Р у с с к а я ц и в и л и з а ц и я

Русская цивилизация

Серия самых выдающихся книг великих русских мыслителей, отражающих главные вехи в развитии русского национального мировоззрения: Св. митр. Иларион Св. Нил Сорский Св. Иосиф Волоцкий Иван Грозный «Домострой» Посошков И. Т.Ломоносов М. В.Болотов А. Т.Пушкин А. С.Гоголь Н. В.Тютчев Ф. И.Св. Серафим Са- ровскийМуравьев А. Н.Киреевский И. В.Хомяков А. С.Аксаков И. С.Аксаков К. С.Самарин Ю. Ф.Валуев Д. А.Черкасский В. А.Гильфердинг А. Ф.Кошелев А. И.Кавелин К. Д.

Лешков В. Н.Погодин М. П.Беляев И. Д.Филиппов Т. И.Гиляров-Платонов Н. П.Страхов Н. Н.Данилевский Н. Я.Достоевский Ф. М.Одоевский В. Ф.Григорьев А. А.Мещерский В. П.Катков М. Н. Леонтьев К. Н. Победоносцев К. П. Фадеев Р. А. Киреев А. А.Черняев М. Г. Ламанский В. И.Астафьев П. Е.Св. Иоанн Крон-штадтский Архиеп. Никон (Рождественский)Тихомиров Л. А.

Соловьев В. С. Бердяев Н. А. Булгаков C. Н. Хомяков Д. А.Шарапов С. Ф.Щербатов А. Г. Розанов В. В.Флоровский Г. В. Ильин И. А. Нилус С. А.Меньшиков М. О. Митр. Антоний Хра- повицкийПоселянин Е. Н.Солоневич И. Л.Св. архиеп. Иларион (Троицкий)Башилов Б.Концевич И. М.Зеньковский В. В.Митр. Иоанн (Снычев)Белов В. И.Распутин В. Г. Шафаревич И. Р.

ДНЕвНик ПисаТЕля

ФЕДОР ДОсТОЕвскиЙ

МОскваинститут русской цивилизации

2010

Достоевский Ф. М. Дневник писателя. / Сост., комментарии А. В. Белов / Отв. ред. О. А. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2010. — 880 с.

В настоящее издание вошла главная идеологическая книга Ф. М. Достоевского «Дневник писателя», в которой великий русский мыслитель размышляет над судьбами России и мира. За десятиле-тия до ХХ века он предсказывает грядущие революции и указывает их источник — бунт антихриста против Христа, дьявола и его слуг иудеев против Бога. Социализм и капитализм — выражение обще-го иудейско-сатанинского идеала «вожделений избранного народа», замаскированных лукавством дьявола, искушавшего в пустыне Хри-ста своими соблазнами хлеба земного и чувственных наслаждений. «Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут разлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, в стойла, за-льют мир кровью и потом сами испугаются. Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии. Жид и его кагал — это заговор против рус-ских. Предвидится страшная, колоссальная, стихийная революция, которая потрясет все царства мира с изменением лика мира сего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови».

После 1917 года за чтение этой книги расстреливали. На мно-гие десятилетия она была запрещена.

© Институт русской цивилизации, 2010.

ISBN 978-5-902725-69-5

5

П Ре д и с ло в и е

Творчество великого русского писателя и мыслителя Федора Михайловича Достоевского посвящено постижению глубины человеческого духа. Писатель анализирует самые по-таенные лабиринты сознания, последовательно проводя поч-ти в каждом из своих произведений три ключевые идеи: идею личности как самодовлеющей ценности, одухотворенной Бо-жьим Духом; идею страдания как реальной подоплеки нашего существования; идею Бога как высшего этического критерия и мистической сущности всемирного бытия.

По своему миропониманию Достоевский был близок к славянофилам; труд Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» пи-сатель считал будущей настольной книгой всех русских.

Достоевский убедительно и беспощадно вскрывает ду-ховное убожество и нравственную нищету людей, не верую-щих в Бога и противопоставляющих Ему разум.

Подходя к проблеме человеческой личности, Достоевский с неизменной последовательностью указывал на иррациональ-ность ее природы, на невозможность путем одних логических выкладок осмыслить ее значение и место в обществе и госу-дарстве. Если бы человек в своем поведении руководствовался соображениями исключительно рассудочными, например вы-годы, пользы, гармонии или порядка, если бы конечной целью его стремлений было устройство общества по какому-то раз и навсегда незыблемо установленному образцу — все равно, пчелиного ли улья, муравейника или хрустального дворца, —

6

Предисловие

тогда, быть может, задача осуществления рая на земле, теоре-тически по крайней мере, была бы разрешима. Тогда вопрос сводился бы к отысканию каких-то научно-экономических классификаций, какой-то статистической средней равнодей-ствующей или социально-биологической нормы. И коль скоро такая формула была бы найдена, тотчас все бы устроилось и потекли бы молочные реки в кисельных берегах. Равным об-разом тогда было бы просто определить, что именно лучше — республика Платона, утопическое государство Мура, фалан-стер Фурье или коммунистическая казарма Маркса.

Достоевский положительно отрицал возможность подоб-ного решения социальной теоремы не только потому, что ис-комое является величиной непостоянной, вечно меняющейся в зависимости от бесчисленного множества непредвиденных условий и обстоятельств, но и вследствие того, что сам-то ищу-щий, т. е. человек, далеко не всегда действует по утилитарной схеме бентамовской пользы. Впервые Достоевский отчетливо выразил эту мысль в 1856 г. в «Записках из подполья». «О, ска-жите, — восклицает герой этой психологической хроники, — кто первый провозгласил, что человек потому только делает па-кости, что не знает своих собственных интересов, а что если бы его просветить,.. то он тотчас… стал бы добрым и благородным, ибо, будучи просвещенным,.. увидел бы в добре собственную свою выгоду… О, младенец! О, чистое, невинное дитя! Да ког-да же, во-первых, бывало, чтобы человек действовал только из одной своей… выгоды? Что же делать с миллионами примеров, свидетельствующих о том, что люди зазнамо, вполне понимая свои настоящие интересы, отставляли их на второй план и бро-сались на другую дорогу, на риск, на авось,.. как будто… не же-лая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть ли не в потемках».

