ЭХ МОП Электронная хрестоматия по курсу «Методологические основы психологии» / Сост.Г.В.Акопов, Т.В.Семенова. Самара, 2016

Статьи по разделам:

ПАРАДИГМЫСТР

Акопов Г.В. Проблема сознания в современной психологии // Методология и история психологии. - М., 2007. Том 2. Выпуск 3

1

Барабанщиков В.А. Системный подход в структуре психологического познания/ Методология и история психологии. Том 2. Выпуск 1. 2007.ПарадигмыТексты

20

Гусельцева М.С. Понятие прогресса и модели развития психологической науки // Методология и история психологии. - М., 2007. Том 2. Выпуск 3.

33

Зеленкова Т.В. О сетевой парадигме // Методология и история психологии. - М., 2007. Том 2. Выпуск 3.

44

Корнилова Т.В. Экспериментальная парадигма, или ложные дихотомии в психологии // Теория и методология психологии. – М., 2007.

54

Крылов В.Ю. Психосинергетика как возможная новая парадигма психологической науки // Психологический журнал. № 3. 1998

68

Мироненко И.А. Об источниках сомнений в прогрессе психологии // Методология и история психологии. - М., 2007. Том 2. Вып. 3.

71

Петренко В.Ф. Конструктивистская парадигма в психологической науке // Теория и методология психологии. – М., 2007.

82

Юревич А.В. Парадигмальные дебаты // Методология и история психологии. - М., 2007. Том 2. Выпуск 3.

93

Юревич А.В. Интеграция психологии: утопия или реальность? // Теория и методология психологии. – М., 2007.

107

ПРОБЛЕМА СОЗНАНИЯ В СОВРЕМЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ1

Г.В.Акопов// Методология и история психологии. Том 2. Выпуск 3. 2007  ( 1 Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ № 00-06-00085а.) В работе приводится краткий обзор основных направлений исследования сознания в

отечественной психологии и некоторых достаточно известных теорий зарубежных авторов, опубликованных в конце XX - начале XXI вв. Определены основные различия в исследовательских установках решения проблемы.

Ключевые слова: сознание, двухфакторная модель, унитарный и меж-дисциплинарный подходы, трудные и легкие задачи, рефлексивная модель, биологическая установка.

Можно предположить, что вполне условная временная граница смены веков, а в прошедшем историческом периоде — и тысячелетий, вызывает особую остроту не только экзистенциальных переживаний «человека разумного», но и в значительной мере активизирует научный поиск единых оснований человеческой жизни. Таким единым основанием в последние десятилетия развития научной психологической мысли как в отечественной, так и в зарубежной психологии предстают явления сознания, проблематика которого все более интенсивно и широко исследуется не только в психологии, но и в целом комплексе естественных, гуманитарных и общественных наук. Опыт отражения состояния

1

проблемы и построения некоторых ее решений в отечественной психологии представлен в обзорно-обобщающей работе автора [2]. Для соотнесения подходов и решений проблемы в отечественной и  зарубежной философско-психологической литературе приведем основные положения указанной работы.

Существующие в российской психологии научные подходы к решению проблемы сознания группируются в направлениях естественнонаучной (сциентизм) и гуманитарной традиции. Пересмотр критериев научности (различные типы рациональности) в последние десятилетия с необходимостью подводит к мысли о ключевой роли понятия, форм, типов и других производных термина «сознание» в предупреждении или даже преодолении элементов паранауки, распространяемой в научном «обличье». Что касается гуманитарной традиции, то она весьма незначительно представлена в отечественной психологии. Идеи Г.Г. Шпета, М.М. Бахтина и др. недостаточно адаптированы в теоретических или методических построениях отечественных психологов.

Современная психологическая практика неизбежно вовлекает теоретическую психологию в обсуждение экзистенциальных проблем, решение которых не может быть выработано вне категории сознания. Как представлена эта категория в отечественной психологии, в какой степени реализован тезис Л.C. Выготского о центральности этой категории для всей психологии, образуют ли учения о сознании отечественных психологов (СЛ. Рубинштейн, А.Н.Леонтьев, Б.Г.Ананьев, В.Н. Мясищев, К.А. Абульханова-Славская, В.П. Зинченко, А.Г. Асмолов, Ф.Е. Василкж, В.Ф. Петренко, В.М. Аллахвердов и др.) определенное единство или это совершенно разнокачественные программы исследований сознания?

Значительное богатство идей, изолированных временем и разрозненных тео-ретическими платформами, скрыто от широкого научного внимания, не артикулировано в предметном поле современной психологии. Категория сознания несет в себе огромный объединительный потенциал для современной психологии. Важно вывести сознание из «латентного» состояния и осознать как научную проблему в новом содержательном и качественном объеме. Обсуждение проблемы на новом этапе развития науки дает возможность выявить в широкой системе психологических знаний новые значения и смыслы.

Анализ различных подходов к определению и структурации сознания может быть соотнесен с той или иной методологической установкой (междисциплинарная, унитарная, системная) и обнаруживает связь различных структурных схем сознания с двухфакторной моделью бесконечно развивающегося сознания: I) фактор взаимосвязи и контакта индивида и окружающей среды, личности и общества, индивидуальности в реальных и потенциальных образованиях Я; 2) фактор творчества, созидания, выбора, свободы и связанной с ней ответственностью в системе взаимодействий - контактов. Двухфакторный подход (контакты, их интенсивность и широта, коммуникация и смысловое общение; произвольность, уровень субъектной активности, устойчивость и многообразие избираемых объектов, форм и т.д.) позволяет наметить контуры целостной системы развития.

Связана ли смена научных парадигм с изменениями в социально-экономическом устройстве общества или научная мысль развивается по своим законам, независимо от установлений (догматов?) диалектического и исторического материализма, тех или иных положений экзистенциальной философии либо других философских учений и их интерпрета-ций в науке? Как бы мы ни ответили на этот вопрос, постсоветская действительность российской научной, в частности психологической, мысли демонстрирует синхронически совмещенные тенденции (или устремления) к изменению основополагающих характеристик отечественной психологии (В.М. Аллахвердов, Б.С. Братусь, Д.А.Леонтьев, А.В. Юревич и др.) и к сохранению сложившейся в предшествующие годы системы научного психо-логического знания (И.О. Александров и Н.Е. Максимова, Т.Д. Марцинковская, В.И. Моросанова и др.).

2

В этом контексте заметим, что производство и трансляция научных знаний как функция субъекта научной деятельности, являясь вполне сознательной, не тождественна функции осознания состояния научного знания (его системности, адекватности решаемым задачам и т.д.), т.е. функции субъекта научно-методологической деятельности (рефлексии), хотя и включаемой часто в первую из обозначенных функций.

Говоря о системе научных знаний, мы имеем в виду иерархическую взаимосвязь следующих основных научных конструкций:

•   специальный язык (понятия и категории), позволяющий сократить время и уменьшить усилия по приему, переработке и передаче научной информации;

•   методы получения и оформления новой информации;•   научное описание эмпирической фактологии;•   выявление (открытие) и подтверждение (доказательство) закономерностей и

законов, устанавливающих определенные отношения и связи между отдельными фактами, их группами и системами;

•   определение научных подходов, построение концепций и теорий, позволяющих вскрыть механизмы действия закономерностей и законов, обнаруживать новые факты, прогнозировать динамические явления и т.д.;

•   конструирование научно-обоснованных технологий (различные психопрактики), позволяющих вызывать целенаправленные изменения в объектах воздействия.

В связи с последним пунктом мы находим существенное отличие в системах научных знаний о живых и неживых объектах. Первые, в особенности наделенные психикой живые объекты, обладая изначальной активностью (предпосылки субъектности и субъективности), оказываются неимоверно сложными в изучении, описании, систематизации и т.д. ввиду колоссального многообразия возможных форм, видов, уровней активности, а на определенных этапах жизни и ее изучения начинают оказывать определенное сопротивление исследовательским усилиям со стороны «постороннего» лица, «чужого» субъекта. В этих случаях обнаруживается феномен нетождественности (несоподчиненности) проявлений сознания субъекта исследовательской программы в отношении активного существа (откликающегося тем или иным образом на внешнее воздействие), включающей, как известно, помимо операциональных и действенных компонентов, также деятельностные, обусловленные релевантной мотивацией, принимаемой или отвергаемой противоположной стороной (активное существо). В этом плане можно говорить о возможности феномена сознающего, но не осознающего (рефлексирующего) субъекта, и в этом случае (т.е. в случае принятия и субъектного включения в ситуацию) во всей полноте встают вопросы зависимости активного существа от так или иначе воздействующего на него субъекта и доверия к нему и ответственности осознающего субъекта. В конечном счете нерешенность данной проблемы инициирует вопрос общего доверия к психологическому знанию, о зависимости последователей от научного авторитета и об ответственности ученого за корректность исследовательских процедур на каждом из приведенных выше этапов научного конструирования.

В связи с иерархичностью системы научного знания, особое значение приобретает работа над категориальным аппаратом. В отечественной психологии этой важной работе уделено внимание такими авторами, как Б.Г.Ананьев, СЛ. Рубинштейн, А.В. Брушлинский, Ю.М. Забродин, В.П. Зинченко, Б.Ф. Ломов, А.Н. Леонтьев, А.В. Петровский, К.К. Платонов и др. В разные годы объем и содержание основных категорий менялись. Некоторые категории ушли на второй план (отражение, ассоциация и т.д.), другие оказываются более востребованными (личность, деятельность, общение). На наш взгляд, в актуальном психологическом поле вся современная психологическая проблематика сконцентрировалась в двух категориях, наиболее тесно взаимосвязанных со всеми другими. Это категории субъекта и сознания. Целый ряд изысканий, проведенных в Институте психологии РАН в последние годы (К.А. Абульханова, А.В. Брушлинский, М.И. Воловикова, А.Л.Журавлев, В. В. Знаков, В. В. Селиванов, Е.А. Сергиенко и др.), определили новое содержание этих

3

категорий и значительно расширили область возможных применений в прикладных и практических исследованиях.

Проблема сознания в российской психологииКатегория сознания, переживающая ныне свое второе (третье?) рождение после

пионерских работ В.Ф. Петренко по психосемантике сознания, определила новые точки роста не только отечественной психологии (В.М. Аллахвердов, В.П. Зинченко, О.В. Гордеева, Е.В. Субботский, Ю.М. Швалб, Н.Б. Шкопоров, Е.В. Улыбина и др.), но и позволила сформировать новую область научных исследований в США и Западной Европе (The Science of Consciousness).

Сознание неотрывно от субъекта и не может существовать вне субъекта, в то же время формы проявления сознания субъекта и субъекта осознания не тождественны. Факторами развития и проявления сознания определены контакт (коммуникация, общение) и свобода (произвольность, творчество, созидание). Двухфакторная структура сознания обобщает и объясняет существующие описания функций, структуры, форм, видов и другие проявления сознания. Понятие «зависимость», в частности, можно определить как потерю (вынужденную утрату) тех или иных свобод ради сохранения хоть какого-то контакта (минимальной формы обратной связи) с другими людьми или с самим собой; в противоположность зависимости «доверие» можно определить как добровольное, а не вынужденное ограничение своих свобод в пользу сохранения и расширения контактов, их превращения в смысловую коммуникацию, а не просто обмен информацией; «ответственность» также связана с самоограничением свобод, но не столько в связи с необходимостью решения собственных проблем, как в случаях зависимости и доверия, сколько с направленностью субъекта на позитивное взаимодействие с другими людьми.

К унитарным концепциям сознания, в противовес комплексному подходу (Н.П.Антонов, В.П.Велихов, В.П. Зинченко, В.А.Лекторский, П.Я.Гальперин, A.      Р. Лурия, А.Г. Спиркин, Н.И.Чуприкова и др.), можно отнести подходы B.Ф.Петренко (психосемантика сознания), В.М. Аллахвердова (теоретические и эмпирические исследования сознания), М.М. Бахтина (полифонический подход к проблеме сознания), В.И. Слободчикова и Е.И. Исаева (психологическая антропология сознания), В. А. Лефевра (рефлексивные структуры), Ю.М. Швалба (целеполагающее сознание) и др. Комплексный подход при желании можно развести с системным подходом (Б.Ф. Ломов, В.А. Барабанщиков, Б.С. Братусь, А.С. Горбатенко и др.).

Определения сознания в отечественной психологии строятся через категории отражения (Б.В. Зейгарник, К.К.Платонов и др.), рефлексии (Е.А. Климов и др.), самосознания (В.В. Столин, И.И. Чеснокова и др.), посредством перечисления определенных признаков сознания (Ю.М.Орлов, Н.И. Чуприкова и др.) и интеграции психических новообразований (Л.И. Божович). Во множестве определений сознания отчасти отражено многообразие функций сознания: познание, отношение, целеполагание, регуляция и т.д. в сложной взаимосвязи субъекта (личности, Я) и окружающего предметно-социального мира. В существующих определениях сознания не всегда осуществляется соотнесение, разведение или конструирование новых дефиниций сознания, соответствующих логике комплексного (междисциплинарного), либо унитарного подходов.

Различные подходы к определению и описанию уровней сознания представлены в концепциях В.М. Бехтерева, Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева, В.П. Зинченко, Ф.Е. Василюка и др. В последние годы определенное распространение находит концепция В.П. Зинченко. Ее схематизация осуществляется В. И. Слободчиковым и Е.И. Исаевым, а также И.В. Петривней, И.В. Тугушевым и С.В. Маньковой.

Вопросы специфики и взаимосвязи понятий «сознание» и «рефлексия» (А.В. Карпов) исследуются в комплексной парадигме (экологическое сознание, экономическое сознание, правовое сознание, политическое сознание и т.д., т.е. в явлениях контакта и свободы, в системах связи «Я и природа», «Я и закон», «Я и политическое устройство общества» и др.),

4

а также в рамках унитарного подхода (этническое, нравственное сознание), т.е. в явлениях контакта и свободы в системах «Я и другие», «Я в своей общности», «Я в себе».

Лингвистическая точка зрения (сознание существует исключительно в словесном материале и языке) амплифицирована в концепции множественности языков сознания, где язык рассматривается как любой способ намеренного обращения одного «существа» к другому (О.А.Донских, В.М. Розин, Д.М.Туллер и др.). Сравниваются контакты взаимодействия, сотрудничества и эмоциональные контакты как факторы развития речи и сознания (М.И.Лисина). Различаются наглядно-действенная, образная и словесная языковые составляющие сознания (А.Р. Лурия). Выделяются модальные (тактильные, обонятельные, вкусовые, зрительные и т.д.) и внемодальные (пространство, время, социальные объекты) формы; семантика и взаимопроекция в концепте «семантическое единство субъективного мира» Е.Ю. Артемьевой.

Оппозиция унитарного и комплексного подходов в проблеме языка и сознания снимается семиотическим подходом: язык - любая система знаков (Ю.С. Степанов). В контексте сознания рассматриваются различные семиотические системы (Г. Фреге, А.А.Абрамян, Р.Якобсон, Н.Г. Салмина и др.).

Сознание и общение исследуются в работах А.А. Бодалева, А.А. Леонтьева, Б.Ф.Ломова, В.Н. Мясищева, Б.Д. Парыгина и др. Уровневый подход в определении структуры общения позволяет выделить в качестве одной из образующих сознания фактор контакта (коммуникация, смысловое общение). Другая образующая в своей метабиологической (метафизиологической) характеристике восходит к понятию «свобода» (А.А. Балл, Е.И. Кузьмина, Д.А. Леонтьев и др.).

В онтогенетическом плане важной, но малоисследованной категорией общей, и тем более, возрастной психологии является понятие «детское сознание». Важнейшие перемены в сознании ребенка происходят на грани шестилетнего возраста, а именно — переход от магического к естественно-научному объяснению мира, разделение физического и психического и др. (Е.В. Субботский). Выявлена предметная специфика осознания в старшем дошкольном возрасте (Н.Г. Салмина). Исследовательское сознание в детском воз-расте анализирует А.Н. Поддъяков. Особенности подросткового и юношеского сознания достаточно широко освещены в психологической литературе. Однако, в отличие от проблемы развития психики в онтогенезе, проблема развития сознания в онтогенезе мало концептуализирована после основополагающих работ Б. Г. Ананьева по этой проблеме.

Рассмотрение особых состояний сознания (О. В. Гордеева, В. В. Козлов и др.), расстройств и нарушений сознания позволяет лучше понять сам феномен человеческого сознания. С классической точки зрения (Б.В. Зейгарник) различные нарушения сознания рассматриваются как нарушения отдельных психических процессов, которые входят в многокомпонентную структуру сознания, либо их комплексов, состояний и личностных проявлений этих состояний (нарушений). Другая точка зрения (Е.А. Климов) рассматривает нарушения как особенность ориентировки (во времени, месте, обстановке и т.д.), включая деперсонализацию и ложные восприятия и воспоминания. Структурный подход в проблеме нарушений сознания фиксирует нарушения в картине сознания, связанные с гипертрофией в развитии той или иной образующей сознания. В русле структурного подхода психологические (унитарные) концепции нарушений сознания представлены в работах В.Н. Мясищева, Ф.Е. Василюка и др.

Таким образом в процессе последовательного структурированного рассмотрения сознание выводится за пределы непроизвольных ограничений частной темы в рамках общей психологии и в широкой совокупности теоретических, прикладных и эмпирических изысканий отечественных психологов различных направлений и школ постреволюционной (после 1917 г.) эпохи обретает свою психологическую предметность, целостность и глубину.

Исследования сознания в зарубежной психологииНесколько иная ситуация в спектре подходов и решений проблемы сознания в

Западной Европе и США. В отклике на книгу Велманса [35] (по мнению Земана, одной из 5

лучших, написанных о сознании в последнем десятилетии), рецензент объясняет резко возросший интерес к сознанию в науке тремя взаимосвязанными причинами. Первая связана с существенным прогрессом в развитии нейронауки. Хотя картина еще не полна, нейронные корреляты таких сознаваемых процессов, как зрительное восприятие, эмоции, память, начинают проясняться в связи с исследованиями на животных, больных с повреждениями мозга и недавними исследованиями с использованием функционального отображения мозга у здоровых людей. «Другая причина связана с тем, что психологи-экспериментаторы преодолели свою нервозность в изучении сознания». Исследование таких феноменов, как слепота, способность некоторых слабовидящих точно угадывать характеристики зрительных стимулов, о которых у них нет сознаваемого зрительного опыта, обещает прояснить различие сознаваемых и несознаваемых процессов мозга. Третий источник «ветра в парусах исследований сознания» связан с работами в области искусственного интеллекта [36].

Другие исследователи связывают поворот (возврат) к сознанию с развитием и значительным укреплением позиций таких двух важных направлений научного поиска в конце XX в., как когнитивная наука и нейронаука [16]

Трудные и легкие задачи проблемы сознанияШироко известный и весьма активный исследователь сознания Д. Чалмерс [17]

выделяет три раздела, группирующих все множество проблем:1.  Философия сознания.2.  Теории психических явлений (разум, память и др.).3.   Наука о сознании.Классификация Д. Чалмерса интересна тем, что в ней, помимо качественной

характеристики различных разделов (перечень авторов и названия статей), приводятся также количественные данные (численность публикаций по разделам и составляющим разделы рубрикам). Так, количество представленных в разделах материалов, по подсчетам Чалмерса, следующее: первый раздел - 473 статьи; второй раздел - 487 статей; третий раздел - 364 статьи. В каждом разделе статьи также группируются по темам: концепции сознания (27 статей), «объяснительный пробел» (34), материализм и дуализм (30), аргументация от знаний (16, материализм и модальность (атрибуты сознания) (29), метафизика сознания (34), панпсихизм (11), «зомби» как проблема сознания (19), качества сознания (цвет и др.) (39), содержание сознания (20), «репрезентациализм» (18), сознание и «мышление высшего порядка» (23), интроспекция и самосознание (28), единство сознания (11), функции сознания (18), различные философские теории сознания (23).

Второй раздел включает 20 групп тем: «Я и личностная идентичность» (37 статей), «психология обыденного сознания» (35), «интернализм и экстернализм» (34), «свобода воли» (32), «язык и мышление» (27) и др.

Третий раздел включает 16 групп: нейронаука визуального сознания (24), сознание и нейронаука (34), когнитивные модели сознания (36), неосознаваемое восприятие (18), «имплицитная» память (15) и учение (10), многообразие слепоты и «слепота невнимания» (14), визуальное сознание (8), сознание и психология (24), сознание в истории психологии (30), сознание и время (7), сознание животных (13), сознание и искусственный интеллект (11), сознание и физика (37), феноменология (38) и др.

Несмотря на обилие работ, как заключает Чалмерс, «сознание упорно сопротивляется научным попыткам решения», а «некоторые исследователи приходят к выводу, что проблема не имеет решения» [17].

Всю проблематику сознания Чалмерс делит на две группы по критерию трудности решения: к первой группе он относит достаточно простые задачи, связанные с проблемой, ко второй - собственно проблему, представляющую большую трудность, и объясняет причины и характер этих трудностей. Следует отметить, что целый ряд «редукционистских» решений Чалмерс относит к ложным решениям и считает, что можно найти «натуралистическое» нередукционистское объяснение сознания, базирующееся на принципах структурной

6

когерентности, организационной инвариантности и двухаспектного рассмотрения информации.

По Чалмерсу, «сознание» - двусмысленный термин, относящийся к множеству различных феноменов. Каждый из этих феноменов необходимо объяснять. Однако некоторые из них легче поддаются объяснению, чем другие. К легким задачам проблемы сознания Чалмерс относит те, которые поддаются решению стандартными методами когнитивной науки, посредством которых феномен объясняется в понятиях когнитивной логики («вычислений») или нейронных механизмов. Трудные задачи не поддаются решению этими методами.

Легкие задачи проблемы включают, в частности, объяснения таких феноменов, как способность различать, категоризировать и реагировать на внешние стимулы; обобщение информации когнитивного характера; способность сообщать о своих внутренних состояниях; способность фокусировать внимание; намеренный контроль поведения; различие между бодрствованием и сном и др. Все эти феномены связаны с понятием «сознание» и могут быть успешно объяснены с позиций когнитивной науки и нейронауки.

Реально трудной для объяснения сознания является проблема субъективного опыта, переживания (experience). Когда мы мыслим и воспринимаем - имеет место «шум» (whir) информационного процесса, но также имеет место субъективный аспект - нечто похожее на сознающий организм. Этот субъективный аспект (experience) - различные ощущения, восприятия, эмоции, мысли и т.д. Несомненно, что некоторые организмы — субъекты «experience», но как это осуществляется - вопрос, приводящий в тупик.

Широко принято, что «experience» возникает из физической основы, но у нас нет хорошего объяснения, почему и как это происходит. Почему физические процессы приводят к возникновению богатой внутренней жизни?

Чалмерс предлагает понятийно дифференцировать термины «qualia», «awareness», «conscious experience» и «consciousness», которым очень сложно найти эквиваленты в русском языке. Согласно изысканиям Тасси и Мюзет [31], слово «awareness», из староанглийского близкое к «watchfulness», означает осознание определенных объектов, жизненных событий и внутренних (телесных) процессов, в смысле знания о соответствующих явлениях. Тасси и Мюзет, ссылаясь на Босинелли (Bosinelli) выделяют три типа такого осознания (awareness):

1)    феноменальный (субъективный) опыт от объекта;2) метасознание или осознание осознаваемых явлений;3) самосознание как осознание самого себя.Но в этом случае, на наш взгляд, значение «awareness» сближается со значением

«consciousness»: оба они, как отмечают Тасси и Мюзет, не дифференцируются в таких латинских языках, как французский, итальянский или испанский.

Чтобы избежать путаницы, считает Чалмерс, нужно сохранить за термином «consciousness» значение феномена (явления), опыта («phenomena of experience»), используя менее нагруженный термин «awareness» для более «открытого» (известного, объясненного) феномена, понимаемого Чалмерсом как функциональность. Однако в большинстве работ разных авторов выделенные понятия используются как синонимы.

Функциональность, по Чалмерсу, в конечном счете сводится к способности к словесному отчету о внутренней информации; восприятию информации из окружения и способности использовать ее для управления поведением соответствующим способом.

Обсуждая распространенный способ объяснения той или иной функции (механизма), Чалмерс называет его редукционистским. Например, для объяснения учения необходимо объяснить, как системы поведенческих способностей модифицируются в «свете» информации из окружения, и способы, которыми новая информация может быть получена для поддержания адаптации, приспособленности действий системы к ее окружению. Если мы показываем, как нейронный или «вычислительный» механизм делает это, то тем самым

7

объясняем учение; то же мы можем сказать для других когнитивных явлений (перцепция, память, язык).

Согласно Чалмерсу, этот тип объяснения не годится для случая сознаваемого опыта. То, что делает трудную проблему трудной, выходит далеко за пределы представления о функциях. Даже в тех случаях, когда мы объясняем действие когнитивных и поведенческих функций в приближении к опыту сознания (перцепция, категоризация, словесный отчет), то все еще остается невыясненным вопрос: «Почему осуществление этих функций сопровождается осознанием?» Простое функциональное объяснение оставляет этот вопрос открытым.

По Чалмерсу ключевой вопрос проблемы сознания - это вопрос о том, почему информационные процессы различения, обобщения и т.д. не свободны от внутренней чувствительности (субъективный опыт, переживание, сознание)? Отсутствие ответа обозначается как «объяснительный пробел» между функциями и опытом сознания; необходим «объяснительный мост», материалы для которого еще предстоит найти. Согласно Чалмерсу, для объяснения сознания необходим новый подход. Обычные объяснительные методы когнитивной науки и нейронауки недостаточны. Из множества исследований по проблеме сознания в рамках когнитивной и нейронауки Чалмерс выделяет работы Crick и Koch [19; 20] по «нейробиологической теории сознания». Эта теория основана на эффектах нейронных мозговых осцилляций церебрального кортекса в частотном диапазоне 35-75 Гц. Crick и Koch предполагают, что эти осцилляции и есть основа сознания. Но, как отмечает Чалмерс, существует возражение — не являются ли осцилляции имеющими место и в процессах бессознательной переработки информации. В любом случае остается вопрос: «Почему осцилляции вызывают сознание?»

Чалмерс анализирует также когнитивную теорию сознания Baars'a. Но и теория Baars'a, как считает Чалмерс, не объясняет, почему информация из «глобального рабочего пространства» (Global Workspace) сознается.

Аналогичный упрек Чалмерса к теории «Нейронного дарвинизма» (Neural Darwinism) Edelman'a заключается также в отсутствии ответа на вопрос «Почему?»

Модель Dennett'a, теория Jackendoffa, по мнению Чалмерса, также не отвечают на этот вопрос.

Последовательно рассматривая различные возможные способы объяснения сознания, используемые в когнитивной науке и в нейронауке (Crick и Koch, Eck- horn, Edelman, Dannet, Jackendoff, Allport, Wilkes, Clark, Hardin), Чалмерс приходит к выводу, что обычное рассмотрение не дает возможности ответить на вопросы «Почему?» и «Как?» в объяснении возникновения сознаваемого опыта. Для ответа на эти вопросы, по мнению Чалмерса, необходим сверхмомент (экстра-, дополнительный момент) в составной части объяснения. Недостатка в таких сверхмоментах нет. Некоторые полагают, что это «инъекция хаоса» и нелинейная динамика в квантовой механике; другие видят ключ в неалгоритмичных процессах; третьи уповают на будущие открытия в нейрофизиологии.

Оценивая редукционистские методы (методы объяснения высокоуровневых явлений целиком в терминах фундаментальных физических процессов) Чалмерс заключает, что они хорошо работают во многих областях научного знания, т.к. то, что объясняется в этих областях - это структуры и функции, и это вещи такого рода, которые являются следствием физического устройства. Когда они используются для объяснения «надструктурных» и «надфункциональных» образований, то эти методы бессильны для нефизических структур и функций. Чалмерс предлагает следующее нередукционистское объяснение. По аналогии с физической наукой, в которой существует несколько базовых характеристик (масса, пространство, время), не объясняемых более простыми сущностями, и когда физикам не удалось объяснить электромагнитные волны механическими явлениями, они постулировали также электромагнитные явления как фундаментальную характеристику, Чалмерс полагает, что нередукционистская теория принимает сознание в качестве фундаментальной характеристики в известном ряду: масса, заряд, пространство-время окружающего мира.

8

Известно, что, где фундаментальное свойство, там и фундаментальные законы. Нередукционистская теория сознания дополняет новыми принципами совместимость основных законов природы, тем самым делая возможным объяснение сознания. Конечно, признает Чалмерс, мы не получаем и в этом случае ответа на вопрос «Почему?» Но это аналогично любой фундаментальной теории. Ничто в физике не говорит о том, почему материя первична, но мы не рассматриваем это как аргумент против теории вещества, которая может объяснить все типы материальных явлений, показывая, как они выводятся из базовых законов. Тоже может быть для сознаваемого опыта, считает Чалмерс. Такая позиция определяется им как разновидность дуализма. Но это безвредная версия дуализма, всецело совместимая с научным мировоззрением. Такой подход не противоречит физической теории; нам просто необходимы дальнейшие соединительные принципы для объяснения того, как сознание возникает из физических процессов. В такой теории нет ничего мистического. Такую позицию Чалмерс называет «естественным (научным) дуализмом».

Если эта точка зрения верна, то теория сознания должна иметь больше общего с теорией в физике, нежели в биологии. Биологические теории не содержат подобных фундаментальных принципов, поэтому биологическая теория отличается определенной комплексностью и не вполне упорядочена. Физические теории, имея дело с фундаментальными принципами, стремятся к простоте и элегантности. По мнению Чалмерса, теория сознания должна также отличаться простотой, элегантностью и красотой.

Нередукционистская теория сознания включает психофизические принципы, связывающие свойства физических процессов со свойствами психического опыта. Чалмерс рассматривает в качестве таковых следующие:

1. Принцип структурной когерентности. Это принцип связи (согласованности) между структурой сознания (consciousness) и структурой процессов, находящихся в когнитивном основании субъективного опыта («awareness»). Согласно Чалмерсу, содержание «awareness» - это содержание прямо доступное (достижимое) и потенциально отчетное (reportable), т.е. осознаваемое в системе, использующей язык. Таким образом, «awareness» — это чисто функциональное понятие, но тем не менее оно тесно связано с сознанием. В известных случаях, где мы находим сознание и «awareness» (там, где есть сознаваемый опыт), там и некоторая соответствующая информация в когнитивной системе, которая в распоряжении контроля за поведением и в доступе для отчета. Обратно, когда информация в наличии для отчета и полного контроля, там и соответствующий сознаваемый опыт. Таким образом, имеется прямое соответствие между consciousness и «awareness». Это соответствие может быть распространено далее. Центральный факт переживаемого опыта - это его сложная (комплексная) структура. Существуют также отношения сходства и различия между переживаниями (тем или иным опытом) и отношения в таких вещах, как относительная интенсивность. Каждый из предметов опыта (experience) может быть частично охарактеризован и разложен на составные части в терминах этих структурных свойств: сходство и различие отношений, воспринимаемое положение, относительная интенсивность, геометрическая структура и т.д. Центральным фактом является также то, что для каждой из этих структурных характеристик существует соответствующая характеристика в информационнопроцессуальной структуре «awareness».

Чалмерс рассматривает цветоощущение в качестве примера. Для каждого различия между цветовым опытом есть соответствующее различие в процессе. Различные феноменальные цвета, которые мы ощущаем, формируют комплекс — трехмерное пространство, основанное на различиях по оттенку (цветовой тон), насыщенности и интенсивности. Свойства этого пространства могут быть получены также из информационно-процессуального рассмотрения: проверка визуальных систем показывает, что световые волны различаются и анализируются по трем различным осям, и это и есть трехмерная информация, которая релевантна последующему процессу. Трехмерная структура феноменального цветового пространства таким образом прямо соответствует трехмерной структуре визуального «awareness». Аналогично и для других модальностей.

9

В общем, любая информация, которая сознательно воспринимается, является также когнитивно представленной.

Принцип структурной когерентности оказался весьма полезным в непрямом объяснении субъективного опыта в терминах физических процессов. Например, мы можем использовать факты о нервных процессах визуальной информации для косвенного объяснения структуры цветового пространства. Этот принцип обеспечивает естественное объяснение многих работ по проблеме сознания.

2. Принцип организационной стабильности. Этот принцип означает, что любые две системы с одинаковой функциональной организацией будут иметь качественно идентичный опыт (experience). Согласно этому принципу, причины появления сознания (experience) - не специфический физический продукт системы, а абстрактная модель причинного взаимодействия между компонентами системы. Чалмерс признает, что принцип весьма дискуссионный и использует мысленный эксперимент для доказательства этого принципа.

3. Двухаспектная теория информации. Два предыдущих принципа не носят базового (основополагающего) характера. Они включают понятия высокого уровня: «awareness» и «organization». Далее необходимы базовые принципы. Основной принцип, который Чалмерс предлагает как центральный, включает понятие информации, понимаемой в смысле Шеннона. Информационное пространство имеет базовую структуру из различных отношений между его элементами, характеризующими параметры, по которым различные элементы в пространстве похожи или различны. Информационное пространство — это абстрактный объект, но, следуя Шеннону, мы можем рассматривать информацию как физически встроенную, когда имеется пространство различных физических состояний, различие между которыми может передаваться некоторыми причинными путями (causal pathway). Состояние, которое передается, можно рассматривать как самоконструирующее в информационном пространстве. Для пояснения Чалмерс заимствует фразу у Bateson (1972): физическая информация - это различие, которое делает различие (a difference that makes a difference). Двухаспектный принцип основан на наблюдении, что существует прямой изоморфизм между определенными физически встроенными информационными пространствами и определенными феноменальными информационными пространствами. Далее Чалмерс предполагает, что информация имеет два основных аспекта - физический и феноменальный, что объясняет появление психического из физического. Психическое появляется благодаря своему статусу одного из аспектов информации, когда другой аспект обнаруживается встроенным в физический процесс. Автор признает умозрительность (предположительность) предлагаемого принципа и множество не решенных вопросов в связи с этим.

Работы Чалмерса вызвали многочисленные отклики как критического, так и поддерживающего характера. Так, известный исследователь проблемы Д. Деннет выступил против идеи Чалмерса «сортировать» проблемы сознания на легкие и трудные, считая, что такой подход уводит внимание исследователей в сторону [21]. Против деления проблемы сознания на легкие и трудные выступил также E.J. Lowe, который считает, что это иллюзия - думать, что есть легкая проблема, поддающаяся решению использованием вычислительной (когнитивизм) или нейронной парадигм [26].

D. Hodgson доказывает, что некоторые легкие проблемы сознания не могут быть решены, пока не решены трудные [23]. Используя систему логически связанных утверждений, S. Horst доказывает, что если трудная проблема сознания не может быть решена физикалистски, то и эволюционно она не решается [24].

W. Seager, соглашаясь с Чалмерсом в том, что не видит иного решения проблемы объяснения, «как материальные процессы могут порождать сознание», в то же время приходит к выводу, что предположение Чалмерса о сознании как фундаментальной характеристике мира может вызывать ассоциацию с некоторой формой панпсихизма [28].

10

Анализируя трудную проблему (почему физические процессы приводят к осознаваемому феноменальному опыту), Е. Mills приходит к выводу, что теоретическое построение Чалмерса не может помочь в ее решении [27].

В. Libbet также находит изъяны в теории Чалмерса и, опираясь на собственные экспериментальные исследования мозговых процессов, объясняет сознание как эмерджентное свойство нейронной активности [25].

J. Shear считает, что «трудную проблему» сознания необходимо исследовать также систематически, как и материальные явления, привлекая, в частности данные соотнесения психического и физического развития в раннем детстве, а также систему представлений восточной культуры и опыт изучения «чистого сознания» [30].

F.J. Varela, подвергая сомнению основное положение Чалмерса, развивает авторский подход, инспирированный стилем феноменологических исследований, названный «нейрофеноменологией» [32].

T.W. Clark критикует взгляд на сознание как на нечто сопровождающее или продуцируемое состояниями нейронов и выходящее за пределы функционирования когнитивных процессов, реализуемых в мозге. Такая точка зрения создает, по мнению автора, ситуацию «объяснительной дыры» между функцией и феноменологией, которая не может быть преодолена функциональной теорией психики. Автор рассматривает гипотезу об идентичности субъективного переживания определенной информации, порождаемой контрольно-поведенческой функцией. Эта гипотеза объясняет, как считает T.W. Clark, изоморфизм между структурой переживания и нейронной организацией, обеспечивая естественное объяснение сознания как относительных свойств информационных состояний, а не как отдельной онтологии феноменальных сущностей [18].

Рефлексивная теория сознания М. ВелмансаОбъединяя множество исследований по проблеме сознания понятием «наука

сознания» (The Science of Consciousness), M. Велманс обстоятельно обсуждает вопросы дефиниции и местонахождения сознания. Автор также констатирует наличие множества определений и общеупотребительных терминов «consciousness», «awareness», «conscious awareness» (иногда «phenomenal awareness») как синонимов.

Как отмечает Велманс [34], в некоторых произведениях «сознание» (consciousness) синонимично с «психикой» (mind), что, по мнению автора, слишком расширяет определение сознания, включая в него и бессознательные психические процессы. В других произведениях сознание синонимично с самосознанием (self-consciousness). Такое определение, считает Велманс, слишком узкое, т.к. человек может сознавать также другие вещи (других людей, внешний мир и т.д.) помимо себя.

В споре дуализм-редукционизм Велманс занимает особую позицию, развивая собственную теорию «рефлексивного» (reflexive consciousness) сознания.

Анализируя позиции дуализма и редукционизма в решении вопроса о локализации сознания, Велманс приходит к выводу, что «классические дуалисты и редукционисты, страстно не соглашаясь по вопросу о том, где оно находится - где-то в мозгу» [34], вполне солидарны в решении вопроса определения и функций сознания.

М. Велманс считает вполне редукционистским тезис о том, что научные изыскания приведут к открытию нейронной основы сознания и объяснению явлений сознания в терминах нейронауки и тем самым покажут, что сознание — это не более чем состояние мозга. Возражение

Велманса состоит в том, что «причины онтологически не идентичны производимым эффектам», что иллюстрируется на примере явлений электричества и магнетизма (движение провода через магнитное поле вызывает электрический ток, текущий по проводу, но это не значит, что электроток онтологически идентичен движению провода; также неверно говорить, если обратить этот эксперимент, что ток, текущий в проводе, онтологически идентичен окружаемому провод магнитному полю, возникающему в результате).

11

Как отмечает Велманс, почти все теории, рассматривающие отношения «сознание-мозг», полагают, что предшествующие нейронные причины, вызывающие данный сознаваемый опыт, могут быть в принципе найдены, при том, что пока существуют очень разные точки зрения на природу эффекта. Так, «интерак- ционистский дуализм» допускает два способа причинного взаимодействия сознания с мозгом; эпифеноменализм полагает, что состояния мозга вызывают осознаваемый опыт, но не наоборот; эмерджентный интеракционизм полагает, что сознание появляется из мозговой активности и затем превосходит ту активность, из которой она произошла.

Предполагаемая Велмансом рефлексивная модель (reflexive model), как считает автор, также стимулирует научные исследования нейронных и психологических причин сознаваемого опыта, но только с позиций, что ощущение, переживание и т.д. локализуются не в головном мозге, а в точке воздействия (палец или другой участок тела в случае укола булавкой) посредством механизма, названного Велмансом «перцептуальной проекцией» («perceptual projection»). Для иллюстрации механизма Велманс обращается к примерам фантомной конечности (рука, нога). Автор считает, что «перцептуальная проекция» - общий механизм работы сознания и в других модальностях (слух, зрение).

«Рефлексивная модель» позволяет определить, как сознание относится к мозгу и к физическому миру, не обращаясь к дуализму и не скатываясь в редукционизм.

Сознание (experiences) возникает из «отраженно- возвратного» взаимодействия инициирующего стимула с перцептуальным процессом. Это взаимодействие результатируется в сознаваемом феноменальном мире, который включает то, о чем мы обычно думаем как о «физическом мире». То, что мы обычно принимаем как физический мир, есть часть того, что мы сознательно испытываем. Если так, то не может быть несоединимого «мостом» содержания сознания, раздельного от воспринимаемого (experienced) физического феномена.

Классический путь рассмотрения отношения сознания к мозгу и физическому миру затрудняет возможность превращения сознания в предмет научного изучения. В противоположность физическому событию оно кажется частным, субъективным и рассматриваемым только с позиций «от первого лица». Иной путь— рефлексивная модель, согласно которой внешний феноменальный мир рассматривается как «часть сознания» в большей степени, чем «отдельно - из него». Согласно Велмансу [33], дуализм рассматривает психический опыт (переживание) как нематериальную субстанцию или сущность, не имеющую размерности и местоположения. Соответственно, дуалист считает, что изучение сознания выходит за пределы естественных наук. Для редукциониста психический опыт в конечном счете будет объяснен как состояния или функции мозга (нейропсихология). По Велмансу, ни дуализм, ни редукционизм не могут объяснить природу сознания; оба эти учения при всей их исходной противоположности рассматривают психический опыт изолированно от внешнего физического мира.

Согласно рефлексивной модели, воспринимаемый мир (феноменальный мир) - это репрезентация, формируемая органами чувств и перцептивными процессами, развивавшимися в течение человеческой эволюции. Являясь частью сознания, феноменальный мир не может мыслиться как отдельный от сознания.

Заметим, что феноменальный мир, будучи репрезентацией, не может быть вещью самой по себе. Феноменальный мир можно представить как перцепту- альную проекцию. Последние работы по виртуальной реальности хорошо демонстрируют это. Виртуальный мир целиком перцептивная конструкция, основанная на созданных компьютером образах.

Согласно рефлексивной модели, физический мир - это мир, как бы воспринимаемый вокруг наших тел. Феноменальный мир, будучи частью сознания, индивидуален для каждого человека. Ясно, что другой человек не может переживать мою боль или точно так же воспринимать деревья, горы. То есть, любой психический опыт имеет приватный характер, пока он остается внутренним событием (мысли, мечты и т.д.). И любое описание

12

воспринимаемого человеком предмета или события носит приватный (личный, частный) характер.

Однако, ссылаясь на Дукаше, Велманс отмечает, что некоторые сущности и события являются также «публично перцептуальными», если они одинаково воспринимаются разными людьми. Соответственно, есть нечто общее для всех людей в самой вещи, несмотря на то, что каждый психический опыт приватен, индивидуален, субъективен.

Каждый приватный опыт субъективен как опыт данного наблюдателя. Однажды этот опыт совпадает с тем, что наблюдает другой, и таким образом становится интерсубъективным. Будучи разделяемым большинством людей (группой наблюдателей), он может стать частью базы данных общих оснований науки. Заметим, что интерсубъетивность в этом смысле не означает отсутствия субъективности.

В рефлексивной модели Велманса [33] важным понятием является также симметричность и асимметричность «доступа обращения» к психическому опыту.

В типичном психологическом эксперименте испытуемый может по просьбе экспериментатора сосредоточить внимание на некотором объекте (стимуле), в то время как экспериментатор перемещает фокус своего внимания с объекта (стимула) на самого испытуемого, например, на телесные изменения испытуемого или на отчет испытуемого о том, что он испытывает. С позиций экспериментатора как «третьего лица», процессы, происходящие в теле или в мозгу в принципе наблюдаемы.

Испытуемый может предполагать наличие таких процессов, но до тех пор, пока его внимание сфокусировано на стимуле, он не может наблюдать их. Соответственно, доступ экспериментатора и испытуемого асимметричны в отношении перцептуальных процессов испытуемого. В этой ситуации различие между позицией «третьего лица» экспериментатора в отношении испытуемого и позицией «первого лица» испытуемого в отношении себя могут быть учтены, включены в рассмотрение. Сточки зрения экспериментатора, здесь нет проблемы, т.к. он имеет доступ к необходимой информации.

В другой ситуации экспериментатор и испытуемый имеют доступ к событию, относящемуся к испытуемому, хотя их доступ остается асимметричным: например, когда испытуемый находится в состоянии инсайта относительно природы своих психологических проблем (чувства и мысли), которые экспериментатор может исследовать, наблюдая поведение или мозговые процессы испытуемого. Как видим, доступ к психическому опыту испытуемого асимметричен, но в этом случае испытуемый имеет единоличный доступ к опыту, о котором экспериментатор может только догадываться.

С точки зрения экспериментатора, имеют место методологические трудности, т.к. информация об испытуемом может быть получена только косвенно, например, из словесных отчетов испытуемого или другими коммуникативными откликами (невербалика).

Таким образом, можно говорить о нередукционистской науке о сознании. Феноменальный мир испытуемого — не какой-то мир, отделенный от физического мира, т.к. психический опыт испытуемого и экспериментатора одинаково легитимны. Оба имеют симметричный доступ к некоторым сущностям и событиям, и асимметричный - к другим. Точка зрения экспериментатора от «третьего лица», или испытуемого от «первого лица» относительно себя всецело зависит от возможности доступа и того, что требует объяснения. Экспериментатор имеет доступ к мозговым процессам и поведению, но испытуемый имеет доступ к своему личному опыту. Полнота психологического описания требует информационной доступности испытуемого в соответствии с информационной доступностью экспериментатора. И если данные психического опыта объединяются в научную систему знаний, то предварительно они должны быть разделяемы разными людьми, т.е. интерсубъективными и повторяемыми. В этом случае условия для развития науки о сознании не отличаются от условий для естественных наук [33].

Как видим, теоретическая позиция Велманса, существенно отличаясь от подходов Деннета и Чалмерса, имеет ту общую область с исследовательской линией российских

13

психологов, которая была обозначена нами как «унитарный» подход в исследованиях сознания.

Вместе с тем нельзя не отметить, что рефлексивная модель Велманса, решая проблему сознания в ее самой трудной (по Чалмерсу) части, порождает другую, не менее серьезную проблему определения генерирующих факторов сознания как в глобальном психоэволюционном процессе на Земле или, возможно, во Вселенной, так и, в частности, в онтогенетическом плане.

Биологическая установка в решении проблемы сознанияИзвестный английский философ Д.Р. Серл, пристально наблюдающий за развитием

исследований по проблематике сознания, в одной из своих последних публикаций представил обзор и критический анализ наиболее представительных концепций сознания в современной англо-американской научной литературе [29].

Сам автор, отвергая как материализм, так и дуализм в решении проблемы сознания, придерживается тезиса, что «сознание — это естественный биологический феномен» [29, с. 13]. Поясняя свою позицию, Серл отмечает: «Мы не замечаем естественной, биологической характеристики сознания и других психических феноменов в связи с философской традицией, рассматривающей «психическое» и «физическое» как взаимно исключающие категории. Выход заключается в признании непригодности как дуализма, так и материализма, и принятии сознания как «качественного», субъективного «психического» феномена и в то же время естественную часть физического мира» [29, с. 14]. В этом вопросе Серл предельно последователен, считая, что «мы поймем сознание, когда определим биологически в деталях, как мозг производит его», т.е., «как нейробиологические процессы в мозге вызывают сознание» [29, с. 15]. Более того, Серл допускает, что сознание есть обычный биологический феномен, сопоставимый с произрастанием, пищеварением или секрецией желчи [29, с. 6].

Биологический подход Серл также иллюстрирует высказыванием Ф. Крика, предполагающего, что «все психические проявления, как-то: радость и печаль, память, чувства, стремления и свобода воли, фактически не более чем деятельность необозримого количества ансамблей нейронных сетей и соответствующих молекул» [29, с. 21]. В этом плане Серл достаточно оптимистичен. Он считает, что необходимы нейробиологические исследования для точного определения микроуровневых мозговых процессов, обеспечивающих качественные состояния сознания и того, как точно эти состояния отражены в нейробиологических системах. По мнению Серла, это самый важный вопрос в биологических науках [29, с. 129].

Что касается определения сознания, то у Серла оно носит двойственный характер. Автор дифференцирует «аналитическое» определение сознания, в котором главным образом анализируется сущность феномена, и «общепринятое» определение, апеллирующее к тем состояниям ощущений (чувствительности) и знания об этом (отдавать себе отчет), которые обычно появляются, когда мы пробуждаемся от сна, и продолжаются до очередного отхода ко сну, или когда мы впадаем в кому, или умираем, или, другими словами, впадаем в бессознательное состояние [29, с. 5]. Согласно Серлу, сознание как таковое не обязательно включает самосознание [29, с. 6], и высшие позвоночные также обладают сознанием [29, с. 5].

Всю проблематику сознания Серл разделяет на четыре подгруппы в соответствии с трудностями, возникающими в процессе их решения. Первая группа трудностей связана с границей между физической реальностью, описываемой средствами науки, и психической реальностью души, выходящей за пределы научного метода, границей, которая сложилась благодаря работам Декарта и Галилея еще в XVII в. Этот дуализм психического и материального в то время был полезен для научных исследований, т.к. не противоречил религии. Но дуализм стал препятствием в XX в., т.к. выводит сознание и другие психические феномены за пределы физического мира [29, с. 6].

14

Вторая ошибка связана с привычным заключением, что психика - это свойство мозга, качественно отличное от самого мозга. Отсюда дуализм. Ошибка заключается в унификации причинно-следственных связей в одну: если Б происходит вслед за А, то А является причиной Б, что не всегда так [29, с. 7].

В-третьих, Серл обращает внимание на множество терминологических обозначений одного и того же понятия (consciousness, awareness, qualia) сознания. Вопреки некоторым другим авторам, Серл считает ненужным умножать количество терминов, определяющих сознание, т.к., по его мнению, все они выражают один и тот же феномен сознания как серии качественно определенных состояний. Суть третьей трудности, помимо терминологии, заключается в неясности до сегодняшнего дня того, как вполне наблюдаемый мозг может производить нечто внутреннее, качественно дифференцируемое в различных состояниях сознания, ощущениях и носящих очень «приватный» характер («Моя боль доступна мне определенным качеством переживания, недоступным другому»). Как может этот приватный субъективный качественный феномен быть вызван обычным физическим процессом типа электрохимических вспышек в синапсах нейронов? Существуют качественно-специфические ощущения для каждого типа состояний сознания и существуют разногласия в том, как наши способы видения в форме субъективных ощущений отражают объективную реальность. Некоторые называют это проблемой «qualia» (качественная специфика восприятия мира унифицированными средствами мозга) [29, с. 8-9].

Четвертая проблема — это стремление использовать компьютерную метафору, соответствующую мнению многих, что мозг - это вычислительное устройство (компьютер), а психика — компьютерная программа. Но любая компьютерная программа - это манипуляция символами, а мы знаем из собственного опыта, что душа (психика) реализует нечто большее, чем манипуляция символами, душа предполагает контекст. Серл выступает против компьютерной (вычислительной) аналогии сознания [29, с. 10].

В качестве пояснения Серл неоднократно приводит пример мысленного эксперимента «Китайская комната», в котором убедительно демонстрируется несводимость такого явления сознания, как понимание (семантический процесс), к манипуляции символами, определяемой как синтаксический процесс. Сознание — это эмерджентное свойство мозга, т.е. такое же системное качество, превосходящее сумму элементов системы, как и свойство воды, не сводящееся к свойствам составляющих воду газов водорода и кислорода [29, с. 18].

