Джон ФаулзДэниел Мартин

Текст предоставлен правообладателемhttp://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=154186

Фаулз Дж. Дэниел Мартин: АСТ; Москва, СПб; 2012ISBN 978-5-699-54587-2

АннотацияДжон Фаулз – один из наиболее выдающихся

(и заслуженно популярных) британских писателейдвадцатого века, современный классик главного калибра,автор всемирных бестселлеров «Коллекционер» и«Волхв», «Любовница французского лейтенанта» и«Башня из черного дерева».

«Дэниел Мартин» – это британский «сад расходящихсятропок», книга, которую сам Фаулз называл «примеромнепривычной философии, выходящей за рамкиобывательского понимания» и одновременно «попыткойпостичь, каково это – быть англичанином». Герой этогоромана – бывший драматург, а теперь преуспевающийголливудский сценарист – возвращается в Англиюнавестить заболевшего друга. Оказавшись в компаниилюдей, хорошо знавших его прежде, он вынужден наконецразобраться с тайнами, скрытыми в его прошлом, и,

произведя радикальную переоценку ценностей, найтисебя…

СодержаниеЖатва 6Игры 29Женщина в камышах 46Непредвзятый взгляд 71Калитка в стене 103После 120В пути 145Зонт 177Акт доброй воли 214Возвращения 224Тарквиния 246Бумеранг 263Вперед – в прошлое 296Нарушитель молчания 310Rencontre[14] 355Преступления и наказания 369Конец ознакомительного фрагмента. 380Комментарии

Джон ФаулзДэниел Мартин

Кризис заключается именно в том, чтостарое уже умирает, а новое еще не можетродиться; в этом междуцарствии возникаетмножество разнообразнейших патологий.Антонио Грамши. Тюремные тетради{1}

John FowlesDANIEL MARTINCopyright © 1977 by John Fowles© Бессмертная И., перевод на русский язык,

статья, примечания, 2012© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство «Эксмо», 2012© Электронная версия книги подготовлена

компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014

Жатва

Но что случилось с этим человеком?Весь день (вчера позавчера сегодня тоже)сидел молчал уставившись в огоньнаткнулся на меня уже под вечер

спускаясь по ступенями мне сказал:«Лжет тело мутится вода и сердце

колеблетсяи ветер теряет память забывая всено пламя остается неизменным».Еще сказал он:«Знаешь я люблю ту женщину которая

исчезла ушлав потусторонний мир быть может; но все

ж не потомукажусь я брошенным и одинокимЯ пытаюсь держаться как то пламячто вечно остается неизменным».Потом поведал мне историю свою.

Георгос Сеферис. Стратис-Мореходописывает человека[2]

Увидеть все целиком; иначе – распад и отчаяние.Последний лесной участок лежит на восточном

склоне глубокой лощины, у самого гребня; склон та-кой крутой и каменистый, что плугом не взять. От бы-лого леса осталась лишь небольшая купа деревьев,

в основном – буки. Поле сбегает вниз по склону отстоящих стеной стволов, мягко круглясь к западу, итянется до самых ворот, распахнутых в долину Фиш-эйкр-лейн. На траве у зеленой изгороди темные паль-то укрывают корчагу с сидром и узел с едой; рядомпоблескивают две косы – с утра пораньше тут из-подкустов выкашивали траву, еще мокрую от росы.

Теперь пшеница уже наполовину сжата. Льюис си-дит высоко на сиденье жатки, когда-то карминно-крас-ной, выгоревшей на солнце; он наклоняется, напря-гая шею, вглядывается в гущу рыжеватых стеблей –не попадется ли камень; ладонь чутко сжимает руко-ять – не пришлось бы поднимать ножи. Капитан прак-тически не нуждается в вожжах: столько лет в поле,все одно и то же – ходи по свежей стерне рядом сне скошенными еще колосьями. Только добравшисьдо угла, Льюис чуть покрикивает, совсем негромко,и старый конь покорно поворачивает назад. Салли –лошадь помоложе – помогала тянуть жатку там, гдеподъем слишком крут; она стоит привязанная в тенибоярышника и, объедая листья с зеленой изгороди,хлещет хвостом по бокам.

По стеблям пшеницы ползет вьюнок; осот отцвел,распушил головки; алеют маки; в самом низу – по-левые фиалки, трехцветные, их здесь называют «ра-дость сердца», голубые глазки вероники и ярко-крас-

ный очный цвет, белые цветки пастушьей сумки…впрочем, эти уже не так бросаются в глаза. У поляесть имя – «Свои хлеба» (имеется в виду хлеб пече-ный, то есть «хлебы»): в стародавние времена зерноотсюда шло исключительно на хлеб для фермерскойсемьи, хватало на год. А небо… глядя из сегодняшне-го дня, можно было бы сказать: как в Калифорнии –царственно-яркая августовская синева.

По полю движутся еще четыре фигуры, не счи-тая Льюиса на жатке. Мистер Ласкум: красное лицо,кривая усмешка, очки в стальной оправе, один глазза ними закрыт бельмом; штопаная рубашка в тон-кую серую полоску, без воротника, обшлага обтрепа-ны; вельветовые штаны на подтяжках подстрахова-ны еще и ремнем из толстой кожи. Билл, его млад-ший сын: парню девятнадцать, он в кепке, массивный,на голову выше всех остальных на этом поле, мощ-ные загорелые предплечья словно копченые окоро-ка; этот великан медлителен и неловок во всем, чтоне касается работы… но поглядите: вот он берется закосу – какими крохотными оказываются тогда ее изо-гнутое косовище и длинное лезвие[3], какая быстрота,какой плавный взмах мощных рук, какой неостанови-мый ритм – поистине царственное владение мастер-ством. Старина Сэм: бриджи, подтяжки, ботинки с гет-рами; лицо теперь не припомнить, зато хорошо пом-

нится его хромота; рубашка на нем тоже без воротни-ка, у соломенной шляпы тулья с одной стороны ото-рвана («чтоб в дырку сквознячком поддувало, понял,нет?»), за черную ленту засунут букетик привядшихфиалок – «радость сердца». И – наконец – мальчиш-ка-подросток, лет четырнадцати-пятнадцати, в совер-шенно неподходящей одежде; всего лишь подсобнаярабочая сила, урожай помогает собирать: бумазей-ные штаны, светло-зеленая сетчатая майка, старыеспортивные туфли.

Работают по двое, на противоположных сторонахполя, одна «команда» движется по ходу часовойстрелки, другая – против, ставят снопы в копны. Под-хватываешь сноп правой рукой, повыше шпагатногоперевясла – за него браться нельзя! – переходишьк следующему снопу, подбираешь его так же, толь-ко теперь левой рукой, и направляешься к ближай-шей незаконченной копне; копна – это четыре парыснопов плюс еще по одному с обоих концов – «две-ри запереть»; встаешь перед другими снопами, опер-тыми друг о друга, поднимаешь свои два в обеих ру-ках и устанавливаешь, с силой вбивая комли в стернюи одновременно соединяя снопы верхушками. Каза-лось бы – чего уж проще? Куини, может, и в самом де-ле так думает, задержавшись на минутку у распахну-тых ворот по дороге из пасторского дома, куда ходит

по утрам прибирать; стоит себе, придерживая вело-сипед, наслаждаясь бездельем, и смотрит. Мальчиш-ка машет ей рукой с дальнего конца поля, и она ма-шет ему в ответ. Когда минуту спустя он снова смот-рит в ту сторону, она все еще стоит там: летняя шляп-ка цвета беж, тулью обнимает белая шелковая лен-та с большой искусственной розой впереди; выгорев-шее коричневое платье; тяжелый старый велосипед,на заднем колесе – драная защитная сетка.

Мальчишка ставит два первых снопа – основаниеновой копны. Они стоят, потом начинают заваливать-ся на сторону. Он подхватывает их прежде, чем ониуспевают упасть, поднимает обеими руками повыше,чтобы поставить потверже. Но мистер Ласкум уста-навливает свои два всего в шести шагах от него, и сно-пы стоят домком, прочнее прочного. У мистера Лас-кума основание не заваливается – никогда. Криваяусмешка приоткрывает почерневшие зубы, он подми-гивает мальчишке; бельмо едва видно, солнце отра-жается в стеклах очков. Медно-красные кисти рук, ста-рые коричневые башмаки. Лицо мальчишки склады-вается в гримасу, он забирает свои снопы и ставитих рядом со снопами старого фермера. Внутренняясторона предплечий у него в ссадинах: пальцы недо-статочно сильные. Если копна чуть подальше, в ру-ках снопы не удержать, приходится рывком брать их

под мышку, обдирая кожу о колючки. Но ему прият-на эта боль – знак жатвы, часть ритуала, как и ною-щие мышцы назавтра, как сон нынче ночью, затягива-ющий, словно омут, – быстро и глубоко.

Потрескивание стерни под ногами, глухой стук со-ставляемых в копны снопов. Рокот жатки, стрекотаниеее ножей, и надо всем этим – мельничные крылья. Го-лос Льюиса от угла поля: «Ну, давай, но, но, Кэп, на-зад пошел, давай назад, назад!» Ножи переброшены:вжик-вжик, и снова – рокот жатки, звяканье цепи, стре-котание ножей. Над полем медленно плывут пушинкиосота, на юг, на юг: их уносит легкий ветерок с севе-ра, теплый легкий воздух поднимает их выше, выше,словно новые звезды в небесную твердь.

Так он и будет длиться, этот день, под небом чи-стой лазури, и пшеница в снопах будет составлятьсяв копны – «по снопешку копешка». Время от време-ни старый Ласкум сорвет колос со стебля, покатаетзерна в тяжелых ладонях, очищая от остьев, потом,сложив ладонь чашей, осторожно сдует шелуху, вгля-дится внимательно; попробует зерно на зуб – ощутитьвкус самой его сердцевины, вкус земли и пшеничнойпыли; потом сплюнет и осторожно опустит остальныезерна в карман: вечером он бросит их курам. Раза три-четыре жатка вдруг умолкает. Все останавливаются,видят, что Льюис слезает с железного дырчатого сед-

ла, и сразу понимают, в чем дело: сноповязалка заби-та. За жаткой – россыпь не связанной в снопы пше-ницы; раскрыт ящик с инструментами. Льюис – заго-релый, застенчивый, много ниже ростом, чем млад-ший брат; единственный в семье механик; молчалив– слова не вытянешь. Те двое, что поближе, подходят,набирают по охапке колосьев; из трех самых крепкихстеблей скручивают перевясло, подводят под охапкуи закручивают концы: одно движение кисти, и пере-вясло держит крепко, конец с колосьями подоткнут –сноп не распадется; потом они снова принимаются занезаконченные ряды, оставив Льюиса спокойно зани-маться своим делом. Работают молча, каждый сам посебе, стерня потрескивает под ногами.

В час мистер Ласкум вытянет из кармана древниечасы-луковицу, крикнет тем, кто в поле, и приметсясвертывать цигарку. Потные и усталые, они бредут ккустам у ворот, последний – Льюис: он распряг Капи-тана и привязал его в тени, рядом с Салли; теперьвсе стоят вокруг темных пальто. Сейчас будет извле-чена корчага с сидром. Мальчишке предлагают питьпервым – из жестяной кружки. Билл поднимает ко ртувсю четырехлитровую корчагу. Старина Сэм ухмыля-ется. А мальчишка ощущает, как свежая зеленая про-хлада заполняет рот, горло, пищевод: сидр прошло-годней варки, с кислинкой, восхитительный, как тень

сада после яркого солнца и пшеничной пыли. Льюиспотягивает холодный чай из котелка с проволочнойручкой.

Так давно, так далёко… словно сквозь несжатые,тесно стоящие стебли пшеницы: вот они, пятеро муж-чин, идут вдоль зеленой изгороди – укрыться в тениясеня. Старина Сэм отстает – помочиться у пригор-ка. Садятся под ясенем, а то и растягиваются на зем-ле, развязывают узел с едой: белое полотенце с си-ней каймой по краям; толстые круглые ломти хлеба,огромные, с колесо тачки величиной, с запеченной,почти черной коркой; густо-желтое сливочное масло;окорок нарезан щедро, куски с хорошую тарелку –тарелку из розового мяса с ободком белого сала покраю, толщиной они чуть ли не в дюйм и укрываютхлеб с обеих сторон; на желтых кубиках масла засты-ли жемчужные капли пахты; каждый кубик – недель-ная норма.

– Эт’ тебе, а эт’ – тебе, – приговаривает мистер Лас-кум, распределяя еду. – Слышь, а куда пудин’-то мойподевался, изюмный?

– А мать велела все подъесть, – отвечает Билл.Яблоки «красавица Бата» – хрустящие, с янтарной

мякотью, сочные, кисловатые, скорее даже пикантноострые на вкус. Как золотые плоды Примаверы, ду-мает мальчик, эти «произведения» куда лучше, чем

побитые и вязкие яблоки «вдова Пелам» [4]. «Впрочем,что мне за дело, – думает он, впиваясь зубами в тол-стенный ломоть, – белый хлеб, свежайшая ветчина,вся жизнь впереди».

Поели; теперь и поговорить можно; снова пьютсидр, грызут яблоки. Льюис закуривает сигарету –«Вудбайнз». Смотрит туда, где под жарким солнцемосталась жатка.

Мальчик ложится, стерня покалывает спину, он чу-точку опьянел, его уносят зеленые волны девонскогодиалекта[5], это его родной Девон, его Англия, голосанаплывают, древние голоса предков, быстрая речь те-чет, словно извилистая река, обсуждают, что надо вы-ращивать в будущем году на этом поле, что – на дру-гих полях. Этот язык настолько характерен для этойместности, так звучен, так легко допускает слияниеслов в одно целое, что и сейчас для мальчика, и мно-го позже – навсегда – он останется неотделимым отздешнего пейзажа, от этих рощ и фермерских усадеб,этих «баночек» и «мыз». Мальчик застенчив и стыдит-ся своей культурной речи, интеллигентного языка.

Вдруг издалека, миль за пять-шесть от поля, сквозьзвучание голосов доносится еле слышный вой сире-ны.

– Думаю, в Торки, – говорит Билл.Мальчик садится, вглядывается в южную сторону

небосклона. Все молчат. Вой постепенно затихает, те-ряя силу. Из буковой рощи, что над полем, раздаетсядвусложный вскрик фазана. Билл резким движениемподнимает палец, но прежде, чем успевает завершитьжест, слышится дальний разрыв. И еще один. Потомнегромкий басовитый треск авиационной пушки. Трисекунды тишины, и снова – пушка. И снова кричит фа-зан.

– Ну, снова-здорово, опять врасплох застали, – го-ворит мистер Ласкум.

– Ага, они мастаки догонялки устраивать, – согла-шается Билл.

Все выходят из-под ясеня, глядят на юг. Но в небепусто, оно по-прежнему синее, мирное. Ладони ко-зырьком, прикрывая глаза от солнца, они старают-ся разглядеть хоть точку, хоть какой-то след, хвостдыма… ничего. Но вот – звук мотора, поначалу чутьслышный, потом вдруг очень громкий; он нарастает,он все ближе, все громче. Все пятеро предпочита-ют благоразумно укрыться в тени ясеня. Буковая ро-ща пронизана неистовым ревом распростершего наднею крылья чудовища, вопящего в приступе злобногостраха. Мальчик, успевший уже много чего прочесть,понимает, что смерть близка. На несколько мгнове-ний, рвущих мир на куски, оно оказывается прямонад ними, всего в двух сотнях футов над высокой

частью поля, может, самую малость выше: защит-ная окраска – темно-зеленое с черным; голубое брю-хо; черный крест; стройный, огромный двухмоторный«хейнкель», совершенно реальный, и реальна война,страшно и захватывающе интересно, голуби в паникевзлетают с буковых ветвей, на дыбы вздымается Сал-ли, и Капитан тоже, он срывается с привязи, испуган-но ржет. Прыжками мчится прочь через поле, потомпереходит на тяжелую, неровную рысь. Но чудовищ-ный овод уже исчез, оставив за собой неохотно смол-кающий неистовый рев. Мистер Ласкум бежит, почтитак же тяжело, как и его конь, кричит:

– Тпру-у, Капитан, стой! Тихо, тихо там. Полегче, ма-лыш.

Билл тоже бежит, догоняет отца. Старый конь оста-навливается у края нескошенного клина, он весь дро-жит. Жалобно ржет.

Мальчик говорит Льюису:– А я летчика видел!– Он наш или ихний? – спрашивает старина Сэм.– Немец! – кричит мальчишка. – Это был немец!Льюис поднимает вверх палец. Слышно, как вдали,

в северной части небосклона, «хейнкель» поворачи-вает к западу.

– На Дартмут, – говорит Льюис тихо. – Уйдет вдольреки.

Кажется, что этот великолепный механизм, про-мчавшийся над их головами, его быстрота, его бесче-ловечность и мощь потрясли Льюиса: он только и зна-ет, что ломить тут с полудохлыми лошадьми до седь-мого пота, ферма его и от армии спасла… а в душе– древняя, от кельтов доставшаяся тяга к железнымримлянам.

Посреди поля его отец оглаживает старого коня иведет потихоньку назад, к жатке. Билл глядит сверхувниз на троицу под ясенем, потом делает вид, что унего в руках ружье: он целится вверх, провожая вооб-ражаемый «хейнкель», и указывает на верхушку хол-ма – там упал бы сбитый им самолет. Даже Льюис неможет удержаться от скупой улыбки.

А теперь, как они ни напрягают слух, шагая че-рез поле к не скошенному еще клину, не слышно низвука, и нет больше войны: ни захлебывающегосятреска авиационной пушки, ни разрывов со стороныДартмута или Тотнеса, ни «харрикейнов», преследу-ющих врага. Льюис берется за вожжи: Капитану поравпрячься в работу; остальные снова склоняются надснопами, и тут откуда-то с высоты, из яркой лазури,раздается хриплый крик. Мальчик глядит вверх. Высо-ко-высоко – четыре черных пятнышка, то паря в под-небесье, то играючи налетая друг на друга и кувырка-ясь, летят на запад. Два взрослых ворона и два птен-

ца; хриплый со сна, вечный голос неба, смеющегосянад человеком.

Тайны, загадки: как это фазан мог услышать бомбыраньше людей? Кто послал воронов вот так пролететьнад полем?

Хлеб наш насущный: снопы, копны, день длитсяи длится, прозрачная тень ясеня тянется по стерне.Жатка наступает неотвратимо: нескошенной пшени-цы остается все меньше. Выскакивает первый кролик;Льюис кричит. Кролик зигзагом мчится между снопа-ми, по-заячьи перепрыгивает последний и скрывает-ся в копне. Билл, оказавшийся совсем рядом, хвата-ет камень и подкрадывается поближе. Но кролик уженесется прочь со всех ног, только белый хвостик мель-кает, и камень пролетает над его головой, не причи-няя вреда.

Чуть позже трех поле начинает заполнятьсялюдьми: они будто следили специально в ожиданииэтого момента, точно зная, когда явиться. Два-три ста-рика, молодая толстуха с детской коляской, высокийцыган по прозвищу Малыш и неразлучная с ним со-бака-ищейка[6]: Малыш – угрюмый человек с резковыступающим решительным подбородком, существоночное, гроза местного констебля; говорят, он гонитяблочный самогон где-то в Торнкумском лесу. Вот иребятишки с хутора Фишэйкр – один за другим под-

ходят по дороге из школы, их семь или восемь, малмала меньше, пятеро мальчишек и две девчушки, даеще одна – постарше. Распахнутые ворота, словноразверстый рот, втягивают всех, кто идет по дороге:и Куини, и старую миссис Хельер (впрочем, эти, ско-рее всего, пришли специально), и всех других – детейи взрослых, без разбора. Появляется и темноброваямиссис Ласкум с двумя тяжелыми корзинками: несетполдник. За ней – женщина с добрым лицом, в стро-гом платье и с нелепой стрижкой «под мальчика»; пла-тье серое с белым, старомодное даже для того вре-мени. Это тетушка «подсобной рабочей силы». А на-роду все прибывает.

Нескошенной пшеницы осталось всего ничего: клиншириной валков в шесть-семь и в полсотни ярдовдлиной. От угла Льюис кричит мужикам, что стоят по-ближе:

– Тут этих сволочей дополна!Люди окружают последний клин: все тут – подбор-

щики снопов, дети, старики, Малыш со своей ищей-кой; собака – черная, в рыжих подпалинах, вид у неезабитый, она нервозна, вечно жмется к земле, веч-но настороже, злобный взгляд, следит за всем вокруг,точно Аргус[7], и ни на шаг от хозяина. Молодая толсту-ха; подходит на отекших ногах, встает в общий круг;грудной сынишка – у нее на руках, коляску она оста-

вила у ворот. У некоторых в руках палки, другие скла-дывают камни кучкой у ног. Кольцо возбужденных лицвокруг клина, глаза устремлены на пшеницу – не дрог-нут ли стебли; ждут команды, старики – народ опыт-ный, осторожный, выжидают, знают когда: не суетись,сынок, осади назад.

В самом сердце клина вздрагивают стебли, волнойпошли колосья, словно рябь от стайки форелей по во-де. Взлетает фазанья курочка: треск крыльев, квохта-нье, взрыв звуков; выскакивает, словно пестро-корич-невый чертик из шкатулки, мчится вниз вдоль холма иисчезает за воротами. Смех. «Ой!» – вскрикивает дев-чушка. Крохотный крольчонок – и восьми дюймов небудет – выбегает из верхнего конца клина, замираетот удивления и бросается прочь. Мальчишка – под-борщик снопов – он стоит всего ярдах в десяти от это-го места – ухмыляется, глядя, как ребятня наперегон-ки бросается за крохотным зверьком, в азарте нале-тая друг на друга, спотыкаясь и падая, а крольчонокпетляет, вдруг останавливается, высоко подскакиваети неожиданно удирает назад, в густую пшеницу.

– Эй, пшеницу-то не топчи! Ах ты, чертенок! – кри-чит мистер Ласкум самому азартному мальчонке.

Теперь с другого конца прокоса пронзительно сви-стит Льюис, показывает рукой. Большущий кроликмчится к зеленой изгороди у ворот, мимо ищейки. Он

прорвался сквозь кольцо людей, увертываясь от кам-ней и палок, обегая снопы. Цыган издает долгий, низ-кого тона свист. Его пес бросается вдогонку, стелясьнад землей: кровь гончих недаром бежит в его жилах,даря убийственную ловкость и быстроту. В последниймомент кролику удается избежать острых зубов, рез-ко изменив курс. Пес проскакивает мимо, но тут жеразворачивается, взбив на стерне красноватую пыль.Все глаза устремлены на него, даже Льюис остановилконя. На этот раз пес не промахнулся. Он ухватил кро-лика за шею и яростно треплет из стороны в сторону.Цыган снова издает низкий, долгий свист, и пес мчит-ся к хозяину, низко наклонив голову; кролик все ещебьется в длиннозубой пасти. Цыган забирает кроли-ка у собаки, поднимает за задние лапы и ребром сво-бодной ладони резко бьет по шее зверька. Всего одинраз. Тут все до одного знают, откуда у цыгана ищейка:шутка давно прижилась в деревне, так же как и про-звище Малыш. Сам дьявол однажды ночью заявилсяк нему в Торнкумский лес – спасибо сказать, потомуон, цыган-то, столько зелья, от которого кишки гниют,продает всем энтим янкам, что по-за лесом лагеремстоят, а пса энтого сам ему в подарок и приволок. Но,глядя на цыгана с его собакой, деревенские прекрас-но понимают, что он явился сюда вовсе не за кроли-ками: для этого у него в распоряжении все лунные но-

чи, все поля на много миль в округе. Цыган – вопло-щение древней, языческой, квазибожественной ипо-стаси; он явился сюда из тех времен, когда люди бы-ли охотники, а не земледельцы; он удостаивает полясвоим появлением в период жатвы, оказывая земле-дельцам честь.

Льюис снова пускает жатку. Теперь кролики выска-кивают из пшеницы через каждые несколько ярдов –большие и маленькие, некоторое до смерти перепу-ганы, другие – полны решимости. Старики бросаютсяза ними, размахивая палками, спотыкаются, падаютничком; под ногами путаются дети. Визг, крики, брань,торжествующие победные возгласы; мчится ищейка,изворачивается, нагоняет, хватает – беззвучно, безжа-лостно. Последний валок. И вдруг – вопль боли, каккрик младенца, из-под скрытых в пшенице ножей. Необорачиваясь, Льюис машет рукой назад. Прочь постерне тащится кролик: у него отрезаны задние ла-пы. Мальчишка-подборщик бежит, поднимает зверь-ка, торчат окровавленные обрубки. Зеленоватые ша-рики кала сыплются из-под хвоста. Кролик дергаетсяв руке; опять тот же вопль… Мальчик резко бьет реб-ром ладони, еще и еще раз; потом поворачивается ис видом полного безразличия швыряет убитого кро-лика на груду других таких же. Остекленевшие круг-лые глаза, торчащие усы, обмякшие уши, белоснеж-

ные хвостики. Мальчик подходит поближе, глядит наубитых зверьков – их тут, пожалуй, уже больше два-дцати. Сердце у него вдруг сжимается… странно сжи-мается, не предчувствием ли? Наступит день, когда вопустевшем поле он заплачет об этом.

Он поднимает голову и видит двух женщин, они –единственные, кто не принимал участия в этой бой-не: его тетушка и миссис Ласкум стоят у растянутойна стерне под ясенем скатерти и мирно беседуют. Ря-дом с ними поднимается в воздух голубоватый дымок:водруженный на камни, греется старый, почерневшийот копоти чайник. Последний кролик, преисполненныйрешимости, мчится прямо к подслеповатому старомуСэму, проскакивает у него промеж ног, уходит дале-ко от преследующих его мальчишек. Ищейка пытаетсяпроскользнуть между ними, на мгновение утрачиваетравновесие, теряет кролика из виду и наконец-то поз-воляет себе огорченно тявкнуть; в отчаянии огляды-вается – такое множество орущих, подгоняющих, ма-шущих руками двуногих вокруг! Видит вдали мелька-ющий белый хвостик и снова пускается в погоню. Нокролик успевает скрыться в зеленой изгороди. Цыгансвистит. Пес прыжком поворачивает вспять, возвра-щается к хозяину, поджав хвост.

Время раздавать призы. Старый мистер Ласкумстоит у груды охотничьих трофеев; он слегка смущен

– не привык играть роль царя Соломона. Один кролик– тому, еще один – другому, крольчонка – кому-то изребятишек, пару жирных кролей – цыгану, еще одного– старине Сэму. Шесть штук – мальчику-подборщику.

– Давай-ка снеси их под ясень, Дэнни.И Дэнни (сам он предпочитает именоваться Дэн)

шагает через поле, держа тушки за задние лапы – потри пары лап в каждой руке, идет словно Нимрод[8];направляется под ясень – пить чай.

Миссис Ласкум – маленькая, черные брови изогну-ты, словно две запятые, – стоит над костерком из хво-роста, уперев руки в бока, улыбается мальчику.

– Ты сам их всех словил, Дэнни?– Только двух. И то один не считается, он под ножи

попал.– Бедняжка, – говорит тетушка.Миссис Ласкум почтительна, но презрение свое вы-

сказывает ничтоже сумняшеся:– Да что вы, милая моя, ежели б не та каменная

стенка, что ваш сад огораживает, вы б и слезинки из-за энтих не уронили.

Тетушка ласково улыбается ему, а миссис Ласкумберет кроликов, прикидывает вес, одобрительно кива-ет, щупает заднюю часть у каждого, отбирает пару по-увесистее.

– А это – вам на ужин, Дэнни.

– Ой, правда? Спасибо огромное, миссис Ласкум.– Вы правда хотите их нам отдать? – спрашивает

тетушка. И добавляет: – Просто не знаю, что бы мыбез вас делали.

– А отец где? – спрашивает мальчик.– Кажется, сам благочинный[9] к нему приехал. На-

счет паперти.Мальчик кивает молча, таит свое одиночество, глу-

боко запрятанный эдипов комплекс; он уже подошел ктому перекрестку, который всем сыновьям предстоитперейти.

– Ладно, – говорит он. – Вот только кончим копнить.Он идет к остальным, уже принявшимся за работу;

но теперь в поле много больше рабочих рук – как накартинах Брейгеля. Ребятишки подтаскивают дальниеснопы поближе к подборщикам, соревнуясь – кто ско-рее; даже Малыш снисходит до подборки снопов в по-следние двадцать минут.

Потом – снова под ясень: ритуал неизменный, каксвятое причастие; старая скатерть в розовую и белуюклетку, хлеб, литровая миска с густыми сливками, гор-шочки с вареньем – малина, черная смородина; вы-щербленные белые кружки; два заварочных чайника,черно-коричневые, того же цвета, что и кекс, букваль-но набитый изюмом и коринкой. Но лучше всего – за-претные топленые сливки, румяная складчатая пен-

ка утопает в их пышной белизне. С начала временна свете не было сливок, равных этим: голод, разбу-женный жатвой, солнце, дети, окружившие скатертьи не сводящие с нее глаз, запах пота… Луг, и хлев,и шумное дыхание темно-красных девонских коров…Амброзия, смерть, сладость малинового варенья.

– А ты его видала, ма? А вы его видали, миз Мар-тин? Да мы тут все до евонного самолета прям дотро-нуться могли, верно, Дэнни?

Позже.Он один посреди высоченных буков, над безлюд-

ным теперь, уставленным копнами полем, в роще, гдетак мягка и плодородна земля; он приходит сюда каж-дую весну, чтобы отыскать первую адоксу-мускатницу– такое недолговечное удивительное крохотное рас-тение, пахнущее мускусом, на изящной головке – че-тыре бледно-зеленых цветка, словно четыре лица. Издесь тайна, загадка: это его цветок, его нынешняяэмблема, почему – не объяснить. Солнце низко скло-няется к западу, он больше всего любит предзакат-ные часы. Косые лучи высвечивают пастбище по тусторону долины; параллельные волны трав бегут там,где когда-то, целую вечность назад, шли волы, тащаза собой тяжелый плуг; туда ему тоже надо наведать-ся, теперь уже скоро, потому что еще один его лю-бимый цветок, скрываемый ото всех, – пахнущая ме-

довыми сотами орхидея Spiranthes spiralis — вот-вотраспустится на старом лугу. Он тщательно оберегаетто, что ему известно: птичьи знаки, места, где рожда-ются редкие растения, кое-что из латыни и фолькло-ра, потому что ему столь многого еще недостает. Ли-стья буков над ним кажутся прозрачными в лучах за-ходящего солнца. Совсем рядом, чуть выше, курлы-чет горлинка, попискивает поползень.

Мальчик сидит опершись спиной о буковый ствол,сквозь листву разглядывая поле внизу. Нет прошло-го, нет будущего, время очищено от грамматическихформ; он вбирает в себя день сегодняшний, перепол-ненный ощущением бытия. Его собственный урожайеще не созрел для жатвы, но мальчик словно слит водно целое с этим полем: оттого-то ему и было такстрашно. Страшна не сама смерть, не смертная больот ножей жатки, не вопль, не окровавленные обруб-ки ног… но то, что так легко умереть, уйти из жизнипрежде, чем снова созреет пшеница.

Непостижимая чистота; непреходящее одиноче-ство.

Он смотрит вниз, почти скрытый листвой. Смотритна мир глазами укрытой от чужих взоров птицы.

Я нащупываю в его кармане складной нож, вытас-киваю наружу, вонзаю в краснозем – очистить от гря-зи и гадости: этим ножом были удалены внутренно-

сти двух кроликов, печень, кишки… еще слышен от-вратительный запах. Мальчик встает, оборачиваетсяк дереву и принимается вырезать на стволе бука своиинициалы. Глубокие надрезы, сняты полоски серойкоры, открывается сочная зелень живой сердцевиныствола. Прощай, мое детство, прощай, сновиденье.

«Д. Г. М».И чуть ниже: «21 авг. 42».

Игры

– Так и напиши.– Нет.– Ты просто должен это написать.Он улыбается в темноте:– Дженни, в творчестве нет никаких «должен».– Ну – можешь.Тоном строгого папаши он произносит:– Тебе давно пора бы заснуть.Но сам он стоит у окна совершенно неподвижно,

пристально вглядываясь в ночь; из темноты комнатыон смотрит на пальмы и пуансеттии, на широкие ли-стья рицинника в саду; и дальше – за ограду сада: де-ловая часть города, безбрежное плато обычной, юве-лирно сияющей огнями ночи. Он на долгий миг закры-вает глаза – потушить это сияние.

– Тут призраков полно. В конце концов они тобойзавладевают.

– Ну вот, теперь ты в ложную романтику ударился.– Ты хочешь сказать, что меня до сих пор еще не

обнаруживали мертвецки пьяным в студийном буфе-те?

– Ох, Дэниел, что за чушь!Он не отвечает. Тишина. Вспыхивает огонек зажи-

галки. В оконном стекле на мгновение он видит лицо,длинные волосы, янтарный очерк дивана. И белизну– там, где распахнуто темно-синее, не стянутое поя-сом кимоно. Прелестный ракурс; особенно прелест-ный потому, что ни одна камера, ни один кадр никогдав жизни не смогут его запечатлеть. Зеркала. Темнаякомната. И эта красная точка в стекле – непослушаньяалое пятно – в сочетании с темно-синим там, в глуби-не; алмазы и гранаты внизу и сияние небесных огней.

Она говорит очень тихо:– Будь помягче, а?Это ужасно, это подступает как тошнота в непод-

ходящий момент: живущий в нем мальчишка-подро-сток по-прежнему восхищается тысячу раз виденнойроссыпью огней за окном, его по-прежнему волнуетэтот символ успеха; он самоуверен, он всего добилсясам; он высмеивает все, что успел узнать, все, чемунаучился, все, что ценил.

Он отворачивается от окна, проходит через комнатук столику у двери: столик – поддельный «бидермей-ер»[10].

– Ты чего-нибудь хочешь?– Только тебя. И неразбавленным. В порядке ис-

ключения.Он наливает себе виски, разбавляет содовой, отпи-

вает глоток; добавляет еще воды; поворачивается к

ней:– По правде говоря, я должен бы тебя уложить

спать.– Ради всего святого, иди сюда и сядь.Изящный поворот головы над спинкой дивана, при-

стальный взгляд.– Ты заставляешь меня играть.– Прости.– Мне этого и днем хватает. Если помнишь.Он подходит к ней, садится на край дивана; опира-

ется локтями о колени, потягивает виски.– Когда это началось?Он делит все разговоры на две категории: когда

ты просто разговариваешь и когда ты разговарива-ешь, чтобы слушать себя. В последнее время его раз-говоры все больше сводились к этой второй. Нар-циссизм[11]: когда – с возрастом – перестаешь веритьв свою уникальность, тебя увлекает сложность соб-ственной личности, как будто наслоения лжи о самомсебе могут заменить незрелые юношеские иллюзии,а словесные ухищрения способны скрыть провал илизаглушить гнилостный запах успеха.

– Сегодня днем. Когда ты ушла. Я пошел на съе-мочную площадку. Побродил там. Все эти пустые па-вильоны. Такое чувство пустоты… впустую потрачен-ного времени. Усилий. Всего.

– Да еще меня надо было ждать.– Ты ни при чем.– Но дело именно в этом?Он отрицательно трясет головой.– Звезда экрана и ее жеребчик?– Это просто миф. Старое клише.– Но оно по-прежнему в ходу.– Туземцам ведь надо чем-то платить, Дженни.Она сидит, закинув руку на спинку дивана, вгляды-

вается в его лицо. Ей виден лишь профиль.– Оттого-то меня так раздражает Хмырь. Он думает,

что такой весь неотразимый, такой современно-сек-суальный, да-что-ты-детка! Стоит ему тебя увидеть,как он одаряет меня взглядом… Этакий всезнающий,опытный, догола раздевающий взгляд. В следующийраз спрошу его, зачем он презервативы на глаза на-девает.

– Что ж, это добавит остроты в ваши сцены.Она поднимается, медленно идет к окну, гасит сига-

рету в глиняной пепельнице у телефона… Да, конеч-но, она играет. Теперь она смотрит в окно, как смот-рел он, на этот отвратительный город, на эту неесте-ственную ночь.

– Чего я про этот мерзкий город никак не пойму, такэто как им удалось изгнать отсюда всякую естествен-ность.

Она возвращается, останавливается перед ним,сложив руки на груди, смотрит сверху вниз.

– Я хочу сказать, почему все они так ее боятся? По-чему бы им не принять как само собой разумеющееся,что просто мы – англичане, у нас могут быть какие-тосвои собственные, английские… Ох, Дэн!

Она садится рядом, прижимается – ему приходит-ся ее обнять, – целует его ладонь и кладет к себе нагрудь.

– Ну ладно. Значит, ты побродил по площадке. Ноэто же ничего не объясняет. Почему ты… Ну, дальше?

Он смотрит в глубь комнаты.– Думаю, все дело в проблеме реальности. Реаль-

ность невозможно запечатлеть. Все эти павильоны,декорации квартир… Они все еще стоят там. А филь-мов этих уже никто и не помнит. Дело в том, что… всекоролевские пьесы и все королевские сценарии… иничто в твоем сегодняшнем дне не сможет тебя, какШалтая-Болтая[12], опять воедино собрать.

– Предупреди меня, когда надо будет отирать сле-зы с глаз.

Он чуть слышно фыркает носом, на мгновение неж-но сжимает ее грудь и убирает руку.

– Это лишь подтверждает мои слова.– Кто-то напрашивается на комплименты.– Ничего подобного.

– Да тебя же ни с кем… Ты и сам прекрасно этознаешь.

– Только по здешним меркам.– Чушь.– Знаешь, дорогая, когда тебе…– О боже, опять двадцать пять!Он с минуту молчит.– В твоем возрасте я мог смотреть только вперед.

А в моем…– Тогда тебе следует обратиться к окулисту – зре-

ние проверить.– Да нет, вряд ли. «Коль цену хочешь знать оскол-

кам, спроси руины».– «Так в этом мы с тобою схожи. Иеронимо бредит

вновь»[13].Она отодвигается, усмехается в темноте и грозит

ему пальцем:– Ты просто забыл следующую реплику, верно?

Нечего цитатами в актрис швыряться. Может, мы иглупые коровы, но уж драматургию знаем не хуже вас.

– Это сценическая реплика. Не реальность.Она опускает взгляд.– А ты паршиво выбрал роль.– Да просто тщеславие навыворот. Все оглядыва-

юсь на собственные шедевры.

– Ой-вей!1 Так мы, оказывается, не Шекспир!– Пожалуй, мне лучше уйти, – тихо говорит он.Но она заставляет его снова сесть, снова ее обнять,

прижимается лицом к его плечу.– Веду себя по-хамски.– Значит, заслужил.Она целует его плечо сквозь рубашку.– Я понимаю, сломалось что-то в душе, руины,

осколки… Просто мне больно сознавать, что я все этоусугубляю.

Он притягивает ее поближе.– Ты как раз один из тех осколков, которые придают

жизни смысл.– Только… если бы я…– Мы ведь уже все решили.Она завладевает его рукой.– Расскажи мне. Что такое случилось сегодня?– Я зашел в старый павильон, где «Камелот»[14] сни-

мали. И меня вдруг словно ударило. Понял – это обомне. Попрание мифов. Вроде я напрочь отлучен от то-го, чем должен был быть. – Он помолчал. – Прокол.

– Это еще что такое?– Вопрос на засыпку.– А ты попробуй.– Видимо, дело в средствах отображения. Они ис-

1 О горе! (идиш)

кусственны.– И что же?– А то, что, если я когда-то надеялся отобразить

что-то, не надо было лезть в театр и кино. Они про-сто… там попирается реальность.

– И что же такое это «что-то»?– Да бог его знает, Дженни. Истина о себе самом?

История собственной жизни? Получается какой-то от-вратительный солипсизм[15].

– Но ты когда-то убеждал меня, что суть всякого ис-кусства – солипсизм.

Он молчит, по-прежнему глядя в глубину комнаты.– Большую часть своей сознательной жизни я по-

тратил, стараясь научиться находить неизбитые сло-ва, делать сцены острыми и живыми. Учился напол-нять смыслом паузы между репликами. Создаватьдругих людей. Всегда – других. – Он снова долгомолчит. – Будто в меня вселился кто-то другой. Дав-ным-давно.

– Какой другой?– Предатель.– Чепуха. Но продолжай.Он гладит ее волосы.– Путь наименьшего сопротивления. Пишешь:

«Комната, средний план, ночь, женщина и мужчина надиване». И покидаешь место действия. Пусть другие

будут Дженни и Дэном! Пусть кто-то другой говоритим, что делать. Снимает их на пленку. Сам ты избав-лен от риска. Больше не хочу иметь дело с другими.Только – с самим собой. – Он перестает гладить ееволосы, шутливо ерошит их. – Вот и все, Дженни. Явовсе не собираюсь начать все сначала. Просто хочу,чтобы ты поняла – мне до смерти надоели сценарии.

– И Голливуд. И я.– Ты – нет.– Но ты же хочешь вернуться домой.– Не буквально. В переносном смысле.– Так с этого мы и начали. Пиши воспоминания.– Я придумал слишком много бумажных персона-

жей, не стоит добавлять в этот список еще и самогосебя. Все равно вышло бы одно вранье. Не смог быправдиво отобразить реальность.

– Тогда напиши роман.Он фыркает.– Почему – нет?– Не знал бы, откуда начать.– Отсюда.– Дурочка.Она отодвигается подальше, подбирает под себя

ноги, сидит, задумчиво его разглядывая.– Нет, серьезно.Он усмехается:

– Начать с бредовых признаний немолодого мужчи-ны, в период климакса оказавшегося с молоденькой иголенькой звездой экрана в стране Гарольда Роббин-са[16]?

Она запахивает кимоно.– Это гнусно. Сказать такое о нас обоих.– Пресытившись сексом и пытаясь вспомнить, что

ему было известно из Аристотеля, он попыталсявкратце изложить теорию…

– Никакая я не звезда экрана. Я – твоя Дженни.– Которая к тому же невероятно терпелива со мной.– Деньги у тебя есть, так что временем своим ты

можешь распоряжаться как угодно.– Совесть у меня нечиста: вся дохлой рыбой про-

воняла.– А это что должно означать?– Слишком много дохлых рыбин пришлось выпо-

трошить, чтоб хоть одну живую правдиво описать.– Значит, у тебя рука набита. Не пойму, чего ты бо-

ишься? Что теряешь?– Боюсь променять шило на швайку. Потерять и по-

следний клок.– Клок?– Шерсти. Который с паршивой овцы.Она молчит, думает, смотрит внимательно.– Это что, все из-за последнего сценария?

Он отрицательно качает головой:– Скука смертная их писать, но я их могу сочинять

хоть во сне. Как компьютер.Он поднимается, снова подходит к окну. Она пово-

рачивается на диване, глядит ему в спину. Помолчавс минуту, он продолжает уже более спокойно:

– Раз уж ты сбежал, Дженни, пути назад тебе нет.Вот и все, что я хотел сказать. Пытаться… Пустыемечты. Все равно что хотеть вернуться в материнскоелоно. Повернуть время вспять. – Он оборачивается кней, усмехается в темноте. – Ночные бредни.

– Это просто пораженчество. Все, что тебе надосделать, – это записать наш разговор. Как есть.

– Это уже последняя глава. То, чем я стал.Она опускает глаза. Молчит. Пауза. «Перебивоч-

ка», как говорят на студии.– Билл тут на днях распространялся про тебя. По-

чему ты за режиссуру никогда не берешься.– И что же?– Я ему объяснила. Как ты мне.– А он что?– Довольно проницательно заметил, что порой

стремление к совершенству на поверку оказываетсялишь боязнью провала.

– Как мило.– Но ведь и правильно?

Он смотрит сквозь тьму на ее полное упрека лицо,усмехается:

– Думаешь, если обозвать меня трусом, это помо-жет делу?

Она медлит с минуту, потом поднимается с дива-на, подходит к нему, коротко целует в губы; заставля-ет сесть в кресло у огромного окна; опускается на пу-шистый ковер перед ним, опирается локтями о его ко-лени. Слабые отблески падают на ее лицо: за окномсветится городское небо.

– Давай мыслить позитивно.– Давай.– Моя шотландская прабабка была ясновидящей.– Ты мне говорила.– Это не последняя, а первая глава.– А дальше?– Что-нибудь произойдет. Откроется окно. Нет, луч-

ше – дверь. Калитка в стене.Она отодвигается, складывает руки на груди, заку-

сывает губу: играет сивиллу.– А за калиткой?– История твоей жизни. Как она есть.Он устало усмехается:– И когда следует этим заняться?– Теперь же. До того, как… Ты ведь все равно по-

ступишь так, как решил… До того, как каждый из нас

пойдет своей дорогой. – Усмешка покидает его лицо. –Ты ведь сможешь воспроизвести наш разговор? Этоочень важно. Обязательно надо его запомнить.

– Я решил, что мы должны расстаться только пото-му, что люблю тебя. Это ты понимаешь?

– Ты не ответил на мой вопрос.– Вряд ли смогу.– Тогда я попробую записать хоть что-то. Завтра.

Между съемками. Только самую суть.– И суть проблемы?– Ну хотя бы некий ее вариант.Они молча смотрят друг на друга. Потом он тихо

произносит:– Господи, как же я ненавижу ваше поколение!А она улыбается ему, словно ребенок, которого

только что похвалили; она так растрогана, что в кон-це концов ей приходится низко наклонить голову. Онпротягивает руку, ерошит ей волосы; делает попыткувстать с кресла. Она его останавливает:

– Подожди, я с тобой еще не покончила.– Сумасшедшая девчонка. Тебе надо выспаться.Она поворачивается к столику с телефоном, что

стоит у нее за спиной; не поднимаясь с колен, зажига-ет лампу; стаскивает на пол толстенный телефонныйсправочник Лос-Анджелеса, рассматривает обложку;потом оборачивается и задумчиво смотрит на Дэна.

Он сидит на краешке кресла, готовый подняться и уй-ти.

– Дженни?Она снова опускает глаза.– Что-нибудь уникальное. Ни на что не похожее.Она открывает справочник, наклоняется пониже –

шрифт слишком мелкий.– Бог ты мой, да тут ни одной английской фамилии

нет!– Скажи, пожалуйста, что такое ты делаешь?Но она молчит. Вдруг переворачивает справочник,

смотрит в самый конец, быстро листая страницы;останавливается, вытягивает шею: что-то нашла; ра-достно ему улыбается:

– Эврика! Вольф.– Вульф?– Нет, Вольф, «о» в середине. Как в слове «волк».

Одинокий. – Она проводит пальцем по странице – досамого низа. – Ага. Вот. «Эс». Очень гибкая буква.Альтадена-драйв. Понятия не имею, где это.

– За Пасаденой. И если ты…– Умолкни. «Стэнли Дж.». Не годится.Она захлопывает справочник, окидывает Дэниела

взглядом, как барышник – лошадь сомнительных до-стоинств, указывает на него пальцем:

– Саймон. – Складывает руки на груди. – Как в том

стишке. Поскольку ты тоже простачок.[17] А «Дж.» мож-но опустить.

Он пристально рассматривает ковер на полу.– Тебя давно не шлепали по попе?– Но ты же не можешь использовать в романе

свое собственное имя! Тем более что оно такое скуч-но-добропорядочное. Кому может понравиться геройпо имени Дэниел Мартин?

Они привыкли пикироваться, часто менять направ-ление разговора, привыкли к словесным ужимкам ипрыжкам; но он отвечает мягко:

– А мне он иногда нравится. В самом деле.Она складывает руки на коленях, вся – искренность

и невинность:– Она просто напрашивается на посвящение. Все-

го-навсего.Он встает с кресла:– Она напрашивается на то, чтобы получить по за-

слугам. Если она сию же минуту не окажется в посте-ли, завтра на съемках ее ждет хороший нагоняй затемные круги под глазами.

За ее спиной вдруг резко звонит телефон; обавздрагивают от неожиданности. Дженни, все еще неподнявшись с колен, сияет от удовольствия:

– Я сама поговорю с мистером Вольфом или тывозьмешь трубку?

Он направляется к двери:– Оставь. Может, это псих какой-нибудь.Но она произносит его имя, теперь уже серьезным

тоном, не поддразнивая; его предположение вызвалоу нее чуть ощутимое чувство страха. Он останавли-вается, стоит вполоборота, глядя на ее темно-синююспину; она поворачивается к столику, берет телефон-ную трубку цвета слоновой кости. Он ждет; слышит,как она произносит официальным тоном:

– Да, он здесь. Я его сейчас позову. – И протягиваетему трубку, снова закусив губу, чтобы не рассмеять-ся. – Международный. Из Англии. Перевели вызов намой телефон.

– Кто вызывает?– Телефонистка не сказала.Глубоко вздохнув, он возвращается к ней: она уже

поднялась с колен; он резко берет, почти вырываетиз ее руки трубку. Она отворачивается, отходит к ок-ну. Он называет свое имя, ждет у телефона, не сво-дя взгляда с профиля девушки у окна. Она поднима-ет руки, потягивается, словно только что проснулась,распускает волосы по плечам; знает, что он наблюда-ет за ней; не может удержаться – улыбка по-прежнемуиграет на ее губах.

– Я не стал бы на твоем месте так волноваться.Сто против одного, что какому-то идиоту репортеру с

Флит-стрит просто не хватило материала для очеред-ной сплетни.

– А может, это моя прабабка из Шотландии.Она вглядывается в полуночную беспредельность

Лос-Анджелеса. Эта история ее забавляет. Типичнаяангличанка. Он тянется к ней, хватает за руку, грубопритягивает к себе; пытается поцеловать; он сердит-ся, а ее разбирает смех.

У его уха – шорох немыслимых расстояний.Потом он слышит голос; и происходит невероятное,

как в романе: отворяется калитка в стене.

Женщина в камышах

Ветер раскачивает из стороны в сторону обвисшие

ветви плакучих ив и морщит поверхность длинногоплеса. Лесистые холмы далеко на западе и отделив-шие их от реки заливные луга испещрены тенями плы-вущих по летнему небу облаков. У того берега Че-руэлла молодой человек, студент последнего курса,орудуя шестом, ведет вверх по течению лодку-плос-кодонку. На носу лодки, лицом к нему, удобно отки-нулась на спинку сиденья девушка в темных очках.Она опустила правую руку за борт, вода журча обе-гает ее пальцы. Студенту двадцать три года, он фи-лолог, его специальность – английский язык; девуш-ка двумя годами моложе и изучает французский. Нанем хлопчатобумажные армейские брюки и синяя три-котажная водолазка; на ней широкая юбка в сборку– «под крестьянку», темно-зеленая, с плотной крас-но-белой вышивкой; белая блузка; волосы повязаныкрасным узорчатым платком. У босых ног небрежноброшены сандалии, плетенная из тростника корзинкаи несколько книг.

Вид у молодого человека вполне современный, да-же для сегодняшнего дня: сегодня не прошла бы толь-ко короткая стрижка. А вот ее длинная – по щико-

лотку – сборчатая юбка и блузка с короткими рукава-ми-буфф старомодны даже для того времени; цветаслишком кричащие, стремление не казаться «синимчулком» слишком явное… чуть-чуть раздражает, по-тому что необходимости в этом вовсе нет. Она, еслииспользовать студенческий жаргон того времени, «го-това к употреблению»: есть в ней и физическая при-влекательность, и утонченность, и некая лишеннаяхолодности элегантность; она это знает и потому дер-жится свободно, даже несколько равнодушно. Зато еемладшая сестра одевается куда лучше: хоть умри, низа что не наденет на себя допотопное деревенскоетряпье. Но девушка в лодке охотно идет на риск, мо-жет, потому, что уже помолвлена (хотя и не со своимнынешним гондольером), а может, просто уверена –положение и репутация не позволят заподозрить еев вульгарности, отсутствии вкуса или в аффектации.Прошлой зимой, например, она появилась на сценестуденческого театра в сетчатых колготках, длинново-лосом золотисто-каштановом парике и университет-ской мантии, вызвав бурный восторг всего зала. «Ес-ли б Рита классиков читала…» Имелось в виду, чтофамилия Риты – Хейворт[18]. Но успех был вызван нефривольными шуточками об Аспасии[19] и гетерах и некоронной песенкой «В теплой атмосфере шел симпо-зиум, когда я являлась в неглиже» (сочиненной, кста-

ти говоря, именно нынешним гондольером), но несо-мненным очарованием и пикантностью мимесиса[20].

У нее темные, четко очерченные брови, прямойвзгляд очень ясных карих глаз и темные волосы – на-столько темные, что иногда, при определенном осве-щении, они кажутся черными; классической формынос; крупный рот чуть улыбается – всегда, даже ко-гда она задумчива; даже сейчас, когда она вглядыва-ется в собственные пальцы, омываемые бегущей во-дой; она всегда словно вспоминает забавную шутку,услышанную всего час назад. В мужских колледжах засестрами закрепилось прозвище Божественные близ-няшки. Иначе их никто за глаза и не называет, хотяони вовсе не близнецы: одна старше другой на год, иэтот год разделяет их не только в учебе, но и во мно-гом другом. Когда одна была на первом курсе, а вто-рая соответственно на втором, они порой одевалисьодинаково, что и породило прилипшее к ним прозви-ще. Но теперь, когда их заметили, каждая могла поз-волить себе быть самой собой.

Божественные близняшки, «снизошедшие» на окс-фордскую землю, отличались от остальных и еще коев чем. Они долго жили за границей, так как отец ихбыл послом. Он умер в тот год, когда началась вой-на, а годом позже их мать снова вышла замуж и сно-ва – за дипломата, только на этот раз американско-

го. Всю войну девушки провели в Соединенных Шта-тах, и аура иной культуры все еще витала над ни-ми… они были более открыты, в их речи все ещеслышался слабый акцент (несколько позже он исчез-нет); в них чувствовалась некая раскованность, кото-рой недоставало студенткам-англичанкам, выросшимпри карточной системе, под вой сирен. И помимо все-го прочего, они были богаты, хоть и не выставлялиэтого напоказ. Их английские родители не испытыва-ли особой нужды в деньгах, а американский отчим(правда, у него были еще дети от первого брака) во-обще оказался человеком далеко не бедным. Им бы-ло и так многое дано, а тут еще и ум, и привлекатель-ная внешность… это могло показаться уже не вполнесправедливым. Близких подруг у сестер в универси-тете не завелось.

Девушка поднимает глаза на работающего шестомспутника:

– Мое предложение остается в силе.– Да я с удовольствием. Правда. Мне нужно раз-

мяться. Зубрил последние три дня как оглашенный.Он отталкивается шестом, поднимает его над во-

дой, перекидывает вперед, пока не ощутит беззвуч-ный толчок о дно реки, ждет, чтобы поступательноедвижение лодки поставило шест вертикально, оттал-кивается снова, теперь используя волочащийся сза-

ди шест в качестве руля, корректирует направление иснова переносит шест вперед. Лицо его складываетсяв гримасу.

– Провалюсь как пить дать. Кожей чувствую.– Кто бы говорил! Спорим, сдашь лучше всех.– Уступаю пальму первенства Энтони.– Он больше всего боится древней истории. Дума-

ет, на степень первого класса ему не потянуть.Она смотрит поверх очков, словно старый профес-

сор; произносит притворно-мрачным тоном: «Фуки-дид[21] – самое слабое мое место».

Он усмехается. Она оборачивается, смотрит впе-ред, на реку. Вниз по течению движется другая плос-кодонка, в ней четверо второкурсников – девушка итрое ребят. Замечают идущую против течения лодку.Один из студентов оборачивается к девушке, что-тоговорит ей; теперь все четверо вглядываются в гон-дольера и его спутницу – лениво, притворно-равно-душно, как смотрят умудренные жизнью прохожие наместных звезд первой величины: Зулеек [22] и прекрас-ных принцев-старшекурсников. «Звезды» не обраща-ют внимания: они привыкли.

Еще несколько сотен ярдов, и молодой человекоставляет шест волочиться за лодкой подольше;тыльной стороной ладони отирает пот со лба.

– Слушай, Джейн, я что-то совсем дошел. И чертов-

ски проголодался. И мне кажется, «Виктория» сегоднязакрыта.

Девушка выпрямляется на сиденье, улыбается со-чувственно:

– Так давай пристанем где-нибудь здесь. Я не про-тив.

– Впереди как раз должен быть канал. Можно войтитуда. От ветра укрыться.

– Прекрасно.Через минуту обнаруживается канал – старый дре-

нажный ров, идущий под прямым углом от берега рекина восток; по обеим сторонам рва – обсаженные ива-ми заливные луга. Прогулочная дорожка – на другомберегу реки. Устье канала украшает облезлая доска:«Частное владение. Высадка на берег строго запре-щается». Но, войдя в канал, они обнаруживают тамеще одну лодку. В ней двое старшекурсников, одинрастянулся на носу, другой – на корме: читают; междуними – открытая бутылка шампанского. Обернутое зо-лотой фольгой горлышко привязанной за кормой вто-рой бутылки покачивается в зеленоватой прохладнойводе. Тот студент, что повыше, с копной светлых во-лос и раскрасневшимся лицом, поднимает голову ивглядывается в нарушителей покоя. У него странные,чуть водянистые серо-зеленые глаза, лишенный вся-кого выражения взгляд.

– Бог ты мой! Джейн, милочка! Дэниел! Неужели отдрузей в этом мире нигде не укрыться?

Дэниел замедляет ход лодки, усмехается, глядясверху вниз на обладателя пышной шевелюры, научебник в его руке:

– Ну и притворщик же ты, Эндрю! Зубришь! А мы-то верили в тебя.

– Ты не так уж прав, мой милый. Это все из-за мое-го престарелого родителя. Представляешь, поставилсотню фунтов, что я провалюсь.

Джейн находит все это весьма забавным. Улыбает-ся:

– Ужасная подлость с его стороны. Бедный ты, бед-ный!

– Оказывается, тут даже кое-что увлекательноеможно найти, правда, Марк?

Второй студент, постарше Эндрю, бурчит что-то, несоглашаясь.

– Слушайте, – предлагает он, – может, глотнете ши-пучки?

Джейн снова одаряет их улыбкой:– В отличие от вас мы и в самом деле собираемся

поработать.– У вас обоих отвратительно плебейские наклонно-

сти.Все смеются. Дэниел машет им рукой и берется за

шест.Они отплывают на несколько ярдов. Джейн закусы-

вает губу:– Ну, теперь весь Оксфорд будет сплетничать, что

у нас роман.– Держу пари, что не будет. Эндрю сам до смерти

боится, что все в Буллингдоне [23] узнают про его зуб-режку.

– Бедненький Эндрю.– Богатенький Эндрю.– Интересно бы узнать, что на самом деле скрыва-

ется за этим низеньким лобиком.– Он вовсе не такой дурак, каким представляется.– Не слишком ли безупречно это представление?Он смеется в ответ, отталкиваясь шестом, ведет

лодку сквозь густеющие стебли водяных лилий; про-дирается через заросли цветущей таволги. Ветер:цветущий на берегу боярышник осыпает их дождембелых лепестков. Девушка достает из воды путаницусоцветий, поднимает повыше – блестящие капли сте-кают в воду у самого борта. Потом бросает их обрат-но.

– Может, тут?– Там подальше есть прудик или что-то вроде того.

Во всяком случае, раньше был. В прошлом году мы сНелл часто сюда заплывали.

Она внимательно рассматривает его поверх тем-ных очков. Он пожимает плечами, улыбается:

– Чтоб без помех целоваться на свежем воздухе.– Какая отвратительно идиллическая пара.На его лице – довольная усмешка. Впереди, в

осоке, попискивает камышовка; плоскодонка огиба-ет первую полосу тростниковых зарослей; за ними –сплошь заросшая камышом и рогозом вода.

– Черт возьми. Все напрочь заросло. Сейчас, толк-нусь еще разок.