Достоевский идет еще дальше. Он рисует картину целе-сообразно устроенного хрустального дворца, в котором уста-новлены благополучие, гармония и порядок; в котором обе-спечены все выгоды и соблюдены все личные интересы, так что человеку остается лишь кататься как сыру в масле. «И

7

Предисловие

вдруг, — говорит Достоевский, — ни с того ни с сего, среди всеобщего благоразумия, возникает какой-нибудь джентльмен и с насмешливой физиономией упрет руки в боки и скажет нам: “А что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу ногой, прахом, единственно с тою целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и… нам опять по своей глупой воле пожить!..”»

Десять лет спустя Достоевский развил эти иррациональ-ные противоречия в заключительной и воистину пророческой части «Преступления и наказания». Там снова поставлен во-прос о кажущейся непостижимости человеческой природы и о безнадежности устройства судьбы человечества на утилитар-ных принципах теоретической мысли.

Жуткий сон приснился Раскольникову. «Ему грезилось, что весь мир обречен в жертву какой-то неслыханной… моро-вой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. По-явились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселившиеся в тела людей. Но существа эти были духи, одарен-ные умом и волею. Люди, принявшие их в себя, тотчас станови-лись бесноватыми… Но никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали себя эти за-раженные. Никогда не считали непоколебимее своих пригово-ров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга. Всякий думал, что в нем одном заключается истина… Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром… Люди убивали друг друга в какой-то бес-смысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии уже в походе вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и ре-зались. В городах целый день били в набат, созывая всех, но ни-кто не знал, кто и для чего зовет… Оставляя самые обыкновен-ные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться. Остановилось земледелие.

8

Предисловие

Кое-где люди сбегались в кучи, клялись не расставаться, но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое,.. начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары; на-чался голод. Все погибали. Язва росла и продвигалась все даль-ше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько че-ловек: это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю. Но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слов и голоса». В этой зловещей картине, особенно знаменательной в дни нашего преступного лихолетья, заключается мистиче-ское провидение будущих судеб человечества, отказавшегося от Бога и надменно, но безумно мечтающего изобрести схему универсального счастья.

В «Бесах» Достоевский дал конкретное изображение того «земного рая», который должен будто бы явиться поправкой к иррациональности человеческой психики, а также завершени-ем социального строительства в царстве мира сего. Автором этого плана представлен некто Шигалев, один из бесчисленных бесенят, которым полвека спустя удалось свалить в бездну ве-личайшую в мире империю. «Объявляю заранее, — говорит на товарищеской сходке Шигалев, — что система моя не окончена. Я запутался в собственных данных, и мое заключение в пря-мом противоречии с первоначальной идеей… Исходя из без-граничной свободы я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого». А смысл этой формулы разъясняет «державный бес» Верховенский в своем разгово-ре со Ставрогиным. «У Шигалева хорошо в тетради, — у него шпионство. У него каждый член следит за другим и обязан до-носить. Каждый принадлежит всем, а все — каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях — клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень обра-зования, науки и талантов. — Не надо высших способностей!.. Высшие способности не могут не быть деспотом. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспира побивают камнями — вот Шигалевщина!..» Именно эти прин-

9

Предисловие

ципы, гениально разгаданные Достоевским, легли в основание, сделались главою угла власти еврейских большевиков с ее все-общим рабством и всепроникающим шпионством, в котором потерявшие и разум, и веру, и совесть бездарные поводыри пы-таются устроить «хрустальный дворец», «гармонию целого», за счет единственно реальной ценности — пусть иррационально-го, но неповторимого и духовно-бессмертного «Я».

Этой предвечной дисгармонии между безличной «гар-монией целого» и самоутверждением человеческой личности Достоевский посвятил в «Дневнике писателя» замечательный очерк под названием «Приговор». Но мысли, высказанные в нем, непосредственно вводят нас в круг второй главной идеи его мировоззрения — идеи страдания.

В длинной галерее выведенных Достоевским типов тема страдания, повторяясь в бесконечных вариантах, вырастает в универсальную проблему. Разрешение ее, по его убеждению, следует искать не столько в политике и экономике, сколько в религии и этике, в обновлении и очищении нравственной при-роды человека, ибо страдание неотделимо от зла, все равно извне ли причиняемого или гнездящегося в темных закоулках человеческой души.

Есть что-то жгучее и страстное в той боли, с которой Достоевский останавливается на страдании детей, которо-му посвящены многие бессмертные, написанные кровью его сердца страницы. Достаточно вспомнить разговор Ставрогина с Кирилловым, когда тот играет мячиком с ребенком; душе-раздирающие сцены семейной жизни Мармеладовых; характер и судьбу Нелли в «Униженных и оскорбленных»; Неточку Не-званову; мальчика на елке у Христа и, наконец, скорбный образ Илюшечки в «Братьях Карамазовых».

Чем, спрашивается, каким нравственным законом, какой нормой справедливости оправдываются страдания безвинных существ? — На этот вопрос Достоевский не нашел ответа. В самом деле, если в отношении взрослых можно утверждать, что страдание является следствием первородного греха, если их страдание может рассматриваться как неизбежное возмез-

10

Предисловие

дие за зло, причиняемое человеком своему ближнему, по фор-муле: «Мне отмщение и Аз воздам», то все эти богословские и догматические рассуждения явно неприменимы к малюткам, никакого яблока не скушавшим; к мальчику, замерзающему в рождественскую ночь где-то на задворках большого города; к грудному младенцу, которому башибузуки, потехи ради, из са-дизма, раздробляют головку пистолетом; к семилетней девочке, которую родители засекают чуть не до смерти; к шестилетнему парнишке, растерзанному по приказанию крепостника-изверга сворой борзых, — словом, ко всем этим чистым ангельским ду-шам, никакого греха не принявшим, никакого зла не совершив-шим, которые, однако, по какому-то роковому велению, подвер-гаются мучениям и обрекаются на незаслуженный ими ад.

