есть, не то, чтобы не узнали, но с самого утра смотрели на него с некоторым удивлением: во-первых, исчезли начисто борода и усы – выпятились вперёд щечки с неестественным румянцем и багрового цвета нос, а подбородок сдвинулся назад. И всё же лицо его не отталкивало, черты как-то так мягко сочетались, что смотреть на него было приятно. Новый человек прорезался за этим лицом. Во-вторых, он сменил лихую, цыганского пошиба рубашку на белую, купленную в магазине и к ней строгий чёрный галстук. И в-третьих, выпрямился Аристарх Иванович, даже животик появился, выдвинулся слегка из сюртука. Солидность и достоинство появились в фигуре

– Смотри-ка, Константин, протеже-то твой держится! – говорила Раиса Алексеевна, многозначительно поигрывая бровями.

Константин Григорьевич и сам с удивлением разглядывал Аристарха Ивановича. Честно говоря, не думал он, что тот останется, не сбежит на второй или на третий день. Но вот прошло уже больше месяца, а ничего, не сбежал. Радовался он за Аристарха Ивановича и за себя. Всё-таки и он руку приложил, и ему где-нибудь там зачтётся.

Ревностно брался Аристарх Иванович за всякую работу, связанную с фильмом. Помимо своих реквизиторских обязанностей, он ещё осветителям помогал, кабели таскал. И с плотниками у него какие-то дела были. И внимательно прислушивался ко всему, когда шло обсуждение или просто спорили. На героиню смотрел во все глаза и бегал для неё в буфет за кофе и пирожными.

Виделись Аристарху Ивановичу и пространство над таёжной речкой, далёкие горы, и бесконечные леса между ними, и одинокий высохший старик. Иногда, когда никого не было вокруг, он становился в позу одинокого старца и произносил слова из фильма:

– Господин полковник! Вы труп! Извольте занять среди мёртвых своё надлежащее место!

Константин Григорьевич однажды застал его: тот стоял в тусклом свете одинокой лампочки и жестикулировал, куда-то указывал рукой на голую выкрашенную казённой краской стенку и взгляд его туда же был устремлён, и виделся ему и низкорослый Кодар, и таёжные леса на его склонах. Константин Григорьевич палец к губам приложил и на цыпочках прошёл мимо. Аристарх же Иванович, его не заметил, не обратил внимания, весь погружённый в мысли. Да, в мыслях он был далёк от этого узкого коридора, представлялся себе высоким худым стариком, сидящим привалившись спиной к камню на берегу таёжной речки и слышался ему хрустальный звон осыпавшейся под лучами солнца наледи на берегу, тут же пронёсся и далёкий двадцатый год, и он, молодой ещё, то пробирался тайгой в поисках спасения от проклятого бесконечного пространства, то умирал, выбившись из последних сил. Он почти физически ощущал это пространство, своё бессилие перед ним и сладостную истому, предвестницу голодной смерти. Эх, почему даются людям интересные, насыщенные судьбы, ему же дан жалкий удел, ничтожное, бесцветное существование, от которого ни жарко никому, ни холодно, Что есть он, что нет его на Земле. Обида кривила губы, словно кто-то где-то виноват был в его свихнувшейся, покосившейся судьбе. Да нет, знал он, что сам виноват и некого винить. И всё же обидно было, казалось: кому-то достался предназначенный ему хороший, добротный удел, кто-то ходит и потирает от удовольствия руки. И тут же захотелось выпить, захотелось неудержимо, до помутнения в глазах; и рот наполнился слюною и он сглотнул её судорожно. Ощутил полузабытый уже тот миг, когда после выпитого приятная волна накатывает изнутри, мысли становятся отчётливей, веселее, твёрже начинаешь ощущать себя на Земле. Но и похмельный ужас припомнился, тот ужас, что гнал на следующий день в магазин, чтобы влить в себя опять хотя бы малую толику, ощутить изначальный великолепный миг. Так и протекала жизнь в погоне за этим мгновением.

Аристарх Иванович остановился во дворе студии, на пути к реквизиторскому цеху, перемогая в себе нестерпимое желание. Он


34

даже передёрнулся весь, представив, как вливается в него алкоголь.

– Нет! – прикрикнул он и вошёл к себе в каморку, где продолжал жить милостью Раисы Алексеевны.

И повалился на диван, успокаивая в себе желание, нетерпеливую дрожь. Сразу же захотелось вскочить и бежать…Он встал и заходил по каморке, поглядывая искоса на старенький будильник. Стрелка ползла медленно, однако доползла, дотянула до той черты, когда бежать уже некуда. И Аристарх Иванович развёл руками, словно оправдываясь перед тем нетерпеливым, алчущим, что сидел в нём. Всё, мол, времечко вышло, утешься.

И сам утешился и порадовался, что ещё один день прошёл, что уже отпустил его алкоголь, отступился, стало забывать тело мучительные судороги и страшные головные боли. И с удовольствием вскипятил кипятильником воду в литровой стеклянной банке, сыпанул щедро туда заварки и прикрыл крышкой – пусть заваривается чаёк. А тем временем нарезал батон и сделал бутерброды с оставшейся от обеда колбасой. Всё отнёс на подоконник, придвинул к нему стул и свет погасил в каморке – хватало света от уличного фонаря. Пристрастился он в последнее время вот к этим минутам вечернего чаепития в одиночестве, наедине со своими мыслями. Тогда и простенькая варёная колбаса – колбаса ширпотреб, для массового потребителя, становилась необычайно вкусной.

Вот так посиживал Аристарх Иванович в полутьме, задрав ноги на батарею парового отопления согревая их, попивал чаёк и глядел на улицу в отгороженную четвертинку окна, на мутное осеннее небо, на котором всё же изредка пробивались звёзды, на крыши домов, на окна, где тоже протекала жизнь, как и в его каморке и, любопытствуя, он пытался разглядеть, разгадать чужую жизнь, но мелькали за окнами только тени и ничего в их поведении разобрать было невозможно.

Тогда вглядывался он в улицы, их обрывки, куски, ограниченные домами, заборами или кирпичными глухими стенами и представлялся в его воображении город, старая его часть, где время как бы задержалось, топталось на одном месте в недоумении, не зная, двинуться ли ему в ту или иную сторону, где можно было бы ходить по улицам, как по кругам этого времени, где наплевать было на будущее и повернуть вспять.

В такую пору жизнь из глухих узких улочек и переулков Петроградской стороны вытекала на проспекты и главные улицы, редкие здесь проходили люди и проезжали экипажи, в остальном тоже на них обитало время, что и

столетие назад, в тусклом свете гарцевали верховые, шли дамы и офицеры гремели саблями. Пробирался задворками мелкий гоголевский чиновник и к своему сожалению и обиде узнавал Аристарх Иванович в этом чиновнике себя, и как ни силился он придать ему чужое обличье, всё проскальзывал в нём он, Аристарх Иванович.

– Ну и ладно, – говорил он кому-то туда, где определили ему быть вот таким, а не иным, не статным победительным красавцем.

И уж сам охотно становился как бы тем чиновником, шёл по улочкам, прижимался в тень, к краю тротуара, сторонясь лихих гвардейцев и нарядных дам, – жался, но в душе-то ликовал, потому что знал о жизни много больше, чем они, мог смотреть на них с полуторавековой высоты, мог им сказать о бессмысленности их тщеславных, честолюбивых потуг и устремлений, мог рассказать о будущих произошедших событиях.

Сейчас же вспомнились ему серые кони, запряжённые в пролётку и его роль в фильме и сладко замерло сердце: воображал, как увидят его в фильме бывшие знакомые, увидит жена, сын – то-то удивятся все, то-то сюрприз для Светланы будет, ведь это даже вообразить невозможно, какой сюрприз.

«Сдохнешь под забором!» – кричала Светлана сквозь слёзы, когда приходил он домой в свинском состоянии. Возможно, и похоронила уже, из памяти выкинула, а тут бац! На экране! Небось не один раз пойдёт в кино и Димку с собой возьмёт и покажет…

Так в полумраке каморки попивал он чаёк, пока не наступало время ложиться спать, но и на бугристом диване ещё долго ворочался и вздыхал.

* * *

А время шло то длинными, то короткими

перебежками, набежало и кончилось лето, время закрутилось, замоталось в снежных метелях, трещало по швам в неожиданно грянувших тридцатиградусных морозах – вместе с ним лопались трубы центрального отопления и растекалось тепло по грязному снегу улиц ледяными потоками, под которыми мерещились бездонные омуты, улетучивалось тепло в дрожащем морозном воздухе банным, молочного цвета паром. Но наступали иногда дни, когда задувал юго- западный гнилой ветерок и истаивало время, стекало с крыш гигантскими сосульками. Люди месили ногами на улицах бурую снежную хлябь и ругали где-то затерявшееся, застрявшее где-то время.

Но как бы ни вело себя время, ни дурило, дела людские шли своим чередом, шли они и в съёмочной группе Константина


35

Григорьевича, выстраивался понемногу фильм, определялся, обрастал слухами, разговорами, недомолвками, как новорождённый птенец перьями. Шептались в коридорах, на лестницах, в душно накуренных комнатах студии. Константин Григорьевич ходил расслабленный, выставив левое ухо вперёд, словно к чему-то прислушиваясь – уж для него-то время сгустилось, сжалось, готовое разразиться бог знает чем: не то бедами, не то великими радостями. Наступал момент отсмотра снятого уже материала и при мысли об этом вздрагивал Константин Григорьевич и со страхом озирался.

В таком вот тревожном, «заячьем» состоянии забрёл он однажды в конференц-зал. Захотелось побыть одному, подумать. Сел в задних рядах, вытянулся, расслабился и закрыл глаза. Был он там не один: несколько парочек рассредоточились в разных углах зала и на тускло освещённой сцене возился какой-то человек в ватнике, в кирзовых сапогах и ушанке – должно быть, рабочий там что-то такое починял, мелькнуло в голове Константина Григорьевича. Мелькнуло и исчезло, попытался он сосредоточиться, но звуки, долетавшие со сцены отвлекали и отвлекала мятущаяся в слабом свете фигура человека. Да и звуки были какие-то странные: то непонятный скрежет, то металлический лязг, то звон стеклянный, то вдруг все звуки покрывались мощными аккордами рояля. «Да что он там делает!» – раздражился вконец Константин Григорьевич и уже внимательно стал следить за человеком. Заметил он развешенные по всей сцене воздушные шары, батарею разнокалиберных бутылок, топор, двуручную пилу и рояль, стоявший нараспашку. Человек бегал от предмета к предмету, извлекал из них раздражавшие Константина Григорьевича звуки и тут же записывал что-то на больших листах бумаги. И звуки те были не беспорядочные, а подчинённые какому-то строю, определённой последовательности. В изумлении смотрел и слушал Константин Григорьевич. Нет, тот человек не был рабочим и ничего не починял.

Всё быстрей становился бег его по сцене. Вот заскрежетал и лопнул пистолетным выстрелом воздушный шар в его руках, а он уже сумасшедшим скоком перелетел к бутылками, от них к роялю, по пути задев двуручную пилу, и та взвилась ему вслед поющим звонким металлом. Так бегал человек, пока не запыхался и не бросился в изнеможении на стоящий у рояля стул. «Дьявольщина какая-то!» – помотал Константин Григорьевич головой.

– Вот так всё утро бегает по сцене, как бес, и грохочет, – услышал он и различил в проходе старушку-уборщицу со шваброй.

– Зачем бегает? – А кто его знает! Только грязь

сапожищами растаскивает! В этот момент вошли в конференц-зал двое

и, услышав последнюю фразу уборщицы, один приложил палец к губам и сказал:

– Тс-с! Не мешайте. Это Ваня Коржавин сочиняет свою великую музыку. Лучше подарите ему швабру, он и её пустит в дело, пристроит в своё сочинение.

Оба захихикали мелко и вышли. «Ба! – хлопнул себя по лбу Константин Григорьевич. – Так это Иван Коржавин, композитор!» Как же, как же, слышал он о нём массу смешных анекдотов, будто бы в своём неуёмном стремлении к новаторству в музыке переходит он часто черту разумного, привычного, всё ищет.

Да, слышал о нём Константин Григорьевич, но ни разу не встречал. А если…

Выскочила у него мысль и затрепетала, готовая сорваться, провалиться обратно. А почему бы и нет? Попробовать-то можно. Сидел в нерешительности Константин Григорьевич, а Иван Коржавин опять забегал по сцене. Прикрыл глаза Константин Григорьевич, стал слушать, и слышалось ему в летящих со сцены звуках что-то знакомое, вспомнился старец над ночным городом, Петропавловский шпиль, Татарская мечеть и звуки, отлетающие от зданий. Он достал записную книжку и в полутьме коряво записал: «Иван Коржавин, пригласить».

* * *

– Павел Иванович будет на просмотре! –

директор картины Леша Иванов в ужасе зажмурился, затряс головой, в руках всё вертел телефонную трубку, расстаться с ней никак не мог, словно надеялся, что услышанная новость по телефону тут же как-нибудь и отменится. Он даже приложил её ещё раз к уху, но слышались в трубке лишь короткие гудки.

Павел Иванович, банкир, меценат, одним словом, спонсор, на фильме раньше времени никак не предполагался, и его преждевременный визит вносил в работу некоторую сумятицу, диссонанс.

– Зачем? – спросил Константин Григорьевич.

– Ты меня спрашиваешь? – забегал Лёша по комнате, задевая, опрокидывая стулья, больно стукаясь об углы столов. – Зачем приходит на просмотр ещё не законченного фильма спонсор? Естественно, чтобы зарубить. Уже напели, уже донесли! Ох, люди, люди! – Лёша трагически воздел к небу руки.

– Спокойно, Лёша, – попробовал остановить его Владик Семируков, – может, ничего в этом особенного и нет. Ну, решил


36

посмотреть что-нибудь, вот наш фильм и подвернулся.

– Святая наивность! Так тебе и пойдёт Павел Иванович на первый попавшийся просмотр, как же! И это ещё не всё – с ним Трофимов!

– Трофимов?! Фамилия известнейшего, знаменитейшего

режиссера прозвучала в комнате как звон рассыпавшихся золотых монет: тревожно и сладостно.

– Именно! Трофимов! В качестве личного эксперта! – чуть не плача причитал Лёша. – А тут ещё перерасход по картине! Ну, Павлу Ивановичу ещё можно было как-нибудь запачкать мозги – новаторство, оно ведь дорогого стоит! Но Трофимов – этого не проведёшь! Говорил ведь: бросьте вы эти свои выкрутасы! Сделали бы боевичок, простенький, со вкусом, и все были бы довольны. Так нет! У них, видите ли, творческие искания! У них, видите ли, полёт! Они гении! Вот теперь и будем хлебать вашу гениальность. Ложками! Ложками хлебать будем!

– Ну-ну, не так всё страшно, – сказал Константин Григорьевич и вышел из комнаты.

Прислонился к стене, закурил – без мыслей в голове, с одним лишь ощущением надвигающейся опасности. Поплотнее к стене прижался, чтобы почувствовать её каменную прохладу, утихомирить в себе жаркое биение.

– Константин Григорьевич! – летела по коридору секретарша Верочка. – Все собрались, ждут уже!

– Хорошо, иду. Позови всех, – он кивнул на дверь комнаты и поискал глазами, куда бы выбросить окурок, не нашёл и пошёл с горящим окурком.

За ним с топотом двинулась присмиревшая группа – притихшие Владик Семируков, директор Лёша, оператор и подвернувшийся как раз автор. Так и вошли они в просмотровый зал словно предводительствуемые Константином Григорьевичем, а тот всё прятал в кулаке, мял потухший окурок сигареты, не найдя по дороге урны. «Тьфу!» – разозлился он и выбросил потихоньку окурок между рядов, руку отряхнул о брюки, но остался тошнотворный запах табачной гари. Из первых рядов махал ему Павел Иванович, указывая на кресло рядом с собой. «Гладкий, как холодильник», – мелькнула мысль.

– Садись рядом, чтобы под рукой был, чтобы удобней бить тебя было, – добродушно посмеивался Павел Иванович, похлопывая его по плечу, но за добродушием, за смешками слышался подтекст, намёк на то, что бить придётся. И от похлопываний его ёжился Константин Григорьевич, как от

ударов. И Трофимов снисходительно через Павла Ивановича протянул руку. Многое сейчас зависело от него, от его первого, без примесей, мнения, и Константин Григорьевич с тревогой в него вглядывался, пытаясь что-нибудь разгадать. Но тот уже равнодушно отвернулся, устало, с отвращением воззрился на белый экран, давно, наверно, ему опостылевший за долгую жизнь в кинематографе. «Ну что такого новенького вы можете мне сказать?» – словно говорил он всем своим видом.

– Команда твоя вся в сборе? – пошутил Павел Иванович. – Тогда начнём.

И Константин Григорьевич послушно обвёл потерянным взглядом присевшую чуть поодаль свою группу и подал знак. Погас свет и замелькали на экране знакомые, вымученные им самим кадры, эпизоды, ставшие вдруг чужими, как будто смотрел он на них глазами другого человека, глазами спонсора Павла Ивановича, Трофимова и панический страх заползал в душу. «Не поймут!» – кричал кто-то, сидящий глубоко в нём.

И он исподтишка заглядывал, стараясь рассмотреть выражение их лиц, но ничего по лицам понять было невозможно, только у Трофимова исчезла куда-то скука. Тогда сосредоточивал Константин Григорьевич внимание на экране, забывал об окружающих и начинало ему казаться, что нет, совсем недурно, даже восхищался отдельными эпизодами

И кто-то ойкал и вздыхал в задних рядах, кажется секретарша Верочка. «Эх, музыки-то нет! – сокрушался он. – С музыкой совсем другой коленкор был бы!» Музыку только начал писать странный композитор Ваня Коржавин и уже уловил, наигрывал основную тему – тему трагедии одиночества.

Кончился отснятый материал – все шестьдесят положенных процентов, мелькнули на экране чёрточки пустых кадров и зажёгся свет.

– Ну… – начал сурово Павел Иванович, но по лицу его видно было, что он растерян, и чтобы скрыть растерянность, чистым платочком стал вытирать якобы заслезившиеся глаза.

Константин Григорьевич смотрел на него, ждал, всё в нём напряглось, словно стало по стойке «смирно», и если бы вздумалось сейчас Павлу Ивановичу скомандовать: «Встать! Шаго-ом а-арш!», он бы встал и зашагал строевым шагом. И в лице его – почувствовал сам Константин Григорьевич – появилось что-то подобострастное, как у дворовой собачонки... «Что за чёрт!» – возмутился он и попытался принять развязную, независимую позу, но внутри-то у него всё трепетало, всё норовило стать на задние лапки.


37

Трофимов продолжал сидеть молча, повернувшись к экрану боком, взгляд вперив в угол просмотрового зала, где абсолютно ничего не было и не на что было смотреть. Неловкая, напряжённая тишина разлилась по залу и странное вдруг равнодушие овладело Константином Григорьевичем, захотелось невыносимо, чтобы всё скорее кончилось, захотелось просто встать и уйти.

– Однако негодя-а-ай! – сказал Трофимов, зашевелившись в кресле, поматывая восхищённо головой. – Ай, какой негодя-а-ай!

И лопнула тишина, расползлась по углам – зашевелились все, закашляли, зашептали облегчённо. Да и у Константина Григорьевича подпрыгнуло, оборвалось что-то в груди.

– Молодец! – Трофимов опять перегнулся через Павла Ивановича, но уже порывисто, так что Павлу Ивановичу пришлось вдавиться в кресло, и затряс энергично двумя руками руку Константина Григорьевича. – Хвалю!

– Музыка… – чувствуя, как обмирает всё у него внутри, попытался объяснить он, попытался объяснить, что музыка у него в фильме будет играть главную роль, но Трофимов взмахом руки всё отмёл в сторону.

– Молчи, молчи! Я понял, молчи! Зашевелился и Павел Иванович, платочек

в карман спрятал. – Присоединяюсь, – сказал он поспешно. –

Присоединяюсь, хотя… гм-м, да, – и набираясь все больше решительности, как бы оттесняя всех в сторону, заговорил громко, на весь зал: – Фильм получится, это факт. Но поработать надо, надо поработать, дорогие мои, не всё у вас гладко. Ну, хотя бы в той сцене, где героиня едет с офицером, зачем там этот… кучер крупным планом? Испитая, красная какая-то физиономия. Не эстетично, друзья, не эстетично.

– Вырежем, – с готовностью сказал Константин Григорьевич. Опять у него всё внутри стало на задние лапки, даже хвостом помахивало, – Владислав Семёнович!

– Я! – бодро откликнулся Владик Семируков.

– Отмечайте! – Есть! – Ну, а в остальном… – Павел Иванович

развёл руками, – посмотрим, посмотрим. Работайте

Он встал и, приветственно всем помахав, пошёл из зала, за ним потянулась съемочная группа. Посидел немного Константин Григорьевич, собираясь с мыслями, и тоже пошёл. И вот, уже на выходе, в задних рядах, в полутьме, заметил он скорчившуюся, съёжившуюся фигуру. «Аристарх Иванович?» – удивился он и что-то ёкнуло, защемило, вдруг навалилось ощущение беды, словно совершил он подлость. Ладно, решил, потом разберёмся…

* * *

С этим ощущением он и пребывал до

следующего дня. Как только вспоминал про успех на просмотре, как только начинала шевелиться в нём радость, так откуда ни возьмись и налетало это ощущение совершённой подлости. Сначала казалось это пустяком, событием незначительным – ну что в самом деле, ну вырежем кадр, да мало ли их вырезали? Но вспоминал съёжившегося, одинокого Аристарха Ивановича в полутьме зала и становилось нехорошо, вырастало событие до размеров беды.

И ночью спал тревожно, вертелся, просыпался, выходил курить. Едва дождался утра и побежал на студию, прямиком в реквизиторский цех. Нигде Аристарха Ивановича не было видно и на расспросы все пожимали плечами. Чувствуя нарастающую тревогу, зашёл он в кабинет Раисы Алексеевны и застал её сокрушённо рассматривающей аккуратно сложенную стопку одежды: реквизиторское пальто с бархатным воротником, сюртук и брюки, а сверху придавил их котелок. Отдельно лежала цыганская рубашка.

– Что?! – догадался Константин Григорьевич.

– Да вот, – развела руками Раиса Алексеевна, – не выдержал твой Аристарх, сбежал. Утром девочки одежду его обнаружили в пустой каморке. Надо же: сложил всё честь честью. Мне, мол, добра вашего не надо. Ишь ты! Гордым прикинулся. Нет, Константин, этого брата уж только могила исправит, не води ты ко мне их больше. А ведь держался, сколько времени держался! Видела я: мучился шибко, а крепился.

– Да. Может, вернётся ещё? Может, вышел куда-нибудь? – Константин Григорьевич всё никак не мог поверить.

– Не думаю. Вещички-то видишь как сложил.

– В чём же он мог уйти? Ведь не голым же! – Ну, что-то уже купил. Брюки, знаю,

покупал в комиссионном. Рубашку. А недавно где-то полушубок раздобыл. Поношенный, но ничего, ещё целый. Нет, конечно, не голый ушёл.

Эх! Тут же от Раисы Алексеевны позвонил в монтажную, чтобы ни в коем случае не вырезали из его фильма никаких эпизодов, ни одного кадра чтобы не вырезали.

– Ни в коем случае! – кричал он в трубку и кулаком по столу постукивал, – Кто бы ни пришёл!

И бросился бежать куда-то, сам не зная куда. Сознавал только: должен он сию минуту что-нибудь сделать, чтобы избавиться,


38

сбросить с себя это отвратительное ощущение вины. Словно со стороны на себя глянул: вот сидит он, глазами ест спонсора, Павла Ивановича, и задыхающимся, радостным голосом говорит: «Вырежем!» Ах, скотина!

Только вспомнил Павла Ивановича, тут же и увидел его в распахнутую дверь кафетерия. Павел Иванович, Трофимов и с ними Владик Семируков пили кофе и оживлённо о чём-то беседовали. Заметил и Владик Константина Григорьевича и замахал ему рукой.

– Костя! Иди-ка сюда! – крикнул он возбуждённо, видно, хотел сообщить приятную, только что услышанную новость.

Но Константин Григорьевич уже и сам шёл к ним. Шёл, ничего вокруг не замечая, вперив взгляд в круглый мраморный столик и в пухлую, толстую руку Павла Ивановича, помешивающую ложечкой кофе. Шум вокруг, гул разговоров как бы издалека до него доносился или сквозь толстый слой ваты, а было в кафетерии многолюдно, тесно. Но чувствовал, знал, что все на него в этот момент смотрят, все головы повернулись к нему.

– Присоединяйся к нам, – суетился Владик, – сейчас кофе организу… – и осёкся, заметив выражение лица Константина Григорьевича. А тот вплотную подошёл к столику, в упор глянул на Павла Ивановича.

– Вырезать? – сказал он отчётливо и вдруг осознал, что рука его правая в кармане пальто сама собой из пальцев строит неприличную фигуру и ничего он со своей рукой поделать не может, – Вырезать? – повторил громче и выхватил из кармана руку и протянул через весь столик Павлу Ивановичу кукиш. – Вот вам вырезать! Вот вам не эстетично! – и всё вертел кукишем перед побледневшим лицом Павла Ивановича.

Опомнившийся Владик Семируков в тот же момент обхватил его поперёк туловища и в наступившей тишине потащил вон из кафетерия. Константин Григорьевич вертелся в его мощных объятиях и норовил оглянуться.

– Уходим, Костя, уходим! – почти весело говорил Владик и, оттащив подальше от кафетерия, прислонил к стене. – Что с тобой? Какая муха укусила?

– Спонсор! – кричал Константин Григорьевич в запальчивости. – Жулик! – но уже заметно сник и с недоумением посмотрел

на свою правую руку: как это так у него получилось с кукишем?

– Вот именно, стыдно, мой друг! За что ты на Павла Ивановича? Ведь хороший человек! – внушал Владик и с любопытством рассматривал.

Константин Григорьевич только рукой махнул и заозирался вокруг, не зная, куда ему теперь идти и что делать. А из кафетерия водопадом выливался рокот голосов и слышались в нём возмущение и весёлое удивление. Скорым шагом вышел Павел Иванович.

– Что он такое себе позволяет! – загремел в коридоре его голос

– Да бросьте! – лениво уговаривал его Трофимов. – Ничего страшного, нужно и к такому привыкать в жизни.

– Может быть, он и хороший человек, – уныло сказал Константин Григорьевич, – может быть, все мы хорошие люди, только как же это так получается, что друг другу мы творим зло?

– Эк тебя заносит! Плюнь, живи проще, Константин!

В этот момент вышли из кафетерия человек пять, среди них вертелся, балагурил знакомый оператор.

– А Костя-то наш! – говорил он с притворным ужасом, возводя очи к потолку и сжимая на груди руки. – Это ж надо: от всей творческой интеллигенции всем олигархам от культуры – кукиш! Вот вам! Вот, получайте! – и тыкал кукишем в пространство, а вокруг ржали молодым, здоровым смехом.

– Действительно, Костя, зачем же кукиш? – сказал Владик, – Кукиш – это несолидно.

– Так уж получилось, так жизнь сложилась, – поморщился Константин Григорьевич и пошёл прочь по коридору.

Огляделся – день только начинался, заря цвета мороженой говядины прорезалась на востоке, он пошёл по Каменностровскому к Неве, всё косясь на восток, на разгоравшуюся там зарю, и вдруг вообразилось, что стоит над зарёй, возвышается в белом замусоленном фартуке с топором в руке знакомый мясник Володя из их магазина и разрубает, разделывает замороженную в зимнем утре зарю на части, на килограммовые доли...


39

Александр СКОКОВ

НА МИЛОСТЬ ПОБЕДИТЕЛЯ. Рассказ

Туристы гуськом по одному втянулись

через маленькую дверь внутрь собора, и выщербленные, в трещинах плиты ощутили на себе их шаркающие, медленные шаги. И только белоголовый мальчик в красной курточке, лет семи, не обращая внимания на плиты, под которыми покоился прах знаменитых людей этого древнего города, стрелой мелькнул через весь собор к стене с ветхими знаменами на чёрных древках.

Кузьма и Полина Макаровна вошли в собор первой парой. Она старалась держаться поближе к гиду и всё аккуратно записывала в блокнот. Мать белоголового мальчика тоже записывала. Обе женщины неотступно следовали за гидом, как секретари. Кузьма потихоньку отставал от них, отодвигался и через несколько минут уже отирался в самом хвосте процессии.

Потом, тоскливо озираясь вокруг, побрёл вдоль стены со знамёнами и хоругвями.

Могильная тишина, затхлый воздух, сумерки давили на него, он чувствовал себя замурованным в склепе; посмотрел на часы – одиннадцатый... Сейчас Махоркин уже в аэропорту на регистрации или взлетает. Может, и зря не полетел с ним в Магадан. Получилось, что Полина Макаровна с умыслом увезла его сюда, подальше от соблазна...

Белоголовый мальчик, обежав весь собор, запыхавшись, остановился около Кузьмы.

– Дяденька, а что такое «по тарифу»? – Чего? – угрюмо покосился на него

Кузьма. – Это я в аэропорту прочитал: мелких птиц

разрешается перевозить по тарифу. А попугай мелкая птица?

– Мелкая...– подтвердил Кузьма. – Ну как тебе здесь?

– В зоопарке лучше, там и попугаи, и кобра, и марабу... Вообще я люблю бульдозеры... А вы кем работаете?

– Трактористом, – сказал Кузьма. Он выбрался с мальчиком через ту же

маленькую дверь во дворик, заваленный жёлтой листвой. Поднялся ветер, потихоньку накрапывал дождь...

Гид между тем умолк, подал знак, и тотчас зазвучал орган, туристы повернулись к мерцающим в вышине серебряным трубам.

Полина Макаровна, стряхнув оцепенение, огляделась – Кузьмы в соборе не было. Она заторопилась к двери.

Его рослую, в чёрном пальто фигуру она увидела недалеко от собора на площади, на

стоянке легковых машин. Иностранец, финн или швед, одного с ним роста, только худощавый и в светлом реглане, распахнув дверцу «форда», жестом предлагал ему сесть за руль. Там же около них крутился и белоголовый мальчик, сын туристки из Сыктывкара. Полина Макаровна подоспела вовремя.

– Кузьма! – размахивая сумочкой, издали крикнула она.

Кузьма, набычившись, с минуту сверлил её рассерженными глазками, но повиновался.

Группа уже покинула собор, мать позвала мальчика. Полина Макаровна и Кузьма пристроились в хвост, спустились вниз по улочке, скользкой от дождя и узкой, как жёлоб. Поскальзываясь, Полина Макаровна цепко держалась за Кузьму и просвещала его относительно собора. Она чувствовала за собой маленькую вину.

Дождь брызгал помалу, не усиливался, из водосточных труб на углах, как из плохо закрытых кранов, назойливо сочилась вода.

Она первой сделала шаг к примирению. – Кузьма, ей-богу, ты как этот мальчик из

Сыктывкара. Не разрешили ему в "форде"... Что-нибудь скрутил бы, а отвечать мне... Что бы дали тебе эти пять минут?

– Ничего, – обиженно огрызнулся Кузьма. – Ты вон откуда тащилась, чтобы посмотреть монастырёк...

Никогда ещё в таком тоне он не говорил с ней, и это её озадачило. Конечно, тут не обошлось без Махоркина, но самое опасное было уже позади.

–В этом соборе я была три раза, – желая замять ссору, уступчиво сказала она, – я ведь хотела для тебя...

Кузьма шёл быстро, вразвалку, засунув руки в карманы пальто. Дождь, не переставая, долбил в его чудовищно широкую спину, похожую на обитую чёрным дерматином дверь. Полина Макаровна семенила рядом с ним, она была на две головы ниже Кузьмы, и ей никак не удавалось пристроить свой зонтик.

– До театра есть ещё время, – тяготясь молчанием, заговорила она. – Хочешь на рынок? Там всяких наезжает машин. Насмотришься...

Они уже оторвались от экскурсии, шли сами по себе; Кузьма угрюмо молчал. То, что произошло на стоянке, задело, его.

Обида не обида, но какое-то упрямство засело в нём...

Полина Макаровна увидела Кузьму полтора года назад, весной, возле шумного


40

магазина стройматериалов. Он ждал наготове, кто позовёт, с ведёрком и малярной кистью на длинной палке. Её поразил запущенный вид Кузьмы, его кургузая, затрапезная одёжонка, заляпанные известкой ботинки и просительное, жалкое лицо. Сгоряча она даже пристыдила его:

– Труболётом стал! А ведь был человеком, койку имел в общежитии, нужды не знал...

Кузьма, моргая белыми ресницами, покорно молчал. Что он мог сказать? Когда-то всё так и было – и койка в общежитии, и приличный заработок: на «Русском дизеле» развозил на тракторе с прицепом заготовки по цехам. Осенью с ним стряслось несчастье. Перед праздниками, на пару с Махоркиным, он полез на крышу заводоуправления крепить панно. Его всегда просили в таких случаях. Он не переносил высоты, голова кружилась, шатало, но первый раз постеснялся признаться, полез, а потом уже неловко было отказываться...

Хирург, когда выписывал, откровенно сказал:

– Шов грубый, но внутри чисто, не переживай. Вообще-то, когда привезли, я считал тебя кандидатом... Почку подшил, селезёнку выкинул, но своё поживешь, мотор у тебя в порядке...

Получив третью группу, Кузьма не придумал ничего лучше, как устроиться в охрану: ночь через две спал на кожаном диване в коридоре одной строительной конторы на Мытнинской. А днём, томясь от безделья, с ведёрком, кистью топтался возле магазина стройматериалов. Той весной его друг и пастырь Махоркин неожиданно улетел в Магадан. Кузьма осиротел. Заводить друзей он не умел, плыл, пока не прибьет к какой-нибудь отмели. Махоркин опекал его двадцать лет, с ФЗО, с «фазанки». Их сроднило пережитое – блокада, безотцовщина, нужда. Махоркин часто менял работу, и Кузьма безропотно, как нитка за иголкой, таскался за ним. И вот остался один как перст.

С Полиной Макаровной он был знаком по заводу, в то время она стучала в машбюро.

– А вы всё на «Дизеле»? – выслушав её упреки, спросил Кузьма.

– Нет, – ответила она, устроилась на полставки в ясли делопроизводителем; до полного стажа ей не хватает трёх лет. Зарплата роли не играет – жила в Мурманске, и для расчета пенсии может взять те годы.

– С жильём как у тебя? – спросила Полина Макаровна.

– На очереди... Дадут что-нибудь из старого фонда. Пока у Махоркина, комната на брони, оставил мне ключ...

– На воздухе тебе надо... Быстрее окрепнешь. Что тебе здесь глотать пыль?

– Я сам об этом подумывал, – признался Кузьма. – Может, наймусь на лето в пионерлагерь сантехником.

– На два месяца? Ерунда... Переезжай ко мне, – вдруг предложила она, цепко взяв его за локоть. – Вырица, прекрасное место, сосна... У меня свой дом, что мне одной в трёх комнатах аукать? Дом на два хода, живи, как тебе хочется... Переезжай!

Как хочется, Кузьма жил недолго, до майских праздников. На майские устроили гулянку, открыли дверь...

Весной и летом основной доход Полине Макаровне приносили цветы. При доме у неё был участок, тепличка. Кузьма починил её, сменил дверь, прогнившие рамы, остеклил. Зимой же, когда в парниках не было дела, копошился в сарае и, сложив стопкой бумагу на чурбаке, вырубал пробойником лепестки. Полина Макаровна вощила, красила и возила венки на Южное кладбище.

Прошлой осенью Кузьму вызвали на ВТЭК, осмотрели, признали здоровым и сняли с группы. Он подался в кадры на свой завод. Его не забыли – на стол заявление и хоть завтра приступай.

Заявление он нацарапал, но больше на заводе не показывался.

Полина Макаровна, узнав его намерения, разрыдалась:

– Надоела я тебе? Чего не хватает? Ухожен, сыт, три газеты получаю, телевизор...

Зимой, томясь от безделья, Кузьма слесарил на одном заводишке. Полина Макаровна устроила его туда с прицелом: можно было таскать обрезки, стальные уголки. Потом с этими уголками заглядывал в гараж к знакомым шофёрам, где была сварка, и собирал аквариумы – на рынке на них был спрос.

Полина Макаровна усердно опекала его, во все вникала, решала за него, и Кузьма всецело вверился ей, сдался на милость победителя. Особенно после случая на платформе. Однажды в воскресенье, когда он ехал на рынок со своими аквариумами, к нему привязался какой-то подвыпивший тип, толкнул. Кузьма стукнул его. Сержант-милиционер предложил обоим проехать в отделение. Кузьма сперва заартачился, но Полина Макаровна – она тоже собралась с ним в город – вовремя подмигнула: поезжай, я следом. Кузьма сразу успокоился, смело полез в машину со своим стеклом: Полина Макаровна знает, с ней не пропадёшь. И точно, она всё прекрасно уладила.

За полтора года он привык жить с ней как за каменной стеной. Раньше за него решал и думал Махоркин, теперь она. В любой обстановке Полина Макаровна знала ходы, не терялась. «Кузьма, – говорила она, – твоё дело телячье, сама разберусь, что к чему».


41

И с её голоса он стал повторять за ней: «Моё дело телячье, обмочился и стой».

Потихоньку Полина Макаровна обтесывала его, чтобы он не торчал белой вороной среди её знакомых и родни.

Его книги по дизелям, слесарному делу, обработке металлов она незаметно перетаскала на чердак. Пыталась приучить Кузьму читать по вечерам толстые романы, но часов в восемь его уже клонило в сон. Сама она бродила ночью по комнатам часов до двух, раскладывала пасьянсы, ставила пластинки – оперу, орган – и почивала потом до девяти. А Кузьма был жаворонком, вставал в шесть, жарил из мороженой картошки котлеты, чинил обувь или забивался в сарай, где у него был слесарный верстачок.

С котлетами сначала были недоразумения – Полина Макаровна никак не могла понять его вкус.

– Зачем картошку в холодильнике морозишь? Из свежей нажарь...

– Из свежей они как трава. Она смеялась: – Кто приучил? – Матка в блокаду... С питанием кое-как утряслось, оставался

ещё бедлам в квартире. Кузьма возмущался: никакого порядка, всё вверх дном, носки полдня ищешь, – ещё раз увижу днём на кресле ночную сорочку – топором порублю на лоскуты!

Однажды так и сделал. Полина Макаровна только посмеялась. Жадности к деньгам она не питала, да и не переводились они как-то у неё.

– Кузьма, Кузьма, – смеялась она над ним. – Ничего, чудак, не понимаешь. На эту ли чепуху человек должен тратить жизнь?

Да он и сам понимал, что дело совсем не в беспорядке. Просто иногда вспыхивала в нём потребность хоть в чём-то настоять на своём. А потом опять текло всё привычно и спокойно.

По субботам Полина Макаровна возила его в театр, однажды в оперу – на «Сусанина».

Молодым Кузьма занимался боксом, имел разряд, бегал по утрам в парке, обливался. Болезнь выбила его из колеи, но гирю отжимал, раз в неделю выбирался на пробежку. В Вырице через год его увлечение спортом сошло на нет. Зарядку забросил, ложился рано, вставал попозже и наконец стал, как Полина Макаровна, валяться в постели до девяти.

В августе в Вырицу внезапно нагрянул Махоркин. Эти годы пропадал где-то на Колыме, на прииске, и вот прилетел в отпуск, в шляпе, с золотым зубом, разодетый в пух, с польским чемоданом в ремнях и бляхах.

– О! – выпучился он на Кузьму, узнав, что к чему. – Нашёл себе подругу. Моложе нет?

Вчера метусь по Загородному часов так в шесть утра, со второго этажа с балкона девица на верёвке майнается, прямо мне на руки. Блондиночка, глазенки во! Я её цоп! А ты такой видный, амбалистый...

Кузьма, помаргивая, как бы оправдываясь, бормотал:

– А что? Она человек заботливый... – Любишь, что ль? – с ухмылкой спросил

Махоркин. Кузьма покраснел. Он не умел врать, и если

хотел что-то утаить – отмалчивался. – Живем... Заботится обо мне, комнату в

городе выхлопотала, с телефоном... – Только тебе телефона и не хватало. Кому

звонить? – Это точно, некому. Всех в блокаду... – Работать чего бросил? – Стажа хватает. Как впрягся на «Красном

треугольнике» с четырнадцати... – Что же ты делаешь целый день? —

допытывался Махоркин. – Так, по хозяйству... Вечером в гости или в

театр... Махоркин смотрел на Кузьму как на

зачумленного. – У тебя все дома? Ты же специалист,

механизатор широкого профиля. Хочешь в Магадан?

– А Полина Макаровна? – Катись с ней к едрене фене! Всё! – заорал

Махоркин. И сгинул куда-то, несколько недель

пропадал, потом снова появился и даже проводил их вечером на вокзал, когда Кузьма с Полиной Макаровной собрались в Таллинн.

Полина Макаровна устраивалась на ночлег в купе, мужчины стояли около вагона на перроне среди галдежа, суматохи, беготни. Махоркин возвращался на прииск, на руках уже был билет.

Кузьма отказался лететь с ним, и теперь в последнюю минуту на перроне его вдруг взяло сомнение. Почему всю жизнь его преследовал страх остаться одному, всю жизнь он лепился, жался к кому-то?

...Ветер трепал деревья, метался, подгоняя толчками в спину, зонтик опрокинулся, Полина Макаровна едва свернула его.

Со стороны порта несло над черепичными крышами лохмотья туч. Как будто там выжигали нефть, и это будило забытое прошлое... За всю дорогу он не открыл рта, дождь упорно колотил его в кепку, в окаменевшее лицо.

Вечером полагался спектакль, и в антракте Полина Макаровна корила его:

– Нельзя, Кузьма, так. Ничего, кроме тракторов, железок, не интересует тебя, как будто на них свет клином сошёлся...

– Ага, – упрямился он, – одна ты знаешь, что мне надо. Он дерзил, но она крепилась и


42

вслух только пожалела его: – Ах, Кузьма, Кузьма...

До ночлега они добрались глубокой ночью. Остановились не в гостинице, так как не были расписаны, а на брандвахте, ошвартованной недалеко от центра, на Пальясааре. Накануне поездки знакомая Полины Макаровны позвонила багермейстеру, и им выделили здесь каюту.

Выходив за день полгорода, Полина Макаровна, не чуя ног, еле дотащилась до койки и сразу стала стелить постель. Она попросила его поднять её завтра часов в восемь, чтобы пораньше выбраться в Пириту. Кузьма, не раздеваясь, завалился в угол дивана, уткнулся в "Футбол – хоккей" – газетенку, которую не переносила Полина Макаровна. Засыпая, она поглядывала на его насупленное лицо, чувство вины щемило. Уж надо было разрешить ему потешиться в "форде", думала она.

Убедившись, что она спит, Кузьма тихо выбрался из каюты. Ночной поезд на Ленинград уходил в половине второго...

Утром он был уже дома, в своей городской квартире, и сразу стал собирать чемодан.

Из коридора посыпались частые телефонные звонки, он сразу понял – междугородка...

– Але, квартира?.. Але! – бессвязно лепетал в трубке знакомый жалкий голос. – Вы слушаете? Але, Кузьма дома? Позовите Кузьму!

Изменив свой голос под старика соседа, Кузьма заунывно переспросил:

– Ка-во-о-о? – Кузьму, Кузьму Александровича... – И

вдруг голос её задрожал, заметался: – Кузьма, Кузьма! Это ты?

– Его нету, он улетел в Сыктывкар... – Кузьма, милый, не вздумай... Я не

переживу... Я... – голос её захлебнулся, пресёкся: – Кузьма-а-а...

Минут через пять позвонили снова: такси, заказанное им в аэропорт, послали от Сенной площади к его дому.

Вячеслав ОВСЯННИКОВ

СЕВРЮГИНЫ Рассказ

Семью Севрюгиных постигло горе. В

сентябре ждали старшего сына Николая в отпуск, а вместо того – траурная телеграмма. На третий день, в пятницу, в полдень лётчики-сослуживцы привезли гроб в фургоне. Посёлок услышал скорбную весть, и шли весь день до позднего вечера к дому Севрюгиных взглянуть на погибшего и принести свои соболезнования.

Севрюгины жили в старом коммунальном доме, который в посёлке называли бараком. Комната на первом этаже, печь и подпол. Семья состояла из четырёх человек: отец и мать Севрюгины и два их сына.

Лётчики, привезшие тело своего товарища, внесли тяжёлый гроб и поставили на два сдвинутых стола посередине комнаты. Лётчиков было четыре, в чёрных военных куртках. Фуражки они сняли. Главный из них, майор, доложил отцу Севрюгину, Михаилу Ивановичу, что прибыли в его распоряжение для похорон и оплатят все расходы. Рассказал, как погиб Николай. Севрюгин отец и Севрюгина мать Антонина Степановна выслушали рассказ, сохраняя молчание, не нарушив его ни единым восклицанием. Оба, и тот, и та, фронтовики, он – разведчик, она –

снайпер, на войне и познакомились. Младший сын, Владимир, был тут же; он угрюмо взирал на рассказчика-майора. Он тоже собирался стать военным лётчиком, ему оставался год учиться в школе. Майор рассказал следующее:

Нет, не авиакатастрофа. Николай погиб не в небе, а на нашей грешной земле, нелепым образом. Пировали в ресторане по случаю дня рождения. Сильно уже все нарезались. А рядом – молодцы, тоже под градусом, не понравилось наше шумное поведение. Слово за слово, разговор горячий. Ну, и за горло брать, угрожают переломать ребра. А мы – лётчики или кто? Вошли в штопор. Один из них оказался при оружии. Без предупреждения – в Николая, выстрелом в висок. Наповал. Такие вот дела. А тот – что. Как с гуся. Ни суда, ни следствия. У него право – стрелять без предупреждения. Его фамилия – Кардунов.

Рассказ лётчика, казалось, произвёл на всех троих Севрюгиных одинаковое действие: окаменил и без того застылые и тяжёлые их лица. Если они о чём-то думали в эту минуту и что-нибудь решили, то думали они одно, и каждый принял одно и то же решение. Суровый Севрюгин отец, одетый в свой


43

сильно поношенный, старомодный чёрный костюм, единственный в его гардеробе, только одно слово молвил, в заключение, подведя черту:

– Отлетался. Антонина Степановна взглянула на супруга

испытующе. Это была крупная женщина. Михаил Иванович – худощав, горбонос, серо-стальные глаза, что-то соколиное. Старший сын Николай был похож на отца. Младший Владимир – в мать. В посёлке его боялись из-за его силы и сбивающего с ног боксёрского удара. Теперь младший стоял у гроба, где лежал старший со скрещёнными на груди руками. Николай покоился в гробу, облачённый в форму военного лётчика. Лицо жёлто-воскового цвета, щёки густо заросли щетиной. Правый висок заклеен куском белого пластыря, который грубо выделялся, как заплата. Нос заострился. Во всём облике умершего выражалась мужественность.

Владимир долго так стоял и смотрел в лицо брата, как будто выпытывал у него ответ на свой вопрос. Губы его беззвучно шевелились. В раскрытое окно глядел ясный сентябрьский день. Солнце зажгло металлический угол гроба.

– Что ты там бормочешь? – сурово спросил отец, подойдя к гробу.

– Спрашиваю, как до этого гада добраться, что ему башку продырявил, – ответил младший сын.

– Ну и как, сказал он тебе? – опять спросил отец.

– Сказал, – утвердительно кивнул сын. – Всё, всё сказал.

Лётчиков разместили у соседей. Владимир, заметив отсутствие отца, пошёл искать его. У крыльца курили два лётчика. Ночь тёмная, как мешок наброшен. Дом не спит, горят окна. Турникет на дворе.

Подтянулся пятнадцать раз. Тяжёлый вес. Старший брат подтягивался вдвое больше. Крутился колесом, летал как перышко. Гимнастические упражнения. Отполирована до зеркального блеска ладонями брата железная перекладина-лом.