Он погружает шест в воду и толкает лодку изовсех сил туда, где – как ему кажется – посреди сто-ящих стеной стеблей светится свободное простран-ство. Девушка чуть слышно вскрикивает, когда суде-нышко врезается в зеленую преграду, прикрывает ру-ками голову. Плоскодонка проходит ярда три, натыка-ется на что-то мягкое, останавливается, ее нос при-поднимается над водой.

– Проклятье.Джейн поворачивается, смотрит вперед, за борт.

Вдруг – он в этот момент пытается вытянуть из илашест – резко оборачивает к нему побелевшее удив-ленное лицо, рот ее в ужасе раскрыт. Она выдыхает:

– Дэниел! – и прячет лицо в ладонях.– Джейн?– Назад, скорее назад!

– Что случилось?Она передвигается на сиденье, жмется к противо-

положному борту, закрыв нос и рот ладонью.– Ох, какой запах ужасный! Пожалуйста, скорее на-

зад.Но он бросает шест, перешагивает через дощатое

сиденье, вглядывается в воду за бортом; теперь ви-дит и он…

Чуть ниже поверхности воды, прямо под носомлодки, – обнаженное серовато-белое женское бедро.Чуть впереди, в камышах, – прогалина, видимо, там –верхняя часть тела: спина, голова… Ноги, скорее все-го, в воде под днищем лодки, их не видно.

– Господи!– Кажется, меня сейчас вырвет.Он поспешно поворачивается к ней, с силой приги-

бает ее голову к коленям; пробирается назад, к сво-ему шесту, так резко выдергивает его из ила, чточуть сам не опрокидывается на спину, восстанавлива-ет равновесие и пытается отвести лодку от этого ме-ста. Суденышко некоторое время сопротивляется, по-том послушно скользит назад, в свободное от камы-шей пространство. Он видит, как что-то отвратитель-ное, бесформенное всплывает на поверхность там,где они только что были.

– Джейн, ну как ты?

Она чуть кивает, не поднимая головы от колен. Оннеловко маневрирует, пытаясь развернуть плоскодон-ку. Потом, яростно орудуя шестом, ведет ее к устьюканала, за первую полосу тростника, останавливает уберега и закрепляет воткнутым в дно шестом. Опус-кается перед девушкой на колени:

– С тобой все в порядке?Она кивает, медленно поднимает голову и вгляды-

вается в его лицо; потом странным жестом снимаеттемные очки и снова смотрит.

– Ох, Дэн!– Ужас какой.– Это…– Я знаю.С минуту они глядят друг на друга, не в силах осо-

знать случившееся, потрясенные встречей со смер-тью, разнесшей вдребезги их утренний мир. Он беретее руки в свои, осторожно сжимает; глядит в сторонуустья:

– Пожалуй, надо сказать об этом Эндрю.– Да, конечно. Мне уже лучше.Он снова с беспокойством вглядывается в ее лицо,

потом поднимается и спрыгивает на берег. Бежит повысокой траве в сторону реки. Девушка сидит, поло-жив голову на высоко поднятые колени, словно не хо-чет больше смотреть на белый свет.

– Эндрю! Эндрю!Две головы поворачиваются в его сторону, глядят

сквозь ивовую листву; он останавливается, смотрит сберега вниз.

– Мы обнаружили в воде труп.– Что?– Труп. Мертвое тело. Кажется, это женщина. В ка-

мышах.Студент по имени Марк, несколькими годами стар-

ше Эндрю и Дэна, поднимается и шагает на берег. Онзагорелый, усатый, с ясными серыми глазами… Дэни-ел знает о нем только то, что это один из ничем не при-мечательных приятелей Эндрю Рэндалла, которых унего везде и всюду полным-полно.

– Точно?– Абсолютно. Мы на него наткнулись. Можно ска-

зать, прямо в него врезались.К ним присоединяется Эндрю.– А Джейн где?– В лодке осталась. Она ничего. Просто перепуга-

лась.– Пойдем-ка посмотрим, – говорит Марк.– Минуточку, мой милый.Эндрю спускается в лодку, шарит в кармане плаща,

извлекает серебряную плоскую флягу в кожаном фу-тляре. Теперь они втроем быстро шагают по берегу

туда, где осталась Джейн. Она поднимает голову. Эн-дрю спускается в лодку, откручивая колпачок фляги.

– Ну-ка глотни капельку, Джейн.– Да все нормально.– Это – приказ. Один капелюнчик, и все тут.Она подносит флягу к губам, глотает, на миг у нее

перехватывает дыхание.Марк оборачивается к Дэниелу:– Покажи-ка мне, где это.– Зрелище кошмарное. На черта…Серые глаза смотрят сурово.– Я участвовал в десанте у Анцио[24], старина. И

кстати, тебе-то когда-нибудь доводилось видеть утоп-шую овцу, долго пролежавшую в воде?

– Да, господи, мы же прямо врезались в этот…– Понял. Все равно надо проверить.Дэниел колеблется, потом идет за ним вдоль бере-

га, туда, где тростники выступом перегораживают ка-нал.

– Примерно вон там. – Он указывает рукой. – По-средине.

Марк сбрасывает ботинки, спускается с берега, раз-двигая стебли, делает шаг вперед, нащупывая дно.Нога проваливается в ил, он ищет опору потверже,шагает дальше. Дэниел оборачивается. Видит Джейн:она стоит в высокой траве, ярдах в сорока от него,

глядит в его сторону. Эндрю подходит к нему, протяги-вая флягу. Дэниел отрицательно мотает головой. Ка-мыши уже сомкнулись позади Марка, полускрыв егоот глаз, вода достает ему выше колен. Дэниел отводитвзгляд, рассматривает пурпурные хохолки иссопа наберегу. Две синие стрекозы, сверкая прозрачными, вчернильных пятнах крыльями, трепещут над цветка-ми, потом улетают прочь. Где-то вдали, вверх по ка-налу, подает голос болотная куропатка. Спину Марка,обтянутую свитером цвета хаки, не разглядеть средитесно стоящих зеленых стеблей, камыши смыкаются,дав ему пройти; шорох, хлюпанье, плеск.

Эндрю рядом с Дэном бормочет:– Ставлю пять фунтов, девка какая-нибудь улич-

ная. Опять наши доблестные американские союзнич-ки развлекались. – Потом окликает: – Марк?

– Порядок. Нашел.Больше ничего Марк не говорит. Им кажется, что он

необъяснимо долго остается невидимым в густых ка-мышах, молчит – ни звука; время от времени то там,то здесь колышутся головки рогоза. Наконец он по-является, шагает, тяжело вытягивая ноги из ила, вы-бирается на траву, мокрый до бедер, ноги облепле-ны черной грязью; от него несет гнилью, илом; и ещечем-то гадким пропитан воздух, сладковатым, страш-ным… Марк морщится, бросает взгляд туда, где стоит

Джейн, и говорит очень тихо:– Она довольно давно погибла. Вокруг шеи – чулок,

в волосах червей полно.Он наклоняется, срывает пучок травы, счищает

грязь.– Надо до «Виктории» поскорее добраться. В поли-

цию позвонить.– Ну слушайте, что за паскудство! Я только-только

начал грызть гранит науки. И шампанским запивать.Дэниел опускает глаза, ему не до шуток. Ему кажет-

ся – оба они презирают его… безвольного хлюпикаиз студенческой богемы, эстетствующего буржуа. Емунеприятно, словно его обманули, воспользовавшисьплодами его собственного открытия. Но он ведь неучаствовал в десанте при Анцио и вообще не нюхалпороху за те два бесцельно убитых года, что служилв армии. Втроем они направляются к Джейн. Марк бе-рет командование на себя:

– Вы оба лучше ждите здесь, пока фараоны неявятся. Думаю, вам стоит воспользоваться нашей сто-янкой. И бога ради, никого сюда не пускайте. Не надо,чтобы тут кто-то еще топтался. Пошли, Эндрю.

Эндрю улыбается Дэниелу:– За тобой пятерка, старина.– А я с тобой пари не заключал.Дэниел на какой-то миг перехватывает его взгляд –

умный, изучающе-насмешливый взгляд отпрыска ста-ринного аристократического рода. Но только на миг.Ему протягивают плоскую флягу:

– Точно не хочешь глотнуть? Щечки у тебя малостьпобледнели.

Дэниел решительно мотает головой. Эндрю посы-лает Джейн воздушный поцелуй и отправляется вследза приятелем. Дэниел ворчит себе под нос:

– Бог ты мой, мне кажется, все это просто достав-ляет им удовольствие.

– А кто этот второй?– Да бог его знает. Какой-то герой войны.Джейн глубоко вздыхает, чуть улыбается Дэниелу:– Ну вот, мы с тобой опять стали притчей во языцех.– Приношу глубочайшие извинения.– Это же я предложила.От берега кричит Марк и машет рукой: зовет к себе.

Дэниел машет в ответ.– Ты иди, Джейн. Я пригоню лодку.Когда он добирается до устья канала, она уже сто-

ит на берегу под ивами. У ее ног – неоткупоренная бу-тылка шампанского. Она корчит гримаску:

– Прощальный дар сэра Эндрю Эйгхмырьчика [25].Дэниел смотрит на реку: вторая плоскодонка уже

успела отойти сотни на полторы ярдов, ищет укрытияот ветра у противоположного берега. Он привязыва-

ет свое суденышко, спрыгивает на берег, подходит кДжейн, зажигает сигарету. Они усаживаются лицом креке, спиной к этому ужасу, что остался в сотне ярдовза ними. По реке идет еще одна плоскодонка, в ней– пятеро, а то и шестеро, шестом неумело работаетдевушка; вскрик, смех – она чуть было не выронилашест.

– Он не сказал – она молодая?– Нет.Она протягивает руку, берет из его пальцев сигаре-

ту, затягивается, возвращает сигарету ему.Дэниел говорит:– Во время войны – совсем мальчишкой – я помо-

гал урожай собирать, так там кролик под нож жаткипопал. – Он замолкает.

Она смотрит не на него – на реку.– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Это как ночной

кошмар.– Это все, что я о том дне запомнил. Из всего лета.Джейн опирается спиной о ствол ивы, чуть повер-

нувшись к нему, откидывает голову. Темные очки онаоставила в лодке. Чуть погодя она закрывает глаза.Он смотрит на ее лицо, ресницы, губы… на эту – та-кую серьезную – девушку, которая порой изображаетвозмутительницу спокойствия. Она тихонько произно-сит:

– На берегах спокойных вод…– Вот именно.И наступает молчание. Еще две лодки проходят по

реке, возвращаясь в Оксфорд. Густеют облака; огром-ная перламутрово-серая дождевая туча горой надви-гается с запада, из-за Кумнорских холмов, скрываясолнце. Он смотрит на небо.

– Тебе не холодно?Она качает головой, не открывая глаз. Над ними

рев: низко, под облаками – огромный американскийбомбардировщик, «летающая крепость», медленнолетит на запад, направляясь на базу в Брайз-Нортон.Может, Эндрю прав и там, в самолете, летит убийца?В бейсбольной кепочке, он не переставая жует резин-ку, вглядываясь в панель управления. Самолет ужеушел далеко, теперь это всего лишь черное пятнышкона небосклоне, когда Джейн вдруг произносит:

– Может, так и надо было. Чтоб именно мы ее на-шли.

Он поворачивается к ней, видит, что глаза ее откры-ты и внимательно глядят на него.

– Как это?– Ну, просто… То, как мы все жили эти три года. И

какова реальность.– Эти три года – самые замечательные в моей жиз-

ни.

– И в моей.– Я ведь встретил Нелл… Тебя. Энтони. – Он раз-

глядывает собственные ботинки. – И вообще…– Какое отношение все это имеет к реальности?– Я полагал, у нас договор: не лезть в метафизику.Она на миг замолкает.– Я тут Рабле перечитывала. Вчера вечером. «Fais

ce que voudras»[26].– С каких пор это считается грехом?– Возможно, то, чего мы хотим, вовсе не существу-

ет. И не может осуществиться. Никогда.– Но мы же и правда делали то, что хотели. Хотя

бы отчасти.– Живя где-то… внутри литературы. Вроде Телем-

ского аббатства. В мире, далеком от реальности.Он тычет большим пальцем назад, за спину:– Ты что, хочешь сказать, что это — реальность?..

Да бог ты мой, какая-то девка из Карфакса, которуюподобрали…

– А тот твой кролик, что в жатку попал?– Какое это к нам имеет отношение?– А ты уверен, что не имеет?– Конечно уверен. – Он коротко усмехается. – Энто-

ни был бы возмущен до глубины души, если бы слы-шал, что ты такое говоришь.

– Так, может, это его беда, а не моя?

– Вот расскажу ему все, слово в слово.Она ласково ему улыбается, потом низко наклоня-

ет голову и говорит, уткнувшись лицом в укрытые кре-стьянской юбкой колени:

– Просто я очень боюсь, что эти три года окажутсясамыми счастливыми в нашей жизни. Для всех четве-рых. Потому что мы любили, взрослели, хорошо про-водили время. Никакой ответственности. Театр. Игра.

– Но ведь время-то мы проводили хорошо.Она подпирает подбородок руками, смотрит на него

внимательно. Потом неожиданно поднимается, идетназад, туда, где лежит бутылка шампанского, подни-мает ее за золотистое горлышко. Возвращается с бу-тылкой к Дэниелу и, опять совершенно неожиданно,размахивается и швыряет бутылку в реку. Всплеск; бу-тылка погружается в воду, потом на миг выскакиваетна поверхность и погружается снова, теперь уже на-совсем.

Он смотрит на девушку удивленно:– Зачем ты это?Глядя на реку, туда, где ушла под воду бутылка, она

отвечает вопросом:– Вы с Нелл собираетесь пожениться, а, Дэн?Он вглядывается в ее застывшее лицо:– С чего это ты вдруг решила поинтересоваться?Она опускается на колени рядом с ним, отводит гла-

за.– Просто так.– А что, Нелл говорила, что не собираемся?Она качает головой:– Вы же все от нас скрываете, все у вас секреты да

тайны.– Ты хоть понимаешь, что ты – единственная де-

вушка, кроме, разумеется, Нелл, с которой я отпра-вился вдвоем на прогулку за последние полтора го-да? – Он легонько подталкивает ее локтем. – Ох,Джейн, дорогуша, ну ради бога… Хоть вы и сироткизаокеанские, и родные у вас далеко – по ту сторонуАтлантики, нет нужды играть роль ужасно ответствен-ной старшей сестры. Я хочу сказать, зачем же, по-тво-ему, я так упорно ищу работу здесь, в Оксфорде, набудущий год?

– Упрек принят. Прости, пожалуйста.– Нелл вообще-то считает, что замужество и учеба

на последних курсах – вещи несовместимые. Я с нейсогласен. А официально объявлять о помолвке – это,извини… – Он умолкает, прикрывает глаза рукой. – Охты боже мой! Ну и ляп. Это же надо – ляпнуть такое!

– Ты считаешь, это vieux jeu?2

– Ох, господи.– Да нет, по-честному?

2 Старомодно (фр.).

– Ты прекрасно знаешь, что я хотел сказать.– Что мы с Энтони – ненормальные?– Да вовсе нет. Просто… Ну, что ты – не Нелл. А

Энтони – не я.Потупившись, она принимает его объяснение:– Ясно.Он внимательно изучает ее лицо, выпрямляется:– Джейн, поэтому ты и придумала эту прогулку

вдвоем?– Более или менее.– Ну и глупышка же ты!– Просто курица-наседка.– А Энтони знает?– Он сам и предложил.Дэниел отворачивается, насмешливо фыркает, раз-

глядывая Кумнорские холмы.– Теперь все ясно. Завтра он вернется и умыкнет

Нелл. По-тихому. Паршивцы. Заговор обрученных.– Обращаем язычников в свою веру.– Я думаю, Энтони просто иначе не может. Но, дол-

жен признаться, о тебе я был лучшего мнения.Она улыбается, а он добавляет:– Хотел бы я знать, где они наткнутся на труп.– Идиот.Он некоторое время молчит.– Ну раз уж мы о секретах да тайнах… ты сама го-

това к тому, чтобы он обратил тебя в католичество?– Я еще не решила, Дэн.– Жаль, ты моего отца не знала. На всю жизнь и

думать о вере зареклась бы.– Разве можно судить о вере по людям?– А я все-таки надеюсь, что у Энтони ничего из этого

не выйдет.– Почему это?Он смотрит за реку, на затянутый тучами западный

склон неба.– Ты просто не представляешь себе, что это такое.

Даже Энтони не представляет. Каково это – постоян-но жить в тени храма. Приходится столько всего скры-вать, столько прятать; тот, кто не испытал такого насобственной шкуре, не поймет. Нереальность проис-ходящего. Уход от жизни. Все равно как ты только чторассуждала об Оксфорде. Только много хуже. Без воз-можности хорошо проводить время. – Он не отрываетглаз от потемневших Кумнорских холмов. – Я мог быстать кем угодно, но верующим христианином – нико-гда в жизни.

– Ярко выраженный эдипов комплекс!Взгляды их встречаются; улыбка; потом оба опус-

кают глаза: застенчивость так свойственна юным,недавно повзрослевшим, остро ощущающим все но-вое – новую ситуацию, вновь обретенное знание,

неожиданное взаимопонимание… эти юные взрос-лые так погружены в себя, что слепы ко всему, кромемгновений, несущих в себе ростки нового.

Дэниел глядит на часы:– Они уже должны были дозвониться. Пойду гляну.Он выходит из-под ив на широкий луг, глядит на

восток, пытаясь различить вдали темные человече-ские фигуры. Пару минут спустя она присоединяетсяк нему, тоже вглядывается в даль. Говорит, не повора-чивая к нему головы:

– Я считаю, Нелл очень повезло, Дэн. Мне хотелосьтебе это сказать.

– Не больше, чем Энтони.Горло у нее перехватывает, она шепчет:– Ох уж эти мне везунчики, так счастливо живут!И прежде чем он успевает понять, почему в ее сло-

вах слышится такая грустная насмешка, она произно-сит обычным тоном:

– Смотри, вон они! – и указывает рукой.В дальнем конце луга, гораздо южнее, чем они ожи-

дали, из-за ив появляются пять человек: двое в поли-цейской форме, трое – в штатском. У каждого из тех,что в форме, через плечо перекинуты болотные сапо-ги. Еще один тащит свернутые носилки. У четвертогона ремне через плечо – большой черный ящик. Дэни-ел машет им, и один из полицейских спокойно подни-

мает руку ему в ответ.Глядя, как пятеро движутся к ним через целое море

лютиков, он спрашивает:– Почему ты выбросила шампанское в реку?Теперь он смотрит на нее, стоящую рядом. Она раз-

глядывает траву у их ног.– Мне подумалось, что так будет правильно.Он обнимает ее за плечи и целует в висок.– Зачем ты это сделал?Он улыбается:– По той же причине.

Непредвзятый взгляд

Это вовсе не то, что я обещала написать перед тем,

как ты сбежал. И все же все это – чистая выдумка. Неиначе.

Про мистера Вольфа. Не про тебя. Это было в оте-ле «Кларидж»[27]. Номер-люкс на втором этаже, весьзабитый мебелью в стиле Людовика какого-то. Всешло не так уж плохо, может, оттого, что каждый из тро-их как-то перечеркивал другого, и – в порядке исклю-чения – они могли на этот раз притвориться, что имнужна актриса, а не потенциальная развлекалочка –переспал и забыл. Я видела, что Дэн малость пере-пил, и впечатления он на меня не произвел. Скореедаже разочаровал. По сравнению со сценарием. По-чти все время молчал, даже когда нас знакомили. Эта-кая утомленно-презрительная ухмылка (видимо, былздорово пьян, обычно он с людьми совсем незнако-мыми так себя не ведет). Беседу поддерживали Билли этот Голд. Я почувствовала, что Дэн пытается как-тоот них отмежеваться. Тогда зачем он пришел? Кажет-ся, мне тогда подумалось, что в нем есть что-то тра-гическое. Правда. Как в героях Хемингуэя. Или – какв том человеке из «У подножия вулкана»[28]. Ну вы жевидите, я опытный и мудрый и тонко чувствующий и

настоящий мужчина и в литературе весьма начитан исовершенно растерян и гораздо выше всего этого по-тому что пьян.

Ужасно старомодный.В какой-то момент я упомянула в разговоре, что иг-

рала в одной из его пьес. Мы играли ее целых двенедели в Бирмингеме – как рекламную подготовку ксезону: пусть все видят, какая мы серьезная труппа;зато потом играли сплошь одну труху. И я сказала, чтомне ужасно понравилось. На самом-то деле – вовсенет, пьеса была из его самых слабых (теперь я этознаю, я ведь все его пьесы читала и перечитывала нераз), но надо же было что-то сказать. Я понимала, чтоДэн не очень-то может повлиять на их решение, чтопригласили его скорее просто из вежливости. Может,мне тогда уже было его жаль.

А он сказал:– Прекрасно.Только тут он показался мне интересным. Это «пре-

красно» он произнес так, будто хотел сказать «глупаясучонка, да еще и с претензиями». Будто я пустышка,ничтожество из заштатного кабаре.

Тогда я сказала, чтоб напомнить ему, что я на поря-док выше, чем выпускница какой-нибудь драмстудии:

– А еще мой руководитель в Суссексе был вашимпоклонником. – (Он и правда как-то разок упомянул

фамилию Дэна.)Он только глазами повел в сторону тех двоих:– Думаю, девочка и вправду хочет получить эту

роль.Они заулыбались, и мне пришлось улыбнуться им

в ответ. Не улыбался только он сам и очень старалсяне встретиться со мной глазами, вот мерзавец.

Как-то, гораздо позже, он сказал мне:– Знаешь, почему я столько времени трачу на то,

чтобы диалоги были как можно лаконичнее? Терпетьне могу актеров.

Всегда утверждал о себе две вещи: он вовсе недраматург, ставший сценаристом. «Я пишу диалоги».Вот и все, что он делает. А один раз заявил: я толькострою диалоги и исправляю то, что другие напортили.И еще как-то сказал: да в кино большинство актеровиграть не умеют и научиться не могут. В этом и быламоя вина в тот вечер.

Они уже успели просмотреть две мои старые роли,похоже, еще раньше остановили свой выбор на мне.Так что все это было не больше чем пустая проформа.А он потом говорил, что в «Кларидже» был здоровопьян, а не «слегка» и поэтому ничего не помнит. Такчто лучше ему это не переделывать.

Чуть выше среднего роста, волосы на концах уженачинают серебриться. Стрижка скорее под амери-

канца, стиль не английский. Этакий следящий за мо-дой американский служащий довольно высокого ран-га. Рядом с Биллом (буйные кудри и мексиканскиеусики) Дэн выглядел поблекшим и старомодным. Внем всегда было что-то такое из прошлого, тип муж-ской внешности, очень напоминающий герцога Вин-дзорского в молодости. Сердито-застенчивое выра-жение лица, поджарое тело – никакого жира. И оченьхороший рот – лучшая его черта. Глаза слишком свет-лые и смотрят слишком напряженно, они мне не осо-бенно нравятся, хотя в них иногда и появляется что-тотакое… сексуальное. Какой-то вызов во взгляде, все-гда чуть слишком пристальном. Когда ему надоедалии было скучно, он специально так смотрел, будто онне здесь, а где-то далеко и ему хочется, чтобы вы ока-зались еще дальше. Намеренная грубость, но со вре-менем мне это стало нравиться, может, потому, что янаучилась с этим справляться. Если грубость относи-лась ко мне, я шуткой его отвлекала. А если к кому-тодругому, кто надоедал и мне, то эта его манера оказы-валась даже полезной. Тем более что надоедали намодни и те же люди. Если одно и то же кажется скучнымобоим, вот тогда-то все и случается.

Только что перечитала последний абзац: слишкомздесь все завязано на той первой встрече. Дэн полу-чился какой-то слишком каменный, слишком статич-

ный. На самом деле он двигался легко, вовсе не былнеуклюж. Иногда мне даже хотелось, чтобы был: со-здавалось впечатление, что он специально учился,как не быть неуклюжим, владеть своим телом. В про-тивоположность тому, как он относился к актерской иг-ре. Обычно он выглядел чуть слишком воспитанными любезным, всегда знающим, как себя вести (это –на публике). Такой много поездивший по свету, многоповидавший на своем веку, такой светский и все про-чее в том же роде. А с другой стороны (он это и самзнает), я терпеть не могу мужчин, которые не знают,как вести себя с гостиничной обслугой или в рестора-не, с официантами… как жить, если на твою долю вы-пал успех и надо этому соответствовать. Думаю, ес-ли хорошо делать все, что в таких случаях требуется,неминуемо приходится играть некую роль.

Идеален для роли сопровождающего, как сказалибы в отделе рекламы.

Никак не доберусь до самой его сути. Это что-то на-ходящееся в вечном движении, неуловимое, не пол-ностью тебе доступное. Раньше я думала, все дело ввозрасте, но тут что-то гораздо более существенное,чем когда он напяливает на себя личину строгого па-паши или мудрого старого дядюшки, как это было, ко-гда он впервые заговорил о женитьбе, там, в пустынеМохаве[29].

Когда я объяснила ему, почему нет, он снова помо-лодел. Абсурд. Надевает на себя чужие лица совер-шенно не в том порядке, в каком нужно. Если б он вы-глядел молодым, когда делал мне предложение, всемогло бы обернуться совсем по-другому. Я как разготова была влюбиться в него (или – в собственноепредставление о нем), почти уже совсем потеряла го-лову, понимала, что разговор об этом зайдет, и зна-ла, что ответ явится вовсе не как результат заранеепринятого решения, стоит только ему выбрать нуж-ный момент. Следуя интуиции, выбрать нужное ме-сто, время и настроение. Сценарий он никогда бы такбезнадежно не завалил.

И не просто в вечном движении. Какая-то замкну-тая система. Все строго спланировано и компактно,как его почерк. Как хороший кожаный чемодан в за-ле аэропорта, тщательно запертый и ожидающий от-правки, только вот место назначения на ярлыке ни-как не разобрать. Или, если удается подойти побли-же и все-таки разобрать, оказывается, место это напротивоположном краю света и ты о таком никогда ислыхом не слыхала. Поначалу я сочла эту его особен-ность весьма привлекательной. Что не можешь его доконца прочесть, понять, что, разумеется, означает, чтоты с самого начала знаешь – это не может длитьсядолго, он тут лишь мимоходом. Понимаешь, что он на

самом деле в разводе со всем и вся (а не только вбуквальном смысле). Без дома, постоянно – посредиАтлантики или на другом ее берегу, хоть и пытаетсяоставаться англичанином, сохранить акцент и мане-ру выражать свои мысли по-английски, всегда как быставя в кавычки попадающиеся в его речи америка-низмы; да еще этот его поразительный занюханныйпатриотизм… я порой думала, его отношение к соб-ственной стране сильно отдает рекламой «ПосетитеБританию!»: как хорошо посидеть с картинными ста-рыми болтунами в деревенском пабе с дубовыми бал-ками под потолком, опрокинуть по кружке эля. Я по-подлому издевалась над ним за это, ехидная стервоч-ка образца семидесятых: если он так обожает своюАнглию, с чего это он здесь обосновался?

Вот на этом мы так никогда и не сошлись. Я ведь неиз деревни (и слава богу, добавляет она) и никогда еене любила. Его возмутило, что я с ходу не запрезира-ла Лос-Анджелес. Не захотела немедленно вернутьсяв эту паршивую пустыню Мохаве.

И еще – Тсанкави. О господи! Но об этом я сейчасне могу.

Помню один день, в самом начале, то есть это, соб-ственно, была ночь, он впервые заговорил о своем за-городном пристанище, там, дома. Все время, пока онего описывал – пейзажи, Девон, природу и животный

мир, – рассказывал о своем детстве, мол, именно по-этому Торнкум столько для него значит, я ощущала завсем этим что-то другое. На самом-то деле ему вовсене так этот дом нужен, как повод говорить обо всемэтом. Он там практически и не живет никогда, это что-то вроде хобби, вещичка, которую он приобрел по до-роге, отыскивая путь к себе самому, настоящему. Очем он и сам, разумеется, знает; или, пожалуй, – по-скольку он боится показать, что не хочет видеть соб-ственных парадоксов, как хороший шахматист боит-ся подставить ферзя, – он полагает, что знает. Он самтак сказал, когда мы говорили о «Гражданине Кей-не»[30] (он вполне может это поправить, если я что-ни-будь не так поняла); говорил, какой мастерской улов-кой оказался символизм «Розового бутона»[31] и чтонаихудшим выражением продажности продажных со-здателей продажного искусства оказалось представ-ление, что чистоту и невинность можно вернуть, ку-пив за деньги. Все равно как пожертвования местно-му священнику от мафии: словно это могло бы спа-сти жертвователя, если бы Спаситель действительносуществовал и действительно вершил свой суд. Я немогла тогда признаться ему, что не понимаю, какимобразом объективное отношение к собственной псев-доферме должно способствовать отпущению его соб-ственных грехов.

Но из-за этого он вовсе не стал мне меньше нра-виться. Он так и не понял, что способность совершатьошибки не делает человека уродом.

А еще он сказал, что отец его был приходским свя-щенником. (Я тогда не догадывалась, что его «Опу-стевший храм» автобиографичен.) А я рассмеялась.Просто не могла в это поверить. И так по-настояще-му и не верила, пока мы не отправились на машинев Маринленд и не попали в пробку на шоссе. Он сталпеть псалмы. Дурачась, высмеивая всю эту религиоз-ную чепуху. Но он столько их помнил! В тот момент яочень его любила. С ним порой бывало здорово инте-ресно.

Так что эта его замкнутая система на поверку про-сто симптом его неспособности соотнести себя с чембы то ни было, кроме места, с которым ему не прихо-дится соотносить себя иначе чем посредством слова,да и то лишь после нескольких порций «Деттола»[32].Мне так и не удалось продвинуться в разгадыванииего тайн дальше этой. Я имею в виду настоящие тай-ны. Отношения с Кэролайн, например. Отвратитель-но было слышать, как он о ней говорит (до того, какя ему напрямик об этом сказала): не открыто, всемибуквами, но тон такой небрежно-презрительный, буд-то разговор о бездарной секретарше, от которой онне может отделаться там, в Англии, а ведь она – его

дочь. Ну ладно, ясно, ее мамаша девочку испортила,внушила ей взгляды, которые для него неприемлемы.Но ведь это же ежику понятно, что на самом деле ондо смерти обижен, что ему больно… и не только из-за прошлого, из-за того, что она потеряна для него, ноеще и потому, что он привязан ко мне, а я ему в доче-ри гожусь, получается что-то вроде инцеста (а кем ониногда был для меня, об этом он не подумал?), и емуэто и неприятно, и в то же время нравится.

Ну и весь этот мрак по поводу его распавшегосябрака. Я и пытаться перестала – все равно ничегоне распутать. И другие женщины в его жизни. Прямогротеск какой-то, так он выкручивается, если я суюсвой нос в эти его дела. Будто это может меня оби-деть, будто такое прошлое может сделать мужчинуменее привлекательным. Напрасно я сравнила его сэлегантным кожаным чемоданом. По правде, он боль-ше похож на старый, лопнувший сверток, перевязан-ный рваной бечевкой с тыщей дурацких узлов. Все,что есть во мне шотландского, просто на дыбы от воз-мущения встает.

Все это пришло мне в голову в тот странный по-следний вечер (разумеется, провидческий дар от баб-ки – сплошная чепуха, но знаешь, Дэн, поразительно,только я и вправду чувствовала: что-то должно с на-ми случиться). Когда ты, то есть он, заговорил о про-

пастях. А я сказала ему, что он имеет в виду барри-кады. Очень надеюсь, он подумает об этом всерьез,если когда-нибудь прочтет то, что я написала.

Я все снижаю и снижаю образ, но на самом деле этонас просто приравнивает друг к другу. Раньше я нико-гда так ясно не представляла себе, что «старый» ум –это тот же «молодой» ум, только в пожилом теле. (Ой,это зло сказано, я имела в виду в теле, которое ужене так молодо.) Все чаще и чаще наступали периоды,когда я сама себе казалась гораздо старше. Я быластарше. Когда раздался тот необыкновенный звонок,он был словно ребенок, словно маленький мальчик:испуган и взволнован – и старался скрыть оба этихчувства, притворяясь умудренным и «зрелым». Кто-тои вправду на самом деле, да господи, просто реальнонуждался в нем. И он понял, что свободен, – я это по-чувствовала. И очень рассердилась, но мне удалосьэто скрыть. Не потому, что он решил уехать, а из-затого, что втянул меня в эту историю. Использовал какпредлог. Не понимаю, почему меня так огорчает, что яиногда использовала его. Я-то, по крайней мере, это-го никогда не скрывала.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: все, чтопроизошло, во всяком случае что-то вроде этого, бы-ло просто неизбежно. После того как я порвала с Ти-мом и пустилась во все тяжкие, оно просто висело в

воздухе. В конце концов должен был появиться кто-то вроде Дэна. Этот элемент я и привнесла в нашиотношения с самого начала (хотя расчета тут не бы-ло никакого; я только хочу сказать, что он, помимовсего, научил меня быть честнее). Так должно былослучиться. В этом было что-то вроде диалектическойнеизбежности, все и должно было в один прекрасныйдень перерасти во что-то иное. Это самое «поэтому»всегда витало над нами. Превращая все в некий этап,в ступень – в обоих смыслах слова.

Гарольд – это было еще в Бирмингеме – оченьчетко мне все разъяснил. Он сказал: «Все хорошиеактрисы – шлюхи. Потому что, помимо нормальнойпотребности в эксперименте, в приобретении опыта,наш профессиональный долг – экспериментировать,чтобы приобретать опыт». Я сознавала, что это так,задолго до Дэна. Особенно четко – когда порвалас Тимоти. Даже в самые тяжкие моменты, когда мыскандалили и орали друг на друга, скрытая ото всехгде-то на задворках моего сознания крохотная куколкаДженни сидела спокойненько, слизывая сливки. Мояпервая роль в кино была полна таких сливок, если ужбыть до конца откровенной.

В Лос-Анджелесе Дэн явился в аэропорт менявстретить. С этой женщиной из рекламного отделастудии, с ее фотографом и с букетом роз в целлофа-

не. И заявил, что пришел лишь потому, что Билл за-нят: он просто его заменяет. И все испортил. Прав-да, не очень. Но он был трезв, сух и вел себя по-оте-чески. Совсем иначе, чем тогда в «Кларидже». А ко-гда мы наконец очутились в лимузине и помчалисьв страну гамбургеров и жаренной соломкой картош-ки, он рассказал, как он сам впервые сюда приехал– много лет назад – и его никто не встречал. И эточувство – абсолютной чужеродности и растерянности.Увидел, что я смотрю на один из множества одноногихрекламных щитов с абсурдной гигантской барабанщи-цей, медленно вращающейся на самой его верхушке,и говорит: «Вам придется решить для себя одну оченьважную вещь – что на самом деле реально, вы илиЛос-Анджелес. Согласны?»

Я сказала: «Согласна».Это стало моей мантрой. Это был самый лучший,

самый замечательный из всех его подарков. «Лос-Ан-джелес» – это ведь может быть где угодно.

Я совершенно рассыпалась на куски, и в гостини-це меня заставили сразу же отправиться в постель.Следующий день у меня был свободный – день от-дыха перед встречей с рекламщиками, примеркой ко-стюмов и всякого такого. И еще мне дали список ад-ресов – посмотреть квартиры. Я еще раньше решила,что жить в снятой квартире – это все равно как в меб-

лирашках во время гастролей. Жестянка с кофе, бу-тылка с очистителем, чайник… Пожалуй, это то, чтонадо. Женщина из рекламного отдела обещала пово-зить меня посмотреть квартиры, но Дэн предложил за-одно поездить по городу, посмотреть самые интерес-ные места. Думаю, он по выражению моего лица по-нял – эта дама мне вовсе не по вкусу. Я ее просто ис-пугалась, такая она деловая, строящая собственнуюкарьеру и собственную внешность, такой у нее тща-тельно продуманный, журнально-обложечный шарм.

Он заехал за мной на следующее утро, в десять.А мне не удалось выспаться: я все вставала, гляде-ла в окно. Так вот она, Америка. Вот оно – это ме-сто, вон внизу, за окном, знаменитый Сансет-бульвар.Девять десятых моего существа все еще оставалисьв Лондоне, в моем любимом крохотном Белсайз-пар-ке. Мне было страшно; хорошо, что Дэн будет здесьутром, хорошо, что взялся сопровождать меня в по-ездке по городу. Он ждал внизу, в баре, читал вчераш-ний лондонский «Таймс», прихлебывая кофе. Такойспокойный, вселяющий уверенность. Я даже на ка-кой-то момент почувствовала себя просто туристкой,с удовольствием предвкушающей массу интересного.Но всего оказалось слишком много. Мы посмотрелислишком много квартир на слишком большом рассто-янии друг от друга, и я опять запаниковала и стала по-

лагаться больше на интуицию, чем на здравый смысл.А он был предельно терпелив и нейтрален. Как агентпо продаже недвижимости с богатым клиентом: емускучно и надоело, но он должен это скрывать… А по-том мне подумалось, он просто исподтишка наблю-дает за мной, решает, гожусь ли я для этой роли насамом деле или нет, и обозлилась, что он в этом неуверен. Позже он скажет, что ему тогда понравиласьмоя «переборчивость» – так он это назвал. Ему про-сто было любопытно «с антропологической точки зре-ния». А «с постельной точки зрения» я тогда о нем ине думала. Впрочем, нет. Был один момент в какой-токошмарной спальне, где мы оба стояли. И я сразу егозачеркнула. Он попытался отговорить меня сниматьквартиру, которую я в конце концов согласилась снять.Но мне вид ужасно понравился. К тому моменту я ужепоняла, что не смогу найти ни такой формы комнат, нитакого стиля мебель, с какими могла бы счастливо со-существовать. Поэтому решила снять вид из окон. Мывернулись в отель к позднему ленчу. Он предложилеще повозить меня по городу. Но мне уже хотелось отнего поскорее отделаться. Ушла к себе и легла спать.

Вечером из Нью-Йорка вернулся Билл, и они втро-ем – Билл с женой и Дэн – повели меня обедать. На-мечено было познакомить меня со Стивом, но он таки не появился, хотя предполагалось, что он приле-

тит тем же самолетом, что и Билл. Билл извинялсяза него, даже малость переборщил с извинениями. АСтив был очень занят: баб трахал, разумеется (это онсам поспешил объяснить мне, как только мы с нимвстретились на следующий день). Все в том же стиле,как и райские птички, что он прислал мне в номер сзапиской («В восторге от возможности поработать сВами. Стив»). Они ждали там моего приезда вместе сцелым цветочным магазином: от отеля, от Билла, отэтого Голда, от студии… а от Дэна, между прочим, –нет. Все карточки надписаны одной и той же рукой.Когда я поблагодарила Стива за цветы и записку, онлишь руками развел – отвратительное актерство, иг-ра – хуже не придумаешь. Вроде он и не знает, о чемэто я толкую.

Но я к тому времени уже всякого о нем понаслуша-лась. В тот вечер, за обедом, Билл и Дэн выпили до-статочно, чтобы языки у них развязались, и говорилиоткрыто и резко. Я впервые услыхала, что Стив вовсене ими выбран, это Голд им его навязал – ради кассо-вого успеха.

– У Стива есть кое-какие пунктики, – сказал Билл.– Да хмырь он самовлюбленный, и все тут, – сказал

Дэн.– Я его обуздаю, – сказал Билл. – А так-то у него

все на месте.

И тут Дэн мне улыбнулся и еле заметно подмигнул,отчасти из-за этого неловкого «все на месте», но бы-ло в улыбке еще что-то, очень милое. Нежное и груст-но-ироническое одновременно, и что-то такое оченьпростое и очень английское вдруг установилось меж-ду нами в этой отвратительной, безвкусно-роскошнойедальне. Союз. И эта улыбка говорила, что он решилдля себя: я ему нравлюсь и мы сумеем найти способсправиться с этим Хмырем. Не сумели. Но дело не вэтом.

И началось: знакомство с Хмырем, стычки из-за ко-стюмов, кошмар прослушиваний, бесконечные пере-записи, споры, ссоры. Попытки заставить этого X по-нять, что я пока еще не готова дать ему прямо тут, наплощадке, но все равно спасибо большое. Провела сним, как положено, один кошмарный вечер наедине –с ним и его «пунктиками», о господи; ну, как Дэн ска-зал бы, «с антропологической точки зрения» это бы-ло даже интересно, все эти «пунктики» у него кажутсяхорошо продуманными, вполне вписываются в образ,да еще к тому же он до смешного рядится в политиче-ски правильные одежки, по поводу Вьетнама и всегоостального – сплошь о’кей. А я была ужасно строга,типичная англичанка, возмущалась всякими его гряз-ными клише. Из него получился бы прекрасный жиго-ло или пляжный соблазнитель. И это еще пытается

сойти за мыслящего актера. С неотразимым пенисомв придачу. Позволила ему меня поцеловать на проща-нье. Убила в зародыше все его попытки поработатьруками. И надежду на повторение.

Все происходившее шло на противоестественном(для меня, во всяком случае) фоне штата Калифор-ния.

Разумеется, я прекрасно понимала, что моя буду-щая карьера (хоть и покрыта тайной неизвестности)вовсе не целиком зависит от этого фильма – Дэну ник чему было мне это объяснять. Но что-то вроде куль-турного шока я тогда все-таки пережила. Я не смогласказать X., что́ я на самом деле о нем думаю, как сде-лала бы дома, в Англии. Надо было заставить его по-могать мне – хотя бы немного – в любовных сценах,которые нам предстояло снимать. И еще этот невы-носимый синтетический глянец на всех, кого я встре-чала в этом новом для меня мире (не забудь: я тогдаеще не познакомилась с Эйбом и Милдред), посто-янные махинации, сплетни, стремление что-то уце-пить, что-то организовать… хочешь жить – умей вер-теться… словно множество крохотных зубчатых коле-сиков в пластиковых настольных часах, которые всеравно не способны показывать реальное время. Буд-то здесь ничто никогда не останавливается, надо всевремя что-то делать, что-то планировать, что-то «зна-

чительное» произносить. Это было как иностранныйязык, говорить на котором я не умею (я не имею в ви-ду американский английский, даже не кинобизнесныйего вариант, принятый на студии), но должна посто-янно прислушиваться, потому что улавливаю смысл.Все эти занудные вечера с людьми, встречаться с ко-торыми не захочешь больше никогда в жизни. Это да-же хуже, чем встречи со зрителями. Чувствуешь, чтотебя затягивает в этот повсеместный глянец, в синте-тику, в мелочное осознание собственной значитель-ности… из-за этого мне так хотелось домой, в Англию,к людям, которые делают свое дело спокойно и есте-ственно, а не из желания «быть в струе» – казать-ся знатоками новейших тенденций и моды. Хотелосьнеспешных бесед, где можно плыть по течению, про-водить целые часы, перескакивая с одного на другое,где разговор вдруг затухает и наступает молчание; гдеможно не верить сказанному и не ждать, что обяза-тельно поверят тебе, ибо все это – игра. Словом, все,что ты потом объяснил мне про то, как использовалиязык раньше и как – теперь. О том, как выдают – и пре-дают – человека попытки казаться «значительным».

Пардон. Это Дэн все мне объяснил.Из-за этого я с таким нетерпением ждала вечера

в его обществе (мне в большей степени нужна бы-ла беседа, чем сам Дэн). Он очень осторожно пред-

ложил встретиться – устроить вечер англичан-изго-ев, – только он и я, больше никого. Контакт междунами несколько нарушился после того первого дня.Дэн присутствовал на читках сценария, и профессио-нально он меня просто восхищал. X. вечно вылезалс «лучшими» (более короткими) вариантами репликили предлагал снять реплику вообще, так как он смо-жет передать смысл каким-нибудь невероятным трю-ком под Брандо[33] (ох ты боже мой!), только у него этоникак не получалось, а объяснить он и подавно ниче-го не мог. Должно быть, Билл с Дэном заранее сгово-рились, как с этим справляться. Билл выслушивал со-чувственно, с интересом, а Дэн под конец сбивал снего спесь. Думаю, они были правы, с ним иначе нель-зя. Но времени это требовало уйму. В результате X.настроился против Дэна и против сценария вообще ипопробовал заручиться моей поддержкой. А я сиделатихо как мышка, пока они пары пускали, и думала, на-сколько проще со всей этой чертовой петрушкой об-ходятся у нас дома.

Итак, наш вечер. Мы поехали назад, за холмы, в до-лину Сан-Фернандо, в какой-то бредовый русский ре-сторанчик, где еду подавали крохотными порциями, снемыслимыми паузами, и вроде бы вовсе не то, что,как нам казалось, мы заказывали, но все было заме-чательно вкусно. Я незаметно выкачивала из него ин-

формацию о его прошлом. Узнала, что он разведен;одна дочь – всего-то на три года моложе меня, и –стоп: дальше посторонним вход воспрещен. Но о егокарьере, о пьесах, о том, почему он их больше не пи-шет, о кино, об Америке… он говорил много, я отвеча-ла тем же – и он слушал, даже тогда, когда я приня-лась выкладывать ему собственные наивные сообра-жения о Калифорнии. И я поняла – мы работаем наодной волне, раньше я в этом сомневалась. Он под-нялся ко мне – выпить рюмочку на ночь; через десятьминут поцеловал меня в щечку – как клюнул – и исчез.А я и хотела, чтобы он ушел. Я вовсе не хочу сказать,что вечер не удался: все было замечательно, и мнестало намного легче.

Начались съемки, выезды на места, и я с ним по-чти не встречалась. Время от времени он возникал тотам, то тут – очень редко: он уже начал работу надсценарием о Китченере[34]. А потом он появился на-долго, когда снимали серию сцен в Малибу, и междусъемками мы с ним поговорили. Я уже пускала па-ры от злости: им всем столько времени требовалось,чтобы все установить как следует, и Билл никак немог успокоиться, пока не снимет на три дубля больше,чем надо. После съемок меня обычно отвозили прямодомой, и я уже никуда не выходила, отправлялась впостель в одиннадцать, а то и в десять: образцовая

молодая актриса. Но по сравнению с необходимостьюодеваться к выходу, становиться объектом сексуаль-ных притязаний и при этом испытывать смертельнуюскуку… я стала отказываться от всех и всяческих при-глашений. Билл с женой – как положено по протоко-лу – пригласили меня пообедать с ними, вот, кажется,и все за целую неделю. Странно, но мне это нрави-лось. Готовила то немногое, что успевала (запиской)поручить Марте купить, когда та приходила убиратьквартиру. А то – иногда – попрошу шофера студийноймашины остановиться у магазина вкусной и здоровойпищи или у деликатесов. Немножко повожусь на кух-не, посмотрю идиотскую программу по ТВ. Почитаю.Напишу домой – словно школьница. Это все Дэн ви-новат. Слишком усердно пыталась доказать себе, чтонереальна Калифорния, а не я.

Кое-что из этого (кроме последнего кусочка) янеожиданно поведала Дэну между съемками в Мали-бу. Мы шлепали босиком по воде, как пожилые отды-хающие в Саутенде[35]. Фотограф съемочной группысделал снимок, я его сохранила. Мы оба смотрим наморе у наших ног. Думаю, я пыталась убедить его, чтомоя англо-шотландская сущность сильнее этой чуж-дой мне культуры. И что – честно-честно – я совсем нечувствую себя здесь одинокой. Разумеется, я ему по-звоню, если… и вдруг до меня дошло, что я таки чув-

ствую себя одинокой. Вот тут и рассыпалась на кус-ки иллюзия гастрольных меблирашек, да и в кварти-ре со мной не было еще одной актрисы, с кем не про-сто можно, а надо было бы хоть словом перекинуться.Меня словно закупорили в полном одиночестве, вототчего я писала так много писем. Мне просто необхо-димо было с кем-то разговаривать, не более того. Смужиками я завязала и прекрасно чувствовала себя в(кратковременной) роли монашенки.

Говорю ему:– Обнаружила потрясающий магазин вкусной и здо-

ровой пищи.Он посмотрел искоса:– Дженни? Это что – приглашение?А я и не думала вовсе его приглашать. Но вдруг по-

думала.– Прямо сегодня? Если пообещаю уйти ровно в де-

сять?Сказав «да», я уже понимала, что должна кое-что

решить для себя…Все это было так сдержанно, так непреднамерен-

но, оставлено пространство для отступления – с обе-их сторон. Но я знала – «проверочка» обязательно бу-дет. Я много думала над этим, то есть над той его чер-той, которой я еще не касалась. Ведь Дэн довольнознаменит. С другой стороны, он прекрасно понимает,

что – по высшему счету – он так и не добился успе-ха, что пьесы его на самом деле довольно плоски ичто в театральном мире нового – моего – поколенияесть с десяток писателей гораздо интереснее для нас,гораздо ближе «духовно», чем он… он это и сам зна-ет, хотя данная тема всегда была для нас с ним табу.Он заключил, что я презираю его деятельность «натеатре» или в лучшем случае проявляю всего лишьтерпимость. А я, видимо, слишком поспешно заклю-чила, что ему это безразлично. Ну и еще одно: то, чтоя (по-глупому) всегда довольно наплевательски отно-силась к газетной славе моих возлюбленных. Счита-ла – довольно долго, – что это не очень-то полезно.Вроде бы достаточно и того, что я отдаю им свое вос-хитительное тело и столь же восхитительную душу впридачу, а тут еще вырезки из газет надо собирать.

Конечно, без тщеславия здесь не обошлось. Дари-ла им привилегию – спать с Дженни Макнил – в об-мен на привилегию презирать их за то, что они-то недобились успеха; именно это Тимоти и сказал мне од-нажды. И страшно меня возмутил, ведь я была со-вершенно уверена в собственной демократичности:разве то, что я с ним живу, этого не доказывает?.. Иведь я прекрасно вижу, чего стоит вся эта шумиха; мо-жет, я и восходящая звезда, но мои ноги прочно сто-ят на земле. Ну, конечно, был еще и страх: боялась,

как маленькая девчонка, что в одно прекрасное утровсе это лопнет словно мыльный пузырь, так что луч-ше уж не очень рисковать. Но это, другое, тоже оченьважно. Я чувствовала себя спокойнее, если было вмоих возлюбленных что-то такое, за что я могла ихпрезирать. Не могу сказать, что тут имелся полити-ческий оттенок, и оправдать себя тем, что разделяюидеи «Движения за освобождение женщин». Корни го-раздо глубже, произрастают из отвратительно мелоч-ной эгоцентрической боязни лишнего беспокойства,необходимости принять чей-то вызов, соревноваться.Низводила до равноправия.

Я часто думала над этим после приезда в Кали-форнию. Может, Дэну будет неприятно, но это сыгра-ло свою роль. Он не был слишком знаменит и не такуж сильно нравился мне как писатель. Просто доста-точно знаменит и уважаем, и, следовательно, я все-таки могла слегка его презирать, в то же время созна-вая, что он весьма далек от того, чтобы вовсе ничегоне значить. Вполне возможно, он уже начинал терятьвысоту, в то время как я только начинала ее набирать,но в тот момент его успех, опытность, всеобщее ува-жение в профессиональных кругах да и все остальноевесьма значительно перетягивали чашу весов на егосторону. Если у меня и были преимущества, так толь-ко физические.

Все это звучит слишком расчетливо. Я все времяменяла свое решение на его счет. (Или – насчет это-го.) Весь тот день. Работала, а думала об этом. Но,если честно, были еще и другие, более простые ве-щи. Хотелось узнать его получше; думалось и о том,что вот, мол, натяну Хмырю нос; была возбуждена –физически и эмоционально. Думаю, Дэн для меня ибыл чем-то вроде вызова. Помню, принимая душ пе-ред его приходом, внимательно разглядывала себя –нагую – в зеркале. Странное было чувство. Что я – незнаю. Раньше я всегда знала.

Потом, уже гораздо позже, в тот же вечер – послеодиннадцати, мне так хотелось, чтобы он сделал пер-вый шаг. Он выкачивал из меня информацию о моемпрошлом гораздо успешнее, чем это делала я в тотнаш с ним «русский» вечер. Думаю, «Кошки»[36] пра-вы: человеку нужно регулярно исповедоваться. Этокак менструация. Он к тому же вытянул из меня все,что я на самом деле думаю о фильме, о Билле, о Хмы-ре (мы оба в тот вечер решили так Стива и называть).Ну, словом, все. И про то, что я никогда толком незнаю, чего Билл действительно от меня хочет, или ка-кие идиотские импровизации X предпримет в следую-щей сцене, и почему Билл вечно ему это спускает. Дэнбыл ужасно мил: говорил о «потоках»[37], которые мнене разрешалось просматривать, о том, что все у меня

прекрасно получается. Даже этот вечный пессимистГолд доволен. Но больше всего меня вдохновило то,что – как я поняла – я и перед самим Дэном экзаменвыдержала.

Наконец беседа стала иссякать; вроде бы я наме-кала, что ему пора уйти, но так получалось просто по-тому, что я не знала, как дать ему понять, что этогоделать не надо.

И настала фантастическая тишина. Казалось, онатянется уже целую вечность. Он лежал на диване, по-ложив ноги на валик и уставившись в потолок. Я си-дела спиной к стене на коврике рядом с местом, гдегорели поленья, – «камин» слишком старое и милоесердцу слово, чтобы это можно было так назвать, – иразглядывала пальцы собственных босых ног. На мнебыла длинная юбка, простая блузка и никакого бюст-гальтера. Никакого грима. А он пришел в блейзере,с фуляровым шейным платком – такой старательнонеофициальный, как принарядившийся анджелино[38].Но блейзер он снял. Голубая рубашка в цветочек.

Он говорит:– Если бы это был сценарий, я заставил бы муж-

чину встать и уйти. Или женщину встать и подойти кнему. Мы зря тратим пленку.

Повернул голову, не поднимаясь с дивана, и по-смотрел на меня.

Мне не понравилось, как он это сказал – этаким фа-товатым тоном. Смотрел на меня без улыбки. И я емуне улыбнулась. Потом снова уставилась на собствен-ные ноги. Он поднялся, взял со стула свой блейзер иушел. Вот так, просто взял и ушел. Не говоря ни сло-ва. Ни тебе «спокойной ночи», ни даже «спасибо заобед». Дверь закрылась, а я так и осталась там си-деть. Извращение какое-то: он мог бы получше себявести, и ведь я не хотела, чтобы он уходил.

Но он ушел. Я услышала, как входная дверь откры-лась, потом захлопнулась. И – тишина. Я бросиласьвслед… не знаю зачем, ну хоть сказать что-нибудь. Аон стоит… внутри и смотрит в пол. Трюк, старый какмир.

Я вернулась в комнату, он – за мной, гася по дорогесвет. Помню – обнял меня сзади за талию и поцеловалв затылок.

Я говорю:– Дэн, я сейчас не принимаю контрацептивов. Вот

в чем дело.– Не проблема. Если дело только в этом.Я взяла его руки в свои и сказала:– Не хотела, чтобы вы ушли.Он стал расстегивать на мне блузку, раздевал меня,

не целуя больше после того первого прикосновения.Потом разделся сам; а я все еще чувствовала себя

странно, стояла неподвижно, глядя на огни за окном,уходящие к океану, прислушиваясь к шуму машин нашоссе там, внизу, а в голове бродили, мелькали ка-кие-то странные расплывчатые обрывки мыслей, та-кое бывает, когда вдруг поймешь – вот оно: все совсемновое новый человек где эта комната кто я и где какоекому дело зачем и почему…

Подошел, обнял за плечи и повел к дивану. Мы ле-жали бок о бок, он провел рукой по моему телу, гля-дя внимательно. Вроде ждал, что я вздрогну, отстра-нюсь. Будто это для меня впервые. Сказал:

– Мне всю неделю так хотелось тебе позвонить.Я ответила:– Жаль, что не позвонил.Тут мы поцеловались. Все было просто, я была пас-

сивна, просто подчинялась ему, никаких игр не устра-ивала. Отвечала на его ласки так, чтобы он чувство-вал: я хочу, чтобы все было так, как он хочет, хотя пол-ной уверенности в том, что он нужен мне именно дляэтого, у меня не было, – впрочем, и против этого я ни-чего не имела. Во всяком случае, в первый раз всегдаочень трудно быть естественной, все отмечаешь просебя, сравниваешь, вспоминаешь, ждешь… Потом онулегся на полу, а я стала думать о дне завтрашнем. Отом, что снова увижусь с ним, после всего. О его теле.Счастливые мужики – так у них все просто устроено.

Он ничего не сказал. Оба мы ничего не говорили. До-вольно долго. Лежали молча. Так бывает иногда послефильма: выходишь из зала и не хочется ничего гово-рить. Я думала: как мало я о нем знаю. Интересно –часто он это делает? Сплетен о нем на нашей студиипрактически не было. Интересно, что он на самом де-ле обо мне думает? О его возрасте, о его прошлом,о моем возрасте, о моем прошлом… Он сам нарушилмолчание. Только сначала протянул руку и коснулсяпальцами моего рта – словно очертил линию губ.

– Дженни, на арго этой варварской провинции то,что я только что совершил, называется «трахнуть баб-ца». Единственный способ избавиться от этого арго– сломать ритуал, ему сопутствующий. По ритуалу, ядолжен сейчас поблагодарить тебя за «клёвый пере-трах», одеться и поехать к себе. Но я хочу сейчас уло-жить тебя спать, лечь рядом и тоже спать – простоспать рядом с тобой. И поцеловать тебя утром. При-готовить тебе кофе, когда тебя вызовут на студию. Аесли завтра ты поймешь, что это все – ошибка, что ж,прекрасно. Я просто хочу, чтобы сейчас мы вели се-бя по-человечески, по-европейски. Не как человеко-образные на этой кинопланете.

Он лежал опершись на локоть, внимательно на ме-ня смотрел. Я ответила:

– Уже завтра. И я с тобой.

Он поцеловал мне руку.– Ладно. Тогда – еще одна речь. За свою долгую

жизнь я влюблялся не один раз и хорошо знаю симп-томы. Они отличаются от тех, что сопутствуют «траха-нью бабцов». Но любовь – болезнь моего поколения.Несвойственная вашему. Я не жду, что ты в какой-томомент можешь подхватить от меня эту болезнь.

– Это просьба или предсказание?– И то и другое.Так все и началось. Мы легли спать. Не спали. Есть

что-то такое в собственной постели – ощущение, чтотут ты на своем месте. И то, как он меня обнял и при-жал к себе. И то, как я думала о его словах и как ненадо было ему их произносить, потому что они звуча-ли даже оскорбительно, подразумевалось, что я мог-ла оказаться этаким «бабцом», готовым на одноразо-вый перепих, и еще – что я слишком молода и неглу-бока и слишком «семидесятница», чтобы понимать,что такое любовь. И в любом случае все прозвучалоужасно назидательно. Но это еще означало, что он во-все не такой хладнокровный и гораздо более уязвим,чем мне казалось. И стервозное чувство: я нужна это-му папику! В его-то годы, после всех его женщин. Ивдруг я сама почувствовала, что он нужен мне, что онмне по-настоящему желанен. И я повернулась к немуи сказала «да!».

(Продолжение следует. Час тридцать ночи. Я сошлас ума.)

Калитка в стене

– Дэниел? Это Нелл.– Кто?– Твоя бывшая жена.Он резко убирает руку с плеча Дженни.– Каро?– У нее все прекрасно. – Молчание. – Извини за зво-

нок в такой несусветный час. Мы не сумели справить-ся с разницей во времени.

– Я еще не лег. Так что это не важно.– Я звоню из-за Энтони, Дэн.– О боже. Что, все кончено?– Нет, просто… кстати, я тут у Джейн, в Оксфорде.

Она хочет с тобой поговорить. – (Он не отвечает.) –Ты слушаешь?

– Просто на некоторое время утратил дар речи.– Она все тебе объяснит. Передаю трубку.Он смотрит на Дженни, прикладывает свободную

руку к виску – пистолетом. Она с минуту не сводит снего глаз: теперь она уже не смеется, потом опуска-ет взгляд и отворачивается от него. Смотрит куда-тов центр комнаты.