В разговоре с Алешей Иван Карамазов переносит пробле-му страдания в область религиозно-метафизическую: «Пони-маю, — говорит он, — каково должно быть сотрясение вселен-ной, когда все на небе и все на земле сольется в один хвалебный гимн, и все живое и жившее воскликнет: “Прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои!” Уж если мать обнимется с мучите-лем, растерзавшим псами сына ее и все трое возгласят со слеза-ми: “Прав Ты, Господи!”, то, конечно, настанет венец познания и все объяснится… Но вот… этого-то я и не могу принять… Пока еще время… от высшей гармонии совсем отказываюсь. Не стоит она слезинок хотя бы только одного замученного ребен-ка… Не стоит потому, что слезки его остались неискупленны-ми… Я не хочу оставаться с неотмщенными страданиями… Да и слишком дорого оценили гармонию — не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спе-шу возвратить обратно… Не Бога я не принимаю… Я только билет Ему почтительнейше возвращаю». В этих болезненных словах, в этом надрыве сказывается надломленность челове-ческого сознания, неспособность его продолжать тот путь, по которому, от скрытого начала к скрытому же концу, человек ве-дется Провидением. Тысячелетиями шел он по этому пути, без-ропотно вынося все в надежде, что конечное откровение и все-победное торжество правды-истины и правды-справедливости

11

Предисловие

утолят когда-нибудь жажду его усталого сердца. Но вот, нако-нец, страдания возросли до такой степени, а жгучая боль сдела-лась столь невыносимой, что он не в силах уже идти дальше. Он оглядывается на весь пройденный путь, взвешивает свое бремя и в отчаянии спрашивает себя: «Куда я иду? Не безумием ли была моя надежда и не зло ли в той непонятной мне воле, кото-рая внушила мне эти несбыточные мечты?»

Но в этом «бунте» Ивана слышится и другой мотив, непо-средственно связанный с фатальной болезнью нашего лукаво-мудрствующего века. Иван утверждает, что принимает Бога, но лишь «почтительнейше возвращает» Ему билет на вход в храм гармонии. Так ли это однако? Не есть ли это лишь диа-лектический прием для оправдания того безнадежного скеп-тицизма, который оказывается порождением гордыни разума? Не знаменует ли это поспешное возвращение билета прямое отрицание Божественного Промысла?

Бунт Ивана так же, как бунт Раскольникова в «Престу-плении и наказании», так же, как бунт Кириллова в «Бесах», — бунт разума, тщетно пытающегося найти этический критерий вне религии и устроить судьбы человеческие по рецептам, продиктованным не религиозным сознанием, а эмпирическим познанием. Но Достоевский отрицал возможность автономной морали, т. е. такой, где поведение человека определяется субъ-ективной, произвольной, им самим установленной оценкой понятий добра и зла. Вслед за славянофилами Достоевский утверждал, что природа нравственности гетерономна, что живым источником и высшей санкцией этического импульса является правда Божественной благодати, нас посещающая, научающая нас отличать дозволенное от недозволенного и по-буждающая нас следовать тому, что Кант назвал «категориче-ским императивом».

В своих произведениях, в этих великих поэмах челове-ческого духа Достоевский показал, что нравственность, по-строенная на шатких основаниях личного произвола, неиз-бежно приводит к принципу: «все дозволено», т. е. к прямому уже отрицанию всякой нравственности. И действительно, на-

12

Предисловие

полеоновский лозунг «Tout est permit» толкает Раскольникова на убийство, Ивана Карамазова — на отцеубийство, и Кирил-лова — на самоубийство.

Достоевский знал, что человечество, уверовав в безгра-ничную будто бы силу науки и выведя идею Бога за скобки, неудержимо, всей своей 2-миллиардной массой устремляется в зловеще зияющую бездну, в которой ему и суждено погиб-нуть. В частности, Достоевский указал и на то, что Западная церковь, некогда сплотившая Европу в единый организм под знаменем католического Рима, не в состоянии уже предотвра-тить надвигающейся катастрофы потому, что она сама, Запад-ная церковь, перестала быть церковью Христовой, подменив идею Христа идеей Его Наместника на земле в лице якобы непогрешимого папы. К этой теме Достоевский возвращался часто. Впервые она была затронута, но как бы мимоходом, в «Идиоте»; более подробно она была разработана в «Дневнике писателя», получив, наконец, полное и гениальное выражение в «Легенде Великого Инквизитора».

В «Легенде» затронуты глубочайшие тайны эсхатоло-гии и христианского богопознания. Сквозь туман лукавых со-циальных утопий, которые предлагали человечеству люди, отрекшиеся от Христа и поклонявшиеся антихристу, Досто-евский ясно различал бездну, в которую ведет мир иудейско-масонская цивилизация.

Действие «Легенды» отнесено к XVI в., когда уже про-изошло распадение Церкви: Восток, в частности Россия, оза-рились тихим светом замкнувшегося в себе Православия. В Центральной Европе начались бурные и буйные протесты против папской власти: Лютер, Кальвин и гуманисты под-вергли сомнению не только церковно-административный, но и религиозно-догматический авторитет Римского Первосвящен-ника. Однако на крайнем Западе, в Испании, католичество еще теснее сомкнуло свои ряды, введя железную дисциплину сре-ди пастырей и пасомых и противопоставив шумливой Рефор-мации молчаливо-грозную силу Ордена иезуитов и священной инквизиции. По приказу Великого Инквизитора в темницу

13

Предисловие

был брошен Сын Божий, по безмерному своему милосердию снизошедший на жаркие стогны южного града и там сотворив-ший чудо, воскресив мертвого ребенка.

