neisri.narod.runeisri.narod.ru/is/13.pdf · ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ № 13–2008 Литературно-художественный журнал Санкт-Петербургской

ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ № 13–2008 Литературно-художественный журнал

Санкт-Петербургской организации Союза писателей России

Основан 16 марта 2001 года

С О Д Е Р Ж А Н И Е

КЛАССИКА Лев ТОЛСТОЙ. ЦАРСКОЕ НОВОЕ ПЛАТЬЕ (Сказка) .............................................. 3

НАСЛЕДНИКИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА Борис ОРЛОВ. «Ползут к востоку вишен тени…», «Изморозь мозги

березам пудрит…», «Подлунный мир таким, как есть, приемлю…», «Станция. Старый автобус. Билетом…», «Законы пишет Каин. На колени…», «Как лужа – по тракту, по миру страна…», «И тишь, и сумрак. Не взошла луна…», «Бессмертия не надо. Соловей…», «Друг мой» Небесный мой брат...», «К чему вернулся? И отец, и мать…» ................................................................................................................... 4

Юрий КРАСАВИН. ХЛЕБОЗОР, ПОГРУЗКА, «Волком вьюга в поле взвыла…», «Вся жизнь – на Бога упованье…», ЦЕВНИЦА ............................. 7

Геннадий СИВАК. «Под ярким библейским небом…», «Я не доверяю никому…», КОМНАТА СМЕХА, «Я вспоминаю детство…», «Умчались крысы с корабля…», «Вот смотрю я в старое трюмо…», «Значит нету разлук…» ........................................................................................ 9

Александр ЛЮЛИН. ЧИСТЫЙ ГОЛОС; ВТОРЫЕ ПЕТУХИ: 1. «На больших автомобилях…», 2. «Две руки, две ноги…» ........................................ 11

СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА Юрий ЧУБКОВ. ПРИВАТИЗАЦИЯ (Рассказ) ............................................................ 12 Вячеслав ОВСЯННИКОВ. ШТУРМАН СУМОВ (Рассказ) ...................................... 28 Вениамин ПАСТУХОВ. КРАСАВИЦА (Рассказ) ..................................................... 35

ПОЭЗИЯ – НОВАЯ ВОЛНА Вероника КАПУСТИНА. «Бежать, бежать… и остановиться…», «Ты знал

и нарушил. Ты сам виноват…», «Я персонаж, допустим Грэма Грина…» .................................................................................................................. 51

Борис ГРИГОРИН. «Я разлюбил любовь, вернее, эти штучки…», «Любил. Не знал, что делать. На миру…», «Счастье, счастье, вот оно, упорное…» .............................................................................................................. 53

Нина САВУШКИНА. КАНИКУЛЫ, ИЛЛЮЗИЯ, «Схоронив кота на газоне летом…», РЕЦЕПТ, «Падает солнце, за горизонт скользя…» ......................... 54

Валентина ЛЕЛИНА. «Как осенью стремится время вспять…», «Там в поезде уже была Москва…», «Как будто вещь пропавшая нашлась…» .............................................................................................................. 56

Александр МОРОЗОВ. ИЗ ПИТЕРА – В ТВЕРСКУЮ ............................................. 58

РАССКАЗЫ Владимир ХОХЛЕВ. ПРИЕЗЖИЙ ПРОТАПОВ ...................................................... 59 Олег ЯЦКЕВИЧ. ECCЕ HOMO ..................................................................................... 66 Михаил ЕРШОВ. ТОЛСТОЙ СГОРЕЛ НАПОЛОВИНУ… ....................................... 82

Изящная словесность 13`2008 -------------------------------------------------------------------------------------------––––––––––––------––---

2

Ирина ОСТРОУМОВА. ЛЕСТНИЦА или ПУТЕШЕСТВИЕ в 1980-й ................... 92

драматургия Галина ДЮМОНД. ПОЭТ И ЕВА (Драма в 3-х действиях) ...................................... 101

КРИТИКА, ПУБЛИЦИСТИКА, ЭССЕИСТИКА Сергей ЛУКНИЦКИЙ. ЕСТЬ МНОГО СПОСОБОВ УБИТЬ ПОЭТА…

(Фрагменты из социально-правового исследования) ....................................... 113 Геннадий МУРИКОВ. ОБРАЗ ЖЕНЩИНЫ. (Маргарита ЯРКОВА.

Звездный август. Избранное. СПб, «Вести», 2007.) .......................................... 124

НЕУВЯДАЕМЫЙ СОНЕТ Лукьян ЯКУБОВИЧ. ШЕКСПИР; Фёдор СОЛОГУБ. «Мудрец

мучительный Шакеспеар…»; Игорь СЕВЕРЯНИН. 96. ШЕКСПИР; Константин БАЛЬМОНТ. ШЕКСПИР; Самуил МАРШАК. НАДПИСЬ НА КНИГЕ СОНЕТОВ; Новелла МАТВЕЕВА. К ПОРТРЕТУ ШЕКСПИРА ......................................................... 127

Владимир БАЛАШОВ. ТЕАТР (Венок сонетов) ........................................................ 130

ПЕРЕВОДЫ Арман ЛАНУ. ОНИ ИНТЕРЕСНЫ И ДО ГОДА (Рассказ. Перевод

В. Кузнецова) .......................................................................................................... 139 Ив ДЕРМЕЗ. ЗАВТРА ПРИДЁТ КОТ (Фантастический рассказ. Перевод

В. Кузнецова) .......................................................................................................... 142

ДЕТЕКТИВ, ФАНТАСТИКА Дина МАКАРОВА. ЖЕРТВЫ ЭЛЕКТРОНИКИ (Рассказ) ....................................... 149

СТРАНИЧКА ДЛЯ ДЕТЕЙ Виктор ВАСИЛЬЕВ. ЗАГАДКА (Рассказ) ................................................................. 156 ББК-84 С-18 ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ № 13 – 2008 г.

Главный редактор – Юрий Воропайкин

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ: Борис Орлов (поэзия), Александр Скоков (проза), Виталий Дмитриев (поэзия), Татьяна Семёнова (зам. главного редактора), Владислав Федотов (отв. секретарь), Григорий Артюхов. Перепечатка разрешена только со ссылкой на журнал «Изящная словесность» Рукописи не рецензируются и не возвращаются. © Санкт-Петербургское отделение Союза писателей России © Обложка: Е.Сапожников (фото), Н. Рассадина (дизайн)

КЛАССИКА ---------------------------––--------------------------------------------------------------------------–------––––––––––––----------

3

КЛАССИКА

Лев ТОЛСТОЙ

ЦАРСКОЕ НОВОЕ ПЛАТЬЕ (Сказка)

Один царь был охотник до хороших платьев. Он ни об чём больше

не думал, только как бы ему получше нарядиться. Пришли к нему один раз два портные мастера и говорят: «Мы можем сшить такое нарядное платье, какого ещё никогда ни у кого не было. Только если кто глуп и к своей должности не годится, тот платья нашего не может видеть. Кто умен, тот будет видеть, а кто глуп, тот рядом будет стоять и не будет видеть платья нашей работы». Царь обрадовался портным и велел им сшить на себя платье. Портным отвели во дворе горницу и дали им бархату, шелку, золота, — всего, что нужно было для платья.

Когда прошла неделя, царь послал своего министра узнать, готово ли новое платье. Министр пришел и спросил, портные сказали, что готово, и показали министру пустое место. Министр знал, что если кто глуп и к своей должности не годится, то тот не может видеть платья, и он притворился, что видит платье, и похвалил. Царь велел себе принести платье. Ему принесли и показали пустое место. Царь тоже притворился, что он видит новое платье, снял свое старое и велел надеть на себя новое.

Когда царь пошел в новом платье гулять по городу, — все видели, что на царе нет никакого платья; но все боялись сказать, что они не видят платья, потому что слышали, что только глупый не может видеть нового платья. И каждый думал только про себя, что он не видит, а думал, что другие все видят. Так царь гулял по городу, и все хвалили новое платье. Вдруг один дурачок увидал царя и закричал: «Смотрите: царь по улицам ходит раздевшись!» И царю стало стыдно, что он не одет, и все увидали, что на царе ничего не было.

Изящная словесность 13`2008 ------------------------------------–––-----------------------------------------------------------------------–––––––

4

НАСЛЕДНИКИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Борис ОРЛОВ

* * *

Ползут к востоку вишен тени –

Закат... Оранжев чернозем.

Давай попьем чайку с вареньем,

Поговорим о том, о сём.

И разведем в камине пламя,

Устав от суетных потерь.

Забудем тех, кто были с нами

Давным-давно... Закроем дверь.

Поманим кошку на колени,

Не станем в комнате курить.

Давай попьем чайку с вареньем,

Нам есть о чём поговорить.

Слетают с ходиков минуты,

Светло и весело в груди.

И так легко дышать, как будто

И жизнь, и счастье впереди.

* * *

Изморозь мозги березам пудрит,

Горизонт – расплывчат и не прочен.

Высыпали звезды, словно угри,

У несовершеннолетней ночи.

Не считаю ни рубли, ни гривны

В сумраке. Простуда. Больно кашлять.

Ночь непредсказуемо наивна

И юна – поэтому и страшно.

Страстью пробежал мороз по коже,

Но ещё теплы печные трубы.

Влезла ночь в окно, легла на ложе

И поцеловала в лоб – не в губы.

* * *

Подлунный мир таким, как есть, приемлю,

Холодный тусклый свет слепит глаза.

Упало небо снежное на землю

И облепило долы и леса.

Сквозняк из-за порога студит спину.

Бессонница. Не греет легкий плед.

На улице безлюдно и пустынно,

Сквозь стекла окон льется лунный свет.

НАСЛЕДНИКИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА ---------------------------––------------------------------------------------------------–--------------------–––––––

5

И снег, и свет посеребрил ступени

Крыльца. У клёна крона набекрень.

Дрожат на стенах призрачные тени -

Я незаметно превращаюсь в тень.

Луна блестит сквозь тучу, как лампада.

И на земле – снег, и на небе – снег.

И кажется, что после снегопада

Я не земной, а лунный человек.

* * *

Станция. Старый автобус. Билетом

Обзаведусь. И отступит мороз.

Родина встретит лазоревым светом

Чистых снегов и пречистых берез.

Небо прозрачное высветлит душу,

Над горизонтом затеплит звезду.

Мартовский вечер. Подмерзшие лужи.

Кто меня ждет? И куда я пойду?

Встанет автобус. Тропинкой знакомой

Тени деревьев потянутся вслед.

И засияет над маминым домом

Детская память - божественный свет.

* * *

Законы пишет Каин. На колени

Поставил брата. Ирод суд вершит.

Есть место для предательства и денег,

Но нет ни для любви, ни для души.

Взрываются сердца от перегрузки,

Летят осколки, словно от фанат.

Не третий Рим и не столица русских...

Москва – второй Хазарский каганат.

* * *

Как лужа – по тракту, по миру страна

Расплескана... Время изгнанья.

Умами вождей овладел сатана –

Готовит людей на закланье.

Не светлая жизнь, а дурное кино.

Не лица – заплывшие рожи.

Ну, что они могут? И что им дано?

Украсть, обмануть, обнадежить.


6

* * *

Памяти Ф.И. Тютчева

И тишь, и сумрак. Не взошла луна.

Нет звезд. Вокруг тревожно и опасно.

День выпил чашу белого вина,

А вечер опрокинул чашу с красным.

Кривые тропы спрятались в бурьян,

Забрызганы водой речные камни.

Округа захмелела. И туман

Плывет по ней земными облаками.

На облаке стою, и нищ, и сир,

Туманом, словно пламенем, охвачен.

«Блажен, – шепчу, – кто посетил сей мир...»

И радуясь, молюсь и... плачу.

* * *

Бессмертия не надо. Соловей

привычным стал, как теплый сон в постели.

Душа – частичка космоса... И ей

темно и одиноко в грешном теле.

Но вспыхнет Божий свет. И тишина

отступит перед музыкой смиренно.

Душа – частичка космоса... Она

взлетит и растворится во Вселенной.

* * *

Друг мой! Небесный мой брат...

Где же ты? Шелест берез.

Холмик. Кладбищенский сад.

Игрище птиц и стрекоз.

Майская синяя высь.

Белой черемухи ветвь.

Я тебя младше на жизнь.

Ты меня старше на смерть.

* * *

К чему вернулся? И отец, и мать

Лежат в земле. Сгорел, как свечка, дом.

Зачем прорехи в памяти латать?

И прошлое, и жизнь пошли на слом.

Урочище непуганых осин –

И нет ветров, и не дрожит листва.

К чему вернулся? Словно блудный сын,

Стою. Как слезы, капают слова.


7

Юрий КРАСАВИН

ЗАПЕВ

1

В небе знойном вещая птица –

То ли – молния!

То ли – зарница!

От полей ослепляет –

До гор

Краснодарский хлебозор!

2

В поле плотнички- бестопорнички

Ставят горенки-безуголенки!

Стены хлебные, суслонные,

Золотые верха стозвонные!

Те верха высоки, весомы,

Упираются в сини громы!

Гром – Иван!

Гром – Семен!

Гром – Гаврило!

Подыщите верхам молотило!

Чтобы с них зерно лавинное

Потекло, озаряя небо!

Чтоб скорей началось

Былинное,

Долгожданное

Шествие хлеба!

ХЛЕБОЗОР1

1

Синевы парной напор

Жито пригибает.

Долгожданный хлебозор

Жатву освещает.

Манит в мареве густом

Горизонт янтарный,

Хлебный манит окоём –

Далекогектарный!

Вот она –

И суть, и плоть

Всей душе в угоду...

Хлеба чёрного ломоть –

К будущему году.

1 Хлебозор – зарницы во время налива

хлебов.

2

Жмёт гнетень неба,

и ни вздоха,

Ни выдоха,

Лишь дух полыни... Но комбайнер Твердынин Лёха

В тенёчке «Ваньку»

Не волынит.

Вторые сутки у штурвала

Вдоль по жнитву –

Нормальный ход!

Рожь перед ним

Тяжёлым валом

Текла размеренно

Вперёд,

И в небо колос уводила,

И сердцу было горячо,

Под вечер

Солнце накатило

Ему на правое плечо,

И льнула остьями сухими

К его начёсанным,

Льняным...

И Лёха засыпал Твердынин

На тверди,

Покорённой им.

3

Хлеба нет ни куска,

Сразу стол-то – доска,

Хлеб-муку намолол,

Сразу стол-то – престол!

Сразу в гору ты сам,

Сразу квас по усам!

Самобранкой столешница!

Ну-ка,

Чарочка-грешница,

Под шум-перестук

Выводи на каблук!

За той, непростой,

Девочкой крылатой!

– Постой, холостой!

Топну я – женатый!

4


8

Девки вытряхнут из ситчиков

Колоски сухие на ветер.

Пропоют: «Полно станичников – Ухажёров только на вечер!

Под рассветною под зоречку

Счастье выхватить серпом,

Приколоть бы к сердцу дролечку

Золотистым колоском!

По глазам понять, по голосу,

Где смеётся, где грустит...»

По тяжёлому по колосу

Солнце поднято в зенит.

Голосами степь озвончена...

Молодые девки ранние!

Песни девичьи окончены,

Бабьи песни – на дыхании.

5

На закате полновесней

Горевые бабьи песни,

Тихо-тихо обронённые

На ковыльный перекат,

В самом сердце сбережённые,

Повторённые стократ.

Ни одной вдовой станичной,

Метой меченные личной.

От слезы немного влажные,

Незатейливо-протяжные

(В них и ширь своя, и крепь),

Протяжённые, как степь...

6

Синевы ослаб напор...

Из конца в конец

Догорел мой хлебозор,

Хлеб всему венец!

Он круглится на столе –

Чёрный, белый, тминный...

Самый Главный на земле,

Высоковершинный!

А над ним века сошлись

Молча и уверенно...

Разломлю краюху-жизнь,

Присолю умеренно.

Вспомню:

В чём-то был рисков,

Жребия хотел –

Потянул из колосков

Свой – не пустотел!

Был не лыком – горем шит,

Чтил души устои...

Годы, годы веренит

Жизнь высоким строем,

Выверяя, в лад пою ль,

Не мельчу ль с полушку,

Помню ль Родину свою

И свою краюшку?..

ПОГРУЗКА

Мешки с мукой гружу в машину,

И тело дышит горячо.

И хлебом пахнет мешковина,

Мужицким тёртая плечом!

Машина первая...

Седьмая...

Пыль от мешков летит

Мучная.

С мешками спаяна спина...

И хлеб, и тело –

Плоть одна!

Одно могучее дыханье!

Над тёплой степью колыханье

Небес,

Подсвеченных зарницей, И под ногой земля

Бугрится...

* * *

Волком вьюга в поле взвыла,

Начала за кем погоню?..

Что-то ты меня забыла,

Что-то я тебя не помню.

Горько, пусто за душою,

Что-то выгляжу усталым,

Замахнувшись на большое,

Порасшиб кулак на малом.

Бродит муза возле плача,

Звёзды вызрели в окне,

Что-то хаживать удача

Стала, братцы, не ко мне.

Волком вьюга в поле взвыла,

Начала за кем погоню?..


9

Ах, как ты меня любила,

Ах, как я любил – не помню.

* * *

Вся жизнь – на Бога упованье,

Ему шепчу: – Прости, прости...

Приходит зрелость увяданья,

И время-ветер на пути!

И не легки былые годы,

Брожу тревожно вдоль залива.

Со мною сосны-златоходы,

Со мною кони-синегривы!

Со мною птицы-быстрокрылы,

Сцелую солнышко с травы,

Дышу землёю неостылой,

И не боюсь хулы-молвы...

Свеж воздух Балтики суровой,

Лебяженский чист бережок –

Песчаной, родовой подковой –

На счастье мне, кем сбережён?

Отцом ли, мамою, иль дедом?..

Поди узнай – темна вода...

Свой берег-бережок не предал –

И не предам я

ни-ког-да!

ЦЕВНИЦА

О, Свирь-река,

Рассвет-река,

Звенящая цевница!

Пришёл я не издалека, Из северной столицы.

Пришёл от Балтики суровой

Выняньчивать судьбу

И слово

В твоей волне,

В твоих порогах,

На белопенной быстрине

Очиститься мне от пороков

И от пророков, в тишине

Призамереть

И слышать: белка

В дупле орешки шелушит!

О, Свирь-река –

Нигде не мелко

В тенистой, ивовой глуши.

Заря легла на перекаты

Твоей серебянной волны,

Пускай я бит и перелатан,

Ты, Свирь, в мои втекаешь сны.

Ты охлаждаешь боль, усталость

Своей бессмертною водой,

Через плечо плюю на старость

И не склоняюсь пред бедой.

Не истукана изваянье

Омоешь – истины Маяк!

О, Свирь-река – свирель желанья,

Цевница вещая моя.

Геннадий СИВАК

* * *

Под ярким библейским небом,

У берега дивного моря,

Где потом и горьким хлебом

Мы живем среди слёз и горя –

Кипят антифады страсти,

Быть может, от пролитой крови

Тут море зовётся Красным,

И хлопоты вечные вдовьи

Под солнцем песков барханы,

Их рушат хамсины веками,

Не видеть нам больше манны,

И расплачиваться мечтами...

А серые камни рядом

С той женщиной, что оглянулась,

От того ли грустны так взгляды,

Но мало что изменилось... В итогах тысячелетий,

Исхода пути вспоминая,

Вернулись в места мы эти,

К истокам скрижалей Синая.


10

* * *

Я не доверяю никому,

Разобрался, что к чему... Не верю,

Знаю, провожают по уму...

Только никогда не лицемерю.

Говорю, что думаю, в лицо,

Никакие ранги не взирая...

Может, потому попал в кольцо,

И живу, по-прежнему, страдая.

И сегодня хочется кричать:

«Люди! Станьте чуточку мудрее!»

Ведь просили добрую печать

В Ем Кипур у Господа евреи…

А буквально через пару дней,

Позабыв про ближнего и милость,

Грозно у автобусных дверей,

Вы без милосердия теснились.

Брали штурмом, словно высоту,

Оттолкнувши девушку слепую,

Залетели, будто в пустоту,

А она осталась там, тоскуя...

Защемило сердце. Страшен час...

Никого обидеть не рискуя,

Я прошу прощения за вас,

Зная наперед, что это всуе...

КОМНАТА СМЕХА

Все прошло? Нет былой красоты,

Есть морщинки. Они не помеха,

Мир улыбок, мир комнаты смеха,

Мир ошибок, людской суеты.

Пик надежды, утес и скала,

Свадьбы, смерти, цветы на перроне,

Тот в фаворе, а этот в поклоне,

И кривые вокруг зеркала.

Мы с тобой мимо странных зеркал

Столько лет проходили кривыми,

Дай-то Бог, чтоб тот блеск отсверкал,

Чтоб вернулись к нам образ и имя.

* * *

Я вспоминаю детство,

В него не возвратиться,

Там, рядом, по соседству,

Нам распевали птицы.

Мир тряпочных игрушек,

Припомнить всё пытаюсь,

Бродил среди избушек...

Их слабо помню, каюсь...

Я вспоминаю детство

И школьные тетрадки...

Великое наследство,

Не всё бывало гладко...

Баталии и схватки,

Мы в классики играли,

Нам жизнь казалась сладкой,

Кораблики пускали...

На стенах рисовали,

И красками, и мелом,

Уроки пропускали,

Считая делом смелым.

И с пионерским горном

Шагали все в походы,

Чудесно и задорно,

Но пролетели годы...

Я вспоминаю детство

И стаи голубей,

То не от скуки средство,

А радость добрых дней.

Теперь лишь сны цветные

Мы видим по ночам,

А годы золотые

Пришли в награду нам.

* * *

Умчались крысы с корабля.

Нет капитана у руля.

Морской простор укрыл туман.

Уплыл на шлюпке капитан.

С собой валюту прихватил.

Он убежал, про всех забыл...

Туда, где солнце и бананы,

Куда сбегают капитаны...

И успевают раньше крыс

Надежды Доброй выбрать Мыс...

Ну, что им бедный экипаж,

и судно, что на абордаж...

Пирог ни с кем не поделив,

Сбежал, открыто наследив...

А в трюмах только слышно «бля»...

Нет капитана у руля.


11

* * *

Вот смотрю я в старое трюмо,

И душе моей тяжеловато...

На глаза попалось мне письмо,

А на нем ни адреса, ни даты...

Чистый лист, без знаков и без слов...

Сколько мнений, столько и сомнений...

Рифмы недописанных стихов,

Да тропа крутая размышлений...

И блестит под лампочкой оно,

На стене, от прошлого наследство,

Мир зеркальный, растворивший детство,

Вот смотрю я в старое трюмо...

* * *

«Значит, нету разлук.

Существует громадная встреча.»

Иосиф Бродский.

Значит, нету разлук.

Существует громадная встреча.

И скажи, кто твой друг, Оглянись, за окном уже вечер... Сколько дел не доходит до рук,

Как терзают ненужные речи...

В паутине резвится паук,

Зная, жертва его недалече...

Вот не нужен и злата сундук...

Ведь богатство нам души калечит,

Эхо жизни доносит нам звук,

В расставаньях и в мыслях о вечном...

Александр ЛЮЛИН

ЧИСТЫЙ ГОЛОС

памяти Валерия Агафонова

На сцену северной столицы С гитарой выходил один Романса бескорыстный рыцарь, Любви печальный паладин.

Опять я слышу чистый голос, Вновь надо мной имеют власть Святой поэзии глаголы, Весна, и молодость, и страсть.

И досыта не насмотреться На хризантем цветущий куст: Слова пылающего сердца, Как лепестки, слетают с уст.

По петербургским тротуарам Я слышу, с другом проходя, То аккомпанемент гитары, То аккомпанемент дождя.

Опять я слышу из тумана, Как будто вновь влюблен и юн, То бурный рокот фортепьяно, То перебор гитарных струн.

Гитарный гриф с красивым бантом, Да петербургская тоска, Кариатиды и атланты, Деревья, сфинксы, облака...

ВТОРЫЕ ПЕТУХИ

1.

На больших автомобилях Увезли мои грехи. А. на дедовских могилах Вырастают лопухи.

Как сверчки, заверещали Внучки вместе с внуками: Нас церковники стращают Адовыми, муками!

Конец света наступает, Наступленью нет конца. Дьячок в носе ковыряет. Сам хорошенький с лица.

Как положат нас в гробы, Свезут нас в крематории –


12

Тут вам и конец судьбы, И конец истории.

Но восстанет вся планета. Но преобразимся мы, Потому что конец света – Это значит конец тьмы. Эх, грехи мои, грехи, Грешики, грешата!.. Скоро третьи петухи. Просыпаться надо.

2.

Две руки, две ноги. Посредине – праздник! Мы с тобою не враги, Мы концессий разных.

В объятия не заключу Заплаканное личико: Православную хочу, А ты – католичка!

Скинемтеся по рублю – Ох, крепка, злодейка! Эва, я тебя люблю. Но ты – иудейка.

Подошел я... Вот-те раз! Признается Манька: «Все православные у вас,

А я – мусульманька!»

Налей в череп самогона, Выпей в сладком ужасе; Смерть придет при всех погонах И при всем оружии.

Пограничная печать, Дальняя дорога. С одной стороны мечеть, С другой – синагога.

Православная моя, Золотая рыбочка, Как мне нравится твоя Славная улыбочка.

Стоят на кладбище кресты, А под ними кости, А напротив – монастырь: Приходите в гости!

Уж ты крест, ты мой крест! Важная персона... Смерть, ребята, как арест: Дальше – суд и зона.

Слушай, спящие в могилах: Скоро третьи петухи! На больших автомобилях Повезут мои грехи.

СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

Юрий ЧУБКОВ

ПРИВАТИЗАЦИЯ (рассказ)

Однажды дождливым днём в кабинете члена Государственного совета

Тимофея Яковлевича Уткина раздался страшный грохот, звон разбитого стекла и сдавленный человеческий вскрик. Затем наступила тишина – зловещая, злобная, от которой у ожидавших в приёмной посетителей и у секретарши Софьи Семёновны заледенели души. Заледенели и вспенились, и подобно мыльным пузырям готовы были унести владетелей своих прочь.

СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА ------------------------------------------------------------------------------------------------------------––––––––––––------––--–

45

Но не дано было им летать. Софья Семёновна так и замерла с вознесённой над клавишей компьютера рукой. Однако в следующую секунду сорвалась и бросилась в кабинет, за ней неуверенной кучкой, сталкиваясь и сшибаясь, словно бильярдные шары, засеменили посетители.

Жуткая картина предстала их взорам: Тимофей Яковлевич лежал на паркетном полу, неестественно запрокинув голову назад, и в широко распахнутых, остекленевших его глазах, как в лужицах, отражались проплывавшие над Москвой хилые тучки. Тёмное пятно растекалось, расползалось по паркету рядом с его головой, опрокинутое кресло валялось в стороне, и всё пространство кабинета усеяно было битым стеклом.

– А-ах! – забилась, затрепетала в истерике Софья Семёновна. Её под руки увели подальше от ужасного такого зрелища и дали воды. Врач прибывшей «скорой помощи» констатировал смерть Тимофея

Яковлевича, прокуратурой назначено было расследование по такому загадочному делу, и выяснились следующие обстоятельства его трагической гибели.

* * *

Денёк был так себе. Прямо скажем, денёк выдался на редкость мерзкий –

хоть наступил в Москве летний сезон, хоть и высыпали на деревьях свежие, молодые листья, но произошло в природе что-то такое, смещение произошло. Бывают, случаются в наших широтах такие дни, когда не понять, что творится: дождя вроде нет, а носятся в воздухе водяные брызги, нападают на прохожих, забираются за воротник, щекочут… Туч на небе нет, но и солнце куда-то подевалось, затерялось в небесных высях.

На улице властвовал ветер, словно высокий чин какой-нибудь явился в город с инспекционной проверкой, во все закоулки заглянул, во все подворотни, все мусорные баки осмотрел, каждую бумажку, каждую пачку из-под сигарет перевернул, чего-то такого недозволенного искал, и бормотал злобно, и шелестел мусорной пылью. Бесы, бесы обсели город со всех сторон, похохатывали, постукивали копытцами – вольно им по полупустым в этот час улицам устраивать свои бесовские игры. Алчность написана была на лицах людей: где бы, чего бы… С юго-запада вошёл в столицу самый главный их Сатана по кличке Пахан. А вон поскакал за ним весь рыженький такой и прямой, как гвоздь. Рядом толстенький – всё забирал ногами и строил фигуры из пальцев рук, из которых понять можно было, что вовсе он не бес, а честный пионер. Вон ещё один с красной папкой, на папке золотыми буквами написано: «Диссертация». Скакали во множестве и другие бесы, вглядевшись в которых можно было узнать знакомые лица. А многие катили на иномарках…

Да, день был так себе, ранний. В такой час гражданин, пусть даже и обременённый служебными заботами, выглянув на улицу, махнёт только рукой и скажет: «Ну его к лешему!», и обратно полезет под нагретый бок супруги.

* * *

Однако Тимофей Яковлевич, как государственное лицо, таким образом поступить не мог. Не мог махнуть рукой и плюнуть, а, пересилив себя и


14

прикрывшись рукой от стайки брызг, которыми совсем уж распоясавшиеся бесы дунули ему в лицо, он не старым ещё скоком от парадного подъезда допрыгал до служебного своего «мерседеса». Шофёр Пётр Евсеич, придержав дверцу машины, другой рукой сделал «под козырёк».

– Доброе утро, Тимофей Яковлевич! – гаркнул он в самое ухо, и Тимофей Яковлевич отшатнулся.

– Доброе… – сказал, усаживаясь, – какое к чёрту доброе! Ты глянь на погоду!

– Эт точно! Погодка так её и разъедак! «Работаешь, работаешь, – подумал Тимофей Яковлевич, – ни воскресных

дней тебе, ни праздников!». Он так только подумал, но вслух ничего не сказал, только насупился, уткнув нос в вырез плаща, ловя сокрытое там, сохранившееся тепло.

Потому что, чёрт его, Евсеича, знает, всё может быть. Вроде не болтун. Посмотришь – ничего, вроде не пойдёт трепать языком. А ну как спрашивать начнут, да расспрашивать… Там люди сидят, знающие в этих делах толк. Лучше помолчать, и мне спокойней, и Евсеичу, если приставлен, грех на душу не придётся брать. Помалкивать всегда лучше. И Тимофей Яковлевич плотнее уткнул нос в вырез плаща.

День сей, несмотря на свою неказистость, был знаменателен для России, для Российского народа. Переворачивалась, понимаешь, вся история. Ибо Президент, опохмелившись с утра как следует, объявил расширенное заседание Государственного совета. На том совете решаться будет вопрос о приватизации. Судьбоносный для России вопрос, наиважнейший. Вся история, понимаешь, поворачивалась вспять.

Предполагалось на том совете выступление и Тимофея Яковлевича. Вот тезисы к этому выступлению и собирался подработать он в тишине и одиночестве, когда работается особенно плодотворно.

Из высокого чина, из сознания собственной значимости, из твёрдых, победительных шагов, из чёрт его знает откуда взявшегося животика складывался облик Тимофея Яковлевича. Тихо, пустынно в этот час было в Государственном совете, гулко разлеталось эхо шагов по коридорам, колотилось о стены, забегало в закоулки, и, казалось, будто вместе с эхом кто-то ещё – этакого подленького свойства – вьётся, куражится, в кулачок похохатывает. Мурмурами из глубин коридора неслись голоса и в глубинах же пропадали. Эх-хе-хе! Мурмуры, мурмуры… Как только высунулся Тимофей Яковлевич из общей массы людишек, был замечен, так и вьются с тех пор вокруг него эти завистливые мурмуры, шепотки. Тимофей Яковлевич их нутром чуял, ощущал кожей.

Жили под полом Государственного совета мыши. Умывались водицей, набежавшей с водопроводной трубы, лапками утирались, кушали хлебные крошки от бутербродов мелких клерков, от тех, что собираются стайками и обсуждают. Обсуждают достоинства начальников. Или недостатки. До всего им есть дело. Дело, можно сказать, государственной важности. Тот такой-то, а тот наоборот. А мыши слушали и разносили сведения о членах Государственного совета по другим учреждениям. Существовала, да-да, существовала подспудная, сокрытая информация. Иной, понимаешь, служитель заберётся в уголок, достанет из портфеля бутерброд и ест. И думает, будто его никто не видит. Ан ничегошеньки подобного: из угла, из самой темноты следят за ним два внимательных глаза. Следят и фиксируют.

СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА ------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

15

И на следующий день шепоток по Государственному совету: дескать, уединялся, дескать, ел. И всё докладывается службе безопасности.

Но кому какое дело? Ел бутерброд, не ел бутерброда... Не должно быть до этого никому никакого дела. Всё так, да не так: создаётся общественное мнение, мнение пыжится, пыхтит, словно тесто на дрожжах, и складывается образ… Ведь это только кажется, что мыши невинные создания, что от них ничего не зависит. Ещё как зависит иной член Государственного совета. Он бы с удовольствием прихлопнул какую-нибудь мышь каблуком ботинка…

А ещё бесы… живут, понимаешь, среди нас, строят козни, насмехаются, похохатывают. Только диву иной раз даешься, откуда что берётся, только плюнешь с досады. Поэтому часто приходится членам Государственного совета плеваться, а техническим работникам подтирать за ними плевки и мотать на ус. Впрочем, не только от мышей и технических работников собирала сведения Служба безопасности, а и... Но об этом потом...

Шебуршали и отлетали прочь ветры, производимые движением тела Тимофея Яковлевича, подмигивали и конфузились лампы дневного света. Вышагивали, выбивали дробь на паркетном полу лакированные ботиночки, проглатывали их, поперхнувшись, ковровые дорожки. Шёл он уверенной походкой государственного человека. А вот и кабинет. Собственным ключом отпер его Тимофей Яковлевич.

И невдомёк ему было, что за спиной его топчутся две хвостатые, волосатые твари с рожками и лукаво друг дружке подмигивают. Открыл дверь Тимофей Яковлевич, а бесовские твари, высунув от усердия и лукавства языки, протекли меж ним и косяками, протекли в приёмную, потом и в кабинет. И обе, ухватив себя за голые, волосатые животики, расхохотались в предвкушении. И приготовились пакостить. Пакостить России, пакостить всему российскому народу.

* * *

Секретарши, естественно, ещё не было, и Тимофей Яковлевич

порадовался. Не то чтобы индифферентен был к ней Тимофей Яковлевич, но всё же опасался. Опасался лёгкости, с которой она могла пойти на сближение, на интим. Порой ловил он её взгляд, и во взгляде читалось: н-ну иди же, дурашка, чего кочевряжешься! Откровение читалось во взгляде – вот этого-то Тимофей Яковлевич и опасался. Ибо хотелось ему порой – ой как хотелось! – хлопнуть Софью Семёновну по выпуклому заду, залезть трепетной рукой под короткую юбку… и всё такое прочее. Но нет! Ничего позволить он не мог. Не имел права. Мигом донесут, мигом раззвонят в прессе – вот и прецедент. И с мукой отворачивался Тимофей Яковлевич от вызывающего взгляда Софьи Семёновны.

Как и положено, прямо над столом, над креслом Тимофея Яковлевича висел портрет Президента. Под стеклом, в дубовой золочёной раме. За свои кровные денежки заказал Тимофей Яковлевич портрет сей известному художнику, за свои кровные приобрёл и золочёную раму. У всех прочих предержащих власть портреты простенькие, литографские, в казённых сосновых рамках, а у него – вот, глядите, люди! Естественно, шушукались и, естественно, донесли, потому что при последней встрече Президент посмотрел на него одобрительно. Ну что ж, глядишь и окупятся потраченные денежки сторицей. Уповаю, Господи! И перекрестился


16

Тимофей Яковлевич на портрет. Пусть неумело, непривычной рукой, зато искренне. «Мне, – подумал Тимофей Яковлевич, – университарию, не пристало веровать в примитивного Христа или Аллаха. Как феллаху какому-нибудь… Всё же что-то есть, некая сила, движущая материю в определённом направлении. Отрицать Бога – значит, отрицать самого себя, своё появление на свет. Экая заковыка, понимаешь… И всё же что-то есть…»

А два беса, проникшие в кабинет воровским путём – один рыженький и прямой, как костыль, другой толстенький, с физиономией, похожей на задницу, забрались за портрет и выглядывали оттуда, как будто и не бесы вовсе, а какие-нибудь члены правительства. Рыженький, скрестив руки на груди, смотрел непреклонно и сурово. Толстенький смотрел юмористически. Тимофей же Яковлевич, перекрестившись, стол обогнул и сел в кресло. И обернулся. Гневен и грозен был взгляд президента. Чёрт его знает: портрет-то он портрет, вещь неодушевлённая, но всё может быть – могут Президенту через портрет передаться мысли его, Тимофея Яковлевича. А иначе почему так внимательно смотрит? В какой бы угол ни зашёл, а глаза с портрета всё следят, как бы спрашивают: а ты кто такой? За кого голосовал? Фантазии, конечно, однако ничего такого удивительного – во времена живём скользкие, неуловимые. Всё в этом мире может быть, ничему удивляться не надо. «Случается в этом мире всё» , так и говорил Тимофей Яковлевич. Это было его жизненное кредо. Учился когда-то Тимофей Яковлевич на Философском факультете, курса не кончил, потому что перешёл на комсомольскую работу. Но философию уважал, пофилософствовать любил, особенно о Добре и Зле.

Чем больше жил Тимофей Яковлевич, тем больше убеждался, что эти две философские категории, Добро и Зло, двуедины и неразделимы, как сиамские близнецы. Что для одного индивидуума Добро, то для другого Зло. Борьба противоположностей – чушь! Нет никакой борьбы, а есть закон неизбежного перевоплощения понятия в свою противоположность. Вся история человечества тому примером. Возьмём Швецию. Что мы имеем? Монархию! Вспомним, что могло быть отвратительней средневекового абсолютизма! А сейчас Швеция самая демократическая страна, король тихо-мирно разъезжает себе на велосипеде, и мы даже начинаем поговаривать о шведском социализме. Вона! Это в монархической стране! А возьмём нашу многострадальную Русь? Благороднейшая борьба благороднейших людей за светлое будущее во что вылилась? В гнусный и мерзкий геноцид, в сталинщину!

Вот только чего Тимофей Яковлевич никак понять не мог и никогда не поймёт, так это – почему в России опять устроили капитализм. Как будто капитализм для России новость, как будто не бежали от капитализма как чёрт от ладана. Мы что, семьдесят лет социализм терпели зря? Капитализм – пожирание энергии одного индивидуума другим. «Нам таки это надо? Неужели не напитались ещё кровью сограждане? Капитализм – зло кровавое, социализм не эффективен. А семьдесят лет куда девать? Значит, надо найти что-то среднее, чтобы заинтересовать, но в то же время лишить отдельную особь чрезмерных прибылей. Это же так очевидно».

Но эти думы Тимофей Яковлевич держал при себе и никому их не высказывал. Более того, как член Государственного совета предполагал на предстоящей приватизации отхватить какой-нибудь заводик средней доходности. «Много нам не надо, но миллиончик баксов в год – отдай, не


17

греши!» Так размышлял Тимофей Яковлевич, а пока присматривался. Поэтому и портрет Президента приобрёл. «Смотрите, люди! А что? Имею право!»

Отведя взгляд от портрета и восстановив в себе равновесие, Тимофей Яковлевич щелкнул замочками кейса и достал листочки с докладом. Собственно, докладом это назвать можно было с большим трудом – пять страничек, напечатанных крупно на компьютере. Но нравилось. И слово «тезисы» нравилось. Он так жене и сказал: поработать с тезисами. Октябрьским переворотом попахивало. Комиссарскими кожаными штанами и куртками. Троцкий вспоминался, Ленин, Володарский, Урицкий – имена-то – ого-го!

Тут рыженький бес толстенькому подмигнул и указательным пальцем вниз ткнул: смотри, дескать, смотри! И оба полезли из-за портрета. Вылезли, все буквы на страничках доклада перемешали, как фишки домино. Стал Тимофей Яковлевич читать – что за дьявольщина! Ничего не получается. Вот они, пять страничек, напечатанных крупно, но ничего в них понять невозможно: буквы перескакивали друг через друга, то вдруг «Ы» в начало слова станет, то вообще твёрдый знак. Попробуй прочесть такое слово. Вели себя буквы странным образом. Козни, не иначе. Но кому понадобилось? Тимофей Яковлевич откинулся на спинку кресла, посмотрел в недоумении на портрет и развёл руками. Но всё, как обычно: строго смотрел перед собой Президент, и строго, волосок к волоску, была уложена его прическа. И… стыдно сказать, однако стал Тимофей Яковлевич ногой на кресло и за портрет заглянул. Естественно, было там пусто. И тем не менее…

Собрал он компьютерные листочки и только опять попытался читать, как запрыгали буквы, заскакали и опять получилась ерунда. «Да что ж это такое! Что они, собаки, делают!» И пальцами попытался собрать буквы и расставить их по местам. Ни черта не вышло: буквы, как живые, выскальзывали из-под пальцев и отбегали прочь. А тем временем наполнялось здание Государственного совета служилым народом, Софья Семёновна уже постукивала в приёмной каблучками. Назначенный Президентом час приближался.

* * *

И Пётр Евсеич уже ждал с машиной… Странно: такое важное, такое судьбоносное заседание назначил

Президент в пивном баре «Раки». Объяснили это знающие люди тем, что перенял, дескать, он такую привычку у американцев – все наиважнейшие дела решать в барах и ресторанах. Дело, якобы, делается шибче, а заодно и спрыснуть можно. Ну, нам-то, подумал Тимофей Яковлевич, всё едино…

Однако самую затаённую мысль не высказал, помятая философское своё кредо: всё может быть. Может, шофёр Пётр Евсеич снабжён остроумным каким-нибудь прибором, читающим чужие мысли. Не доверял он и стенкам «мерседеса». Да и себе, если признаться честно, не доверял. Мало ли…

Мало ли шляется вокруг народа праздного, непутёвого, вмиг Президенту донесут в уши, а тот, утомлённый пьянством, заскучавший от мельтешения одних и тех же лиц, тут же навострится: где? Кто? Что? «Член, – спросит, – Государственного совета? Ведь это член из членов! А подать-ка его сюда!»


18

И всё, плакала карьера, плакали колготки Марьи Ивановны,

производства парижского. А эти дамские угодники умеют делать чего не надо.

И куда потом? А иди-ка, скажут, бухгалтером, там твоё место. Это вместо заводика-то скорой доходности! Такие вот штуки. Живёшь, черт побери, и не знаешь, откуда тебя стукнет, откуда беда придёт. Нет, лучше сокрыть мысли, лучше помолчать.

Вжикнул «мерседес» колесами и остановился. Тут же, словно из воздуха, явились строгие и подтянутые молодые люди, дверцу машины распахнули и позами, телами приглашающий жест сотворили: просим, дескать. Уважение такое Тимофею Яковлевичу понравилось, он из «мерседеса» вылез и пошёл, словно по ковровой дорожке. В дверях подтянутые молодые люди склонились в уважительном поклоне, и один, самый важный и шустрый, сказал:

– Вас просют сюда, – и указал на вход, сокрытый портьерой. – Что? Куда? – Просют вас, – повторил господинчик и указательным пальцем

поманил, – сюда, сюда. И бесшумно двинулся за портьеру. Там оказался длинный коридор без

всяких дверей – только голые стены. Шли они по коридору, и вдруг открылся перед ними зал. Был полон зал изысканнейшей публики – мужчины в смокингах, дамы в вечерних платьях – не чета была публика каким-нибудь выпивохам из обычного бара. Слева – сцена, забранная занавесом. Чувствовалось за занавесом шевеление, изредка взбрыкивал какой-нибудь музыкальный инструмент, слышался странный говор. Столы ломились от закусок, скалились на блюдах поросячьи рожи, брёвнами лежали осетры. Это вам не скумбрия холодного копчения, подаваемая обычно в барах. Мягкий свет лился с потолка, хрустальный слышался женский смех. Ах-ах! – Тимофей Яковлевич зажмурился благоговейно: всегда волновали его презентации, сулили чего-то эдакого.

Едва они вошли, навстречу шагнул господин в смокинге, галстуке-бабочке, обильно смоченный французским дезодорантом.

– О, о, о! Какие люди! – господин широко раскинул руки для дружеских объятий. – Сколько лет, сколько зим!

– Простите! – Тимофей Яковлевич гордо выпрямился, – Не имею чести... – Да ты что, Тимофей Яковлевич! Не узнал, не узнал! Дребезжало я,

фирма «Херайн». Ну? Ну? Лицо, приближенное Президенту. Вгляделся Тимофей Яковлевич – действительно, что-то такое… С одной

стороны, знакомо, с другой – незнакомо. Странен был господин: как будто человек – всё в нем человечье, и руки, и ноги, и голова; и в то же время, как будто лягушачье: рот чрезмерно велик, над ним сразу начинался нос, во всё лицо расплющивался и словно отсутствовал; а глаза… глаза вообще выпучивались – один большой и грустный, другой мелкий и лукавый. Болотом от господина веяло, водорослями и тиной. Однако узнал в нём Генерального директора фармацевтической фирмы «Херайн». Поэтому распахнул Тимофей Яковлевич руки для объятий и что-то скользкое и мягкое приникло к нему и вмиг рот ему залепило чем-то вонючим. И так продолжалось минуту, не менее, и пребывал Тимофей Яковлевич уже при последнем издыхании, когда господин Дребезжало от него отлепился.


19

Рядом стоял официант и выстукивал о паркет каблуками от нетерпения.

В руках он держал поднос, на подносе стояли фужеры, наполненные чем-то коричневым. Дребезжало подхватил два фужера.

– Ну, за встречу, друг любезный! – сказал он и один фужер протянул Тимофею Яковлевичу.

Хотел Тимофей Яковлевич отказаться, но подумал: неудобно. И опрокинул фужер в рот – перехватило дыхание, и он закашлялся – коньяк был в фужере. Самый настоящий и, похоже, французский. Что-то такое было в нём от Наполеона, потому что шибануло Тимофея Яковлевича в голову так, как если бы его стукнуло ядром под Аустерлицем. И всё в нем перемешалось, и встал зал боком, и стал пол стенами. По стенам ходили дамы и господа, на стенах стояли столы. Сопровождавший его господинчик голубой льдинкой растаял в воздухе. Дребезжало взял Тимофея Яковлевича под локоток и повёл в глубь зала, где были интим и полумрак. «А где же Президент? Санкционировано ли? Где Государственный совет?» думал Тимофей Яковлевич. Но, похоже, сказал вслух, потому что Дребезжало хлопнул его по плечу и весело расхохотался.

– Ещё как санкционировано! Ты не поверишь, Тимофей Яковлевич, какие ждут нас здесь сюрпризы! Брось думать, расслабься и вкушай! Смотри, девочек-то сколько, девочек!

Да, девочек было кругом предостаточно. И все в таких платьицах от Версаче, что оставались они как бы голенькие. В том смысле, что платьица ничего не прикрывали, а наоборот, обнажали. Тимофей Яковлевич проглотил слюну.

Уставлен был и их столик, ломился от яств: естественно, всю середину занимал осётр – осётр смотрел на всё пустым равнодушным глазом и держал в зубах веточку петрушки; лежали ветчина и всевозможные сыры, грибочки маринованные и грибочки солёные, немыслимые салаты, селёдочка под зелёным луком, лежали копчёности, огурчики и помидорчики и много ещё чего такого. Стоял коньяк по восемьсот рубликов за бутылку, серебрилась «Смирновская», шампанское благородно посверкивало зеленью. За столом сидел вице-директор компании «Херайн» Зерцало. Честность и преданность так и пёрли с его физиономии.

– Други! – сказал Дребезжало, когда расселись и каждый налил себе по вкусу: кто коньячку, кто водочки, – Давайте выпьем за русский народ! Ведь это сколько терзали его… – горючая слеза явно просквозила в его голосе, – Одна у меня забота: сделать этот народ счастливым. Да-да-да-да! Пусть каждый, кто родился на этой земле, возрадуется и возликует! Поверите ли, каженную ночь сплю и вижу народ счастливым, сплю и вижу… И вот, в сей торжественный момент обязуюсь: каждому россиянину по «Боярышнику»! Пусть… порадуется… – Дребезжало так растрогался, что пришлось достать платочек и приложить к глазам. – Выпьем, други!

Выпили и закусили осетром. Быстренько, быстренько осетра расхватали, и остались на блюде только голова и хвост. Голова с веточкой петрушки в зубах продолжала смотреть на мир презрительно. Тимофей Яковлевич попытался от осетрового взгляда спрятаться, но куда бы он ни отклонялся, осётр всё смотрел и смотрел, как Президент на портрете. «А ведь осуждает, стервец!» – подумал философски настроенный Тимофей Яковлевич. И тут, под воздействием дорогого коньяка, взыграла в нём генетическая память, и вспомнил он, как много миллионов лет назад плавал и кувыркался в синих


20

водах океана в виде такого вот осетра. «А теперь есть приходится! – заплакал Тимофей Яковлевич, – Прости, брат!»

– Ты чо, Тимофей Яковлевич, ты чо! – толкнул его локтем Дребезжало, – Ты ешь, закусывай! Когда ещё такого поесть удастся! Наливай и закусывай! – шептал он философу в ухо. – Знаю я этих… жулик на жулике! Ей богу, всех бы пересажал, да нельзя… указ такой президентский вышел. Ну, а нельзя, так попитаться от щедрот ихних можем, а?

От коньяка Тимофей Яковлевич затуманился. Страстно захотелось взмахнуть ручками и полететь, воспарить над этим залом, над красивыми оголёнными дамами, надменными мужчинами. Крикнуть: «Смотрите, вот он я!». И прочитать лекцию о добре и зле. О перерастании одной категории в другую. Иначе останутся они в неведении и, не ведая, продолжать будут жить. И тут жалко ему стало этих людишек, и он опять заплакал.

– Да ты что, Тимофей Яковлевич! – затолкал его Дребезжало. – В неведении, ты можешь себе это представить! Ай! – сник Тимофей Яковлевич, заелозил по столу подбородком. Никогда ещё от трёх рюмок

так не пьянел Тимофей Яковлевич. «Подмешали чего-то!» – подумал он, но подумал как-то весело, без уныния. Да и вообще стало весело Предметы в глазах двоились, разбегались. Брызгало в очи оголёнными телесами дам. Вместо одной сцены, стало две. Тимофей Яковлевич расхохотался.

– Слушай, Дребезжало, – потянул он за локоть приятеля, – а почему их две?

– Чего две? – отдёрнулся Дребезжало, – Ты это… на закусь налегай поболее. А то всё представление профукаешь.

– Что? – с трудом поднял голову Тимофей Яковлевич. – Будет ещё представление? Пиеса?

– Пиеса! – хохотнул Дребезжало. – Приватизация! Забыл? – Мать честная! – хлопнул себя по лбу Тимофей Яковлевич, – Мне же

ещё доклад почитать надо! – и глянул на стоящий у ножки стула кейс. Но вот незадача: кейсов оказалось тоже два и какой открывать –

неизвестно. Тьфу! Стал считать руки – рук было вообще четыре. Да ну вас к чёрту! Что я вам, Шива какой-нибудь? Он хлобыстнул фужер коньяка и опять упал головой на стол, и заснул.

* * *

Впрочем, может быть, и не заснул, может быть, это был не сон, а явь. С

одной стороны, вроде бы сон, а с другой – вроде бы явь. Неизвестно. А увидел он такую штуку: откинулся занавес на сцене, и оркестр грянул «Боже царя храни». Выпевали трубы, стучал барабан, но что это? Тимофей Яковлевич широко распахнул глаза, однако, чем шире он их раздвигал, тем картина становилась отчётливей: оркестр состоял сплошь из полковников. Полковники дудели в трубы, полковники задирали вверх тромбоны, полковник стучал на барабане, и руководил всем этим полковничьим изобилием тоже полковник. «Это ж сколько у них полковников?» – подумал Тимофей Яковлевич.

В этот момент откинулась портьера рядом со сценой, и в зал вошла процессия – четыре блистающих генерала внесли на руках Президента. В задницу подпирали, в длинные ляжки. Президент деревянными ложками отстукивал на лысинах генералов развесёлый мотив «Ах вы сени, мои


21

сени…» Генералы блаженно улыбались. Сзади струилась толпа прихлебателей. Прихлебатели юлили телесами, как рыбы, и тоже улыбались умильно.

– Президент! – зашелестело по залу – Сам Президент! Тимофей Яковлевич таращил глаза и изумлялся. «Сплю я или не

сплю?»– он щипал себя и никак не мог определить. Но ведь не может такого быть, чтобы Президент на генералах! Но тут вспомнил своё жизненное кредо: всё может быть, ничему не надо удивляться. Вдруг он увидел, что Дребезжало, только что хлопнувший бокал «Смирновской» водки, уже вертится среди пришедших, сердечно пожимает всем руки, и Президент, изловчившись, шутливо стукнул его деревянной ложкой по лысой головке. Все рассмеялись. Чувствовалось, что Дребезжало там свой в доску. «Господи!» – прошептал Тимофей Яковлевич и перекрестился.

Откинувшийся занавес на сцене обнажил красного дерева лакированную трибуну и стол для президиума, покрытый зелёным сукном. Президента генералы ловко ссадили с рук на сцену, и он занял место в центре стола. Тут же на сцену вскочил Дребезжало и руки воздел, успокаивая говорливый шумок в зале. .

– Господа! – сказал Дребезжало. – Позвольте считать историческое заседание открытым! Вдумайтесь, господа, ведь судьба России решается! Судьба России, а?! – из кармана выхватил он платочек и приложил к грустному глазу, из которого тотчас скатилась слеза и грянула об пол. Мелкий, лукавый глаз продолжал подмигивать весело. – Да-да-да-да, господа! Для ведения сего исторического заседания предлагаю избрать президиум. Итак, его Величество Президент Всея Руси! Просим!

Грохнули аплодисменты и долго не смолкали. Ошарашено похлопал и Тимофей Яковлевич. «Где я?» – подумал он и

покосился на Зерцало. Тот бездонный взгляд своих чёрных очков устремил в зал, каждого как бы вбирая в их бездну, чтобы определить, правильно ли хлопает? С должным ли рвением?

– Господин Зерцало, что это? – Ш-ш-ш, Тимофей Яковлевич, не мешай. Ты пей коньяк-то, пей! Тимофей Яковлевич послушал совета и опрокинул в себя полный фужер.