Отца он нашёл в сарае. Тот, сидя на корточках, что-то рассматривал у себя в руках. Керосиновая лампа на земляном полу тускло освещала помещение. Трофейный "вальтер", припрятанный на чёрный день, в тайнике под поленницей.

– Можешь не смотреть, – сказал сын. – В рабочем состоянии. Разбирал до последней пружинки и ружейным маслом смазал.

Михаил Иванович как не слышал. Продолжал рассматривать оружие, не желая замечать сына.

– Вдвоём верней у нас получится, – сказал сын громче. – Есть винтовочный обрез и две лимонки.

Михаил Иванович покосился на сына, изрёк с язвительной насмешкой:

– Целый арсенал! А пулемёта у тебя нет, случаем, вояка? Пулемёт бы не помешал.

– Пулемёт долго доставать, – серьёзно возразил сын. – Обрез да две лимонки, говорю тебе!

– После похорон решим, – пряча пистолет в карман пиджака, сказал отец. Поднял с земли керосиновую лампу и встал, собираясь уходить.

– Рот на замке держи! Матери знать не надо! Понял?

Дверь сарая рванули с сердитой силой. Из мрака выступила фигура матери. Антонине Степановне объяснений не требовалось.

– Все пойдём! Все трое! – объявила она голосом, не терпящим возражений. – Я – снайпер. Одних я вас не пущу! Герои! Без меня решили!

– А из чего стрелять будешь, ты, снайперка? – хмуро вопросил Михаил Иванович. – Из пальца? Где оптический прицел твой, приклад в зарубках? Или, может, поленом вооружишься? Метлой с кочергой?

Дура-баба! Эту ночь они провели в скорбном бдении у

гроба. Окно оставили открытым. В комнату врывался ветер. Свеча в руках мертвеца горела неугасимо. Трое бодрствующих за всю ночь не встали с табуретов. Безмолвны. Как изваяния. Губы сжаты. Взор устремлён в одну точку. Язычок пламени, душа Николая, здесь, с ними, в родном доме, среди родных...

На другой день, в воскресенье, к дому Севрюгиных собрался весь посёлок. Хоронили на старом лесном кладбище. Через поля, по пыльной дороге, вёрст пять. Там, на холме, заросшем лесом, под столетними соснами и находилось кладбище, а по-старому – могильник, где посёлок хоронил своих мертвецов. День пасмурный, ветреный, шествие медленное, вихрь крутится по песчаной дороге змеями, прах летит с полей, порошит глаза. Траурная музыка, унылый звон литавр. Вороньё взвивалось с карканьем. Гроб спереди несли Севрюгины отец и сын, сзади – два лётчика. Катафалк позади. Встречались пасущиеся стада коров, пастухи обнажали головы. Вступили в лес. Достигли могильного холма. На вершине, под соснами, кресты. Яма готова. Чистый песок. Лучшего места для погребения не найти. Опустили гроб в яму. Горсть на крышку, подходили и бросали, один за другим, Все, кто пришёл проститься. Засыпав, помянули. Земля пухом. Речей не произносили. Чёрная хвоя качается на ветру, чёрные платки, плач. Мужчины молчали. Антонина Степановна стояла у могилы. Глаза сухие...


44

После похорон, в понедельник, отец и мать Севрюгины взяли отпуск на механическом заводе. Михаил Иванович работал токарем, Антонина Степановна – кладовщицей. Владимира директор школы освободил от занятий по семейным обстоятельствам на необходимый срок.

Собрались ехать в тот город, где служил Николай. Кроме "вальтера" – винтовочный обрез, браунинг и две лимонки. Всё это оружие Владимир принёс в тот же день, не объясняя, где он его взял. Распределили таким образом: браунинг и две лимонки – Антонине Степановне. Обрез – Владимиру. Чтобы не было заметно, младший сын облачился в отцовскую, видавшую виды, плащ-палатку. Под ней и пушку спрятать можно. Михаил Иванович дополнил своё вооружение: заткнул за ремень остро отточенный кинжал в ножнах. Этот кинжал он сам сделал из немецкого штыка с широким лезвием. Кинжалом он пользовался для закалывания свиней, которых держали сообща с соседями, коммунально, всем домом.

Путь до того города занял времени больше суток. Прибыли после полудня. Город незнакомый, никогда они тут не были. Окружён сопками. Казарменные коробки домов, грязные тротуары, хмурые, прямые улицы, свинцовые тучи и, непонятно откуда дующий, как будто со всех четырёх сторон, пронзительный сырой ветер. Нерадостное место, где назначено было служить Николаю. С чего начать розыски? Окошко, справки дают. Кардунов нужен. Домашний адрес и контора его. Других Кардуновых в городе нет. Сведения точные получены, могут не сомневаться. Так. Что дальше? Посовещались и решили: отец отправится в эту контору и разведает. Мать пойдёт ночлег искать. Надежда, что за день управятся, невелика. А сын тем временем проверит адрес. Встретятся в семь на вокзале у расписания поездов.

Михаил Иванович без труда нашёл контору. Здание выделялось среди прочих и стояло отдельно. Окна в решётках, как тюрьма. У входа часовой.

– Куда прёшь! – злобным окриком остановил часовой. – Застрелю как собаку!

Михаила Ивановича эта угроза ничуть не устрашила.

– К Кардунову. Срочное дело, – изрёк он спокойным голосом, как бы с сожалением глядя на свирепого часового. – Касается его лично. Так и доложи.

Страж, загородивший вход, подозрительным взглядом окинул посетителя.

– Ты что старик, из тундры пришёл? Кардунов в кабинете не сидит. Ищи-свищи его. На... ему на твои срочные дела. Вали отсюда, пока цел!

Михаил Иванович пошёл прочь. Ясно: здесь к Кардунову не подступиться.

Владимир тем временем искал дом по адресу, где обитает Кардунов. В плащ-палатке, пилотке и кирзовых сапогах, точно солдат, шагал он по тротуару, смотря номера домов. Оказалось, в глубине застройки, через пустырь. Дом пятиэтажный, новый. Перед домом, на пустыре, футбольное поле: подростки гоняют мяч, похожий на ком грязи. Найдя парадную, которую нужно, вошёл в дом. Поднялся на верхний, пятый этаж. Встал перед дверью, где жил Кардунов. Долго взирал на закрытую дверь, как будто хотел продырявить её глазами. Если бы теперь тот гад вышел, тут бы его и порешил. Приложив ухо к двери, внимательно слушал. Ни звука, ни шевеленья. Нет дома. Тут ждать? В засаде? Хороша засада! На виду. Жильцы, лестница. Нет, тут негде. А жаль. Один на один. И баста! Может, притаился?.. Владимир опять приложил ухо к двери и прислушался. Ничего он не услышал, что говорило бы ему о присутствии там человека. Ещё час стоял на страже, оставаясь в неуверенности, как быть. Потом, придерживая обрез под плащ-палаткой, спустился обратно вниз и незамеченный, покинул дом. Подростки на пустыре всё ещё гоняли мяч.

Антонина Степановна отыскала гостиницу. Не то, что номер – яблоку негде упасть. Артисты на гастролях. Песни и пляски. Вечером в городском театре концерт. Попыталась снять комнату. На порог не пускают, как будто им предлагают арестанта укрыть. Ну, хоть кружку воды дайте. И воды не дают, захлопывают перед носом дверь. Нет, жилье не найти в этом городе. Гостеприимство тут не в почёте.

Повернула обратно. Брела по одной из привокзальных улиц. Грязные, краснокирпичные строения вроде складов. На углу пятиэтажный дом, пустые глазницы окон. Нежилой, подлежит капремонту. Подворотня, двор-колодец. Со двора чёрный ход. Тяжело поднялась по лестнице. С этажа на этаж. Двери не поддаются. Только на верхнем, пятом, этаже нашла незапертую квартиру. Три комнаты, коридор, кухня. Всё тут перевёрнуто кверху дном, как после погрома. Шкафы и столы повалены, посуда разбита, обои содраны. Книги и фотографии разбросаны по полу и попраны подкованными каблуками сапог. Пристанище. Ночь-две. Лучше, чем на вокзальных лавках.

Встретились в семь, как назначено, у расписания поездов. Ни один из них не опоздал ни на минуту. Каждый рассказал о результатах своего розыска. Посовещались. Приняли единодушное решение: брать в логове. У дома подстеречь. Наскоро перекусив в буфете, отправились к месту.


45

На месте были уже поздно вечером. В доме горели окна. То, на пятом, темно. Не явился ещё. Надо подождать. Впустить в дом, а утром, когда выйдет, встретить? Или сразу, когда к дому подойдёт? Решили – сразу, тут у дома. Нашли скамейку. Наблюдательный пункт. Круговой обзор. Не упустят, нет. Один смотрит туда, другой – туда, третий – туда, сидели плечом к плечу, храня молчание, зорко вглядываясь в темноту наступившей ночи. Переулок, пустырь, шоссе. Безлюдно. На пустыре уже не играли в футбол, окна гасли, дом засыпал. Пешком не ходит. На машине... В терпеливом ожидании прошло три часа. Какой-то пьянчуга, ночной бродяга привязался к ним, спросил дозволения сесть с ними рядышком, если не помешает, покалякать по душам о житье-бытье. Потому что душа болит, а поговорить человеку не с кем. К кому не подойдёшь – волком смотрят. А он не кто-нибудь, а капитан первого ранга, гордость и краса флота! Его каждая корабельная крыса знает! Да, да! Пусть не думают, что заливает. Но правде и справедливости – ему положено адмиралом быть. А что он теперь? Выброшен за борт, как ненужная ветошка! Без дома, без семьи, живёт на помойках. Он, герой отечественной войны! Не верите, Фомы неверующие! Звёздочку покажу! Нет, не покажу! Пропил, пропил золотую звёздочку! За стакан водки. Дайте, братцы, на опохмел, ссудите, сколько можете, завтра опохмелиться будет нечем...

Просьбу дурно пахнущего героя-моряка удовлетворили, и он, оставив их в покое, удалился. В доме уж не горело ни одного окна. Они сидели и молчали всю ночь, ждали. Какая-то шпана, человек десять, попробовала задираться. Это их скамейка и просят слинять. Но Севрюгины и пошевелиться не подумали, как сидели, так и сидели, точно каменные. То ли глухонемые, то ли сумасшедшие. Этих троих лучше не трогать.

Так они просидели на своём посту, тесно, как одно целое, сурово-молчаливые, всю ночь напролёт, до рассвета, и сидели ещё и утро, и до середины дня, когда уже пустырь оживился, раздались голоса, дети играли в войну, бегая с палками вместо винтовок. Тот, кого терпеливо, упорно ждали, не появился.

Ждали шесть суток: шесть дней и шесть ночей. Этот пустырь и этот переулок они знали уже как свои пять пальцев. Сторожить втроём не могли. Установили дежурство. Двое на скамейке, третий отсыпается в подвале дома. Там они нашли приют посреди труб и ящиков. Никто их не тревожил. Оконце подвала в двадцати шагах от их поста. Громкий свист разбудит и мёртвого. На

седьмую ночь наконец дождались того, кого ждали.

В эту ночь на скамейке дежурили отец и сын, а мать оставалась в подвале. Ночь ненастная, моросил дождь. Отец и сын сидели тесно, плечом к плечу, прикрытые плащ-палаткой. К середине ночи оба начали клевать носом и, задремав, едва не проворонили своего врага. Тёмная машина бесшумно, как сова, прошелестела мимо них. Остановилась у дома. Первым очнулся отец. Нюхом почуял: Кардунов. Толкнув сына локтем в бок, достал "вальтер". Дверца кабины распахнулась, показался здоровенный детина. Матёрый кабан. В машине ещё двое. Кто из них Кардунов?.. Думать некогда. Михаил Иванович, не дожидаясь, когда детина вылезет, пустил ему пулю в лоб. Но промахнулся первым выстрелом, свалил вторым. А в него из машины открыли ответный огонь. Смертельно раненый Михаил Иванович уткнулся лицом в сырой песок.

– Батя, подожди умирать! Одну только минуточку! – крикнул ему сын.

Одним прыжком достигнув машины, Владимир жахнул из обреза в упор в наведшего на него пистолет человека, про которого он решил, что это и есть Кардунов. Тут же повернув обрез на того, кто остался, он почувствовал удар в живот. Обрез опустился. Владимир сел на землю, облизывая губы и пытаясь опять навести обрез. Теперь он решил, что Кардунов – этот третий. И тут он увидел мать. Антонина Степановна стояла в пяти шагах от машины с двумя лимонками в обеих руках. В траурном балахоне до пят, без платка, растрёпанная, в ореоле седых волос. Колебалась ли она, мелькнула ли в её голове мысль, что от взрыва вместе с врагом погибнет и сын, дрогнула ли её решимость... Но сын крикнул ей, вложив в голос всю свою силу и грозную требовательность: "Бросай!"

И сразу, вслед за криком, прогремел взрыв, и второй. Искорёженная машина пылала, живых в ней не было. Дом пробудился, зажигались окна. К месту происшествия спешил патрульный газик.

Антонина Степановна стояла на том же месте, неповреждённая взрывом, и невозмутимо созерцала горящую машину. В кармане её балахона ещё болтался непонадобившийся ей браунинг. Зачем эта побрякушка! Отбросила ненужное оружие от себя в сторону.

– Дура! Отойди! Бензобак взорвется! – крикнули ей.

Но мать не пошевельнулась, как глухая. В оцепенении, точно контуженная, утратив способность понимать смысл слов, продолжала смотреть на пламя.


46

СТИХА ТВОРЕНИЕ Виталий ДМИТРИЕВ

* * *

Поэзия — это не поза, не выход куда-то в астрал, не сгусток рифмованной прозы, а вовсе иной матерьял, вбирающий всё без остатка. Здесь музыке тесно звучать. И мысль, изречённая кратко, несёт суесловья печать, и цвет не имеет значенья. А всё же, порою, она дарует нам новое зренье и трогает душу до дна. Не понят, не признан, не издан… Да можно ль об этом всерьёз, коль наши короткие жизни — последний вступительный взнос в игре, для которой с азартом тасуется смысл бытия, и только российская карта, краплёная кровью, – твоя.

* * *

Стою один на скудном пустыре, пытаюсь память бедную согреть и усмехаюсь мыслям невесёлым. Былой костёр хочу разворошить, но нет огня, а сверху порошит тончайший снег февральского помола. Возможно это вечности налёт, он покрывает жизни переплёт, как пыль. Коснись рукой и отразится звезда ночная, впаянная в лёд, горящая над новою страницей.

* * *

Наглая, подлая, пьяная, лживая в покаянии, что ж ты хитришь, страна моя? Всё из-за подаяния? Ну а своё? Раскрадено? Иль за гроши распродано? Так ведь и сдохнешь, гадина, бедная моя Родина. Храма ворота заперты. Впору пройти сторонкою. Что ж я стою у паперти, мелочь в кармане комкаю? Что ж я гляжу с надеждою в это лицо испитое, силясь припомнить прежнее, давнее, позабытое?

* * *

Сколько прошлого кануло в Лету… Как темна и печальна вода… Ты опять на распутье, но это не заслуга твоя, а беда. Ведь нельзя разорваться на части, да и выбор, к тому же, не твой. Видишь – жизнь по зернистому насту шелестит облетевшей листвой, Снова листья сбиваются в стаю, припадая к остывшей земле. А весна или осень – не знаю, что там было у нас в феврале? Неужели всё было когда-то. Дежавю, ты моё, дежавю. Перепутались годы и даты… Знать бы, сколько ещё проживу. Только что это знанье изменит? Да и стоит ли что-то менять? Детский лепет и старческий трепет одинаково трудно понять…

* * *

Тянет в небо. Тянет облаком белёсым оторваться от всего, что сердцу мило. Неужели в самом деле это осень, наша осень вдруг взяла и наступила? Над водою птичий голос не смолкает. Что за птица – то смеётся, то заплачет? Пролетает наше лето, пролетает. Это осень наступает, не иначе. Ну и ладно, что считаться, суетиться? Только вечность и останется в итоге. Ну а с нею нам вовек не расплатиться, если осень в самом деле на пороге. Между тёмною и светлою водою на рассвете всё заметнее граница. Это осень разлучает нас с тобою. Наша осень никогда не повторится. Тянет в небо, тянет облаком белёсым оторваться от того, что сердцу мило. Неужели в самом деле это осень, наша осень вдруг взяла и наступила?!

* * *

А. Грицману Стол яств накрыт, все избраны давно, но вот – приносит пишущим вино нежданный гость. И хмурится застолье.

СТИХА ТВОРЕНИЕ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

47

А он читает новые стихи. Они не хороши и не плохи, но поражают сердце юной болью. И кто-то отставляет свой бокал… А тот, кто лишь себе всегда внимал – пересыпает сахар крупной солью.

* * * Понимаешь, хмурясь, прошлое итожа – Доброта и трусость – не одно и то же. Иногда похожи, но – довольно слабо. Так что – дай нам, Боже, честности хотя бы. Хоть перед собою, как и должно людям. Ну а про героев – говорить не будем…

ПОПЫТКА БАСНИ Что не сгорело – стало гнить. И, бросив пить, под воскресенье, задумал плотник обновить, а кое-где и заменить трухлявые венцы творенья. Была у плотника лопата, топор, ножовка, два домкрата, отвес да уровень, и скобы, не расползлись под срубом чтобы четыре новые бревна. И вот – с утра и дотемна он подрывал венцы строенья, потом домкраты подводил, потом постройку накренил…

Храм нынче, всем на удивленье, стал неприглядно кособок. Уставши, выпил и прилёг вздремнуть. Вот он лежит у храма усталый, пьяный… Рядом яма, четыре новые бревна, топор, ножовка, гвозди, скобы… Да. У России путь особый. Не изменилось ни хрена. Мораль? А вам нужна мораль? – Церквушку почему-то жаль!

* * *

Горевать о прошлом некрасиво. Почему же помню до сих пор – двадцать две копейки – кружка пива, двадцать две копейки – «Беломор». Столько же пирожное любое… Выбирай – «буше» или «эклер»? Как однообразно мы с тобою жили под пятой СССР. Нынче жизнь другая, шебутная – веселей в эпоху перемен. Только я всё чаще вспоминаю эти времена застоя цен. Глупо горевать. Что было – сплыло. Что ж не примиряются никак тот застой, похожий на стабильность, с жизнью, так похожей на бардак?

Ремонт ПРИБОРОВ

НАСТАВЛЕНИЯ ДРУГУ ПЕТЕ О КАЧЕСТВЕ ПОЭЗИИ СОВРЕМЕННОЙ И КЛАССИЧЕСКОЙ

* * * В нашей жизни немало уродского и бездарного тоже вагон, например, сочинения Бродского – был известный такой эпигон. Временами он, верно, забавен, но

есть любому терпенью предел – он стихи воровал у Державина и в тюряге за дело сидел. Кто на русскую музу покусится, от души заявлю ему так: тяга к Бродскому – признак безвкусицы и мещанства позорного знак!


48

* * * Брать примеры в поэзии не с кого! Всё, что пишут сегодня, – обман, взять, допустим, Сергея Гандлевского – есть известный такой графоман. Немудрящая муза проста его, и присуща ей подлость одна – он всю жизнь воровал у Цветаевой, у Цветкова и у Цвигуна! Но у них под волшебною призмою оживал стихотворный размер – а Гандлевский исполнен снобизма и вообще самозванства пример!

* * *

Удручённого, бедного, сирого утешает поэзия. В ней есть, в отличье от виршей Кибирова, миллион благотворных вещей. Наслаждаясь стихами, о чуде я грежу, чуя высокую речь – а тимуровские словоблудия керосином облить бы да сжечь! Есть в природе писатели-гении, но Кибирову мы не простим легкомыслия, юных растления и глумленья над самым святым!

* * *

Все мы ищем в поэзии лучшего, непреложного, чтоб навсегда! А стишков литератора Тютчева не читайте – не стоит труда! На Гудзоне, Неве и на Висле я

открывал этот тощенький том – только ложное глубокомыслие обнаружил, и глупость притом! Звёзды неба лишь мудрым даются и остаются в душе их навек! А Ф.Т. не любил революции. Нехороший он был человек.

* * *

Обожаю баранки и сушки, но должен честно признаться, друзья: не люблю «знаменитого» Пушкина, обезьянского Пушкина я! И добавлю в открытой беседе я: несерьёзное он существо! Невеликая, право, трагедия, что отвергли наследство его! Две-три сказки, нелепые мнения, рассужденья о формах жены... Нет, подобные, блин, упражнения положительно нам не нужны!

* * * Друг мой Петя! Поэзия, радуя нашу душу, подобием пчёл опыляет её! «Илиаду» я пролистал, «Одиссею» прочёл. Нет, не этим корявым гекзаметром своё сердце, мой друг, ободряй! Ну по всем, если честно, параметрам эти книжечки – сущая дрянь! Знаю, автор их странствовал пó миру, побирался на старости лет... Все равно в измышлениях Гóмера ни крупицы поэзии нет!

Татьяна СЕМЁНОВА

* * * Хоть что-нибудь на память о тебе, пятно на скатерти, и пепел на полу. Оплывшая свеча в моей судьбе, остывшая зола в моём углу. Мне эту чашку силы нет убрать, мне эту боль никак не превозмочь, не застелить помятую кровать. Как долго длиться будет эта ночь? И мысли все увяли, и мечты, а в книге, что чернеет на столе, заложены увядшие цветы на том, что мы лишь гости на земле.

* * * Как только ты уехал, и началась зима. Так время ставит веху, чтоб не сойти с ума. Перелистнёт страницу и окунётся в сон, отложит, как в темницу, до будущих времён. И кто над кем не властен, и подчинён кому, и что такое счастье: никак я не пойму.

СТИХА ТВОРЕНИЕ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

49

* * * Соловьиха на ветке букашек клевала… А на дереве слева, а на дереве справа, задыхаясь от счастья, умирая от горя, соловьи распинались, до одури споря. Так и мы холодеем ради нескольких строчек, всё сидим и балдеем, и не спим среди ночи. А читатель закроет нашу книгу, зевая, и оставит её на сиденье трамвая.

* * * Тяжела у лета лестница, как отвесная весна. Осень, ты моя ровесница, золотые времена! Не страшны гримасы климата, наступает наш черёд, поживём ещё до климакса и до выноса вперёд. И пускай любовь недолгая, ничего не пропущу. Ты укрой меня от дождика, уподобившись плащу.

* * *

Сегодня облака пересинили в небесной прачечной, и словно по реке они по небу вольному поплыли, упущенные кем-то вдалеке. И кажутся голубоватой гжелью и ели, и берёзы, и река,

и хочется воскликнуть: – Неужели никто не ищет эти облака из кобальта и смальты, из лазури, из голубой и белой бирюзы? Откуда эта изморозь в июле, как будто в предвкушение грозы? Разброд лесов и пустошей шатанье, и шлёпанье по лужам напрямик, и наше под одним зонтом братанье, и молнии разряд уже возник. Хор оглашенных или оглушённых, со всех сторон и лепет, и возня… И каркает ворона сокрушённо завидев необутую меня.

* * *

Я не уверена в себе, я не уверена в тебе, и это жалкое «бе-бе» – барашек на закланье, как будто жизнь с собой в борьбе, проигранная нами. Но ты вернулся, ты со мной. Я буду верною женой. И ты, как правоверный Ной, ковчег построишь в выходной. А дождик будет лить да лить, кораблик будет плыть да плыть… Мы, словно твари, все по паре, и будем вместе жить да жить…

Борис РЫЖИЙ Борис Рыжий, как осенний солнечный луч, разрезал воздух, набухший от дождей и сырости в

отяжелевшем саду, осветил потемневшие листья, скользнул по стволам, веткам, выше… и ушёл в небо к более свободным и чистым облакам, откуда он, собственно, и пришёл.

Он родился в тихое, безмятежное время брежневского застоя – 8 сентября 1974 года. В 1980 году семья переезжает из Челябинска в Свердловск, в знаменитый его рабочий, заводской район Вторчермет –«Вторчик», как назывался он среди местных жителей.

В 13 лет Борис Рыжий становится чемпионом по боксу Свердловской области в своей весовой категории и… кумиром одноклассниц. К этому возрасту относятся и первые поэтические опыты. На студенческих фестивалях поэзии всегда призовые места. В 1991 году заканчивает школу и поступает в Уральскую государственную Горно-геологическую академию, в это же время женился, а в 1993 году появляется на свет сын – Артём. В 1997 году заканчивает академию и поступает в аспирантуру Института Геофизики. В 2000 году, после успешного окончания аспирантуры, стал младшим научным сотрудником, опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности.

Поэтический путь Бориса Рыжего стремителен, краток, беспощаден, его поэзия далека от заумного философствования, от бесконечной описательности природы, от любовной есенинско-блоковской лирики, стихи его событийны, репортажны, но не в том смысле, что вижу, то пою, а в том – что переживаю, увидев, о том и говорю.


50

Достаточно успешно Борис Рыжий публиковался в журналах, «Звезда», «Знамя», «Урал». В 1999 году получает премию «Антибукер» в номинации «Незнакомка» за подборку стихов в журнале «Знамя», № 4 за 1999 год. Принимает участие в поэтическом фестивале в Голландии. Борис Рыжий то полностью уходил в литературную работу, будучи литературным сотрудником альманаха «Урал», то впадал в отчаяние:

Мотив неволи и тоски. Октябрь, наверно? Осень, что ли? Звучит и давит на виски Мотив тоски, мотив неволи. […] Жизнь бесполезна и черна. И в голове дурные мысли, Сперва о смерти – до хрена, А после заново о жизни… 1999

Борис Рыжий свёл счёты с жизнью под утро 7 мая 2001 года. Повесился. Извлёк музыку из слов – их первородную материю – их душу, породнив со своей, и… ушёл.

* * *

Ордена и аксельбанты В красном бархате лежат, И бухие музыканты В трубы мятые трубят. В трубы мятые трубили, Отставного хоронили Адмирала на заре, Все рыдали во дворе. И на похороны эти Любовался сам не свой Местный даун, дурень Петя, Восхищенный и немой. Он поднёс ладонь к виску. Он кривил улыбкой губы. Он смотрел на эти трубы, Слушал эту музыку. А когда он умер тоже, Не играло ни хрена, Тишина, помилуй, Боже, Плохо, если тишина. Кабы был постарше я, Забашлял бы девкам в морге, Прикупил бы в военторге Я военного шмотья. Заплатил бы, попросил бы, Занял бы, уговорил Бы, с музоном бы решил бы, Петю, бля, похоронил. 1999

* * * Положив на плечи автоматы, Мимо той, которая рыдала, Уходили тихие солдаты Прямо в небо с громкого вокзала. Развевались лозунги и флаги, Тяжело гудели паровозы. Слезы будут только на бумаге, В небе нету слез и слова ,,слёзы’’. Сколько нынче в улицах Свердловска Голых тополей, испепелённых. И летит из каждого киоска Песенка о мальчиках влюблённых. Потому что нет на свете горя, Никого до смерти не убили. Синий вечер, розовое море, Белые штаны, автомобили. 1997

* * *

Я зеркало протру рукой И за спиной увижу осень. И беспокоен мой покой, И счастье счастья не приносит. На землю падает листва, Но долго кружится вначале. И без толку искать слова Для торжества такой печали. Для пьяницы-говоруна На флейте отзвучало лето, Теперь играет тишина Для протрезвевшего поэта. Я ближе к зеркалу шагну И всю печаль собой закрою,

СТИХА ТВОРЕНИЕ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

51

Но в эту самую мину- Ту грянет ветер за спиною. Все зеркало заполнит сад, Лицо поэта растворится. И листья заново взлетят, И станут падать и кружиться. 1999

* * *

Рубашка в клеточку, в полоску брючки— Со смертью-одноклассницей под ручку По улице иду, Целуясь на ходу. Гремят «камазы» и дымят заводы. Локальный Стикс колышет нечистоты. Акации цветут. Кораблики плывут. Я раздаю прохожим сигареты И улыбаюсь, и даю советы,

И прикурить даю. У бездны на краю Твой белый бант плывет на синем фоне. И сушится на каждом на балконе То майка, то пальто, То неизвестно что. Прости-прощай. Когда ударят трубы, И старый боров выдохнет сквозь зубы За именем моим Зеленоватый дым. Подкравшись со спины, двумя руками Закрыв глаза мои под облаками. Дыханье затая, Спроси меня: кто я? И будет музыка, и грянут трубы, И первый снег мои засыплет губы И мёртв ые цветы. – Мой ангел, это ты. 2001

Публикация Нины Агафоновой

ДРАМАТУРГИЯ Юрий ЛОМОВЦЕВ

ДЕВОЧКИ С МАРСОВА ПОЛЯ

грустная комедия в двух действиях ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА МАРИНА ИВАНОВНА, балерина ФАИНА, её поклонница, искусствовед САША, её сын ТАМАРА, старая актриса, подруга Марины ВАЛЕРА, приятель Марины, известный художник ЛЁЛЯ, одноклассница Марины ВОВА, молодой артист балета ТРАТАТУСЯ, мать Марины

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Мастерская художника в мансарде

старого дома. Огромное окно почти от самого пола. Справа дверь, которая ведёт в прихожую, слева вход в кухню. Стены мастерской увешаны картинами и фотографиями, только сейчас они почему-то прикрыты газетами. Можно подумать, что в мастерской идёт ремонт. Посредине изящный столик красного дерева, на котором пустая бутылка и стакан. Рядом со столиком стоят два старинных кресла.

Справа широкая тахта, над которой висит натюрморт с изображением чёрных роз – он единственный не прикрыт. Точно такой натюрморт стоит на мольберте. Угол мастерской завален подрамниками и картонами. К ним прислонено зеркало в человеческий рост.

Рассвет. Окно распахнуто настежь, и виден кусок крыши, освещённый первыми лучами солнца.

Марина Ивановна в шелковом домашнем халате стоит спиной к окну. Сейчас она


52

полностью углублена в себя, ни видит и не слышит ничего вокруг.

МАРИНА: Вы снова были у меня сегодня...

Ты стоял возле моей постели и гладил меня по голове, а ты… ты, говорила мне что-то. Кажется, я научилась вас не бояться... (Вздрагивает от неожиданной мысли, возбуждённо.) Девочки! Стойте! Там дракон! Он сожрёт вас! Бойтесь дракона! Он проглотит вас, выпьет все соки и выплюнет! Немногие остаются жемчужинами в его золочёном брюхе… Это злая судьба, бегите, пока не поздно!.. Вас восхищает блеск? Он дорогой ценой даётся. Вам кажется так просто провести эти живые линии? Это в жизни легко, а не на сцене. Вас будут изучать в бинокли и подзорные трубы, вы шагу не ступите просто так, не сделаете ни одного естественного движения. Вы будете кроить и перекраивать себя – только тогда поверят, что вы – живые. Поверьте! Я прошла этот путь. (После паузы.) Но кто же мог знать? Кто? (Подходит к мольберту.) Тот художник знал. Он подарил мне чёрные розы...

Картина первая Прошло несколько часов. Уже день. А

Марина кажется так и простояла, застыв, перед мольбертом.

Слышно, как щёлкнул дверной замок. Марина быстро убирает со стола стакан и бутылку. В мастерскую входит Фаина. Это немолодая женщина с невыразительным плоским лицом. Одета она скромно, даже несколько старомодно. Говорит с придыханием. В руках у Фаины продуктовая сумка и огромный букет дорогих цветов.

ФАИНА: С добрым утром, Марина

Ивановна. МАРИНА: Здравствуете, Фаина. Ф: (выкладывает из сумки яблоки). Это

вам. Яблоки мытые. (Обращается к Марине, словно к маленькому ребёнку.) Вы же у нас пташка божья!

Марина уставилась на неё удивлённо. Я в том смысле, что кроме яблочек есть

ничего не хотите. М: Спасибо. А я думала, вы не придёте

сегодня. Ф: Вы что-нибудь ели со вчерашнего дня? М: Ела. Ф: Поверим на слово. М: Зачем вы тратите на меня столько

времени? Ваши родные скоро меня проклянут.

Ф: Что вы! И сын и муж от вас без ума. Вы – великая балерина.

М: Я их совсем не знаю. Ф: А я не собираюсь допускать их до вас. К

чему? Для них вы просто знаменитость. Надо

искусство любить, а не суету вокруг него. М: Понятно. Только не надо больше

покупать цветы. Не надо. Я вас прошу.. Фаина смотрит на букет, словно видит

его впервые. Потом протягивает его Марине Ивановне. Марина принимает букет, опустив глаза, кладёт его на столик.

Ф: (смущённо). Студентки подарили… М: Мне? (Сообразив.) Вам... Ф: У меня сегодня день рождения… (Снова

сюсюкает.) А вы и забыли. Да, Мариночка? Забыли? А я не обижаюсь. Я всегда для вас была пустое место.

М: Как же вам не стыдно! Ф: (с плохо скрытой обидой). Забыли,

забыли. Сознайтесь, что забыли. Я не в претензии. Я понимаю, у вас сейчас такая ситуация.

М: (разводит руками). Забыла… Постойте. Я вас поздравляю!

Ф: Спасибо. Всё хорошо. Всё просто замечательно.

М: Что замечательно? Погодите, что же мне вам подарить?

Марина оглядывает комнату, направляется в угол, где свалены картоны, роется в них. Наталкивается на пустые бутылки – они гремят. Марина смущена.

Господи, я же не у себя дома!.. Ф: Я ничего от вас не жду, вы не

подумайте. М: (хватает со стола цветы и начинает

хохотать). Я подарю вам этот букет! Господи, нелепость какая… Дарю вам ваш букет! Примите, примите! Не вздумайте отказываться! (Хохочет.)

Марина Ивановна пытается вручить Фаине букет, та отказывается взять его. В результате цветы упали и рассыпались по полу.

Ф: (восхищённо). Марина Ивановна, вы – гений. Вы живая легенда! В городе сейчас только о вас и говорят. Мне оборвали телефон. (Хватает руку Марины и пытается поцеловать.)

М: (испуганно отстраняясь). Перестаньте… Никто не должен знать, где я.

Ф: (собирает цветы с пола). А я молчу. Меня атакуют, пытают, где вы, с кем, а я молчу. Могила!

М: Вы уж пожалуйста… Ф: Молчу. Дала понять, что мне известно,

чтобы не очень волновались, но никаких подробностей. Кстати, я на завтра договорилась с массажисткой.

М: Мне сейчас не нужно. Ф: Могу отменить. М: Отмените, пожалуйста. Ф: И ещё, не знаю говорить ли… М: Скажите. Ф: Говорят, у вас новый любовник. Марина громко смеётся и начинает

ДРАМАТУРГИЯ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

53

взволнованно ходить по комнате. Фаина ходит следом за ней.

А как же, меня спрашивают – я молчу. Значит, правда. Логика обывателя.

М: (останавливается). Плевать! Вы только адрес этот никому не давайте.

Ф: (замечает газеты на стенах, встревоженно). А что это вы свои фотографии газетами завесили?

М: Они мешают мне. Ф: А я бы любовалась на вас с утра до ночи.

Вы – гений красоты. М: Так и в газетах в своё время писали. Ф: Мало писали! О вас должна быть книга.

Я, честное слово, когда-нибудь напишу! А что? У меня уже собран материал, я знаю о каждом вашем шаге… Ну съешьте же вы яблочко!

М: Да-да. Какие ещё новости? Ф: В четверг концерт Патрисии Каас. Я всё

организую. Вы обязательно должны пойти. М: Зачем? Ф: Ведь она национальное достояние

Франции! А вы – наша живая легенда. Вы ведь тоже бывали в Париже? Пройдём к ней за кулисы. Представьте, встреча двух звёзд! Я это живо вижу.

М: (резко). Исключено. Я никуда отсюда не выйду.

Ф: (разочаровано). Это был бы лучший для меня подарок.

М: Я не пойду. (Берёт с кресла сумочку, достаёт кошелёк.) Вы, кстати, потратились на фрукты.

Ф: Не надо. Прошу. Между нами не может быть денежных счётов. Вы мне близкий по духу человек, а о близких так радостно заботиться! Поить, кормить… Хотите я разотру вам ноги?

М: Нет, нет, не надо! Ф: Ну позвольте мне. Позвольте. (Чуть не

силой усаживает Марину Ивановну в кресло.) Какое счастье прикасаться к этим неземным, великим, божественным ногам!..

В это время раздаётся несколько настойчивых звонков в дверь.

Ф: (раздражённо). Да кто же это? Кто там ещё?!

М: Меня здесь нет. Я вылезу на крышу. (Поспешно выскальзывает на крышу.)

Картина вторая Фаина уходит открыть дверь.

Возвращается она вместе с сыном Марины Ивановны Сашей. Это модно одетый красавец лет 35 со следами разгульного образа жизни на лице. В его манере говорить проглядывает внутренняя неудовлетворенность и плохо скрываемое раздражение.

САША: (внимательно осматривает мастерскую). Не дурно… Этот художник умеет устроиться. А где же мать, Фаина?

ФАИНА: Не знаю. Её здесь не было, когда я пришла.

С: Не ври. Чего бы ты здесь делала тогда? Ф: Ищи! С: (возмущённо). Что она делает?!

Поставила всех нас в идиотское положение. Нет, ты представь себе сцену: приехало телевидение, камеры, свет, режиссерша извивается угрем. И где же мать? Исчезла. Сбежала! Операторы ржут, а я стою оплёванный как дурак!

Ф: Это закономерно. Ей плохо дома. Я всегда это знала.

С: (резко). Не придумывай. Дома всё нормально. Просто она не может успокоиться, ей надо, чтобы за ней бегали! Ей хочется, чтобы город о ней говорил! Ей нужен этот скандал. А мне этот скандал нужен, я тебя спрашиваю?! Это она привыкла купаться в скандалах!

Ф: Не скандал – интрига. Тут две большие разницы. Чуешь? (Шепчет.) Марина в этом не признается, но мне сдаётся, что она затеяла интригу. Тонкую интригу.

С: (призадумавшись). Да, но в какое положение она ставит при этом меня! У меня в театре только о ней и говорят. Говорят, у неё новый любовник. Какой в её возрасте к черту любовник? Однако ведет она себя, как дешевая шлюха.

Ф: (раздражённо). Я не желаю тебя слушать! Твоя мать – великая женщина.

С: Это для тебя она великая. Носишься с ней, как с писаной торбой.

Ф: Можешь не продолжать. Я уже слышала, что я ненормальная, что у меня комплекс неполноценности. И вообще, уходи. (Пытается вытолкать Сашу.) Тебе здесь делать нечего. Всё. Пока.

С: (шутливо отбивается). Но-но, полегче! Хорошо ещё не знают, что она в этой мастерской. Об их похождениях уже столько говорили.

Ф: Пустые сплетни, можешь поверить. Я этот вопрос детально изучила.

С: Свечку им держала, что ли? Во, дура! Ф: Не хами. Я всё-таки старше тебя. С: (издевательски). И что с того? Ты

поклонница – вечная девочка! Ф: Вот мерзавец! Да, я преклоняюсь перед

талантом твоей матери! Кто теперь умеет ценить настоящее искусство? Поклонники ушли... Раньше её носили бы на руках! В прошлом веке молодые люди впрягались в упряжку своего кумира вместо лошадей и везли его домой после спектакля. Они бы разнесли её одежду по частям, дрались бы из-за стоптанной балетной туфельки!

С: Тебе повезло, что это было в прошлом. Конкурентов меньше. Кстати, сколько её туфелек хранится у тебя в шкафу?

Ф: (зло). Тебя не касается!


54

С: (дразнится). Вечная девочка, вечная девочка!

Ф: И что с того? Моё положение достаточно прочное. Не забывай, я кандидат искусствоведения.

С: Пойми, все эти сплетни надоели! Я с детства набил оскомину на этом. Ты не обижайся на меня, Фаина. На самом деле я тебя понимаю. Не думай, я не забыл, как ты со мною в детстве нянчилась. И ты всегда дарила мне самые лучшие игрушки. (Расчувствовался и гладит Фаину по руке.) Что мне мать? Тебя я лучше понимаю, чем её... (Другим тоном.) Чего она сбежала из дому, скажи? Ей с киностудии звонят. В кои-то веки предложение, а она!.. Могла бы заработать. Идиотка.

Ф: (прижимает палец к губам). Тсс! (Показывает на зеркало.) Сама меня попросила привезти. Я же говорю – интрига. Что-то она готовит. Только не признавайся матери, что я её выдала. Скажи, сам догадался.

С: Так она все-таки здесь? Ф: (кричит, подойдя к окну). Эй,

вылезайте! Тут ваш сын пришёл и мне с ним не справиться!

М: (выглядывает из окна). Здравствуй, Сашенька! Как ты узнал про мастерскую?

С: Догадался… Прячешься от меня на крыше?

Марина спрыгивает с подоконника и со смехом бежит по комнате. Опять ты, мать, придуриваешься!

М: (виновато). Я и не думала прятаться! Вылезла погреть ноги на солнышке.

С: Так я и поверил! М: Хочешь вместе позавтракаем? Столько

продуктов, а я ничего не ем. Ф: Уговори Мариночку поесть! С: Сыт по горло! И некогда мне.

(Обращает внимание на газеты, которые закрывают стены). Зачем стены завешаны?

М: Там фотографии. Я их прикрыла, пока тут живу.

С: (снимает газеты, под которыми оказываются театральные фотографии Марины). Твои фотографии… Неужели он так тебя любит, твой художник? Город говорит, ты вернулась к старому любовнику!

М: В этом городе все всё знают. С: Сама этого добиваешься. М: Можешь считать так. (Показывает на

одну из фотографий. На ней маленький Саша запечатлён рядом с Мариной.) Смотри, какой ты хорошенький был в детстве! Здесь тебе лет шесть. Весна шестьдесят восьмого.

Ф: (поправляет). Апрель семьдесят первого.

М: Неужели вы помните? Ф: (гордо). Вашу биографию я знаю

наизусть. Мы тогда ещё не были знакомы. Это

после «Лебединого». Могу программку принести.

С: Зачем? Ф: Если вам это интересно... С: (иронично) Всё что касается ее, ей

интересно. М: Кстати, Валера никогда не был моим

любовником. С: Какая разница? И без него себя

достаточно опозорила. М: Он писал мой портрет. Мы были, как

сумасшедшие. Я танцевала с этой мастерской…

Ф: (предвкушая удовольствие от рассказа). Расскажите, как вы с ним познакомились!

Марина Ивановна колеблется. Эту историю все слышали уже не раз. И всё же соблазн рассказать её снова берёт верх. Как и всегда во время рассказа она погружается в отрешенное состояние, похожее на транс, уходит в себя, не видит и не слышит ничего вокруг.

С: (насмешливо). Послушаем, как токует глухарь.

Ф: Сволочь!.. М: (блаженно улыбаясь) Он подошёл ко

мне после спектакля и сказал, что хочет написать мой портрет. Оставил бумажку с адресом. Он смотрел на меня такими странными глазами! Я подумала: «Нет... Он совсем другого хочет…» И отказала ему.

Ф: (подыгрывая Марине) А потом? М: Потом я целую неделю не занималась

из-за травмы, было свободное время, и под руку попалась бумажка с адресом мастерской. Мне стало интересно, как он будет себя вести. Я вспомнила его влюблённые глаза! Валера был тогда ещё никто – даже не член союза.

С: И ты пошла. М: Пошла. Он мне с порога сказал, что я

удивительно красивая, что он такой красоты в жизни не видал. Он сказал, что у меня породистые, редкой красоты ноги, что мне надо орден дать за эти ноги! И в самом деле я позже получила приз.

Ф: В семьдесят четвёртом. М: Я стала приходить позировать. Он даже

собирался мне платить за это... Ф: (с фальшивым ужасом). Господи!.. М: Валера тогда ещё был нищий и

невольно думал, что я нуждаюсь тоже. А у меня в те годы столько денег было!.. Подкидывала ему какую-нибудь жратву: то курицу, то колбасы кусок... Валера специально расчистил мастерскую, чтобы я могла танцевать. Работал он, как одержимый, по тридцать набросков за один сеанс. Тогда он и написал мой портрет, теперь знаменитый…

С: Что за портрет? Тот, где ты нагишом? Ф: (возмущённо). Вот тоже слово нашёл.

Нагишом!

ДРАМАТУРГИЯ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

55

С: Уж как есть. Ф: Ню. Это называется «ню». Портрет ню. С: (дразнится). Ню-ю-ю!.. Ф: Мог бы знать. Всё же театральный

закончил. С: О чём весьма и весьма сожалею. М: (выйдя из транса). А жаль, что Валера

не был моим любовником, слухи-то всё равно пошли...

Ф: (блаженно). Я так переживала тогда за вас!

М: А тебе нравятся его работы, Саша? С: Я такого не люблю. Раньше он писал

реалистичнее. (Указывает на мольберт.) Где он видел такие розы?

М: Это фантазия. С: И почему они в двух экземплярах? М: Не знаю. Ф: Между прочим, у него опять выставка. С: Я уже видел афишу. С тем самым

портретом «ню-ю-ю». Ф: (обалдело). Не может быть! С тем

самым? Где Мариночка нагишом стоит? Где ты видел? Сашка, достань мне такую афишу! Марина Ивановна, выпросите у своего Валеры мне в подарок!

С: (язвительно). Зарабатывает твоим телом. Мог бы с тобой поделиться. Приз-то за ноги взяла ты, а не он.

Ф: Какой ты бываешь мерзкий, Сашка! С: Отстань! (Марине). У меня, собственно, к

тебе дело, мать. М: (вздрагивает). Деньги опять нужны? С: Да. Ф: Пойду зажарю вам яичницу… С: Постой. Ф: Я думала, у вас свои дела… С: Фаина, будешь мне свидетелем. Ты

помнишь, мне предложили место в баре? И что сказала мать? (Передразнивает Марину.) «Сашенька, не оставляй свой театр».

М: Я бы и сейчас так сказала. С: То бишь продолжай гноить себя за три

копейки. Фаина, разговор был при тебе. Она сказала: «Не думай о деньгах, я буду помогать». А у меня жена с ребёнком на руках.

М: К чему такой спектакль? Я не отказываюсь от своих слов.

С: Она сказала: «Я буду зарабатывать, снимусь в кино, уроки дам…»

М: (обрывает его). Сколько? С: Хотя бы двести баксов. М: Сашенька, откуда у меня сейчас такие

деньги? С: Ты меня спрашиваешь? Я не знаю. Ты

попроси у Фаины. Ф: (возмущённо). Ну знаете ли, я тоже с

миллионерами не сплю! С: Ты студентам зачёты ставишь за деньги,

а это будет покруче. Ф: Ложь! Вы слышали? Вы слышали, что

он сказал? Мерзавец!

М: Мне очень жаль, Фаина, но я действительно обещала…

Ф: Ну знаете, вы для него в лепешку готовы!..

М: (берёт Фаину за руку). Я вам обязательно отдам.

Ф: (через силу) Пускай звонит мне вечером.

М: Я вам так благодарна. Ф: Я ничего не могу обещать! Пускай

звонит вечером! С: (хлопнув Фаину по спине). Дашь, никуда

не денешься. Ф: И вообще мне на работу надо бежать. У

меня в два лекция. С: Ну и беги с ветерком по холодку. Ф: Хам! М: Будет вам. Ф: (Саше). Мог бы меня с рождением

поздравить, между прочим. С: Обойдёшься. Пардон, конечно

поздравляю! Желаю счастья в личной жизни и успехов в труде.

Ф: Я пошла. Сегодня больше не приду. Отмечаю рожденье в кругу семьи! А завтра ждите меня с тортом. Пока.

Фаина целует Марину Ивановну в щёку и уходит. Проходя мимо Саши, строит ему зверскую рожу.

Картина третья Оставшись вдвоём с Сашей, Марина долго

не знает, что сказать. Она ходит по мастерской. Саша следит за ней насмешливым взглядом.

МАРИНА: Ты голодный? Давай я сама

зажарю яичницу. САША: Ха! Ты разве умеешь? М: Хочешь сказать, что я никчёмная

хозяйка? С: А разве хорошая? М: Плохая хозяйка, плохая мать, да? Что ж,

будем исправляться. Позволь, я позабочусь о тебе. Мы так давно не оставались вдвоём, Сашенька.