Пятнадцать веков усталое, страждущее человечество ожидало исполнения завещанного ему обетования: «Се гряду скоро». Только безграничная вера в святыню Божественного Слова поддерживала людей, давая им силы нести возложенное на них непосильное бремя. И вот Слово исполнилось.

Севилья. Тихо спускается вечер на древний город. Днев-ной труд окончен, и толпы медленно расходятся туда и сюда. И вдруг появляется Он, в том самом образе человеческом, в котором 15 веков назад, ходил между людьми. По внешности Он ничем не отличается от остальных. Но, странное дело, все узнают Его. Неизъяснимой силой народ стремится к Нему, окружает Его, следует за Ним. Молча проходит Он среди них с улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи света струятся из Его очей и, изливаясь на людей, сотрясают их ответной любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от одного прикосновения к Его одежде исходит целящая благодать… Народ плачет и целует землю, по которой Он идет. Дети бросают перед Ним цветы, поют и вопиют Ему: «Осанна!» — «Это Он, это Он сам!» — восклицают все. Он останавливается на паперти собора в эту самую минуту, когда в храм вносят детский гробик; в нем семилетняя девочка, единственная дочь знатного граждани-на. Мертвый ребенок утопает в цветах. «Он воскресит твое дитя!» — кричат из толпы рыдающей матери, и она поверга-ется к стопам Его и молит, простирая к Нему руки. «Если это Ты, — воскреси дитя мое!» Процессия останавливается. Гро-бик опускают к ногам Его. Он глядит с любовью и сострада-нием, и уста Его произносят: «Талифа куми!» Девочка подни-мается в гробе, садится и оглядывается кругом удивленными глазками. В народе смятение, рыдания и крики.

Все это безмолвно наблюдает 90-летний старец, Великий Инквизитор, воплощающий идею католичества, христианства без Христа, идею западной цивилизации.

14

Предисловие

Кардинал слышит восторженные клики, он видит чудо воскресения. Властным жестом подзывает он стражу и указы-вает ей на Виновника смятения и торжества. И народ, приучен-ный и покорный, раздвигается; воины подходят к Спасителю, накладывают на Него руки и уводят. Толпа склоняется до зем-ли перед сумрачным служителем Церкви. Он благословляет народ и молча проходит далее. Пленника приводят в темное подземелье Святого Судилища и запирают там.

Бархатной ризой спускается на землю южная, бездыхан-ная ночь. Воздух напоен ароматом цветущего лавра и лимона. Севилья объята и мраком и сном. Тишина. Но вот среди глу-бокого молчания вдруг заскрипели ржавые петли тюремной двери и в темницу с тусклым светильником входит старец-Инквизитор. Он остается с глазу на глаз со своим Пленником. Долго всматривается он в лицо Его, подходит ближе и шепчет: «Это ты?» Но, не получая ответа, он быстро прибавляет: «Не отвечай, молчи! Да что хоть бы Ты сказал?.. Я слишком знаю, что Ты скажешь, но Ты и права не имеешь ничего прибавить к тому, что уже сказано Тобою… Зачем Ты пришел к нам мешать? Ибо Ты пришел к нам мешать… Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это, или только подобие Его. Но завтра я осужу Тебя и сожгу на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра, по одному моему мановению, бросится подгребать угли к твоему костру». Христос не нужен Инквизитору. Окостеневшие, мертвые фор-мы церковного уклада давно уже утратили живое содержание учения Христова. Ничто не должно посягать на выкованные веками догматы, и новое Божественное Откровение было бы преступлением не только против человеческого стада, покорно бредущего за земным пастырем к неведомой цели, но и против Самого Бога, ибо это дополнение к ранее сказанному явилось бы признанием неполноты, а стало быть, и несовершенства пре-поданного Спасителем завета. И Великий Инквизитор в своей обвинительной речи против Пленника прямо объявляет, что Истина и нравственная свобода, возвещанная Им для искупле-ния первородного греха и спасения человечества, идут вразрез

15

Предисловие

с его природой. Не к Истине стремится человек, а к избежанию страдания; не к свободе, а к освобождению от нее. А если так, то земные судьбы его не могут строиться на заветах Спасителя.

Отвергнув в пустыне все три искушения Великого и Страшного Духа, Христос, по мысли Инквизитора, лишил Себя тех средств, которые могли бы побудить людей следовать за Ним.

«Ты хочешь, — говорит кардинал, — идти в мир с голы-ми руками, с каким-то обетом свободы, которого он в простоте своей и прирожденном бесчинстве своем не может и осмыс-лить, которого он страшится, ибо никогда и ничего не было для человека невыносимее свободы. А видишь ли сии кам-ни?.. Обрати их в хлебы, и человечество побежит за Тобой как стадо… Но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же это свобода, рассудил Ты, если по-слушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не одним хлебом. Но знаешь ли, что во время этого самого хле-ба… восстанет на Тебя Дух Земли, и сразится с Тобою, и побе-дит Тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен Зверю сему? — он дал нам огонь с небеси»!

Ныне мы уже присутствуем при восстании Духа Земли, при предсказанном Достоевским торжестве всего земного, ког-да человек, заглушив в себе возвышенное, горнее и святое, раз-рушил храмы Истины, воздвигнув вместо него капище Лжи, в котором служатся кощунственные черные мессы не только земному, но и низменному, всему, что будто бы питает тело, но в действительности отравляет душу смертельным ядом без-граничного материализма.