И вмиг мир перекосился в обратную сторону и стал правильным. Правильные стояли в зале колонны, правильные столы, правильные за ними сидели люди, правильным был Президент Всея Руси, правильный сидел на сцене оркестр. После слов Дребезжало тот грянул «Славься, славься!»

– Ур-р-ра-а! – крикнул Тимофей Яковлевич и на стуле подскочил, чтобы показать рвение, чтобы не был порыв его не замечен. Но Зерцало ладонью вдавил его обратно в стул, задвинул под самую спинку.

Отзвучали аккорды глинковской «Славься». Дребезжало вновь воздел руки, успокаивая. Откуда-то явился в его руках список, он начал читать:

– Кавалер Премьер-министр! Толстенький человек, сужающийся к голове и ногам, влез на сцену и во

все стороны раскланялся. Президент указал ему место рядом с собой. – Кавалер Приватизатор! – выкрикнул Дребезжало, и на сцену поднялся

рыжеватый человек с физиономией скопца и тоже занял место рядом с Президентом.


22

– Кавалер Хранитель Президентской печати! – выкрикивал Дребезжало.

– Кавалер Вольт! Кавалер Мордин Черный! Кавалер Рабинович! Кавалер Абрамович! Кавалер Гусь! Кавалер Суслик!

– Вот и я сподобился! Благодарю тебя, друг сердечный! – прошептал Зерцало.

Выкрикивал Дребезжало фамилии, и со всех концов зала трусцой спешили люди, чтобы занять место поближе к Президенту. Если бы случился в тот момент праздный, любопытствующий индивидуум, то, пощупав каким-нибудь незаметным образом затылки лезущих на сцену господ, мог бы нащупать он там маленькие рожки. В штанах прятали тщательно они хвосты.

– Айн, цвай, драй! – пересчитывал их Дребезжало по головам. – Всё? Ну будя, будя! Этак стульев на всех не хватит!

Президент повёл налитыми кровью глазами направо, налево. – Не так сидите! – сказал он почему-то обиженно. – Кавалер Киндер-

Сюрприз садись сюда, а ты, Приймак, – туда. Ты туда, ты сюда, туда – сюда, сюда – туда.

Оркестранты заиграли гимн России, и все встали. Тимофей Яковлевич, задвинутый рукой Зерцало под спинку стула, попытался выбраться, не смог и опять заплакал. Сквозь застилавшую глаза слёзную пелену мир казался хрустальным, полным великого смысла. – Какой момент! Какой момент! – шептал он, размазывая по лицу слёзы и сопли.

«Как же так!» – возмущённо бился внутри него другой Тимофей Яковлевич, философ, – ведь хрусталь, стекло, бриллиант – прозрачны, а значит, пусты, а значит, не заключают в себе никакого смысла. Даже простой булыжник по сравнению с ними велик, потому что полон содержания: мути. О люди, люди! Одумайтесь! Очнитесь!»

Это странное раздвоение личности Тимофея Яковлевича заметил третий Тимофей Яковлевич, стоящий как бы в сторонке: «Зачем? Когда есть на столе коньяк, когда есть прекрасные водка и закуска!»

А гимн тем временем набрал полную силу, оркестранты вдохновенно трубили в трубы и били в барабаны, а за окном вдруг разразилась гроза, и грянул гром, и сотряслась земля. Дребезжало ликующий палец ткнул в потолок: «Смотрите, господа, само небо благословляет Россию!» И все задрали морды и посмотрели в потолок. Смолкли аккорды гимна, Дребезжало опять выступил вперёд, к самому краю сцены и, ернически вихляясь, крикнул:

– А сейчас слово имеет член Государственного совета Тимофей Яковлевич Уткин! Просим!

Тимофей Яковлевич нетвёрдым шагом поднялся на трибуну, достал компьютерные бумажки и развернул. Все слова стояли как бы на своих местах, но странно… Слова были правильные, однако смысл читался в них неуловимый. Порой не имелось никакого смысла.

– Граждане свободной России! – начал Тимофей Яковлевич. – Мы собрались здесь сегодня, чтобы раз навсегда решить судьбу страны, повернуть колесо истории! Семьдесят лет народ наш изнывал под игом коммунизма, семьдесят лет на нашей шее висела удавка с камнем! Семьдесят лет, господа! Так раздавите же гадину, гадину коммунизма! – яростно крикнул Тимофей Яковлевич и пальцем ткнул в пол и ногой притопнул, показывая, как надобно давить гадину. При этом облачко брызг


23

из его рта долетело до ближайших столиков, и сидящие за ними отшатнулись и стали утираться платочками.

– Да здравствует канализация – светлое будущее всего человечества! – к удивлению своему прочёл Тимофей Яковлевич последнюю строчку и подивился: «Какая канализация? При чём тут канализация? Совсем и не собирался… Враги подсунули!» – поражённый, откуда могло взяться слово «канализация» вместо благородного слова «капитализация», Тимофей Яковлевич сошёл со сцены и сел за свой столик. Ещё раз посмотрел листочки, так и есть: «канализация». Чёрт знает что!

Он листочки сложил и спрятал в карман. Вот тут оживились. Оживились в предчувствии, в предвкушении. Хоть и сказано было непонятное слово «канализация», но все-то ожидали «приватизация». И запорхали по залу слова, драгоценными камушками застряли в сердце каждого индивидуума. Рожами все потянулись к сцене. «Начинается! Приватизация!» Рожами и сердцами.

Дребезжало стал в сторонке за кулисами, ручки на груди по-наполеоновски сложил и усмехался, мерзкая тварь, и глумливо корчил гримасы, негодяй! Ты ж пожалей человечество, не насмехайся над слабостью людскою. Ну слаб человек, болен – да-да-да-да! Но зачем же насмехаться? Нет, глумился и корчил гримасы.

Кавалер Приватизатор взошёл на трибуну, держа перед собою обширный, как простыня, список. Всё замерло, тишина наступила кладбищенская.

– Газпром! – скрипуче выкрикнул Кавалер, и на сцену вышел полненький, весь блистающий, как бриллиант, господин.

Благосклонно кивнул Президент и сказал: – Дать. Тут же Хранитель Президентской печати Суслик вписал в

приватизационный чек фамилию, оттиснул печать и вручил господину. Президент господина обнял, к сердцу прижал. Побежали и прочие поздравлять и лобызать.

– Качать! – высунулся из-за кулис Дребезжало и хихикнул. Взлетел под самый потолок Кавалер, и был момент, когда показалось,

что уж не поймают его, что грянет он об пол и испустит дух. Но нет, ничего, обошлось.

– Комбинат Норильский никель! – выкрикнул Кавалер Приватизатор, – Потя…

– Этому дать, – кивнул Президент – Красноярский алюминиевый! – Дать. И пошло-поехало. Выскакивали на сцену всё новые претенденты,

толстые и тонкие, лысые и волосатые, очкастые и без очков, попадались даже бородатые – всякие были; всех, однако, отличала одна черта: страстное желание. Уже печать президентская раскалилась до красна, уже кончилась паста в авторучке Хранителя, а Кавалер Приватизатор выкрикивал всё новые фамилии, названия заводов и фабрик, телевизионных каналов. А Президент кивал:

– Дать.


24

* * *

Предчувствовал Тимофей Яковлевич, что и его очередь уже недалече,

вот-вот выкрикнет его Кавалер Приватизатор. Имелись виды, имелся небольшой городок на Кольском полуострове. Небольшой, но и не маленький. А в нём заводик… Так себе заводик, но для первого-то времени… Не надорваться бы. Ничего заводик, небольшой, но организованный. Прибыль дающий.

И действительно: – Член Государственного совета Тимофей Яковлевич Уткин! Просим! –

твёрд был голос Кавалера Приватизатора, не дрогнул, не сломался. Встал Тимофей Яковлевич и пошёл. Встал и пошёл. Твёрдо. И взгляд

Президента уставился на выскочившего на сцену Тимофея Яковлевича. «Ну уж этому-то, – подумали в зале, –- как не дать! Уж этому-то!»

– А этому не давать! – сказал Президент с доброй усмешкой. – Ишь ты, понимаешь!

– Да я… да… – помертвел Тимофей Яковлевич. – Ни сном, ни духом… У меня и портрет в кабинете…

– Не давать! – помотал Президент в воздухе толстеньким, напитанным соками магазинных котлет пальцем.

И пошёл со сцены Тимофей Яковлевич растоптанный, приниженный до положения резинового коврика перед входом в пивбар. Бухнулся на стул, налил фужер водки, хлопнул и повесил на грудь голову, приготовился бить себя кулаками в грудь и самоуничижаться, но тут услышал со сцены:

– И этому не давать! Увидел палец президентский, уткнутый в грудь бойкого человека с

военной выправкой. – За что? – попятился от пальца бойкий человек. – Хе-хе! А ты не догадываешься? Не ты ли когда-то окунул меня с моста в

речку? Сник бойкий человек, пошёл со сцены и вспомнилось ему: да, было,

было. Была ночь, полная лунного света, лесок, стожок сена на береговом лугу и речка. Пьяненький будущий президент шёл по дорожке, всходил на мостик, и тут из кустов выскочили чёрные тени – схватили, через перила моста перебросили … «Ну и что? – пожал плечами бойкий человек. – Выплыл ведь, ничего страшного не случилось».

А дело святой приватизации шло своим чередом. Уже Военно-промышленный комплекс весь ушел по частям, ушла и нефть. И подбирался Кавалер Приватизатор к Космической отрасли. Тут выступил из-за кулис Дребезжало и сказал так:

– Господа спонсоры и меценаты! Позвольте поздравить вас от лица всей нечистой силы! От себя лично, от болотных бесов, от Лешего и Бабы-яги, от Кащея Бессмертного, от Соловья-разбойника и прочая, и прочая. Поздравляю! Ибо не будь нечистой силы, вряд ли прошла бы у нас сия акция. Но, господа, прошу… м-м-м… учесть один момент: надо делиться. Да-с, господа. Что мы имеем в плане западной Европы и Америки? Мы имеем сытых, добропорядочных граждан, озабоченных спортом и сексом и не помышляющих ни о каких революциях. А почему? Поделились господа фабриканты с пролетариями и живут теперь припеваючи. Сейчас третьи страны недовольны и требуют, чтобы поделились с ними. И поделятся,


25

никуда не денутся. Вывод: надо делиться во имя собственной безопасности. Вот так. Аллилуйя, господа! А теперь танцы!

Грянул оркестр рок-эн-рол. И заплясали все, и завертелись, кто как мог. Кавалер Мордин-Чёрный плясал краковяк. Кавалер Премьер-министр отплясывал гопака. Дребезжало подхватил полуголую девицу. И Тимофей Яковлевич вспомнил студенческие времена, махнул на все неприятности рукой и нацелился на интеллигентного вида дамочку с длинным носом и худыми ногами, но как ни пытался встать со стула, сколько ни силился, встать ему так и не удалось. Кавалер Приватизатор плясал прямо, как гвоздь. Мышонком сновал Кавалер Хранитель печати. А Дребезжало-то! Дребезжало выше всех прыгал и выкрикивал:

– Будем делиться! Каждому россиянину по «Боярышнику»! Раззадорился и Президент, задрыгал ногами, схватил свои ложки, стал

дирижировать оркестром. А и оркестранты вошли в раж, повскакали с мест – Ах! Ох! Ух! Ах!

Плясали все…

* * * Естественно, на следующий день было недоразумение. Было

недоразумение в голове, было недоразумение в печени, в желудке. И, естественно, по жилам бежала несвежая кровь, полная вчерашних воспоминаний. Все эти недоразумения вылились в один недоумённый вопрос: «Как же это я вчера так нализался?» Хотя что уж тут было недоумевать.

Подсунули враги неприличное слово, так ты ж скрепись, ну зачем было его произносить с трибуны? Промолчать надо было, затискать поглубже, не выставлять. Как теперь на глаза Президенту являться? Гневом нальётся лицо…

Второй, совершенно законный, вопрос был: «Где я?» Тьма окружала Тимофея Яковлевича, тьма густая, непроницаемая, и самым первым чувством был страх: а не закопали ли меня? Вдруг представилось, что он каким-то образом помер, его положили в гроб и закопали. Всё может случиться в этом мире. «Эй!!!» – крикнул он истошно. Однако повёл рукой сверху, и открылась ему пустота. Повёл слева, справа – и там была пустота. «Эге, – подумал он, – это не гроб. Гроб не может быть таким пустым». Он ещё пошарил вокруг и наткнулся на настольную лампу. И включил. Мягкий зеленоватый свет высветил собственный его домашний диван, на котором он лежал в полном параде: в костюме, в галстуке. И даже в ботинках. Сразу же отлегло, сразу стало забавно: «Вот тебе и раз!» Пусть в костюме, пусть в галстуке, пусть даже в ботинках, но у себя, в родном гнезде – вот письменный стол, вот шкаф, вот окно, задёрнутое шторой. Сразу стало уютней: жив, и слава Богу!

Главное в жизни – иметь собственный угол. Пусть самый крошечный, пусть просто неказистая комната, куда можно было бы залезть, запереться от всех жизненных недоумений и лежать себе полёживать, и весь мир послать к чёртовой матери.

Всё было бы терпимо, если бы не вчерашнее слово «канализация». Какая сволочь подсунула? Только он так подумал, как вспомнил: «Мать честная!


26

Мне же на службу». И застонал от досады. Нельзя. Никак нельзя после вчерашнего. И почему одет и в ботинках? Почему не в спальной? Где жена? Дети? Вопросы, вопросы. Вопросы и сомнения.

«Ба!» – опять вспомнилось ему вчерашнее странное заседание и связанные с ним огорчения. Он поднялся с дивана и сел. И сразу кровь побежала не в ту сторону – кровь побежала в противоположном направлении, и Тимофей Яковлевич содрогнулся. Может быть, никакого заседания не было? Может быть, то был сон? Тогда – что такое явь? Очень хотелось, чтобы всё вчерашнее было недоразумением, было сном. «Так сплю я или не сплю? – вот в чём вопрос»

Вполне возможно, что всё происходящее на Земле есть сон. Сон Разума. Однажды проснётся Разум махнёт ручкой, и всё исчезнет. И никакого заседания

…И ничего огорчительного. Всё мираж, всё тлен. Тьфу! Даже плюнул с досады Тимофей Яковлевич: такие мысли. Всё

оттого, что кровь побежала в обратную сторону. Будь это сон или явь, а жить надо, надо ехать на службу. Который час? Он схватился за руку – часов на руке не было. «Чёрт…» – он тревожно обежал кабинет глазами и наткнулся на большие, напольные. Тик-так – качался маятник. Да, самое время. Он откинул штору и выглянул на улицу: «мерседес» уже стоял у подъезда, и шофёр Петр Евсеич, заложив руки за спину, прохаживался рядом. Пройдёт в одну сторону и посмотрит с интересом, пройдёт в другую и опять посмотрит. Будто начальник. «Экая дубина! – неизвестно почему разозлился Тимофей Яковлевич, – как бы сбагрить его куда-нибудь?» Но избавиться от Петра Евсеича было так же невозможно, как и избавиться от портрета Президента. Казалось, с самого рождения назначен был Пётр Евсеич возить начальство и так вросся в суть этой жизни ,что оторвать его от неё представлялось сложнее, чем отлучить депутата Госдумы от госдумовского буфета.

Наскоро сбрил Тимофей Яковлевич с лица щетину, ополоснулся холодной водой и почистил зубы. И вот тут, глядя на себя в зеркало, он вдруг подумал: «А может, не ехать?» Как-то неуютно ему было внутри, тоскливо. Неуютно в сердце, неуютно в печени, неуютно в желудке. Тревожно как-то. Тревожно и предостерегающе: не езди. Подумал Тимофей Яковлевич и оделся.

В квартире все ещё спали. Чувствуя себя некоторым образом обиженным, он вышел на улицу. И увидел, что Пётр Евсеич уже приоткрыл дверцу машины и руку к фуражке приложил.

– Доброе утро, Тимофей Яковлевич! Хотел ответить Тимофей Яковлевич, но только хрип из его горла вылетел

и упорхнул птицею. И опять в сыром мороке послышалось ему бесовское блеяние, топоток копытец, и кто-то прошептал ему в ухо: не надо, не езди, скажись больным.

– Нельзя, – помотал головой Тимофей Яковлевич, – Сам Президент. А что Президент, при чём здесь Президент – никак вспомнить не мог. Что-то такое произошло на этом… сайменте или собрании или чёрт его

знает, как оно называется. Может, заседание, может, и симпозиум… Или того хуже: оргия. Из всего вчерашнего помнил Тимофей Яковлевич только осетра и веточку петрушки в его зубах. И президентское: «Этому не давать». Почему не давать? И полуголые какие-то дамы… Значит, была всё же оргия,


27

имела место. Да-да-да! Был Дребезжало. Радетелем и распорядителем. Тут что-то в мозгу его перемешалось – правое полушарие стало на место левого, а левое – на место правого. Совсем сник Тимофей Яковлевич – всё в нем не так: кровь текла неправильно, неправильно лежали и мозги. Махнул рукой и сел в машину.

На месте уже была Софья Семеновна – Тимофей Яковлевич рта раскрывать не стал, только кивнул и прошел в кабинет. И сразу столкнулся со стальным, взыскующим взглядом Президента на портрете. Президент словно спрашивал: «А что это ты нёс вчера про канализацию?». Пал перед ним на колени Тимофей Яковлевич, руки заломил.

– Прости, Пахан! Враги подсунули! Перемешали, с-собаки, все буквы в докладе! Подсиживают! Да разве я… Эх-х! – шустро подскочил и облобызал руку на портрете – большую, белую руку жуликоватого прораба.

И сел, растроганный, за свой письменный стол, в кресло насиженное, покойное. И, успокаиваясь, ручонками по столу завозил, бумаги приготовленные перебирая. Тут попалась ему на глаза подложенная Софьей Семёновной пачка сегодняшних газет. А главное, размахнувшееся на всю первую страницу верхней газеты слово «Приватизация». Под ней крупный портрет Президента и мелкие портреты всех Кавалеров-претендентов. И тут всё припомнилось. Отчётливо припомнилось. Ткнул он пальцем в это самое слово и обернулся к портрету.

– Вот, любезнейший, и ты пошёл на поводу у врагов моих! Много их, ох, много! Каждый, понимаешь, живёт и мечтает… Ему чужие успехи – нож острый в печёнку! Я ли не выстилался перед тобой? И портрет заказал маслом известнейшему художнику. В копеечку портрет сей влетел. Кто, скажи, из этих, – он пальцем махнул по мелким изображениям, – до такого догадался? А ты? Хоть бы завалящий какой заводишко!.. – он рукой махнул, и крупная слеза скатилась и грянула о стол, и брызги от неё разлетелись по всей столешнице.

В этот момент над головой его что-то щёлкнуло, застонало, портрет Президента покосился, сорвался со стены, рухнул и тяжёлой дубовой рамой по темечку Тимофея Яковлевича… Да, по темечку. Упал Тимофей Яковлевич, по полу покатился. И дух из него вылетел. Когда прибежали в кабинет Софья Семёновна и ожидавшие в приёмной посетители, он уже не дышал.

Была назначена следственная бригада из лучших сыщиков города. Шутка ли, убийство члена Государственного совета. Следователи проверили гвоздик в стене, на котором портрет висел: не выдернул ли кто его из стены? Проверили и верёвочку: не подрезал ли кто? И вообще: не было ли злого умысла?

Но ничего подозрительного следствие не обнаружило.


28

Вячеслав ОВСЯННИКОВ

ШТУРМАН СУМОВ

Эсминец прибыл в Стокгольм после полудня. Визит дружбы. Вечером

командир корабля и офицеры были приглашены на борт шведского крейсера. На банкет. Крейсер стоял рядом у пирса, в десяти ярдах. Все свободные от вахты офицеры, надев парадные мундиры, при кортиках, чисто выбритые, во главе с командиром отправились к назначенному часу на борт «шведа». Пошел и штурман Сумов. Мрачный, замкнутый, шел отдельно от всех. На эсминце Сумова не любили, и дружбы у него ни с кем не было. Матросы дали ему прозвище «осьминог».

Шведские моряки постарались. Устроили пир. В кают-компании за столом по одну сторону хозяева, напротив – гости. Щедрое угощение. Выпивки – море. Славные ребята, эти шведы!

Первый тост провозгласил командир шведского крейсера. Коверкая слова, он предложил поднять бокалы за гостей и их великую русские державу. С ответным тостом встал командир эсминца, старый моряк, капитан первого ранга. Он призвал выпить за хозяев и за добрый, трудолюбивый шведский народ. Офицеры эсминца поддержали своего командира и закричали ура! С обеих сторон стола единодушно осушили бокалы. Штурман Сумов сидел с краю, у двери. Он хмуро приподнимал свой бокал, когда провозглашали тост – то за дружбу народов, то за мир во всём мире, не участвуя в общем шуме и обмене чувств. Но когда он изрядно выпил, как и все за столом, с ним что-то произошло, что-то в нем, казалось бы, развязалось, что было туго, намертво завязано много лет. Он посмотрел на шведа, сидящего напротив него. Швед улыбался. Добродушный парень. Сумов заговорил с ним на английском языке: «Хорошо ли живется в Швеции?», «О, да! В Швеции жить очень хорошо!» отвечал швед, сияя в улыбке до ушей. «А у нас, друг, жизнь дерьмо» понизив голос, чтоб не услышали СВОИ, сказал Сумов. «Тюрьма» показал он, наложив растопыренные пальцы. Зашептал шведу: «Помоги, дружище! Спрячь меня где-нибудь тут у вас на вашей посудине. Понимаешь?» Швед перестал улыбаться, отрицательно покачал головой. У них на крейсере нельзя спрятаться. Нет, нет. Нехорошая шутка. «Черт с тобой!» мрачно махнул рукой Сумов. «Не хочешь, как хочешь. Все вы, шведы, трусы. Под Полтавой наш Петр крепко поколотил вашего Карла! А? Отвечай, ты, обезьяна!» Сумов замолчал. Пил бокал за бокалом. Пировали за полночь. Хлопали по плечу, обнимались. Командир эсминца встал. Пора и честь знать. Дал приказ своим офицерам отчаливать. Тут произошло событие, которое испортило праздник. Сумов вдруг вскочил из-за стола и разразился диким воплем:

– Прошу политического убежища! Все замерли. А Сумов продолжал кричать. Первым очнулся от

оцепенения командир эсминца. Он приказал отвести сбесившегося штурмана на борт родного корабля. Допился до чертиков. Завтра разберемся. Но Сумов не дал к себе приблизиться. Схватил со стола пустую бутылку и, размахивая как гранатой, освободил путь. Выбежал из кают-компании. Офицеры ринулись за ним. Но штурман исчез. Спрятался где-нибудь на палубе. Все вместе, и шведские, и русские моряки искали Сумова.


29

Обшарили весь крейсер. Как в воду канул. А, может, и в самом деле, за борт сиганул? Посветили фонарем. Черная вода. Тишь-гладь. Поиски продолжались больше часа. Тщетно. Командир эсминца упорствовал. Он не мог оставить мерзавца, позор флота, на борту шведского корабля. Об этом не могло быть и речи. Беглец должен быть пойман. Штурмана нашли в матросском кубрике. Скорчился на койке, натянув до носа шерстяное одеяло; глаза сверкают, как у загнанной крысы. Отбивался, визжал, кусал за пальцы. С ним едва справились десять дюжих моряков. Связали по рукам и ногам и потащили на эсминец. Сумов не успокаивался. Вопли и проклятия неслись со шведского крейсера, слышимые на милю. Ему заткнули рот кляпом. Штурман извивался в руках несущих, как гусеница. При спуске на пирс он яростно задергался, чуть было не вырвался из рук и не упал с трапа. Один из офицеров оглушил его ударом кулака в ухо. Штурман затих. Доставили на эсминец. По приказу командира заперли в каюте, оставив связанным. Поставили стражу: один матрос при пленнике в каюте, другой в коридоре у двери. Убрали всё режущее, также зеркало.

На другой день, пробудясь, Сумов обнаружил себя связанным по рукам и ногам. К тому же, для надежности, его ещё и прикрутили линьком к койке. Вспомнил, что с ним произошло. Тоскливо. На табурете дремлет матрос. Потребовал освободить от пут. Матрос усмехнулся. И пальцем не пошевельнул. В глазах ненависть.

– А, проснулся! Ничего, осьминог, потерпишь! Приказ командира – держать тебя связанным. А то щупальца свои распустишь. В дурдоме тебе место уже забито, там и будешь права качать. И политическое убежище тебе там дадут на всю оставшуюся жизнь.

– Позови командира! – в ярости закричал Сумов, пытаясь вырваться из пут. Но не мог. Только голова бешено билась о подушку. – Сейчас же позови сюда командира! Ты, ублюдок! Не смеешь так обращаться с офицером!

-Ха-ха! Офицер! – язвительно засмеялся матрос. – Чудище ты морское, а не офицер! Предатель родины! Сбежать к шведам хотел, подлюга! – матрос угрожающе встал с табурета. – Будешь орать, я тебя, офицера сраного, этими вот собственными руками удавлю! Можешь быть уверен! – матрос растопырил пятерни с толстыми пальцами. – Командир приказал в случае крайней необходимости, при попытке к бегству или ещё чего, сделать из тебя покойника. Чтоб всем спокойней было. Понял?

Штурман не утихал, продолжая колотиться затылком о подушку – Развяжи, тварь! По нужде надо! Пузырь разрывается! – Дуй в койку! – изрек матрос. – Я тоже отолью, чтоб в гальюн не ходить,

прямо тебе на морду. – И матрос приблизился, расстегивая ширинку. Раздался громкий стук В дверь: – Рогов! Открывай! – закричал другой матрос. – Командир с замполитом

и доктором прут! По трапу спускаются! Матрос Рогов отошел от штурмана. Открыл дверь. Вскоре в каюту

вступили трое: командир эсминца, замполит и судовой врач с медицинским чемоданчиком в руке.

Сумов перестал биться. Обратился к командиру корабля: – Товарищ капитан первого ранга! Прикажите развязать. Мне нужно в

гальюн. Не могу же я под себя мочиться. И ещё: запретите этому зверю издеваться надо мной! Командир, хмуро посмотрев на стоявшего перед ним навытяжку матроса, отдал приказ:


30

– Развязать и свести в гальюн! Да одного не оставлять ни на миг! Ведите

вдвоем и держите крепко за руки. Вы мне за него головой отвечаете! Штурмана развязали, тело не слушалось, он упал бы, матросы

подхватили его под мышки. Как парализованного, поволокли по коридору в гальюн.

Приведя обратно, усадили на койку, крепко держали с двух сторон за руки. Командир, пытливо посмотрев в глаза Сумову, начал допрос:

– Ну, как штурман? Помнишь вчерашнее? Что ты вытворял у шведов? Или память отшибло?

– Помню всё, – угрюмо ответил Сумов. – И как это расценивать? – вмешался замполит, грузный капитан

второго ранга.– Объясни нам. Сбежать хотел? Спрятался, просил политического убежища. Так ведь? Отвечай! Мы, Сумов, требуем объяснений! Ну, не мямли! Говори!

– Мне нехорошо, – тихим голосом произнес штурман. – Что-то с головой. Шум, гром. Такой гром, что череп раскалывается. Мне б отдохнуть...

– Дозвольте, – вступил в разговор доктор: – У Сумова не всё в порядке. То есть – с психикой. Он проходил лечение в госпитале после дальнего плавания.

– Интересные сведения! – воскликнул, грозно взирая на доктора, командир. – У меня на эсминце сумасшедшие! Штурман! Да как его в рейс пустили! Почему не было мне доложено! Ты-то, медицина, куда смотрел? Ясно, куда! В банку со спиртом! А ты что скажешь, замполит? Проморгал! А? Ваньку валяете! Идиоты у меня на корабле! Бардак! Не боевой эсминец, а плавучий сумасшедший дом! – командир бушевал, голос его гремел гневом.

– Ну, вот что! – изрек он решительно. – Всё ясно. Это, конечно, самый настоящий сумасшедший. Только сумасшедший может так себя вести, как вел себя вчера этот пьяный идиот. Держать под стражей, не спуская глаз! Приказ командующего флотом срочно выходить в море и доставить этого безумца на родину. Доктор! Сделайте ему снотворный укол. Да посильней дозу, чтоб спал мертвым сном весь путь. Да связать его опять и покрепче прикрутить к койке! Бережёного бог бережет!

Командир и замполит ушли. Матросы опять связали штурмана. Он не сопротивлялся. Доктор раскрыл свой чемоданчик, достал ампулу со снотворным, приготовил шприц. Оголили штурману правую руку до локтя. Доктор, сделав укол, тоже удалился. Два матроса-стража остались на своих прежних постах: один в каюте, другой в коридоре. Каюту приказано было держать закрытой на ключ. Один ключ находился у внутреннего стража, второй – у наружного. Матросы несли вахту у сумасшедшего штурмана по четыре часа. Здоровяки, выбранные из команды. Сумов через десять минут после укола почувствовал сонливость. Он провалился в глубокий сон и уже ничего не слышал, точно мертвый. Не слышал он, как эсминец снимался с якоря, как отдавали швартовы, как корабль отошел от пирса, как, выйдя на рейд, закачался на крупной морской ряби, повернулся носом на восток и полным ходом пошел к родным берегам.

Сумов очнулся от тяжелого сна. Вечер. Сильно качало. С койки ему был виден иллюминатор и темное штормовое море. «Проливы прошли – подумал он. – Гребём по Балтике». Тот же матрос по фамилии Рогов сидит на табурете у противоположной переборки и с лютой злобой взирает на него.


31

– Проснулся, принц Уэльский! – матрос грязно выругался и сплюнул на

пол. – Может, расскажешь, что снилось? Мне так, например, каждую ночь один и тот же сон снится: будто бы я утонул, лежу на дне, а вокруг меня гады какие-то доисторические плавают, вроде черепах, в чешуе, скользкие, и жала у них ядовитые со всех сторон. Такая мерзость! И в морду мне лезут. Хочу отпихнуть, а никак, рук не поднять, не пошевелиться, потому что – утопленник ведь. Просыпаюсь весь в поту, реву, как сирена. И вот уже третий год, как служу на флоте, жуть эта снится, что ни ночь. Измучился. Рехнусь, в мать-тельняшку! И до дембеля не дожить. А ты уже свинтился с гаек, а, штурман! – матрос захохотал, показывая полный рот белых зубов. – Прямым ходом в дурдом! Тебя уж там ждут не дождутся.

– Кончай травить! – прервал Сумов. – Давай покурим. В кителе пачка «Примы». В шкафу на вешалке.

Матрос вяло встал, всем видом показывая, что делает штурману великое одолжение. Нашел, где указано. Сунул сигарету в губы Сумову. Достал свой коробок спичек из кармашка робы с боевым номером у себя на груди. Чиркнул и поднес спичку к небритой щеке штурмана. Запахло паленым.

– Урод! Что делаешь! – закричал, дергаясь головой с зажатой в зубах сигаретой, Сумов.

– Ах, ах, неженка! Дама с камелиями! – дразнил матрос. – Чего дергаешься, как червяк на крючке? Подумаешь, поджарил маленько. – Матрос поднес пламя догорающей спички к сигарете. – Тебя ж брить пора, зарос, как ёж. Может, парикмахера позвать, а, штурман? А то давай огоньком побреем твою тундру. Чисто побрею, не бойся. Полный коробок, на всю харю хватит. Немножечко кожица подгорит. Да ничего, ты же всё равно рехнутый, чего тебе?

В дверь каюты громко забарабанили, раздался веселый голос другого стража:

– Рогов! Открывай! Жратву принес! Тебе и дурику! – Эй, Баландин, слышь, сам открывай! – крикнул товарищу Рогов. – У

меня руки заняты. – Рогов опять расселся на табурете. Закинув нога на ногу, закурил сигарету, взятую из пачки штурмана. Пускал в потолок кольца дыма.

Связанный Сумов тоже сделал несколько затяжек. Пепел сыпался, обжигал губы.

Матрос Баландин своим ключом отпер дверь. Вошёл, криво улыбаясь широким, как у лягушки, ртом. Поставил на стол поднос с ужином, две порции.

– Я-то уже наполнил трюм, – погладил он себя по брюшку. – А Осьминога как кормить будем? А? Рогов? С ложечки, как младенца?

– Вот ещё! Кормить его! – возразил Рогов, любуясь пущенным изо рта кольцом. – От пищи кровь к голове прильет, его сумасшедший мозг ещё чумней станет, совсем повредится. Начнет буянить – не то, что линёк, якорную цепь порвет вдребезги. Буйнопомешанный ведь. А если брюхо будет пустое, так и уму легче. Может, прояснеет у него в башке. Пишут же, что голодом даже неизлечимые болезни вылечивают. Да он и сам не хочет. Он голодовку объявил в мою пользу. Так ведь, а, слышь, штурман? Что ты там мычишь, курильщик шибанутый? Всю рожу пеплом засыпал, как Везувий! Эх, ты, последний день Помпеи!


32

Матрос Рогов, придвинув к себе поднос, начал с жадностью поглощать

пищу, громко чавкая. Насытясь и выпив два стакана киселя, смачно рыгнул. Скатывал из недоеденного хлеба шарики и швырял ими в лежащего штурмана.

– Ой, умора! – давился смехом его смешливый товарищ, матрос Баландин, и бил себя руками по толстым ляжкам. – Нет, Рогов, так нельзя! – объявил он, перестав веселиться. – Дай ему хоть корочку, а то он у нас к утру сдохнет. С нас же спросят.

– Да что ты, Баланда, пургу гонишь! – возразил Рогов. – Сдохнет – туда и дорога. Начальству только облегчение получится. Ещё спасибо скажут. Простых вещей не понимаешь, а ещё матрос первой статьи!

Рогов с недопитым стаканом киселя подошел к штурману. Выдернув у него из губ окурок, швырнул ему на грудь и затушил остатками из стакана.

Тщательно вытер жирные руки о штанины штурманских брюк. – Зачем тебе есть-пить, а, осьминог умалишенный? – дразнил он. –

Опять в гальюн запросишься. Таскай тебя, говнюка, туда-сюда. Ещё драпанёшь. Ты же мастак стрекача задавать, а, штурман? Что молчишь, как воды в рот набрал? Идиот ты, конечно, законченный, черепок с дыркой, это точно.

Политического убежища! Политического убежища! Чего орал? Шведы–то тебя сами и выдали. Умный человек потихоньку бы смылся. Ищи-свищи, друзья-товарищи! – Рогов свистнул, посмотрел в иллюминатор: море в белых барашках, шторм разыгрывался. Качало сильней.

Матрос Баландин ушел с подносом. Рогов достал из-за пазухи колоду карт, вещь, запрещенную на военном

корабле. – Слышь, штурман, давай в дурака! – предложил он. – Чего делать-то,

вахта долгая, со скуки сдохнешь. На что играть будем? Придумал: ты выиграешь – я тебе ещё сигаретку дам из твоей пачки и в гальюн свожу; а если я выиграю – за уши тебя отдеру хорошенько. А хочешь – высеку. Десять горяченьких. Кожаным ремешком. Бляхой бить не буду, не бойся, а кончиком. Порка тебе на пользу пойдет. В воспитательных целях! Да! Тебе ж лапы надо развязать, а то как же ты карты держать будешь? Не в зубах же! – матрос зло рассмеялся. Освободил Сумову руки, сам сел на край койки. Раздал карты на животе Сумова, как на столе.

Сумов взял карты. Он мог схватить матроса за горло. В коридоре другой. Такой же бугай… Играли десять партий. Он выиграл.

– Сумасшедшим всегда везёт, – проворчал матрос. Обещание своё сдержал: и сигарету дал выкурить, и в гальюн свёл.

Явился доктор – сделать усыпляющий укол. Сумов просил не делать укола, вредно на него действует: голова болит. Доктор неумолим. Он не может не исполнить приказ. Оголив руку штурману, всадил иглу, Сумов опять провалился в глубокий сон, в чёрную бездну. Он не чувствовал, как бушевала Балтика. Сила шторма возросла. Топотали башмаки по стальной палубе. На эсминце задраили все люки.

Утром Сумова посетил замполит. Увидев узника в том же положении, что и прежде, огорчился:

– Рогов, развяжи, дружок, – повелел он матросу. – Тебя поставили ухаживать за товарищем штурманом, а ты, как я вижу, слишком жестоко с ним обращаешься. Ты же его уморишь. Так мы его и до Кронштадта не


33

довезём. Вон какой бледный и худой. Нельзя, нельзя так, дружок. Он же человек, а не собака. И ты человек, и я человек. Все мы – люди. Гомо сапиенс. У нас гуманность на эсминце. Гуманизм! Понимаешь? – замполит грузно опустился на табурет. Сильно качнуло. Каюта скрипела и кренилась.

Матрос исполнил приказание: освободил Сумова от пут. Обросший щетиной штурман сидел на койке, растирая руки. Мрачно глядел на замполита.

– Рогов, выйди-ка в коридор! – приказал замполит. – Мне, видишь ли, надо покалякать с глазу на глаз с товарищем штурманом.

Матрос послушно покинул каюту. – Вот что, дорогуша, Андрей Петрович, – начал замполит, когда они

остались одни, – не будем мы это, чины, официальность... Я пришел поговорить с тобой по-доброму, сердечно, так сказать. По душам. Ответь-ка мне честно, как моряк моряку: отчего ты хотел сбежать к шведам? Какая тебя муха укусила?

– Швеция свободная страна, – сухо ответил Сумов. – У нас что же, разве не свободная страна? – воскликнул с изумлением

замполит. – Как у нас в песне поется: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

– В песне оно, может, и так, – саркастически усмехаясь, ответил Сумов. – Только лично мне почему-то в этой вольной стране дышать нечем. Задыхаюсь. Как в душном вагоне, где битком набито народу и все окна закупорены. Хоть бы щелочку – свежего воздуха глотнуть. Может, я один такой выродок, а вся страна повально счастлива, все двести миллионов. Я не знаю. Честно признаюсь: про других я ничего не могу сказать. Я ведь всё в себе да в себе, внутри... Ну и, значит, если так, если все счастливы, а я один такой урод, что несчастлив посреди всеобщего счастья, то вы абсолютно правильно сделаете – поместите меня в сумасшедший дом.

– Э, Андрей Петрович! Весь мир – сумасшедший дом и тюрьма, как сказал великий Шекспир, если не ошибаюсь! – горячо возразил замполит. – Нигде ты эту щелочку не найдешь – воздуха глотнуть. Задраено наглухо. У тебя, Андрей Петрович, душа нежная, струнки тонкие, болезненно отзываются на грубость жизни, а служба на военно-морском флоте, известно, не мёд, тяжелая служба. Вот струнки и не выдержали, вот и порвались. Душа-то скрипка, а не кирка, не лом-лопата. Сломалась душа! Я-то понимаю, Андрей Петрович, дружок, но на эсминце-то у нас никто ж тебя не понимает, ты у нас на эсминце, Андрей Петрович, белая ворона, и никто тебя не любит, от командира до последнего матроса. Какая уж там любовь! Лицо твое видеть не могут, голос твой слышать не желают! Можно сказать, кипят ненавистью от одного твоего присутствия на корабле, и я просто удивляюсь, как это тебя ещё за борт не выбросили во время похода где-нибудь, втихаря, ночью. – Замполит вздохнул. – Вот, ознакомься и подпишись, эта бумажечка, Андрей Петрович, может тебе помочь в твоей беде.

– Что это? – Сумов взял протянутый ему листок. – Донесение твое, Андрей Петрович, на мое имя. Я сам составил, по

форме, чтоб тебе голову не ломать, – сказал замполит. – То есть донос, – усмехнулся Сумов. – надо называть вещи своими

именами. У вас тут во всём виноваты командир и доктор, они, злодеи, меня до такого довели, до помешательства и попытки к бегству. А вы тут ни при чем. Душеспаситель. Так, что ли?


34

– Но это же правда и ничего, кроме правды! – воскликнул замполит с

пафосом. – Всё вопиющая правда от первой до последней буквы! Подписывайся! О чём тут думать! Я за тебя словечко замолвлю. Командир и доктор – скрытые враги, в заговоре, давно мне яму копают. А тебя они, Андрей Петрович, бедняжка, утопить хотят! – понизив голос, зашептал замполит.

– Да мне всё равно, – угрюмо произнес Сумов. Взял протянутую ему ручку, росчеркнулся.

– Молодец! – весело воскликнул замполит, забирая бумагу. – Умно, умно, Андрей Петрович, дружок! Не унывай! Нельзя, нельзя унывать! Грех! Нельзя, нельзя! Держись орлом! Выгребем! Помогу! Моё слово – утёс! – заверил замполит. Зычно позвал матроса. Приказал опять связать Сумова, как прежде, а то командир ненароком заглянет и будет нехорошо. Поспешно покинул каюту.

После ужина опять явился доктор со своим шприцем. Он сообщил, что из-за усиливающегося шторма с берега передан эсминцу приказ идти не в Кронштадт, а в Либаву. Что означает, будем у родных берегов раньше, чем намечено, уже завтра утром, бог даст, на рассвете. Одну ночь потерпеть. Пусть штурман не грустит. Говоря начистоту, доктор не считает штурмана сумасшедшим. Ни на каплю. Штурман полностью в своем уме. Неврастения. Нервишки расшалились. Требуется отдых, лечение. Вот в либавском госпитале и подлечат. Там очень хороший госпиталь, высоко профессиональные врачи. Глядишь, через полгодика и опять вместе в плавание отправимся. Так утешал штурмана сердобольный доктор, оголяя ему руку и ГОТОВЯСЬ сделать укол. Но Сумов вдруг отдернул руку и отстранился от иглы всем телом. Он попросил доктора повременить, приспичило по нужде, невтерпеж, до гальюна б, а то он, чего доброго, в штаны наложит. Доктор согласился и отложил свой шприц. Матрос, освободив Сумова от пут, повел в гальюн. Другой матрос-страж дремал, сидя на голом полу в коридоре, упираясь ногами в переборку. Он также должен был сопровождать узника, но ему не хотелось покидать насиженное место.

– Рогов, веди один! Без меня обойдетесь. – Дрыхни, тюлень! – разрешил Рогов. – Я этого засранца в очке утоплю.

Что я, нянька из детсада! Осточертел до печёнок, сволочуга, скорей бы к берегу пристать. Завтра на рассвете будем в Либаве. Слышал?

– Слышал, слышал. Боцман объявил. К шести пригребем. Если сквозь штормягу пробьемся. Прямо-таки ураган. Винт отломится, к такой матери! – матрос-сонливец уронил на грудь бугристую, как булыжник, голову.

Рогов грубо толкнул штурмана в спину: – Ну, ты! Шевели клешнями! Выродок! Предатель родины! Сумов покорно двинулся по коридору. Палуба то проваливалась под

ногами, то вставала горой, и на нее надо было взбираться чуть ли не на карачках. Матрос следовал за ним по пятам.

Достигнув места, Сумов воскликнул: – Занято! Там кто-то есть! – Что ты травишь? – не веря штурману, взревел матрос. – Черт морской

там! Брат твой осьминог заполз, по тебе стосковался! – Толкнув дверь гальюна, просунул голову.

Этого-то Сумов и ждал. Ударил тяжёлой, стальной дверью гальюна


35

матросу в висок. Матрос рухнул. Сумов ринулся к трапу. Люк задраен. Другой матрос, почуяв неладное, уже бежал по коридору.

– Стой, сволота! – завопил он, схватив штурмана за ногу. Сумов другой ногой ударил матроса каблуком в лицо. Отдраил люк,

выскочил на палубу и бросился к борту. Матрос уже опять его преследовал и, настигнув, крепко обхватил сзади. В этот миг гигантская волна, обрушась на эсминец, затопила палубу. Удар волны разъединил борющихся. Сумов глубоко вздохнул всей грудью, как освобожденный за воротами тюрьмы. Он отдался на волю стихии, и его тут же смыло новой волной за борт. Голова его, мелькнув, пропала в бушующем море. Матрос бросился к ходовой рубке, крича:

– Человек за бортом!

Вениамин ПАСТУХОВ

КРАСАВИЦА

Жизнь прожить – не поле перейти

Пословица

Она уходила из жизни спокойно, но долго... С мая месяца ей пошел двадцать третий год. По человеческим меркам это – чуть ли не девятый десяток лет. Уже года три-четыре она слышала восторженные «ахи-охи» от людей, посещавших квартиру, в которой, в основном, протекала её счастливая жизнь. Некоторые даже советовали хозяевам послать о ней сведения в книгу рекордов Гиннеса для регистрации как долгожительницы.

– Она, конечно, вполне заслуживает быть занесенной в книгу рекордов Гиннеса, – обычно отвечал Хозяин* и, переходя на шутливый тон, продолжал, – но не по номинации долголетия, а по тому, что она у нас самая красивая, самая умная, самая добрая, короче, самая-самая. По последним данным, рекорд долголетия данного вида составляет тридцать три года. То есть нашей «самой-самой» нужно прожить ещё около десяти лет.

После этого разговора она прожила только около полутора лет. Первым признаком старости стало постепенное понижение слуха. Последний год жизни она была абсолютно глухой. Правда, в квартире, при добром, ласковом обращении к ней хозяев, она вполне обходилась ещё не потухшими другими чувствами: зрением, обонянием, тактильными ощущениями. В начале ноября она почувствовала себя нездоровой физически, что вскоре заметили и Хозяин с Хозяйкой. Свеча её жизни угасала в течение двух недель. Сначала появилось физическое недомогание. Она с трудом запрыгивала на кровать Хозяйки, где до этого поверх одеяла спала по ночам и проводила большую часть времени, когда хозяева уходили по своим делам и она оставалась в квартире одна. Перестала будить хозяина по утрам, что раньше превратилось в ритуал. Стала меньше уделять внимания личной гигиене и даже несколько раз оправлялась в неположенном месте. Значительно понизился аппетит. Она и в молодые годы ела немного. Теперь её не прельщали даже продукты, ранее бывшие лакомством. Вообще хозяева не придерживались научных правил

* Хозяин, Хозяйка, Папа, Мама, Внучка – имена собственные.


36

кормления своей любимицы, хотя время от времени интересовались разработками фирмы «ROYAL CANIN» и покупали для неё «магазинные» продукты. В отношении питания, будь то человек или животные, Хозяин разделял точку зрения тех, кто считал, что пища должна быть как можно разнообразнее. (Что касается животных, то, разумеется, в пределах выработанных эволюцией видов питания. Плотоядных сеном не накормишь!). Только таким способом, не прибегая к искусственным добавкам, можно достичь баланса необходимых микроэлементов и витаминов в организме и в дальнейшем поддерживать его. В рацион Красавицы входили многие рыбные и мясные продукты, как в сыром, так и вареном виде. Из рыбных она, почему-то, отдавала предпочтение жительницам моря. Мясное употребляла в любом виде, правда, не переносила некоторый специй, в первую очередь перца и лука. Не пренебрегала курятиной. Особенно любила сваренную куриную кожу. Из всего набора существующих молочных продуктов отдавала предпочтение ряженке. Хозяева никогда не держали её несколько дней на одной и той же пище. Чаще она была разнообразной даже в течение одного и того же дня...

Последнюю неделю Красавица, в основном, лежала в коридорчике, соединявшем комнаты Хозяина и Хозяйки, на мягкой подстилке, простынка на которой менялась каждый день, а то и дважды, и только лакала воду.

Однако до самых последних минут жизни она была в полном сознании, не только не утратила памяти, а наоборот, память как бы сконцентрировалась и обострилась, и она мысленно заново прожила всю свою сознательную жизнь...

* * *

В «официальной» обстановке, например, при гостях, её называли Красавицей. На самом деле у неё было много имен. Хозяин чаще называл её Мусей или Мусечкой, а то и Мурлыкой. Хозяйка, в зависимости от настроения, кроме того, – Мусильдой, Матильдой, Марусей, Муркой. А когда была в очень хорошем расположении духа, наводя последние штрихи расчесывания общей семейной любимицы деревянным гребешком, нараспев повторяла: «Кра-са-а-ви-ца! Наша кра-са-а-ви-ца!..» Когда Красавице надоедали парикмахерские услуги и «телячьи» нежности Хозяйки, она, не выпуская когтей, подушечками правой лапы несколько раз ударяла по руке, держащей гребень. Как любая другая кошка, она адекватно реагировала на призывное: «Кыс-кыс!» Свою дальнюю родословную знала со слов Хозяина, который, начитавшись статей и книг о кошках, неоднократно рассказывал в её присутствии. Получалось, что её далекой прародительницей была ливийская, или пятнистая, кошка (Felis libyca), распространенная в Средиземноморье и Средней Азии. От неё, по-видимому, произошли все породы и отродья кошек. Одомашнивание кошек произошло в Древнем Египте, где их стали считать священными животными и после смерти бальзамировали, а также на Кавказе и Передней Азии, где их находят при раскопках в слоях поселений эпохи неолита и бронзы.

Она ни разу не слышала возражения Хозяину, когда тот утверждал – и в этом в дальнейшем мы убедимся сами, – что их Муся принадлежит к сибирской, длинношерстной, породе кошек. Это наполняло её приятным чувством собственного достоинства. Она не то чтобы осуждала, а


37

недоумевала, когда Хозяин, чтобы похвастаться своей эрудицией перед гостями за рюмкой водки, разглагольствовал, что, вообще-то, к семейству кошачьих относятся и вымершие большая пещерная (пещерный лев) и саблезубая (махайрод) кошки. «Зачем это? Кому нужны такие подробности? Зубы – сабли. Фу!"– думала она.– «Умей говорить по-человечески, я могла бы напомнить, что неандертальцы и питекантропы, чтобы питаться сырым мясом, тоже имели зубы не очень элегантной формы»...

* * *

Воспоминания самого раннего детства её были смутными. Да и откуда им быть ясными и отчетливыми? Она ещё ни разу не видела окружающего мира. Она лишь помнила приятное тепло материнского тела, ни с чем не сравнимый вкус материнского молока, нежный материнский язык, по нескольку раз в день наводящий чистоту своим чадам. Их у матери было пятеро. О том, что произошло в это время с её братьями и сестрами и могло произойти с ней, она узнала потом из уст Хозяина.

Весна, в которую она появилась на свет двадцать три года назад, была запоздалой. В предмайские дни, когда горожане традиционно проводили субботники по наведению порядка на территории городка, кое-где ещё лежал снег. Поэтому субботник по очистке парка, через который проходила прямая дорожка к ветеринарному пункту, был перенесен на 8 мая. Чтобы оставить время на домашнюю подготовку к празднику Победы 9 мая, горожане, за которыми был закреплен парк, собрались на субботник ни свет, ни заря. Женщины сгребали в кучи прошлогоднюю листву, собирали сухие ветки деревьев, упавшие на землю, подстригали кусты. Мужчины вскапывали газоны. Убирали упавшие деревья. Грузили весь мусор в машину. Ремонтировали и красили скамейки, изломанные или исковерканные веселящейся молодежью. Работа шла споро. Наряду с другими уборкой парка занимался и её будущий Хозяин.

Часа в два дня, когда уборка подходила к концу, произошло нечто необычное. Около детской площадки остановилась женщина с корзинкой в руках. Она обратилась с каким-то вопросом к невдалеке работающим женщинам. Вокруг неё стали собираться люди. Она поставила корзинку на землю и сняла с неё тряпку... На дне корзинки копошилось несколько слепых котят...

– Вот, – как бы оправдываясь, заговорила женщина, – кошка принесла пять штук. Одного оставили для себя, хотя мама ещё молодая. Остальных, оставшихся, не удалось пристроить. Предлагала соседям, на работе. Приходится нести в ветпункт, чтобы усыпили...

Кольцо вокруг корзинки из любопытных женщин, желающих просто поглазеть на обреченных, стало плотнее.

– Какие они бедненькие, какие хоросенькие, – сюсюкала женщина, нагнувшаяся над корзинкой и своим дородным телом загородившая обзор «хоросеньких» для других любопытных.

Желающих взять для дома – для семьи хотя бы одного из обреченных на усыпление котят не нашлось и здесь, среди любопытных женщин. Их хозяйка уже закрывала корзинку тряпкой, чтобы продолжить свой неприятный путь до ветпункта.

– Одну минуточку! – К корзинке, бесцеремонно раздвигая руками женщин, подошел ладно скроенный и крепко сшитый мужчина лет


38

пятидесяти. – Покажите-ка свой товар! – продолжал он, поднимая тряпицу. – Внучка давно просила купить «ав-ав» или «котю».

– Извините, я не торгую. Если хотите, выбирайте любого даром...

– Нельзя. Народная традиция... Чтобы животине жилось долго и хорошо, а хозяевам без хлопот, нужно за неё заплатить, хотя бы символическую цену. Что я и делаю...

Мужчина положил на машинально раскрывшуюся ладонь хозяйки одну копейку и произнес:

– Я беру вот этого заморыша...

Заморыш, оказавшийся самочкой, тут же утонул в медвежьей лапище «покупателя» и через секунду перекочевал ему за пазуху.

* * *

– Дедюка, дедюка! – радостно приветствовала Хозяина полуторагодовалая Внучка, когда он вошел в прихожую и закрывал за собой входную дверь. Она с нетерпением ждала, когда дедушка разденется и, как всегда, вымыв в ванной руки, возьмет её на руки и, прижавшись своей холодной щекой к её щеке, пройдется по квартире. Будет расспрашивать, как она жила без него, чем занималась, не обижали ли ее.

Но сегодня, пока по непонятной для неё причине, ничего подобного не произошло. Дедюка присел на корточки, держа перед собой шалашиком сложенные кисти рук,

(В самом раннем детстве, когда Внучка только-только начинала осваивать речь, дедушку называла «дедюкой», а бабушку – «бабукой». Это не только не вызывало недовольства со стороны Хозяина и Хозяйки, но даже нравилось им. И в дальнейшем, когда Внучка выросла и сама стала мамой, эти названия в тесном семейном кругу продолжали бытовать).

– А я нашей Внучечке кого-то принес, – проговорил он, показывая глазами на ладони. Она подошла к деду, осторожно приподняла один палец кисти, изображающей крышу шалашика, и заглянула внутрь.

– Ко-о-тя! – разнесся по квартире радостный вопль.

В прихожую прибежали испуганные бабушка Хозяйка и Мама.

