Михаил Лермонтов

Герой нашего времени

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной нежнейшей дружбы.Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет

Mihail J. Ljermontov

Junak našeg doba

U svakoj knjizi predgvor je prva, a ujedno i poslednja stvar: on treba ili da objasni cilj dela ili da posluži kao opravdanje i odgovor na kritiku. Ali čitaocima obično nije stalo do moralnog cilja dela ni do kritike po listovima, pa zato i ne čitaju predgovore. A šteta je što je tako, naročito kod nas! Naša publika je još tako mlada i prostodušna da ne razume basnu ako na kraju ne nađe naravoučenije. Ona ne pogađa šalu, ne oseća ironiju; to je, jednom rečju, još nedovoljno vaspitana publike. Ona još ne zna da u pristojnom društvu i pristojnoj knjizi ne sme biti otvorene grdnje; da je savremena obrazovanost izumela oštrije oružje, skoro nevidljivo, ali ništa manje smrtonosno, koje pod maskom laskanja zadaje neotklonjiv i pouzdan udarac. Naša publika liči na nekog provincijalca koji čuvši razgovor dvojice diiplomata, predstavnika dva neprijateljska dvora, ostaje uveren da svaki od njih vara svoju vladu za ljubav svoga ličnog nežnog prijateljstva.Tu skoro, ova knjiga bila je te zle sreće da neki njeni čitaoci, pa i časopisi, bukvalno shvate reči. Jedni su se našli strašno uvređeni, i to najozbiljnije uvređeni, što im se kao primer iznosi takav nemoralan čovek kao što je “Junak našeg doba”, a drugi su vrlo duhovito zapažali da je pisac dao svoj portret i portret svojih poznanika… Stara i bedna šala! Ali, očevidno, Rusija je već tako stvorena da se sve u njoj obnavlja i menja, osim tih besmislica. Teško da se i za najfantastičniju bajku kod nas neće reći da joj je cilj bio lično vređanje.!“Junak našeg doba”, gospodo moja, zaista je portret, ali ne portret jednog čoveka: to je portret u kome su u potpunosti oličeni svi poroci celog našeg pokolenja. Vi ćete mi opet reći da čovek ne može biti tako rđav, a ja ću vam odgovoriti: ako ste verovali da su postojali svi tragični i romantični zločinci, zašto da ne verujete u stvarnost jednog Pečorina? Ako ste uživali u izmišljotinama mnogo strašnijim i izopačenijim, zašto ovaj karakter, čak i kao izmišljen, ne nalazi kod vas milosti? Da nije zbog toga što u njemu ima više istine nego što biste vi želeli?..

Reći ćete da moral time ništa ne dobija… Oprostite. Dosta su ljudi hranjeni slatkišima; od toga im se iskvario želudac; potrebni su gorki lekovi, oštre istine. Ali, ipak, nemojte posle ovoga misliti da je pisac ove knjige imao ikad taj oholi san da ispravlja ljudske poroke. Sačuvaj ga bože od takve nepromišljenosti! Piscu je, prosto, bilo prijatno da slika savremenog čoveka kako ga on razume i kakvog ga je, na svoju i vašu nesreću, vrlo često

и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж бог знает!

Часть перваяI. Бэла

Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел.Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею.Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана. Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван верблюдов остановился для ночлега. Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица, – а эта гора имеет около двух верст длины.Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких осетин. Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам почти одним криком.За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем не бывало, несмотря на то, что она была доверху накладена. Это обстоятельство меня удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я подошел к нему и поклонился: он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.

– Мы с вами попутчики, кажется?Он молча опять поклонился.– Вы, верно, едете в Ставрополь?– Так-с точно… с казенными вещами.– Скажите, пожалуйста, отчего это вашу тяжелую тележку четыре быка тащат шутя, а мою, пустую, шесть скотов едва подвигают с помощью этих осетин?

sretao. Dosta je i to što je na bolest skrenuta pažnja, a kako će se ona izlečiti – to sam bog zna!

Prvi deoI. BELA

Putovao sam poštom iz Tiflisa. Sav teret mojih taljiga bio je malen kovčeg, koji je bio do polovice nabijen putnim bilješkama o Gruziji. Veći se njihov dio na vašu sreću izgubio, a kovčeg je s ostalim stvarima na moju sreću ostao čitav.