Инквизитор признается, что католичество, воспользо-вавшись именем Христа, внесло в учение Его «поправку», выкинув из заповеди Его «НЕ единым хлебом будет жив че-ловек» крошечную частицу «не», превратив ее в мертвящую формулу «Единым хлебом жив будет человек» и заменив за-вещанную Христом нравственную свободу безнравственным духовным рабством, извне навязанной дисциплиной церковно-административного произвола. И в награду за отказ от свободы

16

Предисловие

Римская церковь готова санкционировать не только мораль, ли-шенную Божественного утверждения, но и отрицание морали в форме греха. «Мы разрешим им и грех, — говорит старец. — Они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы позволим им грешить. Мы скажем, что всякий грех будет искуплен, если будет сделан с нашего позволения». Таким образом, все то, что Христос с негодованием отверг в пустыне, все дары Великого и страшного Духа кладутся в основу устрой-ства западной, по сути дела, антихристианской цивилизации.

В чем же спасение? — На это Достоевский с глубоким убеждением ответил, что нет большей мудрости, чем та, кото-рая заключается в учении Спасителя, и нет большего подвига, нежели следовать Его заветам. Ложной и лживой философии Инквизитора он противопоставил тихое, как майское утро, миропонимание другого старца — старца Зосимы (прототи-пом которого был св. старец Амвросий из Оптиной пустыни), любовью и состраданием врачующего душевные язвы стекаю-щихся к нему со всех сторон страдальцев и грешников. В об-разе этого великого, но кроткого провидца Достоевский дал поразительное по глубине и тонкости воплощение восточного христианства, сохранившего в чистоте веру в богочеловече-ство, смерть, воскресение Христа и в приявшего эту тайну не как закон, канонически навязанный ему извне, а как свободой и любовью созданную нравственную необходимость.

Достоевский знал, что в этой тайне разрешаются все ан-тиномии: безусловность Творца и условность твари; объектив-ная гармония Космоса и субъективное ощущение Хаоса; покой вечности и объемлемое им вечное движение.

Достоевский звал ошалевшее и исподличавшееся челове-чество смирить гордыню разума и понять, наконец, что в бого-отступничестве нет спасения. Он подошел к больным и заблу-дившимся сынам своего века со словами милосердия и устами старца Зосимы сказал им: «Любите человека и в грехе его, ибо сие уже подобно Божеской любви».

При этом он говорил не о гордой и себялюбивой ницше-анской «любви к дальним», а именно о христианской и Хри-

17

Предисловие

стовой любви к ближним, о той любви, которая в смирении своем двигает горы и творит чудеса, которая в самых недо-стойных и грешных сердцах поселяет надежду на оправдание и очищение. И более, чем кто-либо, Достоевский был убежден, что перед мудрым судом Всевышнего скорее осужден будет рассудочный пуританин, лицемерно соблюдающий заповеди, нежели опустившийся в бездну духовного неряшества какой-нибудь Мармеладов, всей силой исстрадавшейся души своей верующий, что Бог всех рассудит, всех простит — добрых и злых, премудрых и смиренных. Верует Мармеладов и веру свою исповедует в молитве, равно которой по детской трога-тельности едва ли что-либо создано в мировой литературе.

Всех рассудит и всех простит… И когда уже кончит со всеми, тогда возглаголит к ним: «Выходите, — скажет, — и вы! Выходите пьяненькие, выходите соромники! И мы выйдем все, не стыдясь, и станем, и скажет: “Свиньи вы! Образа звери-ного и печати его, но придите и вы!” И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: “Господи, почто сих приемлеши?” И скажет: “Потому их приемлю, премудрые, потому их прием-лю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достой-ным”. И прострет к ним руци свои, и мы припадем и заплачем, и все поймем. Тогда все поймем… все поймут… Господи, да приидет Царствие Твое!»

Предсказывая еще в 1870-х грядущую еврейскую револю-цию в России, Достоевский видел в ней войну против христи-анской цивилизации, конец христианской культуры, всеобщее духовное одичание человечества и установление «жидовского царства».

«Евреи, — писал Достоевский, — всегда живут ожидани-ем чудесной революции, которая даст им свое “жидовское цар-ство”. Выйди из народов и… знай, что с сих пор ты един у Бога, остальных истреби, или в рабов обрети, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что все покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами, — все равно верь

18

Предисловие

всему тому, что тебе обещано раз и навсегда, верь тому, что все сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и — ожидай, ожидай».

Явление бесов на Русь Достоевский прямо связывает с «жидами и жидишками», составлявшими идейное ядро рево-люционеров и либеральной интеллигенции. Все они — вопло-щение сатанизма и антихриста.

Предрекая грядущие потрясения и предсказывая, что «от жидов придет гибель России», Достоевский видел в револю-ции бунт антихриста против Христа, дьявола и его слуг иуде-ев против Бога.

«Верхушка иудеев, — писал Достоевский, — воцаряет-ся все сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть».

Бичуя бесов либерализма и социализма, Достоевский видел в идеях коммунистической революции «начала анти-христовы, дух приближения ига князя мира сего, воплощен-ного в иудейских вождях». Социализм с его соблазном (а фактически обманом) создания земного царства блаженства есть религия антихриста, стремление уничтожить христи-анскую цивилизацию. И социализм, и капитализм были для Достоевского не противоположными началами, а лишь двумя формами одного и того же — сатанинского — стремления к упоению земными благами.

Социализм и капитализм — выражение общего иудейско-сатанинского идеала «вожделений избранного народа», за-маскированных лукавством дьявола, искушавшего в пустыне Христа своими соблазнами хлеба земного и чувственных на-слаждений.

Б. Бразоль

Достоевский принадлежит столько же литературе, сколь-ко и философии. Ни в чем это не выражается с большей яр-костью, как в том, что он доныне вдохновляет философскую мысль. Комментаторы Достоевского продолжают реконструи-ровать его идеи — и само разнообразие этих комментариев за-

19

Предисловие

висит не от какой-либо неясности у Достоевского в выражении его идеи, а, наоборот, от сложности и глубины их. Конечно, Достоевский не является философом в обычном и банальном смысле слова — у него нет ни одного чисто философского сочинения. Он мыслит как художник – диалектика идей во-площается у него в столкновениях и встречах различных «ге-роев». Высказывания этих героев, часто имеющие самостоя-тельную идейную ценность, не могут быть отрываемы от их личности — так, Раскольников, независимо от его идеи, сам по себе, как личность, останавливает на себе внимание: его нель-зя отделить от его идеи, а идеи нельзя отделить от того, что он переживает… Во всяком случае, Достоевский принадлежит русской – и даже больше — мировой философии.