– Дэн?– Да, Джейн!

В его голосе – странное смешение чувств: теплотаи обида, но прежде всего – невозможность поверитьв происходящее. В трубке – короткая пауза.

– Мне ужасно неловко так беспокоить тебя. Какгром с ясного неба. – Снова пауза. На этот раз подоль-ше. – Ты меня слышишь?

– Дело в том, что уж тебя-то услышать я никак не…– Извини. Так мило было с твоей стороны передать

весточку через Каро.– Мне очень жаль, что все это так затянулось.Он ждет, что она ответит на это. Но она опять мол-

чит. Он словно в ловушке меж двумя прошлыми: тем,что только что подошло к концу и еще присутствуеттут, в этой комнате, и совсем далеким; меж двумя ве-щами, которых страшится больше всего, – чувством ибезрассудством.

– Как он?– Он теперь в больнице. Здесь, в Оксфорде.– Такая беда для всех вас.– Мы уже научились жить с этим.Снова молчание, и он отчаянно пытается сообра-

зить, зачем на него свалилось все это.– Может быть, существуют какие-то формы лече-

ния здесь, в Америке, и нужно, чтобы я…– Боюсь, уже слишком поздно. Ему уже никто ни-

чем помочь не может. – Снова пауза. – Дэн, я целую

неделю набираюсь смелости тебе позвонить. Не знаюдаже, как это сказать, после всего, что произошло. –Она опять замолкает. Потом решается: – Он хочет по-видать тебя перед смертью.

– Повидать меня?– Страшно сказать, но это так. Очень хочет. Отча-

янно. – Она спешит добавить: – Он тяжко болен. Ноголова совершенно ясная.

Он чувствует себя как человек, неожиданно ощу-тивший под ногой вместо мощеного тротуара бездон-ную пропасть.

– Джейн, ты же знаешь, я сочувствую от всей ду-ши, но… Я хочу сказать, все это так… – Теперь егочеред искать спасения в молчании. Он делает над со-бой усилие, чтобы в голосе не так явно звучало тре-бование избавить его от всего этого. – Вы оба былитогда правы. Господи, да я же давно все вам простил.Скажи ему об этом сама. – Она ничего не отвечает, ион вынужден спросить: – Ведь речь об этом?

– Да… Отчасти.– Ты же понимаешь. Я от всего сердца. Полное от-

пущение. Насколько это от меня зависит.– Он специально просил меня сказать – это… дело

между вами не закончено.– Но, моя дорогая, я… Ну, я имею в виду… Не мо-

жешь ли ты сама ему сказать? Пусть просто примет

это на веру.– Это не каприз, Дэн. Иначе я не стала бы тебя бес-

покоить.Она ждет; так она всегда и поступает, когда вопрос

задан и требования выставлены. Нажим чаще осу-ществляется с помощью молчания, а не слов.

– Не могу ли я ему позвонить?И наступает полнейшая тишина. Он говорит «Ал-

ло?», еще и еще раз. Потом слышит в трубке голосНелл, сдержанный, нейтральный:

– Это опять я.– Что случилось?– Ничего… Подожди минуточку, она сейчас не мо-

жет говорить.– Нелл, какого черта? Чего от меня хотят? Я сказал,

что могу позвонить в больницу.– Боюсь, он хочет видеть тебя во плоти.– Но почему же, бог ты мой?– Я, право, не знаю. Только он ни о чем другом и

не говорит.– Я же перед отъездом просил Каро узнать, не могу

ли я помочь как-нибудь.– Я знаю. Думаю, дело в том, что он умирает. – Он

чувствует, что она пытается найти разумное объясне-ние происходящему. – Мы пытались объяснить ему,что тебе будет очень трудно это сделать. Но это пре-

вратилось у него в какое-то наваждение. Я виделасьс ним вчера вечером. Дело не только в Джейн.

– Не пойму, почему меня хотя бы не предупредилизаранее.

– Джейн лгала ему. У него создалось впечатление,что она пыталась связаться с тобой. Но ей не хоте-лось втягивать тебя в это дело. Я и сама только-толь-ко в это вмешалась. Это я заставила ее хоть что-тосделать по этому поводу. Мы проспорили всю ночь.Считай, что это я виновата.

– Как долго ему еще… как они считают?– Не очень долго. Дело не только в том, что он скоро

умрет. Еще – как долго он сможет разумно говорить.Я так поняла Каро, что ты уже закончил последнийфильм, – добавила она.

– Более или менее. Дело не в этом.– О да, разумеется. Ее фотография была на днях в

«Экспрессе». Поздравляю.– Ох, ради всего святого!Она произносит очень ровным тоном:– Если ты полагаешь, что нам с Джейн было так уж

легко наблюдать…– Я не совсем лишен воображения, Нелл. А теперь

давай-ка, к гребаной матери, выкладывай, что там увас осталось.

Голос его звучит необычно – Дэн явно задет за

живое. Молчание. Потом она, как бы удовлетворясьтем, что испытанное оружие по-прежнему способноранить, отступает и говорит, будто ничего не случи-лось:

– Извини. Это не шантаж. Мы просто очень просим.– Да это все прошло и быльем поросло.– Не для Энтони. – И добавляет: – Но решать – те-

бе.Он колеблется, делает какие-то расчеты, смотрит

в сторону делового центра Лос-Анджелеса, сияюще-го огнями в шести-семи милях отсюда; он испыты-вает непонятный страх, словно отражение в зеркалеоказалось его собственным призраком, явившимся кнему с обвинениями; словно эмпирик, столкнувший-ся с чем-то угрожающе-сверхъестественным, хотя те-перь он думает не о калитках, а о ловушках, о воз-вращении, грозящем утратой свободы, о выкапыва-нии старых трупов, о смерти… не только о смерти Эн-тони.

– Джейн еще здесь? Могу я поговорить с ней?– Минутку… да, хорошо. Передаю трубку.– Дэн, извини, пожалуйста. Мы обе немного не в

форме. Перенапряжение…– Ладно, Джейн. Я понимаю. Послушай. Попробуй

перенестись мыслями на тыщу лет назад. Помнишьтот день, когда ты бросила в реку полную бутылку

шампанского? И когда я спросил, зачем ты это сде-лала, ты ответила, не помню точных слов, но что-товроде: «Мне подумалось, что так будет правильно».Помнишь?

– Кажется.– Тогда забудь о годах молчания, разделивших нас.

Забудь гнев. Предательство. Ответь мне так же, кактогда, вдохновенно и прямо. Ты думаешь, мне надоприехать? Ты хочешь, чтобы я приехал?

– Я не вправе ответить тебе, Дэн.– Если бы я не задал этого вопроса. А я его задал. –

Он добавляет: – Я сейчас закончил один фильм. Го-товлюсь начать другой. Все равно собирался домойсъездить.

Он ждет ответа и уже видит, как это бывает с ним вначале работы над новым сценарием, открывающие-ся перед ним варианты, различные ходы, новые воз-можности, которые он так или иначе сумеет исполь-зовать.

– Энтони будет тебе бесконечно благодарен. Еслитолько это не слишком по-дурацки звучит.

– А ты?Молчание. Наконец она произносит:– Пожалуйста. Если только можешь.– Времени осталось мало?– Совсем нет.

И решение принято, прежде чем он успевает самэто осознать; он чувствует себя как серфер (образ чи-сто зрительный, не из собственного опыта), вдруг воз-несенный на гребень волны и соскальзывающий впе-ред. Это как бы и момент волевого решения, будто он,как серфер, ждал этого момента, но – одновременно– и отказа от собственной воли, когда человек преда-ется на волю волн.

– Ну хорошо. Этот разговор уже обошелся вам в це-лое состояние, так что слушай. Скажи Энтони – я вы-езжаю. Передай ему мое всяческое сочувствие. И дайтрубку Нелл на минутку, ладно?

– Мне иногда думается, лучше бы я сама бросиласьтогда в реку.

– Потребую от тебя объяснений, когда мы увидим-ся.

Она опять молчит – в последний раз. Потом произ-носит:

– Просто не знаю, что сказать, Дэн. Прости, пожа-луйста.

У трубки снова Нелл.– Попробую вылететь завтра утром. Предупреди

Каро, что я возвращаюсь, хорошо?– Позвоню ей сегодня вечером.– Спасибо.Он опускает трубку – назло, прежде, чем она успе-

вает найти подходящий тон, чтобы выразить раская-ние или благодарность – или что там еще она можетсейчас чувствовать. Смотрит на сияющие плато кали-форнийской ночи, но видит Оксфорд – в пяти тысячахмиль отсюда, серое зимнее утро. Откуда-то снизу до-носится нервозно-прерывистый вой патрульной сире-ны. Не поворачивая головы, он говорит:

– На два пальца, Дженни. И не разбавляй, пожалуй-ста.

Пристально смотрит на бокал, который она, не про-ронив ни слова, подносит ему. Потом, взглянув ей вглаза, с грустной усмешкой произносит:

– И черт бы побрал твою шотландскую прабабку.Она не отводит глаз, вглядывается – что там, в его

взгляде?– Что случилось?– Мой когдатошний свояк хочет меня видеть.– Тот, у которого рак? Но я думала…Он отпивает виски – половину. Снова смотрит на

свой бокал. Потом на нее. И снова опускает глаза.– Когда-то мы были очень близки, Дженни. Я нико-

гда по-настоящему не говорил с тобой обо всем этом.– Ты говорил, что они тебя отлучили.Он отводит глаза, избегая ее взгляда, смотрит вниз,

на бесконечный город.– В Оксфорде он был моим самым близким другом.

Мы тогда… это было что-то вроде квартета. Две сест-ры. Он и я. – Лицо его складывается в гримасу неуве-ренности: он ждет реакции. – Призраки.

– Но… – Восклицание повисает в воздухе. – Тыедешь?

– Кажется, ему не очень долго осталось…Она смотрит на него пристально, в глазах ее – ис-

кренность и обида, детская и взрослая одновремен-но. И если сейчас он ей солжет, это будет в равнойстепени и ложь самому себе.

– Это из-за Каро, Дженни. Ей так долго пришлосьразрываться между нами, что теперь, когда мне про-тягивают оливковую ветвь, я не могу отказаться.

– Почему ему вдруг так понадобилось увидеться стобой?

– Бог его знает.– Но у тебя должны же быть хоть какие-то предпо-

ложения?Он вздыхает:– Энтони – профессиональный философ, к тому же

католик. Такие люди живут в своем собственном ми-ре. – Он берет ее руку в свои, но смотрит не на нее – вночь за окном. – Его жена… она человек совершенноособенный. Очень честный. Придерживается строгихпринципов в отношениях с людьми. Она не нарушилабы молчания после стольких лет, если бы… – Он за-

молкает.Дженни высвобождает руку из его пальцев и отво-

рачивается. Он смотрит, как она, стоя у дивана, заку-ривает сигарету.

– Почему ей подумалось, что надо выбросить в рекуполную бутылку шампанского?

– Реакция на ее собственное предположение, чтовсе мы в Оксфорде до тех пор жили в фальшивомраю. Вне реальности – Он продолжает, может, чуть по-спешно: – Все это очень сложно. Я когда-нибудь теберасскажу.

– Совершенно ни к чему занимать оборонительнуюпозицию. Я просто спросила.

Но на него она не смотрит. А он говорит:– Может, все это только к лучшему.– Премного благодарна.– Переведем дыхание.– А я и не догадывалась, что у нас соревнования в

беге. – Она берет пепельницу и без всякой нужды вы-тряхивает ее в корзину для бумаг. – Ты не вернешься?

– Ты ведь нужна здесь всего недели на три. Есливсе будет нормально.

Она молчит. Через некоторое время произносит:– Ну что ж. Это мне урок. Буду знать, как шутки шу-

тить про ясновидение.– Да уж. Это, оказывается, довольно опасно.

Она бросает на него обиженный взгляд:– Ты еще раз не попросишь меня выйти за тебя за-

муж?– Я стараюсь не повторять дурацких ошибок.– Вся твоя жизнь – сплошная ошибка. Ты сам толь-

ко что сказал.– Тем более важно не втягивать туда еще и тебя.– Мне, конечно, не надо бы соглашаться.– Тогда в чем дело?Она наклоняется и начинает взбивать подушку.– Я все время думаю об этом. Много думаю. И подо-

зреваю, гораздо серьезнее, чем ты. Несмотря на всетвои разговоры.

– Тогда ты должна бы представлять себе, почемуиз этого ничего хорошего не выйдет.

– Я понимаю – все признаки скорее против, чемза. Как ты и утверждаешь. – Она продолжает приво-дить в порядок диванные подушки, поднимает одну,рассматривает отпоровшийся шнур. – Я просто хочуспросить, почему то, что ты не захочешь повсюду та-щиться за мной, а я не захочу все бросить, чтобы што-пать тебе носки, – плохо, а не хорошо. Это самое луч-шее, на что я могу рассчитывать. Роль домашней на-седки меня вовсе не привлекает. Именно из-за этогои рухнула моя единственная – до тебя – серьезнаясвязь. И так оно всегда и будет с любым нормальным

человеком моего возраста… Я просто пытаюсь бытьчестной, – добавляет она.

– Тогда определенно ничего не выйдет, Дженни.Очень важный компонент таких браков – недостатокчестности. Думаю, нам с тобой это не под силу. В ко-нечном счете.

Она укладывает подушку на место.– Ты, кажется, никак не можешь понять, что очень

нужен мне. Во многих смыслах.– Не обязательно я.Она отходит от дивана и усаживается в кресло. Си-

дит сгорбившись, голова низко опущена.– Мне уже страшно.– Это только доказывает, что я плохо на тебя дей-

ствую. И так будет всегда.– Мне надо решить насчет новой роли.– Ты знаешь, что я об этом думаю. Он – человек что

надо. И сценарий он вытянет. Соглашайся.– «И развяжи мне руки». – Она меняет тон: – Я зна-

ла бы, что ты меня ждешь. Что ты – рядом.– Но так оно и будет. Пока ты этого хочешь. Ты же

знаешь. – Он ищет слова, которые могли бы ее уте-шить. – Знаешь, ты ведь можешь переехать в «Хижи-ну». Эйб и Милдред будут просто счастливы.

– Может, я так и сделаю. И не меняй тему. – Оназатягивается сигаретой, выдыхает дым, поднимает на

него глаза. Он так и не отошел от телефона. – Отме-тим: ты так и не сказал, что я – самое лучшее, на чтоможешь рассчитывать ты.

– Ты уже торгуешься!– А ты скрываешь. Это еще хуже.– Что я такое скрываю?– Свое прошлое.– Не очень-то оно интересно. Мое прошлое.– Это глупый, поверхностный, уклончивый ответ.Она делает паузы между прилагательными. Слова

звучат как щелканье хлыста. Дэн отводит взгляд.– То же можно сказать о большей части моего про-

шлого.– Это сценическая реплика. Не реальность. – Он

не отвечает. – Но так ведь можно сказать о прошломлюбого из нас. Не понимаю, почему ты считаешь, чтотвое прошлое так особенно ужасно.

– Я не говорю, что оно ужасно. Оно не изжито. Неисторгнуто из себя. – Он отходит к дивану, садится;диван – под прямым углом к креслу Дженни. – Делоне в статистике. Даже не в фактах личной биографии.Дело просто в личном восприятии. – Она молчит, ни-чем ему не помогая. Он продолжает: – Я неправиль-но тебе сказал. То, что я ощутил сегодня днем, былововсе не чувством пустоты. Скорее наоборот. Как буд-то здорово переел. Тяжкий груз непереваренного. Как

жернов.Она разглядывает кончик своей сигареты.– А что такого сказала твоя бывшая жена, когда ты

возмутился?– Про этот снимок в «Экспрессе». Не удержалась –

надо было меня уколоть.Теперь она рассматривает ковер.– А у тебя – то же самое?– Что «то же самое»?– Чувство ненависти? Я слышала, ты сказал: «Это

все прошло и быльем поросло».– А ты лет через двадцать будешь считать, что все,

что сейчас, – быльем поросло?– Что бы ни случилось, я не захочу снова причинить

тебе боль.Она не поднимает на него глаз, а он вглядывается

в ее лицо – упрямое лицо обиженного ребенка и рев-нивой молодой женщины; ему так хочется обнять ее,растопить лед, но он подавляет это желание и молчахвалит себя за это. Теперь он разглядывает то, чтоосталось в бокале от значительно большей, чем «надва пальца», порции виски.

– Мы ценили вовсе не то, что следовало. Слишкоммногого ожидали. Слишком многим доверяли. Черездвадцатый век пролегла огромная пропасть. Рубеж.Родился ты до тридцать девятого или после. Мир…

нет, само время… словно проскользнуло мимо. За де-сять лет перескочило на три десятилетия вперед. Мы– допотопники – навсегда остались за бортом. Твоепоколение, Дженни, прекрасно знает все, что касает-ся внешней стороны явлений. Все, что на виду. Каквыглядели и как звучали тридцатые и сороковые. Новам неизвестно, как они ощущались изнутри. В какиесмешные одежды они облекли наши сердца и души.Какие оставили следы.

Она долго не отвечает.– Может, тебе лучше позвонить в аэропорт?– Дженни!– Это не пропасть, Дэн. Это всего лишь баррикада,

которую ты сам, по своей воле, возводишь.– Чтобы оберечь нас обоих.Она тушит сигарету.– Я иду спать.Встает, идет через комнату к двери в спальню, но

у самой двери останавливается и оборачивается кнему.

– Пожалуйста, отметь для себя, что я принципиаль-но стараюсь не хлопать дверью.

Войдя в спальню, она с нарочитой старательно-стью оставляет дверь полуоткрытой. И снова подни-мает на него взгляд:

– Ну как? Порядок, старина? – И исчезает.

Несколько секунд он сидит молча, допивает виски.Потом идет к стулу, где лежит пиджак, и достает изкармана записную книжку. Листает, направляясь на-зад, к телефону. Набирает номер и, ожидая ответа,смотрит в сторону полуоткрытой двери в спальню: какпресловутая калитка в стене, как сама реальность,как двусмысленная фикция возвращения прошлого,она словно застыла в вечной нерешительности: при-глашая и запрещая, прощая и обвиняя… и всегда – вожидании кого-то, кто наконец догадается, как надо.

После

Полицейский автомобиль довез их до Норт-Окс-

форд-стрит, где Дэн снимал меблирашку. Небо со-всем затянуло, накрапывал дождь. Они быстро шага-ли меж двух рядов солидных, в викторианском сти-ле, домов, таких чопорных, таких уравновешенно-ба-нальных, что трудно было поверить в их реальность.Ветер срывал с деревьев листья. Словно вдруг при-шла осень, сумрачная, преждевременная, злая. Небыло сказано ни слова, пока они не оказались у Дэнав комнате.

Его однокомнатная квартирка была лучшей в до-ме: в глубине второго этажа, окнами в сад; но неменьшим достоинством здесь была и хозяйка, заяд-лая марксистка, ухитрившаяся как-то получить раз-решение сдавать жилье студентам. Она практическине ограничивала свободу своих жильцов, что для то-го времени было совершенно необычно. Можно былопримириться с нерегулярной и невкусной кормежкойи коммунистическими брошюрками ради возможно-сти распоряжаться самим собой и своим жильем каксобственной душе угодно. А жилье Дэна свидетель-ствовало о довольно передовых – для пятидесятыхгодов – вкусах его обитателя. Кроме государствен-

ной стипендии у него были собственные небольшиесредства, а до повального увлечения «Art Nouveau»[39]

оставалось еще лет двадцать. В мелочных лавках и устарьевщиков можно было за один-два шиллинга при-обрести самые разные образчики этого стиля.

К каким выводам можно было бы сегодня прийти,рассматривая фотографии этой комнаты? Интерес ктеатру: на стене коллекция открыток с портретамизвезд мюзик-холла и оперетты периода до 1914 года(она хранится где-то и до сих пор и даже изредка по-полняется); игрушечный театр, чуть напоказ выстав-ленный на маленьком столике у окна, выходящего всад; над камином – этюд декораций Гордона Крейга[40]

(подлинник), тогдашний предмет его гордости, позд-нее по глупости подаренный им женщине, из-за кото-рой его жена подала на развод; афишка спектакля врамке, с его собственной фамилией (предыдущей зи-мой он был одним из авторов либретто музыкальногоревю); маски – целый набор – от представления «Ан-тигоны» Ануя[41] (вряд ли имеющие отношение к ис-кусству fin de siècle[42] и рождающие мысль о подозри-тельном эклектизме обитателя комнаты).

Интересы научные: шкаф с английской художе-ственной литературой и – на стене – карикатура: про-фессора Толкиена[43] попирает ногами русский ста-хановец со знаменем в руках, испещренным каки-

ми-то буквами; при ближайшем рассмотрении ста-хановец оказывался оксфордским студентом-старше-курсником, а рунические письмена на знамени гласи-ли: «Долой англосакса!»

(Этой карикатуре цены нет с тех пор, как увиделсвет «Властелин колец»; к сожалению, она была пре-дана огню всего три недели спустя с момента опи-сываемых событий, точнее говоря, в последний деньвыпускных экзаменов, заодно с набившим оскоми-ну «Беовульфом»[44] и целым рядом других печатныхорудий пытки; акт сожжения был страшной местью застепень магистра с отличием, но – третьего класса, очем его неоднократно предупреждали и что он, впол-не заслуженно, и получил.)

Происхождение и личная жизнь: здесь возникаюттрудности, однако самая скудость свидетельств весь-ма показательна. Никаких семейных фотографий, на-сколько я помню, впрочем, одна все-таки имеется, ес-ли только можно этот любительский снимок отнестик разряду семейных: размытое изображение старо-го каменного крыльца, над дверью выбиты полустер-шиеся (но он помнил их наизусть) цифры – 1647; ве-роятно, там были и другие снимки – сцены из спек-таклей, поставленных Английским театральным клу-бом и Театральным обществом Оксфордского уни-верситета, в которых Дэниел так или иначе принимал

участие; и – разумеется – кабинетный портрет Нелл,на искусно затушеванном фоне и в заданной фото-графом позе; портрет стоял на обеденном столе, ис-полнявшем роль стола письменного и в данный мо-мент заваленного вещественными доказательствамипанической предвыпускной зубрежки. Самое потряса-ющее впечатление от этой комнаты – ярко выявлен-ный (или – вырвавшийся наружу против воли) нарцис-сизм, поскольку стены здесь были увешаны зеркала-ми – в количестве не менее пятнадцати штук. Правда,эти зеркала приобретались из-за их рам в стиле ар-нуво – во всяком случае, объяснялось это увлечениеименно так; но никакая другая комната в Оксфордене предоставляла никому столь удобной возможностивзирать на собственную персону в каждый удобныймомент. Эта не весьма существенная слабость жесто-ко высмеивалась в прошлом семестре изустно и дажепечатно – в студенческом журнале (впрочем, любоевысмеивание в Оксфорде оказывается гораздо менеежестоким, чем отсутствие такового). Журнал опубли-ковал подборку «характеров» в стиле Лабрюйера[45].Дэниела наградили именем Specula Spéculons3, гос-подина, «ушедшего в мир иной в результате шока: онслучайно взглянул в зеркало, оказавшееся пустой ра-мой, и таким образом вместо утонченных черт соб-

3 Здесь: зритель рассматривающий (лат.).

ственного любимого лица увидел, чего воистину сто-ят его таланты».

Следует помнить, однако, что эти неумелые попыт-ки украсить свое обиталище делались вопреки – илив результате – характерной для того времени скудо-сти быта, определявшегося карточной системой, нафоне удручающего однообразия. Англии все еще сни-лось осадное положение. В то время убранство этойкомнаты выглядело как вызов окружающей серости.Те, кого приглашали сюда на вечеринки, чувствова-ли себя польщенными и рассказывали об увиденномменее удачливым друзьям. Дополнительную пикант-ность всему этому придавала хорошо всем известнаяхозяйка, жившая на первом этаже; она возмущеннозаявляла, что пригрела змею у себя на груди, и осуж-дала все эти его вычурные горшки и безделушки, весьэтот мещанский декаданс и весь этот образ жизни; вовсяком случае, именно так Дэниел представлял си-туацию своим гостям. Истина же заключалась в том,что «товарищ старушка», при всей своей эксцентрич-ности, была далеко не глупа и прекрасно знала сво-их юных постояльцев, знала, чем они могут сгодить-ся для «великого дела», гораздо лучше, чем они са-ми это осознавали. Ни один из тех, кто жил в ее до-ме в одно время с Дэном и кто впоследствии, как и онсам, добился некоторой известности, не стал комму-

нистом; но замечательнее всего то, что ни один из нихне стал и консерватором.

Джейн слишком хорошо знала эту комнату, чтобыснова обратить внимание на ее убранство. Она про-шла прямо к окну и стала смотреть вниз – в сад. Ми-нутой позже, сняв красный платок, она тряхнула тем-ными волосами, и они рассыпались по плечам; от ок-на она так и не отошла, стояла, держа в руке платок,думала о чем-то.

– Выпьешь чего-нибудь, Джейн?Она обернулась, сказала, чуть улыбнувшись:– Может, чаю?– Пойду налью чайник.Вернувшись с чайником из ванной, он обнаружил,

что Джейн стоит в том углу, где была устроена доволь-но жалкая кухонька.

– Молоко у меня только сухое.– Это не важно.– Могу стянуть немножко у старушки Нади Констан-

тиновны.– Да это не важно.– Ее нет дома.– Право, не надо.Она вышла из угла с двумя чашками, заварочным

чайником и двумя ложками и опустилась на колениперед камином. Он поставил чайник на маленькую

электроплитку, на которой всегда кипятил воду, и про-шел в кухонный угол за сухим молоком, чаем и саха-ром. Потом уселся на ковер напротив Джейн, глядя,как она, тщательно отмеривая чайные листья, опус-кает заварку в чайник.

– А Нелл зайдет сегодня?Он покачал головой:– Пишет курсовую.Она кивнула. Было ясно – ей не хочется разговари-

вать. Но для него ощущение пустоты погруженного вмолчание дома, пустоты этого дня, этого времени де-лало объявший их вакуум непереносимым.

– Зажечь камин?– Как хочешь.Он зажег спичку – фыркнула газовая горелка, пламя

вспыхнуло синим с золотом, разбрасывая светящиесярозовые искры. Тихонько зафыркал и чайник на плит-ке. Дэн вдруг почувствовал, как в самой глубине егосущества пробуждается что-то вроде довольного ур-чания, вопреки смущению, вопреки молчанию Джейн.Мысленно он уже репетировал всякие забавные вари-анты рассказа о случившемся (его мозг уже тогда былспособен создавать хитроумнейшие диалоги: это по-селившееся в нем чудовище в те годы казалось все-го лишь смешным и необычным даром небес); мыс-ленно обыгрывалась напыщенная речь полицейских,

которые «хочут образованность показать»; невозмож-ное фатовство Эндрю; заявление Марка – «Я участ-вовал в десанте у Анцио, старина»… да не только са-мо происшествие – серые ягодицы цвета недоварен-ной требухи, черви, кишащие в волосах (хоть он узналоб этом с чужих слов, но можно сказать, что сам ви-дел…), – а кое-что еще, ведь он провел целый деньс Джейн – кумиром целого курса, без пяти минут зна-менитостью.

Вся молодежь Оксфорда искренне верила, чтоДжейн будет знаменита, знаменита по-настоящему,с ее-то внешностью и талантами (гораздо более се-рьезными, чем способность изображать Риту Хей-ворт: ее Виттория в «Белом дьяволе» [46] была томунесомненным доказательством). Теперь она сидела,опершись на руку, чуть склоняясь на один бок, и смот-рела в огонь. Больше всего, если подумать, его при-влекала в ней не искрометная живость, не способ-ность перевоплощаться, не пластика – словом, не то,что она являла собою на сцене, а то, о чем теперьговорило ее лицо: чуть меланхоличная задумчивость,внутренняя одухотворенность. В ней спокойно ужива-лись два разных человека, это стало ясно уже дав-но, она была натурой гораздо более сложной, чемНелл; именно это, вопреки всяким внешним обстоя-тельствам, и делало ее ровней Энтони, который во

многом казался абсолютной противоположностью имтроим: знаток классической философии, выпускникУинчестер-колледжа[47], которому уже сейчас обеспе-чена профессорская карьера здесь же, в Оксфорде;человек практичный, с быстрым аналитическим умоми афористичной речью, мыслящий логически во всем,что не касалось его религиозных убеждений (католи-цизм в то время считался в той же мере пижонством,что и коллекционирование зеркал в рамах ар-нуво).

Студентов вроде Марка – рано созревших молодыхлюдей, успевших на собственном опыте узнать, чтотакое война, и воочию видевших смерть, – в Оксфор-де было хоть пруд пруди; все до единого в универси-тете знали про то, как прокторский «бульдог»[48] попы-тался силой выволочь студента из пивнушки, да об-наружил, что его жертва – тот самый молодой полков-ник, ординарцем которого он служил во время войны.Но зрелость Энтони была иного рода: по сравнениюс другими сверстниками он лучше знал, кто он есть икем намеревается стать. Его помолвке с Джейн зави-довали, но только тот, кто плохо знал их обоих, могсчитать, что они не подходят друг другу. Под маскойвнешней несхожести они прекрасно друг друга допол-няли.

Дэн мог бы тогда признать, хотя не столь лако-нично, как сейчас, что просто-напросто влюблен в

Джейн. Поэтому он и испытывал смущение. Прошлоуже несколько месяцев – два семестра по меньшеймере – с тех пор, как он это понял, и понял, что оказал-ся в тупике. Его будущий брак с ее сестрой был обре-чен задолго до этого дня. Бессмертны слова Уэбсте-ра о странных геометрических построениях… Он дол-жен был бы испытывать чувство вины по отношениюк Нелл; но, как ни странно, гораздо более виноватымчувствовал себя перед Энтони, хотя вовсе не (или –почти не) из-за этого проведенного с Джейн дня, ко-гда Энтони позволил себе отдохнуть от предвыпуск-ной зубрежки и укрылся на весь конец недели в ка-ком-то глостерширском монастыре.

Дэн до сих пор чувствовал себя незаслуженно по-льщенным дружбой с Энтони: незаслуженно, потомучто так и не смог понять, что этот блестящий уике-мист[49] в нем нашел. Зато он понимал, что́ он сам по-лучает от общения с другом, от контакта с гораздо бо-лее острым и утонченным интеллектом, с душой, го-раздо тверже воспринявшей как духовные, так и мир-ские ценности и гораздо менее поддающейся развра-щающему влиянию новомодных идей и эфемерныхидеалов. В каком-то смысле Энтони сам был вопло-щением Оксфорда, в то время как Дэн был в Оксфор-де всего лишь гостем. По правде говоря, от Энтони онузнал гораздо больше, чем от своих профессоров. Но

в их отношениях был один существенный недостаток:Дэн не мог избавиться от глубоко запрятанного убеж-дения, что это – дружба между неравными.

Если быть справедливым к Дэну (и к историческимфактам), следует заметить, что с точки зрения пре-стижа в студенческой среде (а престиж здесь частосвязан еще и с дурной славой) его чувство собствен-ной неполноценности показалось бы современникампоразительным и необъяснимым. Студенты знали егогораздо лучше да и завидовали ему значительнобольше, чем Энтони; он принадлежал к той группе од-нокашников, кто, не сделав университетской карье-ры, тем не менее добился известности и за предела-ми своего колледжа, и – если оглянуться назад из се-годняшнего дня – именно они определяли лицо уни-верситетского поколения того времени. Но, подобноДжейн, в нем тоже крылись два человека, хотя тогдаон не был готов (или способен) признать это с той желегкостью. Возможно, он допускал это, когда думал освоем – скрываемом ото всех – отношении к Энтониили о своем чувстве к Джейн. Он даже слегка завидо-вал тому, что она, в отличие от него, женщина и ееюная женственность позволяет ей более естественно,по-взрослому вести себя: она могла одновременно иподсмеиваться над человеком, и проявлять к нему ис-креннюю теплоту, а он позволить себе этого не мог.

Они обычно занимали одинаковую позицию практиче-ски в любом споре с Энтони, устроили настоящий за-говор и мягко высмеивали его, если он начинал слиш-ком явно вести себя как новоиспеченный профессор.Но это был сугубо сценический заговор, они игралиумудренных жизнью актеров, высмеивающих всяче-ский интеллектуализм, пряча за этой игрой свои ис-тинные склонности и симпатии.

И вот теперь Дэн смотрел на это живое доказатель-ство собственного провала, на этот так и не завое-ванный им приз, который к тому же был отчасти дажеу него украден, поскольку он познакомился с Джейнраньше, чем Энтони, и, пока сам не представил ихдруг другу, держался на расстоянии просто потому,что испытывал перед нею почтительный страх. Те-перь он довольствовался этим суррогатом близости,сидя рядом с Джейн в теплой тишине, нарушаемойлишь еле слышным шипением огня. Небо, казалось,еще больше потемнело, как редко бывает в середи-не лета. Чайник закипел, и Джейн потянулась за ним,сняла с плитки, принялась заваривать чай. Не прекра-щая этой процедуры, она задала Дэну свой порази-тельный вопрос:

– Ты спишь с Нелл, Дэн?Напряженное лицо, потупленный взгляд.– Ну, дорогая… – Он даже присвистнул, сделав вид,

что вопрос его удивил и позабавил; на самом деле онбыл просто шокирован. Не улыбнувшись, она поста-вила чайник на каминную плиту, поближе к огню. Дэн,мне думается, обладал одним несомненным достоин-ством: он необычайно быстро улавливал настроениесобеседника по интонациям, по тому, как использу-ются слова, по мельчайшим изменениям линий рта иглаз; но это касалось только настроения, намеренийугадать он не мог. Он смущенно пробормотал: – РазвеНелл не…

– Сестры не обязательно обсуждают друг с другомтакие вещи. – Она положила по ложечке сухого моло-ка в каждую чашку. – Ты хотел сказать – «да»?

– А разве не у всех так?Надо сказать, что так было далеко не у всех, в те-

то времена; а те сравнительно немногие, у кого бы-ло так, старались держать это в секрете. Но Дэн неотносился к тем молодым людям, кто стал бы сейчасхранить под спудом свои обретенные тяжкими усили-ями, а вовсе не данные от природы познания. Надобыло сохранить хотя бы видимость откровенности.

– У нас с Энтони – не так.Он не мог понять, зачем ей понадобилось сообщать

ему об этом. Зная взгляды Энтони, он и не предпола-гал, что у них это могло быть так: и Нелл, и он самсовершенно определенно решили, что этого не может

быть.– Католикам запрещается?Джейн протянула ему чашку с чаем; хлопья нерас-

творившегося молочного порошка плавали поверху.– Да.– Для него это очень важно?– Да. Хоть он сам и подсмеивается над собой…

Эпиграммы сочиняет.Она чуть заметно улыбнулась; но, кажется, уже вто-

рой раз в ее словах слышался упрек в адрес Энтони.Где-то в дальней глубине – подвижка земных слоев,первый, чуть заметный надлом в геометрических по-строениях. Она отпила из чашки.

– Я не девственница, Дэн. В моей жизни уже былдругой… еще на первом курсе. До того, как я встрети-ла Энтони.

Это признание сломало что-то нетронутое в их от-ношениях.

– А он – знает?Она состроила гримаску:– Может, из-за этого я тебе и говорю. Что-то вроде

репетиции.– О боже!– Так глупо. Если б только я решилась сказать ему

в самом начале. А потом оказалось слишком поздно.Сплошной тупик. И дело не в том, что было. А в том,

что раньше об этом не сказала.Он предложил ей сигарету, зажег жгут из бумаги и

протянул ей, потом закурил сам.– А сам спросить он не догадался?– При всем своем уме он удивительно доверчив в

самых неожиданных вопросах. Он делает о людях та-кие заключения, каких никогда не сделал бы, если быречь шла о теории логики или о силлогизмах. – Оназатянулась сигаретой. – Во всяком случае, раньшемне всегда так казалось.

– А теперь?– А теперь я думаю, может, он чего-то боится? И са-

ма начинаю чего-то бояться каждый раз, как пытаюсьнабраться смелости ему сказать.

– Но ведь когда-нибудь придется.– Не могу – перед самыми выпускными экзамена-

ми… Он это обязательно расценит как…– Как что?Замечательные у нее были глаза, поистине – зер-

кало души. Иногда она казалась совсем юной; вот исейчас, пристально глядя в огонь, она казалась гораз-до моложе Нелл.

– Это его иезуитское воспитание. Мое сообщениебудет настолько не ко времени, что он решит – я пы-таюсь сообщить ему что-то совсем другое. Будет ста-раться понять – что именно.

– Ты уверена, что он не воспринимает союз с тобойкак еще один гибельный шаг во тьму?

Она улыбнулась:– Ну раз уж ты заговорил об этом… Думаю, я для

него – воплощение этой самой тьмы.– Он очень тебя уговаривает… ну, принять эту его

веру?– Ты же знаешь, какой он. – Она пожала плечами. –

Он не устанавливает никаких правил. Не ставит усло-вий. У него все разговоры – сплошь Габриель Мар-сель[50] и личный выбор. Просто из кожи лезет вон, что-бы ничего не решать за меня. – Она плотнее оперласьна локоть, отодвинув ноги подальше от жаркого ками-на, но продолжала пристально глядеть в огонь. – Наэтой неделе до меня вдруг дошло, о чем на самом де-ле толкует Рабле. Насколько он и вправду современ-нее, чем вся эта шушера из Сен-Жермен-де-Пре. На-сколько больше он экзистенциалист, чем все они, вме-сте взятые. Вот о чем я пыталась сказать там, на реке.Подумать только, ведь вся Англия охвачена стремле-нием к самоотречению! Прямо наваждение какое-то.А мы тут отгородились от всего в собственном кро-хотном мирке. Я чувствую, что примерно то же можносказать и об Энтони с его верой. Он вечно занят мыс-лями о прошлом и заботами о будущем. Где уж тут на-слаждаться настоящим. А Рабле – он словно потряса-

юще сладкая, нескончаемая ягода – вроде малины –на фоне всего этого. У него есть такие места… начи-наешь думать, что он – единственное нормальное су-щество из всех людей, когда-либо живших на свете. –Она разглядывала кончик своей сигареты. – Попробо-вала объяснить все это Энтони. Пару вечеров назад.

– И он не все понял?– Наоборот. Все до точки. Единственное, чего он не

понял, – это что я только что изменила ему с другим.Мысленно.

Дэн усмехнулся, не поднимая глаз:– Но ты ведь так это не сформулировала.– Но это подразумевалось. Раз способна на ересь,

то и на адюльтер. Особенно в тот момент, когда заэтическую необузданность он вынес приговор моемужалкому женскому умишку.

– Брось. Энтони вовсе не такой.– Разумеется. Он был такой забавный. Никак не мог

поверить, что я это всерьез. – Она принялась водитьпальцем по узору потертого турецкого ковра рядом сковриком, на котором сидела. – Его беда в том, чтоон может быть только тем, что он есть, только самимсобой. А ты и я – мы можем быть другими.

– Ну вот, теперь ты отказываешь ему в воображе-нии. Это несправедливо.

– В воображении я ему не отказываю. А вот в спо-

собности действовать соответственно… Он никогдане сумел бы написать пьесу. Или роман. Ничего, чтопотребовало бы от него стать другим. Никогда в жиз-ни, проживи он хоть тыщу лет. – Она замолчала. По-том заговорила снова, сменив тему: – Никак не пойму,нравится он Нелл или нет.

И снова он почувствовал, что шокирован.– Конечно нравится. Ты и сама это знаешь.– Она что, не понимает, что он неодобрительно к

ней относится?Тут Дэн бросил на нее быстрый взгляд: она по-

прежнему разглядывала узор на ковре.– Это и для меня новость, Джейни.Ложь: это неодобрение не только давно ощуща-

лось, оно пугало. Сегодняшний день вдруг въяве об-наружил неожиданные грани, тайные трещины, вре-мя, обращенное вспять: воистину странные геометри-ческие построения. Казалось, в Джейн говорит чутьли не озлобленность, стремление снять шоры с егоглаз и в то же время – душевная обнаженность, поз-волившая ему увидеть все эти глубоко запрятанныечувства.

– Он очень старается скрыть свое неодобрение. Да-же от меня.

– Да что он может против нее иметь, бог ты мой?!– Думаю, он догадывается, что вы спите вместе.

Опасается, что и во мне есть то же, что так пугает егов Нелл. Он, видимо, принимает за чистую монету еестремление казаться этакой пустенькой сексапилоч-кой.

– Но это же маска. По крайней мере наполовину.– Я знаю.– И я тоже заслуживаю осуждения?– Да нет. Тебя он принимает таким, как есть. Ты –

дитя природы. Так он сам себе доказывает, что он неханжа. – Она искоса взглянула на Дэна: – Тебя все этошокирует?

– Мне кажется, во всем этом он какой-то ненастоя-щий.

– Но он по-настоящему любит вас обоих.– Благодарю покорно.– И он старается понять.– Но он же не может искренне испытывать и то и

другое чувство. Как это возможно: при нас делать вид,что ему нравится Нелл, а за спиной жалеть, что я очу-тился в когтях вавилонской блудницы?

– Просто он боится за тебя.Он пристально смотрел на Джейн, но ее глаза были

устремлены в огонь. Он почувствовал, что опять неуспевает за ходом ее мысли.

– Ты об этом хотела мне сказать там, на реке? Когдаспросила, собираемся ли мы с Нелл пожениться?

– Это ты о чем?– Вы с Энтони оба пришли к четкому выводу, что

нам не следует этого делать?– По этому поводу я ни к какому четкому выводу не

пришла.Он помолчал, потом чуть слышно сердито хмыкнул:– А я-то думал, что мы во всяком случае заслужили

вполне квалифицированное одобрение – с твоей сто-роны. – Он опять помолчал. Потом спросил: – Почемуже тогда ты сказала, что Нелл повезло?

– Потому что я так считаю. – И добавила очень мед-ленно: – И я не могла прийти ни к какому четкому вы-воду, потому что не могу судить об этом объективно.

Он снова постарался заставить ее поднять на неговзгляд.

– Почему не можешь?– Потому.– Это не ответ.Она очень тихо ответила:– Потому что я ревную.– Из-за того, что для нее постель не проблема?– Это была бы просто зависть. А я ревную.Потребовалось время – минута или даже две, что-

бы до него дошло. Но то, как упорно она разглядыва-ла ковер… Он опустил глаза и принялся разглядыватьсобственные, вытянутые прочь от огня ноги; он сидел

опершись о стену рядом с камином и теперь чувство-вал себя как человек, которого с завязанными глаза-ми подвели к краю пропасти. В наступившей тишинеДжейн пробормотала:

– «Fais ce que voudras».– Все как-то очень сильно усложняется.– Может быть, наоборот, упрощается? Давно пора.– Но я думал, вы с Энтони…Она отвернулась и теперь опиралась на другой ло-

коть. Он смотрел ей в спину.– Все это лето, когда мы собирались вчетвером,

ты на меня не смотрел. Если это не было абсолютнонеобходимо. И я… Мне приходилось заставлять себясмотреть на тебя нормально.

Она низко наклонила голову, пряча лицо; ждала.– А я и не замечал.– Что избегаешь моего взгляда?– Что с тобой то же самое.– Даже не догадывался?– Ну… может, раз или два подумал… В тот вечер в

«Форели».– А что ты подумал, когда я взяла тебя за руку?Когда паб закрылся, они пошли в парк к беседке Ро-

замунды. Нелл с Энтони шли впереди. В темноте Дэнс острым волнением ощутил, как в его руку легла лег-кая ладонь Джейн… но тогда ничего подобного ему и

в голову не пришло.– Я подумал, ты по-сестрински…– Весь вечер Нелл просто выводила меня из себя.

Никаких теплых сестринских чувств я не испытывала.И снова – тишина. Он глядел на ее затылок, на

очертания ее тела. Дождь почти перестал, но небо по-прежнему было затянуто тяжелыми тучами. Он выда-вил из себя признание – будто бы неохотно. Но на са-мом деле он был восхищен и взволнован.

– Это безумие. Но мне кажется, я люблю вас обеих.– И я чувствую точно то же самое.– Господи, что за напасть!– Это я виновата. Я не собиралась поднимать этот

разговор.– Это все из-за той… в камышах.– Да, наверное.– Со мной это началось очень давно. Но ты поль-

зовалась таким успехом… я не знал, как к тебе и под-ступиться.

И снова – тишина.– Это как грипп подхватить, – сказала она. – Не за-

метишь, как заболел, а потом уже поздно и с этим ни-чего не поделаешь.

– Только против гриппа существуют довольно про-стые средства.

Она ответила не сразу.

– В таких случаях ложатся в постель, верно?Теперь оба долго молчат. Потом Дэн окликает ее

шепотом:– Джейн? – Она лежит к нему спиной, опершись на

локоть и поджав ноги. – Ты это всерьез?Она мотает головой:– Это так трудно объяснить. У меня такое чувство,

что Энтони вроде бы лишает меня чего-то. Того, чтоесть у вас с Нелл. Того, чего жаждет мое тело.

– Рабле?– Быть сумасбродной и распутной, так, кажется?«Сумасбродная и распутная» было ходячей фра-

зой среди тогдашних студентов и всегда употребля-лось иронически.

– Но ты только что сказала…– Я люблю его, Дэн. Как ни странно, все это потому,

что я его люблю. – Она помолчала. – Хочу его любить.Он чувствовал, как почва уходит у него из-под ног,

но уже не мог остановиться.– Ты хочешь убедиться, что сможешь его любить?Когда она нарушила наступившее молчание, ее го-

лос звучал так тихо, что он едва расслышал ее слова:– Только один раз. Acte gratuit?4

Он не мог отвести глаз от собственных ботинок.– А завтра?

4 Здесь: акт доброй воли (фр.).

– Ну, если бы мы точно знали, что делаем. Если бысмогли вынести это… за рамки времени. Как изгнаниебесов. Освобождение.

Он постарался неслышно проглотить ставший вгорле ком.

– Освобождение… от чего?– От того, что должно случиться. От того, что слу-

чится.– Даже зная, что мы любим друг друга?– Зная, что когда-то мы желали друг друга. И что

хоть раз нам хватило смелости признаться в этом.Он чувствовал, как его захлестывает физическое

возбуждение, и вовсе не испытывал желания бороть-ся с ним, но все же сказал:

– Не представляю, как мы сможем смотреть им вглаза.

– Нам, кажется, до сих пор удавалось вполнеуспешно скрывать очень многое. Даже друг от друга.

– Дело не в том, что я…Но незаконченная фраза повисла в воздухе. Он

был словно парализован, потрясен огромностью про-исходящего, восхищен его необычностью. Молчаниезаполняло всю комнату, Джейн словно застыла на ме-сте. Откуда-то издали, из-за ограды сада, сквозь шо-рох дождя донеслись звуки гобоя – быстрые умелыепальцы сыграли несколько восходящих и нисходящих

гамм. И снова – тишина.Джейн села и повернулась к нему. Она словно впер-

вые смотрела на него – нежно и испытующе. Ее кариеглаза встретили его взгляд; в тот момент в ней былочто-то девственно-чистое, она, словно школьница летсемнадцати, была напугана тем, что затеяла ее бо-лее взрослая ипостась; но слабая улыбка, игравшаяна ее губах, как-то перевешивала – хоть и не отрица-ла напрочь – эту юную непорочность. А может быть,эта улыбка была вызвана его собственными колеба-ниями, отразившимися в выражении его лица, потомучто в ней виделся и чуть заметный вызов, и поддраз-нивание, будто девушка не имела в виду ничего боль-шего, чем просто «взять его на слабо́».

Гобой зазвучал снова: студент-музыкант заигралДелиуса[51], и Джейн протянула над ковром руку же-стом прямо-таки ритуальным – так подавала руку же-ниху средневековая невеста.

В пути

Дэниел чуть не опоздал на самолет, попав в затор

на шоссе. На этот раз смог не укрывал небо, стоялопо-калифорнийски прекрасное зимнее утро. Седовла-сый поляк-водитель клял на чем свет стоит автомо-бильные дороги вообще и шоссе на Сан-Диего в част-ности, но злился и бушевал он гораздо сильнее, чемего пассажир: Дэниел препоручил свое «я» судьбе ине без удовольствия разглядывал его, словно сквозьобъектив камеры Ишервуда[52], словно это «я» дей-ствительно было лишь выдуманным героем романа,персонажем в чужом сценарии… Тем самым Саймо-ном Вольфом – проросшим зернышком идеи, подска-занной ему прошлой ночью. Возможно, давнее про-звище – мистер specula speculans – было не вполнесправедливым: пристрастие к зеркалам лишь в бук-вальном смысле кажется prima facie5 свидетельствомнарциссизма, оно ведь может еще символизироватьпопытку увидеть себя глазами других, уйти от воспри-ятия себя в первом лице, стать собственным лицомтретьим.

В уже вынесенной Дэном весьма низкой оценке

5 На первый взгляд (лат.).

будущего романа (отказ от которого – он прекрас-но это сознавал – был, с одной стороны, результа-том дурного влияния собственного métier6, a с дру-гой – равнодушной уверенности, что ему уже недо-станет воображения, не хватит дыхания, потребногодля столь сложной формы; что он задохнется, словнокалека-астматик, предприняв атлетическую попыткуодолеть эту вершину) он весьма симптоматично оста-вил самый темный уголок для повествования от пер-вого лица; и чем теснее повествовательное «я» сбли-жалось с тем, другим «я», которое можно было бысчесть авторским, тем мрачнее этот уголок становил-ся. Поистине объективность камеры Ишервуда отве-чала некой глубинной психологической потребностиего существа в гораздо большей степени, чем фун-даментальным эстетическим (и даже квазиэтическим)принципам хорошего вкуса, на интуитивное облада-ние которыми он иногда претендовал.

И пока он сидел вот так, вполуха слушая и времяот времени произнося что-то полуодобрительное в от-вет на воркотню водителя (тот явно решил доказать,что теперь он – стопроцентный американец, а Аме-рика – идеальное общество, в идеальном обществене может быть ни недостатков, ни дорожных заторов,так какого черта тут заварилась эта каша?), в голову

6 Ремесло, профессия (фр.).

ему закралась смутная догадка, что его стремлениеуйти от собственного «я», неизбежно присущего лю-бому честному воспроизведению истории собствен-ной жизни, есть не что иное, как боязнь вынести суж-дение; оказалось, что замечание по поводу стремле-ния к совершенству, процитированное Дженни, гораз-до точнее попало в цель, чем она могла предполо-жить, и то, что он, сам того не сознавая, так хотел сде-лать, было теснейшим образом связано с тем, что –сам того не сознавая – он делать терпеть не мог. Ондаже попытался было попробовать на вкус фразу: «Яопоздал на самолет (или "Я чуть было не опоздал насамолет"), попав в затор по дороге на Сан-Диего» –и с отвращением поморщился: ни вкус, ни звучаниеэтой фразы его не устраивали.

Наконец они поползли вперед, увидели место ава-рии, тревожно мигающие красные огни, заставившиеостановиться вереницы бессильных что-либо сде-лать людей на колесах. И, совершенно по-английски,Дэниел аккуратно занес в память дополнительный ар-гумент в пользу того, почему он обречен быть самимсобой: ясно, что, если когда-нибудь он и попытаетсясовершить невозможное, ничего не может быть хуже,чем писать от первого лица… даже абсурдность ми-фического Саймона Вольфа была бы более оправ-данна.

В то утро я к тому же очень устал. Дженни не отпус-кала меня еще целый час. Были слезы – не впервые стех пор, как мы познакомились, но впервые из-за на-ших с ней отношений.

Идея снять фильм с Дженни в главной роли воз-никла три года назад, во время работы над другимсценарием в Голливуде. Студия отыскала мне в каче-стве секретаря девушку-англичанку, из тех, что объ-ехали всю Америку, работая то тут, то там, не оченьпривлекательную внешне, но обладавшую хорошимчувством юмора и острым язычком. В перерывах, закофе, я с удовольствием выслушивал ее лаконич-но-иронические повествования о разных случаях напрежней работе, о ее неудавшихся романах; мне дав-но хотелось написать что-нибудь о комическом столк-новении двух культур – английской и американской…Так что теперь Дженни была вышколенной англий-ской няней в семье американского миллионера, в рос-кошном доме, расположенном где-то в фешенебель-ном каньоне, и вела безуспешную войну не толькос хозяином и хозяйкой, но и со своим приехавшимв отпуск приятелем, которого играл Стив Андерсон.Роль Дженни была достаточно близка ей по характе-ру. Стив был – и остался – ужасающим занудой, нои его роль открывала массу возможностей использо-

вать его реальные пристрастия и неизбывную погло-щенность самим собой. Боюсь, что режиссер и сцена-рист сознательно культивировали ту, пусть не оченьявную, неприязнь, которую их ведущие актеры испы-тывали друг к другу вне игровой площадки. Я не го-ворил об этом Дженни, но на самом деле стал испы-тывать к Стиву – в фильме, а не в жизни – даже ка-кое-то уважение. На экране, в «потоках», ее англий-ская сдержанность и его якобы сознательная распу-щенность сочетались просто великолепно – на что мыи рассчитывали. И еще – мы солгали ей, что Стивавыбрали на эту роль не сразу.

Это была ложь во благо, поскольку нам очень нужнабыла молодая актриса, для которой кошмарный сонКалифорнии оказался бы таким же новым и неожи-данным, как для героини фильма. Я знал, как ковар-но влияние этого места, как незаметно и быстро оноприучает чужака к своему невероятному образу жиз-ни, так что невинность Дженни в этом плане была намочень важна. Помимо всего прочего, это означало, чтофильм – орешек потруднее, чем ей представлялось.В «Кларидже» я вел себя как свинья отчасти именнопо этой причине: хотел предупредить ее, что, каковыбы ни были ее успехи дома, в Англии, сейчас она со-бирается шагнуть за порог такого знакомого, родно-го – в обоих смыслах – кино, шагнуть в совершенно

иной мир, чуждый и грозящий гораздо большим оди-ночеством. Кроме того, мы опасались, что ее напугаетдурная репутация Стива (и что она узнает, насколькобольше он получает, чем она). В те первые дни я сле-дил за ней пристально, словно ястреб, с чисто про-фессиональным интересом… который вскоре, есте-ственно, стал гораздо более личным, хотя она понра-вилась мне еще больше, когда я заключил, что в мо-ей помощи она не нуждается. В ней сочетались жи-вость, такт и независимость – качества, унаследован-ные от предков-шотландцев, которые я ценю гораз-до больше, чем ясновидение. Как очень многие кра-сивые и далеко не глупые молодые актрисы, Джен-ни оказалась перед некой дилеммой: начинались му-чения из-за собственной привлекательности. Вполневозможно, эти мучения не вызвали бы сочувствия убольшинства молодых женщин; тем не менее дилем-ма существует… а киноимидж Дженни слишком точноотвечает современным представлениям о сексуальнопривлекательной молодой женщине, чтобы она моглаизбежать притязаний. Этакая длинноногая хрупкость,беззаботная элегантность, тонкой лепки лицо с пре-лестным ртом и открытым взглядом, и вся она – ожи-дание и искренность… такая милая, верная и неиз-менная девочка – утверждал кинообъектив, – ищущаялюбви, с которой просто невозможно не отправиться

в постель; сказочная принцесса двадцатого века, про-буждающая почти те же мечты, что и истинные прин-цессы, когда-то томившиеся за стенами замков, прин-цессы-грезы, чей образ владел умами в иные века,воплощая собою недостижимость идеала.

В Англии она некоторое время работала манекен-щицей и умела подать себя так, чтобы сразить напо-вал, умела «перевоплотиться»: тщеславие этого родаей не всегда удавалось в себе побороть. Даже устав-шая, без грима, с совершенно естественным лицом,она не всегда могла избавиться от привычного выра-жения пустой значительности и сознания не требую-щей усилий красоты, столь свойственного самым фо-тогеничным женщинам сегодняшнего мира, всем этимТвигги, Шримптоншам и прочим. Дженни и сама пони-мала это и обычно строила характерную шутовскуюгримаску, если замечала, что я поймал это ее выра-жение. Помню один вечер – мы были в гостях, Джен-ни выглядела умопомрачительно даже по сравнениюс весьма опытными соперницами, и я сказал ей обэтом, когда мы вернулись домой. Она прямиком от-правилась в ванную и тщательно вымыла лицо. Вы-шла из ванной и заявила: «Запрещаю тебе любитьменя за это!»

Желание быть самостоятельной молодой женщи-ной, а не просто воплощением сексуальной мечты

уверенных в своем превосходстве мужчин все-такиискалечило ее тоже, хоть и иначе: ее холодность поотношению к мужчинам, судившим о ней по внешне-му впечатлению, просто выходила за рамки приличияи даже меня ввела поначалу в заблуждение. Эта еенадменная отрешенность очень хороша была для еероли, но в отношениях с людьми этот ее уход в себя,газелий страх при малейшем промахе собеседника,хоть она и научилась со временем его получше скры-вать, казался мне просто глупостью. Ее – другую, на-стоящую, душевную и не такую уж уверенную в себе– я поначалу и не разглядел, хотя какие-то проблескибыли заметны уже в первые дни. Никто из нас не могсблизиться с ней, и было трудно определить, что в нейбыло настоящим, а что – рабочей маской, используе-мой в заведомо чуждой обстановке.

Это Билл подсказал мне, что она очень уж отчуж-дается, замыкается в себе. К тому времени жела-ние подставить ей плечо, на которое она могла быопереться, было продиктовано уже не только рабо-чей необходимостью или простым человеческим ми-лосердием; впрочем, некий элемент расчета тут всеже оставался… оставался по сути, хоть и изменилсяпо характеру. В Лос-Анджелесе я (или кто-нибудь вро-де меня) был ей необходим; но открытым оставалсявопрос: а нужен ли я буду ей где-нибудь еще? Все это

вовсе не означает, что мы не испытывали друг к дру-гу настоящей привязанности. Я мог бы влюбиться внее по уши и стал бы невыносимо требовательным,предъявляя на нее собственные права; но я слишкомчасто грешил этим прежде, чтобы не знать, что стрем-ление лишить партнера независимости прямым пу-тем ведет к беде. Желание обладать тесно связано сжеланием изменить, переделать; а она очень нрави-лась мне такой, какой была. Так же как фраза «Я верюв Бога» часто означает просто «Я верю, что нет необ-ходимости думать», слова «Я тебя люблю» слишкомчасто оказываются иносказанием «Я хочу обладатьтобою». А я искренне не хотел лишать Дженни тойсвободы, которую она так стойко провозглашала; и ктому же я все-таки любил не только ее тело, но и еенезависимый характер.

Слезы ее были – отчасти – слезами избалованногоребенка, всего лишь киношными глицериновыми кап-лями, но только отчасти; были и настоящие. А я опу-стился до шантажа. Мы с ней забудем этот вечер, егоне было никогда. Она прилетит в Англию, как толькоосвободится. Мы разлучаемся ненадолго. «Трениру-емся», – сказала она, и я ей не возразил.

Потом я поехал к себе, в Бель-Эр, где ни один ан-гличанин в Лос-Анджелесе не может позволить себежить и где я мог жить лишь благодаря доброте ста-

рых друзей. Один из моих первых сценариев для «Ко-лумбии» не был одобрен на студии, и тогда пригласи-ли Эйба Натана помочь мне переделать текст. К томувремени Эйб более или менее отошел от дел, но еговсе еще приглашали в критических ситуациях. Я былуязвлен и приготовился невзлюбить его сразу и навсе-гда. Но не все студийные решения оказываются чепу-хой на постном масле. Сценарию нужен был «врач»,а мне – хороший урок; и мне по душе пришелся про-фессионализм Эйба, а еще больше – он сам, а потоми его жена Милдред, когда я с ней познакомился. Онмог носить типично голливудскую ливрею, ту самую,что старый Голливуд напяливал на всех своих высо-кообразованных рабов: он мог быть циничным, мрач-ным, мог браниться и богохульствовать, подозреватьв подлейших замыслах всё и вся… но ему катастро-фически не удавалось скрыть тот факт, что этот егообраз был в огромной степени лишь защитной мимик-рией (развитием у безвредных особей внешности осо-бей опасных) и что за язвительностью прячется про-ницательный, гуманный и готовый к восприятию ино-го мнения интеллект. С тех пор я давал ему прочестькаждый мой новый сценарий. И хотя рецепты мастер-ства, принятые в пору его расцвета, уже не работали,Эйб сохранил острый нюх на слабые места рецептовновых, да и на многое другое помимо этого.