Već se sunce stalo sakrivati iza snježnog gorskog bila, kad sam unišao u Kojšaursku dolinu. Osetski je kočijaš neumorno tjerao konje, da se uzmogne za dana popeti na Kojšaursku goru, i pjevao je pjesme iza glasa. Divna li je ta dolina! Sa svih strana nepristupne gore; crvenkaste stijene, prevješene zelenim bršljanom i okrunjene hrpama platna; žuti obronci, išarani vododerinama: ondje visoko, visoko zlatni snježni porub, a dolje Aragva, gdje se zagrlila s nekom drugom, bezimenom rječicom, što bučno prodire iz crnog, maglovitog klanca, pa se vuče kao srebrna nit i blista kao zmija svojom ljuskom. Stigavši do pod Kojšaursku goru, zaustavismo se kod duhana.» Tamo se bučno guralo dvadesetak Gruzijaca i gorana; a u blizini je stajala karavana deva, da prenoći. Morao sam najmiti volove da mi izvuku taljige na tu prokletu goru, jer je već bila jesen i poledica - a uz goru ima oko dvije vrste.

Nije bilo druge, već najmim šest volova i nekoliko Oseta. Jedan je od njih uprtio na leđa moj kovčeg, a drugi stadoše pomagati volovima gotovo samom vikom. Iza mojih taljiga vukla su četiri vola druge taljige bez ikakve muke, premda su bile do vrha natovarene. Tome sam se vrlo začudio. Za njima je išao njihov gospodar, pušeći malu kabardinsku4 lulicu, okovanu srebrom. Na njemu je bio oficirski kaput bez epoleta i čerkeska rutava kapa. Moglo mu je biti oko pedeset godina; preplanula boja lica je odavala da se on odavno upoznao sa zakavkaskim suncem, a brkovi, što su prije reda posijedili, nisu se slagali s njegovim čvrstim hodom i snažnom pojavom. Priđem k njemu i pozdravim ga, a on mi šutke odzdravi i pusti golem oblak dima. - Čini se da mi zajedno putujemo? On opet šutke kimnu glavom. - Vi zacijelo putujete u Stavropol? - Jest, tako je ... s državnim stvarima. - Recite, molim vas, kako to da vaše teške taljige četiri vola šale vuku, a moje prazne jedva pomiče šest volova uz pomoć tih Oseta?

Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.– Вы, верно, недавно на Кавказе?– С год, – отвечал я.Он улыбнулся вторично.– А что ж?– Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А черт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки все ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!– А вы давно здесь служите?– Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче, – отвечал он, приосанившись. – Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком, – прибавил он, – и при нем получил два чина за дела против горцев.– А теперь вы?..– Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне. А вы, смею спросить?..Я сказал ему.Разговор этим кончился и мы продолжали молча идти друг подле друга. На вершине горы нашли мы снег. Солнце закатилось, и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не так круто. Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний раз оглянулся на долину; но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха. Осетины шумно обступили меня и требовали на водку; но штабс-капитан так грозно на них прикрикнул, что они вмиг разбежались.

– Ведь этакий народ! – сказал он, – и хлеба по-русски назвать не умеет, а выучил: «Офицер, дай на водку!» Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие…До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно, мне показалось, что оно гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякиванье русского колокольчика.