Творчество Достоевского сосредоточено вокруг вопро-сов философии духа — это темы антропологии, философии истории, этики, философии религии. В этой области обилие и глубина идей у Достоевского поразительны — он принадле-жит к тем творческим умам, которые страдают от изобилия. Ранний социализм Достоевского надо считать очень важным, а отчасти даже решающим, фактором в его духовных искани-ях: социализм этот был не чем иным, как тем самым «этиче-ским имманентизмом» — вера в основное и «естественное» добро человеческой природы, в «естественную» возможность подлинного и всецелого «счастья», устраиваемого «есте-ственными» же путями. Это есть прямое и решительное от-вержение учения о «радикальном зле» человеческой природы, говоря терминами Канта, — отвержение доктрины перво-родного греха и доктрины искупления и спасения, во Христе принесенного людям. В отношении к духовным исканиям До-стоевского весь этот строй мысли следовало бы назвать «хри-стианским натурализмом», возлагающим все надежды на то христианское озарение человека, которое вошло в мир через Боговоплощение и нашло свое высшее выражение в Преоб-ражении Спасителя. Это есть христианство без Голгофы, христианство лишь Вифлеема и Фавора. Конечно, это есть своеобразное, христиански отраженное сочетание руссоизма

20

Предисловие

и шиллерианства — это есть вера в «естество» и признание природного, хотя бы и скрытого под внешними наслоениями благородства, скрытой «святыни» человеческой души или, как выражается Достоевский в статье, посвященной Жорж Санд, признание «совершенства души человеческой».

В основе всей идейной жизни, всех исканий и построений Достоевского были его религиозные искания. Достоевский всю жизнь оставался религиозной натурой, всю жизнь «мучился», по его выражению, мыслью о Боге. Поэтому в лице Достоев-ского больше, чем в лице какого-либо другого, мы имеем дело с философским творчеством, выраставшим в лоне религиозно-го сознания. Но вся исключительная значительность идейного творчества Достоевского заключалась как раз в том, что он с огромной силой и непревзойденной глубиной вскрывает рели-гиозную проблематику в темах антропологии, этики, эстетики, историософии. Именно в осознании этих проблем с точки зре-ния религии и состояло то, о чем он говорил, что его «мучил Бог». Достоевский писал: «...и в Европе такой силы атеистиче-ских выражений нет и не было. Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла». Но эти сомнения рождались из глубин са-мого религиозного сознания; все они связаны с одной и той же темой — о взаимоотношении и связи Бога и мира. У Достоев-ского никогда не было сомнений в бытии Бога, но перед ним всегда вставал (и в разные периоды по-разному решался) вопрос о том, что следует из бытия Божия для мира, для человека и его исторического действования. Возможно ли религиозное (во Христе) восприятие и участие в ней культуры? Человек, каков он в действительности есть, его деятельность и искания могут ли быть религиозно оправданы и осмыслены? Зло в человеке, зло в истории, мировые страдания могут ли быть религиозно оправданы и приняты? Если угодно, можно все это рассматри-вать как различные выражения проблемы теодицеи. Не толь-ко «Бог мучил» всю жизнь Достоевского, но и он всю жизнь боролся с Богом, — и этот интимный религиозный процесс и лежал в основе диалектики всего духовного процесса в нем.

21

Предисловие

Достоевский не со стороны, а внутри носил в себе и всю проблематику культуры, все ее мечты и идеалы, ее вдохнове-ния и радости, ее правду и неправду. Внутренней разнородно-сти христианства и культуры Достоевский никогда не утверж-дал, наоборот, в нем была всегда глубочайшая уверенность в возможности их подлинного сочетания. Поэтому мы не най-дем у него нигде той вражды к культуре, какая, напр., была у Толстого. Достоевский отталкивался от секуляризма — от разъединения церкви и культуры, от радикального индивиду-ализма («обособления», как любил он выражаться), от «атеи-стической» культуры современности. Секуляризм и был для Достоевского скрытым, а чаще — явным атеизмом.

Когда Достоевский увлекся социализмом, то он «страст-но» принял его, но и тогда он не отделял этой «страстной» веры в осуществление правды на земле от веры во Христа. Он потому и ушел вскоре от Белинского (за которым, по его собственному признанию, сначала «страстно» следовал), что Белинский «ругал» Христа. Без преувеличения можно сказать, что увлечение социализмом было связано у Достоевского с его религиозными исканиями. Правда, в дальнейшем мысль Достоевского все время движется в линиях антиномизма, его положительные построения имеют рядом с собой острые и ре-шительные отрицания, но такова уже сила и высота мысли его. Редко кто из русских мыслителей так чувствовал диалектиче-ские зигзаги в движении идеи. Но и антиномизм Достоевского коренился в его религиозном же сознании и вне этого религи-озного сознания невозможно даже надлежаще оценить анти-номизм в его основаниях у Достоевского.

Раннее увлечение социализмом вплотную подвело рели-гиозное сознание Достоевского к основным проблемам куль-туры, к вере в добро в человеке, в его «естество». В 1877-м До-стоевский писал: «Величайшая красота человека... величайшая чистота его... обращаются ни во что, проходят без пользы че-ловечеству... единственно потому, что всем этим дарам не хва-тило гения, чтобы управить этим богатством». В этих словах очень ясно выражен один полюс в основной историософской

22

Предисловие

антиномии у Достоевского — вера в «естество», его скрытую «святыню», но и признание, что для плодотворного действия этой «святыни» не хватает умения «управить» ее богатством.