Милдред и Эйб живут в более запущенном, менеероскошном секторе Бель-Эра, там, «где перепелкивсе еще кричат по-испански». Их имение славно да-же не роскошным домом… даже не бассейном, хотья сейчас вроде занимаюсь восхвалением от против-ного, а замечательным запущенным садом, где там исям нелепо торчат классические статуи из не подда-ющегося погодным влияниям пластика – декорациикакого-то давно забытого фильма о Древнем Риме, ис «Хижиной» на холме. Эйб построил ее для себя –писать там сценарии, но давно уже отдает ее мне вполное владение, когда я приезжаю в Лос-Анджелес.Там нет пары-тройки тех удобств, что в отелях, но за-то «Хижина» хоронится в густой зелени и в звоне пти-чьих голосов. Я могу оставаться там, наверху, в пол-ном одиночестве или быть с Эйбом и Милдред вни-зу, в большом доме. Я не люблю Лос-Анджелес, все сбольшим и большим отвращением отношусь к знаме-нитой сотне его пригородов, стремящихся стать горо-дом. Но Эйб, Милдред и «Хижина» могут и ад сделатьместом вполне удобоваримым.

Вернувшись туда, я сразу же упаковал чемодан идаже ухитрился часа четыре поспать, меня разбудилопять-таки голос Дженни – по телефону. Ее тоже толь-ко что разбудили по телефону – дежурный, в назна-ченное время. Она уже взяла себя в руки, разговари-

вала спокойно, извинилась за ночные «глупости». Мыи в самом деле нужны друг другу. Я поговорю насчет«Хижины», если Дженни хочет переехать. Позвоню изАнглии, как только смогу.

Я спустился в большой дом. Эйб уже встал и, покая рассказывал ему о том, что случилось, напоил ме-ня кофе. Разумеется, Дженни может пожить здесь, в«Хижине», если хочет; в любом случае они с Милдредпозаботятся, чтобы она не чувствовала себя слишкомодинокой. Именно этого мне и хотелось, и не просторади доброты душевной, а потому, что Эйб и его же-на – потрясающее воплощение еврейского здравогосмысла и новоанглийской[53] открытости. Рядом с ни-ми никакие тайны долго не выживают, Дженни необ-ходимо узнать их поближе в мое отсутствие, стать навремя их дочерью-шиксой[54], а не моей хорошенькойи умненькой пассией-англичанкой. Еще я очень наде-ялся, что, стоит ей изложить им мою версию нашихс ней отношений, они тотчас же примут мою сторону.Они с одобрением относились к Дженни как к лично-сти, но не могли одобрить совращения младенцев спути истинного. Кроме того, они гораздо больше зна-ли о моем прошлом, чем она… и о моих недостатках.

Здесь присутствовало и кое-что еще, более важ-ное: мой отъезд позволял одним махом решить сразудве проблемы, ведь наши отношения возможны были

лишь внутри той культуры, где люди никогда не ста-реют (особенно если они богаты и добились успеха) игде считается нормой отдавать молодость и красивоетело в обмен на богатство и успех. Я видел достаточ-но браков, где жены вполне годились в дочери своиммужьям. И вовсе не всегда эти девочки были «плати-новыми блондинками», «ночными бабочками» преж-них времен; чаще всего это были серьезные, скром-ные молодые женщины, они даже держались с досто-инством, или, возможно, это была просто удовлетво-ренность: ведь им удалось уйти от сереньких будней,неизбежной судьбы тех, кто молод, а за душой – нигроша. И на мой взгляд, если кто тут и оказался в ду-раках, так это мужчины; а Дженни, помимо всего про-чего, обладала немалой толикой здравого смысла ислишком ценила привычные ее поколению свободы,чтобы отказаться от возможностей, какие сулило ейбудущее… как бы я ни старался ее от этого отвратить.Она вбила себе в голову (или специально для меняделала вид), что прекрасно знает все за и против, чтоя, как она яростно утверждала (слишком яростно, что-бы это звучало убедительно), – самое лучшее, на чтоона может рассчитывать. Но эта ерунда будет неми-нуемо опровергнута самим ходом времени. Я не имелправа поддерживать это заблуждение и категориче-ски не желал расплачиваться собственными чувства-

ми за ее разбитые иллюзии.Думаю, опыт жизни с Нелл сыграл здесь не по-

следнюю роль, совершенно по Фрейду. Совместнаяжизнь с женщиной стала казаться мне ситуацией ис-кусственной, псевдотеатральной по самой своей при-роде; то есть областью отношений, где выдумка и тай-на столь же важны, как истина и откровенность. Мневсегда нужна была тайна. Я говорю об этом без тще-славия – просто констатирую факт. Я живу, постоянносознавая, как много принял неправильных решений,от которых теперь мне свою жизнь не очистить; един-ственное, что остается, – прятать их от моих дорогихдам… во всяком случае, эта теория осуществляетсяна практике. И вполне может быть, что я привязал-ся к Милдред и Эйбу просто потому, что они так яв-но опровергают эту мою теорию, самим своим суще-ствованием доказывая, что могут быть отношения го-раздо лучше и теплее. Эти двое помогли определитьмое «англичанство» уже тем, что были напрочь лише-ны его сами. Как-то раз я страшно возмутил их утвер-ждением, что в значительной степени английский ан-тисемитизм, как и английский антиамериканизм, ро-дился из обыкновенной зависти. Объяснение обычно-го зла невозможностью достичь чего-то или утратойтакой возможности было для них неприемлемо. «Ахвы, сукины дети, – прорычал Эйб, – вас, бедных, ли-

шили возможности гибнуть в газовых печах!» – но нев этом суть.

Мы оторвались от земли. Минуту спустя, откинув-шись в кресле, я мог разглядеть Бербэнк и крыши уо-рнеровских студий, где Дженни, должно быть, уже на-чинала первые съемки дня. И тут я понял, как вино-ват перед ней, в душе всколыхнулась нежность, же-лание оберечь, защитить… Она никогда не станет вы-дающейся актрисой, какой, видимо, была когда-то тапожилая женщина, с которой я вчера разговаривал;и я видел – к этому Дженни еще не готова, не готовапримириться с грядущими компромиссами, с тем, чтовыбор будет становиться все у́же.

Самолет набирал высоту, шел на восток над пу-стынными горами Северной Аризоны, над игрушеч-ной пропастью Большого каньона; мы с Дженни соби-рались проехать по этим местам, когда она закончитработу. Но сожаления о наших несбывшихся планах яне испытывал, ведь помимо возрастной пропасти насразделяла еще одна. Жизнь, какую мы вели в Лос-Ан-джелесе, позволяла не брать ее в расчет, словно и этапропасть была всего-навсего игрушечной, тривиаль-ной, имеющей лишь преходящее значение; но в иномконтексте, на твердой земле – я знал – это стало бытруднопреодолимым препятствием. Вина была моя, втом смысле, что я сам сделал из этого еще одну тай-

ну о прошлом и вполне успешно ее хранил… хотя наэтот раз не только от Дженни.

Поначалу мои отношения с Энтони – а мы училисьв одном и том же колледже, на одном курсе и жилив одном доме, разделенные лишь одним лестничнымпролетом, – были всего лишь шапочным знакомствоми переросли в дружбу именно из-за этой «тайны». Яуже привык к тому, что этот секрет из прошлого глубо-ко захоронен, но само прошлое тогда еще не отодви-нулось далеко, так что раскопать его, хотя бы частич-но, не составляло труда.

Летний семестр 1948 года, первый курс; в тот денья случайно заглянул к нему в гостиную. Уходил слуга,которого несколько студентов нанимали в складчину,и я собирал деньги на прощальный подарок. На сто-ле у Энтони, в банке из-под джема, я увидел цветок –стебель игольчатой орхидеи Aceras. И минуты не про-шло, как обнаружились общие интересы, хотя у меняони были теперь скорее лишь воспоминаниями, эхомпрежних дней. У Энтони это было гораздо серьезнее:так же, как многое другое в его жизни, интерес к бота-нике мог быть только методичным, постоянным и глу-боким или – не быть вообще. О ботанике как о науке яузнал в школе достаточно, чтобы ориентироваться встаром издании «Определителя растений» Бентама и

Хукера, хранившемся у нас дома; а подростком увлек-ся мистическим очарованием орхидей. Я больше ни вчем не признался Энтони, не признался в существо-вании тайного и полного смысла континента, каким впериод моего созревания была для меня природа. Ястыдился этого уже тогда, и ничто, даже его гораздоболее глубокие познания в этой области, не могло по-будить меня открыть ему правду… ни тогда, ни позже.

Я всегда считал, что Энтони серьезнее и интел-лектуально выше нас всех, типичный ученый, по-стигающий классиков древности. Он был довольнострог в одежде и обычно шел через наш квадратныйдворик заученно быстрым, целеустремленным, реши-тельным шагом: я уже тогда видел в этом некоторуюнарочитость. Друзей у него было не много. С другойстороны, хоть здесь и приходится оперировать дет-скими понятиями, он не был ни горбуном, ни очка-риком, однако не принадлежал и к заядлым спортс-менам. Он был чуть выше меня ростом, с правиль-ными чертами лица и слегка вызывающим взглядом,впрочем, это последнее объясняется его совершеннонесвойственной англичанам манерой во время разго-вора смотреть прямо в лицо собеседнику. А теперь,когда мы говорили об орхидеях, я обнаружил, чтовзгляд его может быть веселым и дружелюбным. Емухотелось узнать побольше: где именно я собирал рас-

тения, насколько серьезно к этому отношусь. Думаю,я был польщен: этот столь разборчивый и, по всеоб-щему мнению, блестящий молодой ученый, явным об-разом – будущий профессор, нашел для меня время!Он как-то заметил, уже много лет спустя, когда я под-смеивался над ним из-за газетной статьи – вопиющемвранье о явленных где-то в Италии стигматах[55]: «По-разительно, что ты не веришь в чудеса, Дэн. Как ина-че могли бы мы встретиться?»

Вскоре он взял меня с собой в Уотлингтон; за этойпоездкой последовали другие; мы все больше узна-вали друг о друге. Но первые барьеры между намимы преодолели из-за орхидей. А барьеров хватало:мы были очень разными, даже в том, что касалоськолледжа и университета. Я уже тогда пописывал вжурналы, уже приоткрыл дверь в университетский те-атр; изо всех сил старался казаться легкомысленными фривольным (напяливая абсолютно несвойствен-ную мне личину); тратил минимум времени на универ-ситетские занятия. Я был знаком с уймой людей, то-гда я сказал бы, что у меня уйма друзей в Оксфор-де, но все они были вроде меня: мы встречались, оде-вались напоказ, щеголяя друг перед другом, острилии всячески развлекались, объединенные не стольковзаимной привязанностью или общими интересами,сколько общим стремлением покрасоваться. Харак-

тер мой очень изменился, пережив истинную револю-цию, по сравнению с тем, каков я был подростком идаже каким был, когда приехал в Оксфорд после во-енной службы. Я от многого отказался. Я словно пи-сал себя как героя пьесы и был не только персона-жем, ролью и ее исполнителем – актером, но и авто-ром, усевшимся где-то в партере и восхищающимсятем, что он написал. Все мои тогдашние «друзья» то-же существовали более или менее на сцене; Энтониотличался от них тем, что сидел в партере вместе сомной.

Что же касается орхидей, то здесь я полностью раз-делял его взгляд на вещи: подобные интересы сле-дует держать про себя, посвящая в них лишь собра-тьев-энтузиастов и не надоедая этим никому другому.Энтони вовсе не любил природу: этого я так тогда ине понял. Просто «в поле» он любил решать ботани-ческие головоломки, что, на мой взгляд, можно отне-сти и к его теперешним профессиональным занятиямфилософией.

Впрочем, у меня никогда не хватало терпения (илиинтеллектуальных способностей) читать его книги.Когда Энтони стал профессором, философия, как ко-гда-то ботаника, превратилась для него в нечто сокро-венное, о чем не говорят в мире непосвященных. Ещеодно открытие снизошло на меня гораздо позже: Эн-

тони вроде бы заменил мне отца, хотя мы с ним бы-ли почти ровесники. В то время такая мысль возмути-ла бы меня до глубины души и искоренила бы всякуювозможность дружбы с ним, тем более что – как я по-лагал – я сознательно «искоренил» в себе самый духотца и его устаревшего мира. Не знаю, понимал ли этоЭнтони. Ему хватило бы проницательности осознатьэто, хотя не хватало времени на Фрейда. Я хочу ска-зать, он принес мне огромную пользу в том смысле,что смог возродить – пусть даже не полностью и лишьна какие-то промежутки времени – те личностные ка-чества (или ту неразрешимую дилемму), от которых ятак неразумно стремился отречься; но и вред – в томсмысле, что наши отношения с ним походили на про-гулку по минному полю.

В наших походах за орхидеями моя роль своди-лась к роли туземца-охотника: я выслеживал дичь,а убивал ее он. Самым волнующим для меня былоотыскивать редкостные экземпляры: первого в моейжизни (и, увы, последнего) губастика, недалеко от Го-ринга, и одинокую ночную фиалку у подножия обли-той солнцем рябины на краю буковой рощи в Чилтер-не. Для него же поистине райским местом был сы-рой луг, изобилующий скучными, давно всем извест-ными пальчатокоренными орхидеями: он с наслажде-нием их обсчитывал, измерял и отмечал степень ги-

бридизации. Мне хотелось разыскивать цветы, ему –открывать новые подвиды. Я переживал (и тщательноскрывал это) поэтические мгновения; он жил научны-ми трудами Дрюса и Годфери.

Одинокое детство приучило меня искать прибежи-ща в природе – как в поэме или мифе; природа бы-ла для меня катализатором чувств, единственным до-ступным мне тогда театром; на девять десятых онавоздействовала на эмоции подростка, возвышая ихи очищая, но – помимо того – обретала ауру тайныи магии в некоем антропологическом смысле. Мно-гие годы своей взрослой жизни я провел в отрыве отприроды, но долгие травмы поры взросления остав-ляют глубокие следы. И нужно совсем немного – уви-деть цветущий сорняк у подножия бетонной стены иликак птица пролетает мимо окна городской квартиры, –чтобы снова погрузиться в давние ощущения; а когдаудается вот так восполнить потерю, я уже не в силахпротивиться этому погружению, возрождению преж-него себя. Я боялся поехать с Дженни по Америке про-сто потому, что знал: с ней нам придется миноватьслишком много мест, где один я обязательно сделалбы остановку; я остановился бы там не как серьезныйнатуралист, хоть мне и не трудно было бы притворить-ся, но как одинокий обиженный ребенок, когда-то пря-тавшийся в зелени девонских лесов.

Вся эта сторона моей натуры напрочь подавляласьв антисептическом присутствии Энтони, тем болеечто тогда я не считал его целеустремленность недо-статком: эта его черта просто доказывала, что сам я вглубине души был слишком мягок и незрел. Ложь обэтой стороне моего существа началась с Энтони… сНелл и Джейн тоже.

На первом курсе я был едва знаком с Джейн; о нейуже говорили практически все, она с блеском высту-пила в Театральном обществе Оксфордского универ-ситета, а я прекрасно понимал, что слишком зелен идо этого уровня еще не дорос. Нелл тогда еще не по-явилась. Однажды в «Кемпе», желая покрасоватьсяперед Энтони, я познакомил его с Джейн. Она стона-ла, что не понимает Декарта, о котором надо писатькурсовую; Энтони принялся ей объяснять. А я долженбыл пойти на консультацию к своему руководителю иоставил их вдвоем, втайне посмеиваясь, что эти двое,такие разные, смогли найти хоть в чем-то общий язык.Все произошло не так уж быстро. Кажется, Энтони втом семестре успел сходить куда-то вместе с ней парураз. Летние каникулы они провели врозь, но, видимо,писали друг другу; а к концу календарного года ониуже были вместе. И тут приехала Нелл – мой утеши-тельный приз. Она была миловиднее Джейн, и маскапустенькой сексапилочки еще пряталась под строгой

сдержанностью первокурсницы. Я думал, что мы аб-солютно подходим друг другу – все четверо. Мне нра-вилась Нелл, я наслаждался ее обнаженным телом,когда получил к нему доступ, и весь второй курс это недавало мне осознать, каковы мои чувства на самомделе.

В оставшиеся два студенческих лета Джейн и Неллчасто сопровождали нас в походах за орхидеями ивсегда подшучивали над нами – каждая по-своему.Я не хочу изображать Энтони человеком, лишеннымчувства юмора, но все в его жизни было всегда разло-жено по полочкам. Всякое увлечение – признак дурно-го вкуса. Он редко подсмеивался над собой, но охотносмеялся, когда нас поддразнивали девчонки. Фраза«Пожалуй, я сейчас набросаю этот лабеллум[56]» ста-ла у нас расхожей шуткой. Я никогда не мог с уверен-ностью сказать, что именно она означает, но стоилокому-то из нас ее произнести, как мы корчились от по-давляемого смеха. Мы пользовались ею чаще всегов отношении посторонних. И каким-то образом посто-ронним, вроде бы липшим, становился Энтони; крометого, шутка помогала скрыть правду: по-настоящемулишним в этой компании был я. Для девушек эти похо-ды были просто поводом для прогулок без определен-ной цели и маршрута, ленивых завтраков на траве,наслаждения соловьиными трелями у Отмура, пока

мы с Энтони занимались сбором растений; для негоэто было как бы решением очередного кроссворда, онмог заняться конкретными предметами, отдохнуть ототвлеченных идей. Для меня же это было всем тем,что я утрачивал навсегда.

Когда, уже много позже, после развода, после вит-риола, я почувствовал, что мне удалось наконецвзглянуть на эту сторону себя самого с некоторогорасстояния, решить проблему показалось мне прощепростого. Но после всего, что произошло, пустить но-вые корни в старую почву оказалось много труднее,чем я себе представлял. На ферме в Девоне я скучал,страдал от одиночества; обнаружил, что магия этихмест, до сих пор жившая в моей памяти, куда-то ис-чезла и что природа в реальности однообразна и по-стоянно повторяет себя. Разумеется, я просто не ви-дел тогда, что та, прежняя магия рождалась из преж-них утрат; сегодняшние же утраты относились к тому,что я сам создавал, чтобы восполнить прежние. И япринялся странствовать с места на место, все чащеработая вдали от Торнкума. Чем чаще я покидал фер-му, тем приемлемее становились для меня те места.

К тому же я попался в сети иной магии, иного мифа,еще менее подлинного, чем прежний, ибо как раз в этовремя я добился успеха в мире кино и мне предста-

вились новые возможности… родственные если не похарактеру деталей, то по сути моей реакции на Окс-форд: я снова мог носить маску, создать персонаж…снова мог писать самого себя. Меня ослепили золоче-ные химеры успеха: счастье постоянной работы, ощу-щение, что ты нужен и в то же время не должен бытьпривязан к одному и тому же месту, жизнь в самоле-те, международные звонки из-за океана и долгие те-лефонные разговоры ни о чем. Я стал на одну третьамериканцем и на одну треть евреем; одну англий-скую треть я либо доводил до абсурда, либо подавлял– в зависимости от обстоятельств. Дженни права: япользовался своим «англичанством» как оружием, ко-гда мне докучали, и отказывался от него, если на ду-ше было легко, приспособив свою английскую третьдля роли Золушки. Ее безжалостно эксплуатировалидве другие мои трети.

Я стал даже подумывать о том, чтобы избавитьсяот Торнкума, ведь я так редко там бывал. Я расстра-ивался, возвращаясь после долгих отсутствий: каза-лось, Торнкум глядит на меня с молчаливым упреком,как всегда бывает, если дом и сад надолго забыты хо-зяином. Я видел, как выросли дерево или куст, поса-женные мной, и с тоской думал о том, как близко иточно знал когда-то каждодневную жизнь маленькогомирка вокруг, тосковал о знании, близком и понятном

лишь крестьянину. Тогда я снова влюблялся в Торн-кум. И было уже не так важно, что через пару недель яснова почувствую беспокойство. Право было за Торн-кумом. Не прав был я.

Может быть, в этом и есть суть «англичанства»:удовлетворяешься тем, что несчастлив, вместо тогочтобы сделать что-то конструктивное по этому поводу.Мы гордимся своей гениальной способностью к ком-промиссам, которая на самом деле не что иное, какотказ сделать выбор, а это, в свою очередь, по боль-шей части – результат трусости, апатии, эгоистичнойлености… но в то же время – и я с возрастом всебольше убеждаюсь в этом – это есть функция свой-ственного нам воображения, национальной и индиви-дуальной склонности к метафоре: гипотезы о самихсебе, о собственном прошлом и будущем для нас по-чти столь же реальны, как действительные событияи судьбы. Люди иной национальности, глядя на себяв зеркало, либо мирятся со своим отражением, либопредпринимают практические шаги, чтобы изменитьего к лучшему. Мы же рисуем на зеркальном стеклеидеал, мечту о себе самих, а потом барахтаемся в лу-же несоответствий. Ничто иное с такой силой не отли-чает нас от американцев, ничто лучше не может вы-явить разницу в использовании ими и нами одного итого же языка: для них язык – лишь средство, орудие,

даже когда создаются стихи; а мы относимся к языкукак к стихам, даже когда используем его как средство;то же можно сказать и о невероятных семантическихтонкостях в интонациях представителей английскогосреднего класса по сравнению с бедностью нюансовв речи их самых высокоинтеллектуальных американ-ских собратьев.

Эти два диалекта представляются мне двумя реак-циями на один и тот же феномен: страстное стремле-ние к свободе. Американский миф – это миф о свобо-де воли в ее самом простом, первичном смысле. Тыможешь выбрать, каким быть, и заставить себя бытьтаким; и это абсурдно-оптимистическое утверждениенастолько укоренилось в стране, что порождает все ивсяческие социальные несправедливости. Неспособ-ность достичь успеха свидетельствует о моральных, авовсе не о генетических дефектах. Постулат «Все лю-ди рождаются равными» переродился здесь в утвер-ждение, что «ни одно приличное общество не можетпомочь тому, кто не сумел остаться равным». Этотмиф настолько пронизывает все общество, что ста-новится символом веры наиболее социально незащи-щенных, тех, кому более всех не следует в него ве-рить. Я заметил, что даже самые интеллигентные ли-бералы, люди вроде Эйба и Милдред, несомненно со-чувствующие таким вещам, как медикэр[57], десегре-

гация, экологический контроль и всякое такое, тожезаражены этим мифом и все еще тоскуют по старойдоброй американской мечте о свободе, прохаживаясьнасчет неравенства людей в других странах. С само-го начала будущие американцы приезжали в Америку,стремясь избежать политической тирании и неравныхвозможностей в борьбе за жизнь, и так и не заметили,что эти две цели глубоко враждебны друг другу; чтогенетическое неравенство в жизни столь же неспра-ведливо и велико, сколь и экономическое неравен-ство в старой Европе. Их система строилась на ве-ре в то, что можно справиться с экономическим нера-венством, поскольку энергия, талант и удача распре-делены всем и каждому поровну; теперь они расши-бают себе лбы о рифы гораздо более глубокого нера-венства.

Англичане, разумеется, тоже разделяли эти убеж-дения в шестнадцатом и семнадцатом веках. Но мысумели давным-давно от них отказаться. Неравен-ство и несправедливость – в природе вещей есте-ственны, как слезы Вергилия[58], и мы изъяли свобо-ду из реальной жизни. Свобода – порождение ума,утопия, где мы тайно укрываемся от обычного, каждо-дневного мира: все равно как для меня Торнкум, где яжил гораздо более в воображении, чем в реальности.Именно отсюда у нас, в Англии, и возникла необычай-

ная терпимость к переживаемому страной упадку, ксуществованию по принципу «ни шатко ни валко»; от-сюда наш социальный консерватизм и консерватив-ный социализм. Наше общество в его теперешнем со-стоянии не что иное, как мертвая реальность, а не жи-вой воображаемый мир: потому-то мы и создали язык,который всегда подразумевает больше, чем говорит-ся, – в отношении как эмоций, так и мысленных обра-зов. У американцев же наоборот: они обычно подра-зумевают и чувствуют гораздо меньше, чем привык-ли говорить. Но в обоих случаях цель одна и та же– найти такое пространство, где можно ощутить себясвободным. Видимо, те, что хотят казаться циниками,живут в Америке; но циники, по сути своей истинныеквиетисты[59], проживают на Британских островах.

Я пытаюсь реабилитировать себя, а вовсе не тол-ковать о различии культур. Мое отношение к природе,мое прошлое, мой Торнкум – все это, должно быть,результат моей собственной биографии, собственно-го генетического строения; но не в меньшей степении того, что я – англичанин.

Однако счесть этот перелет от Калифорнии и Джен-ни в Англию, как и вчерашний приступ жалости к себе,конструктивной (то есть американской) реакцией навсе происшедшее было бы неоправданным заблуж-

дением. Серьезного желания исследовать собствен-ное прошлое или реконструировать его в какой бы тони было форме я вовсе не испытывал; но, разумеет-ся, тут я малость передергиваю. Никто не станет ни-чего тщательно продумывать, если нет иной причины,кроме наличия свободного времени. Абсурдно былобы предположить, что человек, поклевывающий но-сом в салоне «Боинга-707», высоко над однообразнопрямоугольными пшеничными полями американско-го Среднего Запада, может увязнуть в череде сменя-ющихся кадров из прошлого, не имея ни малейшегопредставления о том, чем он, собственно, занят.

Возможно, единственным симптомом грядущейсмены жизненного пути был симптом отрицательный.У меня в голове не было ни одного нового проекта,кроме злополучного сценария о Китченере. Отделать-ся от него я не мог – заключенный контракт не да-вал мне такой возможности; но и сам герой, и пери-од, о котором нужно было писать, были мне неинте-ресны, и весь тот месяц, что я возился с подготовкойматериала, у меня скулы сводило от скуки. Каро, моядочь, теперь уже работала, Нелл вышла второй раззамуж, так что у меня не было даже того предлога, чтоя нуждаюсь в деньгах, нужно было искать иные мо-тивы; и я решил, что, по-видимому, мне необходимообосновать чувство презрения к самому себе, создать

ту самую последнюю соломинку, которая переломитспину условному верблюду.

Вспоминаю, что, когда мы – Энтони, Джейн, Нелл ия – проводили лето в Риме, мы остановились как-топеред гротескно-смешным полотном, изображающимсамобичевание какого-то святого. Даже Джейн, к то-му времени уже обратившаяся в католичество, нашлакартину смехотворной, католическую веру в ней – до-веденной до абсурда, что позволило Энтони прочестьнам лекцию – о принципе, пусть и не о конкретномвоплощении этого принципа: о том, что умерщвлениеплоти универсально, ибо абсурдно и необходимо. В тедни Энтони многое обосновывал принципом абсурд-но-необходимого, некую сторону своей жизни тоже, ая не придал этому большого значения, так как уже то-гда овладел искусством не причинять себе неприят-ностей. И вот теперь, двадцать лет спустя, я бичевалсам себя сценарием о Китченере – человеке, которыйчем больше я узнавал о нем, тем неприятнее мне ста-новился; к тому же в перспективе меня ждали значи-тельные технические трудности, да еще мне не разре-шили написать – из-за невероятной дороговизны съе-мок – сцену гибели крейсера, единственную, котораямогла мне прийтись по душе: какое удовольствие бы-ло бы видеть, как занудный старый хрыч навеки исче-зает в оркнейских волнах.

Что последует за этим, было мне неизвестно. И насамом деле я летел не в Нью-Йорк, а оттуда – домой:я летел в пустое пространство.

Зонт

Что может помнить пламя? Если помнит

чуть меньше, чем необходимо, оно погаснет;если чуть больше – погаснет тоже. Если бтолько оно могло нас научить, пока пылает,что́ нужно помнить.Георгос Сеферис. Человек

Моя мать умерла незадолго до моего четвертогодня рождения, и я совсем не могу ее припомнить; пом-ню только расплывчатый, призрачный силуэт кровати,а над ним – утомленное коричневое лицо, коричневоеиз-за аддисоновой болезни[60], ее убившей. Отец мойбыл абсолютно некомпетентен во всем, что касалосьдомашнего хозяйства, и одна из двух его незамужнихсестер переехала к нам задолго до смерти матери. То,что я был сыном пастора, облегчало ситуацию. Когдая был маленьким, никаких сомнений в том, что то ко-ричневое лицо теперь «на небесах», у меня не было.Хотя бы в этом мне повезло с происхождением: че-тыре поколения священников англиканской церкви изаменившая мне мать тетушка, из которой могла бывыйти милейшая и добрейшая англиканская монахи-ня. Тетя Милли была неизменно предана творениюдобра, и я горько сожалею (а горьких сожалений – в

отличие от просто сожалений – у меня не так уж мно-го) о том, что в свое время не смог оценить ее подостоинству. Ей приходилось выдерживать все уда-ры, которые я не решался обрушивать на голову соб-ственного отца. Ребенком я воспринимал ее как нечтосамо собой разумеющееся; когда вырос – презиралза безвкусицу в одежде и недалекость; на ее похоро-нах десять лет назад у меня в глазах стояли слезы…может быть, это хоть немного смягчит мой приговор вдень Страшного суда.

Отец всегда казался мне очень старым, похожимбольше на деда, чем на отца. Он поздно женился, емуодного года не хватало до пятидесяти, когда родилсяя, и с тех пор, что я его помню, он был уже почти со-всем седым. Если бы я попытался одной фразой оха-рактеризовать его отношение ко мне, я сказал бы, чтоэто было что-то вроде отстраненного и комичного за-мешательства. По фотографиям довольно ясно вид-но, что мать моя была далеко не красавицей; ей бы-ло тридцать, когда они поженились, и образ ее окру-жала некая тайна, в которую я так никогда и не смогпроникнуть. Вне всякого сомнения, ничего греховногоона совершить не могла, скорее это было связано скаким-то безрассудством со стороны отца. Он никогдане вспоминал о ней; вспоминала о ней тетя Милли,и всегда добрыми словами (о ее мягкости, уважении

к отцу, о ее музыкальных способностях), что застав-ляло предполагать существование какого-то – вполнепростительного – недостатка. Одним таким недостат-ком, несомненно, было ее происхождение. Она былаприхожанкой отца в Шропшире, где он служил до то-го, как я появился на свет, а родители ее были бака-лейщики, вполне благополучные «торговцы провизи-ей», как говорила моя тетушка. Как и ее сын, она былаединственным ребенком в семье. Кажется, она приоб-рела репутацию деревенской «старой девушки», ко-гда умерли ее родители: образованной, с хорошим до-ходом, но – как я полагаю – с печатью «торгового»происхождения. Она играла на органе в церкви моегоотца. Не могу представить себе, что там произошло:то ли каким-то образом, по-деревенски наивно, онаустроила ему ловушку, то ли это была встреча двухсексуально робких людей – ученого и мещаночки, на-шедших прибежище в объятиях друг друга.

Значительно позже, уже в пятидесятых, пришлописьмо – совершенно неожиданно – от какой-то жен-щины, прочитавшей в газете мое интервью и сооб-щавшей, что она – моя троюродная тетка. Письмо бы-ло в основном о ней самой, о том, что она держитмагазин одежды в Бирмингеме; но она помнила моюмать до замужества, помнила, что та прекрасно шилаи что у нее в саду росла мушмула. И что она не зна-

ет, почему ей вдруг вспомнилась мушмула (она писа-ла «мушмала»). Я ответил на письмо очень вежливо– тоном, который исключает дальнейшую переписку.Когда я купил Торнкум, я разыскал и посадил в садудеревцо мушмулы, но оно засохло через два года.

Отец. Только уехав в школу-интернат, я понял, какневероятно скучны были его проповеди; объяснялосьэто отчасти полным отсутствием у него чувства юмо-ра, а отчасти тем, что всю жизнь он витал высоко надголовами своих деревенских слушателей. Он вовсе небыл глубоко религиозным, полным святости челове-ком, даже по скромным меркам англиканской церкви.Он был, пожалуй, теологом, но особого рода, как ес-ли бы армейский офицер заинтересовался историейсвоего полка. Он собрал целую коллекцию пропове-дей и статей семнадцатого века о догматах веры, нотак и не смог перенести красноречие и яркие образытого времени на свою церковную кафедру. Я, бывало,ежился от смущения, сидя на скамье в храме, когдавидел, как ерзают прихожане, слушая его монотонныйголос: у него был совершенно особый голос, когда ончитал воскресные проповеди, и самые дерзкие маль-чишки из деревни взяли себе манеру его передразни-вать, особенно если я оказывался рядом, а взрослыеслышать их не могли. Проповеди отца тянулись бес-конечно, чуть не до самого воскресного ленча, или,

как его чаще называли, «ленчена». С тех пор я полю-бил простоту и лаконичность. В этом – как и во многомдругом – отец воспитал меня «от противного».

Когда я был еще на первом семестре в Оксфор-де, незадолго до его смерти, я послал ему арберов-ский репринт проповеди «О пахарях», прочитаннойХью Латимером[61] в 1548 году. Проповедь эта – одиниз величайших образцов ритмической поэзии в прозеза всю историю английской речи, не говоря уж об ан-глийской церкви. Отец поблагодарил меня, никак ина-че на это не отозвавшись. По-видимому, молчаниемон хотел по возможности мягко мне отомстить за по-дарок, но я подозреваю, что он увидел в этом некийзнак, надежду, что мои сомнения (он полагал, что явсе еще сомневаюсь) в конце концов смогут преодо-леть «рифы высшего образования» – это выражениея как-то услышал в его проповеди на одну из постоян-но волновавших его (и никому в деревне не интерес-ных) тем: о пополнении священнических рядов.

Он никогда, если не считать редких замечаний по-ходя, не затрагивал злободневных событий в своихпроповедях. Они были неизменно выхолощенными идо предела сухими. Во время войны один более илименее образованный церковный староста осмелилсязаметить ему, что упомянуть пару раз о происходя-щем было бы весьма кстати; но отец не сомневался,

что в деревне и так достаточно слышат об этом порадио и читают в газетах, и твердо держался раз инавсегда взятого курса. В другой раз, опять-таки вовремя войны, негр-капеллан с расположенной побли-зости американской военной базы читал проповедьв битком набитой отцовской церкви; прихожане яви-лись не из религиозного благочестия, а из любопыт-ства: посмотреть, как будет представлять этот зага-дочный шимпанзе. У капеллана был прекрасный го-лос, и держался он замечательно, в его манере былочто-то от «возрожденца»[62]; в нем было столько теплаи доброты – он нас совершенно потряс. Но не отца:обозлившись – что он очень редко позволял себе, –отец потом, наедине со мной, обвинил его в «сверхэн-тузиазме». Он, конечно, употребил это слово в чистоцерковном смысле: на следующей неделе он потра-тил пятнадцать минут сверх положенного на пропо-ведь об арианской ереси[63], чтобы поставить нас всехна место.

Теперь-то я понимаю, что по-настоящему он боль-ше всего боялся обнаженности чувств. Он вкладывалнеобычный смысл в слово «демонстрировать», пере-толковывая, расширяя его значение так, что оно вклю-чало всякое проявление гнева, убежденности, слез-ливости… любое проявление сильного чувства, какимбы невинным или оправданным оно ни было. Любой

из приезжих проповедников, проявивший чуть большервения, несогласные участники деревенских споров,даже я сам, несправедливо обвиненный в каком-топроступке: «…если бы только этот добрый чело-век меньше полагался на демонстративные жесты;все эти демонстрации не способствуют решениюпроблем этой дамы; не следует так демонстриро-вать свои чувства, Дэниел». Он вовсе не ожидал,что я промолчу, имея разумные основания возражать;просто я осмелился проявить естественный темпе-рамент, пытаясь оправдаться. Это слово – в моемслучае – подразумевало множество самых разныхвещей: угрюмость, радость, взволнованность, дажеобычную скуку. У отца существовало какое-то необык-новенное платоническое представление о совершен-стве человеческой души, где отсутствовали или на-прочь подавлялись любые чувства, проявления кото-рых он называл «демонстрацией». Я с ужасом думаюо том, как он отнесся бы к современному политиче-скому смыслу этого существительного и соответству-ющего ему глагола.

И все же, раз уж (или, может быть, поскольку?) ан-гличане – это англичане, он считался в приходе оченьхорошим человеком. Он был бесконечно терпелив ссамыми сварливыми старыми девами, с сочувстви-ем относился к (несколько) более просвещенным при-

хожанам. Как и во многих других девонских дерев-нях, у нас не было своего сквайра[64]; в округе бы-ло несколько домов довольно крупных землевладель-цев, куда мы ездили в гости, но в самой деревне отецбыл де-факто, социально и символически, как бы во-ждем племени: он заседал во всех комитетах и комис-сиях, с ним консультировались, к нему обращались засоветом по любому поводу. Думается, он вполне под-ходил для этой роли. Сам он в это искренне верил,что лишний раз доказывает, что он не был глубоко ре-лигиозен. По-настоящему он верил в определенныйпорядок и в то, что по праву занимает свое пусть ине слишком, но все же привилегированное место вэтом порядке. Существовали крестьяне, фермеры ивладельцы магазинов; во время войны появились са-мые разные эвакуированные – пожилые люди, посе-лившиеся в арендованных домах; и были люди, по-добные нам. Мне никогда не позволялось ни на йо-ту усомниться (может быть, потому, что правда о про-исхождении матери могла такое сомнение породить),какое место в обществе мы занимаем. Доказатель-ство постоянно висело перед глазами, на стене на-шей столовой: портрет маслом моего прадеда, кото-рый был – подумать только! – епископом. Справедли-вости ради следует сказать (даже если бы его женить-ба не была тому доказательством), отец вовсе не был

снобом. Может, мы и повыше рангом, чем все другие вдеревне, но не должны никому дать это понять. Нель-зя проводить различие между теми, с кем нас обязы-вает общаться пасторский долг, и теми, чье обществоприятно нам по социальному уровню.

По существу, отец представлял собою пусть неклассический, но достаточно тонкий пример того, по-чему военные и церковники – крест и меч – так частокажутся двумя сторонами одной медали. Он не былсуровым человеком, несмотря на отсутствие чувстваюмора, которое порождалось скорее его непреодоли-мой рассеянностью, чем неодобрительным отноше-нием к смеху вообще. В его характере не было ничего,что делало бы его домашним тираном; на самом де-ле он был терпим там, где другие отцы выходили быиз себя, молотили бы кулаками по столу; и я уверен,он был терпелив со мной вовсе не потому, что я былединственным ребенком и – формально – рос без ма-тери. До четырнадцати лет, когда я уехал в школу, ябыл далеко не ангелом, но отец никогда не прибегал ктелесным наказаниям. Он не одобрял их – ни дома, нив деревенской школе, – хотя все-таки отправил меняв интернат, где младшие ученики каждые две неделиподвергались порке с монотонной регулярностью. Ца-рившая в доме тирания проистекала из безусловнойверы в систему, в существующие общественные рам-

ки. Как солдат не может подвергать сомнению прика-зы, иерархию командования и все, что с этим связа-но, точно так же были лишены этого права и мы. Мож-но было в крайнем случае высказать осторожное за-мечание о форме проповедей какого-нибудь священ-ника из соседней деревни или покритиковать кого-ни-будь из духовного начальства в Эксетере, даже само-го епископа; но никаких сомнений в том, что они поправу занимают свое место, быть не могло. Во вре-мя войны все это, разумеется, было совершенно есте-ственно: общество замерло в своем развитии, что идало лейбористам возможность одержать победу напервых послевоенных выборах. Я думаю, совершен-но неосознанно и вопреки тому, что Гитлер был ар-хи-демонстративен, отец не мог не одобрять его за то,что ему удалось так надолго задержать социальныйпрогресс.

Я попытался отобразить все это в пьесе, постро-енной вокруг образа отца; еще одна параллель, тампроведенная, важна, как мне кажется, и до сих пор.Речь идет о том, как англичане превращают внешнююсвободу (в отличие от свободы воображения) в игрупо правилам, где допускается свобода совершать лю-бые поступки, кроме тех, что могут нарушить раз инавсегда установленные правила. Подозреваю, что уанглосаксов господствовало гораздо больше всяче-

ских табу, чем у кельтов, которых они вытеснили изАнглии. Если римляне принесли с собою цивилиза-цию, то германские племена принесли ритуальные ко-ды, до сих пор живущие в нашей отвратительной спо-собности изобретать игры по правилам, совершен-ствовать искусство убивать время в соответствии счужими установлениями. Еще в школе (да и до сихпор) у меня вызывали особое отвращение командныеигры, впрочем, тогда я объяснял это тем, что они бы-ли ярким символом всей садистской системы сотво-рения стереотипов. А теперь я вижу в этом неприятииеще один результат отцовского воспитания «от про-тивного».

Жили мы очень скромно, хотя больше из привер-женности пасторскому хорошему вкусу, чем из нуж-ды. Наш приход (даже два прихода, поскольку в от-цовском попечении был еще и соседний хутор) да-вал приличное обеспечение, и сверх того у отца былоеще несколько сотен фунтов в год собственного дохо-да; были еще деньги моей матери, оставленные мнепод опеку отца; даже у Милли были собственные сбе-режения. Этот образ жизни тоже стал казаться мнелицемерным, когда я подрос и обнаружил, что нашапредполагаемая бедность была просто бережливо-стью. Вне всякого сомнения, много средств тратилосьна благотворительность и на поддержание двух церк-

вей в должном виде; но благотворительность никогдане распространялась на домашних – в том, что каса-лось подарков ко дню рождения, карманных денег итому подобного. С тех самых пор я беспечен в отно-шении денег: еще одна статья в моем к нему счете.

У отца была одна истинная страсть, за которую еголюбила вся деревня, из-за нее же, правда с некото-рым запозданием, он стал дороже и мне. Это быламаниакальная любовь к садоводству. Хотя во времянаших редких пикников он и бродил следом за мной,собирая растения, на самом деле дикой природы идиких растений он не одобрял. Он проводил некуюаналогию между садоводством и тем, как Господьследит за окружающим миром; в природе же все про-исходит у тебя за спиной, ты не можешь следить заэтим и контролировать происходящее. Во всяком слу-чае, свой сад и свою теплицу он просто обожал. Садо-водство и тексты семнадцатого века, которые он лю-бил просматривать, были единственным его увлече-нием, а что касается садоводства – увлечением пря-мо-таки греховным. Если ему не удавалось достатьотросток какого-то редкого куста, он не считал зазор-ным его стянуть, с таким небрежно-безразличным ивместе с тем виноватым видом, что можно было толь-ко восхищаться. Он всегда, даже в самые погожиедни, носил с собой зонт – прятать неправедным путем

добытые черенки и рассаду. Это было одно из немно-гих прегрешений, по поводу которых тетушке Миллии мне разрешалось его поддразнивать, и разрослосьоно до совершенно чудовищных пропорций, когда водин прекрасный день кто-то из пострадавших ока-зался у нас в саду и обнаружил там процветающеепотомство редкостного экземпляра из сада собствен-ного. Отцу было так стыдно, что пришлось прибегнутьк прямому вранью о происхождении этого чуда, а мыуж постарались, чтобы он не забыл о происшедшем.

Самые теплые мои воспоминания – об отце, сто-ящем в теплице, в старом, напоминающем епископ-ское одеяние фартуке из фиолетового сукна, которыйон надевал, когда занимался садом. Иногда, в жаркиедни, он снимал пасторский воротник, и ничего не по-дозревавшие чужаки принимали его за наемного са-довника, какого мы, разумеется, не могли себе позво-лить. Когда я подрос, эта сторона его жизни стала ме-ня раздражать, мне хотелось читать книги, бродить поокруге во время каникул; но мальчишкой я любил по-могать ему с рассадой и всем прочим. Он особеннолюбил выращивать гвоздики и примулы; посылал ихна выставки цветов перед войной и до самого концажизни участвовал в жюри этих выставок.

Сейчас это выглядит абсурдно. Завтрак, маленькиймальчик влетает в комнату: Osmanthus проклюнул-

ся! Clematis armandii! Trichodendron![65]Названия этине были для меня латинскими или греческими, онибыли как имена наших собак и кошек – такие знако-мые и любимые. У нас был и огороженный каменнымзабором огород, но овощи отцу были не интересны.Бережливость была забыта настолько, что дваждыв неделю к нам приходил человек – специально за-ниматься огородом. Гордостью отца были фруктовыедеревья: яблони и груши, посаженные еще прежнимиобитателями, и те, что добавил отец; старые шпалер-ные и кордонные посадки с ветками хрупкими, слов-но древесные угли. Я думаю, их до сих пор выращи-вают там: «жаргонелла» и «глу морсо», «мускатныйбергамот» и «добрый христианин»; «коричные» и «пи-пины», «уордены» и «кодлинги», и безымянные – те-ти-Миллино дерево, «желтый дьявол» – потому чтоэти яблоки загнивали в хранилище – и «зеленый пи-кант». Я знал их все по именам, как другие мальчиш-ки знали членов крикетной команды и футболистовграфства.

И я получил от него в дар не только поэзию сада:ему я обязан знакомством с поэзией в прямом смыс-ле этого слова; но, как это часто бывает с дарами, по-лученными детьми от родителей, они дозревают дол-гие годы. Когда я был совсем ребенком, отец любил– или, во всяком случае, считал своим долгом – почи-

тать мне что-нибудь на ночь, если не был занят. По-рой, когда я стал чуть взрослее (но далеко не доста-точно!), он читал мне отрывок попроще из какого-ни-будь текста семнадцатого века: думается, больше из-за того, как звучит там английский язык, чем из-за ре-лигиозного содержания, хотя, может, и надеялся начто-то вроде эффекта Куэ[66]. Время от времени онпринимался рассказывать о том, что происходило вцеркви в то время и какая борьба идей кроется за темили иным отрывком, словами, понятными несмышле-нышу: так менее глубокомысленный папаша мог бырассказывать о реальной истории взаимоотношенийковбоев и индейцев в Америке. Разумеется, подрас-тая, я мысленно рисовал довольно путаные картинытого, как теологи разного толка грозят друг другу, раз-махивая ружьями и пистолетами, и полагал, что ко-гда-то церковь была вовсе не таким уж скучным дляпребывания местом.

Теперь я понимаю – отцу всегда хотелось, чтобы ябыл постарше; казалось, он предвидел, что, когда де-вятилетний ребенок, которому он читает на ночь, ста-нет девятнадцатилетним, каким ему хочется этого ре-бенка видеть, такие беседы будут невозможны: я ста-ну его избегать. Но мне не следует изображать отцаслишком строгим и не от мира сего. Он почти нико-гда не возвращался из редких поездок в Эксетер, где

обязательно проводил пару часов у букинистов, безподарка для меня: обычно это были книги для маль-чишек писателей его детства – Генри [67] или ТальботаБейнза Рида[68]; я бы, конечно, предпочел Бигглза[69]

или последний ежегодник Беано, но и эти книги я чи-тал с удовольствием.

А однажды он привез мне из такой поездки книгубасен. Цена была проставлена на титульном листе:один шиллинг шесть пенсов. Он, очевидно, бегло про-смотрел книгу, нашел, что язык достаточно прост и на-зидателен, а иллюстрации красивы и безопасны. Я жесчел странные черно-белые картинки ужасающе скуч-ными; на первый взгляд и вправду жалкий подарок. Насамом же деле это был Бьюик[70], антология 1820 го-да, гравюры на темы басен Гея[71]. И хотя тогда я это-го, разумеется, не понял, то была моя первая встре-ча с величайшим оригиналом Англии. Но мне былодесять лет, и я счел, что подарок – смешная и по-стыдная ошибка со стороны отца, потому что, листаястраницы книги, чтобы отыскать картинки, я наткнулсяна одну, которой отец в магазине наверняка не заме-тил: это была знаменитая гравюра – доктор богосло-вия презрительно отвергает мольбу одноногого нище-го, в то время как позади него приблудный пес мочит-ся на его облачение, – крохотное моралите, блестя-щий лаконизм которого оставался в моей памяти все

годы моего детства… да и потом тоже. Кроме того, тамбыли совершенно скандальные сцены с гологрудымидамами. Я был особенно потрясен – и зачарован –одной картинкой, озаглавленной «Праздность и лени-вство»: спящий молодой человек, ночной горшок подкроватью, а рядом две женщины – одна нагая, дру-гая полностью одета; они что-то обсуждают, разгля-дывая спящего. У меня был соблазн продемонстри-ровать эту невероятную потерю бдительности тетуш-ке Милли, но я удержался, опасаясь, что отец немед-ленно явится и конфискует книгу.

И до сих пор каждый раз, как мне случается взгля-нуть на творения Бьюика, я заново познаю, сколь-ко в нем величия, сколько поистине английского; нодаже тогда десятилетнему мальчишке оказалось до-ступным нечто значительное и глубоко личное, при-сущее этому художнику и отвечавшее его собствен-ной натуре. Со временем, мало-помалу, он начиналвидеть мир глазами Бьюика, как, несколько позже,учился воспринимать окружающее глазами Джона Кл-эра[72] и Палмера[73]… и Торо[74]. И если когда-нибудьпридется продавать книги, зачитанная книжица «Из-бранных басен» будет последней, с которой я смогурасстаться.

Нечто подобное произошло и двумя-тремя годамипозже, когда я переживал первые муки полового со-

зревания. В дождливый день, в тоске и отчаянии, ястащил с самой верхней полки в кабинете отца скуч-ную на вид книгу. Это был первый том «Гесперид»Геррика[75]; по доброй воле случая книга раскрыласьна одной из самых грубых его эпиграмм, и я увиделнапечатанным слово «пернуть»: до тех пор я полагал,что над такими словами можно лишь хихикать тай-ком, в школе, далеко от взрослых ушей. Наверху, всвоей комнате, я стал читать дальше. Многое остава-лось для меня непонятным, но поистине открытиемявились для меня жестокость и эротичность тех сти-хов, что были мне доступны. В последующие годы ямножество раз «заимствовал» эти два тома из каби-нета отца.

Стихи оказали на меня глубочайшее влияние: таин-ственность, с которой приходилось похищать эти то-ма, переставляя книги на полке так, чтобы не зиялипустые места, необходимость запрятывать книги у се-бя в комнате… но была и иная таинственность, гораз-до более полезная – лирический гений Геррика, егопотаенная языческая человечность тоже мало-пома-лу проникали в мою душу. До его «злополучного» при-хода в Дин-Прайоре ничего не стоило доехать на ве-лосипеде, и я, наверное, был одним из самых юныхего почитателей, когда-либо читавших эпитафию наего надгробном камне, хотя, думается, стоял я там не

столько из благодарности поэту, сколько из всепогло-щающего недоумения. Как могло случиться, чтобы че-ловеку того же призвания, что мой отец, дозволенобыло создавать такие жестокие стихи?

Позднее, уже в Оксфорде, мне как-то пришлосьподать руководителю курсовую о Геррике. Я был ненастолько глуп, чтобы написать автобиографическуюработу, однако под моим пером очаровательный, нонебольшой поэт превратился в столп человеческо-го здравомыслия, высочайшее воплощение любви кжизни, – словом, для меня он был Рабле. «Очень ин-тересно, мистер Мартин, – сказал мой руководитель,когда я прочел ему свое эссе. – Но тем не менее наследующей неделе, будьте добры, представьте мнеработу о Геррике». Это язвительное замечание быловполне заслуженным; и все-таки, я ведь имел дело счеловеком, который всего лишь прочел поэта… а непрожил.

Порой отец мой все же прибегал к цензуре. Ещеодной книгой, которую он читал мне на ночь, были«Ширбурнские баллады»[76]. Лишь после его смерти,когда я разбирал отцовскую библиотеку, чтобы ото-слать значительную часть книг букинистам, я обнару-жил, что «Ширбурнские баллады» не просто перело-жение псалмов: насколько я помню, отец читал мнеоттуда исключительно религиозные стихи. В пригото-

вительной школе я уже начал заниматься сухой латы-нью и греческим, а отец читал мне английские стихис подчеркнутой выразительностью, как это было при-нято в его школьные годы. Особенно его привлекаликрупные формы, написанные в ритме античного пяти-дольника, в мощном ритме, столь любезном его слу-ху, что мы порой даже внимали этим балладам в вос-кресной школе. Отец стоял на кафедре, размахиваясвободной рукой, словно дирижер за пультом, а я му-чительно краснел, слыша, как мальчишки вокруг по-давляют смешки… как мог он выставлять меня на по-смешище своим дурацким чтением стихов? И вот те-перь его чтение – во всяком случае, чтение на ночь –одно из самых лучших моих воспоминаний о нем.

Все, что рождается в сердце,Что слышит ухо и видит глаз,Все, что имею и знаю сейчас, —Все это дал мне Ты.Землю, и небо, и свет, и тьму,Душу, и тело, и мир красоты,Пресветлый Христос, дал мне Ты.Всем сердцем Осанну пою я Тебе,Иисус, приди ко мне!

Пусть мир соблазняет, к греху влечет.Пусть плоть моя страждет, мне на беду.

Пусть даже сам дьявол меня пожрет,В Тебе лишь спасенье найду…

Этому не суждено было сбыться. Но я думаю, еслибы это все же произошло, то именно благодаря голосумоего отца, этим бесконечным ритмам: долгий-крат-кий-долгий – и обязательная пауза в должном месте,на каждой цезуре, словно плавно качающиеся суде-нышки простой, примитивной веры. Иногда его голосубаюкивал меня, и я погружался в сон – в самый слад-кий из снов.

Тридцатые годы у нас были иными, чем у всех: вжизни маленького мальчика не было мрачных теней,только бесконечное буйство листвы, солнечный свет,заливающий пространство меж древних стен, покой изащищенность и время, отмеряемое звоном колоко-лов; запах скошенной травы и отдельность от город-ского мира – как на острове. Единственная мрачнаятень простерлась за чугунными воротами церковно-го кладбища: могила матери, которой я не знал; нодаже и она, казалось, защищала, опекала меня, ти-хо откуда-то глядя… Каждую осень мы сажали у мо-гилы ее любимые примулы, настоящие примулы Во-сточной Англии, не гибриды. В Восточной Англии у от-ца был друг-священник, он специально посылал нам

семена. К апрелю могила матери бывала словно ков-ром укрыта сиреневыми и бледно-желтыми примула-ми на высоких стеблях; по воскресеньям, после утрен-ней службы, прихожане шли вниз по дорожке к моги-ле – полюбоваться цветами.

Пришла война, а для меня – пора полового созре-вания: гораздо более мрачная глава, такая мрачная,что за нею на много лет схоронились ранние годы. Од-ного года в школе хватило, чтобы мной овладели тяж-кие сомнения. И только отчасти потому, что мне недо-ставало храбрости (ничто так не приводит к общемузнаменателю, как общежитие мальчишек из младшихклассов) защитить собственные – столь часто и бес-пощадно высмеиваемые – англиканские истоки. Тай-ная скука, мучившая меня столько лет, бесконечные,бесконечные, бесконечно повторяющиеся гимны, мо-литвы – длинные и краткие, псалмы, одни и те же ли-ца, одни и те же символы веры, те же обряды, рути-на, ничего общего не имеющая с реальной жизнью, –все это я привез теперь в мир, где заявлять вслух, чтов храме – скукота, не только не запрещалось, но бы-ло делом вполне обычным. Мальчишечьи доводы впользу атеизма, может, и не отличались строгой ло-гикой и убедительностью, но я воспринял их гораздобыстрее (хоть уже тогда умел это скрывать) и с боль-шей готовностью, чем кто-либо другой. Способство-

вали этому и мальчишечьи плотские удовольствия:после пресной, бесполой, удушающей любые эмоцииатмосферы пасторского дома я почувствовали себясловно Адам в садах Эдема. Разумеется, меня пре-следовал стыд, острое чувство вины; мастурбация ибогохульство сплелись в тугой, неразрывный узел. Ито и другое грозило традиционной карой… разверза-лись Небеса, молнии сыпались дождем, неся прокля-тия Господни. Но на самом деле ничего подобного непроизошло.

Помню, много позже, уже в Оксфорде, я говорил обэтом с Энтони; он сказал, улыбнувшись, что прийти кневерию из-за того, что тебя не покарали, почти стольже грешно, как уверовать, обретя награду. Но этотхудший грех мне и вовсе не грозил. Я познал нече-стивую радость злоязычия: оно мне казалось чест-нее, чем напускное милосердие при обсуждении чу-жих недостатков. И мне очень хотелось доказать, чтоя не бессловесная жертва собственной биографии: вобщей спальне, когда гасили свет, я сквернословили богохульствовал, обмениваясь непристойностями ссамыми умелыми. Я открыл в себе совершенно новыестороны: изобретательность, пусть и проявлявшуюсяболее всего в искусном вранье, острый язык, умениеносить маску экстраверта. А еще – я жаждал успеха,жаждал яростно, что невозможно было предугадать в

мои прежние годы, и я занимался изо всех сил, хотяотчасти причиной этому было чувство вины – слиш-ком многое из прошлого я ухитрился предать. В на-шей библиотеке дома были классики английской ли-тературы, так что я оказался гораздо более начитан,чем мои сверстники. И я продолжал читать в школе.Открытия школьных лет (Сэмюэл Батлер[77]: потрясе-ние и восторг!) все более подрывали мое уважение котцу и его вере.

Настоящий разрыв с Церковью произошел послесобытия, о котором лучше рассказать чуть позже. Нок семнадцати годам я был уже вполне оперившимсяатеистом, настолько убежденным, что регулярно – исовершенно бесстыдно – исполнял все прежние об-ряды и таинства, когда приезжал домой на каникулы.Ходил в церковь и, без грана веры и с растущей горойгрехов за плечами, принимал причастие из рук отцадо самой его смерти в 1948 году. Я считал это призна-ком зрелости – вот так обманывать старика, хотя насамом деле это было в основном проявлением снис-ходительности… и – отчасти – доброты. Он выдержалс честью мой отказ по окончании школы пойти по егостопам, поддержав семейную традицию, и, по край-ней мере внешне, принял мое решение с невозмути-мым спокойствием. Но мне кажется, втайне он наде-ялся, что в один прекрасный день я передумаю, а мне

не хватило решимости разрушить эту последнюю егоиллюзию.

Я даже ухитрился, не очень осознанно, начать при-мирение с той сельской местностью, откуда был ро-дом. Школа, иные мнения, иные места, не говоря ужео возрастающем эстетизме в восприятии окружающе-го мира, дали мне возможность хотя бы разглядеть топрекрасное, что таила в себе сельская жизнь, несмот-ря на то что тогда – да и многие годы спустя – мне при-ходилось изображать ее перед друзьями и знакомымикак непереносимое занудство. Щедрая красота и уми-ротворенность сельских пейзажей, покой пасторскогодома, его прекрасный сад… даже наши две церкви.Теперь у меня было с чем сравнивать – школьная ча-совня, архитектурный образчик поздневикторианскойэпохи, была ужасна; теперь я смотрел на них глаза-ми знатоков девонской церковной архитектуры, кото-рые всегда считали обе наши церкви, даже если бытам не было прославленных крестных перегородок[78]

и замечательных, пятнадцатого века, цветных меда-льонов с изображениями апостолов и пресвитеров,не менее примечательными, чем другие церкви граф-ства. Та, что стояла рядом с пасторским домом, отли-чалась удивительно элегантной башней с каннелюра-ми, взмывающей ввысь (сравнение приходит из болеепоздних времен), словно космическая ракета в кону-

сообразной капсуле. Внутри она была полна воздухаи света благодаря огромным тюдоровским окнам; заней лежало кладбище, а там – тис и два старых вязаи – в отдалении – Дартмур. В этой нашей церкви бы-ла еще и самая моя любимая из религиозных карти-нок – изображение куманской сибиллы[79], язычницы,каким-то образом затесавшейся в собрание почтен-ных христиан, запечатленных на крестной перегород-ке. Отец всегда указывал на нее посетителям, демон-стрируя широту своих взглядов… и способность ци-тировать из «Четвертой эклоги»[80].