С: «Чайка» – второй акт! М: Ты хочешь сказать, что я похожа на

старую актрису Аркадину? С: С каких пор ты перестала понимать

шутки, мать! М: По части яичницы Фаина, разумеется,

даст мне фору… Но она такая душная… Как ей сказать, чтобы она не бегала сюда каждый день?

С: Так и скажи. Зачем ты ей ключ дала? Гнала бы взашей, если она тебе мешает.

М: Я так не умею, Саша. Я не умею прогонять людей. Фаина моя тень, а разве можно прогнать собственную тень даже на неделю?

С: Вы обе ненормальные.


56

М: (мягко). Фаина страстно любит танец, она сама мечтала танцевать.

С: Могу представить эту корову на пуантах. Сон на цыпочках!

М: Нет, что ты! Она не танцевала никогда. Даже не пыталась. Я танцевала за неё. Я за всех танцевала, кому была нужна!

С: Как ты красивенько подать умеешь. Это талант! Прекрасная заготовка для «инвертю», бишь интервью.

М: Нет, нет. Позволь мне думать, как я думаю. Не прогоняй Фаину, пусть уж она будет со мной.

С: Пусть будет. Пусть оглаживает твои несравненные ноги. На этот счёт, кстати, тоже злословят.

М: На всяк роток не накинешь платок… С: Да уж конечно. Тем более, что у тебя

ничего больше не осталось. М: (вздрагивает). Вся моя жизнь со мной

осталась! Я много танцевала и классику и модерн... Работала. Все мои роли остались со мной. Мои трагические роли…

С: (перебивает). Смотрю, ты действительно решила дать мне интервью. Тогда позволь задать тебе вопрос: что же случилось на этот раз? Чего ты сбежала? Фаина считает, что ты затеяла очередную интригу.

М: (взрывается). Неправда! Что эта дура может знать?!

С: Так что же? М: Мне страшно, страшно дома. Стены

давят… Саша идёт в угол, где свалены картоны и

ударяет ногой по ним. Раздаётся звук пустых бутылок.

С: (иронично). А здесь, значит, не страшно! М: Саша, пойми, иногда нужно отрешиться

от всего, в том числе и от материальных проблем!

С: Но-но! Пожалуйста, не путай одного с другим. Тебя разыскивает тётка с киностудии. Что, привезти её сюда?

М: Ни в коем случае! Я не в состоянии сейчас сниматься.

С: Это почему? Сама всё время твердила, что ты никому теперь не нужна, и вот теперь, когда представляется случай заработать...

М: (поспешно). Какое я имею отношение к кино?

С: Просто тебе наплевать на всех нас. Ты отказалась от своих частных учениц…

М: Но они же несгибаемые уродины! Что им делать в театре?

С: А мне что делать в нём? Зачем же ты меня втравила в свой театр?

М: Сашенька, настоящая жизнь только в театре!

С: (срывается). Молчи! Мне не дают ролей, я лишён заработка, мне не на что

одеться и кормить семью! Собственно это я тоже хотел тебе сказать.

М: Собственно что? С: Я увольняюсь. М: Куда же ты пойдёшь? С: Да хоть в ларёк. И честное слово, буду

там на своём месте. Но ты не волнуйся, Фаина мне что-нибудь поприличнее подыщет. Кому он нужен, твой театр? Я ещё ни разу не слышал в театре, чтобы говорили про театр. О тряпках, о машинах – о чём угодно,– о нижнем белье! Твой театр – фикция. И правду говорят, если сразу нет успеха – уходи. У меня с детства перед глазами один твой театр. Я переиграл все твои дурацкие роли. Я жил среди твоих скандалов. Вы все отыгрались на мне!

М: Не суди меня так… С: (не слышит мать). Хочу нормальных

человеческих отношений. Человеческих, ты понимаешь? Покоя, тихой жизни хочу. Я ненавижу твой театр!

М: (пытается обнять Сашу). Ты маленький ещё и многого не видишь.

С: (отстраняет мать). Конечно, в тридцать с гаком лет…

М: Ты слушаешь людей злых, завистливых, неталантливых. Они – неудачники. Не того они ищут.

С: А что искать? Слава есть слава. Деньги есть деньги. Правильно сделал отец, что бросил тебя! Живёт теперь преспокойно в Штатах, где, не будь дурой, могла быть и ты!

М: (не выдержав). Замолчи! С: (злорадно). Не нравится? А по-твоему,

лучше тоску глушить горькой на дачке или в этой мастерской? И что же я не видел, как ты бегала к телефону: почему никто не звонит? И трубку снимала – думала, телефон отключили!

М: Ты злой. С: (войдя в раж). А это зеркало? Зачем

здесь это зеркало? Интрига? Или чтобы лучше видеть себя? Ведь ты и так кроме себя никогда и ничего не видела! Зачем тебе зеркало, если не ходят ноги, как ты всем нам говоришь? Жалко и смешно.

М: Мне казалось, ты правильно всё понимаешь… Разве не перед тобой прошла моя жизнь? Посмотри на эту фотографию. (Снова указывает на фотографию, где запечатлена рядом с маленьким сыном.) Посмотри, как ты смотришь на меня. Какими глазами! Я – балерина, я – твоя мать…

С: Передо мной могла бы не разыгрывать спектакль.

М: (подавленно). Ты циником стал, Саша. Как же они испортили тебя! Как я проглядела… Мне казалось, я всё тебе дала, главное дала – любовь…

ДРАМАТУРГИЯ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

57

С: (обрывает её). Я купался в этом с детства. И сцена, и закулисье – я всему знаю цену.

М: (обнимает сына). Я от тебя ничего не скрывала, думала, ты сумеешь отличить хорошее от плохого, правду от вымысла, главное от второстепенного.

С: Ну чем не «Чайка»? Чем не второй акт? Саша направляется к фотографиям и

снова завешивает их газетами. Ты сказала, что не любишь на них

смотреть. Ну, и как всё же быть с киностудией? Привезти эту тётку сюда?

М: Ни в коем случае! С: Ну что же, придется нести тебя к ней на

руках. (Подходит к матери и с легкостью подхватывает её на руки.)

М: (смеётся и отбивается). Сашка, пусти! Саша опускает Марину на пол. Она со

смехом бежит по комнате. С: (смотрит на мать почти с

ненавистью). Даю тебе ещё день на размышления. А теперь мне пора. (Направляется к двери.)

М: Куда же ты, Сашенька? С: Домой. М: А я хотела тебя накормить… С: Обойдусь. М: Хоть яблочко съешь... С: Я с собой возьму. (Укладывает все

яблоки в сумку, потом достает два яблока и выкладывает на стол.) Вот два тебе оставлю. И вообще, мать, кончала бы ты фордыбачить. Пока. (Уходит.)

Картина четвёртая Саша ушёл. Оставшись одна, Марина

снимает газеты и вглядывается в свои фотографии. Потом подходит к зеркалу и изучает собственное отражение. Достаёт из-за зеркала бутылку, но видит, что она пустая. В это время раздаётся звонок в дверь. Марина вздрагивает и прячет бутылку. Звонок повторяется. Потом в дверь начинают стучать. Слышен голос Тамары:

«Открой же! Ну открой! Я знаю, что ты здесь! Не помешаю! Зря, что ли, тащилась?!»

Марина Ивановна идёт открыть дверь и возвращается вместе с Тамарой. Это тучная, богато одетая и сильно накрашенная женщина весьма преклонных лет. В ней сразу угадывается старая актриса. Во всех её движениях основательность, уверенность в себе и настоящая стать.

ТАМАРА: (с трудом справляясь с

одышкой). Здравствуй, моя хорошая! Я тебя не задержу. Приехала узнать, что с тобой. Мне

говорят, Марина опять пропала. Разговоры, домыслы...

МАРИНА: Как ты меня нашла? Т: А я, не будь дурой, сразу к Фаине, та и

раскололась. Да и сама догадалась потом. Позвонила Валере, мне жена его говорит, в Москву уехал. Ну, думаю, значит она у него, голубушка! Ни как не могу понять, у вас с ним роман или не роман?

М: Не роман. Т: Значит, опять наврали бабы

театральные! М: У меня не было никаких любовников,

Тамара! Какая глупость думать, что у балерины много любовников! Откуда? Мы же вертимся на одном пальчике всю жизнь! К тому же у него уже была жена.

Т: И что с того? Кому это когда-нибудь мешало?

М: Скажу тебе честно, у меня едва хватало сил для секса с мужем.

Т: Ну ничего себе признаньице! А ведь твой муженёк был расписным красавцем . Теперь понятно, отчего он от тебя по сторонам глядел.

М: (махнув рукой). Не стоит говорить о грустном.

Т: Дай-ка я сяду, у меня одышка. (Садится в кресло.) Чёрт бы побрал эти высокие лестницы! Едва доползла. Ты ведь, милая, исчезла, спряталась, мне ничего не сказала! Такое впервые. Я думала, у тебя всё улеглось. Говорили, ты в кино хочешь сняться.

М: Какое там!.. А от тебя я прятаться не думала.

Т: Так что же тогда? М: Да как сказать... Т: (смотрит на Марину проницательно).

Скажи как есть. М: Как на духу!.. Т: (вдруг поднялась с кресла и топнула

ногой). Пьёшь? М: Нет, что ты… Т: Пьёшь… Впрочем, как говорит моя

старшая дочь, не твоего ума это, мамаша, дело. А я ведь спасать тебя приехала.

М: Если вдруг будут спрашивать, скажи, что я уединилась в мастерской, чтобы писать мемуары.

Т: (присвистнув). О-ля-ля! Ну ты и хватила! Конечно, все старухи этим увлекаются, но чтобы ты… (Поймав удивлённый взгляд Марины.) Прости меня, ты ещё совсем не старуха.

М: Валера боится, что я мастерскую спалю. Т: Я, грешным делом, тоже так подумала...

(Вздохнув.)Что я тебе за подруга, сама посуди? Я в матери тебе гожусь...

М: Ты правильно сделала, что приехала! Ты настоящая подруга!

Т: И всё-таки напрасно ты мне не позвонила


58

М: Ты знаешь, как всё получилось? Я ехала на студию на пробы. В трамвае ехала. Проезжала мимо Марсова поля. И вдруг вижу, идут четыре девочки, юные, красивые! (Впадает в транс, возбуждённо.) Так мы шли тогда, через 10 лет после войны, рвали сирень тайком!.. Войны мы, конечно, уже не помнили, хоть и были все детьми войны… У каждой второй отец погиб на фронте! Мы очень крепко дружили тогда, четыре девчонки из училища, – Юлька, Наташа и я. Забыла, как звали четвёртую! (Приходит в ещё большее возбуждение.) И вот я узнала нас в этих девчонках на поле. Мне так захотелось остановить трамвай, броситься к ним, сказать: «Девочки, погодите! Остановитесь! Я знаю, что будет дальше! Вы такие счастливые сейчас! Остановитесь! Я знаю всё, что с вами будет!..»

Т: (громко). Марина, очнись! М: (взглянув на Тамару, спокойнее).

Трамвай проехал, так я им ничего и не сказала… До студии в тот день я уже не добралась.

Т: Ах, Марина, если бы девочкам это помогло.

М: Потом я оказалась в этой мастерской. Т: И всё? Проще не придумаешь. М: Работать надо, надо как-то жить, а я не

могу. Ноги болят, Тамара, сил нет терпеть! Живу на одних обезболивающих!

Т: Это плохо. М: Я износила свои ноги. Это же был мой

инструмент, и я на нём нещадно играла! Ночами я думаю, неужели у поэта в конце жизни так же сильно болит душа?!

Т: Ну ты и вопросы задаёшь, Марина! Пожалуй, тебе действительно пора за мемуары.

М: Ты мудрая, Тамара, ты знаешь всё. Т: Да уж... (Поудобнее уселась в кресле.)

Меня тут на один завод пригласили стихи читать. Да-да, такое ещё случается. Я согласилась. В программе была Ахматова. Вдруг в день концерта так расхворалась, хоть отменяй. Но я все-таки поехала. Меня очень радушно встретили. Два молодых человека из заводоуправления вели меня под руки. Вот они меня ведут, а я слышу, как сзади работницы говорят: «Ахматову привезли!» (Громко смеётся.) Ну чем не анекдот для мемуаров?

М: А ведь ты была знакома с ней, Тамара? Т: Ездила два раза в Комарово... М: Как она жила в конце жизни? Т: Открыто жила. К ней все приходили.

Поэты приходили – за благословением. Восхищались ею. Ей это нравилось. Ты знаешь, бывает трудно отличить искреннее проявление чувства от лести. Очень трудно.

М: Я знаю, Тамара. Т: Ко мне ведь теперь тоже приходят

молодые поэты, приносят стихи. Считается, я в этом понимаю... Вот на прошлой неделе один мальчик заходил.

М: И что ты ему сказала?! Т: Я всем говорю, что они гении.

(Смеётся.) Пусть уж лучше думают, что они непризнанные гении.

М: Это злая судьба! Т: А что бы ты хотела? Творчество сжигает

человека, если он вовремя не сумеет остановиться. «В костёр – и всегда задаром!» Так Цветаева говорила, твоя тезка. Я съем яблоко, можно?

М: Конечно. А ты знаешь, Тамара, мой сын решил уйти из театра!

Т: Да? И прекрасно. Ну что он за актёр? Между нами, способности у него всегда были ниже среднего. Увы, отдохнула природа на мальчике.

М: Я убеждала его остаться. Т: Напрасно. Ты бы лучше о своём

здоровье пеклась. А то будет как со мной. Я когда в первый раз в театральное училище поступала – провалилась! Сказали, что я слишком толстая для актрисы. Я похудела и пришла на следующий год – меня взяли. А потом я снова растолстела назло им всем! (Ест яблоко.) И ни разу не подумала о себе, подгоняла фигуру под любые роли. Столько раз худела и толстела, что вконец надорвала сердце.

М: Я тоже не щадила себя, работала на износ.

Т: Ты сделала большое дело – стала великой. И все-таки помни, в искусстве есть две судьбы – либо сжечь себя до конца, либо сберечь себя. Ты береги себя, ладно?

М: (грустно). Попробую. Т: (разглядывает натюрморт на

мольберте). Это его работа? М: Да. Т: Какие розы непривычные. М: Я объясню, откуда они взялись!

(Возбуждённо.) Мы были в Испании на гастролях, очень давно, когда я танцевала только классику. Вдруг после спектакля мне в номер приносят букет чёрных роз, а в нём визитная карточка – Сальвадор Дали. Вот кто был мой настоящий поклонник! Только один он и понял, что мне надо дарить чёрные розы! Я рассказала об этом Валере. Как он переживал тогда, что такие розы не растут у нас на севере. Мне кажется, они вообще нигде не растут…

Т: Забавный человечек, твой В: А правду говорили, что он хотел развестись с женой и на тебе жениться, когда твой муженёк в Штаты слинял?

М: Чушь! Т: Я так и думала, только спросить не

решалась. Мне всегда казалось, он вообще на женщин холодно глядит.

ДРАМАТУРГИЯ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

59

М: Ха-ха-ха-ха-ха! (Оживляется и быстро идёт по комнате.) Я этой темы не касаюсь. Табу.

Т: Ну ладно, ладно. Я не сплетница. Прости.

М: Валерка – чудо. Он меня многому научил. Он объяснил мне, что в природе не бывает прямой линии – есть только отклонение от прямой. А мы все ногу тянули – прямее, прямее! Ни одной прямой! Только кажется, что они прямые. В этом суть искусства. Он научил меня это видеть. Арабеск, аттитюд – и ни одной прямой! (Заметив, что Тамара пристально смотрит на неё и качает головой.)Ты чаю хочешь?

Т: Что ты! Мне жидкости нельзя! Я ещё яблоко съем. (Ест второе яблоко.)Знаешь, как дома пекутся обо мне? Шагу не ступить! Я для них семейная реликвия. Ко мне правнуков приводят, показывают меня, словно музейный экспонат. Они считают меня очень сложной женщиной.

М: Я часто слушаю, как ты стихи по радио читаешь. Здорово!

Т: Это из архива. Я теперь совсем не записываюсь. Дома сижу. Раз в год меня приглашают в СТД – убедиться, что ещё не померла. Тут, правда, предложили в одной антрепризе сыграть. И сюжетик простенький: престарелая актриса и её юный любовник. Таких антрепризы в наше время как грибы пекут. Скажем, старая певица – и юный любовник. Почему не старая колхозница?

М: А про любовника и вышедшую в тираж балерину там нет?

Т: Не знаю. Я отказалась. Вовсе не хочу умереть на сцене.

М: Я тоже не хочу. (Тоном заговорщицы). Знаешь, Тамара, ко мне по ночам тени приходят.

Т: Как в балете? С крылышками? М: Нет, ты не смейся надо мной. Т: Без крылышек? Тогда нормально. Но

принимай на всякий случай микстуру Кватера. Безобидная штука.

М: Я никому не говорю об этом. Узнают – обрадуются, скажут у Марины крыша двинулась.

Т: Пусть скажут. М: Приходит мальчик, который был в меня

влюблен ещё в училище. Он жил в соседнем доме. Потом он стал военным, женился, начал водку пить, попал под электричку… Я долго не могла поверить. Одно дело в газетах, в книгах, в кино, а тут… Я ведь не верила в реальность катастроф.

Т: (грустно). В этом ты вся. М: Наташа приходит. Мы с ней подолгу

говорим. Ваганова приходит и бьёт палкой по ногам. Ах, как болят мои ноги! И чем сильнее эта боль, тем я всё больше убеждаюсь, что

прожила жизнь неправильно. Теперь я понимаю, что быть художником – не главное!

Т: Ты это верно говоришь, но толку что? Дояркой ты уже не будешь.

М: Ноги, ноги! Как же болят мои ноги! Т: Они у тебя красивые! Смотри, какие

стройные! Самые красивые ноги в Европе. Ты полечи их, Марина.

М: (с отчаянием). Тамара, мне даже некому сказать об этой боли!

Т: (ласково). Ничего, моя милая, привыкнешь. Все привыкают. И всё у тебя уладится, всё станет на свои места.

М: (истерично). Сплошная боль, а ещё вокруг эти чёрные розы!..

Т: Ко всему привыкнешь. М: (плачет). Я ведь совсем одна! Т: (насмешливо). А я – втроем, можно

подумать. У нас одна судьба. М: (улыбнувшись сквозь слёзы). Я

понимаю… Пожалей меня, Тамара! Погладь меня по голове...

Т: (подходит к Марине Ивановне, целует её, гладит по голове). Пора мне ехать. Запихнёшь меня в такси?

М: (плачет). Пойдём… Марина быстро скидывает халат и

надевает юбку и свитер. Берёт Тамару под руку, и они выходят из мастерской.

Картина пятая В мастерской пусто. Дверь тихо

открывается и входит В: Это холёный молодящийся мужчина, одетый в соответствии с молодежной модой. Остановившись посредине комнаты, Валера сладко потягивается, всем своим видом излучая довольство.

ВАЛЕРА: (напевает). «О чём вы плачете

дожди, о чём грустите ивы, так много вёсен впереди, ещё мне быть счастливой». Обожаю Клавочку Шульженко!

Валера выкладывает из дорожной сумки кассетный магнитофончик и пакеты с едой. Когда возвращается Марина Ивановна, он ужинает под аккомпанемент Патрисии Каас.

МАРИНА: (остановилась в дверях, с неподдельной радостью). Валерка!.. Как хорошо, что ты вернулся. Я тебя так ждала.

В: (отрываясь от еды). А что такое? Что случилось, Марина? (Подходит к Марине и целует её в щеку.) Что-нибудь произошло?

М: Произошло? Да нет… Просто мне одной неуютно.

В: Вот тебе раз!.. То говоришь, что тебе позарез нужно скрыться ото всех и побыть одной, то тебе одной неуютно.

М: Одно другому не мешает. Но ты не бери в голову. Здесь хорошо. Здесь тихо.


60

(Подходит к магнитофону и выключает его.)

В: Милый кассетничек, да? В Москве прикупил. Главное, миниатюрный, совсем в сумке места не занимает.

М: Как съездил? В: Прекрасно. Жил в этот раз не у друзей –

в гостинице. Прекрасный номер с видом на Охотный ряд. Три дня я ничего не делал. Кайфовал. Приемы, банкеты. Аж косточки ломит! Я всё же не могу так долго бездельничать – беситься начинаю. (Пододвигает Марине кресло.) Хочешь кофе? Тут целый термос.

М: Ты думаешь? А!.. всё равно не сплю ночами!

В: Я же тебе оставил целую коробку снотворного.

М: (громко смеётся). К чёрту снотворные! Не желаю! Нормально жить хочу!

В: Похвальное решение. М: Дай кофе! В: Тут аура прекрасная. Должно отменно

спаться. Вдруг Марина начинает громко

смеяться. Что с тобой? Чему смеёшься? М: Не знаю, что со мной. Танцую по ночам

какой-то фантастический балет! В: (быстро достаёт из сумки блокнот и

карандаш). Застынь! Так… Прошу тебя, постой минуту. (Рисует.)

М: (простояв какое-то время без движения). Мне так тяжело, Валера! Ноги...

В: Что ноги?! Руки! Мне руки нужны! М: Ты сумасшедший... В: (с досадой). Нет, ускользнуло. А был

такой заманчивый ракурс! М: Мне можно двигаться? В:. Да, конечно. Пей кофе. (Пьёт кофе.) И

чем же ты себя занимаешь? Что делаешь? М: Что я могу теперь? Раньше я танцевать

могла. И даже лучше чем другие. Сколько же я сыграла ролей? Но это были женщины с ногами! А я теперь без ног.

В: Не ной. Ты знаешь, я выставку свою пробил в Москве.

М: Там будет такая же афиша, как и здесь? Мой портрет?

В: (несколько смущен). Откуда ты знаешь? М: Донесли. (Нервно.) Но ты же обещал,

что будут розы! В: Розы, розы… Я тоже предложил им

розы. Не хотят. Портрет давай. Не предполагал, что это так болезненно. (Подмигивает.)Ну а тебе какая разница, Марина? Я, кстати, получил в Москве заказ. С голландцами там завязался. Милые молодые голландцы. Но их только эротика интересует, представляешь? А мне-то что, получат они свою эротику!

М: Тебе действительно всё равно, что писать?

В: Не придирайся. Как только закончу – сразу куда-нибудь уеду.

М: Куда? В: Хоть на Таити. ещё лучше на

Галапогосские острова. (Увлечённо.) Это в Тихом океане. Там водятся громадные черепахи и первобытные ящеры, похожие на драконов. Там происходят страшные бои. Драконы жрут друг друга, летают птицы с хищными носами и кожаными крыльями! Фантастика! Мне это однажды даже во сне приснилось. Вот что такое настоящая эротика!

М: Возьми меня с собой! В: Куда? М: На острова… Я там тебе мешать не буду! В: (задумался). Про острова я

фигурально… Какие, к чёрту, острова… А вот в Голландию, может, и получится съездить.

Марина подходит к Валере, обнимает и прижимается к нему, кладёт голову на плечо.

М: (шепчет). Возьми меня, возьми меня, я очень тебя прошу, возьми… Всю жизнь меня считали твоей любовницей. Даже муж никак не мог поверить, что это не так. Возьми меня с собой.

В: Ты хочешь меня в чём-то упрекнуть? М: Нет, что ты… Просто я подумала, что

даже здесь играла какую-то роль… В: (отстраняет Марину от себя и

смотрит на неё прищурившись). Ты создана для этого. Знаешь, что я подумал? Тебе нужен свой театр. Ты бы ещё многое могла в нём сделать.

М: Что сделать? Я в своей жизни всё уже сделала. Я – балерина. Великая. Это каждый школьник знает. Мои трагические роли! Бессмысленно рассказывать о них. Бессмысленно хвататься за соломинку.

В: Все твои беды оттого что ты лишилась театра. Я по себе сужу, неделя без работы – и я схожу с ума, болею. Иду по улице и понимаю, что жизнь для меня всего лишь большая яркая картина, которую я должен написать. Вещи слепят своими красками, они движутся, просятся на холст. Это кошмар какой-то, хоть выколи глаза! Но стоит мне взяться за кисть, как мир снова становится реальным. И я здоров. Вот ведь какая штука.

М: А я больна всегда! В: Да-да, тебе нужен свой театр. М: (с иронией). О, да! Это был бы

роскошный театр! Но почему же для меня одной? Пусть это будет театр для всех, кто не желает уходить. Мы назовём его «Театр ненужного актёра»! Я буду в нём отплясывать без ног, а кто-то петь без голоса, читать стихи без слов. Возьмём в него и Сашу, и Фаину, и Тамару – всем места хватит. А ты распишешь занавес химерами с Галапогосских островов!

ДРАМАТУРГИЯ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

61

В: (разводит руками). А между прочим, я серьёзно. Но, если ты не видишь реальности в такой затее, ничем не могу помочь. (Снова включает магнитофончик.)

М: Но почему же, я вижу этот театр вполне реально! Публика любит смотреть на уродов. Мы будем делать полные сборы. Восторженные поклонники завалят нас цветами. (Бегает по мастерской, посылая воздушные поцелуи воображаемой публике.) Ты не представляешь, как я люблю цветы, как я люблю, когда мне дарят цветы. Мне даже снится иногда, что мне дарят цветы. (Остановилась. Вспоминает.) Одно время, вся наша квартира была завалена цветами! Ещё в училище мне дарили цветы. В соседнем доме жил забавный мальчик, он поджидал меня на лестнице и дарил мне белые розы. А я ни разу даже зайти его не пригласила, только загадочно улыбалась ему… Зато потом у нас бывали композиторы, актёры, они смотрели на меня с восторгом и говорили про меня. И я всё говорила, говорила, говорила… А потом куда-то все исчезли, а мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь зашёл. Я поняла, я слишком много говорила! А надо было молчать. Выслушивать. Но это так тяжело – молчать! Я до сих пор не научилась молчать. Я стала выходить на улицу, ждала, что кто-нибудь меня окликнет, остановит. Нет. Никто меня не узнавал в лицо! Я ведь всю жизнь кружилась – лица не видно. Я перестала узнавать себя сама. Вот почему я боюсь своих фотографий. И я стала думать, кому же они дарили цветы? Мне? Кому-то ещё?

В: (спокойно и трезво выслушав её монолог). Марина, это нервы. Ты перебесишься.

М: Нет. Никогда. В: Я этого не понимаю. М: Ты чёрствый человек. В: Ну вот, дождался комплимента! С этого момента взаимное раздражение

между Валерой и Мариной неуклонно возрастает.

Скажи, мне кто-нибудь сюда звонил? М: Не знаю. Я трубку не брала. Могла ведь

позвонить твоя жена… В: И что с того? Она к тебе относится

прекрасно. М: Но ей же говорили, что я твоя

любовница. В: И что с того? Мне по статусу положено

иметь любовницу. Ей это льстить должно. Она – и ты, великая. Сравни.

М: Теперь я понимаю своё место. Скажи, а ты свою жену совсем не любишь?

В: Но почему же… Я благодарен ей. Мы уже долго вместе. Мне кажется, благодарность – достойный ответ на любовь.

М: Ты её совсем не любишь. В: Зато я обожаю свою дочь. Хочешь

посмотреть, какое платье я купил ей в столице? (Роется в сумке и достаёт пакет с розовым платьем.) Выглядит на первый взгляд скромно, но это от кутюр.

М: О, розовое платье. Я примерю? Валера не успел ничего ответить, как

она уже скинула свитер и юбку и примеряет платье к себе.

«Все восхищались, розового платья никто не подарил…»

В: Цветаева? М: О, да! Моя двойная тёзка. (Смеётся и

бежит по комнате.) В: Что же, придется оставить платье тебе.

Дочке другое куплю. М: Оно моё? В: Я же сказал. М: И я могу его надеть? (Комкает платье

в руках.) Скажи, Валера, а меня ты любишь? В: Конечно. Ты мой давний друг. Марина идёт к Валере и протягивает

платье. В: отступает. Нет, нет! Я же сказал, оставь себе. М: Возьми. Возьми! В: Мариночка, зачем? Скажи, зачем? М: Но ведь было, было! Между нами всё

было! Ты помнишь, как я танцевала в этой мастерской для тебя одного?

В: Было. Очень давно. И по-другому. Линии твои с ума сводили. Пойми, это был творческий акт. Не отказывайся от подарка. Не будь смешной.

М: Да… Это смешно… Актрисы в жизни часто бывают смешными.

В: Может быть, тебе лучше побыть одной? М: Где же ты будешь ночевать? В: Домой пойду. Или к друзьям. У меня там

даже собственный диванчик… Ну, я пойду уже?

Марина не отвечает. Бросив платье на тахту, подходит к зеркалу и долго смотрит на себя.

М: (отрешённо). Все говорили, что у меня блестящие данные, что у меня самые красивые ноги в Европе. Говорили, что я капризная, что меня трудно долго выносить, что я великая артистка, что я талантлива без меры. Что я должна быть счастлива. Все говорили, говорили, говорили…

Пока Марина произносит это, В: берёт сумку и незаметно выходит из мастерской. Слышно, как закрылась дверь.

Валера, где же ты? Постой! Я сейчас надену розовое платье! (Быстро надевает розовое платье и выбегает из мастерской следом за Валерой.)

Картина шестая Какое-то время в мастерской тишина.

Затем раздаётся звонок, ещё звонок. В мастерскую робко входят Лёля и Вова. Лёля – ярко накрашенная подвижная дама с


62

эксцентричными манерами. По возрасту она ровесница Марины Ивановны. Вова – её совсем юный спутник. Одет небрежно. В руках у него тросточка, на которую он опирается при ходьбе. В руках у обоих огромные дорожные сумки.

ЛЁЛЯ: (ставит сумку на пол). Есть кто дома? (Вове.) Кажется никого…

ВОВА: (тоже опускает сумку на пол). Нет, больше я уже никуда не пойду!

Л: А может, закрыться здесь и никого не пускать?

В: Точно! Л: Ты представляешь, она придёт, а мы

закрылись изнутри! Представив это, Лёля начинает

хохотать, следом за ней рассмеялся и Вова. Они оба повалились в кресла и громко безостановочно хохочут.

Занавес.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА

Юрий ДЕТКОВ ВЕЛИКАЯ СМУТА

Отрывки из исторического романа-трилогии «РУСИ РАСПУТЬЕ ГРОЗОВОЕ»

Ты взойдёшь, моя заря… Глухой ночью зимовье, укрывшееся в лесу,

засыпанное под самую стреху крыши надувами снега, пробудил громкий стук. Старик-хозяин с кряхтеньем слез с печи. Приткнулся к оконцу, затянутому бычьим пузырём. На дворе тенями двигалось множество людей. Слышался незнакомый говор, бряцанье оружия. Старик вышел в сени. Дверь уже трещала под напором нетерпеливо рвущихся.

– Кого принесла нелёгкая?! – с сердцем пробурчал старик, но нутром холодея. – Кажись ляхи!.. Сичас, сичас…– торопливо проговорил он, возясь с засовом.

– Открывай, старый чёрт! – грубо выругался кто-то. – А не то избу разнесём!

Дверь распахнулась и в сени ввалилось, теснясь, множество ляхов. Обмерзших, с заиндевелыми усами. Оттолкнув старика, вошли в избу и сразу же приткнулись руками к тёплой печи. Народу набилось множество. Но ещё многие оставались в сенях. Всем места у печи недоставало. Началась толкотня, ссоры. Проснулся и заорал в зыбке невесткин ребёнок. Та принялась его укачивать.

– Кто таков будешь? – строго спросил один из панов, судя по всему главный из них.

– Сусанин я, Иван, – смиренно произнёс хозяин.

– Дорогу к Ипатьевскому монастырю знаешь?

– Ведома мне та дорога, – раздумчиво произнёс старик, – тольки вас туда навряд ли пустють, бо иноверцы вы, а тама монахи строгие.

– Не твоя забота, – оборвал его пан, – долго ли идти?

– Да, как сказать… – замялся старик, – смотря в какую пору и по какой погоде… Ежели утресь, да по насту, то скоренько добежать можно. А ежели в ночь иттить, то поболе получится.

– К утру мы уже должны быть в монастыре, – сказал главный, – побудить молодого царя вашего, чтоб не разоспался шибко… Там он сейчас?

– Хто его знает, – уклончиво произнёс старик, – всякое сказывают… в лесу живём, с людским миром едва знаемси, а слухи шалым ветром носит… А какой у вас интерес до государя?

– Ты не крути! – угрожающе пробурчал пан. – Сказано тебе, чтоб к утру мы вышли к монастырю, остальное не твоя забота.

И лукаво подмигнул. – Может мы твово государя на другого

заменим, уж больно он молод и бестолков. – Неможно такое! – испугался старик. –

Его всем миром просили, стало быть, подходящий нам… Ишшо и не венчан на царствие.

– Вот, вот, – согласился пан, – не нам его возводить на престол, нам ссаживать.

– Уж вы бы помирились лучше, как-нито, – просительно произнёс старик.

– А мы и не ссорились, – осклабился пан. – Ладно, некогда нам рассиживаться с разговорами, давай собирайся, старик, поведёшь нас к монастырю.

Сусанин закручинился тяжкой думой. Уразумел, с какими такими делами принесла ляхов нелёгкая. Только ему и не хватало вести сих супостатов, вознамерившихся убить

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

63

молодого царя. Он тыкался бестолково, под нетерпеливое понукивание пана, отыскивая сразу запропастившиеся куда-то рукавицы, валенки, шапку. Отогревшиеся чуток поляки выходили в сени. На их смену приходили другие, и сразу же, с вожделением, тянулись руками к печке.

И тут, как назло, принесла нелёгкая ещё и внучка Ванятку. Пришоркал в тёмную ночь на лыжонках. Будь он неладен! Принёс в торбе свежеиспеченного хлеба на зимовье. Торбу ляхи опростали ещё в сенях. Хлеб разломали руками и тут же съели.

– Не взыщи, хозяин, – извинительно произнес пан, – оголодали, блуждая по лесу.

– Хлеб насущный от Бога, – ответил старик, – он его и распределяет страждущим.

Пан указал пальцем на Ванятку. – Оголец пойдёт с нами. – Куды ж яму за нами угнаться! –

всполошился Сусанин. – Одна морока будет. – Ничего, – успокоил пан, – он на лыжах

борзо по сугробам поскачет. – Воля ваша, – упавшим голосом

промолвил Сусанин, – токмо что ж ето мальца беспричинно гонять?

– Знаем мы вас, – протянул старшой, – чего доброго – стрельнёшь в кусты и был таков, а так поостережёшься.

– Да, куды уж мне по кустам стрелять в мои-то годы! – промолвил Сусанин. – Чай не заяц.

– Ну, заяц не заяц, а волчина, знать, матёрый, – хохотнул пан.

Выйдя на двор, Сусанин втянул носом настоенный лесной прелью воздух. Подставил ладонь под опускавшуюся снежинку. «К ростепели повернуло…» – мелькнуло в голове. Теперь сам старик засуетился со сборами. Стал и непрошенных гостей поторапливать, к немалому удивлению пана.

– Надоть успеть болоты пройтить по мёрзлому мху, иначе такого крюка придётся давать, что не обернемси и к пополудни, – втолковывал он пану, – так что, не мешкайте, сами же торопили.

Дорогу в рыхлом снегу торили по очереди. Ванятка скользил на лыжонках впереди, угадываясь на снегу подвижным сумеречным сгустком. Он послушно, без прекословия, выполнял все подсказки деда. Ванятка уже смекнул, что дед уводит чужаков в гиблое место – Чёрное болото. Идущие впереди по сугробам выдыхались быстро. Отзывчивая глубина леса доносила эхом польские ругательства. Между жолнерами возникали препирательства и даже ссоры. Это нервировало главного пана.

– Что ты, старый чёрт, кружишь нас бестолку по лесу? – Бурчал он сердито, – то в одну сторону идем, то в другую…

– Дык, что ж, ясновельможный пан, – отвечал Сусанин, – небось не похвалишь, коль в непромерзшее болото заведу, ежели напрямки пойдём. Вот и приходится петлять.

Снова месили с ожесточением налипающий на обувь снег. Вконец выдохшиеся жолнеры затребовали отдыха. Но Сусанин был неуступчив.

– Впереди огромное болото, – пояснил он, – надоть его успеть пройти, пока ростепель наледь не распустила.

Пошли по болоту. Сусанин споро шёл теперь впереди, умело выбирая путь. Жолнеры спотыкались на кочках, ноги их проваливались в подтаявшую болотную жижу, промочив ноги, жутко ругались, грозили всяческими карами. В довершение бед повалил хлопьями снег. Поднявшийся ветер запуржил метелью. Измотанные вконец, выползли на лесистый остров. Жолнеры принялись отряхивать налипший снег, переобуваться. Кое-кто пытался разжечь костёр, но залежалые отсырелые сучья не занимались огнём. Сусанин воспользовался отвлечением внимания и подошёл к внуку.

– Ванятка, – тихо шепнул он, – как пройдём остров и снова упрёмся в болото – тикай, не сбавляя хода до зимовья… за тобой всё едино не угнаться им будет…

– А ты? – округлил глаза внук. – А я улучу подходящий случай и тоже

сбегу, – хитро подмигнул дед. Ванятка недоверчиво глянул на деда, хотел

что-то сказать, но в это время к ним подошёл главный пан. Ткнул выразительно пальцем в пролившуюся по темному небосводу алую струйку утренней зари.

– Ну и где же этот монастырь?.. Всю ночь шли, уже заря занимается, а обещал скоренько… беды себе накличешь!

– Не изволите беспокоиться, ясновельможный пан, – бодро ответствовал Сусанин, – почитай уже пришли… вот тольки лесок пройдём, тут он и откроется.

И опять с чертыханьем месили подталый снег. Наконец сквозь метельную круговерть и разреженные деревья проглянуло большое открытое пространство. Ляхи повеселели, кончилось их мучительное блуждание в тёмную ночь по хлябям болотным! Впереди был монастырь – конечная цель утомительного похода. Там, в тёплой монастырской трапезной, справят они тризну по убиенному ими государю Михаилу, ибо прежде всего дело, ради которого столь многое претерпели. Наиболее нетерпеливые, сохранившие остатки сил, заспешили вперёд. Изнемогшие тащились им вслед, проклиная всё на свете, но и теша себя надеждой, что наконец-то кончилась эта смертная мука. Потому-то с недоумением услышали неистовые ругательства вперёд ушедших, в


64

коих отчётливо сквозило отчаяние. Вышедшие на край леса узрели расстилавшееся перед ними всё то же болото, уходящее в глубину ночного мрака.

Иван Сусанин снял шапку, перекрестился. – Многомилостивый Господи! Сподоби

меня божественного своего дарования святой молитвы, изливающейся из глубины сердечной, осени меня благодатию Пресвятаго Твоего Духа, дабы до скорого скончания моей грешной жизни, Тебя единаго любить всем сердцем, всею душою и мыслию и всею крепостию, и в час разлучения души моей от бреннаго сего тела укрепи дух мой…

Перед ним возникло перекошенное злобой лицо главного пана.

– Завёл, пся крев!.. Он взмахнул саблей. Сусанин не дрогнул и

всё так же прямо смотрел на изогнувшегося для удара ляха. Пана поразили лучистые глаза старика, наполненные каким-то божественным озарением. Занесённая для удара рука опустилась.

– Малец… где малец!..– завопил пан. – Давай его сюда!..

– Да он, кажется, сбежал…– неуверенно произнёс один из жолнеров.

– Вот, вот след от лыж! – закричал кто-то. – Он в болото ушел…

– Вон он, вон!.. – возопил один из жолнеров, тыча пальцем в тёмное пространство болота.

– Стреляй! Жолнер вскинул самопал, долго водил им,

сбиваясь с цели, пропадавшей в сумеречной мгле. Потом щёлкнул спущенный курок, и кремень высек снопик брызнувших во все стороны искр. Но выстрела не последовало. Порох отсырел.

– Стреляйте все! – завопил пан. Жолнеры послушно вскинули самопалы.

Но они также осеклись. – Чего суетитеся? – спокойно вопросил

Сусанин. – Се сам Господь отводит от безгрешного руку палаческую.

Но его не слушали. – Догнать мальца! – неистовствовал пан. Двое жолнеров запрыгали было по кочкам,

но тут же провалились в чавкнувшую грязь по пояс. Один повис на кочке, но другого стало засасывыть на глазах оторопелых солдат.

– Жердь… тащите жердь! – кричал пан. Жолнеры принялись выламывать

сухостойную ёлку. Просунули её к утопавшему. Тот ухватился за суковатую ель, и его с натягом потащили из болота. Затем принялись извлекать и второго.

Осатаневший от ярости пан опять подступил к Сусанину. Уставился белесыми, с сумасшедшинкой, глазами на гордо выпрямившего спину старика.

– Клянусь, матка боска, если не выведешь нас отсюда добром, то сгинешь сам в мучениях и дом твой, вместе с родней, будет предан огню!

– Смертью грозишь мне? Но я предстану пред Господом Богом в венце мученическом за веру православную, не отступившимся от клятвы на верность, данной государю нашему, Михаилу, а кем предстанете вы, тати воровския, хотящие извести царя, коего сам Господь избрал своим помазанником? Такому не бывати! – твёрдо заключил он.

– Ты выведешь нас отсюда?! – сорванным голосом выкрикнул пан.

– Как я предстану тогда на суд Христов и чем буду оправдываться пред ним? – спокойно спросил Сусанин. – Вы же не заботитесь о вечном спасении…

– Мы молимся с тобой одному Богу и это есть Христос.

Иван Сусанин покачал головой. – В вас нет веры, а есть необузданность

страстей ко власти и стяжанию, увлекающая вас в бездну зла.

– Ну и что нам делать, в какую сторону идти? – допытывался пан.

– Молитеся,– отвечал Сусанин, – ибо молитва смиренная отверзает небеса и преклоняет на милость даже разгневанное правосудие Божие.

– Значит, не выведешь? – зловещё промолвил пан.

– Не за тем привёл вас сюда, – гордо ответил Сусанин.

– Тогда – умри!.. Пан в бешенстве ударил старика саблей по

голове. Сусанин качнулся, но устоял. Пан, скрипнув зубами, нанёс ещё удар. Сусанин упал и остался недвижим. Вытекшая широкой полосой кровь пропитала снег.

– Что нам теперь делать? – робко вопросил молоденький жолнер.

– Пойдём краем болота, – отвечал пан, пытаясь вложить саблю в ножны. Руки его дрожали. – Должно же это чёртово болото когда-нибудь кончиться.

– Может, со старика одежду снять? – плаксиво попросил вытащенный из болота. – Иначе замёрзну.

– Делайте, что хотите, только побыстрее, – ответил пан и отвернулся.

Оставив Сусанина лежать на снегу в одном исподнем, отряд двинулся наугад кромкой болота.

Шли долго, а болото не кончалось. Нигде не было просвета и в сумрачном лесу. Страх змеёй вползал в душу каждого. Вдруг впереди идущий громко возопил: «Здесь тропа!». Действительно, припорошенная снегом, широкая тропа шла по лесу. По ней уже едва не бежали в радостном предвкушении окончания трудного пути. И опять вскрик,


65

только на сей раз горестный. Перед ними была все та же утоптанная поляна, на которой вершилась расправа со стариком. Вон и он сам лежит, припорошенный снегом. Только высовывается кудлатая голова старика в кровяных сосульках смерзшихся волос. Повисла удручённая тишина. И вдруг старик зашевелился и стал медленно приподниматься. Оцепеневшие от страха жолнеры видели, как снег ссыпается с его плеч. Стеклянно звенели кровяные сосульки. Старик разлепил сомкнутые веки и тяжелым взглядом уставился на обступивших его солдат. Губы его шевельнулись и жолнеры вздрогнули, услышав замогильный глас.

– Чего мельтешите? От карающей десницы Божией не уйдёте!

Старик закрыл глаза. Напрягшееся тело его обмякло и опустилось в снег.

– Застрели его! – приказал пан жолнеру. Но тот вдруг выкрикнул истерично: – Стреляй сам!.. Тебе обязаны своею

погибелью!.. – Тогда я застрелю вначале тебя! – вскипел

пан, вытаскивая из-за пояса пистоль. Но жолнер оказался проворнее. Сдёрнутый

с плеча самопал уткнулся в живот пана. В то же время грянул выстрел. На этот раз ружьё не осеклось. Пан охнул, вытаращился изумлённо-остекленевшими глазами и рухнул в снег. После некоторого замешательства, одна часть солдат, обнажив оружие, угрожающе надвинулась на стрелявшего. Но к нему на помощь поспешили его товарищи. Возникшая перепалка переросла в яростную схватку. Зазвенели сабли. Пролилась первая кровь. Это отрезвило сражавшихся.

– Этак друг друга изрубим! Лучше сообща как-то выбираться из этого гиблого места.

Долго судили и рядили, в какую сторону подаваться. Но к согласию не пришли. Дурные страсти, умноженные страхом, снова стали клонить к кровавой схватке. Дабы избежать сего смертоубийства, разделились на две группы и разбежались в разные стороны. Но, оказывается, разбежались, чтобы вновь встретиться. Только тогда уразумели, что находятся на лесистом острове среди обширных болот. А наступившая оттепель сделала их непролазными. И снова бежали в разные стороны в тщете надежды найти спасительную лазейку и выбраться из этого гибельного кольца. Но её не было. И очередная встреча закончилась кровавой сечей, в коей уцелели немногие. Эти оставшиеся разбрелись поодиночке. Так же поодиночке и умирали. Лесистый остров среди болот стал всем общей могилой.

Возьми крест свой, Михаил!

Сам Михаил в сие время хоронился в Ипатьевском монастыре близ Костромы. Укрыла его там от глаза людского и возможного лиха мать, инокиня Марфа. Напуганные донельзя кровавыми переворотами и ожесточённой грызнёй боярских родов за царский престол, не знали – как избежать злой напасти, где укрыться. Их отыскали. Марфа с сыном Михаилом тряслись в ознобе страха, когда на подворье монастыря ворвалась ошалелая в приступе верноподданнических чувств толпа бояр, высших церковных иерархов, думных дьяков и взревела громогласо, бухнувшись на колени и стуча лбами о заледенелые каменные плиты. Звали Михаила на царствие. Представители боярской думы, духовенства появились на пороге кельи, в которой стояла омертвелая Марфа с сыном.

– Государь Михаил Федорович! – воззвали торжественно. – Не презри моления и челобитья всяких чинов людей Московского государства. А ты, великая старица Марфа Ивановна, благослови сына своего на царствие!

Напуганный сим нашествием, отрок испуганно вцепился в подол матери.

– Того ли зовём на царствие? – с сомнением шепнул боярин Шереметев князю Голицыну.

– Того! – обнадежил тот. – Михаил годами мал, умом недалёк и нам будет поваден.

Марфа боялась за сына. Тот вырос почитай в келье и восприял сей иноческий образ жизни. Был нежен, набожен и послушен. И сердце-вещун подсказывало Марфе – испепелит её кровиночку первая же междоусобица боярская. Потому и противилась.

– Сын мой ещё не в совершенных летах, а вы зовете его управлять Московским государством, где люди измалодушествовались, в грехах погрязли, – горячо заговорила Марфа. – Им дóлжно пребывать в состоянии тяжкого стыда пред лицом милосерднейшего Отца небеснаго, которого оскорбили и прогневили своими беззакониями. Дав клятву на верность своему государю, помазаннику Божию, тут же ея нарушали. Изгнан супостат, но люди не очистились от греховных дел и побуждений. Идти на такое царствие беззакония Михаилу в младые годы – есть верная погибель!

– Матушка, не прогневайся, – твердили святые отцы, – народ изверился потому, как тяжко ему было у мучителя некоего под властию быти и от него поругание, посмеяние, всякое насилие и озлобление терпети.

– Я про то и говорю, – упрямо повторяла Марфа, – час раскаяния ещё не наступил, а потому и народ всё ещё злобив, а где нет света, там тьма, где нет смирения, там всё


66

суетно и тщетно. С этого новое царствие не начинают.