Философское творчество Достоевского имеет не одну, а несколько исходных точек, но наиболее важной и даже опреде-ляющей для него была тема о человеке. Вместе со всей русской мыслью Достоевский — антропоцентричен, а его философское мировоззрение есть, прежде всего, персонализм, окрашенный, правда, чисто этически, но зато и достигающий в этой окраске необычайной силы и глубины. Для Достоевского нет ничего дороже и значительнее человека, хотя, быть может, нет и ни-чего страшнее человека. Человек — загадочен, соткан из про-тиворечий, но он является в то же время – в лице самого даже ничтожного человека — абсолютной ценностью. Достоевский раскрыл «темную» сторону в человеке, силы разрушения и беспредельного эгоизма, его страшный аморализм, таящийся в глубине души. Антропология Достоевского прежде всего по-священа «подполью» в человеке. Достоевский вскрывал и свет-лые силы души, диалектику добра в ней. В этом отношении Достоевский примыкает к исконной христианской (т. е. свято-отеческой) антропологии. Не только грех, порочность, эгоизм, вообще «демоническая» стихия в человеке вскрыты у Достоев-ского с небывалой силой, но не менее глубоко вскрыты движе-ния правды и добра в человеческой душе, «ангельское» начало в нем. В том-то и сила, и значительность антропологического антиномизма у Достоевского, что оба члена антиномии даны у него в высшей своей форме.

Персонализм Достоевского является этическим — и это значит, прежде всего, что ценность и неразложимость челове-ческого существа связаны не с его «цветением», не с его высши-ми творческими достижениями — они присущи и маленькому ребеночку, еще беспомощному и бессильному, еще не могуще-му ничем себя проявить. Персонализм Достоевского относится к онтологии, а не к психологии человека — к его существу, а не к эмпирической реальности. Но само восприятие человека у Достоевского внутренне пронизано этической категорией —

23

Предисловие

он не только описывает борьбу добра и зла в человеке, но он ищет ее в нем. Человек включен в порядок природы, подчинен ее законам, но он может и должен быть независим от природы. В «Записках из подполья» с поразительной силой высказана эта независимость духа человеческого от природы, и там же провозглашается, что подлинная суть человека — в его сво-боде и только в ней. «Все-то дело человеческое, кажется, дей-ствительно в том только и состоит, чтобы человек поминутно доказывал себе, что он — человек, а не штифтик», — пишет Достоевский в «Записках из подполья». Это самоутверждение есть утверждение своей независимости от природы — все до-стоинство человека в этом как раз и состоит.

Подлинное в человеке состоит лишь в его этической жиз-ни — здесь и только здесь человек есть, по существу, новое, высшее, несравнимое бытие. В этом смысле уже в «Записках из подполья» мы находим такой апофеоз человека, который превращает его если не в центр мира, то в важнейшее и дра-гоценнейшее явление. Для Достоевского аморализм, скрытый в глубине человека, есть тоже апофеоз человека; этот амора-лизм — явление духовного порядка, а не связан с биологиче-скими процессами в человеке.

Но чем категоричнее это онтологическое превознесение человека, тем беспощаднее вскрывает Достоевский роковую неустроенность духа человеческого, его темные движения. Основная тайна человека в том и состоит, по Достоевскому, что он есть существо этическое, что он неизменно и непобе-димо стоит всегда перед дилеммой добра и зла, от которой он не может никуда уйти: кто не идет путем добра, тот необхо-димо становится на путь зла. Эта этическая сущность челове-ка, основная его этическая направленность есть не предвзятая идея у Достоевского, а вывод из его наблюдений над людьми.

Достоевский высмеивает тот поверхностный интеллек-туализм в понимании человека, который достиг наиболее пло-ского своего выражения в построениях утилитаризма. «Запи-ски из подполья» говорят о том, что «человек есть существо легкомысленное», действующее менее всего для собственной

24

Предисловие

выгоды: «Когда во все тысячелетия бывало, чтобы человек дей-ствовал из одной своей выгоды?» Представление о человеке как существе рассудочном, а потому и благоразумном, есть чистая фикция, — «так как натура человеческая действует вся цели-ком, — всем, что в ней есть — сознательно и бессознательно». «Хотенье может, конечно, сходиться с рассудком,.. но очень ча-сто и даже большей частью совершенно и упрямо расходится с рассудком». «Я хочу жить, — говорит человек из подполья, — для того, чтобы удовлетворить всей моей способности жить, а не для того, чтобы удовлетворить одной только моей рассудоч-ной способности. Рассудок удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотение есть проявление всей челове-ческой жизни». Самое дорогое для человека — «свое собствен-ное, вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы и дикий, каприз»; самое дорогое и важное для человека — «по своей глупой воле пожить», и потому человек всегда и везде, где бы он ни был, любит действовать так, как он хочет, а вовсе не так, как повелевают ему разум и совесть».

Психологический волюнтаризм переходит у Достоевско-го незаметно в иррационализм, в признание, что ключ к по-ниманию человека лежит глубже его сознания, его совести и разума, — в том «подполье», где он «сам». Этический персона-лизм Достоевского облекается в живую плоть действительно-сти: «ядро» человека, его подлинная суть даны в его свободе, в жажде и возможности его индивидуального самоутверждения («по своей глупой воле пожить»). Онтология человека опреде-ляется этой жаждой свободы, жаждой быть «самим собой», — но именно потому, что Достоевский видит в свободе сокровен-ную суть человека, никто глубже его не заглядывал в тайну свободы, никто ярче его не вскрывал всю ее проблематику, ее «неустроенность». Для Достоевского «в свободе подпольного человека заложено семя смерти». Если свобода дороже всего человеку, если в ней последняя его «суть», то она же оказыва-ется бременем, снести которое слишком трудно. А, с другой стороны, в нашем подполье, — а «подпольный» человек и есть как раз «естественный» человек, освободившийся от всякой