Дедушка Хозяин убрал верхнюю ладонь. На открывшейся левой ладони, в подобающей для этих созданий позе, лежал мягкий живой комочек, воззрившийся на мир одним полуоткрывшимся глазом.

Надо ли говорить о том, что этот день 8 мая 1980 года стал Днем её второго рождения.

На следующий день она смотрела на окружающее уже, как положено, двумя глазками. Правда, обзор её сначала был ограничен картонной коробкой, в которой соорудили для неё теплую мягкую постель, да пахнущими по-разному, но приятно, человеческими руками, содержащими в чистоте её жилище, дающими пищу или просто носящими её по квартире. Они заменили ей материнский язык, материнское молоко и материнское тепло.

Прошло несколько дней, и она уже безошибочно узнавала прикосновение рук Внучки, Хозяйки, Мамы и Папы. Но больше всего она любила, когда на руки её брал Хозяин.

Она, пока, очень мало знала о семье, в которую попала и в которой со временем станет полноправным членом и всеобщей любимицей... Но она сразу поняла, что Хозяин добрейший человек, хороший семьянин, любит


39

животных и книги. Уже то, что на его книжных полках стоит тридцать три тома БСЭ, о чём-то говорит. Да эти тома не просто стоят, а нередко и открываются. В этом мы уже успели убедиться.

Хозяин относился к ней по-отечески. Нет, если говорить по существу отношений, то он, несмотря на присутствие в квартире представительниц женского пола трех поколений, мог заменять, и нередко заменял, по человеческим меркам, и отца, и мать. Внучка, главным образом, с ней играла. Прошло немного времени, и она носилась по всей квартире за Внучкой, волочащей за собой шуршащую бумажку или фантик на нитке. Мама, Хозяйка и Хозяин придумывали ещё много игр, которые занимали и Внучку, и Красавицу. И игры, и многие воспитательные меры, и приёмы – Мама и Хозяйка были педагогами – в этот период времени одинаково касались их обеих. Пищу для неё покупали и готовили взрослые члены семьи, чаще женщины. Внучка, пока она вместе с Папой и Мамой не уехала в большой город, с удовольствием занималась непосредственным кормлением: держала бутылочку с молоком, подсовывала под мордочку подруги лакомые кусочки.

Хозяин, прямо или косвенно, тоже был участником всех описанных, и не описанных, мероприятий. Несмотря на то, что семья, «усыновившая» Красавицу, была интеллигентной и дружной, иногда из-за неё возникали серьезные споры. Так, Хозяин, несмотря на возражение женской половины семьи, не разрешал Внучке брать её к себе в постель на ночь. Первоначально не вызвали общего одобрения «издевательства», когда Хозяин вздумал обучить её пользоваться общим туалетом. «Каким это образом ты осуществишь свое намерение? Прикажешь?!» – иронизировали педагоги. – «Отнюдь нет. Поможет Иван Петрович Павлов!» – «Как это?»

Хозяин вышел в свою комнату и через минуту вернулся в общую, где проходила пикировка сторон. В руках он держал книгу, развернутую на нужной странице.

– Послушайте, что пишет один из ближайших учеников Павлова...

«Когда Иван Петрович с женой жили в квартире брата Дмитрия Петровича, братья в присутствии гостей нередко пикировались. Иван Петрович высмеивал непривлекательность холостяцкой жизни, а Дмитрий Петрович – тягости семейных уз. Однажды во время такой шутливой перепалки Дмитрий Петрович крикнул собаке (Домашняя собака Павловых, которую по некоторым сведениям звали Милкой, примеч. авт.): «Принеси туфлю, которой бьёт жена Ивана Петровича». Собака послушно побежала в соседнюю комнату и вскоре торжественно вернулась обратно с туфлей в зубах, вызвав взрыв хохота и гром аплодисментов у присутствующих гостей.

«Ну и что?» – «Условный рефлекс. У Милки был выработан условный рефлекс. Подобный рефлекс на посещение туалета можно выработать и у нашей Красавицы...»

Прошло недели три-четыре после этого разговора, и Красавица, благодаря настойчивости и усилиям Хозяина, свободно запрыгивала на стульчак и справляла малую и большую нужду в унитаз. Однако научиться сливать воду из бачка ей не позволили анатомические и физиологические особенности, унаследованные от своих предков. Да и «туалетный» рефлекс у неё исчез в одночасье...

Вздумалось хозяевам заменить оборудование ванны и туалета более современным. (Внучка в то время вместе с родителями жила уже в большом


40

городе и к дедуке и бабуке приезжала лишь в выходные или на каникулы). Задумано – сделано. Унитаз, бачок, стульчак, даже настенный шкафчик, – всё самое современное, всё красивое. Одновременно с заменой оборудования сделали и косметический ремонт туалета. Красота! В такой прекрасной комнате каждый, сделав то, для чего предназначается туалет, был не прочь посидеть лишнюю минутку. Хозяин иногда засиживался и дольше, читая газету или книгу. Одна Красавица не оказалась в числе «каждых». Первый раз в туалет после ремонта она вошла, превозмогая отвратительнейший запах красок, хотя хозяева уверяли, что он уже давно выветрился. По старой привычке (условный рефлекс ещё не угас) она вскочила на стульчак. И тут произошло нечто непредвиденное и пренеприятное. Не успела она принять подобающую позу, как когти её скользнули по новому стульчаку (Деревянный стульчак был заменен пластмассовым), и она свалилась в воду, стоявшую на дне унитаза.

Издав короткое и резкое «Мяу!», в котором слышался и страх, и негодование, она пулей вылетела в прихожую, остановилась на мгновение, стряхнула с хвоста и нижней части туловища воду и затрусила в комнату Хозяйки, оставляя на паркете мокрые следы.

Сколько Хозяин не старался восстановить угасший рефлекс, ему это не удалось. Для осуществления Красавицей этих жизненно важных функций хозяевам пришлось заводить обычные приспособления.

Хозяин очень не любил, когда кошка в его отсутствии заходила в его комнату и обследовала его вещи, запрыгивала на постель или стол, ложилась на стулья, оставляя свои метки – длинные волосинки. (Кошки, живущие в помещении, линяют постоянно). Казалось, что проще? Закрой в комнату дверь, вот и вся недолга. Хозяин поступил по-другому. Несколько раз, застав её в комнате, он брал газету, сворачивал её в виде трубки и хлестал ей по предмету, на котором она сидела или находилась рядом с ним. Звук ударов был громким и устрашающим. Кошка в испуге ретировалась восвояси.

В другой раз он брал её на руки и, поглаживая, ходил по квартире. Заходил в свою комнату. Стоял с ней у окна, любуясь весенней природой. Она с интересом наблюдала за полетом птиц. От избытка положительных эмоций она обмякала, становилась как бы без костей и громким мурлыканием выражала свою любовь Хозяину.

Ей понадобилось немного времени, чтобы понять, что от неё хотят. Она не посещала комнату Хозяина, когда он отсутствовал. Но, не опасаясь, заходила, когда он находился у себя. Собственно говоря, когда Хозяин находился не в отъезде – в санатории или командировке, что случалось редко, – каждый день по-настоящему начинался для неё с посещения его комнаты. Это, в конце концов, превратилось в ритуальную потребность.

Хозяин относился к «соловьиной породе» человечества. Он ложился спать за час или полтора до полуночи. Поздней осенью и зимой поднимался в семь часов, весной и летом – около шести. Его распорядок сна и бодрствования был одинаков во все дни недели. Исключений было немного: после встречи Нового года и некоторых других праздничных застолий.

В любом случае Красавица просыпалась раньше него. Справив необходимые процедуры, она усаживалась в коридорчике перед комнатой Хозяина и ждала, когда он проснется и опустит ноги на пол. Она с терпением ожидала этого момента и в тех немногих случаях, когда он


41

просыпался не во время. Но терпение её было не бесконечным. Исчерпав его, она осторожно приближалась к низкой кровати Хозяина и, встав на задние лапы, начинала тихонько барабанить по одеялу, пристально следя за его реакцией. При первом его шевелении она стрелой вылетала в коридорчик, разворачивалась и, как ни в чём не бывало, выглядывала из-за косяка, проверяя, какие последствия вызывала её уловка.

Хозяин, сбросив на сторону одеяло, садился на край кровати и опускал ноги на коврик, постланный на пол у кровати. Она с чувством собственного, кошачьего, достоинства, громко мурлыча, подходила к его ногам. Хозяин, делая вид, что не догадывается о проделке своей любимицы, начинал гладить её с кончика носа до корня хвоста открытой ладонью. Затем, легонько сжав ладонь и изменив направление движения вверх под прямым углом – до кончика хвоста. От избытка положительных эмоций Красавица увеличивала тембр своего голоса. Теперь это было не просто мурлыкание, а настоящая песнь, с присущими только для неё руладами. Хозяин, подхватив её под живот, поднимал и сажал на колени, продолжая гладить. Теперь достаточно было поднести раскрытую ладонь к её голове, как она сама «подныривала» под неё, призывая Хозяина продолжать начатое. Это двух-трехминутное действо со временем стало для неё, да, наверное, и для Хозяина тоже обязательной, эмоционально положительной зарядкой, своеобразным ритуалом. Затем Хозяин нес её на руках на кухню и опускал на пол. Вымыв руки, он извлекал из холодильника приготовленную Хозяйкой пищу и питье для Красавицы, кормил её и принимался за свои дела.

Она также любила провожать Хозяина, когда он уходил из квартиры на работу или по другим делам, и встречать, когда он возвращался домой. Как только он начинал обуваться, она была тут как тут, в прихожей. Она, мурлыча, запрыгивала на верхнюю полку подставки для обуви («галошницы»). Хозяин, закончив шнуровать ботинки, два-три раза гладил её и скрывался за дверью. То же, только в обратном порядке, повторялось при его возвращении. И как бы тихо он ни открывал входную дверь, и где бы в квартире она ни находилась, всегда его встречала.

Особенно памятны для неё эти встречи поздней весной, летом и ранней осенью. В это время Хозяин всегда приносил для неё гостинец – небольшой пучок пырея. Несмотря на то, что в её рационе были все необходимые пищевые вещества и достаточно витаминов, она обожала вершинки листьев этой зеленой, мягкой и сочной травы. (Многие, даже плотоядные, животные используют пырей в качестве лекарства). В считанные секунды, пока он снимал куртку и ботинки, она, отрывисто мурлыча, то металась по галошнице в разные стороны, то садилась и правой передней лапой проделывала по воздуху быстрые загребательные движения к себе. «Что, – мол, – ты тянешь резину? Не томи!..» И тут же с жадностью набрасывалась на траву.

Следует, однако, пояснить, что скусывала и тут же, не жуя, проглатывала она только верхнюю, заостренную, часть листьев. В природных условиях при этом животным не требуется посторонней помощи, так как противоположный конец «пыреинок» зафиксирован в земле. Здесь же другое дело. Чтобы кошке удобнее было скусывать верхушки травинок, Хозяин либо держал пучок за противоположный конец перед её носом


42

целиком, либо подносил по одной травинке. Казалось, чего проще? Вся процедура занимала не более полутора-двух минут.

Однажды, когда Хозяин вернулся из кратковременной командировки. Хозяйка пожаловалась ему:

– Наша Красависа без тебя не ела никакую траву...

– Никакую? Я же говорил тебе, что ей нужен пырей.

– Подумаешь, какая привереда...

Оказалось, что Хозяйка, несмотря на «инструктаж» Хозяина, приносила для своей «Красависы» первую попавшую под руку зелень и бросала перед её мордой. Та пренебрежительно отворачивалась, вставала и пересаживалась на другое место, подальше от такого «гостинца».

– Она не корова и даже не коза, – сказал тогда Хозяин в защиту своей любимицы.

У него на языке вертелся рассказ, который он слышал при возвращении из командировки, но решил, что сейчас рассказывать не к месту. А дело было так... В купе ехали двое мужчин, в том числе Хозяин, и две пожилые женщины. Независимо от мест, обозначенных в купленных билетах, мужчины, «по-джентельменски» заняли верхние полки. (Но это никакого отношения к рассказу не имеет, а, так сказать, к слову). В дороге люди знакомятся быстро. Говорят обо всём. Нелестных оценок решений власть предержащих, внутренних и международных событий не стесняются. Тон задавали женщины. Проехались по монетизации, осудили дедовщину и воровство российского газа, вспомнили о беспорядках во Франции на расовой почве. Мало-помалу добрались до домашних животных. Поговорили о собаках...

Хозяин в разговор не вступал и даже не прислушивался к болтовне словоохотливых попутчиц. Он навострил уши только тогда, когда они заговорили о кошках. Одна из них рассказывала, что у них в деревне жила кошка, которая ела свежие огурцы.

– Да не может быть! – изумилась её собеседница.

– Истинная правда. Однажды младший брат во дворе хрумкал свежий огурец. Кошка всё время крутилась подле него и мяукала, словно что-то выпрашивала. Когда она надоела ему своими стенаниями, он, со злости, запустил в неё недоеденным огурцом, но промахнулся. Кошка тут же набросилась на огрызок и стала его поедать как самое любимое лакомство...

– А я читала об удивительной способности кошек ориентироваться в пространстве. Благодаря этому свойству, они, увезенные за тридевять земель, находят дорогу и возвращаются домой к прежним хозяевам через недели или, даже, месяцы, – внесла свою лепту в разговор вторая собеседница.

Красавица услышала рассказ о кошке – «огуречнице», когда, в другой раз, Хозяин поведал его Хозяйке. Она ещё раз убедилась в тонкой деликатности Хозяина. Расскажи он об этом сразу после возвращения из комадировки, когда разгорелась «острая» дискуссия на тему:"Какой травой и как нужно кормить кошку? – это было бы не в её пользу. Однако оказалось, что в той дискуссии Хозяйка последнее слово оставила за собой. Выслушав рассказ, она напомнила: «Вот видишь, та кошка тоже не корова и даже не коза, а огурцы ела!..»


43

* * *

Способностью кошачьего отродья ориентироваться в пространстве и находить дорогу домой в дальнейшем пришлось воспользоваться и самой Красавице. Воспоминание об этом было не из приятных. Однако следует сказать, что жизнь кошачья, как и человеческая жизнь, не бывает только распрекрасной во всех отношениях. Она по определению доморощенных философов-шутников подобна шкуре зебры, в полоску. Полоска белая, полоска черная. Полоска белая, полоска черная...

В то воскресенье для Красавицы началась черная полоса. Ещё вчера, когда вся семья собралась за обеденным столом на ужин, она услышала оживленные разговоры о поездке на дачу. Ей ещё было невдомек, что это такое. Судили-рядили, во что одеться , что взять с собой на обед, на чём добираться до садоводства. Долго спорили, брать или не брать с собой кошку... Решили: «Обязательно взять. Она и так почти что год просидела в четырех стенах. Пусть порадуется, побегает по участку, может, мышку поймает».

Наступило воскресное утро. Быстро позавтракали. Собрали всё необходимое. На улице раздался автомобильный гудок. Это Папа подъехал на своем «детище». Примерно полгода назад, взяв в «долг» у родителей немного денег, он сменял, с придачей, свой мотоцикл «Панония» на машину марки «Москвич – 401», место которой уже давным-давно было на свалке. Но не даром говорили сослуживцы, родные и соседи, что у Папы золотые руки. Шикарного авто из этой «кучи металлолома» сделать было трудновато. Однако получилось приемлемое для «каботажных» поездок транспортное средство, которое сумело пройти техосмотр, правда, только со второго захода и при определенной «благосклонности» работников ГАИ.

Хозяйка постелила на дно корзинки мягкую подстилку. Рядом с корзинкой положила тюлевую тряпицу и пошла в свою комнату за кошкой, чтобы поместить её в приготовленное гнездо на время поездки. Красавица, как будто предчувствуя что-то неладное, неохотно пошла на руки. А когда Хозяйка приблизилась вместе с ней к корзинке, произошло что-то невероятное. Она вырвалась из рук и забилась под диван. Все присутствующие при этом, кроме, кажется, Хозяина, удивились. Она и сама не могла назвать причину такого неблаговидного поступка. Сработал какой-то неосознанный защитный механизм на ситуацию, на корзинку...

Хозяин уже совсем решил оставить её дома, но женская половина семьи настояла на своём: «Привыкнет, – мол. – И вообще, нечего ей всё время потакать». Когда все уже вышли из квартиры, он извлек её из укрытия, успокоил и на руках, постоянно поглаживая, снёс к машине.

Как только захлопнулась задняя дверь, на неё пахнуло отвратительным запахом бензина. Да тут ещё загромыхал двигатель этого безобразно пахнувшего чудовища. Она вырвалась из рук Хозяина и хотела выскочить наружу. Несколько раз ударившись в заднее стекло, она прекратила свои попытки, спряталась за спину Внучки и притихла. – «Успокоилась...»

На садовом участке, куда её привезли, уже стоял летний домик. По периметру участка, огороженному сеткой-рабицей только со стороны улицы, были посажены кусты смородины, крыжовника, малины; у дорожной канавы – шиповник, с южной стороны домика – клумба цветов. Росли и деревья: несколько яблоней, вишни, сливы, несколько кустов


44

черноплодной рябины. В наскоро сколоченных и затянутых пленкой парниках цвели, в одном – огурцы, в другом – томаты. Многие из овощей и съедобных трав произрастали и под открытым небом. Вообще, это был настоящий сад-огород, только в миниатюре. На площади шесть соток слишком не развернешься... Два ещё незанятых соседних участка заросли бурьяном.

После того, как все вышли из машины, Красавица ещё некоторое время лежала неподвижно на заднем сидении. – «Стресс!» – констатировал Хозяин. Через минуту-другую она открыла глаза и осмотрелась. Когда чудовище на колесах прекратило изрыгать страшные звуки, наступила давящая на уши тишина. От него по-прежнему отвратительно воняло. Хозяйка с Мамой уже хозяйничали в домике. Папа открыл капот и ковырялся в двигателе. У открытой задней дверцы машины остались Хозяин и Внучка.

Они с интересом наблюдали, как дальше поведет себя кошка... Она, крадучись, спустилась на землю. Отошла от машины на несколько метров. Стала осматриваться, нюхая воздух. Как только её взгляд упал на машину, она от страха присела на задние лапы и, непроизвольно издав «Мяу!» («Спасайтесь, кто может!»), дала стрекача на соседний участок и скрылась в бурьяне.

В тот день её больше никто не видел. Поиски, предпринятые за два часа перед отъездом домой, ничего не дали. Внучка плакала. Хозяйка и Мама переживали. Хозяин и Папа оставались внешне спокойными. В дороге (поездка от дачи до дома занимала не более получаса), в основном, молчали. Только изредка кто-то произносил: «Что могло случиться?» В минорном настроении поужинали и легли спать. Утром на следующий день женщины предлагали вечерком, после работы, съездить ещё раз на дачу и по горячим следам продолжить поиски пропавшей. – «Бесполезно, – разубеждал их Хозяин. – Дача пока не ассоциируется у кошки ни с какими положительными эмоциями. Поэтому она вряд ли вернётся к ней. А искать её по всему садоводству, что иголку в стоге сена. Да и неделя у всех напряженная. Съездим в следующее воскресенье. Если не убежала в лес, найдётся. Лето. Теплынь. Мышей, сколько хочешь. Не пропадёт...»

* * *

Да, жизнь похожа на шкуру зебры. Прошедшая неделя в жизни Красавицы убедительно подтверждала это. Полоса белая, полоса черная. Правда, черные полосы были куда шире белых. Не успела она как следует осмотреться после побега от безобразно пахнущего бензином металлического чудовища с вытаращенными стеклянными глазами, как к ней привязался нахальный Котяра. Она даже не поняла, почему сразу его не отшила. Он стал расспрашивать, где её «бунгало». Потом стал рассыпаться в комплиментах. Я, мол, такой распрекрасной красавицы видом не видывал. Заговорил ей зубы. И она не успела сказать: – «Нет... Я не такая!» – как очутилась в его объятьях. Произошло что-то такое, что было немного больно и очень приятно... А ловелас, добившись своего, и был таков. Когда она пришла в себя и вернулась на хозяйскую дачу, там уже никого не застала. Даже запах бензина был уже не таким густым и отвратительным. Более того, он сыграл для неё положительную роль. По запаху бензина она определила первоначальное направление, по которому следует двигаться,


45

чтобы вернуться домой. Что произошло дальше, она не любила вспоминать... На её пути попалась городская свалка. Но это было на следующий день. Борьба с крысами. Еле унесла ноги. Успела забраться на дерево... По обочине дороги, когда-то асфальтированной, но сейчас пребывающей в ямах и колдобинах, идти было просто невозможно. По ней двигались везущие песок железные чудовища, куда больше и страшнее хозяйского. Хотя ей было не до этого, но она заметила, что, почему-то, одни машины везли песок в одну сторону, другие – в другую. Может быть, песок разных сортов, кто его знает? Один раз попали на неё брызги, которые разлетались из под колес машин. Чуть не задохнулась от смрада, который они испускали. Пришлось пробираться по другую сторону канавы, по лесу... Деревушка. На окраине встретила жалкое, еле переставляющее ноги, существо, которое, с его «слов», когда-то было собакой-овчаркой. Состарилась, стала не нужна. Вывезли за город и бросили... Не успела сделать и ста шагов, снова собаки, свора. С этими не поговоришь. Бегство. Погоня. Успела юркнуть в отверстие, скорей всего проделанное специально для кошек. Оказалась в сенях деревенского домика. Сердобольная старушка – хозяйка домика, обнаружив её в сенцах, пригласила в избу и даже пыталась покормить объедками со стола. Пища ей не понравилась. Но, чтобы не обижать хозяйку, несколько раз лизнула ее. Притворилась ласковой и благодарной. К хозяйке пришла соседка: – «Откуда у тебя такая красавица?» – «Сама откуда-то прибежала». – «Сибирская!» – «Похоже на то». – «Знаешь что, подруга, отдай её мне». – «Да ты что, в своем ли уме? Такую-то красавицу? За деньги не отдам». – «А ещё подругой называешься, скряга» – «А ты знаешь кто ты?!.» – Не дослушав, кто такая есть соседка, и воспользовавшись перепалкой подруг, Красавица потихоньку ретировалась и через то же, спасительное для неё, отверстие улизнула на улицу. Начинало темнеть. Своры бездомных собак уже и след простыл... Но расслабляться было ещё рано. Во-первых, в правильности выбора направления дороги домой она все-таки была уверена не на сто процентов. Во-вторых, когда уже совсем стемнело, в этой же деревушке она увидела такое, от чего чуть-чуть не лишилась рассудка... Дорогу ей перегородила странная лестница, поперечины которой были на две трети закопаны в землю. Уже который раз за время скитаний пригодилась способность видеть в темноте. Осмотрелась. Лестница – без конца и края в оба конца. Перебраться через такую преграду – пара пустяков. Но кто её знает? Может, ловушка. Внимание привлёк отдаленный шум. Насторожилась. Шум приближался. И вдруг показались три огненных глаза. Шум превратился в рокот. Бросилась наутек вдоль насыпи, на которой лежала лестница. Над головой раздался свист, вероятно, во сто крат сильнее посвиста змея Горыныча. На мгновение оглохла. Ноги подкосились. По инерции несколько раз перевернулась через голову. Свалилась на бок. Обмочилась... Пришла в себя на рассвете. Сыро. Зябко, зуб на зуб не доходит. Вспомнила, что произошло вчера. Пожалела, что пренебрегла едой, которую предлагала ей хозяйка домика. Вернулась к месту, от которого панически бежала, завидев огненные глаза невиданного доселе чудовища. Спокойно перебралась через чудо-лестницу. Потрусила по мокрому асфальту. Около автобусной остановки почувствовала запах чего-то съестного. Завернула под крышку. На полу около исковерканной скамейки обнаружила часть кем-то недоеденного и брошенного капустного пирожка. Дома на него и не посмотрела бы, не то чтобы есть. Но голод – не


46

тётка. Третьи сутки во рту – ни маковой росинки. Закусила с аппетитом. Настроение улучшилось. Уверенности, что она на правильном пути, добавилось. Вот бы ещё где-то просушить свою, ещё недавно роскошную, шубку. Дорога здесь была куда лучше той, по обочине которой она добиралась до деревеньки. Но долго двигаться по ней не удалось. Промчалась первая автомашина. За ней вторая, третья. Ещё не взошло солнце, а идти по асфальту стало невозможно, а по обочине дороги – страшно. Машины, как бешеные, мчались в оба направления. Пришлось снова сворачивать в лес. Через двести метров, метрах в сорока-пятидесяти от дороги, опять свалка. Здесь городской мусор сваливают в карьер, из которого ещё недавно брали песок. Наученная горьким опытом, приобретенным на первой свалке при встрече с крысами, вторую решила обогнуть. Когда вновь приблизилась к дороге, солнце уже перевалило за полдень. Продвигалась, можно сказать, по-черепашьи. Срубленные и полусгнившие кусты и сосенки, кучи мусора, сваленного то там, то здесь недобросовестными водителями или скупыми хозяйчиками (за свалку-то теперь нужно платить!), густо разросшиеся подлесок и трава, причем всё обильно пропитанное осадками выхлопных газов дороги, – неимоверно затрудняло продвижение вперед. Только к вечеру она выбралась из этого ада... Оставшуюся часть дороги домой помнила смутно. Миновала ещё два населенных пункта. Теперь, окончательно обессилев от голода, могла передвигаться только по обочине, не переходя за канаву, поэтому шла только по ночам. Немало труда и времени затратила на поиски своего дома в городке, где он находился. В этом помог ей уникальный нюх. Может, правда, а может, просто пригрезилось, то, что, приближаясь к цели, она почувствовала неуловимые запахи родного дома. Воспрянув духом, нашла силы, чтобы подняться на лестничную площадку третьего этажа. Благо, что входная дверь в подъезд была открыта...

Для хозяев неделя прошла не то чтобы в трауре, но все-таки в каком-то дискомфорте. В квартире как будто чего-то, или кого-то, не хватало. Накануне очередного воскресенья, после ужина – опять сборы на дачу. Хлопотали, в основном, женщины. Хозяин уже завалился на «боковую». Вдруг в прихожей раздался продолжительный звонок. – «Кого это несет в неурочный час?»– подумала Хозяйка, подходя к входной двери. – Кто? – спросила она, приоткрыв дверь, не снимая цепочки. – Это ваша кошечка? – донесся с площадки голос соседки. – Она, видимо, давно сидит перед дверью, а позвонить не может...

Хозяйка, обомлев, открыла дверь. В прихожую медленно, как будто извиняясь, вошло живое существо, больше похожее не на кошку, а на какое-то ещё неизвестное четвероногое животное, похожее на комок грязной свалявшейся шерсти, из передней части которого глядели два глаза и торчали два уха, а из задней – длинная мокрая палка (весь день шёл дождь) с репьем на кончике...

В квартире началась радостная суматоха, разбудившая даже Хозяина и Внучку. Хозяин сразу же взял бразды правления в свои руки. Перво-наперво беглянку напоили теплым молоком. Уложили её в прихожей на мягкую подстилку. Пока она отдыхала после дальней дороги, хозяева обсуждали вопрос: «Когда её помыть? Сейчас, или утром?» Как известно, многие кошки не любят воду и искупать их не так-то просто. Красавица как раз относилась к их числу. Оставлять её в таком виде до утра было нельзя.


47

Грязь засохнет, тогда её будет труднее отмыть. Кроме грязи, на ней были пятна мазута.

Часа через полтора кошку, с большими предосторожностями – зверь все-таки, хоть и домашний – вымыли с шампунем в ванной. Хозяйка осторожно расчесала её мягкой расческой. Спать положили на чистую простынку. Проспала она более двух суток. Просыпалась только один раз, чтобы справить малую нужду. На третье утро после возвращения, как только Хозяин проснулся и опустил ступни ног на пол, она, тихо мурлыча, вошла в комнату. Длинная шерсть скрывала её худобу. Прошла неделя, другая. По квартире, как ни в чём не бывало, расхаживала настоящая красавица, чистая, пышная, жизнерадостная...

Однако после той злополучной поездки на дачу в поведении Красавицы появились до сих пор неизвестные черты. Она возненавидела корзинки и всё то, что их напоминало. Достаточно было только увидеть корзинку в руках у кого-либо из членов семьи, она тут же давала тягу и пряталась в укромном месте. Такая же реакция следовала, когда её подносили к выходной двери. При попытке удержать её около двери, она изо всех сил впивалась когтями во что подвернется.

Не прошли мимо Красавицы радости и огорчения материнства. После поездки на дачу она родила двух очаровательных крошек, «мальчика» и «девочку». Роды принимали Хозяйка и Мама. Хозяин в это время отдыхал в санатории. Он вернулся, когда у малышей уже прорезались глазки. Немало дебатов и споров было по поводу дальнейшей судьбы котят. Решили пристроить их в хорошие семьи. В ближайшем окружении желающих приобрести котенка не обнаружилось. Хозяин, Мама и Внучка повезли их на городской рынок. «Покупателями» стали две пожилые женщины, приехавшие на рынок с внучками специально для того, чтобы приобрести «котяточек». С чувством выполненного долга, с двумя копейками выручки в кармане «продавцы» отбыли восвояси... Красавица погоревала-погоревала, да что поделаешь?

* * *

После разлуки с детьми она стала чаще уединяться на балконе. Сядет на балконный шкафчик и наблюдает за окружающим. Интересно. На вишне, что вытянулась выше третьего этажа, бранятся воробьи. На крыше соседнего дома орут галки. Время от времени они пикируют и садятся на ограждение балконов, высматривая, нельзя ли что-нибудь стащить для своего гнезда. Однажды Хозяйка вывесила на балкон для просушки шубу Хозяина. Тут же налетела стая галок, которые с большим усердием стали рвать шерсть из овчин. Не схватись Хозяйка сразу, ходить бы Хозяину в лысой шубе. Попривыкнув к этим мародерам, Красавица научилась сама прогонять их с балкона. Но вот встреча с вороной однажды закончилась изрядной потасовкой. Дело в том, что Красавица увидела эту птицу впервые и приняла её за большую галку. Она не ожидала от «галки» такой наглости. Та коршуном налетела на Красавицу, сидевшую на крышке шкафчика. Сработал врожденный защитный рефлекс. Мгновение, и обе уже барахтались на полу балкона. Не один клок волос из хвоста и с боков Красавицы валялся на полу. Не одно перо и пух вороны витали в воздухе. Когда ворона поняла, что исход битвы не на её стороне, ретировалась, оставив в зубах Красавицы несколько хвостовых перьев. После этой схватки


48

Красавица преисполнилась чувством собственного достоинства и почувствовала себя полновластной хозяйкой балкона.

Однако тем временем заканчивалась белая полоса её жизни и начиналась опять полоса черная. В один прекрасный день, когда Красавица нежилась на солнце на своем обычном месте, на соседнем балконе появился довольно симпатичный котик. Он сразу положил глаз на соседку. (Да, по правде говоря, и не мог не положить при виде такой красавицы). Она тоже его заметила. Сначала они обменивались лишь взглядами. Затем, мало-помалу, перешли на обмен репликами. Поскольку шкафчик, на котором обычно лежала Красавица, находился в дальнем конце от соседского балкона, она иногда вставала и по верхней узкой железной полоске балконной решетки приближалась к кавалеру. Неприлично ведь кричать издали на весь городок. Вдоволь наговорившись, она либо спрыгивала на пол балкона, либо, проделав акробатический трюк, разворачивалась на углу решетки и возвращалась на свое ложе. Однажды после дождя этот номер не прошел...

Хозяин, придя в тот день на обед (Работа его находилась в нескольких минутах ходьбы от дома.), удивился, что Красавица его не встречает. В руке, как всегда, он держал небольшой пучок сочных листьев пырея. Позвав её несколько раз и не получив ответа, он снял обувь и стал искать. Тщетно. Ни в квартире, ни на балконе. Версии исчезновения могло быть только две. Первая, самая вероятная, – свалилась с балкона. Вторая, менее вероятная, – унёс коршун или другой подобный пернатый хищник. Поиски вокруг дома среди цветочных клумб, зарослей сирени и жасмина ничего не дали. Хозяин, наскоро перекусив, отправился на работу.

– А где наша Красавица? – вопросом встретила жена, когда он вернулся после работы. Поиск продолжили вдвоём. (Внучка, Мама и Папа уже перебрались на жительство в город). Время от времени встречались, чтобы обменяться результатами. Получив неутешительные вести от мужа, Хозяйка плакала. Наконец, старушка, живущая в соседнем подъезде, рассказала, что сама видела, как кошка свалилась с балкона и шлёпнулась прямо на асфальт. Сгоряча сумела уползти в кусты, что напротив балкона. И больше её никто не видел.

Хозяйка вновь стала не только прочесывать заросли, но и разгребать прошлогоднюю листву. Обнаружила Красавицу, лежащей в углублении у корневища вишни. Кошка ещё дышала... На этот раз она отлеживалась более продолжительное время, чем после прихода с дачи. Но выжила. К тому же, она как бы ещё повзрослела, стала более спокойной, рассудительной. Однако памятки о полёте с балкона третьего этажа без парашюта и приземлении на асфальт остались на всю жизнь. Здоровая кошка в любом случае приземляется на лапы. По-видимому, так было и в данном случае. Но удар об асфальт был настолько силён, что она вывихнула ступню одной из лап. В дальнейшем, когда она полностью оправилась, ступня правой передней лапы смотрела не вперёд, а направо. Но это не мешало свободно передвигаться, бегать и играть в любимые игры. К боязни входной двери прибавился панический страх перед балконом. Она перестала выходить на балкон самостоятельно. Хозяин затратил немало усилий для того, чтобы она стала позволять выносить её на руках и опускать на крышку шкафчика. Пока Хозяин стоял рядом, она, тихо мурлыча, любовалась природой. Достаточно было ему сделать только один шаг


49

к двери, её со шкафчика как ветром сдувало. Она влетала в квартиру, опережая его. В дальнейшем выявилось ещё одно последствие. Вероятно, из-за сильного испуга (стресса!) и тяжелейшей контузии (ноги не смогли полностью сдержать вес тела и инерцию падения!), она потеряла интерес к противоположному полу и утратила функцию деторождения.

* * *

Время безостановочно летело вперёд, и чем дальше, тем шаги его становились шире и быстрее. У Красавицы стали проявляться раньше не бросавшиеся в глаза черты характера. При малейшем насилии со стороны людей она тут же могла пустить в дело свое главное оружие – когти и зубы. По мнению Хозяина, её иногда следовало и «позлить». Всё начиналось во время просмотра телевизора. По вечерам они обязательно смотрели и слушали последние известия. Хозяин почти не пропускал передачи «Вокруг света», «Очевидное – невероятное», «В мире животных». На эти же темы любил смотреть игровые и документальные кино- и телефильмы. «Мыльные оперы» он не смотрел, не нравились. Эта «нелюбовь» перешла и на отечественные сериалы. Как только Хозяин усаживался на диван, чтобы смотреть телевизор, Красавица тут же укладывалась ему на колени. Он смотрел на экран, нежно поглаживая её правой рукой. Красавица млела от восторга и благодарила его своей задушевной песней-«мурлыкой». Получив необходимую «порцию ласки», она сходила с колен Хозяина и устраивалась на «своё» место на диване рядом с ним. Здесь для неё постоянно постилалась чистая простынка... Телевизионная передача прерывается для рекламы. Есть время для игры. Хозяин складывал в кулак три пальца правой кисти, оставляя не согнутыми указательный и средний. Мелкими «шажками» этих пальцев приближался к носу Красавицы. Она пренебрежительно отворачивалась. Тогда Хозяин, проделав очередной «набег», касался тыльной стороны стопы одной из передних лап. (Красавице почему-то это прикосновение очень не нравилось). Она отдергивала лапу и ещё больше отворачивалась от него. «Приставания» не прекращались. При очередной попытке прикосновения она молниеносно отдергивала лапу и, не выпуская когтей, наносила предупредительный удар. Если Хозяин успевал отдернуть палец, удар приходился на подстилку. Начиналось состязание на скорость реакции. После двух-трех промахов она, раздосадованная, наносила удар с выпущенными когтями и тут же спрыгивала с дивана. Но куда-то убегать она и не думала. Она принимала позу, чтобы хорошо видеть Хозяина и край дивана. Состязание ещё не закончено. Глаза её горели недобрым блеском. Движением хвоста она давала понять, что не намерена уступать в этом состязании.

– Не зли кошку. Царапнет, будешь обижаться, – как всегда в этих случаях предупреждала Хозяйка. Хозяин скрытно выставлял кончики пальцев за край дивана. Заметив, Красавица молниеносно бросалась к тому месту, стараясь задеть когтями за пальцы. Бывало, и не промахивалась...

Красавица на правах хозяйки радушно привечала Внучку с родителями, сестру Хозяйки с чадами или просто знакомых Хозяина и Хозяйки. Как только они рассаживались на диване и стульях, она обходила каждого, давая взять себя на руки и погладить. И все эти: «Ах!..», «Ох!..», «Какая она!?..», – не были ей неприятными. Если же заходил в квартиру незнакомый ей


50

человек, она те же восклицания в её адрес воспринимала по-другому, иногда настороженно, а иногда и неприязненно. Если разговор Хозяина или Хозяйки с «незнакомцем» затягивался, она всячески старалась отвлечь их внимание на себя и тем самым давала понять, что, мол, «не засиделся ли ты, уважаемый...». Водились за Красавицей и другие причуды...

– Твоя любимица ничего не ест,– жаловалась Хозяйка Хозяину, когда они садились за ужин в большой комнате. Красавица в это время уже сидела на отведенном для неё месте на диване, стоявшем рядом со столом.

– Не может быть? – делал удивленную мину Хозяин. – А где её еда? – В кухне, на полу, на своем месте. Хозяин вставал и шёл на кухню. Через минуту миска с едой стояла перед

носом Красавицы. Та, сделав недовольную гримасу, отворачивалась от еды. – Вот видишь? Хозяин брал вилку и принимался за котлету с жареной картошкой. Две-

три минуты Красавица продолжала манерничать, затем вставала на четыре лапы, опускала голову в миску и начинала уплетать еду, приготовленную Хозяйкой.

– А ты говоришь!.. * * *

На календаре – 12 ноября. В квартире оставались двое, Хозяин и Красавица. Хозяйку в конце октября положили в Госпиталь для ветеранов войны. Она – ленинградская блокадница, поэтому имела право лечиться в этом лечебном учреждении. У многих пожилых людей, переживших блокаду в Ленинграде, как и у участников Великой Отечественной войны, здоровье «хромает» не на одну, а на обе ноги. (У Хозяйки – обострение бронхиальной астмы, ишемическая болезнь сердца и ещё кое-что). Было бы неправильно думать, что состояние обреченности Красавицы, бывшей настоящим членом семьи, не сыграло определенной роли в обострении болезни Хозяйки. Напротив, оно стало последней каплей, переполнившей сосуд её нездоровья. У Хозяина, приобретшего за свою жизнь тоже не одну хроническую болезнь, – хлопот по горло. Два-три раза в неделю он навещал Хозяйку. Покупал продукты и готовил для себя пищу. Ходил на почту, то за пенсией, то, чтобы заплатить за коммунальные услуги или телефон. Ухаживал за Красавицей, состояние которой с каждым днем становилось всё хуже и хуже. Последние двое суток она уже не вставала, не притрагивалась к еде и даже не лакала воду.

В начале месяца выпал снег и довольно обильный. Правда, через несколько дней произошло повышение температуры, и снега значительно поубавилось. Около четырех часов дня, кончив мытье накопившейся за двое суток посуды, Хозяин решил сходить в магазин, чтобы пополнить запасы съестного. Да и Хозяйка прошлый раз наказывала, чтобы он привез ей кое-что (кефир, два глазированных сырка, да один банан.) Перед самым выходом из квартиры он из прихожей взглянул на кошку. (Она по-прежнему лежала в коридорчике между двумя маленькими комнатами). Он увидел, что Красавица пытается подняться на ноги. С третьей попытки ей это удалось. Отдохнув несколько секунд, она, к удивлению Хозяина, шатаясь, пошла в прихожую. Он посторонился, освобождая ей дорогу. Она без прежней боязни подошла к входной двери, давая понять, что ей необходимо выйти из квартиры. Принюхиваясь, обошла по периметру


51

лестничную площадку и медленно-медленно стала спускаться по лестнице. Хозяин, закрыв квартиру, стал спускаться за ней. Несколько раз задние лапы Красавицы подгибались, и она волоком стаскивала их на ниже расположенную ступеньку. Затем, немного оправившись, вставала на все четыре лапы и продолжала спуск. На нижней площадке Хозяин забежал вперёд и открыл перед ней выходную дверь. Она вышла из подъезда и побрела, на первый взгляд могло показаться, куда глаза глядят. Прошла по пешеходной дорожке от подъезда к проезжей асфальтированной дороге, проходящей метрах в тридцати от дома. Постояла, как бы что-то вспоминая. Перешла дорогу. Две-три минуты походила по лужайке. Вернулась к дороге. Вновь постояла. Перешла дорогу в обратном направлении и свернула на газон, что перед окнами квартиры. Затем, с трудом продравшись через заросли кустарника, остановилась под вишней, той самой, под которой она когда-то отлеживалась после падения с балкона. Снега под деревом не было. Она выбрала место посуше и опустилась на землю, приняв привычную для этих существ позу. Сердце Красавицы отсчитывало последние удары в её жизни...

Январь-февраль 2006 г.

ПОЭЗИЯ – НОВАЯ ВОЛНА

Вероника КАПУСТИНА.

* * *

Бежать, бежать… и остановиться,

отплыть, и лечь, и смотреть на берег,

в замке копаясь вязальной спицей,

каких в шкафу ожидать Америк?

Не спать, не спать… и уснуть под утро.

Скучать, скучать… и забыть на вечер.

Как дыры эти зияют мудро:

длиннее ночи, сильнее встречи.

Упал туда, полежал и вышел.

Дожил до лета, сумел не спиться…

Вздремнул - и ожил. Скучал, но выжил.

Блестит бесцельно стальная спица.

Изящная словесность 13`2008

52

* * *

«Солдат, учись носить свой труп…»

Р.Киплинг

Ты знал и нарушил. Ты сам виноват.

Не трогай что любишь – убьёт.

Ты втянут, пленён, просто-напросто взят.

Ты пойман и пущен в расход.

Однажды ты правильно ляжешь ничком

На белую с ночи кровать,

И сможешь подумать – не важно, при ком:

Мне нечего больше скрывать.

И скажут: он лёгкий и странно пустой,

И тикает что-то в груди.

– Он смерть не надолго пустил на постой, -

подумает кто-то один.

И мы не узнаем, кто прав был из нас,

Когда тебя вынесут в тыл.

И чудо ли это, и кто тебя спас –

Уж, верно, не тот, кто любил.

* * *

Я персонаж, допустим Грэма Грина.

За мной охотятся тонтон-макуты.

И ноги страха чёрные незримо

Идут за мной, в сандалии обуты.

Кончается земля галдящим портом,

Волнует ветер гриву пальмы пыльной.

Я замечаю, покрываясь потом,

Что «Оду к Радости» поёт мобильный.

Вместо души или взамен таланта

Дана незаживающая рана -

Навязчивая мысль комедианта:

Что рая не бывает без тирана.

Я каждый день на том же самом месте

Сижу в машине, ожидая чуда.

Верней, известий, позывных оттуда,

Где жить нам всем отказано из мести.

ПОЭЗИЯ – НОВАЯ ВОЛНА ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------––––––––––––----------

53

Борис ГРИГОРИН

* * *

Я разлюбил любовь, вернее, эти штучки,

Ужимки эти, нежности, прыжки,

И ожиданье встречи, как получки,

А тут ещё оправдывайся, жги,

А тут ещё весь этот ужас, трепет,

Вся эта боль, зажатая в тиски,

Привязанность и детский этот лепет

За два шага от горя и тоски.

Всё это свинство позже видишь: надо ж,

Ты с толку сбит и взят на ширмачка,

Не знаешь, как назвать всю эту радость,

И говоришь: «привет» или «пока».

Весь этот понт замешен для подростка

На чтенье Мопассана и Золя

Когда-то был… Всё это слишком просто.

И гениально, честно говоря.

* * *

Любил. Не знал, что делать. На миру

Красна, сера, разнообразна участь.

И если предлагали мне игру,

Я соглашался: научусь, намучусь.

Как положил подушку, так и спишь,

Неправильно бывает, как-то косо.

А ты во сне о чём ты говоришь?

Ведь говоришь, хотя и нет вопросов.

* * *

Счастье, счастье, вот оно, упорное,

Старое, в обед ему сто лет,

Мимолётное всегда и подзаборное,

В кофточке, а раньше был корсет.

Если бы не счастье это бледное,

Севшее в автобус впопыхах,

Ты была бы просто баба вредная,

Да и я б… держал себя в руках.


54

Нина САВУШКИНА

КАНИКУЛЫ

Это не драма, - просто желание не сбылось.

Видно, на небе звезды встали неровно, вкось,

спутали гороскоп и нагло лучатся.

Всё, что за тяжкий рок принимаешь ты,

Просто отгул мечты, зевок пустоты,

это не горе, лишь отсутствие счастья.

Если фортуна нарочно под ноги нам плюет,

это намек на то, что надо идти вперед,

слюни ее принимая издали за алмазы.

Солнце в который раз нас обмануть смогло,

сжалось до точки, перетекло в дупло,

в гущу стволов, что в спину глядят, безглазы.

Все потеряны всеми, и ты не ищи меня,

здесь замирает время, тонет в снегу лыжня

между сухих камышей и безмолвных дудок.

Непостижимо, чем заняться зимой

в снежной пустыне слепоглухонемой,

как до весны в узде удержать рассудок?

Можно пойти в музей, где луч золотой,

вспыхнув на раме, взор прожжет красотой,

как кислотой, прекрасным и злым расплавом.

Можно - в салон. Литератор - тире – гуру

с душ неофитов там будет сдирать кору,

жизнь разлагать по буквам, абзацам, главам.

Выбор заужен. Опять в этой роли - он,

мученик кармы, карманный Наполеон

(свитер верблюжьей шерсти, профиль верблюжий).

Жди, замерев, когда он сварганит плов

из непонятных слов, неопрятных строф.

Слушай его пассажи, ведь я терплю же.

Ибо я знаю, что скоро покажут март.

Лягут газоны картонками пестрых карт.

Солнце с высот плеснет раскаленным воском.

Сбросят глаза ледяную коросту зим.

Свет перед нами - ярок, невыносим, -

встанет, как на экране цветном и плоском.

ИЛЛЮЗИЯ

Схоронив кота на газоне летом,

удивишься снова, как тяжело

это тело, ставшее вдруг макетом,

будто в жилах кровь звенит, как стекло.


55

Даже в Лувре будет тебе казаться,

если заберешься так далеко,

у изображенья мертвого зайца

на картине, кажется, Жерико,

что не вспыхнет свет золотым бульоном

в глубине застигнутых смертью глаз.

Так в больнице вдруг выдают бельё нам

тех, что не успели дождаться нас.

Жизнь играет в прятки и смотрит сбоку,

как меж проштампованных простыней

пустота хрустит смятой пачкой сока,

но засохли капли, что бились в ней.

Вот тогда попробуй найти кого-то,

кто бывал спасительным поплавком

и тебя выдергивал из болота

забытья, а нынче едва знаком.

В узловатых венах, в седой коросте,

заржавев лицом, как репчатый лук,

он всё чаще думает о погосте

и не ритуальных не ждет услуг.

Машинально он живет, прорастая,

словно куст, корнями в пологий быт.

Жизнь его невзрачная, непростая,

но, как гвоздь в картину, в нее он вбит.

Он уже не бог, потому что выдал

сам себя - никем не храним, раним.

Пыль в глаза пустил, рассыпаясь, идол,

и не виден путь, что лежит за ним.

РЕЦЕПТ

Падает солнце, за горизонт скользя,

Влажный туман занавешивает глаза.

Больше никто твой взор не назовет оленьим.

Так, словно ртуть, утекает блеск из-под век.

Грянувший век испытанью тебя подверг –

Быть интересной будущим поколеньям.

Не различить их, даже надев очки.

Вянут ладони. Если разжать кулачки,

Видно, что линия жизни зашла за сорок.

Детских фантазий мёд дососав до сот,

Муза впадает в кому и чушь несет.

Сыплются строчки вниз, лишены подпорок.

Как подобрать их, как уложить в формат?

В каждую брешь ты врежь классический мат,

Слово «сайт» или «чат», латынь, логарифмы,


56

Чтобы читатель, смысла не раскусив,

Пробормотал задумчиво: «Эксклюзив».

Как исключенье, можно немного рифмы.

Если лоб невысок, внутри неглубок,

Взлетной площадкой Пегасу служит лобок.

Стих стартовал, споткнувшись слегка на взлёте.

Ложе, смятое вдрызг, вздрыг оголённых ног.

Это не страшно, если хромает слог.

Здесь отступает мозг под напором плоти.

Мертворождённый опус идёт с лотка.

Свежая падаль, как карамель, сладка,

Благоухает, эстетам нюх обжигая.

Нынче в искусстве нет потайных щелей.

Дальше всё непосредственней, всё наглей

Будет торчать твоя пустота нагая.

Валентина ЛЕЛИНА

* * *

Как осенью стремится время вспять и не хватает отклика живого…

Ну разве с полки томик взять Толстого –

о капитане Тушине читать.

Чем старше я, тем тоньше и мудрей герой мой нынешний,- печальней и дороже…

И ни Наташа, и ни князь Андрей, и ни любовь их – больше не тревожит.

Но эта ночь осенняя, лафет разбитой пушки, маленький, тщедушный. Уставший человек на сотни лет, на всё грядущее России – вечный Тушин.

* * *

Там в поезде уже была Москва.

Там рисовали на окне вагона

Последние приветы и слова,

И номера Московских телефонов.

Ещё ложился ленинградский снег На форменную куртку проводницы,

А в окнах поезда не просто свет

Горел, а плавились огни столицы.

Я оставалась, я издалека,

Из уходящей в прошлый год недели

Рукой махала, и вокзал слегка

Дрожал от разгулявшейся метели.


57

Она мела все девять дней подряд,

И девять дней до этого вокзала

Я москвичам дарила Ленинград

И приучалась слыть провинциалом.

И терпеливо слушала о том,

Что город потерял своё величье,

Стал тих, заброшен и уже с трудом

Размах и блеск заметишь здесь столичный.

Так, кое-где, и то едва-едва…

И вот теперь, из этого вагона,

Мне в окна барабанила Москва, И таял иней от её ладоней.

А за спиной, торжественен и хмур,

Обёрнутый полотнищем фасадов,

Лежал провинциальный Петербург

И обдавал своим холодным взглядом.

И вздрогнул поезд. И в глазах испуг,

И просьба – срочно выйти из вагона

Всем провожающим. И вышел Петербург,

И навсегда остался на перроне.

* * *

Как будто вещь пропавшая нашлась…

А мы уже привыкли, не искали.

И, может быть, поймём теперь едва ли,

Какая в том таинственная связь.

И вспомним не однажды этот дом –

Шинель в углу, вчерашние газеты,

Оставленную флейту, метроном

И быта довоенного приметы.

Нас Новый год настигнет на бегу

По набережной вдоль оград и арок.

И будет петербургский двор в подарок,

Палаццо итальянское в снегу.

Затопим печь, накинь пока шинель,

Я книгу отложу, свечу задую,

Смотри, как снег ложится на постель,

И ангел дует в трубку золотую.

Вся наша жизнь с тобой – одна строка,

А как хотелось бы стихотворенье…

Окно во двор, зима – всего мгновенье,

А дальше – ожиданье на века.


58

Александр МОРОЗОВ

ИЗ ПИТЕРА – В ТВЕРСКУЮ

Скрою я жизнь мирскую

По духу и плечу:

Из Питера – в Тверскую

На крыльях полечу.

Покину день вчерашний,

С детьми, как некто Ной.

Летит со мною старший,

И младшая со мной.

Туда, по чём тоскую,

К земле своих корней:

Из Питера – в Тверскую,

На почву – от камней.

Пронзим крылами тучи

И неба окоем, –

Текучи и летучи,

И лёгки на подъем.

От жизни, что без толку, –

На родину ржану,

От Ладоги – на Волгу,

От шума – в тишину.

Пчелу так манят соты,

И путь нам – по нутру.

Мы сонные пилоты,

Посадка – поутру.

Минуту воровскую –

Душе на обогрев:


На родину – во Ржев.

Здесь русые, ржаные,

Леса, и всяк – Левша.

Здесь русский дух поныне

Не съела ржа и лжа.

Приеду – и срисую –

Для памяти в дали:

Мой Ржев, мою Тверскую,

И три горы Ильи.

У той из них, что больше,

Где церковь и погост, –

Избушка у подножья,

Я в ней – желанный гость.

Волнуюсь и ликую,

Cвалившийся с луны,


На мамины блины.

Вернулся, гость беспечный,

Не сбывшийся ротай,

В лесной, квасной, запечный,

Крестьянский милый рай.

Где блеют и воркуют,

Где вольница всему,


Из осени – в зиму.

У матушки я млею,

Пашу, обычай чту…

Келейную лелею

елейную мечту:

Простую блажь такую:

Нетрудно, угадай! –


На Волгу, на Валдай

Вернуться, бросив город,

Опять, на зависть всем,

Где счастлив был и молод

Навечно, насовсем.

Пусть судят и взыскуют,

Вернулся – и стою:


На родину свою.

Где даже с маком дуля

Послаще тех конфет…

Марайка и бабуля,

И матушка – мой свет…

Вернулся, и – раскаян:

Набегался – шабаш!

Мой Ржев. Моя Тверская

И я – навечно ваш.

1999 – 6.08.2000 С. П-б

РАССКАЗЫ ------------------------------------------------------------------------------------------------------------––––––––

59

РАССКАЗЫ

Владимир ХОХЛЕВ

ПРИЕЗЖИЙ ПРОТАПОВ

Щелкнул замок двери. Протапов нагнулся к глазку и проводил взглядом шагающую по

ступенькам фигуру. Он закрыл вторую дверь и вернулся на кухню, к своему какао. Эта удивительная привязанность к утреннему не чаю, не кофе, а именно какао сохранилась с раннего детства.

Протапов отхлебнул и решил подгорячить. Плеснув в остывший напиток кипятка, он разбавил его совсем. Но, как оказалось, в этом и был замысел. В детском саду Протапова поили разбавленным какао – самым вкусным.