Вторая наша церковь была поменьше, с башен-кой, усевшейся, словно сова на крыше, в зеленоватомсумраке давно запущенной рощи. Там еще сохрани-лись старинные, отгороженные друг от друга скамьии царил теплый покой, словно в материнской утробе;в ней было что-то домашнее, женственное, и все мы,не признаваясь в этом, любили ее нежнее, чем бо-лее величественный храм рядом с домом. Любопыт-но, что она всегда собирала множество прихожан, хо-тя добираться туда было значительно труднее; людиприезжали со всей округи – из близи и издалека, дажево время войны. Одна церковь была величественнойпрозой в камне, другая – фольклорной поэмой. Я невозьмусь давать оценку тому или иному участку освя-щенной земли, но я хорошо знаю, на каком кладбище

мне хотелось бы покоиться… и место это, увы, не ря-дом с родителями.

И наконец, у меня была тетя Милли.Она была худенькая, маленькая женщина, и – гля-

дя из сегодняшнего дня – я сказал бы, что в ее внеш-ности было что-то чуть-чуть от эры Редклифф-Хол-ла[81], чуть-чуть от лесбиянства (впечатление совер-шенно ошибочное!); скорее всего потому, что она все-гда коротко стригла прямые седоватые волосы, неиз-менно носила строгие платья и грубые башмаки ибыла явно лишена женской суетности. На самом жеделе ничего мужеподобного не было в обычной длянее спокойной сдержанности. Единственным ее гре-хом было курение; папироса, мужская прическа и очкипридавали ее лицу некую интеллектуальность, каза-лось, она скрывает какую-то иную свою ипостась. Од-нако, повзрослев, я обнаружил, что она поразительнопростодушна, теряется перед любым печатным сло-вом, если это не «Книга о домоводстве», приходскийжурнал или местная газета, которую она читала откорки до корки каждую неделю. Если отца и можно бы-ло упрекнуть за тот образ жизни, который мы вели –он, по крайней мере, обладал достаточным интеллек-том, и я мог вообразить, что он способен сделать вы-бор, – то упрекать тетю Милли было бы совершенноневозможно. Главной ее способностью было видеть

только самое лучшее во всех, кто ее окружал, и вовсем, что ее окружало.

Если бы мой отец был комендантом концентраци-онного лагеря, она сумела бы найти доводы в пользугеноцида – но не по злу… просто она не верила, чтосама способна правильно судить о чем бы то ни бы-ло. Ее истинная вера определялась вовсе не Церко-вью, а ее взглядами на побудительные мотивы людей,на причины и исход деревенских скандалов и траге-дий. У тетушки была привычная фраза, которой оназаключала всякий разговор, если только речь не шлао непоправимом несчастье: «Может быть, все эток лучшему». Даже отец, бывало, бросал на нее мягкопредостерегающий взгляд поверх очков, ожидая, чтоона вот-вот произнесет это оптимистическое заклю-чение. Однажды, когда мы были с ней одни и она ска-зала так о чем-то, о чем даже сам доктор Панглосс[82]

сказал бы, что это к худшему, я посмеялся над ней.А она только сказала тихо: «Надеяться не грех, Дэни-ел».

Я изводил ее совершенно безобразно, как всякийизбалованный сын изводит мать. Она смогла бы раз-делять мой расцветающий интерес к чтению, мои ли-тературные восторги, если бы только захотела; смог-ла бы идти чуть больше в ногу со временем; кружкасидра во время игры в теннис – вовсе не конец све-

та… бедняжка, это было так несправедливо по отно-шению к ней!

Если говорить о святости, именно тетушка Миллибыла всего ближе к ней, чем кто бы то ни было ещев моей жизни, – я имею в виду ту святость, опреде-ление которой на все времена дал Флобер в «Про-стом сердце». Я прочел этот его шедевр уже после еесмерти и тотчас узнал ее и осознал свое тогдашнеевысокомерие. Когда я развелся с Нелл, она была ещежива, жила с другой моей теткой в Кумберленде. Онанаписала мне длинное, путаное письмо, пытаясь по-нять, что же произошло, старалась изо всех сил ни вчем меня не винить, но – весьма многозначительно –не стала притворяться, что это «может быть, к лучше-му», хоть и закончила письмо, милая старая дурочка,советом «отправиться куда-нибудь в колонии» и «на-чать жизнь сначала». К тому времени меня отделялиот ее понимания несколько световых лет… но не от ееспособности прощать. Эта ее способность покорялапространство и время.

Я надолго отверг этот свой мир потому, что считалего причудливо-ненормальным. Но сейчас понимаю,что он просто крайний пример того, что происходило собществом в целом. Сверстники мои – абсолютно все– росли и воспитывались в какой-то степени еще в де-

вятнадцатом веке, поскольку век двадцатый не успелначаться до 1945 года. Потому-то мы и мучимся, ока-завшись против своей воли чуть ли не в самом протя-женном, но неожиданно резко оборвавшемся культур-ном пространстве истории человечества. То, каким ябыл до Второй мировой войны, кажется теперь отда-ленным гораздо более чем на четыре десятилетия –скорее уж, на четыре века.

И кроме того, то, чем мы были когда-то, отделенотеперь от настоящего совершенно особым образом,превратившись во внеположенный объект, выдумку,древность, обратный кадр… во что-то не имеющеепродолжения, оторванное от сегодняшнего «я». Моепоколение стремилось сбросить с себя бремя ненуж-ной вины, иррациональной почтительности, эмоцио-нальной зависимости, однако процесс освобожденияочень сильно походил на стерилизацию. Возможно,это лекарство излечило одну болезнь, но зато поро-дило другую. Мы больше не порождаем отношений,для которых у нас не хватило бы пищи, но уже неспособны порождать и те, в каких испытываем нужду.Одно прошлое всегда будет равновременно другому,прошлый мир всегда будет одинаково не теперешним,сведенным к статусу нескольких семейных фотогра-фий. Способ воспоминания посягает на реальностьвоспоминаемого.

Тирания глаза – обожателя границ: из-за нее и рож-дается отчуждение от реальности в киноискусстве;то же свойственно и театру, но там это не столь за-метно из-за различий в исполнении и режиссерскойтрактовке одного и того же текста. Но окончательныймонтаж фильма уже не допускает выбора, оставляялишь один угол зрения; и нет больше простора длятворческого подхода, для обиняков, нет времени длясобственных мыслей. В акте сотворения собственно-го прошлого, прошлого сценария и прошлого съемок,он разрушает прошлое, сокрытое в сознании любогоиз зрителей.

Каждый образ по своей сути несет в себе что-тоот фашиста, затаптывая правду о прошлом, какойбы смутной и нечеткой она ни была, подминая подсебя реальный опыт прошлого, словно мы, оказав-шись перед руинами, должны стать не археологами,но архитекторами. Слова суть самые неточные из зна-ков. Только обуянный наукознанием век мог не распо-знать, что в этом – его величайшее достоинство, а во-все не недостаток. И я попытался тогда, в Голливуде,сказать Дженни, что убил бы собственное прошлое,если бы решился вызвать его из небытия при помощикинокамеры; и именно потому, что я не могу по-насто-ящему воссоздать его при помощи слов, могу лишьнадеяться пробудить нечто похожее на собственный

опыт через иные воспоминания и чувствования, о неми нужно писать.

Я плетусь, подбивая носком ботинка камешки, внизпо пыльному проулку: тетя Милли послала меня ска-зать отцу, что приехал плотник из Тотнеса; отец за-был, что договорился об этом, и ушел к старому май-ору Арбугноту, у которого подагра и серные пробки вушах, поговорить насчет тенорового колокола, кото-рый необходимо перевесить. Знойный майский день,зеленые изгороди густо заросли коровьим пасленом,чьи жесткие нижние листья испятнаны кирпично-крас-ной пылью, а остроконечные головки поднимаютсявыше моей собственной головы и облеплены насеко-мыми – тут и мухи, и трутни, и ржаво-красные солда-тики. Уже далеко за полдень; я отломил полый сте-бель паслена, сделал из него трубочку для стрельбыотравленными амазонскими стрелами из сухих тра-винок: они разлетаются во все стороны в солнечныхлучах, не желают лететь прямо, балды дурацкие; дочего же жарко, мне так хотелось до уроков в подго-товилке поиграть в саду, забраться в свой «домик» вветвях медного бука. Поет жаворонок – где-то далеко,над длинной густой зеленой изгородью, флейтой-ко-локольчиком льются трели, словно из самой сердце-вины зеленого леса, из сердцевины весенне-летнего

дня, – те звуки, что проникают в подсознание и оста-ются с тобой на всю жизнь; впрочем, мальчик в про-улке не думает об этом, он знает всего лишь имя пти-цы и думает: как здорово, какой я умный – знаю, какназывается эта птица (но не саму птицу). А вот жуж-жит аэроплан, высоко, медленно летит в лазурномнебе, совсем не так, как скрытый в будущем «хейн-кель»; я замираю и гляжу вверх, задрав голову. Это«тайгер-мот»[83]. Еще одно название. Я знаю, что онозначит: тигровая бабочка. И знаю в реальности (хотьи не подозреваю, что в этом пришедшем из подсо-знания слове «реальность» грядет мое спасение) ба-бочку, которая носит это имя: ее называют еще «мед-ведицей» – весело порхающую, с крыльями в шоко-ладно-кремовых и красно-оранжевых зигзагах. Каж-дое лето мы ловим таких у нас в саду. Аэроплан гораз-до интереснее. А названий я знаю очень много: пре-красно запоминаю имена. Я расстреливаю аэропланиз трубочки-стебля.

Появляется отец, ведет велосипед вверх по хол-му, рядом плетется какая-то девчонка. Я бегу им на-встречу, притворяюсь, что спешу передать поручение.У девчонки толстые щеки, зовут ее Маргарет; в вос-кресной школе она получила прозвище Четырехгла-зая косуля. Она сильно косит и носит очки. Я пере-даю поручение отцу, и он произносит: «О боже. Ну

да, конечно». Потом добавляет: «Спасибо, Дэниел».И поручает мне нести зонт. Маргарет не сводит с меняглаз. Я говорю: «Здравствуй». Она поднимает головуи смотрит на отца, потом – искоса – на меня и отвеча-ет: «Ага». Она идет в деревню, повидать свою тетуш-ку. Мы втроем направляемся назад, вверх по проулку,отец – между нами, я – по левую руку от него, несязонтик, Маргарет – чуть отстав; время от времени онавдруг странно, вприпрыжку, делает несколько реши-тельных шагов, чтобы поравняться с нами. Мне ужеодиннадцать, ей – десять. Мне нравится одна девоч-ка в воскресной школе, но это не Маргарет. Девчонкимне вообще не нравятся, но нравится сидеть рядом стой, другой, девчонкой, стараясь петь так, чтоб полу-чилось громче, чем у нее. Ее зовут Нэнси. Глаза у нее– как летняя голубизна и не косят. Они глядят прямо,прямо тебе в глаза (ей тоже одиннадцать), и у тебяперехватывает дыхание. В гляделки она нас всех мо-жет переглядеть.

Опять поет жаворонок. Я говорю отцу. Он оста-навливается. «Да. Верно». И спрашивает у Маргарет,слышит ли она, как красиво поет птичка. Теперь онасмотрит сначала на меня, потом вверх – на отца. («Мыуслыхали пичугу, слышь, мам, а мист’ Мартин, он прямеёное имя нам сказал!» Она чуть повышает голос насловах «мам» и «имя».) Сейчас она только кивает с

серьезным видом. Недоросток, деревенщина дурац-кая. Я злюсь, потому что это ее, а не меня повезетна велосипеде отец. И точно, когда проулок наконецвыравнивается, это ее пухлые ножонки отрываютсяот земли и опускаются на второе седло, укрепленноена перекладине велосипеда. Маргарет, покачиваясь врамке отцовских рук, удаляется. Отец едет медленно,но мне приходится пуститься вслед рысью. Да ещеэтот дурацкий зонтик. Я в бешенстве. У нас есть ав-томобиль – древний «Стандард-флаинг-12», но ино-гда мой дурацкий отец предпочитает пользоватьсястарым ржавым велосипедом. Отец: светло-бежеваявизитка, темно-серые брюки с велосипедными зажи-мами, соломенная шляпа с черной лентой на тулье;шляпу эту не может сдуть ветер, в полях сзади естьпетелька, к ней булавкой пристегивается черный шну-рок, который, в свою очередь, прикреплен к брело-ку от карманных часов, продетому в петлицу визитки.(Ну, по крайней мере, я не испытал такого позора, какдети священника из Литл-Хэмбери, что в пяти миляхот нас. Их отца видели раскатывающим на велосипе-де, в шортах до колен и пробковом шлеме от солнца.И епископу на него донесли, что еще хуже.)

Мы пересекаем главную дорогу и продолжаем путьпо проулку вниз, к деревне. Я сержусь, не желаю дер-жаться с ними рядом; они скрываются из виду. С ужа-

сом жду встречи с кем-нибудь из деревенских. Меняподнимут на смех за этот дурацкий огромный зонт. Ахуже всего – деревенские мальчишки; и еще хуже то,что, как ученик подготовительной школы (она в сосед-ней, не в нашей деревне), я вынужден носить фор-му: дурацкие серые шорты с бело-розовым холщовымпоясом, украшенным пряжкой в виде змеиной голо-вы, дурацкие серые же гольфы с бело-розовой поло-сой наверху (господи боже мой, как же я ненавижу ро-зовый цвет и буду ненавидеть всю жизнь!), дурацкиечерные башмаки, которые я обязан самостоятельноначищать каждый божий день! Дурацкие, дурацкие,дурацкие! Я закипаю. Злосчастный зонт тащится, хло-пая складками, по пыли следом за мной, металличе-ский наконечник скребет щебенку. Я заворачиваю заугол и вижу отца у ворот муниципального дома, гдеживет тетка Маргарет – акушерка. Он оглядываетсяи смотрит на меня, продолжая разговаривать. Марга-рет стоит полуспрятавшись за своей толстой теткой.Ну почему, почему я – сын священника, а не кого-ни-будь другого! Отец приподнимает соломенную шляпу,прощаясь с акушеркой, отходит от ворот и стоит по-среди проулка, поджидая меня. Я всем своим видомдемонстрирую изнеможение от страшного зноя и бес-пардонной эксплуатации.

– Идем, идем, старина.

Я не отвечаю. Он изучающе смотрит на меня. Япродолжаю демонстрировать. Он говорит:

– Дам всегда пропускают вперед, Дэниел. Это –правило нашей жизни.

– Мне жарко.– Хочешь, я тебя повезу?Я мотаю головой, избегая его взгляда. Нарушаю

еще одно правило, растрачиваю весь свой кредит (яведь не сказал «спасибо, не надо»), и отец понимает,что я сам понимаю это.

– Тогда тебе придется шагать домой самостоятель-но. Меня человек ждет.

Я ничего не отвечаю.– Взять у тебя зонт?– Сам понесу.Ничего ему не отдам, даже то, чего терпеть не могу.– Очень хорошо.Он протягивает руку и ерошит мне волосы. Я отдер-

гиваю голову. Муниципальные дома. Может, на наслюди из окон глядят. Смотрю – глядят или нет? И тутотец совершает нечто беспрецедентное. Он шутит:

– Кажется, я потерял сына. Зато нашел горгулью [84].Он спокойно уезжает прочь. Я смотрю ему вслед.

Потом иду домой, таща свою горькую обиду и тяже-лый черный зонт сквозь сияние великолепного дня.

Мой «Розовый бутон».

Акт доброй воли

В недавнем «теперь» самолет снижается над за-

снеженным ландшафтом, подлетая к Нью-Йорку; снег,начало мира, где зима – реальность. Дэн переводитчасы на местное время.

Очень сомневаюсь, что тот эпизод в моей оксфорд-ской квартирке, в 1950 году, его серьезность и глубинагрехопадения сегодня будут выглядеть правдоподоб-но. Эта постельная сцена до сих пор остается самойужасной – в прямом, джонсоновском, смысле слова[85]

– и самой странной в моей вовсе не целомудреннойжизни. Она оказалась ужасной и в гораздо более при-земленном смысле. Не помню никаких подробностейсамого акта, только то, что Джейн была вовсе не такопытна, как ее младшая сестра. Нелл уже тогда до-пускала некоторые вольности, в те дни сказали бы –допускала некоторую извращенность, и мы с ней ужеуспели приобрести достаточный сексуальный опыт,если судить по сегодняшним печатным руководствамв этой области. А Джейн обладала поразительной фи-зической наивностью, удивительной невинностью ичистотой; когда корабли были сожжены, она стала со-вершенно пассивной. Мы забрались в постель, и яовладел ею… думаю, это продолжалось не слишком

долго. Эти мгновения запомнились мне прежде все-го своей глубочайшей, но восхитительной безнрав-ственностью, предательством, невозможностью и ре-альностью происходящего, необъяснимой связью стой женщиной в камышах; но более всего потому, чтосвидетельствовали со всей определенностью: раз ужвзломаны эти странные геометрические построения,возвращение к невинности и чистоте невозможно. Ка-залось, мы совершили шаг (весь тот первый после-военный период, пресытившись топотом коллектив-но марширующих ног, каждый только и делал, что со-вершал свой собственный шаг) не столько во тьму,сколько в уникальность: ведь никто до нас не мог со-вершить ничего подобного, никакой иной век не зналэмансипации, подобной нашей, не ведал такой жаж-ды эксперимента. Может быть, это и вправду был нашпервый шаг в двадцатый век.

Я думаю о Дженни, о той простоте и беззаботнойграции, с какой она выскальзывает из одежды в на-готу, отдаваясь эротическим забавам, словно тюленьволнам. А в те дни… душевная смута, чувство ви-ны, невежество… Сегодня Рабле одержал победу, даеще какую! И все стало намного проще. Не нужносбрасывать униформу, словно кожу, освобождаясь отоков единообразия, не нужно высвобождать ид[86]; нетбольше долгих мучительных лет, отделяющих поло-

вое созревание от того, что приносит с собой поло-вая зрелость. Разумеется, что-то мы все-таки приоб-рели: столь многое должно было сублимироваться,процесс был столь долог, что мы в результате овладе-ли хотя бы рудиментами истинной культуры. Тогда мыс Джейн были лет на пять моложе поколения нашихдетей в этом же возрасте, если говорить о сексуаль-ном развитии в его физическом и языковом выраже-нии, но старше на те же пять лет во всем остальном.Вот и еще одна пропасть.

Наша уступка экзистенциализму и друг другу, несо-мненно, несла в себе зло. Она профанировала печат-ный текст жизни, взломала раз и навсегда установ-ленный кодекс поведения и, помимо всего, дала Дэнупознать губительный вкус прелюбодеяния, желаниесоблазнять, играть ту роль, какую в тот день сыгра-ла Джейн. Нам тогда могло показаться, что она несетв себе доброе начало, как одаряет добром великое,но аморальное искусство, принося в жертву все радисобственного «я»; но мы не знали тогда, что жизнь иискусство не взаимозаменяемы. На самом деле в тотдень Дэн не понимал, что происходит, что раз уж егозавели в этот тупик, то должны и вывести оттуда.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, пере-живая запоздалое потрясение от случившегося, боль-ше похожие на Кандида и Кунигунду[87], чем на юных

интеллектуалов. Потом оба повернулись на спину илежали бок о бок, держась за руки и уставившись впотолок.

– Что же нам теперь делать? – спросил Дэн.Джейн сжала его пальцы:– Ничего.– Не можем же мы… – Он не закончил.Помолчав, она сказала:– Я и правда люблю Энтони. А Нелл любит тебя.– Но мы же любим друг друга.Она снова сжала его руку:– Мы могли бы любить друг друга.Пальцы их переплелись, и теперь Дэн стиснул ее

руку.– Не можем же мы делать вид, что ничего не слу-

чилось.– Мы должны.– Но ведь это – ложь. Такая чудовищная…– Возьмем все это в скобки.Он молчал. Хотелось взглянуть на нее, но он не мог,

мог только разглядывать потолок.Джейн сказала:– Это наша тайна. Никто никогда не должен узнать.– Нельзя всю жизнь сидеть на пороховой бочке.– Поэтому и надо было ее взорвать. Я ужасно боя-

лась, что Нелл догадается.

Тут Дэн впервые почувствовал, что его просто ис-пользовали. Но он забыл о том, что Джейн сказалатогда, на реке, о будущем, которое их ждет, о не та-кой уж возвышенной реальности, с которой им всемпредстоит столкнуться.

– Так нельзя.И снова – молчание. Потом она сказала:– Когда мы сюда вернулись, я приняла решение.

Что, если захочешь, я лягу с тобой в постель. Но ес-ли это случится, я выйду замуж за Энтони… принявкатоличество.

Вот теперь он смог посмотреть ей в глаза.– Да это же просто безумие! – Он с трудом подби-

рал слова. – С точки зрения католика, ты только чтосовершила смертный грех.

– Который теперь придется искупать. – Она чутьулыбалась, но смотрела ему прямо в глаза, и он по-нял, что это вовсе не шутка. – Тебе тоже.

– Всей нашей жизнью?– Можно мне закурить?Он приподнялся, достал сигареты, зажег две и одну

передал ей. Она села, сбросив простыню, он обнялее. Джейн прижалась лбом к его щеке.

– Еще я решила не испытывать чувства вины поэтому поводу. Никогда.

– Но ты же только что говорила об искуплении.

– Прости. Я понимаю, в этом нет никакой логики.Мне вовсе не стыдно, что я тебя желала. Но было быстыдно, если бы мы не смогли остановиться. Если быэто желание стало для меня важнее, чем нежеланиепричинить боль Энтони и Нелл.

– Тебе даже не очень понравилось.– Нет, понравилось. Это было именно так, как я се-

бе и представляла.– Ну что ж… Для первой репетиции… – произнес

он.Она опять прижалась к нему лбом, ласково прове-

ла ладонью по его бедру под простыней, ущипнулалегонько. Он сжал рукой ее маленькую грудь, потомпритянул Джейн к себе. Но едва они начали целовать-ся, а Дэн почувствовал, что все снова приходит в рав-новесие (хотя узнать, так ли это, ему никогда не при-шлось), как услышали, что внизу хлопнула входнаядверь. Дверь в свою комнату Дэн, разумеется, запер,но они оба в ужасе уставились на нее, словно ждали,что кто-то вот-вот ворвется к ним сквозь ее деревян-ные филенки, как привидение в мультфильме, Дэнупришло в голову, что это может быть и Нелл; тогда онадождется возвращения ленинской вдовицы и попро-сит открыть ей комнату…

Никогда в жизни он не был так напуган – ни до нипосле; но шаги были слишком тяжелыми и быстрыми.

Они замерли у его двери, раздался стук, потом при-шедший подергал ручку; потом, признав свое пораже-ние, он отправился вверх по лестнице. Двое в постелиуслышали шаги над собой, в комнате наверху: БарниДиллон, студент, живущий этажом выше.

Джейн прижалась к Дэну, обвив его руками, поцело-вала – быстро, страстно, – потом оттолкнула от себяи долгим взглядом посмотрела ему в глаза. И вот ужеее нет рядом, она торопливо одевается, Дэн делаетто же самое. Они приводят в порядок постель, молча,в лихорадочной спешке.

Сверху доносятся звуки радио, чуть слышные рит-мы музыки и снова – шаги. Теперь оба – во всяком слу-чае, так кажется Дэну – почувствовали облегчение;но страх их не оставляет. Ведь это могла быть Нелл;Нелл все еще может появиться. А еще Дэн чувству-ет себя обманутым, потерпевшим поражение, будтоДжейн нарочно устроила так, чтобы им помешали.Джейн расчесывает волосы, пристально вглядываясьв свое лицо в одном из зеркал. Потом вдруг протяги-вает к нему руки и берет его ладони в свои.

– Мне надо уйти. Вдруг он опять спустится?– Но…– Дэн!– У меня не хватит сил это скрывать.– Так будет правильно.

– Мы так много еще не успели сказать друг другу.– Все равно не смогли бы. Да это и не важно.Она опять поцеловала его и опять сама прервала

поцелуй. Постояла минутку, уткнувшись лицом ему вшею. Потом сказала:

– Посмотри, пожалуйста, путь свободен?Дэн тихонько повернул ключ в двери. На цыпочках

они сошли вниз по лестнице, Джейн несла туфли вруках. У самого выхода, пока он оглядывал улицу, онабыстро их надела.

– Порядок. Никого.Но она колебалась; потом, отведя взгляд, сказала:– Я забегу к Нелл попозже, хорошо?Колледжи сестер были недалеко друг от друга.

Джейн добавила:– Если только ты сам не хочешь это сделать.Он потряс головой. На самом деле ему хотелось

сказать: «Не пойму, как ты можешь…» – хоть он и по-нимал необходимость этого шага. Джейн подняла го-лову и встретила его взгляд:

– Если я теперь могу с этим справиться, то потому,что раньше не могла. Это ты понимаешь?

Он ничего не ответил, все еще пытаясь понять. Но вконце концов кивнул. Выражение ее глаз было стран-ным, ищущим, во взгляде сквозило отчаяние, каза-лось, она ждет от него чего-то, что он не в силах ей

дать. Она потянулась к нему, порывисто поцеловалав губы. В следующий момент она уже выскользнулав дверь, которую он закрыл за нею и остался стоять,взирая на задвижку и размышляя о том, что же та-кое он запер для себя в будущем, какое наказаниеповлечет за собой совершенное преступление; смот-рел, как на чужую, на собственную руку на беспово-ротно защелкнутом замке.

Так же, на цыпочках, он поднялся к себе в комнату,громко захлопнув дверь, чтобы было слышно навер-ху, если вдруг слушает Барни. Все вокруг выгляделонавсегда изменившимся, незнакомым, и более всего– его собственное лицо в многочисленных зеркалах;и тем не менее он вдруг ощутил странную радость,даже улыбнулся сам себе. В конечном счете все этобыло невероятно, просто фантастика какая-то, и насамом деле просто замечательно; получилось потря-сающе авангардно и по-взрослому; и не оставило по-сле себя ничего, потому что все было так похоже наДжейн, так в ее стиле: это ее напряженно-драматиче-ское отношение к будущему, про которое она все длясебя решила. Это произошло – вот что существенно;и все его глубоко запрятанные чувства по отношениюк Энтони, рожденные комплексом неполноценности,улеглись, таинственным образом смягченные и успо-коенные. И снова Дэн принялся писать самого себя.

Да так успешно, что буквально через десять минутнашел в себе достаточно самообладания и дерзостидля первой проверки: он пошел наверх, к Барни Дил-лону.

Возвращения

В аэропорту Кеннеди мне пришлось целый час

ждать рейса на Лондон. Надо было бы использоватьэто время, чтобы позвонить Дэвиду Малевичу – язнал, он сейчас в Нью-Йорке, – насчет сценария о Кит-ченере. Но я слишком устал и был сейчас слишкомдалеко от сегодняшнего дня. Так что я позволил себеоставить на будущее еще один трансатлантическийразговор ни о чем и уселся в баре, в зале отлетов. Тотсамый серфер отдался на волю волн, равнодушный ктому, что может случиться, лишь бы длился путь; что-то во мне жаждало, чтобы путь этот длился вечно. Иопять Дженни, в том ее письме, которого я тогда ещене читал, да, по правде говоря, она его еще и напи-сать не успела, оказалась наполовину права. Я дей-ствительно чувствовал себя чемоданом с неразбор-чивыми ярлыками, с которым ничего дурного не можетслучиться, пока он заперт. Однако мне все же удалосьсделать один практический шаг, между двумя бокала-ми без удовольствия выпитого виски. Не доверяя еематери, отправил телеграмму Каро, что я уже в пути.Кэролайн: в моей жизни хотя бы она перестала вос-приниматься как грозное воплощение вины, ошибки– и в биологическом, и в самообвинительном смысле

этого слова. А ведь так долго – несколько лет – я дажедочерью ее не мог считать, просто существом, кото-рое я когда-то подарил Нелл и с кем мне скрепя серд-це разрешали время от времени повидаться. Нашикороткие встречи омрачались скрытой подозритель-ностью. Нелл приучила девочку относиться ко мне какк подонку; я же, со своей стороны, видел в ребенкеслишком много материнских черт. Она и внешностьюпошла в мать, а вот умом – ничуть не бывало… что,по правде говоря, не могло служить таким уж утеше-нием. В отличие от матери она не только не обладалаострым язычком, но, казалось, лишена была и всякойиной интеллектуальной остроты. Мир сельской усадь-бы, куда девочка последовала за матерью, когда тавторой раз вышла замуж, занятия верховой ездой,кошмарная школа-интернат для болванов из высшегообщества (школу выбрала Нелл – за мой счет, разуме-ется)… не очень-то все это пошло ей на пользу. Когдаона была подростком, я пытался – может быть, слиш-ком настойчиво – привить ей хоть какие-то рудиментыкультуры, начатки сознания, что человеческая поря-дочность свойственна не только владельцам земель-ных угодий, исповедующим консервативные взглядына всё и вся. Но она, казалось, была не способна ни-чего воспринять или просто смущалась. И вот, два го-да назад, нам с Нелл пришлось задуматься о том, чем

же Каро могла бы заняться. У нее не было шансовпопасть даже в самый захудалый из университетов.За границей учиться она не хотела. В конце концовмы остановились на секретарских курсах в Кенсингто-не[88], специально созданных для таких вот небогатыхинтеллектом девиц из богатых семейств.

Мы стали гораздо чаще видеться; и – наконец-то! –я понял, что за внешностью хорошенькой глупышкискрывается милое мне существо. В ней виделась за-рождающаяся независимость, и я самодовольно ре-шил, что тут работают мои гены; обнаружились неж-ность и совершенно новое ко мне отношение. Я гораз-до больше узнал о Нелл и Эндрю, о замкнутой жиз-ни Каро в их комптонском имении. В ней совершен-но не было стервозности, многое приходилось читатьмежду строк. Но было очевидно, что жизнь в Лондо-не, даже в общежитии, где порядки весьма напомина-ли лагерный режим, показала ей, что дома ей многоеизображали в неверном свете, а меня – особенно. Унас вдруг начался запоздалый период любви междуотцом и дочерью; проще говоря, шутя и поддразни-вая друг друга, мы помогали друг другу избавлятьсяот прежних заблуждений. У нее были молодые люди:ничего плохого я в этом не находил. Как-то раз онанеожиданно заговорила об абсурдности наших встречв ее детстве, об их напряженности и скуке, и мы сме-

ялись, вспоминая то один день, проведенный вместе,то другой, а то и два выходных подряд. Это было чу-десно; словно видишь, как выпрямляется опрокинув-шаяся было лодка, и понимаешь, что большой бедыне случилось, что это было чуть ли не на пользу – воттак перевернуться.

Прошлым летом Каро закончила курсы и посленедолгого отдыха нашла работу. У нее было несколь-ко предложений, и она выбрала то, что посоветоваля, – работу в газете… ну, назовем ее «Санди таймсер-вер». Другие предложения были все в Сити[89], и мнехотелось, чтобы она занималась чем-то по-человече-ски более интересным, чем курсы акций и биржевойжаргон. Литературного дара у нее не было совершен-но, но работа в крупной газете – какой бы скромнойни была ее должность – вряд ли могла показаться Ка-ро слишком скучной. К тому времени у нее завелсяпостоянный молодой человек. Я знал, что она спит сним и что они даже подумывают о браке; так что мнеоставалось лишь занять ее делом и помочь приобре-сти хоть какой-то жизненный опыт помимо того, чтоона успела узнать в Глостершире и Кенсингтоне. Ейхотелось снять отдельную квартиру, но я предложилей пожить в моей, пока я буду в Калифорнии. Это бы-ла та же квартира в Ноттинг-Хилле[90], в которой мы сНелл поселились перед самым разрывом: старомод-

ная, очень большая и с арендой на девяносто девятьлет. Глупо было не воспользоваться ею. Так что Ка-ро поселилась там, а через месяц-два я уехал. Пись-ма от нее приходили редко, но когда она мне писала,не забывала повторять, как это «ужасно», что она досих пор не нашла подходящей квартиры; она притво-рялась, но меня это все равно обижало. Этим опреде-лялось многое из того, что еще оставалось не совсеместественным в наших с ней отношениях. То же са-мое относилось к деньгам: она была очень сдержаннав тратах (качество, видимо, подаренное ей отчимом).Она отказывалась брать у меня деньги, как только на-чала работать, под любым благовидным предлогом(мне и так уже пришлось «выложить целое состоя-ние» на ее обучение и так далее и тому подобное), ая приходил в отчаяние. Дженни права: я гораздо охот-нее жалуюсь на мелкие трещины и недостатки, чемпризнаю крупные достижения в этом новом узнаваниидруг друга.

Мысль, что я скоро вновь увижусь с ней, достав-ляла мне истинное удовольствие, правда несколькоомрачаемое чувством вины; я ведь пробыл в Америкегораздо дольше, чем намеревался поначалу. Конечно,Каро догадывалась – почему. Я упоминал Дженни па-ру раз в своих письмах, хоть и не говорил открыто онаших отношениях. Однако теперь это уже не могло

быть для нее новостью, и я опасался, что дочь можетчувствовать уколы ревности. Последние три неделиона вообще перестала мне писать. С другой стороны,она теперь была сама себе хозяйкой, жила в гораздоболее открытом мире, и я очень надеялся, что злойветер из Оксфорда, повлекший меня домой, поможетнам сблизиться снова.

Объявили посадку. Я вошел в салон и сразу занялтри кресла. Впрочем, ясно было, что самолет не бу-дет переполнен: мы прилетали в Лондон в два часаночи, в такое время люди мудрые обычно не приле-тают. Надо было решить, чего мне больше хочется –спать или есть? Спать – решил я и, усевшись поудоб-нее, стал ждать взлета.

Всю свою взрослую жизнь я считал, что нашисудьбы не определяются ничем иным, кроме наслед-ственности и внешних обстоятельств. Сложнейшиеухищрения, при помощи которых многие калифор-нийцы пытаются избегнуть рациональной причиннойобусловленности, – идиотские верования, погоня залюдьми вроде Гурджиева или Успенского, за разно-го рода чудаками и психами; десятки тысяч психоте-рапевтических центров и ранчо глубокой медитации,астрология, маниакальное увлечение экстрасенсори-кой, наркотический мистицизм… все это всегда вызы-вало у меня только презрение и насмешку. Но нака-

нуне вечером я был глубоко потрясен, а теперь бо-жество, ведающее совпадениями, решило еще и ляг-нуть поверженного. В салон вошел последний пасса-жир. Я взглянул в его сторону, когда он шел по про-ходу, а он бросил взгляд вниз – на меня. Он малостьраздался, пополнел, видно было, что быстро лысеет,но усмешка была та же самая – чуть хитроватая, чутьнасмешливая, хотя на кратчайшее из мгновений еголицо дрогнуло, показав – он жалеет, что глянул внизи заметил меня. Искренним было лишь удивление – ис той и с другой стороны.

– Господи ты боже мой! – произнес он. Потом, то-ропливо прикрыв лицо рукой, прошептал то, что всегонесколько часов назад произнес я: – Призраки.

И тогда я наконец понял, что тот давний день в Окс-форде и не думает уходить в небытие.

В те времена следовало гордиться тем, что мо-жешь представить его друзьям, несмотря на его по-стоянную кривую ухмылку, на то, что он всегда, словнопиявка, стремился найти незащищенное место. Дил-лон-остряк, Диллон-сплетник, столп, на котором дер-жится «Айсис»[91]: известность в университете быламиррой и ладаном, а Барни мог раздавать их щед-рой рукой. Он тоже был из рано созревших молодыхлюдей, но его зрелость ничего общего не имела со

зрелостью Энтони: он уже подвизался на Флит-стрит,уже как бы и на неведомом еще телевизионном экра-не, обаятельный с людьми неизвестными и сыплю-щий язвительные инсинуации в спину людям извест-ным. Уже тогда, в театральных и кинорецензиях, емуособенно удавался тон утомленного жизнью знатока;в колонке светской хроники он умел быть изощрен-но-злобным, а в более серьезных работах его патоло-гический эгоцентризм легко сходил за непредвзятостьи честность. К тому же он умел забавно передразни-вать других.

Дэн застал его растянувшимся на кровати. Барнитоже заканчивал университет. Подняв от книги глаза,он подмигнул Дэну с видом заядлого спекулянта:

– Хочешь, сенсацию подкину за пятерку?Дэниел ухмыльнулся, поддерживая взятый тон:– У меня самого этого товара навалом – отдаю за

бесплатно.– Только рафинад, дружище. Песок не берем.– Серьезно, Барни. Фантастическая новость. Про-

сто фантастическая!Диллон смерил его оценивающим взглядом, потом

недоверчиво улыбнулся:– Ладно, валяй.Через неделю в колонке светской хроники появи-

лась заметка:

Мы услышали эту новость прямо из первых– немых как могила уст: наш юный будущийБен Джонсон[92] от огорчения утратил дар речи…и слава богу, скажете вы (но не мы – мы-то любим многообещающего малыша). Кажется,по рассеянности он перепутал Божественныхблизняшек – загреб не ту на лодочный круг позатхлым водам заброшенной протоки, и тут-то…да ладно, вы ведь и сами газеты читаете.

Откуда ж огорчение? А у протоки, друга мои,имеется определенная репутация: одну ли Нелл иодин ли раз? Видала она и других зараз в тимьянеи камышах. Злосчастная парочка утверждает,что забралась в камыши позаниматься в тиши.Очаровательная наивность, мы с такой невстречались с тех самых пор, когда некая девицаотправилась в публичное заведение поучиться втеннис играть.

Ох уж эти мне игроки и игруньи! Когда же онипоумнеют?

Дэна обидел вовсе не тон заметки, когда он ее про-чел, а ее краткость.

И вот теперь, четверть века спустя, я встаю и пожи-маю ему руку.

– Барни! Сколько лет, сколько зим!– Невероятно. Только вчера о тебе разговаривал.Он качает головой, полный удивления и замеша-

тельства, которое не в силах передать словами, нохочет, чтобы я знал об этом. Он держит портфель, че-рез руку перекинут модный плащ; костюм явно сшитпо самой последней моде, но носит он его нарочитонебрежно, сорочка без галстука, ворот расстегнут. Онпродолжает:

– С Кэролайн.Должно быть, заметив, что я поражен, пояснил:– По междугородке. Она разве тебе не сказала?– Что «не сказала»?– Она теперь у меня работает. Секретарем. Уже три

недели.– Мне казалось, ты ушел…Подошла стюардесса и улыбнулась ему. Явно зна-

ла, кто он такой.– Мы готовимся к взлету. Не хотите ли пройти на

свое место, мистер Диллон?– Ох ты господи. Вот возьму и напишу на вас жа-

лобу, чтоб неповадно было! – Барни ухмыльнулся ейи повернулся ко мне, не загасив ухмылки: – Девочказнает, я смертельно трушу в воздухе. Здорово, что мывстретились, Дэн. Я только свое барахло положу…Объясню потом.

Я смотрел, как он идет по проходу, отыскивает сво-бодный ряд кресел. Та же самая стюардесса суети-лась, помогая ему устроиться. Если он еще и не пере-

спал с ней, то явно намеревался предложить ей это. Язаметил, что англичане – муж и жена, в креслах черезпроход от него – тоже его узнали: наверняка виделипо телевизору.

После Оксфорда был такой период, когда мы до-вольно часто встречались: обеды, вечеринки, премье-ры. Я писал пьесы, он – рецензии. Он очень друже-ски отозвался о двух моих первых пьесах и вскоре на-писал прямо-таки прочувствованный очерк обо мне водном из театральных журналов. Потом какое-то вре-мя он занимался другими сюжетами, и мы разошлись.Но к тому времени, как я написал пятую пьесу – о кра-хе моего брака, и она появилась на лондонской сце-не, – он снова вел театральную хронику. Он раздол-бал ее в пух и прах. Надо отдать ему должное – онпредупредил, что собирается разложить меня на со-ставные, даже извинился, сказав, что долг превышевсего… и мне ее худо-бедно отрецензировали где-тоеще. Возмутили меня не нападки на профессиональ-ные качества пьесы – я и сам знал, что здорово тамнапуделял, – я был возмущен тем, что он воспользо-вался имевшейся у него частной информацией, писало «непереваренном личном опыте» и тому подобном.В то время казалось несущественным, что он был со-вершенно прав: я полагал, что нельзя вот так преда-вать старую дружбу, даже просто знакомство, и ре-

шил, что вычеркну Барни из списка людей, с которы-ми хотел бы знаться. Однако по роду занятий мы немогли не встречаться время от времени: наши два ми-ра слишком тесно переплетались меж собой. Он да-же рецензировал мои фильмы, и, когда наши пути та-ким образом пересекались, я не мог пожаловаться нанесправедливое к себе отношение.

На самом деле я не любил Барни не столько за ка-кие-то его личные качества, сколько потому, что онбыл критик. Тот, кто создает сам, не может любитькритиков, слишком уж различаются эти два рода дея-тельности. Один порождает, другой – режет по живо-му. Какой бы справедливой ни была критика, она все-гда вершится тем, кто не имеет (евнухом), над тем,кто имеет (создателем); тем, кто ничем не рискует, надтем, кто ставит на карту само свое существование –как экономическое благосостояние, так и бессмертие.

Я не мог бы назвать Барни неудачником с точки зре-ния общественного признания; но что-то вроде веч-ной неудачливости витало над ним, как, впрочем, инад всеми моими оксфордскими сверстниками. Этоотносится к Кену Тайнану и многим другим, да и себя яне могу исключить из их числа: судьба тогда обещаланам гораздо больше, чем то, чего мы смогли добиться.Может быть, мы обладали слишком развитым само-сознанием, слишком внимательно присматривались

друг к другу, слишком хорошо знали, чего от нас ждут,и слишком боялись показаться претенциозными; а по-том, в пятидесятые годы, нас сшибла и отбросилапрочь мощная волна антиуниверситетской, рабочейдраматургии, рабочего романа. Знаменитый панеги-рик Тайнана пьесе «Оглянись во гневе»[93] был одно-временно и эпитафией нашим надеждам и устремле-ниям, всей совокупности традиций и культуры сред-него класса, внутри которой мы волей-неволей ока-зались заточены. Нам оставалось лишь наблюдать иехидничать: мы занялись сатирой, мы примазывалиськ первому попавшемуся культурному или профессио-нальному движению, если полагали, что оно обрече-но на успех, утешаясь мишурой сиюминутных дости-жений. Потому-то столь многие из нас и стали журна-листами, критиками, телевизионщиками, режиссера-ми и продюсерами; потому-то и напуганы так своимпрошлым и своим классовым происхождением, что,как ни тужься, не смогли преодолеть страх.

Барни в последние лет десять все чаще и чаще по-являлся на телевидении, а совсем недавно стал ве-сти и авторскую программу: интервьюировал знаме-нитых людей. Я даже посмотрел пару-тройку его пе-редач. Пожалуй, он чуть пережимал с собственнымимиджем: пытался обмениваться остротами с про-фессиональным комиком, слишком часто прерывал

известного политика. Как это случается со всяким, ктоне может забыть о телекамере, работая с этим безжа-лостным монстром, он вызывал у зрителя недоумен-ный вопрос: что такое пытается скрыть этот ведущий,почему он не может быть самим собой? Именно этапрограмма и принесла Барни известность в Лондо-не, да и, по-видимому, неплохие деньги. Но, глядя наэкран, я не мог не вспоминать Барни-циника нашихоксфордских дней. Тогда у него были более высокиекритерии, и тогда он не считал нужным заискивать пе-ред знаменитостями. Он, наверное, сказал бы, что по-взрослел… но оводы не взрослеют, они просто уми-рают. Одну его передачу я едва досмотрел до середи-ны. Злость, которую когда-то я испытывал к нему из-за той рецензии, обернулась скукой: ничего иного невызывала у меня эта пустая раковина, крохотный сим-вол того, что стало со всем моим поколением, внеш-няя оболочка, оставшаяся, как мне казалось, от преж-него Барни.

И вот теперь эта пустая раковина подошла и усе-лась рядом со мной, пристегнув ремень. Мы словнобыли перед телекамерой: пара англичан, сидевшихчерез проход от нас, украдкой наблюдала за нами.

– Я заказал виски. Идет?– Прекрасно. Расскажи мне про Каро. Я думал, ты

ушел из газеты.

– Да мы пар повыпустили и помирились. – Он по-жал плечами. – Веду новую колонку. Чтоб навык непотерять. – Он скользнул по мне взглядом и кисло ух-мыльнулся. – Я ж теперь чертовски знаменитый. Пом-ню, когда-то мне уголок стола с трудом уступали, и тоесли повезет. А теперь у меня свой кабинет и секре-тарша.

– У нее получается?– Еще как. Чувствует себя как рыба в воде.– Рад слышать.– Никого ко мне не пускает – держит круговую обо-

рону. И мной командует вовсю. Даже писать правиль-но учится. – Я улыбнулся. – Она просто потрясающая.Правда.

Он очень старался быть со мной полюбезнее. А моимысли были уже с Каро. Правда, я не мог вспомнить,говорил ли ей когда-нибудь о Барни, но Нелл, скореевсего, говорила, и на минуту я задумался – а может,дочь знала или хотя бы догадывалась, что мне бы-ло бы неприятно, если бы она работала у Барни… несделано ли это чуть-чуть в отместку за мою измену ейс Дженни? Самолет стал выруливать на взлетную по-лосу. Я спросил Барни, что привело его в Штаты.

– Статью про выборы пишу. Обычная тягомотина. –Он скривил губы. – Хреновая страна. Убиться можно.Они никогда не повзрослеют. Ты тоже так считаешь?

– Иногда.– Ну конечно, на побережье, в Калифорнии… – Он

пожал плечами. Потом бросил пробный камешек: – Ядумал, ты там сценарий пишешь.

– Я еду повидать Энтони Мэллори, Барни. Каро те-бе…

– Да, она мне говорила. Кошмар. – Он помолчал. –Я-то думал… – Он осекся, потом улыбнулся: – Изви-ни. Это не мое дело.

Он явно вспомнил, что Каро говорила ему: мы с Эн-тони не поддерживали никаких отношений уже многолет. Я описал ему положение дел, и мы поговорилинемного об Энтони, о его болезни, о раке.

– Ну что ж. Будет Каро приятный сюрприз. Твоядочь тобой просто восхищается, тебе это известно? –Он вдруг ухватил себя за нос – Ох, Дэн, пока не за-был. На самом деле она просила меня тебе позво-нить. Привет передать и рассказать про новую долж-ность. Только я был так чертовски загружен, а сегоднярешил смыться пораньше и поспеть на пятьдесят де-вятый…

– Да ладно. Я ей скажу.Мы ждали взлета у начала взлетной полосы. Мото-

ры взвыли, и Барни на мгновение умолк. Потом фырк-нул, подсмеиваясь над собой:

– Господи, как я ненавижу этот способ передвиже-

ния.– Напоминает о бренности жизни?– Спрашиваю себя – стоило ли вообще-то?– Да брось. Мы всё еще живы.– Точно. Вся жизнь – в пяти тыщах страниц, которые

только и годятся на кульки – жареную рыбу с картош-кой заворачивать.

– Херня.Он мрачно оглядел салон, скривил рот и пожал пле-

чами:– Как назад посмотришь…– С твоих профессиональных высот?– Ба-альшое дело. Как тут говорят.Мы начали разгон.– На самом-то деле я тут еще и телепрограммой за-

нимался. Они все прямо с ума посходили: решили, чтоя – новый Дэвид Фрост. А я им сказал, что даже ста-рым Дэвидом Фростом быть не хочу. – Я усмехнулся:он этого ждал. – Серьезно. Теперь сматываю удочки.Завтра должен был присутствовать на деловом ленчес одним из предполагаемых спонсоров. Пробный ва-риант с ним высидеть.

Мы оторвались от земли. Он смотрел в окно, мимоменя.

– Загнусь, честное слово. Если этот вариант прой-дет. А в Англии – от всех этих передач загнусь.

– А мне твои передачи нравились. Когда удавалосьпосмотреть.

– Да хоть кто-то второй раз их включает?Я опять улыбнулся. Хорошо было вернуться в то

состояние, когда улавливается подтекст.– А ты бы тут попробовал. Здесь конкуренция не

так велика.Я рассматривал Манхэттен, поднимавшийся вда-

ли, небоскребы – словно башни термитов. Барни от-стегнул ремень.

– Кэролайн говорит, ты эпопею собираешься сни-мать?

– Да нет. Исторический фильм. Про Китченера, –ответил я. – Обречен на провал с самого начала.

– Да?– Это не для печати, Барни.– Конечно, старина. Просто интересуюсь.Появилась стюардесса с заказанным виски. Барни

одарил ее улыбкой:– Спасибо, милая.Мы поговорили о кинобизнесе. Чувствовалось – он

все время играет некую роль. Сидел разглядывалсвой бокал, позванивая кубиками льда в нем, с нена-туральной почтительностью прислушиваясь к моимсловам: с гораздо большим удовольствием он побол-тал бы со стюардессой. Потом он заговорил о телеви-

дении, о его эфемерности, об «отупляющем количе-стве дерьма», без которого он не мог обойтись в соб-ственных программах. Это была та же травма, то жеиспытание медными трубами, через которое когда-топрошел и я: тирания массовой аудитории, необхо-димость подавить в себе интуицию, образованность,тонкость восприятия и десяток других качеств, при-знать ту несокрушимую истину, что большая часть че-ловечества невежественна и жаждет – или хотя быплатит за то, чтобы людей считали идиотами. Мас-совая аудитория – это мудаки, как когда-то лаконич-но пояснил мне прославленный голливудский продю-сер, а мудаки ненавидят все интеллектуальное. Те-перь Барни пожаловался на то, как ужасно, что егостали повсюду узнавать в лицо; но ведь никто нико-гда не идет на это вслепую. Любое искусство – от пре-краснейшей поэзии до грязнейшего стриптиза – изна-чально определяет: отныне ты пребываешь на глазаху толпы и должен мириться с тем, что влечет за собойвсякое публичное зрелище. И все же я сочувствовалему, а то, что я вдруг оказался в роли Дженни, менякак-то одновременно развлекло и опечалило. Кажет-ся, он это почувствовал. Мы выпили еще виски, и онподнял свой бокал:

– Ну, давай теперь за Кэролайн. – Осушив бокал,он произнес: – Она, кажется, спокойно перенесла ваш

развод.– Чудом каким-то. Хорошо, что я смог узнать ее по-

ближе за последние два года.– Может, ты не так уж много и потерял. Если судить

по моему печальному опыту.– Извини, я забыл…– Трое сыновей. Старший не желает со мной раз-

говаривать, средний – не может, а младший разгова-ривает, да еще как. Его-то как раз я не выношу совер-шенно.

Он, несомненно, уже не раз апробировал это в«Эль Вино».

– Ну а если без эпиграмм?– Это проблемы Маргарет. Я давно умыл руки. Я

и сам к своему старику так относился. Только они ине пытаются этого скрывать. Видимо, это и есть про-гресс.

Я попытался вспомнить Маргарет: маленькая жен-щина с напряженной улыбкой, вечно молчавшая, ес-ли с ней не заговаривали; казалось, ей всегда не хо-телось быть там, где она в тот момент находилась. ВОксфорде она не училась, и я знал о ней очень мало.

Барни разглядывал салон.– Вперед, к Республике! Пусть какой-нибудь другой

бедолага воспитывает этих паршивцев.– Прости, я не знал.

– Да я сам виноват. Вечно времени не хватает. А тои терпения. – Он вздохнул и отхлебнул виски, потомсменил тему: – Ты вернешься сюда, как только…

– Нет. Закончу сценарий дома.Он улыбнулся мне своей прежней улыбкой – всепо-

нимающей, испытующей:– Дома? Разве это и теперь для тебя – дома?– В Англии? Господи, да конечно же. У меня в Де-

воне ферма. Небольшая.– Кэролайн мне говорила. Звучит здорово.Мы принялись обсуждать состояние дел в Велико-

британии. Разумеется, я распознал хорошо знакомыемне симптомы: сомнения, разочарованность, золотыеплоды, обернувшиеся восковым муляжом, мечты, об-ратившиеся в прах. Но сам я никогда не признался быему в этом. Можно предаваться самобичеванию с те-ми, кого любишь, но не с теми, к кому испытываешьпрезрение. Я пришел к выводу, что он очень не хочет,чтобы я слишком много говорил о нашем прошлом сКаро. И очень хочет получить положительный отзыв: унего масса проблем, и он не воспринимает себя слиш-ком уж всерьез.

Стали разносить еду; я воспользовался этим пред-логом, чтобы прервать беседу: мол, я не спал ночь,а есть мне не хочется. Ему очень хотелось как-ни-будь пообедать вместе, если я задержусь в Лондоне.

Я пробурчал что-то вполне подобающее. И лег. И про-валился в сон – глубокий, без сновидений: так спятобреченные.

Тарквиния

У них выдался один поистине золотой период. Эн-

тони услышал о пустующей в Риме квартире, и черезгод после окончания Оксфорда они вчетвером про-вели там шесть недель – самый разгар лета. Троевыпускников покинули университет лишь формально:Энтони теперь преподавал там, в Вустер-колледже,Дэн стал режиссером студенческого театра – за гро-ши, так что приходилось жить на восемьсот фунтовв год, полученные в наследство от отца. В декабреЭнтони и Джейн обвенчались. К тому времени, какони отправились в Рим, она была уже на четвертоммесяце беременности. Их свадьба получилась тор-жественной и пышной: многочисленные родственни-ки собрались при полном параде, Дэн был шафе-ром. Джейн официально приняли в лоно католиче-ской церкви за месяц до свадьбы. После Нового го-да молодые переехали в отдельный дом в Уитеме.Дэн и Нелл обошлись скромной церемонией в мэ-рии: они зарегистрировали брак сразу после того, какНелл сдала выпускные экзамены, и в Риме проводи-ли как бы символический медовый месяц. Год назадДэн и вообразить не мог, что такое возможно. Но загод очень многое переменилось.

После acte gratuit ему хотелось хотя бы на несколь-ко недель избежать встречи с Джейн. Но она появи-лась в его комнате вместе с Энтони на следующий жедень, когда он сидел там, зарывшись в книги. Это про-изошло так неожиданно – именно на это она, конечно,и рассчитывала, – что Дэн не успел испугаться. Утрен-ние газеты уже сообщили, что Джейн и Дэн обнару-жили труп неизвестной женщины (ее убийца так нико-гда и не был найден). Энтони, казалось, испытывалсмешанные чувства, был удивлен и заинтригован ижаждал услышать версию Дэна о случившемся. Нуж-но было вести себя с ним как обычно… как и с Нелл втот же день, но несколько раньше. Нелл знала: он за-нят зубрежкой – и прикатила на велосипеде сразу по-сле завтрака, перед лекциями. Обмануть ее ничего нестоило. Она ничего не заподозрила, была совершен-но потрясена происшедшим, это ужасно, чудовищно,да еще «в их любимом, таком идиллическом уголке».

Дэн обнаружил, что может смотреть на Джейн безвсякого смущения. Он даже ощутил несколько запоз-далую жалость к Энтони и, поняв, что пудрить довер-чивые мозги не составляет труда, решил отпустить се-бе грехи. Ведь то была просто комедия, десятиминут-ное помешательство. Он понимал, что бежит от ре-альности, сознательно снижает значение происшед-шего… он даже стал сравнивать Нелл и Джейн, убеж-

дая себя, что Нелл лучше, что он не испытывает рев-ности. Но тут Энтони вышел в ванную, оставив их вкомнате одних. День был жаркий, Джейн, подобравноги, сидела боком к саду на подоконнике, а Дэн рас-тянулся на кровати. Оба молчали, избегая глядетьдруг на друга, и реальность, не желая уступать местокомедии, снова предстала перед ними. Вдруг Джейнспрыгнула с подоконника и подошла к кровати. Дэнпосмотрел ей прямо в глаза. Она медленно произнес-ла:

– «О, будь конец всему концом…»[94]

– Да ладно.– А Нелл?– Обошлось. Она утром заходила.Он пристально смотрел ей в глаза; она не выдер-

жала и отвернулась.– Ты на меня сердишься?– А ты помнишь, чем кончается этот абзац в речи

Макбета?– Нет.– «Кто стал бы думать о грядущей жизни?»Она хотела что-то ответить, но передумала и плот-

но сомкнула губы.Потянулся долгий миг молчания.– Мы с Нелл вчера хорошо поговорили. О тебе.– Делились впечатлениями?

Она проглотила сарказм. Потом сказала только:– Ты сердишься.Он заложил руки за голову и уставился в потолок.– Ты, кажется, уже жалеешь о том, что случилось.– Только если это оставило у тебя чувство горечи.– Так что же вы с Нелл про меня решили? Подхожу

я ей или нет?Снаружи послышался голос Энтони, и они догада-

лись, что ему встретился студент из комнаты над па-радным входом: они вместе учились в Уинчестер-кол-ледже. Джейн немного помолчала.

– Дэн, если я сумею теперь остановиться, я ещесмогу быть счастлива с Энтони. Но если мы не оста-новимся… И Нелл так хочет выйти за тебя замуж. Мо-жет, даже сильнее, чем ты себе представляешь. – Онастояла, разглядывая каминную полку, но теперь обер-нулась и взглянула на него. – А мы с тобой всегда бу-дем в чем-то гораздо ближе друг другу, чем им.

– В идиотизме.Она улыбнулась. Потом сказала совершенно се-

рьезно:– В том, чем пожертвовали ради них.Дверь отворилась, и энергично, как всегда, в ком-

нату вошел Энтони. Джейн обернулась к нему:– Дорогой, этому бедняге надо вернуться к заняти-

ям. Мне тоже.

Тут Дэн почувствовал прилив ненависти. Джейнпроизнесла это совсем как Нелл. Может, обстоятель-ства и оправдывали то, как естественно она сыграланормальную оживленность, но само напоминание отом, какой прекрасной актрисой она была, омрачилотолько что происшедшую между ними сцену. Джейнкак бы взяла на себя роль умудренной жизнью, гото-вой на самопожертвование женщины, уже примеря-ющей костюм новообращенной католички. И самымстранным было то, что он все-таки чувствовал – где-то в глубине души она его действительно любит, по-нимает гораздо лучше, чем ее сестра, желает его фи-зически гораздо сильнее, чем будущего мужа. То, чтослучилось, походило на попытку выломиться из мифао самой себе… и попасть в миф, созданный Рабле;но когда оказалось, что этот последний требует веро-ломства и слишком тяжких моральных затрат, она по-пала в двойные оковы, вернувшись туда, где была.

Однако все это прошло и быльем поросло к томувремени, когда они отправились в Рим. Может быть,она устроила так специально – во всяком случае, доначала выпускных экзаменов они наедине больше невстречались. Потом они врозь провели летние канику-лы – сестры отправились в Штаты вместе с Энтони: ихмать и отчим пригласили его пожить у них дома. Дэнатоже приглашали, и он мог бы поехать, но заранее

нашел причины для отказа: не хочется потерять ме-сто в театре, он давно не бывал у тетушки Милли, бо-ится завалить экзамены и к тому же хочет воплотитьв жизнь замысел пьесы – все это надежно скрывалоистинную причину, сделавшую его неуязвимым длясцен, которые устраивала ему Нелл, и помогавшуюпротивостоять уговорам. К тому времени все проис-шедшее с ним, словно яд, проникло во все поры егосущества: казалось, он задыхается в замкнутом про-странстве, откуда нет выхода, или совершил инцест…и он знал, что только разлука может принести очи-щение. Ему как-то представилась возможность обсу-дить это с Джейн, и она согласилась, что, пожалуй,лучше ему не ехать. Примерно через неделю он по-нял, что скучает без них. Снова ощутил свое сирот-ство – и эмоциональное, и буквальное. Тетушка Мил-ли и Кумберленд, где она теперь поселилась с замуж-ней сестрой, другой теткой Дэна, только лишний разнапомнили ему о том, что его семья так и не смоглаему дать. Некоторой компенсацией были длиннющиеписьма от Нелл, хотя в них она поддразнивала его,рассказывая о бесчисленных «поклонниках» и «сви-даниях» на Кейп-Код[95], где они проводили каникулы.Он затаил обиду, но обида эта улетучилась через де-сять минут… да нет, через десять секунд, как толькоНелл появилась на вокзальной платформе в Оксфор-

де… ее руки обвились вокруг его шеи, ее озорной го-лос шепнул ему прямо в ухо: «А где тут ближайшаяпостель?»