– Завтра будет славная погода! – сказал я. Штабс-капитан

On se lukavo nasmiješi pa me značajno pogleda. - Vi zacijelo niste odavno na Kavkazu? - Bit će godina dana - odgovorim. On se opet nasmiješi. - Dakle? - Pa tako; strašna su stoka ti Azijati! Vi mislite da oni pomažu što viču? Đavo bi ih razumio, što to oni viču? Volovi ih razumiju; upregnite ih makar i dvadeset, čim oni na svoj način viknu, volovi ni da bi s mjesta ... Strašni lupeži! A što im možete? ... Vole putnicima guliti kožu ... Razmazili su ih, nitkove! Vidjet ćete, još će od vas uzeti napojnicu. Ali ja ih znam; mene neće prevariti! - A vi odavno služite ovdje? - Služio sam ja ovdje već pod Aleksejem Petrovićem - odgovori on dostojanstveno. - Kad je on stigao na liniju, bio sam ja potporučnikom - dometnu - a pod njim sam postigao dva čina za podvige protiv gorana. - A sada ste? ... - Sad sam u trećem linijskom bataljonu. A vi, ako smijem pitati? Ja mu rekoh. Time se razgovor svršio i mi nastavismo šutke hodati jedan pokraj drugoga. Na vrhu gore nađosmo snijega. Sunce je zašlo i noć je došla odmah iza dana, kao što to obično biva na jugu; ali snijeg se srećom tako bjelasao da smo lako mogli raspoznavati cestu, koja je još uvijek išla uzbrdo, ako i ne više onako strmo. Naredim da mi kovčeg metnu na taljige i da se mjesto volova upregnu konji, pa još posljednji put bacim pogled na dolinu; ali gusta magla, što je valovima kuljala iz klanca, posve ju je pokrivala i nikakav glas nije nam odande više dopirao do ušiju. Oseti me s bukom okružiše te stadoše zahtijevati na votku; no štabni se kapetan» tako strašno na njih proderao da su se u tren oka razbježali. - Eto takav je to svijet! - reče on. - Ne znaju ni kako se hljeb ruski kaže, ali su naučili: "Oficiru, daj na votku!" Tatari su mi miliji, oni bar ne piju ... Do stanice je još bila vrsta otprilike. Unaokolo je bilo tiho, tako tiho da si po zujanju komarčevu mogao slijediti njegov let. Slijeva se crnio dubok klanac, a za njim i pred nama ocrtavali su se tamnomodri vrhovi gora, izdrti brazdama i pokriveni naslagama snijega, ističući se na blijedom horizontu, s kojega je još odsijevala posljednja večernja rumen. Na tamnom nebu stadoše treperiti zvijezde, a meni se začudo učini da su one mnogo više nego kod nas na sjeveru. S obje strane ceste stršilo je golo crno kamenje; gdjegdje je ispod snijega virilo grmlje, ali se nigdje nije micao nijedan suhi listić i posred toga mrtvog sna prirode bilo je ugodno slušati dahtanje umornih poštanskih konja i nejednako zvečanje ruskoga zvonca. - Sutra će biti divno vrijeme! - rekoh. Štabni kapetan

не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.– Что ж это? – спросил я.– Гуд-гора.– Ну так что ж?– Посмотрите, как курится.И в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки – облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе она казалась пятном.Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей. и перед нами мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер, ущелье загудело и пошел мелкий дождь. Едва успел я накинуть бурку, как повалил снег. Я с благоговением посмотрел на штабс-капитана…– Нам придется здесь ночевать, – сказал он с досадою, – в такую метель через горы не переедешь. Что? были ль обвалы на Крестовой? – спросил он извозчика.– Не было, господин, – отвечал осетин-извозчик, – а висит много, много.За неимением комнаты для проезжающих на станции, нам отвели ночлег в дымной сакле. Я пригласил своего спутника выпить вместе стакан чая, ибо со мной был чугунный чайник – единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу.Сакля была прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени вели к ее двери. Ощупью вошел я и наткнулся на корову (хлев у этих людей заменяет лакейскую). Я не знал, куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака. К счастью, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери. Тут открылась картина довольно занимательная: широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопченные столба, была полна народа. Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях. Нечего было делать, мы приютились у огня, закурили трубки, и скоро чайник зашипел приветливо.– Жалкие люди! – сказал я штабс-капитану, указывая на наших грязных хозяев, которые молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.– Преглупый народ! – отвечал он. – Поверите ли? ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно осетины!– А вы долго были в Чечне?– Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою, у Каменного Брода, – знаете?– Слыхал.