Придерживаясь биологической концепции в объяснении сознания, Серл в то же время резко не приемлет крайний бихевиоризм деннетовского отношения к сознанию. Деннет — единственный из рассмотренных Серлом авторов, кто отрицает существование сознания и объясняет любой сознаваемый опыт простыми операциями типа счетной машины [29, с. 125]. Серл отмечает, что Деннет определяет науку таким образом, который исключает возможность научного изучения субъективности [29, с. 114].

Критикуя Деннета, Серл в качестве одного из аргументов использует уже упоминавшийся мысленный эксперимент «Китайская комната». Суть эксперимента в следующем. Представьте, что вы не знаете китайского языка и вас поместили в комнату с большим количеством информации на китайском языке (символы). Вам дают небольшое количество взаимосвязанных китайских символов и правила (программу) действий. Вы можете осуществлять определенные операции с символами согласно программе (правилам) и вернуть результат (ответы на вопросы), т.е. вы выступаете в роли компьютера, выполняющего программу ответа на вопросы на китайском, но невозможно утверждать, что вы понимаете китайские слова [29, с. 11].

Серл считает, что наличие программы (алгоритма) перевода с китайского не означает понимания китайского языка, т.к. семантика человеческого знания не свойственна формальным синтаксическим программам компьютера [29, с. 127]. Автор отвергает бихевиористскую логику Деннета, согласно которой система, которая действует так, как будто имеет психическое состояние, должна обладать психикой. Действительно, если компьютер выполняет определенные интеллектуальные операции, следовательно,

15

компьютер обладает сознанием; т.к. это невозможно, то следует признать, что сознания не существует.

Противоположным полюсом концепции Деннета можно рассматривать теорию Чалмерса. Однако Серл не менее активно критикует и этот подход, основанный на представлении о том, что сознание является нефизической характеристикой мира [29, с. 164]. По Чалмерсу, сознание - это нечто дополнительное, но не часть физического мира. Если физический мир может быть тем же без участия сознания, то сознание не является частью физического мира [29, с. 147]. Свое предположение Чалмерс подкрепляет воображаемым экспериментом, в котором система, физически идентичная обычной человеческой вплоть до молекул, за отсутствием лишь состояний сознания, т.е. мир с другими физическими законами, другой мир, в котором законы природы другие, может иметь все физические свойства в целом, но без сознания. Из этого Чалмерс заключает, что сознание не является физическим свойством мира [29, с. 148].

Серл считает объяснения Чалмерса по проблеме сознания абсурдными и самым большим абсурдом идею панпсихизма; главная рекомендация автора — забыть об устаревших картезианских категориях и постоянно напоминать себе, что мозг такой же биологический орган, как и другие, а сознание вполне биологический процесс, как и пищеварение или фотосинтез. В этом Серл усматривает «корректный подход к решению проблемы» [29, с. 163].

Серл считает, что Чалмерс использует комбинацию дуализма (физическое и психическое суть две различные субстанции) и функционализма (психические состояния различных «систем», будь то человек, машина или что-то другое, заключаются в физических функциональных состояниях системы, а функциональные состояния определяются в терминах множества причинных связей).

Серл также подвергает сомнению однозначное соответствие функциональной организации мозга и сознания, т.к. при стабильной функциональной организации могут быть различные проявления сознания, и резко критикует широкий информационный подход Чалмерса к проблеме сознания [29,с. 150-151] (Чалмерс выделяет два аспекта информации - физический и феноменальный). Серл не принимает трактовки информации Чалмерса как предпосылки сознания, апеллируя к примеру с древесными кольцами, которые информируют о возрасте дерева только того, кто способен воспринять эту информацию [29, с. 176]. По мнению Серла, «Чалмерс пытается превратить сознание в «информацию», которая не имеет специальной связи с мозгом» [29, с. 179].

Одинаково отвергая два противоположных концептуальных плана решения проблемы сознания в проектах Деннета и Чалмерса, Серл снова поясняет, что «проблема сознания» - это проблема точного объяснения того, как нейробиологические процессы в мозге определяют (cause) (вызывают) наши субъективные состояния сознания («awareness») или чувствительности (sentience); как в деталях (exactly) эти состояния реализуются в мозговых процессах; и каково (exactly) место функций сознания в общей организации функций мозга и всей жизни человека. Серл также считает, что если будет найден ответ на первую часть вопроса, т.е. что является причиной сознания, то ответить на оставшиеся вопросы будет относительно легче [29, с. 192]. Таким образом, Серл увязывает решение проблемы сознания с дальнейшим развитием нейронауки, т.е. с междисциплинарным подходом. В то же время автор явно симпатизирует исследовательской программе Розенфельда, представляющей образец унитарного подхода. Розенфельд, придавая особое значение связи между сознанием и памятью, вводит понятие «телесный образ». Серл иллюстрирует это понятие реальным экспериментом с читателем (ущипнуть себя в левом предплечье, что, естественно, вызовет ощущение боли, но в действительности боль появляется в головном мозгу, что очевидным образом доказывают примеры фантомных болей в ампутированных конечностях). Мозг формирует образ тела в целом. И когда мы чувствуем боль или любое другое ощущение в теле, действительное возникновение ощущения реализуется в телесном образе в головном мозге.

16

Серл поясняет тезис Розенфельда о телесном образе следующим образом: наше ощущение себя в точности такое же ощущение, затрагивающее телесный образ... Розенфельд называет это «самореференцией» («self-reference») всего сознания. Все наши осознаваемые явления, это «самореференция» в том смысле, что они связаны с опытом самоощущения, который есть то же самое, что и телесный образ. Однородность (coherence) сознания во времени и пространстве также связана с телесным опытом посредством телесного образа, а без памяти эта однородность невозможна [29, с. 183]. Согласно Розенфельду, память нельзя понимать как хранилище информации, но как непрерывную активность мозга; память и самоощущение (self) взаимосвязаны и особенно сцеплены с телесным образом.

Серл считает, что предположения Розенфельда о главных основаниях природы сознания, основанные на изучении расстройств сознания, важны для будущих исследований, в которых должна доминировать мысль, что опыт нашего собственного тела является главной (центральной) отправной точкой всех форм сознания. Серл убежден: «теоретическая важность этого утверждения основывается на факте, что любая теория сознания должна принять как факт, что сознание начинается с сознания тела», которое в свою очередь взаимосвязано с миром [29, с. 184]. Не все сознание - сознание о телесном, но все сознание начинается с опыта ощущений тела посредством телесных образов [29, с. 185].

Подводя предварительный итог обзору работ по проблеме сознания в зарубежной психологии, отметим наиболее заметные различия в разработке проблемы.

Если в российской психологии исследовательское внимание концентрируется главным образом на вопросах определения и структуры сознания, то в зарубежной науке - на так называемой «трудной проблеме сознания», т.е. на вопросах: «Почему появляется сознание и как оно связано с физическим миром?» (В. Baars, D. Chalmers, D. Dennett, J. Searle, J. Shear, F. Varela, M.Velmans и др.), достаточно проработанных в российской психологии с философских позиций диалектического и исторического материализма. Вместе с тем следует отметить, что словосочетание «российская психология» концептуально неоднородно в пространственно-временном отношении. Дореволюционный, советский и постсоветский периоды, существенно отличаясь по территориально- политическому и социально-экономическому устройству государства, конечно, сказались на тенденциях развития психологической науки в России, особенно значительно в связи с идеологическим диктатом в советский период, который характеризуется тем не менее и значительными достижениями в теоретической психологии. И хотя в ретроспективном плане важно учитывать, каким было, по выражению В.П. Зинченко, «сознание психологов» советской эпохи («кто за совесть, а кто за страх» исповедовал марксистскую философию (см. Зинченко В.П. Мысль и слово Густава Шпета. М., 2000, с. 128)), в проспективной оценке можно констатировать, что общими усилиями была выстроена достаточно стройная система научных психологических знаний, которой органично предшествовали многие работы дореволюционного периода, а перестроечное брожение мало что изменило, за исключением устраненного изобилия ссылок и цитат из классиков марксизма-ленинизма.

Можно сожалеть, критически относиться или даже отвергать философскую диалектико-материалистическую основу отечественной психологии, но невозможно не признать как исторический факт, что именно эта методология определила лицо российской психологии. Поэтому изменения, совершенствование, развитие - вполне возможны и корректны, но категорический отказ равносилен потере лица. Кроме того, нельзя не отметить и плюсы, связанные с избранной методологией. Это, в частности, снятие проблемы декартовского дуализма или различного рода редукционизма в объяснении сознания. Что касается полного решения проблемы взаимосвязи телесного и психического (body-mind), или более широко — материального и идеального (психического, сознательного), т.е. ответа на вопросы, почему и как сознание возникает и взаимодействует с мозговыми, нейрофизио-логическими процессами, то развитие унитарного и междисциплинарного подходов будет способствовать встречному движению в решении проблемы [2]. Вместе с тем очень важно, анализируя и учитывая зарубежный опыт современных исследований сознания,

17

переосмыслить целый ряд психологических работ дореволюционного периода. В рассматриваемом контексте (в частности по работам Чалмерса) большой интерес представляют ранние работы В.М. Бехтерева [9]. Весьма актуальными представляются и работы школы Выготского по культурно-исторической психологии, высшим психическим функциям, социальной детерминации психики в новом оформлении проблемы сознания и определении подходов к ее решению; работы по социальной антропологии и кросскультурным исследованиям, совершенно не представленным в зарубежных концепциях, что, в частности, отмечается в обстоятельном обзоре четырех туксоновских конференций по проблеме сознания (1994-2004 гг. http :// www . consciousness . arizona . edu / ) (Whitehead).

В целом определяя состояние зарубежных исследований по проблеме сознания, можно констатировать, что сформировано общее проблемное поле со множеством активных участников, представляющих различные центры изучения сознания (Центр изучения сознания, Тук- сон, Аризона, США и др.), периодически встречающихся на симпозиумах, научных форумах и конференциях поданной проблеме (Десятая ежегодная конференция Ассоциации научного изучения сознания ASSC, Oxford и др.). Другим важным моментом является существование ряда периодических журналов по проблеме сознания («Science & Consciousness», «Journal of Consciousness Studies»).

Вместе с тем само пространство исследований еще не приобрело общепринятой структуры не просто взаимосвязанных областей, но и органично взаимообусловленных. По количеству исследований наиболее представлены нейронаучная, феноменологическая и когнитивная области, значительно менее — области, связанные с исследованиями по искусственному интеллекту, нарушениям и расстройствам сознания и др. Интегративные теории носят либо глобалистический (космический) характер (К. Wilber), либо арифметически объединяют различные языки, фактологию, закономерности в едином описании, как, например, в теории «глобального рабочего пространства» Б. Баарса (В. Baars), моделирующей когнитивные функции в нейробиологических структурах. Отдельного обсуждения заслуживает вопрос об использовании метафор и метафорического мышления в исследованиях сознания. На этом акцентирует внимание и автор концепции «Глобального рабочего пространства», опирающийся на метафору Театра в работе мозга и прожектора (светлого пятна) в проявлениях сознания. Встречаются крайние точки зрения, от традиционного феноменологизма до рудиментарного биологизма. В то же время крайне мало социологических и культурно-исторических работ по данной проблеме. Отдельного «упрека» заслуживает психотерапевтическая «лакуна» как в проблемном поле, так и в пространстве исследований, за исключением психоанализа, представленного скорее в своем теоретико-методологическом аспекте. Современные психопрактики и психотехнологии, в том числе и манипулятивного характера, психотерапевтические системы (гештальттерапия, психосинтез и др.) могли бы, на наш взгляд, в случае их теоретического осмысления в контексте проблемы сознания определить дополнительные ресурсы ее решения.

Обращаясь к отечественным исследованиям по проблеме сознания и выделяя наиболее основательно проработанные - психосемантическую концепцию В.Ф.Петренко и психологику В.М.Аллахвердова, обнаруживаем также существенные различия в языке (понятийный аппарат), привлекаемой фактологии, выявленных законах и закономерностях. Можно ли предположить на основании этих различий, что концепции В.Ф. Петренко и В.М. Аллахвердова моделируют различные реальности сознания, семантическую в одном случае и логическую в другом, так же, как биологическую с точки зрения Д.Р. Серла и рефлексивную у М. Велманса? В любом случае, если мы понимаем, о чем идет речь, то включение фактора коммуникации может обеспечить обретение «реципиентом» того же смысла (эмоционально-действенная составляющая научного познания), что и у «коммуникатора» (автора). В таком случае это будет совместное знание и соответствующее осознание реальности. В противном случае реальность, переживаемая индивидом, не вполне осознана и он, возможно, находится на пути конструирования своей модели, что вполне соответствует включению второго

18

фактора - свободы в выборе, в творчестве (продуктивное мышление), созидании (нешаблонное конструирование).

Литература1.Акопов Г.В. Формирование — развитие — созидание: смена парадигм в

постсоветской психологии // Ежегодник Российского психологического общества. «Антология современной психологии конца XX века». По материалам конференции «Психология созидания». Т. 7, вып. 3. Казань, 2001.

2. Акопов Г. В. Проблема сознания в психологии. Отечественная платформа. Самара, 2002.

3.  Акопов Г.В. Российское сознание. Историко-психологические очерки. 2-е изд., испр. и доп. Самара, 2002.

4.  Акопов Г.В. Сознание и его определения в психологии // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Спец. выпуск «Актуальные проблемы пси-хологии. Самарский регион». Самара, 2002. С. 7-19.

5. Акопов Г.В. Проблема сознания в зарубежной психологии: последняя четверть XX века // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Спец. выпуск «Актуальные проблемы психологии. Самарский регион». Самара, 2003. С. 36—50.

6. Акопов Г.В. Сознание как проблема и ее интегрирующая роль в отечественной психологии//Ежегодник Российского психологического общества. Материалы I I I Всероссийского съезда психологов. СПб., 2003. С. 49-53.

7. Акопов Г. В. Отечественные и зарубежные исследования по психологии сознания // Известия Самарского научного центра РАН. Спец. выпуск «Актуальные проблемы психо-логии». Самара, 2004. С. 5-12.

8. Акопов            Г.В. Проблема сознания в российской психологии: уч. пособие. М.; Воронеж, 2004.

9. Акопов Г.В. В.М. Бехтерев и современные подходы к решению проблемы сознания // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Спец. выпуск «Актуальные проблемы психологии». Самара, 2005. С. 13-19.

10. Аллахвердов В.М. Сознание как парадокс // Экспериментальная психологика. Т. 1. СПб., 2000.

I I . Зинченко В. П. Мысль и слово Густава Шпета. М„ 2000. С. 128.12. Петренко В.Ф. Основы психосемантики. 2-е изд., доп. СПб., 2005.13. Поляков С.Э. Мифы и реальность современной психологии. М., 2004.14.  Российское сознание: Психология, феноменология, культура: Межвузовский

сборник научных работ / отв. ред. В.А.Шкуратов. Самара, 1994.15. Швалб Ю.М. Целеполагающее сознание (психологические модели и

исследования). Киев, 2003.16.  Banks W.P., Farber I. Consciousness. In Handbook of psychology. V. 4. Experimental

psychology / I.B. Weiner, editor-in-chief; ed. byA.F. Healy, R.W. Proctor. Hoboken, New Jersey: John Wiley & Sons, Inc., 2003. P. 3-31.17. Chalmers D.J. Facing up to the problem of consciousness // JCS. 1995. N 2(3). P. 200-

219.18. Clark       T.W. Funchion and Phenomenology: closing the explanatory gap // JCS. 1995.

N 2(3). P. 241-55.19. Crick       F., Koch C. Some further ideas regarding the neuronal basis of awareness. In

Large- scale neuronal theories of the brain / C. Koch & J.L. Davis (Eds.). Cambridge, MA, 1994.20. Crick F., Koch C., Kreiman G., Freid I. Consciousness and Neurosurgery //

Neurosurgery. 2004. V. 55, № 2, P. 273-282.21. Dennett D.C. Facing backwards on the problem of consciousness // The J. of Conscious-

ness Studies. 1996. V. 3, № 1. P. 4-6.22. Dennett D.C. Kinds of Minds: toward an understanding of consciousness. N.Y., 1996.23. Hodgson D. The easy problems ain't so easy//JCS. 1996. N 3(1). P. 69-75.

19

24. HorstS. Evolutionary explanation and the Hard problem of consciousness // The J. of Consciousness Studies. 1999. N 6(1). P. 39-48.

25. Libbet B. Solutions to the problem of consciousness//JCS. 1996. V. 3(1). P. 33-35.26.  Lowe E.J. There are no easy problems of consciousness // JCS. 1995. V. 2(3). P. 266-

271.27. Mills E. Giving up on the hard problem of consciousness//JCS. 1996. V. 3(1). P. 26-32.28. Seager W. Consciousness, information and panpsychism// JCS. 1995. V. 2(3). P. 272-

288.29.  Searle J.R. The Mystery of Consciousness. London, 1997.30. Shear J. The hard problem: Closing the empirical gap//JCS. 1996. V. 3(1). P. 54-68.31.  Tassi P., Muzet A. Defining the states of consciousness // Neiroscience and

Biobehavioral Reviews. 2001. V. 25. P. 175-191.32.   Varela F.J. Neurophenomenology: A Methodological Remedy for the Hard Problem.

JCS. 1996. 3(4). P. 330-249.33.  Velmans M. A reflexive science of consciousness, in Experimental and theoretical

studies of consciousness I I Ciba Foundation Symposium. Wiley, Chichester, 1993. N 176.34.  Velmans M. An introduction to the science of consciousness // The Science of

Consciousness: Psychological, Neuropsychological and Clinical Reviews / M. Velmans (ed.). London, 1996.

35.  Velmans M. Understanding consciousness. London, 2000. P. 308.36. Zeman A. The paradox of consciousness // Lanset. 2001. V. 357, Issue 9249. P. 77.37.  Whitehead C. Everything I Believe Might Be a Delusion. Whoa! Tucson 2004: Ten

years on, and are we any nearer to a Science of Consciousness? // The J. of Consciousness Studies. 2004. V. 11, N12. P. 68-88.

38.  Wilber K. An integral theory of Consciousness //The J. of Consciousness Studies. 1997. V. 4, N 1. P. 71-92.

СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД В СТРУКТУРЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ

В.А. Барабанщиков

// Методология и история психологии. Том 2. Выпуск 1. 2007.

Рассматриваются основные положения оригинальной версии системного подхода в психологии, разработанной крупным отечественным психологом и организатором науки Б.Ф. Ломовым. Обсуждаются состояние и тенденции развития системного подхода на современном этапе научного знания. Дается анализ методов системного исследования психики и поведения человека.

Ключевые слова: системный подход, полисистемность, системная детерминация психики, единство теории, эксперимента и практики, организация психологического знания, самоорганизация, порождение, субъектный подход, объект-ситуация, событие, методы психологического познания, системный метод познания психических явлений.

 В январе текущего года исполнилось 80 лет со дня рождения Бориса Федоровича Ломова (1927-1989) - крупного психолога и организатора науки. С его именем связаны создание и развитие в нашей стране инженерной психологии, разработка теоретико-методологических основ психологической науки, экспериментальные исследования познавательных процессов, деятельности, общения. Важнейшей заслугой Б.Ф. Ломова стало создание в Академии наук Института психологии, который в конце прошлого года отметил свое 35-летие.

20

Наиболее значительный вклад ученого в развитие методологии психологической науки связан с разработкой принципа системности и отвечающего ему системного подхода. Согласно этому принципу, изучаемый предмет рассматривается с точки зрения организованного целого и обладает свойствами, которые невозможно вывести из его фрагментов или частей. Специфика системного познания состоит в возможности описания, объяснения и понимания интегральных образований психики и поведения.

Системный подход формулировался Б.Ф. Ломовым в 70-х гг. ушедшего столетия на волне системного движения в науке и философии [14; 24; 46], однако, в отличие от общей теории систем, он предназначался для решения проблем психологического познания. Его целе-сообразность обусловливалась рядом обстоятельств, прежде всего представлением о целостной природе психических явлений, которое выступило в качестве не столько постулата (как это было, например, в гештальтпсихологии), сколько в качестве определенного итога развития научного знания. Включаясь во всеобщую взаимосвязь событий материального мира, психические явления обнаруживают уникальное единство разнообразных качеств и свойств. В разных отношениях психическое открывается и как отражение действительности, и как отношение к ней, и как функция мозга, и как регулятор поведения, деятельности и общения, как природное и социальное, как сознательное и бессознательное. В совокупности они выступают как «функциональный организм», позволяющий человеку успешно ориентироваться, коммуницировать и действовать в перманентно меняющемся мире. Психика объективно выступает как сложно организованное целое, или органическая система, функциональные компоненты которой имеют общий корень и онтологически неразделимы.

Другой причиной обращения к принципу системности стали высокие темпы дифференциации психологического знания и связанная с этим методологическая и теоретическая разобщенность исследований. Данная тенденция обостряла проблему когерентности психологии, т.е. возможности ее существования как единой науки, и создавала почву для редукционизма и эклектики. Первостепенное значение приобретал вопрос о способах объединения разнородного психологиче-ского знания и его синтезах более высокого порядка.

Наконец, отметим непростую ситуацию, связанную с использованием психологического знания. Уже в 60-е гг. прошлого века попытки прямого внедрения психологических концепций в различные сферы практики стали сталкиваться с серьезными трудностями. Возникла необходимость в разработке методологии, которая позволила бы конкретизировать научное знание применительно к реальной жизни и деятельности людей, а это требовало системного анализа самой практической сферы — «реального объекта», способов его соотнесения с теоретической моделью и учета характера взаимосвязи психологии со смежными научными дисциплинами.

В отличие от структурализма и структурно-функционального анализа, весьма популярных в то время, системный подход опирался на более широкий понятийный базис, включающий такие конструкты, как организация, иерархия, структура, связь, отношение, элемент, управление и др., что приводило к более дифференцированным представлениям о целостностях. В частности, открывалась возможность более адекватно выражать диалектику биологического и социального в психологии, сознательного и бессознательного, проводить анализ субъекта психических явлений, раскрывать закономерности развития целостных образований.

Версия системного подхода, предложенная  Б.Ф.Ломовым,  опиралась на богатейший опыт отечественной науки, включающий: 1) представления о системной организации психических процессов и функций, сформулированные Б. Г. Ананьевым [3; 4]; 2) принцип детерминизма, разработанный С.Л. Рубинштейном [44; 45]; 3) теорию функциональной системы П.К.Анохина [7; 8]; 4) концепцию свойств нервной системы, предложенную Б.М. Тепловым [52] и В.Д. Небылицыным [38] и многие другие. Значительное влияние на взгляды Б.Ф. Ломова оказали

21

философско-методологические работы В.П. Кузьмина [24], которые акцентировали понятия органической целостности и интегрального качества. Объединение системных идей и наработок, разбросанных по различным областям психологии и смежным с ней дисциплинам, позволило содержательно конкретизировать принцип системности и использовать его в роли стержневого инструмента психологического познания [28; 29; 31; 34].

В отличие от теоретиков общей теории систем [14; 46], Б.Ф.Ломов подчеркивал специфичность и разнообразие целостных образований психики, их зависимость от сферы бытия, уровней организации и развития. Моносистемный взгляд на природу целостностей с его интересом к компонентам и структуре Б.Ф. Ломов дополняет полисистемным, выделяя объективные основания интегральных качеств и свойств. Он показал, что, включаясь в те или иные системы отношений, человек, его психика и поведение проявляются лишь в определенных планах и обнаруживают качества, которые отсутствуют в других системах. Поскольку объемлющих макросистем оказывается несколько, психические явления всегда выступают как своеобразные «качественные узлы». Отсюда вытекают нормы описания предмета исследования, образующие методологическое ядро предложенного подхода [29; 31].

Психические явления полагаются исследователем в четырех планах. Первый фиксирует взаимосвязь изучаемого явления с явлениями того же класса. Психика рассматривается здесь как: а) субъективное отражение действительности, выступающее в ряду других видов отражения (абиотического, биологического и социального) и б) регулятор активности субъекта (его деятельности, общения, игры, познания). Второй план определяет всю совокупность психических явлений как относительно самостоятельное целое (систему). В качестве компонентов психики выделяются не отдельные процессы, а относительно самостоятельные функциональные образования. В частности, Б.Ф. Ломов дифференцирует когнитивную, регулятивную и коммуникативную подсистемы, которые обеспечивают различные формы взаимосвязи индивида с окружающей средой. Третий план фиксирует психические явления в их отношении к системам более высокого уровня. Так, включаясь в социальную систему, человеческий индивид становится носителем социального качества и выступает как личность; включаясь в систему биологических отношений со средой - носителем природных качеств и выступает как организм; в физической системе отношений индивид открывается как тело, обладающее массой, температурой, плотностью и т.п. Каждая из систем становится основанием разнообразных свойств человека: материально-структурных, функциональных или системных. Наконец, четвертый план раскрывает психические явления как движение микросистем, в терминах нейрональных интеграции психика представляется как отражательная функция мозга. Целостное описание предполагает сочетание всех планов исследования.

Интегральность психических явлений предполагает многомерность и требует анализа в разных системах координат. Ни одно из измерений, сколь бы существенным оно ни было, не может охватить всего явления в целом. Понять целое на основании изучения его отдельного измерения «так же невозможно, как невозможно восстановить сложное объемное тело по изображению одной-единственной его проекции на плоскость» [29, с. 93]. Важнейшая задача теоретико-методологической работы состоит в том, чтобы объединить различные меры и способы измерения одних и тех же явлений, «связать их, — по выражению Б.Ф. Ломова, — в единый узел». Это также означает, что система психических явлений должна исследоваться как многоуровневая. Она дифференцируется на когнитивную, регулятивную и коммуникативную подсистемы, каждая из которых имеет вертикальную структуру. В частности, когнитивная подсистема включает сенсорно-перцептивный, «представленческий» и речемыслительный уровни. Действие этого принципа распространяется далее на отдельные психические процессы, свойства и состояния. Выделение уровней организации позволяет преодолеть упрощенное представление о психике как некоей гомогенной целостности и указать место изучаемого феномена в системе психических явлений.

22

Системный подход предполагает учет совокупности разнопорядковых качеств и свойств человека (материально-структурных, функциональных, системных). Они организованы в некоторое целое, напоминающее по своему строению пирамиду: на вершине размещаются общие свойства, в основании — раскрывающие их свойства n-го порядка, а грани символизируют различные категории свойств. Б.Ф. Ломов считал, что разработка научной классификации свойств человека «могла бы сыграть в психологии (в науках о человеке вообще) не меньшую роль, чем, например, периодическая система Менделеева — в химии» [29, с. 98].

Другая особенность ломовской версии заключается в полагании в качестве систем не только психических явлений, но и условий их функционирования и развития.

Этот путь приводит к представлению о системной детерминации психики и поведения человека. По мнению Б.Ф. Ломова, за многомерностью, многоплановостью и многоуровневостью психического стоит множественность разнотипных детерминант, функционально объединенных в динамическое целое. Наряду с причинно-следственными связями в их число входят общие и специальные предпосылки психических явлений, опосредствующие звенья, внешние и внутренние факторы и др. Разные детерминанты действуют как параллельно, так и последовательно, имеют ограниченную «зону влияния» и «вес». Соотношение между детерминантами очень подвижно. То, что в одних условиях выступает в роли предпосылки, в других может оказаться причиной, фактором или опосредствующим звеном, и наоборот. Закономерное движение этого целого является необходимым условием и одновременно результатом развития человека, его психики и поведения. При этом сами психические явления играют роль важнейших детерминант биологических и социальных процессов.

Психическое как система существует только в развитии и реализуется как полисистемный процесс. Поэтому свойства, проявляющиеся на разных этапах, стадиях или фазах онтогенеза человека, не могут быть выведены из одного-единственного основания, например, биологического или социального. Психическое развитие характеризуется движением своих оснований, системностью ведущих детерминант, возникновением, формированием и преобразованием функционально необходимых свойств или качеств. Системный подход предполагает многообразие источников и движущих сил психического развития человека, которое всегда связано с системой противоречий (между разными свойствами, уровнями, планами, основаниями и т.п.) и предполагает различные пути их разрешения.

Любой результат развития (когнитивный, личностный, операциональный), достигнутый на той или иной его стадии, включается в совокупную детерминацию психического, выступая в роли внутреннего фактора, предпосылок или опосредующего звена по отношению к результату следующей стадии. Тем самым складывается иная ситуация, обеспечивающая возможность перехода на новую ступень психического развития. Динамика стадий (этапов, фаз) порождения и развертывания психического выражает движение всей системы детерминант, которая непрерывно доопределяется в процессе развития и потому никогда не может быть предсказана полностью. По линии системной детерминации психики прослеживается связь предлагаемого подхода с синергетикой [39; 53].

Разработанные представления открывали новые или недостаточно выделяемые измерения детерминационных процессов в психологии: их динамичность, нелинейность, взаимную опосредованность, гетерохронность и др., нацеливая исследователя на поиск всей совокупности обстоятельств (как внешних, так и внутренних), порождающих изучаемое явление. По своему содержанию они являются конкретизацией принципа детерминизма [44] и диалектически понятого процесса развития [3; 44].

23

Формы реализации системного подхода в разные периоды творчества Бориса Федоровича Ломова были различными и во многом задавались содержанием конкретных проблем, которые он решал. К их числу относятся психическая регуляция деятельности [17], структура и функции общения [36], информационное взаимодействие в системах «человек—техника» [30; 32], уровни антиципации [37], формирование воображения [15; 35], механизмы зрительного восприятия [6] и осязания [5]. Разнообразие тематики объединяло представление об отражательной природе психических явлений и их субъективном, т.е. пристрастном характере. С позиций системного подхода Б.Ф. Ломов раскрывал структуру психического отражения, его функции, свойства, ряд механизмов, уровни организации, взаимосвязь отражения с деятельностью и общением. Взятые в совокупности результаты проведенных исследований образуют основу системной концепции психики. Именно она, а не системный подход как таковой, соотносится с вариантами теорий деятельности, познания и общения.

Согласно Б.Ф. Ломову, системна не только психика, но и процесс ее познания, начиная с планирования и организации эксперимента до установления законов, субординации понятий и принципов.

Категориальный аппарат науки рассматривается как совокупность взаимозависимых понятий, раскрывающих предмет психологии в его сущностных связях и отношениях. Любая отдельная категория фиксирует лишь один из аспектов исследуемой реальности и имеет ограниченную сферу применения. Попытки рассмотреть все многообразие психических явлений через «призму единственной категории неизбежно ведут к смазыванию различий между ними; закрывается возможность исследования реальных взаимосвязей и взаимопереходов» [29, с. 396—397]. Именно система базовых категорий (сюда включаются категории отражения, деятельности, личности, общения, а также понятия «биологическое» и «социальное») позволяет реконструировать «объемное» целое, раскрыть психические явления в тех связях и отношениях, в которых они реально существуют в действительности. Через отнесенность к системе категорий психологические понятия занимают определенное место в структуре конкретно-научного знания, приобретая необходимую строгость.

Системный взгляд на организацию знания захватывает и методологические принципы психологии, которые нередко рассматриваются как лежащие в плоскости некоторого общего основания науки. Альтернативой рядоположенности становится субординация и координация принципов, требования оценки сферы их влияния, условий применения и переноса на решение разноплановых проблем. Так, принципы детерминизма и личности имеют разную степень общности, разные (хотя и пересекающиеся) сферы действия, по-разному раскрываются в рамках, допустим, общей и педагогической психологии. «Разведение» принципов, выявление их места в более широкой системе выступает в качестве специальной методологической задачи.

То же самое можно сказать относительно законов психологии. «Они относятся к разным уровням психического, раскрывают его разные измерения, как бы берут психическое в разных срезах, плоскостях» [29, с. 111]. Каждая группа законов фиксирует существенные, устойчивые и необходимые связи психического в какой-то определенной плоскости и предполагает ограниченный круг условий своего проявления.

В истории психологической науки сложились две конкурирующие стратегии исследования: первая раскладывает сложное целое на составные элементы (например, на ощущения или реакции), вторая выделяет молярные единицы психики, содержащие свойства целого (например, гештальт или действие). Анализ показывает, что первая стратегия по существу разрушает целостность психического, а вторая ведет к умножению числа единиц. И в том, и в другом случае исследователь-ский процесс значительно усложняется. Высказываясь против универсализации «клеточек» психического, всегда связанных с отдельными категориями, Б.Ф. Ломов отмечает, что «ценность любой стратегии анализа и синтеза психических явлений определяется тем, в какой мере она

24

позволяет раскрывать законы развития психики в контексте реального бытия человека» [29, с. 76].

Одним из первых Б.Ф. Ломов обратил внимание на собственную организацию предметного поля науки и указал на необходимость избегать лобовых столкновений подходов, концепций и методов. Предметное поле психологии выступило в его работах как многомерное иерархическое образование. Этот шаг подводил к принципиально иной стратегии познания. Важным становилось не только обоснование, подтверждение или опровержение конкретной теории, гипотезы или полученных данных, но и указание их места в сложнейшей системе знания, установление «ипостасей» или форм проявления, поиск путей их взаимосвязей и взаимопереходов. Идея построения здания психологической науки на основе одной-единственной категории — весьма популярная в XX столетии - воспринималась им как методологическая иллюзия.

При постановке и решении практических задач, а также при анализе соотношения прикладных и фундаментальных исследований, Б.Ф. Ломов руководствовался принципом единства теории, эксперимента и практики. Круг научных проблем и подходы к их разработке в значительной степени определяются общественной практикой. С нее так или иначе начинается и к ней приходит психологическое познание. Разработка прикладных проблем обогащает психологию новыми данными, методами, идеями. Последние требуют соответствующего осмысления, концептуального синтеза, который можно осуществить лишь на базе теории. Теоретические же разработки неминуемо выводят на эксперимент, позволяющий получать дополнительные данные и верифицировать возникающие гипотезы. Сама экспериментальная процедура нередко превращается в практическую — диагностику того или иного психологического качества человека или метод воздействия на него. Теория, эксперимент и практика образуют единый цикл движения психологического знания, которое всегда имеет троякий эффект: на «полюсе» теории — реконструкцию «идеального объекта»; на «полюсе» эксперимента - новые исследовательские технологии; на «полюсе» практики — метод решения практической задачи. Развитие системы «теория—эксперимент-практика» рассматривалось как механизм непрерывного расширения объема совокупного психологического знания, смены его форм и типов.

По Б.Ф. Ломову, эффективная реализация принципа системности в психологии предполагает два условия.

Во-первых, центрированность исследований на человеке (антропоцентризм), который полагается основным объектом психологического познания. Человек, по выражению Б.Ф.Ломова, есть «сложнейшая из известных науке систем, обладающая уникальными характеристиками, и прежде всего способностью к саморегуляции» [29, с. 78]. Природа саморегуляции, самоорганизации и саморазвития человека как самостоятельной ценности — пожалуй, главный вопрос, на который пытался ответить исследователь.

Вторым условием является комплексный, междисциплинарный подход к природе человека. Включаясь в разные связи и отношения с действительностью, человек открывается как бы разными гранями, каждая из которых может стать предметом изучения специальных наук. Он выступает и как организм, и как личность, и как индивидуальность, и как субъект жизни в его различных проявлениях. Фиксируя качественное многообразие объекта исследования, комплексный подход позволяет наиболее полно определить существенные характеристики человека и открывает возможность эффективного использования разнопланового знания в решении практических задач.  Изучение психики человека в качестве системы представляется Б.Ф. Ломову ключом к решению главной проблемы комплексного подхода — синтеза разнотипного знания.

25

Многолетние исследования, проведенные Б.Ф. Ломовым и его сотрудниками, показывают, что обращение к принципу системности в психологии соответствует ее состоянию и генеральной тенденции развития. Системный подход вводит в психологию широкий взгляд на изучаемые явления, возможность разработки конкретной логики их взаимопереходов, а также конструирование интегративного знания, которое не только глубоко отражает сущность изучаемых явлений (их гетерогенность, текучесть, недизъюнктивность), но и наиболее приспособлено для решения практических задач. Раскрывая односторонность концептуальной базы и средств традиционных исследований, системный подход создает предпосылки для формирования более адекватных теоретических построений, объяснительных принципов и способов организации знания.

Безусловная заслуга Б.Ф. Ломова как методолога состоит в том, что он раскрыл принцип системности в единстве с принципами детерминизма и развития, играющими в психологии ключевую роль. Более того, этот принцип вводился не локально, а тотально, охватив всю психологию в целом. Предложенная версия системного подхода сама оказывалась системной, т.е. многомерной, сложно организованной и развивающейся. Лично для Бориса Федоровича Ломова системный подход был больше, чем инструмент познания. Он выражал важнейший элемент его мировоззрения и характерный способ мышления. По существу это был главный «нерв» его исследований, причем задолго до публикации программной статьи в журнале «Вопросы психологии» [31].

За последние 15—20 лет предпосылки системного подхода в психологии не только не исчезли, но и упрочились. Остро стоит вопрос о природе психического как многокачественного целого. Не решена проблема синтеза разнородного знания о психических явлениях. Усилилось про-тивостояние естественно-научной и социокультурной парадигм. Противоречиво протекает «врастание» психологической науки в различные сферы практики. Поэтому подход, разработанный Б.Ф. Ломовым, сохраняет свое конструктивное и эвристическое значение. На его основе ведутся исследования не только в Институте психологии РАН, но и во многих научных центрах страны и за рубежом [13; 19; 40; 42; 50]. Как и прежде, он остается открытым новому знанию и тенденциям развития науки.

В качестве ориентиров развития системного подхода в психологии на сегодняшний день выступают две задачи: 1) построение на основе принципа системности предмета и 2) разработка системного метода познания психических явлений. Полнота и эффективность решения названных задач определяют уровень развития системных исследований в целом. При этом речь не идет о построении умозрительных моделей психики как таковой. Перспективной представляется другая стратегия - системный анализ интегральных психических образований, сохраняющих печать единства внутреннего мира человека [11; 19]. Она предполагает обращение к локальным предметам и разработку специальных методов исследования конкретных психических явлений [10].

В этой связи целесообразно учесть два обстоятельства: появление неклассических форм системного подхода [21; 39; 51; 53] и изменение приоритетов российской психологии в новейший период ее истории [1; 13; 18; 42; 43; 22].

Начиная с середины 80-х гг. и особенно в 90-е гг. прошлого века бурное развитие получила синергетическая ветвь системного движения. Если раньше исследователей интересовало устройство систем и механизмы их функционирования, то на новом этапе главными становятся процессы самоорганизации и саморазвития. Идея спонтанного возникновения порядка из хаоса, т.е. возникновения целостности, принципиальная непредсказуемость поведения систем в точках бифуркации, созидательная роль положительных обратных связей и др., распространившись в науке и философии, активно проникают и в психологию. Появились синергетические концепции восприятия, мышления, психических состояний, обучения; делаются попытки использования синергетического подхода в решении задач организации психологического знания [41; 47; 48; 51; 54]. И хотя вопрос о правомерности переноса абиотических форм движения материи на

26

биологические и, особенно, на социальные формы остается открытым, существенное значение имеют не конкретные способы реализации положений синергетики, а ее мировоззренческий план. В новой картине мира возникают иные преференции. В частности, вводится более глубокое понимание реального времени, не сводимого к хронометрии или хронологии. Подчеркивается непрерывность пребывания сложных систем в переходном состоянии. Обращается внимание на множественность путей и стратегий развития самоорганизующейся системы в заданной среде. Отмечается важнейшая роль случайности. Принципиальное значение получает потенциальное бытие системы и условия его реализации. Меняется и отношение к представлению о не-определенности, которая квалифицируется не как препятствие на пути к знанию, а позитивно, как возможность творить и понимать.

Все это имеет непосредственное отношение к исследованию поведения человека и его психики. Нормативная база принципа системности в психологии расширяется, причем доминирующим оказывается   генетическое   направление системных исследований. В данном кон-тексте ключевую роль играют способы порождения психических образований, закономерности их трансформаций, соотношение актуального и потенциального в психическом развитии и др.

Безусловно, возникновение или порождение нового как психологическая проблема, в частности, как проблема психологии мышления, давно и продуктивно исследуется в науке. Речь идет об обращении к порождению как методологическому понятию и создании на его основе новой логики психологического познания. Дело в том, что принятые в психологии исследовательские процедуры сориентированы на изучение преимущественно результативных форм психических явлений. Структурные образующие психических процессов, таких, как субъект и объект, образ либо понятие, изначально рассматриваются как сложившиеся, т.е. уже данные. Тем самым субъект дизъюнктивно противопоставляется объекту, образ либо понятие отделяются от других модальностей психики и активности субъекта, а психический акт «вырезается» из контекста жизни человека и исследуется как бы с нуля, преимущественно в формально-динамическом плане. Даже тогда, когда исследователям удается выделить генетические характеристики процесса, например, последовательность стадий формирования образа, они рассматриваются вне порождающего их основания, безотносительно к своим предпосылкам и последующей «судьбе», как нечто, имеющее самостоятельное значение. Все это приводит к тому, что используемый понятийный аппарат не соответствует природе изучаемого явления, а познание фиксирует лишь поверхностный слой его организации.

Расширение принципа системности связано и с другой чертой российской психологии — усилением субъектного подхода к анализу психики и поведения, тесно связанному с именем С.Л. Рубинштейна [2; 44; 45]. Субъект рассматривается здесь онтологически как структурный уровень бытия, «центр его перестройки». Это конкретная личность, которая разрешает противоречия между притязаниями и способностями, с одной стороны, и требованиями и условиями выполняемых форм активности - с другой. Распоряжаясь личностными ресурсами, человек получает возможность строить отношения с миром и в этом процессе формировать самого себя. Активность, саморегуляция, саморазвитие и самосовершенствование — ключевые характеристики человека как субъекта жизни, которые сегодня подвергаются интенсивному исследованию. В данной связи открывается пласт важных экзистенциальных проблем — смысла жизни, отношения к высшим ценностям, самореализации человека; обосновываются представления о бесконечности личности, ее постоянном выходе за собственные пределы, свободе и ответственности. Понятие субъекта получает широкую интерпретацию и распространяется на социальные общности различного масштаба.

В контексте системного подхода это подводит к проблеме базиса, на котором возникают и развиваются целостные психические образования. Субъект выполняет роль стержня, или интегрирующего звена, объединяющего различные проявления (компоненты, модальности) психики и уровни ее организации. Анализ субъекта, следовательно, открывает возможность выявления

27

механизмов порождения и развития целостностей и оказывается внутренним моментом системного исследования психики. При этом и сам субъект выступает как многомерное, развивающееся функциональное целое (система).

С развитием экологического и социокультурного подходов по-новому понимается другая образующая системного базиса - объект жизнедеятельности. Имеется в виду объективная действи-тельность, но взятая не сама по себе, а  в отношении к человеку (субъекту жизни) и включающая его в качестве одного из своих компонентов. Эта форма единства человека и среды описывается в терминах «ситуации» (Д.Магнуссон), «жизненного пространства» (К.Левин) или «мира» (С.Л.Рубинштейн). Объек-ситуация или объект-мир (предельно общая характеристика) выражают способ объединения разноплановых сил в некоторое целое, в котором цементирующая роль и инициатива принадлежит субъекту. Это его ситуация (мир), а не ситуация (мир) вообще. Осуществляя психический процесс, субъект констатирует свое бытие, одновременно подчиняясь ему. Объект-ситуация или объект-мир становится главной альтернативой объекту-вещи, отражение и оценку которой принято изучать. В отличие от объекта-вещи, он не дается заранее и до завершения психического акта остается недоопределенным. Жизнь человека соткана из ситуаций, в которые он вовлечен с первых секунд самостоятельного существования и в которых он не только реализуется, но и развивается. Ситуации чрезвычайно разнообразны по содержанию, способам разрешения, роли в личностном развитии и в жизненном пути. Они имеют как реальные, так и виртуальные способы организации, принадлежат различным сферам бытия, могут неожиданно прерываться или оставаться принципиально неразрешенными. Ситуация редко выступает в чистом виде, это всегда клубок событий разного уровня, разного времени жизни, разного содержательного и смыслового наполнения. При этом каждая ситуация предполагает особую позицию субъекта, соответствующий опыт, пути и способы выхода из нее.

Ситуация – это «атмосфера» субъекта, наполняющая его жизнь предметным содержанием и смыслом. Поэтому анализ любого психологического феномена с необходимостью предполагает выход за его собственные границы в то объемлющее целое, к котором он возникает и развивается. Деятельность, общение, игра, учение суть способы разрешения ситуаций, которые не только стереотипно повторяются, следуя размеренному течению жизни, но и могут радикально меняться и требовать новых подходов и оригинальных решений. Перспектива анализа объекта-ситуации заключается в возможности сблизить организацию процедур лабораторного эксперимента с реальными способами жизни и деятельности человека не только в физическом, но и в экологическом, социальном и культурном отношениях.

Поскольку субъект и объект органически взаимосвязаны, они выступают как полярности одного и того же фрагмента бытия, или события жизни, включающего психические явления в единстве с условиями их существования и развития. Психологическое событие организовано в пространстве и времени, вписано во внутренний мир личности, включено в цепь других событий и может анализироваться в различных системах координат. Это всегда разнородное целое, или система, которая имеет собственное содержание, способ организации, масштаб, подчинено характерной логике возникновения и развития. Изучение законов движения подобных систем, их порождения, развития, координации и трансформаций представляется одной из важнейших задач психо-логической науки. Понятие события позволяет выразить важнейшие характеристики психических явлений, вписав их в естественный поток жизни.

Долгое время онтология психических явлений относилась к проблемам «второго плана» и нередко отдавалась «на откуп» смежным дисциплинам — физиологии, социологии или информатике. Исследователей больше интересовал гносеологический аспект — механизмы и способы отражения действительности в психике человека. Сегодня становится все более очевидным, что без учета способа существования психических явлений, их бытия психологическое знание остается

28

принципиально неполным, а в практическом отношении - весьма ограниченным. Обращение к онтологической парадигме является необходимой предпосылкой разработки целостного представления о психике.

С точки зрения рассматриваемого подхода то или иное психическое явление открывается исследователю (и должно быть изучено) в нескольких ракурсах. Во-первых, в контексте определенной сферы бытия, в которую включен данный индивид либо группа, т.е. ситуаций разных уровней организации и типов. Здесь лежат основания предметного содержания и динамики изучаемого феномена. Во-вторых, в рамках субъекта определенной формы активности. Здесь изучаемое явление берется в единстве внутренних условий своего существования, образующих разномодальное целое (в его состав входят мотивационно-оценочный, когнитивный, диспозиционный, рефлексивный и другие компоненты). В-третьих, в плане той модальности психического, к которой непосредственно принадлежит изучаемое явление. Он фиксирует специфику и уникальность феномена, который выступает как сторона или момент унимодального целого. Таким образом, в каждом из ракурсов исследователь имеет дело с разными (хотя и связанными друг с другом) порождениями интегральных образований психики, а действительная природа психического явления реконструируется путем синтеза его различных проекций.

Из вышесказанного вытекают главные требования к системному методу исследования психики: а) чувствительность к интегральным (системным) качествам изучаемой реальности и б) возможность внутреннего синтеза (сопряжения) выделяемого плана (измерения) с другими планами (измерениями) объекта познания.

С этой позиции далеко не каждое изучение даже системных модусов психического оказывается системным. Например, классическая процедура исследования микрогенеза чувственного образа [25; 55] не может быть безоговорочно отнесена к системным методам потому, что вырывает изучаемое явление из контекста реальной жизнедеятельности субъекта и ограничивается искусственно выделяемым фрагментом (пусть и очень важным) целостного перцептивного процесса. Микроразвитие чувственного образа рассматривается здесь «с нуля», так, будто бы до его возникновения с воспринимающим субъектом ничего не происходило, и заканчивается появлением некоторого устойчивого (зрелого) состояния. Что происходит с образом (а также с субъектом восприятия) потом, когда он уже выполнил свою функциональную роль, остается загадкой. С точки зрения системного подхода микрогенез восприятия должен быть исследован как система, включающая полный цикл жизнедеятельности чувственного образа: его возникновение, становление, функционирование и преобразование, а это требует более адекватных теоретических представлений и методических средств [9].

Необходимо отметить, однако, что вопрос о принадлежности конкретного исследования к тому или иному методологическому направлению, в том числе и к системному подходу, является довольно тонким. Наряду с требованиями, о которых говорилось выше, существуют специальные критерии, отвечающие представлениям о системе, принимаемые в различных версиях системного подхода, причем в разных исторических условиях их приоритетность может быть различной.

Методологическая квалификация исследования как системного связана в первую очередь с характером постановки научной проблемы и, следовательно, с организацией предметного содержания. Все определяется тем,  рассматривается ли оно в качестве целостного образования или нет. В эмпирическом исследовании системный объект всегда выступает перед исследователем опосредствованно. Фиксация наблюдаемых характеристик объекта необходимо дополняется представлением о его системной организации и развитии, а это требует специальной методологической работы.

29

В зависимости от поставленной задачи один и тот же предмет может изучаться и как системный, и как несистемный. Если, например, необходимо выявить черты характера человека, то можно использовать традиционные средства психологического анализа; если же требуется установить структуру характера, то без привлечения системных представлений не обойтись. Отметим, что использование традиционных (несистемных) средств исследования не означает обращения к чему-то устаревшему и неэффективному. Они и адекватны, и эффективны там, где требуется описать сложный предмет и разложить его на части (свойства, функции, способности, процессы и т.п.). Хотя исторически такая задача появляется в науке рано, она сохраняет свое значение и сегодня.

Как известно, эмпирические методы психологии представляют собой фиксированные приемы и правила освоения психической реальности. Это орудия исследователя, посредством которых он взаимодействует с изучаемым объектом с целью получения нового знания. Как состояние психологической науки, так и перспективы ее развития в значительной степени определяются арсеналом методических средств.

Проблемность методов психологического познания заключена в специфике основного объекта психологической науки -человека, способного к саморегуляции и саморазвитию. В разных системах отношений он открывается новыми гранями, выступая то как индивид, реализующий во взаимоотношении со средой основной принцип своего бытия, то как субъект — носитель предметно-практической деятельности и форм отражения, распоряжающийся своими душевными ресурсами, то как личность, определяющая свою позицию среди других людей, то как индивидуальность, выражающая самобытность и неповторимость человека. Повторяя, казалось бы, заученные действия, человек каждый раз вносит в их исполнение все новые и новые оттенки. Он сам может ставить себе задачу, планировать и контролировать поведение, произвольно переходить от одной стратегии решения к другой. Объект психологического исследования не является нейтральным ни по отношению к процедуре, ни по отношению к используемой технике, ни по отношению к исследователю. В этом принципиальное отличие психологии от естественных наук (физики, химии, астрономии и др.). Участие в психологическом исследовании и в качестве испытуемого, и в качестве экспериментатора — это всегда фрагмент жизни человека, факт биографии, не только раскрывающий, но так или иначе меняющий его самого.