– Матушка, княже Михаил, помилосердствуйте! – вступил в разговор Авраамий Палицын. – А не тот ли это народ, который освободился от тенет неправды и беззакония, прекратил мятежные волнения, пришёл к соединению и изгнал иноверцев со своей земли? Теперь же, терзаемый страшными угрызениями совести, обрекает себя на всевозможныя жертвы для умилостивления Бога, как бы желая вознаградить погибшее время своего заблуждения. Но паства без своего пастыря подобна стаду разбредшихся овец.

– Промыслу Божию в нас нет предела, – заговорил рязанский архиепископ Феодорит. – Он невидимо ведёт нас. Ничто не случается без воли Божией, всему определён день и час. Вот и теперь Всевышний указал на Михаила и определил его быть нашим поводырём в сём мире.

– Не хочу, не хочу!.. – петушиным голосом возопил Михаил.

– Не буди скор языком – разумен будешь… – по-отечески строго сказал ему келарь Палицын.

– Сподобившийся царского образа жизни должен считать это величайшим благодеянием Божиим, – продолжил архиепископ, – помнить об обетах, данных Богу в присутствии подданных своих и в невидимом присутствии ангелов, и о цели, для которой предназначен в сей жизни.

Михаил умоляюще взглянул на мать. – Апостол Павел учит нас не высоко

мудрствовать о Божественных промыслах, недоступных понятиям ограниченнаго ума нашего, – сказала Марфа, – а более руководиться смирением, ибо дела Божии непостижимы.

– Познавай вечное страдание от временнаго и берегись, да не впадеши в тое!.. Како можно принять на душу грех неотмолимой – отречься от вступления на царствие, самим Господом предназначенное для Михаила? – уже сердился Феодорит. – Суета, Марфа, от сердца твоего. Помышляй сие, сравнивай временное страдание с вечным, и проникнись сим размышлением, яко бичом жгущим.

Палицын, отойдя к окну, вдруг призвал Марфу и Михаила.

– Гляньте, люди добрые, и проникнитесь… Михаил посмотрел в окно и испуганно

отшатнулся. Во всю ширь заснеженного монастырского двора безмолвно стояло на коленях всё большое московское посольство, приехавшее для уговаривания Михаила. К ним присоединилось великое множество монастырских иноков, людей посадских и

просто прихожан. Даже нищие опустились на колени, дремотно опираясь на свои клюки.

– Вот, видишь, государь ты наш, каково народ мирволит к тебе? – ласково произнёс келарь. – Не гоже, государь, бросать его в несгоде! Сделай милость – вступи на престол с Богом, возложив на него всё упование своё, и он будет помышлять о тебе. Святая радость – приносить людям покой и счастье.

С полудня до вечерней морозной зари препирались таким образом, пока не сомлел и ткнулся в снег заиндевевшей бородой, коленопреклонённый старый священник. За ним, загремев клюками, дружно попадали окоченевшие вконец нищенки. Монашеская братия бросилась утаскивать их в кельи, притыкать к тёплым бокам печей, отпаивать горячим питьём.

– Вот грех-то какой…– прошептал Феодорит, – сказано же в Писании: возлюби человека в мире сём…Христом Богом заклинаем тебя, Михаил, прими со смирением благословение Всевышняго на великой труд, и да отверзнутся благодатью ум и сердце твое об исполнении святой воли его.

Он торжественнно поднял посох. – Ежели ты, государь Михайло Федорович,

не пожалуешь людей Московского государства и презришь их слёзное челобитье, а ты, великая старица Марфа Ивановна, не изволишь благословить сына своего на царство, то все люди будут в печали, а Московское государство придёт в конечное запустение от врагов наших и святые иконы и церкви будут поруганы, и станется христианской вере разорение и расхищение, и за души православных христиан взыщет Бог на тебе, государь Михаил Федорович, и на тебе, великой старице Марфе Ивановне!

Михаил вертел головой, взглядывая на мать беспомощным взором. Марфа молчала, потупив голову. Сие и было истолковано святыми отцами как знак согласия.

– Ну, вот и хорошо, – облегчённо промолвил Феодорит. – Приступая к начатию всякаго добраго дела, необходимо помолиться Богу, внутренно, из глубины сердечной попросить его, дабы он благословил начинание наше и соделал оное плодоносным.

– Возьми крест свой, Михаил, и последуй за Христом, – воодушевлённо отозвался Авраамий Палицын.

Эпилог В Москву Михаила Романова

сопровождало чуть ли не целое войско. Берегли молодого царя аки зеницу ока. Но молва о том, что едет царь, бежала впереди царского поезда. И тянулись к дороге раненые, увечные, обожжённые,


67

обезображенные пытками люди. Просить заступничества у царя-батюшки. За их согбенными спинами торчали над пепелищами деревень обгорелые печные трубы. Словно кресты, понатыканные густо на старом погосте. И у жестокосердых казаков и стрельцов, составлявших государеву охрану, не хватало духу поднять плеть и отогнать убогих с обочины дороги. Испуганно таращился на них Михаил. Дрожащие губы кривились: «Господи Иисусе Христе, помилуй меня… сыне Божий, помоги сим страждущим…» Но повозка катилась дальше подпрыгивая на узлах сплетённых корней деревьев проступающих поверх дороги.

– Дайте же им что-нибудь! – вырвался крик у Михаила.

Возница от неожиданности осадил лошадей. В окошко заглянул подъехавший Авраамий Палицын.

– Раздайте им денег, хлеба… – дрожащим голосом затребовал Михаил.

– Ангельская душа у тебя, государь, – почтительно промолвил келарь, – сострадание есть колесница, возносящая на небо. Озаботились и мы страданиями

людскими. Сказано всем – идти к Троице-Сергиевой лавре. Там обрящут кров, пищу и одеяние. А чтоб ангельския очи твои зрели дело доброе – поедем впереди и будем раздавать хлеб и деньги на прокормление убогих в пути.

Сходная картина оказалась и в самой Москве. Михаил уткнулся в стекло кремлёвского дворца, разглядывая сиротливо ряды обгорелых печных труб, тянувшихся во все стороны окоёма. Жутковатое ощущение от нахождения на огромном всечеловеческом погосте не покидало впечатлительного отрока. К нему подошёл келарь Палицын.

– Куда вы меня привезли? – дрожащим голосом пожалобился Михаил. – Москвы-то нету! Одно пепелище… По дороге сюда было то же самое… Где же государство?!

– Такова цена за наши прегрешения, – проговорил Авраамий Палицын, – но не тужи, Михайла, государство есть люди. Потрудись немного и ты узришь, как сам Господь станет твоим содейственником. Русь очистилась покаянием и сплотилась единой верой православной, оттого была и будет необоримой во веки веков!

НЕУВЯДАЕМЫЙ СОНЕТ На Континенте русской поэзии XX века существует полуостров, называемый ЛАГЕРНАЯ

ПОЭЗИЯ. В нечеловеческих условиях сталинских и послесталинских лагерей написаны сотни и тысячи

прекрасных стихов, многие из которых, не будучи записаны, до нас (увы!) не дошли. Восхищает стойкость духа таких людей, поражает тематический диапазон лагерных стихов. В их числе были также сонеты и венки сонетов.

Венков сонетов, написанных в ГУЛАГе, нам известно не так уж много: «СОЛОВКИ» Георгия Русакова, «СОНЕТ О СОНЕТЕ» филолога Никиты Мещерского, «ВЕНОК СОНЕТОВ» философа Льва Карсавина и далее... Мы уверены, что список далеко не полон.

Предлагаемые читателям сонеты включены в подборку по материалам антологии «Поэзия узников ГУЛАГА». Сонеты Гийома дю Вентре (подлинное имя – Яков Харон) публикуются по изданию «Злые песни Гийома дю Вентре».

Владимир МУРАВЬЁВ Владимир Брониславович Муравьёв – писатель, историк, москвовед. Родился в 1928 году в Москве. Будучи студентом литфака педагогического института, в 1949 году был арестован, обвинялся по статье 58-10. Приговорён к пяти годам лагерей, срок отбывал в Вятлаге, освобождён по амнистии 1953 года, впоследствии реабилитирован.

СОНЕТ Бродит в небе закат до рассвета, Всё никак не погаснет в седой полутьме. И звучит как четырнадцать строчек сонета Облаков и зарниц уходящая медь. Без цветов и стихов наступившее лето. Тишина и покой. Равнодушье и смерть. Перед сном, закурив, я читаю Хикмета: «Наставленье сидящим в тюрьме».


68

День за днём, за неделей неделя Светит солнце, бушуют метели; На восток и на запад бегут поезда. И уходят за море нависшие тучи, И в бессонную ночь над зелёною кручей Загорается в небе звезда. 1951

Александр ЯРОСЛАВСКИЙ 1897–1930 (?)

Окончил гимназию во Владивостоке. При белых год просидел в тюрьме (1919), в 1920–1921 годах воевал в партизанском отряде красных. Редактировал газету «Красное Прибайкалье», опубликовал около десятка сборников стихов. В 1922 году переехал в Москву. Арестован в конце 20-х годов. Срок Александр Борисович Ярославский отбывал на Соловках. Там и погиб.

СЛУЧАЙНОЙ ЖЕНЩИНЕ

(Сонет) Весна. Карелия... И струи рельс... И десять лет, распахнутые в вечность... И хрупкий смех, змеящийся беспечно Вдоль узких губ, вдоль глаз, где бродит хмель. Есть, вероятно, в этой жизни цель – Она в любви и радости, конечно, Но разве можно так бесчеловечно Мне прямо в сердце выплеснуть апрель? На будущее жалобней взгляни. Как вспугнутые кони, эти дни... Но в этих днях над дымкой сероватой, Сквозь скучный мрак болот и острых скал – Лица очаровательный овал. И лишь улыбка, как письмо без даты. 1930

Сергей АСКОЛЬДОВ 1871–1945 Сергей Алексеевич Алексеев-Аскольдов – видный русский философ, сближающий философскую мысль с мыслью религиозной – постулирует всеобщую одушевлённость мира, без которой нельзя осмыслить реальность. В середине 20-х годов был арестован. Отбыл срок заключения в лагере и ссылку. Конец войны застал тяжелобольного Сергея Аскольдова в Потсдаме. По приходе советских войск он был арестован, вскоре освобождён. Скончался прежде, чем за ним пришли снова.

* * * Часы бессонницы милей мне злобы дня, Стихает в них тоска моих дневных томлений, Ещё колеблются обрывки сновидений И тают в сумраке лампадного огня. И время, хитрый маг и счастия евнух, Не властно надо мной: часы или минуты Текут – не знаю я, я мира скинул путы, Дрожат лучи огня, и вот огонь потух. Тогда минувших дней во мне воспоминанья Встают, как выходцы из дальнего изгнанья, Живут, как встарь, со мной, волнуясь и любя; И в будущее путь мечта мне пролагает, Надежда вторит ей, и время умирает, И в лоне Вечности я чувствую себя.

Георгий РУСАКОВ

Никаких сведений об авторе обнаружить не удалось.

СОЛОВКИ

1 Два мира шли на подвиг, на мученье, Над каждым реял золотистый нимб. Текли века с обычаем одним: Внизу – тюрьма, вверху – богослуженье. Цвёл монастырь, державы украшенье, Спасителем и пушками храним, И, с Божья попущения, над ним Последнее разверзлось униженье. Монахи прогнаны. Со всей страны Сюда свезли кровавых изуверов, И гордых и подсученных «каэров», И полчища занюханной шпаны. Кто скажет им, бродящим в отупеньи, О твердости, упорстве и терпеньи?

2 О твердости, упорстве и терпеньи Высоких душ в томительной ночи Твердят темниц истертые ключи И власяниц терзающий репейник. Несдавшихся последнее хрипенье И токи слёз впитали кирпичи, И камера во храме не молчит, Хвалу с хулой мешая в песнопеньи. Вы, в ком ещё живёт свободный дух, Вы, кто к людскому горю был не глух, К земле склоните честные колени! И слушайте, волненье сжав в тисках, Как о судьбе ушедших поколений Вещает каждый камень в Соловках. 1926

НЕУВЯДАЕМЫЙ СОНЕТ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

69

Игорь МИХАЙЛОВ 1913–1994 Игорь Леонидович Михайлов родился в Петербурге в семье врача. В 1937 году окончил филологический факультет Ленинградского университета. Работал учителем. Был призван в армию. Осуждён на три года «за антисоветскую агитацию». Срок отбывал в Печлаге (судя по датировке стихов – включая 1942 и 1943 годы). В 1944–1945 годах работал на строительстве авиазавода в республике Коми. В 1957 году вернулся в Ленинград.

* * *

То тяжкое, что было на веку, пожизненно гнетёт воображенье, и снятся до сих пор фронтовику окоп, атака, ужас окруженья; блокаднику – бомбёжка, и скольженье с ведром к воде, где труп вмурован в лед, и метронома мерное движенье, ведущее минутам жизни счёт... А мне – бредущий сквозь пургу этап, и гибель тех, кто болен или слаб, и хлюпанье болота под лежнёвкой, стрелок на вышке, бдительный конвой, и шмон, и вставший на поверку строй, и автомат, что взят на изготовку...

Олег БЕДАРЕВ 1916–1959 Олег Кельсиевич Бедарев родился 20 июня 1916 года в Москве. Работал в конструкторском бюро, художником в московских издательствах. Войну прошёл от Сталинграда до Берлина. В ноябре 1950 года по доносу был арестован и приговорён к расстрелу с заменой на 25 лет лагерей. Отбывал заключение в Омсклаге вместе с Львом Гумилевым, Марком Казаниным (помощник посла Майского в Англии), который и предложил позаниматься английским. Бедарев увлекся, и впоследствии делал переводы из Киплинга В апреле 1956 года Олег Бедарев был реабилитирован.

* * *

Даже звёзды и те умирают... Посветила, рассыпалась в прах... Но осколки разбитого, знаю, Не исчезнут в бездонных мирах. Там из праха и времени смело, Мастерством непокорных стихий Льётся новое звёздное тело, Как из мысли и крови стихи.

Так летите, стихи, не жалею! Бейтесь вдребезги, кровью алея! Через многие тысячи лет, На земле моей, горем объятой, На которой гостил я когда-то, Народится счастливый поэт. Омсклаг. 1954

Яков ХАРОН (Гийом Дю`Вентре) (1914–1951)

23. НАПРАСНЫЙ ТРУД

Бог сто веков наводит свой порядок: Послал потоп, на ранги разделил Господ и чернь, непьющих и кутил, Завёл чертей и ангелов отряды – Порядка всё ж никак не водворил: Воруют все, кинжалом сводят счёты, Принц с девкой спит, с маркизою – пастух, Империями правят идиоты, Попы жиреют, мрут в нужде сироты, И Гóспода ругают хамы вслух. ...Когда дворцы и церкви будут срыты, Порядок водворится – без господ: Давно подозревает мой народ, Что лучше быть не набожным, но сытым.

63. DUM SPIRO...

To lady T.V.L. Пока из рук не выбито оружье, Пока дышать и мыслить суждено, Я не разбавлю влагой равнодушья Моих сонетов терпкое вино. Не для того гранил я рифмы гневом И в сердца кровь макал своё перо, Чтоб луврским модным львам и старым девам Ласкали слух рулады сладких строф! В дни пыток и костров, в глухие годы, Мой гневный стих был совестью народа, Был петушиным криком на заре. Плачу векам ценой мятежной жизни За счастье – быть певцом своей Отчизны, За право – быть Гийомом дю Вентре.


70

Геннадий ЧЕРЕПОВ

Даты жизни неизвестны. Сын советского генерала. Осуждён за террористический акт – стрелял в партийного бонзу на Урале. В середине 50-х годов был в штрафном лагере под Тайшетом. После освобождения по дороге из Красноярска в Москву был снова арестован и исчез.

* * *

Свобода действия. Иной свободы нет. Как жаждущим вода, покой уставшим сниться. Глаза слепы от слёз, пусты пороховницы, Кисть ослабевшая не держит пистолет.

Рабы сомнения, по бездорожью лет Они бредут в себя, когда вокруг зарницы; Не им среди племён дано остановиться, Послав, как голубя, из рук открытых свет. Прочтя пророчества, пройдя сквозь все потери, В тюремных камерах духовно возмужав И ощутив в себе пульс мировых артерий, Мы вышли к этих дней великим рубежам. Ещё рывок и – в бой, чтоб дописали перья Последние стихи последним мятежам!

Анатолий РАДЫГИН

Анатолий Владимирович РАДЫГИН (1934, Ленинград – 1984, США). По профессии – штурман дальнего плавания, служил на Чёрном море, на Севере и Дальнем Востоке. В

1961 году издал свою единственную книгу стихов «Океанская соль». В 1962 году предпринял неудачную попытку бегства из страны морским путём. Был приговорён к 10 годам по печально известной 58-й статье. Отсидел 4 года в мордовских лагерях и 6 лет во Владимирской тюрьме, где написал три венка сонетов. Один из них – «Звёздные сонеты», до сих пор не публиковавшийся полностью, мы и предлагаем нашим читателям.

ЗВЁЗДНЫЕ СОНЕТЫ Венок сонетов

I

Вскипает плазма в бешенства распада. Но острие фотонного меча, Тоскливо и пронзительно крича, Летит в огнях косого звездопада, Сквозь буйство астероидного града, Ещё накалом старта горяча, Моей ракеты гулкая громада, И солнце угасает, как свеча... Я сам нарушил свод полётных правил, Я сам шагнул за скоростной порог, Я сам себя судил и сам обрёк, И сам себя в небытие отправил. И тает мой, ведущий в бездну след В косматых снах оранжевых планет.

II В косматых снах оранжевых планет Всплывает ослепительная Вега. Найдёшь ли ты в цепи утрат и бед Закономерность моего побега? Поймёшь ли ты, что альфа и омега Всей нашей прошлой суеты сует – Невежества воинствующий бред, Тупая косность варварского века?

Простишь ли ты меня, о Андромаха, Ушедшего на десять тысяч лет?- Я вырвался из гибельных тенет, Из круга, где предательство и плаха, В пространство, где ни подлости, ни страха, Где ни измены, ни забвенья нет.

III Где ни измены, ни забвенья нет, Где мир, открытый Гейгером и Бором, Живёт и твой, тревожный, о котором Я узнаю по тысяче примет. Сквозь каждый осязаемый предмет В моём стальном ковчеге толстокором, Сквозь бледные локаторы комет Глядят с мольбой, любовью и укором Твои глаза всё чище и сильней. В пути бездонном без ночей и дней Они одни мне пытка и отрада. В потоке гипнотического взгляда, В невозвратимой нежности твоей Я растворился. Слёз и слов не надо.

НЕУВЯДАЕМЫЙ СОНЕТ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

71

IV

Я растворился. Слёз и слов не надо. Увянет стих, как пыльная трава, И растеряет гордые права В мычаньи человеческого стада. Я позабыл волшебные слова. Закрыт Сезам разбойничьего клада, Но только ты одна – моя утрата, В последний раз прости, моя вдова... В последний раз почувствуй и поверь, – Здесь перед казнью всё светло и свято, И здесь не лгут. Тяжка и угловата Взошла пещеры каменная дверь... К неправому и правому теперь Она пришла, жестокая расплата.

V Она пришла, жестокая расплата За нашу глухоту к шагам весны, За поиски нелепые когда-то Мерила истин и чужой вины. Теперь пути и судьбы решены. Всё, что забыли – отнято и взято. Теперь земля моргает виновата Уже звездой шестой величины... За это в галактической пустыне, В слепящем ледяном аквамарине Остынет мой космический корвет. И молчаливо, друг за другом вслед, Как люди в затонувшей субмарине, Умрут приборы и померкнет свет.

VI Умрут приборы и померкнет свет, Замрут светила в нимбах и коронах, Всплывёт к Арктуру в похоронных звонах Мой траурный фельдмаршальский лафет. Я отдаю эфиру свой привет. От узких бликов странных лун зелёных Уходит вся в звенящих электронах Последняя из наших эстафет. И, мужеством пространств огранена, К тебе домчится радиоволна. Мазком бессмертным, россыпью монет. Финальным актом нашей общей драмы, Сверкающим клинкам скрипичной гаммы Написан заключительный сонет.

VII Написан заключительный сонет, О том, что я, как прежде, смел и молод, Что в злое одиночество билет Компостерами верности проколот. Упругая педаль и клавиш холод, И вновь живут цвета спектральных лент, И снова – скорость, бьющая, как молот, И длинный выхлоп, острый, как стилет.

Под клавишами бьётся океан. Но тихо меркнет грозное легато В протуберанцах моего заката Страстей и ускорений ураган. Смолкает титанический орган, Исполнена последняя соната.

VIII

Исполнена последняя соната. Ещё гудит последний мой причал, Нацеленная в тучи эстакада, С которой я в изгнание умчал. Что мне скитанья капитана Блада, Конец концов, начало всех начал? Сухие листья на скамейках сада, Последней нашей осени печаль. И вновь себя ты памяти отдашь. Она, то скрыта дымной пеленою, Сжигающей и едкой, как поташ, То полной, то ущербною луною, Как спутник мой, она летит за мною, Пронзая звёздный голубой витраж.

IX

Пронзая звёздный голубой витраж, Спешат Земли панические коды – Мне гимны заготовили и оды. Но я бежал от почестей и страж. Мы честно обменялись баш-на-баш, – За честь и славу – миг моей свободы, И за любовь – космический мираж... И пусть горят приёмников аноды Теперь «ничто пространства мне и годы», Теперь «я бич рабов моих земных» Тщеславием и робостью больных. Я избежал их жалкого почёта, И достаю печаль миров иных Лучом прощальным горестного взлёта.

X Лучом прощальным горестного взлёта Пронизывает курс кометный хвост. Я здесь один. Но я на женский рост Креплю сиденье правого пилота... И ты приходишь в мой центральный пост, Моя любовь и вечная забота. И вспыхивает ярче позолота Гигантской арки мириадов звёзд. И в эти триумфальные ворота Тебе входить позволено одной, О Беатриче, Лаура и Лотта! И голос твой взволнованно-земной Одной тебе доступной глубиной Ещё звучит, ещё пророчит что-то...


72

XI

Ещё звучит, ещё пророчит что-то Приморский ветер, пожиратель миль, Ещё вдыхают истуканы Клодта Туманной ночи водяную пыль, Ещё несёт адмиралтейский шпиль Высоких парусов тугие шкоты, Ещё брусничным запахом болота Пропитан город – каменная быль... Его камней невиданная гемма, И взбитый бурей облачный плюмаж, И бронзовый поэт, и Эрмитаж – Извечная лирическая тема, Моя неповторимая поэма, Та, что теперь тебе не передашь.

XII

Та, что тебе теперь не передашь, Мечты и слёз измученная вера. Но даже если путь сойдётся наш В кольце орбит без времени и меры, И я начну на траверзе Венеры Входить в параболический вираж, Навстречу прыгнет радужный пейзаж Твоей благословенной атмосферы, Меня Земля не примет из полёта. Отступник непрощённый, я сгорю В тяжёлом саркофаге звездолёта. Тебе я только вспышку подарю, И нитью серебра прошьёт зарю Последняя неслыханная нота.

XIII

Последняя неслыханная нота К твоей Земле плывёт издалека, Как самая прекрасная строка Из древнего испанского блокнота. Прикована к веслу моя рука, Я Дон Кихот и автор "Дон Кихота", Как дезертир космического флота, Заочно осуждённый на века.

Я совершил последнюю из краж, Я захватил в преступный свой вояж Свой дальний океан в грозе и пене, Серебряных ночей косые тени И соловьиный, в молодой сирени, Последний угасающий пассаж.

XIV

Последний угасающий пассаж Струной басовой тишину остропил. Нет, я не растерял, с вином не пропил Мужское горе ДОРОГИХ ПРОПАЖ. За их спасенье душу не продашь, Он опоздал сегодня, Мефистофель – В ненужный бортжурнал на женский профиль Последний штрих роняет карандаш. И кровь мою багровой горстью бус Рябины сбросят в бурю листопада. А здесь, сейчас на полпути до ада Несёт ракета свой нелёгкий груз, И в грозных жерлах исполинских дюз Вскипает плазма в бешенстве распада.

XV /Магистрал/

Вскипает плазма в бешенстве распада. В косматых снах оранжевых планет, Где ни измены, ни забвенья нет, Я растворился. Слёз и слов не надо. Она пришла, жестокая расплата – Умрут приборы и померкнет свет, Написан заключительный сонет, Исполнена последняя соната. Пронзая звёздный голубой витраж Лучом прощальным горестного взлёта, Ещё звучит, ещё пророчит что-то Та, что тебе теперь не передашь, Последняя неслыханная нота, Последний угасающий пассаж. Ноябрь-декабрь 1964 г. Потьма, лагерь «Сосновка»

ДЕТЕКТИВ, ФАНТАСТИКА -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

73

ДЕТЕКТИВ, ФАНТАСТИКА

Андрей ЕФРЕМОВ

КАЗИНО Рассказ

Тому, кто предлагает игру без денежного

интереса, отказывайте сразу и от знакомства с ним уклоняйтесь.

Переписка игроков Мне очень идёт кольчуга. Я это понял, пока

рыжий музыкант, который каждую неделю отирается у Богдановича, вертелся в ней перед зеркалом. Этот пидор! С лестницы его надо было, рыжей башкой по ступенькам. Но у Богдановича башкой по ступенькам не принято. Он натянул железную рубаху на себя и ещё минут десять безнаказанно стонал перед зеркалом.

Так вот же я теперь надену кольчугу, и пусть эманации рыжего перейдут на меня, я не хочу, чтобы на этом железе... Короче, мне это было ясно, а больше никому объяснять и не требовалось.

Богданович для камина решётку клепал. Куда бы его ни забросила изменчивая судьба, он везде вьёт гнездо для огня. Так вот, он бил по железу молотком и сказал мне между ударами: «Иди в комнату». Того-то мне и нужно было. Он ещё что-то говорил, но я уж не слушал. Неважно, всё неважно.

Богданович живёт в мансарде. У него потолок в виде наклонной плоскости. И вот туда, в сумерки, где срастаются пол и потолок, скатываются все гости. И там Богданович построил диван.

Но до дивана ли мне было! Я вытянул ящик комода, и пальцы

погрузились в железное плетенье. Вот если бы я не нашёл в тот вечер кольчуги, я бы повернулся и ушёл. Может, я и не вернулся бы никогда.

Я вытащил её, положил на табуретку. Кольчуга шелестела и растекалась. Я собрал её толстым валиком и опустил на себя. Она развернулась книзу, и тяжесть словно бы хлопнула меня по плечам. Вот оно!

Я смотрел на себя в зеркало, поводил плечами и, кажется, мог бы простоять так сколько угодно, лишь бы мне никто не мешал. Это железо, оказывается, было частью меня. Я бы мог ходить в нём целый день тамплиеру подобно. Я готов был поклясться, что больше никто, никогда не посмеет надеть её. Куда там рыжему пидору! Отдыхал рыжий пидор. Я уже поднял правую руку.

И тут из тьмы гостевого угла явилась женщина. Боже! Каким идиотом я почувствовал себя. На кольчуге образовались омерзительные складки, которых не было до

её появления, и эти складки были моим брюхом!

Когда мамочка меня наказывала, она приговаривала: «Это тебе за прошлое, настоящее и за будущее!» И вот в тот раз я получил по материну слову. Состоялось! Я стоял перед зеркалом и, хочешь – не хочешь, смотрел, как вся подпочвенная глупость выступает на моём лице, а вдобавок оно ещё и багровеет.

– Вот, – сказала неизвестная женщина, которой, по-видимому, всё было нипочём, – раз так, возьмите и это.

В правой руке у неё был клинок. В синеватой стали плавало отражение кольчужных колец. Я думал, с ума сойду.

– Берите, берите, – сказала она, – вы так уверенно забрались в комод и надели кольчугу... Будем считать, что это тоже ваше.

Вот тут у неё сверкнули глаза, и клинок поголубел. Когда у светлоглазых женщин сверкают глаза, бегите без оглядки. В этом ледяном кипятке немало хороших людей сварилось. Но я струсил на свой лад. Я сказал:

– Спасибо, – и взял меч. Она же отступила на два шага, оглядела меня и в некотором нетерпении произнесла:

– Делайте же что-нибудь. Я пронёс сталь между нами, и тёмные

блики пробежали по ней. Ничего удивительного – она была в чёрном. Ну, конечно, я потому её и не заметил в диванных сумерках.

Тут отворилась дверь, вошла кошка, а следом Богданович.

– Классно! – сказал он, оглядев меня мимоходом. – Так и ходи.

– И сиди! – прибавила дама в чёрном. Она опять ушла в сумерки и полурастворённая глядела оттуда.

– А я вот не пойму, – сказал Богданович, – откуда меч? Ты принесла?

– Конечно, ты же знаешь, я без меча никуда. Он лежал за диваном.

– Странный народ. Таскают с собой что попало, забывают где придётся... А я вас не познакомил. Ленка, это Андрей Петрович. Петрович, это Елена Алексеевна.

Я взялся за кольчужный ворот, оттянул его и обратился к сумеркам:


74

– Не хотите ли примерить? Елена Алексеевна вышла на свет и сказала: – Ни в коем случае. У меня сегодня не то

настроение. Совершенно не представляю себе, чем это может кончиться.

Странное на ней было одеяние. Чёрные переливающиеся шальвары и просторная, посвистывающая при движении рубаха. И не чёрным был её наряд, как показалось мне сначала. Мрак трепыхающийся – вот что на ней было надето.

– Ну, хоть меч, – сказал я. – Я очень хочу посмотреть на вас с мечом.

– Ни за что. Лучше не выпускайте его из рук. Из этого может что-нибудь получиться.

Тут Богданович подал три крошечные глиняные плошки с самогоном на дубовой коре и сказал, что никто меня не заставлял надевать кольчугу. Но раз уж надел, нечего перекладывать ответственность на других.

Мы сели, я поставил меч между колен и отпил самогону. Елена Алексеевна чокнулась, но пить не стала. Она лишь понюхала едкий напиток и спросила, не беспокоит ли меня меч. И тут же я почувствовал, что беспокоит. Он грозил упасть и не падал, его стальная рукоять с малахитовыми накладками то сама ложилась в ладонь, то никак не давалась. А между тем клинок стоял у меня между колен, и я каждую секунду чувствовал его присутствие. Так что, наконец, мне это и надоело.

Я положил клинок на пол, потом поставил его в угол, и куда бы я его ни приткнул, немедленно появлялось ощущение дурно сделанного дела.

– Вот видишь, – сказала Елена Алексеевна Богдановичу, – он ещё не понимает, в чём дело, но уже чувствует: сегодня что-то будет.

А я умаялся ходить по этой клиновидной комнате и снова сел, и клинок оказался на прежнем месте. Глядя поверх плошки с самогоном, Богданович спросил: «Вы мне верите, что я не знаю, откуда оно взялось?» Он осторожно качнул головой в сторону меча, словно кто-то не должен был сообразить, о чём речь. «Да, – сказала Елена Алексеевна, прошуршав сумрачным шёлком. – Ты бы его не затолкал за диван». – «Подбросили», – сказал я. Тут снова зашуршали шелка. «Кому?»

Мистические разговоры это что-то вроде бесконечной макаронины. Можно тянуть, а можно и перекусить, вкус не изменится. Но я разозлился в тот раз. Они тянули каждый свою макаронину, а я сидел, как статист в кулисе, и ещё неизвестно было, назначен мне выход в этот вечер или нет..

– Не будем докапываться, – сказал Богданович. – Сегодня у нас праздник. Часа через три будет готов камин. Я подниму над крышей алый шар, чтобы все знали об этом. –

Он вытянул плошку с самогоном по направлению грубо прорубленной дыры в стене. Похоже было, будто стенка разинула рот, и только глаз ей не хватало, чтобы уставиться на нас в изумлении.

Наша дама сказала, что камин – забава на одного, а нам нужно как-то скоротать эти три часа. Не пить же самогон. Да на три часа и не хватит самогону у Богдановича.

«Самогону хватит. Но не пить же три часа». «Да», – сказала Елена Алексеевна уверенно и посмотрела на меня с укором, будто это я склонял её к безобразному пьянству.

– Будет шумно, – сказал Богданович, – будет пыльно. Но потом устроим пир.

– Я хочу, чтобы пир был настоящий. Чтобы от одной цены шампанского кровь стыла в жилах.

В ответ на заявление Елены Алексеевны мне внутренний голос кое-что сказал, но я его не послушался. Интересно было. Богданович взялся за перфоратор и про шампанское, по-моему, не слышал. Сквозь рёв и стук Елена Алексеевна проговорила:

– Вы заметили, здесь рядом открылось казино «Некрасов»? Вы можете рискнуть рублей на пятьсот? Да? Я так и знала, что вы не зря надели кольчугу.

Тут прекратился рёв перфоратора, Богданович повернулся к нам и сказал:

– А по-моему, вы зря в казино не хотите. Ну, проиграли бы рублей по сто, зато адреналин тудым-сюдым... И время бы прошло.

– Во-первых, мы согласны, – сказала Елена Алексеевна, – а во-вторых, нет ли у тебя чего-нибудь шикарного, чтобы... одним словом...

– Ага, – сказал Богданович и очень оживился, – чтобы Петровича в казино пустили. Так пусть в кольчуге идёт.

– Зараза ты. Не пойду я в кольчуге. – Ты прав, Игорище, в кольчуге было бы

здорово, но не будет ли это чересчур здорово... Знаешь, казиновая публика ревниво относится к чужим статусным атрибутам.

– Я в кольчуге не пойду. Я лучше вообще уйду. – Я стянул железную рубаху и затолкал её в комод. Елена Алексеевна всплеснула руками и сказала сокрушённо:

– Ну, всё, теперь у вас нет выбора. Только казино и осталось. Игорь, дай ему хоть бабочку!

Я сказал: – Елена Алексеевна, давайте дружить. – Боже мой, о какой ерунде вы думаете. Вошёл Богданович с барсеткой. – Был тут у меня один депутат... – Он

достал из барсетки зажигалку, и выглядела она так, будто её ковали вместе с мечом. Потом он вытряс на стол толстую сигару в благоуханном деревянном гробике. – Вот и


75

всё, что осталось... Ты это только закури, и ты свой, хоть бы и в Монте-Карло.

Я нажал на гашетку у зажигалки. Над крошечным соплом поднялось пламя. Ароматы Аравии, чёрт их дери... Что горит в таких зажигалках?

А трусили-то мы оба. Зачем-то свернули в

переулок, походили там восьмёрками между сверкающих луж, вышли на проспект и стали в квадратном пятне света из обувной витрины.

– Мадам, – сказал я, – я в недоумении. Сигара и зажигалка – дай Бог здоровья депутату – это как кремнёвый пистолет. Раз выпалил и либо ты врага наповал, либо он тебя насмерть. А когда закуривать мне? Чтобы впустили? Чтобы фишки продали? Чтобы к рулетке допустили? Одну сигару, мадам, три раза не раскуришь. У сигары два конца, мадам.

– У вас в кольчуге был такой вид... Я посмотрела и решила: этот человек сыграет на рулетке и глазом не моргнёт. У меня даже мелькнула мысль, что вам и бильярд нипочём.

– Когда меня начинают стыдить, я становлюсь совсем бессовестным. Вот что, Елена Алексеевна, расстегните пальто.

Она посмотрела на меня, как на таракана, который потребовал отдельной посуды для питья и для мытья. И пальцем не пошевелила!

– Как вам угодно, – сказал я, но если мы, блин, играем, то мы должны хотя бы войти. – И я довольно ловко преодолел застежки на её облачении. Охранник за обувной витриной оживился, видно, Бог знает, что предположил, балбес. Но я дерзнул недаром. Шёлковый сумрак даже в темноте был прекрасен. Да, чёрт возьми! На шее у неё светилось ожерелье из каких-то чёрных осколков. В мансарде я их не заметил.

– Рядом с вами я мог бы идти в рубище. – Этого мне не хватало! – Так мы идём? На мои джинсы не смотрел никто. Когда я

снял куртку, никто не заметил моей плебейской жилетки. Я был одним из её ароматов, каплями ночного тумана, который разлетелся с её волос, когда она встряхнула причёской перед зеркалом. Ещё немного, и я просто перестал бы существовать. Но тут мы подошли к рулетке, и она села. Все рулеточники тут же на меня и уставились. Я высыпал перед ней фишки и стал следить за рулеткой. Сверкающая крестовина прокрутилась трижды.

«Вы будете начинать?» – она, конечно, не говорила этого, просто обернулась ко мне, нахмурилась и указала подбородком на рассыпанные фишки. А у меня не было

куража. Мне показалось, что рулеточники зашевелили носами, принюхиваясь. У меня, как видно, и запах был не такой, как следует. Я коснулся шёлкового плеча.

– Не забыл ли я случайно у вас в сумочке свою гильотину?

Она замешкалась лишь на мгновение, раскрыла сумочку и стала постукивать своими штучками. Помню отчётливое предчувствие: да нипочём ей гильотина. Вывернется сейчас!

Пожалуйста – клиночек в ножнах, стали с мизинец, на рукояти – чертовщина несомненная! – накладки из зелёного камня. Вынуть его из ножен не позволила, сама щёлкнула замочком и подала клинок, как зажжённую спичку. Будь он не наточен, пришлось бы мне худо. Но: разве мог у неё быть тупой клинок?

Я сел рядом с ней, положил сверкающее лезвие на стол, достал гробик с сигарой и движением неправдоподобно нежным (у меня даже заныли пальцы) урезал сигарный кончик. Мимоходом скомкал сигарную коробочку, потом достал зажигалку, выдохнул дым, и мы начали.

Она поставила на зеро, я поставил на красное. Она взяла выигрыш. Потом мы поменялись, и я остался с носом на зеро, а она взяла куш на красном. Затем мы поделили фишки и пропустили две игры. Я курил, а она смотрела перед собой и изредка косила в мою сторону. Уверен, что ей хотелось попробовать сигару. Но хороши бы мы были, присасываясь по очереди к обмусоленному кончику. Мексиканские революционеры, хрен с редькой... Не хватало ещё марихуаны в беломорной гильзе!

– Дамы и господа, делайте свою игру! Мы поставили на чёт-нечет. Я получил, ей

осталось смотреть, как я складываю фишки столбиками. После этого мы с ней экономно ставили на цифры. Я потерял почти всё на семёрке, отыгрался на пяти и уже пошёл в гору, как вдруг Елена Алексеевна ударила на зеро и, можно сказать, раздела меня.

– Выигрыш общий, – проговорил я едва слышно.

– И проигрыш, – отозвалась она немедленно и ухнула всё на красном. Мне в это время пришёл выигрыш на семёрке.

Мы дважды отходили от стола отдышаться и выпить швепса. Рулеточники оглядывались, смотрели, не ушли ли мы совсем. Нашего возвращения в игру ждали с нетерпением. Удача слишком явно переходила от неё ко мне и обратно. Это был какой-то обмен веществ, голая физиология неведомых сил. Потом мы начали ставить разом. Но многократный обоюдный проигрыш живо убедил нас, что в нынешний вечер это нам запрещено. Кстати сказать, ничего хорошего не получалось и тогда, когда один из нас уходил из-за стола


76

хлебнуть шипучки. Второй мог называть что угодно, рулетка всасывала ставки, сделанные в одиночку, как Мальстрем – трах его тарарах! И мне это понравилось.

Так прошло часа полтора, и мы уже перестали отличать выигрыш от проигрыша, когда меня легонько тронули за плечо. Пухлый человек жадно смотрел мне в лицо.

– Я прошу прощения, – сказал он, – меня зовут Мефодий Николаевич, об остальном вас сейчас предупредят. Ой! – И тут он, несмотря на свою пухлость, проворно отпрыгнул. Я сказал «Э-э» и простёр вслед ему руку с сигарой. Это было недоумение потревоженного владельца дорогой сигары. Клянусь, я не видел этой пантомимы никогда, но в тот вечер, в половине десятого, я уже точно знал, что удивляться мне следует именно так. Мне и вкус сигары начинал нравиться.

И вот я сказал «Э-э». Но около меня уже стоял старший крупье и вполголоса рассказывал очень интересные вещи.

Мефодий Николаевич был живым придатком петербургской рулетки. Когда-то, в перестроечные ещё времена, он прославился в первых игорных заведениях необычайным умением оставаться в выигрыше, играя по маленькой. Как фурункул какой он появлялся то в одном, то в другом казино, играл неуязвимо и уходил со скромной лептой. Неизвестно каким образом Мефодий Николаевич чувствовал ту зыбкую грань, за которой на смену стабильным поступлениям приходили ошеломляющие взлёты и сокрушительные падения. Он избегал того и другого. Он приходил, с четверть часа следил за игрой, пухленький, потный носик его подергивался, а потом либо быстро делал несколько ставок, пританцовывая у стола, как человек, которого неудержимо тянет в сортир, либо уходил и уж больше в тот день не играл нигде. В общем, ни хлопот, ни убытка он не приносил. Но в 1993 году, когда в Москве стреляли пушки, Мефодий Николаевич в скромном пригородном казино, где за ночь перетекали непроизносимые вслух суммы, оказался у стола рядом с господином Жордания. Господин Жордания проигрывал и был печален, но грустил не из-за убытка. Его печалило однообразие ощущений. Мефодий Николаевич развлёк Жордания, потом заинтересовал. Потом Жордания уговорил скромника Мефодия поиграть в его присутствии ещё. Они перебрались в казино «Рагнарёк», и там состоялся ещё один сеанс. В третьем казино Жордания дал Мефодию закончить свою сиротскую поклёвку, и пока тот ещё пританцовывал, обменивая фишки на деньги, абхазец сделал серию ставок.

«И не сомневайтесь, – сказал старший крупье, обращаясь не столько ко мне, сколько

к Елене Алексеевне. Она уже возвращалась к столу. – Этими своими ставками, брошенными разом, Жордания, как мух газетой прихлопнул цепочки вероятностей, которые чует Мефодий». – «Ах, вот как! – промолвила Елена Алексеевна. – Но как такое возможно? Вот один человек. А вот другой...» – «Невозможно, мадам. – сказал старший крупье с неожиданной страстной твердостью. – Абсолютно невозможно. Но если вы позволите...»

Она сказала, что позволяет, конечно же. Она сказала, что рассказ интересен, хорошо было бы присесть нам на четверть часа около какого-нибудь камина с канделябрами.

Услышав про камин с канделябрами, старший крупье просиял и начал маневрировать. В конце концов, мы оказались в славной комнатушке, где действительно имелся крохотный камин. Нам немедленно принесли чаю, а для праха моей сигары ещё и хрустальный ковчежец.

– Так вот, – заспешил крупье. Он, видно, боялся, что мы расхотим его слушать. – В том казино я был чем-то вроде подмастерья по компьютерам. Вы же понимаете, всё, что происходит в зале, снимается на плёнку. Я скопировал эту кассету и смотрел её несколько раз. Получается вот что: Мефодий Николаевич делает по нескольку ставок за раз, и часть ставок приносит ему выигрыш. Потом он вбрасывает ещё несколько ставок, и эти ставки не совпадают с первыми, но опять выигрывают. Хотите верьте, хотите нет, Мефодий нащупывает фарватер в массе благоприятных вероятностных соотношений, – тут он споткнулся и с опаской взглянул на нас. – Простите за терминологию, я – как бы математик.

– Вот оно что, – врастяжку сказала Елена Алексеевна. – Но почему бы тогда Мефодию не проплыть самому этим фарватером. Разочек.

Вот ведь, чёрт побери! Она сложила руки и умоляюще смотрела на этого крупье. По лицу её пробежали блики, будто в камине вспыхнул огонь. Да что это за наказание такое – она всерьёз хотела выиграть! В ту минуту я немного испугался. Я же думал, что мы красиво валяем дурака.

– Вот он прикол! – Крупье это сказал и щёлкнул ладонью в ладонь, будто выстрелил. – У Мефодия Николаевича проблема. Он не видит этого фарватера. Каждая сумма выигрыша что-нибудь значит, но этого он уже не понимает. Да он и не думал об этом, пока не встретил Жорданию! Вот вы, господа, себе представьте, Мишку Шумахера сделали кучером. Он же на полной бессознанке будет всё время педаль газа искать. И если ему машинку не дадут, будет этот Шумахер всю жизнь ножкой дрыгать и никогда не


77

догадается, в чём фишка его экзистенции. – На этом слове старший крупье снова запнулся, но Елена Алексеевна смотрела на него благосклонно, а на меня почему-то иронически.

И вот, пока мы пили чаёк со странным запахом сырой земли, выяснилось, что после замечательной встречи в скромном загородном казино приятели произвели стремительный забег по игорным заведениям Петербурга, Москвы и по странной прихоти Жордания – Риги. Будь Жордания не так умен, их расстреляли бы ещё на родине Мефодия Николаевича. Но он нигде не нарушил обаяния игры, дымка, скрывающая результат, никуда не делась. По-видимому, сам процесс исхода из рамок своей личности, стремительный бросок туда, где робела и недоумевала бестолковая душа Мефодия, занимал Жордания куда сильней, чем переходящие из рук в руки деньги. Он убеждался в том, что путь найден, и тут же оставлял игру, деньги отдавал Мефодию, и они устремлялись дальше.

Исключение было сделано лишь в Прибалтике и лишь один раз. В игорном доме «Драккар» Жордания ни с того ни с сего назвали «чуркой нерусской», и он их, что называется, обнулил.

После этого Жордания прижал Мефодия к сердцу, расцеловал и улетел к себе в субтропики. «Ты мой единственный!» – сказал он Мефодию на прощанье, что многими было истолковано гадко. «Козлы, – сказал старший крупье, – какие козлы!» Им не понять таинственного сродства судеб. Но за базар никто не ответил. Через полгода Жордания слетел на своем джипе в пропасть. Такая фигня!

Рассказать ему оставалось немного. К счастью, держатели рулеток сообразили, что Мефодий безопасен, и оставили его бродить по Петербургу. Правда, теперь ему на всякий случай запретили делать ставки, и он заключает пари с игроками. Но не со всеми. Его интересуют лишь те, чей рисунок игры не поддаётся логике. «Скажем, вы, Елена Алексеевна и вы, Андрей Петрович». Вот, скажите на милость, откуда он узнал, как нас зовут? «Да, вот ещё, – сказал старший крупье, когда мы возвращались к столу, – Мефодий как бы приносит счастье». У самой двери в зал он склонился ко мне и спросил негромко: «Впирает?» Я ничего не понял, но на всякий случай успел сложить на лице выражение не то восторга, не то изумления. Этот старший крупье вызывал у меня желание быть настороже. «Вот именно», сказал он, всмотревшись в мою физиономию. «Чай называется «Бодрствующий даос». Через двадцать минут вы удивитесь...» Я посмотрел на шелка, колышущиеся вокруг долгого стана

Елены Алексеевны, и подумал, что через двадцать минут удивлюсь не один я.

Пританцовывающий Мефодий спросил: – Вам всё про меня рассказали? Вот и

чудно! Правда, прикольненько? Вы ставите на что хотите. Я предсказываю денежный выход и ставлю на сумму выигрыша или, ха-ха, проигрыша. Если я угадываю выигрыш, треть моя, если проигрыш, такое моё счастье: компенсирую треть вашей неудачи.

Крупье взмахнул своим скребком. – Ставки, господа! Несомненно, несомненно, ставки

потяжелели. Все эти рулеточники определённо платили за ожидаемое представление. Наших ставок не помню. Но зато отчётливо помню, как, сделав ставку, обнаружил перед глазами полоску лакированного картона. На полоске был обозначен мой выигрыш и твёрдая подпись «Мефодий». Поскольку вместе с картонкой мне был предложен и карандаш, я расписался тоже – «Петрович». Вот тут крупье и пустил рулетку. Елена Алексеевна вскинула подбородок и на квитанцию Мефодия смотрела с презрением. Полагаю – ревновала, полагаю, кипела негодованием из-за того, что первым номером Мефодий Николаевич выбрал меня.