ne odgovori ni riječi, već mi prstom pokaza visoku goru, što se dizala ispred nas. - Što je to? - upitam. - Gud-gora. - Pa? - Pogledajte kako se puši. I doista. Gud-gora se pušila; po njenim su bokovima puzali laki valići oblaka, a na vrhu je ležao gust i crn oblak, tako crn da je na tamnom nebu izgledao kao pjega. Već smo raspoznavali poštansku stanicu i krovove koliba oko nje, a pred nama su treperila prijazna svjetla, kadli puhne vlažan, hladan vjetar, klanac zahuča i sitna se kiša spusti. Tek sam ogrnuo burku,7 udari krupan snijeg. Gledao sam s poštovanjem štabnog kapetana. - Morat ćemo ovdje noćiti - reče on zlovoljno. - U takvoj mećavi ne možeš preko gore. Ej, je li bilo usova na Krestovoj? - zapita kočijaša. - Nije bilo, gospodine - odgovori osetski kočijaš. - Ali ih visi sva sila. Kako na stanici nije bilo soba za putnike, odrediše nam konak u nekoj čađavoj kolibi. Pozovem svog putnog druga da zajedno popijemo čašu čaja, jer je u mene bio čajnik od lijevanog željeza - jedina mi radost na putovanjima po Kavkazu. Koliba se jednim krajem prilijepila k stijeni; tri klizave, mokre stepenice vodile su do njenih vrata. Pipajući uđem i nabasam na kravu (kod tih je ljudi staja umjesto predsoblja). Nisam znao kuda bi: ovdje bleje ovce, tamo reži pas. Srećom bljesnu sa strane mutna svjetlost te mi pomože da nađem drugu rupu, nalik na vrata. Tamo mi se pokaza dosta zanimljiva slika: široka koliba, kojoj se krov opirao na dva zadimljena stupa, bila je puna svijeta. U sredini je praskala vatra, naložena na zemlji, a dim, što ga je vjetar kroz rupu u krovu tjerao natrag, širio se u tako gustim oblacima da dugo nisam mogao ništa razaznati; pokraj vatre sjedile su dvije starice, sila djece i neki mršav Gruzijac, svi u dronjcima. Nije bilo druge - mi se smjestimo kraj vatre, zapalismo lule i doskora smo čuli ugodno brujanje čajnika. - Jadni ljudi! - rekoh štabnom kapetanu, pokazujući naše prljave domaćine, koji su nas šutke gledali i kao da su se skamenili. - To je vrlo glup svijet! - odgovori on. - Vjerujte mi, ništa ne umiju, ni za kakvu obrazovanost nisu sposobni! Naši Kabardinci ili Čečenci, iako su razbojnici, prava golotinja, ipak su smioni vratolomi, a ovi ne mare ni za oružje, ni u jednog nećeš vidjeti čestita kindžala. Pravi Oseti! - A jeste li dugo bili u Čečni? - Pa bio sam oko deset godina sa četom u tvrđi kraj Kamenog Broda - jeste li čuli za nj? - Čuo sam.

– Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смирнее; а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди – либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..– А, чай, много с вами бывало приключений? – сказал я, подстрекаемый любопытством.– Как не бывать! Бывало…Тут он начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался. Мне страх хотелось вытянуть из него какую-нибудь историйку – желание, свойственное всем путешествующим и записывающим людям. Между тем чай поспел; я вытащил из чемодана два походных стаканчика, налил и поставил один перед ним. Он отхлебнул и сказал как будто про себя: «Да, бывало!» Это восклицание подало мне большие надежды. Я знаю, старые кавказцы любят поговорить, порассказать; им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье с ротой, и целые пять лет ему никто не скажет «здравствуйте» (потому что фельдфебель говорит «здравия желаю»). А поболтать было бы о чем: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные, и тут поневоле пожалеешь о том, что у нас так мало записывают.– Не хотите ли подбавить рому? – сказал я своему собеседнику, – у меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно.– Нет-с, благодарствуйте, не пью.– Что так?– Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка – пропадший человек!Услышав это, я почти потерял надежду.– Да вот хоть черкесы, – продолжал он, – как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а еще у мирнова князя был в гостях.