К сожалению, удовлетворительной теоретической модели психологического исследования, как и его специальных форм, в частности эксперимента, пока не создано. Психолог вынужден балансировать между крайними позициями: либо контролировать заранее определяемые переменные и ответы на них (что соответствует нормам естественно-научного познания), либо доверять своему внутреннему опыту, интуиции, интерпретируя внутренний мир другого (что отвечает требованиям гуманитарного познания, родственного искусству и литературе). В первом случае возникает опасность потерять субъектность, естество человека, во втором - возможность установить строгие и точные (в математическом смысле) зависимости. Мастерство исследователя заключается в том, чтобы удержать обе крайности вместе, т.е. практически реализовать системный взгляд на человека и его психику.

Другое глубинное основание методических проблем обусловлено природой психических явлений. Они обладают исключительной вариативностью, динамизмом, тесно связаны друг с другом и онтологически неразрывны. Любой акт, реализующий отношение человека с миром, конкретен, принимаемые дифференциации психических явлений (в том числе разделение на процессы, свойства и состояния) условны, а возможность их изолированного изучения, как бы «в чистом виде», крайне ограничена. Каждый эмпирический факт по своему психологическому содержанию оказывается многозначным. Это требует от исследователя фиксации не только определенного аспекта, среза или момента изучаемого предмета, но и самой возможности их последующей реконструкции в рамках органического целого. Перспектива позитивного решения методических проблем предполагает учет

30

системных характеристик объекта и предмета психологического познания, что с необходимостью приводит к анализу событий.

В настоящее время собственный арсенал системных технологий психологической науки и практики очень скромен, а его развитие представляет непростую исследовательскую задачу. Главная трудность состоит в том, чтобы изучать то или иное явление, не теряя, а учитывая его си-стемные (интегральные) качества, связи с другими явлениями жизни и деятельности субъекта, целостный характер их развертывания во времени, разноуровневость организации. Это условие предполагает разработку концептуальных схем, позволяющих интегрировать эмпирические данные, методы исследования и понятия, принадлежащие к разным научным парадигмам. Их появление открывает возможность новых путей движения в теоретическом пространстве предмета.

Резюмируя сказанное, отметим, что Б.Ф. Ломову удалось разработать контуры оригинальной версии системного подхода к исследованию психики и поведения, в основе которого лежат представления о полисистемности бытия человека и интегральное его качеств и свойств. Рассмотренная версия отвечает современному состоянию психологической науки и имеет неплохую перспективу развития. Вместе с тем она не дает исчерпывающе полной методологической характеристики исследований психики и не только не отменяет, но и предполагает методологические ориентиры.

Литература1. Абульханова К.А., Березина Т.Н. Время личности и время жизни. СПб.: Алетейя, 2001.2.Абульханова К.А., Брушлинский А.В. Философско-психологическая концепция С.Л.

Рубинштейна. М.: Наука, 1989.3.Ананьев Б.Г. Избранные психологические труды. М.: Педагогика, 1980.4.Ананьев Б.Г. Психология чувственного познания. М.: АПН РСФСР, 1960.5.Ананьев Б.Г., Веккер Л.М., Ломов Б.Ф., Ярмоленко А.В. Осязание в процессах познания и труда.

М., 1959.6.Андреева Е.А., Вергелес Н.Ю., Ломов Б.Ф. Механизм элементарных движений глаз как

следящая система // Моторные компоненты зрения. М., 1975. С. 7-55.7.Анохин П.К. Очерки по физиологии функциональных систем. М.: Наука, 1975.8.Анохин П.К. Философские аспекты теории функциональной системы. М.: Наука, 1978.9.Барабанщиков В.А. Восприятие и событие. СПб.: Алетейя, 2002.10.Барабанщиков В.А. Психология восприятия. Организация и развитие перцептивного

процесса. М.: Когито-Центр, 2006.11. Барабанщиков В.А. Системная организация и развитие психики // Психологический журнал.

2003. № 1. С. 29-46.12. Барабанщиков В.А.. Системогенез чувственного восприятия. М.-Воронеж. МПСИ, 2000.13. Барабанщиков В.А., Носуленко В.Н. Системность. Восприятие. Общение. М.: ИП РАН,

2004.14. Блауберг И.В., Юдин Э.Г. Становление и сущность системного подхода. М., 1973.15. Ботвинников А.Д., Ломов Б.Ф. Научные основы формирования графических  знаний,

умений и навыков школьников. М.: Просвещение, 1979.16. Голиков Ю.Я., Костин А.Н. Психология автоматизации управления техникой. М.: ИП РАН,

1996.17. Завалова Н.Д., Ломов Б.Ф., Пономаренко В.А. Образ в системе психической регу-  I ляции

деятельности. М., Наука, 1986. 18. Знаков В.В., Рябикина З.И. Субъект, личности и психология человеческого бытия. М.: ИП

РАН, 2005.19. Идея системности в современной психологии / Отв. ред. В.А. Барабанщиков. М.: ИП

РАН, 2005.

31

20. Карпов А.В. Метасистемная организация уровневых структур психики. М.: ИП РАН, 2004.

21. Князева Е.Н., Курдюмова СП. Основания синергетики. СПб.: Алетейя, 2002.22. Кольцова В.А. Теоретико-методологические основы истории психологии. М.: I Изд-во

«Институт психологии РАН», 2004.23. Костюк В.Н. Изменяющиеся системы. М: Наука, 1993.24. Кузьмин В.П. Принцип системности в теории и методологии К. Маркса. М.: Политиздат,

1980.25. Ланге Н.Н. Психологические исследования. Одесса: Новорос. ун-т, 1893.26. Левин К. Теория поля в социальных науках. СПб.: Речь, 2000.27. Лекторский В.А. Эпистемология классическая и неклассическая. М.: Эдиториал

УРСС,2001.28. Ломов Б.Ф. Вопросы общей, педагогической и инженерной психологии. М.:

Педагогика, 1991.29. Ломов Б.Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М.: Наука, 1984.30. Ломов Б.Ф. О путях построения теории инженерной психологии на основе системного

подхода // Инженерная психология. М.: Наука, 1977.31.Ломов Б.Ф. О системном подходе в психологии // Вопросы психологии. 1975. № 2.32.Ломов Б.Ф. О структуре процесса опознания сигнала // Материалы XVIII

Международного конгресса по психологии: Обнаружение и опознавание сигнала. Симпоз. 16. М., 1966.

33.Ломов Б.Ф. Психологические процессы и общение // Методологические проблемы социальной психологии. М.: Наука, 1975.

34.Ломов Б.Ф. Системность в психологии. М.-Воронеж: АПСН, 1996.35.Ломов Б.Ф. Формирование графических знаний и навыков у учащихся. М.: Изд-во

АПН РСФСР, 1959.36.Ломов Б.Ф., Беляева А.В., Носуленко В.Н. Вербальное кодирование в познавательных

процессах. М.: Наука, 1986.37.Ломов Б.Ф., Сурков Е.Я. Антиципация в структуре деятельности. М.: Наука, 1980.38.Небылицын В.Д. Основные свойства нервной системы человека. М.: Просвещение,

1966.39.Пригожим И. Порядок из хаоса. М.: Наука, 1985.40.Принцип системности в психологических исследованиях / Отв. ред. В.А. Барабан-

щиков, Д.Н. Завалишина. М.: Наука, 1990.41.Прохоров А.О. Психология неравновесных состояний. М.: ИП РАН, 1998.42.Психологическая наука в России XX столетия: проблемы теории и истории / Отв. ред.

АВ. Брушлинский. М.: ИП РАН, 1997.43.Психология индивидуального и группового субъекта / Отв. ред. А.В. Брушлинский. М.:

Per Se, 2002.44.Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. М.: АН СССР, 1957.45.Рубинштейн С.Л. Проблемы общей психологии. М.: Наука, 1973.46.Садовский В.Н. Основы общей теории систем: логико-методологический анализ. М.:

Наука, 1974.47.Самоорганизация и наука: опыт философского осмысления / Отв. ред. И.А. Акчурин,

В.И. Аршинов. М: ИФ РАН, 1994.48.Синергетика и психология. Выпуск 3. Когнитивные процессы / Отв. ред. В.И. Ар-

шинов, И.Н. Трофимова, В.М. Шендяпин. М.: Когито-Центр, 2004.49.Синергетическая парадигма / Отв. ред. Л.П. Киященко. М.: Прогресс-Традиция, 2004.50.Системные исследования в общей и прикладной психологии / Отв. ред. В.А. Ба-

рабанщиков, М.Г. Рогов. Набережные Челны: Институт управления, 2000.

32

51.Системный подход в современной науке / Отв. ред. И.К. Лисеев, В.Н. Садовский. М: Прогресс-Традиция, 2004.

52. Теплое Б.М. Избранные труды. М.,1985.53.Хакен Г. Синергетика. М.: Мир, 1980.54.Хакен Г., Хакен-Крелль М. Тайны восприятия. М.: Институт компьютерных

исследований, 2002.55.Krugh U., Smith G. Percept-genetic analysis. Lund: Gleerup, 1970.56.Magnusson D. Wanted: A psychology of situations // Towards a psychology of situations and

interactional perspective. Hillsdale (N.J.): Erlbaum, 1981. P. 9-32.

ПОНЯТИЕ ПРОГРЕССА И МОДЕЛИ РАЗВИТИЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ

М.С.Гусельцева  // Методология и история психологии. Том 2. Выпуск 3. 2007.

В статье анализируется понятие «прогресс» и критерии прогресса в развитии психологии и гуманитарных наук. Автор доказывает, что прогресс в психологии связан с типами научной рациональности, которые образуют следующие стадии в развитии психологии: до-парадигмальная стадия, когда психология развивалась в русле философии; стадия классической рациональности, которая связана с появлением психологии как самостоятельной научной дисциплины и представлена классической психологией (эта стадия заканчивается с появлением так называемого «периода открытого кризиса»); стадия неклассической рациональности, на которой происходил расцвет психологических школ XX века, характеризующихся вариативностью научных подходов; стадия постнеклассической рациональности (эта современная стадия характеризуется критическим рационализмом в научной рефлексии, междисциплинарным дискурсом и ориентацией научного познания на сетевой принцип организации и герменевтику).

Ключевые слова: прогресс психологии, парадигмы, тип рациональности, постнеклассическая рациональность, сетевой подход.

 Понятие прогресса и его отражение в науках о человекеВ первую очередь следует определиться, что мы понимаем под прогрессом, поскольку

в психологии существует давняя традиция разночтения терминов. В изначальном смысле прогресс означал характеристику развития: буквально прогресс - это «движение вперед». Прогресс был одной из ключевых идей Просвещения. В этом смысле прогресс понимается как поступательное движение от простого к сложному, от низшего к высшему, от несовершенного к совершенному. Эта идея прогресса была воспринята естественными науками в XVIII—XIX вв. и, соответственно, ориентирующейся на них психологией. Однако такое понимание прогресса сегодня устаревает и изживается даже в естественных науках.

Н.А. Бердяев в «Смысле истории» писал, что «учение о прогрессе есть временное учение XIX в., отражающее состояние сознания европейского человечества в XIX в. со всей [его] ограниченностью...» [3, с. 149] и порождающее разного рода исторические утопии. Идеология Просвещения породила в психологии методологические установки эволюционизма и объективизма. Эволюционизму свойственно представление об универсальных законах развития культуры и психики, выделение последовательных этапов или стадий развития. Источником эволюционной идеологии служили известная теория Ч. Дарвина, учение Г. Спенсера и другие идеи английского Просвещения. Постулаты эволюционизма сводились к следующему: начиная с кроманьонца, природа человека повсюду одинакова; развитие идет от низшего к высшему, и в нем можно выделить прогрессивные стадии; европейский путь развития культуры универсален и для других народов. Объективизм сводился к требованию научной строгости и точности исследований в

33

позитивистском понимании. С этими установками были связаны определенные достижения психологии (проникновение в нее эволюционных идей, выделение стадий развития психики, генетический метод), но затем они исчерпали свой методологический потенциал и позитивистская идеология стала тормозом развития науки. На смену идеологии позитивизма в настоящее время приходит герменевтическая логика, берущая свое начало в гуманитарном знании.

Что такое прогресс в гуманитарных науках? Популярный сегодня в связи с темой постмодернизма антрополог Клиффорд Гирц (1926-2006) - создатель теории интерпретации культур - показывает, что в анализе культуры знание «выплескивается струйками». Анализ культуры - это не восхождение на гору знания, а хождение вокруг да около все более смелыми концентрическими кругами. Такое кружение вокруг темы предполагает ее расширение и углубление. К. Гирц пишет: «Одни исследования базируются на других, но не в том смысле, что они продолжают начатое другими, а в том, что, обладая большей информацией и концептуальной основой, они более глубоко изучают то же самое. Каждый серьезный анализ культуры начинается с самого начала и доходит туда, куда удается добраться, пока не будет исчерпан интеллектуальный импульс. Исследование удачно, если оно более проницательно, чем предыдущие, но оно не стоит у них на плечах, а наперегонки бежит рядом» [6, с. 194].

На смену эволюционизму и объективизму в гуманитарных науках в 60-е гг. XX в. пришли релятивизм и культурная аналитика (см. [12]). К. Гирц утверждает, что наиболее подходящий жанр для интерпретации культуры — это этюд, очерк, эссе. Цель теории в антропологии - «не создать свод абстрактных правил, а сделать возможным "насыщенное" описание» [12, с. 194-195]. Иными словами, плетется сеть гуманитарного знания. Теоретические конструкции не создаются заново, а заимствуются из сходных исследований, совершенствуются и используются для новых интерпретаций. Прогресс здесь связан с использованием разных техник интерпретации, которые создают или модернизируют под исследовательскую задачу. Прогресс «происходит таким образом, что можно выбрать направление теоретического развития в связи с одной попыткой этнографической интерпретации и применить ее в другой, при этом добиваясь больших точности и соответствия; но невозможно написать "Общую теорию культурологической интерпретации"» [12, с. 196].

Иногда высказывают опасения, что психология, ориентирующаяся на методологию гуманитарных наук, превратится в искусство. На это можно возразить, обратившись к примеру истории: когда история сменила парадигму (с позитивизма на герменевтику), она не перестала быть историей. «Осень Средневековья» И. Хейзинги - это исторический труд, который не утратил научности от того, что написан живо и интересно (хотя современники его нещадно критиковали). Другой пример - популярное сегодня междисциплинарное предприятие, получившее название «история повседневности».

История повседневности — междисциплинарная область исследований образа жизни и его изменений. Она возникла в результате исчерпанности парадигмы позитивизма и устаревания марксистского и структуралистского подходов. Ее методологическими источниками стали идеи Э. Гуссерля («жизненный мир»), А. Щюца («мир человеческой непосредственности»), Н. Элиаса, а также идеи социального конструкционизма, этнометодологии (Г.Гарфинкель) и интерпретативной антропологии (К. Гирц). История повседневности представлена двумя течениями - французским, берущим истоки из традиции «Анналов», и германской и итальянской историософией (X. Медик, А. Людтке, К. Гинзбург, Д. Леви). Современная история повседневности строится в логике междисциплинарного дискурса. Методы ее исследований включают в себя герменевтический анализ источников, анализ символических форм (слов, образов, поступков), включенное наблюдение, анализ фокус-групп и др. Однако в университетах история повседневности пока не нашла для себя пристанища. Там процветают автономные дисциплины: «история по-прежнему изучает "события", психология - "эмоции", а этнография - "быт"» [18, с. 16].

34

«...Изучение истории повседневности - поле, где с наибольшей полнотой осуществляется творческий синтез дисциплин всего гуманитарного цикла, где переосмысляются, дополняя друг друга, данные археологии и лингвистики, литературоведения и фольклористики, экономической и социальной истории. Здесь традиционные для исторического анализа методы сочетаются с постановками вопроса, свойственными этнографии, психологии и социальной антропологии» [27, с. 98]. «История повседневности» в зарубежной науке выступает антитезой социальной истории, протестом против абстракций и глобальных теорий, она сосредоточена на изучении жизни инди-видуальной личности в контексте определенной культуры.

Историк Жан Гренье, представитель направления «Анналы», заметил, что, занимаясь историей 25 лет, он все время слышал, что история находится в кризисе, и у него создалось впечатление, что кризис — это «постоянное состояние исторической дисциплины». Присмотревшись к этому кризису повнимательнее, он обнаружил, что кризис поддерживается междисциплинарным обменом идеями и повышенной рефлексией историков к своей методологии. И поэтому «не следует желать конца "кризиса истории", т.к. бессмысленно говорить о стабильных парадигмах или о единственном способе жизнеописания» [7, с. 143]. К концу XX в. историки преодолели традицию интерпретации истории «в рамках каузальности». Одним из критериев прогресса в истории стала междисциплинарность. Ж. Гренье видит «вокруг себя все больше коллег-историков, которые читают книги по другим дисциплинам и постепенно осваивают определенную культуру социальных наук, что было раньше редкостью» [7, с. 151].

Американский философ испанских корней Джордж Сантаяна (1863-1952) посвятил одну из своих статей размышлениям о прогрессе в философии. Веру в прогресс он считает предрассудком. Цель философии - понимание мира, и эта цель до сих пор не осуществлена, хотя и появилось невероятное количество гипотез, вариантов трактовки мира. Само появле-ние множества таких концепций служит критерием прогресса, понимаемого как развитие. Однако новейшие концепции не лучше древних, а нередко и уступают им по глубине [20].

Прогресс в поэзии связан с тем, что новые поэты пополняют общий культурный фонд, но не отменяют самоценности Гомера, Данте или Шекспира.

В философии обращает на себя внимание существование разных моделей развития: теория самоорганизации, концепция ноосферы, концепция коэволюции, творческая эволюция А. Бергсона и т.п. Идея развития как прогресса, как правило, связана с западным типом мышления. В восточной традиции концепции развития носят по преимуществу циклический характер, и развитие нередко рассматривается как просветление или духовное совершенствование.

Существуют концепции развития как конфликта и развития как взаимопомощи. Гераклит, Г. Гегель и К. Маркс понимали развитие как единство и борьбу противоположностей, Ч. Дарвин предложил эволюционную теорию, в основе которой лежала борьба за выживание, тогда как ПЛ. Кропоткин, приводя обширный феноменографический материал, доказывал, что основной механизм эволюции — сотрудничество и взаимопомощь.

Наиболее универсальная модель развития представлена в концепции всеединства B.C. Соловьева, значительно повлиявшей на отечественную философско-религиозную и гуманитарную психологическую мысль. B.C. Соловьев отмечал, что «не всякие изменения в организме образуют его развитие. Такие изменения, в которых определяющее значение принадлежит внешним, чуждым самому организму деятелям, может влиять на внешний ход развития, задерживать его или и совсем прекращать, разрушая его субъект, но они не могут войти в содержание самого развития: в него входят только такие изменения, которые имеют свой корень или источник в самом развивающемся существе, из него самого вытекают и только для своего окончательного проявления, для своей полной реализации нуждаются во внешнем воздействии» [21, с. 311]. Материал развития и толчки даются извне, но «это побуждающее начало может действовать ...лишь сообразно с собственной природой

35

организма» [21]. Внешние воздействия составляют лишь материальную причину и действующую причину развития, неформальная и целевая причины заключаются в самом субъекте развития.

Согласно B.C. Соловьеву, существенный признак развития - это цель. Развитие - это изменение, имеющее начало и двигающееся к определенной цели. Если мы знаем закон развития растения, то мы можем установить и цель развития — плодоношение. Развитие для B.C. Соловьева - это прогрессивное изменение, и концепция развития B.C. Соловьева определенным образом ориентирована на понятие прогресса.

Во всяком развитии B.C. Соловьев обнаруживает три стадии: первоначальную целостность, характеризующуюся слитостью, смешанностью и индифферентностью частей; вторая стадия связана с выделением и обособлением компонентов; третья стадия - итоговая целостность, с оформлением и сложной структурой связей между компонентами; их соединяет солидарность. Установки на конфликт и на солидарность - соответственно, второй и третий этапы. Эта модель развития (как будет показано ниже) может быть переосмыслена в контексте представлений о классической, неклассической и постнеклассической рациональности.

На сегодняшний день сосуществуют линейная (просвещенческая) и циклическая модели прогресса. Данные модели описывают отдельные аспекты реальности, выделяя в ней либо линейные, либо циклические моменты развития. Заметим, что всякая модель - это идеальная модель. Существуют также представления о развитии в виде «спирали», «стрелы» или «ритмических колебаний». Например, ритмическая модель конструируется посредством описания смены стилей в искусстве, колебанием естественно-научного и гуманитарного дискурса (в истории науки), чередой авангардизма и постмодернизма как транскультурных феноменов (У. Эко), сменой доминанты развития познавательной и мотивационно-потребностной сфер и т.п.

Иными словами, есть разные представления о прогрессе или модели развития. За эволюционистскими моделями развития обычно стоит линейная схема, но развитие может идти не только вперед, но и вбок, и вширь. Как мы видели выше, в гуманитарных науках исследователи ходят вокруг одной темы кругами: расширяют и углубляют ее, и это иная модель развития. Эволюционизм дополняется релятивизмом, а методологическими предпосылками концепций культурного релятивизма нередко выступает постмодернизм. Постмодернисты Ф. Гваттари и Ж. Делез, изучая различные модели устройства мира, описали три модели развития: стержневую (в ее основе лежит «корень», и здесь предполагается иерархическое устройство реальности), мочковатую (в основе которой «корешки», и здесь имеет место смешение порядка и хаоса) и сетевую (она представляет собой «ризому», «грибницу», и в культуре отсутствует единый стержень, нет определенного вектора развития). Именно сетевой тип организации культуры (и науки) отвечает принципу «все связано со всем, центр - везде, в каждой точке».

О каком типе развития может идти речь в психологии? История этой науки показала, что психология развивается «не в ствол, а в куст» (В.П. Зинченко), это может быть «мочковатое», а нередко и сетевое развитие.

Трактовка прогресса как поступательного движения от простого к сложному, от низшего к высшему, от несовершенного к совершенному сегодня уже не столь актуальна. Понятие прогресса усложнилось. Прогресс - это развитие, которое не всегда целенаправленно и совсем не линейно. Современными критериями прогресса являются междисциплинарность и коммуникативность исследований.

Обратимся теперь к психологии. Что такое прогресс в психологии? Понятие прогресса в психологии неразрывно связано с моделью ее развития. Моделирование же развития психологии возможно по разным основаниям: по предмету (П.Я. Гальперин), по этапам развития науки (Т.Д. Марцинковская), по проблемам (В.А. Роменец) и развитию категориального аппарата (М.Г. Ярошевский), а также в связи со сменой типов рациональности (П.А. Мясоед, М.С. Гусельцева). На мой взгляд, критерием прогресса в

36

психологии как раз и служит смена типа рациональности: от классической к неклассической, а затем и к постнеклассической.

Парадигмы или смена типов рациональности. Внешний и внутренний планы развития науки

Понятие «постнеклассическая наука» принадлежит B.C. Степину, описавшему три исторических типа рациональности, соответствующих состоянию науки: классическую, неклассическую, постнеклассическую [22]. Классическая рациональность была обязана своим появлением промышленному перевороту и успехам естествознания, ее идеалами являлись безличностность знания, представления об истинной картине реальности, достигаемые посредством объективных методов, механическая, а позднее и органическая метафоры. На рубеже XIX-XX вв. возникла неклассическая рациональность. Ее особенностями стали рефлексия зависимости истины от метода, «личностное знание», попытки преодоления дихотомии объекта и субъекта, понимание исторической обусловленности науки. Развитие постнеклассической науки B.C. Степин связывает с последней четвертью XX в. - с информационным состоянием мира, когда объектом исследований становятся уникальные саморазвивающиеся системы. В постнеклассической науке возникают проблемно-ориентированные исследования, требующие междисциплинарного дискурса, особых способов описания реальности, диалога естествознания и гуманитарных наук. Постнеклассическая наука, согласно B.C. Степину, представляет собой тип научной рациональности, объединивший науки о природе и науки о духе. В современном познании возникла общенаучная картина мира, где разные типы рацио-нальности не отрицают друг друга, а делят между собой сферы влияния. В зависимости от исследовательских задач одна и та же реальность может быть рассмотрена с разных позиций и выступить предметом освоения в разных типах рациональности [22].

Поскольку концепция смены парадигм Т. Куна создавалась исходя из опыта естествознания, то, на наш взгляд, в психологии уместнее вести речь о смене интеллектуальных стилей, об «идеалах рациональности», ориентируясь при этом на концепцию М.К. Мамардашвили [15] и модель нормативно-ценностного развития науки B.C. Степина. Хотя это и не исключает употребления термина «парадигма», просто в него вкладывается другой смысл: парадигма — как синоним типу рациональности, паридигма - целостное представление о состоянии науки, ее основных методах и принципах, набор мето-дологических установок и приемов исследовательской деятельности. Типы рациональности последовательно сменяют друг друга, и именно в этой смене обнаруживает себя прогресс той или иной науки.

Однако модель развития психологии должна включать в себя два плана — внешний и внутренний. Внешний план обусловлен развитием психологии в контексте истории науки. Внутренний план связан с логикой становления собственно психологического знания. Разумеется, такое деление условно и представляет собой не что иное, как идеальную модель этапов исторического развития психологии.

Если мы обратимся к опыту истории науки, то увидим, что каждая дисциплина в своем развитии проходит три периода - период первоначального синкретизма, период дифференциации и раздробленности, период синтетических устремлений и упований.

Синкретизм - явление архаическое, он характеризуется слиянием всех мыслимых компонентов; это период включенности знания в саму жизнь. Так, на заре человечества мы прослеживаем процессы постепенного вычленения мифологии из обрядово-бытовой сферы, а затем ее распад на отдельные отрасли культуры, такие, как философия, искусство, религия, право, литература и т.п., некогда пребывавшие в нераздельном единстве. Синкретический период развития психологии связан с ее пребыванием в контексте философии. И поэтому вплоть до XIX в. трудно отделить историю психологии от истории философии, но в конце XIX в., когда философия сама начинает испытывать методологические трудности, психология заявляет о себе в качестве самостоятельной науки и ориентируется на интенсивно развивающееся естествознание.

37

Период дифференциации психологического знания представлен двумя этапами: классическим и неклассическим. Классический этап развития психологии тянется от возникновения ассоциативной парадигмы до ее кризиса. Неклассический этап представляет собой пик дифференциации и появление разнообразия психологических школ как плодов методологического кризиса.

Дисциплины, преодолевшие синкретизм, более или менее долгое время стремятся к самодостаточному, обособленному развитию, тщательно охраняя свои пределы. Но зрелая в своем развитии дисциплина вновь начинает искать контакты и пересечения с другими отраслями знания, обращается к эвристической напряженности своих границ. В ней накапливаются проблемы, не разрешаемые изнутри, и, наконец, умудренная опытом, и не боясь утратить «лица необщее выраженье», дисциплина однажды выплескивается из своих пределов. Тогда появляются такие области науки, как биофизика, биохимия, нейролингвистика, социобиология, этносоциология, этнопсихология и т.п. Основным методологическим ресурсом развития дисциплины на этом этапе становится коммуникативная рациональность (Ю. Хабермас), подразумевающая открытость границ, междисциплинарные и проблемно-ориентированные исследования.

Синтетический период развития психологии представлен его первым этапом - постнеклассической рациональностью.

Таким образом в общем контексте науковедения вырисовываются контуры следующих этапов развития психологии: 1) допарадигмальное состояние, связанное с развитием психологических знаний в лоне философии; 2) классическая рациональность, заявившая о себе претензией психологии на статус самостоятельной науки и завершившаяся так называемым «открытым кризисом»; 3) неклассическая рациональность, представленная расцветом психологических школ XX в., ориентирующихся на разнообразные типы анализа; 4) постнеклассическая рациональность - современный этап, к особенностям которого относятся критическое самоосмысление дисциплины (К. Джерджен), междисциплинарный дискурс, сетевой принцип организации знания и герменевтическая ориентация исследований.

Мы видим, что критерием прогресса психологии здесь выступает смена типов рациональности. В этом смысле и кризисы в психологии -явление прогрессивное, поскольку всякий кризис представляет собой вызов, требующий ответа, и таким ответом является новый конструкт - тип рациональности. » На допарадигмальном этапе своего развития психология формулировала свой предмет, апробировала различные методы исследования, искала универсальный механизм объяснения психических феноменов. Этот этап завершился становлением ассоциативной психологии как первой психологической школы, сумевшей объединить отдельные «фрагменты» психологического знания в единую систему (возникла собственно психологическая терминология, был найден общий объяснительный принцип — ассоциация) [16]. 11 Классическая рациональность в пси- ''хологии была связана с ориентацией на естествознание, дискуссиями о предмете и методах исследования и с претензиями психологического знания на самостоятельность. Причем погоня за точностью и строгостью естественных наук привела психологию к возникновению комплекса неполноценности и к невротической фиксации состояния перманентного кризиса [24]. Среди феноменов, свойственных классическому идеалу рациональности, в психологии отмечают «означивание» неадаптивного поведения как патологии, обсуждение проблем в рамках логических дихотомий, образ рационального и адаптивного человека в культуре. А.Г Асмолов указывает на такие методологические установки классической рациональности в психологии, как антропоцентризм, европоцентризм, эволюционизм, а также постулаты «непосредственности» и «сообразности» [1].

Ответом на кризис классической рациональности (ассоциативной парадигмы, парадигмы психологии сознания) стало появление множества концепций неклассической психологии, начиная от проектов интенциональной психологии Ф. Брентано и физиологической психологии И.М. Сеченова (главной идеей Сеченова было представление о

38

рефлективном кольце, благодаря которому мышца становилась не только органом движения, но и органом познания, а внешнее движение превращалось во внутреннее посредством механизма интериоризации). Функциональная и поведенческая психология шли по пути преодоления кризиса исследования сознания как изменения предмета психологии. Психоанализ расширил предметную область психологии, включив в нее бессознательную психику. Гештальтпсихология взяла на вооружение достижения в современной физике. Культурно-историческая концепция JI.C. Выготского использовала в психологии генетический метод и формирующий эксперимент (последний учитывал роль наблюдателя в исследовании психики). Физиология активности Н.А. Бернштейна, психология установки Д.Н. Узнадзе, междисциплинарная концепция человека А.А. Ухтомского, деятельностный подход и субъектно-деятельностный подход составили содержание отечественной не-классической психологии. К неклассическим установкам психологической науки обычно относят различные попытки преодоления «постулата непосредственности» путем поисков «опосредующего звена» [1].

Фактически, сравнивая кризисы в науке с землетрясениями, Н.Н. Ланге говорил о смене парадигм. Данный кризис поставил перед психологией задачу выработки новой системы науки посредством критического анализа всех имеющихся психологических направлений и попытки их согласования между собой, а также вызвал необходимость учитывать новые данные смежных с психологией дисциплин - биологии, физиологии, социологии, истории. «Суть задачи сводится ... к тому, чтобы, с одной стороны, признать реальность психической жизни как особого жизненного фактора, подлежащего эволюции, а с другой - не впасть при этом в метафизику и не вступить в конфликт с положительными результатами естествознания» [14, с. 100],— такова сформулированная Н.Н. Ланге суть неклассической психологии.

Однако неклассическая психология - это универсальная психология. И 3. Фрейд, и Э. Эриксон, и А.Н.Леонтьев (и идущие по его стопам советские психологи) создавали универсальные, и в силу этого абстрактные модели, будь то стадии развития сексуальности, стадии развития идентичности или периодизация психического развития. Универсальность и жесткость этих схем задавали представление о нормальном и патологическом (отклоняющемся) развитии.

В основе культурно-исторического метода Л.С. Выготского лежала методология марксизма. Именно в марксизме были практически реализованы метод восхождения от абстрактного к конкретному, метод системного анализа и культурно-генетический метод. Л.С. Выготский был марксистом более, чем другие использующие марксистскую фразеологию современники, он буквально выстрадал марксистскую методологию, впитал ее, сжился с ней и органично применял в собственных работах. Однако в книге «История историка» А.Я. Гуревич обращает внимание на произошедший в 60-х гг. XX в. методологический поворот в отечественной гуманитарной науке. Несмотря на то, что некоторые гуманитарии (и среди них М.Я. Гефтер) занимались попытками «нового прочтения» К. Маркса, его историософия, правдоподобно выглядевшая в середине XIX в., уже не могла восприниматься всерьез в начале XX в. Искусственно законсервированная в нашей стране, в мировой гуманитарной науке марксистская философия истории (учение о формациях, теория базиса и надстройки и т.п.) оказалась вытесненной неокантианской методологией. «...Уже в первой трети XX столетия в западной исторической мысли были выдвинуты совершенно другие методологические принципы исторического исследования. Происходило формирование и утверждение идей неокантианской эпистемологии». «В трудах Виндельбанда, Риккерта и в особенности М. Вебера было показано, что постигнуть непосредственно так называемую объективную реальность нам не дано, не только потому, что она уже прошла и ее нет, но и потому, что ее следы в источниках закамуфлированы; источники эти непрозрачны, нуждаются в расшифровке, а расшифровка их, проникновение через источники в то, что происходило в прошлом, возможны только в том случае, если мы займемся анализом понятийного аппарата, познавательных средств...» [8, с. 109].

39

В чем преимущество неокантианской методологии по сравнению с марксистской? В марксизме «понятийная схема дана априорно», раньше, чем исследован материал; ее можно лишь «модифицировать,

уточнять, обогащать...» В неокантианстве исследователь начинает с идеализации, «идеальной модели», «идеального типа», который впоследствии не только уточняется, но и может быть кардинально видоизменен под давлением конкретного историкокультурного материала. «Согласно марксистской схеме, надо элиминировать те факты, которые ей мешают, отвлечься от них, просто считать, что это нетипично, не так важно...». В неокантианской методологии идеальный тип - это «не схема, которой следует подчинить конкретный материал, а инструмент, при помощи которого я его собираю, изучаю, систематизирую и обобщаю» [8, с. 110]. Неокантианская методология особенно настойчиво подчеркивает инструментальную роль историко-культурных понятий. Более того, А.Я. Гуревич утверждает, что история сделалась по отношению к естественным наукам самостоятельной областью знания только тогда, когда неокантианцы преодолели позитивистскую методологию, своим универсализмом препятствующую осмысливанию конкретного уникального материала, и выработали специфические методы гуманитарных наук.

В середине XX в. историческая наука переживала свой методологический кризис, и способом его разрешения стал выход из дисциплинарных границ и обращение историков к опыту других гуманитарных наук, таких, как археология, этнология, антропология. Междисциплинарный подход выступил здесь средством выхода из методологического кризиса. С другой стороны, прорывом в развитии гуманитарного знания в 60-х гг. XX в. стала семиотика, сосредоточившая внимание на различии планов выражения и планов содержания при анализе текстов.

А.Я. Гуревич в отечественной гуманитарной науке оказался последовательным воплотителем неокантианской методологии. Он рассматривал неокантианство как антитезу позитивизму (включая марксизм).

Более того, Л.Я. Гуревич обнаружил принципиальное сходство в методологии неокантианства и методологии французской исторической школы «Анналы». Суть новой методологии выразилась в переходе от анализа универсальных законов — к уникальным событиям, от «объективизма» - к «культурной аналитике», от позитивизма- к герменевтике. Последовательное применение неокантианской методологии привело А.Я. Гуревича к убеждению, что не существует личности как универсальной категории, а наполнение понятия «личность» меняется от эпохи к эпохе. Так, средневековая личность - иная, нежели новоевропейская, но даже водной средневековой эпохе структуры личности горожанина, крестьянина и рыцаря различны. Во всяком обществе в определенную эпоху существует не «базисный» тип личности, а «разброс» типов, обусловленный как социальной структурой и степенью усвоения культурных ценностей, так и врожденными особенностями индивидов.

Новая исследовательская парадигма получила название постнеклассической науки. Если классическая и неклассическая психология методологически ориентированы на естествознание, то постнеклассическая психология ищет себя в методологическом контексте гуманитарных наук. Постнеклассическая психология имеет дело с жизнью как потоком хаотически меняющегося и неопределенного разнообразия. Однозначности здесь нет, и, исходя из этой логики, В. Франкл в своей концепции подчеркивает, что всякий смысл ситуативен, он существует только в данном контексте, смысл здесь должен быть найден, сотворен и не переносится в другой контекст. Суть постнеклассической парадигмы психологии состоит в переходе от систем - к судьбам (как образно выразился в свое время Л .С. Выготский), от систем - к сетям (эти идеи развивают в мире образования A.M. Лобок и А.В. Цирульников), от предметов - к проблемам (это направление исследований претворила в жизнь французская историческая школа «Анналы»), от однозначных текстов - к множественности интерпретаций и игре стилями (подход, связанный с работами Ю.М. Лотмана). Иными словами, постнеклассическая психология - это такое состояние знания, в

40

котором различные научные теории (понимаемые как модели, описывающие отдельные аспекты психической реальности) составляют взаимосогласованную сеть.

Сформулируем принципиальные отличия постнеклассической рациональности от не классической [9; 10].

•    Если вдохновителем неклассической психологии выступила прежде всего теоретическая физика, то на становление постнеклассической психологии (как будет показано ниже) существенное влияние оказывает культурология.

•    Неклассическая психология развивалась в философском контексте определенной методологии, тогда как постнеклассическая рациональность допускает выбор философии и, соответственно, методологии в зависимости от задач исследования и личных предпочтений исследователя.

•    Постнеклассическая рациональность предполагает открытость знания новому опыту, междисциплинарный дискурс, толерантность, вызванную «парадигмальными прививками» (B.C. Степин). Неклассическая рациональность едва допускала субъективность исследователя и придерживалась веры в объективность мира, тогда как постнеклассическая психология развивает идеи о социальном конструировании реальности и особой креативности субъективного опыта.

•    Представление о развитии в неклассической рациональности связано с эволюционными идеями и поиском универсальных законов, в постнеклассической рациональности развитие мыслится в категориях «взрыва», «бифуркации» и «сензитивных периодов», когда особое внимание уделяется расшифровке внутренней логики развития, отражением которой выступают сюжеты самостроительства в культуре, феноменологические зарисовки судьбы и призвания человека. В качестве примера обратимся к биографии А. Эйнштейна, который в детстве значительно «задержался» в развитии. Гении в целом - это образцы собственной логики развития.

•     Если разработки неклассической психологии были связаны с овладением человека своим поведением, то постнеклассическая психология (следуя находкам постструктурализма) сосредоточивается на средствах зашиты человека от экспансии власти и идеологии. Если «главный принцип неклассической психологии — принцип вмешательства в реальность» [2, с. 457], то постнеклассическая психология берет на вооружение принцип «благоговения перед развитием».

•     Классической рациональности свойствен механический и биологический детерминизм. Неклассическая рациональность имеет дело с социодетерминизмом. Постнеклассическая рациональность связана с ситуативным детерминизмом, здесь на передний план выходят свобода воли и свобода выбора.

•     Интеллектуальным стилем неклассической рациональности выступал объективизм, тогда как в постнеклассической рациональности приветствуется культурная аналитика. Понятия в постнеклассической рациональности не столько логические абстракции, сколько типологические черты или идеальные модели. Объектом исследования являются уникальные саморазвивающиеся системы. Предмет исследования нередко предстает как текст и к нему применяется семиотический дискурс.

•    Социокультурным контекстом неклассической рациональности являетсяиндустриальное общество, тогда как постнеклассическая рациональность развивается

в социокультурном контексте информационного общества и постмодернистской культуры.•    Ментальное новообразование постнеклассической рациональности- сверх-

рефлексивность, т.е. способность критического самоосмысления в меняющихся исследовательских контекстах; произвольное владение «линзами», через которые ученые, согласно Т. Куну, смотрят на мир. В неклассической рациональности установки видения достаточно жестко закреплены за научным сообществом, и способность менять «гештальт» возникает в исключительных случаях, а именно в ситуациях смены парадигм.

•    Эгоцентризм психологических концепций, свойственный классической и неклассической рациональности, сменяется в постнеклассической рациональности

41

установкой на коммуникативность (Ю. Хабермас). Если неклассическая методология поверяла истину практикой, то для постнеклассической психологии истинность обретается в согласованности теории и практики как синхронистичных линий развития. Так, когда психотерапевтическая практика созвучна постмодернистскому дискурсу, это доказывает существование «нового измерения», которое проецируется и в практическую психологию, и в постмодернизм.

•    С организационной стороны постнеклассическая наука характеризуется ростом междисциплинарных исследований, поскольку ее объекты как уникальные саморазвивающиеся системы «многоклеточны», многомерны и требуют практической реализации принципа дополнительности.

Отметим также, что вызовы неклассической психологии были вызовами преодоления дихотомий: разнообразие психологического знания и единство предмета психологии; физическое и духовное, физиологическое и психическое как две стороны исследования человека в мире; естественно-научная и гуманитарная направленность психологических исследований; предмет психологии - объект и в то же время субъект; как заведомо субъективными методами достичь объективности; как преодолеть разрыв между абстракцией психологических теорий и конкретикой прикладных исследований?

Преодоление кризиса неклассической психологии было намечено в ряде методологических принципов C.JI. Рубинштейна. В диссертации, защищенной в германском университете в 1914 г., С.Л. Рубинштейн доказывал, что естественнонаучная методология не годится для гуманитарного знания, поскольку специфика гуманитарных наук - в их субъектности и ценностной опосредованности знания. Отсюда произрастал и принцип самодеятельности субъекта, его самодетерминации, сформулированный С.Л. Рубинштейном в статье 1922 г. «Принцип творческой самодеятельности».

Помимо методологического принципа единства сознания и деятельности (просвечивать психику через деятельность), С.Л. Рубинштейн обогатил психологию принципом детерминизма (внешние причины действуют исключительно через внутренние условия), принципами субъектности, саморазвития (в творческой деятельности рождается творец).

С.Л. Рубинштейн по своим методологическим предпосылкам был неокантианец, он учился в г. Марбургу Г. Когена, и основной темой его размышлений являлась проблема метода. Неокантианское воспитание позволило С.Л. Рубинштейну в его поздней работе — «Человек и мир» — наметить преодоление позитивизма марксисткой методологии по трем позициям: 1) человек есть не только олицетворение общественных отношений; 2) история мира не сводится к классовой борьбе и переходу от одной общественно-исторической формации к другой; 3) природа есть не только нечто внешнее для человека, но и его внутренняя природа [19].

Один из названных «коанов» — антиномия телесного и духовного - был разрешен C.Л. Рубинштейном, который сформулировал методологический принцип единства сознания и деятельности и тем самым открыл возможность изучать сознание, «просвечивая» его через деятельность. Решение другого «коана» - дилеммы субъекта и объекта — предложила гуманистическая психология, обратив основное внимание на взаимодействие терапевта и клиента, на диалог между ними. Более того, труды М.М. Бахтина и Г.Г. Шпета также показали, что невозможно провести четкую грань между внешним и внутренним - душа, она столько же снаружи, сколько и внутри. Дилемму естественно-научного и гуманитарного в психологии Ф.Е. Василюк предложил преодолеть посредством психотехнического подхода, причем психотехническое познание он относит к постнеклассическому типу рациональности [2].

Признаком кризиса неклассической психологии стало повышение методологической рефлексии, интерес к эпистемологическим проблемам в конце XX в. Новым конструктом, преодолевающим этот кризис, стали концепции коммуникативной и постнеклассической рациональности.

42

Переход к постнеклассической психологии обусловлен стремлением к интеграции психологического знания. На этом этапе происходит понимание сетевой природы знания, стремление к коммуникации, взаимосогласованности психологических теорий. Это означает, что в насыщенном информационными возможностями мире любая психологическая теория должна учитывать содержание других психологических теорий (развитие же информационных технологий значительно упрощает эту задачу).

Иными словами, наступившее постнеклассическое состояние науки позволило разрешить кажущееся противостояние между «науками о природе» и «науками о духе». Возник общенаучный метаязык, междисциплинарный дискурс; стал неактуальным выбор единственно верного и неизменного методологического ориентира. Психология стала осознавать себя изменяющейся сетевой наукой в изменяющемся сетевом мире.

Специфика психологического знанияПсихология - наука исключительная по ряду особенностей. Психология

исключительна своей коммуникативностью - способностью впитывать и использовать достижения других наук, будь то физика, химия, биология или гуманитарное знание. Психология исключительна своей несводимостью к единой теории, единой концепции. История науки доказывает, что невозможна единая психология. Психология существует, представленная веером разнообразных направлений, и задача постнеклассического этапа ее развития сводится к превращению этого веера в паутину, во взаимосвязанную сеть знания. Психика - многомерная реальность, и каждое из направлений исследует свой аспект психического. В конце XX в. в таком разнообразии психологических школ научились видеть не недостаток, а достоинство. Разные подходы и теории стали рассматриваться как взаимодополнительные. Например, если концепция JI.C. Выготского ориентирована на социализацию психики, то К. Юнг исследовал процессы индивидуации личности; если Г.Г. Шпет развивал типологический анализ психического, то А.А. Потебня ставил по главу угла генетический анализ, и т.д. Современный психолог не должен быть рабом какой-то одной концепции, потому что всякий взгляд на мир ограничен своей перспективой. Современный психолог учится сопоставлять

разные концепции и понимать, где лучше работает та или иная.Но если мы пойдем дальше в своем анализе необычности психологии, то заметим, что

психология разнопредметна. Проблема предмета психологии не решается путем споров, какой предмет лучше - бессознательное или деятельность, а в зависимости от конкретных исследовательских задач, в зависимости об собственных интересов и пристрастий ученый выбирает предмет и единицу анализа (такой единицей может стать действие, слово, поведенческий акт или судьба человека в целом).

Психология, как и любая из гуманитарных наук, довольно чувствительна к происходящему за ее пределами. Поэтому наступившее в XXI в. методологическое изобилие вполне может стать питательной средой для развития постнеклассической психологии.

Литература1.   Асмолов А.Г. Психология личности: принципы общепсихологического анализа. М.,

1990.2.  Асмолов А.Г. По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической

психологии. М., 2002.3. Бердяев Н.А. Смысл истории. М., 1990.4.  Василюк Ф.Е. Методологический анализ в психологии. М., 2003.5.  Гваттари Ф., Делез Ж. Трактат о номадологии// Новый круг. 1992. № 2. С. 183-

187.6.  Гирц К. Влияние концепции культуры на концепцию человека // Антология

исследований культуры. Т. 1.СП6., 1997. С. 115-138.7.  Гренье Ж.И. Размышления о «критическом повороте» // Одиссей. Человек в

истории /под ред. А.Я. Гуревича. М., 2005. С. 138-151.8. ГуревичА.Я. История историка. М., 2004.

43

9.  Гусельцева М.С. Постнеклассическая рациональность в культурной психологии // Психологический журнал. 2005. № 6. С. 5-15.

10. Гусельцева М.С. Методологические кризисы и типы научной рациональности // Вопросы психологии. 2006. № 1. С. 3-15.

11. Гусельцева М.С. Культурная психология: методология, история, перспективы. М., 2007 (в печати).

12. ИонинЛ.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. М., 2000.13. Кропоткин П.А. Взаимная помощь среди животных и людей как двигатель про-

гресса. Петроград, 1922.14. Ланге    Н.Н. Психический мир. М.; Воронеж, 1996.15.Мамардашвшш М.К. Классический и неклассический идеалы рациональности. М.,

1994.16. Марцинковская Т.Д. Российская ментальность и ее отражение в науках о человеке.

М., 1994.17. Мясоед П.А. Психология в аспекте типов научной рациональности // Вопросы

психологии. 2004. № 6. С. 3-18.18. Пушкарева Н.Л. Предмет и методы «истории повседневности» // Этнографическое

обозрение. 2004. № 5. С. 3-19.19.  Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. СПб., 2003.20.  Сантаяна Дж. Прогресс в философии // Вопросы философии. 1992. № 4. С. 124-

131.21. Соловьев B.C. Философское начало цельного знания. Минск, 1999.22. Степин B.C. Теоретическое знание: структура, историческая эволюция. М., 2000.23. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М„ 1987.24. Юревич А.В. Социальная психология науки. СПб., 2001.25. Ярошевский М.Г. Историческая психология науки. СПб., 1995.26. Ярошевский М.Г. Социальные и психологические координаты научного творчества

// Вопросы философии. 1995. № 12. С. 118-127.27. Ястребицкая А.Л. Повседневность и материальная культура средневековья //

Одиссей. Человек в истории. М., 1991. С. 84-102. 

 О СЕТЕВОЙ ПАРАДИГМЕ В ПСИХОЛОГИИ 

Т. В. Зеленкова// Методология и история психологи. Том 2. Выпуск 3. 2007. В статье рассматривается принцип сетевой организации теоретического и

практического знания в ряде естественных и гуманитарных областей науки, который мог бы являться основой одного из вариантов интеграции психологии. В рамках исследуемой сетевой парадигмы большое внимание уделяется основным понятиям синергетики, которые дают возможность описать динамические аспекты формирования целостного психологического знания. Предлагается рассматривать сеть не как плоскую эклектическую структуру, а как холархически развивающуюся многоуровневую систему.

Ключевые слова: интеграция психологии, сетевая парадигма, иерархия сетей, синергетика.

Противоположность правильного высказывания — ложное высказывание. Но противоположностью глубокой истины может быть другая глубокая истина.

Нильс БорВ последнее время в российской психологии достаточно отчетливо наблюдается

тенденция к «саморефлексии» деятельности как теоретических, так и практических 44

психологов в плане осмысления методологической архитектуры современного психологического знания и осознания логики развития его основных научных направлений. Авторы последних публикаций, посвященных данным вопросам, в целом согласуются между собой в мнении о раздробленности, полипарадигмальности и эклектизме сегодняшней психологической науки [6-8; 17; 23; 33-34; 40-41]. Закономерно, что на фоне разноплановости теоретических позиций, оформление практических областей происходит также крайне неоднородно, с разной степенью осмысления и обобщения опыта. В этой ситуации четко выделяется целый ряд «симптомов» возникающего психологического кризиса [41; с. 3].

Собственно говоря, о некоторых из этих «симптомов» и о кризисной ситуации во многих областях современной психологии еще в 1986 г. писал А.А. Пузырей [30], связывая эту ситуацию с недостаточно адекватным осознанием методологических проблем при взаимодействии научной психологии и психологической практики. На примере психологии творчества он указывал на ситуацию, когда практика развивается вне теории и поэтому оказывается несостоятельной в разрешении принципиальных вопросов, а научная психология «не может» ее (теорию) дать, поскольку, во-первых, слишком академична и, во-вторых, ориентируется на естественно-научную парадигму исследования. В.М. Розин, анализируя практику психологической помощи, также отмечает, что «психологи-практики, стремящиеся помочь людям, крайне неадекватно осознают собственную работу» [31, с. 9], имея в виду не простое осознание деятельности психолога, алогические и методологические реконструкции этой деятельности, рефлексию ее культурного контекста.

И если в 1996 г. Ф.Е. Василюк констатирует состояние «схизиса» - раскола между исследовательской и практической психологией [4, с. 26], то для современного состояния психологии характерны не одна, а много различных точек расхождения ее научных направлений. Так, например, выделяется не только разрыв между теорией и практикой (так называемый «диагональный» разрыв), но и другие - «горизонтальный» (разрыв между отдельными психологическими теориями), «вертикальный» (между различными уровнями объяснения психического) [40]. Но и эта «геометрическая» метафора является явно недостаточной, т.к. подобные расхождения можно констатировать и по другим направлениям — между естественно-научной и гуманитарной парадигмами [37; 39], между западными и восточными концепциями [31; 16] и др.