Он с удовольствием потягивал любимый напиток и глядел в окно. И расстраивался. Двор выглядел удручающе. Протапов даже не находил точных слов для определения его состояния. Свинарник, помойка, заброшенный пустырь, побоище или помоище. Одним словом – бесхозная земля. Или бесхозяйная, как вернее?

Как все старые дворы в центре города, двор под окном не был широким. Но он был достаточно просторен, чтобы уместить в себе и гаражи, и волейбольную площадку, огороженную сеткой, и обрешеченный хозяйственный двор какого-то учреждения и даже детскую площадку, естественно, со сломанным оборудованием, на которой, как понял Протапов, гуляют детсадовские ребятишки. Каким-то мысом, нарушая строгие прямоугольные очертания, во двор въезжал старый облупившийся трехэтажный флигель.

Много всего было в этом дворе, но все, что было, находилось в каком-то растерзанном, разрушенном и даже, как показалось Протапову, в показательно запущенном виде. Сетка, огораживающая волейбольную площадку, висела клочьями. Стойки, к которым она крепилась, были согнуты, а многие просто выдернуты из земли. Детская площадка почти вся заросла лебедой, крапивой и огромными лопухами. В глубине площадки стояла единственная исправная скамейка, на которой в настоящий момент завтракали три бомжа неопределенного пола. В одном из бомжей Протапов просматривал женщину, но удостовериться в этом издалека было трудно.

Бомжи с утра пили вино, а вся территория вокруг скамейки была замусорена пластиковыми бутылками, обертками, обрывками газет и картона и прочими отходами жизнедеятельности человека. На невысоком ограждении детской площадки висели старые вещи. Какой-то ватник, старое женское пальто, рваные брюки. Это, наверное, их гардероб – догадался Протапов.

Но главным, сразу приковывающим взгляд, объектом во дворе была не эта скамейка с ее обитателями. Основным акцентом пространства был мусорный контейнер. Несмотря на то, что для него у противоположной глухой стены была создана специальная, огороженная кирпичной полустенкой площадка, контейнер стоял свободно, почти в центре двора. Прямо напротив окна кухни, в которой пил какао Протапов. По всему было видно, что контейнер этот чувствует себя полноправным хозяином всего дворового пространства. И действительно – именно к нему шли люди.


60

За то время, пока Протапов глядел в окно, три человека бросили в нутро

контейнера мусорные пакеты, как видно, грузчик ближайшего магазина скинул около него груду пустых картонных коробок, два новых бомжа, проникнув во двор через подворотню, теперь старательно перебирали содержимое контейнера, стараясь найти что-нибудь съестное. И действительно находили. И тут же потребляли найденное.

Протапова передернуло. Возникло желание отрезать по ломтю белой булки, жирно намазать эти ломти сливочным маслом и с термосом какао выйти во двор к этим потерявшимся людям. Но Протапов остановил себя. Нутром он осознавал, что так ситуацию не исправишь. Придут другие, и всё повторится вновь. Этот оплеванный, обожженный, во многих местах проржавевший, со смятыми крышками контейнер всё равно будет хозяином положения. Он будет притягивать нуждающихся в его услугах. И взгляды жильцов из окон.

Протапов вымыл посуду, смахнул крошки со стола, ушел в большую комнату и пикнул телевизионным пультом. Экран замелькал рекламой, но Протапов не сел в кресло. Подошел к окну. Вид на улицу был прямой противоположностью виду на двор. Вполне ухоженные фасады, новомодные стеклопакеты в окнах, стриженые деревья и кусты, не такие уж и навязчивые рекламные щиты.

Магазин на первом этаже дома напротив – вот не иссякающий источник упаковочного мусора. У дверей, конечно, окурки, бумажки. Но что удивительно – с урной у магазина возится дворник. Протапов понаблюдал за ним. Молодой парень в оранжевой безрукавке смел весь мусор в совок и вытряхнул его в большой бак на колесиках. Туда же полетело и содержимое урны. После этой уборки улица приняла совсем ухоженный вид.

Насторожило, что дворник потащил свой бак во двор. Ага, значит, здесь он навел порядок, а двор не его территория. Протапов вернулся на кухню и прильнул к окну. Молодой человек вытряхивал мусор в контейнер и действовал не очень аккуратно. После него куча грязи оказалась на земле. Безобразие! Протапов вернулся в комнату, выключил телевизор и теперь сел в кресло. Сидел довольно долго, думал. Неожиданно вскочил, сменил домашние тапочки на кроссовки и спустился в неуютный двор.

– Хозяюшка! – обратился он к бабуле с коляской, что гуляла на детской площадке. – А кто тут, в этом дворе, за порядком следит?

– А никто! – бабушка окинула Протапова удивленным взглядом. – Некому следить.

– Как это? За кем-то же эта территория закреплена.

– А вы кто? Проверяющий? – Да нет. Я просто приезжий. К сыну в гости приехал. Что-то не нравится

мне всё это. – А кому это может нравиться?

– Ну, вы же здесь живете! Удивительно, все мимо ходят, – и никому дела нет.

– Да живем. А что делать? Уже писали, куда только можно. Я сама лично три письма составила. Никакого толку.

– Странно. Вот хоть контейнер этот. Ему же место специальное оборудовано. Я правильно понимаю? – Протапов указал на контейнерную площадку. – Вон там!

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

61

– Он там и стоял раньше. Но, видите ли, водителю неудобно там разворачиваться, когда он его забирает. Поэтому он скидывает контейнер прямо посередине. Под окнами. Так если бы только контейнер... Сейчас все богатеют, ремонты делают. Куда старые двери да рамы выкидывать? А некоторые и полы перестилают, как у нас на площадке, например. И куда эту гниль? Рядом с контейнером. Другого места нет. Вот все и бросают. За день целая свалка образуется. Дворничиха наша орет! Но никого это не волнует. Как было, так и будет! – бабуля махнула рукой.

– Прямо беда!

– И не говорите. – Так, кто вы сказали, хозяин территории?

– ЖЭК, наверное. Больше некому. – А где он располагается? Извините. – Да, вот так вот. В арку и улицу перейти. А там немножко наискосок, вот

так… Да, там табличка есть. Красная. – Спасибо, хозяюшка. Как внучек-то? – Это внученька. А что ей? Она спит себе, да спит. – Ну, ладно. Пойду я. – Протапов поклонился и пошел в указанном

направлении.

В ЖЭКе было накурено. И не только у таблички «Место для курения». Во многих местах, на подоконниках стояли консервные банки с окурками. Бычки валялись и на полу, под подоконниками. Навстречу шел сантехник. Это было понятно по газовому ключу и мотку пакли, которые тот нес в руках. Протапов спросил:

– Где тут главный-то? – Там. – Кивнул сантехник недружелюбно. Протапов прошел в приемную к главному. За обшарпанным столом

сидела женщина в серой шерстяной кофте. Курила и разговаривала по телефону.

– Нет у нас людей. Я уже сказала вам. Начальник на территории. И нечего на меня голос повышать. Я тоже оскорбить могу. – Хозяйка приемной вмяла окурок в пепельницу и бросила трубку.

Телефон зазвонил вновь. Женщина сняла трубку и положила ее рядом с аппаратом. И как ни в чём не бывало, не замечая Протапова, даже никак не реагируя на него, как будто вместо человека было пустое место, стала долистывать журнал, лежащий на столе.

– Обратиться-то можно? – Протапов приблизился к столу. – Попробуй. – Кто у вас дворами заведует? – Протапов присел на стул с расшатанной

спинкой. – Дворники. – А во дворе напротив, вот через улицу, кто? – Дед-пехто! – Женщина снова закурила. – Болеет она. И может вообще

уволиться. – Платят мало? – Дед, ну ты прямо провидец! Или инспектор из собеса. Всё знаешь, всё

понимаешь. – Серая кофта опустила бесполезно зудящую трубку на аппарат. – Я не провидец. Я просто помочь хочу. – Кому? Чем?


62

– Мне бы инструмент какой-нибудь: метлу, грабли, лопату – желательно

ещё скребок такой широкий… Рукавицы бы ещё. Косу. Цветной журнал был интересней непонятных просьб, и женщина не

выходила из него. – Дак, как? – Косу? Ты что, подхалтурить хочешь? Так у нас все лимиты давно

выбраны, ещё с сосулек. Телефон зазвонил ещё раз. – Да… Я. Его нет. – Махнула Протапову рукой в сторону двери. – Сейчас

подожди. – Прикрыла трубку рукой. – Слышь, мужик, выйди отсюда – дай поговорить.

– Да я без лимитов. Просто у себя под окнами уберу. – Протапов не уходил.

– Ну, какие же вы все душные, просто сил нет… Ну, спустись к дворникам, с лестницы сразу направо. Если есть там кто, – дадут тебе. Может быть. Всё, иди, иди, не мешай работать. – Приложила трубку к уху и глубоко затянулась. – Да, Любаша…

Протапов встал, развернулся и вышел. С порога бросил: – Спасибо. – Не за что. Он нашел дворницкую, но дверь была закрыта на замок. Потоптавшись с

полминуты на первом этаже, он вернулся на второй. Не заходя в приемную, с порога произнес:

– Никого. – Слушай, мужик, ко мне по два раза в день никто не ходит. Приходи

завтра. К семи. Кто-нибудь будет.

– Понятно. – Протапов развернулся ещё раз. – Что же сегодня-то целый день терять?

Он вновь спустился к дворникам, и на этот раз удачно. В дворницкой копошился какой-то мужичок. Протапов обрадовался, увидев потребный ему инструмент.

– Добрый день! Меня к вам направили, – обратился он к спине мужика. Тот, видно, не расслышал. Протапов подошел и дотронулся до его плеча.

– Вы не могли бы мне выдать…

Мужичок бросил через плечо: – Только быстро. У меня пять минут. – Что? Можно взять? – Ну, ты чё пришел-то? Брать, так бери. – Хорошо. – Протапов быстро выбрал и вынес в коридор то, что ему

нужно. Вернулся. – А рукавичек нет?

– Не знаю. Я здесь не хозяин. Выдь-ка. – Мужик выпихнул Протапова из дворницкой, быстро навесил замок и скрылся.

Протапов дотащил инструмент до своего двора и начал с детской площадки. Он выкосил всю крапиву и лопухи, сгрёб их стожком и в несколько приёмов перенёс в контейнер. Буквально сразу же выбежавшие на площадку ребятишки стали носиться по ней, как угорелые. Одного из них Протапов остановил.

– Детсадовский?

– Во-первых, детский сад летом не работает… Во-вторых, я уже третий класс закончил.

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

63

– Ну, извини, ошибся маленько. Но это даже лучше! Ты где живешь? – Зачем вам? – Ни зачем. В этом доме?

– Ну, в этом. – Значит, каждый день во двор смотришь. На-ко вот грабли и собери мне

мусор у той скамейки. – Я не дворник. – И я не дворник. – А что же вы тут работаете? – А что только дворник может порядок навести?

– Зачем его наводить? Завтра всё равно чего-нибудь натаскают.

– Ладно, давай вместе. Держи вот лопату, а я на неё нагребу. Пошли. Бомжей на скамейке не было, и Протапов быстро сгреб мусор в кучу.

Когда его помощник подставил лопату, тишина двора была взорвана пронзительным криком.

– Во-ова! А ну, отойди оттуда. Не прикасайся там ни к чему! Я сейчас выйду – уши надеру. Брысь оттуда!

Пацан бросил лопату и убежал. Понятное дело – от бомжей заразиться боятся. Протапов сам собрал весь мусор. Присел на скамейку.

За утренними хлопотами прошло почти полдня. Под ложечкой уже начинало посасывать. Однако часть двора – уже более или менее. Протапов встал, собрал инструмент и хотел уйти на обеденный перерыв, но приехал ЗИЛок за переполненным контейнером. И пустой привез. Протапов решил не упускать голевой момент и подошел к водителю.

– Слышь, друг! Сбрось свой порожняк вон на той площадке. – Зачем? – Ну, там же он должен находиться! – Он будет находиться там, где я решу. – Почему это? – По кочану. Отвали, не мешай.

Водитель стал дергать своими рычагами, и контейнер зашевелился. Протапов решил не отступать, повторил попытку.

– Слушай, ну что тебе стоит. На площадку скинь, а я здесь уберу после этого.

– Ты кто есть? Глава района? Я сказал, не мешай. Мне его не зацепить там. Неужели не понятно?

– Елочкой поставь и зацепишь. – Да какой елочкой, мать твою! Отойди. – Водитель не на шутку

рассердился. – Да вот так, наискосок. – Протапов показал. – Здесь же не место мусору. – Да отвали ты, дед! Достал! Счас в лоб дам. Контейнер съехал на асфальт. Голевой момент оказался

неиспользованным. Протапов побрел на обед: я же всё равно его поставлю, как сказал. Он дернул ручку входной двери.

Пообедав, гость стал искать пилу. Перерыл все коробки, ящики и ящички в кладовке, но ничего не нашел. Можно было, конечно, позвонить на работу сыну и спросить, но Протапов выбрал другой путь. Он вышел на лестничную площадку и позвонил в соседнюю квартиру. Женский голос спросил:

– Кто там?


64

– Да я ваш сосед из тридцать девятой. У вас пилы нет? – Я знаю соседей из тридцать девятой. А вас не знаю. – Так я вчера приехал. Здесь мой сын живет. – Что, у него пилы нет? – Не нахожу. Не могу найти. – А что, так срочно нужно? – Ну да! Хотелось бы. Дверь, наконец-то, открылась: – Вот, посмотрите в этом ящике. – Хозяйка впустила просителя в

прихожую. Пила нашлась, Протапов вернулся во двор. Старый контейнер был увезен, а вот деревянный и картонный мусор,

лежавший рядом, так и остался лежать. Протапов порылся в нем и отыскал не то стойку, не то подпорку круглого сечения. Разметив карандашом, он распилил ее на шесть одинаковых частей. Получились валки. На них Протапов и рассчитывал сдвинуть пока ещё не заполненный и поэтому относительно легкий новый контейнер на положенное ему место. С помощью длинной палки-рычага и пары кирпичей он поочередно завел валки под полозья контейнера. Толкнул. Ни с места. Уперся в поребрик, навалился плечом. Эффект такой же. Тяжелый, зараза… У, махина! Протапов пнул контейнер ногой, оттер пот со лба и осмотрелся.

На недавно убранной территории, у той самой скамейки снова замелькали утренние бомжи. Вот они-то и подсобят, – обрадовался Протапов и пошел за подмогой. Только это не дети. За просто так работать не будут.

– Здорово, мужики!

– Тебе чего? – Халтурка есть. – Мы после обеда не подряжаемся. – Сто рублей, а делов на десять минут. – Ладно, что делать? – со скамейки встал самый молодой. – Контейнер толкнуть. – Ты чё, мужик, с дуба рухнул? На хрен его толкать? – Ладно… Я в соседнем дворе кого-нибудь найду. – Протапов

развернулся и стал удаляться.

– Да постой ты, дед. Эй, мужики, пошли толканём. – Молодой уже агитировал.

В восемь рук мусорный контейнер был водворен на свое законное место. Протапов расплатился.

– Чтобы чистоту там – он махнул рукой в сторону скамейки, – до вечера не нарушать. Мэр должен быть. С объездом территории… Вам бы тоже схорониться где. На всякий пожарный. – Соврал во благо Протапов.

По реакции уличных жителей невозможно было определить, поверили они этой неприкрытой лжи или нет, но минут через тридцать все исчезли. К тому времени оставшийся на старом месте крупногабаритный мусор Протапов уже перетащил на площадку. После обеда работалось не так резво, но двор уже значительно преобразился. Сейчас его портила изломанная загородка спортивной площадки. Но здесь, похоже, без сварочного аппарата не обойтись. Уголок – пятерка, стойки – сотка.

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

65

Протапов поднялся наверх, отдал соседке пилу, попил дома водички и вернулся к делу дня. К его удивлению и на счастье, рамы из уголка с остатками металлической сетки были не приварены к стойкам, – крепились на болтах. А стойки, ну халтура! были просто вбиты в землю без всяких бетонных оснований и пригрузов. Обрадованный работник ещё раз поднялся домой за ключами и машинным маслом.

В свое время Протапов научился ловко свинчивать с резьбы проржавевшие гайки. Сейчас на эту операцию он истратил около трех часов и не в одном месте рассаднил руки. Ничего, до свадьбы заживет. Он слизывал сочившуюся кровь, таская металл по спортивной площадке. Прятал его за контейнер.

Во двор просочилась стайка подростков. Они устроились на остатках ограждения, чтобы попить пиво. Быстро разозлясь на мелькавшего туда-сюда человека, стали задираться.

– Слышь, мужик! Ты что, нанятой, что ли? Передохни – а! Слышь, – тебе говорят. Ну, ты чо, не понял? – Юноша с банкой пива встал на пути Протапова. – Папаша, угомонись. Видишь, народ отдыхает.

Протапов молча обошел молодого человека, схватил очередную секцию и потащил её с площадки.

– Витёк, да пошел он на… – Я не люблю, когда меня не замечают и игнорируют. – Витёк догнал

Протапова и прыгнул в центр секции, на сетку. Под его весом металл, конечно, выскользнул из рук и ударил по сухожилию ноги. Протапов присел и сжал руками ушибленное место.

– Ты что, дед, из деревни такой упертый?

– С чего это? – сквозь боль ответил Протапов. – С такими руками в городе не живут. – Руки, как руки. Дай доделать, сойди. – Пальцы узловые, загорелые. Пацаны, в нашем дворе гость с села! – Тогда уж не узловые, а узловатые. – Протапов выпрямился и

усмехнулся. – Помогли бы лучше. И так целый день парюсь. – О! Дед, запарился. – Молодые люди обрадовались знакомому слову. –

И нас готов попарить! – Подошли, обступили. – Ты умом-то шевелил, когда делал? Дать бы тебе по голове! На хрена ты всё это разобрал? Без спросу. Это наша территория.

Протапов не отвечал.

– А может заставить его всё обратно… Но поруганного уже не восстановишь.

– Народ! Нападавшие обернулись на крик из подворотни. – Кефирчику не желаете? Нет потребности? – В ногах у кричавшего

стоял целый лоток просроченного, предназначенного на выброс кефира. – О, кайф! – Молодежь сорвалась с места и бросилась к новому

развлечению. Скоро пустыми развороченными пакетами и огромными белыми

кляксами был украшен весь асфальт двора.

– Батя, это тебе в нагрузку. За труды! – Крикнул кто-то, когда группа покидала свою территорию.

– Спасибо. – Протапов закончил с металлом и сел отдышаться. Посмотрел на часы. Последнее, что он успевал сделать до прихода с работы сына – это подмести мелкий мусор.


66

Он постучал черенком метлы в землю, поплевал на ладони и пошел махать, обходя белые кляксы. Колеса проезжающих машин разносили кефир по всему внутридворовому проезду.

Есть все-таки правда в этой жизни! Когда Протапов закончил, ливанул хороший дождик, который и смыл кефирные следы с мостовой. Протапов отнес инвентарь в ЖЭК и незаметно юркнул в свой подъезд.

Напрасно он торопился. Сын пришел с работы очень поздно, когда совсем стемнело и, конечно же, ничего не заметил. Лишь только утром, за горячим какао, он обрадовал отца возгласом.

– Па, ты посмотри, что у нас во дворе-то сделалось! Не иначе, губернатора с объездом ждут!

– Что сделалось-то? – прихрамывая, подошел к окну Протапов.

Санкт-Петербург, 2006.

Олег ЯЦКЕВИЧ

ECCЕ HOMO*

Служащий турфирмы был недоволен: – Такие клиенты, как вы, хлопотны и невыгодны. Почему вы не хотите

отдохнуть по нашей программе? Туда включено всё: отель, питание, бассейн, пляж, экскурсии, магазины…

– Вот этого нам и не надо! Мы с женой люди не магазинные. Устройте нам комнату на берегу моря и чтобы через две недели мы вернулись в Санкт-Петербург.

Он листал путеводитель и бурчал: – С такими запросами надо в Комарово ездить.… Вы хотите и Грецию, и

Средиземное море… Ага! Вспомнил! – он оживился. – Раньше мы возили туристов на один день на очаровательный, крошечный остров. Туда далеко и поездка была дорогой. Мы её выкинули из программы и снизили стоимость тура. Вам придётся, прилетев в Афины, договориться с Оскаром (наш гид), чтобы он отвёз вас на Демос. Обратно вы уже сами…

Компромисс был найден. Оскар тоже был недоволен: – Вы мне ломаете расписание! Давайте сделаем так: я отвезу вас в порт и

договорюсь с капитаном, чтобы он сделал остановку у Демоса.… Он хоть и называется Народным, но людей там десяток.… Обратно – без проблем! У всех есть лодки или яхты. За полсотни вас доставят на материк с песнями.

Мы поплыли. Постоянно, слева и справа, появлялись живописные берега островов с роскошными отелями и прелестными виллами, утопающими в зелени.

– Неплохо бы иметь здесь домик – обратился я к читающей Инне. – Купи островок и действуй.

* Cе человек – (лат.)

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

67

– Мы же хотели поменять газовую плиту. – И утюг. Солнечное утро всегда пробуждает во мне радость. А если это Греция,

море, тишина… Я скинул халат и, нарочито медленно, стал погружаться в воду. Потом поплыл, лениво делая гребки. От полноты чувств запел что-то неаполитанское.

Недалеко проплыла яхта с едва надутыми парусами, и загорелый моряк помахал мне рукой. Я ответил, и тотчас в груди возникла страшная боль.

Берег был сравнительно недалеко, и я, постанывая, «пополз» назад. Боль не отпускала, а руки стали «ватными». Я видел, как Инна устраивается под выгоревшим зонтом, но «картинка» получалась смазанной.

«Кричать бесполезно, – если она и доплывёт, то поздно… Поздно. Поздно я вспомнил папины слова: – «С морем шутить нельзя». Я тогда смеялся, потому что плавал, как рыба. Похоже, сейчас пойду рыбам на съедение… Как больно! Неужели это мои руки?… Кашляю, потому что хлебнул воды. Солёная!.. Боже, берег стал чёрным!.. А может…, а потом тишина и покой. Вот и колокольчики зазвенели… Кто-то зовёт меня!"

Глаза её были полны ужаса: – Что с тобой?! Почему ты тонул?! – Тонул? (Память вернулась) А как же ты спасла меня? – Спас вот этот грек. (Справа, на корточках, сидел загорелый мужчина, с

которого капала вода.) Примчался на катере и нырнул за тобой. – Молодец. Надо его поблагодарить. – По-гречески? – Говорите, говорите! Я тоже из России. Далее пошли приятные неожиданности: «Грек» оказался моим тёзкой из

Ленинграда, да и жил ранее на «моей» улице Восстания, в соседнем доме. Потом хохот, – оба работали конструкторами, да ещё и в смежных организациях Судпрома. Мы сыпали именами коллег и радостно отмечали «пересечения»:

– …а Колю Н. помнишь? Он теперь крупная фигура в министерстве! – Колюня-то! Он пришёл к нам совсем мальчиком… В процессе общения с тёзкой мне показалось, что он высокопарен и

самовлюблён. Когда я поделился этим с Инной, она, подумав, высказалась: – Мне кажется, что у него какой-то комплекс. Он хочет казаться лучше,

чем тот прошлый, которого он знает досконально. – Таких большинство на Земле. Я и сам комплексую, бывает. – Ну, – это же ты! Олег наливал вино в графин («Собственное! Это тебе не «Солнцедар», хе-

хе!»), а я рассматривал спасателя: он был существенно моложе меня, но седовлас. Две глубокие морщины пересекали лицо, а лоб…

– Чувствую, что у тебя тысяча вопросов ко мне, но отвечать буду выборочно, а позднее, – письменно.

– Это в каком смысле? – Я же сказал – позднее!… Я здесь живу. Купил участок земли, построил

дом, посадил виноград, обзавёлся шикарным катером и размышляю. – Так ты богатый философ? – Конечно, Диоген был победнее, но существует афоризм: «Богатый – это

не тогда, когда много денег, а когда их достаточно». – На «достаточно» не соорудишь такой дом и не купишь подобный

лайнер.


68

– Я когда-то возглавлял коммерческую фирму, но быстро понял, что это не моё. Продал свою долю и перебрался в Грецию. Собственно говоря, для меня этот островок – не Греция, а самостоятельное королевство или княжество, если хочешь.

– А чем король занимается, кроме спасения утопающих? – Дня не хватает! Здесь и рыбалка, и дайвинг, виноделие и кулинария,

воспоминания и переписка, музыка и компьютер. А какое удовольствие утром пройтись по катеру со стаканом вина, протирая замшей леера и здороваясь с дельфинами.

– Вот почему ты вовремя примчался ко мне, утопающему? – Да! Схватил бинокль и увидел такое перекошенное лицо, что всё стало

ясно. Мы выпили восхитительного вина, но язык «чесался»: – Где же королева? – Королевы нет, но скоро прибудет принцесса, а об остальном – позднее. За два дня до отъезда: – Ваше Величество! Нижайше просим отвезти нас в столичный порт, в

среду. Он задумался: – С удовольствием, но во вторник вечером. В порту мы рассыпались в благодарностях и пожеланиях. Олег кивал,

приглашал приезжать и посматривал по сторонам. Когда прощанье, по нашему понятию, закончилось, тёзка протянул мне пухлый конверт:

– Господин журналист. Примите сии ответы на, возможно, возникшие вопросы. Это… – неожиданно он заулыбался. – А вот и принцесса!

К нам приближалась прелестная отроковица. Мы двинулись вдоль мола, но я всё-таки оглянулся. Он обнял её и произнёс:

– Здравствуй, голубушка. – Привет, па. «Ответы» я принялся читать в самолёте. – Я уже второй раз спрашиваю: будешь пить сок или минералку?.. Что,

шибко интересно? Инна забрала прочитанные страницы. Чтение, действительно, было увлекательным, потому как, помимо известных мне мест и служебных ситуаций, в «летописи» обнаружил персону знакомую в давние года.

* * *

РУКОПИСЬ ИЗ КОНВЕРТА

А не в прошедшем ли мы живём острее? (А.Куприн)

Заглядывая в прошлое, корю себя за множество обид, нанесённых людям,

которые прекрасно ко мне относились, а некоторые даже любили. Речь идёт не о родителях, для которых я всегда был существенно лучше реального.

Я увидел её, выходя из бабушкиной каморки, и пошёл на «штурм»: – А что делает красавица в этой убогой коммуналке? – Я здесь живу. А вы внук Веры Николаевны? – Так точно! Внюк от первого брака! Она заливисто рассмеялась, а я продолжил:

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

69

– Здорово! Если вы со мной бракосочетаетесь, то не надо даже переезжать. Смех перешёл в хохот: – А-а-а куда ба-бабушку? – Бабусю пошлём на панель, чтобы заработала нам на мебель: – Какая мебель? – она почти рыдала. – У Николаевны два стула не

поместятся: – Проблема! Может, обсудим её в интимной обстановке? Пауза была минимальной: – У меня завтра экзамен. – Что за несчастье в тёплый июньский день? – Тригонометрия. Я же заканчиваю школу. Я мгновенно «поостыл»: – Придётся отложить «медовый» месяц на пару лет. – Ну, почему же?! Я могу приехать к тебе, если хочешь, после экзамена.

Дай мне адрес. Ирина, моя «старинная» пассия, позвонила на работу: – Что-то ты носа ко мне не кажешь. Может, заболел «дружок»? – Мы всегда на «товсь». – Что-то мясца захотелось, – она хихикнула – ресторанного. Как у тебя с

башлями? – Сию минуту – вакуум, но я что-нибудь придумаю. – Думай, мыслитель! Я до восьми дома, а потом – Ирка запела – «ищите

нас, ищите по разным адресам». Адрес я знал, – красавец Жора Гавронский жил в соседнем доме и весьма

благоволил ко мне. Нас отличал возраст (Жоре было уже под 40) и благосостояние. Гавронский проживал в роскошной профессорской квартире и «служил» начальником какой-то фруктово-овощной базы, что приносило ему серьёзный достаток.

– Ты не представляешь, как я её ненавижу, когда, продемонстрировав высочайшую страсть, она начинает мурлыкать: – «Гошенька, я сегодня видела в «Пассаже» такое колечко, что поняла, – жить без него не смогу» – он помолчал. – Я тут же обещаю похоронить её по высшему разряду, но эта стерва уже тянет меня на второй «заход».

Разговор происходил в «моей» (рядом с парадной) шашлычной и повторялся периодически:

– Я даже однажды врезал ей, надеясь, что больше не появится. Через пару недель взвыл и решил найти эту потаскуху. Почесал в затылке, а она звонит: – «Жоржик, я уже не могу без тебя!» Потом всё сначала: – «Пока ехала к тебе – окоченела. У меня же старое пальто»

Понимаю, что Гавронский любит Ирку, но мучается, чувствуя себя дойной коровой. У меня, собственно, то же самое, только подруга насчёт шубы не скулит, – бесполезно. И ещё – Георгий не знает, что мы с ним «молочные» братья. Я как-то пошутил, что открою Жоржу «тайны испанского двора»; но подруга взвилась: – «Так ты мне платишь за бескорыстное чувство?!» Насчёт бескорыстия она сильно преувеличила, – моя «жидкая» зарплата существенно страдала от её «набегов», но до расходов Гавронского было далеко.

Всё это я вспоминал, двигаясь по ул. Восстания к дому. Решение пришло к концу пути: – «Переоденусь и нырну к Толе. Сотнягу я уж из него вытяну».


70

Кто-то отделился от стены, а моё лицо оказалось в гуще благоухающего

букета. – Жених весь в цветах, а невеста в школьной форме! – засмеялась

«бабушкина» красавица. – Зато я сдала на пятёрку! – Поздравляю, – я был ошеломлён – а что следующее? – Следующее – это визит к тебе. Ты же приглашал! – Но… но я же не попросил твоей руки у родителей. – Опосля! Она отдалась мне так естественно и красиво, что казалось, – у этой

соплюшки большой любовный опыт. Я был бы не я, если бы не поёрничал: – Мадам, следует предупреждать, что вы невинны. У меня могло бы

остановиться сердце от неожиданности. Она прижалась щекой к моему плечу и вздохнула: – У меня уже остановилось. Я тебя люблю, Олежик. В тот же миг меня обожгло: – «Я даже не знаю её имени». Она, «прочитав»

мои мысли, шепнула: – Людмила, Люся, но зови меня, как хочешь. Так она стала – Лю. Полагаю, что любовь захватила её всецело, – последующие экзамены

Люся еле вытягивала. – У тебя же сегодня консультация по химии!? – вопрошал я, лаская эту

«античную статуэтку». – Вот я и заявилась к Менделееву. Напомни мне про многовалентность. – Отдышусь и напомню – отшучивался я. Впрочем, наши «занятия» не мешали мне вести «светскую» жизнь: –

встречаться и выпивать с приятелями; наведываться на танцульки и «клеить» девчонок. («Про запас?» – издевался Толя.)

В августе мы готовили грандиозную попойку, а я носился в поисках Ирки, которая канула в неизвестном направлении.

У «Колизея» меня поймала Люся: – Сбылась твоя мечта, старче! (Я разинул рот). Помнишь, как ты говорил,

что мечтаешь попасть на Вертинского? Я с колоссальным трудом достала нам билеты. Пойдём к тебе, – переоденешься и на концерт.

– Прелесть моя, сегодня не могу… Надо ехать… на дачу, отец попросил. – Может, переиграешь, завтра выходной? Я на кого-то разозлился и стоял на своём. – Ладно, поезжай. Только учти, – когда ты врёшь, у тебя даже уши

краснеют. Настроение упало до нуля, – понимал, что совершил очередную глупость.

А тут ещё Толик доложил: – Твоя Ирка сидит в «Универсале»* с тремя упырями. Подходя к столику, я стал суровым: – Гражданка Лаврова! Почему вы не явились на очную ставку, по

повестке?! – Гражданин начальник, извините, но я перепутала даты. Растерявшиеся, поначалу, «упыри» загалдели:

* «Универсаль» – ресторан на Невском пр. (авт.)

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

71

– Точно, она всё время что-то путает… Она уже призналась нам, что не убивала. Присаживайтесь выпить, а потом оформите протокол допроса.

Ирка подмигнула, я уселся, и пошёл загул. Мужики, безусловно, не «скушали» моего ментовства, но угощали на

славу. В полночь они поднялись и утопали на вокзал, а мы ещё выпили и, изрядно набравшиеся, отправились ко мне.

Мы двигались по ул. Восстания, распевая что-то про Стамбул и Константинополь. Получалось складно и весело.

Лю ждала меня у парадной. Она, буквально, задохнулась, увидев Ирину: – Се-се-сейчас же убирайся отсюда! – Ого! Новая пассия короля? А почему мама не прикрепила тебе бант на

голову, девочка? Я испугался, предвидя схватку, и встал между ними: – Дамы, король сам разрешит конфликт в пользу женщин Востока.

Слушайте мой указ! Я повернулся к бледной Люсе и попросил: – Твоё имя говорит о том, что ты мила людям. Пожалуйста, отправляйся

домой, я провожу старушку, а завтра мы поговорим обо всём. – Ради Бога! Я сама доберусь, а ты, дурёха, ублажай этого недоросля, как

следует – голосила Ирина. – Брэк! – скомандовал я. – Я сам определю победителя! Без слёз и крови! Ирка истерично захохотала, и я не услышал шума подъехавшей машины.

Гавронский мгновенно разобрался в ситуации: – Милая, (он подошёл к Лю). – Этот бастион вам не преодолеть. Ирина –

это скала. Лучше садитесь в машину, и я отвезу вас. Заодно покажу ночной город, а это приятнее, чем склока.

Ирка пыталась конкурировать, а Жора уже увозил юную подругу. Я чувствовал себя в нокдауне, но соперница нанесла нокаутирующий удар:

– Я удаляюсь, а многожёнцу следует поразмышлять о пользе одиночества. В чём-то она была права. Последующий месяц я провёл с друзьями в многочисленных возлияниях.

Одиноко возвращаясь домой, я вспоминал подруг, ругал себя и тут же находил оправдание своим поступкам. Удел глупцов!

Я позвонил Ирке и предложил совместную поездку в столицу, с отметкой моего Дня Рождения в «Национале». Подруга весело подхватила предложение и даже уснастила его пикантным добавлением:

– Как насчёт секса на Красной площади? А? Закончила «традиционно»: – …но мне не в чем пойти в кабак! Может ты ссудишь рублей пятьсот? А? Возможно я бы плюнул на вымогательницу и разыскал Лю, так как что-то

она зацепила в моей душе, но случилось несколько удачных для меня, преферансовых схваток. Столичные расходы уже не волновали, потому как я почувствовал себя «богатым» плейбоем. В таком статусе требовалась подруга типа Ирки.

Лю ждала меня, как и ранее, у парадной: – Меня зовут Людмилой, – она робко улыбалась – я поздравляю тебя с

наступающим днём рождения и хочу преподнести скромный подарок. Я молчал, пока она не открыла коробочку. – Ух, ты!! – смог произнести я, а далее, скривив губы, ляпнул: – Это от тебя

и от Жоры? Реакция была мгновенной – слёзы брызнули из её глаз и:


72

– Да, как ты смеешь такое говорить?! Я месяц трудилась в швейной

мастерской, чтобы купить эти… – она зарыдала – Жора настоящий мужчина, а не бабник.

Она хотела что-то добавить, но бросилась к подъезжающему автобусу. В руках у меня осталась коробочка с прекрасными часами «Zenit», а под ними – записка: «Милый Олежик. Поздравляю тебя с Днём рождения и желаю, чтобы ты был счастлив. Мечтаю быть с тобой. Хотя бы годик. Твоя Лю».

Дома я любовался часами и даже создал этюд: – «Хриплый голос вопрошает: – «Который час?» Я элегантно откидываю левую руку: – «Шесть вечера, а вы видели когда-нибудь такие швейцарские часы?» Пауза. «Это какое-то чудо! Не хотите ли продать их?» Я поправляю манжет: – «Не могу, – подарок любимой женщины!»

– «Любимая женщина – размышлял я. – Я даже «спасибо» не сказал. Какой же кретин! Надо ехать и замаливать грехи. Сейчас же! Я же и у бабушки сто лет не был: Нет, если я помчусь тотчас, она решит, что я «ручной» и из меня можно вить верёвки: Завтра, – с цветами и улыбкой!: Нет, цветы ни к чему; просто: «Дорогая, тебе большое спасибо. Как тут моя бабуся поживает? Если не возражаешь, то мы могли бы прогуляться и посидеть в кафе. Да, сейчас, только чмокну предка. Тебя поцелую позже и в другие места. Замётано?!»

Дверь открыла «солидная Лю» (сходство было поразительным): – Вы к кому? – Здрасьте! Людмила дома? Она «стёрла» с лица приветливую улыбку и замолчала, уставясь на меня: – Так вы, я полагаю, – Олег? – Да, а вы – мама Люды? Очень приятно! Лю столько о вас говорила, что

я… Я продолжал стрекотать, но, с ужасом, замечал её гримасу и слёзы,

навернувшиеся на глаза. – Олег, я вас умоляю! (Слова прорывались сквозь плач) Прошу вас

оставить мою доченьку в покое. Она уже полгода, как сошла с ума. Я боюсь ночей, когда она рыдает до…

– …я с этим и пришёл! Слёз больше не будет. Мы… Позовите её, пожалуйста!

– Чудесно! Ну, что вы стоите в дверях? Люся сейчас придёт. Она с Жориком пошла в магазин.

Захлопывая дверь, я успел увидеть крайнее изумление в её глазах.

* * * – Послушай «Кавадрат» (моя школьная кличка). Нет ничего крепче

мужской дружбы – бубнил пьяный Толя. Мы вывалились из четвёртой, по счёту, «Рюмочной», и на лицо был явный

перебор. Я заголосил: Я возвращаю ваш портрет, Я о любви вас не молю, В моей душе упрёка нет, И я вас мысленно…

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

73

Последнюю строчку куплета я изменил, а заканчивал откровенным матом, в связи с чем возмущённые прохожие «поливали» нас. Мы уже свернули на ул. Восстания, когда я предложил:

– Толик! Давай поспорим на миллион долларов, что эта «подстилка» ждёт меня у парадной.

Друг согласился и даже пообещал: – Если когда-нибудь у меня будет пару миллионов, то один я отдам тебе,

чтобы ты поверил в дружбу, а не в случайную любовь. У парадной никто меня не ждал. …Я стоял перед большим зеркалом в роскошной, резной раме («Откуда

оно взялось?»). На мне был чёрный смокинг с рубашкой ослепительной белизны («Что за чудеса?). Пробор был безукоризненным, а лицо чисто выбрито («Ну, и что дальше?»). Чья-то рука протянула мне телефонную трубку:

– Олежик, ты готов? Венчание в полдень, в Преображенском Соборе… – Что-то не помню, чтобы я делал предложение… – Хватит шутить, а то я передумаю! – А кто со мной говорит? – Олежик, проснись дорогой! Прямо у кровати сидела Лю, счастливо улыбаясь. Я опустил веки и

прокрутил в памяти события дня. Далее, спокойно, негромким голосом, произнёс:

– Убирайся отсюда, сука паршивая. И не вздумай ещё явиться ко мне. Я за себя…

Она поднялась, но в дверях обернулась (бледная-то какая): – Сука паршивая уходит. К слову, Жорик Бойцов– это мой друг и

одноклассник. Дверь закрылась.

* * *

Возвращаются все, кроме тех, кто нужней… (В.Высоцкий)

Кто-то из мыслителей сказал, что самое пустое занятие, – это вспоминать

свои ошибки и посыпать голову пеплом. В то утро я был озлоблен на весь мир и явился на работу взвинченный до

предела. Марина (секретарь начальника) мягко пожурила: – Олег, ты опять опоздал. Так можно остаться без квартальной. – Пошла ты вместе с премией подальше! «САМ» подошёл к моему кульману вскоре, но не успел он открыть рот, как

я взвился: – Да-да, опоздал, а теперь навёрстываю! После обеда закончу узел! Только

не мешайте! Семён Алексеевич: – Когда закончишь, извинись перед Мариной и подойди ко мне. Есть

очень серьёзный разговор. Вот, что я услышал от Маскакова (начальник): – Не скрою, что я тобой доволен. Усидчивости у тебя ноль, но если

берёшься за дело, то всё горит. Однако, ситуация изменилась. На нашем


74

северном заводе полный завал с освоением проекта новой лодки. Заводчане требуют, чтобы конструктора были всегда под рукой.

– Так мы же постоянно катаемся на завод! – Точно. Только производственники требуют, чтобы на заводе работало

подразделение конструкторов, которые вносили бы изменения по месту, а не сигали бы в Питер с каждым болтом.

Он суетливо стал перекладывать на столе бумаги, и я знал, что за этим последует что-то неприятное.

– Ну и, конечно, министерство пошло навстречу заводу. Был приказ, было совещание у директора, появилась разнарядка по отделам и…

Я уже всё понял, но спросил: – А я-то при чём? – А при том, что ты уже в списке работников нашего северного филиала! Разговор был длинным, а закончил его шеф в радужных тонах: – Получать будешь в полтора раза больше. Отпуск, считай, два месяца;

снабжение отличное; дадут комнату, а если женишься, то и квартиру получишь.

Я брёл домой, прикидывая различные варианты, но ехать в Тмутаракань не хотелось. Возле «моей» шашлычной кучковались знакомые преферансисты. Они пригласили присоединиться, и я тут же «сдался».

Шашлычную я покинул поздно, и посему решил съездить к бабусе на следующий день. Открыв входную дверь, я услышал с кухни знакомый голос:

– …мы решили с Олежкой не записываться, пока не появится ребёнок или…

Сердце затрепетало: – «Боже, неужели Лю?» Я увёл Ирку с кухни и строго спросил: – Ты зачем явилась? – Мы же отправляемся в Москву! У нас же День рождения или ты его уже

отметил? Несёт от тебя прилично! Я «пролистал» разговор с шефом и выпалил: – Хочешь выйти замуж?! – Это предложение? – Считай, что черновик договора о намерениях. Далее пришлось изложить условия проживания в Сев…ске и слегка их

приукрасить. – Я согласна! А сколько ты там будешь получать?

* * * Предотъездные хлопоты вылились в кошмар: родители ахнули, узнав о

переезде. Мама ушла на кухню плакать, а отец покрутил пальцем у виска и присвистнул. Перед уходом я сообщил, что отбываю с женой. Последнее вызвало шок у родителей, но я быстро смылся, обещав написать.

Пожалуй, самым неприятным была необходимость навестить бабушку. Я предвидел возможную встречу с Лю. «Если она сделает хоть «шажок» мне навстречу, – мечтал я – то всё переверну, а Ирку утешу дорогим подарком».

Бабуся была просто счастлива от визита внука и угощала деликатесами, прибережёнными к Новому году.

– Что-то я не видел твоих соседей – Люсю с мамой. – Так они же уехали в деревню. – Чего это?

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

75

– Люсенька заболела, и мама решила отвезти её к сестре. Я даже не представлял, что на меня может обрушиться столько

неприятностей. В Сев…ске заводские конструктора и технологи встретили появление питерских на их территории «в штыки».

Когда я возвращался «домой» (жили мы в общежитии.), Ирка устраивала очередное «бомбометание», в которое были включены: убогость жилища (квартиру только обещали, постоянно); цены на местном рынке («тебе должны утроить зарплату!»); отсутствие светского общения («Пошла бы ты работать! – Ты с ума сошёл!»); и, что было самым сокрушительным, – скромность нашего бракосочетания перед отъездом (ЗАГС, бутылка «Шампанского», прогулка по Неве).

Я пытался отшучиваться: – Мне казалось, что ты вышла замуж по любви. – Конечно, только не по такой убогой, как с твоей стороны! Периодически, я покупал ей ценные безделушки и дефицитные товары,

коими руководство укрепляло дух северян. Начиналась «медовая» трёхдневка, а потом:

– Уж коли ты затащил меня в эту дыру, то позаботься, чтобы я не выглядела, как уборщица.

К тому же я не мог уделять ей постоянного внимания, потому как работа не только отнимала много времени, – авральные выходные и контроль за исполнением в вечернюю смену – но и нагнетала депрессию, да так, что я после ужина укладывался на диван и ни телевизор, ни книга или газета не занимали меня.

Спустя полгода Ира стала ежемесячно наведываться в Ленинград («…мама плохо себя чувствует! Не могу же я бросить её после того, что она сделала для меня!»). Я ей почти верил, пока моя срочная командировка в Питер не совпала с её вылазкой к маме. Закончив дела, я позвонил тёще, и после продолжительного разговора о болячках, попросил:

– Позовите, пожалуйста, Иру. – А разве она в Ленинграде? Из любопытства, а скорее из-за поганости характера, я набрал

телефонный номер Гавронского. Ничего не подозревавшая Ирка зачирикала в трубку:

– Жоржик, я тебе так благодарна! В этом костюме я, как кинозвезда! Ты прости, но я взяла итальянский. Он дороже, но выглядит на миллион! Что ты молчишь, дорогой?

Я повесил трубку Уже из аэропорта я позвонил Толику. И он был доволен: – Старик! Рад тебя слышать! У меня столько событий, – ты должен

приехать… Улетаешь? Жаль! Я выбираюсь на такие позиции, что ты ахнешь!... Мне нужен помощник. Закругляй свою командировку и приступай к исполнению. Не пожалеешь!.. Жду, надеюсь.

Ирина безропотно приняла «приговор» и стала собирать свои вещи.

Позже, спохватившись, она запросила такие «подъёмные», что я поинтересовался:

– Ты, случаем, не через Рим летишь? – Почему через Рим? – Костюмчик-то итальянский…


76

Мы дружно захохотали и расстались почти друзьями. Она уехала, но облегчения я не почувствовал. Скорее наоборот, – щемящее

одиночество. Нет, я не грустил по шальной супруге, но ночами, во сне, мне являлись незнакомые дамы, бывшие подруги, сослуживицы и даже звёзды кинематографа. Они утешали, жалели меня, а под утро уходили, невзирая на просьбы остаться. Лю появлялась редко и молчала. Когда я принимался просить прощенья и умолял не оставлять меня, она загадочно улыбалась и шептала: «Мы ещё увидимся».

В воздухе витало слово – «Перестройка» и стремительным валами накатывались негативные перемены. Завод, который десятилетиями процветал под эгидой богатого заказчика – ВМФ, стал терять госзаказы. Как следствие, посыпались увольнения за любое нарушение трудовой дисциплины. Задержки зарплаты стали постоянными.

Раздумывая над будущим, я вспоминал короткий разговор с Анатолием, в котором он звал меня к себе, в качестве помощника. «Ну, звал, – уныло рассуждал я – так это было сто лет назад. Всё могло перемениться, да и Толик сам мог уже попасть в помощники…» Сомнения одолевали меня, пока я не прочёл в ленинградской газете (кто-то из питерских привёз с собой): – «…известный предприниматель – Анатолий Теняков подарил своей школе десять новейших компьютеров и при вручении пожелал…»

Далее я стал действовать решительно: на завод приехал «мой» директор, и я, улучив момент, подал ему заявление об уходе.

– Крысы уже бегут с корабля – вздохнул шеф, возвращая мне бумагу. – Решил пуститься в самостоятельное плавание?

– Совсем нет! Прыгаю в темноту.

* * * Земля не станет менее прекрасной, Но обеднеет всё же на тебя. (А.Решетов)

– Вот это подарок! – заорал Толя. – Быстро ко мне! – Я только слез с лошади. – Скачи (он назвал адрес) без задержки! Перед старинным особняком на Фонтанке я притормозил, чтобы сверить

адрес. Возле роскошного, стеклянного входа «отдыхали» три дорогих иномарки, а охранники напоминали дипломатов.

– Молодец! (Толя выглядел шикарно.) Сходу запускаю тебя в дело. Сегодня двинешь в Москву и сразу…

Далее он принялся излагать мне суть задания. Я внимательно слушал, делал пометки в записной книжке и не переставал поражаться размахом Толиных интересов и тем, как он, из простого, советского клерка, превратился в западного бизнесмена.

– Ты можешь лебезить, подличать, врать, но переиграть Бареева обязан. Учти, что он много лет толкался в партийных сферах и его на кривой кобыле не объедешь.

– Толя, может, ты со мной съездишь, а я поучусь. – Да я бы с удовольствием, но надо срочно решать проблемы с

заказчиками, а это уже живые деньги. Кэш зелёненький! Потом он приодел меня в шикарном магазине, заплатив кучу денег. В

ответ на моё изумление друг пояснил:

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

77

– Ты должен произвести впечатление удачливого, состоятельного человека. Ради Бога, не жмись по-советски, но и не сори деньгами, – Запад это презирает.

Уже у вагона «Красной стрелы» Толя вручил мне солидную пачку денег: – В прошлый раз Кларк останавливался в «Метрополе», так и ты сигай

туда. Сними люкс. Он помолчал и продолжил негромко: – Извини, что я сразу кидаю тебя в мясорубку, но этот договор с ВWС

важен нам очень и очень. Счастливо. Вероятно каждый, кроме пессимистов законченных, верит в помощь

свыше, в счастливую звезду и просто – в удачу. Я не был исключением и на деловую встречу шёл, с верой в победу. Однако с самого начала президент мощной, столичной кампании – Андрон Бареев – захватил инициативу в свои руки и вёл переговоры с американцем, не обращая на меня ни малейшего внимания. Переводчик еле поспевал за Бареевым:

– …мы, мистер Кларк, вышли уже на такой экономический уровень, что можем произвести предоплату по годовой стоимости поставляемой продукции. Подразумевается, что при такой льготной для вас форме расчёта, стоимость изделия снизится до взаимовыгодного размера.

– Вы пытаетесь соблазнить льва куриной котлеткой – Кларк смеялся. – Меня беспокоит нестабильность вашей экономики, когда крупные предприятия объявляют себя банкротом или просто исчезают.

– Действительно, сейчас появилось много фирм-однодневок, которые чернят лицо российского бизнеса; но я, как человек, служивший стране десятки лет в партийных органах, заверяю вас, что слово коммуниста крепче камня!

Я не выдержал: – Кремлёвские коммунисты 70 лет обещали нам светлое будущее, а когда

ушли, то от экономики остались только камни! Бареев попытался возражать, но Кларк закончил беседу словами: – Мне необходимо проконсультироваться с боссом, а завтра я жду вас к

десяти утра. Уже на выходе я услышал: – Wait a minite.* Американец предложил следующее: – Не буду объяснять вам мотивы своего решения, но если вы до десяти

передадите мне четверть миллиона долларов я подпишу контракт с вашей фирмой.

Анатолий схватил трубку мгновенно: – Дружище, не томи!! Победа?! – Пожалуй, – да. Есть нюансы… – Ура!!! Мы будем мультимиллионерами!! Я бегу ставить свечку за твой

успех! – Ставь, только сначала надо всё утрясти. Я вкратце пересказал события и изложил требования Кларка. – «Капуста» есть, только, как её перекинуть? – Проведи через банк… – Когда ты их получишь, Бареев уже напьётся, на радостях… Стоп!

Эврика!! Я пошлю к тебе своего секретаря с долларами и доверенностью на

* Задержитесь на минуту (англ.)


78

подписание контракта. А то получается, что ты – тёмная личность без полномочий.

Далее он приказал мне сидеть у телефона, чтобы можно было сообщить номер рейса и время прибытия.

– Ты должен встретить Люсю у трапа, для безопасности. Потом дуй к американцу и возвращайся с контрактом, счастливчик, ха-ха!

На секунду дрогнуло сердце – «Люся. Дурак, на свете миллионы Люсь». Поспать удалось совсем немного, – самолёт прибывал около девяти утра. Я

уболтал служащего аэропорта, мол, встречаю пожилую женщину-инвалида, и он разрешил мне выйти на лётное поле с технарями.

Она появилась на трапе в числе первых пассажиров. Сердце моё попыталось выпрыгнуть из груди, а сам я оцепенел. Это была она!

В машине мы не сказали друг другу и пары слов. Кларк не понял моей поспешности, пересчитал тщательно деньги, подмахнул контракт и стал приглашать меня на «ужин компаньонов». Я развёл руки:

– Sorry, wife…* – а вошедшему Барееву шепнул: – Слава КПСС. В номере я «ожил»: суетливо раздевал её и шептал милые глупости. Потом

взрыв страсти и кажущаяся неутолимость. – Ты неутомим?! – Мы столько потеряли время! – Не уничтожь меня… – Я люблю тебя! – Боже! Наконец услышала! Сигарета. Милые поглаживания. Улыбка. – Ты довольна супругом? – Кажется, дождалась от тебя и предложения. – Сейчас ты подписала контракт со мной на долгие годы совместной

жизни. – Но я дала согласие на брак другому. – Согласие есть продукт непротивления сторон – мы засмеялись. – А кто

пострадавший? – Анатолий. Обратный путь я провёл в коридоре вагона, выкурив десятки сигарет. Я

вёл разговор со своим Эго. Моё второе «Я» упрекало и, буквально, казнило меня:

Эго: – Ты нанёс удар человеку, который предан тебе, беспредельно. Я: – Так сложились обстоятельства, что мы полюбили одну и ту же

женщину. Эго: – Да, женщину, которую ты оскорбил и оставил. Я: – Но я её нашёл, и мы любим, взаимно. Эго: – Тем самым ты нанёс удар другу, поддержавшему тебя в трудную

минуту, да и её, полагаю. Я: – Умно! Теперь, ты считаешь, что я должен снова оттолкнуть её. Тогда

уж счастливой её точно не назовёшь. Эго: – В твоей жизни было много женщин, а кого из них ты сделал

счастливой? Молчишь! Никого! Разговор продолжался.

* Извините, жена – (англ.)

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

79

На вокзале я передал Лю контракт и остатки денег: – Скажи Толе, что я выполнил задание, но работать у него не смогу.