А затем все изменилось, словно по мановению вол-шебной палочки. Они с Джейн словно сговорились неоставаться больше наедине. Порой, когда никто невидел, он ловил ее взгляд. Она нежно улыбалась емуи опускала глаза. Сказать было нечего и незачем –все кончилось: навсегда. Это каким-то образом былосвязано с ее обращением в католичество: оно неуло-вимо сказалось на отношениях всех четверых. Онине говорили об этом; тут работал тот же принцип, чтои в охоте за орхидеями: обсуждение возможно лишьмеж посвященными. Но в ту зиму что-то умерло вДжейн; Дэн все чаще и чаще видел в ее признанииему, в их краткой близости что-то отдававшее исте-рикой: девушка, следовавшая прежде всего велениюразума, попыталась сыграть несвойственную ей рольили воспроизвести в реальной жизни сыгранную насцене роль комической секс-бомбы.

Поначалу Дэн подозревал, что ее новая отрешен-ность тоже игра, чрезмерное вживание в роль новооб-ращенной. Обращение в католичество казалось емукаким-то абсурдом, он не мог понять, зачем это во-обще понадобилось. Эту сторону Энтони он всегдаинстинктивно отвергал, хотя и мог бы оправдать ра-

ционально. Может быть, в этом и был какой-то эле-мент ревности, но Дэн чувствовал искреннее возму-щение ее рабской покорностью тому, что сам он счи-тал софистикой, изощренным мошенничеством, об-маном доверия… возмущала ее подчиненность недо-статкам мужа, а не его достоинствам.

Как ни странно, но больше всего была пораженаэтой переменой Нелл. Становилось все яснее, что ей,чтобы оттенить и дополнить ее собственный харак-тер, просто необходимы та яркость и живость, кото-рые были раньше так свойственны Джейн. Создава-лось впечатление, что сестра завела ее в некий тупики оставила там и теперь ей приходится искать выходсамостоятельно. Большую часть той зимы Нелл ве-ла себя с ними как избалованный ребенок в компаниивзрослых. Постоянно жаловалась Дэну: «Опять онавесь вечер ходила с видом святой Мадонны… прямокошмар какой-то… и мы все почему-то стали такиескучные… честное слово, я ее просто не узнаю…»Но что-то в Нелл в конце концов улеглось, она успо-коилась, особенно когда сестра вышла замуж и мо-лодожены переехали в Уитем. Дэн почти каждый ве-чер был занят в театре, и Нелл часто отправляласьпобыть с сестрой. Они бегали по магазинам, выбираямебель и всякое такое, и снова стали близки и нераз-лучны – хоть и не так напоказ, как в те времена, когда

Нелл впервые появилась в Оксфорде и сестры полу-чили свое университетское прозвище. КатоличествоДжейн стало привычным и уже не имело решающегозначения.

Помимо всего прочего, вырос престиж Энтони: онблестяще защитил диплом, получив степень магистрапервого класса, очень быстро стал вхож в круг фило-софской элиты Оксфорда, и уже не было сомнений,что будет избран в ученый совет колледжа, как толькопроявит себя как преподаватель, вполне «вписавший-ся» в обстановку. Все это совершенно его не изме-нило, он даже стремился несколько поубавить своюавторитарность en famille7, но все это, да еще и чув-ство счастья, которое он не мог утаить, повлияло навсех остальных. Подтвердилась мудрость принятогоДжейн решения, или, по крайней мере, это решениетеперь легче было понять. Дэн же испытывал душев-ные муки по поводу собственной не очень удачной ка-рьеры, завидовал, ревновал… Он не завидовал ака-демическому блеску Энтони, но ему был необходимуспех. Пьеса, которую он тайком от всех отправил втеатральное агентство, была отвергнута всеми про-читавшими ее режиссерами. Этот провал много меся-цев подряд тяжкой ношей лежал на его плечах.

Нелл тоже изменилась. Их отношения никогда не7 В семье (фр.).

отличались – во всяком случае, так казалось Дэну –правильностью и убежденностью, столь присущей от-ношениям Джейн и Энтони. Они понимали друг дру-га, им было хорошо друг с другом в постели, нра-вилось бывать вместе на людях. Но в Нелл всегдавиделась Дэну какая-то неглубокость, ненадежность,нетерпеливость. Она обожала веселые вечеринки, за-бавных людей, ей нравилось флиртовать и строитьглазки – «швыряться нежными взглядами», как одна-жды назвала это Джейн. Нелл всячески – в отличиеот сестры – использовала свою внешнюю привлека-тельность, видимо, стремясь компенсировать что-то,чего ей недоставало. Однако новообретенная трез-вость сестры повлияла и на нее. Она стала усерднеезаниматься и неожиданно всерьез принялась выпол-нять роль хозяйки в квартире на Бомонт-стрит, кудапереехал Дэн. Брак стал неизбежностью. Нелл, еслисравнивать с тем, какой она была раньше, оказаласьсовершенно под каблуком (если можно так сказать оженщине) у Дэна. Дэну это нравилось; а когда ониузнали, что Джейн ждет ребенка, его смутные пере-живания и неудовлетворенность, которую он все ещеиногда испытывал, испарились совершенно. Он нако-нец примирился с тем, что его жребий – Нелл.

Но к тому времени, к той весне, Дэн написал ужечетыре или пять пьес, сейчас точно не помню. Те-

перь у него хватило ума строить драматические сю-жеты на событиях, характерных для того мира, кото-рый был ему хорошо известен, а не шить по канвевоображения, не основанного на жизненном опыте;хватило у него ума и прислушаться к советам. К сча-стью, случилось так, что в студенческом театре по-явился один из самых знаменитых и мыслящих акте-ров Англии. Дэн отважился показать ему свою пьесу;актер заставил его переписать несколько сцен и вы-бросить парочку других. И тогда знаменитый добрякрешил сыграть роль волшебника-крестного – и отвезпьесу в Лондон. В мае Дэн осознал, что первый реша-ющий шаг к карьере профессионального драматургасделан: он подписал свой первый контракт. «Опустев-ший храм» самым чудесным образом повлиял на со-стояние его духа, хоть и не на состояние его кошель-ка, и рассеял последние сомнения, какие Нелл моглавсе еще испытывать по поводу его занятий. Ему дажепоказалось, что он углядел некоторую печаль в глазахДжейн, когда она услышала замечательную новость,и – поскольку все человеческое оказалось ему не чуж-до – внутренне хмыкнул, подумав об этом. Так что вцелом тот год был добрым для всех четверых, много-обещающим и светлым, это было время, когда то, чтоты делаешь с собой, кажется много важнее, чем то,что ты делаешь другим, или то, что они делают тебе.

Никто из нас раньше не бывал в Италии: все здесьбыло новым и интересным. Нам нравился даже лет-ний зной; мы влюбились в запущенную, но простор-ную, полную воздуха старую квартиру с выстланнымкаменными плитами полом, в бесконечные сиесты,экскурсии и пикники, поездки в Кампанью. Носитьсяпо округе мы не могли – зной и беременность Джейнэтого не допускали. Мы с Нелл иногда отправлялисьпрогуляться вдвоем, но и вчетвером нам было оченьхорошо, кажется, лучше, чем когда бы то ни былораньше. Между мною и Джейн – а в Риме нам по-рой приходилось оставаться наедине – ни слова небыло сказано о прошлом. Я думал, мы стали ужас-но взрослыми, научившись столь убедительно при-творяться, что ничего между нами не было; мы мог-ли обсуждать какое-нибудь полотно в музее или от-правиться в магазин за углом, как старинные друзья.Она с благоговейным ужасом думала о будущем ре-бенке, в то время как Энтони переживал острый пери-од младоотцовского невроза, буквально трясясь надженой и волнуясь о благополучии своего первенца; нодаже эта кувада[96] делала его в наших глазах милым,не чуждым ничего человеческого. Все мы подсмеива-лись над ним за излишне суетливую заботливость, за-то он смешил нас, указывая на нелепости католиче-ского Рима. И Джейн, и Энтони теперь довольно лег-

ко носили свои католические одежды. Мы с Нелл лю-били поддразнивать их из-за воскресной мессы: скло-нившись над путеводителем, они всерьез обсужда-ли (специально для нас устраивая маленький спек-такль), какую из церквей посетить на этот раз, слов-но двое гурманов, выбирающих ресторан получше. Амы, в их отсутствие, праздновали собственную мес-су, предаваясь любви на залитой солнцем террасе. Ипришли к выводу, что они понемногу превращаются вузколобых мещан, но мы их все равно любим.

Истинной Библией для нас четверых в то лето яви-лась книга «Море и Сардиния»[97]. Мы согласились,что имперский Рим вульгарен до умопомрачения. Всехорошее и доброе относилось лишь к Лоуренсу иэтрускам. Мы отыскивали все места, так или иначесвязанные с их историей. Изображали из себя языч-ников, а на деле были всего лишь обыкновеннымиоксфордскими эстетами.

Кульминацией и символом тех недель, исполнен-ных охры и синевы, стала Тарквиния. Знаменитыесклепы с росписями были все еще недоступны дляпублики, но Энтони вытащил на свет божий имя од-ного из своих новых друзей по профессорской, и хра-нитель разрешил нам осмотр памятника. Мы броди-ли там почти до самого вечера. Это был незабывае-мый день, а для меня он явился поистине аватарой

– высшим воплощением почти всего, что я вынес изсобственного детства в Девоншире. Я чувствовал, чтовоспринимаю все здесь гораздо глубже, чем Энтони,хоть он, разумеется, знал об этрусках гораздо боль-ше, чем я, – с научной точки зрения. Думаю, имен-но там впервые я четко осознал бессмысленность та-кого понятия, как прогресс в искусстве: ничто не мог-ло быть лучше, прекраснее того, что мы здесь увиде-ли, до скончания времен. Заключение печальное, нов благородном, непреходящем, плодоносном смысле.

Мы вернулись в крохотный городок и уселись, при-хлебывая вино и рассуждая – многословно, как свой-ственно этому возрасту – о том, что чувствовал каж-дый, о том, как все это трогательно, как… и вдруг ре-шили, что нам надо остаться здесь на ночь. Толкну-лись в одну гостиницу, в другую – все было занято от-дыхающими итальянцами. Но официант в одной из го-стиниц указал нам уединенный pensione8 y самого мо-ря, в трех милях от городка, и мы втроем убедили Эн-тони отбросить сомнения. В pensione имелась толь-ко одна свободная комната, но с двумя двуспальнымикроватями, и мы отпустили дряхлое такси, доставив-шее нас до места. Мы долго сидели за ужином и сновапили вино в увитой виноградом беседке. Было душ-но. Слегка пьяные, мы спустились на берег и медлен-

8 Здесь: пансионат (ит.).

но шли вдоль кромки молчащего, неподвижного мо-ря. Нелл и Джейн вдруг решили купаться. Разделив-шись на пары по полу, а не семьями, мы разделись. Яувидел, как девушки осторожно вошли в воду, потомобе повернулись и окликнули нас. Они стояли в светезвезд, взявшись за руки, словно две нимфы. На миг ядаже засомневался, могу ли различить их, хотя Джейнбыла на один-два дюйма выше сестры. И подумал: «Аему не доводилось раньше видеть Нелл обнаженной– ее грудь, ее лоно». Тут Нелл сказала:

– Ох, безнадежный случай! Они стесняются.Девушки отвернулись и двинулись на глубину. От-

мель была довольно длинной. Мы с Энтони после-довали за ними. Они зашли в воду по пояс и броси-лись вплавь; одна из них при этом вскрикнула. И вотони уже плывут прочь. Через несколько секунд мы сЭнтони плыли рядом с ними. Девушки остановились,едва доставая дно пальцами ног: море вокруг свети-лось. Малейшее движение оставляло на воде зелено-ватый мерцающий след. Мы встали в кружок, загово-рили об этом феномене, пропуская меж пальцев све-тящуюся ласковую воду. Джейн протянула руки Энто-ни и мне, Нелл последовала ее примеру. Получилосьсмешно, совсем по-детски, вроде мы затеяли водитьхоровод или сыграть в «каравай». Кажется, тихонь-ко кружиться всех вместе заставила Нелл. На такой

глубине нельзя было двигаться иначе как очень мед-ленно и плавно. Четыре головы, лишенные тел; каса-ния под водой. Голая нога Джейн коснулась моей, ноя знал – это случайность. Море светилось, и я видел,что Энтони улыбается мне.

Может, дело было в замечательных настенных рос-писях там, далеко за пляжем; может, просто в ощу-щении, что отпуск подходит к концу… нет, здесь бы-ло что-то более глубокое, какое-то мистическое еди-нение, странно бесплотное, хоть наши тела и былиобнажены. В моей жизни мне редко доводилось ис-пытать религиозное чувство. Глубочайшее различиемеж мной и Энтони – и двумя типами людей, к ко-торым принадлежал каждый из нас, – заключается втом, что тогда я несколько мгновений чувствовал себяполно и безотчетно счастливым; он же, человек пред-положительно глубоко религиозный, воспринимал этовсего лишь как несколько неловкую полуночную шут-ку. Я могу описать эту разницу и иначе: Энтони вос-принимал меня как родственника жены, который емуприятен, а я его – как любимого брата. Это был мигнепреходящий и в то же время мимолетный, миг пре-дельной близости, столь же недолговечной, как и текрохотные организмы, что заставляли светиться водувокруг нас.

Я много раз пытался так или иначе воспроизвести

случившееся в своих работах… и мне всегда потомприходилось вычеркивать эти места. Потребовалосьнемало времени, чтобы я понял – даже атеист дол-жен понимать, что есть святотатство. И утрата. Слов-но исчезнувшие с лица земли этруски, мы никогда ужене сможем быть столь же близки, как были тогда. На-верное, я уже тогда понимал это.

Бумеранг

Меня разбудила стюардесса: Лондон, скоро захо-

дим на посадку. Я пошел умыться и привести себя впорядок; еще раз перевел часы вперед. Когда вернул-ся, у моего кресла стоял Барни.

– Дэн, меня Маргарет встречает. Может, мы подбро-сим тебя в город?

Мне очень хотелось отказаться, но это выгляделобы грубой неблагодарностью. Кроме того, в это времяночи мне не придется приглашать их к себе – выпитьчего-нибудь. Мы вместе покинули самолет и вместепрошли паспортный контроль; потом вместе ждали,пока появятся наши чемоданы. Барни отправился вдальний конец зала за тележкой. Все вокруг казалосьнереальным, будто я все еще сплю и вижу дурной сон.Барни возвратился, широко ухмыляясь:

– То ли у тебя замечательная дочь, то ли у менясекретарша-телепат.

Я обернулся и посмотрел за таможенный барьер.Однако разглядеть вдалеке лицо дочери посредисмутной россыпи других лиц так и не смог. А Барнисказал:

– Она там с Маргарет. Так что, я думаю, у тебя те-перь собственный транспорт есть.

За барьером приветственно поднялась рука, я мах-нул в ответ. Я же написал ей в телеграмме, чтобыне ждала и ложилась спать и уж вовсе незачем быломчаться в Хитроу. Багаж уже начал совершать мед-ленное круговое движение по транспортеру. Все этокамнем ложилось на душу… я не имею в виду багаж.

Жена Барни была по-прежнему непривлекатель-ной малорослой женщиной, утомленной и увядшей,несмотря на всегдашнюю улыбку и яркий макияж. Онастарилась некрасиво; впрочем, я ведь и раньше на-ходил ее странно провинциальной рядом с искушен-ным горожанином Барни. Мне смутно помнился ихдом в так никогда и не ставшем фешенебельным Ма-свелл-Хилле. У Каро был странный, какой-то испуган-ный вид: очевидно, из-за того, что не сообщила мнео новой работе сама. Она бросила было взгляд в сто-рону Барни, но я уже обнял ее и прижал к себе. Потомвзял за плечи и, слегка отстранив, сурово произнес:

– Я, кажется, строго-настрого приказал…– А я теперь сама себе хозяйка.Я снова обнял ее и тут услышал голос Барни:– Нечего волноваться, Кэролайн. Я дал вам блестя-

щую характеристику.– Благодарю вас, мистер Диллон.Некоторую неестественность ее тона я принял за

сарказм: она знала, что он сбежал из Америки раньше

срока.– Дэн, ты помнишь Маргарет?– Ну разумеется.Мы обменялись рукопожатиями и несколькими ре-

пликами о том, что вот Барни раньше времени вер-нулся домой, о том, как тесен мир… ни о чем. Вчетве-ром вышли из здания аэропорта, мы с Маргарет впе-реди. Я слышал, как Каро спросила Барни о каком-тоего интервью, но не расслышал ответа. Когда они наснагнали, Барни просил Каро не звонить ему на следу-ющий день, если только «уж совсем не припечет».

– И ради всего святого, не сообщайте никому, чтоя вернулся.

– Понятно.Последовало еще одно настойчивое предложение

Барни пообедать как-нибудь вместе; мы проводили ихдо машины; потом я покатил тележку туда, где Кароприпарковала свой «мини». Я внимательно разгляды-вал дочь, пока она отпирала машину: на ней былодлинное пальто, которого я раньше не видел. И но-вое выражение лица. Она придерживала дверь, покая укладывал вещи на заднее сиденье.

– Я знаю, почему ты вернулся. Мне мама вчера ска-зала.

– Она в Оксфорде?– У Поросеныша свинка, довольно тяжелая. Ей при-

шлось на пару дней вернуться в Комптон.Поросеныш – домашнее прозвище ее единоутроб-

ного брата, сына и наследника Эндрю. В этом семей-стве в большом ходу был домашний жаргон в стилеНэнси Митфорд[98]. Я выпрямился и взглянул на дочь:

– Удивлена? – (Она кивнула и потупилась.) – Мнеочень его жаль, Каро. Несмотря на все семейные пе-редряги.

– Я понимаю, папочка.Это ее «папочка» часто произносилось как бы в лег-

ких кавычках; на этот раз они были особенно заметны.Она обошла машину и открыла дверь со стороны

водителя. Я, согнувшись, влез и уселся рядом.– Когда-то мы с ним были очень близки.Она не сводила глаз с ветрового стекла. Машина

Диллонов, чуть впереди нас, двинулась прочь.– Просто очень грустно, что понадобилось такое,

чтобы вы снова были вместе.– Дорогая моя, если ты явилась сюда сказать мне,

что твое поколение в нашем семействе считает пове-дение моего поколения кретинским…

– Я явилась сюда потому, что я тебя люблю. Этоясно?

Я наклонился и поцеловал ее в щеку. Она включилазажигание.

– Я позвонила тете Джейн. Сегодня вечером. Когда

получила телеграмму.– Как она тебе показалась?Мы тронулись с места. Каро неудачно перевела

скорости и поморщилась.– Держится. Как всегда. Мы больше обо мне гово-

рили.– Попробую отоспаться немного. Потом поеду.– Ну да, – ответила она. – Я так и думала. Так ей

и сказала. – Она поколебалась немного. – Она оченьтебе признательна.

– Да я сам искал повода. Очень соскучился по тебе.Она с минуту ничего не отвечала, хотя губы ее слег-

ка улыбались.– Она хорошая?Этот разговор должен был начаться, и я обрадовал-

ся, что Каро так легко и быстро подняла его сама.– Да. И все-таки я соскучился по тебе.– Говорят, она очень способная.Я помолчал.– Тебя это шокировало?– Ну ты даешь. Глупости какие. Я сама была в тебя

немножко влюблена.– Вот теперь шокирован я.– Я в школе всем своим друзьям и подружкам рас-

сказывала, какой ты… сокрушительный.– Как водородная бомба? – (Она усмехнулась.) –

Да?– Когда я была совсем маленькой и ты взял меня в

Девон, в этот великий поход по земле предков… Тогдая в первый раз всерьез задумалась о вас с мамой. Немогла себе представить, почему она ушла от тебя –такого хорошего. – Она помолчала и добавила: – Ра-зумеется, тогда я тебя еще как следует не знала.

– Ну, знаешь… Если бы ты вела себя не так мило…Она по-прежнему улыбалась, но за улыбкой чув-

ствовалась какая-то тревога, что-то, чего нельзя бы-ло сказать, что нужно было прятать под этаким под-дразниванием. Она прибавила скорость, чтобы обо-гнать запоздалый грузовик. Мы направлялись в тун-нель, ведущий к шоссе М4.

– А как Ричард?– С ним покончено, если это уж так тебя интересует.Я бросил на нее короткий взгляд. Она чуть слишком

сосредоточенно вела машину; потом скривила губы ипожала плечами. Как-то раз, давно, в период ее увле-чения верховой ездой, я наблюдал за ней на ипподро-ме. Может, в чем-то Каро и недотягивала до идеала,но препятствия она брала с маху, без колебаний.

– Когда это случилось?– С месяц тому назад. После моего последнего

письма.– Появился кто-то другой?

– Просто… – Она опять пожала плечами.– Бедняга Ричард. Он мне нравился.– Ничего подобного. Ты же считал, что он типичный

итонский[99] болван.Такие споры между нами не были новостью. Она

приучилась вот так мне перечить, когда я взялся вы-водить ее в люди: мол, может, она и дура, но способ-на отличить, что я на самом деле думаю, от того, чтоговорю ради ее ободрения.

– Ты оказался прав, – добавила она.– Хочешь, поговорим об этом?Мы выбрались из туннеля. Я не узнавал знакомых

мест, как часто бывает после долгих странствий: всевокруг, даже хорошо знакомый ландшафт, утрачиваетреальность. Да еще эта ужасная промозглая сыростьанглийской зимы.

– На самом деле все это произошло в Комптоне.Мы поехали туда на выходные. Думаю, из-за того, чтотам его холили и лелеяли как будущего зятя. Смот-реть противно. Это и было последней каплей.

– Да он-то чем виноват?– Знаешь, он таким оказался мещанином – просто

фантастика какая-то. В глубине души. Честное слово.Просто упивался всем этим. Подлизывался к Эндрю,совсем голову потерял. Притворялся, что ему оченьинтересно слушать про надои молока, про охоту и про

бог знает что еще. И я вдруг поняла, что он пустышка.Притворщик. Во всем.

– Ну тогда ты правильно его выгнала.Злосчастный Ричард во многом походил на Каро:

университет ему тоже было не потянуть. Родителиего владели одним из крупнейших лондонских изда-тельств, и он изучал издательское дело, используястаринный английский принцип: поскольку естествен-ные склонности человека, несомненно, наследуют-ся, нет необходимости их проявлять въяве. Ричардпоходя усвоил кое-какие левые взгляды, общаясь сне вполне всем довольными подчиненными отца, ноему-то предстояло еще хуже управлять ими в буду-щем; впрочем, возможно, он просто опробовал на мнеидеи, неприемлемые у него дома.

– Он был до того отвратителен, ты просто непредставляешь! Заявил, что Флит-стрит на меня дур-но влияет. Как-то раз сказал, что я становлюсь рез-кой. «А это просто вульгарно, моя милая». Я швырну-ла в него бутылку джина – совершенно вышла из се-бя. Наглость такая! И нечего ухмыляться, – добавилаона.

– Но хоть часть квартиры уцелела?– Это было у него дома.– Прекрасно. Никогда не швыряйся собственным

джином.

Каро закусила губы. Мы выехали на шоссе М4.– Ты-то ведь знал – с самого начала. Мог бы пре-

дупредить.– С моим-то умением выбирать идеальных спутни-

ков жизни…– Мог бы и научиться.– Уже поздно.Она некоторое время переваривала мой ответ.– Ты на ней женишься?– Ее зовут Дженни. Нет. Не женюсь.– Я не хотела…– Я знаю.Недопонимание… эта опасность всегда была при-

суща нашим с Каро отношениям. Что-то в ней и прав-да изменилось. Может быть, это было всего-навсеговлияние нового, чуждого мира, где она успела про-быть полгода. Мне подумалось, что не все так гладкоскладывалось у нее на Флит-стрит, остались царапи-ны; и оцарапать в ответ стало необходимым способомзащиты. Я не согласился бы, что это «просто вуль-гарно», но в ней действительно появилась какая-тоновая резкость, на смену былой наивности пришланекоторая агрессивность. Шуточка о влюбленности вменя ей и в голову бы не пришла полгода назад, а оглупости, присущей старшему поколению, вообще инамека быть не могло.

– Ну а как работа?– Очень нравится. Даже сумасшедшие часы.– А новый босс?– С ним интересно работать. Все время что-нибудь

новенькое – не соскучишься. Чуть не полжизни на те-лефоне вишу.

– Что же ты мне ничего не написала?– Немножко боялась, что ты будешь… Я знаю, он

когда-то кошмарную рецензию на тебя написал.– Да он и хорошие тоже писал. Это не оправдание.– И с орфографией у меня нелады.Я почувствовал какое-то замешательство и решил

смягчить ситуацию:– Ну так и быть. Теперь я дома.Но она явно все еще размышляла о том, как я оби-

жен на Барни.– На самом деле наполовину ты виноват, что я по-

лучила это место. Мне пришлось кое-что ему перепе-чатать, и он спросил, не однофамилица ли я. – Каропомолчала. – Не могла же я отказаться. Это ведь та-кое повышение.

– Ну разумеется. Я очень за тебя рад.Минуту спустя она заговорила снова:– Мама говорит, ты его недолюбливал.– Ну, это все дела давно минувших дней.– Вам удалось поговорить в самолете?

– Поболтали немного. О допотопных временах.Обо всем понемногу. О тебе.

– Знаешь, он ведь тебе завидует.– Он вроде бы успел намекнуть об этом.– В самом деле. «Зависть» – не то слово. Он гово-

рит, его восхищает практически все, что ты делаешь.– И не восхищает практически все, что делает он

сам.– Он ужасно не уверен в себе. В глубине души.Я промолчал.– Все они такие. Ты даже не представляешь, как

им всем себя жалко. И приходится все это нытье вы-слушивать. Нам, секретаршам. А соперничество! Зна-ешь, все это так мелко: если А получает на полколон-ки больше, чем Б, а В приглашен на деловой завтрак сначальством, а то еще фотографию Г поместили надподписанной им статьей… Если б они не встречалиськаждый день в «Эль Вино» да не грызлись там междусобой, они бы все с ума посходили. Фактически Бер-нард лучше многих из них. Он по крайней мере спосо-бен над всем этим смеяться.

В опубликованных им статьях Барни всегда писалсвое имя полностью. Сейчас я заключил, что отнынеи мне придется при встречах именовать его так же.

А Каро продолжала:– Знаешь, это до абсурда похоже на деревню у нас

дома. Сплошные сплетни, подглядыванье, и все всёпро всех знают.

Я не мог не усмехнуться про себя: эта новая уве-ренность в праве судить, в собственной объективно-сти… когда-то я старался уберечь Каро от обсужде-ния блестящих – или тех, что считаются блестящи-ми, – сторон моей собственной жизни. Даже если вОксфорде я и был подвержен самолюбованию, позд-нее мне удалось избежать той его отвратительнойразновидности, что так свойственна миру кино. Дома,в моем кабинете, на стенах – полки с книгами и дажевисит парочка зеркал, но совершенно отсутствуют на-грады и грамоты в рамках, золоченые статуэтки, афи-ши и кадры из фильмов – эти вечно лгущие зеркалауспеха; точно так же я всегда держал дочь подальшеот знаменитостей. Теперь я заподозрил, что в этом небыло необходимости.

Потом мы поговорили о семейных делах, о дяде Эн-тони, о планах Джейн, об их детях. Каро стала боль-ше похожей на себя прежнюю, какой я оставил ее про-шлым летом. Мы приехали домой; я отнес чемода-ны наверх, Каро шла впереди. Я чувствовал себя без-надежно проснувшимся, разрыв во времени начиналбрать свое. Дженни сейчас уже у себя дома и прини-мает душ после целого дня съемок; в перспективе –свободный вечер. А может, она поторопилась и уже

переговорила с Милдред. Я ясно видел, как она соби-рает вещички, готовясь к переезду в «Хижину»; воз-никло острое желание позвонить в Калифорнию, но яубил его в зародыше. Пора отвыкать друг от друга.

У камина в гостиной стояли свежие цветы и непо-чатая бутылка виски, бутылка минеральной воды, бо-кал. Каро, в роли любящей дочери, включила электро-камин, убедилась, что я заметил все эти знаки внима-ния, это «добро пожаловать к родным пенатам». Я по-целовал ее в щечку.

– А теперь – в постель. Ты в десять раз лучше, чемя того заслуживаю.

– Когда ты предполагаешь завтракать?– А когда тебе на работу?– Это не важно. Бернард ведь официально еще не

приехал. Нормально, если я к полудню буду на месте.– Вряд ли я долго смогу проспать. Разбуди меня,

когда сама встанешь.– Я постель приготовила и все, что надо.– Спасибо огромное. И за то, что встретила. А те-

перь – марш отсюда.Она ушла, а я налил себе виски и оглядел комнату.

На одной из кушеток – новая подушка. Больше ниче-го нового; если не считать груды конвертов, с которы-ми я не собирался иметь дела до утра, комната вы-глядела точно так, как я оставил ее много месяцев на-

зад; это меня разочаровало. Я надеялся, что Каро бу-дет чувствовать себя здесь свободно, как дома, хоть изнал, что «домом» для нее навсегда останется Комп-тон. Это как Версальский дворец и домик в деревне…никакого сравнения.

Я побывал в Комптоне только раз, задолго до того,как Нелл стала женой его владельца. Эндрю устро-ил потрясающий бал в честь своего совершенноле-тия[100], и весь фешенебельный Оксфорд – студенты,разумеется, – явился туда в полном составе: без кон-ца подъезжали машины, автобусы, даже экипажи…одна группа гостей, связанных с клубом «Буллинг-дон», приехала даже в карете, запряженной четвер-кой, причем кто-то трубил в почтовый рожок. Комптон-ская усадьба «Девять акров» (акров в те дни там на-считывалось не менее девяти тысяч) была не такойуж большой по сравнению с другими помещичьимиусадьбами, но достаточно внушительной: сад и огоро-ды, парк вокруг дома, комнаты – казалось, им нестьчисла, весь этот простор и изящество… Все это бы-ло неизмеримо далеко от тех областей жизни, от техмиров, какие были мне хоть как-то знакомы. Я пола-гаю, что даже тогда эти праздничные два дня яви-лись анахронизмом, неявным прощанием с прошлым;а для отца Эндрю это был последний всплеск проте-ста против послевоенного социалистического настоя-

щего. Празднество, по всей вероятности, было однимиз последних традиционных празднеств такого рода;дело не ограничилось балом: накануне в деревне, наобщинной лужайке, устроили вечеринку для аренда-торов и всех остальных жителей. Теннис, крикет, кро-кет, верховая езда, шампанское рекой и превосходнаяеда, и все это в период строгих ограничений и рас-пределения продуктов по карточкам. Какой-то мест-ный оркестрик в алой униформе, серебряные трубыпоблескивают в тени огромного бука; на флагштокетрепещут надутые ветром брюки; Эндрю не просыха-ет с начала и до конца. Даже Энтони понравилось, хо-тя он едва был знаком с Эндрю в университете; мыпопали в Комптон главным образом из-за девушек; нето чтобы тогда Эндрю проявлял к той или другой осо-бый интерес. Вообще личная жизнь Эндрю в Оксфор-де была вроде бы тайной для всех. Его порой виде-ли с какой-нибудь девушкой, поговаривали, что он ча-стый гость в мейфэрском публичном доме; однако онв наших умах гораздо больше ассоциировался с охо-той, гончими и пьянством. Мы даже подозревали, чтоон не совсем ортодоксален в своих сексуальных при-страстиях; и я четко помню, как Нелл сказала, что уве-рена – он безнадежен в постели.

От Каро я знал, что дом и его прежний façons de

vivre9 постигла общая для страны судьба: налог нанаследство значительно сократил размеры имения,часть парка пришлось пустить под плуг; Нелл прихо-дится довольствоваться (на что она не устает жало-ваться) услугами итальянской пары и еще одной жен-щины, ежедневно приходящей из деревни. Но точнотак же, как я тогда, взглянув одним глазком, позави-довал Эндрю – обладателю уходящего в прошлое ми-ра, я теперь завидовал Каро – ей довелось восполь-зоваться тем, что от этого мира осталось. Хорошо ме-тать политические громы и молнии в этот мир – ничегоне может быть легче. Но он – как поэзия Эзры Паун-да[101]. Можно разнести в пух и прах его философию,но его строки, его образы остаются с тобой навсегда.

Я сидел в гостиной, потягивал виски и, снова ис-пытывая соблазн винить во всем Нелл, думал о том,что ждет меня в ближайшем будущем. Наверняка онаскоро вернется в Оксфорд побыть с Джейн; и, какимбы ни было грядущее примирение с ее родственни-ками, я сомневался, что наши с ней отношения могутбыть хоть сколько-нибудь искренними. Хоть я и был –технически и юридически – виновником развода, ис-тинной причиной разрыва, на мой взгляд, была она.Несомненно, все разводы повторяют историю Ада-ма и Евы. «Бытие» хранит гробовое молчание о том,

9 Стиль жизни (фр.).

что произошло после изгнания их из Эдема, сообщаялишь, что они произвели на свет того, кто был убит,и того, кто убил. Порожденные нами Каин и Авель об-рели форму абсолютного непрощения.

Почти три года после бракоразводного процессамы с Нелл совершенно не разговаривали. Время отвремени она привозила в Лондон Каро, а я в тот жедень отвозил дочь в Оксфорд. И в Лондоне, и потомв Оксфорде мы ледяным тоном произносили какие-тоничего не значащие слова над головой девочки, пере-давая ее из рук в руки. Через некоторое время, про-сто из вежливости, я был готов несколько оттаять, нотолько не Нелл. В один прекрасный день она напи-сала, что ей нужно повидать меня в Лондоне без Ка-ро. Нужно кое-что обсудить. Я предположил, что речьпойдет об алиментах. Я уже мог позволить себе вы-плачивать ей более крупную сумму, но решил без бояне сдаваться. Нелл была далеко не бедна и знала,что я знаю об этом. Мы договорились о деловом зав-траке. Но она явилась вовсе не за тем, чтобы урватьпобольше. Она собралась замуж. За Эндрю.

Я до того удивился, что поначалу мог лишь недо-верчиво повторить его имя. Я читал о смерти его от-ца – это было как раз во время нашего развода – ипонимал, что Эндрю унаследовал его титул; однакосо студенческих дней он так и остался в моей памя-

ти высокомерным молодым выпивохой, позером, с от-вратительно манерной речью, этаким гибридом ТониЛампкина[102] с повесой периода регентства… не го-воря уж о том, что для нас четверых он был вопло-щением всего, что мы презирали (или тщились прези-рать). Единственной достойной чертой в нем мы счи-тали его способность «скандализовать» окружающих,за что его и терпели. Моей инстинктивной реакции таки не простили, и я был наказан молчанием о том, какони встретились; мне было сообщено лишь, что этопроизошло примерно полгода назад, в Оксфорде, со-вершенно случайно. А теперь оказалось, что он поуши в нее влюблен, – «просто фантастика какая-то».Я отметил, что про себя она ничего подобного не ска-зала. Держалась той линии, что ей следует подуматьо Кэролайн, которая вроде бы его просто «обожает».Они некоторое время гостили в Комптоне.

Пришлось принять все это как свершившийся факт,каким бы невероятным он ни казался; единственное,чего я не мог понять, – зачем ей понадобилось бесе-довать со мной об этом вот так, лицом к лицу. Неллпроизнесла небольшую речь о том, что Каро – моядочь, и что я «предположительно» интересуюсь «хо-тя бы немного» ее будущим, и что нам придется обсу-дить новые финансовые проблемы. Меня не обманулэтот неожиданный переход от враждебности к стрем-

лению посоветоваться; подозреваю, что Нелл полу-надеялась, что меня охватит злобная ярость или япопытаюсь ставить ей палки в колеса; а может быть,это Энтони и Джейн, хоть и навсегда порвавшие сомной, не пожелали поступиться принципами и угово-рили Нелл. Я абсолютно уверен – она вовсе не пыта-лась найти хоть какой-то путь к примирению; скорее,похоже, ей хотелось показать мне, до чего я ее до-вел… что было совершенно абсурдно. Эндрю богат,у него прекрасный дом и титул баронета; я даже могповерить, что он в нее влюблен: ведь у него, по всейвидимости, был весьма широкий выбор среди подхо-дящих девиц его собственного круга. А Нелл… ско-рее всего, она и сама не знала, зачем приехала. Онаочень нервничала; это было первое в ее жизни само-стоятельное решение такого масштаба, и я мог бы от-нестись к ней подобрее.

Итак, она вскоре стала леди Рэндалл. С тех пормы с ней встречались раза три-четыре, не больше,и ненадолго. И всегда, кроме одного раза, в присут-ствии Каро; и всегда мы вели себя самым лучшимобразом. А в тот, другой раз, сравнительно недавно,с нами был Эндрю, поскольку следовало обсудитьбудущее Каро: она заканчивала школу. Встреча по-лучилась довольно комичной: после первоначальнойнеловкой скованности (ведь двое мужчин не виделись

со студенческих времен) мы с Эндрю обнаружили,что, если не говорить о разделявшей нас существен-ной разнице в образе жизни и политических убежде-ниях, мы оба интересны друг другу и нам вовсе нескучно вместе. Я вырос в деревне, и мне понравил-ся умный и ухватистый сквайр, которого я распозналв бывшем повесе; он же, сохранив вкус к эпатажу, судовольствием слушал байки о мире шоу-бизнеса, ко-торыми я потчевал его со своей стороны. Поговорилимы и о студенческих днях в Оксфорде. Нелл станови-лась все молчаливее и молчаливее. А мы радостнопьянели. Я чувствовал – ему было бы приятно при-гласить меня в Комптон, но отважиться на такую свя-тость он не мог. Нелл заявила бы: «Только через мойтруп!» Я был страшно рад, что она теперь его жена, ане моя, когда мы вышли от Уиллера и распрощались.

Все это прошло и быльем поросло; и теперь, си-дя в своей квартире с очередной порцией виски, явернулся мыслями к Дженни. Мне хотелось услышатьее голос: голос – как напоминание о более простом,не обремененном никакими приговорами настоящем.Возможно, Нелл была права: эту квартиру действи-тельно обволакивала аура отчаяния, преходящести,ложного выбора. Я не сводил глаз с телефона, уже го-товый сдаться. И тут вдруг реальное настоящее опятьвозникло передо мной: Каро, в длинном, до пят, хала-

те, стояла в дверях. Я сразу понял – что-то случилось.Она должна была лечь уже минут двадцать назад ивот стоит в дверях с видом непослушного и обижен-ного ребенка.

– Не могу заснуть.– Тогда выпей со мной.Она отрицательно покачала головой, но в комнату

все-таки вошла. Направилась к окну – шторы не былизадернуты – и уставилась в ночь. Я произнес:

– Каро?Несколько секунд она молчала.– У меня роман с Бернардом, пап. – Она не своди-

ла глаз с улицы за окном. – Прости, пожалуйста. Незнала, как тебе сказать об этом пораньше.

Ее слова меня потрясли, но недоверия не вызвали,скорее недоумение, мог ведь и сам, дурак, догадать-ся. Они, разумеется, старались отвести мне глаза, ноулик было предостаточно.

Она прошептала:– Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь.– Да как это произошло, господи ты боже мой?Она пожала плечами, по-прежнему глядя в окно:

как такое вообще происходит? А мне хотелось спро-сить, что же она в нем нашла. Он выглядел ничуть немоложе своих лет – во всяком случае, так мне показа-лось, я даже поздравил себя с тем, что у меня нет ни

таких мешков под глазами, ни животика, что я не такизношен физически, не так обрюзг…

– Я не знала, что вы вместе летите. В последнемразговоре он сказал – пробудет еще дня два. Я, когдаего… жену увидела, чуть не убежала. Но она замети-ла меня раньше.

– Она знает?Каро покачала головой:– Думаю, подозревает. Но их брак уже много лет

просто пустая скорлупа.– Ты его любишь?– Мне его жалко. Не знаю.– Ты поэтому не писала?Она кивнула, и на миг мне показалось, что она вот-

вот расплачется. Я встал, принес еще бокал, плеснултуда немного виски и подошел к ней.

– Пойдем посидим.Она послушно пошла со мной к кушетке, примости-

лась у меня под боком.– А мама твоя знает об этом?– Нет, я не хотела бы… Не говори ей, ладно? Пока.Мы не смотрели друг на друга, разглядывали каж-

дый свой бокал.– А почему ты решила мне сказать?– Потому что почти всю жизнь не могла говорить те-

бе правду. Потому что… – Она снова пожала плечами.

– Ты, кажется, чувствуешь себя несчастной из-завсего этого.

– Только потому, что приходится на тебя все это вы-плескивать.

– Только-то?– Еще и с женой его вдруг встретилась. – И добави-

ла, совсем тихо: – И прилетел, не предупредив.– Ты что же, думаешь, он до тебя жене не изменял?– Я не настолько наивна.– Тогда ты представляешь себе перспективу. Мар-

гарет… Он ее не бросит. – Я помолчал. – Бог знает по-чему. – Каро не ответила. – Ты из-за него рассталасьс Ричардом?

Она покачала головой:– Да нет. Это назревало давным-давно.– Но секретарем у него ты поэтому стала?– Между прочим, работник я хороший. Хоть это и

может показаться невероятным. – Она бросила на ме-ня быстрый взгляд: – Что тут смешного?

– Твоя матушка как-то швырнула в меня точно та-кую же незаслуженно саркастическую фразу. Правда,в ином контексте.

– Извини.– Моя дорогая, меня волнуют вовсе не твои успехи

в стенографии.– А то, что я связана с кем-то, кого ты презираешь?

Она пристально рассматривала ковер. Я сказал –очень ровным тоном:

– Я не презираю его лично, Каро. Во всяком случае,не больше, чем любого другого в газетном мире.

– В мире, куда я попала по твоему совету.– Вину признаю. Но я надеялся, ты оценишь этот

мир по достоинству.– Как оценивает его Бернард. И гораздо точнее, чем

тебе представляется.– И продолжает в этом мире существовать?– Ему не так повезло, как некоторым другим. Поми-

мо всего прочего, на его попечении жена и трое детей.– Ну ладно. Ты права. – Каро упрямо рассматрива-

ла ковер: она снова брала препятствия, только на этотраз похоже было, что наездник забыл, какое именнопрепятствие нужно брать следующим. – Скажи мне,что тебе в нем нравится?

– Он печальный. И добрый. Сам по себе. И такойблагодарный.

– Еще бы.Она помолчала.– А еще – с ним можно поговорить.– Это упрек? – Она потрясла головой, но не очень

убедительно. – Давай выкладывай начистоту.– Серьезно поговорить.– О чем?

– О чем угодно. О том, о чем с тобой я говорить немогу. И с мамой тоже.

– Например?– Ты, кажется, никак не можешь понять, что мож-

но любить вас обоих. При всех ваших недостатках иошибках. – Прежде чем я успел рот раскрыть, она про-должала: – Я прекрасно знаю, какой она может бытьстервой. Но знаю и то, что у нее есть основания –пусть и вполовину не такие значительные, как она са-ма полагает, – считать тебя самовлюбленным эгои-стом. Дело не только в вас двоих. Это всей семьи ка-сается. Мы, кажется, столько всего предали анафеме,столько всего похоронили…

– Ты же знаешь, что произошло.– Да я же не о прошлом. О том, что я чувствую по

отношению к вам обоим. Сейчас.– А он – слушает? – Она кивнула. – И у него это

серьезно? – Она ничего не ответила, и мне пришлосьподыграть ей: – Если это не слишком старомодно зву-чит.

– Он чувствует себя виноватым… Перед женой.Я не очень-то поверил в это, поскольку подозреваю,

что чувство вины, как и порядочность, – слишком при-влекательный и удобный предлог, чтобы не восполь-зоваться им к своей выгоде.

– А если в один прекрасный день он решит, что ни

в чем перед ней не виноват?– Ну, голову я пока не потеряла. Об этом речи нет.Мы долго молчали. Я допил оставшееся в моем бо-

кале виски; Каро так и не притронулась к своему.– Он об этом должен был мне позвонить?– Мы с ним обсуждали такую возможность. Он пре-

красно понимает, что ты должен чувствовать.– А ты?– Сначала – нет, не понимала.– Ты считаешь, у меня самого рыльце в пуху, не

правда ли?– При чем тут это? Никто об этом и не думает.– В самом деле?– Папочка, я вовсе не страдаю из-за того, что ты по-

прежнему привлекателен как мужчина. Я понимаю, тыникак не можешь быть Эндрю.

– Что ты хочешь этим сказать?– Я знаю, ты с презрением относишься к миру, в ко-

тором он живет. Но как отец он гораздо лучше тебя. –Она помолчала. – Может, просто потому, что он всегдарядом. И умеет ладить с мамой.

После довольно долгой паузы я сказал:– Ты, кажется, полагаешь, что я презираю всё и вся,

Каро.– Ты надеешься, что каждый станет думать и чув-

ствовать так же, как ты. – Она опять помолчала, по-

том добавила: – Да я ни в чем тебя не виню; ты, ско-рее всего, прав насчет Флит-стрит, но… – Она сновапокачала головой.

Я не понял, винит она мою работу или мой харак-тер; упрек был вовсе не нов, хотя никогда раньшестрела не падала так близко к цели. Единственноеутешение, что за всем этим Каро, должно быть, скры-вала какие-то собственные сомнения.

– Обещай мне по крайней мере, что ты, когда вый-дешь замуж, заведешь себе не одного ребенка.

Она испытующе заглянула мне в глаза:– Почему ты это сказал?– Потому что единственные дети всегда прежде

всего поглощены собой. Но вдобавок им трудно себепредставить, что кто-то другой может реально в нихнуждаться. И дело не просто в том, что для этих дру-гих у них времени не хватает.

– Я имела в виду только твою работу. – Она грустноулыбнулась. – Во всяком случае, уже поздно менятьтебя на кого-то другого. – Она протянула мне свой бо-кал: – Не хочу.

Я перелил его содержимое в свой. Каро подняласьи подошла к камину. Остановилась там, ко мне спи-ной.

– Ты сердишься, что он сам тебе не сказал?– Я понимаю, это вовсе не легко. Только не надо

было ему лезть из кожи вон, чтобы выставить себятрагическим неудачником. Кого он дурачит, хотел быя знать.

– А мне казалось, что ты-то его сможешь понять. Тысам всегда… – Она резко оборвала фразу.

– Продолжай. Момент истины.– Ты сам не очень-то рекламируешь собственные

профессиональные успехи.– В основном потому, что насмотрелся на кинош-

ных деток, приученных к постоянному восхищению ине способных ни о чем судить критически.

– Я только недавно осознала, как успешно ты менязапрограммировал. А на работе многие считают – мнеповезло, что у меня такой отец.

– Просто они на жизнь смотрят через газетные вы-резки.

Каро с минутку помолчала.– Когда Бернард ноет, у него это гораздо убедитель-

нее получается. На него вечно все нападают. А на те-бя – никто никогда.

– Деточка, это ведь только подтверждает моюправоту. Мужчины средних лет, может, и кажутся зре-лыми, знающими и всякое такое. Но когда они заво-дят себе подружек твоего и Дженни возраста, они всеэто утрачивают. В глубине души они остаются расте-рявшимися подростками. Так и живут в вечном стра-

хе. Паникуют.– Ну а ты-то с чего паникуешь?Она произнесла это тоном, в котором странно сме-

шались робость и агрессивность. Но меня это рас-трогало – так четко здесь отразилась та пропасть,что пролегла между нами. Я вспомнил сдержаннуюнетерпимость Дженни по тому же поводу. Разница ввозрасте между ними была всего около трех лет, ноДженни – девочка гораздо более умная и самостоя-тельная, чем Каро; мне показалось, я почти понял, чтомогло бы подвигнуть отца и дочь на совершение ин-цеста… необходимость исторгнуть невысказанное изсказанного, добиться простоты, заменив ею затмева-ющую понимание сложность.

– Об этом мы поговорим в другой день… или ночь. –По выражению ее лица я понял: она считает – ее во-дят за нос – Каро, Дженни гораздо опытнее тебя. Унее выработалось что-то вроде… брони, что ли? Мнене хочется, чтобы тебе причинили боль. Воспользова-лись тобой. Только и всего.

Кажется, мы с ней зашли в тупик. Каро принципи-ально не желала ничего знать о Фрейде, кстати, склассической трагедией она тоже не была знакома.Я вполне мог себе представить, зная, как ограниченее культурный мир и какой всепоглощающей маниейстало в Англии телевидение, что к Барни влечет ее го-

раздо более земной интерес. Его имя звучало с экра-на, он стал как бы членом каждой английской семьи;и точно так же, как, играя на публику перед телекаме-рой, он надевал маску либерального интеллектуала,перед Каро он разыгрывал роль трагического Паяца:я догадывался, что делал он это вполне убедительно.Для него это была бы просто детская игра – предста-виться обаятельным и в то же время ранимым этойнаивной девочке, которая к тому же наверняка чув-ствовала себя не в своей тарелке и нуждалась в под-держке. Если моя собственная история болезни отли-чалась меньшим количеством пятен, то лишь потому,что Дженни хватало не только скептицизма, но и ре-шимости этот скептицизм проявить, как только рыда-ния становились слишком громкими.

– Ты ему скажешь, что мы поговорили?– А как иначе?И снова – молчание. Я-то молчал, пытаясь заду-

шить в зародыше вопросы, которые невозможно бы-ло задать: каков он в постели? а ты его сюда приводи-ла? кто еще об этом знает?.. Каро достаточно хорошасобой, чтобы его влекло к ней физически, но в газе-те работали десятки таких же хорошеньких девиц, об-ладающих еще и другими качествами и благодаря имболее привлекательных вне постели, чем Каро, – покрайней мере для мужчин вроде Барни. Я злился все

больше, настолько, что уже готов был схватить теле-фонную трубку и сию же минуту сказать этому подон-ку все, что я о нем думаю. Кончилось тем, что я пошели налил себе еще виски. Мне хотелось обнять дочь,прижать к себе; но я подумал – получится нехорошо,фальшиво.

– Почему ты решила мне рассказать, Каро? – (Она,опустив глаза, рассматривала камин и ничего не отве-чала.) – Ты ведь могла по-прежнему держать это всев тайне.

– И не беспокоить тебя?– Удар ниже пояса.– Извини.– Тогда объясни. – Она все молчала. – Ты хочешь,

чтобы я что-нибудь сделал?– Может, просто постарался бы понять.– И дал бы свое благословение?Она отвернулась.– Почему Дженни Макнил тебя любит?Тут я почувствовал, что бумеранг возвращается и

вот-вот ударит.– «Любит» – вряд ли подходящее слово.– Ну употреби любое слово, какое найдешь подхо-

дящим.– Чтобы ты могла его употребить в ответ? – Это про-

звучало слишком резко, и я поспешил продолжить:

– Она просто была выбита из колеи тем, что увиде-ла в Лос-Анджелесе. Одинока. А опыта с молодымилюдьми ей вполне хватало. – Я помолчал и добавил:– Они не все похожи на Ричарда, знаешь ли.

– Это я могу себе представить.– Я вовсе не сержусь, Каро. Только бы ты была

счастлива.– Была. До сегодняшнего дня.– У меня это пройдет. Прояви хоть чуточку снисхо-

дительности.Она кивнула, повернулась и присела на ручку крес-

ла.– Мне надо сказать тебе еще кое-что.– Что такое?– Я сегодня полдня потратила на поиски квартиры.

Кажется, нашла подходящую. Не очень дорогую.Вот теперь мне очень захотелось на нее обозлить-

ся; я пожалел, что я не американский еврей и не ка-кой-нибудь папаша из рабочих, что я запутался в па-утине непереносимых условностей английского сред-него класса, запрещающих проявлять и тем более вы-сказывать то, что на самом деле чувствуешь. Я понял,что меня собираются взять как препятствие, на пол-ном ходу… или пиши пропало.

– Но ведь я собираюсь уехать в Торнкум, как толькосмогу.

– Пап, я думаю, мне лучше переехать.– Где это?– Недалеко от Парламент-Хилла. В Кентиш-Тауне.– Довольно грязный район, мне кажется.– Дом вполне приличный.– Тогда позволь мне…– Я сэкономила довольно большую сумму. Живя в

твоей квартире.Мы поспорили, но она была тверда, и я понял, что

Кентиш-Таун для нее что-то вроде символа: поселя-ясь там, она отвергает не только отца. Еще я вспом-нил, что это по дороге к Масвелл-Хиллу. Квартира, по-хоже, освобождалась через пару недель. Мебель тамбыла, но Каро собиралась «одолжить» у меня стол ипару-тройку других вещей. Возможно, она просто хо-тела дать мне почувствовать, что я еще хоть как-тонужен ей. И воцарилась тишина: так мало мы мог-ли сказать друг другу и так много надо было сказать.Она поднялась… И взяла последний барьер: подо-шла, встала передо мной, неловко наклонилась и по-целовала меня в щеку. Позволила мне обнять ее и намиг прижать к себе. Повернулась и вышла из комнаты.

Стоп. Выключить камеру.

Вперед – в прошлое

Шестью часами позже: десять часов утра, пронизы-

вающий холод лондонской зимы; промозглый туманза окном, окутавший все вокруг; мне все-таки удалосьпоспать, хоть и далеко не достаточно, к тому временикак в дверь постучала Каро. Лежа в постели, я пере-живал следующую стадию дезориентации, порожден-ной долгим отсутствием: я никуда не уезжал из Лон-дона, Калифорния мне просто приснилась. Наверное,мне и правда снились тяжелые, тревожные сны, но яничего не мог вспомнить, может быть, потому, что ре-альные тревоги нахлынули сразу же, вместе с серымутренним светом: ночной разговор с Каро, грядущиймучительный день в Оксфорде; надо позвонить Джен-ни, потом Дэвиду Малевичу, разобрать всю накопив-шуюся почту, связаться с банком, договориться с дан-тистом… Реальность… Избыток реальности.

Каро очень мне помогла. Устроила настоящий пир– накормила меня истинно английским завтраком, некакой-нибудь европейской чепухой; бросила искосаосторожный взгляд от электроплиты. Сказала, что хо-тела бы загладить то, что случилось ночью, так чтопримирение прошло без сучка без задоринки. Она бо-лее подробно рассказала о квартире, присев напро-

тив, пока я насыщался, а я заставил себя воспри-нимать все это как нечто совершенно естественное:ведь ей хочется строить свою собственную жизнь,жить как все ее сверстницы. О Барни мы ни словом необмолвились. Я принялся расспрашивать ее о Джейни Энтони. За последние два года мне удалось добить-ся, чтобы она говорила о Комптоне и его обитателяхесли не так уж откровенно, то во всяком случае безизлишних эмоций; однако это не относилось к ее окс-фордским родственникам. Я кое-что знал о трех де-тях Энтони и Джейн, но совершенно не представлялсебе, какими стали теперь они сами. Хотя Каро мель-ком упомянула о том, что Энтони иногда приводит еев замешательство – он так сух, что порой не разбе-решь, шутит он или говорит серьезно, – я чувство-вал, как нежно она привязана к ним обоим. Они отно-сятся к ней как к собственной дочери, она всегда эточувствует. Кажется, тетя Джейн уже «слезла со свое-го католического конька», но это «такая вещь», кото-рую вслух не обсуждают. «Тетя Джейн ужасно актив-ная, у нее там комитеты и комиссии и всякое такое,гораздо практичнее, чем мама, а готовит как – пальчи-ки оближешь, тебе бы у них понравилось. Дядя Энто-ни все еще с ума сходит по своим орхидеям, отыскалкакую-то редкость в Комптоне, года два-три назад, непомню, как называется».

Пока она вот так болтала, я составил себе впечат-ление, что Джейн изменилась гораздо больше, чемЭнтони. Мне помнилось, что как хозяйка она отлича-лась скорее небрежным отношением к готовке, а с со-лидными комитетами и комиссиями, и тем более с ле-выми убеждениями, я ее связать вообще никак не мог.Эту последнюю деталь я почерпнул из оброненногодочерью замечания, что Эндрю иногда в разговоре сКаро называл Джейн «твоя красная тетушка»… впро-чем, несомненно, что даже самый слабый розоватыйоттенок показался бы Эндрю ярко-красным. В концеконцов я нарисовал себе энергичную, волевую, пре-красно владеющую собой женщину, что в глазах Кародолжно было выгодно отличать тетку от невыдержан-ной и порой слишком властной матери.

Каро отправилась на работу чуть позже одиннадца-ти, снабдив меня записками для оксфордских род-ственников. Я обещал позвонить вечером и сказал,что, как только вернусь, мы с ней проведем вместе це-лый вечер. Мы поцеловались. Потом я стоял у окна иждал, когда она выйдет. Тоненькая фигурка пересек-ла утонувшую в тумане улицу и направилась к стан-ции метро. Потом Каро обернулась и помахала мнерукой; я помахал в ответ.

А я пошел и заглянул в ее комнату – ту самую, в ко-торой она спала еще ребенком, хотя с тех пор комнату

несколько раз ремонтировали. Картина была доволь-но грустная, чем-то напоминавшая квартиру Дженнив Лос-Анджелесе: обезличенное, временное обитали-ще, чуть слишком прибранное и опрятное, словно Ка-ро по-прежнему жила в общежитии. Ни разбросаннойодежды, ни забытой не на месте косметики, ни беспо-рядка, какой можно было бы увидеть в комнате сту-дентки ее возраста. Никаких книг. Картина, порван-ная и без рамы: старая ломовая лошадь – мы купилиее на развале, на Портобелло-роуд[103], как-то утром всубботу, перед самым моим отъездом в Калифорнию.Несколько снимков заткнуты за раму зеркала на туа-летном столике: Комптон и его обитатели; и еще один,присланный мною, – «Хижина» в саду у Эйба. Думаю,я пытался найти какие-то доказательства, что Барнибывал здесь… или письма – сам не знаю. Но ящиков яне открывал. На самом деле я пытался отыскать Каро.

Вполне возможно, ее комната в Комптоне была точ-но такой же; во всяком случае, именно такой быладругая ее комната, которую я знал, – в Торнкуме. Всето предприятие мне тоже следует считать провалом,по крайней мере в том, что касалось Каро: еще однопоражение, гораздо более тяжкое, опять-таки нанесе-но мною же запущенным бумерангом.

Как-то, в начале шестидесятых, она приехала комне на Пасху – побыть со мной целую неделю. Ей

только что исполнилось одиннадцать, и до сих пормы с ней никогда не оставались так надолго одни. Япросто трепетал от волнения; она, думаю, тоже. Нашпервый день в Лондоне шел через пень-колоду, когдавдруг мы заговорили о ее дедушках и бабушках. Ка-залось, ее вдруг озарило, что ведь и с моей сторо-ны у нее были дед и бабка, которых она никогда незнала. Я рассказал ей немного о том, как сам жил вее возрасте, – и заметил искорку интереса, любозна-тельность, нечто абсолютно новое в наших с ней от-ношениях. Я тут же отказался от программы, которуюболее или менее наметил на эту праздничную неде-лю, от всех этих музеев, детских фильмов, спектак-лей. Тут же предложил ей отправиться в Девон, в «ве-ликий поход по земле предков». Сначала она быланесколько шокирована моим легкомыслием – малень-ким девочкам свойственна взрослая серьезность, –но потом так загорелась этой идеей, что я просто про-клинал себя за то, что не подумал об этом раньше. Сосмерти отца я побывал в Девоне только раз: устроилпримерно такое же путешествие с тетушкой Милли,лет за шесть до этого. Думаю, сам того не сознавая, яиспытывал муки совести. И сейчас меня вдруг потяну-ло туда точно так же, как Каро. На самом деле никакихсерьезных планов у меня не было: эти места суще-ствовали для меня в дальней перспективе… или так

мне хотелось считать. Каждый год я посылал местно-му священнику пять фунтов, чтобы он оплачивал уходза могилами моих родителей, и по глупости своей на-деялся столь мизерной ценой купить забвение.