Множественность независимо развивающихся теорий и практик закономерно тревожит психологическое сообщество, поэтому вполне естественно звучат призывы к интеграции психологического знания [40].

Пути интеграции и сама ее возможность определяются многообразием ме-тодологических позиций исследователей и практиков, существующих в настоящее время [33]. С.Д. Смирнов указывает на четыре основные позиции: методологический нигилизм, монизм, либерализм и плюрализм. Первая, распространенная, в основном, среди практикующих психологов, отождествляет методологическую рефлексию с бесплодным и ненужным философствованием; вторая - требует централизации вокруг «единой теории психического»; третья позиция (методологический либерализм) предполагает построение комплексного психологического знания на основе межуровневых связей; наконец, четвертая (методологический плюрализм) — основана на признании права психологии на полипарадигмальность.

Ясно, что позиция «методологического нигилизма» препятствует интеграции. Воспользовавшись термином В.В. Петухова, можно сравнить ее с позицией «мничности» (мнимой личности), когда Оно занимает место Я и делается попытка «обосновать требования, связанные с исключительностью своих, сознательно подчеркнутых нужд, представителям других, парциальных интересов» [27, с. 36].

С другой стороны, позиция «методологического монизма» призывает к созданию единой директивно-жесткой иерархической системы. Оставаясь в рамках той же метафоры, можем сказать, что здесь тоже есть подмена Я, но уже за счет Сверх-Я. Возможность

45

интеграции будет определяться сложившейся иерархической структурой этой системы. Как показывают современные системные исследования, жесткие системы недолговечны и не способны эволюционировать, а любые попытки их реформирования неизбежно приводят к дроблению и распаду.

Лишь в установках «методологического либерализма» и «методологического плюрализма», признающих самостоятельную значимость и независимость различных психологических теорий и уважающих их, присутствует подлинное Я. Это соответствует позиции «истинной личности», осмысленно преобразующей «собственные природные свойства и уже присвоенные социальные качества» [27, с. 36]. Однако в рамках этих установок призыв к интеграции звучит по-разному: в первой - как более традиционный, линейный, основанный на директивной попытке установить связи между науками, «навести мосты», чтобы построить «каркас единой системы психологического знания» [40, с. 18]. Во второй - как естественный, не предполагающий изначально никаких насильственных действий относительно интеграции и признающий тем самым право не только на самостоя-тельное развитие каждой теории, но и на возникновение и становление новых концепций и парадигм.

Последняя позиция представляется автору данной статьи более прогрессивной. Увеличение числа научных теорий и школ, не имеющих единого фундаментального   центра,   будет   неизбежно создавать множественность контекстов рассмотрения той или иной проблемы, порождая условия, инициирующие синергетические (совместно возникающие) процессы и увеличивающие вероятность возникновения эффектов самоорганизации знания. Эти условия ведут к образованию сетевой структуры психологи-ческого знания, которая является более органичной для современного состояния психологии. Сетевой подход делает акцент в первую очередь на описание компонентов сложных систем через отношения между ними, постулируя отсутствие фундаментальных элементов в этих системах, а также обращает внимание не на подчинение одних элементов другими, а на их синергетическое взаимодействие и взаимозависимость.

Самоорганизация знания и образование сетевых структур — процессы уже реально существующие в современной науке. Наиболее ярко и естественно они проявились в математике, которая уже изначально развивалась по сетевому принципу. Собственно вся история математики - это история образования сети: каждая новая теория не отрицала другую. В своих знаменитых «Методах математической физики» выдающийся немецкий математик и крупный методолог образования первой половины XX в. Р. Курант, рассуждая об организации знания в учебном процессе, писал о том, что «математическую дисциплину можно рассматривать как непрерывную ткань взаимных связей, при изложении которых метод и мотивировка выступают на передний план, а кристаллизация результатов в изолиро-ванные четко очерченные теоремы играет лишь вторичную роль» [18, с. 4]. Удивительным подтверждением этой мысли стало доказательство Э. Уайлсом в 1995 г. великой теоремы Ферма, которое потребовало привлечения огромного количества знаний из самых разнообразных разделов математики, на первый взгляд, казалось бы, ничем не связанных между собой и тем не менее использованных совместно для решения проблемы, волновавшей человечество более 300 лет [32].

В других науках образование сетевых структур шло, как правило, через конфликт, противостояние и взаимоотрицание теорий. Лишь с течением времени признавалось их равноправие на истину. Так было, например, в физике с теорией элементарных частиц, природу которых считали поочередно то корпускулярной, то волновой. Однако в конечном итоге обе теории были признаны истинными, когда стало понятно, что они, хотя и являются взаимоисключающими, все же не противоречат друг другу. В этом заключается один из ключевых парадоксов современной квантовой физики. Примерно то же самое произошло с классической механикой. Появление релятивистской, а затем квантовой механики сначала воспринималось как неразрешимое противоречие, что привело к противостоянию сторонников разных теоретических позиций. Сейчас эти теории согласуются между собой,

46

каждая нашла свою экологическую нишу: классическая механика объясняет события, происходящие в ме-зомире, квантовая — в микромире, релятивистская — в макро- и мегамире.

В чуть более мягкой форме противостояние наблюдалось между психоанализом и гештальтпсихологией, которых со временем «соединила» в сеть психотерапевтическая практика: и психоанализ, и гештальттерапия имеют свою собственную теорию, но часть понятий в них осталась общей. Гештальттерапия сама по себе формировалась по принципу самоорганизации знания и уже может рассматриваться как сетевая структура, отражающая связи с динамической, поведенческой, экзистенциальной, телесно-ориентированной терапией и психодрамой.

Формирование сетевой парадигмы в современной науке можно наблюдать в резком увеличении числа междисциплинарных исследований. Бурное развитие кибернетики в 50-60-е гг. XX в. привело к появлению когнитивной психологии, теории коммуникаций, дискурса радикального конструктивизма, концепции аутопоэзиса. При этом и сама кибернетика стала в значительной мере антропоморфной — концепции искусственного интеллекта и принципы робототехники исходили из законов функционирования живых систем.

Теоретическое осмысление сетевого подхода в науке началось в последние годы в эпистемологии, биологии и информатике [14; 16; 20; 42]. Сетевые модели начинают изучаться в экономике [9-10; 24]. Идеи Вернадского о биосфере и ноосфере, привлекшие в настоящее время усиленное внимание зарубежных ученых и созвучные многим продуктивным гипотезам в экологии (гипотеза Геи Дж. Лавло-ка, эволюционная гипотеза Л. Маргулис), имеют, фактически, сетевую основу [12]. Представления о биосфере как об авто-номной самосозидающей системе, которая самоорганизуется по принципу сети, являются основой для более глубокого постижения функционирования и эволюции биосферы в современной науке [13].

Сетевая парадигма в психологии пока только заявлена. Единственной, пожалуй, психологической теорией в ряду уже перечисленных стала концепция Г. Бейтсона [2; 28]. Разрабатывая сетевую парадигму в эпистемологии, он распространяет ее на ментальные процессы и строит свои знаменитые когнитивные теории: шизофрении, алкоголизма и концепцию патологической коммуникации «double bind». В последние годы жизни в русле сетевого подхода Г. Бейтсон высказывает свои взгляды на проблемы экологии и природу общественного сознания. Основные идеи Г. Бейтсона развиваются его последователями - П. Ватцлавиком в психотерапии [5], У. Матураной и Ф. Варелой в эволюционной эпистемологии [14; 20], Н. Луманом в социологии [19].

Появление ряда отечественных методологических работ, раскрывающих сетевой подход в психологии [6-8], также отражает общие тенденции, характерные для современного научного мышления.

Возникновение сетевого мышления в науке связано с развитием системного подхода и переходом его на качественно новую ступень. В середине XX в. работы Л. Берталанфи, предложившего общую теорию систем и впервые описавшего живой организм как открытую систему, вызвали большой интерес кибернетиков к свойствам живых систем. Л. Берталанфи полагал, что общая теория систем может обеспечить идеальную концептуальную структуру для объединения различных научных дисциплин, которые страдают изолированностью и фрагментарностью. Системный подход стал универсальным принципом научного познания практически во всех областях, объясняя свойства объектов и их (объектов) функционирова-ние на разных уровнях систем.

Качественно новы й уровень в области системных исследований связан с разработкой Г. Хакеном теории детерминированного хаоса [36], И. Пригожиным -теории диссипативных структур [29], а также с появлением бутстрап-теории Дж. Чью [38] и идей самоорганизации, возникших практически одновременно в различных областях знания, включая науки о живой материи. Внимание исследователей переместилось от объектов к связям между ними, что привело не только к смещению акцентов, но и к появлению нового направления в системном

47

мышлении. Сущность этого изменения очень образно выразил Ф. Капра, отмечая, что «в новом системном мышлении метафора здания (по отношению к знанию) сменяется ме-тафорой сети» [14, с. 55].

Представление о сетевой модели научного знания впервые выступило через формулировку в 1970-е гг. американским физиком Дж. Чью теории «бутстрапа» (от англ. bootstrap — самонастройка, самосогласование) [38]. Согласно этой теории, материальная вселенная рассматривается как динамическая паутина взаимосвязанных событий, где свойство любой части вытекает из свойств других частей, а общая согласованность их взаимосвязей определяет структуру всей сети. При этом ни одно из свойств не является более фундаментальным, чем другое.

Концепция сети не исключает существование различных системных уровней, однако ни один из этих уровней не может быть первичным или вторичным - каждый из них имеет самостоятельное значение и роль в общей организации сети. Так, чилийские нейрофизиологи У. Мату-рана и Ф. Варела, изучая живые организмы, описывали структурную организацию метаклеточных систем по принципу сетей внутри других сетей (так называемых «вло-женных» сетей) [20]. Г. Бейтсон, развивая теорию коммуникаций, рассматривал коммуникативную систему как иерархию контекстов или «контексты контекстов», описывая ее в виде бесконечной регрессии релевантных контекстов, каждый из которых представляет собой «сеть цепей прохождения сообщений» [2, с. 276]. При этом каждая сеть является операционально замкнутой, а последовательность сетей внутри сетей — дискретной. Эта операциональная замкнутость обеспечивается «сетью динамических процессов, действие которых не выходит за рамки этой сети» [20, с. 79], а также границей сети, которая не является формальной, а активно строится и постоянно воссоздается самой сетью, т.е. сама является частью этой сети. Такой тип организации У. Матурана и Ф. Варела назвали аутопоэтическим (самосозидающим).

Следующим этапом утверждения сетевой парадигмы в научном познании является попытка описать общество как сетевую социальную систему. Концепция социального аутопоэза, разработанная Н. Луманом, рассматривает процессы коммуникации как социальные процессы аутопоэзной сети: «в каждой коммуникации, причем абсолютно независимо от ее конкретной тематики и от пространственной дистанции между участниками, подразумевается мировое общество» [19, с. 161]. Он предлагает понятие общества как «операционно закрытой, аутопойе-тической социальной системы, включающей в себя все остальные системы, то есть вбирающей в себя все коммуникации» [19, с. 179], а приобретение обществом гетеро-архичности и ацентричности считает коррелятом осетевления коммуникаций.

Ярким примером сетевой организации информации является сеть сетей — Интернет, которая дала возможность не только связать «все со всем», но и создать непосредственные контакты между людьми независимо от расстояния между ними. Это послужило толчком к осмыслению новых связей в мировом сообществе, которое сегодня переживает «бесшумные», но «весьма радикальные изменения общественного устройства» [9, с. 35], суть которых состоит в неуклонном установлении прямых и равноправных связей всех со всеми. Интернет-технологии, которые сделали возможность снятия существенных ограничений с возможностей действовать (пространственно-временных, бюрократических, индивидуально-личностных и пр.), послужили основой становления нового, «сетевого» общественного уклада, основой зарождения сетевой организации взаимодействия — «сетевого общества» [9, с. 40].

Одно из основных свойств сети - ее способность к самосохранению и само-восстановлению. Поэтому сеть Интернет изначально была задумана ее создателями из Министерства обороны США как структура управления, обеспечивающая сохранение своей работоспособности и эффективности в случае возникновения ядерной войны. Устойчивость подобной сетевой структуры позволяет ей восстановиться практически полностью, даже если сохранится только ее фрагмент, не превышающий 30 % (принцип развертывания целого

48

из любой его части). Д. Бом, развивая свою «теорию подразумеваемого порядка», рассматривающую мир как сеть динамических отношений, описывает этот порядок, пользуясь аналогией голограммы. Если осветить любую часть голограммы, то будет восстановлен (пусть с меньшей подробностью деталей) и весь образ [15, с. 33].

Сетевая система — это, прежде всего, открытая система, обладающая существенной нелинейностью (многообразием обратных связей) по всем направлениям *и не имеющая управляющего центра. Поскольку центр тяжести переносится с элементов системы (узлов сети) на взаимосвязи между ними, а сами узлы при ближайшем рассмотрении тоже оказываются сетями, само понятие элементов перестает играть определяющую роль и становится второстепенным. При анализе таких структур на первый план выходят харак-теристики сети как динамической системы с высокой степенью нестабильности. Характеристики, описывающие функционирование подобной системы, связаны с понятиями, которые были открыты в физике (теория детерминированного хаоса) и развиты в синергетике, ставшей в настоящее время одной из центральных наук, занимающихся системными исследованиями.

Синергетика изучает закономерности возникновения качественно новых, внезапно возникающих целостных (эмерджентных, т.е. не сводимых к сумме свойств отдельных частей) свойств системы под влиянием внешних воздействий на основе ее внутренней динамики. Поэтому язык синергетики является органичным и удобным инструментом описания практически любых сетевых взаимодействий, а ее терминологический аппарат и система понятий, в значительной мере сформировавшиеся в результате описания нелинейных явлений в различных естественных и гуманитарных областях, успешно применяются в современной социологии, экономике, а также в психологии для решения определенного класса задач, являясь «эвристическим средством, расширяющим операционально-аналитические возможности ученого-исследователя» [22, с. 361].

В рамках сетевой парадигмы понятия синергетики дают возможность рассмотрения системы в постоянной динамике, развитии, открывая, наряду с пространственным, временной аспект рассмотрения явления. Основными такими понятиями являются положительные и отрицательные обратные связи, точки бифуркации, аттракторы. Динамический компонент, содержащийся в каждом из этих понятий, дает возможность научного описания процессов формирования и изменения сети, происходящих в ней непрерывно.

Концепция отрицательной обратной связи, введенная в психологию и физиологию НА Бернштейном [1] и в кибернетику Н. Винером [14], включала в качестве своего основного содержания процесс устранения неопределенности между функцией на входе и ответной реакцией на выходе в системе регулирования и рассматривалась как основной механизм уп-равления сложными живыми и неживыми системами. Гораздо позже, уже в 60-е гг., после работ антрополога и кибернетика М. Маруяма [14] для целей управления стали использовать наряду с отрицательными (саморегулирующими) и положительные (самоусиливающие) обратные связи. Работы Г. Хакена, И. Пригожина и становление синергетики позволили рас-сматривать роль положительных обратных связей не только как драматичную по своим последствиям, но и как прогрессивную, имеющую отношение к процессам самоорганизации и эволюции сложных систем.

Концепция обратной связи стала ключевой и в сетевой парадигме Г. Бейтсона, который связывал ее с основой самообучающегося поведения. Необходимо отметить, что Г. Бейтсон впервые обратил внимание на такой качественный параметр, как степень интенсивности обратной связи, являющийся, по его мнению, характеристикой уровня раз-вития сети, ее места в общей иерархии сетей. Чем интенсивнее обратная связь, тем более низкий уровень организации сети и более низкая степень первичности контекста, с которым взаимодействует система [2, с. 29]. Этот параметр, по-видимому, может сыграть положительную роль в разработке различных теоретических концепций - аналогичным образом в экономике используется понятие «информационной проницаемости среды» в

49

качестве критерия классификации экономических форм управления. В частности, сетевая экономика рассматривается как начало качественно нового «витка» экономического роста на основе резкого увеличения информационной проницаемости и возрастания интенсивности обратной связи в связи с появлением сети Интернет [24].

Точки бифуркации - точки неустойчивого равновесия, в которых система подвержена влиянию случайных воздействий очень малой величины. В этом критическом состоянии система может начать новое направление развития, либо разрушиться вовсе.

Под аттракторами (от лат. attrahere -притягивать) в синергетике понимаются структуры, представляющие собой точки или области притяжения свойств, состояний или содержаний системы. Эти структуры различаются по своим функциям. Принято различать фазовые и странные аттракторы. Фазовые приводят систему в состояние циклической устойчивости или покоя, странные аттракторы переводят ее в новое состояние или на новый этап развития.

Сетевая парадигма предполагает участие в процессах формирования системы психологического знания обоих видов обратных связей. Согласно взглядам Дж. Чью, образование сетевой структуры знания предстает как медленное и постепенное создание сети взаимосвязанных и равнозначных идей и концепций. Механизм бутстрапа предполагает, что объединяются и становятся членами семейств только сильновзаимодействующие теории и практики [38]. Это исключает эклектичность их соединения. По мере развития структуры взаимосвязи в этой сети становятся все более и более определенными, а вся сеть — все более и более фокусированной. Чем большее число концепций «пришнуровывается», тем более динамичным становится этот процесс. В этом случае отрицательные обратные связи обеспечивают организационную устойчивость знания, стремление к расширению возможностей различных теорий и практик. Положительные - «раскачивают» систему, приводят ее в состояние неустойчивого равновесия, создают тем самым возможность для возникновения нового знания, позитивной критики, творческого развития, перехода на новые уровни организации.

Построение теоретического знания как взаимосвязанной сети концепций достаточно четко просматривается в работе Д. Дойча «Структура реальности» [11]. Связывая в единое целое четыре научные области, автор утверждает, что вместе они обеспечивают новый уровень объяснения единой структуры реальности, и «ни одну из четырех нитей невозможно должным образом понять, не понимая трех других» [11, с. 340].

В этой работе Д. Дойч не использует слово «сеть», однако он не только дает представление о сетевой концепции знания, но и на протяжении всей книги воссоздает также динамику формирования этой сети. Д. Дойч показывает, как в каждой из четырех областей научного знания — квантовой механике, теории вычислений, эпистемологии и теории эволюции - появление новых концепций вызывает «раскачивание» парадигм и их (парадигм) переход в точки бифуркации. Возникают неравновесные состояния, характеризующиеся ситуацией, когда новые теории еще не являются общепринятыми парадигмами, но уже становятся общепринятыми в практическом смысле. При этом в каждой паре теорий появляется большое количество положительных обратных связей, которые образуют странные аттракторы и переводят все четыре области во взаимосвязанное состояние, формируя сетевую структуру. И если каждая из рассмотренных Д. Дойчем концепций по отдельности содержала объяснительные пробелы, то, как только появлялась возможность их совместного рассмотрения, это неудачное свойство изменялось на прямо противоположное. В поле этих концепций возникало главное свойство сети: «объяснительная структура, которую они совместно представляют для структуры реальности, не является иерархической: каждая из четырех нитей содержит принципы, которые "исходят" из перспектив трех других, но тем не менее помогают объяснить их» [11, с. 350].

В воспоминаниях классика американской когнитивной психологии Дж.А. Миллера приводится схема объединения шести дисциплин, образующих когнитивную науку, в единую сеть [21]. К сожалению, в этой модели не отражен динамический аспект

50

формирования сети - психология, философия, лингвистика, антропология, нейронаука и информатика представлены автором лишь в виде вершин шестиугольника. Тем не менее при этом им обозначаются все пятнадцать возможных способов связей между ними как направлений междисциплинарных исследований. Каждая такая область требует развития коммуникации между дисциплинами и объединения их методического инструментария. Соединенные вместе, эти области должны были образовать единую когнитивную науку. И хотя Дж. А. Миллер считает, что этот замысел до конца не реализовался, и в настоящее время существуют когнитивные науки «во множественном числе», тем не менее именно в сети знаний он увидел путь их дальнейшей эволюции.

Размышляя о зарождении новой (сетевой) парадигмы в научных исследованиях, Ф. Капра одним из наиболее эффективных путей преодоления разобщенности научного знания считает принцип самонастройки (bootstrap), при котором ни одна из теорий и моделей не будет более фундаментальна, чем другие, и все они должны будут являться взаимно сов-местимыми. Новая психология, о возникновении которой он пишет в работе «The Turning Point» [42], хотя и далека сегодня от полной теории, но развивается по форме нежестко соединенных моделей, идей и терапевтических техник. Это развитие происходит вне академических институтов, большинство из которых остается привязанными к картезианской парадигме мышления. В настоящий момент фокус новой науки сдвигается в направлении от психологических структур к процессам, лежащим за ними. Психика человека рассматривается как динамическая система, включающая ряд функций, которые системные теоретики связывают с феноменом самоорганизации.

Одним из наиболее существенных достижений современной психологии, считает Ф. Капра, является адаптация бутстрапного подхода к пониманию психики человека. Ссылаясь на мнения ряда современных психологов, он указывает, что ни один из существующих подходов не является ошибочным, но каждый из них сосредоточивается на отдельной части целостного спектра психологического явления. Как и физики, пишет Ф. Капра, психологи должны создать сеть сцепленных моделей, использующих разные языки для обозначения различных аспектов и уровней действительности [42].

Как одна из наиболее обстоятельных систем, сумевшая интегрировать различные психологические школы, выступает в настоящее время «Интегральная психология» К. Уилбера [35]. Уилбер сравнил и противопоставил около двухсот психологических теорий — западных и восточных, древних и современных - и каталогизировал их. Он пришел к убеждению, что большинство из этих концепций составляют важную часть общей истины, обладают подлинным, но частичным пониманием «обширного поля сознания» (психики).

Приблизительно сто психологических теорий послужили основой для создания К. Уилбером базовой сети (master matrix) типов и моделей сознания. Для межпарадигматических обобщений он использовал логику включения, логику вложенных сетей и максимально широкого охвата. «Логика сетей - это диалектика целого и части. Проверяется максимально возможное количество деталей; затем собирается приближенная большая картина; она проверяется дальнейшими деталями и корректируется. И так до бесконечности: все новые и новые детали постоянно изменяют большую картину — и наоборот. Ибо секрет контекстуального мышления состоит в том, что целое раскрывает но-вые смыслы, недоступные частям, и таким образом большие картины, которые мы строим, будут придавать новый смысл составляющим их частям» [35, с. 14]. Сеть психологических теорий, исследований и практик была разработана К. Уилбером таким образом, что каждая из них приобретала способность заполнять пробелы других и разрывы между ними.

На основе созданной картины К. Уилбер построил собственную модель, которую назвал интегральной теорией сознания. Он поставил в соответствие эволюционные ступени развития сознания и основные психологические идеи и концепции мировой науки. При этом каждый диапазон спектра сознания связан в этой модели с соответствующим уровнем психотерапевтической работы. Таким образом, он получил возможность преодоления практически всех возможных видов методологических «разрывов» в психологии за счет

51

открытия т.н. принципа «ориентирующих обобщений» - минимально допустимого уровня абстракции между базовыми положениями сравниваемых теорий, при котором эти поло-жения переставали конфликтовать друг с другом (если таковой конфликт имел место на начальном этапе сравнительного анализа) [35].

Как бы предощущая появление подобного рода интеграционных идей, Л.С. Выготский пытался разрешить проблему разрыва теории и практики с помощью психотехнического метода. Он видел выход из психологического кризиса в создании психологии, основанной на психотехническом действии. Эта мысль Л.С. Выготского теоретически развивается в работах А.А. Пузырея [30], Ф.Е. Василюка [3-4], которые связывают становление психотехнического метода с возможностью преодоления «схизиса» в психологии и «радикальной перестройки» ее методологии.

Ф.Е. Василюк рассматривает триаду «сознание-социальная практика-культура» как конституирующую основу человеческой целостности и принципиальную категориальную схему психотехнического подхода. В сущности, его трактовку взаимосвязей между обозначенными категориями можно рассматривать как сетевую модель, поскольку «эти контексты взаимоотражаются друг в друге, пронизывают друг друга и существуют как узлы в одной связке. Сознание—практика—культура — такова тройная формула контекста, задающего действительность человеческой целостности» [4, с. 28]. Выделение в качестве контуров новой зарождающейся науки синтеза культурно-исторической теории сознания, практики психоанализа и гуманистической психологии не предполагает отбрасывание других подходов к сознанию, других теорий и практик, а также естественно-научных традиций психологии. Новая психология, «не отрекаясь от того, чтобы быть деятельностной психологией, ...станет еще и деятельной психологией» [4, с. 39].

Таким образом, в настоящее время мы наблюдаем становление сетевой парадигмы во многих областях современной науки: эпистемологии, биологии, информатике, физике, экономике, социологии, психиатрии, а также в психологии. Эффективность математики в значительной степени определяется тем, что она практически всегда развивалась на основе сетевых принципов [18; 32], а взрывоподобный рост числа междисциплинарных исследований в последние несколько десятилетий свидетельствует о естественных закономерных процессах интеграции знания из различных областей науки и практики.

Поскольку процессы самоорганизации неразрывно связаны с законами синергетики и логикой вложенных сетей, система психологического знания, рассматриваемая как сеть психологических теорий и практик, сделает, по-видимому, возможным регулировать границы, отделяющие психологическое знание от других областей науки, оставаясь при этом открытой для взаимодействия с ними, но одновременно сохраняющей внутреннее орга-низационное единство самой психологии.

Сетевой принцип организации знаний никак не означает, что различные концепции будут соединены эклектически в некую одноуровневую (плоскую) структуру. Законы синергетики, принцип аутопоэзиса и логика вложенных сетей описывают холархичность отношений между всевозможными концепциями (свойство одновременно быть и самостоя-тельным целым, и частью более обобщающей концепции) и образование «мульти-версума» в противоположность универсуму (единственному миру) [11]. При этом каждая теория непременно будет выходить за обычные дисциплинарные рамки, используя каждый раз тот язык, который окажется наиболее соответствующим для описания различных аспектов реальности. Пользуясь метафорой П. Ватцлавика [5], можно сказать, что роль сетевой ор-ганизации для психологического знания подобна роли мнимых чисел в математике, которые решают задачи в области действительных чисел и «наводят мосты» между ними за счет своей невидимой сети.

Литература1. Бернштейн Н.А. Очерки по физиологии движений и физиологии активности //

Биомеханика и физиология движений / под ред. В.П. Зинченко. М.; Воронеж, 1997. С. 342-460.

52

2. Бейтсон Г. Экология разума. М., 2000.3. Василюк Ф.Е. От психологической практики к психотехнической теории // Мос-

ковский психотерапевтический журнал. 1992. № 1.С. 15-32.4. Василюк Ф.Е. Методологический смысл психологического схизиса // Вопросы

психологии. 1996. № 6. С. 25-40.5. Ватцлавик П. Конструктивизм и психотерапия // Вопросы психологии. 2001. № 5.

С. 101-114.6. Гусельцева М.С. Культурная психология и методология гуманитарных наук //

Вопросы психологии. 2005. № 5. С. 3-19.7. Гусельцева М.С. Культурно-историческая психология и «вызовы» постмодер-

низма // Вопросы психологии. 2002. № 3. С. 119-131.8. Гусельцева М.С. Методологические кризисы и типы рациональности в

психологии //Вопросы психологии. 2006. № 1. С. 3-15.9.   Давыдов А. В. О некоторых социально-политических последствиях становления

сетевой структуры общества // Аналитический вестник. М., 2002. № 17 (173). С. 35-46.10. Давыдов А. В. Сеть как основная форма грядущей экономической организации

общества//Аналитический вестник. М., 2002. № 17(173). С. 47-55.М.Дойч Д. Структура реальности. Ижевск, 2001.12.Казанский А.Б. Феномен Геи Джеймса Лавлока // Экогеософский альманах. СПб.,

2000. №2. С. 4-21.13.Казанский А.Б. Биосфера как аутопоэтическая система: Биосферный бутстрап, био-

сферный иммунитет и человеческое общество // Экогеософский альманах. СПб., 2003. № 3. С. 5-50.

14.Каира Ф. Паутина жизни. Новое научное понимание живых систем. М., 2003.15.Капра Ф. Уроки мудрости. М., 1996.16.Князева Е.Н., Курдюмов СП. Основания синергетики. М., 2005.17.Корнилова Т.В., Смирнов С.Д. Методологические основы психологии. СПб., 2006.18.Курант Р., Гильберт Д. Методы математической физики. М.;Л., 1945.19.Луман Н. Общество как социальная система. М., 2004.20.Матурана У., Варела Ф. Древо познания. М., 2001.21.Миллер Дж.А. Когнитивная революция с исторической точки зрения// Вопросы

психологии. 2005. № 6. С. 104-109.22.Митина О., Петренко В.Ф. Синергетическая модель динамики политического со-

знания // Синергетика и психология. Тексты. Вып.1. Методологические вопросы. М., 1997. С. 334-361.

23.Мясоед П.А. Психология в аспекте типов научной рациональности // Вопросы психологии. 2004. № 6. С. 3-17.

24.Паринов С.И., Яковлева Т.Н. Экономика XXI века на базе Интернет-технологий // Материалы электронного семинара РВЛЭС. 1998. Режим доступа: http://rvles.ieie.nsc.ru/ HyperNews/get/forums/21century.html

25.Психология. Словарь / под общ. ред. А.В. Петровского, М.Г. Ярошевского. М, 1990.

26.Петровский А.В., Ярошевский М.Г. Основы теоретической психологии. М, 1999.27.Петухов В.В. Природа и культура. М, 1996.28.ПигалевА.И. Бог и обратная связь в сетевой парадигме Грегори Бейтсона //

Вопросы философии. 2004. № 6.29.Пригожим И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой.

М., 1986.30.Пузырей А.А. Культурно-историческая теория Л.С. Выготского и современная

психология. М., 1986.31.Розин В.М. Психологическая помощь. Психотехника. Эзотерический опыт. М.,

1995.53

32.Сингх С. Великая теорема Ферма. М., 2000.33.Смирнов С.Д. Методологический плюрализм и предмет психологии // Вопросы

психологии. 2005. № 4. С. 3-9.34.Степанова М.А. Практическая психология образования: противоречия, парадоксы,

перспективы // Вопросы психологии. 2004. №4.С. 91-101.35.Уилбер К. Интегральная психология. М.,2004.36.Хакен Г. Синергетика. М., 1985.37.Чуприкова Н.И. Психофизиологическая проблема и разработка теории мозговой

организации высших психических процессов в трудах Е.И. Бойко и его школы // Вопросы психологии. 2005. № 2.

3 8. Чью Дж. Аналитическая теория S - матрицы. М., 1968.39. Юревич А.В. Естественно-научная и гуманитарная парадигмы в психологии, или

Раскачанный маятник // Вопросы психологии 2005. № 2.40. Юревич А.В. Интеграция психологии: утопия или реальность? // Вопросы психоло-

гии. 2005. № 3. С. 16-28.41. Юревич А.В. Методологический либерализм в психологии // Вопросы психологии.

2001. №5. С. 3-19.42.Capra F. The Turning Point. N.Y., 1982.

 ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ПАРАДИГМА, ИЛИ ЛОЖНЫЕ ДИХОТОМИИИ В

ПСИХОЛОГИИ Т.В. Корнилова

// Теория и методология психологии. – М., 2007.

 Пути интеграции знания в психологии не могут обсуждаться вне проблемы соотнесения используемых ею методов. Психологическое знание изначально предполагает реконструкцию психологической реальности в рамках того или иного метода как способа соотнесения теоретических представлений и способов организации эмпирии для «опробывания» теории практикой психологического исследования. Сама эта практика также является предметом методологического анализа, одним из результатов которого стало представление о иом, что на сегодняшний день психология находится на этапе поли- или мультипарадигмальной науки.(1)

Рассогласование методов, на которые опиралась метафизическая психология, рассматривалось Л.С. Выготским в качестве одного из оснований определения состояния психологии в двадцатые годы XX в. как кризисного. Поскольку впоследствии произошла определенная подмена изначально подразумевавшейся им дихотомии, приведем сопоставление Выготским оснований двух несовместимых способов занятий психологией: на основе аналитического и феноменологического методов (таблица 1).

Таблица 1.Различие методов двух психологий (как основания деления психологии на научную и метафизическую, по Л.С.Выготскому)

 Аналитический метод Феноменологический метод

1Направлен на познание реальности Не предполагает бытия той сущности, на которую направлен

2Изучает факты и приводит к достоверному знанию

Добывает выводы аподиктические, абсолютно достоверные и общеобязательные

3Предполагает опытное, т.е. фактическое (по Юму) познание

Основывается на априоризме, т.е. не есть вид опыта

54

4

Опираясь на обобщение и новые единичные факты, приводит к новым фактическим обобщениям, имеющим ограничения и исключения

Приводит к познанию не общего, но идеи - сущности (вневременной, внереальной, умопостигаемой)

Речь здесь не идет об аналитическом методе в какой-либо его разновидности (наблюдения, эксперимента или др.), но фиксируется его общая направленность на то, чтобы психологические воззрения критически соотносились с результатами практики как получения опытных данных.

Разделявшиеся Выготским взгляды, согласно которым сущностное познание основывается на интуиции, а аналитическое — на индукции, было потом переосмыслено применительно к научному методу в исследованиях как Карла Поппера (об обобщении на основе гипотетико-дедуктивного метода), так и Курта Левина (о понятии психологического закона). В год написания Выготским очерка «Исторический смысл психологического кризиса» (1927) этих работ Поппера и Левина еще не было (они вышли в 1934 и 1931 гг.). Но критическое прочтение этого фрагмента не оставляет сомнения в том, что им была схвачена основная линия демаркации психологических воззрений на основе различения научного и ненаучного методов.

Отечественная психология в меньшей степени, чем зарубежная, уделяла внимание специальной методологии, что, на наш взгляд, породило ряд искажений в соотнесении направленности теорий и методов исследования. Напротив, в разработке проблемы объективного метода в психологии усилиями сначала представителей культурно-ис-торического деятельностного подходов, а также Б.М. Теплова и позже М.К. Мамардашвили и В.П. Зинченко был сделан существенный прорыв в понимании методов психологии, рефлексия которых не всегда включается в изменение способов организации конкретных исследований.

«По содержанию специальная методология той или иной науки есть совокупность исследований, включающая обработку языка этой науки (ее терминологии и утверждений), исследование, усовершенствование и изобретение ее теорий, выявление и исследование ее эвристических допущений... и т.д. — т.е. вся та работа, которую выполняют так называемые теоретики данной науки (а не логики и методологи вообще)» (Зиновьев, 1971, с. 260). Таким образом, целью методологических исследований является не конструирование особой систематической методологии (с этой точки зрения в психологии невозможна специализация «методолог»), а осознание наукой своих парадигм — в том числе и тех допущений, которые приняты отнюдь не логическим путем (или логично предложить прямо противоположное, или логика допускает и то и другое). С этой точки зрения утверждение, что каждый психолог сам себе методолог, выглядит более обоснованным, чем положение о том, что психолог должен воплощать в своем исследовании кем-то другим (методологом с большой буквы) выстроенный аппарат научных понятий. Другое дело, что психолог не должен грешить против логики, проявляя логическую некомпетентность (редукционизм в построении теоретической системы, артефактные выводы и пр.).

Осознание допущений в рамках конкретной науки — это также и осознание метода соотнесения теории и опытных данных. Для психологии в свое время судьбоносной проблемой стало осознание возможностей и ограничений метода интроспекции, позже — выработка критериев объективного метода в психологии. Сегодня в психологии осознается проблема освоенности и ограничений экспериментального метода. Этот метод сыграл свою интегрирующую роль в становлении научной психологии. Однако настало время обсудить его место в современных методологических устремлениях психологии.

ПРИЧИННОСТЬ И ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ МЕТОД В ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНОЙ ПАРАДИГМЕ

Сложившаяся в XX в. естественнонаучная парадигма в психологии, которой активно противопоставляется гуманитарная парадигма, была отождествлена с экспериментальной парадигмой в науке. Это одна из первых ошибок, отраженных в методологических

55

дискуссиях (Психология и новые..., 1993). Второй ошибкой, о которой мы будем говорить, стало отождествление гуманитарной парадигмы с отказом от экспериментального метода. Третьей — искажение позиции В. Дильтея об основаниях отказа от объяснений в психологии.

Естественнонаучная парадигма в психологии отразила соответствие определенного способа понимания психологической причинности той общей стадии развития науки, которая характеризовала классическую картину мира и первоначально базировалась на законах механики в понимании детерминизма (дополненного вероятностным, или лапласовским, и исторически сменявшимся биологическим, физиологическим детерминизмом). Но одновременно она полагалась и на экспериментальную парадигму в развитии научного знания, которая стала общей для ряда естественных наук и к окончанию Нового времени означала принятие определенной логики проверки теоретических гипотез на пути, который был выработан в противовес индуктивному методу. Позитивистское и неопозитивистское обращение к методу как основному элементу в организации эмпирического исследования и заданный этими направлениями разрыв с теорией, подвергаемой не содержательному, а формально-логическому анализу, не стало в методологии науки основанием экспериментальной парадигмы, (2)как это сегодня ошибочно представляется в ряде отечественных публикаций (Юревич, 2000, 2003).

Общей основой этой парадигмы стал путь доказательства от противного, обоснованный в 1934 г. К. Поппером как общая логика установления экспериментальных фактов при проверке научных теорий и получивший название критического реализма. До 1983 г. работы Поппера на русском языке не издавались. Внимания к частной методологии как выделению специфики методов психологической науки в советской психологии также не наблюдалось. И в ней «естественным» образом произошло отождествление позитивистской методологии с практикой экспериментальных исследований. Эта «практика» необходимо включала разные пути интерпретаций с использованием тех или иных методологических принципов (единства сознания и деятельности, развития, системного подхода). В какой момент и почему только определенный способ обращения к эксперименту (в рамках именно позитивистской методологии) стал рассматриваться как характерный для психологического эксперимента вообще — это еще предстоит понять историкам психологии.

В контексте же данной статьи важно подчеркнуть следующее. Совсем не позитивизм следует полагать в основу так называемой экспериментальной парадигмы в науке. В отличие от методологии позитивизма, методология экспериментирования с позиций критического реализма предполагает в качестве основного звена выдвижение гипотез для проверки теоретических реконструкций и опору на то или иное понимание закона, (3)и это отражено в современных учебниках по экспериментальной психологии (Корнилова, 2002; Эксперимент и квазиэксперимент, 2004; Holzkamp, 1981). Однако не меньше вышло и других учебных пособий, не отягчающих знакомство студентов с планированием психологического эксперимента какими-либо методологическими предпосылками соотнесения теорий и эмпирических данных (Готтсданкер, 1982 и др.). Поэтому напомним эти предпосылки.

Три основные условия причинного (каузального) вывода были восприняты психологией вместе с включением экспериментального метода в качестве средства наиболее строгого способа проверки теоретических гипотез. Эти условия означали определенную взаимосвязь логики вывода и организации предметно-чувственной деятельности исследователя. Позже она стала называться экспериментальной парадигмой, в рамках которой классическое понимание причинности прямо соотносило разработку теоретических законов описания мира с экспериментальным методом проверки научных гипотез. Гипотетико-дедуктивный метод направлял получение эмпирических данных с целью проверки теоретических утверждений, предполагая выполнение трех условий:

1.      Причина предшествует во времени следствию. Последующие выводы об импликативном отношении, выражаемые в высказываниях типа «Если..., то...»

56

обеспечиваются управлением причинно действующего фактора, или экспериментального воздействия.

2.      Существует ковариация (неслучайная связь) между изменениями причинно действующей переменной (называемой также независимой) и следствием, или изменениями фиксируемой зависимой переменной.

3. Отсутствуют конкурирующие гипотезы, т.е. проверяемой теоретической гипотезе как объясняющей устанавливаемую эмпирическую закономерность не могут быть противопоставлены столь же сильные объяснения, исходящие из другой теории или анализа другого круга переменных (как воздействующих факторов).

Детерминизм такого типа и отражал понятие причинности на этапе становления в естествознании классической картины мира. Ему стало соответствовать понятие воздействующей причины, (19) предполагающее проявление при определенных условиях того или иного закона. Важно, что это представление лишь постепенно формировалось в рамках ассоциативной психологии, где приняло облик положения о необходимости прямого воздействия как условия возникновения ассоциаций. В XX в. в психологии в рамках практически всех психологических школ, за исключением бихевиоризма, экспериментальный метод реализовывался с определенными поправками на психологическое понимание причинности (в первую очередь это касалось выполнения первого условия причинного вывода), на характер психологического воздействия (проблема соотношения фиксируемых переменных и изучаемого базисного процесса) и учет взаимодействия с испытуемым, по отношению к которому «объектные» схемы изучения имели явно ограниченную область применения.

Важно отметить также, что понимание воздействующей причины связывалось в первую очередь с законами природы, или естественными законами, которые как дедуктивные конструкции (предполагающие определенные идеальные объекты) «наклады-вались» на изучаемую реальность. Общественная жизнь человека осмысливалась в ином понимании законов. Приведем только один из аспектов — противопоставление К. Поппером нормативных законов, или законов как установленных норм, естественным законам. «Нормативный закон, будь то правовой акт или моральная заповедь, вводится человеком. Его часто называют хорошим или плохим, правильным или неправильным, приемлемым или неприемлемым, но "истинным" или "ложным" его можно назвать лишь в метафорическом смысле, поскольку он описывает не факты, а ориентиры для нашего поведения» (Поппер, 1992, с. 92). Нормы, будучи конвенциональными, т.е. возникшими в результате соглашения, являются искусственными, но также объективными в том смысле, что они не выдумываются человеком, который обнарживает их в обществе. Нормативные законы контролируются человеком — решениями и действиями сначала других людей, которые могут применять санкции (наказывать или предупреждать тех, кто нарушает закон или неписаную норму), а потом и им самим.

Критический дуализм в отношении законов означает лишь то, что нормативные законы, в отличие от законов природы, могут устанавливаться и изменяться человеком.

Другой аспект состоит в том, что человек имеет возможность выбирать, следовать ему тем или иным законам или нет. Его решение соблюдать или изменять их означает, что он несет моральную ответственность «не за те нормы, которые он обнаруживает в обществе, только начиная размышлять над ними, а за нормы, которые он согласился соблюдать, когда у него были средства для их изменения» (там же, с. 93). Результатом размышления может стать желание изменить «сомнительные» нормы(20).

На этапе утверждения вероятностного понимания причинной детерминации, существенный вклад в которое внес Лаплас, соединивший представление о линейной детерминации с ее проявлением в совокупностях связей, важным шагом стало обнаружение в больших совокупностях сложных объектов закономерного действия регулярных причин (в меньших совокупностях «затемняемых» действиями причин нерегулярных). То есть отличительной чертой статистического закона стало его понимание как проявляемого только

57

в совокупности явлений. Поскольку обычно человек имел дело с индивидуальными явлениями, он не мог видеть многочисленных закономерностей, раскрываемых с помощью специальных мер только в совокупностях. Но и это не изменяло основного принципа лапласовского детерминизма.

Специально обсуждался также вопрос о том, можно ли считать статистические законы эмпирическими. К концу XIX в. на него был дан отрицательный ответ: в статистической закономерности случайности нивелируют друг друга, и выделяется только общая для них тенденция. Предсказание касается, таким образом, поверхности явлений, а не внутренних причин изучаемых процессов(21).

Положение о том, что возможно иное понимание закона — как кондиционально-генетической взаимосвязи между скрытой причиной и фенотипически проявленным следствием было сформулировано К. Левиным, причем применительно к сфере возникновения намерений человека и их психологических последствий. «Кондиционально-генетическое определение типа процесса (сюда относятся и типы состояний) и есть то, что принято назвать законом» (Левин, 20016, с. 124). Это понимание наиболее близко подошло к той логике взаимоотношений между теорией, законом и экспериментом, которая сложилась первоначально в естественных науках применительно к идее воздействующей причины.

В советской психологии изначально была принята ориентация не на естественнонаучное, а на философское понимание закона, связываемое с традициями диалектического материализма. В 1982 г. Б.Ф.Ломов в статье «Об исследовании законов психики», положившей начало дискуссии в рамках «Психологического журнала», обосновывал ленинское понимание однородности понятий закона и сущности, предполагающее, что закон есть «идентичное в явлениях», устойчивое и повторяющееся. «Научное познание и состоит в раскрытии существенных, необходимых, устойчивых, повторяющихся связей, отношений между явлениями» (там же, с. 18).

Но почти за полвека до этого в работах философов (в частности, венского кружка, где выступил со своей концепцией феноменологии Э. Гуссерль и к которому первоначально принадлежал Поппер) и психологов (В. Дильтея, К. Левина, Э. Шпрангера) уже обсуждалась проблема специфики психологических законов, обусловленной особенностями психологической реальности и, в частности, высших форм психики.

Изменение классической картины мира в связи с переходом естествознания и философии к неклассическим критериям рациональности — и в целом к неклассической стадии развития науки, по Степину (Степин, 2000) — по-разному сопоставлялось с возникновением «неклассических ситуаций» в психологическом исследовании. Огромную роль в методологическом осмыслении проблемы метода — как неизменно вносящего в психологию «дельту понимания» в силу «непрозрачности наблюдателя» — сыграла работа М.К. Мамардашвили (Мамардашвили, 1981). Но она практически не оказала влияния на специальную методологию, связанную с представлениями самих психологов о возможностях методов психологического исследования. Они осуществили прорыв в представлении возможностей неклассической психологии сразу на уровень постпозитивистской картины мира. И как показали недавние работы Е. Завершневой (Завершнева, 2001, 2002), в психологии скорее следовало бы говорить о методологических заимствованиях (из неправильно понятой методологии других наук), чем о методологическом освоении собственного опыта возникновения неклассических ситуаций. Это был тот случай, когда аналогии, апеллирующие к физике микромира, не проясняли, а снимали проблему.

Изменение понимания причинности в науке о микромире означало не только отказ от понимания физикалистской причинности в том его виде, в котором оно сложилось в истории естествознания и было принято в схеме естественнонаучного эксперимента. Оно изменило понимание закономерности. Физический закон служил дедуктивной логике объяснения в рамках детерминистского понимания «природных» явлений, включая принципы непосредственной передачи и прерывистости в причинном обусловливании. Это были принципы, отражающие классический идеал рациональности в познании. И как отметил А.Г.

58

Ас- молов, этот идеал стал тем троянским конем, которого дали психологии классическая философия и физика (Асмолов, 2002).

ФОРМИРОВАНИЕ НОВЫХ ПОДХОДОВ К ПОНИМАНИЮ ПРИЧИННОСТИ В ЕСТЕСТВОЗНАНИИ

Главное завоевание в методологии физики в первой трети XX в. — это изменение понимания физикалистской причинности, которое было связано не только с проникновением статистических описаний в картину микромира, но и с кардинальным изменением понимания Детерминации как причинно-следственной. Включение вероятности в картину микромира было связано с последующей дискуссией относительно возможности онтологизации свойств частиц, описываемых с использованием языка вероятностей. При этом физики могли оставаться на прямо противоположных позициях, а в целом эти позиции ознаменовали очерчивание основных подходов в квантовой механике и философское осмысление возможности говорить о законах бытия материального мира.

М. Планк и А. Эйнштейн отстаивали единство физической картины мира и предполагали, что некоторая неполнота причинного обусловливания объясняется не законами бытия, а именно неполнотой статистических законов (неполнотой квантовой механики). Добавим к этому обсуждение при построении современной неклассической картины мира принципа неопределенности (позже мы вернемся к нему в контексте произвольности толкования этого принципа за рамками физического познания), или проблему «постоянной Планка» как указания на ограничения в описании объекта мерой взаимодействия с ним в ходе физического измерения. То есть в физике процесс измерения играет принципиальную роль в силу необратимости изменений в ходе изучения явлений микромира.

Итак, в квантовой физике оказалось, что измеряемые свойства физических явлений конституируются процессом измерения и зависят от того, в каком опыте и какими средствами они отображаются. В 1930 г. дискуссия, по словам Н. Бора, приняла «драматический характер». Выбранный В. Гейзенбергом способ описания свойств элементарных частиц привел его к выводу о том, что «атомным объектам не имеет больше смысла приписывать пространственную структуру» (цит. по: Завершнева, 2001, с. 72).

Спор между сторонами остался незавершенным. Позиция каждой из них включала априорные допущения. В последующем понимание физической причинности стало развиваться в новых направлениях. Оно включило принцип дополнительности в физическую картину мира, принцип сетевой организации знаний — в описания устройства мира, а также ряд интерпретаций принципа неопределенности как изменяющего представления, и в том числе о физическом детерминизме (последнее представлено в популярной книге американского физика Капры (Капра, 1986]).(22)

Если в переходе к неклассическому периоду развития науки основную роль сыграли достижения физики первой трети XX в., то переход к следующей постнеклассической стадии науки (в парадигмальном изменении принципов построения научного знания) был связан с достижениями в области культурологии, постпозитивистской философии, и появлением новых типов организации знаний. Эти основные вызовы классической картине мира обсуждаются в статье Гусельцевой (Гусельцева, 2002), и мы к ним еще вернемся.

Но пока остановимся на следующем: и использование представлений о вероятностном детерминизме в рамках социального познания, и изменения в физической картине мира, и парадигмальная перестройка других наук (в частности, биологии) не отменили сосуществования в описании закономерных явлений представлений о детерминизме, основанном на понимании линейной причинности (при понимании причины как воздействующей или целевой), и вероятностном описании (детерминистски представляемых явлений). Вероятностный принцип стал включаться в схемы объяснений пра/стически для всех уровней физической и социальной реальности. Но это не решило проблему методологического понимания вероятности как аспекта мира или элемента его описания при учете множественности причин, в разной степени регулярных и действенных.

59

Изменение понимания причинности в естествознании в пост- неклассической картине мира касалось иного аспекта: перехода к представлению о прерывистости причинности. Было введено представление о саморазвитии динамических (физических) систем, понимаемых как непрерывнозакономерные. События стали рассматриваться как следствие неустойчивости хаоса, а присутствующая в эксперименте переменная как причина означала лишь то, что «внешние условия (например, экспериментальные) сдвигают равновесие в неустойчивой системе таким образом, что из всех потенциальных возможностей реализуется только одна» (Пригожин, Стенгерс, 2000, с. 245).

Отказ от представления о воздействующей причине разрушает основной принцип экспериментального размышления как гипоте- тико-дедуктивного вывода, когда в основу конструируемой экспериментальной модели кладется некоторая теоретическая гипотеза, полагаемая в рамках действия закона. Но для психологии такой подход не является новым. Идея самодетерминации реализовывалась в ряде психологических теорий. И действительно, именно эта линия психологической практики и практики исследования выглядит мак-симально отстоящей от нормативов экспериментального размышления. Последнее включало предпосылку аналитического подхода, что было отмечено в уже приведенной схеме Выготского, и заключалось в использовании понятия переменных в исследовательской практике экспериментирования.

Переход в последней трети XX в. к постнеклассической стадии в научной картине мира явно означал отход от идеи аналитичного пути познания. Холистическая парадигма, т.е. рассмотрение мира как взаимосвязанного целого, в XX в. заменила структурное его рассмотрение, предполагающее определенную архитектонику (физической реальности) и раскрытие законов, согласно которым элементы образуют целое. Возникли совершенно новые представления об их взаимосвязи — так называемые «будстрепные» теории, предполагающие внутреннюю взаимосвязанность («зашнурованность») реальности.