Подвернулась синекура в столице. – Я помолчал и продолжил: – Дальнейшее ты должна обдумать и принять решение сама. Любое…

– А разве я не приняла решения, когда шла в твой номер? – Благодарю, но сегодня решается вопрос всей твоей будущей жизни, и я

не хочу, чтобы потом ты казнила себя. – Он благодарит, он благороден, он благоразумен… – по её щекам текли

слёзы, – а я пешка, которая никогда не станет королевой. Я же люблю тебя!! Я отвёл её в сторону и резюмировал: – После этих слов я счастлив, но если до полуночи ты не придёшь, то ни

единого упрёка я не выскажу в твой адрес. Я пойму тебя. Она повеселела: – Приду! Мне только надо съездить на дачу. – Зачем? – Надо, – она уже веселилась. Соседи встретили меня почти радушно. Может быть, рассчитывали, что я

окончательно осяду на Севере, и моя комната освободиться. Я принялся за уборку, чтобы «гнездо» приобрело жилой вид. Приёмник

источал приятные мелодии, в полуоткрытое окно вливался весенний воздух, и моё настроение поднималось, вертикально вверх. Я вынес кучу мусора и «запасы» старых, давно не используемых вещей. («Начинаю новую жизнь!») У ворот старушка продавала красивые цветы:

– Купи, милок. Они долго стоять будут. – Мне долго не надо. Но купил. Следовало подумать об ужине, и я стал мысленно составлять меню. Стук в

дверь. Анатолий поздоровался и присел на диван. Он так долго молчал, что я

спросил: – С чего начнём разговор? – Вчера, после того, как узнал, что контракт подписан, я составил приказ, в

котором ты назначаешься вице-президентом фирмы. Твоя синекура, как я понимаю, – фантазия. А сегодня я понял, что не могу сразу потерять двух близких мне людей.

– Так ты хочешь, чтобы я с тобой работал, а Люся ублажала тебя дома?! По-видимому, я повысил голос, так как Толя поморщился и сделал рукой

успокаивающий жест: – Всё не так! Когда тебя бросила «подстилка», так ты тогда называл Люсю,

мы напились, и я сказал, что ничего крепче мужской дружбы не бывает. Так и есть, но ты…

– Но ты охмурил мою девочку, во имя нашей дружбы! – Опять мимо! Я узнал, что Люся – это твоя Лю, только недавно. Она

позвонила твоему соседу – Гайворонскому. – Гавронскому. – Ну, да! И выяснила, что ты женат и работаешь на Севере. Только после

этого она дала согласие на наш брак, но поставила условие, что должна


80

увидеть тебя, хотя бы на несколько минут. Вот почему я обрадовался, когда ты позвонил.

– И послал её в Москву, ко мне? Он потёр виски, завздыхал и… – Понимаешь, дружище, я – фаталист! И считаю, что чему быть, того не

миновать. Вернулся бы ты из столицы ни с чем, так и Люся по-другому взглянула бы на тебя. Женщины, интуитивно, тянутся к удачливым мужчинам. А где твоя жена?

– Она интуитивно потянулась. Мы замолчали. Из приёмника звучало:

О любви не говори, О ней всё сказано…

– Так с чем ты приехал ко мне? – С кейсом. – А что в нём? – Миллион долларов. С почти детским удивлением я выдохнул: – Ух, ты! Покажи! Толя, с нарочитой неспешностью, открыл кейс. «Баксы» были уложены

аккуратными пачками, а Бенджамин Франклин как бы вопрошал: – «Неплохо, да?»

– Ну и, что дальше?! – «очнулся» я. – А дальше, ты забираешь этот милый чемоданчик и уезжаешь из Питера

куда глаза глядят. Лет, этак, на пять-семь. И никаких звонков или… – Убирайся! – Я ожидал подобной реакции. Когда-то я пообещал тебе миллион, в знак

нашей дружбы. Получи и прощай! Мне хотелось выкрикнуть ему в спину, что-либо ядовитое, но друг уже

топал по коридору. – И не надейся! Я верну тебе «зелень», чтобы между нами осталась только

дружба. Меня нельзя купить! Я не буду никому обязан, кроме родителей. Любовь и… – и тут же я понял, что кричу в пустой комнате.

Стол я сервировал шикарный и с выдумкой. Около десяти вечера

мелькнула мысль: «Я даже не спросил её, где находиться дача. Транспорт наш работает, как калека. Может, сидит на какой-нибудь станции и психует».

Когда часы пробили 12, я уже был полупьян, но меня «осенило»: – «Ну, конечно! Он встретил Лю и сообщил, что передал мне миллион за отказ от неё. А если бы она не поверила и пришла, то у него был козырь: «Я же оставил ему доллары, но он своего слова не держит». Какая гадина! Впрочем, почему? Он же тоже хочет сделать Люсю счастливой. Она поверила. Нет, не бывать этому!!»

Стакан коньяка опрокинул меня на кровать, и я забылся. …Мы шли по тропинке, посреди необъятного поля. Моё Эго отстал, и до

меня доходили только обрывки его бормотания: – Это надо же так напиться в роковой… Если они не дождутся, то… Я злился от бесконечности тропы и непонимания: – Ты хоть подскажи – куда и зачем мы плетёмся? – Тебе все подсказывали, но ты гнул своё и…

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

81

Я убыстрил шаги, и Он отстал. Навстречу двигались угольно-чёрные тучи, и уже погромыхивало. «Ни единого деревца, вымокну, как пёс». Тропка спускалась вниз, я поднял глаза и: «Чудо небесное!» На полянке, под развесистым деревом сидели Лю и Толя. Они махали руками – звали меня.

Меня всё удивляло: «Отчего они печальные? Зачем они позвали меня? Почему молчат? Где мы?»

Накатило возмущение, и я хотел… Лю закрыла мне рот ладошкой: – Не надо. Нам пора, а ты будь счастлив. Я заколотил по дереву, и оно, неожиданно, ответило: – Тук-тук-тук. Уже было утро. В дверь стучали: – Подойди к телефону! – Олег Васильевич, срочно приезжайте в офис – скомандовал незнакомый

голос. Дородный мужчина провёл меня в кабинет Анатолия. – Садитесь. У меня для вас ужасная новость. Вчера вечером в аварии погиб

Анатолий Борисович Теняков. Пальцы вцепились в кресло. Слова доносились приглушённо: – С утра послал меня в банк за валютой. Прибыл к обеду и был взвинчен…

я предложил ему ехать с водителем, но он даже лёг спать, а тут позвонили из областного ГАИ и…

– Люся была с ним? – Ну, конечно! Он же поехал за ней на дачу!.. Оба наповал. Темнота. Водитель ЗИЛа рассказывал: – Я всегда останавливаюсь перед этим переездом, – жду ребят наших.

Вылез из кабины и гляжу – навстречу легковуха прёт, предельно! А тут уже из будки звон, закрывают, значит. Вроде, он притормаживать стал, а потом как «утопил»! Может, и проскочил бы, да его второй шлагбаум тормознул. Тут расчёт нужон…

– Хватит!! – Да, ужасть: А малышка-то цела-целёхонька! – Какая малышка?! – Так на заднем сидение спала кроха.

* * *

Я откинулся в кресле: «Как больно. Больно и неожиданно. Как

неожиданно счастье переходит в страданье. Страданье искупается появлением дочери. Спираль!.. Вероятно, тёзка дал мне «Летопись» для обнародования. «Учебник любви» – ничего похожего. Для него это памятник Лю».

Когда же мёртвых имена Забуду вдруг – ошпарит стыд, Как будто предстоит страна, Где их окликнуть предстоит.

(Ф. Искандер)


82

Михаил ЕРШОВ

ТОЛСТОЙ СГОРЕЛ НАПОЛОВИНУ…

Антонине Алексеевне Афанасьевой посвящается

В час открытия в книжных магазинах обычно немноголюдно. Григорий

отметил это и уже без пяти десять стоял у входа в «Старую книгу». Как он и ожидал, в зал вместе с ним вошло всего несколько человек, которые быстро «растворились» среди книжных полок.

Просматривая тома, Григорий Леонидович (так его редко, но уже называли) переместился в отдел, где находились действительно старые издания, многие – дореволюционной поры прошлого века. Отношение к ним у Григория было особое. И не только потому, что, возможно, их держали в руках Блок или Бунин, а потому, что эти книги пережили то, что сумел пережить далеко не каждый человек – ленинградскую блокаду. Он их так про себя и называл – «блокадники».

…Родился Григорий только через тринадцать лет после снятия блокады, но ТО время было ему отнюдь не чуждо. Каждый январь – 18-го и 27-го – родители приводили его, маленького мальчика, на Смоленское кладбище. Подходя к знакомой могиле, мать говорила: «Здравствуй, папа…» А затем – Григорию: «Здесь лежит твой дед. Умру – не забывай приходить сюда». И каждый раз рассказывала об одном и том же – как из последних сил везла умершего отца в морг на саночках, как отдала последние хлебные карточки, чтобы его похоронили в отдельной могиле, а её обманули и подзакопали туда же ещё троих. Вспоминала, глядя куда-то далеко-далеко. Точнее – в никуда. И сопровождала рассказ тихим плачем.

А дома отец с матерью обязательно устраивали поминальный ужин: садились за стол, выпивали рюмку за умерших родителей, затем спорили о чем-то своем, блокадном, известном только им. Опять выпивали, плакали… Наверное, поэтому Григорий настолько чувствовал ТО время, что мог запросто ощутить себя в замершем и голодном Ленинграде сорок первого года.

…Сейчас он рассеянно перебирал книгу за книгой. Какие-то брал в руки, пролистывал, задерживал взгляд на том или ином абзаце. Неожиданно среди редких изданий попалось и увидевшее свет в 1935 году: Лев Толстой, «Война и мир». Жаль только, что на полке стояла книга, включавшая лишь 3-ий и 4-ый тома. Первых двух не было. Григорий удивился, потому что обычно разрозненные тома здесь не принимали.

– Будьте добры, – обратился он к стоявшей у стеллажа сотруднице магазина. – Я могу узнать имя человека, сдавшего эту книгу?

– Вообще-то мы таких справок не даем, – вежливо ответила продавщица, бросив на него беглый взгляд. – В целях безопасности… Да и вряд ли сейчас отыщется квитанция. Книга стоит уже больше года. Никому не нужно…

– Извините, ещё вопрос: а почему нет первого и второго тома? – Сама не понимаю – зачем так взяли? Наверное, человека пожалели.

Сейчас ведь последнее несут: кому-то и хлеба купить не на что… А может, сдавал много, приняли заодно и это. Посмотрите – здесь великолепные гравюры…

– Да. Я уже обратил внимание. Я возьму книгу…

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

83

Правду сказать, занимали Григория отнюдь не гравюры (действительно – великолепные!). Он упорно размышлял над вопросом – какова судьба первого и второго томов?..

Он здесь же, в магазине, отойдя к окну, внимательнее рассмотрел свою покупку. Листы распухли… края их обтрепаны… на обложке стерлось название… а вот – пометки бывших хозяев на пожелтевших страницах… специфический запах старой книги…

Дома Григорий вновь с нетерпением открыл приобретенный том. И не удержался, чтобы на одном дыхании не прочесть подзабытый текст:

«С конца 1811 года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 года стягивались силы России. Двенадцатого июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие…»

Замусоленные, потрепанные, пахнущие затхлым листы книги напомнили Григорию, что он держит в руках книгу-«блокадницу». Скорее всего, она всю войну находилась в чьей-то нетопленой квартире. Не исключено, что её открывали скрюченными от холода пальцами, долго не могли перевернуть страницу, поэтому постоянно слюнявили палец. Белый пар тоненькой струйкой вырывался изо рта при каждом выдохе читающего.

Григорий закрыл глаза и представил себе далекое, неведомое ему и в то же время такое близкое прошлое. Воображение рисовало почти зримые картины…

Он увидел тёмную лестницу старого питерского дома с узкими железными перилами и большими переходами между этажами. И едва ли не ощутимо представил себе полнейшее отсутствие каких-либо запахов: пищи никакой, готовить не из чего, а все «ароматы» давно выдуло декабрьским ветром.

По ступеням лестницы, медленно переставляя ноги, спускается женщина. Это – Мария Ивановна Блокова. Сегодня у неё выходной на работе, и она решила сходить на рынок.

Маленький мальчик проснулся от мелодичного звона колокольчика. В

первые дни бомбежек он радостно бежал к входной двери в коридоре, распахивал её и… видел перед собой пустую лестничную площадку. Спустя неделю он уже не спешил в прихожую, а по той мелодии, которую выводил колокольчик, безошибочно мог определить, куда падают немецкие бомбы. Сейчас они падали совсем близко: дом основательно встряхивало.

– Ма-а-ма… – тонюсенько вывел мальчик, но, не услышав ответа, понял, что опять остался один.

Теперь он часто оставался дома один. Поначалу Мария Ивановна брала сына с собой на работу. Но вскоре сил такать мальчишку совсем не стало. Пришлось оставлять Володьку дома. Иногда, по её просьбе, ребенка навещала соседка Александра, «тетя Шура». Блокова доверяла ей ключи от квартиры, когда та в свою очередь была свободна от дежурств. Но тетя Шура не могла находиться с Володькой долго: своих детей трое, мал мала меньше… Так что маленький Блоков, в основном, был предоставлен сам себе.


84

«Герасимычу» (как в шутку называла его мать) исполнилось шесть лет,

но по внешнему виду его можно было принять за трехлетнего – настолько он весь усох и передвигался очень плохо. Если иногда и ходил по комнате, то только толкая перед собой единственный сохранившийся у них стул. Зато к шести годам он выучил все буквы алфавита и умел читать…

Сейчас, однако, в комнате было ещё темно. Вылезать из тёплой постели не хотелось, и мальчишка, похныкав, вновь погрузился в то неопределенное состояние, которое беспросветной голодной зимой сорок первого называлось то ли сном, то ли рубежом между жизнью и смертью.

Обстрел их квартала на тот раз оказался непродолжительным. Блокова переждала его в одном из бомбоубежищ и ещё затемно попала на начинающий оживать рынок. В руках у неё была заветная пачка «Звёздочки» (папиросы остались от мужа: накануне войны он купил сразу двадцать пачек – пять взял с собой, «Остальные, – сказал, – пришлешь, когда сообщу адрес…». С того дня ни единой весточки с фронта она не получила. Куда посылать?..)

– Дамочка… – противный мужской голос вывел женщину из задумчивости. – Что хотите за «пипиросочки»?

– Керосин есть? – Она спросила машинально, ни на что не надеясь, а её пачка каким-то образом уже перекочевала в карман «субъекта».

– Естессс….– вкрадчиво заурчал он и игривым тоном успокоил. – Набулькаю пол-литра и даже бутылочку свою подарю… Керосин – высший сорт!.. Не спалите жилище…

Мария Ивановна была до смерти рада, что сделка не заняла много времени. У неё не было ни сил, ни желания торговаться. К тому же парень вызывал подозрение – он не походил на большинство тех людей, которые, как тени, бродили в темноте по рынку, надеясь на благополучный товарообмен.

Обратный путь до дома Блокова проделала неожиданно быстро. Уже немного рассвело, и идти было гораздо веселее. Позвенев ключами, открыла входную дверь, прислушалась. Тихо… Сдерживая сердцебиение, приблизилась к кровати сына. Слава те, Господи, дышит. Ох… Умри он сейчас – она бы легла рядом и безропотно ждала своего смертного часа. Зачем ещё жить? Для чего? Главное – для кого? Муж – неизвестно где. И вспоминался не часто. Навалившиеся мучения и непереносимые страдания вытеснили из сердца былые чувства – любовь к мужу, тягу к нему, как-то даже скомкали образ Герасима. Материнские нежность и жалость к сыну – единственная эмоция, которая теплилась в её душе. Володька был той тоненькой призрачной ниточкой, которая связывала её с жизнью, помогала держаться на краю бездны.

Он зашевелился и зачмокал во сне, прервав ход её мыслей. Не раздеваясь, Мария Ивановна трясущимися руками налила керосин в лампу. Чиркнула спичкой. Фитиль затрещал, даже заискрил, но не зажегся. Женщина без сил опустилась на единственный в комнате стул. Поняла, что её бессовестно обманули. Можно было сколько угодно возмущаться, проклинать – а что толку?.. Затравленным взглядом она обвела стены комнаты. Менять было больше нечего. Мысль, однако, сработала молниеносно. Поднявшись со стула, она решительно слила «керосин» обратно в бутылку, на всякий случай попрощалась с сыном (поцеловав его и перекрестив дрожащей рукой) и потащилась опять на рынок.

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

85

Когда дошла, мутный шар зимнего солнца находился уже в зените. Минут десять Мария Ивановна бессмысленно слонялась среди людей, прижимая к груди свой «товар». Вдруг её окликнула женщина такого же, как Блокова, неопределенного возраста и так же закутанная во что попало. Она бережно прижимала к груди небольшой сверток.

– Извините… у вас случайно – не керосин? – Да…– неуверенно выдавила Мария Ивановна. – А у меня мука. Немного… граммов триста. Старые запасы… –

обладательница пакета говорила отрывисто, отводя глаза. – Мне очень нужен керосин. Вы как... Согласны?

– Да! – уже твердо сказала Блокова. – Пожалуйста… берите… Только не разворачивайте здесь – рассыплете…

или ветром сдует… Совершив обмен, женщины разошлись, довольные друг другом, и

засеменили каждая в свою сторону. Войдя в квартиру, Мария Ивановна первое что услышала –

неудержимый смех сына. Володька заливался, как дверной колокольчик во время бомбежки.

– Что с тобой, детка? – женщина застыла на пороге комнаты. «Детка» было одним из многочисленных вовкиных имен.

– Ма… смотри – такая интересная книга. Не знаю, как называется… обложки нет. – Юный Герасимович ткнул пальцем в страницу. – Слушай: «Жаркое… курица фаршированная…»

Вообще-то там было написано: «Жаркое: курица или пулярка фаршированная…» Но на непонятное слово «пулярка» Володька не обратил внимания. Что за «пуля фаршированная»? А курицу в деревне он видел, живую. Правда, фаршированную – никогда, поэтому с веселым удивлением читал напечатанное. – «Очистить курицу (он опять пропустил «или пулярку»), вымочить два-три часа в воде, натереть мукою, отделить от груди кожу…» – мальчуган читал быстро, проглатывая слова, всё время подхихикивая, и с каждым словом его веселость всё возрастала. – «…взять четверть стакана толченых сухарей, вбить два-три яйца, прибавить две ложки растопленного масла, соли по вкусу, мелко изрубленной зелени петрушки. Если фарш получится густой, прибавить сливок. Начиненную таким фаршем курицу жарить в духовой печке на сковороде, поливая сначала маслом, – тут маленький Блоков сглотнул невольную слюну, – а потом вылить на противень ложки две холодной воды и полить курицу соусом из противня. Когда курица будет готова, положить её на блюдо и облить соусом, оставшемся на противне, с примесью сметаны или сухарей, поджаренных в 1-2 ложках масла…»

К концу чтения Вовка уже давился от смеха, по его худенькому личику текли обильные слёзы. Он смеялся над удачной шуткой неизвестного автора: за все свои шесть прожитых лет «Герасимыч» ни разу не пробовал «фаршированную» курицу.

По изможденным, как у очень старой женщины, щекам Марии Ивановны (а ей не было и тридцати) тоже текли слёзы: в пакете, приобретенном на рынке, оказались обычные опилки, слегка припорошенные ржаной мукой. Ноги у Блоковой подкосились, и она рухнула на их единственный стул. Но все-таки сдержалась, не зарыдала в голос, боясь напугать сына. Размазывая ладонью по лицу слёзы, свободной


86

рукой машинально расстегнула пальто, стянула с головы платки – один шерстяной, другой – ситцевый (подарок Герасима). Её отражение в круглом маленьком зеркальце, стоявшем на столе на плексигласовой подставке, лишь отдалённо напоминало молодую женщины двадцати семи лет от роду. Несколько блокадных месяцев стерли возрастные границы.

– Ма… а ма… а когда мы кушать будем? Вопрос вернул Марии силы. – Скоро, сынок… скоро. Почитай ещё. Я сейчас вернусь… Она снова закуталась в свои два платка, застегнула на все пуговицы

пальто и отправилась по знакомой ненавистной дороге, прихватив пакет с опилками, всё на тот же ненавистный обманный рынок.

В полдень народу на рынке заметно прибавилось. У каждого что-то было в руках: кто менял на съестное наволочки и простыни, кто украдкой показывал золотые часы, кто еле держал перед собой шубу из дорогого меха. Все искали хлеб. А он был, и его не было. Предлагать открыто побаивались. Спекулянты долго высматривали в толпе человека, с которым можно было вступить в сделку без нежелательных последствий.

«Дельцы» попадались разные. От иного и не ждёшь, а схлопочешь удар по голове и останешься безо всего, ищи-свищи (обмен совершался с глазу на глаз, без посторонних свидетелей). Случалось, убивали: толкнут человека в сугроб в безлюдном месте, а он встать не может – так и замёрзнет. Или, падая где-нибудь в подъезде, ударится затылком о каменные ступени лестницы – исход тот же: смерть. Одним словом, зачастую с рынка домой не возвращались…

Мария не стала долго выискивать торговцев хлебом – сразу отметила про себя здоровенного (по блокадным меркам) детину, который открыто предлагал желающим дуранду. Уж здесь обмана быть не могло. Женщина дождалась, когда к парню подошли ещё три человека, и пристроилась к ним. Здоровяк, видимо, был не шибко опытный или вышел на торговлю впервые – он, не глядя, быстро брал то, что ему совали, а взамен отдавал разного размера плитки спрессованного жмыха.

Всучив недотёпе сверток с «мукой», Мария получила свою долю дуранды и поспешила затеряться в толпе, опасаясь разоблачения.

Домой она шла скорым шагом – словно её крылья несли (а ведь шестой раз за день прошла туда-обратно по одним и тем же улицам). Только у входа в свой подъезд почувствовала неимоверную усталость и тяжесть в ногах. «Восхождение» на третий этаж заняло у неё минут сорок – цеплялась слабыми руками за перила, отдыхала почти на каждой ступеньке.

В прихожей она не стала раздеваться – холод в квартире был такой же, как на улице. Как была в пальто и мужниных ботах, прошла в комнату. Володька всё ещё спал, чему-то улыбаясь во сне – должно быть, «курице фаршированной». Мария стащила с себя шерстяной платок, накинула его на сынишку и прилегла у него в ногах – «на пять минуточек…». И тут же провалилась в чёрное небытие, будто потеряв сознание.

…Очнулась от бухающих звуков за окном и лёгкого звона колокольчиков,

но быстро успокоилась: бомбы рвались не в их районе. Женщина встала, закрыла окно светомаскировкой и зажгла мизерный огарочек свечи. «Детка» вот-вот проснется, нужно его покормить.

Железная «буржуйка» стояла напротив окна, в углу, рядом с книжным шкафом. Труба от неё пересекала всю комнату, мешала, но зато тепло не

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

87

сразу уходило на улицу, хоть ненадолго, но задерживалось в помещении. А топливо – всегда под рукой. За прошедшие недели были сожжены в ненасытной утробе «буржуйки» все газеты и журналы, которые муж до войны собирал и хранил (используя при подготовке к своим политинформациям). Почти всё деревянное в квартире тоже было предано огню. Остались – книги.

Не различая названий на корешках, Мария сняла с полки первую попавшуюся под руку. Уселась на пол перед распахнутой дверцей «буржуйки», но прежде чем начать вырывать страницы, бросила взгляд на твердую обложку – «Война и мир. Том 1-ый и 2-ой». Сработала довоенная привычка – при уборке, смахивая пыль с корешков, она любила пролистнуть книгу, перечитать одну, две, пять страниц, иногда целую главу. Иной раз полдня проводила у книжного шкафа – то орудуя влажной тряпочкой, то увлекшись чтением. Так и сейчас: едва открыла первую страницу – верхняя строка резанула глаз французской фразой. Мария без жалости вырвала несколько начальных страниц и сунула их в печку. Но дальше в книге пошёл русский текст, и она невольно сосредоточила на нём внимание:

«Что это? Я падаю? У меня ноги подкашиваются» – подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидеть, чем кончится борьба французов с артиллеристами, и, желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба,– высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нему серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому, бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успо…»

Мария бросила книгу на пол, не перевернув страницы. Дом сотрясся от бухающего удара, колокольчик в коридоре слабо затренькал. Женщина с трудом поднялась на ноги, подошла к окну и чуть отодвинула светомаскировку. Небо смотрело на неё черной бездонной ямой, по которой шныряли лучи прожекторов. А из этой ямы, как из перевернутого котла, с завывающим свистом сыпались железяки – достигнув земли, они с тяжким уханьем распадались на мелкие осколки, пробивающие стены домов и человеческие тела. Небо приютило смерть…И с каждым таким ударом дом сотрясался, будто в конвульсиях, хотя по слабому звяканью колокольчику было ясно, что бомбили не их, а соседний квартал.

Мария лихорадочно задернула занавеску, подняла с пола разодранную книгу и без сожаления сунула её в «буржуйку». Но, сняв с полки увесистый фолиант с двумя заключительными томами толстовской эпопеи, не удержалась и по старой привычке раскрыла книгу наугад:

«…Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимание жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в 5-м часу приказал открыть Наполеон по городу, из


88

130-ти орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования…»

Перед мысленным взором Марии, как живая, нарисовалась картина полугодовой давности. В июне они всей семьей, как обычно, приехали отдыхать в небольшую деревушку Климово, находившуюся в нескольких десятках километров от Ленинграда. О начале войны Мария узнала случайно. От мальчишек. Её Володька стоял у калитки с соседским Сережкой, который, расставив широко руки в стороны, убежденно говорил:

– Да на фронте людей пачками убивают… Пачками! Не веришь – спроси у отца…

– Вы что – никак в войнушку играть задумали? – Мария шутливо погрозила им пальцем. – Других игр для вас нет? Лучше бы в прятки или в пятнашки…

– Какие пятнашки, тетя Маша…– неожиданно по-взрослому оборвал её Сережка. – Фашисты на нас напали… Сейчас по радио передали…

Растерянная улыбка медленно сползла с лица володькиной матери, хотя в тот миг особой тревоги она не почувствовала. Муж, когда уезжал утром в город, успокоил: «Не волнуйтесь, отдыхайте, как всегда… Пограничники не сегодня-завтра наведут порядок… Скорей всего – обычная немецкая провокация»

Новости в Климово доходили с большим опозданием. От Герасима вестей не поступало. Колхозники в деревне занимались своими делами. А Мария с сыном – единственные дачники – продолжали отдыхать: пользуясь июньской жарой, загорали, купались в небыстротечной речке, ходили днем в лес, а вечером на ферму – смотреть, как доят коров, и слушать россказни местного пастуха.

Но как-то утром Мария проснулась от запаха гари. Спросонья машинально заглянула в печку и сразу вспомнила, что за весь месяц печку ни разу не топили. Тогда – откуда же гарь?.. Женщина накинула на плечи ситцевый халатик и вышла на крыльцо… И здесь ей впервые стало по-настоящему страшно: ветер гнал в их сторону черные клубы дыма со стороны городка – районного центра, расположенного километрах в десяти от Климова.

У Марии подкосились ноги. Она охнула и опустилась на ступени крыльца, зажав голову в ладонях, словно удерживая разбегающиеся противоречивые мысли.

«Домой… в Ленинград… срочно! Будить Володьку и собирать вещи… Нет, нас это задержит… Что брать с собой? Воду, хлеб… А куда бежать? Станцию бомбят… Если только пешком…»

И тут, на её счастье, появился Герасим. Это было похоже на чудо. Ничего не объясняя, муж крепко взял её за плечи и встряхнул:

– Маша… Скорее… возвращаемся домой. – Но как? – не скрывая ужаса, она протянула руку в сторону станции,

откуда доносились частые разрывы. – Там же стреляют… – Лесом… На другую станцию… Я договорился с Кузьмичом, он нас

отвезет на телеге… Давай. Шевелись! Я через два дня должен вернуться в военкомат…

Где-то неподалеку разорвалась авиабомба. Дом сильно встряхнуло. Это вывело Марию из оцепенения. Она обнаружила себя сидящей на полу с

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

89

толстовским романом в руках. При свете чадящего свечного огрызка она машинально продолжила чтение:

«…– то-то сила! – говорил один, – и крышку, и потолок так в щепки и разбило.

– Как свинья и землю-то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо отскочил, а то бы она тебя смазала.

Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядро попало в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, всё переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.

– Чего не видала? – крикнул он на кухарку, которая с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать, что рассказывали.

– Вот чудо-то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.

Опять, но очень близко этот раз, засвистело что-то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что-то и застлало дымом улицу.

– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке. В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно

заплакал ребенок, и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Её стоны и приговоры были громче всех…

– Ой-о-ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!»

Вскользь прочитанное вновь напомнило Марии личное. За несколько месяцев войны стоны, крики, жалобы и причитания людей слились в её сознании в какой-то один ужасный, длинный звук. Иногда он совершенно реально звучал в ушах.

…Они вернулись в Ленинград через сутки после выезда из Климова.

Город встретил их жарким дневным временем суток и поразил молчанием, безлюдностью, изменившимся обликом и неухоженностью. Пыль, смрад, клочки газет, окурки, обгоревшее тряпье – всё это то взмывало вверх, то стлалось и перекатывалось по тротуару, в зависимости от силы ветра. Мария вздрогнула, когда увидела первый разбомбленный дом: на месте знакомого трехэтажного особняка – груда развалин, обломки кирпичей, цементная крошка. Авиабомба проткнула его насквозь. Правая и левая части каким-то образом не пострадали, а посередине зияла огромная дыра. На остатках покореженных перекрытий – клочья порванного и прожженного постельного белья, одежды, детских игрушек. Сиденьем вниз висел стул о трех раскоряченных ножках и перебитой гнутой спинкой. С уцелевших стен свисали обрывки обоев. На третьем этаже они были салатного цвета, на втором – розового, на первом – бежевого с замысловатым рисунком (помнится, сохранившиеся цвета поразили её больше всего). Противоположные стены всех трех этажей покрывал толстый слой гари.

Пройдет совсем немного времени, и Мария перестанет обращать внимание на разрушенные разбомбленные дома – их жалкий вид станет привычен. Но тот, первый, запомнился надолго из-за пережитого


90

нестерпимого чувства жалости и сострадания: ведь ещё недавно там жили люди (со своими судьбами, надеждами, планами…), а всё, что осталось – только обрывки обгорелых обоев и пустота… а что будет с ней? С её мужем? С Володькой?.. В ту же минуту слух поразил зловещий пронзительный вой. Мария сначала не поняла, что это – ею владели оцепенение и парализующий душу ужас.

– Обстреливают!.. Скорее сюда! – крикнул Герасим и, схватив жену за руку, а сына подмышку, потащил обоих к ближайшей подворотне. Они не успели сделать и десятка шагов, как раздался страшенной силы взрыв. Взрывной волной Марию оторвало от мужа и швырнуло на тротуар. Она подвернула ногу, расшибла колено, но сознания не потеряла, лишь сильно испугалась за Володьку: где-то неподалеку воздух пронизывал отчаянный безнадежный крик. «Неужели…». Но родные были уже рядом. Муж, сидя на корточках, тряс её за плечи, пытаясь привести в чувство. А сынишка, вытаращив глазенки, стоял и… неуверенно улыбался. На его лице кровоточила ссадина – та же взрывная волна, что швырнула её на асфальт, задела обоих, не причинив, однако, большого вреда. Только откуда-то из-за их спин продолжал резать воздух надрывный душераздирающий крик:

– А-а-а-а-а… Герасим взял её на руки и поднялся. Мария огляделась по сторонам и тут

увидела женщину. Та лежала в луже крови и, если была ещё на что-то способна, то только на пронзительное, монотонно-ужасное:

– А-а-а-а… Её взгляд задержался на фразе из середины печатной страницы:

«Сражение выигрывает тот, кто твердо решил его выиграть…». Фраза поразила простотой и ясностью выраженной мысли. Действительно. Сражение выигрывает тот, кто твердо решил его выиграть.

К Марии словно вернулись решительность и силы, подавленные многодневным голодом и стужей. Она не без труда поднялась на затекшие ноги и принялась снимать – одну за другой – книги с деревянных полок. Снимать и аккуратно складывать в угол. Закончив операцию, отыскала в кладовке мужнину ручную пилу и занялась распилкой лакированных досок. Вжик-вжик… вжик-вжик… Затупившаяся от ржавчины пила ходила медленно, тяжело. Наконец, первый кусок дерева со стуком упал на паркет. Марию осенила удачная мысль: когда сгорят книжные полки, «буржуйку» можно будет топить деревянными паркетинами. «Ничего…– прошептала она обескровленными губами. – Ничего… Сражение выигрывает тот, кто твёрдо решил его выиграть…».

Она сунула деревяшку в зев печурки и продолжила работу. Разогрелась. Дело пошло быстрее. От непривычного шума проснулся Володька. Он высунул голову в зимней шапке из-под шерстяного материна платка и по привычке заканючил:

– Есть хочу… хочу есть… – Сейчас, детка, сейчас,– Мария продолжала пилить, но решительно

потребовала. – Ты давай-ка вставай, Герасимыч. Нечего разлеживаться… Вылезай из своей берлоги…походи по комнате…

Володька состроил гримасу неудовольствия, но всё же послушался матери, сполз с кровати. На четвереньках, двигая перед собой чудом сохранившийся в промерзлой квартире стул, подполз к «буржуйке».

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

91

Устроясь перед ней на полу, стал с интересом наблюдать, как мать готовит ужин из дуранды.

…Григорий словно бы возвратился из мира своих фантазий в реальность.

Оказалось, он машинально перелистывает страницы «Войны и мира», не вникая в их суть. Такое случалось с ним частенько. Иной раз он мог запросто на какой-нибудь линии Васильевского острова в ясный день увидеть не отражающееся в окнах солнце – а, скажем, белые кресты…или услышать посреди городского шума пронзительный вой сирены. Про себя он называл это «генной памятью», воспоминаниями, доставшимися по наследству. Встряхнув головой, он окончательно вернулся из голодного и промерзшего 41-го в год нынешний – 1999-ый.

День был выходной, дома сидеть не имело смысла, и его опять потянуло на улицу. Выйдя из подъезда, он бесцельно обошел по периметру свой двор, а затем направил стопы к близлежащему Дворцу культуры. Когда-то там крутили кино, работали разные секции, но с недавнего времени на первом этаже разместилась «барахолка».

В одной из секций торговали старыми книгами. Каждая стоила 3-5 рублей, не дороже. Народ почему-то враз перестал интересоваться литературой. Создавалось впечатление, что люди не жили, а выживали. Вокруг шла вселенская распродажа, причем задешево. Пушкин, Достоевский, Горький, Кайсын Кулиев, «Использование минеральных удобрений в сельском хозяйстве» – любое издание, на любой вкус, и каждое не больше пятерки. А принимали книги по ещё более низким ценам.

Вообще-то для заядлого книголюба Григория это было только на руку. Однако сколько он ни копался в книжном развале – ничего интересного не попадалось. Перебирая книжку за книжкой, краем глаза молодой человек углядел, как к прилавку подошел опрятный пожилой мужчина и протянул приемщику солидный фолиант. Григорий скорее по привычке, чем из любопытства скользнул взглядом по обложке и остолбенел. Это были 3-ий и 4-ый тома «Войны и мира» издания 1935 года! Точно такую книгу он приобрел не далее как сегодня утром, но без 1-го и 2-го томов.

– Минуточку! – Григорий ринулся за старичком, который уже выходил на улицу. Ему непременно захотелось проверить свою догадку. – Извините… – просительным тоном остановил он посетителя «барахолки». – Вы только что сдали «Войну и мир»…

– И что? – старик с подозрением разглядывал настырного молодого человека.

– А почему только два последних тома? А где книга с первым и вторым томами?

– Да вам-то что? – неохотно пробурчал пожилой. – Нет её… Потому и не сдал.

– Как нет? – настаивал Григорий. – Должна быть… – Так и нет, – раздражаясь, вспыхнул старик. – Сожгли её… в блокаду…

Тогда всё подряд жгли. Лишь бы самим не околеть. Впрочем, кому это сейчас интересно?

Он удручённо махнул рукой и, сойдя со ступеней ДК, зашаркал в сторону «Булочной».


92

Ирина ОСТРОУМОВА

ЛЕСТНИЦА или ПУТЕШЕСТВИЕ в 1980-й

С момента, как наш самолет… Выслушав гида нашей группы…

Старинные улочки приведут вас… Если вы хотите подышать чистым горным воздухом – хочу, давно хочу! – эти и другие заманчивые рекламные трюки-предложения доконали меня окончательно, и я созрела – еду! А тут ещё приятельница канючит: поехали да поехали. Она получила кое-какое наследство и, естественно, первым делом – в турфирму. Ну а куда же?! Если бы я получила наследство (оговорюсь сразу, ну, например, от очень пожилых далеких родственников), то не преминула бы поступить аналогично. Но, во-первых, наследства в любом случае не предвидится. Во-вторых, ехать двум зрелым теткам, хоть и молодо выглядящим, без мужчины в другую страну – значит, остаться без нужной поддержки и определенного комфорта – раз; и умереть от магазинных соблазнов – два. Посудите сами, какой муж разрешит тебе поездку без него с кучей денег, даже если бы она и была, эта куча. Во всяком случае, среди моих знакомых таких мужей нет, не говоря о моём собственном. Ну, так и поезжай со своим мужем, сам собой возникает разумный совет. Да-да, конечно. Такое может советовать тот, кто не знает моего мужа. У него на тему отпуска-отдыха существует целая доктрина. Коротко она укладывается в поговорку: «Лучше первый парень на деревне (то есть у нас), чем какой-то в городе (у них)».

Безусловно, это всё – наши пресловутые комплексы: а так ли мы экипированы? С детства привитый страх перед заграницей; боязнь влипнуть в историю, почувствовать себя в чем-то ущербным, не знающим элементарного провинциалом. С одной стороны, существует уже осознанная неприязнь к стадному, коллективному отдыху на тридцать персон. С другой – незнание языка и отсутствие опыта общения с людьми, тебя не понимающими. Таким образом, уж лучше мы тут у себя дома на те же деньги или почти за те же, но чувствуя себя действительно «белыми людьми». Правда, гуляя по Ялте и платя долларами, сказать, что ты у себя дома, можно с некоторой натяжкой, но эти мысли от себя ещё можно отогнать, ведь тут каждый прибрежный камень тебя знает… Эта двойственность придает ситуации некоторую утонченность и привлекательность, как горчинка вину, а вино с горчинкой мужчины любят...

Почему в комнате пахнет моим POISON’ом, – неужели во флаконе плохо притерта пробка? Хорошо ещё, что моим!.. Грустная шутка, чур меня, чур!

Так что выехать в отпуск за границу с мужем в ближайшее время я отчаялась, но «выстрадала» разрешение отъехать самостоятельно.

Итак, ехать или не ехать? А что, в самом деле, сверюсь с личным календариком и махну... куда-нибудь. Журнал-книга Главная подождет.

Конечно, пугает перспектива: утомительных хлопот, без которых, как известно, ничего не

осуществляется (и это, не считая определенных неудобств, связанных с необходимостью аккумуляции денежных средств в собственном кармане);

оставления мужа и любимой квартиры на какой-то срок без присмотра (неизбежны приятели, пиво, скумбрия копченая с ее специфическим

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

93

запахом... бррр!.. и, наверняка, проспав на работу, и не раз, будет лениться сдавать квартиру на сигнализацию).

И что за хроническое раздражение у мужиков от коммунально-сервисных служб?!

Кстати, у меня тоже. Бывает в телефонной трубке обречена слушать местный разговор

барышень о специфике работы, о каких-то отметках в журнале и т.д. Особенно раздражает смех в помещении, в которое с трудом дозвонилась в свой «час пик».

Кстати, самой большой загадкой в службе сервиса для меня является график обеда работниц прилавка больших, подчеркиваю, фирменных универмагов. С обычными магазинами всё в порядке. И ты, и они, продавцы, настроены на пресловутый обед с 14 до 15. И все. И никуда.

Но вот в универмагах!.. Мистика какая-то. То ли у них с пищеварением что-то профессиональное, то ли я захожу всё время не вовремя. Буквально на днях после планового броска по магазинам жаловалась мужу, что продавцы, несмотря на моё-чьё-либо приближение к прилавку, не только не прекращают разговоров между собой, но и заставляют некоторое время ждать окончания прений. И это при нынешних-то ценах!

И совсем добивает коронное: «Валя (Аня, Ира, Света… нужное выбери сам), а что у нас на обед?»

Как-то мне срочно потребовалось в течение короткого времени пробежаться в поисках подарка по двум универмагам, благо они рядом (читай «Пассаж» и «Гостиный двор»). И что же?! На пятой фразе (в пятом по счёту отделе) я была готова взорваться от негодования и выплеснуть в лицо хозяйке прилавка что-то вроде: «Чёрт побери! Да когда же вы все уже!..» Представляю, как она на меня взглянула бы и, конечно,… промолчала (впрочем, как и я).

Да, да, конечно, они тоже люди! Но, сердобольный оппонент, – в подсобку, в подсобку... и там с полным правом обсуждать меню! И меня. А в отделе, пардон, всё внимание ко мне – не на меня, а ко мне, утонченной и любопытствующей: а не найдется ли чего-нибудь этакого... под мое сегодняшнее настроение... безделицы какой-либо... Конечно, у меня всё уже есть, но... Без магазинов было бы так скучно! Магазины – это мир женщины, где всё должно быть для нас, любимых... именно под настроение. Согласны?

Ну, и какое настроение вчера создалось у меня в одном из пунктов индустрии по выкачиванию денег, когда при моем очередном подходе (так и хочется сказать: к снаряду) к прилавку одна из «девушек», обращаясь к другой, спросила: «У тебя сигареты есть? Пойдем, покурим!?» И они обе, словно по команде, через левое плечо повернули от меня куда-то вглубь, вдаль, навсегда...

Каждый раз при подобных сговорах о перекуре, невольной свидетельницей которых бываю, у меня возникает чувство, что присутствую при чем-то легально-интимном, как будто люди договариваются справить какую-то физиологическую нужду. Я не курю. Принципиально. С детства. Из инстинкта самосохранения, из боязни впасть в какую-то постыдную зависимость от нужд собственного организма. Понятное дело, я не могу отказаться от пищи, хотя это унижает. Но добровольное отравление любимого тела кажется мне безумием непростительным!! И потом, это так негигиенично.


94

А отдел блистал мишурой, разноцветными шарами; был наряден и

праздничен, каким бывает раз в году Отдел Игрушек, открывший предновогоднюю продажу. Конечно, мне всего захотелось сразу: и рождественских ангелочков (наконец-то, мы их увидели!), и подарочный сапожок... Ощущение близкого, теперь уже самого любимого праздника захлестнуло, закружило и...

На следующий день я притащила мужа за покупками, приведя разумный довод о том, что лучше сейчас за месяц, чем в ажиотаже в последние дни. В моих руках горит золотом большой стеклянный шар, и что же мы слышим? «Девчонки, вы обедать-то во сколько пойдете?» Мы с мужем одновременно поворачиваем головы и начинаем сначала улыбаться, а потом нервно хихикать... И шары великолепны, и искусственные елки, и гирлянды... как говорил классик разговорного жанра: «и мотоциклу спасибо большое»...

Вопрос моего спутника жизни: «Зая моя, ты опять?! К чему это?!» – (не только вам, но и ему эта тема надоела). Как – к чему?! К вопросу о поездке, конечно. Ведь все говорят, что в «тамошних шопах» с проблемой пренебрежительного отношения к себе, потенциальному покупателю, я не столкнусь. Не буду подобно представительнице экзотического племени отчаянно жестикулировать, издавать грудные звуки, вибрировать корпусом от нетерпения, пытаясь привлечь к себе внимание недоступной матроны по ту сторону барьера. Впрочем, нет. Я тут же представила, как всё это мне приходится делать, но уже по другой причине: невозможности объясниться «из-за отсутствия языка». Нет, не как такового, понятно, а разговорного. (Впрочем, читай о комплексах).

Ой, да и что уж такого захочется купить, пардон, приобрести, чтобы мне не хватило английского в пределах гуманитарного института со словарем, вернее, разговорником?!.. И не за этим, в конце концов, поеду с моими-то «бешеными деньгами"! Зачем? А затем, чтобы «старинные улочки привели нас... подышать горным воздухом...» В крайнем случае, поехать надо туда, где для первого раза не очень экзотично. Потом, что уж кривить душой, ведь за границей я все-таки была. Но, как говорила одна моя знакомая: «Курица не птица, Болгария – не заграница».

Итак, о Болгарии... Глава называется «Приятные воспоминания как

аргумент в пользу поездки». Память-калейдоскоп составляет причудливые картинки из моих

воспоминаний... Мне 24 года! Есть некий жизненный опыт, но сколько ещё впереди! Вспоминается вопрос какого-то партийного дядечки, изумительный в условиях проверки идеологической готовности к поездке: «А почему вы развелись с мужем?» (вместо: «Какой государственный пост и с какого времени занимает большой друг Советского Союза Тодор Живков?»)

Я от неожиданности так растерялась, что начала краснеть медленно, но густо. И тупо молчала, не смея поднять глаза на этих солидных людей, ради меня и мне подобных счастливчиков и, конечно, своей работы собравшихся в большом казенном кабинете.

А дядечка предположил, любезно улыбаясь: «Пил, наверное». Я продолжала смущенно молчать. Ну как можно вкратце за отведенное на меня время объяснить этим чужим людям, что он ни капли в рот не брал, и что не только по этой причине бывают разводы на Руси... Как ни странно...

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

95

Наверное, красный цвет мне был к лицу. Дядечки сжалились надо мной и, добродушно улыбаясь, отпустили. Больше вопросов не последовало. В свою очередь, я понадеялась, что спешно добытые мною знания о дружественной стране пригодятся в самой поездке.

Каково же было удивление, когда некоторое время спустя на тот курорт, где мы отдыхали, ненадолго приехал сам Тодор Живков... зачем-то. Ирония и судьба... Но это было позже, после встречи с Ним, когда подобные вещи меня ни заинтересовать, ни тем более взволновать уже не могли.

Шёл памятный 1980 год. На слуху: «Кем был Дассен, известно всем...» и «Ушел из жизни хулиган Высоцкий» – умница Гафт. Действительно, и Дассена в ту пору «крутили» на всех магнитофонах, и Высоцкого.

Их не стало в одно лето. Дассена было жалко. А про Высоцкого основная масса ещё ничего, пожалуй, не поняла. Это пришло позже. Олимпиада же помнится наличием огромных, преимущественно деревянных, мишек, расставленных во всех подходящих и не подходящих местах. Особенно они стали заметны через полгода после окончания мероприятия. Глаз натыкался на них в фойе кинотеатров, в скверах; где они – мишки, находились в качестве парковой скульптуры; в точках общепита и т.д. Страну объединяла вялая гордость. Самих соревнований я не видела, так как футболом, осчастливившим наш город, не интересовалась даже из соображений патриотизма. Помню какую-то политическую возню вокруг этого события, которая, само собой, не прибавила престижа задуманному.

Зато Олимпиаду я встретила гораздо раньше соотечественников. Мы, туристы, совершали обычный автобусный перегон между болгарскими городами. Неожиданно всех участников движения заставили остановиться, и мы долго наблюдали из окон автобуса, как сопровождают Олимпийский огонь. В тот момент захотелось развернуться и присоединиться к торжественному эскорту. Прямо хоть разорвись. Но нет, уже манили неведомые дали, да и кусочек Олимпиады мы по возвращении должны были застать дома. Лучший. Закрытие. По телевизору.

Песня, действительно, была хороша. И слезы неподдельны. «До свиданья, наш ласковый Миша, Ты нам счастья навек пожелай...» Счастье на век. На год. На день. У каждого свой таймер. Иногда, знаю,

действительно, «и дольше века длится день"!.. К Москве приближалась Олимпиада. А мы удалялись от родного очага

всё дальше. Нас уже захлестнула другая жизнь, другое измерение: заграница. Калейдоскоп памяти составляет картинки одну причудливей другой, краски всё ярче и чище... Города всё милее, и люди всё роднее...

Эта тысячеступенчатая лестница на Шипку, – ты не въезжаешь, а поднимаешься в Болгарию; это загадочное и вкусное слово «швепс"; эти красивые мужчины... особенно в сравнении с нашими профсоюзно-групповыми... Габрово: для всех – Музей смеха. Для меня – столица любви. Ныне уже окончательно признанная всеми – Столица смеха. Для меня – Музей любви. Как всегда, шумное и суетное размещение в номерах и – о, неожиданная удача! – гостиница переполнена, и у меня махонький одноместный номер где-то под лестницей на первом этаже. Наконец-то, высплюсь! Дело в том, что моя соседка по размещению любила по-бабьи поговорить «за жизнь». Коротенько, на полночи! И послал же ее Бог! Мы в Габрово всего одну ночь. Жаль!

Насмеявшись в музее, с товаркой по группе (а не номеру) бредём то ли по набережной, то ли по проспекту, не помню. Вечереет. Прохожие мужчины


96

заглядывают в глаза. Мы полны достоинства. Но всё же какой-то молодой нахал пристраивается сбоку от меня, начинает что-то щебетать, поглядывая искоса. Я не особенно реагирую – он один, поэтому безопасен. Впрочем, по-русски он говорит хорошо – о, благословенная Болгария! Постепенно ко мне пробивается смысл его предложения, а именно: посетить ресторан, в котором работает его друг. Да на здраве! Тем более, что, так или иначе, ресторан уже перед нами. Вошли. Сели. Что-то к нам его друг не торопится…

Впрочем, я уже ничего не видела по сторонам. Не видела (скорей, догадывалась), как на нас смотрели посетители – женщин было мало – как дулась на меня моя приятельница Таня. Она, видите ли, решила, что раз наш общий друг «запал на меня», то так и останется моим кавалером. Как бы не так. Развлекай его сама! Может, ничего я так стойко в жизни не отстаиваю, как право выбирать самой... Но это почти юмор. Не видела, что нам подали на стол, но… чувствовала… – шампанское,… я смотрела на сцену, – смотрела и умирала. Свет, музыка и Он – такой милый, такой стройный, такой мужественный и юный... Он пел. Надо ли говорить, о чем? Надо ли говорить, как?! Мы глядели друг на друга, и свет софитов, казалось, обнажил душу. И остановилось время.

По тому, как реагируют на нас мои приятели за столом, как какой-то шум нарастает в зале, было понятно: происходит что-то необычное... Но было ли нам двоим до этого дело?! Выступление ансамбля закончилось. Последний аккорд ещё не потонул в притихшем зале, как это живое «воплощение женских снов», не снимая белого концертного костюма, уже стоял у нашего столика. О таком продолжении вечера я не мечтала. Чудо продолжалось… Каково же было мое удивление, когда оказалось, что это и есть друг нашего нового знакомого!! Удача?

Стеклышки ли, натуральные ли самоцветы нашего калейдоскопа сложились так, что мы оказались рядом на пустынной улице в уснувшем городе... Больше бродить сил не было, рельефа местности я уже не различала; остановиться, а тем более расстаться было невозможно. Наши общие ноги сами собой вынесли нас с Тодором на площадь перед гостиницей. И тут только я поняла, что уже глубокая ночь: ни прохожих, ни смеха из окон… И как-то сразу стало холодно.

Мы вошли в гостиницу. В холле дремала представительница болгарского турбюро. Взглянув на нас и не задавая вопросов, она протянула мне ключ от «моих роскошных апартаментов». И испарилась.

Я смотрела на ключ, на моего озябшего друга и не могла сдвинуться с места. Казалось бы, чего проще? Вот он, ключ, вот простое решение вопроса, но именно эта простота делала подобное разрешение ситуации невозможным. Мы посидели в холле на диване, поднялись зачем-то по лестнице на два этажа. Молча. Нигде ни души. Или так нам казалось? Но что самое странное, не было никого из службы сервиса... Случайно?

Обследовав коридоры, закоулки рекреаций, лестницу с ковровой дорожкой, мы, наконец, остановились. Мы ли? Нас вела, торопила, направляла какая-то загадочная, неведомая сила, неподвластная разуму, недоступная стыду… Она обрушилась на нас с таким неистовством, так обреченно, что ни сопротивляться ей, ни обуздать, ни подчиниться собственному ритму страсти было невозможно. Что-то бешеное и долгожданное просилось наружу, и наши тела зажили своей отдельной от нас, исключительной жизнью. Стало невозможно, больно смотреть друг

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

97

другу в глаза. Руки были так горячи, что их прикосновения обжигали кожу. Сердца стучали так громко, что могли разбудить отель. И ни одной мысли в голове... Счастье... – это вечное мгновенье...

Очнулась я от того, что телу было неудобно, оно затекло и как-то остекленело. Постепенно возвращалось сознание. Стеклышки калейдоскопа показали мне, что ... лежу... на ступенях лестницы... Никогда больше не проделывала ничего подобного...

До сих пор остается загадкой, как мой позвоночник выдержал такую сладкую нагрузку... Но факт.

В дальнейшем никогда никому этого не рассказывала – всё равно не поверят. Это уже и мне кажется невозможным, прежде всего физически... Не рассказывала. Ну, по приезде домой, понятное дело, почему. Но и сейчас, когда вспоминаю о том фатальном безумстве, щеки пылают.

Опять гуляли по ночному городу, так как находиться в гостинице казалось немыслимым: там было душно… сонно… неправдоподобно. Я судорожно сжимала в кармане кофточки ключ от номера...

Рассвело. Мы как-то торопливо попрощались, не находя нужных слов. Перепрыгивая через ступеньки, не оборачиваясь, чтобы не видеть его огромных раненых глаз, я убежала в гостиницу, в ее спасительную вчерашнюю тишину.

В холле по-прежнему никого не было. В этом мире всё оставалось на своих местах. Не попадая в замок, кое-как открыла дверь номера и рухнула на постель. До подъема оставалось два часа. Утро предвещало жаркий день.

Очнувшись, я надела лучшее платье, выклянченное перед поездкой у подруги. Подруги в экстренных ситуациях могут быть святыми. Во-первых, оно ей ещё пригодилось бы самой. Во-вторых, перед поездкой я смогла, естественно, отдать лишь половину его стоимости. Платье было любимого желтого цвета. Венгерская марлёвка. Потом только, стоя на освещенных пронзительным солнцем высоких гостиничных ступенях, поняла, что его, платья, как такового-то нет. Поняла это по взглядам наших мужчин, копошившихся у автобуса. Но это ещё не все. Внизу под платьем был бельевой комплект ярко-красного цвета, зато, как и платье, однотонный. Ну что делать, если комплекта другого цвета не было не только у меня, но и у Нельки-валютчицы, в «бутике» которой, в основном, я и одевалась, когда удавалось скопить денег. Спасибо ей за просветительство, ибо от неё я впервые узнала понятия: чеки, марки, «Березка» и «Альбатрос», а также size, shoes, label etc. Так что для «заграницы» своего уровня чувствовала себя достаточно просвещенной в коммерческом плане и не тушевалась в болгарских «Валентинах». К тому же, как мне казалось, была прилично одета.