Мы побывали в церкви и постояли у могил бабушкии дедушки Каро. Она казалась смущенной и печаль-ной… и я постарался рассмешить ее рассказами опроповедях, которые вынужден был слушать столь-ко воскресений подряд, об апостолах и пресвитерахна крестной перегородке, о куманской сибилле, об аб-сурдности и допотопности всего этого. Впрочем, когдамы с ней стояли у могил, кое-что опечалило и меня.Впервые за много лет я вспомнил те примулы, что ко-гда-то каждую весну цветным ковром устилали моги-лу моей матери.

Зашли мы и в пасторский дом. Снаружи он выгля-дел почти так же, как раньше; но огород исчез и фрук-товые деревья тоже. Теперь на их месте было по-строено новое здание деревенского совета, а передним еще пол-акра занимала усыпанная гравием пло-щадка; в первый момент это показалось мне гораздобольшим кощунством, чем если бы снесли саму цер-ковь. Однако за домом часть сада сохранилась, хо-тя им теперь явно занимались не столь любящие иумелые руки. Но Osmanthus цвел по-прежнему, и мир-ты тоже, и Trichodendron раскинул ветви, усыпанные

алыми бутонами… и я даже смог покрасоваться пе-ред Каро и женой теперешнего священника, назваввсе эти растения по именам.

Я снял номер в гостинице в Торки, но повез тудаКаро через Торнкум – не из-за нее, из-за себя. Так я иузнал, что ферма продается. Там уже никто не жил, ия совершил роковую ошибку, дав Каро уговорить ме-ня посмотреть дом и сад. К моему немалому удивле-нию – поскольку сама-то она жила в роскошной поме-щичьей усадьбе, – она просто влюбилась в Торнкум;я был растроган… она, разумеется, не могла знать по-чему; хотя, пока мы бродили по двору и заглядывалив окна, я рассказал ей немного о людях, что когда-тоздесь жили. Ей хотелось бы, чтобы я жил в таком до-ме, она держала бы здесь свою лошадку, а я сновамог бы посещать церковь: в те далекие дни мы совер-шили огромный прыжок в наших отношениях, и онаучилась робко поддразнивать меня; я смеялся и осто-рожно поддразнивал ее в ответ. Может, я и куплю этуферму – для нее. Каро понимала – я это не всерьез;я и сам считал, что шучу, хотя из этого разговора слу-чайно узнал, что ей не нравится, как я живу в Лондоне.Уходя, я обратил внимание на дату проведения аукци-она: объявление висело на доске у въезда в проулок.

И не смог забыть эту дату, как не смог забыть ито, что таилось в подспудных глубинах проведенно-

го с дочерью дня, когда вечером уложил ее спать.Спустился в холл и сел там с книгой, но читать немог. Первое свидание с Торнкумом после долгих летразлуки меня разочаровало – так бывает со всемиполными значения местами на эмоционально пере-груженной карте детства и отрочества, которую мыуносим с собой во взрослую жизнь. Торнкум утратилсвою зеленую таинственность, свою укрытость от ми-ра, свое очарование; он казался маленьким и сгор-бившимся, словно карлик, и каким-то обыкновенным.Может быть, из-за того, что я был с Каро: она восхи-щалась наивно, но вполне тривиально тем, что дляменя было чуть ли не священным. Были, разумеется,и другие причины: мне тоже надоел Лондон; я большегода путешествовал… Я стал ощущать потребностьв отдыхе, необходимость где-то укрыться от суеты…Соблазн был сильный. И все-таки я видел все недо-статки, всю безнадежность попыток притвориться, чтоя больше не лишен корней – ни по собственному же-ланию, ни по профессиональной необходимости; иди-отизмом было бы вернуться туда, где тебя все ещепомнили – как я успел обнаружить за чашкой чая упастора, – и помнили совсем другим. К тому времени,как я отправился спать (Каро мирно спала в постелинапротив), я напрочь выбросил из головы мысль о по-купке фермы.

На следующий день мы поехали дальше на запад,но продолжали шутить о ферме. Придется купить, ес-ли она и вправду этого хочет; она делала вид, чтоочень хочет. Я понимал, что это желание не имеет ни-какого практического значения, но значит очень мно-гое в наших с ней отношениях. Пару раз я поймал еевзгляд, устремленный на меня, взгляд странный; онапокраснела, увидев, что я его заметил; и я понималпочему. Мы возвратились в Лондон, она уехала до-мой, и я скучал о ней гораздо больше, чем когда-ли-бо раньше. Все вспоминал, как она стоит бок о бок сомной там, на церковном кладбище, не зная, как отне-стись к двум заросшим рыжим лишайником могиль-ным камням; и видел в ней – себя.

За неделю до аукциона я сел в поезд, идущий вНьютон-Эббот, потом взял такси, посетил агентов попродаже недвижимости и отправился прямо в Торн-кум. День был серый, пасмурный, и все время, пока ябыл в Торнкуме, с неба сыпала морось. Фермерскийдом – усталые призраки, опустевшие комнаты. В нью-тонской гостинице я лег спать, почти уверенный, чтопытаюсь поймать журавля в небе. Но наутро выгля-нуло солнце, и я решил подарить ферме еще один,последний, шанс. Я побродил по саду, поднялся нахолм, пройдя буковой рощей, и былая магия этих местстала прокрадываться в душу. Мне не нужны были

тридцать акров пастбищных земель, принадлежащихферме, но агент заверил меня, что пастбище можнобудет легко продать потом или сдать в аренду. Доми постройки требовали больших затрат. Кошмарныесвинарники из шлакоблоков нужно было сносить, неменее уродливый амбар с сеновалом – тоже. Но я ужеувидел, как можно переоборудовать старый дом с егозамечательным крыльцом и два старинных каменныхсарая позади него.

Не только чувство романтической ностальгии побу-дило меня в конце концов выложить деньги, но точнов такой же степени чувство гнева из-за того, что стольмногое было обречено на мерзость запустения. Я уло-вил виноватые нотки даже в голосе агента по продаженедвижимости. Слишком много земель было проданос целью привлечь серьезные фермерские компании;слишком многое было просто разрушено, чтобы при-влечь частных покупателей. А эта ферма осталась истояла одиноко, как старый фермерский пес, – срав-нение вовсе не случайное, я хорошо помнил такогопса, с того самого лета, когда все мое существованиебыло связано с этим домом: старый слепой колли поимени Верный, пристрелить которого было бы так женевозможно, как пристрелить старого слепого чело-века. Вот тут я и сказал себе: да это просто редакту-ра, надо кое-что подсократить, в принципе – вовсе не

плохая сцена, нужно только поработать синим каран-дашом и переписать набело. И еще – эти деньги ска-жут: «Каро, я тебя люблю».

Разумеется, она приезжала пожить на ферме, дажепроводила там каникулы; приглашала друзей – пого-стить, и даже своего пони привозила из Комптона наспециальном грузовичке; но она взрослела; физиче-ское созревание и элитная школа роковым образомстерли наивное восхищение одиннадцатилетней де-вочки. Странно, но Торнкум, казалось, даже отдалилнас друг от друга. Я чувствовал, что для нее фермабыла в лучшем случае забавным местечком, в худ-шем – местом довольно скучным и, как выразился быее отчим, «плебейским»; помимо всего прочего, я исам явно не очень-то всерьез к этой ферме относился.Каро никогда не чувствовала себя там дома, никогдане была влюблена в эти места, если не считать тогоединственного первого раза, да и то дело было простов том, что она впервые почувствовала себя моей до-черью. В последние год-два мы бывали там немногочаще, но мне по-прежнему представлялось, что онаприезжает туда из чувства долга. Нет, Торнкум не былдля нее домом. В мое отсутствие сама она ни разу ту-да не приезжала.

Когда она закончила секретарские курсы, я всерьезподумывал о том, чтобы взять ее с собой в Калифор-

нию. Но было несколько соображении против: я немог забыть о фиаско с Торнкумом; ей необходимо бы-ло встать на ноги, начать самостоятельно зарабаты-вать на жизнь в Лондоне (или хотя бы сделать всенеобходимые телодвижения в этом смысле); мне нехотелось ввергнуть ее в совершенно чуждый мир, счуждой культурой, где мне поневоле пришлось бы на-долго предоставить ее самой себе; она вряд ли захо-тела бы расстаться с Ричардом; ну и, конечно, не впоследнюю очередь – Нелл, которая, не сомневаюсь,камня на камне не оставила бы от этой идеи. На окон-чательное решение повлияли и чисто эгоистическиемотивы: одинокий волк в моей душе, ненавидящийвсяческие помехи, хоть и не предвидел Дженни в мо-ей жизни, но уже рисовал иные ситуации, в каких при-сутствие Каро могло стать нежелательным. Думаю,если бы она хоть намекнула, что хочет поехать… ноона не намекнула.

А теперь я стоял в гостиной и смотрел на туман заокном, решая, рискнуть ли отправиться в Оксфорд намашине или поехать поездом. По радио предупрежда-ли о тумане – плохая видимость на дорогах, сказалаКаро. Предстоящая мне встреча принимала все бо-лее угрожающие размеры. Не то чтобы я не представ-лял себе, что может случиться, о чем пойдет речь,какие чувства будут затронуты. Как и в другие пово-

ротные моменты моей жизни: если я ожидал неприят-ностей, я продумывал столько возможных вариантов,что, казалось, успевал полностью пережить грядущеесобытие до того, как его единственный вариант осу-ществлялся в реальности. Всякое писательство, длясебя ли и совершаемое в уме или для публикации иосуществляемое реально, есть попытка уйти от обу-словленного прошлого и будущего. Но гипертрофиро-ванное воображение столь же вредно для подготовкик реальным событиям, сколь оно полезно для писа-тельской деятельности. Я знал, что никогда не скажутого, что успел отрепетировать, но перестать репети-ровать не мог.

В конце концов я заставил себя, как практичногоамериканца, рассердиться на живущего во мне интро-верта-англичанина и позвонить в справочную метео-центра. Они не рекомендуют поездку на машине, от-ветили мне; так что я принялся выяснять расписаниепоездов. Потом, не дав себе времени для дальней-ших раздумий, набрал оставленный мне Каро номертелефона в Оксфорде. Ответил молодой женский го-лос с иностранным акцентом. Миссис Мэллори нетдома. Но стоило мне назвать себя, как она стала ме-нее официальна. Миссис Мэллори ушла в больни-цу, но предупредила, что я могу позвонить. Она меняждет. Комната для меня приготовлена. Я попытался

объяснить, что могу остановиться в отеле, но… нет-нет, она ожидать вас здесь. Юная леди (а может, вседело в ее английском) говорила весьма непререкае-мо, так что я сообщил ей, каким поездом выезжаю ичто буду у них чуть позже шести.

Нарушитель молчания

На Паддингтонский вокзал я приехал рано и в ку-

пе первого класса оказался совершенно один, но котходу поезда все места были заняты. Что-то в на-глухо запертых лицах моих соседей, погруженных ввечерние газеты и журналы, заставило меня наконецощутить, что я – в Англии: сознательная отгорожен-ность, неприязнь к другому, будто каждый из нас ис-пытывал неловкость из-за необходимости делиться скем-то другим единственным средством передвиже-ния, пусть даже и в купе первого класса… Когда мыотъехали от станции, пожилая женщина в кресле на-против бросила взгляд на отдушину вентилятора: онбыл чуть приоткрыт. Минутой позже она взглянула нанего снова. Я спросил:

– Закрыть?– Ну, если только…Я встал и закрыл задвижку, получив в ответ за-

стывшую гримасу, долженствующую изображать бла-годарную улыбку; мои попутчики-мужчины исподтиш-ка неодобрительно наблюдали за моими действия-ми. Главный мой грех заключался не в том, что я за-крыл вентилятор, а в том, что посмел открыть рот. Нетдругой касты в мире, которая была бы так уверена,

что высшей мерой порядочности и хорошего воспи-тания в обществе является молчание; и никому дру-гому не удавалось так удачно использовать это мол-чание, чтобы создать впечатление абсолютной пле-менной гомогенности[104]… На мне был пуловер с вы-соким горлом и спортивная куртка, купленные в Ка-лифорнии, а не костюм и сорочка с галстуком, и моипопутчики, скорее всего, почувствовали во мне опас-ного чужака, которого следует научить вести себя по-английски. На самом деле я не осуждал их за это: япросто отметил эпизод, как отметил бы антрополог, ипонял их – ведь я был англичанин. Когда ты вынуж-ден находиться в замкнутом пространстве с людьми,совершенно тебе незнакомыми, риск очень велик: тыможешь оказаться заложником, вынужденным упла-тить выкуп – от тебя могут потребовать некую толи-ку информации о себе. А может быть, все дело в про-изношении: страшно, вдруг выявишь малейшей фра-зой, к какому социальному слою ты принадлежишь,вдруг станет заметен диссонанс между твоим голосоми одеждой, между твоими взглядами и тем, как ты про-износишь гласные звуки.

Это абсолютно нормальное, типично английскоемолчание встревожило меня гораздо больше обыч-ного. Казалось, в этой тишине нет умиротворения,она взрывоопасна, эта тишина, она больше похожа на

вопль; может быть, оттого, что молчание было так ха-рактерно для моего прошлого – и для семьи, в кото-рую я теперь возвращался. Я давно исследовал этотстрах перед обнажением чувств, это онанистическоестремление к уединенности, к личной тайне; я как-тодаже использовал эту тему в пьесе, и вполне успеш-но; но то, что этот феномен до сих пор не уступаетпозиций, меня озадачило. Он прошел парадным мар-шем сквозь молодежную, а затем и сексуальную ре-волюцию, сквозь общество вседозволенности, «весе-лящийся Лондон»[105] и все прочее. Таи, таи, таи, та-ись! Разумеется, эпизод в поезде ничего не значилсам по себе: просто шестеро представителей англий-ского среднего класса желали, чтобы их оставили –каждого – наедине с собой. Но ведь этот страх украд-кой проникает в личную жизнь, а губительное молча-ние уничтожает терпимость и доверие друг к другу,убивает чувство любви и милосердия: именно это ипревратило в руины мой брак. Под конец мы сталипользоваться молчанием, словно мечом разящим.

Дэн и Нелл решили – возможно, это было реакци-ей на чадолюбивость семейства Мэллори – не заво-дить детей по меньшей мере год. Из чисто экономиче-ских соображений – во всяком случае, так они утвер-ждали. Он хотел сначала посмотреть, как будет при-

нят его драматический первенец – его пьеса, хотелдоказательств, что ему следует продолжать. Оба меч-тали переехать в Лондон. Необходимости работать уНелл не было, но из двух сестер именно она тогда бы-ла ближе всего к еще не сформулированным идеям«Движения за освобождение женщин». Разумеется,отчасти это было притворством: у каждого из нас былсобственный доход, и, взятые вместе, эти средствахудо-бедно давали нам возможность не работать. Ес-ли у нас и было туго с деньгами – тогда, так же каки потом, – то лишь потому, что мы оба были от рож-дения транжирами: Дэн – в знак протеста против соб-ственного воспитания, Нелл – в полном соответствиисо своим. Ни один из нас никогда не проявлял боль-ших способностей к экономии.

«Опустевший храм» – пьеса, которой я намеревал-ся исторгнуть из своей жизни дух отца, наконец по-явилась на сцене. Появились и рецензии – некоторыевполне приличные, другие просто хорошие; до неко-торой степени тут сказалась традиционная снисходи-тельность к новым именам. Поначалу кассовые сбо-ры росли довольно скудно, но постепенно дела по-шли лучше и лучше. Дэн впервые стал по-настояще-му известен. Я думаю, уже тогда он должен был бызаметить красный сигнал опасности: Нелл гораздо бо-лее эмоционально, чем он сам, прореагировала на

успех, впав в какое-то маниакально-депрессивное со-стояние. Она принимала любые похвалы за чистуюмонету, а всякую критику (вполне, кстати, оправдан-ную: если уж взялся подражать Ибсену, не прибегайк мелодраматическим эффектам) – за личное оскорб-ление… как если бы под огнем критики оказалось еесобственное решение выйти замуж за драматурга. Накаком-то приеме – они с Дэном только что переехалив Лондон – она по-глупому нагрубила театральномукритику из журнала «Нью стейтсмен». А он даже и неписал о пьесе ничего дурного, просто не все в ней хва-лил. Это послужило причиной их первой настоящейссоры, когда они вернулись домой. Размолвка дли-лась недолго, Нелл плакала, в постели они были осо-бенно нежны друг с другом. Дэну даже пришлось от-говорить ее от того, чтобы назавтра отослать покаян-ное письмо этому критику. В те дни Дэн объяснил этотем, что Нелл слишком отождествляет себя с ним са-мим. На самом же деле это было первым проявлени-ем зависти к его профессиональному успеху.

В Лондон они все-таки переехали, но не столькоблагодаря скромному успеху пьесы, сколько потому,что Дэн совершенно неожиданно получил предложе-ние написать киносценарий. Дэн убеждал себя, чтопредложение явилось как награда за талант созда-вать живые диалоги, выявленный театральной поста-

новкой; опытный литературный агент растолковал быему, что его просто рассчитывают купить по дешевке.Сюжет был взят из никуда не годного романа о лю-бовных перипетиях времен войны, который не толькоснимать в кино, но и читать не стоило. Но Дэн был мо-лод и зелен, он решил, что может увидеть все это подсовершенно новым углом зрения, был уверен, что су-меет оживить диалоги, а предложенные деньги, хоть иничтожные по сравнению с его будущими гонорарами,казались весьма соблазнительной суммой. Кроме то-го, у Дэна возникли проблемы со следующей пьесой.Я мог бы сказать, что он колебался, а Нелл настаива-ла, но это было бы притворством. Весьма известный исовершенно бездарный английский продюсер, купив-ший книгу, льстил молодому драматургу открыто и яв-но, как это принято у киношников, а Нелл и Дэн еди-нодушно проглотили наживку вместе с крючком. Былмомент, когда они принялись каждый вечер смотретьновые фильмы, а потом разбирать сценарий каждогоиз них по косточкам, стараясь вынести для себя ка-кие-то уроки. Дэн взялся читать киноклассиков и – каквсе начинающие – увлекся киножаргоном и пыталсяосуществить режиссуру на бумаге: мертворожденнаяидея, которой всякий порядочный сценарист на про-тяжении всей истории этого дела бежал как черт ла-дана. Скоро и Нелл нашла работу. Одна из ее окс-

фордских подруг уже некоторое время работала кем-то вроде младшего редактора в том самом издатель-стве, которое потом снова появится в моей жизни – ввиде отвергнутого возлюбленного Каро. Издательствунужна была чтица рукописей, и Нелл охотно взяли порекомендации подруги. Зарплата была преступно ма-ла, едва покрывала расходы на одежду, и ничего ин-тересного или значительного Нелл делать не поруча-ли. Но ей разрешали большую часть времени рабо-тать дома, а Дэн все еще смотрел на мир сквозь ро-зовые очки и счел, что это вполне компенсирует без-божную эксплуатацию и смертельную скуку. Они поочереди сменяли друг друга у единственной пишущеймашинки. Все это происходило в крохотной квартиркеблиз Бромтон-роуд, задолго до того, как район Юго-Запад-3 обрел свой теперешний шик и непомерныецены.

Та зима была довольно счастливой. Джейн родиладочь – Розамунду; Дэн и Нелл стали крестными ро-дителями девочки. По-прежнему все четверо встреча-лись довольно часто, то в Уитеме, то в Лондоне. На-ступил момент, когда Дэн понял, что – как ни ожив-ляй диалоги – скрыть присущую сюжету глупость ибессмысленность не удастся; однако первый вариантсценария был встречен гораздо благосклоннее, чемтого заслуживал.

Это было так типично для английского кинопроиз-водства: взять изначально негодный замысел и заде-шево разработать его от начала и до конца, основы-ваясь на том – достаточно правомерном – убеждении,что английский зритель не обладает даже и малой то-ликой вкуса, а также на убеждении не вполне право-мерном, что Соединенное Королевство отделяет отСоединенных Штатов лишь водное пространство. Вромане главный герой был англичанином, но ради«американского интереса» пришлось сюжет с самогоначала подправить, хоть это ничего не изменило в тойдвухчасовой ерунде, которая в результате выплесну-лась на экраны кинотеатров.

Дэну потребовалось несколько лет, чтобы понять,что абсолютная неспособность Англии создать сколь-ко-нибудь порядочную киноиндустрию, не говоря ужео том, чтобы обрести нечто лучшее, чем чахлаяпоросль сколько-нибудь приличных киномастеров, взначительной степени объясняется нашим безоши-бочным стремлением поддерживать исключительнобездарных режиссеров… и соответствующим пред-ставлением, что какой-нибудь полуграмотный опера-тор или подхалимствующий пустозвон лучше, чемкто-нибудь другой, знают, как следует воспроизводитьжизнь на экране. А ведь он мог бы усвоить этот урокуже от своего первого режиссера, которому едва-ед-

ва удалось проторить себе путь в тайное сообще-ство посредственностей, заправляющих отечествен-ной киноиндустрией вот уже четверть века.

Но все это – в ретроспективе. Дэн написал второйвариант сценария, ступил на самый краешек целлу-лоидного мира кино, и этот мир поглотил его, как по-глощает актиния безмозглую креветку. Уже протяну-лись щупальца – контракт о новом сценарии был наподходе, да и с пьесой дело как будто пошло на лад.После первого сценария писать пьесу было одно удо-вольствие, так что Дэну удалось постепенно убедитьсебя, что сохранить обе профессии важно не толькоради экономических, но прежде всего из творческихсоображений. Даже Нелл получила что-то вроде по-вышения по службе – ей доверили читать корректуру.Она обладала необычайной, свойственной немногимженщинам способностью – была педантично аккурат-на в пунктуации и не делала орфографических оши-бок: еще одна черта, которую ей не удалось передатьКаро. Кошмарное правописание дочери было однимиз немногих пунктов, по которым у них в последующиегоды не возникало разногласий.

Однако к тому времени – стояла весна 1952 го-да – в семейной лютне наметились первые трещи-ны. Дэну приходилось вечно быть под рукой на сту-дии «Пайнвуд»[106], когда шли павильонные съемки,

натурных съемок было очень мало, все делалось нафильмотечных материалах и в рирпроекции[107]. Неллвсе чаще жаловалась на «скуку» собственной жизнипо сравнению с полной впечатлений, «волнительной»жизнью мужа. Дэн взял себе за правило брать жену ссобой на все приемы, просмотры и прочие меропри-ятия; Нелл даже пару раз приезжала на студию, ноих прежней работе бок о бок пришел конец. Еще доначала съемок Дэн все чаще предпочитал работатьнад сценарием в офисе на Уордур-стрит. Там ему вы-делили совсем крохотный кабинетик, но он теперь на-ходил, что лучше всего ему пишется в одиночестве,вдали от Нелл. Может быть, отчасти потому, что до-ма его смущала необходимость обязательно показы-вать ей то, что он написал, даже если он писал пье-су… Нелл вечно была рядом, заглядывала через пле-чо, рвалась увидеть каждую сцену, как только он вы-нимал страницу из машинки. Это раздражало Дэна –вовсе не справедливо, ведь Нелл просто пыталась со-хранить былую неразрывность их существования. Онвсе чаще работал вне дома, она тоже: держала кор-ректуру в издательстве, заводила новых друзей средиколлег. Несмотря на это, обоим стало тесно в малень-кой квартирке близ Бромтон-роуд. Здесь и зародилисьпервые приступы молчания Нелл. Дэн стал возвра-щаться домой все позже и позже.

Если говорить об этом периоде их жизни, вина ле-жит на Дэне – целиком и полностью. Работа у Неллбыла мелочной и однообразной, совершенно неин-тересной для человека, окончившего университет го-раздо успешнее, чем это удалось Дэну. И вот он делалименно то, что хотел (хотя вовсе не то, что ему былобы действительно необходимо делать), а она застря-ла на месте, корпя над чужими огрехами. К тому жеДэн не сумел устоять перед мишурным блеском сво-его нового окружения, как бы презрительно ни отзы-вался он об этом новом мире в присутствии людей,подобных Джейн и Энтони.

Коммерческое кино – как галлюциногенный нарко-тик: оно искажает восприятие каждого, кто в нем ра-ботает. За парадным фасадом на кон ставится лич-ная власть, личный престиж; кинопроизводство сво-дится до уровня карточной игры, где каждый игрок,чтобы выжить, должен стать кем-то вроде профессио-нального обманщика, шулера. Успех здесь всегда вы-падает на долю двуличных; вступить в эту игру, наде-ясь сохранить невинность, столь же невозможно (хо-тя Дэн поначалу искренне старался это сделать), какс такой же надеждой переступить порог дома, над ко-торым горят огромные неоновые буквы: «БОРДЕЛЬ».И то, что на публике здешние бандерши, сутенеры,проститутки и вышибалы маскируются под «респекта-

бельных» режиссеров, кинозвезд, знаменитых продю-серов и антрепренеров, липший раз доказывает, какмного им приходится прятать от чужих глаз.

Такое кино не может быть искусством. Никакое ис-кусство не станет всегда и во всем предпочитать бес-честного человека – честному, Тартюфа – искренне-му, посредственность – гению, расчет – эстетическими этическим принципам; никакое искусство не можетпо сути своей основываться на принципах низменногопопулизма, сводясь к наименьшему общему знамена-телю. В один прекрасный день история задастся во-просом: как могло случиться, что так мало поистинезрелых фильмов было создано в двух странах, обла-давших для этого наилучшими возможностями? Поче-му брак по расчету меж двумя интеллектами – еврей-ским и англосаксонским – породил столько ничтожно-го блеска и столь мало сути? И отчего так непропор-ционально много свидетельств, что кино воистину мо-жет быть не просто искусством, но искусством вели-ким, явилось из стран за пределами англоговорящегомира?

Очень скоро выяснилось, что Дэн оказался не спо-собен задаваться подобными вопросами. Во времясъемок своей первой картины он во второй раз изме-нил Нелл. Главную женскую роль в фильме играла ак-триса, чье лицо и ножки не сходили со страниц самых

дешевых лондонских газет. Позднее она отправиласьсниматься в Голливуд, где и заработала свое зна-менитое прозвище «Открытый чемпионат». Ни одинуважающий себя калифорнийский «жеребчик» не могупустить возможность поучаствовать в этом «чемпи-онате» хотя бы раз. Студийные сплетники в «Пайн-вуде» утверждали, что она уже успела переспать сполуугасшей звездой – американским актером, при-глашенным сниматься, чтобы обеспечить фильму за-океанский прокат. Поначалу Дэн находил ее неесте-ственной и глупой. Только такой всеядный продю-сер и такой лизоблюд-режиссер, с которыми ему при-шлось иметь дело, могли пригласить эту диву на рольраздираемой душевными муками героини – офице-ра Вспомогательного женского авиационного корпуса.Но потом эта актрисуля обрела почти трагический виджертвы неуправляемых обстоятельств, мученицы за-тянувшихся съемок. И дело было не только в застаре-лой печали женщины, за все расплачивающейся соб-ственным телом. Казалось, ей порой и в самом делене по себе от того, как плохо она играет. В такие пе-риоды она играла еще хуже обычного, и все же, по-своему, она старалась не подводить членов труппы. Ктому же она была для Дэна первой женщиной, чья ре-путация строилась целиком на сексуальной привле-кательности. Через пару недель он вдруг обнаружил,

что она почему-то предпочитает его общество компа-нии всех остальных участников съемок. Ей приходи-лось много времени уделять рекламным мероприяти-ям, а Дэн часто бывал занят последними доделками ипеределками сценария, но, когда оба бывали свобод-ны, они стали встречаться – поболтать вдвоем.

Он поддразнивал ее, совершенно беззлобно, а онабыла слишком глупа, чтобы остроумно отвечать ему;но ей нравилось, когда мягко вышучивали ее жур-нально-обложечную внешность. У нее создаваласьиллюзия, что она видит шутника насквозь.

Этот тип никудышных актрис всегда жаждет найтиопору в первом попавшемся неопытном умнике, кото-рого удастся обвести вокруг пальца: теперь я это по-нял, как понял и то, что такой умник попадается наудочку вовсе не из-за его незадачливости и скромно-сти, как представляют дело некоторые из попадавшихв подобную переделку, а из-за непреодолимой при-влекательности пышного бюста, подчеркнутого пла-тьем с вырезом до пупа или блузкой на размер тес-нее, чем требуется. Мотивы, движущие этими дама-ми, не более гуманны, чем те, что побудили Цир-цею[108] пригласить Одиссея выпить… или те, что об-ратили Далилу[109] в брадобрея. Впрочем, и побуди-тельные мотивы Дэна были не столь уж гуманны: про-сто он, пусть и не сознавая того, жаждал освободить-

ся от снедающих его иных соблазнов.Она была знакома с Нелл, знала, что Дэн женат;

должно быть, чувствовала, что волнует его физиче-ски. Наступил момент, когда он понял, что стоит емулишь руку протянуть… Накануне свободного от съе-мок дня она предложила ему заскочить к ней, еслион будет в городе и случайно окажется вблизи Кер-зон-стрит, где она снимала квартиру. Он ответил, чтодолжен быть на студии. «Очень жаль», – промурлы-кала она, а всепонимающий и полный иронии взгляддосказал остальное.

Не знаю, что это было: всего лишь похоть или ка-кое-то извращенное стремление доказать самому се-бе, что именно «успех», а не обычная человеческаяпорядочность и есть высшая нравственная категория;а может быть, участившиеся ссоры с Нелл и ее дур-ное настроение; или – роковое воспоминание о дне,проведенном с Джейн, ставшее к тому времени лип-шим доказательством, что безграничный эгоизм мо-жет сойти безнаказанно… и отдаваться нежным, поэ-тичным эхом в тайниках души, когда возвращаешьсядомой, к Нелл, а она – если захочет – все еще бываетмила и нежна. Тогда я больше всего склонялся к по-следнему из объяснений: Джейн.

Съемки почти закончились, когда это произошло.Дэн уже не ездил в «Пайнвуд» и работал над окон-

чательным вариантом своей новой пьесы «Красныйамбар». Нелл ушла в издательство – читать гранки.Незадолго до полудня раздался телефонный звонок.Тот самый голос. Цирцея утверждала, что ей предло-жили сценарий, который она хочет обязательно пока-зать Одиссею; если у него найдется время разделитьс нею ленч… Дэн неожиданно обнаружил, что и кана-ты, и мачта существуют лишь в его воображении. Онсхватил такси, примчался в квартиру на Керзон-стрити трахнул хозяйку. По правде говоря, отправился онтуда, не имея в виду именно – или исключительно –эту цель; но тут его обычно весьма изобретательноевоображение оказалось бессильным: дверь ему отво-рила совершенно нагая женщина. Разумеется, он могбы повернуться и уйти… Много лет спустя, в Голливу-де, он случайно встретился с ней снова, даже сиделнапротив нее на званом обеде. Она теперь пользова-лась гораздо более громкой (и весьма сомнительной)славой; вполне возможно, она просто осторожничала,но у него создалось впечатление, что она напрочь за-была об их краткой близости.

Все совершалось в абсолютном молчании и дли-лось довольно долго: секс ей давался гораздо лучше,чем актерская игра; но это был их первый и последнийакт. По сути, это приключение подтвердило его про-шлый опыт с Джейн, только на этот раз диалог о бу-

дущем свелся всего лишь к двум-трем строкам. Он несобирался разрушать свой брак, а она и не претендо-вала на это – значит, все остается без изменений. Квящему удивлению Дэна, сценарий, который ей пред-ложили, реально существовал. Дэн забрал его домой;вероятно, она полагала, что он принесет его ей и по-требует гонорар за работу. Но он поговорил с ней потелефону и отослал рукопись почтой. Она не быласлишком огорчена, когда он оборвал разговор на те-мы более плотские, чем сценарий. Вела себя совер-шенно естественно, оставаясь такой, какой, под ли-чиной драматической актрисы, была на самом деле:секс воспринимала как любительский спорт и удовле-творялась, как только плоть торжествовала над ин-теллектом.

Но мне не следует так уж легко сбрасывать этотэпизод со счетов: цинизм пришел несколько позже.Дэн покинул квартиру на Керзон-стрит, растерянный ипотрясенный собственным поступком, и я помню, чтоцелый день испытывал гадливость по отношению ксебе. Он побродил по Гайд-парку и в конце концов, богзнает почему, очутился в Геологическом музее – ско-рее всего потому, что экспонаты там не принадлежалик роду человеческому. Потом он целый час, или дажебольше, просидел в баре, хоть и знал, что Нелл можетприйти домой раньше его и надо будет придумывать

какое-то алиби. На самом же деле она задержаласьв издательстве – заканчивала чтение гранок, – и уДэна оказалось достаточно времени, чтобы собрать-ся с мыслями и привести в надлежащий вид порядкомпопорченную маску. Ему было совершенно ясно, чтоон сделал гадость и что такое не должно повториться.Но конечно, он перешел теперь в иное качество; в егоотношениях с Джейн было глубоко запрятанное, норазделяемое обоими чувство, оправдывающее обоихсознание единения, невероятной трудности происхо-дящего; понимание (хотя бы теперь, при взгляде на-зад), что случившееся – трамплин к чему-то более вы-сокому и благородному – скажем, к той жизни, кото-рую она теперь вела.

А сегодня он изменил Нелл с потаскухой, и произо-шло это не только в типично бордельной обстановке,но и в соответствующем стиле, разве только деньги непришлось платить. Дэн прошел все обычные стадии– сначала винил себя, потом стал искать оправданий:Нелл держит его на коротком поводке, ему необходи-ма свобода… а под свободой он тогда главным обра-зом подразумевал, хоть и не признавался в этом да-же себе, возможность свободно пользоваться плода-ми возрастающего успеха. Так что Нелл, как он теперьдумал, оказалась непомерно дорогостоящей страхов-кой от жизненных неудач – как сексуальных, так и про-

фессиональных. Он давно понял, что женщины на-ходят его привлекательным, но приключение на Кер-зон-стрит, после того как прошел первый шок, вскру-жило ему голову. Он решил, что должен быть неве-роятно привлекателен – я употребляю здесь «дол-жен быть» в обоих смыслах: и описательном, и побу-дительном. Дэн завел себе отвратительную привычкуиспытывать на дамах свое очарование гораздо болеесознательно, чем делал это раньше. Разумеется, нена виду у Нелл. Убеждал себя, что это всего лишь иг-ра, небольшой реванш.

А также – кое-какая компенсация, поскольку внеш-не он очень старался проявлять всяческую заботу оНелл. В июле он передал новому литературному аген-ту рукопись «Красного амбара», дождался его пер-вой реакции (теплой и взволнованной) и отправил-ся с женой на машине – провести отпуск во Фран-ции. Они не торопясь проехали в Прованс, провелитам четыре недели, ухитрившись сводить концы с кон-цами, потом, также не торопясь, отправились домой.Отпуск получился удачным с самого начала: погода,еда, пейзажи, секс и чувство, что они могут неожидан-но спокойно обсуждать отчуждение последних меся-цев… Дэн позвонил в Лондон из Авиньона: оба те-атральных режиссера, прочитавшие к тому временипьесу, хотели ее ставить… Дэн и Нелл закатили са-

мый дорогостоящий обед за всю их тогдашнюю жизньи за этим обедом приняли кое-какие решения. Неллбросит работу и станет готовиться к материнству; ониподыщут себе квартиру попросторнее или небольшойдом, как только вернутся в Лондон. С возвращени-ем они задержались больше, чем на первоначальнозапланированные три отпускные недели, полученныеНелл в издательстве. Нелл отправила туда заявлениеоб уходе с работы из крохотного сонного порта, оча-ровательного уже потому, что там и не пахло вульгар-щиной Сен-Тропе[110]. Думаю, в тот счастливый месяцДэн мог бы выбрать подходящий момент и признатьсяНелл в том, что произошло на Керзон-стрит; но он ис-пытывал глубокий затаенный страх из-за того, как да-леко может зайти такое признание; а может быть, он– как всегда – держал про себя свои тайны. По правдеговоря, он и тут был предельно эгоистичен. Но солн-це подарило Нелл новое тело, контрацептивы былизаброшены и забыты, зной снова и снова возбуждалв них обоих желание, и, если Дэн и заглядывался –потихоньку – на другие женские тела, они больше невызывали в нем зависти. Деньги у них были на исхо-де (как запланированные, так и утаенные), и на об-ратном пути им пришлось довольствоваться заштат-ными клоповниками и все более дешевой едой, в ос-новном – бутербродами; но и это казалось им тогда

забавным. Долгое время после того путешествия обасчитали, что это и был их настоящий медовый месяц,и не только потому, что Нелл сразу же забеременела.Этот отпуск убедительно доказал, что – увы! – они мо-гут быть счастливы (как это было в Оксфорде) толь-ко в ирреальном, а не в реальном мире. Но тогда ниодин из них этого еще не понял.

Я думаю, что «Красный амбар» был если и не но-вым, то во всяком случае вполне свежим словом вдраматургии того времени. Наверное, это к счастью,что у меня тогда были весьма отрывочные представ-ления о том, к чему стремился в своем творчествеБрехт. Идея пьесы возникла совершенно случайно,после того, как мне на глаза попался судебный от-чет тех времен о деле Уильяма Кордера [111]. До этогоМария Мартен была для меня всего лишь типичнымвоплощением бьющей на дешевый эффект деревен-ской жеманницы. Но тут я сразу увидел, что на этомматериале можно сделать интересную историческуюпьесу. Правда, потребовалось некоторое время, что-бы я понял, что центральной фигурой в пьесе долженстать Уильям, а не Мария; а над диалогами я работалс таким усердием, какого раньше за собой и не заме-чал. Однако успех спектакля обеспечила вся команда:декорации оказались лучшими декорациями года, впьесе было пять крупных ролей и несколько интерес-

ных вторых, так что на приглашение режиссера сразуже откликнулись прекрасные актеры.

Первый большой успех сродни собственному юно-му телу, это чудо, которым до конца может насладить-ся лишь тот, кому оно принадлежит… да и то толькопока сам остается юным. Во всяком случае, Дэн про-жил ту зиму в состоянии самоупоения, позволявше-го не замечать сыплющихся на них мелких неурядиц.Единственным серьезным разочарованием – в про-фессиональном плане – стала неудачная попытка по-ставить пьесу в Нью-Йорке; но после Нового года онапошла в Швеции и в Западной Германии, и он вел пе-реговоры о продаже авторских прав в некоторые дру-гие страны. Тучи, сгущавшиеся на семейном горизон-те, не казались в то время такими уж грозными.

Несмотря на то что купленная мной на девяностодевять лет аренда на квартиру в Ноттинг-Хилле бы-ла самой лучшей – за всю мою жизнь – сделкой, со-вершенной без посторонней помощи, сразу же по пе-реезде туда Дэна и Нелл стали одолевать сомнения.Отчасти это объяснялось жалкими потугами «быть нехуже соседей» – стремлением, словно эпидемия тяж-кой болезни, охватившим мир шоу-бизнеса. Им ста-ло казаться, что они просчитались. Люди, с которымиони теперь общались, жили в гораздо лучших услови-ях и часто – как водится в таких случаях – значитель-

но выше средств. Они посмотрели множество неболь-ших домов – в Сент-Джонс-Вуде, в Айлингтоне, в Фу-леме, – но все они не шли ни в какое сравнение с кот-теджем в Уитеме. Там как раз продавался тогда кот-тедж, и втайне оба мечтали о таком, находя в то жевремя десятки причин, делавших покупку невозмож-ной. Впервые в жизни Дэн обратился к услугам бух-галтера: стоимость аренды в Лондоне была такова,что в здравом уме они не могли позволить себе приоб-рести еще и коттедж. Новую квартиру обставили ве-щами из «Хилза»[112], счета приходили огромные; этоне помешало Нелл позднее упрекать Дэна за то, чтоони не купили много такого, чего просто не могли себепозволить.

Во время беременности Нелл стала раздражитель-нее, чем обычно, и квартира вызывала у нее все боль-ше и больше нареканий. То оказывалась, что онаслишком велика, то Нелл заявляла, что надо быть су-масшедшим, чтобы не понимать – главное для ребен-ка сад, а тут его нет. Все чаще и чаще ее раздражало,когда приходилось оставаться дома одной, все чащеона тосковала по «нашей милой маленькой квартир-ке» близ Бромтон-роуд. Готовка никогда не казаласьей интересным занятием, так что в последние месяцыее беременности мы стали почти каждый вечер обе-дать вне дома. Я понял, что так можно избежать скан-

далов. Однако не следует преувеличивать: Нелл донекоторой степени разделяла охватившую Дэна эй-форию по поводу успеха пьесы, мы ждали ребенка…большей частью ощущение было такое, что с кварти-рой, по-видимому, действительно вышла ошибка, ноэто не так уж важно. Десятого апреля родилась Каро,и на некоторое время все остальные проблемы былизабыты. Дэн закончил черновой набросок новой пье-сы, и на той же неделе, что стал отцом, он подписалконтракт на новый сценарий.

Думаю, нет ужаснее браков, чем те, где ребенококазывается орудием (или используется как таковое),раскалывающим семейный монолит. Каро была труд-ным ребенком, она испытала на себе все болезни инедомогания, каким могут быть подвержены дети, ис-тощив Нелл и нервно, и физически. Мне кажется, янес свою часть ноши: работал дома, когда писал чер-новой набросок пьесы. Но получилось как-то так, чтоКаро оказалась чем-то вроде квартиры: сама по себе– прекрасная идея, но воплощенная в реальность неко времени. Кроме того, возникло что-то вроде сест-ринского соперничества: Джейн, ожидавшая второгоребенка, стала образцовой матерью, и Нелл не моглане принять участия в этой эстафете. Я уговаривал ееотдать одну или даже две лишние спальни какой-ни-будь молодой женщине, которая согласилась бы по-

могать ей по хозяйству или просто быть рядом, когдаНелл остается одна, – иностранке или даже безработ-ной актрисе. Но Нелл не только не могла справитьсясо своими заботами, она и признаться в том, что несправляется, тоже не могла; позже она утверждала,что просто страшилась того, что тут может произойти,если она уедет в Уитем.

Тем летом она ездила в Уитем все чаще и чаще, имне приходилось все больше времени проводить внедома. Я заботливо провожал ее с ребенком на Пад-дингтонский вокзал и усаживал в поезд, а потом с удо-вольствием возвращался домой – к своей работе. Кконцу следующей недели я отправлялся в Уитем, что-бы привезти жену и дочь в Лондон, но то время, что япроводил без них, постепенно обретало вкус свободы,отпуска, праздника. Нелл ездила в Оксфорд все чащеи чаще. Может быть, тут-то и начались наши непри-ятности – с этого совместного существования троихвзрослых и их детей в Оксфорде, ведь Дэн оказалсякак бы частично отлучен от их союза, хотя тогда онэтого не замечал.

С этого времени я уже не чувствую себя таким ви-новатым. Нелл стала закипать, как только возвраща-лась в Лондон, и все чаще задумывалась над тем, ка-кие несправедливости таит в себе ее новая роль. Ибыстро пришла к выводу, что они гораздо хуже, чем

то, с чем ей приходилось сталкиваться в издатель-стве; то же относится и к старой квартирке: чем даль-ше, тем больше и то и другое стало восприниматьсякак несостоявшееся прекрасное будущее, а вовсе невременное и неприятное прибежище, каким и рабо-та, и квартира казались ей прежде. Но иногда вдругвсе это вспоминалось как нечто отвратительное, с тойнелогичностью, которая мне представляется одной изнаименее приятных черт у особей женского пола, –так случалось, если я предлагал жене простейшее ре-шение проблемы, а именно – попросить у ее бывшихнанимателей работу на дом.

Такое сползание все глубже в безнадежность, осо-бенно когда оба попавших в подобную ситуацию на-делены сверхщедрой долей непримиримого эгоизма,стало в наши дни настолько типичным, что я не ста-ну описывать здесь все пройденные нами этапы. Из-менения в характере человека, как и в характере от-ношений, не заявляют о себе слишком явно: они под-крадываются постепенно, из месяца в месяц, укры-ваясь за ширмами примирений, кратких периодов до-вольства друг другом, за попытками начать все сна-чала… Подобно симптомам смертельной болезни,они, прежде чем выявить истинное положение вещей,рождают множество утешительных мифов.

Самым ярким проявлением этой болезни был, на

мой взгляд, поворот на сто восемьдесят градусов вотношении Нелл к моей работе в кино. Она отвергалавсе с порога; если говорить о вышедшем на экранымоем первом фильме – вовсе не без причины. Кри-тики разнесли фильм в пух и прах; только двое – од-ним из них был Барни Диллон – отметили достоин-ства сценария, напрочь зачеркнув все остальное. Од-нако новый сценарий был более обещающим, и мнедоставляло удовольствие работать с Тони. Его нельзябыло бы даже с натяжкой назвать великим режиссе-ром, но он был далеко не дурак и сильно отличался –в лучшую сторону – от своего предшественника.

Сюжет этого психологического триллера строилсяна оригинальном замысле Тони и назывался «Зло-умышленник», хотя на экраны был выпущен под на-званием «Лицо в окне». Тони знал, чего хочет, и умелзаставить меня работать в нужном направлении; в тоже время он был открыт новым идеям. Я многому унего научился, и в частности тому, как разграничиватьработу сценариста и постановщиков. Нелл принима-ла в штыки мои восторги, когда я возвращался послесовещаний с режиссером, и я стал таить их от нее…если сама она и не говорила в открытую, то отноше-ние ее подразумевало, что я продаю себя, гонясь заскороспелым успехом и дешевой популярностью. Акогда кое-что в один прекрасный вечер все же было

сказано, всплыли имена Энтони и Джейн. Они, мол,не понимают, как я мог затесаться в этот продажныйdemi-monde10, почему не удовлетворяюсь писаниемпьес… во всяком случае, так она это изображала. Ра-зумеется, никто из них не говорил мне этого в лицо,но я ощущал, что дистанция меж нами все возрастает,общий язык утрачивается, а нравственные ценностиоказываются разными. Мир кино интернационализи-рует: я стал смотреть на Джейн и Энтони как на без-надежных провинциалов. Две формы крайнего упрям-ства противостояли друг другу: назревал конфликт, иНелл, выступавшая в роли «пятой колонны» в моемсобственном лагере, вызывала у меня возмущение.

Как-то вечером – стоял, должно быть, июль или ав-густ – я, придя домой, обнаружил, что Нелл с Каро безпредупреждения отбыли в Уитем. Накануне мы дол-го ссорились, и утром, когда я после завтрака уходилна работу, Нелл еще спала. В конце недели я отпра-вился в Оксфорд и привез их домой. Возможно, Эн-тони действительно был не в курсе дела, но в гла-зах Джейн, как я заметил, светился вопрос… и упрек.Нелл, несомненно, успела с ней поговорить. Я обо-злился, но виду не подал. В то время я работал надвторым вариантом сценария. Произошла какая-то пу-таница с расписаниями актеров, исполняющих глав-

10 Полусвет (фр.).

ные роли, поэтому надо было срочно начинать съемкифильма. Мне выделили комнату в конторе производ-ственного отдела и дали секретаря на полставки. Ан-дреа, наполовину полька, была двумя годами старшеменя; она вовсе не походила на скромненькую секре-таршу: уже тогда она была чуть ли не самым лучшимсекретарем производственного отдела по эту сторо-ну Атлантики – этакий бывалый полковой старшина;только в тех случаях, когда старшина пыжится и беретгорлом, она проявляла такт и здравомыслие. Мне сра-зу же пришелся по душе ее профессионализм; невоз-можно было не восхититься тем, с какой быстротойи аккуратностью она перепечатывала мои наброски итактично обсуждала их, иногда предлагая что-то со-кратить, или указывала на слабые места. Физическиона не казалась мне привлекательной: фигура у неебыла тяжеловата, и держалась она с некоторой от-чужденностью, часто свойственной деловым женщи-нам. Я не знал, что она была раньше замужем: онаредко говорила о себе. Единственное, что было в нейславянского (или, во всяком случае, не английского), –это ее глаза. Замечательные глаза, зеленые, как неф-рит, иногда они казались светло-карими; взгляд яс-ный и прямой. Отношения наши развивались оченьмедленно, все началось с чувства облегчения, ощу-щения контраста между полнейшей неизвестностью

– что еще выкинет вечером Нелл? – и уверенностью,что на работе ждет деловое и интеллигентное товари-щество, дружеское участие, придающее смысл и спо-койствие каждодневному существованию. Она иногдаприходила, когда я показывал Тони новые сцены; онвыпаливал новые идеи быстрее, чем я успевал запи-сывать; и я заметил, что он – как и я – считает ее про-фессионалом до мозга костей, да к тому же еще с го-ловой на плечах, и что ему, как и мне, хорошо, когдаона тут, под рукой.

Никаких отношений вне работы у нас с ней не бы-ло. Андреа обычно выходила из конторы, чтобы ку-пить мне сэндвичи, порой я приглашал ее в какое-ни-будь местечко поближе и подешевле – перекусить.Мало-помалу она стала рассказывать о себе, о сво-ем неудавшемся браке. Она вышла замуж за поляка,бежавшего от немцев в Англию и ставшего здесь пер-воклассным летчиком-истребителем. С наступлени-ем мира он превратился в алкоголика с садистскиминаклонностями и вмешался в какие-то эмигрантскиеполитические игры. Теперь она жила со своей мате-рью-полькой где-то недалеко от Марбл-Арч[113]. Какимчудовищным издевательствам подвергал ее муж, яузнал много позже, но уже тогда она мельком упоми-нала об этом. Она была человеком сдержанным и об-ладала чувством юмора, какой зовется юмором ви-

сельника и окутывает кинопроизводство, как запах со-лода окутывает пивоварню; однако у меня создалосьвпечатление, что этот стиль был избран ею в каче-стве защитной мимикрии. Что-то в глубине ее суще-ства было тяжко ранено этим ее браком. Я потерял ееиз виду, когда мы закончили производственные дела,и мне ее очень недоставало. Я был осторожен и нетак уж много говорил о ней с Нелл. Они были знакомы– виделись пару раз, и Нелл она не понравилась, вовсяком случае, так мне было сказано, но к этому вре-мени Нелл не нравилось все, что относилось к этойстороне моей жизни, однако причин для ревности да-же она не смогла тут найти.

Когда начались съемки – они тоже шли на студии«Пайнвуд», – потребовалось кое-что срочно перепи-сать. Известно было, что Тони терпеть не может рабо-тать, когда кто-то стоит у него над душой, и я старал-ся как можно реже бывать на площадке. Мы с Андреачасто оставались в конторе одни. Я стал уходить туда,даже когда в этом не было явной необходимости. Ки-номир полнится слухами гораздо быстрее, чем любойдругой: прошел слух, что сценарий хорош, что Тониим доволен, что я быстро овладеваю тонкостями ма-стерства. Что на меня можно положиться… Я грелсяв лучах заслуженного одобрения. Мне хотелось овла-деть и другими тонкостями дела: втайне я мечтал ко-

гда-нибудь и сам ставить фильмы.Примерно в это время мне пришлось решать – с по-

мощью совершенно бесполезных, зато многочислен-ных советов жены, – кем же я хочу быть. На подходебыл еще один сценарий. На самом деле никакой ди-леммы не было. Я знал (или думал, что знаю), что ки-но никогда не сможет всерьез заменить мне театр. Ноэто было интересно и приносило больше денег. Еслиже я хотел сказать что-то свое и по-настоящему «зна-чительное», это могло быть сделано только на сце-не театра. В новой пьесе, которую я тогда задумал (икоторая потом вышла под названием «Снимается ки-но»), я собирался говорить об этом: о компромиссах,на которые приходится идти, о ложных ценностях ифальшивых соблазнах мира кино. Однако я чувство-вал, что пока еще не готов ее написать, и к тому жея, видимо, опасался оскорбить курочку, которая нес-ла золотые гонорары. Помимо всего прочего, я былслишком тесно связан со своей съемочной группой,чтобы придуманные мной персонажи были неузнава-емы.

Но тогда важнее всего мне было доказать Нелл,что она не права. Правда, когда я взялся за третийсценарий, в семейных неурядицах наступило времен-ное затишье. Казалось, Нелл смирилась с моим неже-ланием отказаться от «альтернативной» профессии;

и если она не одобряла этого моего занятия, то не мог-ла не одобрять деньги, которые оно приносило. Мойновый литагент позаботился, чтобы я получал не са-мые низкие гонорары. Я старался исполнять желанияжены. Понимал, что мы слишком много тратим, но,если это могло принести в дом мир, я считал тратыоправданными.

И – вполне предсказуемо: в один прекрасный день,на студии, Андреа выглядела несколько подавлен-ной; Дэн спросил, что случилось, и она сказала – унее день рождения, добавила что-то о том, как празд-нуются дни рождения, когда ты еще ребенок… как ни-когда не удается повзрослеть настолько, чтобы отно-ситься к ним как к обычным дням. Дэн немедленноотправился в буфет и купил полбутылки шампанско-го. Она рассмеялась. Они выпили. Потом, во времяленча, Дэн объявил о дне рождения всем остальным,принесли еще шампанского… Ничего особенного непроизошло. После этого они вместе вернулись в про-изводственный отдел. На ее столе по-прежнему сто-яла маленькая бутылка из-под шампанского; Андреаобернулась и поцеловала Дэна. Дело было не в по-целуе: он был недолгим и нежным, и поцеловала онаДэна в щеку, а не в губы. Но что-то в чуть заметнопродлившемся объятии, в быстро погашенном выра-жении глаз, прежде чем она отвернулась, прозвуча-

ло словно призывный колокол. Дэн почувствовал: онадает понять, что ее товарищеское отношение к немулишь видимость. Вот и все. Кто-то вошел, а назавтравсе было как прежде.

Через несколько дней, поздно вечером, Дэн и Неллтолько легли и он протянул руку – одним из тех же-стов, которые муж и жена привычно понимают какприглашение к близости, – как Нелл резко оттолкнуларуку.

– Ну извини, – сказал он как можно более легкимтоном.

Нелл лежала не шевелясь. Через несколько секундвскочила, со злостью схватила и зажгла сигарету: пре-амбула, которую он слишком хорошо научился распо-знавать.

– Ну, что опять стряслось?– Ты сам прекрасно знаешь.– Разумеется. А то бы не спрашивал.Она терпеть не могла эти мои, как она говорила,

«сарказмы третьеразрядного кино». Ничего не сказа-ла, только рывком отдернула штору и уставилась вночь.

– Не пойму, чего ты добиваешься.– Развода.Дэн явился домой поздно, пришлось торопиться,

чтобы не опоздать на обед с друзьями: с той самой

подругой, которая устроила Нелл на работу в изда-тельство, и ее мужем. Дэн видел, что Нелл осталасьнедовольна вечером, что она из-за чего-то раздраже-на, и объяснил это чувством зависти к подруге, веселоболтавшей об издательских делах, завистью – вопре-ки всякой логике – к карьере, которая теперь была ейвовсе не нужна. Но развод – это было что-то совсемновое.

– Почему?Он ждал, но ответа не последовало. И вдруг он

страшно испугался: ему подумалось, что Джейн, обо-злившись на что-то, могла… Он повторил:

– Почему?– Сам знаешь.– Из-за того, что я лишил тебя работы, которую ты

терпеть не могла, когда ею занималась?– Ох боже мой! – Она помолчала. Потом произнес-

ла: – Здорово же ты наловчился врать. Не могу не вос-хищаться.

– Понятия не имею, о чем ты.– Об интрижке, которую ты завел с этой польской

коровой.Он шумно вздохнул, вроде бы выражая презрение к

смехотворному обвинению; на самом же деле это былвздох глубочайшего облегчения.

– Ну ладно. Давай выкладывай. Или письмо было

без подписи?– Так это правда?– Никакая это не правда. Мне, правда, жаль, что ты

не польская корова, а взбесившаяся английская су-чонка.

– Еще бы. Только об этом и мечтаешь.Дэн вскочил с постели и бросился к ней, но она

повернулась к нему раньше, чем он до нее дотя-нулся. Увидел ее лицо, освещенное снизу уличны-ми фонарями. Оно казалось одновременно испуган-ным и злым – одержимым. Это его остановило: он по-чувствовал, что перед ним другая, переродившаясяНелл, которую он не знает и не может понять.

– Это неправда, Нелл, – сказал он.– Ее бывший муж сегодня звонил. Кое-что про нее

рассказал. Ты явно шагаешь по хорошо утоптаннойдорожке: ведь торная тропа никому не заказана. Даты и сам знаешь.

– Да он же псих ненормальный! Ей даже пришлосьдобиться судебного определения, чтобы он пересталосаждать ее мать! На студии все про это знают.

Они стояли шагах в шести друг от друга, лицом клицу.

– Мне он показался совершенно нормальным.– Ну что ж, посмотрим, что скажет суд. Вчиню по-

донку иск за клевету.

– А он говорит, все в «Пайнвуде» про вас знают.Только об этом и говорят.

Но голос ее звучал уже не так напряженно.– Нелл, ради всего святого, он же сумасшедший. В

прошлом году он досаждал этим ее матери. К тому жеон католик… не дает ей развода, он… Господи, да какты можешь верить в эту чушь?

– Потому что это вполне могло бы быть правдой.Дэн отвернулся и нашарил сигареты. Должно быть,

он здорово рассердился, потому что готов был с неюсогласиться – и объяснить почему. Но она поспешилапродолжить:

– На прошлой неделе вас видели. Ты входил к нейв квартиру.

– Я подвез ее домой. Она пригласила меня зайти –познакомиться с матерью. Выпить по стаканчику. Воти все. Заняло полчаса.

– Только ты забыл упомянуть об этом.– Помнится, ты в тот вечер была так полна пере-

живаний по поводу ужасов материнства, что для нор-мальной беседы места не оставалось.

Это Нелл проглотила молча.– Ты всегда ее домой подвозишь?– Она же отвечает за производственный отдел, черт

возьми! Уходит после всех. Нет, не всегда.– Что-то ты больно много о ней знаешь.

– Имею на это полное право. Кроме того, она пре-красный работник. И приятный человек. – Он вздох-нул. – Она мне нравится, Нелл. Только это вовсе незначит, что я тебе изменяю.

Нелл снова отвернулась к окну. Дэн сел в изножьекровати.

– Ты, верно, часто рассказываешь ей про взбесив-шуюся английскую сучонку, на которой имел неосто-рожность жениться.

– На эту дешевку я и отвечать не буду.Воцарилась тишина; все это напоминало средневе-

ковые рыцарские игры: после каждого наскока ей на-до было придумать новый способ атаки, похитрее.

– Ты совершенно исключаешь меня из своей жизни.Я о тебе теперь совсем ничего не знаю. Сегодня зво-нил Сидни. – Сидни был новый литагент Дэна. – Обэтом американском предложении. А я о нем и слыхомне слыхала.

– Возможно, мне предложат написать еще одинсценарий. Ничего еще не решено. И я не исключаютебя из своей жизни. Ты сама себя исключаешь.

– Ты становишься каким-то другим. Такого тебя яне могу понять.

– Просто ты не хочешь взрослеть. Хочешь, чтобыничего не менялось.

Она горько усмехнулась:

– Еще бы. Я просто обожаю эту уродскую слоновьюквартиру, обожаю безвыходно сидеть в четырех сте-нах, пока ты там…

– Ну давай переедем. Купим дом. Возьмем тебе aupair[114], помощницу. Няньку наймем. Будет так, как тызахочешь.