Идея тотального детерминизма стала исчезать даже их естественных наук, которые привлекали новые математические разработки для описания эволюции физических систем. В самой психологии в это же время стал обсуждаться переход к иным представлениям о путях соотнесения теории и эмпирии. Причем речь здесь идет о теориях, заведомо предполагающих допущения о целостности развития личности и отказ от понимания воздействующих причин — т.е. о формировании гуманитарной парадигмы. И осмысление этого явления в психологии начало проходить в том числе в контексте отказа от экспериментальной парадигмы.

КРИЗИСНАЯ, ИЛИ МУЛЬТИПАРАДИГМАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ Следует обратить внимание на то, что постановка проблемы кризиса в психологии

изначально связывалась с рефлексией ее метода. Понятие кризиса относят либо к началу двадцатого века (десятые-тридца- тые годы), когда на место единой ассоциативной психологии пришло «множество психологий» — со своими предметами и методами, со свои-ми теориями и видами практического приложения психологических знаний; либо к ее постоянному состоянию, напоминающему хроническую болезнь и продолжающемуся по настоящее время. Именно отсутствие единой парадигмы в психологии вызывает перманентные дискуссии о том, находится ли она в кризисе или еще не доросла до стадии «нормальной» науки[5]. Но означает ли это, что ориентировка на преодоление кризиса должна быть связана с отказом от одних методов в пользу других? И следует ли при этом забывать, что изначальные ограничения объяснительной психологии связывались именно со звеном гипотез, наиболее важным в методологии экспериментирования (как гипотетико-дедуктивного метода соотнесения теории и эмпирических данных)?

Применительно к психологии сознания словосочетание «опытная наука» не означало «наука экспериментальная». Экспериментирование было введено в опытах Фехнера, Эббингауса, Вундта, но не в той логике гипотетико-дедуктивной проверки гипотез, которая будет характеризовать экспериментальную парадигму к концу XIX в. в естественнонаучном познании. В. Дильтей критиковал именно звено гипотез в построении классической картины

60

мира (Кеплером, Галилеем, Ньютоном) и выражал резкое неприятие роли гипотез в естественнонаучном познании. Для Дильтея попадание в поле гипотез исключало возможность причинного познания: звено гипотез не может помогать психологическому познанию, поскольку «в познании природы связные комплексы устанавливаются благодаря образованию гипотез, в психологии же именно связанные комплексы первоначальны и постепенно даны в переживании» (Дильтей, 2001, с. 11). Кроме того, факты в области душевной жизни не достигают той степени определенности, которая необходима для соотнесения их с теорией. Вред позитивизма, связываемого с объяснительной психологией, заключается в «бесплодной эмпирике». Предложенный Дильтеем выход — замыкание причинности в «значимые положения о связи душевной жизни».

В приведенной выше схеме Выготского именно отсутствие звена гипотез ставит под вопрос возможность понимания аналитического метода как экспериментального. Более того, развитие в культурно-исторической психологии метода, который сам автор назвал экспериментально-генетическим, явно было направлено на преодоление отождествления аналитического метода с естественнонаучной парадигмой. Но это был совсем иной путь соотнесения теории и эмпирии — утверждение в гипотезе об опосредствованном характере развития высших психических функций единства теории и метода, воплощенного в принципе автостимуляции (в методиках «двойной стимуляции»).

Уже у Дильтея видна ошибка отождествления позитивистского подхода с объяснительной психологией. Подход к гипотезам как «спекулятивному» элементу теоретизирования затмил другую их функциональную роль — как средства перехода к эмпирическому опробованию на истинность обобщенных, или теоретических высказываний. Проницательность же Дильтея заключалась, на наш взгляд, не в создании предпосылок гуманитарной парадигмы в психологии (как это обычно представляют), а в остром неприятии попыток перенести на психологическую причинность как старое понимание детерминизма, так и метафизический принцип при «рациональном» построении психологического знания. Отождествление им этого принципа с принципом экспериментирования как проверки выдвигаемых гипотез — существенный просчет. Объяснительная психология действительно оказалась связанной с экспериментальной парадигмой, но не с тем ее воплощением, с которым Дильтей боролся как с «метафизикой». Экспериментальная парадигма, эксплицированная в этапной работе Поппера в 1934 г., предстала сначала в логике фальсификационизма, а впоследствии — в представлении о развитии объективного знания как преобразования пространства проблем, основным средством которого стал путь выдвижения и проверки гипотез.

Следует отметить, что сегодня и метод понимания в психологии представлен иначе, чем во времена Дильтея. Одно из методологических замечаний о нем как новой парадигме, учитывающей специфику «мира человеческих отношений» по сравнению с миром природы, сделал Дж. Брунер. Логика нарратива как новой парадигмы психо- логичексого описания включена сегодня в разные психологические подходы, в частности, в методологию социального конструктивизма (Брунер, 2001). Однако с ней связывают уже принципиально иной этап — постнеклассическую стадию развития научного знания.

История развития психологической науки показала ошибочность и другой позиции — отстаивания первенства определенной методологии. Своеобразие психологии состоит в том, что вновь появляющиеся парадигмы не приводят к уходу со сцены прежних, а продолжают сосуществовать и развиваться параллельно с ними, что позволяет говорить о поли- или мультипарадигмальности психологии. И сегодня в психологии вполне сосуществуют и естественнонаучная парадигма, сочетающая в себе опору на экспериментальный метод и способ объяснения, апеллирующий к естественнонаучному пониманию причинности, и ряд других исследовательских парадигм, где экспериментальный метод включен в иную логику опосредствованного понимания психики — в первую очередь здесь следует назвать деятельностную и когнитивную парадигмы, а также большую часть исследований в рамках гуманистической психологии.

61

Для психологии утверждение тех или иных парадигм связано не только с развитием науки, но и с опорой на вненаучные методы. Во времена давления идеологии это был один «поводок», сегодня — другой. Он связан с апелляцией к ценностному компоненту психологического знания. То, что в постпозитивистской картине мира допустимо включение ценностных отношений в психологическую теорию — лишь один аспект проблемы. Другой аспект, о котором сейчас хочется сказать — монополизация позитивных ценностных отношений гуманитарной парадигмой, и лишение любых других направлений права использовать таковые.

ГУМАНИТАРНЫЙ ИДЕАЛ И ОТНОШЕНИЕ К ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОМУ МЕТОДУ

В 1990-е годы в отечественной науке и философии спор о возможностях метода возродился в рамках дискуссии о соотношении естественнонаучной и гуманитарной парадигм (Психология и новые..., 1993). С одной стороны, он отразил изменение критериев научности в понимание психологических методов и объяснительных принципов. В этом следует видеть его позитивный вклад в рефлексию основ психологического исследования. С другой стороны, он характеризовался негативным противопоставлением экспериментального метода другому пути к психологическому знанию — пути психопрактик и использования языков описания (повествования). В контексте данной статьи важно подчеркнуть следующую особенность платформы сторонников гуманитарной парадигмы: отсутствие позитивной направленности на интеграцию содержательных проблем психологического объяснения и методологии организации исследования. От эксперимента как признака «естественнонаучной» парадигмы предлагалось отказаться. 1ем самым закрывался вопрос о возможностях этого метода в рамках Других объяснительных парадигм.

Однако последнее явно противоречило развитию той психологии, с которой и связывалось в начале 1960-х годов представление о гуманистической парадигме как новом идеале научной психологии. При этом вопрос о том, какие теории могут претендовать на принадлежность новой парадигме, а какие — нет, оставался открытым. Он решался скорее путем самоидентификации авторов. Какие-то теории заведомо относили к гуманистическим по предмету изучения и принципам отношения к нему в психологическом исследовании (это концепции Г. Олпорта, А. Маслоу, К. Роджерса, Ш. Бюлер, Р. Мэя и др.). Какие-то — по принципу, отражающему неэкспериментальный подход. На этом втором основании, как отмечал O.K. Тихомиров, к «гуманистическим теориям» относят и концепцию Дж. Брунера (ярчайшего представителя психологии познания), и ряд других теорий (Тихомиров, 1992).

В отличие от понимания движения в сторону гуманитарной парадигмы, связанного у отечественных авторов в первую очередь с отрицанием экспериментального метода, зарубежные представители гуманистической психологии разрабатывали — и, главное, ре- ализовывали — программы взаимодополняющего (синкретичного) использования разных методологических платформ. Они прояснили методологические альтернативы в психологии и предложили способы их соединения, что стало уникальным явлением в истории западной психологии (Крипнер, де Карвало, 1993). Указанные зарубежные авторы остановились на этих позициях столь подробно, что далее уже невозможно делать ту ошибку, которая связана с подведением под термин «гуманистическая психология» некоей единой гуманитарной парадигмы, якобы заведомо отрицающей путь экспериментирования в психологической науке и практике. Мы не рассматриваем вслед за авторами указанной статьи развитие этого направления в 1980-е и 1990-е годы не столько потому, что соответствующие школы еще малоизвестны отечественному читателю, сколько потому, что, как указывается в цитируемой статье, гуманистическое направление с уходом его основателей отчасти потеряло свою значимость как особая система, а ее уникальные методологические завоевания усваиваются другими течениями.

Крипнер и де Карвало в своем обзоре ввели понятие экспириенталъной методологической парадигмы, существующей в психологии наряду с экспериментальной. Отличительной чертой экспириментальной парадигмы выступает использование

62

феноменологических и экзистенциальных методов, позволяющих изучать уникальное в че-ловеке. Прорыв в обосновании этого нового пути сделали, по мнению авторов статьи, именно американские психологи в силу неудовлетворенности принципами механистичного и атомистического препарирования природы человека в бихевиористском подходе, с одной стороны, и мифологическим отношением к пациенту в психоанализе, с другой стороны. Стремление представителей гуманистической психологии к возврату в психологию общечеловеческих ценностей проявлялось в противопоставлении методов объективного и субъективного исследования, хотя разными авторами проставлялись различные акценты в соотнесении перспектив феноменологии и позитивизма в эпистемологической перспективе психологии.

Не будем повторяться и еще раз подчеркивать необходимость различения экспериментального метода в рамках методологии критического реализма и позитивистской установки на понимание пути научного познания, отметим только, что эта ошибка прослеживается не только у отечественных, но и у цитируемых зарубежных авторов. Сейчас важно другое: отказ от компромисса в понимании роли методов продемонстрировали только некоторые авторы гуманитарной парадигмы, в частности, Р. Мэй. Он вернулся к старому противопоставлению описания и объяснения в психологии, считая, что исследование причинно-следственных связей должно уступить место изучению феноменологии состояний человека. Обращение к прямым методам, связываемым с феноменологическим и экзистенциальным подходами — действительно важное отличие экспириентальных объяснительных схем от тех, которые связаны с экспериментальным методом в психологии. Но они возможны не только при ориентации на гуманистический идеал.

Поиск новых идеалов научности на самом деле возродил на новой основе старую дихотомию прямых и косвенных методов в психологии. Разработка косвенных методов изучения психологической реальности—в силу невозможности принятия идеи ее непосредственной данности — тот аспект преодоления кризиса, который формулировался уже Л.С. Выготским. Однако на современном этапе развития психологического знания эта проблема звучит по-другому: в частности, она затрагивает вопрос о роли исследовательской деятельности в конструировании психологической реальности. Это стало также аспектом сравнения неклассического и классического идеалов рациональности, в частности, когда речь идет о включенности субъекта познания как участника ситуации и необходимого условия конструирования получаемых фактов (а не только теоретических реконструкций изучаемой реальности). Для психологов здесь существует масса академических примеров: и исследования методом интроспекции, и взаимодействие в ходе решения дункеровских задач, и ряд других.

ИЗМЕНЕНИЕ ПОНИМАНИЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ЭКСПЕРИМЕНТИРОВАНИЯ

Явное устаревание принципа каузальности, имеющего в основе физическое понимание причинности, не означает, что психология должна отказаться от объяснительного принципа вообще или от развития исследовательских целей и средств их достижения. Тем более из этого не следует, что гуманистические ценности в психологии должны про-тивопоставить ее методологию классическому идеалу естествознания. Психологический эксперимент давно перестал быть по своей сути естественнонаучным; он в такой же степени стал и конструктивным. Приведем в этой связи замечание В.П. Зинченко, высказанное им в работе «Теоретический мир психологии». Он указывает, что психика изучается непсихологическими методами, если источниками реконструкций онтологической реальности выступает такой психологический эксперимент, в котором эта реальность оказывается очищенной от любых жизненных обстоятельств, чтобы не нарушать строгости эксперимента. Психологи в таких экспериментах стали создавать «абстрактные и беспредметные миры задолго до художников, поэтов, композиторов, не говоря уже о кино. От таких миров не так прост возврат к мирам реальным, если они еще сохранялись, и если мы знаем, что они собой представляют» (Зинченко, 2003, с. 10). И налаживание

63

взаимоотношений между теоретическим миром психологии и миром экспериментальный моделей — это особый предмет размышлений.

Далее Зинченко обосновывает преодоление постулата непосредственности через «восприятие, опосредствованное душой», или «шестым» органом чувств. И совершенно неожиданным оказывается его обратный ход к оценке роли экспериментальной психологии в построении опосредствованного знания. В.П. Зинченко говорит о том, что она прощупывает пределы строительства человеком своего телесного и духовного, когда создает ситуации, которых в жизни практически не бывает. Она приоткрывает человеку его возможности, делая полезное дело, конструируя их, причем все как в первый раз (здесь он ссылается на Мамардашвили, считавшего, что человек все делает как в первый раз). Тем самым экспериментирование способствует самопроизводству человека, отвечая идее «Природа не делает людей, люди делают себя сами». При этом Зинченко использует идеи «третьих» вещей, «второго рождения» человека, по Мамардашвили.

Как показало развитие психологии в последовавшее за дискуссией о соотношении естественнонаучной и гуманитарной парадигм десятилетие (Психология и новые..., 1993), в современной картине мира, соотносимой теперь уже с потнеклассическим периодом, предполагаемого ею противопоставления нет. С одной стороны, гуманитарный идеал существует скорее как провозглашаемая ценность и «образ желаемого результата», чем как указание новых путей психологического познания (Юревич, 1999). Возвращение же к прямым методам не предполагает отрицания тех завоеваний психологии, которые связываются с косвенными методами, в первую очередь с экспериментом. С другой стороны, современные исследования все более уводят от противопоставления человека миру природы, а общий поиск альтернативных классическому механицизму теорий — в частности, ориентированных на познание самоорганизующихся систем,— сближает разные типы мышления — физический и иные (в том числе «гуманитарный»).

Естественнонаучная и гуманитарная парадигмы пока не различаются методами, поскольку «гуманитарный идеал научного познания» может реализовываться и в академической психологии, и психотехнической практике, а психологи в рамках гуманистического направления используют и экспериментальный метод, и все возможности своего мышления, сформированные человечеством как надындивидуальные схемы познания в периоды античности, классической (построенной естествознанием Нового времени) и неклассической картин мира — в первую очередь в связи с принятием данности психологического факта только как результата взаимодействия. Конструктивистская парадигма явно приходит на смену гуманитарной в осмыслении соотношения психологических теорий, используемых методов и той эмпирической реальности, которая оказывается (или мыслится) за исследовательским порогом.

К. Роджерс писал о практических успехах психологии, выражая опасения по поводу ее возможного могущества, поскольку при чрезвычайных возможностях манипулирования сознанием могут достигаться цели не только созидания, но и разрушения. Совсем не случайно в последнее десятилетие возникли представления о том, что психологическая практика также может оцениваться по-разному: появились оценки разных практик как конструктивной и деструктивной психотерапии. Таким образом, не по линии ценностного опосредствования проходит линия разграничения психологического эксперимента и психотехнического действа как психологических методов. Цели экспериментирования могут быть самыми гуманными, а главное, практическая помощь наиболее очевидна там, где речь идет о хорошо (а значит экспериментально) опробованной теории. «Хорошо» означает здесь максимальную критичность исследователя к способам достижения познавательной цели.

В психологии существует также проблема смысла — не только изучаемого, но и направляющего работу психолога. Но если это ценностное предосмысление воссоздаваемой ситуации позитивно трактуется применительно к психотехническим практикам, то остается непонятным, почему это должно негативно трактоваться — как антигуманизм — в случае исследовательской процедуры в научной психологии.

64

Самостоятельной проблемой является разделение наук на естественные и гуманитарные. Настойчивость противопоставления в психологии строгого естественнонаучного мышления и мышления гуманитарного не может подменять содержательных аргументов в ведущихся на эту тему спорах.

Критичность мышления, ориентированность ученого на то, каковы вопросы, а не только ответы, получаемые в исследовании — это свойства, в равной степени присущие как естественным наукам (с которыми ассоциируется экспериментальный метод), так и гуманитарным. Но в гуманитарных науках наработаны иные средства эмпирического опробования при проверке научных гипотез. Так, в исторических науках метод критического анализа документов — аналог экспериментального метода, также предполагающий воссоздание факта путем соотнесения гипотез и собираемых эмпирически данных.

Связь социальной ситуации с собственной логикой развития психологии рассматривается Т. Марцинковской (Марцинковская, 2004) как породившая сегодня обратную ситуацию — необходимости модификации естественнонаучной психологии и поиска нового объективного метода изучения психики, предполагающей перестройку самой классической науки. Методология, которая поможет переосмыслить принцип активности (при доминировавшем принципе отражения), связать воедино усилия теоретических и практических психологов, а главное — признать равнозначность для фундаментально науки областей, выделявшихся традиционно как непосредственные (низшие) и опосредствованные (высшие) психологические явления, должна реализовываться как путь междисциплинарных исследований.

М. Коул через 70 лет после выхода работы Выготского также писал о двух парадигмах в психологии, которые он обозначает как «путь науки» и «путь истории и культуры». Формирование третьего пути и на его основе — единой психологии он связывает с объединением двух мировоззрений, «связанных с природной и культурной составляющими системы В. Вундта, в едином научном подходе» (Коул, 1997, с. 362). Таким образом, возможность третьего пути продолжает обсуждаться в связи с проблемой преодоления кризиса как размежевания предметов двух психологий (натуральных и культурно обусловленных процессов), но не тех двух психологий, которые имел в виду Выготский (материалистической и идеалистической, т.е. «метафизической»).

Другой аспект современного кризиса — тот, о котором Выготский не мог писать. Это переосмысление возможностей деятельностной парадигмы как средства преодоления непосредственного пути познания психического. Связанная именно с методологией марксизма, деятельностная концепция во многом повторяет путь естественнонаучно ориентированной психологии — ее стремятся отбросить или заменить герменевтической психологией. Но сегодня это уже выглядит как переосмысление возможностей концепции Выготского в том числе и в контексте другой, не марксистской методологии (Брунер, 2001).

Этим же автором отстаивается позиция, согласно которой кризис психологии — это не только кризис «традиционной естественнонаучности» (обратим внимание, что речь идет уже не о том кризисе психологии, который у Выготского был связан с разницей методологических подходов к изучению низших и высших форм психического), но также и кризис взаимоотношений психологии с обществом. Образование двух социодигм — психологических сообществ, занятых преимущественно академической или практической психологией — также является одним из проявлений этого социального аспекта современной стадии кризиса (Юревич, 2000). И дело уже не в разработке когнитивных оснований науки, а в нормализации социальной составляющей ее развития. Раскрытие ошибок на пути ложных противопоставлений — еще один важный аспект дальнейшей интеграции психологии.

РЕЗЮМЕОтказ от экспериментирования в психологии означал бы отказ от того способа

мышления, который она выстрадала, включив экспериментальный метод в свой багаж опосредствованного познания психологической реальности. В.П. Зинченко привел

65

«панегирик экспериментированию», сформулированный поэтом О. Мандельштамом в работе «О Данте» и удивительно точно передающий отличие этого метода от иллюстративного пути обращения к эмпирии: «Антиномичность дантовского опыта заключается в том, что он мечется между примером и экспериментом. Пример извлекается из патриаршей торбы древнего сознания с тем, чтобы быть возвращенным в нее обратно, как только минет надобность. Эксперимент, выдергивая из суммы опыта те или иные нужные ему факты, уже не возвращает их обратно по заемному письму, но пускает в оборот» (цит. по: Зинченко, 1993, с. 8). В экспериментальном методе главное не обращение к факту как к таковому, а процедура его установления и та логика рассуждения, в рамках которой извлекается научное знание.

В психологии все более утверждается позиция, согласно которой участие психолога как субъекта (а не только рассмотрение в качестве такового испытуемого) выступает необходимым условием конструирования получаемых фактов (а не только теоретических реконструкций изучаемой реальности). И главное здесь — критический анализ такого положения дел не только как пути анализа артефактов, но и как пути развития преобразующей функции психологического эксперимента, конструктивной с точки зрения раскрытия новых возможностей в человеке. При таком подходе к экспериментальному методу нет необходимости противопоставлять его гуманитарному идеалу, но необходимо противопоставлять ему методы, связанные с ориентировкой на непосредственное познание психологической реальности.

Эмпирическая реальность конструируется в исследовании — это отмечается как существенная черта и современных исследовательских методов, и современных психологических практик (помощи человеку). Кроме того, психология рефлексирует воссоздаваемую в исследованиях (реконструируемую, а не непосредственно данную) картину мира и с точки зрения собственно методологического знания — как присутствие в психологических реконструкциях признаков классической и неклассической (а также постклассической) стадий развития науки. Принятие идеи взаимодействия субъекта познания и изучаемой реальности (хотя это еще не всегда реальность активной личности) ведет к изменению отношения к классическим схемам экспериментального исследования и обращению к теориям, предполагающим открытость человека миру.

Следующий признак нового типа научности — трансформация естественнонаучной парадигмы в психологических исследованиях, связанная с поисками компромисса между пониманием специфики психологической причинности и методом, который должен удов-летворять двум взаимоисключающим требованиям: условиям причинного вывода, сформулированным в рамках естественнонаучной экспериментальной парадигмы, и психологическому эксперименту, соответствующему новым типам гипотез, предполагающим опосредствованность психологической реальности, активность как признак саморегуляции и т.д.

ЛИТЕРАТУРАБрунерДж. Торжество разнообразия: Пиаже и Выготский // Вопросы психологии.

2001. № 4. С. 3-13. Василюк Ф.Е. Методологический анализ в психологии. М.: МГППУ, Смысл, 2003.Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса// Собр. соч. Т. 1.М.,

1982. С. 291-436. Готтсданкер Р. Основы планирования психологического эксперимента. М.: Изд-во

МГУ, 1982.ГуселъцеваМ.С. Культурно-историческая психология и «вызовы» постмодернизма //

Вопросы психологии. 2002. № 3. С. 119-131. Дильтей В. Описательная психология. М., 2001.Завершнева Е.Ю. Принципы неопределенности и дополнительности в квантовой

механике и психологии: проблема методологических заимствований // Вестник МГУ, Сер. 14. Психология. 2001. № 4. С. 67-77. 2002. № 1. С. 75-80

66

Зиновьев АЛ. Логика науки. М.: Мысль, 1971. Зинченко В.П. Культурно-историческая психология: опыт амплификации //Вопросы

психологии. 1993. № 4.   Зинченко В.П. Теоретический мир психологии // Вопросы психологии. 2003. №5. С.

3-17.Корнилова Т.В. Экспериментальная психология. М.: Аспект пресс, 2002. Коул М. Комментарии к комментариям книги «Культурно-историческая психология:

наука будущего» // Психол. журн. 2001. № 4. С. 93-101.Крипнер С., де Карвало Р. Проблема метода в гуманистической психологии //Психол.

журн. 1993. № 2. С. 113-126. Левин К. Закон и эксперимент в психологии // Психол. журн. 2001а. № 2.С. 102-108. 20016. № 3. С. 116-127. Мамардашвили М.К. Классический и неклассический идеалы рациональности. Тбилиси, 1981.         

      Марцинковская ТД. Междисциплинарность как системообразующий фактор современной психологии // Методологические проблемы современной психологии     /     Под ред. Т.Д. Марцинковской. М.: Смысл, 2004. С. 61-81.

     Петренко В.Ф. Конструктивистская парадигма в психологической науке //Психол. журн. 2002. № 3. С. 113-121.

      Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992.       Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002. Пригожий И.,

Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 2000.Психология и новые идеалы научности. (Материалы круглого стола) // Вопросы

философии. 1993. № 5. Степин B.C. Теоретическое знание: Структура, историческая эволюция. М., 2000.Тихомиров O.K. Понятия и принципы общей психологии. М.: МГУ, 1992.

Эксперимент и квазиэксперименты в психологии / Под ред. Т.В. Корниловой. М„ СПб.: Питер, 2004.

Юревич А.В. Системный кризис в психологии // Вопросы психологии. 1999. №2. С. 3-11.

Юревич А.В. Психология и методология // Психол. журн. 2000. № 5. С. 35-47. 

    (19)Такой причины нет среди четырех ипостасей причины в учении Аристотеля.(20)Этим опаспы новые гипотезы, возникающие у человека. Не дать вредным

гипотезам права на существование, избегать их путем применения силы — это, по Попперу, основной критерий «закрытого общества». Давать возможность развиваться любым направлениям мысли — критерий открытого общества. Собственно обращение к критическому дуализму, начала которого положены Протагором, и понадобилось Попперу для того, чтобы рассмотреть не только разницу в понимании законов природы и общества, но и ввести принципиально новый критерий различия обществ — открытого и закрытого, смена которых прослежена им от античности до наших дней.

(21)По мнению одного из лидеров неопозитивизма R Карнана, попытка формулирования общественных законов в статистических терминах прямо связана с недостаточным знанием о детерминации социальных явлений изнутри.

(22)В ней даны яркие примеры парадигмальных изменений, коснувшихся многих наук и означающих ограничения в признании классического принципа детерминизма единственным в физической картине мира.

(23)Наличие открытого и общепризнанного кризиса в психологии, который, по Т. Куну, является важнейшим условием смены парадигм в науке, говорит в пользу того, что в психологии мы действительно имеем дело с процессами, аналогичными процессам роста и развития научного знания в более «продвинутых» областях науки.

 

67

  (1)После введения Ф. Василюком представления о схизисе в психологии в контексте введения представлений о специфике психологической практики как деятельности практикующих психологов понятие исследовательской практики исчезло из пси-хологического словаря, что не является оправданным хотя бы потому, что относит к одному классу — методов академической психологии — все психологические методы, направленные на проверку научных гипотез, снимая проблему различия их возможностей для проверки разных типов гипотез или для достижения разных целей исследования.

(2)В качестве таковой понимаются не отдельные школы, а любые научные направления, подвергающие свои теоретические гипотезы экспериментальной проверке.

(3)Другой вопрос — как эти разные методологии провозглашались и реально исполь-зовались научными школами.

 ПСИХОСИНЕРГЕТИКА КАК ВОЗМОЖНАЯ НОВАЯ ПАРАДИГМА

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ В.Ю. Крылов

 // Психологический журнал, № 3, 1998

§ 1. ПСИХОЛОГИЯ И СИНЕРГЕТИКА. ОБЩИЕ СВОЙСТВА НЕЛИНЕЙНЫХ СИСТЕМ

Развивая системный подход в психологии, Б.Ф. Ломов неоднократно отмечал такие свойства системы психических явлений, как многомерность, нелинейность, иерархическое строение [6—8].

Многомерность психических явлений в настоящее время достаточно полно может быть изучена методами современного многомерного анализа, включающего, в частности, методы многомерной статистики, кластерный анализ и анализ латентных структур, многомерное шкалирование и другие методы.

Нелинейность психических явлений (и тесно связанная с ней иерархичность строения такой системы) представляет собой гораздо более глубокое свойство психического, которое на сегодняшний день изучено явно недостаточно. А между тем, если многомерные системы отличаются от одномерных или, скажем, двумерных количественным показателем (размерностью), то нелинейные системы качественно отличны от линейных.

Особенности нелинейных систем, их строения и функционирования изучаются срав-нительно молодой наукой - синергетикой. Термин "синергетика" (дословно - теория совместного действия) введен Г. Хакеном [11]. Он поясняет его следующим образом: "Я назвал новую дисциплину синергетикой. В ней исследуется совместное действие многих подсистем, в результате которого на макроскопическом уровне возникает структура и соответствующее функционирование" (см. [2, с. 6]). Возникновение у целостной системы свойств, которыми не обладает ни одна из ее подсистем, будем называть самоорганизацией системы. Таким образом, синергетика - это наука о самоорганизации. Само же явление самоорганизации является характерной чертой развития нелинейных систем.

Выше уже было отмечено качественное различие линейных и нелинейных систем. Рассмотрим некоторые характерные свойства нелинейных систем, которые качественно отличают их от линейных. Но сначала напомним характерные свойства линейных систем.

Во-первых, для линейных систем сила реакции системы пропорциональна силе внешнего воздействия на систему. То есть, если какое-либо воздействие на систему приводит к некоторой реакции системы, то воздействие в несколько раз более сильное приведет к возрастанию реакции во столько же раз.

Во-вторых, реакция на одновременное применение к системе нескольких воздействий равна сумме реакций системы на каждое из этих воздействий. Эти два свойства являются характерными для линейных систем. В сущности, наличие указанных двух свойств и является определением линейности системы. Часто оба эти свойства объединяют вместе.

68

Тогда такое общее свойство линейных систем звучит так: для линейных систем линейной комбинации (суперпозиции) воздействий соответствует линейная комбинация реакций. (Линейной комбинацией каких-либо величин называется сумма произведений этих величин на какие-либо числа (коэффициенты линейной комбинации).)

Эволюция линейных динамических систем характеризуется тем, что состояние, в котором линейная система находится в настоящий момент, полностью определяет будущее системы.

Нелинейные системы по своим свойствам радикально отличаются от линейных. К настоящему времени синергетика накопила большое число моделей нелинейных фи-зических, химических, биологических систем. Изучение этих моделей позволяет пере-числить ряд характерных свойств нелинейных систем. Сразу же отметим, что мир нелинейных систем настолько богаче мира линейных, что любое перечисление свойств нелинейных систем никогда не будет полным и исчерпывающим. Однако, некоторые характерные свойства нелинейных систем, отличающие их от линейных, можно описать уже сейчас.

Одним из главных свойств нелинейных систем является необратимость и многова-риантность возможных путей развития. Типичная ситуация для нелинейных систем выглядит следующим образом. У системы имеется некоторое количество присущих ей, возможных для нее путей развития. Система может развиваться лишь по одному из них. Никакими сколь угодно сильными воздействиями на систему нельзя заставить ее развиваться по каким-либо другим, не свойственным ей путям. С другой стороны, в ходе развития системы имеются такие моменты (ситуации неустойчивости системы), в которые сколь угодно слабое высшее воздействие на систему может радикально изменить путь ее развития, сменив один возможный путь на другой, также возможный для данной системы. Вблизи такого момента развития системы (так называемой точки бифуркации) сходным состояниям системы могут отвечать совершенно различные пути дальнейшего развития. В этом смысле будущее развитие нелинейной системы вблизи таких точек определяется не предысторией развития системы, а тем, на какой путь развития попадет система в ближайшем будущем. То есть, другими словами, дальнейшая эволюция (развитие) системы определяется тем, куда ведет систему тот путь, на который она попадет: эволюция системы определяется ее будущим, а не прошлым.

Различные возможные для нелинейной системы варианты будущего называются в синергетике аттракторами (притягивающими множествами траекторий развития данной системы). Наличие аттракторов делает развитие системы предсказуемым. Если мы знаем, что система находится на пути развития, притягивающимся к данному аттрактору, то мы можем предсказать ее будущее. Естественно, что такой тип развития системы носит принципиально необратимый характер. Такой тип развития нелинейных систем допускает следующую возможность управления развитием, не имеющую аналога в случае управления линейными системами. Из сказанного выше об эволюции нелинейных систем следует, что под управлением нелинейной системой следует понимать перевод системы с одного возможного для нее пути развития на другой. Для этого нужно воздействовать на систему в тот момент, когда она находится в состоянии неустойчивости (вблизи точки бифуркации), причем организовать воздействие топологически очень точное, а именно такое, которое переведет систему на желаемый путь, возможный для нее. При этом такое воздействие может быть чрезвычайно слабым, но, будучи очень точным, способно приводить к радикальному изменению всей эволюции системы, т.к. после этого воздействия развитие системы пойдет по другому пути, приводящему к качественно другому будущему состоянию системы, определяемому другим аттрактором.

 §3. НА ПУТИ К НОВОЙ ПАРАДИГМЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ

69

Так как большинство психологических систем является нелинейными самооргани-зующимися системами, то целесообразно рассмотреть специальную методологию изучения психологических систем как специфически нелинейных.

Отметим основные особенности нелинейной психологии - нового подхода к изучению психических явлений, ставящего своей главной задачей изучение специфических нелинейных систем психологических явлений.

С самого начала любые психологические системы должны рассматриваться как раз-вивающиеся. Это, в частности, означает, что изучая состояние системы в какой-либо момент, необходимо фиксировать не только ту часть предыстории развития системы, которая в данный момент оказывает влияние на ее будущее, но также и то, как в настоящем состоянии системы представлено будущее субъекта (ценностные ориентации, идеалы, стремления, интересы, цели и т.д.). Это необходимо иметь в виду, т.к. выше было отмечено, что одна из особенностей нелинейных систем состоит в том, что будущее может определить поведение системы в настоящем. В отличие от нелинейных систем, в линейных будущее состояние системы полностью определяется ее предысторией и настоящим состоянием. Такой линейной парадигме полностью соответствует известная формула бихевиоризма: стимул, нанесенный в какой-либо момент, полностью определяет реакцию системы (конечно, с учетом настоящего состояния системы).

Далее, изучая развитие психологической системы, необходимо фиксировать моменты времени, в которые она обнаруживает неустойчивость. В такие моменты может происходить (и реально происходит) радикальная смена системой пути ее развития. В эти моменты даже самые незначительные внешние влияния на систему могут определить дальнейшую ее эволюцию. Так, например, основной постулат астрологической науки, что положение светил в момент рождения человека в значительной мере определяет многие его индивидуальные качества, находит в нелинейной парадигме косвенное подтверждение. Конечно, момент рождения человека - это момент высшей степени неустойчивости всех его систем. Поэтому даже слабые влияния (в частности, астрологического происхождения) могут сильно влиять в это время на развитие человека в дальнейшем.

Конечно, все сказанное о смене путей развития в точках неустойчивости предполагает наличие у системы свойства многовариантности путей развития. В связи с этим, важнейшей задачей нелинейного подхода в изучении развития психологических систем является выявление различных возможных для систем путей развития в данных внешних условиях. Метод такого изучения должен радикально отличаться от метода стимул-реакция, а именно, система должна помещаться в те или иные естественные для нее внешние условия, где наблюдается и фиксируется ее спонтанное поведение в данных условиях. Для изучения возможности управления состояниями системы необходимо научиться создавать состояния ее неустойчивости (например, типичным состоянием неустойчивости психологической системы является стресс), а затем малыми, но точными воздействиями стараться перевести систему с одного возможного для нее пути развития на другой. Примером таких воздействий, по- видимому, является акупунктура.

Не следует думать, будто бы все, что здесь говорится о принципах изучения нелинейных систем, абсолютно ново для психологической науки. Так, например, в теории жизненного пространства К. Левина был сформулирован ряд положений, перекликающихся с методологией изучения нелинейных систем, развиваемой современной синергетикой. Так, Левин писал: "психологическое прошлое, настоящее и будущее являются частями психологического поля в настоящем. Временная перспектива - это и есть включение будущего и прошлого, реального и идеального плана жизни в план данного момента" [4, с. 60]. Изучая специфическое поведение людей, названное им полевым, он писал, что «у взрослых людей может наступить ситуация, когда возникает "полевое поведение", когда предметы незначимые, не играющие никакой роли, приобретают побудительный характер. Но для этого должна быть ситуация аффективного напряжения» [4, с. 49]. Очевидно, что

70

ситуация аффективного напряжения - это один из возможных типов психологической неустойчивости.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ1. Аткинсон Р., Бауэр Г., Кротерс Э. Введение в математическую теорию обучения.

М., 1960.2.  Ахромеева Т.С., Курдюмов С.П., Малинецкий Г.Г., Самарский А.А. Нестационарные

структуры и диффузионный хаос. М.: Наука, 1992.3.   Венда В.Ф. Перспективы развития психологической теории обучения операторов //

Психол. журнал. 1980. Т. 1. № 4. С. 48-63.4.  Зейгарник Б.В. Теория личности К. Левина. М.: Изд-во МГУ, 1981.5.  Крылов В.Ю., Курдюмов С.П., Малинецкий Г.Г. Психология и синергетика.

Препринт № 41 института прикладной математики им. М.В. Келдыша. М., 1990.6. Ломов Б.Ф. О системном подходе в психологии // Вопр. психологии. 1975. № 2. С.

31-45. 7. Ломов Б.Ф. Системность как принцип математического моделирования в

психологии //Вопр. кибернетики. М„ 1979. Вып. 50. С. 3-18.8.                      Ломов         Б.Ф. Методологические и теоретические проблемы

психологии. М.: Наука, 1984.9.  Николис Г., Пригожий И. Самоорганизация в неравновесных системах. М.: Мир,

1979.10.  Прикладная эргономика. Специальный выпуск: рефлексивные процессы. М., 1994.

№ 1.11.  Хакен Г. Синергетика. М.: Мир, 1980.12. Ebbinghaus Н. Uber das Gedachtnis. Leip-Duncker. 1885.

ОБ ИСТОЧНИКАХ СОМНЕНИЙ В ПРОГРЕССЕ ПСИХОЛОГИИ И.А.Мироненко

//Методология и история психологии. Том 2. Выпуск 3. 2007

Каковы источники и причины «методологических комплексов» нашей науки? Ответ, по мнению автора, лежит не в плоскости сравнения психологии с другими науками, но в контексте проблем более общего порядка, порожденных современностью. «Перманентное ощущение кризиса», атрибутом которого являются сомнения в прогрессе нашей науки, проявляющиеся а) как ощущение сомнительности происходящего в ней «прогресса» и б) в форме сомнений в реальности и перспективах подлинного прогресса психологии, - порождается комплексом важнейших и болезненных противоречий современной культуры. Именно психология призвана дать ответ на наиболее острые поставленные временем вопросы в силу своего статуса науки о человеке во всей полноте и противоречивом единстве сторон и форм его бытия. Прогресс психологии поэтому объективно необходим и неизбежен в контексте современного развития человеческой культуры. Именно психология сейчас востребована как никакая другая наука и ее «методологические комплексы» - не что иное, как болезни роста, сопутствующие неизбежному и ускоряющемуся - однако не всеобщему и не равномерному, применительно к разным направлениям и школам, - прогрессу.

Ключевые слова: прогресс, культура, цивилизация, виртуализация, школы в психологии, кризис.

 В современных дискуссиях о прогрессе психологии, на мой взгляд, самым

интересным является то, что прогресс этот вызывает сомнения, несмотря на множество убедительных доказательств и очевидных свидетельств его наличия.

71

Оценивая состояние и успехи нашей науки, психологи нередко обращаются к сравнению ее с естественными науками как с неким эталоном. Замечательным примером является статья А. В. Юревича «Методологический либерализм в психологии» [15]. «Одна из главных особенностей методологического самосознания психологов, сопровождающая их науку с момента ее официального рождения, состоит в перманентном ощущении кризиса» [15, с. 3], - пишет А.В. Юревич, и далее: «В основе кризисного самосознания психологии... лежит сравнение с "благополучными" ...естественными науками, как правило, имеющее результатом "комплекс" непохожести на них и прочие методологические "комплексы"» [15, с. 6]. А.В. Юревич последовательно анализирует «методологические комплексы» психологии, корни которых он видит в том, что психологи усматривают различия между психологией и естественными науками: «во-первых, в хаотичном состоянии психологического знания - его неупорядоченности, некумулятивности и т.п., во-вторых, в различии систем объяснения, в-третьих, в дефиците практических возможностей психологии, в-четвертых, в недостатке ее прогностических возможностей» [15, с. 7], - и приходит к выводу, что рациональных оснований, для того чтобы констатировать существенные отличия психологии от естественных наук, нет ни по одному из названных па-раметров. Психология «не имеет сколь-либо принципиальных отличий от естественных наук, и когнитивные основания для вынесения ей тяжелого диагноза - о том, что она находится в глубоком кризисе, — отсутствуют. Основания же для этого — преимущественно психологические: психология, не имея принципиальных методологических отличий от других наук, обладает специфическим и неадекватным самовосприятием» [15, с. 12]. А.В. Юревич рекомендует психологии «рациональную методологическую терапию, в основе ко-торой должна лежать коррекция, во-первых, ее Я-образа, во-вторых, образа естественных наук» [15, с. 13]. В контексте «рациональной методологической терапии» А.В. Юревич обращается к образу прошлого и будущего психологии и приходит к выводу, что «...общая траектория развития психологической науки — это не бесконечное топтание на месте, а постоянный прогресс» [15, с. 14].

Блестящий анализ, проведенный А.В. Юревичем, на мой взгляд, делает излишним поиск новых аргументов в пользу искренне разделяемой мною точки зрения: психология ничем не хуже естественных наук и прогресс в ней не менее очевиден, но оставляет открытым вопрос: почему же именно психология переживает такие болезненные сомнения по поводу наличия-отсутствия прогресса в ее развитии? Каковы источники и причины ее «методологических комплексов»? Почему уязвлено ее «методологическое самосознание»?

Ответ на этот вопрос, мне кажется, лежит не в плоскости сравнения психологии с другими науками, но в контексте проблем более общего порядка, порожденных современностью. Психология является частью науки в целом, наука - часть человеческой культуры, культура в свою очередь представляет собой один из аспектов бытия человечества. Сомнения в прогрессе психологии возникают не тогда, когда мы оцениваем прогресс психологии относительно других наук. Эти сомнения являются закономерным проявлением затруднений, возникающих сегодня при попытках дать оценку прогрессу науки в контексте развития человеческой культуры и оценить прогресс современной культуры в контексте жизни человечества. Здесь обнаруживается ряд острых противоречий, актуальных и болезненных проблем, возникших в результате радикальных изменений, которым подверглась и подвергается на протяжении последних десятилетий жизнь людей. Эти актуальные проблемы современности самым непосредственным образом затрагивают психологию как в части ее предметной области, так и в части практических применений и «методологического самосознания». Это и порождает те самые «методологические комплексы», то самое «перманентное ощущение кризиса», атрибутом которого являются сомнения в прогрессе нашей науки, которые проявляются: а) как ощущение сомнительности происходящего в ней «прогресса» и б) в форме сомнений в реальности и перспективах подлинного прогресса психологии.

72

I. Сомнительность прогресса?Во-первых, к мысли о сомнительности прогресса психологии приводит дивергенция

представлений о ценностях в контексте развития современной культуры. Как писал еще Н.К. Михайловский (1842-1904 гг.), наука, которая обращается к анализу человека как личности, к анализу социальных явлений, неизбежно не просто вскрывает причины и необходимость исследуемого процесса, но и оценивает его с точки зрения «желательности», «идеала». Он так пояснял эту мысль: «Коренная и ничем неизгладимая разница между отношениями человека к человеку и к остальной природе состоит, прежде всего в том, что в первом случае мы имеем дело не просто с явлениями, а с явлениями, тяготеющими к известной цели, тогда как во втором цель эта не существует. Различие это до того важно и существенно, что само по себе намекает на необходимость применения различных методов к двум великим областям человеческого ведения» (цит. по [1, с. 28]). И далее: «Мы не можем общественныеявления оценивать иначе, как субъективно» [1], т.е. через идеал справедливости. Поэтому в качестве первой из причин, вызывающих сомнения в отношении прогресса психологии, следует назвать то смятение в отношении идеалов и ценностей («целей» - у Н.К. Михайловского), свидетелями которому мы являемся в современном мире, осознающем себя в своей мультикультуральности, множественности цивилизаций, основанных на различных системах ценностных ориентации. Сказки об общечеловеческих ценностях уже мало кого убаюкивают, в то же время налицо отсутствие психологической го-товности людей адекватно понимать друг друга и взаимодействовать в ситуации множественных и неопределенных ценностных ориентиров. Психологическая наука как никакая иная прямо поставлена самой жизнью перед лицом факта отсутствия общечеловеческих ценностей, по отношению к которым можно было бы оценивать прогресс, в том числе прогресс психологии.

Сама психологическая наука, как становится очевидным, весьма разнородна в отношении ценностных ориентации, как терминальных, так и инструментальных. В концепциях разных школ существенно различаются представления о том, что является основной функцией психики, для чего и почему психика возникла в эволюции (свидетельством чему является в частности ведущаяся на страницах отечественных журналов дискуссия о предмете психологии). Различаются представления о сущности и идеале человеческой личности в различных психологических теориях. В процессе интеграции мировой науки обнажаются аксиоматические основания различных теорий - по сути своей ценностные, соотнесенные с идеалами культуры, в контексте которой та или иная теория создавалась. Не менее остро стоит проблема дивергенции ценностей в психологической практике. Так, на съезде психологов России в 2003 г. обсуждалась необходимость декларирования целей психологом-консультантом, чтобы клиент мог осознанно осуществить выбор вида предлагаемой психологической помощи. Таким образом, можно отметить, что сама разработка психологией актуальных вопросов дивергенции ценностных ориентации в современной культуре становится источником болезненных субъективных переживаний в области профессионального самосознания психолога и служит основой соответствующего «методологического комплекса».

Во-вторых, важным источником сомнений в прогрессе психологии являются остро обозначившиеся в современном мире противоречия между культурой и цивилизацией, между прогрессом материальным и духовным.

Все более отчетливо звучит в трудах современных культурологов мысль о том, что современное развитие цивилизации, понимаемой сейчас прежде всего как материальная сторона жизни общества, научно-технический прогресс, уровень жизни общества и потребляемые блага, в определенных случаях и аспектах разрушает культуру, влечет за собой снижение ее уровня. Так, стало уже стереотипом общественного сознания, что «приобщение к цивилизации» обществ, которые вели достаточно примитивный в смысле материальной стороны образ жизни, нередко приводит к духовному опустошению и снижению до уровня подлинного варварства духовного облика их членов.

73

Становится также очевидным, что в сложившемся противостоянии культуры «массовой» и культуры «высокой», элитарной, т.е. подлинной, «цивилизация» перетягивает канат на сторону массовой культуры. Цивилизация традиционно противопоставлялась культуре народной, в то же время, понятие массовой культуры как чего-то качественно отличного от культуры подлинной как раз порождено цивилизацией. Поэтому можно сказать, что так называемая массовая культура противостоит как культуре элитарной, так и народной[1]. Можно утверждать, что именно современная цивилизация превратила имеющиеся в каждом обществе неоформившиеся ростки культурных тенденций, в чем-то архаичных, в мощного и опасного монстра, подобно тому, как человеческим гением из ДНК лягушек и древних окаменелостей были созданы динозавры в «Парке Юрского периода» С. Спилберга.

В отношении возможно разрушающего влияния научно-технического прогресса на культуру примером является и имеющая место у существенной части молодого поколения утрата привычки и навыка серьезного чтения как следствие распространения новых информационных технологий. Можно с уверенностью говорить, что достаточно большой процент образованных молодых людей испытывают серьезные затруднения в восприятии и понимании традиционной письменной речи с ее усложненными языковыми правилами, оборотами, как в сфере научной литературы, особенно в гуманитарных науках, так и применительно к литературе художественной. Вопрос преемственности в области культуры, носителем которой традиционно являлась именно письменная речь, становится неочевидным, что вызывает существенную тревогу.

Болезненные проблемы столкновения и противоречий тенденций в развитии цивилизации и культуры в современном обществе как никакую другую науку поражают и буквально разрывают на части психологию, область которой, как известно, лежит на перекрестке естественно-научного знания, в большей степени реализуемого в области «цивилизации», и гуманитарного, непосредственно отнесенного к «культуре». Это также становится основой соответствующего «методологического комплекса» и порождает сомнения в прогрессе нашей науки.

Обратимся теперь к еще одному- третьему в нашем анализе - источнику сомнений в прогрессе психологии, к еще одной актуальной проблеме, занимающей умы современников, — к противоречиям в оценке места и роли культуры в обеспечении будущего человечества и в целом к утрате веры в благотворность развития науки для человечества. Эти противоречия непосредственным образом затрагивают психологию как в отношении ее предметного поля, так и в отношении методологического самосознания.

Следует отметить, что в истории философии существует три взгляда на направленность и качество развития общества, это теории прогресса, регресса и циклического развития. Однако с древности до последнего времени - всегда - вера в будущее человечества основывалась на вере во всесилие рационального мышления, перспективы человеческого общества связывались с развитием разума, с развитием науки и культуры. Даже такой мыслитель, как 3. Фрейд, убежденный в том, что «человеческий интеллект бессилен в сравнении с человеческими влечениями», надежды на прогресс человечества связывал все же именно с интеллектом, с развитием науки. В одной из поздних своих работ - «Будущее одной иллюзии» - он утверждает, что хотя человеческий интеллект слаб, но «...есть что-то необычное в этой слабости: голос интеллекта тих, но он не успокаивается, пока не добьется, чтобы его услышали. В конечном счете, ничто не может противостоять разуму и опыту...» [12, с. 140]. 3. Фрейд приходит к оптимистичному заключению: «Мы верим в то, что наука в труде и исканиях способна узнать многое о реальности мира, благодаря чему мы станем сильнее и сможем устроить свою жизнь» [12, с. 141].

На протяжении жизни ныне живущего поколения1 впервые в истории вера в благотворность цивилизации и культуры, общий взгляд на науку, как на опору и основу прогресса человечества, были поколеблены. На фоне возрастающего влияния науки на жизнь людей возникло и распространилось представление о том, что рациональное познание несет

74

в себе угрозу человечеству. Потенциальная сила воздействия отдельных решений, прини-маемых людьми, непосредственно связанными с «рычагами» научно-технического прогресса, на ход событий в масштабах планеты растет вместе с ускорением хода истории. В середине XX в. Курт Воннегут в романе «Колыбель для кошки» показал ученого, который совершил открытие, приведшее к гибели мира, буквально не ведая, что он творит. Сознание творца «льда-9» вмещало лишь академическую сторону его исследований и детали собст-венной частной жизни. Это был роман- предостережение, которым писатель хотел привлечь внимание современников к проблеме. К концу XX в. переворот в общественном сознании совершился. Человечество достигло понимания того, что наука и технический прогресс не являются абсолютным благом не только для отдельного человека или сообщества, которые могут пострадать так или иначе в процессе приобщения к «цивилизации», но и для человечества в целом. Тема зла, которое несет наука, — одна из наиболее популярных сегодня на рынке стереотипов массовой культуры: в сценариях фильмов и т.п.