И вот заключительная сцена. Мой выход. Площадка-пандус залита солнцем.

Жаркое лето 80-го... Высоко на гостиничных ступенях стою я в платье, которого нет. В умопомрачительном по элегантности и смелости применения белье цвета страсти. С темными кругами под глазами, закусив губы. И всё внизу. У ног. Чуть поодаль гид – Божана. Улыбается, видно я произвела впечатление и на дам тоже. К ней медленно подходит руководитель группы, что-то объясняет. Гид отрицательно качает головой. Оба глядят, как я медленно начинаю спускаться по ступеням. С вершины Болгарии. Татьяна нетерпеливо машет рукой, видно, заняла мне место в автобусе. Но мы с кожаным чемоданом, предметом моей гордости, не


98

торопимся. С чемоданом особенно не поторопишься, хотя тяжести я сегодня не чувствую. Да и наши джентльмены подоспели вовремя. Я милостиво и машинально позволила им взять на себя заботу о моем кожаном друге. Занавес. Аплодисменты.

Он стоял на другой стороне улицы как-то сиротливо, неприкаянно у одинокого дерева. Он держался за дерево. Был бледен, мертв. Живыми оставались глаза, но лучше бы мне их не видеть. Мы не договаривались о встрече. Неужели он так и простоял здесь, на том месте, где мы расстались? Боялся пропустить наш отъезд?! Да нет, рубашка свежая, в руках цветы и сумка. Поедет с нами? Абсурд, невозможно – уже начался день! Что-то торопливо говорит, сует в руки кассету с записью своих песен, спрашивает, где мы будем жить на курорте. Отвечаю автоматически и смотрю в глаза: напитываюсь их страстью, их болью, их отчаянием. Что я ещё могу?! Даже не поцеловаться под, и так уже удивленными, взглядами наших туристов, а главное, руководства. Что, голубчик, проморгал? Откуда несанкционированное чудо? А вокруг народу, народу... Неужели все они спали в этом отеле?

Бегу к автобусу. Вот и все. Прощай, Габрово: город-сон, город-смех… – смех, да не для всех.

Глава не знаю какая: «Отдых в Албене». После наших «Сочей» для неискушенной души восьмидесятого года –

заграничный рай. Немцы, чехи, финны и мы. Из болгар – только обслуживающий персонал.

Впечатление от купания ночью в бассейне с минеральной водой… естественно, нагишом. Покупка мехового полушубка, он меня выручал несколько сезонов подряд, был к лицу (или к телу?)… Загорание на нудистском пляже в специально отведенном месте. Тенты и какое-то полотно, которое отделяло гостиничный пляж от дамского, раздувало ветром, что позволяло нашим туристам (других это попросту не интересовало), заглядывать внутрь. Впечатление, скажу вам, с непривычки сильное, не эротическое, как планировалось бы по теории, а совсем противоположное: ощущение сконцентрированной женской бесстыжести в замкнутом пространстве, усугубленное непривычной откровенностью чужих тел, прижимало к земле. Вернее, к песку, голову от которого поднимать не хотелось, что привело к получению ожога самого нежного, самого мягкого места, причем ожога сильного. По окончании приема солнечной ванны, когда любопытство от процедуры было удовлетворено, я с некоторым удивлением обнаружила, что обедать сидя попросту не могу. Придя в номер, начала втирать в эту часть тела все лучшие кремы, что были под рукой. Тщетно. Гомерический хохот Татьяны, к этому времени нам удалось занять совместный номер, подливал масла в огонь. Моя выдающаяся часть тела в зеркале выглядела так: молодая гамадрилица – вид сзади.

Пришлось учиться спать на животе – эдакая африканская женщина – и по возможности ходить без трусов, что меня отнюдь не возбуждало, а раздражало. Правда, было и смешно.

Стук в дверь. Руководитель. Зовет на собрание с «кувертом», так как я вхожу в совет тургруппы. Я в сарафане, но без трусов. Пошли. Замечательные получились «посиделки», которые я простояла… В буфете беру сметану…

РАССКАЗЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

99

Вчера купила потрясающую губную помаду золотого цвета, не терпится опробовать на окружающих. Куда бы выбраться из дома? В магазин, а может все-таки в туристическое агентство? Есть ещё, конечно, хоть и призрачная, перспектива съездить за рубеж по приглашению компаньонов мужа. Сейчас мы работаем (а я обрабатываю – на предмет поездки на его родину) с французом... Обещал. В интересах дела. Но что-то еле теплится, хотя сюда зачастил. Да мы и сами понимаем, что ему здесь неплохо: апартаменты на островах, в тихом месте... Видно, плохо «обрабатываю». Да и с бизнесом что-то тянет.

На море я сама была морем: на поверхности легкое волнение, порождаемое бризом каждодневных отношений, а драгоценный сверток переживаний хранило спокойствие морской глубины…

Несколько скучая, поэтому, слегка и безнаказанно кокетничая с руководителем группы, ловила на себе его настойчивый, но необязательный к исполнению взгляд. В Тулу со своим самоваром?! Надо сказать, замечание его заметно задело, но мы остались друзьями. Он – душка. Терпеть не могу неулыбчивых, аскетичного вида мужчин, не способных поддержать невинную беседу и тем самым слегка развлечь женщину. Таким занудам это кажется верхом легкомыслия и пустой тратой времени. Подумаешь, жертва!

По общественным делам захожу как-то в комнату руководителя (я – кассир группы), а там сидит эдакий хмырь – его «однокамерник». Читает... Спрашиваю: «Что читаешь?» Ответ: «Книгу». И тон! Что за тон!? Само презрение. Ретироваться без боя уже не могла. Сажусь без приглашения, якобы подождать босса. О, да это ещё к тому же стихи! Стихи люблю. В то время их читала много. И наизусть. Заинтригована. Ну как же тебя, бревно, остолоп несчастный, заставить посмотреть на меня по-человечески, а не как на пустышку-курортницу?

Делаю ещё одну попытку: «Почитай что-нибудь, пожалуйста». Ответ: «Пожалуйста. Хочешь "Предисловие"?» Я с готовностью, сделав умненькое и слегка заинтересованное личико, мелко-мелко киваю головой. Но, не закончив последнего кивка, с ужасом понимаю, что стихотворения с таким названием в сборнике нет. Пауза. Мой визави непроницаем. Ну и дурой же он меня считает! «Да, но сначала почитай мое любимое: «Финал» или «Финиш» называется, точно не помню». Я удостоена лёгкой усмешки. Улыбкой это не назовешь. Чурбан. На таком, сложив пополам, хорошо сидеть в буквальном смысле. Представив себе это мысленно, я с ослепительным оскалом выплываю из комнаты. Настроение подправила на шефе, спешившем мне навстречу. Пребывание на курорте подходило к концу. Через два дня отъезд.

И совсем неожиданными прозвучали слова дежурной по этажу: «Вас ищет молодой человек. Болгарин. Вы учтите, у нас тут с болгарами нельзя». Вот так. С турками, немцами можно. А с болгарами нельзя.

Сердце свое я почувствовала горлом. Значит, всё правда – не померещилось, не показалось, не случайно и не понарошку. Решиться сюда приехать, разыскать... Но вот он, рядом...

И снова сумасшедший день – одна сплошная прогулка, не разжимая рук. Он рассказывает, как сбежал с работы, что будут неприятности: петь некому – весь репертуар построен на нём; что мама спросила: «Сейчас ты едешь в Албену, а потом в Ленинград?..» И жалкие планы на будущее, которого не может быть... И ощущение, что всё главное, что должно было между нами


100

случиться, уже произошло... Нам двоим предназначенное свершилось… И тайная ночевка в номере. Спасибо Таньке, конечно, не выдала.

Утром вместо завтрака проводы. Стоим на остановке. Нужного ему автобуса всё нет, это – пытка какая-то. Мимо дружно плывет к экскурсионному ландо вся наша группа. Лица удивлённые: когда же я успела? Да и парня этого они явно видели.

Мы стоим и плачем. Оба. Какие молодцы: ни руководитель группы, ни гид не подошли. Мне бы

испугаться: что делаю?! Ведь могут быть и неприятности по воспитательной линии, и за границу больше не пустят. Поговаривали, что в личных делах делались особые отметки, а руководитель группы должен был отчитываться. А тут «аморалка», да и только! Странно, что такое неприятное слово происходит от слова «любовь».

Надо сказать особо, что для нашего тридцатилетнего шефа это была первая поездка такого рода. Не знаю, что там и как, но я получила лишь долгий укоризненный взгляд. Сейчас, когда я вижу по телевизору его поплывшее лицо и неспортивную фигуру, карьеру-таки он себе сделал, мысленно желаю ему всего хорошего.

Подошел Его автобус. Судорожные объятия, неловкий поцелуй… Ноги ватные. Каждый шаг к своим, как последний. В салоне гробовая тишина. Внутри меня легкое паническое возбуждение: что это они, руководители, так беспечны? Вот взяла бы сейчас, пусть сгоряча, и села бы с ним, и отвечали бы потом за меня... за себя. Ведь где-то здесь, среди нас, находится представитель третьей и самой властной структуры. Кто ты? Ау! Отзовись! Наверно, знали, что не села бы... И только, пропуская меня по автобусному проходу, гид на секунду обняла меня за плечи и сильно их сжала... А Танька, спасибо ей, молча протянула мне кусок булки и яблоко.

Через сутки мы покинули гостеприимную Болгарию. А потом были письма, письма, письма... Попытки воспроизвести на пианино Его Песню, мелодия которой ещё долго не затихала в сердце. Закрываю глаза и вижу, как он, сияющий, стоит на сцене и поет о Весне.

Весна пришла. Поток писем к тому времени истончился. Подруга-насмешница, не посвященная в детали, любовно издеваясь, к праздникам присылала мне телеграммы от его имени с подписью «Т.Т.» (твой Тоди). На душе становилось нежно...

Но ещё раньше, прощаясь с памятным восьмидесятым, в Новогодний вечер я встретила своего будущего мужа. С тех пор ещё более значительным и особенным сделался этот праздник. Но это, страна, действительно, уже совсем другая история.

По-моему, и сейчас есть такая игрушка – калейдоскоп? P.S. Вчера знакомая семейная пара у нас в гостях показывала

видеофильм о летней поездке в Болгарию. Вот они, узнаваемые места: Софийский собор; горные хребты Стара Платины; иллюминация Велико–Тырново; набережная Варны... Было много рассказов, общих воспоминаний. Фильм кончился, но на экране телевизора ещё мелькали кадры, – любительская запись наложилась поверх какого-то болгарского художественного фильма.

На меня с экрана смотрели знакомые, незабытые глаза. Его глаза… зима 1996 года

ДРАМАТУРГИЯ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

101

ДРАМАТУРГИЯ

Галина ДЮМОНД ПОЭТ И ЕВА

Драма в трех действиях

Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут, Где в тёмной листве померанец горит золотистый? 1 Иоганн Вольфганг Гёте

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Владислав Власов – 48-50 лет, поэт, только что избранный председателем секции поэзии союза писателей Ева Нечаева – 28-30 лет, странная, выпадающая из толпы, пишет стихи Карина Карева – 28-30 лет, современная, под хиппи, мечтает о поступлении в союз Поэты, 35-55 лет, члены Союза писателей: Лора Натурова – хороша собой, но пороки её – на лице, любовница Владислава Эрик Германов – критик, начитанный, язвительный Геля Маринина – интеллигентна, стройна Алик Авдулов – пьющий, правая рука Владислава Ирина Малинина – обаятельна, артистична Люда Алиева – компанейская, невоздержанна на язык Олег Андреев – занимается издательской деятельностью Николай Иванов – иногда отчаянно окает, постоянно крестится Андрей Ананьев – ловелас Инна Нилина – умненько помалкивающая Юля Елагина – суетливая, эмоциональная Другие персонажи: Нинель Лаврова – певица Жора Шпынев – человек при искусстве, приятель Карины Сергей Вольнов – бард Вика – девочка-подросток, соседка Евы Поэты и писатели Буфетчица Официантка Прохожая пышных форм Маляр-мальчишка Посетители кафе Продавцы Покупатели

1 Иоганн Вольфганг Гете. «Годы учения Вильгельма Мейстера», 111, 1, Песнь Миньоны (перев.

М.И.Михайлова). М.И.Михайлов. Собрание стихотворений. Л., 1953.


102

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Время действия – преддверие белых ночей Картина первая

Кафе на Екатерининском канале возле Банковского мостика, в среде писателей

называемое «Графоманом». Справа вход в кафе, слева прилавок и вход в служебное помещение. На переднем плане три столика, за одним из них одинокий посетитель. Столики слева, уходящие вглубь, тоже не полностью заняты. За стойкой явно подвыпившая буфетчица. Посуду со столов убирает неопрятная, пошатывающаяся официантка, смахивающая крошки какой-то большущей серой тряпицей.

В кафе вваливается шумная толпа поэтов.

Олег Смотрите-ка, почти что пусто! Народу вовсе мало. Андрей Действительно, не густо. Юля Вот эти вот, столы, давай сдвигай!

Олег и Андрей начинают сдвигать два незанятых столика. Николай Почем гулянье нынче стало? Почем топереча потеха? Люда Да по десяточке сдавай.

Все начинают протягивать Люде десятки. Юля (роется в кошельке, с притворным конфузом) Ой, у меня всего лишь трёха.

Люда молча берет у нее протянутую трешку. Геля (обращаясь к посетителю) Простите, уступите этот столик нам. Посетитель (пьяно поднимая голову, с отрыжкой) Э-м-м-мам? Геля (показывая на боковые столики) Вон там, свободное есть место. Посетитель (с пьяной учтивостью, с трудом выговаривая слова) Мне уступить вам будет лестно. Геля Прошу Вас, будьте так любезны.

Он с трудом поднимается, пытается собрать недопитую бутылку, стакан,

тарелку, вилку – это у него плохо получается. Геля помогает ему перенести всё на один из боковых столиков. Олег и Андрей придвигают освободившийся столик к уже двум сдвинутым. Алик, Николай, Эрик, подойдя к прилавку, рассматривают витрину. Алик Да, выпивону, братцы, бездна. А вот закуски выбор бедный что-то. Николай Сплошные шпроты.

ДРАМАТУРГИЯ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

103

Алик Причем минтай. Эрик Да сухари. Люда (считая деньги) Губу, советую, не распускай. На деньги посмотри сперва – на водку здесь едва-едва. Юля (тихо Люде, указывая глазами на Жору) Вон тот не сдал ещё десятку. Люда Свалилась, видно, за подкладку. Карманы у него, известно, – решето. Да ты сама ведь только что с трудом сыскала трешку. Юля Зато в мундире я взяла с собой картошку. Ирина Я квашеной капустки. Андрей (обнимая Юлю и Ирину за плечи) Ах, милые мои девчушки, где пропадала наша с вами! Олег (улыбаясь, глядя на Андрея) Смотрите-ка, двоих уже зараз грабастает руками. Владислав (поднимая вверх пару сотен) Сегодня – мой день, други! На всех я ставлю! Андрей Гей-гей! Подтягивай подпруги, Я председателя такого славлю!

Все суетятся, из передаваемых от буфета бутылок, тут же, стоя,

наполняют стаканы водкой, поднимают их.

Алик За нового! За нашего! Олег (тихо в сторону) И не мытьем, так катаньем добился ведь…

(Громко, поднимая стакан) Всего тебе хорошего! Николай (якобы незаметно его крестя) Благослови тебя Господь. Инна Успеха и стихов! Ирина Хороших вечеров! Андрей Бабёнок чтобы не одна! Все вместе Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна!

Все пьют Карина (подойдя к Владиславу, вкрадчиво) За вас, поверьте, очень рада. Лора (почти что оттесняя ее, с видом собственницы) Мой поцелуй тебе награда!

Закинув руки ему за шею, подогнув ноги в коленях, повисает в длительном, откровенном поцелуе. Все вместе О-о-о!!! Люда (в сторону) С каким бы удовольствием ей плюнула в мурло.


104

Шум, гам, все рассаживаются, из буфета передают тарелки с вареной

колбасой, вываливают на пустые тарелки картошку, капусту, разливают водку, закусывают. Владислав отходит к выходу, закуривает у открытой двери. К нему подходит Эрик, тоже закуривает.

Эрик (оглядываясь) Давненько что-то не видать Вадима. Мне позарез бы нужен он. Не знаешь ли его ты телефон? Владислав Вадима? О, для него совсем не мимо валютно-ваучерная была х… Что до меня – не пожелал бы никому я с ним на «узенькой» отныне. Такую физию отъел – ты б видел – до шедевра, за темными такими с охраной восседает в лимузине, что в з… у негра.

Молча курят. К ним подходят Карина и Жора. Карина (Владиславу, всё так же вкрадчиво) Прошу, послушайте меня, Вас умоляю. Вот Жора скажет, как давно об этом я мечтаю. Жора (свойски) Послушай ты ее, прошу тебя я, Слава. Эрик (в сторону) Ш-шалава.

Владислав неуверенно кивает. Карина (вынимает из сумочки листочки, с пафосом) Блуждать без истины, без веры, с отверстыми глазами, но впотьмах нам было уготовано судьбой. Презрев болото жизни серой вступили дерзко в бой. Не зная устали, и не страшась неволи, не останавливаясь, дрогнет если кто, кто упадет, несли мы крест своей юдоли, свой тяжкий крест из года в год. И пройден трудный путь борьбы, борьбы и испытаний. Настал черед сбирать плоды, плоды своих дерзаний.

Подходит Лора и что-то, похихикивая, начинает нашептывать на ухо Владиславу. Карина, понимая, что внимание, практически, сорвано, продолжает, но уже не так воодушевленно.

ДРАМАТУРГИЯ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

105

Прочь с нашего пути, «Совок»! Подобные кротам,

вы теплый угол предпочли боренью. На пиршестве свобод не место вам! Презренные, ничтожнейшие ваши имена грядущее предаст забвенью! Алик (как тень, появляясь из-за плеча Владислава) Такие… нет, не люблю стихи я. Лет десять бы назад – еще куда ни шло. Карина Могла бы я ещё другие на ваш представить взгляд. Эрик (в сторону) Красотку понесло. Жора (тихо Карине, гнусавя в нос) Читай-читай. Читай подряд.

С улицы, в дверях за спиной Владислава появляется Сергей, обросший, в

сапогах, за спиной гитара в чехле, в руках большая сумка.

Николай (от столиков, через весь зал) Смотрите-ка! Явление Христа народу! Олег Какую принесло погоду!

Владислав оглядывается, обняв Сергея за плечи, ведет его к столикам. Все идут следом за ними. Владислав Налейте-ка ему штрафную. Садись поближе, одесную. Откуда? Из каких, поведай, стран? Алик (взбалтывая поднятую вверх бутылку) Стакан! Подайте для него стакан! Инна Сергей, споете что-нибудь сегодня нам? Сергей Минуточку, мадам.

Залпом выпивает, протянутую ему Аликом водку, с ухмылкой занюхивает рукавом. Стакан наполняют снова. Теперь уже медленно, смакуя, он выпивает водку при общем молчании.

В деревне зимовал, за пазухой, как у Христа – в распоряжении моем был сеновал. Как времечко приспело, чуть-чуточку пригрело – в родимые потек места.

Вынимает из чехла гитару, настраивает ее. Так вот, друзья, в забытой Богом деревеньке «Клеверное» – название по-настоящему какое – северное! – зимою этой встретил я простого паренька. Другого, однако, в жизни мне пока


106

не доводилось видывать такого. Из всякой рухляди разбитой, старой он собирает, ремонтирует гитары – ну, Страдивари! – и под струны нежнейший звон поет он, такое сочиняет! – ну, душу просто вынимает. Такою благостью, такою чистотою оросит – откуда только что берется на Руси. Вот слушайте теперь звучит его как «Деревенская метель»:

Поет хриплым, но приятным голосом. Гитарой владеет отлично. «Вечер голову склонил, и закрыт мой дом. Растоплю-ка я камин берестой и мхом, лягу в белую постель и усну в ночи, а на улице метель – «Караул!» кричи. И приснится мне она, как весна зимой, петербургская княжна с золотой косой, буду реять на ветру журавлем во сне, если только не умру от любви к княжне. А проснусь, услышу смех у моих дверей, ведь по всей России снег, и метет метель. Двери снегом занесет до самих окон, и подумает народ: может, умер он…»2

Возгласы одобрения, все аплодируют.

Владислав (Алику) Налей ему ещё. Налей-налей. Алик (наливая) Теперь бы что-нибудь повеселей.

Переглянувшись с Николаем, Владислав начинает низким голосом, через две

строки Николай подхватывает более высоким. Припев поют все, получается зычно и слаженно. Занавес опускается после припева, но пение какое-то время ещё слышится за закрытым занавесом.

2 Слова и музыка Александра Лепехина.

ДРАМАТУРГИЯ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

107

«Как на грозный берег, как на грозный берег бросили казаки сорок тысяч лошадей, и покрылся Терек, и покрылся Терек сотнями порубанных, пострелянных людей. Припев: Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить! Атаман наш знает, кого выбирает, эскадрон по коням да оставили меня, мне досталась воля да казачья доля мне досталась пыльная, колючая земля.

Занавес

Картина вторая

Набережная Екатерининского канала перед кафе «Графоман». На переднем плане решетка канала, слева грифон Банковского мостика, видна часть мостика. На заднем плане через дорогу вход в кафе, правее низкая темная подворотня.

Из кафе выходят Олег, Николай, Инна. Следом за ними Юля.

Олег Послушайте, ко мне, быть может, двинемся теперь. Халтурку зарубил – обмыть положено получку. Николай Нет, на последнюю, поверь, успеть я должен электричку. Инна Прости, и мне пора домой. Юля (догоняя ее) Ой, подожди, мне по пути с тобой.

Уходят направо, по направлению к Невскому проспекту. Из кафе выходят

обнявшись Ирина и Андрей. Целуясь, переходят дорогу, подходят к грифону.

Андрей Совсем недурственно. А посему – необходим, душа, повторный поцелуй. Ирина (отбиваясь) Ну-ну-ну-ну! Тебе, как видимо, ням-нямственно меня полапать, где бы ни было. Свои увидеть могут, не балуй – хотя тебя-то бы с того не убыло. Андрей Идем тогда отсюда.

Увлекает ее через Банковский мостик. Из кафе выходят Люда и Геля. Медленно идут вдоль канала направо.

Люда Паскуда!


108

На шее виснет уж прилюдно.

Из кафе выходят Владислав и Эрик. Выйдя, они пропускают вперед Алика и Жору, которые тащат под руки пьяную Лору. Следом идет Карина. Геля (оглядываясь, видя выходящих) Да замолчи ты, тише, Люда. Люда (тоже оглядываясь, шипит в сторону Лоры) Убила б эту суку.

Быстро уходят. Алик (Жоре) Удобнее возьми. Себе за шею руку ее закинь.

У Лоры позывы. Они подтаскивают её к урне в подворотне. Эрик (в сторону) Аминь.

Карина, поотстав от Алика и Жоры, поворачивается к Владиславу.

Карина (просительно) Я так мечтала, я ваши знала буквально наизусть еще в десятом классе.

Жора, бросив Лору на попечение Алика, незаметно пододвигается к ним. Жора (тихо шепчет за спиной Карине) Смелей-смелей, не трусь. Карина Свои писала я во времена застоя, но серой массе принять такое было трудно – мне участь уготована была изгоя. Владислав (оглядываясь на Лору и Алика) Да погоди же ты! Помочь бы Лоре как-то нужно. Карина Да-да, конечно, я сейчас.

(Роясь в сумочке.) Здесь где-то у меня была таблетка анальгина.

Карина и Жора отходят в подворотню к Алику и Лоре. Эрик (в сторону) Свой не упустит эта шанс.

Эрик и Владислав идут к решетке канала. Закуривают. (Владиславу)

И как тебе Карина?

Владислав чуть пожимает плечами. Теперь, как председателем ты стал, тебе кумира уготован пьедестал.

ДРАМАТУРГИЯ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

109

Зачем тебе хвороба эта? Владислав (с усмешечкой) Практически свой собственный гарем, тратарарахнешь – и никаких проблем. Эрик Мечта для идиота. Не верится мне что-то – предел ли то мечтаний для поэта.

Во время этого разговора Алик и Жора, поддерживая Лору, оглядываясь на

Владислава, как бы поджидая его, двигаются постепенно направо, в сторону Невского проспекта. Карина, тоже оглядываясь, идет за ними.

Владислав (задумчиво) Не это. Нет, не это. Боюсь, дается мне всё слишком просто. Приелось всё давно. Все постным мне кажется под небесами. Хочу признаться я: ночами, уставясь в потолок, часами, едва дыша, болит и мается душа… Предчувствием каких-то испытаний томим, и этим лишь одним живу. Все кажется вот-вот оно придет. Боюсь и жду. Желаю. А что должно прийти – не знаю… Эрик Пойдем ко мне. Поговорим. Живу – лишь обогнуть Публичку.

Владислав уже, видимо, сожалеет о том, что разоткровенничался, старается обратить всё в шутку и поэтому продолжает, ерничая. Владислав Нет-нет. За сим остаться в одиночку, побыть бы надобно, порою позарез, с собой наедине. Опустим занавес.

Разговаривая, они также двигаются направо вдоль решетки. Там на фоне

темного неба вдруг высвечивается крест Казанского собора. Гляди! Вон предо мной, Как Вифлеемская звезда, Казанского сияет крест. Прощай. То знак, быть может, мне.

Владислав идет на крест

Занавес


110

Картина третья Трамвайная остановка. Сумеречно. Слева трамвайные рельсы. Справа на

тротуаре, на переднем плане, освещенная фонарем, стоит Ева. Ее силуэт отражается в темной, позади нее, витрине магазина. Чуть глубже в тени следующего фонарного столба стоит Владислав. С интересом наблюдает за Евой. Ева (бормочет себе под нос) Я затерялась в длиннотах ночи, где от рассвета, кто знает, ключи. Водит за руку задумчивый бес, и ни звезды с онемелых небес.

Подходит трамвай. Кокетливо подобрав удлиненную, с разрезом сбоку, юбку,

симпатично ковыляет на высоких каблуках по брусчатке к трамваю, продолжая что-то бормотать про себя, но что – из-за грохота трамвая не слышно. Владислав также идет через дорогу к трамваю, но к другому входу. Ева, постояв у раскрытой двери, идет обратно. Владислав в нерешительности останавливается. Двери захлопываются. Трамвай уходит. Владислав возвращается на свое место. Ева (продолжает бормотать) Может, свернув, угадаю места… угадаю места… угадаю места…

Откуда-то доносится женский смех. Но этот смех за углом неспроста…

Небо прочерчивает падающая звезда. Чья это с неба скользнула слеза?…

Слышится чей-то неясный говор. Чьи в подворотне пустой голоса? Где-то… где-то встречала я этот… этот портал… портал… портал…

Улицу перебегает кошка. Улицу – кто это? – перебежал,

Обернувшись к витрине, Ева видит свое отражение. Кто из витрины там – ликом бледна, и притаилась в глазах тишина…

С грохотом подходит трамвай. Продолжая бормотать, Ева переходит улицу

к трамваю. Владислав идет к передней двери. Ева, как и в предыдущий раз, постояв у раскрытой двери трамвая, возвращается на свое место под фонарем. Владислав в недоумении. Трамвай уходит. Владислав тоже возвращается на тротуар. Ева опять что-то бормочет под фонарем. Владислав тихо подходит к ней, трогает за плечо. Ева испуганно оборачивается.

Владислав И долго будем бегать так? Ева Простите, как? Владислав Через дорогу чтоб, к трамваю, Затем обратно…

ДРАМАТУРГИЯ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

111

Ева Я вас не понимаю… Владислав Прошу поймите не превратно: увидел вас, билетик (малость!), думаю, куплю, о том о сем поговорю…

(Смотрит на часы.) И вот уж битый час за вами бегаю туда-сюда. Ева Н-н-но я… не вижу ничего за метра два. Узнать чтоб номер, приходилось переходить – да всё не мой. Давно б пора домой. Владислав Со стороны – рассудком что ли помутилась, бормочет что себе сама – ну, тронулась никак совсем. Ева Я думала, что здесь одна. Владислав Кокетничала ты тогда зачем? Ева (вдруг улыбаясь) На всякий случай. Владислав (с притворной артистичностью) О, не томи меня, не мучай, как звать тебя я должен, дева? Ева (принимая его игру) Будь осторожен – Ева. Владислав Да! Имечко, скажу! Когда-то нагрешила девочка – аж жуть! И за грешок тот до сих пор… Ева На свой счет не могу принять укор.

Подходит трамвай. Ева, опять подобрав юбку, собирается спуститься с

тротуара. Владислав ее останавливает.

Владислав Зачем опять на абордаж. Скажите номер ваш какой? Ева Двадцать второй. Владислав Опять не ваш.

(В сторону.) Но третий мой, мне нынче, видно, не попасть домой.

(Смотря вслед уходящему трамваю, громко) Пустые шлепают какие. Один, в последнем, пассажир всего. Ева (цитирует) «Трамваи катились по рельсам пустые, просвечивающие насквозь. В них электричество плескалось».3 Не помню – точно ль так, но бесподобно как – плескалось…

3 В.А. Соснора. Проза. День Будды. СПб «Амфора», 2001.


112

Так просто бы казалось все у Сосноры, а вот поди – придумай сам. Владислав Талантлив он без спору, известно нам. Но в век компьютерный, в век виртуальный скажи мне, Ева, чем удивить, чем соблазнить, меня могла бы дева? Ева (задумчиво) Быть может, нежностью своею… Владислав (в сторону) Мне кажется, что я робею. Ева …бродить по городу люблю ночами, стихами… Владислав (притворно прикрываясь руками) Бог с вами!

(В сторону) Мя упаси, мой Боже, – и эта тоже.

(Со скрытой издёвкой)

Свое могли бы что-нибудь сейчас прочесть? – (В реверансе, рукой до земли)

мне окажите эту честь. Ева Вот только что я сочиняла…

(Приложив пальцы к переносице, морщит лоб) Постойте, вспомню я начало… Владислав Когда туда, обратно, до трамвая? Ева (улыбаясь) Да. Получилась достоевщина такая.

Ева начинает читать, не ломаясь. Владислав слушает сначала всё с той же иронической ухмылочкой, потом более серьезно.

Я затерялась в длиннотах ночи, Где от рассвета – кто знает? – ключи, Водит по кругу задумчивый бес, И ни звезды с онемелых небес! Может, свернув, угадаю места, Но этот смех за углом неспроста… Чья это с неба скользнула слеза? Чьи в подворотне пустой голоса? Где-то встречала я этот портал, Улицу – кто это? – перебежал… Кто из витрины там – ликом бледна? И притаилась в глазах тишина…

ДРАМАТУРГИЯ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

113

В этой тиши, милосерд и велик, Ангел с крестом головою поник.

Подходит трамвай.

Владислав Двадцать второй ни дать, ни взять.

(Подчеркнуто учтиво) Позвольте руку вам подать.

Владислав помогает Еве перейти дорогу и сесть в трамвай.

Занавес

Продолжение следует


114

КРИТИКА, ПУБЛИЦИСТИКА, ЭССЕИСТИКА

В преддверии данной публикации редколлегия «ИС» выражает надежду,

что среди читателей найдутся как сторонники выдвинутой автором версии, так и её противники. Так что приглашаем всех желающих принять участие в возможной дискуссии.

Редколлегия

Сергей ЛУКНИЦКИЙ

ЕСТЬ МНОГО СПОСОБОВ УБИТЬ ПОЭТА…

(Фрагменты из социально-правового исследования) 20.07.1926 года ученый секретарь секции русской литературы

Государственной Академии художественных наук Д. Усов (по совету Вс. Рождественского, В. Анненского и Л. Горнунга) обратился к Павлу Николаевичу Лукницкому, писателю, ученому и географу, первому биографу Н.С.Гумилева, с просьбой предоставить биографическую заметку о Н.С. для издаваемого Академией Словаря русских писателей 1900-1925 гг.

Справка была составлена и содержала в себе основные даты и факты из жизни расстрелянного в 1921 году поэта Николая Степановича Гумилева.

Родился 3 (15) апреля 1886 г. в Кронштадте в семье морского врача… В том же году был перевезён в Царское Село, где и провел всё раннее детство… Стихи и рассказы стал писать с 8-летнего возраста, а ещё до этого сочинял басни… В 1900 г. покинул гимназию Гурвича и вместе с родителями уехал на Кавказ… Адрес в Тифлисе – Салалаки, дом Мирзоева… В Тифлисе, под влиянием гимназических товарищей, увлекается левыми социальными течениями, читает Маркса и др., летом в Березках (усадьбе, приобретенной С.Л. Гумилевым) ведет агитацию среди мельников… Так продолжается до 1903 г., до того, как семья переезжает в Царское Село. Здесь Николай усиленно читает Ницше и символистов-модернистов, что не просто отвлекает его от политики, но вызывает к ней нескрываемое отвращение вплоть до конца жизни…

В Царском Селе поступает в 7-ой класс гимназии (директор Анненский) и в декабре того же, 1903 года, знакомится с А.А. Горенко (Ахматовой)…

Учится плохо. Но в октябре 1905 г. издает сборник «Путь конквистадоров», вызвавший интерес у В.Я.Брюсова. Тот письмом предлагает Гумилеву вступить в число сотрудников журнала «Весы». Между поэтами начинается усиленная переписка, но личных встреч было всего пять-шесть, не более… В 1906 г., по окончании гимназии, Гумилев уезжает в Париж и живет там до весны 1908 г. В Париже изучает музеи, живопись и французскую литературу. Слушает лекции в Сорбонне. Много пишет и знакомится с А.Толстым, М.Волошиным, Е.Кругликовой, А.Белым и др. Переписывается с А.Горенко и её братом Ан.Ан. Горенко. Весной 1908 г. возвращается в Россию, сближается с И.Анненским и Вяч. Ивановым.

По его инициативе, создается Общество Ревнителей Художественного Слова и начинает выходить журнал «Остров». Также активно способствует организации глаголинского журнала «Журнал театра» и «Аполлона». В последнем участвует в течение всего времени его существования (1909-1917 гг.). Осенью 1909 г. отправляется в Африку и возвращается в феврале 1910 г.

КРИТИКА, ПУБЛИЦИСТИКА, ЭССЕИСТИКА ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

115

В апреле 1910 г. женится на Анне Горенко и уезжает с молодой женой в Париж. Лето 1910 г. проводит в Царском Селе, а осенью уезжает в Абиссинию. В Аддис-Абебе представляется абиссинскому императору. В начале 1911 г., разочарованный путешествиями, возвращается в Царское Село, и осенью следующего года вместе с С.Городецким создает Цех Поэтов (первого созыва). В 1912 г. оформляет положения литературного течения, названного им акмеизмом.

Разрыв с символизмом. Лето 1912 г. – путешествие в Италию и итальянские стихи. По

возвращении в Россию поступает в университет с целью изучать старофранцузскую литературу. Это время – расцвет акмеизма и Цеха Поэтов.

В апреле 1913 г. командирован Музеем антропологии и этнографии русской Академии Наук в Абиссинию для коллекционирования предметов быта и изучения тамошних племен. В сентябре возвращается домой, переводит «Эмали и камеи» Т. Готье. Посещает занятия в университете, ведет активную работу в Цехе Поэтов.

В 1914 году, в связи с объявлением войны, зачисляется охотником в лейб-гвардии уланский полк и осенью отправляется на Западный фронт. Тогда же за удачную разведку представлен к Георгиевскому Кресту. Летом 1015 г. награждён вторым Георгиевским Крестом – за спасение пулемета под артиллерийским огнем при отступлении. В Петроградском госпитале пишет «Записки Кавалериста» и печатает их в «Биржевых ведомостях». Зиму 1915-1916 гг. живет в Царском Селе в ожидании производства в офицерский чин и перевода в 5-ый Александрийский гусарский полк («Чёрные гусары»).

Зимой 1916-1917 гг. – на фронте. В 1917-ом приглашен во 2-ой Цех Поэтов (1-ый распался ещё в 14-м году). В июле получает предписание выехать на Салоникский фронт. Уезжает пароходом: Швеция, Норвегия, Лондон, Париж… В Париже остается в распоряжении Комиссара Временного правительства. Пишет «Два сна», стихи в альбом, названные издателем (1923, Петрополис) «К синей звезде», «Отравленную тунику» (трагедия в пяти действиях) и др.

Весной 1918-го возвращается в Россию через Лондон и Мурманск Летом того же года – развод с Ахматовой и женитьба на А.Н.Энгельгардт. Усиленно трудится, пишет и издает книги. Почти безвыездно живет в Петрограде. Работает в издательстве «Всемирная литература» (в качестве члена редколлегии), создает сам и принимает участие в создании литературных студий (студия переводов при Всемирной литературе, студии Дома Искусств, Института Живого Слова, Балтфлота, Пролеткульта и др.). Полная материальная необеспеченность, заботы о семье, холод, голод – всё это давит, но более всего угнетает отсутствие духовной жизни, духовное оскудение окружающих.

В 1920-21 руководит 3-им Цехом Поэтов. В январе 21-го выбран Председателем Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов. В июне 21-го – последняя поездка на юг (в Севастополь, в поезде Командующего Морскими Силами республики).

С весны 21-го живет в Доме Искусств, сохраняя за собой прежнюю квартиру на Преображенской улице, д.5/7, кв. 2.

В ночь с 3 на 4 августа арестован Петроградской ЧК по обвинению в участии в Таганцевском заговоре.


116

25 августа 1921 г. – расстрелян (о чём сообщила газета «Петроградская

правда» за 1 сентября упомянутого года). А 8 декабря 1924 года студент Петроградского университета,

начинающий поэт Павел Лукницкий пришел в дом к А.А. Ахматовой для консультации по дипломной работе о творчестве Николая Гумилева. В июне следующего года диплом был защищен, но в июне 1927 г. П.Н. Лукницкий оказался в камере № 231 4-го отдела ЛенГУБ ОГПУ. Правда, через две недели его освободили – при условии отказа от продолжения ведения дневников и уничтожения материалов, собранных, по рассказам, о расстрелянном поэте.

Молодому человеку, поработавшему к тому времени на стройках в качестве рабочего, кочегара, десятника, а затем успешно окончившему университет, нравилась новая власть. Но его дворянское воспитание так просто, так быстро вытравить этой властью было невозможно. Слишком много поколений поработало над его индивидуальностью.

Абсолютно не занимаясь политикой, Павел добросовестно и с полной отдачей трудился в новом обществе и, тем не менее, сумел уберечь свой незыблемый принцип: верить в себя, не поддаваясь никаким расчетам. Его правдой было продолжить ежедневные записи об Ахматовой и сохранить архив по Гумилеву.

Как творческий человек, как исследователь и открыватель, занимаясь современными злободневными темами, он свято хранил и то прошлое, которого коснулся в молодости. Он глубоко ощутил неповторимость мига, его эфемерность, его бесценность и его же вечность. Он жил, чтобы сохранить его, этот миг, для потомков.

Он мечтал. Мечта отличает душу утонченную Павел Николаевич мечтал до 1968 года. В январе 1968 года Павел пишет письмо Генеральному прокурору СССР

А.А. Руденко с предложением начать процесс по реабилитации Гумилева. Из дневника П.Н. Лукницкого: «…Первый заместитель Генерального

прокурора СССР (М.П. Маляров – уточн. ред.) …сказал мне: «Мы убедились в том, что Гумилев влип в эту историю случайно… А поэт он – прекрасный… Его «дело» даже не проходит по «делу» Таганцевской Петроградской «боевой организации», а просто приложено к этому «делу». И показал мне тоненький скоросшиватель, и, в частности, письмо, ходатайствующее о передаче Н.Гумилева «на поруки» с подписями М.Горького, Маширова-Самобытника и многими другими… Маляров также сказал мне, что «состав преступления Н.С. настолько незначителен, что если бы это произошло в наши дни, то вообще никакого наказания Н.С. не получил бы…»

А.П. Лукницкого, судя по его словам о «тоненьком скоросшивателе», который ему показали, ознакомили не с самим «делом», а с надзорным производством по нему.

Не знакомились, как свидетельствуют правоохранительные инстанции, с «делом» ни К. Федин, ни С.С. Смирнов, ни М.К. Луконин, ни А.Б. Чаковский, ни другие из тех, кто любил о нем многозначительно намекать, что видел, гордясь причастностью к такой возможности… Даже не взглянули (вдруг спросят, для чего?). Не ведали братья-писатели, соседи по


117

Переделкино, что когда-нибудь откроется подклеенный к последней странице «дела» поименный список тех, кто когда-нибудь брал его в руки.

К. Симонов с «делом» не знакомился также, но, тем не менее, считал возможным признавать, даже утверждать участие Гумилева в контрреволюционном заговоре: «…некоторые литераторы (это о папе, которым Симонов в личных беседах восторгался и особенно его манерой ведения дневников) предлагали чуть ли не реабилитировать Гумилева через органы советской юстиции, признать его, задним числом, не виновным в том, за что его расстреляли в 21 –м году. Я лично этой позиции не понимаю и не разделяю. Гумилев участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде – это факт установленный» (подчеркнуто мной – авт.)

Существует придуманная в стенах НКВД фальшивка, что Горький, якобы, приходил к Ленину просить за Гумилева, а тот, будто бы, сказал: «Пусть лучше будет больше одним контрреволюционером, чем меньше одним поэтом!» – и послал срочную телеграмму помиловать, да вот Зиновьев не подчинился.

В «деле» Гумилева сведений об этом не содержится. Было другое. К Ленину и другим вождям пролетариата в защиту арестованных обратились академик Н.С.Таганцев (автор учебника по уголовному праву России и монографии «Смертная казнь» – авт.), М.Горький и ряд других деятелей науки и литературы. В Собрании сочинений В.И.Ленина (т. 52, стр. 278-289, 485) напечатана его записка по «делу» Таганцева. По его распоряжению, руководству ВЧК и Наркомата юстиции было предложено доложить обстоятельства «дела».

Дзержинский и нарком юстиции Д.И. Курский написали Ленину, что Таганцев и его коллеги были подвергнуты самым суровым репрессиям. Ленин согласился с применением суровых мер к арестованным. Это при том, что он был в свое время помощником присяжного поверенного, а следовательно, юристом, и отлично понимал, что никаких конкретных доказательств преступной деятельности кого бы то ни было в группе Таганцева нет, а есть патологическая (подчеркнуто – ред.) ненависть чекистов к русской интеллигенции, которую они называли коротко и ясно: буржуазией…

Из приложения к заявлению П.Н. Лукницкого Генеральному прокурору СССР 5.02.1968. «…У совершенно политически безграмотного Гумилева была своя

«теория» о том, что должно, оставаясь при любых убеждениях, честно и по совести служить своей Родине, независимо от того, какая существует в ней власть».

Увы, намерения П. Лукницкого тогда, в 1968 году, были обречены на

провал, потому что уже вышел журнал «Вопросы истории» (1968, № 1, стр. 133) со статьей Д. Голинкова «Разгром очагов внутренней контрреволюции в Советской России». В статье утверждалось, что антигосударственная «Объединенная организация кронштадтских моряков» являлась частью другой, более крупной «Петроградской боевой организации».


118

Придуманность обеих организаций доказана Комиссией по реабилитации жертв политических репрессий при Президенте СССР ровно через двадцать лет – 10.07.1988 г.

…В нашей семье память о Гумилеве хранилась свято всегда. Имя Гумилева – как судьба нашей семьи. После смерти отца моя мама – Вера Константиновна Лукницкая продолжила его дело.

Еще в 68-м году Первый заместитель Генерального прокурора М.Маляров говорил отцу, что если Гумилев и может быть реабилитирован, то только после того, как Союз писателей СССР обратится с ходатайством в ЦК КПСС и Прокуратура получит от ЦК указание.

Союз писателей не захотел. По мнению «инженеров человеческих душ», время было не то.

1968 год – травля Солженицына, Твардовского. Моей целью стало завершить дело отца, осуществить мечту, владевшую

им до конца его жизни… Чтобы добраться до правды, мне понадобились 21 год и четыре места

службы (Прокуратура Союза ССР, МВД СССР, Советский фонд культуры, Союз юристов СССР)…

10.07.1988 года газета «Правда» вышла с передовицей «В комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30-40-х и начала 50-х годов».

Там упоминалось множество людей, которые восстанавливались в рядах коммунистической партии, восстанавливались их добрые имена…

Первое ощущение: слава Богу! Началось. А второе – вопрос: а двадцатые?..

Я как заведующий отделом Советского Фонда культуры позвонил Председателю этой комиссии члену Политбюро ЦК КПСС А.Н. Яковлеву. Он на мой вопрос: «Где в постановлении Комиссии по реабилитации Гумилёв?» ответил одним только словом – «рано».

Много лет спустя, в 1994 году, став заместителем А.Н.Яковлева в Ростелерадио, я снова спросил: «Почему тогда 20-с годы выскочили из Постановления?»

– Потому что речь шла о времени, когда ещё был жив Ленин, и Горбачев не хотел его трогать. Все беззакония приписывались последующим периодам советской власти.

Яковлев явно лукавил. Мог вполне этого не делать – он отвечал юристу. Это не беззаконие творилось в России, это в России был такой закон! На заседании Учредительного собрания Бухарин безапелляционно

заявлял: «Мы полагаем, что вопрос о власти партии революционного пролетариата есть коренной вопрос текущей российской действительности, есть вопрос, который будет решен той самой гражданской войной, которую никакими заклинаниями... остановить нельзя вплоть до полной победы победоносных русских рабочих, солдат и крестьян». (Я. Жиляева «Пламенные контрреволюционеры». Журнал «Крик», № 5, 1993, стр. 122).

Из этой цитаты видно, что большевики сознательно, с первых дней прихода к власти, разжигали в стране гражданскую войну, надеясь с её помощью покончить со своими политическими противниками и уничтожить «нереволюционные» классы. Большевики цинично, иначе чем ещё можно объяснить использование гуманистической терминологии, призывали к гражданской войне «во имя прогресса мировых идеалов».


119

Но законы меняются. В конце восьмидесятых уже с помощью закона можно было вырвать Гумилёва из лап «революционной законности». Время шло, стали появляться публикации, власти постепенно привыкли к новоявленной фамилии, в переводе с латыни означающий Humilus – cмиренный.

По возвращении в Москву, я предложил председателю правления Советского фонда культуры академику Д.С.Лихачёву, у которого в то время работал, обратиться в КГБ СССР, чтобы в соответствии с уголовно-процессуальным кодексом РСФСР инициировать ходатайство о реабилитации Гумилёва.

Лихачёв сказал: «Да только напишите письмо, я его подпишу». Председателю КГБ СССР тов. Крючкову В.А. Уважаемый Владимир Александрович! …Прошу Вас дать распоряжение ознакомить ответственного

сотрудника Советского фонда культуры Лукницкого Сергея Павловича с делом «Таганцевского заговора» в той его части, которая касается Н.С.Гумилёва, и, возможно, ходатайствовать перед Прокуратурой СССР о его реабилитации. С Прокуратурой СССР (т. Абрамов И.П.) вопрос согласован.

С уважением, Д.С.Лихачёв Я позвонил В.И. Илюхину, он тогда возглавлял в Прокуратуре СССР

соответствующее управление. Моей задачей было получить согласие на ознакомление с «делом», и тогда попросить его самого переговорить с Абрамовым, либо, что предпочтительней в данной ситуации, – получить от него отказ, и тогда уже самому позвонить с чистой совестью Абрамову, как вышестоящему начальнику.

Илюхин - великолепный юрист, я с ним десять лет спустя встречался в судебных процессах и могу это свидетельствовать.

И вот когда, после жонглирования правовыми терминами, Илюхин мне отказал в решении вопроса, сославшись на руководство, от которого он не получил никаких команд, я позвонил его начальнику - Абрамову и, начав разговор с комплиментов великолепному юристу – Илюхину, сказал, что мы с ним вопрос по Гумилёву почти решили, и что, понимая занятость товарищей из прокуратуры, я готов оказать содействие в подготовке любого процессуального документа по делу о реабилитации Гумилёва. При этом, конечно, не забыл добавить, что и сам я юрист, и бывший работник Прокуратуры Союза ССР и МВД СССР, и секретарь Союза юристов СССР, и даже кандидат наук. И, уже заканчивая разговор, словно вспомнил, что академик Лихачёв подписал письмо Крючкову, и, конечно же, никто не сомневается, что именно он, Абрамов, поможет советским людям вернуть имя незаслуженно забытого поэта.

Реакция Абрамова была мною ожидаемой – положительной. Председателю правления Советского фонда культуры, народному депутату СССР т. Лихачёву Д.С. Уважаемый Дмитрий Сергеевич! Сообщаем, что просьба Советского

фонда культуры об ознакомлении с материалами архивного уголовного дела на Гумилёва Н.С., рассмотрена нами совместно с Прокуратурой


120

СССР (тов. Абрамов И.П.) и по ней принято положительное решение. Для работы с указанными документами сотруднику Вашего Фонда т. Лукницкому С.П. следует обратиться в Прокуратуру СССР, где в настоящее время находится «дело» на Гумилёва Н.С.

С уважением, Председатель Комитета государственной безопасности В. Крючков И вот я – в Прокуратуре СССР, на третьем этаже, в соответствующем

управлении. Пошел представляться начальству. Илюхина, с которым говорил по телефону, на месте не было. Поприветствовал его заместителя Л.Космарскую, надписал ей свою книгу.

Результатом моего первого чтения «дела» Гумилёва стала небольшая статья в «Московских новостях», опубликованная 29 октября 1989 года:

«…В "деле" имеются показания Н.Таганцева, который заявил, что однажды через посредников Ю.П.Германа и В.Г.Шведова (Вячеславского) предложил Гумилёву сотрудничество и для этой цели передал ему деньги и ленту к пишущей машинке для печатания прокламаций.

Однако Гумилёв никаких действий не предпринял, прокламаций не писал, хотя и не донес властям о готовящемся заговоре.

В дальнейшем В.Таганцев сообщил в своих показаниях: «Гумилёв был близок к советской ориентации, стороной я услыхал,

что Гумилёв весьма далеко отходит от контрреволюционных взглядов. Я к нему больше не обращался».

Но не только признания убеждённого врага советской власти позволяют сделать вывод, что Гумилёв стал просто жертвой обстоятельств. Личность Гумилева, его литературные и научные труды, его вклад в культуру (в 33 года – профессор) никак не позволяют его считать врагом народа, ибо человек, сделавший столько полезного для страны, отечественной литературы, культуры, географии, дипломатии, этнографии, может быть народу только другом.

В деле имеется документ, датированный 24.08.1921 года: «Приговорить к высшей мере наказания – расстрелу».

И также ходатайство ряда деятелей культуры освобождении Гумилёва под их поручительство. Ходатайство подписали шесть человек, в том числе М.Горький, М.Лозинский, А.Волынский. Три подписи неразборчивы. Но это, скорее всего Б. Харитон, И. Мазуркевич, А. Маширов. К сожалению, оно передано было в ЧК 04.09.1921 года, когда уже было поздно. По номеру регистрации можно, вероятно, установить, почему оно опоздало.

Мы столько раз без суда и следствия репрессировали, что давайте один раз без суда и следствия реабилитируем. У нас, у нашей эпохи есть шанс: великодушно простить великого гуманиста, учителя, поэта, наконец, наивного человека, в анкете в графе «политические убеждения» написавшего своим детским почерком: «аполитичен».

Не хочется верить, что мы упустим этот шанс». После этой публикации мне снова позвонили, теперь уже из Управления

по связям с общественностью КГБ СССР, поблагодарили за публикацию, поскольку теперь уже при работе с «делом» можно ссылаться на мнение прессы и также, в соответствии с УПК РСФСР, иметь информационный повод для подготовки ходатайства о его пересмотре. И предложили ещё раз просмотреть «дело».


121

После работы с «делом» меня пригласил заместитель генерального прокурора СССР И.П.Абрамов.

– Конечно, прямых доказательств причастности Гумилёва к преступлению нет, – сказал Абрамов, – Но есть проблема. Жив единственный свидетель, который может воспротивиться реабилитации, – Ирина Одоевцева. Она в своей книге «На берегах Невы» продолжает настаивать на причастности Гумилёва к заговору.

Я постарался объяснить Абрамову, что книга «На берегах Невы», выпущенная в 1967 году – это произведение художественное, где все действующие лица, пусть и с подлинными именами, но – её литературный вымысел. А её выступления по телевидению и в печати – цитирование собственных книг. Никакого отношения к показаниям по «делу» это не имеет.

Я осмелился задать вопрос: действительно ли Одоевцева с 1918 года была осведомителем Петроградской ЧК, и что, якобы, именно за это, на основании определенных обязательств перед ней, спецслужбы отпустили её в эмиграцию?

Может быть, Абрамов был не в курсе этого, он просто перевел разговор, заверив меня, что я могу быть полезен как консультант в процессе реабилитации Гумилёва.

– Но процесс этот будет долгим, – добавил Абрамов, – ибо на изучение десятков томов дела «Таганцевского заговора» уйдет много времени.

Воспользовавшись заминкой Абрамова в деликатном вопросе, я попросил о весьма для меня главном:

– Прошу Вас, Иван Павлович, в следующий раз допустить к чтению мою маму.

– А он будет этот, следующий раз? – Должен быть. Только мама знает почерк Гумилёва. У неё подлинники

стихов и работ поэта. Она уже больше 40 лет работает с архивом. И ещё... ведь и вам, и Сухареву надо остаться в истории страны не в качестве... – я запнулся.

– Пусть будет мама, – тоже запнувшись, разрешил Абрамов. 12 ноября 1989 г. Газета «Московские новости» вышла с такой репликой: «Двадцать лет назад в юношеском зале Ленинки некий

девятиклассник спросил у библиотекарши стихи Николая Гумилёва, за что был препровожден в кабинет заведующей залом. Подростку разъяснили, что поэт был врагом парода, расстрелян как антисоветчик и вести пропаганду его творчества Библиотека имени В.И.Ленина не намерена».

И вот теперь открываю «МН» № 44 и в заметке заведующего отделом Советского фонда культуры Сергея Лукницкого читаю:

«Прокуратура СССР... возвратилась к «делу» по обвинению русского поэта П.С.Гумилёва» и дальше... «Но не только признания убежденного врага Советской власти позволяют сделать вывод, что Гумилёв стал просто жертвой обстоятельств...»