25

Предисловие

традиции и условности, — в подполье нашем, по выражению Достоевского, ощущается смрад, обнажается внутренний хаос, злые, даже преступные, во всяком случае, постыдные, ничтож-ные движения. Вот, например, Раскольников: разложив в ра-боте разума все предписания традиционной морали, он стал вплотную перед соблазном, что «все позволено», и пошел на преступление. Мораль оказалась лишенной основания в глу-бине души, свобода оборачивается аморализмом; напомним, что и на каторге Раскольников долго не чувствовал никакого раскаяния. Поворот пришел позже, когда в нем расцвела лю-бовь к Соне, а до этого в его свободе он не находил никакого вдохновения к моральному раздумью. Это вскрывает загад-ку в душе человека, вскрывает слепоту нашей свободы, по-скольку она соединена только с голым разумом. Путь к добру не определяется одной свободой; он, конечно, иррационален, но только в том смысле, что не разум движет к добру, а воля, сила духа. В свободе, оторванной от живых движений любви, скрывается семя смерти. Человек не может, по существу, отой-ти от добра, — и если, отдаваясь свободной игре страстей, он отходит от добра, то у него начинается мучительная болезнь души. Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов по-разному, но все страдают оттого, что заглушили в себе живое чувство добра (т. е. Бога), что остались сами с собой. Свобода, если она оставляет нас с самими собой, раскрывает лишь хаос в душе, обнажает темные и низшие движения, т. е. превращает нас в рабов страстей, заставляет мучительно страдать. Это значит, что человек создан этическим существом и не может перестать быть им. С особенной силой и болью говорит Достоевский о том, что преступление совсем не означает природной амо-ральности, а, наоборот, свидетельствует (отрицательно) о том, что, отходя от добра, человек теряет нечто, без чего ему жить нельзя. В «Записках из Мертвого дома» он писал: «Сколько ве-ликих сил погибло здесь даром! Ведь надо уже всем сказать: да, это был необыкновенный народ, может быть, самые даро-витые, самые сильные из народа». Это были люди, наделен-ные не только большой силой, но и свободой – и свобода-то

26

Предисловие

их и сорвала с путей «традиционной» морали и толкнула на преступление. Отсюда семя смерти. В «Дневнике писателя» за последние годы Достоевский писал: «Зло таится в человеке глубже, чем предполагают обычно». Достоевский показывает неустроенность человеческого духа или лучше — расстрой-ство его, а вместе с тем и невозможность для человеческого духа отойти от этической установки. «Семя смерти», заложен-ное в свободе, означает, что расстройство духа имеет корень не на поверхности, а именно в последней глубине духа, ибо нет ничего в человеке глубже его свободы.

Проблематика свободы в человеке есть вершина идей До-стоевского в антропологии; свобода не есть последняя правда о человеке — эта правда определяется этическим началом в человеке, тем, к добру или злу идет человек в своей свободе. В свободе есть «семя смерти» и саморазрушения, но она же может вознести человека на высоты преображения. Свобода открывает простор для демонизма в человеке, но она же может возвысить ангельское начало в нем. Есть диалектика зла в дви-жениях свободы, но есть и диалектика добра в них.

Эта сторона в антропологии Достоевского часто забыва-ется или недостаточно оценивается, — между тем в ней лежит ключ к объяснению той системы идей, которую можно харак-теризовать как «христианский натурализм». Слова о том, что «красота спасет мир», вскрывают эту своеобразную эстети-ческую утопию Достоевского. Все его сомнения в человеке, все обнажение хаоса и «семени смерти» в нем нейтрализуют-ся у Достоевского убеждением, что в человеке таится великая сила, спасающая его и мир, — горе лишь в том, что человече-ство не умеет использовать эту силу. В «Дневнике писателя» (1877) Достоевский написал однажды: «...величайшая красо-та человека, величайшая чистота его... обращается ни во что, проходит без пользы для человечества... единственно потому, что всем этим... дарам... недоставало... гения, чтоб управить этим богатством». Значит, ключ к преображению, к устрое-нию человека в нем есть, и мы только не умеем овладеть этим ключом. Старец Зосима высказал такую мысль: «Мы не по-

27

Предисловие

нимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он предстанет перед нами во всей своей красоте». В замечательных словах Версилова («Подросток») по поводу картины Лоррена выражена та же мысль о том, что свет и правда уже есть в мире, но остаются нами незамечен-ными. «Ощущение счастья, мне еще неизвестное, прошло сквозь сердце мое даже до боли». В чудной форме это ощу-щение святыни в человеке передано в гениальном «сне смеш-ного человека». В материалах к «Бесам» находим такое место: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске, на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале — что это и естественно и возможно».

Диалектика «естественного и возможного» добра пред-полагает в человеке религиозную жизнь. «Весь закон бытия человеческого лишь в том — говорит в «Бесах» Стефан Тро-фимович, — чтобы человек мог преклониться перед безмерно великим; Безмерное и Бесконечное так же необходимы челове-ку, как та малая планета, на которой он живет». Несчастье че-ловечества в том, что в нем «помутилась эстетическая идея»; оттого теперь красота стала «страшная и ужасная вещь», она и «таинственная вещь — тут дьявол с Богом борется, а поле бит-вы — сердце человеческое». Вот это «помутнение эстетической идеи», в силу которого дьявол овладевает человеком, когда в нем пробуждается эстетической восторг, — и объясняет, почему уте-ряно людьми «уменье» владеть святыней, открытой его сердцу.

Антропология Достоевского касается последних глубин человеческого духа, вскрывает непобедимую силу этическо-го начала в человеке, но и помутнение человеческого сердца, в силу чего прямой путь к добру закрыт. Свобода вобрала в себя «семя смерти», в глубине души, замутненной грехом, за-велся смрад и грех, — но сила добра продолжает жить в че-ловеке. Лишь через страдания и часто через преступление освобождается человек от соблазнов зла и вновь обращается к Бог