– Ну да. Только бы я оставила тебя в покое.– Понял. Брошу все, буду целыми днями сидеть до-

ма, чтобы тебе было на ком злость срывать.Она заговорила более спокойным тоном:– Не пойму, как это Энтони и Джейн могут обходить-

ся без ссор и по-прежнему любят друг друга, а мы…– Да пошли они к… – Помолчав, он продолжал бо-

лее спокойно: – Если кто и завел себе интрижку, такэто ты. С Энтони и Джейн.

– Спасибо.– Но это же правда. Если тебе хотелось выйти за-

муж за университетского профессора и жить средидремотных шпилей, какого черта ты…

– Ты тогда был другим.– Спасибо огромное.– Ты сам начал.И так далее и тому подобное. Закончилось все это

ее слезами и целой кучей новых решений. Но из это-го ничего не вышло. Нелл позвонила подруге, взяласьза вычитку рукописей, но очень скоро ей это надоело.

Поначалу она терпела и работу, и квартиру. Потом на-ступил недолгий период, когда мы взялись за поискидома, но почти сразу же выяснилось, что цены растут;к тому же ни тот ни другая не были уверены, что имтак уж нравится то, что они видят. Нелл опять устре-милась душой прочь из Лондона, больше всего теперьей нужен был дом за городом. Порой, под настроение,она винила Лондон во всех наших бедах.

Пожалуй, ирония судьбы заключалась в том, чтоэтот инцидент подтолкнул нас с Андреа друг к другу,ускорив то, что должно было произойти. Я счел, чтонужно рассказать ей о том, что творит ее злосчаст-ный Владислав; но почему-то не мог заставить се-бя сделать это на работе. Пришлось несколько днейподождать; потом Нелл с Каро и я отправились вме-сте в Уитем провести там выходные, и Нелл реши-ла остаться до следующей пятницы; собственно го-воря, в свете «новых решений» она не собираласьтам оставаться, это я ее уговорил. И вот я пригла-сил Андреа пообедать вместе; я не стал вводить ее взаблуждение, предупредив, что мне надо сказать ейкое-что не очень приятное. Думаю, она догадалась,что именно, хотя была потрясена, когда услышалаоб этом, извинялась и рвалась поговорить с Нелл,объяснить… но ведь Нелл взяла с меня слово, что яни за что не сделаю того, что сделал: ничего не ска-

жу «этой бедняжке». (Из «польской коровы» Андреаочень быстро превратилась в «бедняжку».)

В китайском ресторане, куда мы с Андреа отправи-лись пообедать, я наконец услышал всю историю еезамужества. Во время войны она служила во Вспо-могательном женском авиационном корпусе; знаниепольского языка определило место и характер ееработы. Она влюбилась и быстро выскочила замужза Владислава; его неуравновешенность тогда каза-лась совершенно естественной в условиях постоян-ного стресса: стычки, боевые вылеты, намалеванныепод кокпитом свастики… Но наступивший мир, сдел-ка союзников со Сталиным настроили его против Ан-глии и англичан; эти настроения только усилились, ко-гда ему не удалось стать пилотом коммерческих авиа-линий. К этому времени он уже сильно пил. Вместес ним Андреа пришлось сначала заниматься «поль-ским вопросом», потом «католическим», потом «эми-грантским»; а тут еще выяснилось, что она не мо-жет иметь детей. В результате у нее образовалоськакое-то грустно-презрительное отношение ко все-му польскому (кроме матери-польки) и непреходящеечувство вины перед негодяем, за которого она вышлазамуж. Теперешняя работа в кино спасла ей жизньили по меньшей мере помогла не сойти с ума. Дажетогда я подозревал, что отчаяние, которое на рабо-

те она порой прятала под скорлупой легкого цинизма,куда глубже, чем можно предположить. Она чувство-вала, что оказалась в ловушке, что выхода нет. Онабыла как бы и Нелл, и Дэном одновременно: Нелл –в том смысле, что жизнь не дала ей полностью осу-ществиться, и Дэном, так как брак ее оказался ошиб-кой. Андреа призналась мне, что у нее было несколь-ко романов с тех пор, как погиб ее брак, но каждыйраз получалось так, что «была задета другая женщи-на». Был у нее роман и с Тони, год назад (это меняшокировало: не само по себе, а потому, что такое мнеи в голову не пришло). Тони женат, и дети у него есть,так что все происходило в глубочайшей тайне. В ки-нобизнесе все мужики – подонки, сказала она, дажесамые хорошие.

Мне не следует изображать Андреа такой уж спо-койно-объективной по отношению к самой себе илислишком флегматичной и бесполой. Она была «bellelaide»11, как говорят французы; ее очарование прони-кало в душу очень медленно. Ее фигура не казаласьпривлекательной, особенно рядом с двадцатилетни-ми цыпочками, каких брали на работу продюсеры –готовить кофе, радовать взор и ублажать самолюбие.Но лицо было поразительное, особенно – глаза, са-мые замечательные из всех, какие я знал в своей жиз-

11 Букв. «красиво некрасивая» (фр.).

ни. Это давало ей некоторое преимущество, посколь-ку всем больше всего хотелось смотреть именно наэти глаза. Она была не из тех женщин, которых легкодержать на расстоянии: было в ней что-то от femmefatale12:, и она сознательно этим пользовалась. Воз-можно, так она пыталась компенсировать недостатокчисто физических чар, какими широко пользуются бо-лее миловидные женщины. И она прекрасно понима-ла, что ее магнетизм действует гораздо сильнее, чемсознают это мужчины, впервые встретившись с ней.Помимо всего прочего, она была старше меня, и нетолько в буквальном смысле… может, из-за тяжело-ватой фигуры… виделось в ней что-то такое – мате-ринское… Не знаю.

В ответ на ее рассказ в тот вечер я рассказал ейкое-что о своей жизни с Нелл. Я не плакался; болеетого, даже оправдывал отношение ко мне жены в зна-чительно большей степени перед Андреа, чем – в глу-бине души – перед самим собой. Думаю, тот вечер –по всей видимости – должен был лишь подтвердить,что никакие иные отношения между нами, кроме со-трудничества и доброй дружбы, просто невозможны.Я проводил ее домой, поцеловал в щечку и нежно по-жал ей руку, потом взял такси и уехал; теперь я уже

12 Роковая женщина (фр.).

мог представить себе близость с Андреа, но это былобы совсем не похоже на две первые мои измены. Ниее темперамент, ни наши отношения на работе не до-пустили бы кратковременной связи.

Когда в 1962 году она покончила с собой, я дол-го не мог выкарабкаться из депрессии. Прошло уженесколько лет с тех пор, как мы виделись в последнийраз, и понадобилось немало времени, чтобы я смогпонять, почему эта утрата и чувство вины оказалисьгораздо тяжелее, чем можно было бы объяснить чи-сто внешними обстоятельствами. Не было даже ощу-щения, что, если бы те два года, которые мы пробы-ли вместе, закончились браком, а не разлукой – в си-лу обстоятельств и нежелания обоих изменить при-вычный образ существования, – она не ушла бы изжизни по собственной воле. Тогда я знал ее уже хо-рошо, знал и то, что она бывает подвержена присту-пам тяжелейшей депрессии. Ощущение было такое,что именно ей принадлежит последнее слово; что онавынесла приговор жизни каждого из нас, нашей про-фессии, всей нашей эпохе. Бог на поверку оказалсяотчаявшимся чужаком, страдающим паранойей; и всемы оказались членами того самого занюханного клу-ба польских ветеранов, расположенного недалеко отБэйзуотер-роуд, на управление которым он потратилвсю свою пропитую жизнь. Я никогда не встречался

с Владиславом, но с тех пор, как умерла Андреа, по-стоянно вижу его образ, непреложно скрывающийсяза всякой великой иллюзией.

Пассажиры в вагоне зашевелились, стали подни-маться с мест. Я увидел огни уличных фонарей, ихрасплывчатые отражения в черной воде. В тщательнохранимом, типично английском молчании мы въезжа-ли в самый типичный из английских городов. Оксфорд– alma mater13, Венера-Минерва, стоязыкое чудище,вместилище надежд и амбиций; Шекспирова Верона,студенческий Эльсинор от начала времен – тех вре-мен, что формируют личность… Не город – инцест.

13 Букв. мать-кормилица. Здесь: родной университет (лат.).

Rencontre14

Я тотчас же узнал Джейн, еще когда стоял в очере-

ди к билетному контролю. Помахал ей, и она на мгно-вение подняла руку в ответ: будто мы не виделисьне шестнадцать лет, а всего несколько дней. Сорока-пятилетняя женщина в кожаном пальто, отороченноммехом у горла и по подолу, без шляпы и без сумочки,руки засунуты в карманы; лицом она казалась мно-го, много старше, чем прежде, но сохранила что-то изпрежней отдельности, непохожести на всех окружаю-щих. Даже если бы она была незнакомкой, случайнопривлекшей взгляд, я непременно взглянул бы на неееще раз. Пожилой пассажир, шедший передо мною,заговорил с ней, проходя мимо. Я увидел ее улыбку.С минуту они обменивались репликами. Ее пальто…В нем было что-то слишком яркое, отдававшее сце-ной. В волосах ее не было заметно седины, можетбыть, она их подкрашивала – они казались чуть свет-лее, чем помнилось мне, чуть золотистее: длинныеволосы, свободно заколотые на затылке серебрянымгребнем. Она сохранила тот чуточку испанский стиль,

14 Встреча, поединок (лат.).

тот самый Gestalt15, что так помнился мне с юности.Во всем остальном она выглядела как типичная про-фессорская жена, элегантная, знающая себе цену ивполне на своем месте в этом городе.

Она все еще разговаривала с тем пассажиром, ко-гда я добрался до контролера. Тут она извинилась, ион проследовал дальше. Джейн не двинулась с места,только скупо улыбнулась, когда я направился к ней. Впоследний момент опустила глаза. На краткий, удиви-тельный миг мы оба, казалось, застыли, не зная, чтоделать. Она по-прежнему держала руки в карманах.Потом протянула мне обе руки:

– Забыла роль, – и взглянула мне прямо в глаза;взгляд был то ли чуть ироничный, как прежде, то липытливый, я не разобрал. – Ты не изменился.

– Ты тоже. Выглядишь ошеломительно.– Не то слово.Вблизи она выглядела не моложе своих лет. Мор-

щинки усталости добавились к тем, что принес воз-раст. Косметики на лице не было. А еще – она втай-не чего-то боялась, я это чувствовал. Не могла ре-шить, что я такое. Мы одновременно улыбнулись сво-ей неловкости, как улыбаются незнакомые люди.

– Машина недалеко.– Замечательно.

15 Образ, внешний вид (нем.).

Джейн повернулась и первой вышла в вечернюютьму.

– Я… мы так тебе благодарны, Дэн, я…– Да мне все равно пора было возвращаться. Прав-

да.Она пристально разглядывала мокрый асфальт.

Потом чуть склонила голову, неохотно принимая моиуверения. Мы прошли туда, где она оставила машину.

Прежде чем мы уселись, она взглянула на меня надкрышей машины:

– Тебе не слишком трудно увидеться с ним сегодняже?

– Конечно нет.– Я подумала, тебе неплохо выпить чего-нибудь

для начала. Можно заехать в «Рэндольф».– Прекрасно. А потом я поведу тебя обедать.– Но у нас дома… Àu pair что-то приготовила…– Возражения не принимаются.Крохотный конфликт, столкновение воль; и снова

она уступила, чуть пожав плечами.До «Рэндольфа» было недалеко, но Джейн успе-

ла рассказать мне, очень скупо, без эмоций, о состо-янии Энтони. Рак желудка дал обширные метастазы;оперативное вмешательство не помогло. По первона-чальному прогнозу, он давно должен был бы умереть.Мы поговорили о ее детях, о других родственниках,

о Каро. О Барни я ничего ей не сказал. Пока мы об-менивались банальностями, я чувствовал, как меняохватывает вовсе не печаль, а глубоко запрятанноечувство счастья: все давно забытое – я ведь и Окс-форда не видел целых шестнадцать лет – и все же незабытое, улицы, дома, эта женщина за рулем рядомсо мной… что-то еще более глубокое, странная пе-ревернутость времени, наших биографий… редкост-ный миг, когда радуешься, что до этого дожил. Можетбыть, присутствие смерти всегда сказывается вот так.Утраченные ценности снова обретают значение, тыживешь, и это главное; ощущение этой великой удачитонет в суете и компромиссах обычных дней.

Мы отыскали свободный столик. Джейн сняла свое«русское» пальто и осталась в брючном костюме; про-стая кремовая блузка заколота у горла позолоченнойброшью с крупным коричнево-черным агатом. Она по-казалась мне выше и тоньше, чем я помнил, можетбыть, из-за брючного костюма. Я заказал ей бокалкампари, а себе большую порцию виски. Едва офици-ант отвернулся, я положил конец разговорам ни о чем.

– Я представлял себе этот день столько раз за этигоды, Джейн. Но никогда не думал, что это будет так,как сегодня. – Она не поднимала глаз от столешни-цы. – Я сам во всем виноват. Хочу, чтобы это большене стояло между нами.

– Мы все виноваты, – тихо сказала она. Помолчав,добавила: – Это один из немногих догматов веры, покоторым мы с Энтони все еще сходимся.

– Ты больше не считаешь себя католичкой?Ее улыбка стала более искренней.– Все это было ужасно давно, правда?– Вчера я весь вечер вытягивал из Каро необходи-

мую информацию.Она по-прежнему улыбалась, но глаз так и не под-

няла.– Боюсь, я отпала от веры много лет назад.– А Энтони – нет?– Он принял последнее причастие. То, что называ-

ется приобщением святых тайн для болящих. Кажет-ся. – Она, видимо, поняла, что такая неопределен-ность выглядит весьма странно. – Во всяком случае,попы его посещают довольно часто. – Потом добави-ла: – За эти годы религия стала у нас дома запрет-ной темой. Говорят, без запретных тем не обходитсяни один благополучный брак.

Официант принес наши бокалы. Я отметил про се-бя это ее «говорят», и мне потребовалось некотороевремя, чтобы избавиться от иллюзии, что бывают бра-ки без сучка без задоринки.

– Ну а дети?– Пошли по стопам безбожницы матери.

– Никогда не подумал бы.Джейн пригубила кампари. Я подождал – может,

ей захочется произнести тост. Но я так и не полу-чил столь очевидного, хотя и вполне тривиального до-ступа к ее истинным чувствам. Она меня все боль-ше озадачивала, может быть, потому, что я приехалсюда с огромным запасом предубеждений… а можетбыть, не сумел правильно истолковать то, что гово-рила о ней Каро. С одной стороны, я ожидал уви-деть в Джейн больше зрелости и деловитости, с дру-гой – надеялся встретить больше сердечности и теп-лоты. Та всегдашняя, чуть заметная улыбка, котораябыла так свойственна ей когда-то, казалось, исчез-ла, как и прежняя ее живость, внутренняя наэлектри-зованность, неуспокоенность, поэтичность, которымиона умела зарядить даже самые банальные встречи,даже торопливый взмах руки с той стороны улицы,над головами прохожих, даже улыбку мельком, из-зачужих лиц, на людной вечеринке. Сейчас я ощущаллишь глубочайшую замкнутость и не мог понять, чтоона таит.

– Я полагаю, если вера способна выдержать такиеудары, она не может не быть истинной.

– Ему всегда удавалось черпать уверенность изнесовместимых явлений. – Она помолчала и добави-ла: – Или истин.

– Принцип максимальной абсурдности?– Вроде того. – Она сделала над собой усилие,

чтобы казаться более общительной. – Он не ударил-ся в меланхолию, вовсе нет… ведет себя вполне му-жественно. Вполне философски. Даже слишком. Дляфилософа. Но этот принцип теперь ему ближе всего.Внутренний диалог ведется именно об этом. – Она по-морщилась. – Вечные истины и всякое такое.

– Его можно понять.– Ну конечно. Chacun а sa mort16.– Это его слова или твои?Она изобразила некое подобие улыбки:– Энтони и умирает как истый оксфордец. Вся его

ирония – при нем.Я попристальнее вгляделся в ее улыбающееся ли-

цо.– Мне представляется, что не только Энтони ведет

себя мужественно.Джейн пожала плечами:– Нелл считает, я в этой истории веду себя слишком

жестко. – Я снова вгляделся в ее профиль – она яв-но подыскивала слова, понятные чужаку. – За послед-ние несколько лет она научилась почитать условно-сти и стала вызывающе консервативной. Воззрениясплошь из «Дейли телеграф».

16 Каждый умирает по-своему (фр.).

– Я так и понял. Из слов Каро.– Столп общества. По-моему, мы недооценивали

Эндрю.– Он вовсе не такой дурак, каким притворялся.– Я помню, ты и раньше так говорил.– Нелл счастлива с ним?Беглая улыбка, словно такие мелочи не имеют зна-

чения.– Думаю, счастлива – насколько характер позволя-

ет.– Я рад.Но она по-прежнему избегала смотреть мне в гла-

за. Оба мы разглядывали группку студентов в проти-воположном конце зала. Наше щегольство конца со-роковых годов не шло ни в какое сравнение с ден-дизмом этих юнцов – оно показалось бы просто жал-ким. Я чувствовал себя все более неловко с Джейн:она была так необщительна, так отстраненна, будтостремилась дать мне понять, не говоря прямо, что яздесь не по ее воле. Не вредно было бы и ей, хоть онатолько что осудила за это Нелл, чуть больше почитатьусловности. Я сделал еще одну попытку навести мо-сты над тем, что пролегло между нами:

– Чего он от меня хочет, Джейн?– Может, слегка переписать прошлое?– Как это?

Она помолчала.– Мы о тебе не говорили, Дэн. О прошлом тоже. Уже

много лет. Я знаю – он очень ждет встречи с тобой,но он так и не… соизволил объяснить почему. – Оназаговорила быстрее: – Беда с людьми высокоцивили-зованными: они умеют так глубоко скрывать правду овещах нецивилизованных. Я только знаю, что он былстрашно расстроен, когда я попыталась убедить его,что мы не имеем права обременять тебя… По край-ней мере, это было вполне искренне, – добавила она.

– Тут я на его стороне. Вы, конечно, имели право.– Все это вовсе не значит, что я не благодарна тебе,

ведь ты приехал. – На миг я встретил ее взгляд, почтипрежний, столько в нем было искренности и самоиро-нии. – Просто сейчас я не в состоянии хоть в чем-тоувидеть надежду или смысл. Не обращай внимания.

Но после этих слов не обращать внимания я ужене мог; все было так странно, словно наши прежниеродственные отношения ничего не значили, словновсе изменилось и нужно было каждой фразой, каж-дым жестом подтверждать свой родственный статус.Казалось, она хотела сказать, что теперь я – слишкомважная и известная персона, чтобы тратить свое вре-мя на нее – существо захолустное и незначительное.

– Было бы чудом, если бы ты чувствовала себя ина-че.

– Может быть.Улыбка ее была поразительно ненатуральной, и –

абсурд! – она снова принялась извиняться, уже подругому поводу:

– Знаешь, пока не забыла, Нелл просила передать,она очень жалеет о том, что сказала тебе тогда по те-лефону… О твоей приятельнице…

– Ну, я и сам поддался на провокацию.– Я видела ее только в одном фильме. По-моему,

она прекрасно играет.– Она может далеко пойти. Если будет держаться

подальше от людей вроде меня.– У нее на этот счет, скорее всего, имеется соб-

ственное мнение?Я глянул на студентов за столиком напротив:– Ее место – в той компании, Джейн. У меня совсем

другой столик.– Она хочет за тебя замуж?Я покачал головой:– Я всего лишь помогаю ей в первом познании Гол-

ливуда. Пытаюсь отдалить неизбежное.– А именно?– Момент, когда она в него поверит.Она кивнула, улыбнувшись, и снова в этом отве-

те было слишком много от вынужденной вежливости,она будто бы давала понять, что мысли ее далеко. Я

заметил, как она тайком бросила взгляд на часики.– Нам пора?– Он уже, наверное, покончил с так называемым

ужином.– А что же мы? Где тут теперь можно хорошо по-

есть?И снова – недолгий спор по этому поводу: Нелл

недавно привезла пару фазанов из Комптона… но язаставил Джейн согласиться и, выходя из кафе, зака-зал по телефону столик в рекомендованном ею ита-льянском ресторане; Джейн позвонила домой – пре-дупредить au pair. Может, мне лучше остановиться вотеле? Но тут наступил ее черед проявить упорство.Мы отправились в больницу.

Вот тут больше пригодилась бы кинокамера: гла-за, полные сомнений, потупленные взгляды, недого-воренность с той и другой стороны, затаенная нелов-кость. У меня сохранялось впечатление о женском ха-рактере, податливом, словно воск, на котором запе-чатлелись догматы Энтони и его взгляды на жизнь;однако теперь мне казалось, что передо мною – пе-чальный, зрелый вариант прежней Джейн, прежнейсамостоятельной личности, только теперь ее незави-симость обернулась безразличием. И она была иной,чем я представлял себе со слов Каро: почему-то мнене дано было увидеть тот ее образ.

Я понимал, что мне предстоит открыть ее для себязаново, найти новый язык общения: изощренный, спо-собный скрыть глубоко укоренившийся нарциссизм…манеру, которая к тому же была бы строго критич-ной. Никакой другой город не может так далеко, какОксфорд, отойти – если того захочет – от банальныхнорм общения, свойственных среднему классу всейостальной Англии, с характерными условностями иумолчаниями, фразами, прерванными на половине,всегдашней преднамеренной невнятицей. Я так дол-го жил на чужбине, в мире, где единственным мери-лом был твой профессионализм в определенной об-ласти, в мире, на целую вечность удаленном от это-го крохотного мирка, живущего – на поверхности – су-губо научными интересами, а по сути – руководству-ющегося идеальными, абстрактными и зачастую про-сто абсурдными понятиями о человеческих ценностяхи личной порядочности.

Еще я чувствовал за всей ее внешней почтительно-стью, что ко мне как бы снисходят – так интеллекту-ал снисходит к крестьянину, подчеркнуто вежливо де-лая уступки его невежеству. Ощущение было такое,что я повсюду несу с собой запах того вульгарноговнешнего мира, в котором обитал; что существовалапо меньшей мере одна причина, по которой Джейн немогла более откровенно выражать свои чувства: я на-

столько утратил чистоту и тонкость восприятия, об-щаясь с второстепенными умами второсортного ми-ра, что теперь не мог бы ее понять. Что вполне ужи-валось с опасением, что я – человек светски умудрен-ный, извне проникший в эту башню из слоновой кости,в ее замкнутый мир со всеми его мелочными лингви-стическими и этическими условностями. Наш недол-гий спор о том, где поужинать – дома или в рестора-не, оказался весьма символичным. Настаивая на сво-ем, я требовал признания своего нынешнего статуса,и она согласилась, хоть и полагала, что это глупо. По-рекомендовав итальянский ресторан, она тут же при-нялась отговаривать меня, заявляя, что «там абсурд-но высокие цены», будто хотела сказать, что деньгив нашей жизни должны оставаться по-прежнему про-блемой, что нам не стоило слишком далеко уходитьот времен студенчества.

Мы ехали сквозь туман по улицам Оксфорда, и ячувствовал, что совершенно сбит с толку и разочаро-ван; я все больше нервничал, понимая, как далека отменя эта сидящая так близко женщина, и подозревал,что муж ее окажется еще более далеким. Снова, ост-ро и неожиданно, я затосковал о молодой женщине,которая физически была сейчас так далеко, в Лос-Ан-джелесе, и которую я из живой и реальной только чтопревратил в объект благодеяния; я затосковал не по

ее телу, но по ее открытости и простоте, по ее «сей-часности», настоящести. Для кино не существует ни-чего, кроме «сейчас»; оно не позволяет отворачивать-ся, чтобы заглянуть в прошлое или будущее; именнопоэтому кино – самая безопасная из иллюзий. Вот по-чему я потратил на него столько времени и столькоизобретательности.

Преступления и наказания

Воздействие общества на личную судьбу челове-

ка загадочно, но, поскольку наш век нельзя упрекнутьв нежелании разгадать эту загадку, пожалуй, следу-ет сказать – загадочно для меня самого. Всю своюжизнь я метался меж верой в хотя бы малую толи-ку свободной воли и детерминизмом. И вот – един-ственный четкий вывод: решения, которые, как мнепредставлялось, были результатом моего собствен-ного свободного выбора, вовсе не свидетельствуют обольшей разумности, чем те, что продиктованы сле-пой судьбой. Одним из самых страшных чудовищ сем-надцатого века в бестиарии моего отца был квиетизм;а в моих глазах эта философия – когда он яростноее обличал – выглядела привлекательной… Преждевсего представлением, что и добродетель, и порок –оба враждебны благодати. Никакой благодати я, ра-зумеется, не обрел, но точно так же не нашел и убе-дительных доводов в пользу того, что следовать соб-ственной природе хуже, чем противиться ей. Главнаяпроблема, опаснейшая ловушка, разумеется, в том,как узнать, что есть твоя истинная природа.

Не припомню, чтобы кого-нибудь в моем окружениитех лет особенно волновали разруха первого после-

военного десятилетия и всеобщее возмущение тем,что, победив в кровавой бойне, мы должны теперьза это еще и расплачиваться. Сегодня я думаю, чтоглавным побудительным мотивом всего моего поколе-ния (а не только моего класса) был крайний эгоизм.Мы без всякого сожаления (сожаления пришли гораз-до позже) наблюдали, как рушатся имперские и ком-мерческие основы национальной культуры, главнымобразом потому, что утрата общенациональной целидавала нашему эгоизму больше Lebensraum17. Боль-шинство из нас на публике были либералами, одна-ко наедине с собой каждый был партией одного чело-века – самого себя, предопределяя переход – в ше-стидесятые годы – многих из нас на сторону правых.Начало сегодняшнему положению вещей, когда всеопределяется противостоянием разбогатевших и же-лающих разбогатеть, было положено уже тогда.

В большинстве своем мы рассматривали такоепротивостояние в контексте теории марксизма. Ис-тинное лицо британских профсоюзов и лейборист-ской партии нам еще только предстояло разглядеть.Кто мог подумать, что эта партия окажется такой под-спудно-буржуазной и консервативной или что полити-ческая жизнь страны выродится в вялотекущий кон-фликт не столько меж тори и социалистами, сколько

17 Жизненное пространство (нем.).

между комфортом апатии (исторической судьбой) ипериодическими всплесками свободного волеизъяв-ления, а то и во взаимный шантаж труда, всегда го-тового к забастовкам, и капитала. Кто тогда мог до-гадаться, что признанные национальные достоинства(гражданская порядочность, чувство долга, ненавистьк насилию и все прочее) в один прекрасный день по-кажутся столько же проявлением непреодолимой ле-ни, сколько и результатом свободного выбора. Даженелепая ностальгия по имперскому и военному про-шлому, что – словно поганки на гниющем пне – рас-тет и множится в стране в последние годы (и кото-рой я пытался противопоставить скептическую трак-товку истории Китченера в своей новой работе, безуверенности, правда, что это поможет, хотя именноэто и побудило меня взяться за сценарий), происте-кает не столько из политических пристрастий, сколь-ко из чувства растерянности и сознания, что наш се-годняшний эгоизм сыграл с нами худую шутку.

Как многие военнослужащие, в те первые десятьлет «мира» вся страна почувствовала себя демобили-зованной, освободившейся от многовекового, давнонадоевшего долга по отношению к другим, от ложно-го престижа, притворного единообразия характерови манеры вести себя. В 1951 году «Фестиваль Бри-тании»[115] вовсе не возвестил рождение новой эры,

он лишь погребальным звоном проводил старую. То-гда-то мы и разбились на племена и группы, а в концеконцов – на отдельные особи.

В принципе я вовсе не против этого. Уже в школея не чувствовал себя «британцем»… всего лишь ан-гличанином, и даже это чувство не всегда было та-ким уж сильным. Но я полагаю, теперь уже ясно, что спревращением нации оболваненных патриотов в со-общество занятых лишь собой индивидуумов мы без-надежно запутались. Мы так и не поняли, что происхо-дит на самом деле; и так же точно, как не хватило силсоздать новые политические партии, способные спра-виться с новыми нуждами – и новыми опасностями, –характерными для сообщества себялюбцев, нам нехватило порядочности сбросить старые маски.

Себялюбие стало явлением повсеместным, но мысчитали, что это личная тайна каждого и ее следу-ет прятать от всех остальных… а значит, по-прежне-му нужно прикрываться пуританским лицемерием, со-храняя весь пестрый набор: тут и всеобщая озабочен-ность экономикой страны и новой ролью Великобри-тании (будто речь идет о знаменитом актере)… Суэц-кий фарс, не столь давние вопли о порнографии и об-ществе вседозволенности, победа Карнаби-стрит [116]

над Даунинг-стрит, триумф телевидения – чем не со-временный вариант «хлеба и зрелищ»? – над демо-

кратическими настроениями. Все, что хоть на йотупо-настоящему заботило мое поколение и тех, когооно породило на свет, – это своя собственная, личнаясудьба; забота о других судьбах – всего лишь шир-ма. Может, так оно и должно быть, не знаю; но чудо-вищные напластования лицемерия и двойных стан-дартов, зловонные клубы лжи, которыми сопровожда-ется еще не завершенный процесс, наверняка сдела-ют нас омерзительными в глазах Истории.

Не стану делать вид, что Дэн был честен и дально-виден с самого начала; не скажу также, что он былготов скорее пожертвовать неродившимся ребенком,чем оставить неудовлетворенным малейший свой ка-приз; правда, теперь мне хотелось бы, чтобы он ша-гал тогда потверже, был не так готов к компромис-сам и лжи. Если он и выстоял в схватке с будущимчуть более успешно, чем большинство его сверстни-ков, то лишь потому, что его себялюбие оказалось бо-лее многосторонним, а посему у него было большевозможностей его тешить. У Нелл, я думаю, шансоввыстоять не было.

Эра эгоизма предоставила Дэну возможность об-ратить старые пороки в новообретенные свободы. АНелл она обрекала на существование в тесной клет-ке. Это и было реальным поводом для ее ревности;в этом и заключалась его истинная измена.

Словно страна перед лицом готтентотов, надвигаю-щихся прямо от Кале, Дэн стремился замкнуться, от-городиться от внешнего мира. Мир внутренний, живойи яркий, отчасти созданный одним его воображением,отчасти – измененной воображением реальностью,в котором он жил с самого детства, теперь полно-стью вступил в свои права. Прежде это порой воспри-нималось как некое извращение, даже жестокость,но потом, когда пришел успех, прощалось и поощря-лось и, наконец, дерзко завладело всей его жизнью.Этот мир все меньше и меньше допускал посторон-нее вмешательство, не терпел отвлечений и ярост-но противостоял незаконному захвату своих терри-торий. Нелл представляла собою постоянную угрозу,она могла неожиданно вторгнуться, проникнуть в этотмир украдкой и обнаружить, что «золото», скрытое вкрохотных серых клеточках мозга, не такой уж высо-кой пробы. Я подозреваю, что наша все возрастав-шая несовместимость была в какой-то мере не толь-ко психологической, но и исторически обусловленной.Если бы я родился в более раннюю эпоху, когда об-щество наказывало еретиков, я никогда не предал быНелл или, во всяком случае, постарался бы получшескрыть свое предательство. Но я – драматург, в Вик-торианскую эпоху этот вид искусства и за искусство-тоне считался. Полагаю, викторианцы столь долго пре-

давали театр анафеме и всячески кастрировали егопотому, что понимали – драма намного ближе к небла-говидной реальности, чем роман. Она прилюдно вы-дает секреты, выбалтывает тайны чужакам; репликидоносятся не анонимной строкой печатной страницы,не в уединении, подобном тому, в каком совершаютсяестественные отправления или противоестественныесексуальные забавы, не в глубине одинокого ума, амужчинами и женщинами, выступающими перед ши-рокой аудиторией. Роман, печатная страница – ве-щи очень английские; театр (вопреки Шекспиру) – нет.Меня всегда мучил этот парадокс, сосуществованиево мне глубоко личного «я», стремящегося укрытьсяот посторонних взглядов, и «я» публичного, фальши-вого; моих так и не написанных сонетов и не простонаписанных, но выставленных на всеобщее обозре-ние пьес.

В 1954 году я написал свой первый «большой» сце-нарий, четвертый по счету. Натурные съемки пред-стояли в Испании. Впервые я отправился в Голли-вуд, поскольку мне предстояла еще и встреча с «боль-шим» продюсером – священным чудовищем… и, какчасто бывает с людьми этого типа, в нем, если су-дить здраво, было гораздо больше чудовищного, чемсвященного. Нелл и Каро приехали в Америку вместе

со мной, но остановились у матери с отчимом, на Во-сточном побережье. Те три недели, что я жил на За-паде один, я спал с девицей, которая подобрала ме-ня в баре отеля. Ей нужно было проникнуть в мир, ку-да я только что сделал первый осторожный шаг, нона самом деле она была больше похожа на неудачли-вую потаскушку, которую так хорошо сыграла Верони-ка Лейк[117] в фильме Престона Стёрджеса[118], чем начестолюбивую шлюху. Она нравилась мне не тольков постели, но и в каждодневном общении, в немалойстепени потому, что легко принимала жизнь такой, какона есть, что приятно отличало ее от Нелл, все боль-ше стремившейся уйти от реальности. Даже ее наив-ность и незнание голливудской жизни (она сама всеголишь пару месяцев назад приехала со Среднего За-пада) казались мне очаровательными, особенно пото-му, что мое собственное превосходство в этом смыс-ле было весьма сомнительным… просто я походя на-бирался опыта и знаний в каждодневной суете.

К тому же в ней я впервые встретил женщину, ли-шившую секс всякой романтики, подобно многим аме-риканцам смотревшую на эти отношения как на некийгибрид анатомии и гастрономии, нечто такое, о чем,словно о еде, можно рассуждать до, во время и по-сле того. Я не привык к такой откровенности, и пона-чалу это меня завораживало, хотя стало утрачивать

свою прелесть еще до того, как я вернулся к Нелл, ис тех пор нравится мне все меньше и меньше. Чле-ны нашего тела – существительные, действия – гла-голы; ничто так не разрушает наслаждение, как необ-ходимость вслух оценивать и анализировать то, чтосамо по себе уже является совершенным, предельновыразительным языком: словно музыкой, им следуетнаслаждаться в тишине. Я не виню Илейн – она лишьпослушно следовала нормам своей культуры; напро-тив, я благодарен ей за то, что помогла мне многоепонять и в ее культуре, и в своей собственной.

Другими словами, я завел интрижку с самой Аме-рикой. Но, несмотря на Илейн, в свой первый приездя не вполне представлял себе, насколько Калифор-ния далека от остальной Америки. Мне все здесь нра-вилось, хотя не столько присущими этому миру каче-ствами, сколько его абсолютной неанглийскостью ипредставившимися мне бесконечными возможностя-ми подавлять англичанство в себе самом. Я почтине испытывал чувства вины из-за Илейн или, скорее,чувствовал себя виноватым лишь настолько, чтобыдержать все три недели наших свиданий и сексуаль-ных игр в тайне. Почти каждый день я звонил Нелл– не потому, что скучал о ней, больше из опасения,как бы она вдруг не прилетела, не застала меня врас-плох. Думается, к тому времени я стал совершенно

аморальным, на отношения с женщинами смотрел каккакой-нибудь шейх. У меня не было физического от-вращения к Нелл, что значительно облегчало обман,а она, как большинство женщин, большое значениепридавала этому ложному, чисто физическому, дока-зательству. И вообще, неделя, проведенная с Нелл вКоннектикуте перед возвращением домой, доставиламне колоссальное удовольствие, в немалой мере ещеи потому, что поездка в Голливуд придала мне – в гла-зах ее родителей – престиж, которым я прежде не об-ладал.

Однако попозже, в том же году, рабочие каникулыво время натурных съемок в Испании не задались.Мы сняли небольшую виллу недалеко от Валенсии,у самого пляжа, наняли молодую женщину присмат-ривать за Каро. Но Нелл быстро прискучили долгиерепетиции. Вряд ли стоило винить ее за это, они ста-ли надоедать и мне самому, но я впервые видел та-кие съемки, с участием сотен статистов, и считал сво-им профессиональным долгом уделять им внимание.Да и продюсер мой – это священное чудовище – недавал расслабиться: его возбуждение и зачаточнаямания величия все возрастали по мере приближениясъемок, достигли высочайшего пика и оставались наэтом уровне все последующие недели. Молодой ре-жиссер-американец, как и я, получивший с этим филь-

мом свой первый «большой шанс», предупредил ме-ня, что это дело обычное, и нам вдвоем удалось вы-стоять под градом безобразной ругани и угроз, чтонас немедленно выгонят с работы. Сцены, которыена репетициях были «великолепны», наутро – обычнонепосредственно перед съемкой – оказывались «мер-зопакостными». Все то время, что я писал сценарий,этот жалкий старикашка сыпал собственными идея-ми, снежной лавиной обрушивая их на мою голову…его невозможные капризы и «задумки» имели свой-ство всплывать бесплодными айсбергами недели идаже месяцы спустя, угрожая потопить любой разум-ный ход, предложенный мною и режиссером. А этолишь подливало масла в огонь недоверия и презре-ния, какие испытывала Нелл ко всей кинодеятельно-сти.

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.

Комментарии1.Антонио Грамши (1891–1937) – основатель ируководитель коммунистической партии Италии,теоретик-марксист, по образованию филолог. В 1928 г.фашистским трибуналом был приговорен к 20 годамтюремного заключения. Умер через несколько днейпосле формального освобождения по амнистии. Еготеоретические работы в области истории, философиии культуры вошли в его «Тюремные тетради».

2.Георгос Сеферис (George Seferis, 1900–1971) –греческий поэт, эссеист, дипломат (посол Греции вЛондоне, 1937–1962); лауреат Нобелевской премиипо литературе 1963 г.

3.…он берется за косу – какими крохотнымиоказываются тогда ее изогнутое косовище и длинноелезвие… – Английские косы имеют особым образомизогнутое косовище (рукоять) и длинное, слегкаизогнутое лезвие.

4.…золотые плоды Примаверы… – апельсины

на картине Боттичелли «Примавера» («Весна»);«красавица Бата», «вдова Пелам» – названия сортовяблок ассоциируются у мальчика с именами героиньлитературных произведений: сказки «Красавица иЧудовище» (в пересказе Мадам де Бомон) и романаЭ. Бульвер-Литтона «Приключения джентльмена».

5.Девонский диалект — диалект, на котором говоряткрестьяне в графстве Девоншир.

6.Ищейка — помесь шотландской овчарки с гончей.

7.Аргус — в древнегреческой мифологии многоглазыйвеликан, бдительный страж возлюбленной Зевса –жрицы Ио; был убит Гермесом. После смерти былпревращен в павлина.

8.Нимрод — правнук Ноя, отважный охотник (Библия.Быт. 10, 8–9).

9.Благочинный – здесь: священник, наблюдающий за

духовенством нескольких приходов.

10.«Бидермейер» — аляповатый, вычурный стильмебели, характерный для периода 1815–1848 гг.в Германии; в переносном значении – мещанский.

11.Нарциссизм — самолюбование, преувеличенныйинтерес к своей особе, в основном к физическим, нотакже и к интеллектуальным данным.

12.Шалтай-Болтай — персонаж английской детскойпесенки-считалочки «Humpty-Dumpty sat on a wall…»:«Шалтай-Болтай сидел на стене, / Шалтай-Болтайсвалился во сне, / Вся королевская конница, всякоролевская рать / Не могут Шалтая, не могут Болтая,Шалтая-Болтая собрать!» (Перевод С. Маршака.)

13.Иеронимо — герой пьесы Томаса Кида (1558–1594)«Испанская трагедия» (1592).

14.Камелот — место расположения королевского двора

легендарного правителя бриттов короля Артура(предположительно V–VI вв. н. э.). Здесь речь идето кинофильме «Камелот» – вероятно, о снятойДжоном Бурманом в 1967 г. экранизации популярногобродвейского мюзикла.

15.Солипсизм – здесь: признание единственнойреальностью только своего «я».

16.Гарольд Роббинс (1916–1997) – американскийавтор популярных романов с большим количествомэротических сцен.

17.Саймон……Как в том стишке. Поскольку ты тожепростачок. – Имеется в виду детский стишок«Саймон, Саймон, простачок…» («Simple Simon met apieman…»)

18.Рита Хейворт (Маргарита Кармен Кансино, 1918–1987) – знаменитая в 40-е гг. американскаякиноактриса, снимавшаяся в фильмах «Клубничнаяблондинка», «Кровь и песок», «Сказки Манхэттена»,

«Гильда» и др., была известна, в частности, своимискандальными похождениями.

19.Аспасия (ок. 470–410 до н. э.) – знаменитая в Афинахкуртизанка, любовница афинского государственногомужа и военачальника Перикла.

20.Мимесис (букв. подражание, перевоплощение) –как философско-эстетический термин обозначаетискусство как «подражание подражанию» (греч.).(Поскольку, согласно греческому философу Платону,видимый мир есть подражание высшему миру идей,искусство, подражающее реальности, есть лишьподражание подражанию.)

21.Фукидид (ок. 460–400 до н. э.) – греческий историк.

22.Зулейка — героиня романа Генри МаксимилианаБирбома (1872–1956) «Зулейка Добсон» (1911),иронически передающего атмосферу Оксфордаконца прошлого века.

23.Буллингдон — Буллингдон-клаб в Оксфорде –клуб студентов-спортсменов из аристократических исостоятельных буржуазных семей.

24.Анцио — городок на побережье Средиземного моря(Центральная Италия), где в январе – мае 1944 г. шликровопролитные бои между немецко-фашистскимивойсками и войсками союзников.

25.Эйгхмырьчик — Джейн насмешливо обыгрываетимя Эндрю Рэндалла, сравнивая его с персонажемкомедии У. Шекспира «Двенадцатая ночь», глупцомсэром Эндрю Эйгчиком.

26.Fais ce que voudras — «Делай что хочешь» (фр.),принцип жизни Телемского аббатства (Ф. Рабле.«Гаргантюа и Пантагрюэль»).

27.«Кларидж» — один из самых известных и дорогихотелей высшего класса в Лондоне, в районе Мейфэр.

28.«У подножия вулкана» (1947) – роман МалькольмаЛаури (1909–1957).

29.Пустыня Мохаве — пустыня на юге Калифорнии,США.

30.«Гражданин Кейн» (1941) – знаменитый фильм овзлете и падении газетного магната, поставленныйизвестным американским режиссером ОрсономУэллсом по сценарию, написанному им в соавторствес Г. Манкевичем; оператор Г. Толанд. Фильм явилсяважным этапом в развитии американского и мировогокино, поскольку там, в частности, была блестящеприменена система глубинного мизансценирования.

31.«Розовый бутон»— предсмертные слова герояфильма «Гражданин Кейн», символизирующиеневозможность купить счастье за деньги, власть,славу и т. п. Розовый бутон – рисунок на детскихсанках героя – символ детства, чистоты и невинности.

32.

«Деттол» — дезинфицирующее средство дляобработки ран и ссадин. Дженни так называет виски.

33.Брандо Марлон (1924–2004) – один из самыхпопулярных актеров США, впервые получилизвестность в роли Стенли Ковальского в фильме«Трамвай "Желание"» (реж. Э. Казан, 1947).Неоднократно получал премию «Оскар», в частностиза исполнение роли главы клана в фильме «Крестныйотец» (реж. Ф. Коппола, 1972), исполнитель главнойроли в фильме «Последнее танго в Париже» (реж. Б.Бертолуччи, 1972).

34.Китченер Гораций Герберт (1850–1916) – английскийвоенный деятель, фельдмаршал, граф Хартумский.Генерал-губернатор Восточного Судана (1886–1888),затем – генерал-губернатор Судана (1899). Вкачестве командующего английскими войсками вЕгипте руководил подавлением восстания махдистов(1895–1898). В 1900–1902 гг. – командующий армиейв англо-бурской войне. В 1902–1909 гг. – на различныхвоенных должностях в Индии. В 1911–1914 гг. –британский агент и генеральный консул в Египте,фактический правитель страны. С 1914 г. – военный

министр. 5 июня 1916 г. выехал с визитом в Россиюна крейсере «Гэмпшир». Около Оркнейских острововкорабль подорвался на мине, и Китченер погиб.

35.Саутенд (Саутенд-он-си) – город на северномберегу реки Темзы, у самого устья. Знаменитпрогулочной дорожкой у моря, тянущейся нанесколько километров.

36.«Кошки» — знаменитый музыкальный спектакльна стихи поэта, философа и историка культурыТомаса С. Элиота (1888–1965), музыка Эндрю ЛлойдаУэббера.

37.«Потоки» — текущий съемочный материал фильма(киножаргон).

38.Анджелино (Angeleno) – пренебрежительноепрозвище жителя Лос-Анджелеса.

39.«Art Nouveau» — «Новое искусство» (фр.), тж.

модерн, югендштиль, либерти и др. – направлениев искусстве, возникшее в последнее десятилетиеXIX в. и просуществовавшее до начала Первоймировой войны. Основывалось на неклассических,«органических», линиях и формах. Одним изярчайших примеров являются рисунки ОбриВинсента Бердслея (1872–1898), а также дизайнвходов парижского метро Гектора Гимара (1867–1942).

40.…этюд декораций Гордона Крейга… – ЭдвардГордон Крейг (1872–1966) – английский театральныйхудожник, чье влияние на искусство театра и киноXX в. было весьма значительным.

41.Ануй Жан (1910–1987) – один из самых известныхфранцузских драматургов XX в. Особенно знаменитыего пьесы «Жаворонок» (1954) – о Жанне д’Арк и«Антигона» (1944), в подтексте которой – историяфранцузского Сопротивления.

42.Fin de siècle — конец века (фр.); имеется в виду«Новое искусство».

43.Толкиен Джон Рональд Руэл (1892–1973) – профессорфилологии в Оксфордском университете, приобрелвсемирную известность после публикации сказочнойэпопеи «Властелин колец» (1953–1954).

44.«Беовульф» — имеется в виду издание наиболеезначительного из сохранившихся памятниковдревнего англосаксонского народно-героическогоэпоса VII–VIII вв., дошедшего в списках X в.и хранящегося в Британском музее.

45.Лабрюйер Жан (1645–1696) – французский писатель-моралист, автор книги «Характеры, или Нравы нашеговека», где в сатирической манере, под измененнымиименами, изобразил характеры и нравы парижскойзнати того времени.

46.«Белый дьявол» (1612) – одна из лучших трагедийанглийского драматурга, сатирика и моралиста ДжонаУэбстера (ок. 1578–1632), снова вошедшего в моду всередине XX в.

47.Уинчестер-колледж — одна из девятистарейших престижных (и очень дорогих)мужских привилегированных школ Великобритании;находится в г. Уинчестере, основана в 1832 г.Уильямом из Уикема, епископом Уинчестерским.

48.Прокторский «бульдог» — прозвище помощникапроктора – надзирателя, отвечающего за поведениестудентов в Кембриджском и Оксфордскомуниверситетах.

49.Уикемист — см. предыдущее примечание.

50.…Габриель Марсель и личный выбор. – ГабриельОноре Марсель (1889–1973) – французский философи драматург, основоположник католическогоэкзистенциализма (христианского сократизма).Считал невозможным рациональное обоснованиерелигии. В центре его творчества – проблема бытия,преломленная через индивидуальный опыт человека,обретение Бога через понятие «другого». Любовь,

согласно Марселю, есть прорыв к другому, будьто личность человеческая или Бог: поскольку такойпрорыв с помощью рассудка понять нельзя, Марсельотносит его к сфере «таинства».

51.Делиус Фредерик (1862–1934) – английскийкомпозитор, с 90-х гг. живший во Франции. В1928 г. был парализован и потерял зрение, нопродолжал работать с помощью друга – ЭрикаФенби. Наиболее известны его пасторали (например,«Услышав первую кукушку весной», 1907) и двеоперы («Деревенские Ромео и Джульетта», 1900–1901, и «Фенимор и Герда», 1909–1910), которыеисполняются до сих пор. Находился под влияниемГрига.

52.Ишервуд Кристофер (1904–1986) – английскийписатель, особенно известный своими романамио 30-х гг. в Германии: «Мистер Норрис делаетпересадку» («Mr. Noms Changes Trains», 1935) и«Прощай, Берлин» («Good Bye to Berlin», 1939).По одной из частей этого последнего («СаллиБоулз») были созданы пьеса «Я – камера» (1951,сценическая версия Ван Друттена) и мюзикл Д.

Кендера и Ф. Эбба «Кабаре» (1968). В 1972 г.по мотивам этого мюзикла был создан знаменитыйфильм американского режиссера Р. Фосса (р. 1927)«Кабаре».

53.Новая Англия – часть США, включающая штатыМэн, Нью-Гэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айленд и Коннектикут. Названа так английскимпутешественником и исследователем ДжономСмитом в 1614 г.

54.Шикса — девушка-нееврейка (идиш).

55.Стигматы – знаки на теле, подобные ранам на телеХриста, оставленным гвоздями и копьем во времяраспятия. Подобные знаки считаются проявлениемблаговоления Господня, впервые были явлены нателе св. Франциска Ассизского (1181–1226).

56.Лабеллум (лат. губа, губка). – В шутке обыгрываетсяназвание орхидеи – «губастик» и подобиелатинского слова английскому «label» – ярлык, а

также пристрастие Энтони к латинскому языку иклассификации растений («наклеиванию ярлыков»).

57.Медикэр (амер. Medicare) – бесплатное медицинскоеобслуживание неимущих в США.

58.Слезы Вергилия — см. Данте Алигьери,«Божественная комедия», «Ад», песнь XIV.

59.Квиетист — последователь философии квиетизма,проповедующей пассивное отношение к жизни, отказот собственной воли, духовное самоуглубление.

60.Аддисонова болезнь (по имени английскоговрача Т. Аддисона, впервые описавшего ее в1855 г.), или «бронзовая болезнь», – заболеваниенадпочечников, проявляющееся бронзовой окраскойкожи, утомляемостью и пр.

61.Хью Латимер (ок. 1492–1555) – английскийсвященник, прославившийся своими проповедями.

Был обвинен в ереси, но покаялся и был прощен.В 1535 г. получил сан епископа, но вскоре отнего отказался. По восшествии на престол МарииКровавой был осужден как еретик (1553), посажен вТауэр, а затем сожжен на костре.

62.«Возрожденец» — приверженец возрожденческогонаправления в религии, призывающего квозрождению веры через повышенное религиозноервение.

63.Арианская ересь (арианство) – доктринаалександрийского священника Ария (ок. 250 –ок. 336), отрицавшая божественное происхождениеХриста.

64.Сквайр — главный землевладелец прихода (англ.).

65.Osmanthus, Clematis armandii, Trichodendron –латинские и греческое названия цветов и цветущихкустарников: османтус – цветущий кустарник;клематис (ломонос арманда) – цветок семейства

лютиковых; триходендрон – волосистое деревце скрупными цветами.

66.Куэ Эмиль (1857–1926) – французский психолог,предложивший гипотезу суггестивной психотерапии.

67.Генри Джордж Альфред (1832–1902) – английскийвоенный корреспондент и писатель, особеннопрославившийся книгами для детей, в основном навоенные сюжеты. Наиболее известны его «Юныетрубачи», «В пампасах», «Под флагом Дрейка» и др.

68.Тальбот Бейнз Рид (1852–1893) – английскийписатель, автор книг о школе и школьниках;издавал детский религиозный журнал «Мальчишечьягазета» («Boys Own Paper»).

69.Бигглз — английский летчик, детектив и искательприключений, участник Первой и Второй мировыхвойн, герой произведений капитана У. Ф. Джонса,автора более сотни книг, публиковавшихся между1930–1970 гг. Впервые его произведения появились в

журнале «Popular Flying» («Полеты для всех»).

70.Бьюик Томас (1753–1828) – английский гравер подереву, иллюстрировавший, в частности, «Басни»Эзопа, стихи Гольдсмита и Парнелла и создавшийзнаменитую «Историю птиц Британии» (1797, 1804).

71.Гей Джон (1685–1732) – английский поэт, сатирик,баснописец, драматург, автор знаменитой «Оперынищих» (1728). Первая серия его басен появилась в1727 г.

72.Джон Клэр (1793–1864) – английский поэт, писавший восновном о сельской жизни и природе, стихи и поэмыкоторого написаны лишь ему присущим языком.

73.Палмер Сэмюэл (1805–1881) – английский художник,крупнейший представитель романтическогонаправления в живописи. Особенно известен своимипейзажами.

74.

Торо Генри Дэвид (1817–1862) – американскийписатель, особенно известный книгой «Уолден, илиЖизнь в лесах» (1854) – о его жизни в леснойглуши в течение двух лет (1845–1847), а такжестатьей о гражданском неповиновении (1849); егометод пассивного сопротивления был впоследствиивоспринят и развит Махатмой Ганди. Считается такжепервым экологом.

75.Геррик Роберт (1591–1674) – священник и поэт;один из тончайших лирических поэтов Англии.Его религиозные, светские и сатирические стихиотличаются оригинальным языком и особоймузыкальностью. Получив приход в Дин-Прайоре, онзатем был лишен его за любовную связь с женщиноймного моложе себя, однако через несколько летполучил приход обратно и служил там до самойсмерти.

76.«Ширбурнские баллады» – сборник баллад, изданныйЭндрю Кларком в 1907 г. по рукописи 1600–1616 гг.,найденной в Ширбурнском замке (Оксфордшир),принадлежавшем эрлу Макклсфилдскому. Балладыпосвящены политическим событиям времен

правления Якова I, легендам и сказкам того времени,а также случаям из повседневной жизни.

77.Сэмюэл Батлер (1835–1902) – английский писатель,поэт, музыкант, ученый. Особенно известен его роман«Путь всякой плоти» (1903).

78.Крестная перегородка — перегородка в храме,отделяющая клирос от нефа.

79.Куманская сибилла — древнеримская пророчица вКумах.

80.«Четвертая эклога» — имеется в виду одна из«Эклог» великого римского поэта Вергилия (70–19 дон. э.).

81.Редклифф-Холл — общежитие женского колледжа вОксфорде.

82.

Панглосс – доктор философии, комический персонажфилософской повести Вольтера «Кандид, илиПростодушный» (1759).

83.«Тайгер-мот» — одномоторный поршневой учебно-тренировочный самолет DH-82 фирмы «ДеХэвилленд».

84.Горгулья — в готической архитектуре выступающаяводосточная труба в виде фантастическогочудовища.

85.…в прямом, джонсоновском, смысле слова… –Сэмюэл Джонсон (1709–1784) – английский писатель,поэт, ученый, создатель первого Толкового словаряанглийского языка (1755).

86.Ид – унаследованные инстинктивные импульсыиндивида как область подсознательного(психологический термин).

87.

Кандид и Кунигунда — герои философской повестиВольтера «Кандид, или Простодушный».

88.Кенсингтон — один из центральных районов Лондона.

89.Сити — исторический центр Лондона, занимающийтерриторию чуть больше квадратной мили; одиниз крупнейших финансовых и коммерческихцентров мира; здесь находятся главные банкиВеликобритании, Лондонская фондовая биржа имногочисленные конторы акционерных обществ.

90.Ноттинг-Хилл — небогатый район в западной частиЛондона.

91.«Айсис» — студенческий журнал Оксфордскогоуниверситета.

92.Бен Джонсон (1572/3-1637) – английский поэт идраматург, современник Шекспира.

93.«Оглянись во гневе» (1956) – пьесаанглийского драматурга Джона Осборна (1929–1994),крупнейшего представителя движения «сердитыхмолодых людей» в английской литературе.

94.«О, будь конец всему концом…» — цитата из трагедииУ. Шекспира «Макбет», акт I, сц. 7 (перевод Ю.Корнеева).

95.Кейп-Код — песчаный мыс на юго-востоке штатаМассачусетс, США.

96.Кувада — обычай, по которому отец ведет себя, какбы испытывая родовые муки, когда рождается егоребенок (фр.).

97.«Море и Сардиния» (1921) – книга путевых очеркованглийского писателя, поэта и критика Д. Р. Лоуренса(1885–1930), автора, в частности, нашумевшихроманов о любви и браке, об отношениях междумужчиной и женщиной. Один из известнейших его

романов, «Любовник леди Чаттерлей» (1928), былзапрещен к печати и вышел в полном виде только в1960 г.

98.Митфорд Нэнси Фримэн (1904–1973) – английскаяписательница, автор романов о жизни аристократии ибиографий исторических лиц.

99.Итон — одна из старейших мужскихпривилегированных средних школ в Англии; основанав 1440 г.; учащиеся – в основном выходцы изаристократических семейств страны.

100.…бал в честь своего совершеннолетия… – В Англиисовершеннолетним считается человек, достигший 21года.

101.Эзра Паунд (1885–1972) – один из крупнейшихамериканских поэтов и теоретиков искусства,переехавший в Европу в 1908 г.

102.

Тони Лампкин — персонаж комедии английскогописателя-просветителя Оливера Голдсмита (1728–1774) «Она склонилась, чтобы победить» (1773;рус. пер. «Ночь ошибок, или Унижение пачегордости»), избалованный бездельник, хитрый иневежественный.

103.Портобелло-роуд — уличный рынок на улице того женазвания в Лондоне; славится своими антикварнымилавками.

104.Гомогенность — однородность, отсутствие различийв результате одинакового происхождения.

105.«Веселящийся Лондон» – рекламное клише, широкоиспользовавшееся в 60-е гг.

106.«Пайнвуд» — киностудия концерна «Рэнкорганизейшн» близ г. Слау, графство Бакингемшир.

107.Рирпроекция — метод комбинированной киносъемки,

когда объект съемки располагается перед экраном,на который с обратной стороны проецируетсязаранее снятое изображение, служащее фоном дляснимаемой сцены.

108.Цирцея — в «Одиссее» Гомера волшебница,напоившая спутников Одиссея зельем, обратив их всвиней. Одиссей сумел противостоять злым чарам изаставил ее вернуть им человеческий облик.

109.Далила — возлюбленная силача Самсона,предавшая его филистимлянам. Она остригла емуволосы и тем лишила мощи (Библия. Книга судей, 16).

110.Сен-Тропе – рыболовецкий порт на юге Франции;знаменитый курорт на Лазурном мысу.

111.Уильям Кордер — английский лендлорд, пытавшийсяпринудить к сожительству девушку-горничную поимени Мария Мартен, всячески противостоявшуюего намерениям. Конфликт закончился убийствомдевушки. Эта история легла в основу фильма

«Красный амбар», снятого в 1933 г. Все симпатиипублики были на стороне Марии.

112.«Хилз» — большой лондонский магазин мебели ипредметов домашнего обихода.

113.Марбл-Арч (букв, мраморная арка) – триумфальнаяарка. Сооружена в 1828 г. в качестве главного въездав Букингемский дворец. В 1851 г. перенесена всеверо-восточную часть Гайд-парка. Ныне находитсявне его пределов.

114.Au pair (букв. на равных) – помощница по хозяйству,обычно иностранка, желающая усовершенствоватьзнание английского языка; за работу получает жилье,питание, деньги на карманные расходы (фр.).

115.«Фестиваль Британии» – британская юбилейнаявыставка в Лондоне в 1951–1952 гг., устроенная вознаменование столетия «Великой выставки» 1851 г.и для демонстрации достижений страны за сто лет.

116.Карнаби-стрит — улица в Лондоне, известнаямодными магазинами одежды, преимущественнодля молодежи. Даунинг-стрит — символическоеобозначение правительства Великобритании (поместу резиденции премьер-министра), привычновоспринимается как воплощение консервативности иреспектабельности.

117.Вероника Лейк (1919–1973) – американскаякиноактриса, популярная в 40-е гг.

118.Престон Стёрджес (1898–1959) – американскийрежиссер и сценарист; наиболее известная картина«Странствия Салливена» (1941) – сатира на Голливуди американское кино.