Странная логика. И мало чем отличается от логики той библиотечной надзирательницы образца 69-го. Само словосочетание «враг народа» нам предлагается без всяких кавычек, употребляется, словно никакая перестройка его не коснулась, сути и подлости этих слов не обнажила.


122

Может быть, автор просто оговорился? Нет, это позиция. И два

последних абзаца убеждают нас в этом. «Мы столько раз без суда и следствия репрессировали, что давайте

один раз без суда и следствия реабилитируем. У нас, у нашей эпохи есть шанс: великодушно простить великого гуманиста, учителя, поэта, наконец, наивного человека, в анкете в графе «политические убеждения» написавшего своим детским почерком: «аполитичен».

Не хочется верить, что мы упустим этот шанс». Возвратиться к «делу» по обвинению – пересмотреть всё «дело». Но

автор призывает следствие свернуть, а расстрелянного поэта посмертно амнистировать. Простить — и вся недолга.

Не слишком ли часто лица, допущенные к «делу» Гумилёва, нас убеждают в его формальной виновности: дескать, в заговоре поэт не был, но знал и не донёс. Как и в прежнее время нас убеждали, что Гумилёв был активным заговорщиком. И мы верили, что ж, поверим и сейчас?

Заметку С. Лукницкого не могу воспринять иначе, чем давление на органы Прокуратуры в момент пересмотра «дела». Если следственное «дело» вновь канет в чекистских архивах, мы не узнаем, как обстоит дело и с «виной» не донесшего на товарищей поэта? Нет, я не сомневаюсь, что он не донес. Я сомневаюсь – и пока «дело» не опубликовано, буду иметь на это право – что вообще он существовал, этот самый Заговор Таганцева. Я думаю, пока мне и моим соотечественникам не докажут обратного, что «дело» Гумилёва – липа, а если Гумилёв расстрелян «за дело», а не как в том же Петрограде в те же годы расстреливали у стены Петропавловской крепости заложников из «бывших», извольте это доказать гласно.

Прощение, которое, по сути, вымаливает автор для Гумилёва, мне представляется глубоко безнравственным.

Андрей Чернов, член СП СССР». Много лет прошло после этой истории, жизнь показала, что

безнравственным оказался Чернов. Не знаю, по чьему наущению, или от собственного недомыслия, но своей заметкой, подшитой в «дело» Гумилёва, где слова «давление на органы Прокуратуры» подчеркнуты, он надолго «заморозил» реабилитацию и, кроме того, показал, что, к сожалению, у всякого поступка, в том числе и недобропорядочного, находятся свои защитники даже в кругах интеллигенции.

9 ноября 1989 г. Генеральному прокурору СССР т. Сухареву А.Я. Уважаемый Александр Яковлевич! В настоящее время в Прокуратуру СССР по ходатайству Советского

фонда культуры поступило на рассмотрение «дело» по обвинению русского поэта Н.С.Гумилёва в участии в Таганцевском заговоре 1921 года.

Заведующему отделом СФК т. Лукницкому С.П. было поручено изучить это «дело» и выступить с публикацией, что и было разрешено Председателем КГБ СССР т. Крючковым В.А. и заместителем Генерального прокурора СССР т. Абрамовым И.П.


123

Публикация увидела свет 29.10.89 г. в газете «Московские новости», но опубликованных сведений оказалось недостаточно для изучения личности Гумилёва, круга его литературных знакомств и привязанностей. Эти сведения, однако, можно почерпнуть из переписки, содержащейся в «деле». Переписка, как было сообщено, не содержит сведений, имеющих правовую подоплеку.

В связи с этим, прошу Вас разрешить ещё одну, более обширную публикацию в журнале Советского фонда культуры «Наше наследие», предоставив т. Лукницкому СП. возможность ещё раз поработать с «делом».

С уважением, Д.С.Лихачёв 27 ноября 1989 г. Звонил из «Огонька» Л. Прудовский, сказал, что Чернов просит

извинить его за выступление и «Московских новостях», что он, не глянув в святцы, что-то там натворил с колоколом. Я заочно извинения не принял.

В тот же день по телефону угрожали, что добьются лишения меня диплома юриста и выгонят из партии. Кто звонил? Ну не КГБ же? Наверняка это были ребята, которым я не дал вкусить «клубнички» и отдал текст информации и «Московские новости» без комментариев, домыслов и передёргиваний.

Шли дни, а Чернов так и не позвонил сам. Я вспомнил строки Гумилёва: «Отчего же бывает так трудно трусу панцирь надеть боевой?»

3 января 1990 г. После моего знакомства с «делом» и двух публикаций в газете

«Московские новости» мы смотрели «дело» уже вместе с мамой. Хотя и для меня «дело Гумилёва» – не просто очередной рабочий

момент в моей разносторонней деятельности, мне казалось вполне естественным, что увиденное мною происходило сейчас именно и том самом учреждении: обычная, как и все другие, папка... из сотен тысяч, из миллионов...

Не раз в период моей службы здесь я видел подобное. Но мама... Она тоже была здесь, в Прокуратуре СССР, не в первый раз. Она пришла

во второй. А за 35 лет до этого, второго раза, она приходила сюда за справкой о реабилитации своей матери. Тогда ей стало плохо, потому что в справке было напечатано, что её мать – невиновная – провела 15 лет в ГУЛАГах и ссылке.

И вот мы здесь. В прокуратуре. И оказалось, что папки нет. Её долго-долго искали, я всё понимал, был почти уверен, что здесь нет «злых сил», просто «Дело Гумилёва» – одно из многих – в потертой, слежавшейся, матово-коричневой, зашнурованной папке с длинным-длинным архивным номером за 1921 год где-то заложено среди таких же...

Я ждал почти спокойно, только шепотом ворчал на маму, потому что она волновалась...

Я вытащил нитроглицерин. Не знаю ещё, зачем. И тут, слава Богу, папка нашлась! …Часть «дела» вообще было невозможно прочесть. Время стерло текст.

Может быть, условия хранения, или, может, быть перманентная эвакуация архивов НКВД? Как бы то ни было, некоторые листы «дела», во всяком


124

случае, – незначительные – такие, как квитанции, могли выпасть из поля зрения.

На некоторых справках из адресных столов, из домоуправления, ордерах на арест и обыск, а также на письмах, квитанциях, записках, изъятых у Гумилёва при аресте, отсутствуют либо даты, либо подписи, либо фамилии, либо имена.

А время бежит, обгоняет нас, уже объявлено партсобрание, и мы знаем, что остались мгновения этого последнего свидания с «делом». Дальше оно уйдет, спрячется, может быть, теперь, Бог даст, не навсегда, может быть, теперь недолго ждать его рассмотрения…

А пока перед нами впервые в истории: «Дело П.С.Гумилёва». Точнее – листы уголовного «дела» по обвинению Николая Степановича Гумилёва в участии в Боевой Петроградской контрреволюционной организации – в заговоре, во главе которого стоял профессор В.Н.Таганцев

24 апреля 1990 г. Москва, д/о «Узкое». Генеральному прокурору СССР т. Сухареву А.Я. Глубокоуважаемый Александр Яковлевич! Обращаемся к Вам с просьбой ускорить рассмотрение вопроса о

реабилитации русского поэта Н.С.Гумилёва, репрессированного и расстрелянного в 1921 году в Петрограде.

Более 20 изданий Н.С.Гумилёва только за последние 2 года, множество публикаций его биографий, в том числе материалов «Дела» свидетельствуют, как мне кажется, не только о его невиновности, но и о его гражданственности, патриотизме, любви к России и её будущему.

Однако я счел возможным обратиться в Союз юристов СССР с просьбой высказать свое мнение о Н.С.Гумилёве и его «деле» с правовой точки зрения.

Ответ я прилагаю. Д.С.Лихачёв Генеральному прокурору Союза ССР Действительному государственному советнику юстиции т. Сухареву А.Я. Уважаемый Александр Яковлевич! По просьбе Председателя Президиума Советского фонда культуры

академика Д.С.Лихачёва, Союз юристов СССР принял участие в изучении «дела» известного русского поэта Н.С.Гумилёва, репрессированного и погибшего в 1921 году.

Ответственные сотрудники Союза юристов СССР тт. Лукницкий С.П. и Морозов С.Б., в прошлом работавшие в Прокуратуре Союза ССР и Управлении военных трибуналов, ознакомились с «делом» Н.С.Гумилёва и, изучив его и множество сопутствующих документов, ещё раз пришли к выводу, что Н.С.Гумилёв не был виновен в инкриминированном ему деянии, и поэтому его доброе имя должно быть возвращено Отечеству.

В связи с изложенным, прошу Вас рассмотреть подготовленный нами проект Протеста по «делу» Н.С. Гумилёва, и, если сочтете возможным,


125

принести его в порядке надзора в Президиум Верховного Суда СССР для принятия окончательного решения.

С уважением, Председатель Союза юристов СССР А.А. Требков В ожидании прошел ещё год. Умерла Одоевцева. По странному стечению судеб, в тот день Сухарев был

освобождён от должности Генерального прокурора страны. Он не только не подписал документ за это время, но не знал, что у него лежит на собственном рабочем столе.

Наконец, – 30 сентября, в день Ангела моей Мамы-Веры нашему протесту был дан ход.

Новый Генеральный прокурор СССР П.С.Трубин обнаружил на столе предшественника бумаги, газету, подготовленный нами проект правового документа.

Теперь можно было не сомневаться и поступить по закону. И Трубин поступил: принёс протест в Президиум Верховного суда России.

Давайте пофантазируем на немодную сегодня тему о том, что между

октябрем семнадцатого и августом девяносто первого была какая-то история. И она уместилась на двадцати-тридцати страницах нового учебника для школьников. В этом случае можно считать только одно: Советская власть была и ушла, Гумилёва не реабилитировав.

И что мне делать в этом случае? Написать ещё одно, последнее в отношении Н.С.Гумилёва, письмо очередному Генеральному прокурору, в котором потребовать возбуждения в отношении Н.С.Гумилёва уголовного преследования по признакам статьи «измена Родине», выразившемся в неучастии поэта (что доказано ныне судом) в заговоре, способном, быть может, остановить зачатье преступного государства?

Геннадий МУРИКОВ

ОБРАЗ ЖЕНЩИНЫ

(Маргарита ЯРКОВА. Звездный август. Избранное. СПб, «Вести», 2007.)

Эта книга подводит итоги – наверное, предварительные – тому, что написала поэтесса за несколько десятилетий своего творчества. Но не только. Главная её цель, «сверхзадача» – создать и выразить образ автора на фоне времени, образ цельный и всё же как бы открытый в какую-то необозримую даль.

Не секрет, конечно, что поэзия женщины может – и должна – быть различной, даже кардинально различной. И чем она самобытнее, тем лучше. Ну, кто же спутает Ахматову с Цветаевой (намеренно беру в пример


126

двух крупнейших мастеров века ушедшего). А ведь есть ещё и Мирра Лохвицкая, и скажем, Ольга Берггольц и Новелла Матвеева... Впрочем, что же это за поэт, для которого не существует понятия индивидуальности. Это, как говорится, только в темноте все кошки серы. Увы, такая темнота долгие годы царила в нашей лирике. Писали не как душа требует, а «как положено», словно на фортепьяно гаммы разыгрывали – и не поймёшь то ли это «мужская» лирика, то ли «женская», вся она была как бы трансвеститская, или вообще от лица кастратов написанная. Ну, это так, к слову.

Мой день – как очередь В мясной отдел: Мечусь средь ненужных Людей и дел.

Так пишет Маргарита Яркова в одном из первых же стихотворений сборника. Оно названо: «Юность моя»,– и если вдуматься, то это ведь страшно, когда юность можно вспомнить только таким сравнением. Но образ запоминается, он не случаен. В своё время другой поэт писал: «Любовная лодка разбилась о быт». Разбилась всё-таки, а за ней последовала и пуля из револьвера.

Этот страшненький «быт» пугает и героиню автора «Звездного августа»: «Нас властно берёт / в свои лапы быт» (там же). Но ведь, выход же есть. Есть ведь и ангел-хранитель, и творчество, и миры иные – лирические:

У девчонок – глаза оленей. У оленей – глаза девчачьи. Встала девочка на колени, Очень горько и тихо плачет. («Горе»).

О себе это? Видимо, да. А ведь детское горе, наверно, невелико и не «рубит под корень», как здесь же дальше говорится. Но всё же... Главное ведь не то, что происходит в мире быта – а то, что в душе; она и строит этот мир. А про «мир» сей давно уж сказано: «Не любите мир, ни того, что в мире». Не просто так, конечно, сказано. Всякое бывает в жизни земной:

Умерла от наркотика девочка – Передозировала. Светло начиналась припевочка, Да кончилась сиро...

Ох, как непросто скрыться куда-то от окружающего. А бороться, как раньше старались верные комсомольцы-ленинцы, теперь и смешно и грустно. Да и глупо как-то.

Печальные вещи говорит нам Маргарита Яркова. Да и радоваться, собственно, нечему: «Ночные мысли / Как тени деревьев – / Подвижные, тёмные. / Сгущают краски, / Составляют палитру / Тонов холодных, / Оттенков серых.» (Из стихотв. «Ночные мысли»/. Выход – преодоление. Отказаться от вчерашнего, устремиться ввысь, к будущему, сбросить прежнюю поэтическую кожу, – или чешую, а может, отказаться и от прежней души (опять-таки, приходит на ум: «Мы меняем души, не тела»), от прежнего, уже как бы закостеневшего мировосприятия, родиться заново.


127

Не исключено, что и мир тогда засверкает новыми гранями – ведь и он родится заново, – куда же ему деваться!

Это и заставляет нас задуматься о том двойственном характере сборника, о котором мы начали разговор раньше: это не только подведение черты, но и попытка заглянуть по другую сторону этой черты, а вместе с этим созидание образа женщины, образа автора – так, чтобы он не казался некоей статуэткой, плотной в своей замкнутости, а «смотрелся» – как смотрится цветущий луг или морской пейзаж. Вот тогда и будет ясна его открытая, разомкнутая суть.

Нет ничего, легче (но не легковесней!) настоящей поэзии – чиста и светла вода Кастальских ключей, высоко на Парнасе обитают музы – и воздух там разрежен и чист. Возвыситься до этой, поистине пушкинской ясности – задача, которую могут решить лишь немногие. Решила ли её Маргарита Яркова? Сказать: да, вполне – было бы рискованно – мы уже вели речь об открытости, о том, что автор видит цель, но путь-то ведь не закончен...

В начале сборника стоят такие строчки:

Я родилась под знаком Льва, Под знаком тайны и печали.

Но под знаком Льва – и не надо бы забывать об этом – произошло Преображение Господне. Лик Христа, и весь он засиял подобно солнцу, так что ученики замерли в ошеломлении.

Для тех, кто тоже стремится к просветлению и преображению эта книга будет интересной, а другим можно её и не читать – не только читатель выбирает книгу, но и книга выбирает читателя.

Не за горами юбилей Маргариты Ярковой – и пусть удача не покидает её.


128

НЕУВЯДАЕМЫЙ СОНЕТ

Новый выпуск нашей рубрики мы посвящаем Великому Барду – драматургу и

поэту Роджеру Менерсу Пятому графу Рэтленду, скрывавшемуся под именем Уильяма Шекспира («потрясающего копьём»). В этой Великой Мистификации Рэтленду помогала его жена Елизавета Сидни, дочь великого поэта-сонетиста Филиппа Сидни. Часть пьес и сонетов – плод их совместного творчества.

Эту Мистификацию удалось раскрыть выдающемуся шекспироведу И.М. Гелилову, к монографии которого мы и отсылаем любознательного читателя: Гелилов М.И. «Игра об Уильяме Шекспире или Тайна Великого Феникса», М., 1997.

Лукьян ЯКУБОВИЧ (1805–1839)

ШЕКСПИР

Не знаешь ты священных упоений, Коль никогда на свете не рыдал. Не знаешь ты блаженства вдохновений, Когда тебя Шекспир не вдохновлял! Над бездной адскою парил поэта гений, И дольний мир бесстрастно изучал, И в час таинственный высоких откровений Мир целый из души и сердца извлекал. Мир внутренний и внешний отразился В его созданиях, как в море – Небосклон, И отблеском души всемирной озарился, Как в древности торжественный Сион. Почти, о человек, поэта поклоненьем: В нем проявился Бог небесным вдохновеньем. 1833

Федор СОЛОГУБ (1863-1927)

* * *

Мудрец мучительный Шакеспеар, Не одному не верил ты обману. Макбету, Гамлету и Калибану Во мне зажег ты яростный пожар, И я живу, как встарь король Леар. Лукавых дочерей моих, Регану И Гонерилью, наделять я стану, Корделии отвергнув верный дар.

НЕУВЯДАЕМЫЙ СОНЕТ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

129

В мое труду послушливое тело Толпу твоих героев я вовлек, И обманусь, доверчивый Отелло, И побледнею, мстительный Шейлок, И буду ждать последнего удара, Склонись над вымыслом Шакеспеара. 24 июля 1913

Игорь СЕВЕРЯНИН

(1887– 1941)

96. ШЕКСПИР

Король, возвышенный страданьем, Лир Обрел слова: <Нет в мире виноватых>. Всегда рассветным не пребыть в закатах И не устать их славить строю лир. Но оттого не лучше бренный мир, В каких бы взору ни был явлен датах. В его обманах изнемог проклятых Мучительно любивший жизнь Шекспир. Проклятого не прокляв, веря глухо В бессмертье человеческого духа, Чем выше возлетел, тем глубже пасть Был обречен, мифически нездешний, Мудрец постиг, в истоме ночи вешней, Что душу обессмерчивает страсть. 1927

Константин БАЛЬМОНТ

(1867–1942)

ШЕКСПИР Средь инструментов, всех волшебней лира: В пьянящий звон схватив текучий дым, В столетьях мы мгновенье закрепим, И зеркало даём в стихе для мира. И лучший час в живом весельи пира, – Когда поёт певец, мечтой гоним,


130

И есть такой, что вот мы вечно с ним, Пленяясь звучным именем Шекспира. Нагромоздив создания свои, Как глыбы построений исполина, Он взнёс гнездо, которое орлино, – И показал все тайники змеи. Гигант, чей дух – пловучая картина, Ты – наш, чрез то, что здесь мы все – твои.

Самуил МАРШАК

(1887–1964)

НАДПИСЬ НА КНИГЕ СОНЕТОВ

Ему и ей посвящены сонеты. Но, не щадя восторженных похвал, Ни друга, ни красавицы воспетой Поэт в стихах ни разу не назвал. Он им воздвиг высокий пьедестал, Чтобы избавить от холодной Леты, Но имени и явственной приметы На мраморной плите не начертал. А если бы сонетами своими Он обессмертил дорогое имя,- То, может быть, в грядущие века Друзьям поэта отвела бы главку, Стараясь посадить их на булавку, Шекспироведа тощая рука. 1949 (?)

НОВЕЛЛА МАТВЕЕВА (1934)

К ПОРТРЕТУ ШЕКСПИРА работы неизвестного художника

Что тут виной? Расположенье пятен Иль связка линий, сажисто-потухших? Но поначалу... даже неприятен, Унынию поддавшийся натурщик. Меня знобит от этого рисунка! Не так ли, разрушая мысль о благе, Нас тяготит утрата, взгляд безумца, Дождь в комнате иль рубище бродяги?


131

О, как же должен был страдать сей пайщик Подмостков! Не под силу столько боли И королю, средь нищих и пропащих Утратив царство, мерзнущему в поле! Хотя глаза, разросшиеся светом, Не помнят больше и о царстве этом.

Владимир БАЛАШОВ

БАЛАШОВ Владимир Филиппович (1927-2002) – актёр, драматург, литератор.

Автор пьес, посвященных Пушкину и Николо Паганини, двух венков и большого количества сонетов. Венок, посвященный Шекспиру, первая публикация которого состоялась 20 лет назад в журнале «Театр», представлен в журнале с любезного разрешения его вдовы Валентины Романовны Балашовой,.

ТЕАТРУ ШЕКСПИРА

Венок сонетов

До верной смерти мне не разлюбить Предание о раненом олене, Дымящейся кровавой пеной вене И о Шекспире, что не смог добить Дрожащего от воя гончих зверя: Поэт сквозь боль и гнев оленьих глаз Небытие увидел в первый раз, Людскую смерть звериною измеря. И, ветку обмакнув в оленью кровь, Среди молчанья эйвонского лета Он монолог, чеканящий любовь, Писал на коже своего колета. Закончив, он шепнул себе сквозь слезы: «Театр – мой Эльсинор чудес и прозы». Театр – мой Эльсинор чудес и прозы – Был в детстве только сонмищем чудес: Пэк-озорник вдруг подарил мне лес, Где летней ночью властвовали грезы. Я тоже грезил, мне тогда казалось, Что от стихов шел запах трав лесных, Что пахло кожей от мастеровых И всё вокруг любило и влюблялось...


132

Те дни войны не затуманят годы. Быть может потому, что в тайный мир Моей души, притихшей от невзгоды, Входил с улыбкой яростный Шекспир? Ему – уж взрослый сын людей – без позы, Как преданный поклонник, сыплю розы. Как преданный поклонник, сыплю розы Театру «Глобус». В нем сам Геркулес Прикидывал Земного шара вес, Презрев хулу, проклятья и угрозы. «Лорд-цензор, разве ваша королева, Как Ричард расточительна? Поэт Пусть ложь исправит, написав сонет, Коль нашего не хочет видеть гнева». Так мстила за нарушенный покой На представленьи «Ричарда Второго», Ломая веер старческой рукой, Елизавета, тихо и сурово. Жизнь – Эльсинор, как им не дорожить, Чтоб в этом замке долго буйно жить. Чтоб в этом замке долго буйно жить, Не надо лгать ни словом и ни строчкой. Ложь, в мир пробившись вербной гладкой почкой, Даст листья лжи, чтоб правду удушить. Заметив пропасть между монологом, Что в зал со сцены выплеснул актер, И тем, чем жил он годы до сих пор В своем мирке и жалком и убогом, В глухом неистовстве шепчу себе: Таким не сделать мир светлей и краше. Как Скофилд. смысл ищи в своей судьбе. Знай. двойственность – тень целостности нашей. Вертись же «Глобусом», моя люнета, Чтоб видеть правду я вымысле поэта! Чтоб видеть правду в вымысле поэта, Угодную ее слепым очам, Ждала сонета тайно по ночам До часа смертного Елизавета. Шекспир ей и на смерть не создал оды.


133

И новым королем обласкан Грум. Но чин придворный принижает ум: Он пишет пьесу по веленью моды. И «Мерою за меру» поучает И короля, и всех его придворных. Как вдруг с подмостков горько замечает, Что скромен в жизни всход идей бесспорных. Всесилье зла пером не обороть, Но правда вымысла имеет плоть. Но правда вымысла имеет плоть. И плотью духа нас пленял Мордвинов, В безумном Лире суету отринув, Он мог стихом стихию обороть. В нем клокотала ненависть к войне, Он знал к погибшим горечь состраданья. И в скорби Лира рисовалась мне Скорбь брошенного в войны мирозданья! Он призван быть шекспировскою тенью. И пусть давно его меж нами нет. Он на планете свой оставил след: Людская память не подвластна тленью. Мордвинов жадно сжег в твореньях плоть. Кто эту жажду может обороть? Кто эту жажду может обороть: Придать земному колдовские краски, Не надевая идеальной маски На брызжущую соком жизни плоть? Не важно, кто была той Смуглой леди: Хозяйка ли таверны, иль жена. Она Шекспиром запечатлена В сонетах звонких и стихах трагедий. Живи, придуманная Клеопатра! Ты притягательней живых цариц! Тебе навечно волшебство театра Придало сущность всех красивых лиц. На то, чтоб жизнь вошла в стихи поэта, Кто может наложить печать запрета? Кто может наложить печать запрета На жизнь партера, крики «браво», «бис»?


134

Хоть не всегда для знатоков кулис Они удачи верная примета. Но вот партер познал свое величье, Увидев бездну болей и утрат, Души Антония и рай, и ад, И Клеопатры знойное обличье. С Ульяновым – Борисова в дуэте, Дуэт возвышен тем, что приземлен. И грезился театру Ричард Третий. И наглым Ричардом партер пленён. Полюбит пыль, полюбит запах сцены Пришедший нас послать на путь измены. «Пришедший нас послать на путь измены, Хотя у «Глобуса» нелёгок путь, Хотя и мне пора бы отдохнуть, В нас не найдет корыстной перемены», – Твердит Шекспир. – «Пусть в "Макбете" опять Вопрос вопросов постигает лира. Очищу я желудок грязный мира, На Тауэр мне зла не занимать! Вон стоном стонут бедняки везде, Страна слезами, как казной, богата. – И кровь – укор твоей морской звезде, Британия, владычица разврата! И пусть король, страну толкнувший в тьму, Пошлёт проклятье долгу своему». Пошлёт проклятье долгу своему Лишь изменявший сцене ежечасно, Кто ждал в бездельи случая напрасно, Как будто лавры поднесут ему. Больней стократ, когда запал таланта Ждёт применения не дни – года. Страданьями являет он тогда Без тяжести стоящего Атланта. Астангов Гамлета сыграл под старость, Несыгранный всё снился Бучме Лир. Пускай моя за них клокочет ярость На этот расточительнейший мир! Год без ролей, как век, бунтуют гены: Актеры – вещие пророки сцены.


135

Актеры – вещие пророки сцены Враз королей не делают мудрее. Шекспир, всю жизнь посев вселенский сея, Не видит в мире буйной перемены. Мрачнеет век. Его мрачнеет ум, Но он - поэт, он миру дарит сказки, Где чудаки по авторской указке Людей врачуют грустью светлых дум. Он был почти признателен пожару. Что «Глобус» в одночасье поглотил: Огонь, знаменовавший божью кару, Успех его последний осветил. Пусть «Глобус» отошел легендой в тьму, Не раз признанье выскажут ему. Не раз признанье выскажут ему, Актеру с изнурительной судьбою, Его борениям с самим собою, Его взыскание к дару своему. В Норильске зимнем ночь. В театре – холод. Пар изо рта... Но с жёсткой простотой Бросает Смоктуновский в зал пустой: «Быть иль не быть?», хотя для роли молод. И вновь кочует он, театр любя, Запомнив возле сёл кресты косые. Своей судьбой он выстрадал себя, Как выстрадала и его Россия. Не в первый раз нам удивлять весь мир. Зовем мы всех на наш счастливый пир! «Зовем мы всех на наш счастливый пир!», – Кричал Бен Джонсон, навестив больного Поэта в Стратфорде. – «Эй, кварту снова! Я пью за здравие твое, Шекспир!» Творец Фальстафа здесь не уступил Фальстафу в жажде буйства и веселья: С друзьями он хлестал хмельное зелье, Пока земной конец не наступил. Когда мы за его бессмертье пьем, Он не под камнем стратфордского храма.


136

Shakespeare*, иль Потрясающий Копьем , А среди нас, средь дружеского гама. Пусть мыслями роскошествует пир, Вдруг к нам подсядет тихо сам Шекспир? Вдруг к нам подсядет тихо сам Шекспир? Мои друзья, мой славный «Современник». Я ваш давно уже счастливый пленник, При вас узнавший этот горький мир. Я с вами рос! Рукоплескал, удачам, И неудачам, стоившим побед. Театр ваш, мир кулис переиначив, Стал Чайкою пятидесятых лет! Жизнь коротка, года ещё короче, Старею, хоть и не хочу стареть я. Мне ваш Шекспир согрел и дни, и ночи, Соединив Ум дней и Смех столетья! А чашу, из которой можно пить, До верной смерти мне не разлюбить. До верной смерти мне не разлюбить Театр – мой Эльсинор чудес и прозы. Как преданный поклонник, сыплю розы, Чтоб в этом замке долго, буйно жить. Чтоб видеть правду в вымысле поэта, А правда вымысла имеет плоть. Кто эту жажду может обороть, Кто может наложить печатъ запрета? Пришедший нас послать на путь измен Пошлет проклятье долгу своему. Актеры - вещие пророки сцены" Не раз признанье выскажут ему! Зовем мы всех на наш счастливый пир: Вдруг к нам подсядет тихо сам Шекспир? Стратфорд-Эйвон - Свердловск

* To shake by speat - потрясать копьем (англ.).

ПЕРЕВОДЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––

137

ПЕРЕВОДЫ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

В марте 2008 года исполнилось 95 лет со дня рождения и 25 лет со дня

кончины знаменитого французского писателя Армана Лану О том, что Арман Лану получил Гонкуровскую премию за 1963 г. за роман

«Когда море отступает», я узнал из «Литературной газеты» и очень заинтересовался этим произведением. Но как достать эту книгу? Тут мне на помощь пришла моя знакомая английская писательница и драматург Лесли Ричардсон, чью пьесу «Дети леса» я перевёл в 1958 году (она была опубликована Ленинградским отделением издательства «Искусство» и даже несколько лет шла в детских театрах Сибири). Она прислала мне этот роман на французском языке и очень извинялась за то, что забыла вынуть чек перед отправкой. Этой милой дамы давно нет на свете, но я всегда с теплом вспоминаю её.

Роман тронул меня. Это история канадского журналиста, который 20 лет спустя после высадки союзных войск в Нормандии приезжает в приморский городок – туда, где он воевал молодым солдатом, где терял друзей, где видел ужасные картины войны. И всё это снова проходит перед его умственным взором.

Я тотчас принялся за перевод, перепечатал часть его и отправился в редакцию журнала «Звезда». Там я обратился к замредактора Петру Владимировичу Журу. Он принял меня радушно и посоветовал сходить в редакцию «Невы».

– Там сменилась редакция, печатать им сейчас нечего, – объяснил Пётр Владимирович. При мне он позвонил кому-то из членов редакции. На следующий день я пришел к заведующему отделом прозы Дементьеву, рассказал о романе. Завотделом увлекся моим предложением, сказал, что редакция заключит со мной договор, выдаст аванс, «чтобы вы никуда от нас не убежали», и предложил зайти к нему через неделю. Но встреча эта так и не состоялась: Дементьев попал под машину, долгое время болел и на службу в редакцию не вернулся. Я послал заявку в Издательство иностранной литературы, которое сообщило мне, что над переводом этого романа работает «корифей советской школы перевода Николай Михайлович Любимов». Я им сказал, что «мы и сами с усами». Этой фразы до сих пор не могут мне простить выкормыши Любимова. Вскоре я закончил перевод и принёс его Главному редактору «Невы» Александру Фёдоровичу Попову. Александр Фёдорович встретил меня очень дружелюбно и спросил, кого бы я порекомендовал в рецензенты. Я назвал имя Юрия Корнеева, с которым мы учились в одном институте на разных факультетах, но лично знакомы не были. Корнеев был дружен с Любимовым, но я не придал этому значения. Вскоре Александр Фёдорович вызвал меня.

– Виктор Васильевич, и книга, и Ваш перевод нам очень нравятся, но специалисты говорят, что у вас много ошибок. Пригласите редактора, которому Вы доверяете и которого мы знаем, чтобы он дал отзыв на Ваш перевод.

Так я познакомился с Надеждой Януарьевной Рыковой – великолепной переводчицей с французского и итальянского, очень честной и порядочной дамой. Через два-три дня она мне позвонила и сказала:

– Виктор Васильевич, перевод Ваш мне понравился. Вы умеете передать главное – дух произведения, настроения, язык персонажей. Есть небольшие огрехи, но с ними можно справиться за неделю.

– Надежда Януарьевна, скажите это же самое Александру Фёдоровичу, – обрадовался я.

Изящная словесность 13`2008 ------------------------------------------------------------------------------------------------------------––––––---

138

Надежда Януарьевна согласилась. Но уже через несколько дней она мне сообщила:

– Виктор Васильевич, оказывается, эту книгу переводит Николай Михайлович Любимов. Я ему многим обязана, так как он мне даёт переводы. Я, было, отказалась от редактирования, но Александр Фёдорович сказал: «Поздно. Роман включён в план». Мне пришлось согласиться. У меня к Вам просьба: никому не говорите, что я редактировала Ваш перевод.

Оказалось, что Корнеев обзвонил всех ленинградских переводчиков и настаивал на том, чтобы никто из них не вздумал редактировать мой перевод романа Лану. Надежда Януарьевна часто работала в библиотеках, и застать её ему было сложно, она же тем временем успела приступить к редактированию. Александр Фёдорович, известный драматург и писатель, был не из тех, кто нарушает своё слово. Его поддержал и тогдашний завотделом прозы писатель Владимир Николаевич Кривцов, вскоре издавший свой знаменитый роман «Отец Иакинф» о русском китаисте Никите Яковлевиче Бичурине, монахе. Он сообщил, что Любимов прислал в «Неву» копию своего перевода (который готовился к изданию в Издательстве иностранной литературы). «Мы просмотрели его, – заметил Владимир Николаевич. – Убедились, что ваш перевод лучше и вернули его Любимову».

Так мой перевод французского романа появился на свет. Он был напечатан в трёх первых номерах «Невы» за 1965 год. Прошёл год или два, и в одном из книжных магазинов нашего города я увидел немецкий перевод романа Армана Лану. Я послал книгу писателю. Он меня поблагодарил, после чего мы стали с ним переписываться. Это продолжалось почти 20 лет. Он присылал мне все свои новые книги. Прислал мне книгу о Мопассане «Maupassan le bel ami», заявку на перевод которой вместе с книгой я послал в Москву. Мне обещали прислать договор, но в Москве таких людей, как Александр Фёдорович Попов, не нашлось. Через год-два я увидел в продаже книгу «Мой друг Мопассан» в чужом переводе. Арман Лану прислал мне чудную книгу «Paris en forme de сoeur» ("Физиология Парижа»). Спустя лет десять я рассказал ему историю, случившуюся со мной летом 1965 года. Однажды рано утром ко мне в Колпино приехал мой (ныне, увы, покойный, приятель Владимир Олимпиевич Мальчонок, талантливейший инженер, изобретший магнитнострикционный метод бурения пород). «Виктор, поедем на юг», – предложил он. Вместе со своей подругой и её сыном-школьником он направлялся в Крым. Управлять машиной во время столь долгой поездки одному было трудно, и он захватил с собой меня. Через день-другой в Гурзуфе я пошёл с книгой Лану к морю. Соседка по пляжу, студентка московского ИНЯЗа, попросила дать почитать её. На следующий день мне пришлось уехать домой, так книга и пропала. И вот, много лет спустя любезный Арман Лану прислал мне другой экземпляр книги «Paris en forme de сoeur»!

В 1979 г. господин Лану прислал мне свой последний роман «Adieu la vie, adieu l'amour» с дарственной надписью: «Pour V. Kouznetsoff bien amicalement ce roman-vérité sur la premie`re guerre mondiale. Lanoux 13.2.79».(«В. Кузнецову c дружескими пожеланиями этот правдивый роман о Первой мировой войне»). Сначала я расстроился: у нас и Великую Отечественную войну не все вспоминают, а тут – Первая мировая. И напрасно. Арман Лану умеет перекидывать мостики между прошлым и настоящим.

Вот как отозвалась о романе Надежда Януарьевна: "Лану – продолжатель и принципиальный защитник традиций французского классического реализма ХIX века – Золя, Мопассана, Флобера – именно продолжатель, а не эпигон. Рецензируемая книга посвящена важнейшим эпизодам из жизни старшего современника и собрата Лану Ролана Доржелеса. Его книга «Деревянные кресты» стала в литературе послевоенного времени таким же откровением, как «Огонь» Барбюса. Война показана, как испытание большого, всепоглощающего чувства событиями, в которые вовлечён человек и над которыми он не властен. В книге Лану полноценно отражены эпоха, фронт и тыл Первой мировой войны, события

ПЕРЕВОДЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

139

и обстоятельства, сохранившие привкус недавней, пережитой или почти пережитой реальности (Но это не повторение Барбюса, Ремарка, Олдингтона и многих других, писавших на эту же тему). Лану пишет с дистанции, наполненной делами и событиями сороковых, пятидесятых и шестидесятых годов, отягощённой иным историческим опытом. Это очень ощущается в книге Лану и придаёт ей всю полноту художественного своеобразия».

Арман Лану – автор десятка романов и крупных исследований, а также своеобразный поэт. Он один из наиболее титулованных французских писателей. Но, на наш взгляд, кроме таланта писателя, он обладает и талантом быть человеком. Именно это его качество и проявилось в романе «Прощай, жизнь, прощай, любовь».

Я принялся за перевод этой превосходной книги и, закончив его, стал предлагать различным литературным журналам и издательствам. Ни одно из них не проявило интереса к роману «последнего из могикан» – великолепного мастера пера Армана Лану. Наконец, я предложил свой перевод Главному редактору «Севера», увы, ныне покойному Дмитрию Яковлевичу Гусарову. Рукопись лежала там какое-то время. Прошло 10 лет с того дня, когда я закончил перевод. Дмитрий Яковлевич как-то раз мне сообщил, что скоро уходит на пенсию. «Дмитрий Яковлевич, хлопните дверью и напечатайте роман Лану!» – воскликнул я. И в 1990 году он его напечатал. Правда, в журнальном варианте (полностью роман так и не был опубликован). Я сообщил об этом Арману Лану. Любезный господин Лану был даже согласен на то, чтобы авторское вознаграждение ему выплатили в рублях. Он намеревался приехать в Питер, тогдашний Ленинград. Я стал готовиться к его приезду. Хотя я изучал в институте французский как второй язык, окончил курсы при Публичке, перевёл несколько книг и рассказов с французского, устным французским я почти не владел. В то время я работал в одном из научных институтов АН СССР и был вправе посещать курсы французского при кафедре иностранных языков этой почтенной организации. Слушатели курсов уже успели год отзаниматься, и я попал на второй курс, который вёл Юрий Ороховацкий – человек талантливый, но своенравный.

К первому занятию следовало принести роман «Madame Bovary» Гюстава Флобера. Предлагалось выбрать какой-то эпизод из первой главы, пересказать его и предложить собственную концовку. В составе нашей немногочисленной группы были молодые люди, окончившие французский факультет. Была и Маша Виролайнен, закончившая французскую школу, где я до этого работал учителем английского языка. Она успела закончить ЛГУ и работала над диссертацией. В такой-то компании я и оказался. Все справились со своими заданиями. Дошла очередь и до меня. Я принялся за рассказ, но тут г-н Ороховацкий меня прервал: «Виктор Васильевич, да у вас не «Мадам Бовари» получается, а «Война и мир».

Меня охватила спортивная злость. Ну, думаю, такой-сякой, ты меня не собьёшь, лучше всех закончу курсы. Так оно и получилось. Я заранее готовил материал. Идя от гатчинского Балтийского вокзала к институту, где я работал, я пересказывал по-французски все события, которые произошли со мной накануне, зазубривал штампы. Даже г-н Ороховаций остался мною доволен. В числе слушателей был видный молодой человек, научный сотрудник института зоологии. Он ежегодно ездил в экспедиции на Дальний Восток, где работал вместе с французскими учеными. Они знали английский язык, но разговаривать на нём отказывались, так что французский был ему нужен, как воздух. К сожалению, наш преподаватель сломал его, и бедный учёный был вынужден бросить курсы. Я сам преподавал в своем НИИ английский для аспирантов и соискателей, поэтому на примере г-на Ороховацкого мне бросались в глаза те огрехи, которые сам порой допускал. Но, признаюсь, я никогда не унижал человеческого достоинства своих учащихся. Увы, все мои старания остались втуне: встреча с Арманом Лану так и не состоялась. В марте 1983 года писатель скончался.


140

Вниманию читателей предлагается мой перевод рассказа Армана Лану, опубликованного в сборнике «Chateaux de sable».(«Песчаные замки»).

Кузнецов В.В.

Арман ЛАНУ

ОНИ ИНТЕРЕСНЫ И ДО ГОДА

(Рассказ) С ТОЙ поры, как появился на свет мой сын Жиль, прошёл год. За

несколько месяцев до этого события родился сын у Андре, моего близкого друга. Через четыре дня после рождения Жиля в присутствии Андре я начал выражать свой восторг. С авторитетным видом бывалого человека Андре изрёк:

– Это ещё что! Ты посмотри на него, когда ему исполнится четыре месяца.

Спустя некоторое время я оповестил приятеля о появлении у нас первого зубика. Андре заявил:

– Это ещё что! Ты посмотри на него, когда он есть научится. На днях, после того, как я рассказал ему о последней проделке Жиля,

Андре проронил: – Это ещё что! Погоди, когда он ходить начнёт… Любопытно, когда ему прискучит эта однообразная шутка? И всё же, оба безумно счастливые отцы, мы с Андре находим общий

язык. И по этой причине дружно не перевариваем холостяков и иных отцов семейств. Однажды некий холостяк процедил в нашем присутствии:

– Что вы ещё там выдумываете? До года, да и позднее, ребенок – это пищеварительный канал, не более!

Спрашивается, каким чудом этому умнику удалось избежать продолжительного курса лечения в ближайшей лечебнице для душевнобольных? Однако некоторые отцы семейств (из числа тех, «кто всегда помнит о долге») и того хуже. Один такой родитель утверждал: «Меня лично мои дети начали интересовать лишь с двух лет». Андре поведал мне, что один бедолага заявил при нем: «Со своим старшим я начал заниматься лишь тогда, когда ему пошел седьмой год». В конце концов, что с него спросишь: ведь он учитель математики.

Но сколько таких папаш поют одну и ту же песню: «Они не представляют никакого интереса до…», что мы начинаем задумываться, так кто же из нас ненормальный?

Прав был Пеги, сказав, что отец ребёнка – это отважный первооткрыватель новой эпохи. Но он забыл отметить, что ещё более отважен сам ребёнок, вступающий в грозный и ослепительный мир. Новорожденный немощен, словно тяжелобольной. Как и мать, он только что глядел в лицо смертельной опасности. Радость от того, что он жив, происходит от глубокого удовлетворения, которое вы испытываете при мысли, что опасность эта осталась позади. Три эти последние фразы принадлежат мадам Монтессори. Пользуюсь случаем, чтобы засвидетельствовать ей своё почтение. Благодарю вас, сударыня! Если же вы

ПЕРЕВОДЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

141

останетесь бесчувственным перед лицом этой потрясающей эпопеи, то, представляется мне, вы заслуживаете лишь сожаления. Как и тот господин, которого я однажды привел на выставку. Остановившись у полотен Ренуара, он мне заявил: «Да. Нарисовано ничего». Но худшие мои недруги – одна знакомая мне супружеская пара. Ему сорок, ей – тридцать пять. Первые мои доверительные признания они выслушали несколько снисходительно: как же, у них есть умная собачка. После того, как я увидел своего маленького Жиля, мне пришла в голову мысль: видно, этот мужчина и эта женщина встретились, полюбили друг друга и вступили в брак лишь за тем, чтобы обзавестись болонкой.

Первые два месяца меня поражала в сыне его жизненная энергия. Слов не хватает, чтобы описать это чувство.

Мне очень хотелось наблюдать, как появится на свет Жиль. (Да, да, я слышу возмущенные возгласы: «Анархист! Тронутый! Слыханное ли дело! Что ещё за причуда! Я бы своего мужа выставила за дверь! Экзистенциалист!». И так далее.

Врач смотрел на меня искоса. Он явно ждал подходящего момента, чтобы небрежно проронить, обращаясь к акушерке: «Позовите-ка дежурного санитара, пусть уберет отсюда этого господина!». Только напрасно. Не хвастаясь, скажу, что на своем веку я их повидал (Не родов. Санитаров). Страшно мне не было. Просто я весь сжался в комок, являя собой бледное отражение страданий, которые испытывала моя жена. Но когда младенец появился на свет, во мне словно бы вспыхнуло солнце. В конце первого месяца, когда мальчуган перестал капризничать и принялся сосать грудь гораздо старательнее, я познал истину, которая могла бы стать арабской пословицей: «До появления ребенка самое главное лицо в семье – муж. После рождения малыша он отодвигается на третье место».

«Интересен после года!». Месяца в полтора Жиль улыбнулся. Я чуть не заплакал. Ведь я прекрасно понимал, что робкая эта улыбка (вы, возможно, станете возражать и назовете её нервной судорогой) – первое слово младенца.

Мать переодевает малыша. Он сделал «пи-пи» в штанишки. Бике, белый кот, забрался на стол. Жиль наблюдает за ним. На мордашке ребенка удивление, сменяющееся радостью. Я беру Бике на руки, поворачиваю его таким образом, чтобы мальчик мог видеть его в фас. Жиль хохочет и смотрит на нас, как бы приглашая повеселиться вместе с ним. Бике вырывается у меня из рук и спрыгивает на пол. Мама говорит: «Бике, Бике!». Жиль тотчас отыскивает взглядом кота. Пустяк? Но пустяк этот служит доказательством того, что младенец узнаёт животное, его имя, знает, какая у него голова, какие глаза, и по достоинству их оценивает. Не так уж плохо для «пищеварительного канала"!

Жиль делает «храпуси». Ах, да, вам нужно объяснить. Со второго месяца у него особый ритуал сна: большой пальчик правой руки во рту, левая ручка теребит бельё, сам издает какое-то сопенье, напоминающее похрапывание. «Храпуси» – это одновременно ночное бельё, большой пальчик во рту, кроватка и сон. Мать укладывает ребенка. Затем с невероятным достоинством произносит: «Пойдем делать храпуси».

У Жиля отит. Поднялась температура. Ребенок по-прежнему улыбается, но личико у него как-то поблекло. Врач сделал прокол обеих барабанных перепонок. Мальчик плакал всю ночь, и мать всё это время качала его на


142

руках. Сначала она напевала песни своего детства, потом пела непонятно что на непонятно какой мотив. Я слушал, как жена придумывает бессмысленные слова и как плачет младенец. Наутро ребенок отчетливо произносит: «Мама, мама». За одну ночь страдание научило его поистине самому главному в человеческом языке слову.

Это маленькое «бессловесное существо» к одиннадцати месяцам замечает, что стены его комнаты украшены картинками. Его охватывает удивление. Но грустный клоун неприятно поражает мальчика. Это вовсе не плод моего воображения! Жиль то и дело впивается взглядом в эту маску. Два дня спустя становится очевидным, что печальная физиономия пугает ребёнка. Поднимаюсь к себе в кабинет. Беру другого клоуна – таких же размеров, в такой же рамке, но с веселым выражением. Пока мальчик спит, заменяю клоуна. Жиль просыпается. Что-то лепечет. Смотрит на нового клоуна. Улыбается, потом хохочет. Этот ему по душе. Стоит мне произнести: «Клоун», как ребёнок глядит на весёлого человечка.

Жиль швыряет на пол игрушки, деревянных зверей, погремушки – он безразличен к ним. И твердит: «Ну, ну, ну». До тех пор, пока кто-нибудь их не поднимет. Затем снова принимается их бросать. И так без конца. Он ещё не любит игрушки, но уже любит игру.

Оседлав палочку, Жиль вихрем носится по дому. Но какая-то непреодолимая сила неизменно влечёт его в комнату родителей. Он знает, что найдёт там зеркало. Ещё издали, заметив свое отражение, смеётся. Корчит рожицы, устраивает собственное представление. Боязни ни следа. Поневоле приходит в голову миф о Нарциссе.

Андре высказывает мне свое мнение: – Ты доказываешь лишь одно – ты любишь своего сына! Твой рассказ

(если его можно так назвать!) можно было бы свести к одной-единственной фразе: «Дети интересны, потому что я нахожу их интересными».

От возмущения я едва не задыхаюсь: – То есть как? Неужели ты не извлёк урока ни из одной из этих

маленьких историй? Ребёнок (речь идет уже не о моём сыне, а о Ребёнке в собирательном смысле) интересен тем, что заключено в нём самом, и тем, что он приносит с собой в мир. Сначала это тяжелобольной, который начинает выздоравливать. Затем – живое существо, стремящееся выразить свою личность по мере её формирования! Это узник, который хочет связаться с внешним миром и отыскивает для этого все средства! Это маленький сфинкс, который знает больше, нежели мы предполагаем. Причём всегда! Он уже умеет любить. А как он лукав! Он быстро отыскивает у тебя слабые места. Но без него жизнь твоя неполна! Ведь у каждого из нас совершенно выпали из сознания первые два (по меньшей мере) года, первые двадцать четыре месяца жизни! А он тебе возвращает их, эти месяцы! Дружище, он рассказывает тебе о том, чем был для тебя твой отец – то, чего ты не знал! Да он всё вокруг тебя преобразил. Твои отношения с женой и то в корне изменились. В семейной твоей ячейке произошел целый переворот! Ничего я не выдумываю! Это факты! Даже в самом отдаленном окружении жизнь изменилась! И всё благодаря ему! Ведь ты же сам до рождения твоего сына говорил мне, что никогда не обращал внимания на детишек! А теперь замечаешь, сколько малышей в поездах, домах, автобусах, вагонах метро?

– Да, – отвечает Андре, явно для того, чтобы дать мне передышку.

ПЕРЕВОДЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

143

Пока я пишу посвящённые ему строки, Жиль что-то лепечет. Чтобы окончательно пасть в глазах серьёзных людей, скажу, что боюсь,

как бы сын не стал мне менее интересен год спустя. Мне мнится его первая ложь и моё первое попустительство. Как хочется, чтобы Жиль ещё долгое время оставался таким, каков он теперь. Чтобы лепетал и улыбался. Откровенно говоря, желания этого я ничуть не стыжусь.

Ив ДЕРМЕЗ

ЗАВТРА ПРИДЁТ КОТ (Фантастический рассказ)

Ив Дермез (один из псевдонимов французского писателя Поля Берато)

родился в 1915 г. Он автор нескольких десятков произведений исторического и приключенческого жанра. С успехом пишет научно– фантастические произведения. Несколько лет назад были опубликованы на французском языке его романы « Титаны космоса» и « Виа Вельпа».

– Че, сюда! – звучит у меня в голове голос Существа. – Че, сюда! Как Оно узнало, что мы «человеки»? Всё, что мы говорим, Ему

совершенно непонятно. Мне это известно давно. Сто, тысячу раз я пытался расспросить, умилостивить Его. Но Оно мне не отвечало, и я Его поносил. Оно только посмеивалось. Точь-в-точь, как посмеиваетесь вы сами, когда какая-нибудь шавка величиной с кулак с лаем бежит за вами по улице.

Вот кошмар-то. Хотя и смутно, но мы научились понимать Его. Понимать настолько, чтобы знать, чего Оно от нас хочет. Существо неспособно ни читать наши мысли, ни понимать наш язык. Я пробовал. И неоднократно. Доходило до того, что я преклонял перед Ним колени, словно перед каким-нибудь божеством и бормотал молитвы. Оно даже внимания на меня не обращало. Не будешь же всё время заниматься с домашними животными, правда? А мы с Лизой как раз и есть комнатные животные.

– Че, сюда! – позвало Оно в третий раз. Медлить больше нельзя. Иначе дорого поплатишься. Помню, во что мне обошлось неповиновение. Прекрасно помню!

Тогда мы впервые вступили в контакт с Ними. Вернее, с Ним, Существом. Долгое время я полагал, что Оно существует в единственном лице, просто в каждой из наших квартир, в каждом из наших домов находится небольшая Его частица. Лиза была со мной не согласна. По её мнению, мы стали пленниками множества внеземных Существ. На каждый дом приходится отдельное Существо. Её определения «внеземные Существа» я не оспариваю. Ничего подобного – ей-Богу – на Земле никогда ещё не случалось! Однако я…

– Че, сюда! В призыве появились угрожающие нотки. Я больше не колеблюсь. От

моей решимости бороться, перестать повиноваться не осталось и следа. Она утонула в страхе, животном ужасе перед жутким наказанием, которое меня ждет, если я снова замешкаюсь.


144

Лизы пока нет, и она не видит моего унижения. Я направляюсь к кедру.

Именно там ждет меня Существо. Продолжая двигаться, размышляю. Как же Оно нас выдрессировало, превратив в настоящих рабов! Как объяснить происходящее с точки зрения физики, я не знаю.

Однако я отвлекаюсь, теряю нить повествования. В первый же день мы с Лизой решили действовать. Реакция наша была весьма показательна. Мы убедились, чего стоит наша хваленая цивилизация – этот колосс на глиняных ногах. Я снял трубку и набрал номер телефона полиции. Я вздумал звонить «фараонам»! Это я-то, который всегда считал себя анархистом!

Ответом было молчание. Не было даже гудков – признака того, что телефонная связь функционирует. Никакого результата. Я набрал второй номер. Третий. Снова молчание. Побледнев, подошёл к выключателю. Света не было. Я растерялся.

– Авария. – пробормотала Лиза. Мне тотчас всё стало ясно. Ясно до рези в глазах. Существа, которые

захватили наше жилище, а возможно, и всю планету, парализовали все коммуникации города. Города? А может, страны, а то и всей планеты? Эти невидимки могут быть лишь существами внеземного происхождения. Они наделены способностями, о которых мы даже не подозреваем. Некто порешил: «Да сгинет свет». И электричества не стало.

Не переставая удивляться, я включил транзисторный приемник. Ни звука, ни шороха. Такое происходит, когда окончательно сели батарейки. Подобное случается, если вы оставили приемник включенным дней на восемь, всё это время пребывая в уверенности, что вы его выключили. Я растерянно огляделся кругом. Нечто невероятное. Должно же что– то работать! Не может же за какие– то секунды лопнуть, как мыльный пузырь, тысячелетняя цивилизация!

Я отправился на кухню, повернул кран. Безрезультатно. Воды не было ни капли. В газовой плите не оказалось ни атома газа.

Меня охватил панический страх. Я осознал невообразимое могущество супостата. Подбежав к Лизе, я схватил ее за руки и увлек за собой.

– Скорей отсюда. Невидимка не возражает против того, чтобы мы выходили в парк, нам

это уже известно. Час назад, когда мы шли вдоль ограды, чтобы, если удастся, связаться с соседями, мы заметили Бертрана, помощника нотариуса, сидевшего у окна. Взгляд его блуждал. Бедняга закричал:

– Мои ребятишки! Вы знаете, что Они с ними сделали? И тут он умолк. На лице его появилось недоуменное выражение. Какая-

то сила увлекла Бертрана. Больше мы его не видели. Мы с Лизой перепугались. Может, мы слишком многое услышали? И

Существо, в чьей власти вы находимся, нас сейчас. Но нет. Ничего страшного не произошло. Вот первое доказательство: Существа эти действуют порознь, а не сообща. Точь-в-точь, как обитатели меблированных комнат. Домашние животные являются как бы членами семьи, и они вправе мяукать или лаять, пока никому не мешают и не пытаются удрать!