Миф о безотносительной полезности науки развеян, и ему на смену уже пришел новый миф — о сверхценности «природных», отчасти утраченных с развитием цивилизации, приемов и способов выживания. О том, в какой мере мифологична идеализация «природных» способностей человека к выживанию и насколько человечество своим положением доминирующего вида на Земле действительно обязано науке как особой форме детерминистского, рационального, эмпирически проверяемого познания, можно судить, например, по следующим фактам: «Ускоренный рост численности населения начался примерно 8000 лет назад с развитием земледелия, благодаря которому стала возможной жизнь в городах. В нынешнюю фазу, характеризующуюся колоссальным ростом численности населения и освоением все новых районов, человечество вступило лишь в самое последнее время, с развитием индустриализации... Общее число людей в эпоху неолита определяют примерно в 5 млн, а в период появления первых крупных городов - в 20-40 млн. Современному виду Homo sapiens потребовалось около 20 000 лет, чтобы достичь численности 200 млн (во времена Римской империи). В последующие 1500 лет (к 1600 г. н.э.) население земного шара возросло до 500 млн, спустя еще 200 лет — более чем удвоилось (около 1 млрд в 1800 г.). В наши дни на Земле проживает около 3 млрд человек» [13, с. 582]. Не стоит забывать и о колоссальном увеличении продолжительности жизни человека на протяжении жизни последних нескольких поколений.

Авторы изданной Оксфордским университетом в 1977 г. монографии «Биология человека» [13] отмечают: «Человек как биологическое существо добился решающего успеха лишь недавно, лишь в самое последнее время. Люди обычно забывают или недостаточно ясно представляют себе, насколько непрочным было их положение на Земле в первые тысячелетия их существования» [13, с. 8].

Таким образом в современном мире вопрос о месте и значении научного познания, культуры в целом, в контексте проблемы выживания и адаптации человечества стал не просто дискуссионным - это вопрос веры и суеверия, область функционирования эмоционально насыщенных стереотипов массового сознания. Это вопрос, борьба мнений в отношении которого стала борьбой идеологической. И снова именно психология в наибольшей степени оказалась под ударом произошедшего разлома в общественном сознании. В силу своего статуса науки одновременно и о природе человека, и о человеческом познании, о видах и формах человеческой деятельности и жизнедеятельности она оказывается единственной наукой, прямо и непосредственно имеющей внутри своего предметного поля проблему потенциального противоречия прогресса человеческой культуры и выживания человечества. Психология поставлена самой жизнью перед вызовом этой проб-лемы, значимость которой и сложность служат фактором колоссального методологического напряжения в нашей науке, которому сопутствуют «методологические комплексы» и сомнения в ее прогрессе.

Еще один, четвертый из называемых нами, источник сомнений в прогрессе психологии — это противоречия во взаимосвязи прогресса человеческого индивидуума

75

и человеческого общества в современной культуре. Практически неизменным на протяжении веков в истории философии остается представление о прямой связи прогресса общества и блага отдельного индивидуума. Вредное влияние общества на человека трактуется как результат неправильного, требующего исправления общественного строя. Типичным примером является теория К. Маркса. К. Маркс исходит из взгляда на человека как на существо цельное, «неотчужденное», доброе, рациональное. Для того чтобы изначальные положительные качества человека проявились, необходимо преобразовать современное К. Марксу общество. В будущем коммунистическом обществе, как верит К. Маркс, человек, преодолевая отчуждение, вернется на новой, более высокой ступени к своему исходному и подлинному состоянию. Отличие этого нового «золотого века» от первобытного общества заключается в том, что здесь «неотчужденность» базируется на без-граничном росте производительных сил, всемогуществе человека и невиданном изобилии. Высшая цель общественного развития по К. Марксу - развитие личности.

В XX в. вера в то, что прогресс общества является благом для индивидуума, была поколеблена, а в современный период ее можно считать утраченной. Причиной коренных изменений представлений о взаимосвязи блага индивидуума и общества стало то, что к началу XX в. отношения между индивидуумом и обществом приобретают совершенно новый, доселе невиданный характер. Общая тенденция ускорения исторического процесса привела к тому, что смена поколений уже не успевала за радикальными изменениями в культуре. Впервые в своей истории человек оказался перед необходимостью жить в ситуации, когда на глазах коренным образом меняются принятые в обществе понятия о добре и зле, представления о том, как следует поступать в той или иной ситуации. Приспо-собиться к опережающим изменениям в культуре - становится сверхзадачей, для решения которой индивид должен употребить все силы, часто подорвать душевное здоровье, внутреннюю гармонию.

В XX в. в психологической науке закономерно возникают и крепнут сомнения в благотворности общественного прогресса для индивидуального развития человека. К.Г. Юнг еще в первой половине XX в. приходит к заключению: прогресс общества покупается ценой своего рода культурных увечий человеку, нарушения природного равновесия в нем различных способностей. Общество, по его мнению, добиваясь своего прогресса, использует человека в его профессиональной деятельности всегда односторонне, лишь определенная группа психических функций при этом оказывается задействованной и развиваемой. К тому же обычно востребованы как раз те функции, которые и от природы более сильны. Юнг полагает, что такое одностороннее развитие нарушает природную сбалансированность личности, порождает дисгармонию и страдания. «Как порабощение массы было открытой раной античного мира, так рабство неполноценных функций является неизлечимой кровавой раной в психическом современного человека» [14, с. 108], - заключает он. К.Г. Юнг цитирует Ф. Шиллера: «Я ясно вижу преимущества, которые нынешнее поколение, рассматриваемое как единое целое, имеет на весах рассудка перед лучшими мужами прошлого. Однако состязание должно начаться сомкнутыми рядами и целое должно быть сравниваемо с целым. Кто же из новых выступит вперед, дабы сразиться один-на-один на приз человечества с каким-либо афинянином?» (Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании человека, цит. по [14, с. 105]).

В конце XX в. то, что прогресс человечества не обязательно предполагает прогресс человеческого индивидуума, стало очевидным и перешло в область стереотипов общественного сознания. Популярным сюжетом «ужастиков» стало превращение людей в монстров-мутантов и т.п. безумными учеными, стремящимися к прогрессу.

Вопрос о возможной расплате человеческого индивидуума за прогресс человечества, порождающий неразрешимые и мучительные противоречия в общественном сознании, непосредственно относится к предметной области психологии, зона практических применений которой находится на пересечении потенциально противоречивых интересов индивидуума и общества. Рефлексия имеющих место здесь противоречий порождает

76

«методологические комплексы» и ощущения сомнительности прогресса психологической науки.

И еще один, пятый в нашем анализе, источник сомнений в прогрессе психологии, еще один разлом общественного сознания кажется необходимым затронуть. Данная проблема среди уже названных кажется наиболее новой, порожденной последними событиями в развитии мировой цивилизации. Она также непосредственно относится к вопросу о месте и роли культуры в обеспечении перспектив человечества. В 1984 г. М.К. Мамардашвили писал: «...среди множества катастроф, которыми славен и угрожает нам XX в., одной из главных и часто скрытой от глаз является антропологическая катастрофа, проявляющаяся совсем не в таких экзотических событиях, как столкновение Земли с астероидом, и не в истощении ее естественных ресурсов или чрезмерном росте населения, и даже не в экологической или ядерной трагедии. Я имею в виду событие, происходящее с самим человеком и связанное с цивилизацией в том смысле, что нечто жизненно важное может необратимо в нем сломаться в связи с разрушением или просто отсутствием цивилизованных основ процесса жизни» [4, с. 107]. В чем же заключаются та антропологическая катастрофа, которой опасается М.К. Мамардашвили?

На мой взгляд, в психологическом аспекте речь в его статье идет о совершающемся отрыве «поля значений» от «поля смыслов» в процессе того, что сейчас называют виртуализацией современной цивилизации [2]. Виртуализация общества, в 80-е гг. лишь едва наметившаяся как тенденция, а теперь ставшая очевидной реальностью, - это радикальная трансформация способа существования нашей цивилизации, порожденная развитием компьютерных технологий (прежде всего технологий виртуальной реальности) и проникновением их во все сферы жизни общества. Процессы производства и потребления приобретают характер «дискурса» - знаковой манипуляции. В условиях массового производства и массового потребления товар - это прежде всего знак. Социальный статус товарного знака определяет, каких денег стоит вещь, а не ее реальные свойства и не затраты труда. «Знаки» не обмениваются больше на «означаемое», они замкнуты сами на себя, человек имеет дело уже не с вещью, а с симуляцией (изображаемым). Общение в виртуальном мире происходит не между реальными личностями, с их реальными статусами в общей, разделяемой, реальности, а между выдуманными, изображаемыми героями, становится знаком реального в ситуации утраты самой реальности.

В процессе виртуализации традиционно понимаемая основа человеческого сознания как единство общественного, общеразделяемого, реального слова и дела оказывается под угрозой. Человеческое сознание в психологии традиционно рассматривалось как феномен, возникший из общей, коллективной деятельности, в процесс которой каждый вносил свой вклад, выполняя свою специфическую задачу и в процессе которой совместными усилиями достигался реальный результат, позволявший всем удовлетворить свои реальные потребности. Индивидуальные смыслы, замкнутые на реальность, прямым и непосредственным образом здесь имеют очевидную зону пересечения в реальности же - коллективное потребление плодов коллективной деятельности. Общие для всех значения также коренятся в этой зоне пересечения смыслов, обеспечивая связь с реальностью и адекватность человеческим смыслам человеческой культуры, языка, - единство и неразрыв-ность общественного и индивидуального сознания. В этом смысле М.К. Мамардашвили говорит о «фундаментальной двоичности сознания». Это неразрывная диалектическая связь реальности коллективного бытия и его отражения в человеческом сознании. М.К. Мамардашвили говорит о коллективном характере (образ «агоры»[2]) человеческого искания истины, человеческой культуры, человеческой жизни. Разрушение единой ткани обще-ственного бытия и сознания, замещение «агоры» одиночеством в виртуальном мире - в этом он видит угрозу человечеству: «...сознание фундаментально двоично. В зазеркалье же, где меняются местами левое и правое, все смыслы переворачиваются и начинается разрушение человеческого сознания. Аномальное знаковое пространство затягивает в себя все, что с ним соприкасается. Человеческое сознание аннигилирует и, попадая в ситуацию

77

неопределенности, где все перемигиваются не то что двусмысленно, но многосмысленно, аннигилирует и человек: ни мужества, ни чести, ни достоинства, ни трусости, ни бесчестия. Эти "сознательные" акты и знания перестают участвовать в мировых событиях, в истории. Не имеет значения, что у тебя в "сознании", лишь бы знак подавал. В пределе при этом исчезает необходимость и в том, чтобы у людей вообще были какие-то убеждения. Веришь в совершающееся или не веришь - не имеет значения, потому что именно подаваемым знаком ты включаешься в действие и вращение колес общественного механизма» [4, с. 119]. Виртуализация стала фактом. И фактом стал порожденный ею «комплекс» общественного сознания — чувство утраты реальности жизни, утраты контроля над реальностью.

  ( Отражением этого комплекса стал фильм «Матрица» и подобные, последовавшие за ним.)

Рушатся традиционные представления о человеческой общности и общении, о человеческом сознании, построенные на представлениях об общей реальности, которая отражается в сознании, реальности, в контексте которой происходит общение и формируется общность и осуществляется взаимопонимание людей, взаимодействующих в общем для них пространстве и времени единого материального мира. В VI в. до н.э. Гераклит писал: «Для бодрствующих существует единый и всеобщий космос, из спящих же каждый отвращается в свой собственный». Для современного человека то, что все мы, бодрствующие, чувствуем, действуем и мыслим в едином и общем мире, уже не является очевидным. Взаимодействие между людьми, опосредованное виртуальной реальностью, при отсутствии очевидной опоры на объективную реальность совместного бытия и коррекций образа мира на основе постоянно включенного механизма обратной связи, уже не обеспечивает переживания полноты и адекватности взаимного понимания в процессе взаимодействия, не обеспечивает переживания цельности личности партнера по общению и, как следствие, собственной личности. Границы личности в виртуальном мире размыты, а структура утрачивает определенность и тендирует к своего рода «мерцанию формы», что порождает болезненный комплекс проблем личности и общения у современного человека.

Комплекс острых и на сегодняшний день не разрешенных проблем человеческой культуры, порожденных виртуализацией современного общества, также оказывается частью предметного поля психологии, ложится бременем на «методологическое самосознание» нашей науки, порождая ощущение сомнительности ее прогресса.

Таким образом, мы приходим к заключению, что «методологические комплексы», сопутствующие нашему профессиональному самосознанию, есть не что иное, как следствие и отражение актуальных проблем развития человеческого общества, которым сопутствует переживание неразрешимых и мучительных противоречий в сознании современного человека. Эти проблемы порождены особенностями современного этапа человеческой истории. И самым непосредственным образом неразрешенность этих проблем рефлексируется в область «методологического самосознания» психологии, порождая ощущение сомнительности прогресса в нашей науке.

Среди этих проблем здесь были названы следующие:•    Дивергенция ценностей в современном мире, утрата веры в общечеловеческие,

единые для всех, идеалы.•     Противоречия во взаимосвязи культуры и цивилизации, прогресса научно-

технического и духовного.•     Утрата веры в благотворность науки и культуры. Противоречия в оценке места и

роли культуры в обеспечении будущего человечества.•     Противоречия во взаимосвязи блага человеческого индивидуума и прогресса

человеческого общества.•     Разрушение традиционных форм человеческого общения, человеческой общности

и сознания человека в процессе виртуализации общества.II. Сомнения в прогрессе?

78

Список перечисленных проблем не претендует на полноту. Но уже названные позволяют ясно видеть, что комплекс важнейших и болезненных противоречий современной культуры, порожденных объективным ускорением хода человеческой истории, прямо относится к предметному полю психологической науки и ее «методологическому самосознанию». Общий вектор развития психологии в XX столетии был определен тем фактом, что к началу XX в. смена поколений уже не успевала за радикальными изменениями в культуре. Впервые в своей истории человек оказался перед необходимостью жить в ситуации, когда на глазах коренным образом меняются принятые в обществе понятия о добре и зле, представления о том, как следует поступать в той или иной ситуации. Проблема соотношения наследственного и приобретенного, пределов изменяемости человеческой психики, потенциальных возможностей развития и определяющих его факторов, объективно стала главной проблемой бурно развивавшейся психологической практики XX в. и заняла центральное место в психологических теориях, которые не только составили существенную часть культуры XX в., но оказались и важнейшим фактором развития этой культуры в целом. И на современном этапе развития общества значимость психологии в системе наук и в культуре в целом лишь возрастает. Именно психология призвана дать ответ на наиболее острые поставленные временем вопросы в силу своего статуса науки одновременно и естественной, и гуманитарной, науки о человеке во всей полноте и противоречивом единстве сторон и форм его бытия. Ни одна другая наука не может сделать этого в силу не-достаточности своего предметного поля. Прогресс психологии поэтому объективно необходим и неизбежен в контексте современного развития человеческой культуры.

Именно психология сейчас востребована как никакая другая наука, и ее «методоло-гические комплексы» - не что иное, как болезни роста, сопутствующие неизбежному и ускоряющемуся - уже идущему - прогрессу.

Однако этот прогресс не может быть, не был и не будет ни всеобщим, ни равномерным. И здесь лежит еще один, внутренний, порожденный особенностями структуры самой психологической науки, источник сомнений в том, что психология прогрессирует.

Психологическая наука сегодня переживает период бурных и разноплановых изменений. После достаточно длительного периода так называемого кризиса психологии[3], в ходе которого мировая психологическая наука фактически распалась на независимые «империи», сегодня в мировой науке доминирует тенденция к интеграции. Важнейшим фактором интеграции мировой науки стало становление психологии в качестве профессии, что повлекло за собой необходимость единых стандартов психологической практики и образования, которые включали бы достижения различных школ. На наших глазах сегодня рождается целостная структура единой мировой науки, укрепляется взаимопонимание между школами и обмен информацией. Наряду с этим имеет место и обострение противоречий между направлениями, область психологии становится ареной борьбы различных течений. Так, в отечественной науке развернулись острые методологические дискуссии: об отношениях науки и вненаучных форм психологического познания [17], о предмете психологии [5], о взаимоотношениях естественно-научного и гуманитарного направлений [16], о парадигмальном статусе психологической науки [3].

В контексте последней дискуссии я разделяю точку зрения, что психология является наукой мульгипарадигмальной. Сложная сетевая организация психологической науки как мультипарадигмальной адекватна многоплановости ее предметного поля. Соответственно, прогресс психологии мне видится как весьма дифференцированный. Оценка достигнутого в XX в. прогресса, как и место в науке XXI в., для разных школ представляются очень разными.

Особенно спорным и в то же время актуальным для отечественного профес-сионального сообщества является вопрос об оценке прогресса, достигнутого отечественной наукой, и о перспективах ее прогресса в ближайшем будущем.

79

Для отечественной психологии вхождение в формирующийся единый контекст мировой науки осложняется особенностями протекания предшествующего периода ее развития, когда общая тенденция раскола и относительной изоляции школ усугубилась политическими и идеологическими особенностями развития нашей страны, языковым барьером[4]. Зарубежные коллеги не имеют представления о развитии российской науки на протяжении большей части XX в., что приводит сегодня к восприятию ими нашей пси-хологии как «развивающейся» провинции мировой науки, лишенной собственных теоретико-методологических корней, миссионерскому к ней отношению. На фоне имеющего место несимметричного срастания отечественной и зарубежной науки и радикальных изменений, произошедших в российской психологии в постсоветский период, среди российских коллег также достаточно широко распространено как весьма критическое отношение к достижениям российской психологии советского периода, так и мнение о недостаточной перспективности продолжения теоретико-методологических традиций данного подхода.

В то же время представляется, что потенциал этого направления далеко не исчерпан, что в психологии XXI в. весьма достойное место может принадлежать отечественной школе, в теории и методологии которой, в отличие от большинства великих школ западной науки XX в., делается упор на культурной формируемости «лица» человеческой психики, на отсутствии природной заданности свойств и самой структуры личности, что создает благоприятные предпосылки для конструктивного подхода к пониманию радикально новых явлений в развитии культуры, втом числе и названных в настоящей статье актуальных проблем и болезненных противоречий, порожденных объективным ускорением хода чело-веческой истории.

Заложенное в основу отечественной теории, восходящее к работам И.М. Сеченова и И.П. Павлова, представление о потенциальной противоречивости биологических и социальных программ и об их возможности оказывать взаимно отменяющие воздействия позволяет утверждать, что развитие и становление индивидуальности не предопределено ни биологической, ни социальной программой. С точки зрения отечественной психологии не существует «типового варианта» гармоничного человеческого развития, ни заложенного природой, ни социально обусловленного - парадоксальная сущность человека заключается именно в том, что он творит себя сам, всегда и каждый раз по-новому. С точки зрения отечественной теории, социум уже не просто влияет на реализацию природной программы развития. Развитие личности предстает как сложное взаимодействие природной индивидной программы с интериоризуемой в процессе воспитания программой социального развития. Такой подход существенно углубляет представления о природе личности, пределах и возможностях ее изменения, развиваемые в зарубежных теориях, позволяет рассматривать обнажившиеся в культуре начала XXI в. противоречия как диалектические и открывает перспективы развития конструктивных подходов к пониманию новых явлений культуры и цивилизации.

Так дивергенция ценностных ориентации в современной культуре драматически противоречит основным постулатам западных теорий, авторы которых разделяют веру в существование так называемых общечеловеческих ценностей (гуманистическая психология и др.). В контексте таких теорий отличная от "общечеловеческой" система ценностей рассматривается как аномалия, требующая исправления, в пределе насильственного исправления. Сточки зрения отечественной школы, расхождение базовых ценностей получает объяснение как нормальный и естественный феномен. Здесь возможен поиск диа-лога и развитие понимания между разными культурными общностями.

В отношении противоречий во взаимосвязи прогресса индивидуума и прогресса общества заслуживает внимания диаметрально противоположный изложенному выше подходу К. Г. Юнга взгляд классиков отечественной школы на проблему функциональной специализации человека и развитие индивидных свойств в структуре субъекта деятельности, что особенно ярко проявилось в концепции индивидуальности Б.Г.Ананьева. Функ-циональная специализация, специализированное развитие функций, здесь рассматривается

80

как единственно возможный путь к общей стабилизации и гармонизации развития человека, путь к гармоничной и целостной структуре личности, всегда индивидуально неповторимой.

Представляется, что именно отечественная теория в силу специфики своего подхода к природе человека как к сущности, подвергаемой радикальным изменениям в процессе исторического развития, обеспечивает, что немаловажно, и возможность формирования оптимистической картины мира у современного человека.

Таким образом, в контексте неизбежного, на мой взгляд, хотя и не равномерного, не всеобщего и не повсеместного прогресса психологии в XXI в. отечественные теория и методология представляются остро актуальными и обладают существенным потенциалом развития. Для того чтобы российская психология была воспринята мировым профессиональным сообществом как самобытная школа, необходима многоплановая и настойчивая работа российских психологов. В русле решения этой задачи особое значение имеет прояснение профессионального самосознания: переход от аморфных и внутренне противоречивых общих представлений о том, что представляет собой российская психология и какое место она занимает в контексте мировой науки, к образу четкому и дифференцированному, от понятия, по сути, географического к понятию концептуальному. Очевидно, что не все российские психологи придут в результате к единому мнению. Однако я полагаю, экспликация и прояснение имеющего место «сосуществования и сложного взаимодействия различных имиджей и позиций» [19, с. 12] являются необходимым условием обеспечения развития традиций отечественных теории

и методологии в мировой науке современного посткризисного периода.      Литература1. Голосенко И.А., Козловский В. В. История  русской социологии XIX—XX вв. М.,

1995.2. Иванов Д.В. Императив виртуализации:  Современные теории общественных

изменений. СПб., 2002.3.  Корнилова Т.В., Смирнов С.Д. Методологические основы психологии. СПб., 2006.4.  Мамардашвили М.К. Сознание и цивилизация // Как я понимаю философию. М.,

1992. С. 107-121.5.  Методология и история психологии. 2006. № 1.6.  Мироненко И.А. Биосоциальная проблема в современной психологии и перспекти-

вы развития отечественной теории // Психологический журнал. 2005. № 1.7. Мироненко И.А. О классификации концепций личности и имплицитных основаниях

психологических теорий // Вопросы психологии. 2006. № 4.8. Михайловский Н.К. Что такое прогресс? // Отечественные записки. 1869. № 9.9.  Петровский А.В. Психология в России: XX век. М„ 2000.10. Сравнительное изучение цивилизаций: хрестоматия / под ред. Б.С. Ерасова. М.,

1999.11.  Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории. М., 1996.12. Фрейд 3. Будущее одной иллюзии // Сумерки богов. М.: Политиздат, 1989. С. 94-

142.     13. Харрисон Дж., Уайнер Дж., Тэннер Дж., Барникот Н., Рейнолдс В. Биология

человека. М., 1979.14.  Юнг К.Г. Психологические типы. СПб., 1995.15. Юревич А.В. Методологический либерализм в психологии //Вопросы психологии.

2001. №5.16. Юревич А.В. Естественно-научная и гуманитарная парадигмы в психологии, или

Раскачанный маятник // Вопросы психологии. 2005. № 2.17. Юревич А.В. Наука и паранаука: столкновение на «территории» психологии //

Психологический журнал. 2005. № 1.18. Юревич А.В. Психология и методология. М„ 2005.

81

19. Юревич А.В. Социальные и когнитивные источники парадокса: предисловие // Об-раз российской психологии в регионах страны и в мире. Материалы форума. М., 2006.

  

 

[1] Определение из Международной энциклопедии социальных наук»: Цивилизация — категория, используемая антропологами в противопоставлении понятию примитивной или народной культуры человечества (цит. по [10, с. 12-14]).

Известный американский футуролог А. Тоффлер предложил последние 50 тысяч лет существования человечества измерить числом поколений, каждое продолжительностью жизни в среднем 62 года. Получилось около 800 таких поколений, из которых 650 жили в пещерах. Лишь два последних поколения людей пользуются электромотором, а подавляющее большинство всех материальных ценностей и приспособлений, которыми мы пользуемся, были созданы на протяжении жизни лишь последнего поколения.

[2] «...Для меня эта внутренняя, углубленная в себя жизнь без агоры то же самое, что искание истины в уборной. Если бы у меня был талант Кафки, я бы описал сегодня эти душевные внутренние искания как фантастические, странные искания истины там, где ее по онтологическим законам человеческой жизни быть просто не может» [4, с. 119].

[3] Кризисом, в соответствии со сложившейся в литературе традицией (Ждан, Юревич и др.), здесь называется период в развитии мировой психологической науки, начавшийся в 70-х гг. XIX в., на протяжении которого мировая психология существовала в состоянии раздробленности, развивалась в контексте отдельных относительно независимых школ, в отсутствии единой теории и единых критериев валидизации научного знания.

[4] Так об этом пишет А.В. Петровский: «Если до начала 30-х гг. все еще сохранялись контакты российских психологов с их зарубежными коллегами, то сразу же после года "великого перелома" эти связи стали очень быстро истончаться. "Железный занавес" опустился в середине 30-х гг., наглухо закрыв возможность включения трудов психологов... в контекст развития мировой науки... Только со второй половины 80-х гг. оказался возможным кардинальный поворот, снявший идеологическое табу, столько лет перекрывавшее путь к включению отечественной психологии в общий поток мировой психологической науки» [9, с. 43-44].

КОНСТРУКТИВИСТСКАЯ ПАРАДИГМА В ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ

В.Ф. Петренко

// Теория и методология психологии М., 2007

Исследования проводятся при финансовой поддержке РФФИ, грант 05-06-80510. Эволюционная парадигма мышления, подготовленная философскими идеями становления (Г. Гегель) и развития (Монетти, Ж.Л. Бюффон, И.Г. Гардер, М.Ж. Кондерсе) и возникшая в биологии (Ж. Ламарк, Ч. Дарвин), затем была успешно перенесена в социологию (Г. Спенсер, К. Маркс), историю (Школа Аналов: Ж. Ле Гофф, М. Блок, затем — А.Я. Гуревич), теорию ноосферы (Э. Леруа, В. Вернадский, Тейяр де Шарден), лингвистику (младограмматики: А. Шлейхер, Д. Пауль, А. Потебня; в двадцатом веке — А. Мейе, Э. Бенвенист), космологию (А. Фридман, Г. Гамов, Э. Хаббл), эволюционную генетику (И.И. Шмальгаузен, А.Н. Северцов), психологию (Ж. Пиаже, Л.С. Выготский, Дж. Келли). Идея качественного развития различных форм материи и духа стала важнейшим атрибутом научного, да и житейского сознания.

82

Эволюционная парадигма фиксирует возможность изменения законов функционирования системы по мере прохождения ею некоторого временного отрезка, траектории, исторической эпохи, цикла развития, жизненного пути.

Другой вектор становления эволюционного сознания, представленный синергетикой, или теорией диссипативных структур (И. Пригожин, Г. Хакен), связан с вызревающей парадигмой потенциальной множественности возможных путей развития, множества траекторий, где ставшее актуально существующим бытие есть только одна из во-плотившихся реализаций потенциально возможного, только одно из устойчивых состояний, к которым могла бы прийти эволюционирующая система. Применительно к истории возможность сослагательного наклонения — «что было бы, если бы реализовалась альтернативная версия значимого исторического события», как в этом случае развивались бы обстоятельства и формировались общественный менталитет и культура — осуществил А.Дж. Тойнби (1991).

В отечественной психологии, базирующейся на марксистской методологии, всегда, как имплицитно, так и эксплицитно (яркий пример — культурно-историческая концепция Л.С. Выготского), присутствовали идеи эволюционизма и активности познающего субъекта. Однако базовая метафора отражения, сыгравшая позитивную роль в рассмотрении эволюции психики на стадии ее адаптации и приспособления к природной среде (вспомним, например, «Проблемы развития психики» А.Н. Леонтьева с его сенсорной, перцептивной стадиями и стадией интеллектуальных операций), на более поздних этапах развития психологической науки, когда последняя перешла, в частности, к проблематике личности, на наш взгляд, исчерпала свой эвристический потенциал и стала во многом тормозить ее развитие. Метафора отражения в самом своем базовом образе содержит элемент вторичности психической активности, ее реактивности. Например, уже на уровне физиологии активности Н.А. Бернштейн вводит понятие «модель потребного будущего», U.K. Анохин же в своих работах, отдавая дань стагнирующей идеологии, вводит понятие «опережающее отражение». Само развитие теории физиологии активности неизбежно выводит методологию за рамки базовой метафоры отражения. «Опережающее отражение» — это, по сути, оксюморон. Другой пример исчерпания базовой метафоры дает, например, теория искусственного интеллекта, где особую роль приобретают базы знаний, экспертные системы с рефлексией, т.е. включающие уровни метаязыка, описывающего собственную базу знаний — знания о знании (Д.А. Поспелов). Проблема рефлексии знания, конечно, является ключевой и для человеческого сознания. Но опора на метафору отражения потребовала бы вообразить столь плохо описываемый образ «слоистого отражения», который мог бы породить только сюрреализм Дали.

Мои атаки на базовую метафору теории отражения могут показаться излишними. В конце концов, в историй языка имеется много примеров, когда содержание слова утрачивает связь с породившей его метафорой и слово со стершимся образом становится термином-яр-лыком. Но возьмем для примера физику, где трактовки электрона как частицы или как волны имели длительную историю борьбы и дискуссий. Фотоэлектрический эффект и данные о квантованном излучении при люминесценции давали трактовку в пользу частицы, а феномены дифракции и интерференции при прохождении пучка электронов через щель свидетельствовали в пользу волны. Фиксация на том или ином образе-метафоре направляла ход мысли того или иного теоретика, и противоборство школ было достаточно острым. И уравнение Э. Шредингера, описывающее функцию распределения плотности материи, строит уже вероятностную модель, как бы снимающую две предыдущие образные метафоры. Здесь можно сослаться на то, что понимание абстрактных теорий требует некоторой образности, и феномен «вторичной визуализации» абстрактных терминов описан в психологической литературе. Сошлемся на свидетельство Альберта Эйнштейна, говорившего, что он мыслит образами.

Но вернемся к психологии, в случае которой, я полагаю, проблема критики базовой метафоры имеет более глубокий смысл.

83

Обратимся к краткому психологическому словарю под редакцией А.В. Петровского и М.Г. Ярошевского, который на сегодняшний момент является наиболее поздним и полным справочником отечественной психологической науки. Он дает такое определение: «Сознание — высший уровень психического отражения действительности, присущий только человеку как общественно-историческому существу» (Петровский, Ярошевский, с. 368). Я не знаю, кому конкретно принадлежит авторство данной словарной статьи, но это, так сказать, школьное определение, пришедшее из учебников по философии, и средний студент на экзамене по психологии норовит воспроизвести именно его. В последнем издании словаря (1998 г.) к этому определению добавилось еще и следующее: «Сознание — это высший уровень психического отражения и саморегуляции», что не меняет существа дела.

Что же отражает сознание? Действительность? Последнее предполагает нечто существующее само по себе (безотносительно к познающему субъекту), законы которого и изучает познающий субъект (так сказать, отражает). Эти представления стали расхожей нормой. Они базируются на школьной, вульгарной трактовке диамата, которую насаждала официальная идеология. (Отмечу, что в отечественной философии всегда существовали и более глубокие умы, но они были поставлены в такие условия, когда их влияние на общественное сознание, и, в частности, на психологическую науку, было сведено к ми-нимуму. Я же говорю о некоем нормативном общественном сознании, с позиций которого принято рассуждать о законах физики, законах природы, законах функционирования общества.)

Взамен бессубъектного понятия «действительность» С.Л. Рубин- Штейн в своем труде «Бытие и сознание», и особенно в книге «Человек и мир», вводит в психологическую литературу понятие «бытие». « Бытие как таковое,— пишет он,— как сущее — это исходное, первично данное, необходимо предполагает мое познание, т.е. человека, существование сущего и познаваемого» (Рубинштейн, 1997, с. 9). И далее: «Познающий субъект — это человек, сущее, наделенное сознанием, расположенное внутри сущего. Таким образом, исходным является онтологическое отношение различных сущих, сущих с различным способом существования, а познание — это осуществляющееся внутри онтического отношения различных сущих» (там же). Здесь обнаруживается некоторая двусмысленность при сведении всего сущего к «объективной реальности».

Наука о бытии невозможна без человека. Специфическим способом существования человека, по Рубинштейну, является наличие у него сознания и действия (там же, с. 19). Мир, по Рубинштейну, есть «организованная иерархия различных способов существования, точнее — сущих с различным способом существования» (там же, с. 10).

Вместо бессубъектной «объективной действительности» объектом психологического рассмотрения и осознания у Рубинштейна оказывается «Мир существования как мир человеческого страдания...» (там же, с. 19). Рубинштейну вторит М.К. Мамардашвили (1996), говоря о том, что бытие — это жизнь, в которой я сам участвую.

Проблема пристрастности бытия, включенности человека в мир, мир человеческой культуры, приводит, на наш взгляд, в рамках сходной логики и А.Н. Леонтьева в позднейшей период его творчества к понятию «образ мира», когда он говорит о пятом квазиизмерении, в котором открывается человеку объектный мир. Это — «смысловое поле», система значений.

«Значения, таким образом, несут в себе особую мерность. Это мерность внутрисистемных связей самого объективного предметного мира. Это и есть пятое квазиизмерение его!» (Леонтьев, 1979, с. 6)

Но система значений как носителей общественного сознания подразумевает введение в объект познания мир человеческой культуры. Тем не менее, Леонтьев строго следует материалистическому пуризму, говоря о «внутрисистемных связях объективного предметного мира». Однако введение значения «как единицы, связующей общение и обоб-щение» (Л.С. Выготский) в самою ткань образа мира, а значит, и имманентно в позицию наблюдателя, вводит культурно-историческую составляющую в объект познания. Как тут не вспомнить дискуссию А.Н. Леонтьева и П.Я. Гальперина, в рамках которой Леонтьев,

84

отрицая прямую трансляцию ориентировочной основы действия из материальной формы в речевую (согласно теории поэтапного формирования), говорил о том, что содержание, будучи выраженным в речи, в системе значений, неизбежно входит в новые связи и расчленения. В рамках работы «Психология образа» А.Н. Леонтьев, перекликаясь с Ж. Пиаже и Дж. Брунером, пишет о построении «в сознании индивида многомерного мира, в котором мы действуем». (Леонтьев, 1979, с. 7). На мой взгляд, здесь уже содержатся идеи конструктивизма.

В дальнейшем эта линия размышлений получила свое продолжение в книге С.Д. Смирнова «Психология образа», в статьях В.В. Петухова о картине мира. Особое место занимает статья В.П. Зинченко и М.К. Мамардашвили «Проблема объективного метода в психологии», где авторы обосновывают правомочность понятия «психическая реальность» (Зинченко, Мамардашвили, 1977). В философской и психологической литературе термин «объективный» (например, «объективные методы») часто по традиции относят к физиологическим коррелятам психических процессов. В понимании психической реальности авторы смещают акцент с субстанциальной трактовки объективного как доступного остенстиональным определениям к функционально-операциональному определению реального как опосредующего индивидуальную психику и деятельность, наделяя этим статусом и фантазию, и вымысел. «Субъектность сама входит в объективную реальность, данную науке, которая является объективной, каузально организованной по отношению к миру сознания, данному нам также и на "языке внутреннего"» (Зинченко, Мамардашвили, 1977, с. 116).

О навязчивом и патологическом действии бессознательных представлений авторы статьи пишут, что «...эти патологические формации выявляются психоанализом не из органических повреждений или структуры биологических инстинктов как таковых, а из ушедшей на дно работы субъективности» (там же, с. 119). В художественной форме эту мысль о реальности психического выразил, на наш взгляд, А.П. Чехов. Герой рассказа «Черный монах» Коврин беседует с галлюцинаторным образом монаха:

— Но ведь ты мираж,— проговорил Коврин...—                Это все равно, — ответил монах...— Легенда, мираж и я — все это

продукт твоего возбужденного воображения. Я — призрак.— Значит, ты не существуешь?— спросил Коврин.—                Думай, как хочешь,— сказал монах и слабо улыбнулся.— Я существую в

твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе.

Приведя этот отрывок, мы хотели подчеркнуть опосредующее влияние картины мира на поведение и жизнедеятельность человека. В настоящее время эта мысль наиболее интересно развивается в работах Ф. Василюка о «жизненных мирах».

Близкие мысли звучат и в современной отечественной философии, на мой взгляд, переживающей в последнее десятилетие период духовного ренессанса и наиболее динамического развития. Свидетельством этого является, в частности, издание «Новой философской энциклопедии» (М., 2001). В словарной статье «Познание» И. Каса- вин пишет о том, что «познание не является "отражением реальности вне человека и человечества", но имеет дело лишь с содержанием коллективной деятельности и общения, поскольку последние нуждаются для своей организации в идеальных, т.е. возможных, пробных, приблизительных, вариативных моделях и перспективах» (Касавин, 2001, с. 259).

На сходных позициях в рамках философии познания стоит и JI.A. Микешина, утверждая, что «...господствовавшая долгое время фундаментальная метафора "познающий человек — это зеркало" существенно искажала реальное положение дел, заставляя ожидать от познающего копий, зеркально точных отражений действительности, тогда как на самом деле ожидание и, соответственно, оценки результатов должны быть другими, поскольку познание всегда идет в "режиме" выдвижения гипотез, что предполагает господство творческого, интуитивного и изобретательного начала, интерпретацию и проверку гипотез,

85

активное смыслополагание, создание идеальных моделей и другие приемы не отражательного, но конститутивного и истолковывающего характера» (Микешина, 2002, с. 16).

Реконструкцией картины мира субъекта в различных его локусах, будь то этническое сознание, политический менталитет или эстетические предпочтения, занимается, конечно, и экспериментальная психосемантика. Я не буду сейчас останавливаться на принципах психосемантики, так как неоднократно и подробно делал это в своих предыдущих письменных и устных выступлениях. Отмечу, что теория личностных конструктов Дж. Келли на Западе часто именуется собственно конструктивисткой психологией, согласно которой познающий субъект, подобно ученому, выдвигает и проверяет альтернативные гипотезы о мире, и поведение субъекта рассматривается не как реакция на внешние стимулы, а скорее как вопрос, поставленный миру- Хочу подчеркнуть другое. Несмотря на пугающий многих психологов аппарат формализации, включающий многомерную статистику, факторный и детерминационный анализ, построение субъективных семантических пространств, выступающих операциональной моделью сознания, психосемантика во многом является вариантом проективной методики. Геометрические модели семантических пространств дают компактную, высоко структурированную, визуализированную форму репрезентации «имплицитных моделей личности» в терминах Дж. Брунера, П. Тагиури, или «социальных репрезентаций» в терминах С. Московичи. Формализация позволяет обобщить исходный язык описания, сгруппировав исходные признаки-дескрипторы в более емкие категории-факторы, отражающие базовые формы категоризации; выявить число категорий-факторов, т.е. когнитивную сложность сознания в той или иной содержательной области; определить «пер цептуальную силу признака» — субъективную значимость того или иного основания категоризации — по его вкладу в общую дисперсию; найти координаты коннотативных значений в рамках семантического пространства, фиксирующие смыслы субъекта по отношению к анализируемым объектам. Однако интерпретация выделенных структур требует наличия другого чувствующего, страдающего, включенного в человеческую культуру субъекта, который средствами своей психики, своей субъектности моделирует психику, личность другого. Координаты коннотативных значений в семантическом пространстве выполняют, по сути, роль ориентировочной основы (в смысле П.Я. Гальперина) для деятельности по эмпатии, сопереживанию, встраиванию в картину мира, сознание другого человека. Классическая психометрика (вспомним тест Кеттела или MMPI) рассматривает субъекта как точку в пространстве диагностических показателей. Психосемантические же методы позволяют представить субъекта как носителя системы смыслов, что на операциональном языке соответствует не координатной точке, а целому облаку реперных позиций, и субъект выступает неким смысловым микрокосмом, индивидуальной системой мировосприятия и уникальной системой отсчета. Наряду с лингвистической теорией относительности Сепира-Уорфа нам представляется возможным говорить о психологической теории относительности категоризации и мировосприятия.

Согласно герменевтике (см.: Гадамер, 1988), естественные науки — это науки о познании, а гуманитарные науки направлены на понимание. Согласно понимающей психологии В. Дильтея и Э. Шпран гера, «природу мы объясняем, а душевную жизнь понимаем». Мы интерпретируем это противопоставление как следствие различия объектов познания. Если естественные науки реализуются в рамках субъект-объектных отношений, где объект познания самотождественен и подчиняется неким законам, которые имеют детерминистический или вероятностный характер и изменяются (эволюционируют) слишком медленно в сравнении со временем бытия познающего субъекта, то гуманитарные науки, изучая мир человека, социальной группы, этнической общности, политического сообщества в их синхроническом или диахроническом аспекте, имеют дело с субъект-субъектной пара-дигмой, где взаимодействие исследователя с познаваемым неизбежно изменяет как познаваемое, так и самого познающего. Применительно к личности человека, обладающей свободой воли и тем самым не являющейся жестко детерминированной системой, говорить о

86

законах, на наш взгляд, некорректно. На уровне психологии личности нам не известно ни одного закона — в лучшем случае можно говорить о закономерностях в поведении. Человек обладает возможностью как выбора, так и открытия новых творческих форм сознания и бытия, которые заведомо не могли быть известны исследователю.

Как пишут создатели НЛП (Нейро-Лингвистического Программирования) Д. Гриндер и Р. Бэндлер, наши проблемы являются следствием незнания нами наших собственных возможностей, и острота проблемы может быть снята ее переосмыслением (см. логотерапию В. Франкла).

Однако линия разделения на объяснительную и понимающую науки, очевидно, не совпадает с делением наук на естественные и гуманитарные, а определяется методическими средствами, которые использует исследователь. В психологической науке, например, в психофизике, используется естественнонаучная субъект-объектная парадигма, позволяющая сформулировать, например, законы Вебера-Фехнера или Стивенса, и гуманитарная субъект-субъектная парадигма, по сути являющаяся интерпретационной, понимающей.

В гуманитарной парадигме познаваемое — другой человек или коллективный субъект — не является жестко детерминируемой системой, подчиняющейся строгим законам, а обладает внутренним развитием (применительно к человеку) и свободой воли и выступает не равным, не тождественным самому себе в каждый новый момент времени. Чем более развитой является система, тем больше степеней свободы она имеет. Применительно к личности человека или социальной общности некорректными являются эквифиналистские модели и прогнозы, построенные на принципе детерминизма. Речь может идти только о сценарных вариантах развития событий, когда человек или общество реализуют одну возможность из веера потенциальных возможностей в каждый момент времени. Поэтому описание человека или социальной общности в рамках понимающей психологии или социологии осуществляется через картину мира человека или социума, системы ценностей или мотивов, на которые опирается индивидуальный или коллективный субъект в своем планировании «потребного будущего» или при принятии решений.

Писатель А. Моруа отмечает, что человеческая жизнь скорее напоминает обрывки неоконченных романов, сюжеты без продолжения, чем похожа на развернутую повесть с прологом, кульминацией и развязкой. Тем не менее, другой мыслитель-философ, Г. Померанц, анализируя маловероятное стечение обстоятельств в новейшей российской истории и судьбе ее лидеров, вынужден обратиться к категории «Провидения» в качестве объяснительного принципа. С нашей точки зрения, то, что мы называем судьбой, возможно, может быть объяснено действием более высоких уровней системной регуляции (колец само-регуляции с обратной связью в духе Н.А. Бернштейна), которые пока еще не открыты, но включают в себя человеческое бытие как элемент более сложной системы развития «интегрального сознания».

В любом случае, человек и человечество меняются и эволюционируют в реальном времени со скоростью, сопоставимой с процессом познания познающего субъекта, что создает ситуацию своего рода диалога познающего и познаваемого, в ходе которого, как отмечалось выше, происходит взаимное влияние и изменение познаваемого и познающего. Даже, казалось бы, история, изучающая уже реализованное, «ставшее бытие», непрерывно переосмысливается и переписывается заново, так как в контексте новой ситуации сегодняшнего дня изменяется вес, значимость тех или иных свершившихся событий, меняется фигура и фон калейдоскопа фактов. Как выразился Б. Пастернак, историк выступает пророком, «предсказывающим назад».

Наличие «самореализующихся прогнозов», функционирующих по принципу «круговой каузальности», свидетельствует о том, что само познание меняет и структурирует бытие человека. Как полагает Дж. Келли, «поведение человека канализируется по тем же руслам, по которым происходит антиципация событий» (Kelly, 1955). Это положение, на наш взгляд, близко принципу «единства сознания и бытия» C.JI. Рубинштейна и исходит из того,

87

что не только бытие определяет сознание, но и сознание организует, структурирует бытие (см.: М. Вебер).

Применительно к искусству это выражается в том, что скорее не искусство отражает жизнь, а сама действительность рабски подражает искусству. Французский режиссер Жан Ренуар пишет о своем отце: «Он вылепил толпу по образу своего идеала... Улицы наших городов полны Ренуарами: девушками, детьми с искренним взглядом и кожей, которая не отталкивает света».

Влияние теоретических конструктов психологической или, более широко, гуманитарной науки, построенных учеными, на жизнь, на социальное бытие общества, проявляется не менее отчетливо. XX в. — его культура, ментальность, искусство и даже политика — оказался густо насыщен идеями психоанализа Фрейда, которые, по своей сути, являются психотерапевтическими мифами. Говоря о психоанализе как о терапевтическом мифе, мы вовсе не отрицаем его огромную терапевтическую ценность или значимость открытого им мира бессознательного, защитных механизмов личности, феноменов трансфера и т.д.

Психоанализ дает пациенту некий язык, набор понятий и образов, позволяющих выразить его неосознанные травмирующие переживания, сидящие, как заноза, в бессознательном, и сделать их доступными сознанию, а осмыслив — изжить.

Говоря о психотерапевтическом мифе, мы подчеркиваем, с одной стороны, своеобразную поэтику текстов 3. Фрейда, подобную мифологической, что неоднократно отмечалась, в частности, российскими и французскими структуралистами, а с другой — то, что психоанализ изложен в форме конкретных примеров и притч. В отличие от естественнонаучного языка парадигмальных наук, оперирующих идеальными моделями и реализующих объяснения через «восхождение от абстрактного к конкретному» (Давыдов, 1972), от неких обобщенных законов к частному случаю, который описывается тоже в некой обобщенной, идеализированной форме, психоанализ оперирует системой прецедентов (вспомним случай с пациенткой А., или случай господина Т.; обращение Фрейда к собственным переживаниям детства). Можно по аналогии вспомнить «римское право» как иерархизированный, идеализированный свод законов, и английское право, построенное на системе прецедентов. Осознание единичного не через понятие, категорию, а через символ (трактуемый Ж. Пиаже как наиболее типовой образ из класса родственных объектов, или, по терминологии Е. Рош, прототип), в нашем случае — через выбранный Фрейдом пример из личного опыта, ведет к тому, что, осознавая свои проблемы в рамках психоанализа, пациент, клиент, просто обычный человек, знакомый с психоанализом, во многом видит собственные проблемы через призму личностного опыта Фрейда, личности Фрейда. И не только Ренуар «выплеснул» на улицы Парижа тысячи своих моделей, но и Фрейд вывел «из подполья» человека, осознающего и говорящего на языке психоанализа, спроецировав свою личность во множество других личностей — «своих детей не по крови, а по ментальности». В широком смысле все мы — в разной степени культуральной социализации — порождение литературы.

Яркий пример влияния науки на историю XX в. дает и марксизм. Развивая в социологии эволюционистский подход Ч. Дарвина, К. Маркс построил теоретическую модель смены экономических формаций в результате классовой борьбы. Революция как апогей этой борьбы выступала, по Марксу, в качестве «повивальной бабки истории», расчищающей путь лишенному эксплуатации светлому будущему — коммунизму. Образ идеального будущего, предложенный Марксом, являлся, по сути, продолжением утопических теорий Т. Кампанеллы, К. Сен-Симона, Ф. Фурье и в более глубинных своих основаниях уходил корнями в историю раннего христианства. Согласно Н. Бердяеву, сама идея заимствована из христианской теологии и представляет собой принявшее светский облик эсхатологическое мессианство, унаследованное от иудейско-христианских пророков и попросту переиначенное: «Вместо провидения обожествлена сама история и на ее алтарь брошено все и вся, искупителем первородного греха сделан рабочий, а в грядущем обещано все то же второе пришествие Христа с мозолистыми руками и светлое царство духа, но

88

только уже на земле. Свобода личности здесь растоптана железной поступью рационалистически истолкованной Истории, и жизнь сегодняшних поколений безжалостно принесена в жертву неведомому будущему "граду солнца"» (цит. по: Велиховский, 1973, с. 21).

Возникнув как операциональная реализация новой утопии, идея классовой борьбы, «овладев массами», приобрела огромный энергетический потенциал, сопоставимый по пассионарности с потенциалом мировых религий, и в значительной мере направила историю XX в. по рельсам заданных Марксом конструктов. Они определили не только новейшую историю России, стран Восточной Европы, Китая, Вьетнама, Кубы и ряда стран «третьего мира», но и, задавая линию оппозиции «биполярного мира», повлияли на внутреннюю и внешнюю политику Запада. Можно сказать, что концептуальные рамки истории были заданы мыслью Маркса. История стекает с кончика пера философа. Конечно, мы огрубляем суть исторического процесса, имеющего, скорее, сценарные варианты и свои точки ветвления и бифуркации, гипертрофируя роль отдельной личности в истории, которая писалась тысячами мыслителей и публицистов, но делаем это для того, чтобы

подчеркнуть мысль о том, что история — это, в первую очередь, реализация идей, которые озвучивают политики и реализуют массы людей, внося свои элементы творчества, но «в начале было слово», несущее некую идею. Идея же на языке психосемантики — это система конструктов или же обобщений. Среди множества социальных отношений, в которые вступают люди, Маркс выделил отношения купли-продажи «абстрактного рабочего труда», создающего «прибавочную стоимость». Отметим попутно, что и «социальные отношения» и «прибавочная стоимость» — тоже суть некие теоретические обобщения-конструкты, выделяющие какие-то аспекты социального бытия человека и определяющие те или иные пути их осмысления. Акцент, к примеру, на производящей роли научных идей, ведущей к автоматизированному производству, мог бы породить иную концепцию развития общества, где наибольшей производственной силой является фундаментальная наука и соответственно ученые, а прогрессирующее развитие компьютерных технологий с обработкой знаковой информации вообще в корне изменяет представление о труде, сближая его с творчеством и фантазией. Возможны и религиозные, и даже искусствоведческие модели всемирной истории.

В конце концов, не «хлебом единым жив человек», и этические идеи могут нести не меньшую пассионарную силу, чем борьба за передел собственности.

Рассмотрев на примере Фрейда и Маркса роль идей в порождении и конструировании социального бытия, где они интерпретируются не как формы «отражения», а как некие возможные модели бытия, оказывающие обратное влияние на само описываемое бытие (не хотелось бы использовать слово «реальность», ибо она традиционно представляется как независимая от описания данность, которую «изучают» гуманитарные и естественные науки). В этом плане понятийный аппарат, который создает каждая гуманитарная наука (конечно, в том числе и психология) не только описывает, но и привносит в это описание новые связи и расчленения (а имплицитно — и некие аксиологические ценности), формируя в конечном итоге новые конструкты сознания (расширяя его), а через осознание конструирует и самою действительность. В рамках старого спора о том, что появилось раньше — «курица или яйцо», сознание или бытие, наука или действительность, мы подчеркиваем не только познавательно-описательную направленность науки, но и ее (в первую очередь для гуманитарной науки) созидательно-конструктивистскую функцию.Как мы стремились показать на двух предыдущих примерах, теоретические конструкции, предложенные мыслителем или ученым, будучи присвоенными культурой, общественным сознанием, становятся теми рельсами, по которым движется история.