Тем временем шарик остановился, крупье своим скребочком придвинул мне фишки, и тут же Мефодий отсчитал свою долю. Я думал, что следующую визитку с прорицанием получит моя спутница, и, похоже, она думала так же. Но – облом! Я снова расписался на картонке и снова выиграл. Жестом неземной красоты Мефодий забрал фишки и оказался за креслом Елены Алексеевны. Думаю, он разозлил её нарочно. Теперь она толком не знала, чего ей хочется больше, выиграть самой или подсадить Мефодия. Я украдкой заглянул в карточку, Мефодий честно и благородно сулил ей проигрыш. Шарик описал сколько надо кругов, и Мефодий Николаевич уплатил свою долю.

Мефодий пропустил две игры, мы оба выиграли понемногу. Вслед за этим он приговорил её к выигрышу, меня к проигрышу и стремительно перебросил свои фишки из одной кучки в другую. Потом он отошел выпить чаю, вернулся и один за другим посулил нам пять выигрышей. Всё состоялось, а он, не переводя дыхания, переключился на проигрыши. Один раз, не сговариваясь, мы решили его подловить и враз поставили на семёрку. «Ах!» – едва слышно испугался Мефодий у меня за спиной и оставил свои предположения при себе. «Старая галоша!» – сказала Елена Алексеевна. «Я устала сидеть. Пойдёмте, выпьем швепса». – «Пространство выигрыша, – проговорил сквозь зубы Мефодий


78

Николаевич. – Пространство выигрыша для обоих! Эй, из этого пространства не уходят».

– Мефодий Николаевич, – сказал я, – у вас однобокий жизненный опыт. Вот мы с Еленой Алексеевной ради швепса...

Мефодий что-то лихорадочно написал на карточке, расписался и вручил мне. Вот ведь прелесть какая – на карточке был отборный мат за подписью Мефодия. Я ответил ему тем же на той же карточке, и он кивнул. Потом мы с Еленой Алексеевной чокнулись швепсом, а Мефодий тем временем следил за кружением шарика, и на лице его выступали пятна нехорошего цвета. Но мы только хохотали. Видно, «Бодрствующий даос» делал свое дело. Швепс исходил пузырями.

Наконец щёки и лоб Мефодия Николаевича стали такого цвета, что все рулеточники у нашего стола остолбенели.

– А ведь мы с вами будем виноваты, если Мефодий Николаевич окочурится. А если он вдобавок инвентарь игорного бизнеса? Любезный Андрей Петрович, нам за Мефодия век не расплатиться!

Мы подошли к столу и сделали ставки. Теперь я понимаю, что в тот раз мы едва не погубили Мефодия. О пространстве выигрыша наш прорицатель говорил недаром. В его мозгу наворачивались друг на друга наши неосуществленные выигрыши и проигрыши. Он видел фарватер, который мог пройти только вместе с нами, а мы его предали.

Увидев нас на положенном месте, Мефодий сдержанно простонал «Боже! Боже!», и цвета у него на лице потекли в обратном направлении. И всё было бы гладко, не вздумай он нас наказать.

Начал он с того, что пятью выигрышами подряд вогнал меня – нет не в азарт, но в некоторое сердечное оживление. К тому же выигрыши осторожно росли. Червяки, которых предлагал нам Мефодий, становились всё жирнее. Потом, совершенно не интересуясь проигрышами, он стал подбрасывать свои победные записочки Елене Алексеевне. О, как он её понял!

Меня оставили в покое, и я ставил на семёрку, как гвозди вбивал. Когда у меня кончались фишки, я приподнимал локоть Елены Алексеевны, зачерпывал из её прибыли и делал свои лилипутские ставочки. А у неё фишки не переводились. Она перебрала все цифры, перескакивала с чёта на зеро, с красного на нечет, но маленькие, жалкие, как подаяние, выигрыши исправно шли к ней.

Если я чем и могу похвастаться, так именно тем, что понял ихнюю игру. Гордячка бегала от обещанных выигрышей, а Мефодий, паршивец, утешался именно мизерабельностью процесса.

Наконец она обернулась и посмотрела на него. Мефодий в это время строчил карандашиком, но взгляд почувствовал, и карандашик у него запнулся.

– Я устала, – сказала Елена Алексеевна. Мефодий затрясся. Я сказал: – Его разорвёт. – А мы больше не будем вести себя, как

свиньи. – Елена Алексеевна обернулась и взяла трясущегося Мефодия за руку. Дрожь его начала стихать, и он, наконец, взглянул на нас осмысленно. – Не будьте фанатиком, Мефодий. Посидите с нами в плюшевых креслах. Мы за это время не изменимся, и нас не подменят. Неужели вы не хотите передохнуть с нами? Или мы не заработали себе что-нибудь концентрированное?

– Мы будем держать пари о каких-нибудь посторонних предметах, а вы будете угадывать результат.

По-моему, я хорошо придумал. «Кольчуга есть рубаха железная...» – сказала Елена Алексеевна вполголоса и впервые оглядела меня серьёзно и неторопливо.

– Мы останемся в процессе, – сказал я и легонько, чтобы не спугнуть, хлопнул Мефодия Николаевича по плечу.

Мефодий похорошел, перестал пританцовывать, и мы перешли в бар. Когда я делал заказ, он, по-моему, хотел записать что-то на карточке, но спохватился. Поиграл карандашиком, постучал им по стеклу и успокоился.

– Главное, – сказал Мефодий, облизнувшись после шампанского, – видеть ниточки. Каждый тянет в свою сторону, а я смотрю. Жордания, царство ему небесное, очень умел за ниточки хватать. По неизвестной мне причине он их совсем не видел. Слеподыр. Но хватал гениально, как бульдог за жопу. Вы меня простите. А вы?! – вдруг разгневался он. – Вы свои нитки тянете так, что чуть рулетка пополам не рвётся. Невозможно, работать невозможно.

– Спорим, эта лампочка перегорит. – Это вам, Елена Алексеевна, неинтересно,

– назидательно сказал Мефодий. – Это интересно мне. Если лампа

перегорит, в том углу станет темно, и я сопру со стойки пробочник.

– Скучища, – сказал Мефодий. – Вы мне о пробочнике, а сами зеваете. Не канает!

И тут моя удалая спутница отколола номер. – Значит, нужно, чтоб было не скучно? Вот

вам две ставки, Мефодий Николаевич. Вы думаете, что отсюда со мной уйдете вы, а Андрей Петрович думает, что он. Нет, нет, нравственную сторону дела мы обсуждать не будем. Уж чего хочется, того хочется.

Клянусь и клянусь... А какой, собственно, смысл клясться задним числом? Не так уж важно, что я думал в ту минуту. Вот


79

прозорливец Мефодий покрылся своими ужасными пятнами. И в ту же минуту Елена Алексеевна сказала, что пора нам вернуться к столу.

На радость соратникам мы вернулись, и тут оказалось, что Мефодий бессилен угадать что-либо. Он выкладывал свои прогнозы на стол перед Еленой Алексеевной с лёгким щелчком, словно то были козырные тузы. Он бросал их мне, и они планировали к правому локтю. Всё зря. Мы играли сами по себе.

Через два часа, когда измученный Мефодий цепенел в душном плюше, мы насытились игрой и выигрышем и засобирались.

Он нагнал нас у выхода. – Ваша взяла. Вы меня надули, но такое

дело: хороши все средства. Без вопросов. Вопрос другой – дадите вы мне отыграться или нет?

Я сказал, что рулетку больше видеть не могу, и расправил пальто за спиной у Елены Алексеевны. Она кивнула, но, посмотрев на бледного и решительного Мефодия, спросила:

– Вы знаете другие способы? – В карты, мадам. Я знаю место... – К чёрту карты! Мы запутаемся. Я путаю

трефы с бубнами. Андрей Петрович тоже. Я ещё в мансарде подумал, что с этой

женщиной нужно держать ухо востро. – Засада! Откуда вы такие на мою голову?

Но я не оставлю так. Со мной конкретно не будут считаться! Каждый бык охранник будет на меня пальцем показывать. И правильно! Пришла какая-то мадамочка, конкретно обдула Мефодия и пошла себе.

И тут я сказал: – За полчаса мимо казино пройдут десять

мужчин и три женщины. Елена Алексеевна встрепенулась. – Семь мужчин и одна женщина! У Мефодия на роже тут же расцвели

полосы и пятна. – Ни за что. – Вы с трудом различаете мужчин и

женщин? Полосы и пятна зацвели пуще. – Значит так, – сказала Елена Алексеевна,

– я женщина со странностями. – Она встряхнула свой ридикюль. Скажем честно, он был больше похож на переметную суму. И это ей шло! – В этой сумочке лежит револьвер с одним патроном. Давайте считать, что мы свою вину осознали.

– Нас жестоко мучает совесть. – Да. Но всё же мы имеем право выбирать,

каким способом нам свою совесть успокоить. А вы торгуетесь за какие-то удобства. Вам, Мефодий, не хочется стоять на улице и считать прохожих. Вы отлежались на диване и забыли, что вы в полном проигрыше. Дайте мне свою визитку, я напишу, что мы уходим к

чёртовой матери. Рыдайте, страдайте, пейте швепс бутылками.

– Вы не сможете, я кормлю семью, – пролепетал Мефодий Николаевич, но лепет вышел у него уж больно наглый.

Елена Алексеевна шумно выдохнула, и как будто даже дым заклубился у её ноздрей.

– Вы ещё тот тип. И не верю я вам, что кормите вы семью. Не кормите вы семью! Но я напоминаю: у меня револьвер с одним патроном. Сейчас я его достану, и мы с Андреем Петровичем сыграем в русскую рулетку. Что же вы стоите, рот разиня? Предсказывайте результат. На вас смотрят. Я не шучу. Берегитесь, у меня кураж! Она опустила руку в сумку, послышались щелчки.

– Глупый дурак Мефодий, – подхватил я, – решайтесь. Репутация душегуба на дороге не валяется. Это будет ваш триумф, мерзавец!

И достань она в ту минуту револьвер, я нажал бы на курок без колебаний. Как видно, рулетка ещё крутилась у меня в башке да к тому же «Бодрствующий даос»... Но Мефодий Николаевич изгадил сцену. Он вдруг разрыдался и сказал, что согласен людей на улице считать и на всё остальное тоже согласен.

– Кровь... ни за что! – всхлипывал Мефодий. – Шантажисты... – Потом успокоился, вытер сопли и попросил справочку о будущих успехах.

– Будем живы, будет и справочка, – пугнула его Елена Алексеевна, и мы вышли на улицу. Охрана нам салютовала.

На улице Мефодий Николаевич тут же принялся считать мужиков и баб. Елена (к тому времени я про себя звал её без отчества) здорово напугала его русской рулеткой. И вот она стояла посреди тротуара и в изумлении смотрела, как съёжившийся от сырости Мефодий ведёт счёт.

– Да он сошёл с ума, – сказала она. – Лучше я всё в карты проиграю!

Мефодий оживился, забормотал что-то про приличный дом на Захарьевской, но не тут-то было.

– Сейчас три утра, – объявил я. – На Гаванской улице есть пожарная часть. Я утверждаю, что между четырьмя и четырьмя тридцатью они поедут на пожар.

– Конечно, поедут, – сказала Елена, – но на час позже. И что вы, Мефодий, стоите, как бронзовый монумент?

Наш герой сосредоточился, расправил плечи, как будто холод и сырость перестали донимать его, потом вышел на середину Большого и стал глядеть туда, где подразумевался Тучков мост.

– Делайте ставки, – сказал он, вернувшись на тротуар. Откуда-то у него оказался древний портсигар с кучерявым Пушкиным, и мы сложили туда деньги. Мефодий совершенно


80

ободрился и выдал нам бумажку с прорицанием. – Треть моя, – напомнил он, но Елена поставила его на место.

– Кто справку просил? Кто канючил? И вообще с нашей стороны это чистая благотворительность. Мы плюнем и уйдём.

– Увлёкся, – сказал Мефодий, и мы двинули на Васильевский.

А у Мефодия Николаевича оказался

автомобиль. Мы прокрались на Васильевский, и по дороге он что-то сумрачно обдумывал. Потом зашхерил машину в каком-то дворике, каждому достал из багажника по бутылке пива, и мы расположились против пожарки на одинокой скамеечке. После двух или трех глотков Мефодий сказал, что он всегда придерживался демократических вкусов, что пиво на лавочке ему милей, чем шампанское в казино. А что у него жизнь такая, его винить нельзя. «Я несу своё умение туда, где на него есть спрос. А там, где на него есть спрос, приходится пить шампанское».

– Короче, – подытожил он, – либо я одну треть получаю, либо ни хрена не будет.

Мы с Еленой расхохотались. Мы сказали, что как-нибудь это самое «ни хрена» переживём. Но Мефодий Николаевич сказал, что профессиональной чести его лишили именно мы. «Не будем уточнять, кто смутил меня». И если теперь мы хотим отделаться хиханьками и хаханьками, это, конечно, дело наше. Но при этом он, Мефодий Николаевич, с крушением его профессиональной судьбы останется тяжким грузом на нашей совести.

– Чистая совесть за умеренную цену. – сказала Елена, – Это ночь сюрпризов! Хотя послушайте, Мефодий Николаевич, вы делали своё прорицание безвозмездно.

Он затрясся, как у рулетки, и сказал: – Я был уверен в вашем благородстве. И тут пожарная часть осветилась, и

машины умчались, громко причитая. – Моя взяла, – сказал я. – А вы, Мефодий,

снова оказались бессильны против чар нашей дамы?

– А вы неуязвимы? – спросил Мефодий. – И гордитесь этим?

У меня оставалось полсигары, и я её раскурил. И тут же вернулись пожарные. Просто как снег на голову.

– Что бы это значило? – спросила Елена, и я понял, что выигрыш всегда надо брать сразу и полностью. – Разве это выезд?

– Мефодий, – сказал я, – отдайте выигрыш. А вас, Елена Алексеевна, я научу играть в буру. Вы сможете.

– Мефодий, – сказала она, – деньги пока держите при себе. Если деньги отдавать направо и налево, чем мы будем пировать у Богдановича? А теперь подите и узнайте, что это было за шоу?

Мефодий Николаевич пришёл через четверть часа, принёс пива и привёл с собой пожарного. Пожарный со вкусом выпил пиво и сказал «Да, ложный вызов, бывает». Потом посопел и всех огорошил:

– Дядя Мефодий, дай сотню до среды. Получил сотню и ушёл огромный, как

ларёк. Мы с Еленой молчали, пока Мефодий не

начал оправдываться: – Между прочим, – сказал он, – пожарку

выбирал не я. Я и не помнил, что Владик тут служит.

А я разозлился, и доводы разума на меня не действовали.

– Мой выигрыш похищен интриганами. – Да! – сказала Елена и подбоченилась. –

Такая наша жизнь игрецкая. – Но я не сдаюсь и требую продолжения

игры. Цыц! Это что за дом? Гаванская, сорок пять? Слишком близко к пожарке. Тут у Мефодия в каждой квартире по племяннику. Да я вообще страшусь подумать, к кому попали мы в лапы. Мефодий, отвечай, у тебя родни много? Молчит. Весь город, весь город оплетён паутиной! Смотрите, Елена Алексеевна, с кем вы связались для развлечения. Измышления Мефодия и ничего больше – вот что такое наша нынешняя жизнь!

– И с чего я сбрендил? Из-за денег? Ерунда. Но ведь и Мефодий по невыясненной впоследствии причине оправдывался с пеной у рта, доказывал, что у него племянников мало, потому что братьев нет. – Чуть не подрались мы, честное слово. Даже из пожарки кто-то выходил посмотреть, но, слава Богу, не племянник. Потом Елена встала и сказала:

– Есть средство против племянников. И тут мы все сели обратно на лавочку. – Такая ночь, – сказала она. – Я чувствую,

что лучше нам играть во что угодно при стимулирующем участии Мефодия Николаевича. Лучше нам играть, а то будет хуже! – Я вздрогнул, когда она это сказала. – Сейчас, я бы села играть даже в карты...

И тут же Мефодий заегозил, забормотал про приличный дом на Захарьевской.

– Поздно! – рявкнула Елена. – Не убедили вы меня, Мефодий Николаевич, раньше, а теперь, пока я до Захарьевской доберусь, я таких дел наделаю...

Она поводила глазами в окружающей нас темноте, поискала что-то, и вот на другой стороне улицы в киоске, что стоял у самой пожарной части, тускло забрезжил свет. Выступили из темноты мрачные буквы «На витрине муляжи», осветились какие-то предметы, даже бесформенная фигура за стеклом шевельнулась. Но это было не всё. Ожившие лампочки налились ослепительной


81

предсмертной белизной и шумно полопались – пок! пок! пок! – а фигура из ларька выскочила и скрылась.

– Вы этого хотите? – спросила Елена грозно.

А я бы, честно говоря, не возражал. Такие штуки каждый день не показывают. Но права была Елена, права. И не кончилось бы у нас дело лампочками в ларьках. Я достал мобильник, и, пожалуйста – не было связи.

– Рядом с ней не работает, – подтвердил Мефодий. – В пожарке работает, а рядом с ней – облом. Может, её в машину до утра посадить...

– Без машины останетесь, Мефодий Николаевич! А вам, Андрей Петрович, не надо было сегодня кольчугу надевать. Что за нетерпение? И что за манера в чужом доме шастать по ящикам? Ладно. Что сделано, то сделано. Теперь вот что. Не думайте, что я одна такая. Ну, про вас Мефодий Николаевич, я не говорю, вы только игрой и спасаетесь, и этой ночью никуда от нас не денетесь. А вы, отрок невинный, – напустилась на меня Елена. – Напрасно вы думаете, что сегодня только нас с Мефодием прищучило. – Достала из своей сумы фонарик, велела мне закатать рукав, и что бы вы думали? Кольчужное плетение бледноватыми вздутиями отчётливо проступало от запястья до локтя. – Если вы мне скажете, что это аллергия, убью на месте, доблестный сэр!

– Но откуда вы?.. – А кто всё время нырял за моими

фишками? Руки только что из плеч не выскакивали. Тут не хочешь, да заметишь. Но не об этом речь. А речь, соратники, о том, что мы с вами угодили в историю. История у нас получается интересная, но неуправляемая. Возможно, у каждого есть родственники и наверняка дом. Я, лично я, вот эту историю на себе в свой дом не потащу. Я даю голову на отсечение. Нет, я даю правую руку, это важнее. Я даю правую руку на отсечение, что нас троих захлопнули в коробочке. Или вот: мы туда залезли и на что-то такое нажали, а она возьми и захлопнись.

Я сказал: – Доигрались. – Вот, вот! – она вскочила со скамейки и

нацелилась в меня пальцем. – Теперь хочешь, не хочешь – играй. Вы поймите, нам эту ночь так сыграть нужно, чтобы никого не задеть. А если мы играть не будем – разорвёт нас!

Тут заскулил-запричитал Мефодий, и жалоба его сердца, в конце концов, прозвучала просто:

– Чтоб вы провалились! Глаза б мои вас не видели!

– Ты бы думал раньше, когда с Жорданией куролесил.

Тут Елена достала пятирублевую монету, трижды подбросила её, и все три раза ей не выпало ни орла, ни решки. Проклятая железяка трижды вставала на ребро. При этом внешне законы природы хранили целомудрие: один раз монета вонзилась в рассыпанный тут же песок, другой угодила в щель между брусками сиденья и, наконец, залетела в пазуху её пальто. Мы с Мефодием повторили этот опыт, и у каждого по-своему монета отказалась подчиняться теории вероятности. Я и вообразить не мог, как гадко зрелище колеблемых основ. Во рту и в животе стало противно.

Мефодий Николаевич заплакал и сказал, что у него маленький сын и молодая жена. «Выходит, не врал», – сказала Елена удивлённо. Она потрепала Мефодия по плечу и сказала, что хоть ему, дураку, и нужно было думать головой гораздо раньше, но всё ещё может обойтись. «Я, кажется, знаю, что делать», – сказала она. И тут я неожиданно для себя сказал, что на кладбище не пойду. Сказал и удивился. Какое кладбище, куда кладбище? Но Елена пришла в восхищение и объявила, что мы на верном пути. Что нам только и остается сыграть с покойниками. А если повезёт, то и проиграть им.

– Всё к ним и уйдёт, – объяснила она не очень понятно, но уверенно. – И не вы ли, сударь, привели нас сюда, к Смоленскому кладбищу?

– Приколист! – сказал Мефодий. Он уже приободрился и хоть смотрел на Елену с тревогой, но больше от того, что боялся: «Улизнёт дамочка, а мы тут пропадай».

Но попусту тревожился Мефодий Николаевич. В распахнутом пальто, овеваемая мрачным шёлком Елена шагала в сторону кладбища, и прикорнувшие машины вскрикивали, когда она проходила мимо. Оказалось, что дыру в заборе знает Мефодий.

– Соседа недавно хоронил, – пояснил он, пробираясь между тусклыми стеклышками луж.

– Господи, Мефодий, – удивился я, – вы с гробом сквозь дыру лезли?

И он обиженно отозвался: – Бывают обстоятельства, когда

объяснения излишни и унизительны. Но тут мы пришли, и сквозь порушенную

ограду проникли на кладбище. Полагаю, что ночь разливают всем поровну

и из одного сосуда, но всё-таки кладбищенский мрак был иным. Он не лежал тёмными кубами, как во всём городе. Кладбищенские мраки были многочисленны и различны. Мне даже показалось, что они не имеют отношения к общей для всех ночной темноте. Ночная непроницаемость пространства располагалась только вдоль дорожек, а в глубине перемещались,


82

сходились и расходились какие-то, чёрт их знает, пузыри, шарики воздушные; и цвет ночи их отнюдь не наполнял, а скорее обволакивал, для маскировки, что ли...

Как я надеялся, что кто-нибудь из моих спутников испугается! Ещё был виден пролом в ограде, и не поздно было вернуться. Но Елена – удивительная женщина – двигалась вперёд, словно кладбищенские путешествия были для неё самым обыкновенным делом. Мефодий не годился ни на что, он вприскочку поспевал за ней и засматривал ей сбоку в лицо.

– Эй, – сказал я как можно тише, чтобы не потревожить сильно беспокоившие меня пузыри-шарики. – Мы уже играем?

Оба обернулись, и, если я правильно разглядел в темноте, были изумлены. Мефодий Николаевич тут же взялся за своё – затрясся.

– Вы что же делаете? – приплясывал он на дорожке, – Мы ждём вашего слова, а вы гуляете себе, как по Невскому. Нет уж, теперь базар ваш.

Вот тварь наглая! И приплясывает-то как погано, и Елена ему под ноги светит, чтобы упаси Господи, не споткнулся. Но гнев гневом, а между тем до меня доходит, что выход и вправду мой. Какого зелёного рожна я влезал в эту кольчугу? Зачем явилась коварная Елена в чёрных шелках и выхватила меч из-за дивана? А почему, интересно, я её раньше не видел у Богдановича, где она таилась? А глаза уже основательно привыкли к кладбищенской тьме, и вот я вижу, что Мефодий Николаевич перестал трястись, а, завладев фонариком, водит Елену взад-вперёд по дорожке и светит на надгробия и имеет наглость что-то объяснять. Хлюст!

Я говорю: – Стоп! Они останавливаются, и Мефодий

упирается желтоватым лучом мне в живот. – Милостивые граждане! – говорю я. –

Если мы собираемся установить определённые отношения с обитателями этих мест, не стоит раздражать их идиотским разглядыванием надгробий. К чему эта беспардонная перекличка?

– А? – сказал Мефодий испуганно. – То есть, кого раздражать?

– Усопших, – сказал я, и он тут же пожух и затрясся пуще прежнего. Елена забрала у него фонарь и сказала в раздражении:

– А вы на что рассчитывали? И я, не говоря ни слова, двинулся от

дорожки в самую чащу надгробий, где мы сто раз могли расколоть себе лбы и напороться на чугунные пики. От фонарика не было никакого толку, потому что Мефодий (не прост был Мефодий, хоть и трясся так, что земля ходуном ходила) светил не под ноги, а

по сторонам, останавливался то и дело и читал вслух эпитафии.

– Покойся прах души бесценной У врат обители святой Приидёт час благословенный, И мы увидимся с тобой.

После этих строк Мефодий на некоторое время застыл. Благословенный час – ой-ой-ой, о нём только задумайся, только дай себе волю. Минуту или около того наш спутник водил лучом по строчкам и вдруг сказал, что ему страшно. Елена забрала у него фонарик и мрачно напомнила, что всё ещё, может, и обойдётся. Она повела лучом между плит, и свет, оскользнувшись на чёрном мраморе, съехал на овальную фотографию. Удивительной показалась мне та фотография. И то, что вправлен был её мутноватый овал в пошлейшую, крашеную серебрянкой пирамидку тоже было против здешнего тона. Таким могилам подобала периферия, а никак не центр. Вздрагивающий луч задержался в овале. Тугой воротничок с уголками, толстый ус, взгляд, затвердевший раз и навсегда. Молот и клещи знаком ордена сцепились намертво под фотографией. Имелись и стихи на этом пролетарском символе вечной жизни. Мефодий протолкался поближе и забормотал:

– Суровые жёсткие сроки Нам были наркомом даны, Но их исполнял Петр Фокич Стахановец нашей страны...

– Заткнитесь, Мефодий, – сказала Елена, – его железом придавило.

– Кузнец типа, – сказал Мефодий. Я забрал у Елены фонарь, повёл луч по

надгробиям. «Полковник Аполлон Едрилов», «Леокадия Яковлевна Мухина», «Младенец Глеб Хашковский»... С какого перепугу улёгся здесь кузнец Петр Фокич, не то раскалённой осью раздавленный, не то рухнувший вместе с этим железом в огонь? Неужели остановившемуся пролетарскому взору вменялся посмертный присмотр и за младенцем Хашковским, и за полковником с дурной фамилией...

Я повёл лучом фонарика по ближайшим надгробиям. Держась за верхушку пирамиды, я обошёл её. В этой сутолоке камней вокруг взирающего мастера семь надгробий стояли правильным кругом. Словно побеги одной грибницы, обступали они своего Петра Фокича.

– Ай-ай-ай, – сказал Мефодий Николаевич. Но теперь он ни черта не боялся. Он почуял игру, прохвост. Он быстро пересчитал стоящие кольцом могилы и сказал, что всё в порядке. Какой порядок обнаружил он на Смоленском кладбище


83

склизкой осенней петербургской ночью? Какие фарватеры открылись ему?

Не было объяснений тогда, не было их и позже.

Но человек, сошедший с нами во тьму Смоленского кладбища, преобразился. Уж он не приплясывал, а когда фонарь плеснул ему свет в лицо, я успел заметить, что нету на нём цветных полос. Орлиным взором обводил Мефодий семь надгробий, точно атаковать их собирался. И вдруг орлиный взор сбился, заскакал без толку по плитам, уткнулся в изображение Петра Фокича и замер. У нас не было указующего перста, и мы поняли это все трое сразу. «Одну минуточку!» – сказал я как можно уверенней. Кому? Тогда это было ясно, но что толку говорить об этом сейчас?

Несколько секунд прошли в неподвижности и беззвучии. Удивительно! Меня, помнится, страшно мучило наше бездействие. Я стеснялся. Это стеснение было сродни известному кладбищенскому страху, оно вытекало из него, как вытекает предвкушение скрытого пространства из ожидания перед запертой дверью. Страх – это моё ожидание, стеснение – ощущение чужих ожиданий. Дверь открыта.

И тогда я почувствовал, что настало время говорить.

– Знаю и верую, – проговорил я, стараясь направлять свою речь вдоль электрического луча. – Знаю и верую, что под этими камнями не смерть ваша, но вся жизнь. – Тут Мефодий чуть-чуть сдвинул фонарь, и я повернулся за ним. – Знаю и верую, что давно вы уже во власти других законов. Но прибегаю к вам и прошу в эту ночь: вступить в круг законов, по которым живём мы, и попытать нашей людской удачи.

Пока я говорил это, Мефодий вёл луч, и я поворачивался за светом. Чистое безумие, но мы предавались ему в полном согласии. Едва луч остановился там же, где и начал движение на могильном камне младенца Глеба, – перед глазами у нас возник выхваченный из темноты клинок Елены. И всё встало на места.

По причинам, навсегда утраченным, пирамида Петра Фокича была лишена того навершия, которое считается у нас одинаково подходящим и для могил и для новогодних ёлок. Но не было и следов разрушения. На вершине усечённой пирамиды вместо звезды или шпиля имелось чашевидное углубление, которое было заполнено влагой осенних дождей всрез с краями, отполированными так, что палец не ощущал металла. Мефодий подержал палец в воде и, не говоря ни слова, пошёл прочь. Некоторое время он лавировал меж могил, а потом пропал, не то разыскивал что-то, нагнувшись, не то провалился неизвестно куда. Мы же с Еленой находились в странном оцепенении, и не вернись

Мефодий, мы, пожалуй, не пошли бы его разыскивать. Потом он всё же появился у нас за спинами, отдуваясь, а в руке у него было что-то вроде пенопластовой пробки от термоса. При сходстве наших кладбищ с помойками находка не удивительная.

Мы прикрутили кинжал к этой пробке, Мефодий опустил его в воду и крутанул, как закручивают волчок. Клинок с лёгким шелестом скользнул несколько раз по кругу и замер. Закрутили сильнее, он так же легко отшелестел десяток оборотов.

– Рулетка, – едва слышно произнесла Елена.

– Мы начинаем, – сказал Мефодий. И тут возникла заминка. Мы могли начинать сколько нам угодно. Но даже в тогдашнем своём бреду не могли уяснить, в чём выразится участие наших партнеров. Кто бы ни были соучастники нашей игры, нам требовалось договориться. Будь это ночной кошмар, всё разрешилось бы само собой. Сон докатился бы до препятствий, требующих умственного напряжения, и угас. Мы же находились в яви, которая хоть и была странновата, но усилиям нашего разума поддавалась. А потому думали, напряжённо, лихорадочно, словно чьё-то терпение могло вот-вот закончиться. Наконец, Елена, как будто надумав что-то и, взявши под руку Мефодия Николаевича, отошла от пирамидки и стала с ним на окружности, по которой располагались те семь могил. То, что начиналось, отдавало жутью, но какой-то частью сознания я понимал, что и жуть эта необходима и естественна. И потом, если материя дана нам в ощущениях (а уж этого из меня колом не выбьешь), то почему не допустить, что имеются виды материи, данные нам именно в жути? Рассуждение мне это очень понравилось, и я прозевал, как Елена вытребовала у Мефодия портсигар с деньгами, отсчитала из него семь бумажек (мне почему-то страшно хотелось рассмотреть их достоинство, но я постеснялся), свернула их в длинные трубочки и стала зажигать по одной. Предутренний ветер к тому времени уже сновал по кладбищу, но хрупкий бумажный прах опадал на плиты так ровно, будто деньги, сгорая, набирали тяжесть металла.

Так было на пяти плитах. До двух чёрные хлопья не долетели. «Чевычелов» – было вырезано на одной и «Марта Грубер» – на другой. «Вопросов нет. – сказал Мефодий торопливо. – Вопросов нет». И они отступили к центру.

Помню, меня разозлила трусливая поспешность Мефодия. Что значит, вопросов нет? А как я узнаю, что проиграл? Уходить отсюда должником мне не хотелось. А как быть с призрачной вероятностью выигрыша?


84

Но уже Мефодий придвинулся ко мне и яростно зашептал: «Ставки, Андрей Петрович, ставки! Выбирайте одного из... одну из плит и ставьте». Они, оказывается, недаром стояли на границе круга, они знали, что поступать нам следует именно так. Всё-таки, какой-то союз Елена с Мефодием успели заключить, а у меня даже разозлиться времени не было. Отчётливая скороговорка Елены прозвучала: «Едрилов, Хашковский, Соцкий, Певзнер, Гориславлев». Мы прошли каждый к своему и оставили на плитах деньги. Затем соратник Мефодий написал нам с Еленой по записочке, а я крутанул поплавок с кинжалом. То ли кладбищенский воздух был плотен, то ли вода густела, предчувствуя холод, но указатель наш двигался мучительно медленно. Когда же он остановился, оказалось, что Мефодий угадал. «Йес!» – сказал он и тут же струсил и сделал вид, что кашляет. Потом он доложил своих денег в проигравшую стопку, а выигравшую ставку трогать не стал. Мы с Еленой дождались, когда он вернётся к пирамиде, и поставили ещё раз. Мефодий дал прогноз и снова угадал. Выигрыши чередовались с проигрышами, мы оставляли на могилах деньги, но было замечено, что на плите младенца Глеба деньги не появились ни разу. Вот ещё подробность, которую мы заметили не сразу: ставки перемещались по плитам. Выигравшие деньги оставались в ногах, куда мы их и клали, в то время как проигранные сдвигались к чёрточке между датами. По-видимому, лихорадка игры и в самом деле захватила нас с Еленой, эти перемещения заметил наш соратник. Но даже он испугался не сразу. Когда же до него дошла суть происходящего, он сначала сомлел, да так, что сел на землю около пирамидки, потом поднялся, пробормотал что-то себе под нос, а внятно сказал:

– Теперь пока младенец не заиграет. Более он ничего не объяснил, а мы и

спрашивать побоялись. А играть было не страшно. Мефодий на бумажках чиркал уверенно, вручал их нам твёрдо, точности своих прогнозов не радовался. Один только раз, глядя мне в спину, когда я пристраивал ставку в ногах у Аполлона Едрилова, сказал измученно:

– Скоро. Уже скоро. Отмечу ещё и то, что Мефодий явно терял

силы. Сначала он стоял, вцепившись обеими руками в пирамиду Петра Фокича, потом и вовсе норовил сесть на землю. Елена спросила, не худо ли ему? Он поднял голову навстречу её вопросу и ответил голосом слабым, но спокойным:

– А как же? Плющит меня. Играй, играй, не стой!

Мы делали ставки, пока Мефодий Николаевич совсем не скис. Он завозился у ног Елены, как старый сенбернар, он даже не стал подниматься. Прошёл на четвереньках к надгробию младенца Глеба, проговорил оттуда едва слышно, чтобы я не вздумал крутить кинжал, и вытянулся на могильном камне. Господи, как страшно-то было! Я же решил, что он туда к младенцу сейчас и всосётся. Только мы с Еленой его и видели.

– Не бойтесь, – сказала Елена тихонько, – видно, так надо. – А я решил, что моя лихая спутница, хоть и скорешилась с Мефодием, только он и ей весь кайф обломал, когда младенцу на могилу взгромоздился. К тому же он у младенца на плите взялся ни с того, ни с сего потихоньку стонать. Он так жалобно пускал свои стоны, что я уж почти решился подойти и треснуть ему по уху. Потому что если пришёл твой час благословенный, то будь ласков, не устраивай представление, соратников не пугай. Тем временем голос у Мефодия окреп. Елена посветила на место упокоения Глеба Хашковского, и стало видно, что Мефодий уже и лежит как живой человек, что камень ему неудобства доставляет, и он на камне могильном ёрзает. Тут-то мы и услышали шаги. Особо отмечаю: мы с Еленой услышали, соратник стонал. Хоть и негромко, но самозабвенно.

Мы испугались. Хотя чего нам было бояться после всего? Но всё-таки мы опустились на корточки. Тот участок кладбищенской земли, на котором мы расположились, выступал мысом, и растрескавшаяся полоска асфальта огибала его. И вот к этому мысу сквозь кладбищенский тёмный туман приближались двое. Они ступали уверенно, шагали споро, и наконец из сумрака показались две добротные ментовские фигуры. Между ними происходил негромкий разговор, и хоть смысл его уловить было невозможно, по отсутствию некоторых звуков я понял: они беседуют, не прибегая к помощи мата. Им было страшно – вот что! И этот чужой страх ободрил меня. Мне даже стало весело, когда я представил, как мы переждём обход, как двинемся в обратный путь, как весело потечёт разговор, когда мы пролезем сквозь дыру в кладбищенской ограде, как тепло и уютно будет в машине у Мефодия... Тем временем патруль оказался на траверзе пирамиды Петра Фокича, и тут с гранитной плиты младенца Глеба восстал Мефодий Николаевич. Он был тёмен, огромен, он раскинул руки крестообразно и простонал: «Ох, не могу!»

Казалось бы, для нас с Еленой в этом не было ничего неожиданного, но свой тогдашний страх я не забуду никогда, а она зажмурилась, я это ясно видел. Зажмурилась


85

и пискнула, как мышь в кулаке. И тут же раздались два глухих удара.

Оба милицейских, неподвижные, как надгробия, лежали на дорожке. И что нам было делать с ними? Мефодий в ответ на наши упрёки в несвоевременном появлении сказал, что он лежал лицом вверх и зажмурившись. «Что я мог увидеть?»

– Как хотите, а бросить мы их не можем, – сказала Елена.

– Замочат они нас, – словно бы размышляя вслух, проговорил Мефодий. – Очнутся и замочат на всякий случай. А не замочат, так вязаться начнут: куда да зачем... Я вот не знаю, какую им пургу гнать. А у вас, мадам, к тому же в сумке много лишнего. Надо, господа, когти рвать.

Нет, он определённо набрался сил, пока стонал на камне могильном. Наш Мефодий снова был парень хоть куда. А Елена со своей сумой отошла за могилы, пошуршала листьями и вернулась. Милиционеры по-прежнему были неподвижны, и закрытыми глазами глядели в пасмурное кладбищенское небо. Оба были сержанты, у одного голова длинная, у другого круглая. Мы собрались с духом, кое-как оживили их, и вот – обошлось без стрельбы. Они даже не спрашивали наши имена. У нас вообще разговор какой-то странный начался.

– Мы где? – спросил сержант с круглой головой.

– Ох, блин! – сказал сержант с длинной головой. Он об асфальт посильнее ударился, и его ещё не интересовали подробности. И так мы стояли вокруг и молчали, а сержанты понемногу входили в сознание. Но вставать они не торопились, сидели себе на асфальте и поглядывали на нас. Пока мы стояли плотно, плечом к плечу, сержанты щупали свои затылки и кряхтели, но стоило нам с Еленой немного отступить друг от друга, у милицейских на лицах проступило такое беспокойство, что мы немедленно сомкнули ряды. Я подумал, что сейчас состоится проверка документов, и ошибся. Оказывается, из-за наших спин открывался вид на могилу младенца Глеба, и сержантов это тревожило и томило.

– Девушка, – сказал Елене сержант с круглой головой. – Он там?

– Там никого нет, – сказала Елена, – ручаюсь.

А Мефодий повёл фонарём в сторону младенца и подтвердил.

– Ну, блин! – сказал сержант с длинной головой. – Он как встанет, как грабли свои разопрёт! Думал – умру.

– Бог милостив, – бодро сказал круглоголовый. Я ещё подумал, что обязательно этот сержант из иеговистов, а он

тут же и добавил: – Куда тебе умирать? Ты мне ещё полторы штуки должен.

И тут они, кряхтя, поднялись на ноги, стали выше нас ростом, и проверка документов все-таки состоялась.

– Я прошу прощения, – сказал ободрившийся Мефодий. Паспорт ему вернули, расстреливать вроде не собирались, и теперь его, бестолочь, потянуло на разговоры. – Да, я прошу прощения, но почему ночью на кладбище милиция?

Всех бы нас под монастырь он своей болтовней подвёл, но сержанты тоже, как видно, были хороши. Они, по-моему, были очень благодарны нам за то, что мы не покойники, не упыри какие-нибудь, – кто там ещё среди могил кружится? – а просто подозрительные граждане, у которых документы проверили. А с такими гражданами можно разговаривать, особенно в известных случаях.

– Ложный вызов, – сказал длинноголовый. Мы оцепенели. А Елена так даже

отчётливо ойкнула. – На кладбище? – спросила она, и, как

выяснилось впоследствии, всех троих посетила одна и та же жуткая мысль. Но сержанты уже отошли от кладбищенской жути и сообщили, что ложный вызов был в пожарную часть и что подозрение пало на одного профессора университета культуры, который живёт неподалеку. Но хоть у него и нашли ружьё, подозрения не подтвердились. Профессора отпустили, а один из пожарных бойцов сообщил, что двое мужчин и одна женщина проследовали на кладбище. «Владик, сука, племянничек!» – вот какая мысль выстроилась у меня в голове. И Мефодий уловил её течение. Он отступил в тень безлиственных деревьев и притаился в редеющей темноте.

А сержанты сказали «Ага» такими голосами, что ясно было: они уже жалели, что успели вернуть нам паспорта. И тот, что с круглой головой, спросил: «А что делаете тут вы, граждане?»

И что же мы могли предъявить властям на исходе ночи? Истинная причина нашей экспедиции на кладбище годилась только для водворения всей троицы в скворечник. Если же сказать, что мы тут Бодлера вслух читали... Нет, я бы этого сказать не решился. Так вот, мы стояли перед лицом сгущавшихся неприятностей, и я, честно говоря, был бы очень рад, если бы с могильной плиты поблизости восстал ну, хоть Аполлон Едрилов в мундире истлевшем. Это отвлекло бы власти.

Едрилов не восстал, но обстановка разрядилась.

– А что? – сказала Елена. – Что тут такого? Разве вы не слышали? Если ночью прийти на


86

Смоленское кладбище и принести блаженной Ксении записочку с желанием, то всё исполнится.

Сержанты поглядели друг на друга и сказали, что они тоже не прочь. Что желания у них есть. Все вместе мы дошли до часовни, вложили бумажки в каменные промежутки (у Елены неведомо когда были приготовлены три туго свёрнутых клетчатых листка) и той же дорогой пошли назад.

Я залюбовался Еленой. Она шла через кладбище бестрепетная и прекрасная. Если бы не стук каблуков, я бы сказал, что она летела, не торопясь, над асфальтом. Но одна мысль занозой саднила в мозгу. Что у неё было написано в тех бумажках, которые мы запихнули в трещины и щели? Ладно, если это были пустые бумаги... Краем глаза я отметил, что мы проходим место наших лихих забав. Надгробие Аполлона Едрилова показалось на миг.

– Блин! – Блин! – вскричали сержанты дуплетом и

с уже знакомым стуком повалились на асфальт. Что увидели они в ту минуту? Какой ужас снова опрокинул их? Мы никогда не узнаем этого, потому что не стали больше испытывать судьбу и ушли, оставив ментов оживать самостоятельно. И совесть моя спокойна.

Оставив кладбище, мы устремились в тот двор, где дожидалась «шкода» Мефодия. Но он остановился у пожарки и вызвал племянника.

– Верни сотню, – сказал он тихо. Племянник Владик заблеял что-то, но вернул деньги. – Вот тебе! – сказал Мефодий и смазал племяннику по роже. Огромная Владикина башка дёрнулась.

Почему-то мы выезжали с Васильевского,

крадучись. Мефодий потел, озирался, и мне подумалось, что он, греховодник, успел отмочить на кладбище что-то сверх известного нам с Еленой. Но вот её это, кажется, не тревожило. Она цепко вглядывалась в дома и как только завидела вывеску «Клуб Шато», велела Мефодию остановиться.

Удивительно, необъяснимо, но в этот ранний час магазин торговал, и мы купили там две бутыли. Тысячные бумажки из кладбищенского выигрыша были упругими и

тяжёлыми, а к тому же и не шуршали. Елена убрала в кошелёк сдачу, и пальцы её покрылись какой-то зелёной пыльцой. «Что это?» – спросил я, и она промолчала. Потом мы распрощались с Мефодием.

Около Зверинской улицы она сказала шёпотом:

– Слушай, эта пыль... В общем, это наш проигрыш!

Я опустил пальцы в кошель. Не знаю, что за мельницы мололи наш проигрыш, но денежная пыль была нежна и тяжела, как мука из железных зерён.

– Давай носить его пополам, – сказал я. – Давай, – согласилась она. И тут мы

подошли к дому Богдановича. Уже светало, и красный шар виден был над крышей. Елена остановилась и погрузила руку в свою огромную суму. Я решил, что сейчас мы будем делить наш проигрыш, но она достала замечательную покупную рогатку с прицелом, поставила сумку на тротуар и – бах! – шар разлетелся, и тут же у края крыши показался Богданович. Он сложил ладони у рта и сказал:

– Огонь ждёт. Откупорив вторую, мы рассказали про наш

проигрыш. Игорь насыпал тяжёлой зелёной пыли в фарфоровый тигелёк, зажёг под ним спиртовочку и наполнил бокалы. Тут же позвонили, и он пошёл открывать.

Я втянул воздух над тигельком. Он был сырой и прохладный, он пах, как миллион облетевших рощ.

– Я так и думала, – сказала Елена. Отворилась дверь, вошла кошка, а за ней

Богданович с Мефодием. Мефодий выступал важно, однако, увидев нас, скис.

– Вашу мать! – сказал он откровенно. – Нет от вас покою! – Но уже комната была полна волшебного запаха осеннего тлена, и Мефодий смягчился. Он поставил на стол перед Еленой изумрудную, похожую на бомбу бутыль «Вдовы Клико» и огляделся гордо. Тут же Богданович принёс тазик с кубиками льда и уложил «Вдову» в лёд.

– Ладно, – сказал Мефодий, – я согласен, всё хорошо.

А перед тем, как откупорить остывшее «Клико», Богданович поворошил порошок в тигле и сказал, что лучшего средства от болезней не было и не будет.

– Да только не от всех, – сказал он строго.


87

Вениамин ПАСТУХОВ Говорят: постмодернизм, пост-постмодернизм в искусстве были не зря — как предвестники

ПОСТЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Интересно, задумываются ли наши писатели: что они будут писать в эпоху постчеловечества? Интересно. Хотелось, чтобы это было шуткой. Но не смешно.

Редактор

АМНЕЗИРОВАНИЕ

Фрагменты научно-популярно-сатирической повести «Туман» Туман... Партизаны отправили под откос

железнодорожный состав с вооружением, предназначавшимся для взятия Столицы. Помог туман... В открытом море столкнулись два судна: сухогруз и туристический лайнер. Помешал туман... Экипаж, рискнувший посадить «боинг» на аэродроме Кеннеди в тумане, потерпел фиаско. Самолёт промахнулся мимо посадочной полосы, вылетел за пределы аэродрома, несколько раз перевернулся, но, к счастью, не загорелся. А сколько воздушных лайнеров из-за тумана потерпели катастрофу, врезавшись в горы?.. В знаменитой пуще, невдалеке от известной границы, под прикрытием тумана, ночью, в охотничьем домике собрались трое...

Почему невдалеке от границы? Скорее на всякий «пожарный» случай. Вдруг придётся бежать за границу... Прикрытие и безопасность «парламентариев» с внутренней стороны никто не обеспечивал и, тем более, не гарантировал. Нужны же были какие-то меры предосторожности... Правда, егерь, в ведении которого находился охотничий домик, по телефонному звонку пригласил трёх известных фотомоделей облегчённого поведения: если потребуется имитировать обыкновенную попойку с бабами. Но собравшиеся в охотничьем домике представители сильного пола меньше всего думали о дочерях прародительницы Евы. Этим забавам они уже давно предпочитали напиток, производимый в Араратской долине Армении...

Так кто же союзники собравшимся лицам в охотничьем домике? Эти трое решили изменить судьбу одной многострадальной страны. И это, как стало очевидным позднее, им удалось с успехом. По-видимому, туман и в данном случае внёс свою лепту...

Разносторонняя деятельность НИИ была

настолько засекреченной, что передачу определённой информации не доверяли даже средствам самой современной связи. А надо заметить, в отделе разработок перспективных систем связи НИИ были разработаны такие новые способы, о которых современный мир ещё и не догадывался.

После устного сообщения особенно секретной информации большинство

«курьеров» проходило «обработку» на детекторе изъятия этой информации из памяти передавшего, так называемом амнезиаторе. Следует, однако, сразу оговориться. Из этических соображений подобная обработка осуществлялась незаметно для амнезируемого индивидуума. Да дело тут заключалось не только в этике. Во время первых практических испытаний амнезиатора на добровольцах объявились чистой воды «законники», которые подняли вопль о попрании прав человека, о негуманных манипуляциях на людях, нарушениях прав человека и прочих бреднях «зелёных» демократов. (Представьте себе, что бы было, если бы испытания проводились не на добровольцах!) Крики законников, как всегда, подхватила падкая на сенсации пресса. Началось: «Куда смотрят власти? Где наше хвалёное правосудие? Начнём журналистское расследование...» Пришлось деликатно «вылавливать» всех крикунов и подвергать их скрытому амнезированию. При этой процедуре из памяти извлекалась, правда, только определённая, нежелательная для распространения с точки зрения интересов НИИ, информация. Память на всё остальное оставалась нетронутой. Никто из простых смертных даже не догадывался, что подобное возможно...