Нам с Лизой страсть как хотелось бежать куда глаза глядят! Лизе двадцать два года, мне двадцать пять. В таком возрасте трудно подчиняться Невидимке, тем более что Лиза беременна.

– А что, если нам исчезнуть? – предложил я.

ПЕРЕВОДЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

145

– Ну, а куда же нам идти? Она права. Куда нам идти? На это указывает не только то, что произошло

с Дюмонами и Бертранами, но и вопли, доносившиеся из-за садовой ограды. – Действительно, куда мы пойдём? – переспросил я. И тут же умолк: в

подтверждение моих слов со стороны замка, с озера доносились полные отчаяния вопли. Эти звуки преследовали нас с самого утра.

– Они прибрали к рукам всё, – вздохнула Лиза. – Проникли всюду! – Сдерживая рыдания, она прибавила: – И всё это за какие-то несколько минут. А может, секунд. Просто невероятно! Мы же организованы, у нас в руках средства защиты.

Но как защищаться против Существ, которые невидимы и бесплотны? Если нам однажды вздумается разрушить у себя в саду муравейник, разве муравьи смогут защищаться? А ведь и у них есть «средства защиты» и они «организованы». Причем, лучше, чем мы. Просто их масштабы несоизмеримы с нашими, вот и всё; так же как наши масштабы несоизмеримы с масштабами поработивших нас Существ.

Чтобы успокоить жену, я негромко произнёс: – Наверное, правительство и силы безопасности готовят им отпор. Но ты,

пожалуй, права. Лучше всего забиться куда-нибудь в угол и носа не высовывать. В твоем положении тебе будет трудно выдержать бомбардировку. Эти Существа держатся за наши жилища. Ну, и пусть! Если затаиться в каком-нибудь медвежьем углу, то, пожалуй, Они оставят нас в покое. Погода хорошая, тепло. Несколько ночей можно будет прожить под открытым небом!

– Хорошо, уйдем, – прошептала Лиза. – Больше я тут не в силах оставаться. Оставаться в этом доме, в котором находишься во власти Существа, некоей Вещи, которой ты даже видишь. Это невыносимо!

Тут я увлек её к воротам. А вдруг я делаю не то? Вдруг в эту минуту Невидимка следит за воротами? Может, лучше перелезть через ограду? Сам не знаю. В соседнем городе тоже есть Существа, и Они…

Но об этом мы узнали слишком поздно. Я подошёл к калитке. Повернул ключ в замочной скважине. И задрожал:

калитка отворилась! Никогда бы не подумал, что это так просто. Лиза вышла первой. Вот уже она на улице. Побежала. Я кинулся вслед.

– Че, вернись! – прозвучал в моем мозгу грозный приказ. И Лизу, и меня, Существо не называло иначе как «че». Не «человек», а «че», отчетливо выделяя шипящую в начале слова. Правда, ни о каких голосовых связках не могло быть речи, ведь Невидимка не умел говорить.

Я продолжал бежать. До леса оставалось меньше километра: наш участок находился в новом районе, на самой окраине города. Лизе бежать было труднее: она находилась на седьмом месяце, но я надеялся, что Существо махнуло на нас рукой. И, как мне показалось, расчет мой оказался правильным. Мне самому приходилось подбирать бездомных животных. Если они оставались у меня, я к ним привязывался. Если убегали, оставлял их в покое. Почему же Существо должно поступить иначе?

Непроизвольно – причем, в первый же день – я убедился, что для Существа мы не более, чем домашние животные.

Внезапно я увидел, как Лиза, бежавшая впереди, взвилась ввысь, издав крик боли, затем рухнула на землю. Я устремился к ней. Пока я к ней мчался, то наблюдал невиданное прежде зрелище. На молодую женщину


146

обрушивались удары узкого длинного бича, обвивавшего её грудь и ноги. Я слышал щелчки этого бича. При каждом ударе Лиза вздрагивала и вскрикивала как безумная. Но ни бича, ни руки или щупальца, которые наносили ей удары, я не видел!

С целью защитить жену, я заключил её в объятия. Теперь удары доставались мне – удары неслыханной силы. Раза два или три мне удалось удержаться от крика, затем начал издавать такие же вопли, как до этого Лиза.

Наказание продолжалось не очень долго. Должен признаться, судя по мыслям Существа, которые я смутно улавливал, Оно было относительно добрым. Всего лишь два десятка ударов бичом. Потом Существо нас подняло и отнесло в гостиную нашего дома, где мы упали, переводя дыхание и стеная.

Спустя несколько минут мы осторожно, морщась от боли, разделись. Вся спина у Лизы была исполосована лиловыми рубцами. Мне досталось ещё больше: после каждого удара у меня оставался кровавый след.

Лиза достала из аптечки мазь, которая несколько умерила боль. Но когда мы вздумали одеться, выяснилось, что платье наше исчезло! На канапе, куда положила одежду Лиза, её не оказалось. Не было, и всё тут. Новая выдумка Существа. Выйдя из гостиной, я зашёл к себе в комнату, открыл шкаф. Он был пуст. Не осталось даже носового платка. Открыл комод, выдвинул ящики. Ничего.

Никакого сомнения: Существо нашло связь между нашей попыткой сбежать и одеждой и пришло к нелогичному выводу: если лишить нас платья, это помешает нам исчезнуть в следующий раз!

С того дня мы с Лизой, совершенно голые, стали жить в своем новом доме, где не было ни электричества, ни водопровода, ни газа, ни телевизора, ни радиоприемника. Мы были лишены всякой возможности выйти на волю!

Трижды мы пытались выбраться за пределы огороженного участка.

Всякий раз происходило одно и то же. Существо, по-видимому, не сразу замечало наше исчезновение. Но сосед, точнее, Существо, обитавшее в саду рядом с нашим, должно быть оповещало об этом нашего Властелина, поскольку спустя десять секунд нас возвращали домой и жестоко избивали. Наказания становились всё более суровыми. Однажды Лиза потеряла сознание: спина её превратилась в сплошную рану.

От гнева я обезумел. – Она ждёт ребёнка! – неистовствовал я. – Слышите? Ребёнка! Через два

месяца! Не смейте бить её! Существо не ответило по той простой причине, что совершенно не

понимало ни нашего языка, ни наших мыслей. Разве вам самим не приходилось хлестать плеткой провинившуюся собаку? Много ли вас заботили её протесты? Зато мы догадывались, о чём думало Существо, когда наказывало нас. Оно сердилось и никак не могло взять в толк, как это можно пытаться бежать, когда Оно «делает всё, что только можно, для своих домашних питомцев». Именно так я воспринимал Его мысли.

После того дня мы больше не пытались бежать. Привыкли к этому ужасному существованию. Ужасному не потому, что Существо мучило нас, а совсем напротив, потому что Оно пыталось завязать с нами дружбу! Ему хотелось, чтобы мы полюбили Его. Оно и на мгновение не допускало мысли, что мы достигли какого-то уровня цивилизации. Если же мы лишились

ПЕРЕВОДЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

147

электричества, телефонной связи, водоснабжения – всего того, что создала гордящаяся своим разумом человеческая раса – то, видно, оттого, что достижения эти несовместимы с Его собственной «физической» конституцией. Без сомнения, подобное Существо не может допустить, чтобы рядом существовал центр производства энергии, которым Оно не может управлять. Едва эти Невидимки спустились на Землю, они первым делом позаботились о нейтрализации искусственных энергетических систем, даже не подозревая, что системы эти созданы человеком. Поверьте мне, Они пошли ещё дальше. Вот тому пример: часы мои больше не работают. Волосок пружины стал мягким, как нитка.

Кроме всего, Существо не имеет ни малейшего представления о том, что вам необходимо. Я уверен: сумей мы с ним объясниться, Оно предоставило бы нам всё. Одеяла для Лизы, которой ночью совсем не жарко. Колыбель для младенца, который вот-вот появится на свет. Всё! Но как у Него спросишь? Мы для Него ничем не отличаемся от собак. А кому когда-либо удавалось понять, что означает лай?

Время бежит. С каждым днём жить становится всё труднее. Когда нам не хватало воды, я, бывало, улыбался и говорил: «Существо о нас позаботится. Или же соседи дадут!». Беда в том, что Существу невдомёк, что нам необходима вода и что соседей у нас больше нет. Дюмоны и Бертраны исчезли. К счастью, я помешал засыпать вырытый в парке колодец. Цепь заржавела, я неловок, но мы с водой. Что касается пищи... Всякий раз в полдень мы находим на столе нечто вроде паштета. Вечером не получаем ничего. Вначале мы даже не притрагивались к подобной мерзости. Но голод взял своё.

К счастью, жена благополучно разрешилась от бремени. Не знаю, что бы

я стал делать, если бы произошла какая-нибудь заминка. В нашей библиотеке нашелся медицинский справочник, и я проштудировал статью « Роды». Статья оказалась не слишком подробной, но суть дела была описана, поскольку Лиза уже на ногах. Она несколько ослабла, но улыбается. Младенец лежит в кровати, дрыгая крохотными ручонками и пухлыми ножками. Это девочка. Мы зовем её Моникой. В Бюро записи актов гражданского состояния мы её не регистрировали, да и не зарегистрируем. У меня не осталось ни малейшего сомнения: в считанные секунды наше общество было уничтожено.

Взяв ведро, я направился к колодцу, и тут послышался душераздирающий крик Лизы. Так кричит животное, когда его режут! Я отшвырнул ведро в сторону и бросился к вилле.

Едва я вошёл, как Лиза набросилась на меня точно разъярённый зверь. Царапая мне руки и грудь, она рыдала:

– Моя девочка! Моя девочка! Одного взгляда было достаточно: Моника исчезла. Существо похитило

нашего ребёнка! – Это неправда! – воскликнула Лиза. – Какой ужас! Скажи, что это

неправда! – А что произошло? – спросил я тихо. Из отрывистых фраз, прерываемых стенаниями и воплями, я

восстановил произошедшее. Лиза смотрела на меня из окна. Внезапно она


148

обернулась в сторону кровати. Тогда-то и раздался её крик: неведомое Существо уносило Монику в окно. Лиза кинулась туда и увидела, как девочку с силой швырнули на тротуар, где она осталась лежать неподвижно. Из разбитой головки хлынула кровь. Тельце девочки Существо тотчас унесло неизвестно куда. Не понимаю, как только Лиза не лишилась рассудка!

Обезумев от ненависти, я кинулся на поиски Существа, словно мог причинить Ему какой-то вред! Ведь я не смогу ни увидеть, ни коснуться его. Единственная связь с Ним осуществляется с помощью мыслей Невидимки, причем связь эта односторонняя! Вне себя от ярости и отчаяния, я принялся кричать. Никакого ответа. Для Него наши слова не более, чем собачий лай. Возможно, Существо досадовало на себя, сообразив, что, если намерен убить щенка, то делать это надо в отсутствии матери.

Я решил не отвечать впредь на призывы Существа. После исчезновения Моники, услышав «Че, ко мне!», я даже не пошевелился. Но после того, как я не отозвался на третий призыв, неведомая сила подняла меня на несколько метров. Как всегда, безуспешно я попытался вырваться из невидимых тисков. Не спрашивайте, что я при этом испытывал: я вовсе ничего не испытывал. Я просто лежал пластом, и всё. Я представлял собой сгусток ненависти, гнева, и ещё – страха.

А в мыслях Невидимки я читал настойчивое: «Ты не привязчив, Че!.. Почему? Я сохранил тебе жизнь, а ведь другие, в

большинстве своём, избавились от тебе подобных. А ты всё такой неблагодарный».

Так вот что. Ему было нужно – привязанность. Лиза думает, что Невидимка мужского пола. Я не согласен. Во всяком случае, Существо довольно молодо. По-моему, это молодая бездетная женщина.

Молодая бездетная женщина! Неужели я забыл, что Лиза молода и что Существо убило нашу девочку? Материнский инстинкт. Потребность привязанности к созданию, потребность чувствовать, что создание это счастливо, когда вы держите его на руках. Неужели я смогу быть счастлив, очутясь на руках у Существа, которое убило мою девочку? И Лиза, и я исполнены одной лишь ненависти.

Мы точно собаки, которых гладят. Даже нет! Собака всегда может укусить хозяина. Мы же такой возможности лишены.

Один за другим проходят дни скотского нашего существования. На дворе никого. Пять попыток бегства окончились одинаково плачевно. А поскольку мы лишены одежды, удары бича ощущаются особенно болезненно. Печально тянутся часы. Мы читаем. Существо ещё не догадалось лишить нас книг. Несомненно, Оно не знает, что такое чтение. Мы перестали разговаривать. Да и о чём разговаривать? Разве только о нашем заточении, но сколько можно говорить об одном и том же? Иногда Лиза роняет:

– У меня нет больше воды. И я тащусь с ведром к колодцу. Невероятно, но эта мутная жидкость

стала неотъемлемым элементом нашего существования! Ночью мы иногда испытываем стыд! Долгое время мы думали, что

Существо спит по ночам. Мы молоды. Подчас нас обуревает желание. И вот однажды, когда я заключил Лизу в объятия, Существо позвало меня и в насмешку пожелало приятно развлечься. И прибавило, что, по мнению Ему

ПЕРЕВОДЫ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

149

подобных, мы ведем себя отвратительно, спариваясь на виду у всех, даже детей, что мы не более чем животные, лишенные разума.

Я даже не знаю, сколько недель или месяцев прошло с тех пор, как Существо убило Монику. Лето кончилось. Мы часами лежим, вспоминая прошедшее, всегда одно и то же. Думаем до такой степени одинаково, что, когда один из нас бормочет: «Это была бы единственная возможность», другой каким-то чудом догадывается, о какой возможности идет речь. Другой возможности нет. Вероятно, в конце концов, Существам надоест эта продолжительная оккупация. А может, Их попросту прогонит скука. Зачем Они пожаловали на Землю? Тут Они, пожалуй, ничего не делают. Раз сто я пытался прочесть в мыслях Существа, что нам уготовано, но, кроме «Че, сюда!», ничего понять не смог.

Всё вокруг нас осталось прежним. Но сады заросли травой, а когда поднимается ветер, со всех сторон начинают стучать распахнутые ставни. Выходит, люди исчезли. Ну, а что касается Существ, то какое дело Им до того, что хлопают ставни, что в открытые окна врываются потоки дождя? Ведь для них наше жилье – не более, чем собачья конура.

Кот появился погожим солнечным утром. Легкий ветерок волновал

прозрачные листья акации, под которой лежали мы с Лизой. Тишину нарушал лишь трепет листвы.

«Мяу, мяу». Худющий – кожа да кости, с провалившимися глазами, он шёл чуть ли не

на задних лапах. Это был домашний кот светло-серой масти с темно-серыми полосами. Откуда он взялся? Возможно, все эти месяцы он жил где-нибудь в саду, дожидаясь возвращения хозяев. Или же в лесу, где хотела укрыться Лиза, когда мы попытались сбежать. Перед этим целый месяц не было дождей.

– Он подыхает от жажды, – произнёс я. Кинувшись к животному, Лиза взяла его на руки. Кот довольно

мурлыкал. – Боже мой! Боже мой! – бормотала она. – Сделай что-нибудь, чтобы он

не умер! Теперь мы не одни. Я принес полную тарелку воды. Кот пил долго и жадно, потом подошёл к

Лизе и начал тереться о её ноги, замурлыкав ещё громче. Потом, явно в знак благодарности, замяукал снова. Возможно, он хотел нам что-то сказать, подобно тому, как я пытался заговорить с Существом. А может, он умел читать некоторые мои мысли, как я читал мысли Невидимки, который не мог понять моих?

– Иди сюда, киска, – проговорил я, указывая на колени. Животное тотчас повиновалось и свернулось клубком там, где ему было

велено. В этот момент Существо позвало меня: – Че, сюда! За эти месяцы я успел научиться повиновению. Взяв кота, я поднялся и

положил животное к Лизе на колени. Существо всегда звало меня, а не Лизу, я это понял давно. По какой-то причине Оно оставило её в покое.

– Че, захвати с собой и это животное, которое ты держал, – прочёл я отчетливую мысль Невидимки.

Лиза тоже поняла её. Взяв кота на руки, она заплакала.


150

– Умоляю!.. Оно его убьет, как убило Монику!.. Я заколебался. Снова раздался приказ. На этот раз он прозвучал более

грозно: – Принеси это животное! Я повиновался и направился к кедру, под которым обычно восседало

Существо. Отсюда было нетрудно заключить, что Оно может находиться в каком-то определенном месте и имеет определённую форму, которая мне неизвестна.

Вопреки обыкновению, Оно не стало поднимать меня. Подняло одного лишь кота. Я решил, что животное, очутившееся на высоте трех или четырех метров, начнет мяукать, вырываться, царапаться. Ничуть не бывало! Кот свернулся в клубок и замурлыкал. Спустя несколько секунд своим розовым язычком он принялся лизать. Невидимку! Но, возможно, животное видело то, чего не видели мы.

Мысли Невидимки повеселели. Он и не пытался этого скрыть. Напротив, Существо обратилось ко мне с упреком:

– Почему ты не такой ласковый, как это маленькое животное, Че?.. Погляди: оно счастливо. А оттого счастлив и я. Оно останется у меня. Оно мне нравится.

Кот замурлыкал ещё громче, стал работать язычком ещё старательнее. Я ощутил радость Существа, я как бы разделял её с Ним. Но это было невыносимо, потому что я испытывал к нему одну лишь ненависть.

– Уходи, Че, – продолжало Существо. – Уходи вместе со своей самкой. Вы тут не нужны.

Что Оно хотело этим сказать? Неужели Оно разрешает нам уйти, хотя раньше это было запрещено? Тая от ласк маленького животного, Невидимка пояснил:

– Можете уходить, – произнес он нетерпеливо. – Идите куда глаза глядят, да поживее. Только не вздумайте оглянуться!

Я ушам своим не верил! Вернувшись к Лизе, я объяснил ей, что мы свободны. Но куда же нам идти? Мы этого не знали. Только не в дом. Возможно, в провинции Существ нет.

Я потащил Лизу к калитке, открыл её. Лиза шагнула на тротуар. Я последовал за ней, не оглянувшись ни разу: так велело Существо.

Повиноваться я научился! Прежде чем они с Лизой погрузились в мрак вечной ночи, оба успели

понять, что отныне домашним животным становится не человек, а кошка. С французского. Перевод Виктора Кузнецова

ДЕТЕКТИВ, ФАНТАСТИКА ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

151

ДЕТЕКТИВ, ФАНТАСТИКА

Дина МАКАРОВА

ЖЕРТВЫ ЭЛЕКТРОНИКИ

(Рассказ) Уже далеко не молодой художник Маков жил со своей женой в

маленькой тесной квартирке на пятом этаже старого дома. Он делал уличные зарисовки, портреты бомжей, беспризорных детей с постаревшими лицами и потускневшими глазами, наркоманов с безумными взглядами, уличных музыкантов, продавщиц всяческого барахла. Рядом с ними, на ящиках или прямо на обочине асфальта, на газетах, примостились местные старушки, пугливо озираясь по сторонам в ожидании внезапного рейда милиции. Они сидели там с полудня до позднего вечера, пытаясь заработать себе на пропитание. Но люди проходили мимо… Им не нужны были туфли на шпильках, которым минуло лет двадцать, а то и тридцать, линялые пиджаки давно умерших стариков, стеклянные вазы и вазочки, искусственные цветы из дешёвой гофрированной бумаги, детские носочки из грубой деревенской пряжи и самодельные коврики из старых колготок. Никто ничего не покупал.

Люди с деньгами брезгливо сторонились этого места возле рынка; другие – чаще, конечно, пожилые женщины – изредка даже приценивались, больше из любопытства и жалости, и, как бы извиняясь, медленно, бочком отходили. Старушки глядели им вслед печальными глазами и кляли себя за то, что заломили, видно, слишком большую цену. Надо было поторговаться. Ведь и десять рублей – деньги, если пенсия двести пятьдесят.

Художник Маков возвращался с этих прогулок словно тяжело больной и с трудом поднимался на свой этаж. Ему не терпелось по памяти набросать то или иное запомнившееся лицо, но чистых холстов у художника давно уже не водилось, краски были слишком дороги, а кисти облысели так, что ими просто невозможно было работать. Тогда Маков брал уголь, доставал из-за шкафа чистый лист бумаги из прежних запасов (жена его – Галина – до сокращения работала конструктором в одном из КБ и чуть ли не каждый день приносила мужу по листу ватмана высочайшего качества, будто предчувствовала наступление таких вот тяжких времён).

А с сокращением вышло просто некрасиво: до пенсионного возраста не дали доработать, и всего-то года полтора. Ну да Бог с ним, не одна она пострадала: таких набралось человек двести, не меньше. Галине, можно сказать, ещё крупно повезло: вскоре после сокращения, по рекомендации одной знакомой, она пристроилась убирать кабинет частного стоматолога, Ирины Зиновьевны. И теперь они с мужем фактически жили на эту её зарплату. Не ахти как, но жили, даже мясо раз в неделю покупали и варили суп на три дня, заправляя бульон то картошкой, то капустой, то вермишелью.

В тот день, когда к Маковым совершенно неожиданно нагрянула начальница жены – «по дороге заскочила, ведь рядом совсем!» – шикарно одетая дама лет сорока пяти, стоматолог-протезист Ирина Зиновьевна, супруги чуть в обморок не упали от растерянности и долго не могли найти


152

место, куда бы её усадить. Единственную комнатку в 15 квадратных метров занимали мольберт, шкаф и супружеская двуспальная кровать, подаренная кем-то из друзей в день свадьбы лет сорок назад. Вдоль стен с облупленными обоями были расставлены картины Макова, написанные в давние времена и побывавшие не на одной выставке. Маленький столик был только в 7-и метровой кухне, где семья и завтракала, и обедала, и ужинала – пила чай с вареньем дачного производства. Но вот угостить такую шикарную даму было решительно нечем. В доме, кажется, даже чай в пакетиках – и тот недавно кончился. И черт её принес не вовремя! Позвонить бы могла предварительно или хотя бы предупредить Галину – ведь утром виделись! Нет, так даже лучше – никакой ответственности. Незваный гость. А что ей, собственно, нужно от них?

Оказалось, что Ирина Зиновьевна, узнав недавно от своей медсестры, что у Галины-уборщицы муж – художник, да ещё и член Союза, решила взглянуть на его картины. Надо было как-то оживить стены зубоврачебного кабинета, чтобы пациент во время не слишком приятных процедур не потел от слепящего света ламп, а видел вокруг себя что-то успокаивающее для глаз и встревоженных нервов. Да и собственный дом не мешало бы как-то украсить: деньги-то есть, и надо бы тратить их с умом. А вдруг этот самый Маков после своей смерти – тьфу-тьфу! пусть живет себе как можно дольше… но все-таки… – станет знаменит, как это часто бывает, и стоимость его картин подскочит в десятки раз? Взять хотя бы русского, прежде непризнанного Филонова, или грузина одного… Господи, как же его звали? Ещё на стенах рисовал. Ну как же, господи, из головы вылетело… Да, Пиросмани! Вспомнила! Пи-ро-сма-ни!!! Конечно, Маков – не Пиросмани и не Филонов, но человек пишет ЛЕВОЙ РУКОЙ! Правой, как рассказывала Галина, муж лишился ещё в детстве, в 47-м году, когда нашел среди мусора на свалке симпатичный пенал с карандашиками, начиненный взрывчаткой… И вот результат…

Естественно, портреты бомжей, бездомных детей и уличных музыкантов Ирину Зиновьевну не интересовали, а вот пейзажи – приглянулись. Они чем-то напоминали окрестности деревни в Калининской области, где мадам родилась и откуда приехала учиться в Питер.

Ничуть не торгуясь, она купила сразу три картины, и Маков с удивлением отметил про себя, что интуиция, а может, и художественный вкус у покупательницы явно присутствуют. Именно с этими картинами ему так не хотелось расставаться! «Надо же – стоматолог, а в живописи разбирается»– с удивлением думал он, торопливо упаковывая одной рукой любимые холсты в грубую желтую бумагу. Что ж… Можно сказать – крупно повезло. Мало того, что теперь они с Галиной могут спокойно прожить оставшиеся до 2000 года несколько месяцев, купить краски, холсты и кисти, а самое главное – наконец отремонтировать свои зубы. Практически бесплатные протезы для двоих, пусть и пластмассовые – какая разница! лишь бы жевали! – разве это не подарок судьбы? Белые пластмассовые зубы вместо желтых, прокуренных остатков!

Но вышло не всё так радужно, как рисовал в своем воображении художник, что подпортило и без того истрепанные нервы. Перед тем, как вырвать гнилой корень с левой стороны, делая обезболивающий укол, Ирина неожиданно вонзила толстую иглу с огромным шприцем в десну


153

справа, будто забила огромный гвоздь пневматическим пистолетом под совершенно здоровый зуб! Макову почудилось, что игла изнутри вошла в правую ноздрю. Художник взвыл от боли и еле удержался, чтобы не выпрыгнуть из кресла. Он хотел крикнуть этой дуре, что гнилой корень-то у него слева, а не справа, но рот его был широко раскрыт и набит ватой, так что раздалось только отчаянное мычание, на которое Ирина Зиновьевна ответила ласковой и, как показалось Макову, садистской улыбкой.

Рентгеновский снимок дома забыл? Сам и виноват! Что для него слева, для неё – справа, когда лицом к лицу. Как в зеркале.

Ай, да лучше не вспоминать этой жуткой истории. Испытанная дикая боль скоро забылась, челюсть постепенно подогнали,

и она работала, как своя, живая. Маков писал теперь картины маслом, на новых холстах, а за кухонным столом, не стесняясь, что объест жену, делал себе сколько угодно бутербродов с очень даже приличной колбасой и даже сыром, на который они совсем недавно даже не смотрели: жутко было видеть эти цены в половину Галининой зарплаты.

Все бы ничего, но вот какая странность… Ему бы радоваться, а он всё чаще задумывался, этот художник: куда, например, подевался извечно мучивший его насморк? Хронический насморк от вечно сырых ботинок? Да о чём жалеть? Насморк исчез – ну и радовался бы, а он всё чаще нахмуривал лоб, будто трагедия какая случилась.

Об этом он и сказал жене, осторожно на что-то намекая. На что? Непонятно. Стал упрекать её, что она слишком часто и громко говорит о политике, даже на улице, с соседками, и жутко удивлял её тем, что почти дословно мог пересказать содержание их болтовни.

Когда Маков, как бы в шутку, ухмыляясь, поведал о пропавшем насморке, Галина даже посмеялась и слегка порадовалась за мужа, поскольку носовых платков он менять не любил – забывал, а как достанет в транспорте из кармана – половая тряпка чище. Просто голова долой от стыда!

А вот про то, что со дня установки пластмассовых зубных протезов с крепкими металлическими крючками теперь постоянно что-то щелкало в ухе (там ещё в раннем детстве образовалась дырочка в барабанной перепонке от перенесенного воспаления) – умолчал. И в постоянно сухом носу тоже что-то потрескивало, особенно по вечерам. Но если бы, вдобавок ко всему, Маков рассказал жене, что временами у него во рту вдруг начинает работать самый обыкновенный радиоприемник, а в паузах явно слышится болтовня Галины – то ли по телефону, то ли во дворе дома, – уж её-то пронзительный голосок он не перепутает ни с чем! – жена бы точно сказала, что у мужа поехала крыша и послала бы его к психиатру. Вот потому он и не стал расстраивать жену и переживал в одиночестве эту новую особенность своего организма. Только за обедом, как бы невзначай, ласково предупредил: «Ты… это… не особенно распространяйся о политике, люди всякие бывают…»

Позже оказалось, что Маков зря так страшился открыть свою удивительную тайну жене: слава богу, почти сорок лет душа в душу живут, понимают друг друга с полуслова…

Как-то ночью, лежа в постели, супруги досматривали какую-то передачу; между прочим, был там и стриптиз, которого оба терпеть не могли, но вставать и выключать было лень. Вдруг, явно возбудившись, резво, как


154

молодой, Маков сдернул с Галины ночную сорочку и стал неистово целовать ещё крепкое тело горячими губами.

– Ты что, бесстыдник! Хоть бы телевизор выключил, – ласково и призывно упрекнула мужа Галина.

– При чём тут телевизор! – досадливо буркнул Маков, нежно целуя жену в знакомую родинку на правой шелковистой ягодице.

– Так видно же всё! – прошептала она, торопливо прикрываясь одеялом. – Не говори ерунды, – буркнул Маков, но всё же послушно вскочил с

постели, чтобы выключить телевизор. В ту ночь им не спалось. Умиротворенные, они долго лежали,

прижавшись, и тихо-тихо, почти шепотом, открывали друг другу свои странные тайны. Оказывается, и у Галины в самых неожиданных местах – в магазине, на рынке, даже в метро – то ли в ухе, то ли во рту начинала свои передачи какая-то радиостанция, а иногда сквозь шум и треск явственно слышался голос мужа. Однажды он ругал кота Василия: «У меня ещё крошки во рту не было, а ты уже три раза пожрал и опять просишь!» Маковы, у которых не было детей, часто разговаривали со своим котом, и он всё понимал – так они утверждали.

Дело дошло до того, что в отсутствии жены Маков во время прямого включения из космоса дружески приветствовал космонавтов одной левой рукой и даже прикладывал ладонь к самому экрану телевизора, гладя их лица. Уж больно любил он эту тему – космонавтику, и если бы у него было две руки, точно пошел бы в космонавты.

Галина не раз замечала, что муж громко спорит с телеведущими, комментирует, орет на судей во время футбольных матчей, если считает, что те не правы. «Да, старость – не радость. Вероятней всего, запоздалый климакс. А вдруг что похуже? Болезнь Альцгеймера, например? Надо идти к врачу, но как уговорить мужа?» – обеспокоенно думала Галина. Действительно, Маков терпеть не мог лечиться и принимать лекарств. У него в районной поликлинике даже не было карточки! А космонавтов, как он позже признался, приветствовал так, «для развлекухи»: если они вдруг видят его – им приятно. Не сидеть же с каменным лицом, ведь эти люди ему так симпатичны. А не видят – тоже не обидно. ВОЗМОЖНО ВСЁ! Атмосфера Земли пронизана всяческими радиоволнами, магнитными и электрическими полями, да ещё бог знает чем. Так что ВОЗМОЖНО ВСЁ, и ко всему надо быть готовым.

А Галина – та до белого каления дошла, называя мужа технически отсталым придурком и, пытаясь доказать ему, что все его фантазии – бред, вдруг обнажила свой розовый зад и вплотную приставила к телевизионному экрану: «Пусть смотрят, кому интересно!». Маков онемел от такой наглости. А вдруг все-таки кто-то видел? К счастью, только он знает, на какой половинке красуется довольно заметная родинка. Мало ли баб на свете? И тут же успокоился, хотя позже стал чаще издалека поглядывать на экран, чтобы не пропустить изображения, если оно появится, – это бы вполне подтвердило его давние догадки.

Но вскоре после ночных откровений и Галининого «выступления» перед экраном телевизора случилась и вовсе невероятная история, о которой и ей-то рассказать неудобно – не поверит! Снова назовет придурком, упрекнет, что хоть и мужик, а в технике совсем не разбирается, не то, что она.


155

Жаль, что Галины не было с ним – работала. А может, и лучше, что не было, а то бы инфаркт хватил.

Надо было заменить старый телефонный аппарат, безупречно прослуживший лет тридцать, и Маков собрался в новый, недавно открывшийся магазин.

Маков долго бродил среди свободно выставленных «экспонатов», которые можно и в руках повертеть, и рассмотреть как следует. Он поражался изобилию невиданной бытовой техники, но ему был нужен самый простой, дешевый и надежный телефон без всяких там наворотов и прибамбасов.

Услужливый продавец с готовностью показал ему аппарат спокойного зеленого цвета, проверил трель звонка, неторопливо упаковал телефон в фирменную коробку и выписал чек. Слегка стесняясь, как на киносъемке, –в огромном зале Маков был практически один, если не считать продавцов-консультантов, скрывавшихся где-то за стеллажами, – он направился к кассе, осторожно ступая по белоснежному полу туда, где тихонько болтали две молоденькие девчушки.

Рядом с кассовым аппаратом беззвучно работал огромных размеров телевизор, и то, что Маков увидел, приближаясь, привело его в такое замешательство, что он даже приостановился, будто споткнувшись: на развороте экрана красовалась бледно-розовая женская задница с родинкой на правой ягодице. «ВОЗМОЖНО ВСЁ!» – как заклинание произнес Маков, стараясь не смотреть на экран. Эту фразу он уже давным-давно сделал своим оберегом, чтобы не умереть от потрясения хотя бы вот в такой момент. И Галине постоянно твердил: НЕ РЕАГИРУЙ НИ НА ЧТО! НИЧЕМУ НЕ УДИВЛЯЙСЯ, ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ЖИТЬ! ВОЗМОЖНО ВСЁ! Рассуждая с женой на подобные темы, он вполне уверенно заявлял, что уже как следует натренировал свои нервы и психику, привык ничему не удивляться, так что если бы даже инопланетянин (черт их знает, может, они и существуют – ведь многие в это верят, и вполне уважаемые люди…) влетел в распахнутое окно, то он, Маков, ничуть не испугался бы, а даже пожал ему руку и попробовал поговорить с ним, хотя бы с помощью жестов…

К сожалению, вскоре этот его личный выстраданный девиз-оберег: «ВОЗМОЖНО ВСЁ!» каким-то образом украло телевидение, – он прочел его на экране во время рекламной паузы, и Макову было слегка обидно. Оберег должен принадлежать только одному человеку – ему, ну пусть ещё и Галине, так уж и быть.

Вынув деньги из потрепанного кошелька, он протянул их кассирше, но боковым зрением заметил, что задница всё ещё торчит на экране (слайд, что ли?). «Ну и ну! Очень приятно»,– саркастически буркнул Маков, отворачиваясь от изображения. «Что вы сказали?» – спросила кассирша, даже не понимая, чем недоволен этот однорукий пенсионер. «Да я так, про себя», – смутился художник, запихивая упакованный телефон в прочный пакет с огромной цифрой «5».

Галинина начальница вдруг зачастила к Маковым, да ещё вместе со

своим мужем – толстеньким и лысым, сексологом по профессии. Иногда и с друзьями. Правда, приходили не с пустыми руками – с вином и закуской, с подарками, а уезжали с аккуратно упакованными картинами. Маков только успевал натягивать холсты на приличные новые рамы. А подарки были


156

исключительно заморского производства: кофеварка со встроенным приемником; музыкальная шкатулка для драгоценностей, которых в доме давно уже не было – сгинули в ломбарде, не выкупленные вовремя; настенные часы, стрелки которых явно подстраивались в такт звучащей музыки. Цифровая техника! Только Маков никак не мог взять в толк, что это значит – ЦИФРОВАЯ? Что ж, они с Галиной – люди прошлого века… Им простительно.

И вот как-то раз гости пришли за готовым заказным портретом. Ирина Зиновьевна была изображена на коленях у своего мужа, как Саския у Рембрандта. Интерьер, одежды, колорит, освещение – всё было тщательно скопировано художником Маковым по воле супругов-заказчиков со знаменитого шедевра, и только лица списаны с фотографий. Надо сказать, что деньги – и немалые!– у любителей живописи имелись всегда: муж Ирины заведовал когда-то закрытой лабораторией психотроники и вряд ли прекратил свои исследования в этой области. Науку не остановишь! Достаточно вспомнить овечку по имени Долли…Человеческих эмбрионов, зачатых в колбах. А сколько споров было – этично, неэтично…

Разве это не интересно – влезать в чужие головы с помощью новейших технологий и заставлять людей мыслить иначе, совершенно иначе, чем они думали прежде, менять их убеждения? Это черное? Нет – белое! Ах, ну да, я и сам вижу, что БЕЛОЕ! ТЕПЕРЬ ВИЖУ! Честное слово: я вижу, что это – БЕЛОЕ. Я просто не рассмотрел. Уверяю вас: ЭТО – БЕЛОЕ! БЕЛОЕ! БЕЛОЕ! Белое… НЕТ – ЧЕРНОЕ! ВОЗМОЖНО ВСЁ! Успокойся! Я успокоился тоже. ВОЗМОЖНО ВСЁ! Повторяй за мной: ВОЗМОЖНО ВСЁ! Ложись и прими корвалол. Или сонные таблетки. Они безвредные, гомеопатические. Запей. Я уже принял. Спокойной ночи, дорогая!

Но корвалол не действовал. Вполне вероятно, что и он теперь был поддельным. Господи, до чего же мы докатились?!

– Это всё жучки! – резко повернувшись к мужу, твердо произнесла Галина.

– Какие ещё жучки? – притворно удивился Маков, хотя и у него иногда появлялись подобные мысли. – Ни разу не видел.

– Да я не об этих, не о живых… Электронные жучки – в моих пломбах, в твоих челюстях. Да мало ли где! Они же – крохотные, их и не заметишь! Читала, как пчел метят? И ученые знают, куда они летят… В кофеварке с приемником, в настенных часах, в шкатулке… Только там может быть что и похуже, типа цифровой кинокамеры, и она у нас как раз напротив кровати. В век электроники ВОЗМОЖНО ВСЁ! Ты знаешь хотя бы, что наш дом стоит на бывшей Правительственной трассе?!

«Усвоила! – радостно думал Маков, – не дура же, и в технике сечёт, в компьютерах разбирается, даже внутрь корпуса лазала – ничего не боится! Книжку откроет, отвертку в руки – и давай шуровать. Ведь настройщику платить надо, а так она и сама всё сделает.

– Одного я не понимаю, – продолжала Галина, перевернувшись на спину и заложив руки за голову, как бы готовясь к долгому диалогу, – какой интерес можем мы – я и ты – представлять для тех, кто нас всем этим снабдил? Я – уборщица. Да, я когда-то работала в закрытом «ящике», кое-что знала и умела, давала подписку, меня не пускали за границу. Но теперь? Кому нужны мои давно устаревшие знания? Конечно, можно использовать нас в качестве подопытных кроликов, для экспериментов. Но почему


157

именно нас, двоих? Мы даже ни в каких партиях не состоим, на митинги не ходим! Болтаем лишнее – это да. Но кто сейчас не болтает?

– Вставай! Одевайся! – вдруг скомандовала Галина, решительно вскакивая с постели. – Помоги мне собрать всю эту дребедень!

– Что собрать?! – Маков уже почти засыпал под монотонный голос жены и потому был жутко недоволен, что ему всё же придется подчиниться. Она не отступит, раз так решительно настроена.

– Будишь среди ночи, – ворчал он, натягивая брюки. – Неужели до утра не могла подождать?

– Надо немедленно выкинуть на помойку все эти подарки, ты понял? Пока меня или тебя не хватил инфаркт. Ты хочешь остаться в одиночестве на старости лет? Нет? Я – тоже… и будем жить спокойно, – бормотала Галина, натягивая колготки.

Маков покорно застегнул на брюках ремень, накинул засаленную

дубленку. Галина достала из шкафа большой мешок из-под сахара, в котором они возили картошку со своего огорода, и, сняв большие пластмассовые часы напротив кровати, остервенело бросила их на дно мешка. Вслед за часами полетела шкатулка, какие-то сувениры с глазами и глазками; приёмник, по которому Маков не раз случайно ловил Галинин разговор с соседями; кофеварка со встроенным радиоприемником и даже крохотное бра в виде маленького белого шарика, что висело в изголовье постели (он так нравился Галине!). Короче, в мешке оказалось все, чем когда-то одарили их Ирина Зиновьевна с мужем.

Но челюсти, т.е. зубные протезы, а тем более, Галинины новые пломбы пришлось оставить. Куда денешься? Жевать-то надо?

Крадучись, как воры, Маковы нырнули в промозглую сырость осенней ночи и зашагали к дальнему контейнеру, набитому мусором доверху. Вот будут кому-то подарочки! А радости сколько! Это тебе не пивную бутылку найти!

А в это самое время стоматолог-протезист Ирина Зиновьевна и её муж, добрейший, впрочем, человек, а общительный – не то слово, разместившись в удобных кожаных креслах, просматривали свежие кинокадры из ночной жизни супругов Маковых.

– Ты только взгляни, какая прелесть! И озвучено прекрасно – никаких накладок! Только послушай, как он страстно рычит – этот однорукий пейзажист! Кстати, ты не предлагал ему принимать «импазу»? Нет? Ну, ничего, вслед за кинокадрами пойдет реклама этого чудодейственного препарата. Придётся сначала раскошелиться, а потом поделиться кое с кем. В бизнесе только так! Нет, ты всё же взгляни хотя бы на неё: старушка, можно сказать, а сколько энергии, страсти! Никогда бы не поверила…

Но муж спал, откинувшись в кресле, и снились ему умиротворяющие пейзажи художника Макова.

Санкт-Петербург, 2000, 2008 гг.


158

СТРАНИЧКА ДЛЯ ДЕТЕЙ

Виктор ВАСИЛЬЕВ

ЗАГАДКА

Рассказ – Ты грибы любишь собирать? – спросил Пашку его друг Серёжка. – Спрашиваешь! Я летом в деревне у бабушки жил. Мы вместе ходили. – А мы с папой в субботу поедем, на машине. Хочешь с нами? – Здорово! Только меня одного родители не отпустят. – Ты папу своего пригласи. – А как твой папа? – Что папа? Он даже обрадуется. В субботу в шесть утра Пашка с папой стояли у своего подъезда.

Подкатил «жигулёнок». Из него вышел высокий худощавый мужчина с приветливой улыбкой на лице. Отцы поздоровались за руку.

– Леонид, – представился Пашкин отец. – Сергей, – ответил мужчина. – Как! И сын Сергей, и отец Сергей?! – У нас в роду все Сергеи. И отец мой, и дед были Сергеями. – Забавно. Как же вас женщины различают? – Сына Серёжкой, меня Сергеем, отца моего ласково Сержем зовут. Мы

все довольны. Отцы сели спереди, а Пашка приткнулся к тёплому боку спящего друга

на заднем сиденье. И тоже решил подремать... Пашка проснулся, когда мотор перестал тарахтеть. Стояли у

железнодорожного переезда. Скопилась большая вереница машин. – Неужто все за грибами? – шёпотом спросил Леонид. – Всё грибники и садоводы. Начало октября, а погода как в «бабье лето»

– двенадцать градусов. Поднялся шлагбаум. Поехали. – Какую станцию проезжаем? – прошептал Леонид. – Гаврилово. За домами небольшого поселка асфальт кончился, пошла накатанная

грунтовая дорога. Справа и слева потянулись сосновые боры. – Есть ли грибы-то в такую пору? — засомневался Леонид. – В сосновых борах можно до снега грибы находить. Маслята, зеленушки,

опята, вешенки. И лисички ещё можно встретить. – А белые можно найти? – тоже шёпотом спросил Пашка. – О, проснулся один? – повернулся к нему Сергей. – Изредка можно и

белый встретить. Давай-ка, буди Серёжку, скоро приедем. – Я уже не сплю, – заметил Серёжка, протирая глаза. – Чтобы совсем проснулись, вот вам детская загадка, – сказал Сергей. – В

тёмной комнате по углам сидят четыре чёрные кошки, каждая кошка видит по три кошки, у всех кошек по два жёлтых глаза. Спрашивается, сколько жёлтых глаз было в комнате?

– Нас умножать не учили, – ответил Серёжка и стал складывать на пальцах: – Три кошки прибавить три, потом ещё три и ещё три. Сколько глазов я не знаю, а кошек было двенадцать! – победоносно он заявил.

СТРАНИЧКА ДЛЯ ДЕТЕЙ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

159

– Надо говорить: «сколько глаз», и сосчитал ты не верно. А ты как думаешь? – обратился к Пашке Серёжкин отец.

– Здесь что-то не так. В тёмной комнате чёрных кошек не видно. Одни глаза светятся. А если жёлтых глаз много, то трудно сказать, сколько кошек.

– Ну, ты всё усложнил, перепутал. Это человек не видит в темноте, а кошки хорошо видят. Четыре кошки было всего, и каждая из своего угла видела трёх других кошек. Значит, всего восемь глаз было.

– А вот я загадаю, – хитро сказал Леонид, – когда зайцу два года исполнится, что с ним дальше будет?

– День рождения будет!! – закричал Серёжка. – День рождения у него каждый год бывает. А что ещё с ним будет? – Наверно, зайчиху встретит, – предположил Пашка. – Зайчиху он ещё раньше встретил. Ещё что-то будет. – Кончай разминку. Приехали, – заявил Сергей. По пологому склону съехали с грунтового шоссе на песчаную дорожку.

Проехали метров сто и остановились на круглой поляне. Высокие стройные сосны окружали её. Машину поставили в конце поляны у широкого закруглённого камня. Там дорожка переходила в лесную тропинку. Прямо на дорожке был островок вереска. В нём мальчики увидели два старых, червивых маслёнка. Поискали вокруг — маслят больше не было. Метрах в двадцати, в стороне от дорожки, стояла невысокая ёлка. К ней прижималась берёзка поменьше ростом. Под берёзкой красовались два мухомора.

– Бежим, собьём мухоморы, – предложил Серёжка. – Не надо. Бабушка говорила, что они зверям полезны. Достали корзины. Сидя на камне, сменили обувь на резиновые сапоги. – Мальчишки, есть хотите? – спросил Сергей. – Не хотим, не надо! – дружно ответили мальчики. – Ладно. Час – другой походим, вернёмся и поедим. Ходите кучно, на

виду друг у друга. На мой крик отзывайтесь немедленно. Пошли параллельно тропинке. Под ногами – вереск, сухой белый мох,

островки брусничника. На проплешинах вереска стали попадаться козляки, горькушки. Были и незнакомые Пашке грибы с тёмно-жёлтой шляпкой и зеленоватыми пластинками. Пашка срезал несколько штук и показал отцу.

– Бери их, – сказал отец. – Это вкусные грибы – зеленушки. Их можно жарить, варить, как сыроежки.

– А козляки и горькушки будем брать? – Не надо. Козляки жестковатые, недостаточно вкусные. Горькушки

мама не захочет солить. – Ура-а-а!! – закричал вдруг Серёжка. – Я белый нашёл!! Пашка бросился к нему. Белый гриб – боровик с пузатой ножкой и

тёмно-коричневой шляпкой был великолепен! Казалось, он так же светился восторгом, как и лицо Серёжки.

– Дай подержать! – взмолился Пашка. – Только не сломай! Я его в этой лунке нашёл. Одна шляпка из моха

торчала. Я сначала думал – сосновая шишка прячется! Ножка боровика приятно холодила Пашкину руку. Ещё ему показалось,

что боровик лукаво подмигнул ему из-под шляпки: «Ищи, ищи рядом!» Пашка отдал гриб Серёжке и начал внимательно осматривать всё вокруг. Серёжка тоже начал искать. Но счастье теперь улыбнулось Пашке: у старого пня, под брусничником, он разглядел такого же красавца боровичка.


160

– Отдай! Это мой гриб! – вдруг закричал Серёжка. – Фигушки! Я его нашёл, а не ты! – Это моя грибница, и гриб мой! Ты шаришь своим носом у меня под

носом!! Пашка не стал больше спорить, пошёл в сторону отца. Серёжка грозно

кричал ему вслед: «Давай, давай, улепётывай!» – Что вы не поделили? – спросил Леонид, когда сын приблизился. – Я нашёл боровик рядом с его грибом, а он говорит: «Отдай!». Говорит,

что грибница его. Может, весь лес его? Жулик он, вот кто! – Вот те раз! Вы же друзья, или забыл? Стоит ли ссориться из-за гриба?

Пойми, сынок: первая радость, что ты гриб нашёл. Вторая радость, когда ты подаришь его другу. Ведь дружба дороже всего!

Пашка взял в руки гриб, осмотрел его ещё раз. Вздохнул и пошёл к

Серёжке мириться. А навстречу ему Серёжка идёт мириться. – Я придумал, – сказал он. – Кто нашёл, того и гриб. А когда ты белый

найдёшь, меня зови. Будем вместе твою грибницу обыскивать, лады? – И они хлопнули по ладошке друг друга.

Вскоре вышли все на старую гарь. Там стали попадаться маслята и лисички. За гарью перешли небольшую болотину с корявыми берёзками. Под ними на кочках встречались моховики и брусника. Мальчики стали бегать от кочки к кочке, лакомиться спелой тёмно-красной ягодой. Вдруг Серёжка провалился ногой выше колена. Острый холод пронзил ногу. Серёжка испугался, закричал:

– Папа! Я провалился! Нога заморозилась! Подбежал Серёжкин отец. Помог вытащить ногу с полным воды сапогом.

Посадил сына на кочку, снял сапог, вылил воду. Потом снял носок, отжал его и снова обул сына.

– Надо идти к машине, – сказал Сергей подошедшему Леониду. – Полтора часа уже ходим. Там поедим, и сына переобую в сухие носки.

На сухом пригорке нашли тропинку в сторону шоссе. Пошли гуськом, не отвлекаясь на грибы. Вскоре вышли прямо на свою поляну. Но что это? Где же машина??

– Угнали, гады! – тихо выругался Сергей. – Может, мы на другую поляну вышли? – сказал Леонид. – Эта поляна, эта. Вон, и ёлка с берёзой, и камень, на котором

переобувались. И следы от колёс на песке. – А сигнализация? Была она у тебя? – Была, да что толку? Сейчас молодчики любую отключат и глазом не

моргнут. – Что же делать? – Позвонить в милицию надо. Может, по горячим следам найдут. Сергей достал мобильник, сел на камень. Попытался звонить. Сказал со

злостью: – Разрядилась игрушка! Дай твою трубку, – протянул он руку к Леониду. – Так это, понимаешь? Я свою дома оставил. Не думал, что в лесу

пригодится. – Растяпа! Вернее, мы оба растяпы. До станции десять километров

отсюда. Попутку не найдёшь, утром все машины в лес идут. Мальчики притихли, с тревогой смотрели на взрослых.

СТРАНИЧКА ДЛЯ ДЕТЕЙ ---------------------------––---------------------------------------------------------------------------------–––––––-

161

– Давай так… – продолжил Сергей, – я один побегу на станцию, зайду в милицию. А ты с ребятами пойдёшь, не спеша, по дороге. И поездом – домой. Без меня.

– Пап, я с тобой хочу! – захныкал Серёжка. – Нельзя, сынок. Я вперебежку пойду, ты мне будешь мешать. Слушайся

дядю Лёню. Всё! Я побежал! Помолчали, глядя на удаляющегося Сергея. Только Пашка всё ёрзал на

камне, искал удобное положение. – Что ты елозишь, как лещ на сковородке? – спросил отец. – Камень угловатый какой-то. Утром был закруглённый, гладенький.

Будто камень другой. – Не мели чепухи. Без тебя тошно. Пойдёмте к той ёлке, принесём

лапнику для костра. – Зачем? – Белые грибки пожарим над костром на прутьях. Вы же голодные. А

путь далёкий будет. – Здесь что-то не так, – засомневался Пашка. – Что не так? Что ещё тебе надо?! – Утром берёзка была ниже ёлки. А сейчас она выше. И мухоморов не

видно. – Слушай, сын, перестань мне морочить голову! Сбили твои мухоморы, и

всё тут. Но Пашка не унимался: – Пап, а где вереск на дороге? И старые маслята? Нету!! Это – другая

поляна, не наша!! – Как – другая??? – только сейчас он прислушался к сыну, внимательно

огляделся. – А ведь верно, другая. Овальная она, не круглая! И следы от колёс не свежие! Может быть, на нашей поляне и машина нас дожидается?!

Молнией сверкнула мысль: «Вернуть! Вернуть Сергея!!» – Сидите на камне, и ни с места! Я побежал догонять Сергея! Когда Леонид выбежал на шоссе, Сергей был уже метров за триста. «Се-

е-ергей! Се-е-ергей!» – что есть мочи кричал Леонид. Наконец, услышал Сергей, повернулся. Леонид сорвал с головы шапку, размахивал ею, кричал: «Верни-и-ись! Верни-и-ись!»

Через десять минут все были в сборе. Ещё через полчаса была найдена «родная» поляна и целёхонький «жигулёнок». На радостях Сергей схватил Пашку и стал подбрасывать его, не спросив разрешения у родителя:

– Ну, Шерлок Холмс! Ну, Пашка! От стольких бед избавил! Я твой должник!! Готов катать тебя на машине сколько захочешь!

Пообедали. Переобулись. За грибами вновь не пошли, решили ехать домой. Когда отъехали километра на два, Сергей спросил Леонида:

– А всё-таки, что же с твоим зайцем будет в два года? – Правда, дядя Лёня, скажите нам! – поддержал его сын. – Третий год пойдёт зайцу, вот что будет! Шуточная эта загадка! – и все

четверо рассмеялись. – Вообще-то в каждой загадке заложена шутка, поэтому их дети так

любят, – уже серьёзно отметил Сергей. – А вот жизнь нам часто загадывает совсем не шуточные загадки. Например, сегодняшняя с похожей поляной. Два здоровых мужика не сумели её разгадать. Не увидели очевидное!! А Пашка разгадал!! Утёр носы нам, взрослым дядям!


162

Журнал читают в странах ближнего и дальнего зарубежья.

А также в городах России – Москве, Калуге, Вологде, Перми, Оренбурге, Череповце,

Волгограде, Юхнове

Адрес редакции:

191186 Санкт-Петербург, ул. Б. Конюшенная д. 29, 4-й этаж

e-mail: [email protected]

ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ № 13

СПб, 2008 г. Издание некоммерческое Зарегистрирован Северо-Западным окружным межрегиональным территориальным Управлением Министерства Российской Федерации по делам печати, телевидения и средств массовых коммуникаций Свидетельство о регистрации ПИ № 2-5086 от 16 марта 2001 года Компьютерный набор, вёрстка и техническое редактирование – Анатолий Баранов Обложка: Ефим Сапожников (фото), Наталия Рассадина (дизайн) Корректор – Юрий Воропайкин Сдано в набор: апрель 2008 г. Подписано в печать: ________ 2008 г. Тираж 300 экз. Заказ № _______ Отпечатан в типографии: СПб, пр. Гагарина д. 65

Documents

neisri.narod.runeisri.narod.ru/is/13.pdf · ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ № 13–2008 Литературно-художественный журнал Санкт-Петербургской