Конечно, это не одноколейная дорога, ибо культура впитывает в себя идеи многих мыслителей, ученых, творцов искусства; здесь есть множество ветвлений, развилок, и каждая страна, этническая культура имеет свои исходные пункты движения; пути сходятся и рас-ходятся, выстраиваются новые, но важно еще раз подчеркнуть, что они проложены

89

конструктами сознания. В начале было слово. В этом плане функция гуманитарной науки состоит не только в описании уже «ставшего бытия», но и в порождении конструктов расширяющегося сознания, задающего движение «становящегося бытия».

Любая конструктивистская идея возникает в сознании погруженного в культуру субъекта и существует как текст в тексте, базируясь на множестве культурных миров, в которые погружен субъект, включая его неповторимый индивидуальный опыт. Отсюда уникальность и бытия каждого субъекта, и его «личностного знания». М. Полани (1985) пишет, что любое знание является личностным. Близкая мысль звучит и у В. Лекторского — о том, что Я как субъект познания выступает как «единство сознания, единство индивидуальной биографии и центр принятия решений» (Лекторский, 2001, с. 87). Любая, казалась бы, даже сциентистская или позитивистская идея, содержит в себе в «свернутом виде» и философское основание (а каждая философская система — это уникальная система отсчета), и некую культуральную парадигму, и имплицитную систему ценностей, и личностный смысл самого ее создателя. Категориальный аппарат каждой науки имплицитно содержит и ее историю, перекличку мнений и позиций. Необходимо понимать, что, воспринимая тот или иной феномен, событие или поступок, мы неизбежно вносим в процесс его постижения те знания (научные понятия, существующие как текст в тексте), которые привнесены самой историей его становления. Не существует эмпирического факта вне некой теории. О роли апперцепции писал еще В. Вундт.

Идея проекции культуры на объект познания имеет множество следствий. Так, в случае, например, теории индивидуальности важно развести саму онтологию, которую описывает та или иная теория, и конструктивную модель, которая для нерефлексирующего сознания и выступает эквивалентом этой онтологии.

 Дж. Келли ввел понятие «зона приложимости конструкта». Его суть заключается в

том, что конструкт, созданный для описания одной содержательной области, некорректно (в прямой, а не метафорической форме) переносить для описания другой. Например, оценка веса неприложима для описания запаха, а вопрос о локализации некорректен для мысли (не надо путать с локализацией нейропсихи- ческих процессов, реализующих мысль в субстрате мозга). Возможность метафорических переносов — особый разговор, требующий развернутого обсуждения (см.: Петренко, 1997), но правила приложимости конструктов на глубинных уровнях категоризации иные, чем на понятийном уровне, они починяются скорее «логике транса» или поэтического мышления. Так, метафорические соответствия на глубинном коннотативном уровне не позволяют выносить суждения по законам логики, построенной для понятийных уровней категоризации. Суждения типа «земля наша кормилица — мать (большая посылка), а мать не продается (малая посылка)», следовательно, «нельзя продавать землю в частную собственность», являются некорректными в силу нарушения «зоны приложимости» логических конструктов.

В свое время древних греков ставили в тупик парадоксы типа «вода текуча» и «вода состоит из четырех букв». В рамках логической семантики (Дж. Рассел, А. Тарский, Р. Карнап, У. Куайн) слово, обозначающее понятие, стали брать в кавычки, а словом без оных обозначать сам объект, «предметную отнесенность понятия».

По-видимому, следует ввести и различные обозначения (через введение некого знака, например, звездочки «*», ставящейся после слова), чтобы развести саму описываемую психологическую феноменологию и ее же, но в рамках некой теории, к которой принадлежит используемое понятие.

На наш взгляд, наряду с понятием «зоны приложимости», или «диапазона приложимости конструкта» в плане смысловых переносов, следует ввести временные рамки приложимости конструкта. Я формулирую это в форме принципа: «Конструкт обратной силы не имеет». Аналогично тому, как вновь введенный закон не имеет юрисдикции относительно времени до его принятия, так и в психологии некорректной является

90

постановка проблемы «был ли древний грек личностью» или «являлся ли Цезарь интровертом», ибо понятия «личность», «экстраверт» возникли в истории культуры и науки значительно позднее. Нарушая временные ограничения области приложимости конструкта, мы неизбежно навязываем более ранней культуре собственные модели осознания и собственную психологическую онтологию. В наиболее грубой, гротескной форме это характерно для исторических фильмов

Голливуда, где исторические персонажи с обликом американских ковбоев борются за идеи демократии против варваров. Применительно к описанию исторического прошлого корректнее использовать язык самой эпохи, или же, в силу того, что это может вызвать крайние затруднения у массового читателя, использовать, как предлагалась выше, условные символы для разведения самой психологической онтологии и ее модельного описания с помощью понятия. Так, «интроверсия» (как понятие) появилась в сознании К. Юнга, а затем в мировой культуре только в конце прошлого века, и она не может выступать харак-теристикой человека более ранних эпох, ибо мы проецируем на него культуру конца XIX в. При отсутствии подходящей лексики можно использовать слово интроверсия*, понимая условность использования этой психологической характеристики во всей полноте ее содержания применительно к той психической характеристике, которой обладал Цезарь (при этом мы, конечно, понимаем, что слова психологическая*, психическая* и характеристика* тоже надо обозначать предложенным символом «*»). Аналогичным образом, в модели «Смысл-Текст» И.А. Мельчук для обозначения семантических единиц — сем вынужден использовать слова естественного языка, где эта сема ярко выражена, беря их в специфические кавычки-«лапки», чтобы подчеркнуть, что содержание слова, обозначающего данную сему и включающего и иные семы, гораздо богаче, чем само обозначаемое. Проблема многослой- ности смыслового наполнения слова ведет к рассуждениям о том, что «язык заслоняет нам мир». Но нет мира вне языка и культуры, и семиотическая знаковая форма человеческого бытия дает нам не только радость познания и понимания мира, но и возможность участвовать в его построении и развитии.

Высказанная здесь идея о том, что язык науки служит не только для описания сущего, но, создавая понятийный аппарат, вносит свои связи и расчленения, которые через «круговую каузальность» сознания и поведения человека определяют самое бытие, имеет и дополнительный аксеологический аспект. Любая психологическая теория имплицитно содержит свое понимание «потребного будущего», свою «модель человека». В этом плане варианты «гуманистической психологии», «христианской психологии» или «психологии с человеческим лицом» содержат здравую, эвристическую компоненту, в явном виде вводящую этический компонент в психологическую теорию личности, в психотерапию. В недавней дискуссии, инициированной интересной публикацией А.В. Юревича (2000) в «Психологическом журнале», этот автор склоняется к императиву методологической терпимости, навеянной принципом «пролиферации» П. Фейерабенда (1986). Признается правомочность и даже необходимость существования множества психологических теорий личности, ведущих полилог в духе М.М. Бахтина. Я полностью присоединяюсь к этой точке зрения. Патриарх отечественной философии Т.И. Ойзерман в своей недавно вышедшей книге «Философия как история философии» (2000) пишет, что «философия, существует, так сказать, лишь во множественном числе». Думаю, это относится и к психологической науке. В библейской герменевтике, а также у немецких романтиков Навалиса и Шлегеля есть положение, согласно которому какой бы текст ни писал человек, он, размышляя о вечных проблемах и сути бытия, продолжает писать одну вечную Книгу, которая не закончена. Однако императив «методологическая терпимость» не снимает необходимости индивидуального выбора, приятия позиций той или иной школы. И здесь принцип «про-лиферации» Фейерабенда, на котором базируется Юревич, не может дать приоритета. Принцип «пусть цветут все цветы» с дополнением «кроме сорняков» не обеспечивает ни критериев приоритета, ни критериев отбрасывания этих самых «сорняков», т.е. лженауки. Но если критерием для элиминации последней может быть принцип системного включения

91

текста, теории в корпус психологической науки, где система цитирования, неявных ссылок, перекрестных ассоциаций обеспечивает вписанность, жизнь текста в тексте, так как гуманитарная традиция не только направлена на открытие нового, но и обеспечивает сохранение и поддержку самого культурного бытия, семиосферы (в терминах Ю.М. Лотмана), то применительно к индивидуальному выбору той или иной концепции или психологической школы можно сформулировать принцип «этической аскезы» — выбора той модели человека, которая наиболее соответствует твоим нравственным, этическим критериям. И здесь нет единственно правильной позиции, как не может быть единственно правильной политической партии или этнического мировосприятия. Возможны, например, альтернативы прагматическому рационализму, принципу полезности или гедоническому принципу удовольствия. В качестве примера такого выбора я хотел бы закончить статью цитатой из Померанца: «"Бог милостиво подарил нам страдание",— писал Псевдо-Дионисий. Наш мир потому и хрупок, чтоб через него виден был другой. Мир без страданий — блистательный новый мир Хаксли. Пошлый мир без мысли о смерти и вечности» (Померанц, 1994, с. 35).

 ЛИТЕРАТУРАВасилюк Ф.Е. Жизненный мир и кризис. Типологический анализ критической

ситуации // Психол. журн. 1995. № 3.Великовский С.И. Грани «Несчастного сознания». М., 1973.Гадамер Х.Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988.Давыдов В.В. Виды обобщения в обучении. М., 1972Зинченко В.П., Мамардашвили М.К. Проблема объективного метода в психологии //

Вопросы философии. 1977. № 7.Касавин И.Т. Познание // Новая Философская энциклопедия. М., 2001.Лекторский В.А. Эпистемология классическая и неклассическая. М., 2001.Леонтьев А.Н. Психология образа // Вестник МГУ. Серия 14. Психология. 1979. № 2.Мамардашвили М.К. Необходимость себя. Введение в философию. М.: Лабиринт,

1996.Микешина Л А. Философия познания. М., 2002.Назаретян А.П. Интеллект во Вселенной. М., 1991.Ойзерман Т.И. Философия как история философии. М., 2000.Петренко В.Ф. Основы психосемантики. М., 1997.Полани М. Личностное знание. М., 1985.Померанц Г. На птичьих правах // Русское богатство. Независимый частный журнал:

литература, искусство, культура. 1994. № 2.Психология. Словарь / Под общ. ред. А.В. Петровского и М.Г. Ярошевского. М.,1990.Рубинштейн С.Л. Человек и мир. М., 1997.Тойнби АДж. Постижение истории. М., 1991.Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.Юревич А.В. Психология и методология // Психол. журн. 2000. № 5.Kelly GA. A Theory of personality. The psychology of Personal constructs. N.J., 1955.

ПАРАДИГМАЛЬНЫЕ ДЕБАТЫ

А.В. Юревич

//Методология и история психологии. Том 2. Выпуск 3. 2007.

92

Автор анализирует отношения между естественно-научной и гуманитарной парадигмами, противоборствующими в психологической науке с первых ее шагов. По его мнению, естественно-научная (по сути, являющаяся квазиестественно-научной) и гуманитарная парадигмы не являются антагонистичными или несоизмеримыми, и в современной психологии наблюдаются тенденции, открывающие перспективы их интеграции. В частности, «практический поворот» и «технологический сдвиг» психологии дают основания зафиксировать формирование новой - «технологической» - парадигмы, потенциально способной послужить основой парадигмального синтеза.

Ключевые слова: естественно-научная и гуманитарная парадигмы, когнитивные и социальные критерии демаркации, перспективы интеграции, постмодернизм, «технологическая» парадигма, психологическая причинность.

Критерии демаркации парадигм

Методологическое самоопределение психологической науки, как правило, осуществляется в терминах парадигм, а данное, введенное Т. Куном, понятие, получило в ней намного более широкое распространение, нежели такие его «конкуренты», рожденные на территории философской методологии науки, как исследовательская программа (И. Лакатос), исследовательская традиция (Л. Лаудан) и др.

Существуют три основные позиции относительно парадигмального статуса психологии. Согласно первой, которой придерживался сам Т. Кун, психология представляет собой допарадигмальную дисциплину, в которой единая парадигма, способная интегрировать различные «психологии» в единую науку, еще не сложилась, что и отличает ее от более раз-витых - естественных - наук. Согласно второй, психология - это мультипарадигмальная наука, обреченная на сосуществование различных парадигм, а значит, и принципиально различных вариантов понимания психического, подходов к его изучению, способов производства знания, критериев его верификации и т.д. Согласно третьей позиции, психология - вне-парадигмальная научная дисциплина, а представления о парадигмальной логике развития науки, наработанные на материале изучения истории естественных наук, главным образом, физики (напомним, что Т. Кун был по образованию физиком), к ней не применимы.

В психологическом сообществе доминирует вторая позиция, при этом понятие парадигмы_используется достаточно вольно, за что, если рассматривать это как недостаток методологической рефлексии психологии, можно возложить ответственность не только на психологов, но и на самого Т. Куна, который не определил введенное им понятие достаточно четко. В результате уже в начале 80-х гг. прошлого века М. Мастерман насчитала 35 различных пониманий  парадигмы  [46],  количество которых с тех пор, естественно, не уменьшилось. Все основные подходы к изучению психического, такие, как бихевиоризм, когнитивизм, психоанализ и др., "принято именовать парадигмами. В то же время психологи, видимо, ощущают некоторую несоразмерность подобных подходов этому понятию, в результате чего в последние годы обозначилась тенденция считать парадигмами в психологии лишь наиболее глобальные и «классические» исследовательские направления, такие, как естественно-научная и гуманитарная психология, разделение на которые сопровождает эту дисциплину с ее первых шагов.

(Возможно, эти виды психологического исследования лучше обозначить как метапарадигмы, ибо дифференцирующих возможностей понятия «парадигма» явно не хватает для различения основных видов психологического исследования, а дополняющий его термин «метапарадигма» с успехом используется в смежных с психологией науках. Например, в социологии, где В.А. Ядов определяет его следующим образом: «Метапарадигма в социологии есть такое системное представление о взаимосвязях между различными теориями, которое включает: а) принятие некоторой общей для данных теорий философской

93

(«метафизической») идеи о социальном мире с ответом на критериальный вопрос: что есть «социальное»?, б) признание некоторых общих принципов, критериев обоснованности и достоверности знания относительно социальных процессов и явлений и, наконец, в) принятие некоторого общего круга проблем, подлежащих или, напротив, не подлежащих исследованию в рамках данной парадигмы» [36, с. 11].)

 Б.Ф. Ломов отмечал, что «с самого начала развития психологии как самостоятельной области научного знания в ней возникли две главные линии: одна - ориентированная на естественные науки, другая - на общественные» [15, с. 342]. А Дж. Пайнел прослеживает истоки их расхождения еще дальше - к обострившемуся в XVII в. конфликту между католической церковью и наукой, разрешенному Р. Декартом с помощью дуалистического разделения человека на физическую, подчиненную законам природы, и духовную, имеющую божественное происхождение, субстанции [47]. Подобное «раздвоение» в значительной мере характерно для большинства социогуманитарных дисциплин, что, впрочем, служит слабым утешением для психологии. «В XX в. в социальных науках сформировались две методологические установки анализа—сциентистская и герменевтическая», — пишет М.С. Гусельцева [8]. Их расхождение воплощено в таких терминах, как «объективизм» и  «культурная аналитика» [9] и др. Однако такой дуализм не выражает универсальной характеристики человеческого мышления, а относится преимущественно к западной интеллектуальной культуре, от чего она сама явно не в восторге. М. Гране, например, ставит ей в пример китайскую мысль: «Главное достоинство китайской мысли состоит в том, что она никогда не отделяла человеческое от природного и всегда концептуализировала человеческое в социальном контексте» [45, р. 1101].

Провести строгую разграничительную линию между естественно-научной и гуманитарной парадигмами в психологии едва ли возможно. Значительная часть пси-хологических трудов включает как естественнонаучные (например, в виде количественных данных), так и гуманитарные (например, в виде достаточно свободной интерпретации этих данных) элементы, а многие психологи попеременно прибегают то к одному, то к другому дискурсу, скажем, свои тексты оформляя в соответствии с естественно-научными канонами, а свои устные выступления строя в рамках гуманитарной традиции. Тем не менее более мягкие различительные признаки классических парадигм сформулированы достаточно четко. Так, вычленяются шесть ключевых характеристик гуманитарной парадигмы, отличающих ее от парадигмы естественно-научной: 1) отказ от культа эмпирических методов; 2) признание научным не только верифицированного знания,  подтвержденного  «внесубъектным» эмпирическим опытом; 3) легализация интуиции и здравого смысла исследователя; 4) возможность обобщений на основе изучения частных случаев; 5) единство исследования и практического воздействия; 6) изучение целостной личности, включенной в «жизненный контекст» (см. [33]). Однако подобные критерии дифференциации парадигм подвергаются вполне заслуженной критике. И.А. Мироненко, например, констатирует, что «образ естественнонаучного направления здесь оказывается карикатурно искаженным» [17, с. 107]. И создается впечатление, что при подобной трактовке естественно-научная парадигма отождествляется с ее позитивистским вариантом, а к гуманитарной психологии причисляется все, что не вписывается в его прокрустово ложе.

Предлагаются и другие, хотя и менее строгие, но вызывающие меньшие возражения, критерии демаркации. Скажем, Т.Д. Марцинковская основное различие между естественно-научным и гуманитарным подходами в психологии связывает с разницей между «жестким», естественно-научным детерминизмом и «социокультурной» детерминацией, «управляющей продуктивной деятельностью людей» [16, с. 80]. А Д.А. Леонтьев отмечает, что человека можно одновременно рассматривать, с одной стороны, как природный объект, индивидуальность, с другой - как личность, которая имеет внутренний мир, характеризующийся через его содержание и через те взаимодействия, в которые надо вступать с этим миром, чтобы позволить таким содержаниям раскрыться. Правда, он

94

констатирует, что первый способ рассмотрения представляет собой традиционный, классический, естественно-научный подход, второй способ - гуманитарный, или неклассический [14]. При этом, однако, не учитывается, что естественно-научный подход тоже может быть классическим, неклассическим и даже постнеклассическим [25]. Отождествление неклассической и гуманитарной составляющей психологии представляется не вполне адекватным и потому, что последняя существовала со времен В. Дильтея и тоже выглядит достаточно классической.

К перечисленным критериям демаркации парадигм можно добавить и такие, как ориентация естественно-научной парадигмы преимущественно на объяснение психологических феноменов, а гуманитарной - на их понимание; доминирование в первой каузальных объяснений, а во второй - телеологических; более тесная связь гуманитарной парадигмы с психологической практикой; ее соответствие постмодернистскому образу науки; отсутствие в ней методологического ригоризма, характерного для естественно-научной парадигмы, которая ориентирована на позитивистские стандарты проведения исследований, и др. Вместе с тем отмечается и релятивность таких различительных признаков. Например, И.Е. Мироненко пишет: «В периоды проявления подобных кризисов, периоды борьбы естественно-научной и гуманитарной парадигм в психологии, ярлык естественно-научности или гуманитарности используется лишь условно - для обозначения и объединения под общим знаменем неких вступивших в борьбу на территории психологии сил, которые в данный исторический момент в большей степени сосредоточены в об-ласти либо гуманитарного направления, либо естественно-научного» [ 17, с. 106].

Нетрудно заметить и то, что перечисленные критерии демаркации парадигм носят преимущественно когнитивный, а не социальный характер, будучи отнесенными к характеру производимого в их рамках научного знания и способов его производства (а также верификации и др.), а не к характеристикам соответствующих локусов психологического сообщества, что свойственно философской методологии науки, в отличие от социологии науки, фокусированной на когнитивных, а не на социальных компонентах научной деятельности. Здесь уместно в оче-редной раз вспомнить Т. Куна, которого систематически обвиняли в том, что он допускал «логический круг», определяя научное сообщество «через парадигму», а парадигму — «через научное сообщество», описывая первую как систему исследовательских приемов, применяемых научным сообществом, а второе - как объединенное на основе парадигмы. Позиция Т. Куна может быть оправдана тем, что все существующее и происходящее в науке имеет двойную - когнитивную и социальную - детерминацию, и за «логическим кругом» стоит соответствующая реальность - «круг онтологический». Научное сообщество в целом, равно как и тот или иной его локус, например, сообщества сторонников естественно-научной и гуманитарной парадигм в психологии, конституированы принадлежностью к соответствующим парадигмам, но существует и обратное влияние: социальные характеристики этих локусов оказывают воздействие на разрабатываемые ими парадигмы.

(В этой связи следует отметить немалое сходство методологического состояния различных социо-гуманитарных дисциплин. В.А. Ядов, например, констатирует «методологический анархизм и произвол как принцип постнеклассического развития социологии» [36, с. 6], - характеристика, очень похожая на те, которые дают своей дисциплине психологи. В.А. Ядов также описывает состояние современной социологической теории как «многообразие школ, направлений и парадигмальных "созвездий"» [36, с. 19] и добавляет, что «различие теоретических подходов в социологических "гранд-теориях", а тем более обилие частных теорий порой вызывают сомнение в том, могут ли социальные исследователи быть причисленными к благородному сословию ученых в классическом понимании подлинной науки» [36, с. 9]. Любой читатель теоретико-методологических текстов в области психологии наверняка уловит в этих словах что-то очень знакомое.)

95

Социогуманитарное научное сообщество обладает набором характеристик, отличающих его от сообщества естественно-научного. В частности, как отмечает Д. Прайс, коммуникативные паттерны в естественных и технических науках существенно отличаются от коммуникативных структур, характерных для социогуманитарных дисциплин, где коммуникативные сети формируются как социальные, внедисциплинарные сообщества. Паттерны цитирования в этих дисциплинах носят диффузный, тематически недифференцированный характер, но при этом приобретают вид «социальных солидарностей» — альянсов и клик [50]. Нечто подобное наблюдается и применительно к «кругу чтения», характерному для различных дисциплинарных сообществ. В естественных науках он имеет точечный и концентрированньй характер, в то время как в социогуманитарных дисциплинах - дисперсный и расплывчатый [4]. При этом социогуманитарии отличаются и более низкими показателями использования научной периодики, в отличие от представителей естественных наук предпочитая ей монографические издания [4]. Существуют также различия в «возрасте» наиболее цитируемых источников в естественных и социогуманитарных науках, состоящие в том, что в последних «старые» работы, труды «отцов-основателей» цитируются чаще, чем «молодые», а наиболее цитируемые источники сменяются чаще [43]. А И.А. Климов, основываясь на результатах проведенного им исследования, пишет: «Сообщество специалистов, занимающихся социальной проблематикой, оказывается крайне разнообразным с точки зрения социально-биографических ситуаций. Это позволяет предположить, что профессионального сообщества как внутренне интегрированной, устойчивой и воспроизводимой системы коммуникативных действий не существует. Говоря точнее, сегодня имеются определенные «сетевые совокупности» или профессиональные корпорации, и связи между ними, научный обмен и взаимодействие оказываются довольно-таки случайными» [11, с. 215].

Перечисленные характеристики в полной мере распространимы на социогуманитарную часть психологического сообщества, и их тоже можно считать отличительными признаками социогуманитарной парадигмы в психологии, но в данном случае не когнитивными, а социальными.

Парадигмальные различия сказываются также на общих образах психологической науки, сложившихся в психологическом сообществе. Как показывают опросы психологов, она классифицируется и как биологическая, и как медицинская, и как поведенческая, и как социальная, и как образовательная, и как гуманитарная наука, и как наука особого типа [54], причем психология по-разному характеризуется в разных странах и в различных университетах одной страны. Как констатирует М. Розенцвейг, «в разных странах и университетах существует практика либо классифицировать психологию как особую науку, находящуюся между биологическими и социальными науками, либо расценивать ее как дис-циплину, объединяющую биологические, поведенческие и социальные категории» [54, р. 71-72]. При этом наблюдается любопытная связь между уровнем развития страны и отношением к психологии: в развитых странах ее чаще, чем в менее развитых, характеризуют как биологическую науку, в то время как в менее развитых она чаще воспринимается как наука социальная [54].

Парадигмальное противостояниеПредпринимаются, впрочем, и попытки примирения естественно-научной и

гуманитарной парадигм, открывающего путь к «воссоединению» психологической науки и ее объекта – психологической реальности. Например, Н.И. Чуприкова пишет: «Если деятельность мозга - это отражение действительности и регуляция на этой основе поведения и деятельности, то это и есть психика (курсив мой - А. Ю.), и не остается никакого места для двух разных сущностей — психики и отражательной деятельности мозга. Это одна и та же сущность, одна и та же реальность. (Не следует умножать сущности без необходимости) ... там, где долгое время видели две разные сущности, две разные реальности, на самом деле

96

существует одна сущность, одна реальность ... психика - это такие уникальные, единственные в природе материальные процессы, которые имеют двойное бытие» [27, с. 186]. Однако далеко не новая идея о том, что «деятельность мозга - это и есть психика», традиционно вызывала идиосинкразию представителей гуманитарной парадигмы, воспринимаясь ими как один из худших видов редукционизма, а идея «двойного бытия» единой реальности неизбежно приводит к удвоению самой реальности и тоже не выглядит адекватным основанием ее «воссоединения», равно как и объединения парадигм.

Попытки преодолеть «Великий раскол» сознания на «нейрофизиологию и феноменологию» [30, с. 148] еще более характерны для философии, где эта проблема, собственно, и зародилась. Р. Карнап сформулировал «тезис физикализма», согласно которому так называемые психологические высказывания подлежат переводу на физический язык, и настаивал на том, что каждое психологическое высказывание следует соотносить с физическим событиями, происходящими в организме человека, что, по его мнению, должно сделать психологию частью единой науки, основанной на физике [38]. К. Гемпель подчеркивал, что психологические высказывания могут быть верифицированы только в случае их перевода в предложения, в которых отсутствуют ментальные категории психологии и содержатся только категории физики. У. Куайн выделил три уровня объяснения человеческого поведения - менталистский, поведенческий и физиологический, объявив первый из них тупиковым, а последний - наиболее перспективным и близким к идеальному - физическому - объяснению [51]. Г. Фегл [41] и Дж. Смарт [55] выдвинули «теорию тождества», основная идея которой состоит в том, что, хотя ментальные и физические термины семантически различаются между собой, они, по сути, обозначают одно и то же.

Позицию, близкую естественнонаучной парадигме в психологии, занимает Д. Деннет, который считает, что объяснять ментальное из ментального, реализуя провозглашенный Э. Шпрангером принцип «psychologica - psychological» (объяснять психическое через психическое), значит, топтаться на месте. Д. Деннет утверждает, что сознание надо описывать на «нейтральном» языке, не являющемся ни физикалистским, ни менталистским, а аналогич-ным компьютерным программам, в результате чего получится, что «мысли сами себя мыслят» [39], а «ментального посредника» между нейрофизиологией и содержанием сознания не существует. Предлагаемый Д. Деннетом «нейтральный язык», впрочем, не так уж нейтрален. Он пишет, что все ментальные события в конечном счете являются не чем иным, как физическими событиями [39]. А то, что мы субъективно воспринимаем как сознание, есть лишь глобальная доступность информации в «глобальном нейронном рабочем пространстве» головного мозга. Близкой позиции придерживаются также П. Черчленд, Н. Хомский, Дж. Фодор и др., которых Р. Рорти обвинил в том, что их больше интересует то, что связывает нас не с Платоном, а с шимпанзе, в попытках «прорваться  к  природе», «выпрыгнув» за пределы культуры, и т.п. [53]. И вообще, как ни парадоксально, в трактовке взаимоотношения тела и духа многие философы оказались более радикальными «физикалистами», чем психологи естественно-научной ориентации.

В целом же в философии эта проблема выглядит столь же далекой от разрешения, как и в психологии, а более современный «физикализм с человеческим лицом» [30] обнаруживает такую же несостоятельность в объяснении сложного психологического мира человека, как и физикализм более примитивного типа: «дуализм, устраненный в одном месте, возрождается в другом» [30, с. 283]. «В настоящее время у нас нет концептуальных средств, которые позволили бы нам понять, каким образом субъективные и физические свойства могут быть одновременно существенными сторонами единой сущности или процесса», - сетует Т. Нагель [19, с. 105]. Ему вторит Н. Блок: «Ни одно из имеющихся сегодня в наличии нейрофизиологических или компьютерных понятии! не в состоянии объяснить, что же это такое - быть феноменально осознанным, т.е. испытывать боль или видеть красное ... Это хорошо известная пропасть в объяснении» [37, р. 182]. А Дж. Серль констатирует, что для современных материалистов, опирающихся на физическую,

97

физиологическую и т.п. парадигмы, характерна «боязнь сознания» как обладающего «ужасной» для научного объяснения чертой - субъективностью и формулирует задачу «вернуть сознание в предмет науки в качестве биологического феномена» [21, с. 99].

В результате в разрешении дуализма тела и духа философия едва ли может помочь психологии, и здесь явно не получится поступить так, как предлагает И.Е. Гарбер: «Ответы на многие "вечные" психологические вопросы не нужны ни для практики, ни для теории, поэтому их лучше не задавать, оставив для обсуждения философам» [7, с. 108]. Психология по-прежнему разделена на две конфликтующие парадигмы, воспроизводя восходящий к Р.Декарту дуализм.

(При этом одни психологи считают «обращение к категории души глубоко неверным шагом, не только бесполезным, но и весьма опасным для развития отечественной психологической науки»[18, с. 163], другие, напротив, очень приветствуюттакой шаг. В.Д. Шадриков, например, пишет: «Понятие «душа» вполне достойно того, чтобыего восстановить в правах как научное понятие. И предметом психологии может стать душа в ее научном понимании» [28, с. 25].)

 При этом ряд психологов гуманитарной ориентации с удовлетворением констатирует «победу» гуманитарной парадигмы над естественно-научной (см. [31]). Голоса сторонников второй, такие, как «теоретическая психология может быть построена только по канону естественных наук» [3, с. 333], звучат все реже. А необходимость приверженности первой формулируется как норматив: «исследовательским идеалом должна быть другая, не естественно-научная, а гуманитарно ориентированная модель познания» [26, с. 196]. Вместе с тем со времен Л.С. Выготского, считавшего сосуществование «двух психологии» главным симптомом кризиса [6], отсутствие единства психологической науки удручает многих ее представителей, которые видят в нем «своего рода уродство методологического тела психологии» (цит по [2, с. 101]), сожалеют о том, что «современный период стал и временем распада прежде единой отечественной психологии» [18, с. 161] (хотя о том, была ли она единой прежде, можно поспорить). Вместе с тем в современной психологии сформировалась не только традиция сетовать на ее перманентный кризис, но и своеобразная «поэтика кризиса», восходящая к идее Л.С. Выготского [6] и других классиков психологии о живительной роли кризисов. Как это ни парадоксально, восприятие происходящего в психологической науке в терминах противостояния двух парадигм тоже можно воспринимать в позитивном свете - как признак ее прогресса, а понятие парадигмы - если не спасительным для нее, то, по крайней мере, способствовавшим упорядочению царящего в ней хаоса исследовательских подходов. Если раньше говорили о двух психологиях [6 и др.], то теперь - о противоборстве двух парадигм, сосуществующих в одной науке, что выглядит шагом вперед в ее развитии.

Констатация противостояния естественно-научной и гуманитарной парадигм тоже не является единственным способом восприятия их взаимоотношений, которые не всегда расцениваются как антагонистические. И.А. Мироненко, например, считает, что «в психологии всегда существовали и, наверное, будут существовать естественно-научное и гуманитарное направления в их традиционном понимании; первое связано с естественными науками, второе — с гуманитарными. Неизбежно между ними будет сохраняться и определенная разница в методологии и - в большей степени - в методах исследования. Однако никакого антагонизма между этими направлениями в сфере науки ожидать, на мой взгляд, не следует» [17, с. ПО]. Высказывается и представление о полипарадигмальности психологии, ее обреченности на сосуществование различных парадигм, которое не расценивается как проявление ее раскола и разобщенности [22 и др.].

Правда, и вокруг этого представления ведутся ожесточенные дебаты, в резултате чего психологическое сообщество переживает еще один «раскол» - на методологических плюралистов, признающих за разными парадигмами и глобальными психологическими теориями равные права на

98

существование, и методологических монистов, убежденных в том, что в науке может существовать только одна, «единственно правильная» парадигма.

(Вообще же современных психологов по критерию их общеметодологических ориентации можно разделить на: 1) методологических нигилистов, 2) методологических ригористов (или методологических монистов), 3) методологических либералов, 4) методологических плюралистов [22].)

Дискуссии между ними ведутся в довольно жесткой форме, подчас даже более агрессивной, чем споры между сторонниками самих парадигм. Скажем, монист Е.Е. Соколова обвиняет плюралистов в «методологической беспечности и безграмотности» [24, с. 107], в «убийственной критике монизма» [23, с. 16], а взаимоотношения между монистами и плюралистами характеризует так: «Не думаю, что в психологии дело обстоит менее драматично (чем в исторической науке, где каждый отстаивает собственное видение истории -А.Ю.), разве что пока за стремление к научной объективности еще не додумались стрелять через дверь» [24, с. 111].

  (Отдавая дань способности этого автора драматизировать ситуацию, обозначая ее чуть ли не в криминальном свете, а плюралистов - в образе своего рода «методологических террористов», которые «разве что не стреляют через дверь», следует отметить, что, как это ни парадоксально, дискуссии, ведущиеся в подобной тональности, иногда больше служат на благо науке, нежели более спокойные обсуждения. Они содействуют привлечению внимания к методологическим проблемам психологической науки и превращению этой области, еще совсем недавно считавшейся одной из наиболее скучных и обезжизненных, в одну из ее наиболее «горячих точек».)

Обличительно и при этом интригующе звучат и отнесенные к «плюралистам» слова Е.Е. Соколовой о том, что ей «...не безразлично, каковы ценности занятого наукой человека: рассматривает ли он науку исключительно как средство заработка, признавая научной лишь ту картину мира, которая приносит ему доход ...» [24, с. 112]. (Интересно, как можно заработать с помощью картины мира, равно как и то, где и сколько платят плюралистам за разделяемый ими образ психологии?)

Достаточно жестко отвечает Е.Е. Соколовой и плюралист Т.В. Корнилова, которая хотя и не «стреляет через дверь» (хочется надеяться, что до этого монисты и плюралисты все же не дойдут), но пишет: «С моей точки зрения, недопустима подмена эмоциональным контекстом неприятия той или иной позиции размышления на выбранную (автором же) тему. Это несовместимо с бытием в психологии (как в научном сообществе) тех авторов, которые вслед за М. Мамардашвили принимают доводы в пользу возвращения уважения человеку думающему и "додумывающему свои мысли"» [12, с. 99]. В общем, вопреки сделанному Г.С. Батыгиным наблюдению о том, что «склонные к деконструированию дискурса постмодернисты ведут себя по привычке вызывающе, но и уравновешенные "позитивисты" чувствуют себя немного стрейнджерами» [5, с. 336], в данном случае весьма агрессивно ведут себя обе стороны.

Таким образом, попытки примирения психологических парадигм на уровне общих методологических представлений оборачиваются еще более жаркими баталиями и реанимируют один из «вечных» вопросов психологической науки - о том, существуют ли в ней вообще представления, по поводу которых психологическому сообществу удалось бы достичь согласия. Впрочем, в методологический плюрализм, в отличие от методологиче-ского монизма, органично вписывается и отсутствие согласия на всех уровнях: если различные парадигмы, глобальные психологические теории, воззрения на природу психического и т.д. равноправны, то аналогичное можно сказать и в отношении общих представлений о путях развития психологической науки.

99

Остроту парадигмального противостояния нисколько не снижает то обстоятельство,  что  парадигма,  считающаяся в психологии естественно-научной, по сути является квазиестественно-научной. «Естестеннонаучность» обеспечивается в этой дисциплине преимущественно двумя способами: 1) путем соблюдения позитивистских стандартов проведения исследований, ассоциирующихся с естественными науками, 2) с помощью «привязки» психологических процессов к физиологическому субстрату. Доминирует, за исключением биологических направлений психологии, первый способ.

(Совокупность этих направлений, объединенных «биологическим подходом к изучению психологических феноменов» [47, р. 4], Дж. Пайнел называет «биопсихологией», которую характеризует как «одну из наиболее стремительно прогрессирующих отраслей науки» [47, р. 10], включающую пять основных разделов: 1) физиологическую психологию, 2) психофармакологию, 3) нейропсихологию, 4) психофизиологию и 5) сравнительную психологию.)

При этом позитивистские стандарты проведения исследований — использование репрезентативных (и не очень) выборок, вычисление коэффициентов корреляции, применение более сложных математических процедур, попытки фиксации независимых переменных и т.п. - выглядят как имитация исследовательской методологии, характерной для естествознания, и дают «на выходе» знание, существенно отличающееся от естественно-научного, не отвечающее критериям универсальности, воспроизводимости и т.п. В частности, как подчеркивает Дж. Пайнел, для психологии характерны «квазиэкспериментальные исследования, выглядящие как эксперименты, однако не являющиеся подлинными экспериментами ввиду отсутствия контроля над переменными» [47, р. 10].(При этом, как свидетельствуют расчеты, примерно 40 % психологических исследований основаны именно на экспериментах, в то время как на опросах - 36 %, на контролируемом наблюдении - 16 %, на изучении отдельных случаев — 4 % и на кросскультурных методах — 3 % [54].)

 Все это, естественно, прекрасно известно психологам, претендующим на «естественнонаучность» своих исследований (для многих из которых она выступает аналогом научности), однако они предпочитают либо не замечать отличий психологии от естественных наук, либо делать вид, что эти отличия не слишком существенны и не принципиальны. В то же время квазиестественно-научный характер психологических исследований очевиден, и то, что считается в психологии естественно-научной парадигмой, характеризуется ориентацией на естественные науки как на образец «научности», а не реальным соблюдением принятых в них исследовательских стандартов. Но недостижимость «естественно-научной мечты» делает лелеющих ее психологов не более, а менее толерантными к сторонникам гуманистической парадигмы, отвергающим естест-венно-научные стандарты, возможно потому, что именно они воспринимаются как одна из причин ее недостижимости.

Перспективы интеграции парадигмУспехи биологической науки, породившие прогноз о том, что XXI в. станет «веком биологии»

[20], сказались и на ожиданиях в отношении психологии, которые основаны главным образом на прогрессе в изучении ее биологических основ. Так, например, в США 1990-е гг. были провозглашены «десятилетием мозга» на том основании, что в эти годы о его структуре, функциях, организации и функционировании удалось узнать больше, чем за сотню предшествующих лет [57]. В результате возникло ожидание, что расширение знаний о мозге вскоре позволит решать основные социальные и психологические проблемы: «После 2000 г. принципиальные социальные, моральные и экологические проблемы будут, по всей вероятности, окрашены в "биологические тона", а в жизнь общества, как из рога изобилия, посыпятся биотехнологические новинки. Биомышление станет информационной базой общества и определит наше видение самих себя» (цит. по [20, с. 109]). Был сформулирован также прогноз о том, что в начале XXI в. «технологии мозга»/ выйдут далеко за пределы лекарственных препаратов. В результате, по крайней мере, в «первом мире» шизофрении и депрессии станут историей. «Технологии мозга помогут людям слишком

100

вспыльчивым, лишенным чувства юмора, чрезмерно эмоциональным и найдут очень широкий рынок. А в более отдаленном будущем открывается перспектива улучшения мнемических и умственных способностей человека, изменения его характера в сторону большей щедрости, доброты, меньшей гордости или лени» [57, р. 36]. Предсказана и «психоневрологическая революция», возвещающая наступление «биоинженерной эры», в частности, то, что познания в области биохимии мозга сделают возможными искусственную память, основанную на вживлении в человеческий мозг электродов, стимуляцию мозговых «центров удовольствия» и т.п. [52]. Автор данного прогноза предрекает и то, что станет возможным развитие телепатических способностей, коммуникация посредством которых потеснит средства массовой информации [52].

 А накануне XXVII Всемирного психологического конгресса журнал «European psychologist» опросил 30 крупных европейских психологов, которым было предложено назвать основные тенденции в развитии психологической науки, обещающие определить ее облик в XXI в. Практически все опрошенные в качестве одной из важнейших тенденций назвали достижения генетики и их огромное влияние на психологию [56].

Не оценивая степень реалистичности и обоснованности подобных прогнозов, отметим, что все они предрекают психологической науке большое влияние на человечество, но связывают это влияние не с доминирующими в ней направлениями, а с изучением головного мозга.

Такая перспектива развития предполагает постепенное «испарение» не только гуманитарной составляющей психологии, подобное постепенному отмиранию философских заменителей естественных наук, сопровождавшему их развитие, но и «испарение» квазиестественно-научной составляющей самой естественно-научной парадигмы, опору последней на исследования фи-зиологического субстрата психических процессов, а не на сомнительные корреляции между их феноменологическими проявлениями.

Обрисованная перспектива может особенно круто изменить облик психологии, особенно в сочетании с тенденцией в ее развитии, которую ряд исследователей называет ее «практическим поворотом» [48 и др.]. М. Розенцвейг на основе опроса психологов из разных стран пришел к выводу: «Одна из главных закономерностей в развитии психологии во многих индустриальных странах, наблюдаемая с 1950-х гг., состоит в росте психологической практики в области здравоохранения и сервиса  при относительном упадке традиционных академических исследований» [53, р. 32]. М. Розенцвейг подчеркивает, что эта закономерность, которую он тоже называет «поворотом к практике» (shift to practice) [53, p. 33], проявляется в самых различных странах - в США, Австралии, Канаде, Финляндии, Германии, Норвегии, Португалии и Испании [53]. Он также предостерегает, что в результате нарастания этой тенденции мы рискуем получить «психологию без науки» [53, р. 37].

При этом практическая составляющая психологии тоже не остается неизменной, а переживает, говоря словами К. Герген, «технологическое продвижение» [44], т.е. переход от «мягких» и дающих неопределенные результаты психологических ноу-хау, таких, как психоанализ, к более «жестким», допускающим тиражирование и приносящим более однозначные, «механические» результаты психологическим технологиям.

Отметим в данной связи, что в сфере практических приложений любой науки прибыль нарастает в направлении ноу-хау- технологии - промышленные изделия, ибо в данном направлении существенно расширяется рынок их потенциальных потребителей. Если ноу-хау - это штучный товар, привязанный к «личному знанию» их носителей, не допускающий отчуждения от него и поэтому имеющий довольно узкий ареал распространения, то технологии предполагают тиражирование, отсутствие привязки к их конкретному носителю и, в результате, распространяются на более широком ареале, принося большую прибыль, а промышленные изделия имеют практически неограниченный рынок и обеспечивают многократное возрастание прибыли.

101

Поэтому в условиях рыночной экономики любая наука стремится превратить создаваемые ее представителями ноу-хау в технологии, а их воплотить в промышленные изделия, и психология не является исключением. Этим обусловлено ее «технологическое продвижение», которое констатирует К. Герген. Возможно, не за горами и появление новой отрасли индустрии - психоники (по аналогии с электроникой) как наиболее перспективного вида психологической инженерии.

Наиболее известными примерами промышленных изделий, воплощающих созданные психологами технологии, являются детекторы лжи, кресла и кушетки для психологической разгрузки, психологические приборы, которые почти неизбежно присутствуют на наших нынешних выставках научно-технических изобретений, и т.п. При всех различиях этих психологических изделий и воплощенных в них видов психологического знания (или псевдознания, особенно характерного для психологических изделий «народных умельцев»), их объединяет стремление воплотить это знание в нечто осязаемое, материализованное, представленное в виде промышленного образца. (Популярность энерготерапевтов и иже с ними тоже во многом обусловлена тем, что они изображают физическое воздействие на психику.)

Внешний вид таких изделий, их физическая осязаемость и др. создают у потенциального потребителя ощущение надежности и гарантированное результатов, сопоставимое с ощущениями, порождаемыми бытовой техникой, например, телевизорами или холодильниками. В результате, скажем, детекторы лжи имеют широкое распространение на нашем рынке, продаются за несколько тысяч долларов при многократно меньшей себестоимости и обеспечивают их распространителям впечатляющую прибыль. (В данной связи можно поспорить с И.Е. Гарбером, сетующим на то, что «существующие психологические методы не ведут к созданию машин и приборов, ограничивающих или даже замещающих влияние человека» [7, с. 115], и в этом видящим один из главных недостатков психологии и ее отличий от успешных наук. Уже ведут, хотя мы имеем дело с пока только намечающейся перспективой. Его оценка технологических возможностей психологии пессимистична: «Что могут предъявить обществу психологи, кроме гипноза, детектора лжи и сомнительных 25-го кадра и психотронного оружия?» [7, с. 112]. В общем-то, и перечисленного уже не мало (лиха беда начало), а самого по себе психотронного оружия, если бы психология его действительно «предъявила обществу», было бы достаточно для того, чтобы убедить общество в ее немалых технологических возможностях. Но, слава богу, это оружие пока еще «сомнительно».)

Подобные причины (Отметим в этой связи, что традиционное психологическое знание, вырабатываемое академической психологией, существующее в виде коэффициентов корреляции между переменными и т.п., за пределами науки мало востребовано.), связанные и с рыночными механизмами, и со спросом на различные виды психологического знания, делают технологическую траекторию наиболее прибыльными перспективным направлением развития прикладной психологии.

Эта траектория, при всей ее кажущейся удаленности от академической - исследовательской - психологии, со временем сможет оказать на нее большое влияние, породив новую — технологическую — парадигму ее развития. Уместно вспомнить, что практически все ученые, с именами которых связано формирование науки Нового времени - И. Ньютон, И. Кеплер, Г. Галилей и др. - наряду с фундаментальными научными открытиями делали и практически полезные изобретения, находившие выражение в таких приборах, как, например, изобретенный Галилеем телескоп, что закономерно, поскольку в те годы фундаментальная наука была неотделима от практики. А в современной науке, которой свойственно дистанцирование фундаментальных исследований от инженерных разработок, одновременно наблюдается и их, на первый взгляд парадоксальное, сближение. В частности, наряду с категориями «фундаментальные исследования» и «прикладные исследования», все чаще используется такое понятие, как «прикладные фундаментальные исследования». Например, в прогнозе развития науки и техники в XXI в., совместно разработанном рядом научных организаций США, подчеркивается, что

102

«фундаментальные технологические исследования» - это новая категория, необходимая для допол-нения категории «фундаментальные научные исследования» и выражающая новое явление в развитии науки, которое не следует путать с прикладной наукой [49].

Можно предположить, что фундаментальные технологические исследования со временем займут видное место и в психологии, возможно, послужив основой новой, технологической пара-дигмы, в рамках которой Противостояние естественно-научной и гуманитарной  составляющей   психологии  будет попросту лишено смысла, как лишено смысла противопоставление физической составляющей телевизора или холодильника способам их использования или тем ощущениям, которые эти бытовые приборы у нас вызывают. Соответственно, есть основания связывать перспективы примирения естественно-научной и гуманитарной парадигм, а значит, и объединения психологии, с развитием только нарождающейся, но открывающей многообещающие перспективы технологической парадигмы.

Существуют и другие варианты примирения парадигм. Так, например, перспективы превращения психологии в точную науку обычно связываются с ее ориентацией на естественные науки. Однако «точные науки» и «естественные науки» не являются эквивалентными понятиями. К числу точных наук принадлежит, скажем, экономика, не являющаяся естественно-научной дисциплиной. Данный прецедент точной науки куда ближе психологии и реалистичнее для нее, чем такие естественные науки, как физика, химия и даже биология. Остается лишь удивляться тому, что психология в своем стремлении походить на точные науки избрала столь далекие и неприемлемые для нее образцы, попытки следования которым порождает ее «позитивистское перенапряжение» [34; 35] и другие негативные последствия.

Следует упомянуть и еще одно «родовое» методологическое заблуждение психологии - представление о том, что исследовательская дисциплина обретает статус науки лишь тогда, когда она, в духе известного высказывания М.В. Ломоносова, «начинает пользоваться математикой», активно культивирует количественные измерения и т.п. Люди научились считать задолго до появления науки, и сама по себе способность подсчитать что-либо не является критерием «научности». Для точных наук характерны не просто количественные подсчеты, а выявление количественных закономерностей. В этом плане экономика способна быть не менее авторитетным образцом «научности» для психологии, чем весьма далекие от нее естественные науки. Экономическая наука давно научилась фиксировать количественно измеримые проявления изучаемых ею феноменов и устанавливать между ними количественные соотношения. Психология же «ломится в открытую дверь» - давно и безуспешно пытается «материализовать» психические феномены, тем самым сделав их похожими на объекты изучения в естественных науках, причем «материализует» их в виде абстрактных лабораторных конструкций. В то же время их проявления уже материализованы, причем самой жизнью, а не искусственными лабораторными условиями, и к тому же в форме, не только допускающей количественные измерения, но и делающей их естественными. Таковы, например, такие проявления психологического состоянии личности и общества, как самоубийства, психические расстройства, заболевания нервной системы и др., количественный анализ которых позволяет психологии стать точной наукой, двигаясь по пути, проложенному экономикой.

Еще одна перспектива парадигмального синтеза в психологии открывается в связи с распространяющимися в ней новыми методологическими настроениями, в частности, с новым пониманием причинности. Постмодернистскому (Четко объяснить, что представляет собой пост-модернизм вообще и, тем более, постмодернизм в психологии, очень непросто. На наш взгляд, среди отечественных психологов это лучше всего удалось М.С. Гусельцевой [8] и др.) узакониванию различных взглядов на природу психического, разнообразных подходов к его изучению и объяснению как равно адекватных, обернувшемуся оправданием и их «сепаратизма»,

103

пришли на смену пост-постмодернистские настроения, выразившиеся в частности в стремлении, узаконив разнообразие подходов к познанию психики, попытаться их интегрировать.

(В начале 90-х гг. В.П. Зинченко констатировал: «Все устали от монизма, идущего то ли от проекта Козьмы Пруткова о введении единомыслия в России, то ли от марксизма, то ли от православия» [10, с. 50]. Однако сейчас наблюдаются все основные симптомы «усталости» и от пришедшего на смену монизму постмодернизма. Д. Деннет сравнивает постмодернизм с болезнетворным вирусом, представляющим особую опасность для стран третьего мира, не имеющих рационалистического иммунитета к нему [40]. А Н.С. Юдина пишет: «Формируется своего рода фронт для отпора постмодернистскому вызову Западной Рационалистической Традиции, на которой возводилась Западная цивилизация и без которой невозможно Образование как Просвещение» [30, с. 363]. К «бойцам» этого фронта она относит Т. Нагеля, Э. Уилсона, Дж. Брикмонта, В. Буллоха, Т. Шлика, X. Сигеля и других известных совре-менных философов [30].)