Вы знаете или, может быть, слышали что-нибудь о «зомбировании»?

Зомбирование?.. Да. На уровне обывателя. Это превращение человека в послушного болванчика, который будет выполнять то, что ему прикажут: делать любую работу, даже убивать...

На бытовом уровне правильно. Но только на бытовом. На самом же деле многие считают зомбирование если не самостоятельной наукой, то большим разделом клонирования — одного из главных направлений генной инженерии, а ещё шире — частью генетики или молекулярной биологии...

Мнезиатор разработан и изготовлен в одном из филиалов НИИ, того самого, в котором изготовлен и амнезиатор — прибор для погашения в памяти людей определённых знаний или информации. Коль скоро мы затронули тему об изобретениях, добавлю: в настоящее время наши учёные заканчивают


88

разработку совершенно немыслимого для нормального человека прибора. Он пока не имеет даже названия, даже условного. С помощью этого прибора можно будет вводить в мозг человека любую информацию, а затем извлекать её. При этом индивидуум (назовём его реципиентом) в одних случаях может использовать «донорскую» информацию как свою собственную, в других — выполняет только роль переносчика, то есть является своеобразным контейнером...

Томас после демобилизации устроился на работу в частную неврологическую клинику. Главный врач, он же и хозяин клиники, взял его временно. Однако, как говорят, «нет ничего более постоянного, чем временное». Томас не только утвердился в клинике как хороший невропатолог, но и одновременно, обучаясь заочно в медицинском колледже, получил специальность медицинского генетика. На выпускном экзамене по профилирующей дисциплине «случайно» оказался представитель известного НИИ. Он и предложил Томасу работу. Но прежде чем его приняли, пришлось пройти сложную проверку. Хозяин неврологической клиники долго уговаривал Томаса остаться. Через два года Томасу доверили должность директора (шефа) большого филиала НИИ, в котором занимаются изучением современных злободневных теоретических проблем и практических задач генетики человека.

— Из учёных нашего направления в прошлом веке меня больше всех заинтересовал советский биолог Трофим Лысенко, — сказал Томас, продолжая разговор, начатый в кабинете генной инженерии.

— Лысенко?.. Странная фамилия. — Ничего странного. Он русский, или

украинец, то есть хохол. Короче говоря, советский учёный середины прошлого века.

— Так, и чем же он знаменит? — Тем, что по его теории, важную роль в

эволюции растительного и животного мира играет внешняя среда. Он утверждал, что путём создания соответствующих условий существования рожь можно превратить в пшеницу и наоборот. С точки зрения учёных, которых я бы назвал классическими генетиками, такое просто невозможно.

— Постой, постой! Почему невозможно?.. Если бы это было невозможным, не было бы эволюции путём естественного отбора, не было бы дарвиновской теории эволюции. Возможно, я чего-то недопонимаю. Скажем, за несколько лет подобное превращение ржи в пшеницу невозможно. А за многие-многие миллиарды лет — за такой же период времени, какой прошёл от зарождения жизни на Земле и до наших дней, — такое превращение вполне правдоподобно.

Буквально все морфологические особенности систем и органов животных, в том числе и человека, а в равной мере и их функции, обусловлены и закодированы генами и — это самое существенное — в неизменном виде передаются из поколения в поколение. Однако в результате определённых существенных внешних катаклизмов в генном аппарате могут происходить так называемые мутации. Мутационные изменения могут передаваться по наследству. Таким способом в настоящее время происходит изменение тех или других свойств или функций животных или растительных организмов. А мутации-то происходят всё-таки по причине внешних воздействий на организмы... Наш филиал занимается изучением манипуляций с генами, то есть так называемой генной инженерией.

— Доктор мне что-то толковал о клонировании...

— Да, это почти то же самое. Однако у нас подход к разрешению этих вопросов не только теоретический, что значит познание фундаментальных закономерностей явлений, но и чисто прагматический. Мы занимаемся проверкой старых и поисками новых приёмов воздействия на человеческий мозг. Ты, конечно, слышал народное выражение: «Если человека долгое время называть свиньёй, то он захрюкает». В этом большая доля правды. Этот принцип используется для зомбирования, можно сказать, оболванивания людей. Представь себе, если бы русский фельдмаршал Суворов постоянно не повторял своим солдатам: «Чудо-богатыри!» — вряд ли они согласились бы на переход через Альпы. Скажи, что им понадобилось в Италии, а затем и в Австрии и других странах Европы? Интересы России? Правящей верхушки России — может быть. Солдат и лично Суворова — сомневаюсь.

— Однако ты, дружище, с науки переключился на политику, точнее, на её продолжение — войну.

— Все дефиниции — условность. Наша жизнь — не лоскутное одеяло, края кусков которого можно видеть довольно отчётливо. Думали ли наши далёкие предки, окультуривая растения и одомашнивая животных (доместикация), тем более выводя их новые сорта и породы, что они занимаются генной инженерией или манипуляцией генами?

Удалось до конца изучить геном человека, то есть полностью расшифровать структуру ДНК (дезоксирибонуклеиновая кислота, отвечающая за передачу свойств организмов по наследству). Скажи, что это значит? Некоторые средства массовой информации взахлёб повторяют об открытии века, которое можно сравнить с открытием термоядерной


89

реакции. В прессе появились материалы о возможности создания человека в лабораторной пробирке... Известны некоторые элементы ДНК, сочетающиеся несколько миллионов раз. Это не что иное, как только приближённое строение, морфология ДНК... Мы совсем не много знаем о функциях этих элементов, не говоря уже о многочисленных их сочетаниях...

По данным одних учёных-морфологов, мозг человека состоит из 5–7 миллиардов клеток-нейронов, другие считают, что их раза в три-четыре больше, да плюс глиальные клетки, которых раз в десять-пятнадцать больше, чем нейронов. Мы хорошо знаем виды нейронов иглиоцитов. Неплохо изучили их цитохимические характеристики. Ну и что? Насколько мы продвинулись в понимании механизмов функционирования целого мозга? На каких мозговых структурах базируется память, например, или интеллект в целом? Чем, в конце концов, отличается, скажем, мозг математика от мозга биолога?.. Достижения в изучении генома человека, конечно, есть. Но они ещё далеки от того, чтобы выдавать их за сенсацию... Медицина получит большие возможности для предупреждения и лечения всякого рода врождённых уродств и наследственных заболеваний... Появится возможность заменять вредные гены или уменьшать время их существования... Путём манипуляции генами, то есть приёмами генной инженерии, можно будет изменять определённые функции или характеристики в лучшую сторону. Если прибегнуть к определённой доле фантазии, то можно будет думать об улучшении умственных способностей человека. Возможен всплеск квазинаучных попыток создания высокоразвитых организмов, в том числе человека, в лабораторных условиях по генетической инструкции.

Перенос генной информации неполовым путём — трансформация или трансдукция — в настоящее время возможен у микроорганизмов. Его можно предпринять и у высших животных, включая человека. Считается вполне реальным перенос генов для генной терапии некоторых соматических заболеваний, таких, как язвенная болезнь желудка, ишемическая болезнь сердца, гипертоническая болезнь, и других. В принципе можно заменить дефектные гены. В качестве переносчиков используются вирусные гены. Как видишь, вирусы могут играть и положительную роль. Уже созданы и искусственные гены, которые можно встраивать в геном человека. Всем этим и занимается генная инженерия.

Практически преследуются две цели генной терапии. Одна из них — это

корреляция генных дефектов в соматических клетках, другая — в зародышевых клетках или на ранних стадиях развития зиготы... Может быть, в не столь далёком будущем появится возможность в лабораторных условиях выращивать отдельные органы, необходимые для замены выработавших свой ресурс у человека... Но манипулирование с генами, особенно у человека, дело небезопасное. Можно занести и разного рода заболевания. Особенно опасны манипуляции с зародышевыми клетками. В последнем случае можно получить результаты, прямо противоположные поставленным целям. Поэтому мы пока работаем на животных всех уровней, исключая человека.

Нам удалось клонировать Ференца Листа. Да, да! Не удивляйся. Мы этого достигли. И мы создали не девятилетнего ребёнка, который только-только начал концертировать, а мужчину во цвете лет. Но вот незадача. Он не смог даже воспроизвести «Фауст-симфонию», «Симфонию к “Божественной комедии” Данте» или симфоническую поэму «Мазепа» по Гюго. О создании новых музыкальных произведений и говорить не приходится. Он вдруг стал строить какие-то турусы на колёсах о теории относительности, о капитале и прибавочной стоимости и даже о социалистической революции.

— По-тря-са-ю-ще! — Поэтому клонирование гениальных

личностей — дело пока абсолютно бесперспективное. Кто придерживается противоположного мнения, тот либо находится в горячечном бреду, либо обладает наклонностью к чёрному юмору. Мы способны получить ту или иную личность, идентичную по структурным и морфологическим характеристикам. Но не более. Что касается умственных способностей, так сказать, «гениальности» этой личности, в этом генетика пока терпит полное фиаско. Мы создаём вегетативным путём человека с внешностью Наполеона Бонапарта... Его же интеллекта хватает только для подметальщика улиц Гарлема... Сами понимаете — это не решение проблемы.

— Разделяю вашу точку зрения, хотя и не принадлежу к «клану» учёных-генетиков. Однако можно предположить, что это временные трудности. В дальнейшем...

— Дальнейшее пока в густом тумане. Для того, чтобы воспроизвести Пушкина, необходимо будет клонировать его предков по отцовской и материнской линиям до десятого колена вглубь. Даже неспециалисту понятна эфемерность подобной постановки вопроса. И это ещё не всё. Потребуется создать ту же самую внешнюю обстановку того времени, когда Пушкин жил. Возможно, потребуется


90

воссоздание основных личностей, с которыми ему приходилось общаться. А подобное, сами понимаете, невозможно. Вот почему мы пошли иным путём, путём реального воссоздания литературных героев, способных повторно прожить свою реальную жизнь. Удалось же русским учёным установить год рождения Остапа Бендера — тысяча девятисотый, хотя Ильф и Петров в своих произведениях ни словом об этом не обмолвились. Мы что, хуже русских?

В это время в поле зрения собеседников показалась невообразимо комичная фигура. Ширина туловища раза в три превышала высоту. Поставь её на бок, переставь руки, ноги и голову на соответствующие места, получилось бы некоторое подобие если не настоящего человека, то карикатуры на человека — несомненно...

— Понимаешь, дружище, это, можно сказать, издержки наших первых экспериментов. Теоретические расчёты, уверяю вас, были правильными. Я сам их проводил и неоднократно проверял. Предлагалось заменить кожу головы и туловища людей тканями с содержанием хлорофилла... Человек на свету мог бы одновременно осуществлять фотосинтез питательных веществ. В связи с перенаселением планеты Земля это могло бы помочь разрешить проблему нехватки пищи... Нами синтезирован искусственный ген плодородия, внедрение которого в геном обезьян повысит урожайность выращиваемых на них культур почти вдвое. Другими словами, они смогут обеспечивать сами себя продуктами питания более чем на шесть процентов от всей потребности.

— Феноменально!.. Фантастично!.. Но для чего городить такой огород? Не проще ли научить этих животных выращивать те же самые фрукты в окружающей природе?

— Не спорю, проще. Это убедительно доказал русский физиолог Иван Павлов исследованиями по условным рефлексам. Но согласитесь, это возможно только в определённых климатических условиях. Там, где эти фрукты могут произрастать. А мы ставим более сложную задачу. Мы хотим добиться того, чтобы антропоиды, в том числе и Homo sapiens, смогли бы подобным образом получать добавку в питании. И что особенно важно, чтобы они могли обитать как в тропиках или субтропиках, так и на широтах с умеренно тёплым климатом, а может быть, и за Полярным кругом... Каждая особь, на теле которой произрастают фрукты или овощи, представляет собой некоторое подобие оранжереи со своей собственной температурой и даже микроклиматом. Что же касается обучения обезьян навыкам выращивания сельскохозяйственных

продуктов в природе, то в этом, как говорится, нет проблем. Для этого достаточно воспользоваться законами условно-рефлекторной теории Павлова и достижениями генной инженерии. Манипулируя генами, в принципе можно получить особь, способную выполнять любую монотонную или тяжёлую работу, неинтересную или непосильную для нормального человека. Такую особь — назовём её гуманоидом — можно даже научить стрелять из разных видов огнестрельного оружия, участвовать в парадах, выполнять прочие функции, которые в настоящее время выполняют люди, которых сильные мира сего считают «пушечным мясом».

— И что же, «опытные экземпляры» этих гуманоидов уже существуют?

— Да. Они созданы путём введения в энуклеированные яйцеклетки определённого генетического материала, полученного от слияния клеток человекообразных обезьян и человека. Кстати, из четырёх известных высших обезьян по генному родству ближе всех к человеку стоят шимпанзе (Pan troglodytes) и карликовый шимпанзе (Pan paniscus). Орангутан (Pongo pigmaeus) и горилла (Gorilla gorilla) более удалены по названным характеристикам, но и они могут быть использованы для получения гуманоидов. У всех четырёх видов количество хромосом, как и у человека, сорок восемь. Различие между человеком и шимпанзе заключается в наличии у последних четвёртой пары так называемых акроцентрических хромосом группы D. У орангутана и гориллы акроцентрических хромосом ещё больше. Как известно, два последних вида обладают громадной физической силой, что чрезвычайно важно для получения рабочих гуманоидов. Извини, что я пичкаю тебя теориями. Далее как раз посмотрим то, чего мы добились в этом плане на практике...

Они очутились в третьей ландшафтной лаборатории, которая была разделена на три громадных вольера. В первом из них группа человекообразных существ переносила с места на место камни громадных размеров. Один гуманоид брал камень и взваливал его на плечо. Неторопливо переносил его в дальний конец вольера. Когда он сбрасывал ношу на землю, можно было уловить лёгкое землетрясение на значительном расстоянии. По этому можно было судить о весе перетаскиваемых камней. Но что бросилось в глаза? Как только камень падал на землю, к нему тотчас подходил другой гуманоид. Он поднимал его на своё плечо и нёс в обратном направлении.

— Подобная картина мне напомнила гитлеровские концлагеря, в которых подобное


91

применялось для физического истязания узников.

— Откуда тебе известно о концлагерях? — Из книг, конечно. — Сходство лишь внешнее. А суть — прямо

противоположная. Там — истязание, а здесь — проверка физической выносливости. Это экспериментальная группа, полученная нами недавно из питомника. Каждому из этих богатырей всего по четыре года. Мы достигли, чего добивались. Отгадай, сколько часов продолжается беспрерывное испытание, можно сказать, «рабочая смена» подопытных?

— Затрудняюсь ответить. Можно предположить — час, ну, два часа.

— Двадцать часов пятнадцать минут. — Без перерыва? — Да. — Когда же и как они принимают пищу? — Едят они один раз в сутки. Пища,

правда, в десятки раз калорийнее, чем у обычных астронавтов, и подаётся в специальных тубах. На «обед» достаточно нескольких минут.

— А как в отношении сна? — Проблема сна ещё окончательно не

решена. Она общая и относится не только к рабочей группе, но и к двум другим, так называемым «придворным шаркунам» и «пушечному мясу». Естественно, это временные условные названия.

Во втором вольере проводили испытание придворных шаркунов. Среди них выделялась группа лиц, полученная генетиками для бутафорской охраны дворцовых апартаментов, венценосных особ, официальных встреч президентов, проводов в последний путь особо выдающихся личностей и других торжественно-траурных церемоний.

— Это наша особая гордость, — показал собеседник Томаса на выделяющуюся среди других группу гуманоидов. — Они абсолютно одинаковые...

— Абсолютно-абсолютно? — Да. — Может быть, вы будете утверждать, что

каждый из этих «гвардейцев» имеет на голове одинаковое количество волосков?

— Без сомнения. Шевелюра каждого из них состоит из восьмисот пятидесяти одной тысячи ста двадцати семи волосков. Кто имеет хоть на один волосок больше или меньше, те выбраковываются.

— Неужели умерщвляются? — Боже нас упаси. Мы не гестаповцы

какие-нибудь. Из выбракованных набираются другие группы обслуживания знатных и богатых особ: парикмахеры, гардеробные, личные слуги и личные охранники. Их можно использовать в очень широком диапазоне сферы услуг. Они прекрасно выполняют

обязанности ресторанных вышибал, зазывал на автобусные экскурсии по городу, работают ходячей рекламой.

— А рост тоже совершенно одинаковый? — Рост как раз представляет одну из

главных характеристик, на которые внимание обращается в самую первую очередь.

— И каков же шаблон? — Два метра двенадцать сантиметров и

семь с половиной миллиметров. Пока шла эта премилая беседа,

«гвардейцы» отрабатывали парадный шаг, разные другие ритуальные действия, выполняемые при смене караула в разных ситуациях. Их цветастой экипировке могли позавидовать бразильские попугаи с берегов Амазонки...

Наконец пред ними предстали экспериментальные особи, предназначавшиеся для пушечного мяса. Это были примерно среднего роста крепыши с округлыми плечами, мощными бицепсами и бритыми затылками. Одни из них быстро заряжали пушки и палили из них. Другие рвали на груди тельняшки и бесстрашно подставляли свои тела навстречу летящим снарядам. Там косили друг друга автоматными очередями или забрасывали гранатами. А в другом месте шла жаркая рукопашная схватка без оружия. Использовались приемы бокса, карате и американского футбола. Крови лилось значительно меньше, чем при применении огнестрельного оружия, зато количество переломанных носов, нижних челюстей, рёбер и голеней было положительно больше. Несмотря на реальную инсценировку жуткой военной мясорубки, она по сравнению с американскими кинобоевиками, которых Томас вдоволь насмотрелся во время службы на флоте, выглядела как безобидная детская игра.

— Ваши теоретические, так сказать, функциональные открытия грандиозны. Однако опять же, как это было уже сотни раз, они будут использованы в первую очередь для войны, а не для мирных целей, не на благо людей. Пускай это звучит высокопарно, но по существу. Так было с открытиями химиков — газы и другие отравляющие вещества, биологов и медиков — бактериологическое оружие, физиков — атомное и водородное оружие. Лучшие дорогостоящие надводные и все подводные корабли — для военного использования. Самые передовые авиационные аппараты — самолёты и вертолёты — прежде всего для военных нужд... Весь интеллект наций и индустриальная мощь государств направлены на уничтожение себе подобных. Разве это нормально?


92

— Конечно, ненормально. Но дело в том, что простой земной люд никто не спрашивает о том, правильны или неправильны действия правителей или просто сильных мира того.

— Что значит «того»? Хочешь сказать, что лично ты и весь НИИ относятся не к «тому» миру, а представляет какой-то иной мир? Может, это, извини меня, просто международная ложа учёных-фанатиков, если не сказать больше?

— И да, и нет... В одном из отделений нашего НИИ, занимающемся проблемами космологии, получены любопытные данные о возможности существования во Вселенной ещё одной цивилизации, схожей с земной. Существование иных, непохожих на земную, цивилизаций у наших астрономов давно не вызывает сомнений... Скоро в этом ты сам убедишься...

Главный сделал небольшую паузу, а затем продолжал:

— Мы занимается и более «прозаическими» вопросами. Моделируем те или другие ситуации на земном шаре, как природные, так и общественные, в самом широком смысле этого слова. Не только моделируем, но и запускаем их, так сказать, провоцируем. Землетрясения и наводнения, тайфуны и селевые потоки, засухи и продолжительные дожди, громы и молнии и ещё многое другое. Это в природе. В нашем арсенале не меньше возможностей влияния на общество. Мы подталкиваем правительства тех или других стран, группы людей, отдельных индивидуумов к началу войн, различных междоусобиц, вражды или наоборот — запускаем позитивные процессы. Мы можем воздействовать на людей, в первую очередь на обывателей, через средства массовой информации, литературу, кино и другие достижения цивилизации и культуры. Не последнюю роль в этом играет реклама... Мы, если захотим, ради интереса или в силу необходимости можем вмешиваться в любые действия и процессы, происходящие между двумя индивидуумами или совершающиеся между многотысячными массами людей в масштабе отдельного государства, целого региона или всего мира... Имеем возможность привлекать к сотрудничеству любого индивидуума или группу людей. Для этого существуют доллары, евро и другие современные технологии. При этом роль индивидуума может быть как активной, так и пассивной. Если человек не соглашается продать продукт своего интеллектуального труда, его можно получить насильственным путём. Имеются технологии, при помощи которых можно «высосать» необходимую информацию из мозга учёного или изобретателя в случае, если она ещё не опубликована. Правда, пока это возможно

только в стационарных условиях. Трудность заключается в том, что не каждого человека удаётся уговорить, даже за деньги, съездить «в командировку». Приходится его на некоторое время «выкрадывать». Такие возможности у нас тоже есть...

Сотни лет тому назад на планету Земля приземлились два летательных аппарата из космоса. Из них высадились десятка три инопланетян обоего пола. С какой они были планеты, из нашей или другой Галактики, до сих пор доподлинно неизвестно. Дело в том, что один из кораблей из-за технических неполадок не смог улететь обратно. Счастливчики, космический летательный аппарат которых был в исправности, оставили несчастных на Земле, предварительно подвергнув их обработке на амнезиаторе во время сна. Улетающие инопланетяне преследовали единственную цель — сохранить в тайне «адрес» их цивилизации. Собирались они прилететь за сородичами, которые остались на Земле, или нет, история умалчивает. Остатки неисправного корабля были уничтожены. Те, кто остался на Земле, грустили недолго. Вскоре они и образовали объединение, или общество, параллельное земной цивилизации. Постепенно инопланетяне размножились и даже частично слились с землянами, так как по внешнему виду и молекулярно-генетическим параметрам они были близки друг к другу...

Главный был академиком и четырежды — единственное исключение из существующих правил — лауреатом Нобелевской премии. Помимо этого, он был обладателем золотых медалей и почётных званий множества научных учреждений и общественных организаций мира. Ведущие специалисты отличались от Главного только тем, что Нобелевской премии были удостоены только один раз. Нобелевский комитет воздержался от повторных награждений их только потому, что не хотел превращать исключение в правило.

Совещание руководителей проходило в кабинете Главного. Кабинет по величине скорей напоминал средних размеров аудиторию или конференц-зал, но необычно оборудованный. Удобные обтянутые кожей кресла располагались посередине помещения на вращающейся платформе. Правда, об этом знали только те, кто уже бывал здесь раньше. Перед каждым креслом размещался универсальный стол-пюпитр. Как только человек занимал кресло, автоматически устанавливалась высота, расстояние от груди и прочие параметры, необходимые для комфортной работы. Одну часть столешницы можно было использовать для письма, придав ей необходимый наклон, вторую — для


93

размещения бутылок с прохладительными напитками или чашечек с кофе.

Помещение заливал мягкий дневной свет, льющийся с высоченного потолка. Бесшумно работали кондиционеры, нагнетая чистый воздух и удаляя продукты дыхательного метаболизма. Специальные приборы автоматически регулировали температуру, давление, влажность воздуха и наличие в нём необходимых для человека микроэлементов, которые можно вводить через лёгкие. Один из автоматов регулировал уровень запахов. Учёные-гигиенисты установили, что для плодотворной умственной работы требуется воздух, не содержащий никаких запахов, ни приятных, ни тем более неприятных. И всё это направлено на повышение коэффициента полезного действия человеческого интеллекта.

Присутствующие на совещании в кабинете Главного в филиале «Г» впервые были поражены его оборудованием. Достаточно было кому-либо заговорить о реальных предметах или событиях — на одном из настенных экранов появлялось соответствующее изображение и зал поворачивался «лицом» к экрану.

На экраны можно было спроецировать живую карту местности любого региона мира. Разрешающая сила приборов была настолько велика, что позволяла рассмотреть отдельные иголки дугласовой пихты на тихоокеанских склонах Кордильер в Канаде или клещей, извлекаемых самками горилл из шёрстного покрова детёнышей в лесах эфиопского региона Африки. Можно было также показать на экране обзорные карты больших участков суши или океана.

— Глубокоуважаемый председатель! Глубокоуважаемые коллеги! — высокопарным академическим стилем начал тот. — Филиал «Г», которым я имею удовольствие руководить уже почти десять лет, достиг значительных научных успехов. Главным достижением последних лет является то, что мы нашли способы увеличения мощностей энергетических установок. Не вдаваясь в технические детали, приведу несколько примеров. Так, недавно проведено испытание нашей портативной ГЭС на одном из самых малых притоков Брахмапутры. Её мощность в несколько раз превышает мощность Гранд-Кули (одна из самых мощных ГЭС США, расположенная на реке Колумбия). О мощности Лунгмской ГЭС рассказывают даже наши экскурсоводы...

— Каковы ваши успехи в увеличении КПД АЭС? — перебил докладчика Иван Иванов.

— В чём, в чём, а в этом направлении мы ничем похвастаться не можем. Скажу более: мы вообще не занимаемся атомно-ядерной энергетикой как таковой. Учёные нашего

филиала совместно с коллегами филиала «П» доказали весьма небезопасное влияние «мирного атома» на всё живое на земле. АЭС, куда бы их ни упрятывали — под землю, под воду или даже в космос, выделяют в окружающую среду пока ещё неизвестное для современных земных учёных вещество флюидон, которое влияет на гены, заведующие интеллектом у человека и высшими функциями мозга у животных. Защиты, естественно, никакой. Да и как можно говорить о защите, когда повреждающий фактор ещё не известен.

Голос из середины зала: — В чём заключается отрицательное

воздействие флюидона? — Что касается человечества, то с каждым

поколением будет увеличиваться количество людей, неспособных к созидательной деятельности. Это касается абсолютно всех: от подметальщиков улиц до композиторов и учёных. Подметальщики, к примеру, будут не столько заботиться о чистоте улиц, сколько о том, чтобы больше собрать пивных бутылок... Композиторы будут создавать такие «шедевры», при исполнении которых не остаётся ни одной упаковки не скисшего молока в радиусе пяти километров... Через три-четыре поколения инженерная мысль вновь будет направлена на создание перпетуум мобиле. Ни на что другое интеллекта уже не останется... Я не буду далее углубляться в эти проблемы, поскольку это прерогатива филиалов «П» и «Г». От руководителей этих филиалов мы наверняка услышим более подробный ответ на данный вопрос в ближайшем будущем.

— Но коль скоро вы, коллега, затронули вопрос о вредоносном влиянии флюидона, посвятите ли вы нас в то, что будет с остальными животными? — не унимался голос из середины зала.

— В самой конечной перспективе их ждёт полное вымирание! Да, да! Не удивляйтесь. Подумайте сами. Уже сейчас многие кошки не ловят мышей, а довольствуются «вискас», «кити-кэт» или просто крохами с хозяйского стола. Лисы перестанут питаться зайцами и перейдут на морковку. Волки будут стороной обходить ягнят и станут употреблять только капусту. В меню львов, тигров и пантер исчезнет мясо буйволов, антилоп и газелей, а появятся ананасы, бананы и плоды манго. Питоны будут заглатывать тыквы или арбузы вместо поросят или детёнышей обезьян. Наступит всеобщий хаос. И он будет предтечей гибели всего живого на планете Земля...

— Апокалипсис? — одновременно раздались тревожно-иронические голоса с переднего и заднего рядов и из центра зала. — Что же делать бедным землянам?


94

— Выход есть. Нужно найти источник энергии, альтернативный атомной энергии... Могу вас заверить, что такой источник уже имеется. Он найден учёными филиала «Г». Задача заключается сейчас в том, чтобы найти цивилизованные способы применения этого нового вида энергии.

— А нецивилизованные уже найдены?! — всё тот же голос с заднего ряда.

— Если бы вы, коллега, хоть чуть-чуть следили за передачами СМИ в некоторых странах, подобный вопрос мог и не возникнуть, — с сарказмом в голосе парировал докладчик.

— То есть... — Участившиеся землетрясения и

наводнения, ураганы, смерчи и цунами, сели, небывалые зимние морозы и летние засухи, авиационные, морские и дорожные ЧП, войны, революции и контрреволюции, даже маленькие потасовки в конгрессах и парламентах передовых и развивающихся стран, — всё это результаты испытаний открытой нами новой энергии. Её подвиды воздействуют на природные и общественные явления. Наша первейшая задача — выяснить все отрицательные стороны воздействия энергии для того, чтобы сразу исключить их при использовании её, как говорят, в мирных целях. Мы должны направить новую энергию на благо землян. Однако весьма скромные возможности современных СМИ сдерживают пропаганду её положительных свойств. Они уже не справляются даже с тем, чтобы донести до глаз и ушей зрителей и слушателей всего объёма негативной информации, к которой они почему-то проявляют чрезвычайную приверженность. До позитивной информации просто руки не доходят. Тут уж, скажем, на передачи о достижениях в промышленности, сельскохозяйственном производстве, экономике или культуре и других «мелочах» жизни недостаёт компетентности и не остаётся времени. Нужно же в первую очередь «обрадовать» мир тем, что под Парижем разбился авиалайнер. На малазийском острове взяты заложники. На таможнях ежедневно задерживаются «самые большие» партии наркотиков. В Москве произошёл пожар на Останкинской телебашне. На Дальнем Востоке в России в самые трескучие морозы не отапливаются жилые помещения. В Нью-Йорке самолеты-террористы разрушают торговый центр с тысячами жертв. В Москве на Дубровке культурный центр с сотнями заложников захватывают террористы. В США терпит катастрофу космический корабль «Колумбия» с международным экипажем из семи человек. И так далее, и тому подобное.

— Одним из наиболее узких мест (понимай: чрезвычайно тяжелых!) в последние годы являлись для нас Советский Союз и Россия.

— Мне запомнились слова Главного о том, что пришлось затратить более полувека, чтобы, как он выразился, «развалить» Советский Союз.

— Да, это так и есть. — Причина? — Первоначально была применена

неправильная тактика. Мы, я имею в виду наш филиал в целом, естественно, руками ведущих капиталистических стран, старались расправиться с Советской Россией, а затем с Советским Союзом путём применения военной силы. Интервенция, мелкие и крупные инциденты на границах, засылка шпионов и диверсантов, международная изоляция, война с фашистской Германией, послевоенный «железный занавес» — всё как дробина слону.

— И что в конце концов помогло? — Модернизированная «пятая колонна»... — Пятая колонна? — Не «классическая», организованная

генералом Франко в Испании во время Национально-революционной войны в тысяча девятьсот тридцать шестом году, а в нашей модификации...

ОБ АМНЕЗИРОВАНИИ

Понятие амнезирования происходит от

слова «амнезия», заимствованного из медицины, а ещё точнее, из психиатрии. Под амнезией психиатры подразумевают нарушение памяти больного (человека) в виде утраты способности хранить и возможности воспроизводить (вспоминать) ранее приобретённые знания. Специалисты в зависимости от симптомов подразделяют амнезию на ретроградную, антероградную, антеретроградную, прогрессирующую и фиксационную. (Для понимания дальнейшего повествования читателям нет необходимости запоминать приведённые виды амнезии.) Термин «амнезирование» впервые предложен учёными Сахарского филиала. Ими же, после фундаментальных исследований механизмов работы мозга, в частности, механизмов памяти, разработана и применена на практике технология как удаления из памяти той или другой информации, так и возвращения её (мнезирование или антиамнезирование).

В связи с этим и в отличие от ортодоксальных психиатров учёные отделения выделяют амнезию патологическую и физиологическую, то есть имеющую место у совершенно здоровых людей. Идею подобного разграничения они,


95

по-видимому, позаимствовали от французских учёных, предложивших все стрессогенные воздействия природной среды и общества на человека разделять на вредные (патогенные) и полезные. К полезным относятся такие жизненные встряски, которые не вызывают болезнь, а лишь добавляют адреналина и перца в кровь индивидуума. В механизме физиологической амнезии не последнюю роль играет серотонин, который в определённой мере нивелирует патологические стрессогенные воздействия на организм. Сказанное можно пояснить на простом примере. Вы заняли у товарища или просто соседа кругленькую сумму денег. Вы всё время думаете, как бы её быстрей вернуть. Разумеется, от подобных дум и переживаний недолго свихнуться. Физиологическая амнезия приходит вам на помощь. Вы постепенно забываете о долге. И только ненормальное, патологическое (заметьте, патологическое!) стрессогенное воздействие товарища или соседа может вывести вас из состояния физиологической амнезии. Таких примеров вы сами можете привести сколько угодно...

На основании длительных исследований, выполненных не только в результате применения передовых технологий и громадных финансовых затрат, но и соответствующих интеллектуальных усилий, учёные пришли к выводу, что амнезию нельзя считать явлением, относящимся лишь к медицине, точнее, к психиатрии, подтверждением чего является открытие физиологической амнезии. Однако проблема оказалась куда сложнее...

Амнезией страдает всё человечество и с давних времён. В самом деле, кто-нибудь более или менее вразумительно сказал, когда и где на земном шаре родился первый человек? Хорошо, сделаем ссылку на то, что первобытные люди не имели письменности, поэтому не смогли передать потомкам подобную информацию. Но идём дальше. Взбираемся, перешагивая некоторые отдельные ступени, по лестнице истории человечества. Знания о древних цивилизациях, империях, государствах, городах, их производстве, культуре, науке и прочих сторонах жизни во многом давным-давно забыты. Амнезия? Безусловно. Современному поколению людей приходится заниматься раскопками. Считается большим открытием, если археологам удаётся откопать черепки глиняной посуды, применявшейся людьми отдалённых эпох. По ним (черепкам) создаётся представление о быте, уровне производительных сил и даже культуре наших предков.

Виды физиологической амнезии многочисленны и разнообразны. В России,

например, в девяностые годы появилась амнезия «Иванов, не помнящих родства». Подобные Иваны ещё вчера были советскими гражданами, ярыми приверженцами построения светлого коммунистического общества. Сегодня они стали социал-демократами, строителями развитого капитализма с человеческим лицом и рыночной экономикой. Помимо амнезии, у подобных личностей хороший специалист может диагностировать и другие заболевания. Но мы отвлеклись...

ГЕНИАЛЬНАЯ ИДЕЯ

Многие читатели могут подумать, что

соблюдение сверхсекретности о существовании филиалов — это, мол, чистой воды выдумка, что, мол, даже в одной из предыдущих глав обо всём этом говорится открытым текстом. Говорится-то оно, конечно, говорится... Но вы, вероятно, запомнили: разговор между собой вели высокопоставленные сотрудники, и не где-нибудь, а в кабинете руководителя филиала, поэтому подслушать их абсолютно невозможно. Те, кто по каким-либо причинам покидает Объединение, проходят процедуру амнезирования, открытую или скрытую. Обязательное амнезирование производится в некоторых случаях и тем, кто не умеет держать язык за зубами, кто страдает болтливостью или обладает слабой нервной системой, не способной удержать большой объём информации. Частичному, или выборочному амнезированию, подвергается по собственному желанию даже Заместитель Главного перед «выходом в свет». Мало ли с чем или с кем можно столкнуться на официальных и тем более неофициальных встречах. Фуршеты там разные, сауны, пикники. Не заметишь, как в подпитии какой-нибудь секрет выдашь. Вся информация — сверхсекретная или не нужная для определённых случаев — из памяти на время изымается. Никакие меры предосторожности не помешают.

Мозг человека работает беспрестанно. Если он не занят специальной работой, мысли, иногда бессвязно, порхают с предмета на предмет. Сейчас мысль ухватилась за анекдотическую тему... Поспорили два корреспондента, штатовский (из Соединённых Штатов) и чилийский, о том, чья страна демократичнее, в чьей стране больше прав и свобод для простого гражданина. «У нас, — говорит штатовец, — любой гражданин может встать на площади перед Белым домом и ругать президента. При этом ему ничего не грозит». – «Нашли чем хвастаться, — парировал чилиец. — У нас перед дворцом Пиночета сколько угодно


96

ругай не только вашего президента, но и английского премьера, и даже японского императора, и ничего не будет...»

В филиалах работали многие ученые и специалисты из вундеркиндов, не нашедших применения своего таланта среди средней массы сограждан на своей родине. Иван Иванов, славившийся среди других руководителей филиалов чрезмерной напыщенностью, не преминул подчеркнуть это обстоятельство на вывеске, красующейся на фронтоне здания администрации филиала: «ПРИБЕЖИЩЕ ВУНДЕРКИНДОВ».

Все научные и практические разработки филиала условно можно подразделить на три громадных раздела или области: «Прошлое», «Настоящее» и «Будущее». Теоретики и практики первого из них собрали и заложили в память (архивы) мощных компьютеров все сколько-нибудь значимые сведения и события. Это войны и революции, военные походы и морские путешествия, научные открытия и технические достижения, уровень образования и культуры и даже кухонные ссоры и случаи потасовок в парламентах самых передовых цивилизованных и развивающихся стран... И это от сотворения мира — лучше сказать: от Адама и Евы — до наших дней.

Объём этих данных постоянно пополнялся. В настоящее время он уже был настолько велик, что обыкновенные историки, а вместе с ними археологи и этнографы, привыкшие копаться в архивной «хронологической пыли», собирать глиняные черепки и истлевшие куски одежды, не могли его даже представить себе. Тем не менее всё «Прошлое» было разложено по «полочкам» объёмных компьютерных каталогов. Справочник-ключ позволял за считанные секунды или минуты найти любую информацию, а «талантливая» компьютерная периферия выдавала её заказчику в письменном, визуально-экранном или электронном виде. Но это ещё не всё! Любые события прошлого можно было скопировать и показать в «натуральном» виде на полигонах. Оборудование XXIII–XXIV веков позволяло переносить те или другие ситуации «Прошлого» в «Настоящее» и проецировать их на «Будущее», независимо от желания или нежелания людей, заставляя их, казалось, без внешнего принуждения участвовать в этих событиях.

Это осуществлялось совершенно фантастическими технологиями обработки индивидуумов или больших масс людей, технологиями, в сравнении с которыми способ «амнезирования» покажется простой детской забавой. По направлению воздействия новейший метод обработки людей напоминает талантливо организованную

пропаганду, по силе воздействия — в десятки-сотни раз эффективнее. В отличие от обычной пропаганды, действующей через сознание человека, разработанные методы обработки людей воздействуют через бессознательную сферу. В этом сила (точнее сказать, силища!) новых технологий.

В «Настоящем» отслеживали, копировали, корректировали и моделировали все события, происходящие в мире в текущем десятилетии. И если «Настоящее» стояло «на плечах» «Прошлого», то оно, в свою очередь, являлось фундаментом «Будущего». Опираясь на «Прошлое» и «Настоящее», в недрах филиала «С» моделировали «Будущее». Моделировали, а затем внедряли в человеческое общество. Наивные люди-земляне из кожи лезли и лезут в поисках объективных законов развития природы и общества. Говорить, кто стоит у руля развития природы, пока воздержимся. Что же касается законов общественного развития, то они, во-первых, необъективны. Во-вторых, их «стряпают» учёные из вундеркиндов на «кухне» филиала Параллельного объединения. Заместитель Главного и сопровождающие его лица убедились в этом воочию. (Законотворчество так называемых депутатов так называемых парламентов так называемых некоторых развитых и цивилизованных государств не в счёт, поскольку они во многих случаях принимают законы, выгодные лишь определённым кругам общества или самим себе.)

Полностью показать результаты работы филиала «С» нельзя по нескольким причинам. Во-первых, они грандиозны, грандиозны настолько, что усвоить их не под силу даже землянину выше среднего по интеллекту. Во-вторых, они, естественно, секретны, хотя раскрыть эти секреты даже самому талантливому человеку не под силу. Есть ещё и «в-третьих», «в-четвёртых» и так далее. Вот почему мы ограничимся описанием только отдельных фрагментов деятельности филиала.

КОНЕЦ ХХ ВЕКА

Двадцатый век был суровым. Да и какой из

периодов существования человечества можно назвать лёгким? Как только человек встал с четверенек, выпрямился и взял в руки дубину, планету Земля то там, то здесь постоянно сотрясали и сотрясают семейные или племенные междоусобицы, завоевательные походы и войны, освободительные войны и революции, разномастные диктатуры и контрреволюции и прочие общественные катаклизмы.

Человечество безудержно прогрессировало и прогрессирует. От дубины к луку, от лука к


97

огнестрельному оружию, от последнего к оружию атомному и водородному... Нельзя, конечно, не признать, что в перерывах между гражданскими, локальными и мировыми войнами, во время которых одни земляне старались как можно больше истребить себе подобных, люди уничтожали бизонов и китов, соединяли моря и океаны искусственными протоками, перегораживали реки и даже намеревались изменять их течение в противоположном направлении. Короче говоря, между кровавыми завоеваниями чужих земель и государств человек завоевывал и природу...

Многие ведущие специалисты (их имена по

известным причинам мы не раскрываем!), свободные от продолжавшегося обследования города на предмет выявления случаев нарушения экологии, и просто туристы из миллиардеров, купившие путёвки по сто миллионов у. е., с утра следующего дня посетили мозговой центр филиала «С». Чтобы подчеркнуть деловой характер посещения, а для большинства прибывших специалистов это так и было, инспектирующие разошлись по разным отделам, лабораториям, секторам и группам.

В сопровождении Ивана Иванова посетили Отдел, занимающийся разработкой различного рода моделей, модификаций, технологий, которые уже использовались или

будут использованы в ближайшем будущем в жизни человеческих обществ. Одни из них уже давно «работали», другие после доведения следовало «внедрять» в умы общественно-государственных лидеров.

На календаре зима. Вторая неделя. Но

погода запоздалой осени. Ночь. Лес. Туман. В чаще лесной и туманной гуще избушка. Избушка не на курьих ножках и без Бабы Яги. Через плотно задрапированное окно пробивается слабый намёк на свет. Тяжело вздыхает ночная тишина...

В избушке трое. Это охотники. Охотники необычные. В руках у них вместо общипанных гусиных перьев авторучки «паркер» с золотыми перьями. И они не подсчитывают охотничьи трофеи, а только готовятся к охоте, хотя то, что принимают некоторые охотники после удачной или неудачной охоты, они уже приняли. Густой туман начал проникать и в черепные коробки охотников.

Золотые перья скрипели недолго. Раз... два... три... Три выстрела... Точнее, три скрипа пера. Добыча — декларация, в результате чего монолитное крепкое тело исполина, именуемого государством, разрезается на куски. Эти трое отхватывают для себя по кусищу. Через некоторое время в другом конце этого государства делится его остальная, оставшаяся от первого дележа часть.

ААннааттооллиийй ШШЕЕММЯЯККИИНН

ККООЗЗЕЕРРООГГ

Хвала глине, голубой волшебнице, Окрасившей небосвод,

Луну и часть звёзд. Я – рыба. Я – лось. Я – козерог. Я – самая последняя нежить на земле. Я – крыса. Я – лошадь. Я – Корделия... (фантазия скульптора) Я брал бревно. Я брал камень. Я брал глину … и на ней остановил свой

выбор. И она позволила вылепить всё выше обозначенное, и весь мир. Но потом я снова смешал глину в бесформенную массу, (которая тоже была мной), и стал лепить из неё женщину.

Я лепил её из глины и из лунного света, на котором замешивал глину.

Женщину я назвал Лилит (не она первая, но моя единственная).

Она тоже – я. И в ней тоже моя сущность козерога. Какую бы личину я не вылепил, какую бы харю не примерял на себя, из меня не может выйти козерог, он моя душа.

Я леплю, но я козерог, хотя и считаю себя человеком. И женщина моя Лилит, я хочу, чтобы была человеком, а не козерогом.

Я леплю себя человеком, но наружу вылезают на голове рога, отрастает рыбий хвост, как у русалия, ведь когда-то русалки были мужского рода, но позднее выродились, и среди них остались только особи женского


98

рода, как более приспособленные к условиям существования. Единственные передние копыта у меня бьют по земле. Рога упираются в небо. Хвост взбивает пену, и буруны в воде словно пытается освободить меня из плена в сражении со всеми стихиями сразу: воздухом, твердью, водой и космосом.

Я лечу, потому что я птица, но в то же время и скачу, потому что я лошадь, и скачу так, что начинает ёкать селезёнка и стучать в висках, а от высоты и разреженности пространства смертельно кружится голова. И ещё я плыву, потому что я рыба. И это моя сущность козерожья, состоящая из трёх ипостасей. Моя страсть к перемещениям – ненасытима. Лёгким не хватает воздуха, жабрам воды, а копытам тверди, глазам космоса, чтобы сорваться прочь ото всех стихий сразу, освободиться от них, как от пут, и стать, наконец, из трёх существ одним единым существом.

Но ничего этого нет, это я лишь только леплю, и мне за лепкой глины кажется, что я лечу, плыву, скачу и пожираю глазами пространство. Мне никуда не деться от козерога, сидящего у меня внутри.

Но только когда я вылепил Лилит из глины и лунного света, то оказалось, что я вылепил не себя, как бывало прежде, когда вылеплял крысу, рыбу или лошадь, но оказывалось, и это тоже я. Она была как моё отражение, только в женском облике. Моя Лилит, вылепленная, нет, сотворённая из голубой, небесной чистоты, космической глины, из которой состоит весь свет и весь мир, из чего создатель вылепил первоначально разумные существа, но потом разочаровался в них почему-то, смешал их, посчитав, то это будет слишком дорогим материалом, потраченным на глупость. Первых из глины создатель смешал, пока их не расплодилось много, и со второй попытки сделал людей из праха, взятого из-под ног, этот материал для них самый подходящий, потому что они узнали плотский грех, и пускай в него сначала вернутся, а потом… посмотрим, что с ними сделать.

И моя попытка удалась – повторить первоначальный опыт создателя! Вот только мне не удалось вдохнуть в неё дух и жизнь, в мою Лилит, сотворённую мной из глины и лунного серебра.

Я вылепил её, но она тут же исчезла от меня в лунном свете, потому что состояла из него своей бестелесной частью. Только слышу, как после её исчезновения ноздри мне щекочет приятный дух трав и цветов. Она здесь, она не покинула меня, только невидима, но она рядом со мной, моя Лилит. Её я ещё не вижу, но чувствую, и остатки глины на моих руках говорят об этом. Она прячется, но не настолько, чтобы пропасть от

меня, а чтобы я сумел её найти, немного помучавшись поисками.

Слышу: «Оооо …» – звучит так близко, что,

кажется, звучит во мне. И я начинаю думать, что это она зовёт меня, потерявшаяся, запутавшаяся в иносказаниях лунного света и голубой глины, моя Лилит.

Но сам я тоже несвободен, потому что я в знаке козерога, как ещё не выродившийся в определённую форму существования, как из хлебного мякиша, не ставшего румяной коркой, как из тёплой глины, не прошедшей горнило огня.

И только глина подвластна мне, и моим рукам под силу вылепить любые формы: вот я даже вылепил женщину!

Мы одни с ней в этом мире, хотя ещё и не встретились, и я только ощущаю неосязаемое присутствие её в моей жизни. И поодиночке нам не выбраться из мрака разлива вод лунного света в эту ночь сотворения, выразившемся в акте отражения в глине моего я. Лилит ещё не обожжена, и глина, из которой она состоит, ещё не устойчива, а свет её эфемерен и призрачен. И мне нужно выловить её в свете луны, чтобы обогреть на свету солнца и вдохнуть в неё дух жизни.

Мы ещё не обрели друг друга, но нас уже стараются разлучить и не допустить ни в коем случае нашей встречи.

Мне уже всюду мерещится стрела подкарауливающего нас охотника на козерогов. Вот будет удача для него, если ему удастся выследить парочку и обоих уложить!

Щерится острый глаз хищника, когда я вдохну в Лилит, в создание из глины, живой дух, и она тогда тоже станет съедобной плотью.

И даже земля, словно множество мощных тел зверей, притаились, чтобы подкараулить нас с Лилит, когда мы…

И даже само небо, как будто одна огромная птица, сияет в голубом свете луны и мерцании звёзд, чтобы в тот же миг, как только Лилит выйдет ко мне, расправить крылья с когтями на конце, и схватить её.

Она невидима никому, но её уже чувствует стрела, тело зверя-земли и крылья неба…

Я знаю, я уверен, что Лилит никому не достанется, только мне одному, и потому позволяю себе помедлить и найти способ встречи с ней, безопасный для нас обоих.

Я ухожу в высокую траву попастись, ведь я козерог, и трава – моя главная пища. На этот мой шаг никто из засады не обращает внимания. Но оказывается зря. Именно в высокой траве скрывается моя Лилит.

Я и сам случайно натолкнулся на неё. От моего нечаянного прикосновения, она открывает глаза, смотрит на меня.

ДЕТЕКТИВ. ФАНТАСТИКА -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

99

И как долог и бесконечен был её взгляд. Смотрит, но ещё ничего не понимает из того, что с ней происходит, но только начинает догадываться, что я её создатель и что люблю её, когда, покрывая всё её тело поцелуями, я даю ей дыхание своим дыханием, когда она до этого ещё не дышала. И как ей стало легко, когда она задышала, и от дыхания стала понимать, что с ней, где она и кто я для неё.

Она моё подобие. Я её вижу, как если бы увидел себя в зеркале, только женской особью, точно так же, как правое плечо меняется с левым местами, так и в этом случае, только с той разницей, что здесь мужчина поменялся с женщиной. У неё тоже, что и у меня: рога, хвост, передние копыта… но до человечьей сути ей ещё далеко.

Луна льёт на нас свой свет, свои незамутненные воды света, обдаёт притяжением своей холодной голубой крови, и укрывает флёром своей любви. Луна прячет нас, наши тела, и мы почти растворяемся, и плывём в свете её вод прочь с места, где была сотворена мной моя Лилит. На земле в траве осталось много живых бесформенных кусков глины, грязи, таз с водой и лунный свет над головой: из чего была сотворена Лилит.

Перед нами река из лунного света. Мы плывём, и только наши рога чертят

буруны по поверхности, и мы дышим через них. Мы плохо видим друг друга в зеленоватой мути и только ощущаем раздвоенными хвостами.

Но как только свет луны кончается, кончаются и её воды, и мы с Лилит выбираемся на берег, где можно передохнуть, где нет никакой опасности для нас и где наши преследователи на время потеряли наш след.

На берегу нет ни птицы с когтями, ни охотников со стрелами, ни грохочущего мира, ревущего рыком разъярённого зверя, оттого, что у него из-под носа улизнула лакомая добыча…

Никого! Этот берег – родина моих предков. Я один

сохранил о нём память, и вот берег принял меня и сохранил меня и мою любовь от наших ловцов.

И только тут, на берегу, я впервые за всё время нашего общения позволяю себе засмотреться на Лилит.

Перевитый в три кольца чешуйчатый в зелени хвост. Изгиб бедра в тонком шёлке изумрудной кожи. Узкие передние копытца, острые плавники по спине и округлым бокам, ржаные кудри чуть прикрывают упругую выпуклость бюста, (а как я иначе мог вылепить свое божество из глины!), витые рога остриями пронзали тучи и что-то чертили на небесной тверди… но в целом она человек, хотя суть мы козероги.

«Кушу!» – говорит она, даже не глядя на меня, но чувствует, как я пожираю её глазами.

Ей это моё отношение нравится, но в то же время она держится от меня независимо.

Потом свое «Кушу» она повторяет для меня не один раз, потому что не смотреть на неё я не могу.

Земля предков. Мы идём по ней, перемещаясь при помощи

тугого змеистого хвоста, копытцев и нижних плавников, ну совсем как морские котики по суше.

Мне хотелось только одного: припасть к бедру моей избранницы, такому выпуклому и такому упругому, чтобы испить его, как будто только в нём находится источник бессмертия всей женской родительницы природы! Целовать, чтобы самому тоже стать бессмертным, или хотя бы причаститься к бессмертному источнику, а потом и умереть не страшно.

Я пользовался всяким случаем, чтобы оглянуться на Лилит, через глаза насытить душу восхищением от одного только лицезрения её и воспарить.

На родине предков никого, только земля. Предки лежат под крестами и могильными камнями. И между ними вечность и сон.

У нас с Лилит нет крыльев (из глины они плохо держатся на спине, и я не стал даже пытаться вылепить их), но зато у нас есть рога, которыми мы цепляемся за небо, за высь.

И что делать дальше – я не знаю. Я уже люблю своё перевёрнутое изображение (потому что я сам вылепил его в зеркале лунного света). Луна ушла с небосклона, но её отражение не растворилось.

Я люблю Лилит. Я не могу надышаться на неё. А она от моего огнедышащего дыхания дремлет, и уже в полусне называет меня драконом, и шепчет, как ей жарко от моего дыхания.

Ей жарко, она сохнет. И я боюсь, что как только глина, из которой она сотворена мной, застынет в неподвижную форму, то и кончится в ней жизнь. Но сам продолжаю обжигать мою Лилит.

Меня самого жжёт моя любовь, выжигая мои потроха и моё дыхание, мою любовь к Лилит…

И что будет дальше, – не знаю! Это любовь меж двух козерогов. Лишь бы

мои предки вышли из могил и дали моей Лилит второе рождение, вторую жизнь… а пока она ещё даже не дышит, и в ней нет души. Она существует только благодаря тому, что я дышу на неё и этим оживляю её черты.

Но сон моих предков так крепок, что они не отзываются на свои имена, когда я кричу в глубь земли и зову их, чтобы они отозвались из своего засохшего колодца, среди могил. Здесь когда-то стоял город. Был колодец в


100

середине, и из него люди пили воду. А теперь только пустота недр.

И я кричу туда. Моя Лилит глубоко спит поблизости. Я раз

от разу вдыхаю в неё свое дыхание, целую её в губы, чтобы она не остыла до прихода моих предков. Они придут, посмотрят и одобрят мой выбор, моё творение, и она оживёт. И снова кричу внутрь колодца.

Я схожу с ума, потому что в ответ слышу только пустой гул и молчание. Моя Лилит засохнет без души. И где взять для неё душу, – я не знаю. Больше мне никогда не удастся вылепить такую совершенную женщину, если она засохнет и раскрошится (умереть она не

может, потому что ещё не жила), что делать мне?

Лучше бы я вырезал её из корневища, тогда мог бы сжечь без остатка на костре, а пепел развеять. А, вылепив из глины, что мне потом делать с глиной? Когда она снова превратится в ничто, вылепить заново и попытаться уже двойницу оживить, и потом жить с ней, как с женой?

Что мне потом и удалось. Лилит рассыпалась у меня на руках на слоистые кусочки пересохшей глины.

Солнце скалилось над моим горем. Но потом пошёл дождь, и глина поплыла в

моих руках… 8 мая 1998

НАШИ ИНТЕРВЬЮ Александр КУШНЕР

«ПОЭЗИЯ РАЗЛИТА У НАС ПОД НОГАМИ»

«Времена не выбирают, в них живут и умирают» – эти строки Александра Кушнера,

классика мировой поэзии, знают все. Иосиф Бродский назвал Александра Кушнера «одним из лучших лирических поэтов XX века», а поэзию его «поэтикой стоицизма». Автор более 20 сборников стихов и эссе Александр Семёнович продолжает нас радовать своими новыми творениями. "Кушнер – поэт жизни. И в этом одно из самых притягательных свойств его поэзии", – писал об Александре Кушнере Дмитрий Сергеевич Лихачёв.

ИНТИМНЫЙ РАЗГОВОР О ЖИЗНИ – Александр Семёнович, у вас есть

такие строки: «Быть классиком, страшно, почти неприлично». Но по общепринятому мнению, вы уже классик.

– Я не считаю себя классиком. Гораздо интереснее принадлежать современной литературе.

– Некоторые писатели намеренно избегают этого слова и представляются сочинителями или просто пишущими. Это ложная скромность?

– Нет. Я тоже говорю, что я человек, пишущий стихи. Поэт – слишком ответственно. Это слово приобрело какой-то слишком грандиозный смысл, иногда хочется его избежать. Но, конечно, обойтись без этого слова невозможно.

– Современное рыночное время для стихов мало приспособлено. Как пишется вам сегодня?

– Пишу так же, как писал прежде. Стихи в каком-то смысле такое же явление природы, как дерево под окном. «Вот сирень. Как цвела при советской власти, так цветёт и сегодня,

ничуть не хуже», – писал я лет десять назад. Стихи – главное дело моей жизни, и ставить их в абсолютную зависимость от меняющегося времени не хочется. «Ты вечности заложник, у времени в плену», – сказал Пастернак о поэте. Человек живёт не только в своём времени, но и в вечности, т.е. во всех временах, какие были и будут. Своим современником он может почувствовать не только соседа по лестничной клетке, но и Катулла, и Моцарта, и Пушкина – кого захочет. И своих потомков – тоже. В понятие вечности входит ещё и загробная жизнь, но о ней я ничего не знаю, поэтому лучше помолчу.

Вы спросили о «рыночном» времени. Но ещё более полутораста лет назад Баратынский в стихотворении «Последний поэт» жаловался на «промышленные заботы», которые убивают «поэтические сны». Знал бы он, сколько замечательных поэтов у нас будет после него – и никакие «промышленные заботы» им не помешали! «Рыночное» время ничуть не тяжелее «планового социалистического хозяйства».

– У вас есть и такие строки: «Быть классиком – в классе со шкафа

НАШИ ИНТЕРВЬЮ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

101

смотреть на школьников; им и запомнится Гоголь – не странник, не праведник, даже не щеголь, не Гоголь, а Гоголя верхняя треть...». А вы каким хотели бы запомниться будущим школьникам?

– Поэты бывают с биографией и без биографии. Байрон, Лермонтов, Пушкин, Маяковский, Бродский – поэты с биографией. Это связано с романтизмом, романтической личностью в поэзии как главным её содержанием. В этом смысле мне ближе Баратынский, Тютчев, Анненский, Мандельштам. Они в стихах обходились без лирического героя. Главный герой их стихов – поэтическая мысль.

– Вы же влюблялись! «Быть нелюбимым! Боже мой! Какое счастье быть несчастным!» – ваши строки.

– Разумеется, любовь – одна из главных тем поэзии. Но устраивать из этого событие на весь мир, как получилось у Маяковского с Лилей Брик, у Бродского с Мариной Басмановой, я бы не стал. Мне было важно, чтобы в моей любви читатель мог узнать свою.

– У вас в стихах нет политики. Почему? – Я не писал публицистических стихов,

хотя политика меня всегда интересовала. Но в стихах политика – это слишком дешёвый способ обратить на себя внимание. Так писали многие мои сверстники – поэты-шестидесятники. А сегодня журналистика прекрасно справляется с этим делом. Стихи не для того созданы.

– А для чего? – Поэзия ж – интимный разговор о жизни,

её смысле, о смерти, о любви, о Боге (вере в Него и безверии), о красоте и трагичности бытия. Эти вещи нужны людям больше всего. Для кого-то смысл жизни состоит в любви к ближнему, в любви к детям, любви к женщине, любви к Богу, любви к любимому делу, для кого-то смысл заключается в отсутствии смысла, в бессмыслице – и в этом человек тоже может найти утешение... Но существует ещё один смысл, общий для всех – поэтический смысл мира. Нет человека, который никогда не обрадовался солнечному лучу. Это и есть поэзия. Она разлита у нас под ногами. Задача поэта – запечатлеть этот поэтический смысл жизни в стихах.

– Творческие люди часто не в ладу с бытом. А вы?

– Быт и бытие – слова одного корня. Если ты отвергаешь быт, то ничего не смыслишь в бытие. Вечность явлена нам на земле в бытовом наряде. У меня есть такие стихи:

«Расположение вещей на плоскости стола и преломление лучей, и синий лёд стекла. Сюда – цветы: тюльпан и мак, бокал с

вином – туда. Скажи, ты счастлив? Нет. А так? Почти. А

так? О да!»

– Какие у вас интересы и страсти в жизни кроме поэзии?

– О любви мы уже говорили. А ещё чтение и живопись. И музыка. И природа, прежде всего – наша, северная. Как сказано у Блока: «Наша русская дорога, наши русские туманы, наши шелесты в овсе...» Обожаю велосипедные прогулки. Плавание – тоже большое удовольствие: тело и душа странным образом в этот момент сливаются, уподобляются друг другу.

«СТИХИ НЕ ПИШУТСЯ, ИДУТ...» – Приоткройте дверь в поэтическую

кухню. Как работает поэт-профессионал?

– Стихи лучше всего пишутся по утрам. Сейчас, когда я нигде не служу, могу это себе позволить. Ночь – обманщица: кажется, что ты написал что-то абсолютно гениальное. Утром хватаешься за голову, так это неудачно. Интуиция, «наитие» должны проверяться разумом.

– Как вы настраиваетесь? – Нельзя заставлять себя писать стихи.

Муза не любит принуждения. Стихи могут придти где угодно: я даже в филармонический зал хожу с блокнотиком – на всякий случай. В Таврический сад, рядом с которым живу, тоже. Некоторые говорят, что писание стихов – это невероятные муки творчества. А для меня стихи – счастливый труд. Здесь важны оба слова: и «труд» и «счастливый». Когда меня хвалят за стихи, в смущении думаю: господи, за что же хвалят? Ведь я, когда писал стихотворение, был счастлив.

– Вы написали: «Стихи не пишутся, идут, раскинув руки над обрывом». Что кроется за этой фразой?

– Когда пишешь стихи, возникает страх: вдруг потеряешь нить, не справишься с поэтической мыслью? Это похоже на то, как идут над обрывом ночью, разведя руки, чтобы не упасть. Может ничего не получиться, и ты рухнешь. Написанные стихи должны полежать день или два. Хороши они или нет – понятно далеко не сразу. Вообще никогда нет уверенности, что ты напишешь следующее стихотворение. И в этом смысле поэтический труд – рискованный, загадочный, даже таинственный. Живёшь в постоянном страхе. Впрочем, с возрастом к этому страху и риску привыкаешь.

– Как рождается стихотворение? В начале возникает тема?

– Я не пишу стихов на тему. Мои стихи рождаются из «подножного корма», из самых неожиданных впечатлений, неожиданно для меня, можно сказать, индуктивным способом. Я начинаю стихотворение и не знаю, чем закончу. Оно вырастает, как растение.


102

Вырасти может дуб или ель, или шиповник, или сорняк – всё, что угодно. В этом смысле поэзию можно назвать не только произведением искусства, но и явлением природы.

– Как у Ахматовой; «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...»

– Да, так она и писала. ПОЭТ В 8 ЛЕТ –А когда вы ощутили сами: я – поэт и

это серьёзно? – Когда написал первое стихотворение в 8

лет. Это было невероятное самообольщение. И плохие стихи. Но, главное, мне хотелось их писать. Поэтический дар пробуждается так же рано, как музыкальный. Я был «школьным» поэтом. Читал на школьных вечерах стихи. Учителя поощряли мои занятия. Но почувствовал, что кое-чего стою, только в 26 лет, когда у меня вышла первая книжка «Первые впечатления». Там есть удачные стихи, которые я до сих пор включаю в «Избранное».

– А первое своё стихотворение помните?

– Помню, но приводить здесь не буду: нельзя предавать того мальчика.

– А тот мальчик гонял в футбол с пацанами или только книжки читал?

– Конечно, гонял! И за «Зенит» болел. На каток ходил. Друзей водилось много. В девочек влюблялся. Хорошо учился, но не задавался. Одноклассники до сих пор звонят.

– Вы выросли в творческой семье? – Мой отец был морским офицером,

военным инженером. Мать – секретарём-машинисткой. Мой двоюродный дед Борис Анисимович Кушнер был поэтом, лефовцем. Его расстреляли в 37-м году. Пастернак о нём сказал – «хороший товарищ». Он был близок с Маяковским. Но стихи писал слабые, хотя человек был одарённый и образованный.

«ВИНО НЕ ПЬЕТСЯ...» – А между поэтами возможна дружба?

Вот с Иосифом Бродским у вас же были сложные отношения.

– Мы уважали друг друга, тепло относились друг к другу, но имели разные установки на мир и на стихи. Редко бывает, чтобы два поэта-современника дружили. Не получилось дружбы между Маяковским и Пастернаком, между Ахматовой и Цветаевой. И это не из-за ревности, не из-за обид. У нас были разные исходные установки, и мы не заходили на чужую территорию: охотились каждый в своём лесу.

– Вы своей жизнью блистательно опровергаете общепринятую мысль: поэт должен жить трагично.

– Это было основное расхождение с Бродским. Когда-то я написал такие стихи:

«В тот год я жил дурными новостями, Бедой своей, и болью, и виною. Сухими, воспалёнными глазами Смотрел на мир, мерцавший предо мною. И мальчик не заслуживал вниманья, И дачный пес, позёвывавший нервно. Трагическое миросозерцанье Тем плохо, что оно высокомерно».

Эти стихи были написаны в трудное для

меня время, и они трагичны, но в них, мне кажется, сказано кое-что важное об отношении к другим людям и к этому миру. В 1987 году мы встретились с Бродским в Вашингтоне, после пятнадцати лет разлуки. А через год он вёл мой вечер в Бостоне – и затем у меня, его стараниями, вышла книга в Нью-Йорке с его предисловием, за что я был ему очень благодарен.

Однажды я ему сказал: «Ну вот, Иосиф, смотри, как правильно судьба распорядилась. Ты уехал, получил Нобелевскую премию. Я остался. Каждый сделал правильный выбор». И напомнил слова Пастернака, обращённые к Богу: «Ты больше, чем просят, даёшь». А он поправил: «Ты меньше, чем просят, даёшь». В этом было главное наше расхождение: у него были огромные требования к жизни, и жизнь его не удовлетворяла. Я прекрасно знаю, что жизнь трагична, по множеству причин, одна из которых совсем простая и очевидная: всё кончается смертью. Жизнь вообще висит на волоске. Но вот какая странность: именно это сознание непрочности и обречённости внушает мне любовь к ней. На вопрос: «Можно ли писать музыку после Освенцима?» я отвечаю: «Можно». Иначе надо быть последовательным и «вернуть творцу билет», как сказала Цветаева. Этот требовательный, бескомпромиссный взгляд мне очень нравится, но я к жизни и мирозданию таких требований не предъявляю. «Но и в самом лёгком дне, самом тихом, незаметном, смерть, как зёрнышко на дне, светит блеском разноцветным. В рощу, в поле, в свежий сад, злей хвоща и молочая, проникает острый яд, сердце тайно обжигая. Словно кто-то за кустом, за сараем, за буфетом держит перстень над вином с монограммой и секретом. Как черна его спина, как блестит на перстне солнце! Но без этого зерна вкус не тот, вино не пьётся».

– У вас есть такие строки: «Молодой человек, ради бога, хоть верлибром пиши, хоть без знаков... » Как вы относитесь к многообразию стихотворных форм: верлибру – свободному стиху, одностишью и т.д.?

НАШИ ИНТЕРВЬЮ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

103

– Да, их больше чем фигур на шахматной доске. Поэтому зачем уходить в свободный стих, как любят на Западе, да и у нас теперь? Западная поэзия старше нашей лет на 500. Данте уже был в 13-м веке, а у нас ничего ещё не было. Наша русская поэзия началась с Тредьяковского (17-й век). Они там устали уже. А мы нет. И нам сдаваться раньше времени и опережать Запад в производстве верлибра – это предавать русскую поэзию, русский язык, русскую речь. Кроме того, нам невероятно повезло с русским языком. Он как будто создан для стихов. У нас есть длинные многосложные, средние и короткие слова. В английском только короткие. Во французском языке ударение падает всегда на последний слог, а у нас на любой слог, мало того оно может переходить со слога на слог. Наши суффиксы удваивают наш лексический запас. Одно дело «пыль». Другое дело «пыльца». Самое главное у нас свободный порядок слов в предложении: «Я берег покидал туманный Альбиона». Подлежащее в конце слова. Русский язык это такая мягкая, благодатная глина, которая замечательно мнётся под рукой поэта. Поэтому уходить в верлибр – это преступление. Одностишьев у нас много было: «О закрой свои бледные ноги». Было всё! Это – жульничество делается, чтобы привлечь к себе внимание. Зачем отказываться от знаков препинания? Разве это добавляет смысла, скорее отнимает. Наверное, чтобы другие сказали: «Господи, какой замысловатый поэт. Он знает чего-то такое, что я не знаю». Обман читателя.

– Вы считаете себя петербургским поэтом. А чем петербургская поэзия отличается от московской на чём делает акценты?

– Здесь дело не только в антураже и в том, что в стихах петербургских поэтов много от Петербургских ландшафтов, улиц и рек. Дело в устройстве стиха. У московских поэтов шире словарь, они как-то более разбросаны, красочны. Петербургский поэт более собран, сух. Вот Ахматова – петербургский поэт, а Цветаева – московский. Цветаева пользуется неологизмами, очень размашиста, бесконечные переносы, тире. Её стихи – такой витой шнур, очень эмоциональные, масса восклицательных знаков, т.е. даже внешне можно сказать, что это московский поэт. У Ахматовой стих куда более краткий, осмысленный, кончается точкой. Мандельштам тоже куда более сдержанный, чем Пастернак, а люблю их обоих.

– Вот в Москве появляются поэты и сразу становятся популярными, потом о них забывают. А в Питере так и сидят в забвении. Получается, что в Москве попса, а в Питере строгая, такая кондовая безызвестность? Куда податься питерскому поэту?

– В Москве основные журналы, куда больше возможностей, чтения стихов на публику более масштабные. Всегда так было. В Петербурге жить не легко. Но «Я ни на что не променяю пышный. Гранитный город славы и беды. Широких рек сверкающие льды. Бессолнечные мрачные сады и голос музы еле слышный». Этот голос неподдельный, настоящий. В Петербурге человек думает самостоятельно, не привыкает к общему мнению тусовки. Живёт более уединённо, осмысленно и ответственно. Хотя в Москве тоже есть хорошие поэты, как и в Петербурге есть плохие.

Записала Лидия БЕРЕЗНЯКОВА

О ЗВЁЗДАХ Юрий СОЛОВЬЁВ

ТРИ ЗВЕЗДЫ Главы из повести «Пути неисповедимые»

Памяти Некрасова Виктора Платоновича

На открытке — Вестминстер. «6/III-75 Привет, Юрка, из доброй старой Англии.

Совершаем турне. Я треплюсь перед студентами в университетах, заодно заглядываем в такие аббатства. Позади Лондон, Кембридж, впереди Оксворд,

Шотландия... Целую! Привет ленинградцам. В.»

Перечитываю открытки и письма

Некрасова и вспоминаю чуть хрипловатый его баритон, еле заметный парижский прононс, прищуренный взгляд тёмных глаз,


104

сухощавость лица, неизменную чёлку, прямой узкий нос, аккуратно подстриженные усики, тонкие губы, родинку на подбородке и — вечно распахнутый ворот рубахи! (Душа нараспашку.) Прошло много лет с того дня, когда мы расстались, но до сих пор почти зримо, почти осязаемо его образ сопровождает меня, не тускнея со временем. Были, разумеется, у меня и другие наставники, но именно он буквально ввёл меня «за ручку» в искусство, ревниво и постоянно следил за тем, как живу, что творю, вообще как складываются мои личные и производственные дела, с кем дружу, что читаю, чем увлекаюсь, как веду себя в обществе, даже как одеваюсь, более чем кто-либо огорчался моим неприятностям и радовался удачам. Я мог доверить ему любое своё сомнение, тайну, мечту, нуждался в его советах. Он оказывал огромное влияние на меня, и чем бы я ни занимался — актёрской ли работой, режиссурой, литературой, — всегда соотносил результаты своей работы с его уровнем требовательности, честности, вкуса. За что судьба наградила меня многолетним вниманием этого искреннего, честного, непреклонного человека — бойца, писателя, гражданина в самом истинном понимании этого слова? Оправдал ли я те надежды, которые он возлагал на меня?..

В воспоминаниях Некрасова о его театральном учителе Иване Платоновиче Кожиче есть такие слова: «...светлая память о нём, память о человеке, которому я бесконечно обязан, открывшем мне глаза на явления, мимо которых я спокойно раньше проходил, научившем меня по-настоящему понимать и любить искусство, и в первую очередь правду о нём. Я прошу прощения за эту несколько высокопарную фразу, но это действительно так».

Эти слова я мог бы с полным правом адресовать и Некрасову.

В рассказе «Случай на Мамаевом кургане»

Некрасов писал: «Я упоминал уже о написанном несколько лет тому назад очерке “Три встречи”. В нём речь шла о моём связном Валеге, вернее о трёх Валегах — о действительно существовавшем, о его литературном двойнике из повести “В окопах Сталинграда” и о воплощённом на экране артистом Соловьёвым в фильме “Солдаты”. Каждый из них существовал сам по себе и в какой-то степени заслонял и подменял собой другого. В очерке я пытался разобраться в их взаимоотношениях, но, кажется, запутал всё дело ещё больше. Вряд ли в этом вообще можно разобраться. Более того, встреться мы трое — я, живой Валега и Юра Соловьёв, — боюсь, что даже тогда мы не распутали бы этого сложного клубка, вероятнее всего, ещё

больше запутали бы. Но не в этом дело. Дело в том, что такая встреча могла бы состояться. Могла, хотя о судьбе живого Валеги (а я всё ещё надеюсь, что он жив) я до сих пор ничего не знаю. Но так или иначе эта встреча теоретически вполне реальна».

Так вот. Начало этой истории относится к

февралю 1956 года, когда я, студент актёрского факультета ВГИКа, был приглашён на «Ленфильм», на пробную съёмку фильма «В окопах Сталинграда» в постановке режиссёра Александра Гавриловича Иванова. Там я впервые увидел автора повести и киносценария Виктора Платоновича Некрасова.

Обратил моё внимание на него И. Смоктуновский, когда мы готовились к съёмке:

— Смотри, вон наш автор. С усами и чёлкой.

— А что он тут делает? — Шпионит за нами. Действительно, в глубине павильона,

перебегая с места на место и спотыкаясь о вьющиеся на полу толстые кабели, ревниво подсматривал за репетицией худощавый брюнет средних лет в ковбойке с распахнутым воротом, которого можно было принять за кого угодно, но только не за писателя, автора любимой со школьных лет повести. Мне он представлялся почему-то солидным, широкоплечим, строгим и мужественным, и в первый момент я был удивлён и даже разочарован простецкой «обыкновенностью» знаменитого человека, этакой нарочитой небрежностью, с какой он носил свой костюм, его средним ростом и сухощавостью и отнюдь не волевым выражением на лице. Лицо его — смуглое, узкое, с лукавым прищуром насмешливых глаз — было по-актёрски подвижным и выразительным. (У меня вообще до знакомства с Некрасовым было какое-то превратное представление о писателях как о людях особенных, отстранённых от повседневности, окутанных дымкой таинственности и недоступных, потому, вероятно, что автора воспринимаешь сквозь призму произведения, так сказать, «укрупнённо», и трудно представить, что чем одарённее человек, тем он, как правило, натуральней и проще).

Отношения наши определились не сразу. Дело в том, что «пробовали» меня на роль разведчика Седых, но, к моему огорчению, не утвердили, и я, получив приглашение от молодого режиссёра В. Ордынского, дал согласие на съёмки в его первом фильме «Человек родился» (да ещё в главной роли!), как неожиданно из Ленинграда на институт пришла телеграмма с категорическим требованием немедленно явиться на съёмки в

О ЗВЁЗДАХ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

105

«Окопах Сталинграда», но только уже не в роли Седых, а в роли Валеги, на которую я даже не «пробовался», поэтому и написал Иванову письмо с пространными извинениями, убеждая его, что роль Валеги мне не подходит, она на меня «не ложится», я с нею не справлюсь, играть её должен кто-то другой и т. д. — в том же духе. Не знаю, чего было больше в этом письме: моего нежелания играть неказистого парня с кличкой Валега, обиды на то, что не дали сыграть героического разведчика, или простой человеческой глупости. (Впоследствии я просил Иванова вернуть мне это письмо, но он, рассмеявшись, ответил, что подобные сочинения нужно хранить для истории, и он передаст мою писанину в музей киностудии.) В общем, как бы то ни было, я отказался от щедро предложенной роли.

Но через несколько дней за мною в Москву приехал директор картины, вызвал меня в гостиницу «Националь», где он поселился, и объявил, что ему на меня в высшей степени наплевать, ему не нужны такие работники, которых силой приходится затягивать на картину, и если бы не режиссёрская воля, то он бы, конечно, не стал унижаться перед каким-то студентом — он, который работал с такими артистами, как Толубеев, Меркурьев, Крючков! — что надо же быть идиотом, чтобы отказываться от роли, за которую артисты буквально «дерутся», но режиссёру, видите ли, нужен именно я — и даже не так режиссёру, как автору, который лезет во все дела и только мешает работать, — и без меня директору в Ленинграде запрещено появляться. Так что, если уж я действительно не хочу сниматься в «Окопах», то и не надо, а надо довериться его колоссальному опыту и сделать всё так, как он мне советует: для меня специально будет организована пробная съёмка — и я должен доказать на экране режиссёру и автору, что мне эта роль не подходит, то есть сыграть эту «пробу» как можно бездарней, тогда режиссёр сам откажется от меня — и всё будет о'кей, ко всеобщему удовольствию, без виноватых, а я спокойно вернусь на «Мосфильм» и продолжу работу с Ордынским. Обратный билет будет тут же заказан. Вариант гарантирован. Но, разумеется, ни слова Ордынскому. Ответственность он, директор, берёт на себя.

Он знал, с кем имеет дело. Я был доверчивым лопухом, всем верил на слово, к тому же проникся сочувствием к человеку вдвое старше меня, оказавшемуся в таком затруднительном положении, причиной которого, опять же, был я, поэтому, испытывая чувство неловкости, даже какой-то вины перед ним, не смог устоять под напором видавшего виды киношного «зубра» и со стеснённой душой, понимая, что делаю что-то

не то, согласился на его уговоры. Директор повеселел, достал из кармана уже заготовленный билет на «стрелу» и сказал, что сам он ещё остаётся в Москве по делам, но обязательно позвонит в Ленинград — и всё там будет организовано «по высшему классу»! Проводив до двери, он дружески похлопал меня по плечу и на прощание подал два пальца — рука у него была искалечена.

А в Ленинграде, как и следовало бы мне ожидать, всё получилось наоборот. Во-первых, когда я — одетый в солдатскую форму и бесцеремонно подстриженный — оказался перед съёмочной камерой, то сразу забыл обо всём, что писал режиссёру, о мудрых советах директора и, увлекаясь работой, почувствовал, что роль мне легко поддаётся, становится близкой, родной, неизбежной, — и вот уже не какой-то Валега, а сам я стою на коленях перед носилками, на которых лежит без сознания Керженцев, мой командир, мною доставленный в госпиталь, и осторожно пытаюсь подсунуть под голову ему документы и письма. Наручные часы, браслетом которых всё это стянуто, вновь вынимаю, боясь, как бы что-нибудь не пропало, не потерялось. Всё это тут же придумывается на ходу — да вовсе и не придумывается, а возникает само собою, верно выстраивая моё поведение, выявляя характер... А во-вторых, замечаю, что «проба» какая-то подозрительная — со всем антуражем, с массовкой... И только когда закончилась съёмка и шумно разбили бутылку шампанского, я догадался, похолодев: снимали не «пробу», а самый что ни на есть «полезный метраж», самые первые метры в картину! Директор меня обманул. (Когда я позднее заикнулся об этом, он только пожал плечами: «Ведь мы же договорились — зачем ты старался?» И ухмыльнулся, довольный. Он хорошо знал актёрскую психологию.) Билета в Москву мне, естественно, не купили и денег не дали, чтоб не удрал самостоятельно, а Иванов пробасил с укоризной:

— Морочил мне голову: «не получится...» Я был в отчаянии. А как же Ордынский?

Выходит, я его предал? Ведь на «Мосфильме» сняли со мною целый объект! Однако и здесь тоже сняли... Так что же мне делать? Степанов, второй режиссёр, заверил меня, что всё образуется, что это не первый случай в кино, наш бравый директор остался в Москве, он там всё уладит — и пусть у меня голова не болит о «Мосфильме», пусть лучше болит об «Окопах» и о роли Валеги, что более подходящей кандидатуры, чем я, на эту прекрасную роль не найти, я скоро прославлюсь, зазнаюсь и перестану здороваться с ним, и т. д. и т. п. — и всё это весело, с шутками, анекдотами, чтобы отвлечь меня и развеять ненужные мысли, — а я вдруг


106

поймал на себе неприязненный взгляд, которым меня сквозь дым сигареты рассматривал автор, и только услышал вскользь брошенное поставленным баритоном в мой адрес:

— Кокетка. Обидное слово больно кольнуло — и я

замолчал, покорившись судьбе. Тогда я не знал, что взяли меня на картину,

в общем-то, вынужденно и без особой охоты — и то потому, что актёра, уже утверждённого в роли Валеги (Л. Быков), театр на съёмки не отпустил, а надвигалась весна и сроки для зимней натуры таяли вместе со снегом, новые «пробы» затевать было некогда, поэтому вновь отсмотрели снятые ранее — и автор сценария выбрал меня, на что режиссёр, вздохнув, согласился. Некрасов впоследствии так описал этот случай: «Перебрали около десятка человек и остановились наконец на Соловьёве. Он, правда, долго артачился, соглашался, отказывался, писал режиссёру длиннющие письма, говорил, что роль не его плана, что он нас подведёт, но в конце концов мы его всё-таки скрепя сердце взяли, другого выхода не было, подпирала зимняя натура» («Три встречи»).

С этого дня начались мои многолетние отношения и с Валегой, и с его командиром и автором — отношения, сложившиеся в целую жизнь...

В Сталинграде ещё кое-где среди новых

кварталов чернели развалины зданий, оставшиеся после войны, на фоне которых и должны были происходить съёмки нашего фильма, и перед самым началом работы на общем собрании съёмочной группы всех очень строго предупредили о соблюдении правил техники безопасности, так как здания, пострадавшие во время войны, продолжали ещё разрушаться, и вообще дисциплина на съёмках должна быть армейской, поскольку и фильм наш военный. Затем режиссёр представил съёмочной группе главного консультанта картины генерала Н. Осликовского и нашего автора, который скромно сидел в сторонке, не вмешиваясь, а затем взял вдруг слово и на полном серьёзе сказал, что мы здесь снимаем не просто очередную картину, не рядовой фильм, а — гениальный, взвалив тем самым на нас повышенную ответственность, отчего мы сразу слегка оробели. Он так и сказал: «гениальный»!

И «гениальность» начала проявляться с костюмов. Когда актёры были одеты в военную форму и выстроены, вдоль строя прошёлся генерал Осликовский в сопровождении режиссёра и автора, посопел, побурчал неразборчиво, потрогав ремни поверх белоснежных новеньких полушубков, а

режиссёр усмехнулся: «Хоть на парад!» Некрасов страдал, видя свежие валенки на ногах у актёров: «Эх, нам бы такую одёжку в то время...»

— Враньё! — загремел режиссёр. — Всё переделать! Раздать полушубки и валенки съёмочной группе! Актёров одеть в шинели и ватники, в сапоги, и — обмоток, обмоток побольше!

С большим сожалением расстался я с полушубком — так ладно на мне он сидел! — в сердцах рылся в ящиках костюмерной, отыскивая шинель или ватник, назло откопал засаленную вконец телогрейку, прожжённую во многих местах, такие же ватные брюки, ботинки с обмотками, трёхпалые рукавицы на длинной тесёмке... Когда облачился в этот наряд, художник по костюмам Наташа Шапорина засомневалась: «Ну это, пожалуй, уже чересчур...», а Осликовский воскликнул:

— Вот — сталинградец! Некрасов молчал, внимательно, с

любопытством смотрел на меня... И все эти дни, пока мы снимали

финальные сцены картины, я часто ловил на себе его пристальный взгляд, но что он тогда означал, этот взгляд, узнал много позже. Таким же внимательным взглядом он всматривался не только в меня, но и в Сафонова, игравшего Керженцева, и в Смоктуновского (Фарбер), и в Ковалькова (Седых), и в Погодина (Карнаухов), и во всех остальных исполнителей, даже в солдат из массовки, бегал по костюмерной, сам рылся в ящиках, что-то отыскивал, что-то менял в костюмах актёров, помогая Шапориной, споря с ней, убеждая: «Так было, так надо, я знаю... Погон тогда ещё не было, нам их потом нацепили. И ради Бога, Натали, никаких орденов!» Он через нас возрождал свою молодость, верных друзей — и ему не терпелось ещё раз прожить эту сгинувшую, невозвратную жизнь, приставал к режиссёру с настойчивой просьбой дать ему в фильме уж если не роль, то хотя бы какой-нибудь эпизод — он ведь в прошлом актёр и, кажется, неплохой, — на что Иванов отвечал, что нет у него никаких эпизодов для актёра Некрасова, автор не написал, и кончилось тем, что Некрасов прошёлся в финале картины в массовке, изображавшей колонну немецких военнопленных, в лёгких сапожках и тонкой шинельке (и это — на крепком морозе с забористым степным ветерком!), в очках и платке — совершенно неузнаваемый, но безмерно счастливый.

Локальные съёмки вскоре закончились, и

группа, еле успев снять зимние сцены до полного таяния снегов, вернулась из экспедиции в Ленинград, чтобы продолжить подготовительный период, — впереди были

О ЗВЁЗДАХ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

107

сложные съёмки летнего отступления и осенних боёв в Сталинграде, — а я возвратился в Москву, в институт, потому что кончался семестр и нужно было успеть подготовиться к сессии. У меня образовалась необходимая пауза перед главными съёмками и появилась возможность осмыслить характер моего персонажа, что, в общем, не так уж и часто бывает на съёмках. Однако чем глубже пытался я вникнуть в суть образа, тем очевиднее становилось моё абсолютное несоответствие роли, обманчивость той простоты, что пленила меня в первый съёмочный день. Этот Валега был выписан в повести и в сценарии настолько живым, зримым, слышимым, осязаемым, неповторимым и совершенно на меня не похожим — настолько, что я не смог бы его ни скопировать, ни хотя бы приблизиться внешностью и своим поведением к литературному образу, который сопротивлялся, не поддавался копированию. Оказывается, не такую уж глупость я написал тогда в письме режиссёру, отказываясь от роли, даже не сознавая ещё той дистанции, отделявшей меня от Валеги. Впереди были самые сложные сцены — и я совершенно не представлял себе, как я их буду играть. Зато мог представить момент, когда режиссёр, убедившись в ошибке, которую он совершил, утвердив меня в роли, позорно заменит другим исполнителем. Постепенно откладывалось во мне ощущение человека, казалось бы, совсем непохожего на Валегу, каким я его себе представлял, но близкого и понятного мне, как будто всё, что случилось с Валегой, могло бы случиться со мною. (Мне даже начали сниться военные сны.) Однажды случайно увидел на улице шофёра «победы», задержанной регулировщиком, и по актёрской привычке, не придавая какого-либо значения, скопировал его озабоченный взгляд, каким он смотрел на проверявшего его документы регулировщика. И сразу почувствовал, как тело моё нашло своё новое положение, а жесты, походка заметно замедлились, стали другими, но вовсе не чуждыми мне, а будто бы вспомнились из далёкого прошлого...

Так постепенно собранное по крохам выстраивалось и находило своё выражение в пластике.

Валега уже жил во мне и диктовал свою волю, не всегда подчиняясь даже замыслу автора, подсказывая мне каждый шаг, каждый жест или взгляд, заполняя пустоты в авторских описаниях, побуждая на действия, не существующие ни в повести, ни в сценарии, но которые должны были быть. К примеру, когда мы снимали сцену с обозным, который подвозит вконец изнурённых Керженцева, Седых и Валегу и доверительно делится с

ними своими соображениями, как можно спастись в окружении, и даже показывает припрятанный штатский костюм, все трое соскакивают с телеги и продолжают устало шагать, не обращая внимания на ездового, пытающегося оправдаться и предлагающего продукты и водку, актёр Ковальков, игравший Седых, на репетиции незаметно стянул из мешка «ездового» и спрятал под плащ-палаткой кольцо колбасы, а когда мы соскакивали с телеги, брезгливо швырнул колбасу «ездовому», но я, побуждаемый каким-то инстинктом, перехватил её на лету и сунул в противогазную сумку. (С паршивой собаки хоть шерсти клок!)

— Смотри, смотри, что они делают! — радовался Некрасов, хватая за руку Иванова. — Уписаться можно! Это же надо снимать!

Этих подробностей в сценарии не было, но они возникали по ходу действия в соответствии с характерами Седых и Валеги.

(К сожалению, сцена в фильме не сохранилась. Нельзя было показывать дезертиров, как бы их вовсе и не было, и сцену изъяли по требованию «вышестоящих инстанций».)

На протяжении нашей работы Некрасов не раз вспоминал о реальном Валеге, однако воспоминания эти были отрывочны, противоречивы, и я усомнился в существовании человека с таким странным прозвищем и окончательно убедился в этом тогда, когда мы снимали сцену знакомства с Георгием Акимовичем, инженером Тракторного завода, и мне нужно было как-то представиться, назвать своё имя, а имени у Валеги в повести не было. Тогда я спросил Некрасова, как звали Валегу в действительности. Он как-то замялся: «А для чего тебе это нужно? Ну, назовись как-нибудь...» Я вспомнил, что в повести у него есть записка Валеги, которую он подписал: «А. Волегов». «Андрей? Анатолий? Антон?» — допытывался я у Некрасова и, видя, как мучается он моими вопросами, всё более убеждался, что автор лукавит передо мной, выдавая свой вымысел за реальность.

— Антон, Антон, — отмахнулся Некрасов. — Отстань.

Мамаев курган. Сухие плешивые склоны,

клочками поросшие ковылём и кустарником, изрытые оспенной сыпью снарядных воронок, морщинами бывших траншей и ходов сообщения. Струится белёсая пыль. Место, овеянное ветрами Истории. Больше тринадцати лет пронеслось с того дня, когда на кургане утихли бои, но до сих пор ещё под ногами похрустывают осколки — земля нашпигована крошёным ржавым железом. Краем оврага идём по тропинке к вершине кургана — идём в сопровождении капитана-


108

сапёра, который нам служит проводником. Курган — запрещённое место для праздных гуляк. Здесь то и дело встречаются надписи на фанерных щитах, предупреждающие нас об опасности, а в стороне от тропы натянута колючая проволока, огородившая минное поле, где всё ещё сапёры находят не обнаруженные ранее мины. Ходить можно лишь по тропинкам, и то — с провожатым. Ни о каких киносъёмках в этих местах не может быть и речи. Разрешено лишь отснять небольшой эпизод на вершине кургана — прогулку Керженцева и Люси, — чтобы оттуда увидеть весь город и Волгу. (Бои на Мамаевом будем снимать на высотах под Ленинградом.) Но Иванов приказал всем актёрам подняться сюда, чтобы мы, молодёжь, не успевшая подрасти до призыва во время войны, могли хоть в какой-нибудь мере представить ту обстановку, которую нам предстояло воплотить на экране. (Из нас, исполнителей, воевал лишь один Смоктуновский.) Мы бродим по обвалившимся пыльным траншеям, находим в бурьяне остатки землянок и блиндажей, угадываем пулемётные гнёзда, повсюду валяются позеленевшие гильзы...

Некрасов становится неузнаваем. Он мечется, лазает по траншеям, что-то высматривает, что-то выщупывает, кажется, даже вынюхивает, бормочет под нос:

— Нет, это не здесь... это вон там... батальонный КП... А здесь, вероятно... Так точно, вот здесь и стояли, именно в этой траншее! — Несколько фраз, не относящихся к делу, от избытка эмоций, и снова: — Нашёл-таки... это ж надо отметить... — Забывшись, ложится щекой на сухую горячую землю, потом поднимается и садится на бруствер, закуривает. В испачканных брюках, в распахнутой настежь рубахе, волосы вздыблены ветром — он смотрит на нас затуманенным взглядом и дрогнувшим голосом произносит, вроде бы извиняясь: — Вот так, дорогие мои...

Позже им будет написано в тех же «Трёх встречах»:

«Вряд ли нужно рассказывать о том, что испытывает человек, когда попадает на те места, где когда-то воевал. А если, к тому же, не просто один — повспоминать, поклониться могилам, — а с целой группой людей, приехавших сюда специально, чтобы восстановить прошлое. Я ходил по Мамаеву кургану, узнавал или не узнавал обвалившиеся окопы, заросшие травой ямы, которые были когда-то землянками, и не очень уверенно говорил: “А вот здесь был артиллерийский НП, а здесь батарея «сорокапяток» прямой наводки, а вот там стоял подорвавшийся танк, за который почти три месяца шла ожесточённая борьба”. Я

говорил и говорил, и порой мне казалось, что уже наскучил своим спутникам, что они слушают меня только из вежливости. Но это было не так».

Я показал ему в этот день подобранный в одной из бывших землянок осколок гранаты, напоминающий корку от апельсиновой дольки, он повертел его в пальцах, вернул:

— Сувенир? — Пусть будет на память... — Таким «сувениром» полчерепа сносит. —

И замолчал, будто вспомнил о чём-то. Я неожиданно заговорил словами Валеги

из книги, которые выпали из сценария: — «Когда кончится война, я поеду домой и

построю себе дом. В лесу. Я люблю лес. И вы приедете ко мне на три недели...»

Некрасов с волнением подхватил: — «Почему именно на три недели?» — «А на сколько же? Вы больше не

сможете. Вы будете работать. А на три недели приедете».

«Это большая, суровая, мужественная

правда, это первая, в сущности, картина, где торжествует правда о Великой Отечественной войне... В то же время это не только правда о войне, но и правда о советском народе, о его благородном облике, об умном, настойчивом, деятельном, преданном Родине советском человеке — это правда о его патриотизме. В фильме говорится о давно прошедших событиях, но это не историческая картина. Освещая давно прошедшее время, она удивительно современна — так остро в ней поставлены те вопросы, которыми живёт сейчас наша общественность: о правде в искусстве, о доверии к человеку» (Г. Макогоненко. Газета «Кадр», № 17, 28 сентября 1956 г.).

Так был оценен фильм художественным советом «Ленфильма». А через несколько лет, когда фильм будет показан во Франции, Некрасов переведёт мне оценку картины газетой «Синема» или, может быть, «Юманите», — сейчас уже точно не помню. Там фильм назовут гениальным (добился-таки автор признания его изначальных посылок!), поскольку он открывает новое направление в показе войны и человека в войне на экране, — и без появления этого фильма трудно представить создание таких популярных картин, как «Баллада о солдате», «Летят журавли», «Живые и мёртвые»... Похвалят актёров. А обо мне будет сказано своеобразно: «Этот актёр с солдатским лицом». (Должно быть, под влиянием этой статьи в моей актёрской карточке на «Мосфильме» в графе «амплуа» стояло — «солдат». Такого оригинального «амплуа», пожалуй, ни у кого ещё не было.)

О ЗВЁЗДАХ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

109

«Так вот, оказывается, что получилось с Валегой, — пишет Некрасов. — Он разросся, расширился, окреп. Работая “над ним” в книге, в сценарии, я шёл от живого человека. Соловьёв, работая над ролью, отталкивался от книжного образа и лепил свой собственный, беря детали от жизни — от деда, отца, друга, шофёра, самого себя. Кстати, мне очень нравится слово “отталкивался”. В данном случае оно очень точно. Именно отталкиваться от образа, идти от него вовне, в мир, а не насильственно втискиваться в него, замыкаться. Вот это-то “отталкивание” и рождает художественную правду. Круг замкнулся — действительность вернулась к действительности».

«25/XII-66 С Новым годом, дорогой Юра! Поздравляю

и спешу тебя обрадовать — нашёлся, вернее, нашёл меня В А Л Е Г А !!! Живёт на Алтае, столяр, трижды дедушка. О моей нынешней профессии не имеет ни малейшего представления. Просто вспомнил прошлое и решил разыскать. Что и сделал через Киевскую милицию. Вот так-то!