Один из магистральных путей такой интеграции видится в комплексном понимании психологической причинности как не сводимой к какой-либо одной категории причин - феноменальных, нейрогуморальных, социальных или каких-либо еще, а представляющей собой их взаимоналожение - суперпозицию [32]. Как подчеркивает Г. Готлиб, психологическая причинность - это совместное действие различных структурно-функциональных отношений, а психологическое объяснение должно принимать во внимание взаимные влияния, проходящие через все уровни - гены, нейроны, поведение и среду [42]. И действительно, комплексные, многополярные психологические объяснения, в которых нашлось бы место и нейронам, и смыслу жизни, могли бы послужить одним из главных средств преодоления противостояния естественно-научного и гуманитарного изучения психики.

Перечисленные новые тенденции в развитии психологической науки дают основание предположить, что она отнюдь не обречена на извечное противостояние естественно-научной и гуманитарной парадигм, которые при определенном взгляде на психологическую реальность могут выглядеть не только не антагонистичными, но и, в терминах Т. Куна, вполне «со-измеримыми» друг с другом и друг в друге нуждающимися.    

Литература1.Александров Ю.И. О «затухающих парадигмах, телеологии, "каузализме" и особенностях

отечественной науки // Вопросы психологии. 2005. № 5. С. 155-158.2. Аллахвердов В.М. Вечно зеленеющий предмет психологии на фоне сухой теории //

Методология и история психологии. 2006. Т. 1, вып. 1.С. 100-104.3. Аллахвердов В.М. Методологическое путешествие по океану бессознательного к

таинственному острову сознания. СПб., 2003.4.Арефьев П.Г. Российские интеллектуальные элиты в компьютерных сетях: проблемы

интеграции в структуру глобального взаимодействия // Социальные науки в постсоветской России. М., 2005. С. 262-301.

5.  Батыгин Г.С. Невидимая граница: грантовая поддержка и реструктурирование научного сообщества в России // Социальные науки в постсоветской России. М., 2005. С. 323-340.

6.  Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса // Собрание сочинений в 6 т. Т. 1.М, 1982. С. 291-436.

7.  Гарбер И.Е. Оппозиция метода и технологии в психологии // Методология и история психологии. 2007. Т. 2, вып. 1. С. 106-117.

8.  Гусельцева М.С. Культурная психология и методология гуманитарных наук // Вопросы психологии. 2005. № 5. С. 3-18.

9.  Ионин Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. М., 2000.

104

10. Зинченко В.П. Культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности: живые противоречия и точки роста // Вестник МГУ. Сер. 14. Психология. 1993. №2. С. 41-50.

11.Климов И.А. Социальный состав и профессиональные ориентации российских обществоведов // Социальные науки в постсоветской России. М., 2005. С. 203-227.

12.Корнилова Т.В. К проблеме полипарадигмальности психологических объяснений (или о роли редукционизма и пристрастиях в методологии психологии) // Психологический журнал. 2006. № 5. С. 92-100.

13.Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.14.Леонтьев ДА. Личность как преодоление индивидуальности: основы неклассической

психологии личности // Психологическая теория деятельности: вчера, сегодня, завтра. М., 2006. С. 134-147.

15.Ломов Б.Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М., 1984.16.Марцинковская Т.Д. Междисципли-нарность как системообразующий фактор сов-

ременной психологии // Методологические проблемы современной психологии. М., 2004. С. 61-81.

17.Мироненко И.А. Континуум или разрыв? // Вопросы психологии. 2006. № 6. С. 110-116.

18.Мироненко И.А. О концепции предмета психологической науки // Методология и история психологии. 2006. № 1. С. 160-173.

19.Нагель Т. Мыслимость невозможного и проблема духа и тела // Вопросы философии. 2001. №8. С. 105.

20.Наука и общество на рубеже веков. М., 2000.21.Серль Дж. Открывая сознание заново. М., 2002.22.Смирнов С.Д. Чем грозит психологии отсутствие общепринятого определения ее

предмета? // Методология и история психологии. 2006. Т. 1, вып. 1. С. 73-84.23.Соколова Е.Е. Апология системного монизма // Вопросы психологии. 2006. № 4. С.

15-23.24.Соколова Е.Е. К проблеме соотношения значений и смыслов в научной деятельности

(опыт неравнодушного прочтения книги А.А. Леонтьева «Деятельный ум» // Психологический журнал. 2006. № 1. С. 107-113.

25.Степин B.C. Теоретическое знание. М.,2000.26.Хозиев В. Б. К. вопросу о месте консультативного метода исследования // Методология

и история психологии. 2007. Т. 2, вып. 1. С. 190-206.27.Чуприкова Н.И. Теория отражения, психическая реальность и психологическая

наука // Методология и история психологии. 2006. Т. 1, вып. 1.С. 174-192.28.Шадриков В.Д. Мир внутренней жизни человека. М., 2006.

29.Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.

30.Юлина Н.С. Головоломки проблемы сознания. М., 2004.31.Юревич А.В. Естественно-научная и гуманитарная парадигмы в психологии, или

Раскачанный маятник // Вопросы психологии. 2005. № 2. С. 147-151.32.Юревич А.В. Объяснение в психологии // Психологический журнал. 2006. № 1. С. 97-

106.33.Юревич А.В. Психология и методология. М., 2005.34.Юревич А.В, Социогуманитарная наука в современной России: адаптация к со-

циальному контексту. М., 2004.35.Юревич А.В. Типология психологических фактов // Вопросы психологии. 2006. №5. С.

3-13.36.Ядов В.А. Современная теоретическая социология как концептуальная база исследо-

вания российских трансформаций. СПб., 2006.105

37.Block N. Review on Daniel Dennets «Consciousness explained» // J. of Philosophy. 1993. N4.

38.Carnap R. Psychology in physical language // Logical positivism. N.Y., 1959.39.DennetD. How to study human consciousness empirically or nothing comes to mind // Syn-

these. 1982. V. 2. (November).40.Dennet D. Brainstorms. Philosophical essays on mind and psychology. Cambridge, 1986. P.

XVI.41.Feigl H. The «mental» and the «physical» // Minnesota studies in philosophy of science. Min-

neapolis, 1958. V. 3. P. 370-457.42.Gottlieb G. Synthesizing Nature-Nurture: Rrenatal roots instinctive behavior. Manhwah, NJ,

1997.43.Hargens L. Using the literature: Reference networks, reference contexts, and the social

structure of scholarship // American Sociological Review. 2000. V. 65. P. 148-163.44.Gergen K.J. Toward a Postmodern Psychology // Psychology and Postmodernism / Ed. byS.

Kvales. L., 1994. P. 17-30.45.Granet M. The Tao // Theories of Society. N.Y., 1961. VII. P. 1098-1101.46. Masterman M. The nature of a paradigm // Criticism and the growth of knowldge. Cam-

bridge, 1970. P. 33-61.47. Pinel J.P.J. Biopsychology. Boston, 1993.48. Polkinhorne D.E. Postmodern Epistemology of Practice // Psychology and Postmodernism /

Ed. by S. Kvales. L.: Sage Publications, 1994. P. 146-165.49. Preparing for 21-st century: science and technology policy in new era. Statement from the

presidents of the National Academy of Science, National academy of Engineering and the Institute of Medicine. October 1997: [Electronic resource], http: // www2.nas.edu/new/2176.html. 7 p.

50. Price D. de S. Little science, big science. N.Y., 1963.

51.Quine W.O. Facts of the matter // Essays on the philosophy of W.O. Quine. Norman, 1979.

52.Ritchie-Calder L. The next billion years start now//The Future. N.Y., 1976. P. 206-214.53.Rorty R. Functionalism, machines and incorrigibility //J. of Philosophy, 1972. V. 69. P. 203-

220.54.Rosenzweig M.R. What is psychological science // International psychological science:

Progress, problems, and prospects. Washington, 1992.55.Smart J.J.C. Sensations and brain processes // Philosophical Review. 1959, V. LXVII. P.

141-156.56.Tele-interviews // European Psychologist. 2000. N 2.57.The next twenty-five years of technology: opportunities and risks // 21-st century tech-

nologies: promises and perits of dynamic future. OECD, 1998. P. 33-46.

ИНТЕГРАЦИЯ ПСИХОЛОГИИ: УТОПИЯ ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ? А.В. Юревич

// Теория и методология психологии. М., 2007

Статья подготовлена при поддержке РГНФ, проект № 05-03-03036а.

106

КУРС НА ИНТЕГРАЦИЮ

Перефразируя некогда популярное высказывание, можно констатировать, что «призрак бродит по психологической науке — призрак интегративной психологии». Свидетельства тому — наблюдения известных психологов о том, что в этой науке начинает реализовываться «конвергентная модель», мы движемся к «единству психологии при всем разнообразии проблем» (цит. по: Мазилов, 2003, с. 222), проблемы, обсуждавшиеся на последних Международных психологических конгрессах, знаковые события в отечественной психологии, такие как издание Манифеста интегративной психологии и т.д.Все это — явления одной природы, обусловленные закономерной реакцией психологической науки на долгие годы разобщенности на «государства в государстве» (такие как бихевиоризм, когнитивизм, психоанализ), каждое из которых жило по своим собственным законам, включавшим правила производства знания, критерии его верификации и т.п. (см.: Юревич, 2000). Очевидно, сказалось и распространение в психологии, как и во всей современной науке, постмодернистской методологии, утверждающей принципы «равной адекватности теорий», их трактовку как интерпретаций, которые не могут быть неверными (см.: Юревич, 2001), а, стало быть, побуждающей к легитимизации соперничающих психологических концепций и к переходу от «парадигмы» взаимного непризнания и конфронтации к «парадигме» сотрудничества и объединения.

Так или иначе, на страницах психологических трудов все чаще можно встретить решительные утверждения о том, что «самая актуальная проблема психологии на современном этапе — это интеграция психологического знания» (Мазилов, 2003, с. 218). Подобные интегративные настроения явно выражают неличные ощущения и намерения тех или иных психологов, а внутреннюю потребность современной психологической науки и неудовлетворительность ее многолетнего развития по «конфронтационному» пути.

Разумеется, нынешний интегративный запал не является чем-то принципиально новым для психологии, да и вообще в любой науке каждое тотальное методологическое стремление всегда обнаруживает некоторые корреляты в ее прошлом. В истории психологической науки тоже можно разглядеть немало попыток интеграции.

Так, в американской психологии 1970-1980-х годов прошлого века доминировала «мода» на интегративные теории, которые, по замыслу их создателей, должны были объединить психологическую науку, покончить с ее раздробленностью, эклектизмом и прочими методологическими пороками (см.: Юревич, 1981). В роли таких теорий последовательно выступали теория каузальной атрибуции, теория справедливости и другие теории, как правило, создававшиеся в социальной психологии, а впоследствии значительно расширявшие свой объяснительный потенциал и выражавшие претензии на объяснение всей психологической реальности и интеграцию психологической науки (там же).

Вместе с тем нетрудно разглядеть принципиальное различие между прежними попытками объединения психологического знания и тем вариантом интеграции, который прорисовывается в настоящее время. Одной разновидностью прежних попыток служило создание некой новой теории, перераставшей в глобальную систему психологического знания на фоне игнорирования всех прочих теорий или использования их в качестве коллекций поучительных ошибок (Юревич, 1999). Второй разновидностью были попытки «поедания» концепций-соперниц путем включения их объяснительных схем в некоторую более общую схему и использование в качестве «кладбищ феноменологии» (там же). В обоих случаях закономерным и, по-видимому, неизбежным результатом было искусственное «натягивание» некоторой частной объяснительной_схемы (и соответствующей психологической категории) на всю психологическую реальность или, по крайней мере, на ее значительную часть, в результате чего исходный объяснительный потенциал этой схемы выхолащивался, и она уже практически ничего не объясняла. Когда вся психика представала в качестве разновидностей, например, образа, деятельности, каузальной атрибуции или чего-то еще, она не становилась более понятной, а тем более, более подверженной

107

целенаправленным воздействиям и более предсказуемой (основные задачи любой науки), и при этом понятия об образе, деятельности, каузальной атрибуции и др. оказывались предельно размытыми и утрачивали свое исходное содержание.

Закономерный результат интеграции психологической науки путем «натягивания» на психологическую реальность какой-либо одной категории описал еще Л.С. Выготский «...когда объем понятия растет и стремится к бесконечности, по известному логическому закону его содержание столь же стремительно падает до нуля» (Выготский, 1982, с. 308). Он же объяснил и главную причину настойчивости, с которой современная ему психология шла подобным путем: «...путь этот предопределен объективной потребностью в едином объяснительном принципе, и именно потому, что такой принцип нужен и что его нет, отдельные части принципа занимают его место» (там же, с. 309).

Современные попытки интеграции психологической науки строятся по-другому, что, по-видимому, обусловлено как плачевными результатами ее интеграции путем «игнорирования» или «поедания», так и отмечавшимся выше распространением постмодернистской методологии, требующей от научных теорий не игнорирования, диск-редитации и «поедания» друг друга, а равноправного взаимодействия на основе взаимопризнания.

Тем не менее, и здесь — в системе интегративных установок современной психологии — можно различить несколько их видов. С.Д. Смирнов, например, выделяет четыре основные позиции. Первая — «методологический нигилизм», обобщаемый идеей, особенно характерной, как отмечает автор, для практикующих психологов, о том, что «всякая ме-тодологическая рефлексия уводит от сути дела в дурную бесконечность бесплодного философствования и вербализма» (Смирнов, 2004, с. 280). Второй позиции С.Д. Смирнов дает двойное название — «методологический ригоризм» и «методологический монизм» — и видит ее в убежденности в том, что «должна существовать единственно "подлинно научная" методология, строгое следование которой является критерием научности» (там же, с. 280), отмечая, что «на уровне конкретно-научной методологии сторонники этой позиции стремятся к построению "единой теории психического" (там же, с. 280), в то время как «современные концепции природы и сущности научного знания... оставляют все меньше надежд на то, что построение такой теории в принципе возможно» (там же, с. 281). Третью позицию он ассоциирует с личностью автора этих строк и вслед за ним называет «методологическим либерализмом», согласно которому равно легитимны и равно адекватны все глобальные психологические подходы, прошедшие естественный отбор в истории психологической науки (стало быть, теории, подобные теории флогистона, не в счет), но надо искать «переходы», «мосты» между ними, которые и послужили бы «каркасами» единой системы психологического знания. Четвертую позицию С. Д. Смирнов называет «методологическим плюрализмом», отмечая, что сам он разделяет именно ее. Она состоит в том, что психологическим теориям следует признать друг друга (подобно «методологическому либерализму», но (в отличие от него) не следует стремиться к «наведению мостов» между ними, оставив психологию в ее нынешнем раздробленном состоянии и признав ее «полипарадигмальность» в качестве неизбежной (там же).

Нетрудно заметить, что даже отстаиваемый С.Д. Смирновым «методологический плюрализм» — это не только легитимизация раздробленности психологической науки в качестве методологически неизбежной, но и вариант ее интеграции, напоминающий отношения в феодальном государстве. Соответственно, монистический вариант объединения психологии может быть уподоблен унитарному государству, а вариант, предполагаемый «методологическим либерализмом» — федеративному. (Автор, естественно, очень далек от того, чтобы проецировать па оценку соответствующих способов интеграции психологической пауки свое отношение к тем видам социальных систем, с которыми проводятся аналогии.)

Причем характерный для прежних времен монистический вариант теряет сторонников, а его противники в качестве главного аргумента в пользу его

108

неосуществимости указывают на то, что предполагаемая им «психологическая монархия» в свою очередь предполагает «монарха», т.е. некую глобальную, единую и общеразделяемую психологическую теорию (или метатеорию), которая стала бы вершиной психологического знания, придав ему вид пирамиды, в то время как такая теория в принципе невозможна. Исследователи, анализирующие эту проблему, пишут, что «психическое — чрезвычайно сложное явление, поэтому на современном этапе исчерпывающая теория невозможна» (Мазилов, 2004, с. 219), «перспективы появления такой теории даже в отдаленной перспективе представляются нереальными» (Смирнов, 2004, с. 281) и т.п. Те, кто отстаивают ее невозможность, систематически апеллируют к опыту естественных наук, в первую очередь, физики, подчеркивая, что и здесь единая теория отсутствует, а, скажем, единая теория поля остается несбыточной мечтой. Например: «перспективы появления такой теории в ближайшем будущем нулевые, скорее всего она вообще невозможна, поскольку аналогичных теорий нет даже в гораздо более развитых науках» (там же, с. 282).

В результате, как было отмечено выше, современные психологи осознают потребность в интеграции психологической науки, однако ищут ее более «мягкие», «либеральные» варианты, нежели их монистически настроенные предшественники, игнорировавшие или «поедавшие» концептуальные построения друг друга. В этих условиях первостепенной задачей становится не только сама по себе интеграция, но и выработка ее модели, которая, во-первых, была бы действительно «либеральной» и позволяла избежать издержек «насильственной» или искусственно форсированной интеграции, практиковавшейся в прежние времена, во-вторых, была бы все-таки моделью именно ин-теграции, а не легализации анархии и раздробленности, весьма характерной для постмодернистских программ, в-третьих, не выглядела бы как набор объединительных призывов, построенных по принципу «психологи всех стран и направлений, объединяйтесь».

Для того, чтобы выработать или хотя бы представить себе такую модель, необходимо задаться естественным вопросом о том, как вообще могла бы выглядеть интеграция современной психологии. (Автор говорит о когнитивной интеграции — об объединении психологического знания, не задаваясь в данном контексте очень существенным, но имеющим иной смысл вопросом о социальной интеграции психологического сообщества — об объединении многочисленных и конкурирующих друг с другом психологических ассоциаций и т.п.)

Отвечать на него логически целесообразно от противного, т.е. отталкиваясь от основных видов разобщенности или разрывов (Юревич, 2000) психологического знания, которые препятствуют его интеграции.

В структуре психологического знания (точнее, в довольно аморфном массиве, который лишь условно или как дань традиции может быть назван «структурой») можно усмотреть три фундаментальных разрыва. Во-первых, разрыв «горизонтальный» — между основными психологическими теориями и соответствующими психологическими «империями» — бихевиоризмом, когнитивизмом, психоанализом и др., каждая из которых предлагает свой образ психологической реальности и свои правила ее изучения. (Подчеркнем, что теории в психологии — «это больше, чем теории». Они, как правило, представляют собой ядро, на которое наслаиваются соответствующие объяснительные принципы, способы накопления эмпирического опыта, результаты исследований, выполненных в русле данных теорий, и т.д., которые постепенно срастаются с этим ядром. Симптоматично, что, например, И. Франклин определяет психологические теории как «правила, которые предписывают, что и как делать исследователю» (Franklin, 1982), т.е. фактически наделяет их парадигмальными функциями.) Во-вторых, разрыв «вертикальный»: между различными уровнями объяснения психического — внутрипсихическим (феноменологическим), физиологическим (физическим), социальным, порождающий соответствующие «параллелизмы» — психофизический, психофизиологический и психосоциальный. В-третьих, «диагональный» разрыв или, говоря словами Ф.Е. Василюка, «схизис» между исследовательской (академической) и практической психологией (Василюк,

109

1996). Конечно, в структуре психологического знания можно разглядеть немало и других разрывов и «белых пятен», однако именно три обозначенных вида ее разобщенности представляются основными, порождающими общую дезинтегрированность психологии, и, соответственно, их преодоление или хотя бы сокращение выглядят как основные направления ее интеграции.

«ГОРИЗОНТАЛЬНАЯ» ИНТЕГРАЦИЯРазделение психологической реальности межу тремя наиболее влиятельными

психологическими «империями» — бихевиоризмом, когни- тивизмом и психоанализом, а также их «колониями» на территории специальных разделов психологической науки, например, социальной психологии (в виде трех глобальных социально-психологических ориентаций — бихевиористской, когнитивисткой и психоаналитической [Андреева и др., 1978]), сопровождалось «натягиванием» на нее соответствующих категорий — соответственно, поведения, образа и мотива. В рамках бихевиоризма психика виделась как поведение, в рамках когнитивизма — как трансформация образов, в рамках психоанализа — как борьба мотивов. (См. работы М.Г. Ярошсвского (Ярошевский, 1985; и др.), выделившего в этих системах психологического знания «центральные» категории.) Подобные попытки интеграции психологического знания можно назвать «редукцией по горизонтали» (Юревич, 1992) или «горизонтальной редукцией», т.е. сведением всей психологической реальности к чему-то одному, что объявляется в ней самым главным. (Метод выделения «единиц» психологической реальности, ставший очень популярным в отечественной психологии, в общем, имеет тот же смысл: вся эта реальность «стягивается» к одному своему фрагменту, например, к переживанию, в котором пытаются разглядеть ее всю. В принципе, этот методологический прием не так уж порочен, поскольку в любом элементе психики запечатлеваются ее родовые качества (в этой связи уместно вспомнить один из ключевых принципов биологической науки: достаточно разрезать одного кролика, чтобы узнать многое о всех кроликах). Вместе с тем в качестве универсального методологического принципа психологической науки он имеет очевидные изъяны, поскольку явно не вся психика и не всс в ней сводимы к тем же переживаниям.)

Богатый исторический опыт подобных попыток породил два фундаментальных методологических результата. С одной стороны, он показал несостоятельность идеи обозреть всю психологическую реальность из какой-либо одной точки, свести ее к какой-либо одной психологической категории, т.е. категориальный монизм потерпел в этой науке полный провал, естественной реакцией на который явились системный подход к построению психологического знания (Ломов, 1999), выстраивание комплексных систем равноправных психологических категорий (Петровский, Ярошевский, 1998) и др. С другой стороны, психологическая реальность показала себя как многомерная, но не безмерная, а ее когни-тивные, аффективные и поведенческие компоненты зарекомендовали себя как основные составляющие психического, что породило представления о т.н. «фундаментальной психологической триаде». (Иногда выделяются и несколько иные компоненты этой «триады». Например, Л.М. Веккер выделяет эмоции, волю и интеллект (Веккер, 1998). Но все же намного чаще психическое «раскладывают» именно на три описанных выше компонента.)  Эти два результата слились в «умеренную» интегративную установку, состоящую в том, что психологическую реальность из одной точки обозреть невозможно, поэтому на нее надо смотреть не из одной, а из разный точек, но не из всех возможных, а только из ключевых, поскольку из всех точек сразу смотреть невозможно. Набор таких ключевых точек варьируется в зависимости от тех факторов, которые определяют разнообразие методологических установок в любой ситуации их проявления.   (П. Фейрабенд, например, пишет по этому поводу: «Теория, выдвигаемая ученым, зависит не только от фактов, имеющихся в его распоряжении, но и от традиции, представителем которой он является, от математического аппарата, которым случайно владеет, от его вкусов, его эстетических взглядов, от мнения его друзей и других элементов, которые существуют не

110

в фактах, а в мышлении теоретика, и, следовательно, носят субъективный характер» (Фейерабенд, 1986, с. 54).)

Например, в «фундаментальную психологическую триаду» иногда включают или присоединяют к ней волю, душу или что-либо еще. Но все же, как правило, именно когниции, эмоции и поведение — во всех их разнообразных проявлениях — рассматриваются в качестве основных слагаемых психологической реальности, и именно на опорных точках, сформированных совместно, хотя и в конфронтации друг с другом, бихевиоризмом, когнитивизмом и психоанализом, выстраивается интегративная перспектива.

Соответствующий вид «горизонтальной» интеграции давно провозглашен (и не только провозглашен, но во многом и реализован), хотя и в несколько других терминах, на уровне базовых методологических принципов отечественной психологии, таких как принципы единства сознания и деятельности, аффекта и интеллекта и др. (см.: Рубинштейн, 1946; Леонтьев, 1975; и др.), хотя, наверное, давно пора осуществить взаимоналожение этих принципов и призывать не к «парный союзам» соответствующих локусов психологической реальности, а к их объединению в триаду, т.е. провозгласить единство когнитивных, аффективных и поведенческих процессов. Еще чаще это единство проявляется не в провозглашаемых общих принципах психологической науки, а в траекториях и результатах изучения конкретных психологических феноменов. Особенно яркий пример — изучение социальных установок в зарубежной социальной психологии. Эмпирические исследования регулярно порождали парадоксы типа феномена Лапьера и противоречивые результаты — «головоломки» в терминах Т. Куна (Кун, 1975), пока установку не «размежевали», выделив в ней когнитивный, социальный и поведенческий компоненты, после чего все стало на свои места — в той мере, в какой это вообще возможно в такой науке, как психология. Похожую эволюцию проделали и другие психологические понятия, практика эмпирического изучения которых вынуждала ученых отказываться от монистического (читай: однобокого) взгляда на них и выделять в их структуре три обозначенных компонента. Это побуждает сформулировать представление о триединой структуре как об универсальном принципе построения психологической реальности, причем за данным принципом стоит простая идея: мы действуем, мыслим, переживаем, и это, наверное, главное в нашем существовании, а вопрос о том, что в нем Самое главное — действия, мысли или переживания, видимо, лишен смысла.

Здесь, конечно, можно возразить, что не все компоненты психики сводимы к действиям, мыслям и переживаниям — например, воля, что, возможно, и служит одной из причин настойчивых попыток вообще элиминировать ее из категориального репертуара психологической науки, объявив иллюзией или артефактом. Но, во-первых, все зависит от способа сведения или выведения: например, личность, привычно возвышающаяся над «триадой» и всеми прочими психологическими конструктами, за исключением разве что души (Труднее дела обстоят с самой душой, о которой пишут, что «не исключено, что этим генеральным предметом интегральной психологии может снова стать именно душа, но уже в ее научном понимании» (Зацепин, 2004, с. 95). Впрочем, это «научное понимание» души тоже открывает богатые возможности — в том числе и ее «разложения» на вполне «земные» элементы.), можно представить

как уникальный для каждого человека результат соединения трех базовых психологических компонентов, украсив его всей характерной для разговоров о личности патетикой. Во-вторых, все-таки любая интегративная методология должна обладать минимально необходимым уровнем сложности (вспомним Бритву Оккама), превышение которого делает ее эффектной, но невыполнимой — как желание объять необъятное или построить систему психологического знания, включающую все более или менее значительные психологические категории. Кроме того, ни к одной интегративной перспективе не следует относиться как к окончательной, интеграция любой науки — постоянный (пока наука развивается, она интегрируется) и многоступенчатый процесс. На

111

первом шаге интеграции психологии, ознаменованном «триадическим» видением психологической реальности, решаются лишь первые, а далеко не все проблемы интеграции, попытки же вскочить сразу на верхние ступени «лестницы интеграции» чреваты опасностью с нее свалиться. В результате обозначается наиболее простой и естественный вариант «горизонтальной» интеграции психологии: «наверху» — на уровне общей картины психологической реальности — она видится как единство когнитивных, аффективных и поведенческих компонентов, а «внизу»67, т.е. на уровне исследовательской практики, в каждом изучаемом феномене вычленяются когнитивный, аффективный и поведенческий аспекты.

Надо отметить, что подобные методологические установки уже давно реализуются в исследовательской практике и пустили в психологическом сообществе глубокие корни. Да и вообще в данной связи уместно подчеркнуть, что «форсированные методологии», предпи-сывающие научному сообществу делать то, чего оно еще не делает, мало жизнеспособны и выглядят как «методологические мифы». Жизнеспособные же методологии, как правило, формируются путем обобщения и вынесения на методологический уровень того, что уже давно вызрело и существует в реальной исследовательской практике, а не предписывается ей.

Даже самый поверхностный взгляд на эту практику не оставляет сомнений в том, что «горизонтальная интеграция» уже достаточно давно реализуется в психологической науке. Все реже можно встретить психолога, который считал бы себя (и реально был бы) «чистым» бихевиористом, когнитивистом или сторонником психоанализа, равно как и, скажем, теории деятельности, да и какой-либо другой психологической теории. Большинство психологов не является адептом какой-либо «одной отдельно взятой» теории, а реализует комплексный взгляд на психологическую реальность, впитавший в себя элементы разных концепций. И данная, отчетливо проявляющаяся в психологии тенденция, характерна для всей современной науки, переживающей как социальную, так и когнитивную глобализацию (см.: Юревич, 2004). Последняя состоит в том, что «замкнутые на себя» и самодостаточные системы знания (или заблуждений), подобные истмату и диамату, уходят в прошлое, и даже такие его глобальные системы, как Западная наука и традиционная Восточная наука ассимилирует элементы друг друга. А одним из проявлений социальной глобализации науки служит «размыкание» научных школ (которые Т. Кун называл «боевыми единицами допарадигмальной науки», подчеркивая, что они выполняют не столько научные, сколько политические функции [Кун, 1975]), их слияние, постепенное вытеснение «незримыми колледжами» и прочими, более современными, нежели научные школы, видами объединения ученых (см.: Мирская, 2002).

Соответствующую тенденцию каждый из нас легко может уловить в себе, задавшись вопросом: «Кто я — бихевиорист, когнитивист, адепт психоанализа, теории деятельности или какой-либо другой психологической концепции?» Наверняка большинство из нас выберет характерный для подобной постановки вопроса ответ «другое», осознав себя как не принадлежащего ни к одной из психологических школ, а реализующего более общую, надшкольную перспективу. (Исключениями служат «закоренелые адепты», к которым преимущественно принадлежат ученые старшего поколения, а также ситуации, в которых выгоднее определяться в качестве адепта одной из школ). (В подобных случаях важно не разделить участь отца Планше — оруженосца Д'Артаньяна, который католикам говорил, что он — католик, гугенотам — что он гугенот, однако плачевно закончил свою жизнь, однажды оказавшись на узкой тропе между католиком и гугенотом.)

 Большинство из нас, будь он психолог-исследователь или психолог-практик, наверняка использует в своей работе знания, добытые и бихевиористами, и когнитивистими, и психоаналитиками, идеи и Выготского, и Рубинштейна, и Леонтьева, и других выдающихся отечественных психологов, опирается на разные концепции и применяет разнообразные методики. Да и в тех случаях, когда психолог тяготеет к определенной теории или объявляет себя ее адептом, он неизбежно реализует исследовательскую перспективу,

112

выходящую далеко за пределы этой теории. А «чистого» бихевиориста, когнтивиста, представителя теории деятельности или психоанализа, который вообще не использовал бы знания, наработанные в рамках других концепций, можно представить себе разве что в абстракции, да и то для этого надо иметь очень богатое воображение.

Соответствующим образом построено и психологическое образование, предполагающее ознакомление студентов, обучающихся психологии, с самым разным концепциям, снабжение их знанием, полученным в рамках самых различных концептуальных оснований. «Чисто» бихевиористское, когнитивисткое и т.п. преподавание психологии тоже трудно себе представить, а если и можно, то только как систему подготовки «профессиональных кретинов». Любой современный психолог — это своего рода «стихийный интегратор» психологического знания, а первый шаг к «горизонтальной» интеграции психологической науки уже давно сделан и запечатлен в том знании, которое дают психологические вузы, в его строении и соединении в мышлении каждого из психологов.

Практика изучения конкретных психологических феноменов, как было показано на примере социальной установки, тоже неизбежно порождает интеграцию, в данном случае имеющую когнитивный (внутреннюю логику изучения соответствующих психологических проблем), а не социальный источник (хотя разделять когнитивные и социальные источники интеграции тоже возможно лишь в абстракции).

Таким образом, хотя единая психологическая теория, о которой психологи прошлого вожделели как о главном интеграторе психологического знания, так и не создана и едва ли будет создана, по крайней мере, в обозримом будущем (еще раз подчеркнем, что такой теории нет ни в одной науке), существующие в психологии теории не так уж непримиримы и «несоизмеримы» — в терминах Т. Куна — друг с другом, нынешнее психологическое сообщество не поделено на фанатичных адептов этих теорий, большая часть исследований строится на кросс-теоретической основе и воздает должное различным аспектам психического. Все это — проявления естественной «горизонтальной» интеграции психологического знания, которая, в отличие от его искусственной интеграции путем декларирования объединительных программ и попыток создания соответствующих теорий, выглядит не броско, происходит незаметно, но обусловлена внутренней логикой развития психологического знания и приносит зримые плоды.

ДИАГОНАЛЬНАЯ ИНТЕГРАЦИЯРазрыв между исследовательской (или академической) и практической психологией

уже долгие годы фигурирует в «истории болезни» психологии как один из ее главных симптомов.

Так, по наблюдениями Р. Ван дер Влейста, исследовательская и практическая психология фактически представляют собой две разные науки, использующие разные языки, разные единицы анализа и различную логику его построения. Язык исследовательской психологии пестрит специальными терминами, в то время как язык практической психологии мало отличается от обыденного языка. В исследовательской психологии единица анализа — отдельный психологический процесс или феномен, искусственно отделенный от целостной личности и помещенный в специальные лабораторные условия, а в практической психологии такой единицей служит «индивидуальная история» личности. Логика исследовательской психологии состоит в выделении 2-3 независимых переменных и измерении корреляций между ними, в то время как практическая психология стремится не количественно описать отдельные связи, а качественно осмыслить целостную детерминацию личности и ее состояний. В результате всех этих различий знание исследовательской и знание практической психологии плохо состыкуются друг с другом, в результате чего практическая психология недостаточно научна, а исследовательская психология — недостаточно практична (Van der Vleist, 1982).

В конце истекшего века регулярно констатировались не только сохранение, но и расширение разрыва между академической психологией и профессиональной практикой,

113

причем, по мнению ряда авторов, это было связано с тем, что психологическая практика охотно и активно впитывает методологию и культуру постмодернизма, в то время как консервативная и неразворотливая академическая психология все еще носит давно устаревшую «позитивистскую одежду». Например, Д. Полкинхорн выделил такие общие черты постмодернизма и психологической практики, как Нефундаментальность, фрагментарность, конструктивизм, понимание знания как динамичного, социально конструируемого и зависимого от контекста, «неопрагматизм». Полкинхорн подчеркивает, что психологи-практики охотнее применяют постмодернисткую методологию, чем академические психологи, однако он признает, что «близкие к практике» психологи-исследователи тоже преуспевают в освоении и распространении этой методологии, (Отметим, что в данной связи высказываются и опасения. Например, Л. Сасс полагает, что релятивизм и фикционализм постмодернизма способны нанести вред терапевтической практике (Sass, 1994).)

 таким образом констатируя появление в психологическом сообществе нового слоя, служащего связующим звеном между двумя его полярностями — «чистыми» практиками и «чистыми» исследователями (Polkinhorne, 1994). Он же констатирует «практический переворот» в психологии, результаты которого очевидны и в нашей стране, где на 30 тыс. (если не больше) психологов приходится лишь два исследовательских института.

Л. Сасс улавливает в современной психологической, особенно в психоаналитической, практике такие постмодернистские черты, как релятивизм, скептицизм, вымышленность, акцентируя их в качестве ее ключевых отличий от академической психологии (Sass, 1994).

К. Герген отмечает, что, в противовес общим тенденциям развития академической психологии, современная психологическая практика развивается в русле постмодернистской мысли, имеет дело с развивающейся индивидуальностью человека и сосредоточивается на контекстуальных смыслах человеческой деятельности. В результате теоретическое знание академической психологии часто вступает в конфликт с эмпирическим знанием современности, а психологическая практика предпочитает теоретическому знанию гетерогенные и качественные знания повседневной жизни, приобретающие достоверность в личном опыте (Gergen, 1994).

Подвергать сомнению существование больших и принципиальных различий между исследовательской и практической психологией было бы нелепо. Они, безусловно, имеют место, препятствуя интеграции двух основных форм психологического знания, однако, обращаясь к изложенным выше констатациям, следует отметить, что, во-первых, эти различия иногда преувеличиваются, во-вторых, реально существующие различия постепенно сокращаются. К примеру, признание значимости «единичных случаев» и их изучения, акцент на анализе уникальных жизненных ситуаций и т.д., в которых обычно видится одна из главных специфических черт практической психологии, отличающая ее от психологии исследовательской, можно обнаружить и в ряде исследовательских установок последней. Скажем, такой ее представитель, как Л.С. Выготский, стремился вывести законы психологии искусства из «анализа одной басни, одной новеллы и одной трагедии» (Выготский, 1982, с. 405), при этом констатировав, что «засилие индукции и математической обработки и недоразвитие анализа значительно погубили дело Вундта и экспериментальной психологии» (там же, с. 402). Впрочем, в современной исследовательской психологии метод анализа конкретных случаев (case studies), а также сопутствующий его применению качественный анализ, получают все большее распространение. (Отметим, что это происходит также в со-циологии и других смежных с психологией науках.)

Целый ряд направлений исследовательской психологии, например, психоаналитическая ориентация в социальной психологии, выросли из психоаналитической практики, да и, вообще, психоанализ служит ярким примером того, что единство практической и исследовательской психологии возможно.

В современной психологи можно разглядеть и встречный вектор развития знания — погружение сюжетов, традиционно изучавшихся в контексте исследовательской психологии,

114

в практический контекст со всеми сопутствующими этому изменениями самих сюжетов. Например, Дж. Шоттер отмечает тенденцию к изучению таких традиционных тем когнитивной психологии, как восприятие, память, научение и мотивация, в контексте постмодернистской социальной практики, а также доминирование в контексте их изучения опыта повседневной жизни над теоретическими знаниями (Shotter, 1994).

Одним из главных лейтмотивов сближения академической и практической психологии служит постмодернистская методология, которая, давно будучи характерной для практической психологии, распространяется и в академической психологии. Например, такие атрибуты практической психологии, как качественный анализ, изучение единичных случаев, признание значимости уникального опыта, полученного в обход репрезентативных выборок и без подсчета коэффициентов корреляции, становятся все более распространенными и в исследовательской психологии, в которой происходит также легализация личного опыта психолога в качестве источника психологического знания (см.: Юревич, 2000), в результате чего практическая психология все увереннее выполняет характерные для академической психологии исследовательские функции.

Наметились и другие направления сближения. Например, теории, ставшие одним из символов академической психологии, которые практическая психология традиционно отвергала как чрезмерно «академические», сейчас тоже адаптируются к потребностям прак-тики. В частности, не трудно заметить, что на психологических конференциях, в особенности на «научно-практических» (которые сами по себе стали знаковым явлением, знаменуя стремление объединить психологическую науку и практику), «большие» психологические теории упоминаются довольно редко, однако активно эксплуатируются «малые» теории и теории «среднего ранга», позволяющие упорядочить ту или иную сферу изучаемой реальности. Нередко подобные теории и зарождаются в практической деятельности психологов, стремящихся не только воздействовать на эту реальность, но и осмыслить, упорядочить ее.

Налицо также тенденция к развитию методологического самоанализа практической психологии, традиционно ассоциировавшегося с академической наукой, явившаяся естественной реакцией на разрастание и усложнение психологической практики (см.: Карицкий, 2003; Вачков, 2003; и др.).

Таким образом, исследовательская психология осваивает направления работы, традиционно характерные для практической психологии, а практическая психология — характерные для исследовательской психологии, что неизбежно порождает их когнитивное сближение.

Но, пожалуй, еще более заметно «наведение мостов» между академической и практической психологией в социальной плоскости, т.е. сближение соответствующих страт психологического сообщества. Ф.Е. Василюк писал в 1990-е годы: «...психологическая практика и психологическая наука живут параллельной жизнью как две субличности диссоциированной личности: у них нет взаимного интереса, разные авторитеты (уверен, что больше половины психологов-практиков затруднились бы назвать фамилии директоров академических институтов, а директора, в свою очередь, вряд ли информированы о «звездах» психологической практики), разные системы образования и экономического существования в социуме, непересекающиеся круги общения с западными коллегами» (Василюк, 1996, с. 26). И эта, несколько утрированная (хотя бы потому, что такие психологи, как сам Ф.Е. Василюк, знали и тех, и других) оценка была в целом справедлива для того времени.

Но впоследствии многое изменилось, причем в духе известной формулы: «не было счастья, да несчастье помогло». Зарплаты наших академических психологов опустились на уровень бесконечно малых величин, и большинству из них не оставалось ничего другого, кроме как подрабатывать практикой (или преподаванием). Результат не заставил себя должно ждать: сейчас на основе большинства наших академических подразделений созданы коммерческие фирмы, сотрудники которых обладают двойной профессиональной

115

идентичностью, выступая в роли и психологов-исследователей, и психологов-практиков. А та «диссоциированность», о которой писал Ф.Е. Василюк, может носить внутриличностные формы, выступая в виде внутреннего «раздвоения» наших психологов или выполнения ими непрофильных функций на рабочих местах, но теперь в гораздо меньшей степени относима ко всему нашему психологическому сообществу, вынужденному, причем не от хорошей жизни, интегрировать научную деятельность с коммерциализацией ее результатов. Таким образом, и в нашем отечественном психологическом сообществе разрастается тот слой «близких к практике» исследователей, о которых пишет Д. Полкинхорн (Polkinhorne, 1994). Обобщая соответствующие когнитивные и социальные тенденции, можно констатировать, что хотя «разрыв» между практической и академической психологией по-прежнему сущес-твует, он уже не выглядит как непреодолимая пропасть, и наблюдается их интенсивная и разноплановая конвергенция.

 «ВЕРТИКАЛЬНАЯ» ИНТЕГРАЦИЯНо все-таки, наверное, самая заветная мечта и одновременно главная

методологическая проблема психологической науки — это объединение различных уровней проявления и детерминации психического.

В ее истоках — попытки найти «взаимопереходы» между этими уровнями, например, путем установления количественных соответствий между физической величиной стимула и интенсивностью вызываемой им психической реакции, что дало бы возможность вписать психическое и физическое в единое «пространство». Малоудовлетворительные результаты подобных попыток породили представление о «параллелизмах» — психофизическом, психофизиологическом, психосоциальном — как об одном из главных свойств предмета психологии и, соответственно, одной из главных «головоломок» (вновь в терминах Т. Куна) психологической науки, которую психологи до сих пор безуспешно пытаются разрешить.

Эти парадоксы успешно преодолевались на уровне общеметодологических принципов. Например, системный подход декларирует необходимость системного, т.е. взаимосогласованного, изучения самых разных уровней психического (Ломов, 1999). Методологические установки такого рода регулярно провозглашались в истории психологической науки, выражая не столько реальные исследовательские ориентиры, сколько несбыточную мечту ее представителей о «комплексных, межуровневых объясненйях, в которых нашлось бы место и для смысла жизни, и для нейронов, и для социума, и для эволюционной целесообразности» (Юревич, 2003, с. 356).

В конкретной же исследовательской практике подобные мечты и программы не только не удавалось реализовать, но и происходило своего рода «удвоение» исходных «параллелизмов» вследствие того, что «параллельная» детерминация психического проецировалась на само психическое. Психическое постоянно «гоняли» по основным плоскостям его детерминации, помещая то в социальную плоскость (например, путем таких его пониманий и, соответственно, локализаций, как «психика — это отношение», «психика — это совокупность общественных отношений» и т.д.), то в физиологическую («психическое — это результат взаимодействия нейронных ансамблей» и др.), то отодвигая подальше от них обеих и отождествляя, например, с душой. Все подобные попытки были сколь безрезультатны (соответствующие понимания психики выглядели явно однобоко), столь и результативны, с разных сторон высвечивая один и тот же результат — невозможность понять и объяснить психику, абстрагируясь от какой-либо из основных сфер ее детерминации, а тем более ото всех, кроме одной. Благодаря им стало абсолютно ясно, что понять и объяснить психику можно, только рассматривая ее одновременно и как порождение социума, и как функцию нейронов, и как многообразие нашего феноменального мира, и в других ипостасях, что, естественно, не означает для каждого конкретного психолога необходимости «ловить» ее на всех этих уровнях и не превращает специализацию исследователей в абсурд. В русле «методологического либерализма» (Юревич, 2001) это означает, что, подобно тому, как не существует «неправильных» психологических теорий, поскольку каждая из них достаточно адекватно объясняет какой-либо аспект психологичес-

116

кой реальности, не существует и «неправильно работающих» или «ненужных» психологов (парапсихологи и иже с ними — не в счет), и познать психологическую реальность можно только объединенными усилиями тех, кто изучает нейроны, тех, кто изучает внутренний мир человека, в том числе и его душу, тех, кто изучает его зависимость от социума и др.

Все это, естественно, проще провозгласить, чем исполнить, а главная проблема возникает в связи с двумя обстоятельствами. Во- первых, основные виды детерминации психического — физиологическая (физическая), феноменологическая (внутрипсихическая) и социальная — практически не перекликаются друг с другом и плохо выстраиваются в единую систему детерминации. Во-вторых, психологи, в своем профессиональном мышлении воспроизводящие общие закономерности человеческого мышления, проявляют отчетливо выраженную нетерпимость к подобной «параллельной» детерминации явлений, настойчиво стремясь «спрямить» ее и поместить в какую-либо одну плоскость. В принципе для научного мышления «параллелизмы», подобные психофизическому, после кризиса классической физики стали привычными. Оно спокойно воспринимает, например, свет и как волну, и как поток частиц, физические объекты — и как набор атомов, и как твердые тела, живые организмы — и как саморегулируемые системы, и как скопления молекул. Но, во-первых, это характерно не для любого, а только для наиболее сложно организованного научного мышления, во-вторых, подобные схемы мышления, ломающие привычные схемы восприятия, приживаются с большим трудом. Как подчеркивал Б.Ф. Ломов, «В психологии довольно широкое распространение получило линейное представление о детерминизме ("линейный детерминизм"). Имеется в виду стремление представить причины и следствия в виде одномерной цепочки» (Ломов, 1999, с. 75), в то время как «детерминация реально выступает как многоплановая, многоуровневая, многомерная, включающая явления разных (многих) порядков, т.е. как системная» (там же, с. 75), и поэтому «принцип "линейного детерминизма" уже не может удовлетворить современную психологическую науку» (там же, с. 75).

Тем не менее, психологической науке, по всей видимости, еще нужны время и просветительские усилия методологов, чтобы, во-первых, принять идею параллельной детерминации психического, во-вторых, «вживить» ее в свое рабочее мышление, перестав воспринимать «параллелизмы» как аномалии и парадоксы, отвергнуть в качестве бессмысленных вопросы о том, мы управляем своими нейронами или наши нейроны управляют нами и т. п.

К тому же «параллелизмы», которыми эта наука мучается с момента своего появления на свет, выглядят как группа далеко не однопорядковых явлений, некоторые из которых не заслуживают включения в нее. Например, то, что принято считать психосоциальным «параллелизмом», представляет собой связь явлений, которую вполне можно выстроить в одной каузальной плоскости, а соответствующий парадокс снимается, например, методологической формулой, согласно которой внешние (в частности, социальные) факторы действуют через внутренние (например, вутрипсихические) условия (Рубинштейн, 1946). Некоторые виды биологического детерминизма, например, эволюционная детерминация психического, тоже не выглядят параллельной его внутренней детерминации и вписываются в одну каузальную плоскость в рамках, скажем, дарвиновской парадигмы, которая во многих случаях позволяет преодолеть «параллельность» биологической и социальной детерминации.

В общем, «параллелизмы», выражающие расхождение уровней детерминации психического и традиционно воспринимаемые как наиболее сложные «головоломки» психологической науки и наиболее опасные онтологические ловушки, выставленные ее объектом, в действительности не так уж сложны и непреодолимы. В случае же их действительной непреодолимости — скажем, рядоположности нашего феноменального и нейро-гуморального «миров» — соответствующие виды детерминации могут быть примирены на основе идеи о «параллельной» каузальности, которая давно пустила корни в развитых науках.

117

В результате и традиционно наиболее сложная для психологии «вертикальная» интеграция психологического знания не встречает на своем пути непреодолимых барьеров и уже в значительной мере подготовлена историей психологической науки. Конечно, трудно ожидать, что знание, накопленное социальными психологами, психологами физиологической и гуманистической ориентации и т.д., сольются в одно целое. Но вполне можно представить и уже сейчас различить каркасы той системы психологического знания, в рамках которой каждое из них найдет свое место. Важно лишь, чтобы обретение этого места не оборачивалось стремлением лишить места других.

***Таким образом, «призрак» интегративной психологии не только «бродит» по

психологической науке, но и все увереннее материализуется в ней, ее интеграция выглядит не как утопия, а как уже различимая реальность. Однако способы и результаты этой интеграции представляются более сложными и многоплановыми, нежели те, к которым привыкло упрощенное мышление, воспитанное на «линейном детерминизме».

ЛИТЕРАТУРААндреева Г.М., Богомолова Н.Н., Петровская Л.А. Современная социальная

психология на Западе. Теоретические ориентации. М., 1978.Василюк Ф.Е. Методологический смысл психологического схизиса // Вопросы

психологии. 1996. № 6. С. 25-40.Бачков И.В. Нужна ли практическому психологу методология? // Труды ярославского

методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003. С. 72-79.Веккер Л.М. Психика и реальность: Единая теория психических процессов. М„ 1998.Выготский JI.C. Собрание сочинений. Т. 1. М., 1982.Зацепин В.И. О регуманизации психологии: генеральный предмет интегральной

психологии // Труды Ярославского методологического семинара. Предмет психологии. Ярославль, 2004. С. 91-100.

Карицкий И.Н. Методология практической психологии // Труды ярославского методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003. С. 135-158.

Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975.Ломов Б.Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М., 1999.Мазилов В.А. Научная психология: тернистый путь к интеграции // Труды

Ярославского методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003. С. 205-237.

Мазилов В А. Научная психология: проблема предмета // Труды Ярославского методологического семинара. Предмет психологии. Ярославль, 2004. С. 207-225.

Мирская Е.З. Научные школы как форма организации науки (социологический анализ проблемы) // Науковедение. 2002. № 3. С. 8-24.

Петровский А.В., Ярошевский М.Г. Основы теоретической психологии. М., 1998.Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. М., 1946.Смирнов С Д. Методологический плюрализм и предмет психологии // Труды

Ярославского методологического семинара. Предмет психологии. Ярославль, 2004. С. 276-291.

Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.Юревич А.В. Критический анализ американских социально-психологических

концепций «справедливого обмена» // Вопросы психологии. 1981. № 5. С. 158-166.Юревич А.В. Методологический либерализм в психологии // Вопросы психологии.

2001. № 5.Юревич А.В. «Методологический либерализм» и парадигмальный статус

психологии // Труды Ярославского методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003. С. 349-357.

118

Юревич А.В. «Онтологический круг» и структура психологического знания // Психол. журн. 1992. № 1. С. 6-14.

Юревич А.В. Психология и методология // Психол. журн. 2000. № 5. С. 35-47.Юревич А.В. Системный кризис психологии // Вопросы психологии. 1999. №2. С. 3-

11.Юревич А.В. Социогуманитарная наука в современной России: адаптация к

социальному контексту. М., 2004.Ярошевский М.Г. История психологии. М., 1985.Franklin C.W. Theoretical perspectives in social psychology. Boston, 1982.Gergen K.J. Toward a postmodern psychology // Psychology and postmodernism. London,

1994. P. 17-30.Polkinhome D.E. Postmodern epistemology and practice // Psychology and postmodernism.

London, 1994. P. 146-165.Sass LA. The epic of disbelief: The postmodernist turn in contemporary psychoanalysis //

Psychology and postmodernism. London, 1994. P. 166-182.Shatter J. «Getting in touch»: The Metha-methodology of a postmodern science of mental

life // Psychology and postmodernism. London, 1994. P. 58-73.Van der Vleist R. Special psychological theory and empirical studies of practical problems //

Confronting social issues: Applications of social psychology. L., 1982. V. 1. P. 7-22.

119