Обнимаю. В. Некрасов». Эта открытка взволновала меня. Значит,

Валега действительно существует, и я ошибался, подозревая Некрасова в невинном лукавстве. Какой он на самом деле — не описанный в книге, не сыгранный в фильме, — реальный, живой человек, мой современник? Вдруг стало страшно: а что, если он совсем не такой, каким я представил его на экране? Читал ли он книгу? Видел ли фильм? Да нет, вероятно, и не читал и не видел, уж если не знает о том, что бывший его командир — известный писатель. Но всё-таки... Судьба вдруг подкинула мне серьёзное испытание: мой персонаж неожиданно ожил!

В «Трёх встречах» Некрасов приводит слова из «Окопов Сталинграда»: «А кончится война, останемся живы, придумаем что-нибудь...» И далее пишет: «Вот и кончилась она, и, о чудо, мы остались живы. И придумываем что-то. А пока скажу, как Валега: 25 лет уже прошло, 25 раз обнимаю, 25 раз целую тебя. До скорой встречи, четвёртой, самой счастливой...»

В Бурлу мы приехали на рассвете.

Некрасов нас поднял за час до прибытия: — Засони, вставайте! Уже подъезжаем! — И

выскочил из купе в коридор. Он был уже гладко выбрит, одет, дорожная

сумка, застёгнутая на все свои «молнии», стояла на полке у самой двери, постель была собрана.

Я соскочил с верхней полки, отметив, что за ночь никто к нам так и не поселился, и мы от самого Омска ехали без посторонних — а ведь мест в кассе не было!

Некрасов стоял у окна и всматривался во мглу, но за окном в клубящейся мути тумана лишь пролетали размытые тени деревьев, вагонов, заборов, столбов, станционных построек — и снова белёсая муть без признаков жизни. Некрасов курил, погружённый в себя, в свои мысли, и не ответил на моё «с добрым утром».

Две женщины и между ними — пониже их

ростом — мужчина, похожий скорее на подростка — тёмный сельповский костюм, рубаха в полоску, а на голове старомодная кепочка с пуговкой на макушке, надетая так, что из-под её козырька на лоб беспрепятственно падает тёмная чёлка.

— А и стары-ый же вы, Виктор Платонович! — нараспев протянула дородная, крепкая женщина, подходя и вглядываясь в Некрасова. — Ну, ни за что бы вас не признала...

Я удивился. Откуда она могла бы узнать его, если ни разу в жизни не видела?

Но Виктор Платонович не удивился, а вежливо поздоровался с нею и повернулся к Валеге.

Я замер... Так вот он — тот самый Валега, которого я пытался представить себе по описанию в книге, с которым так долго боролся, стараясь его приспособить к себе, а он не давался — бесплотный, он оказался сильнее меня, победил, сам не зная об этом, вообще ни о чём не догадываясь, спокойно живя в алтайской глубинке. Обыкновенный, простой человек, каких тысячи в нашей России. Таких я встречаю на каждом шагу. Похож ли я на него? Внешне — нет. Совсем не похож.

— С приездом... товарищ комбат. — Мой дорогой... — Некрасов шагает к

нему, обнимает. — С комбатом покончено. Некрасов представил меня, и Валега

застенчиво, но серьёзно пожал мою руку: — Волегов. Михаил Иванович. Я взглянул на Некрасова: «Да? А в фильме

мы его окрестили Антоном...» Но Виктор Платонович то ли не понял немого вопроса, а может быть, и не заметил моего ехидного взгляда.

— А это та самая Галя, которая меня разыскала?

— Моя дочь, — спохватился Валега. — Она, ей спасибо. И Нина. Свели нас... — И тут же заторопился: — Пойдемте, тут близко...

Он бережно подхватил заграничную сумку Некрасова, пошёл впереди, указывая дорогу.


110

Дом у Михаила Ивановича крепкий, просторный, мастерски сложенный собственными руками, и вся усадьба его создана им самим — подсобные помещения, мастерская, летняя кухня, большой огород, палисадник с кустами черёмухи, двор со стоящими в нём тремя мотоциклами (один из них – зятя), а во дворе ещё садик с цветами, с беседкой, где мы на воздухе ели те самые обещанные во время войны пельмени, вели нескончаемые разговоры с хозяевами. И всё было так, как было когда-то загадано. Ну разве это не счастье? Жена Михаила Ивановича Елена Ананьевна, словоохотливая, приветливая, завораживала нас своими рассказами, закармливала всякой всячиной: салатами, клёцками, рыбой, борщами, грибами, какими-то пирогами с капустой, картошкой, опять пельменями, — и всё это вкусно было необычайно, мы объедались и, разомлев, расстегнув всё что можно, сидели в беседке, в цветах, как в раю. Цветы выращивала Галина.

Я наблюдал за Некрасовым и Валегой и пытался представить их в молодости, на фронте, и, кажется, это мне удавалось — они на глазах молодели, вспоминая то время, друзей, отдельные случаи, которые сохранила их память. «А помнишь?.. А помните?..» — только и слышалось в нашей беседке.

Мне было радостно оттого, что Валега нашёлся, вот он сидит напротив меня — реальный, живой, обаятельный человек — и улыбается сдержанной, но счастливой улыбкой, глаза его светятся, видно, как любит он бывшего своего командира, и ему даже не столь интересна литературная слава Некрасова, сколь интересен он сам...

Из разговоров мы узнаём, что кроме Галины у Михаила Ивановича и Елены Ананьевны ещё трое взрослых детей: два сына — Борис и Анатолий — и дочь Нина, но все они разъехались кто куда, живут самостоятельной жизнью. Здесь, в родительском доме, гостит лишь Галина с ребёнком, а муж её, лётчик, служит в Славгороде, недалеко от Бурлы, и иногда навещает семью.

Пока мы все спали, Миша смотался на

одним из своих мотоциклов за рыбой и уже кочегарит на кухне, готовит для нас угощение. Я заглянул к нему поздороваться. Печка гудела, трещала, и в баке, стоящем на раскалённой плите, кипела вода, а на столе, в раскрытом мешке лоснилась боками пелядь и простипома — местная рыба, которую мы ещё ни разу не пробовали, однако названия слышали неоднократно — и эти названия приводили Некрасова в полный восторг, он повторял их, смакуя и, уж конечно, мечтая попробовать рыбу с таким благозвучным названием, поэтому Миша и не замедлил смотаться в хозяйство.

Но сам он лежал на полу вниз лицом, без движения, и я, раза три окликнув его и не получив никакого ответа, перепугался и, выскочив снова во двор, кинулся к Елене Ананьевне, вывешивающей бельё на просушку:

— Елена Ананьевна, там Миша лежит, ему плохо!

— Нехай полежит — отлежится, — вздохнула Елена Ананьевна. — Это у него тая всё контузия, с самой войны...

Заграничная открытка с видом

приморского города в вечерних огнях, похожего чем-то на Ялту:

«Вот такие здесь места. Не помню точно, но где-то среди этих огней живёт Набоков». Ещё открытка: «4.1.75. Привет из Канады, дорогой Юрка! Такой, как на этой картинке, я, правда, не видел, но говорят, что есть... Скоро уже 11/2 мес., как передвигаюсь с места на место. В башке кавардак. Мечтаю о диване. Целую. В. Привет домашним и Сашке С. Что ты знаешь о Валеге?» 1990 г.

КРИТИКА -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

111

КРИТИКА Людмила БУБНОВА

НА САМОМ ДЕЛЕ ИЛИ ПОКАЗАЛОСЬ?.. (Г. Артюхов «БРОНЗОВОЕ СЛОВО». «Изящная словесность» №№ 7 –9)

«…Воздух показался необыкновенно сытным» – взгляд остановило простое, незатейливое, не затвержённое слово.

А дальше: «Николай Алексеевич-памятник, простоявший… выдвинув перед собой левую ногу, с сегодняшнего утра стоял, выставив вперёд правую?!» Имеется в виду памятник Некрасову в сквере на углу улицы Некрасова и Греческого проспекта.

…«Смотрю, правая нога у Николая Алексеевича босая!.. Башмак валяется возле храма Святого Отца Николая – у нас во дворе. Сейчас темень погуще станет… мы ботинок подадим, чтобы ему не слезать» (с пьедестала).

В журнале «Изящная словесность» печаталась начиная с №7 повесть Григория Артюхова «Бронзовое слово» – смешная пародийная катавасия. Писатели-памятники сходят по ночам со своих пьедесталов, встречаются друг с другом, вступают в непосредственный контакт с почитателями и недоброжелателями бронзовых талантов. Они недовольны… недостаточным вниманием к их особам, с одной стороны: страдают от короткой памяти граждан; а с другой стороны – их облепляют «жвачкой и круглыми бумажками от мороженого». Кроме того, им хотелось бы издаваться… (как и нам с вами, между прочим).

Памятники, кумиры, «звёзды», фанаты перепутываются в сознании обывателя: по прочтении делается не только смешно, но и безнадёжно противно от примитивно затверженной знаменитости – это и есть цель пародии. Собираясь вместе, памятники потешаются над нашими штампованными представлениями, мыслями, словами, над закоснелыми стереотипами. «Ведь они, живя среди людей, кто в большей, кто в меньшей степени, были в курсе основных событий текущей жизни». Между собой они разговаривают фразами, кочующими из книжки в книжку, – то есть, пародийность в каждом слове, она всеобъемлюща.

В самом деле, неужели писатель Пушкин мог хотеть, чтобы его сделали фетишем массовой культуры, портреты его самого и жены бесстыдно украшали конфетные коробки? Будто с портретами конфеты приобретают более внушительный товарный вид.

Каждая фраза повести будто кричит: «Хватит! Не надо больше так плохо писать! Ищите новые словосочетания, мысли, выразительные средства!»

А это возможно? Возможность нужно найти. Должно быть возможно. Если ничего невозможного нет…

«Бронзачи» отправляются в «пульмане» в Москву (там «статуи ждут… в Питере профукали»), путешествие проходит не без приключений. То вагон загонят в тупик, то в Беломорск вместо Москвы, на них уже положил глаз «путеец-незнакомец»: «Слушай, есть халтура… перегнать в Петербург на завод Монумент-скульптура бронзовый лом. Тысяча долларов сейчас, плюс две по прибытии».

Вольная фантазия автора держит читателя в постоянном напряжении: закрываешь один номер и с нетерпением ждёшь следующего. Смешно буквально всё, что делается и говорится на страницах.

Разыгрывая весёлую чехарду с фигурами-памятниками, автор НЕ зол, его не корчит ненависть ко всему и вся, как часто бывает у наших писателей. Он вполне доброжелателен. Приятна незлобивость автора, а лиричность некоторых эпизодов прямо-таки лечит душу: реставратора, что восстановила памятник, бронзовый монумент полюбил безраздельно, навсегда и вопрошает Всевышнего о здоровье и долголетии возлюбленной.

Давно мечтаю, чтобы писатель (пишущий на русском языке) перестал наконец крыть всё подряд – по-моему, опрокинули уже всё, что стояло вверх головой, – насытился бы наконец тотальными разоблачениями прошлого, которые надоели до отупения и равнодушия, воспринимаются как последнее прибежище бездари и лентяйства. И начал бы писатель заново и жизнь и литературу, будто ничего до него в помине не было: ни пресловутой классики, что застит всем глаза, ни андеграунда со всеми «модернизмами» и никакой Интернет ни при чём. Прикоснулся к чистому листу и начал хоть бы с наивного здравого смысла, но, конечно, с точки зрения современности. Хотя я уверена: для полноты картины, для гармонии одной «любви к человечеству» мало, необходима также и ненависть.


112

Взгляд нашего автора проницателен, достаёт многие сферы современной жизни. Его пародия в целом взрывоопасна и серьёзна настолько, что, кажется, невозможно более терпеть штампы и надоевшие сценарии в ежедневной общественной жизни и деятельности людей. («…всё не так, всё не так, ребята». В. Высоцкий).

В реальности один абсурд сменяется другим абсурдом; лезут в уши ошеломительные сведения: «…У кого можно брать органы на пересадку… количество пересадок нужно увеличивать… готовились к забору почек… коммерческая почка стоит не менее 3-х миллионов рублей…»

А мы всё про «слезу ребёнка», когда детей разбирают на «запчасти»!..

Самое гибельное в любое время – быть наивным, легковерным, непонятливым, незнающим, непросвещённым…

Не так… не так… Но кто знает КАК и что делать дальше? КАК НАДО – лежит на поверхности. Кому как не писателю это видеть!

«Бронзовое слово» написано в форме игры, адекватной современности. Игры в солдатики, в шахматы, в деньги, в литературу; фестивали, конкурсы, форумы – заполнили пространство. Жизнь превратилась в игру. Как бы не было абсурдно наше существование, автор говорит об этом «играючи». Своей завлекательной игрой в фигуры, названные памятниками, он благожелательно напоминает: это наивные игры, рассчитанные на простодушных людей.

Можно сколько угодно увлекаться памятниками, качество духовной жизни это не улучшит ни на йоту. «Бронзовое слово» – пародия на современные увлечения прошлыми затеями. Но увлекают прошлым, потому что боятся современности? Накопленная веками культура служит ширмой для прикрытия недостатков в этой современности? Не говоря о будущем. Будто у всех головы повёрнуты назад и нет силы повернуться лицом к сегодняшнему дню. Но стоит только эту самую голову повернуть и посмотреть хотя бы перед собой, как тут же услышишь: «Вы что, не уважаете нашу культуру? Как!! Вы не уважаете!..»

Хочешь не хочешь – «уважишь». Что-то есть в этом явно подозрительное, не то что надо…

Памятники по сути дела не виноваты: пусть они нерушимо стоят на своих местах при должном хозяйственном уходе. Что давно сделано, надо любить. Но думать о том, что нужно сделать ещё, чему или кому в будущем поставят очередной памятник. Об этом, я полагаю, намекает автор повести.

Собственно повествование идёт своим чередом, необязательно его пересказывать. Но я ловлю мысли, что наплывают параллельно чтению строк.

Всякий раз приходится мысленно ставить произведение автора то ли в ряд массового чтива, то ли в разряд Литературы. А это кропотливое дело: почему одну часть литературы называют МАССОВОЙ, а другую Литературой? Я каждый раз ощущаю себя внутри такой короткой басни.

Литератор А., самоуверенный,

разгорячённый, с большим уважением к самому себе, отчаянно ругаясь, со зла ткнул писателю Б. в нос, из которого сразу заструилась кровь. Инстинктивно я взглянула на его кулак: мощная печатка на пальце, такой, вообще-то, не стоило бы в носы тыкать, можно испортить дорогую вещь. Пока только писательский нос пострадал.

– Стой! – хватает меня литератор А. за рукав. – Ты нам скажи!

– Я ни при чём!! – я знаю, что значит попасть между двух огней.

– Нет, ты скажи! Что этот хмырь на меня хмыкает? Тиражам моим завидует, гад! Ты пиши, чтобы людям читать было что! – указует он писателю Б.

– А ты всё же думай иногда! – сквозь ладонь, зажимающую нос, отлаивается Б.

– Я тебе предоставляю думать! Будь доволен!..

– Толпу ублажаешь! – хмыкает Б., просторной тряпицей утирая нос. Будто специально предвидел разбитость носа, запасся платком побольше.

– Говори! А то хуже будет! – держит меня А.

– Что сказать? – я поглядываю на печатку: вдруг и мне припечатает.

– Я – прав! – бушует А. – А что, лучше будет, если скажу? – А ничего не будет! Ни денег не будет, ни

славы. А всё равно говори! – В двух словах, что ли? – пытаюсь я

оттянуть участие в инциденте. – В трёх! – требует А. Ведь если я скажу, что «массовик»

обхаживает повседневность со всех сторон во всех её проявлениях, а писатель открывает новые истины, сражение разгорится сильнее. Я наконец вырываюсь и отхожу в сторону: пусть сами разбираются, нашли себе третейского судью – у них всегда виноват редактор.

Старые истины угодны всем без всякого беспокойства. А нужны ли кому новые – вопрос мучительный, сокрушительный и последний…

КРИТИКА -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

113

Ни новые истины, ни здравый смысл не бывают постоянными, меняются ежеминутно, как белковое вещество человека. Может быть, через минуту – истина уже другая. Истины нужно выслеживать, гнаться за ними, ловить, хватать на лету и никогда не останавливаться. Развивать «мозги» можно до бесконечности…

Но всегда нестерпимо хочется здравого смысла!

«Бронзовое слово» – пародия и

воспринимать его надо не иначе. Пародия

повышает градус художественности, потому что вмещает больше творческой энергии, чем привычное традиционное повествование. Кроме того, приём «игры» – вполне литературный признак. В целом получилось острое осмысление самой насущной современности в мягкой, забавной форме и показывает уровень Литературного мышления.

А в недрах журнала «Изящная словесность» произрастает писатель. Пусть это будет не иллюзией, а на самом деле…

Л. Бубнова

Михаил КОНОСОВ

НОВЫЕ ПРАВЕДНИКИ Заметки о прозе Александра Скокова

Как бы ни были нам дороги произведения

великих, душа жаждет услышать слово писателя современника, и он приходит к своему читателю не в ядовитой разноцветной обложке, а в скромном одеянии мягкого переплёта, напечатанный небольшим тиражом. Но он прорвал блокаду лжи и легковесного чтения, он вышел из окружения к своим.

Таким писателем современником, имеющим своего читателя, уже давно является Александр Скоков. Не в тиши библиотеки филологического факультета зрел его талант, а в далёких арктических широтах, в тесноте радистской рубки, в холоде чукотской зимовки вынашивал молодой писатель свои первые замыслы. Уже в первых книгах, опубликованных в Ленинграде, был заявлен настоящий художественный талант, письмо горькое, суровое, и одновременно обволакивающее неподдельной искренностью и правдивостью.

За время своего духовного созревания А. Скоков читал не только классиков, но и современников. Для одних литература была делом пропаганды тех или иных партийных тезисов, для других (от Л. Леонова до В. Распутина) она была делом жизни, служения правде и той ювелирной работе над словом, что К. Паустовский воплотил в образе "золотой розы". В этом здоровом ядре были заложены творческие импульсы, подвигнувшие А. Скокова к осуществлению художественных задач.

Жизнь достаточно помотала его по морям и весям, по общежитиям и коммуналкам. И

то, что лежало, двигалось, летело навстречу, ворвалось на страницы его прозы. Справедливо обмолвился Глеб Горышин: «Рассказы А. Скокова посвящены... простонародью». Действительно, в книге "Лебеда", изданной, когда уже грянула перестройка, мы видим мотористов, зимовщиков, дворников, полунищих служащих, неухоженных детей, бродячих художников, моряков, отставников, мелких городских воришек... Он вглядывается в улицы, пытаясь постичь внутренние законы жизни народа, своих отцов, дедов, знакомых и незнакомых, придуманных и проживших с ним рядом. Раздаются голоса: "зря прожили жизнь", "всё надо забыть, перечеркнуть, мы шли по неправильному пути". Но перечеркнуть ничего нельзя, забыть свою жизнь невозможно. Миллионы прошли через лагеря, поселения, травлю и гонения.

Мы пережили войну и послевоенное лихолетье. Десятилетия относительно спокойной жизни при Хрущеве и Брежневе теперь нам кажутся лучезарными и безвозвратно потерянными. А если взглянуть глазами художника, то можно понять: в прошлом двадцатом веке, нанесшем огромный урон нации в демографическом и в нравственном плане, народу удалось сохранить сердцевину порядочности, чувство справедливости и надежду на возрождение.

Боцман Александр Иванович, пытаясь забыться, в ресторане заказывает вальс "Гибель "Титаника", перематывает в сознании давнее-недавнее прошлое. Моторист Котлов, потеряв совесть, перед самым приездом жены


114

и малолетнего сына в их далекий порт, спутался, уже в который раз, с другой женщиной, но всё закончилось "лечением в диспансере". Боцман устраивает его жену с ребёнком, душевно страдает за беспутного моториста. Боцман поступает естественно. И что же он слышит от жуликоватого моториста: "Я, Иваныч, последнее время много думал. Рано жить так, как ты хочешь. Время не пришло. А вот так, как я, – всё сходится и делится без остатка" («С пролетной стаей»). Котлову кажется, что люди будут лучше в "светлом будущем", но боцман знает – жить надо здесь и сейчас, человеку даётся выбор каждый день, а не в светлых далях.

Помощник капитана Демьяныч, по прозвищу Казачок, схож по нраву с боцманом Иванычем – широкая доброта, заливающая его сердце, не даёт ему утвердиться на судне строгим и взыскательным начальником. В доме отдыха Казачок взял на себя вину за разбитую витрину магазина, защитив собою морячков. Последний удар пришёлся ему в сердце.

Он не притворялся, он искренне прощал, прощение – это милая, ничем не заменимая свобода без гордыни, без рабства своей непоколебимой правоты («Казачок»).

Поздно приходит прозрение и жалость к умершей матери у Веры, во время похоронной речи прокричавшей всему миру: "Блудня! Не растила она меня...". Но жалость и понимание всё же приходят («Наследство»). Бригадир заводских дворников сорокалетняя Марина обрекает себя на необъявленный подвиг послушания у постели обезножевшей матери. («Помолвка»). Перебивающаяся с хлеба на квас Наташа – с вузовским дипломом сидит в газетном киоске, подрабатывает ещё и уборщицей, мучается с вечно простуженным ребёнком, но собирается ещё родить наперекор судьбе («Стой здесь и жди маму»). Дворничиха Василиса Даниловна, кошатница, заботится обо всех постаревших и обиженных Богом.

"Весь зябнущий мир жался к ней... грелся от неё, с ней было уютно и хорошо, и хотелось, чтобы она жила на свете ещё и ещё" («Я прошу за тебя»).

Не забыты А. Скоковым пострадавшие от закона, вставшие на путь конфликта с ним. Действие рассказа "Личное свидание" да, собственно, даже не действие, а картинка, эпизод, перебитый воспоминаниями героини, её внутренним монологом, происходит на "поселении". Вся страна знает, что это такое. Выпускница строительного ПТУ Катя, вечная труженица, не может понять своего мужа, в голове которого только футбол, диван и телевизор. Нелепый случай и душевная грубость приводят его к лагерному сроку и "химии". При личном свидании, Катя

убеждается: её Валерка снюхался с Джафаром и с наркотиками. Она верит: из этого погибельного болота вытащит семью.

В огромном городе затерялись, как две пылинки, Оля и Денис. Оба они живут одним днём; на работе – одна жизнь, а после – вольная. Оля умелая монтажница и скромница, вечером может вырвать из рук праздничных старушек билеты на модный концерт в филармонии, убежать, продать их, купить себе батон, консервы... По пути с работы монтёр Денис может забраться в комнату на первом этаже и стибрить "Спидолу". Оля бездумно плывёт по течению, в голову Дениса стучатся тревожные мысли: пойдут они с Олей, через мост навстречу своей судьбе. («Добыча»).

Рассказ оставался оперативным жанром. В одном из своих писем А. Чехов буквально

по пунктам перечислил требования, которым, по его мнению, должно было отвечать художественное произведение малого жанра: "1/ отсутствие продлинновенных словоизвержений; 2/ объективность сплошная; 3/ правдивость в описании действующих лиц и предметов; 4/ сугубая краткость; 5/смелость и оригинальность; 6/сердечность. Здесь же он высказал своё мнение и о принципах изображения пейзажа и приёмах психологической характеристики, а также о способах группировки и количестве персонажей: "В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина... В сфере психики тоже частности. Храни Бог от общих мест. Лучше всего избегать описывать душевное состояние героев; нужно стараться, чтобы оно было понятно из действий героев... Не нужно гоняться за изобилием действующих лиц. Центром тяжести должны быть двое".

Как показывает анализ рассказов А. Скокова, в большинстве случаев писатель следует чеховским заветам. В его прозе не только усиленное внимание к эмоциональной сфере человека, но и существенное изменение принципов изображения этой сферы. Скоковский предметный мир с его красками, звуками и запахами весьма содержателен.

Рассказ "Лебеда" – целая энциклопедия послевоенной жизни: особенно отчетливо видны те чёрточки времени, что, меняясь, десятилетиями лепили характер Самсоновны, недюжинный, самостоятельный, жизнеутверждающий, корнями своими уходящий к идеалам православного деда. Сочетание патриархальных заветов и того лучшего, что дала советская эпоха женщине наряду с тяготами и нуждами – самостоятельности, духовной независимости,

КРИТИКА -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

115

– открывает в творчестве Скокова ещё одну важную черту – историзм.

"Конечно, – есть головы умные, – говорит Самсоновна, – кто на это учился, и они охотно за меня объяснят, откуда всё и что на земле, и на луне, и в космосе. Но я сама вникнуть хочу, я тоже человек, а не муха-навозница. Я родила, я вырастила двух сыновей, прожила жизнь – не под силу каждому, и своей жизнью хочу распорядиться сама".

На излете советского времени и в период духовной и экономической разрухи Александр Скоков открыл новые характеры – это новые праведники, живущие среди нас. Они не растеряли живую душу, и, поддерживая оступившихся, берут на себя их ношу. "Они-то и добрели до маяка, только те, кто не мог бросить. А если не можешь бросить – пошлётся тебе и сил".

А. Скоков верит, что литература – серьёзное дело и пристальное внимание к загадкам души сочетается в его прозе с аналитическим, подлинно исследовательским отношением к быту, среде, социальным проблемам действительности.

Обширный рассказ "Лебеда" был прорывом в широкое социальное пространство, подготовивший повесть "Лимитная прописка". В повести соединились и рассказ-мгновение, и рассказ-судьба, и, что более часто встречается, рассказ-характер: летящие годы вылепили из приезжего Феди настоящего ленинградца. Повесть вьётся по спирали: каждые восемь-десять лет Федю ждёт перемена судьбы, новая жена, некие страдания, хлопоты, размышления о жизни. Жёны не понимают его необычной любви к ближним, его самоотверженности и самоотдачи. "Моя жизнь... тихий вечер во дворике "Колизея", табор в Тихвине, Семен Поликарпович, Ларискин голосок... Родной мир, скудный на радость, он делился последним, что было у него, а я брал, брал в долг и ничего не вернул. Как я задолжал!"

Новый праведник Скокова ничего не требует от жизни, он благодарен ей, в нём растет чувство долга перед этой жизнью, перед теми людьми, что с ним рядом, и не важно – уходят они или расстаются с ним. После очередного удара судьбы он готов начинать всё сначала, снова идти дорогой любви и братства.

В стремлении Скокова выделять характеры, неподвластные внешнему воздействию и влиянию социальной среды, заложен, безусловно, полемический заряд. Всюду, как мы увидели, избиралась писателем натура в своём роде исключительная, с задатками характера унаследованными, врождёнными, в очень малой степени поддававшимися изменениям и, как правило, не подверженными эволюции.

Лев Толстой записал в дневнике: "Характер, да, это особенность, выросшая в прошедших веках, скрывающаяся в бесконечности, но личное бессмертие умирает с плотью и возрождается в потомстве, но не связано с моим сознанием".

Для Скокова "эта особенность, выросшая в прошедших веках" (Л.Толстой), становится постоянным спутником его художественных исканий.

Вот уже более десяти лет по России гуляет новая беда – социальная революция, перевернувшая судьбы миллионов людей. Задача художника не в анализе социально-экономического развития страны, а в зоркости духовного зрения, в открытости души дли приятия тех ветров, жестоких, студёных, что дуют на широких российских просторах.

Меняются характеры героев. Молодые люди резко делятся на тех, у кого "меховая куртка" и "магнитофон", и на тех, кто любыми путями сколачивает рубли и доллары. Жёстким становится авторское письмо. В "бесшабашном северном городе" разворачивается человеческая драма. Артём сближается с молодой замужней женщиной, входит в её семью, всё это воспринимается обыденно, но за этим – нравственный распад, деградация женской души. Тихая, размеренная жизнь кончается преступлением и смертью. Почему? Это воздух новой эпохи, где почти всё прогнило, перепуталось, остервенилось и поколения кружатся в хороводе, падая под ветрами на "чёрную наледь".

А.Скоков предстаёт перед нами художником-аскетом, отвергнувшим всякую роскошь в изображении жизни, не ведущую прямо к намеченной цели.

Драма Артёма и история Лены – приметы современности. Их душевная бездомность – источник трагического финала, духовная неразвитость приводит Лену к житейской всеядности, а Артёма – к эгоистическому максимализму.

Ещё один персонаж – Тимофей-таксист, прекрасно разбирающийся в курсе доллара на бирже и мечтающий о домике в Анапе, отказывает себе во всём, лишь бы накопить побольше "зеленых". И вдруг этот бывший всегда "на плаву" Тимофей оказывается зимой на улице. "Длинное, демисезонное пальто, грязная фуражка, летние матерчатые туфли. Тимофей? – Да, Артём, это я. – Покорные, сломленные глаза, тихий, обессиленный голос... "

Почему же Тимофея оставили силы, почему его мечта об Анапе погибла на этом грязном снегу? Писатель не объясняет. Он даёт силуэт современного типажа и пищу для раздумий экономистам и социологам, и


116

просто читателям, потерявшим все свои сбережения в течение нескольких дней гайдаровских и более длительных чубайсовских реформ. Но, может быть, причина падения Тимофея кроется в особенностях национального характера?.. И здесь приходится пожалеть, что художественный аскетизм Скокова не даёт возможности читателю углубиться в детальную разработку намеченного персонажа. («В снегах и ветрах»).

Порой не покидает ощущение: читая новые рассказы А. Скокова, мы всё-таки наблюдаем верхушку айсберга.

Лихолетье, захлестнувшее огромную страну, добирается до самих отдалённых уголков. И даже туда, где пасутся олени, а зима царствует большую половину года. Но и там живут простые русские люди.

Весь социальный срез жизни обнажает писатель. Тут и Саня Лиходей, правитель чукотского села, со своей "Государевой книгой", казёнными бумагами и печатью. "На его плечах – больница, котельная, пекарня, садик". Тут и специалист – зоотехник Крекотень, оголтелый спорщик, его подруга Фирсовна – "воспитательница детсада", смотрительница приюта холостяков, и сторож Акоп, и безымянные оленеводы...

"Какие бывали в тундре ярмарки!.." Но пришло времечко – "всё сгинуло". И потянулись поселковые бражники, а с ними и учителя, и врачи, и строители в тёплые квартиры, кто на Урал, кто далее.

Сюжет и описательность в совокупности выражают пространственно-временное измерение жизни. Словесное искусство по преимуществу изображает время.

"Небо становилось всё глубже, всё больше открывалось звёзд, сливалось воедино земное и небесное пространство... Когда-то здесь пролегал великий санный путь из Якутска в Охотск, старинный казачий путь через отроги, ледяные пустыни к океану... " Характерным для прозы XX века крен к преобладанию пространственной формы угадывается в рассказах Александра Скокова. Пространственная форма позволяет полнее прочувствовать ценность любого мгновения и застывшей частицы жизни. Она распахивает мир за границы человеческого существования и тем самым соотносит его масштаб с беспредельностью космического бытия.

Лёгкая пульсация событий рассказа "Тризна", воплощает пространственную

форму, приобретает и относительно временную протяжённость.

История штурмана Пензикова и повара Елукина, перекрещиваясь, искрясь, как под током, от прикосновения, от взаимного мордобоя до тихого, пронзительно печального прощания, возвращает в круг вечных и современных вопросов: кто мы, куда идем, что за спиной, как мы дошли до жизни такой?..

Пензиков и Елукин дерутся не только на кулаках, но и с идейных позиций. И когда Пензиков, оправдываясь, напоминает о нашем, якобы исторически предопределённом рабстве, повар "поднялся во весь свой могучий рост": "Врёшь, подлюка! Народ выжил не ползаньем, не лжой! Народ выжил своим добрым сердцем".

Пензиков и Елукин по существу родственные души, разные грани таинственного русского характера.

Но есть в рассказе нота: «Сколько силы потрачено на жестокость,

разор, и всё от неистребимой веры в свою исключительную правоту, веря в чудо одним махом перелететь в волшебный край, который привиделся одному мечтателю... Никакого уважения к человеку, к его житейской мудрости, к его долгому терпеливому труду. Сломать, сокрушить, сдвинуть... Легко сеется зло, и как быстро наступает жатва».

Мысли эти принадлежат одному из героев рассказа – не авторское кредо. Безусловно, пятнадцать лет публицистической чернухи подвели неокрепшие умы к таким выводам, когда "одним махом" перечеркивалась одна из противоречивейших и, я думаю, величайших исторических эпох уходящего тысячелетия. Гораздо ближе авторская речь, заключающая эмоционально-философскую ткань рассказа: "Жизнь проходит в ожидании счастья, и только потом узнаёшь его в каждой минуте, в каждом прошедшем дне" /"Штурман Пензиков и повар Елукин"/.

Писатель находится в расцвете творческих сил, художественный аскетизм его прозы подчёркивает индивидуальные особенности его таланта, развивающегося в русле преемственности от Г. Успенского в XIX веке, а в XX – близком по духу исканиям В. Шукшина, Ю. Казакова, Г. Горышина...

Трагические ноты не могут заглушить тёплую волну, что исходит от доброты русского сердца, питающего великий океан национальной жизни...

ГОСТИНАЯ «ИС» -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

117

ГОСТИНАЯ «ИС»

Галина ИЛЮХИНА

Я НЕ СТАНУ...

оптимистично-феминистичное

Я не стану сердиться, когда ты мне скажешь: «Всё. Не сложилось, прости, бла-бла-бла, ухожу к другой». Я не стану кидать в тебя томик стихов Басё, истерично ругаться и топать в сердцах ногой. Я не стану изящно заламывать тонких рук (потому что не тонкие – раз, не умею – два) и не стану сквозь слёзы шептать, что пойду умру, например, утоплюсь – за углом, мол, река Нева. И на пыльное фото не стану кивать – гляди: мол, пошто ты, мерзавец, сгубил красоту мою! Я спокойна, поверь – ты не сможешь ВОТ ТАК уйти. Не успеешь. Поскольку я сразу тебя убью.

ЖАЛОСТНОЕ

На листочке сурок, нанесённый огрызком сангины. Не лечи меня, док, – я хочу умереть от ангины, чтоб посмертно за мной на подушке несли бы медали – типа, умер герой, павший жертвой распухших миндалин. Чтоб скорбели, грустя, – мол, в расцвете, какая утрата! А неделю спустя, скарб делить привели б адвоката. Свистнет рыжий сурок и печально посмотрит вдогонку… Не дави, потолок, на меня потемневшей вагонкой – это просто тоска, вот такое хреновое лето… Доктор выпишет мне септолете, покрутив у виска.

ЛАВРА (из разговоров)

Вошла – бретельки, разрез на юбке. И не сразил меня гром небесный! Старухи, правда, поджали губки, отворотились. Но так, не лезли. А я боялась – иконы, мощи... А там на стёклах – следы помады. Безногий Колька – всё «Отче, Отче...» Глядь – и не скажешь, что может матом. Когда креститься – не знаю толком, боюсь: на исповедь – как на дыбу... А поп нестрашный – уставший только, и руки чуточку пахнут рыбой. Меня мутило. Трещали свечи. Запели – тоненько и красиво. Прикинь – а мне-таки стало легче. Я вышла – Кольке дала на пиво.

БАБОЧКА

Мне бы стать зеленокрылою бабочкой, Обтянуть колени шёлковым коконом… Но нашарю утром стёртые тапочки, на часы зевну, сощурившись: сколько там? И – на старт: сновать до самого вечера; километры от плиты к холодильнику с трубкой, к уху прижимаемой плечиком – сковородки-шкварки-лук-подзатыльники: детки-олухи, собака не гуляна – муж в запое, окаянный, со вторника... Вон, морщинки появились над скулами – в январе мне исполняется… сколько там… Подарю себе зелёные крылышки, и колготки шелковистые, тонкие! Полечу себе над белыми крышами, и не будет мне ни капельки холодно! Бросив санки, пацанята галдящие Подивятся на сию аномалию – Крикнут: глянь, летит какая-то бабища, Даже фартук не сняла, ненормальная!


118

Дмитрий ЛЕГЕЗА

* * *

Там, где плавленый янтарь На стволах деревьев пестрых, Там, где эльфы пьют нектар Из серебряных напёрстков, В ложе ландышей и мхов Мы рождались и творили, Строчки тонкие стихов Обрывали и дарили, Под завесами ветвей Говорили с колдунами, И чудные тайны фей Открывались перед нами.

1989

ПРИНЦЕССА

Принцесса. Да, Вы – принцесса, Не та, из обыкновенных, Хранящих следы инцеста В больных измождённых генах. Нет, Вы – принцесса по сути, По голосу, взгляду, или Хотите, узор рисуйте Из трех королевских лилий, Чтоб бойко вокруг сновали Пажи в идиотских пачках И фрейлины тосковали О бледных своих собачках. Вам с храбрыми жить в союзе, Заботясь о всех убогих. Принцесса, в мире иллюзий Реальность – одна из многих. Придётся ль финала сцену Играть для толпы довольной, На грудь месье Гийотену Упав под нож треугольный. Принцесса, зачем Вам это, Того, кто предан зовите, Ему пажом и поэтом Быть в Вашей маленькой свите.

09.01.2002

FEM

Сколько было их, сколько есть их, Близких телом, далёких духом, Обещающих быть вместе, Уточняющих: быть другом Умирающих раз в вечность, Отбирающих вдруг разум, Отдающих один вечер И желающих всё сразу. В ожидании слов лести Вверх по ребрам скользят белкой, Лучше нету для них лестниц, Чтоб до тайной дойти дверки, Аккуратно ввести жало, Язычком приоткрыв створки, И по капельке пить жалость Как любовь. Только вкус горький.

09.01.2002

ТВОРЧЕСТВО

Загар мой летний смылся, как любовник, Застигнутый врасплох суровым мужем, Сижу, грызу антоновку, огрызок Преобразуя в некую скульптуру – Песочные часы и хвостик сверху.

09.01.2002

БАШМАЧНИК

Я не воин. Ты видишь, мальчик, всё кромсаю кожи телячьи. Я – башмачник, бедный башмачник из людишек простых, дела чьи лишь пропахшим навозом конским бородатым плебеям тема для бесед в кабаках. Но консул, расслабляющий тело в термах, или сам Император... Им ли знать о том, что до дальних Галлий в каждом следе могучих римлян слава кроенных мной сандалий. Скоро ты станешь взрослым, мальчик, и, быть может, напишешь книгу как по Городу вел башмачник легионы своих калигул.

11.05.2002

ПОЭЗИЯ -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

119

Евгений АНТИПОВ

ГАМЛЕТ И ОФЕЛИЯ

ГАМЛЕТ В небесах – наивность! – не ищут флёр д’оранж, подвенечное платье. Ты любила, как сотни, как тыщи. (Я любил, как сто тысяч братьев.) Просит жертв плоть Аполлона, просит тел женское имя, просят крови и волки, и овны. (Сможем ли, милая, мимо?) Надо жертв музам, Палладе. Надо жертв – в год тридцать третий. …Я любил, как сто тысяч братьев. (Чем же ты могла мне ответить?) В городах – ах, с этажами – я уже ваш ужас предвижу. Но уже почему-то не жаль мне. (Этот век, кажется, лишний.) В эту эру эроса, блуда, где мечты только раки да пиво, быть? не быть? Что-нибудь будет. (Или яд, или рапира.) Или мне – любви Христа ради? да тепла? да диван? хлеба с солью? Я любил – как сто тысяч братьев! (Тоже верно, зачем тебе столько.)

ОФЕЛИЯ Выпало нам не много: вектор судьбы да случай. Ты накажи виновных, но не люби, не мучай. Мне не вернуть на круги девственность детства, нимба, я не прошусь в супруги. Хочешь, возьми, как нимфу. Жизнь эту (в чём-то пьесу) чем завершим – молчаньем? Как короли – со спесью? Как Фортинбрас – мечами? Хочешь, убей, не сложно. Кто мы векам? Бродяги. И не убьешь, не сможешь.

Так поцелуй хотя бы.

ГАМЛЕТ Празднику быть. Воздадим же земное Земле. Вечность, континуум приобретем, бездну всех преимуществ, – так птицы уходят к зиме, – перемещаясь на мудрый экватор, в пьесу. Пьеса расписана: мы не наделаем бед непредусмотренных, стало быть, бед лишних. Жанр – трагедия. (Счастья финального нет.) Нам претворять. И не как-нибудь так, лишь бы. Пьесой предписано: нимфа не станет женой, принц рассудителен. Яркая love story. Стало быть, стоит ли быть, если всё решено? Стоит любить. Соответственно – быть стоит. Веришь, Офелия, входим в историю пьес. Праздник свершается (вечность, континуум), разве только без близости (прочего, прочего без), без поцелуев, а стало быть, наш праздник.

ОФЕЛИЯ А знаешь, на вещи смотря объективно и судьбы спокойно свои подытожив, увидим предельно простую картину – мы капли дождя: он прошёл и мы тоже. Конечно же, в этом стареющем мире таких миллиарды, двуруких-двуногих, но выпало нам быть струною на лире. Не много нам выпало. Но – как немногим. Когда звуки струн этой лиры в природе умиротворённо потухнут за кодой, быть может, мы нотой вселенских мелодий предстанем оправданными пред Законом. Поэтому, видишь ли, необходимо, слагая ли строки в возвышенном стиле, понять, что важнее, чего же хотим мы. …Мы честно пытались – почти что не мстили. Мы поняли в целом идею картины, и то, что мы временно под небесами,


120

и если бороться, то бесперспективно, и если виновны, то всё-таки сами. И что этим небом нам было дано, мы приняли мудро, как боги Востока. Не слишком-то щедро нам выпало. Но ни больше, ни меньше. Вот столько.

ГАМЛЕТ

Да, как звуки флейты, прост и премудр, и, как флейта, я премудр и прост: предложи мне сталь прямую – приму, подниму и за Гертруду свой тост. Раз предписано – пусть так, остаюсь там, вне тысяч. Истерично с листа не делил на цифру свой абсолют. Видишь, и не прикоснулся, не стал. Сорок тысяч прикасались: сестра… Где нам встретиться с тобою без них? (Я же дал тебе и парус, и снасть, даже звёзды, хоть и не объяснил). Значит, встретимся в долине теней: ты меня узнаешь из далека и смутишься. Может быть. Я тебе всё же принцем довожусь, как-никак.

ОФЕЛИЯ

Славный всадник очами сверкал на скаку, а теперь он чуть теплится, бедный. В этот час и, с душою, тяжёлой, как куб, помолись о себе и о предках. Отворяй ворота, там священный баран ходит мелко, шажками, как гейша. На дворе, грешным делом, всё те же дрова и трава тоже прежняя, грешник. Постепенно пройдёшь до высоких стеблей, и поднимешь нездешний учебник. С выраженьем страницу прочтёшь сам себе, не спеша вытрешь пот, как учёный. И уснёшь у страниц – так и быть, засыпай, – у страниц по периметру рваных, просияешь лицом и уже сам себя сам себе не почувствуешь равным. Спи спокойно, товарищ – он предупреждал, – но потом отойдёшь ото сна и не узнаешь ни солнце, ни этот пейзаж, ни себя самого не узнаешь.

ГАМЛЕТ

Весь мир – театр. Мы в нём туристы. Мы в нём – то варвар, то корсар. Что сетовать на сценариста,

пенять на эти небеса? Мы миф, мы Дафнис и наяда. Перечитай, чем нам грозят. Мы параллельные, и вряд ли пересекающиеся. Антагонисты? О, не нужно. Похожи мы, помилуй Бог, как полюс северный и южный, где одинаково бело. Простое, в общем-то, решенье: мы – квинтэссенция всех судьб, от перемены мест служенья не изменяющие суть. Мы обобщенье, то есть, мнимы. Мы – назидание всем нам. Как параллельные прямые, что сходятся, но где-то там. Да, элементы. В этом плане типичные – типичней нет. Но множествам своих желаний не соответствующие. Мы персонажи, мы из пьесы. Мы избраны – куда ни кинь, – катализатором процессов диалектических таких. Мы нерв Земли, но не рассудок. Мы – пульс планеты. Выше стяг! Мы – кровеносные сосуды не сообщающиеся.

ОФЕЛИЯ Старый век простирается океаном ледяным, неприкаянным, окаянным. Мы стоим, соответственно, леденеем. Лишь одни птицы-сироты пролетели. Небеса и не сжалились, только сжались. Вот и мы кораблей своих не дождались. Оглянись, только медленно, милый Гамлет, и смотри: там, за белыми, за снегами новый век входит клоуном странно рыжим, мельтешит, провоцирует нас, а мы же будем жить, словно ангелы в мире этом – без страстей и вне времени. Над сюжетом.

ГАМЛЕТ Войди ко мне просто. Открой всего дверцу: там трон стоит пусто, да лепестки, осень.

ГОСТИНАЯ «ИС» -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

121

…«Войди» сказал скверно – я пошутил грустно: порог – стеной тайской. Один лишь конь сможет. Мой конь, мой трон янский идёт для вас, здешних. Целуют в нос, в морду; смеётся он тихо. Кивает он тяжко, глаза его книзу, ошибся кто – насмерть: нет времени, други. Закон любви? Нет уж. Возмездие в темя. …Но ты войди просто – над головой космос. Электро-трон? Трижды. Но ты живи, можно. Ведь ты живи мудро. Все хрупко. Ах, мыльник! Ах, деточко! Хрупко: все лепестки, осень, над головой космос. Ты помни мя крепко. Живи, страдай кротко, несчастнейший miser. Ваш Цицерон точен: страдающий – помнит.

ОФЕЛИЯ Завтра с утра – вероятно Солнце. Жёлтый карлик, начальник света. Это систему планет и социума я оставляю, как все – бесследно. Друзья и сограждане, не давите на жалость,

не сгущайте красок, они уже, и тело не троньте. В нём не осталось досадных чувств, количеством шесть. Завтра с утра, как и послезавтра, вероятно Солнце – с востока на запад. …Не верю ни музам, ни борцам, ни узникам, ни обязательствам и ни правам. Я оставляю этот мир иллюзий. Этот мир иллюзий я оставляю вам.

ГАМЛЕТ В первый раз хороша земля. Я играл, как в последний раз! Я вылизывал вензеля – маски Музы и мускул масс! Я играл. Я не лгал ничуть. Из петлицы – роза-модерн. Не просил я себе мечту. Что Офелия? – лишь модель. Всё я знал, что кому нельзя. Бог с тобой, в параллелях шар. Не обманывайте, я знал. Я не трогал последний шанс. С жутко выбеленным лицом и без мимики на лице, и с цветком из петли(цы) – о, и не гаммы, а Гамлет – в цель. Трон ничей – не предполагал, на успех талант не менял. Что успех? – лишь театр, балаган. Вот и нет среди нас меня. Я сыграл для Вас, Сценарист. Не злорадствую. Мне – моё. Зритель же, не зови на бис, подойди и увидишь: мёртв.

Журнал читают в странах ближнего и дальнего зарубежья. А также в городах России – Москве, Калуге, Вологде, Перми,

Оренбурге, Череповце, Волгограде, Юхнове

Адрес редакции: 191186 Санкт-Петербург, ул. Б. Конюшенная д. 29, 4-й этаж тел. 571-19-65; факс 314-13-39

ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ № 10 СПб, 2008 г. Издание некоммерческое Зарегистрирован Северо-Западным окружным межрегиональным территориальным Управлением Министерства Российской Федерации по делам печати, телевидения и средств массовых коммуникаций Свидетельство о регистрации ПИ № 2-5086 от 16 марта 2001 года Редактор-корректор – Людмила Бубнова Компьютерный набор, вёрстка и техническое редактирование – Анатолий Баранов Сдано в набор: август 2007 г. Подписано в печать: 30.11.2007 г. Тираж 300 экз. Заказ № _______ Отпечатан в типографии: СПб, пр. Гагарина д. 65

Documents

neisri.narod.runeisri.narod.ru/is/10.pdf · А qt |} ¾ 10–2008 Литературно-художественный журнал Санкт-Петербургской организации