– Как же это случилось?– Вот (он набил трубку, затянулся и начал рассказывать), вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком с ротой – этому скоро пять лет. Раз, осенью пришел транспорт с провиантом; в транспорте был офицер, молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепости. Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе у нас недавно. «Вы, верно, – спросил я его, – переведены сюда из России?» – «Точно так, господин штабс-капитан», – отвечал он. Я взял его за руку и сказал: «Очень рад, очень рад. Вам будет немножко скучно… ну

- E, dragi moj, dodijali su nam ti obješenjaci. Sad je, Bogu hvala, mirnije; ali onda - odeš stotinu koraka iza badema, a ono već negdje rutavi đavo sjedi i vreba: ne pripaziš li, već ti je - ili zamka na vratu ili tane u zatiljku. Ljudine su oni ... - A vi ste zacijelo mnogo doživjeli - rekoh ja, potaknut radoznalošću. - I jesam, kako ne bih! Tu on stane čupkati lijevi brk, pa obori glavu i zaveze se u misli. Snađe me živa želja da izmamim iz njega ma kakvu pričicu - a nije ni čudo, jer takvi su svi ljudi što putuju i prave bilješke. Dotle je čaj bio gotov. Ja izvadim iz kovčega dvije vojničke čašice, nalijem i stavim jednu pred njega. On srknu i reče kao za sebe: "Pa da, koješta!" Taj mi je usklik podao više nade. Znam ja da stari Kavkažani vole govoriti i pripovijedati; oni tako rijetko imaju za to prilike; gdjekoji živi po pet godina sa četom negdje u zabiti i za čitavih mu pet godina nitko ne kaže: zdravstvujte (jer narednik veli želim zdravlje). A bilo bi koješta za čavrljanje: unaokolo divlji, zanimljiv svijet; svaki dan opasnosti; čudne se stvari zbivaju, pa i nehotice požališ, što se kod nas tako malo bilježi.

- Nećete li pridati ruma? - rekoh svom drugu. - Imam bijeloga iz Tiflisa; a sad je hladno.

- Ne, hvala, ne pijem. - Kako to? - Pa tako. Zakleo sam se. Kad sam još bio potporučnik, jednom se, znate, u društvu ponapismo, a noću zabubnjaše na uzbunu - i mi onako nakresani izađemo pred front; ali nam je i prisjelo kad je za to doznao Aleksej Petrovič. Mili Bože, kako se razljutio, umalo nas nije dao na sud. Tako je to: prođe kadikad i godina dana da nikoga ne vidiš, pa ako je tu još i votka - propao si čovjek! Kad sam to čuo, gotovo sam izgubio nadu. - Pa ti Čerkezi - nastavi on - kad se napiju buze na svadbi ili na daći, odmah se i potuku. Jednom sam jedva iznio živu glavu, a bili smo u gostima kod kneza, koji nam je bio prijatelj. - Kako je to bilo? - Eto ... (on napuni lulu, potegne i stane pričati) eto sad ćete vidjeti. Bio sam onda sa četom u tvrđi s onu stranu Tereka - ima tome gotovo pet godina. Jednom u jesen stiže transport s hranom; u transportu je bio oficir, mlad čovjek od neko dvadeset i pet godina. Predstavio mi se u potpunoj uniformi i javio da mu je naloženo ostati kod mene u tvrđi. Bio je vitak i bjelolik; a uniforma mu je bila tako nova novcata, te sam smjesta pogodio da nije odavno kod nas na Kavkazu: "Vi ste zacijelo" - zapitam ga - "iz Rusije ovamo premješteni?" - "Tako je, gospodine štabni kapetane" - odgovori on. - Uzeh ga za ruku pa mu

да мы с вами будем жить по-приятельски… Да, пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и, пожалуйста, – к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке». Ему отвели квартиру, и он поселился в крепости.

– А как его звали? – спросил я Максима Максимыча.

– Его звали… Григорием Александровичем Печориным. Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут – а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнет, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха… Да-с, с большими был странностями, и, должно быть, богатый человек: сколько у него было разных дорогих вещиц!..

– А долго он с вами жил? – спросил я опять.– Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!

– Необыкновенные? – воскликнул я с видом любопытства, подливая ему чая.– А вот я вам расскажу. Верст шесть от крепости жил один мирной князь. Сынишка его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездит: всякий день, бывало, то за тем, то за другим; и уж точно, избаловали мы его с Григорием Александровичем. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли стрелять. Одно было в нем нехорошо: ужасно падок был на деньги. Раз, для смеха, Григорий Александрович обещался ему дать червонец, коли он ему украдет лучшего козла из отцовского стада; и что ж вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога. А бывало, мы его вздумаем дразнить, так глаза кровью и нальются, и сейчас за кинжал. «Эй, Азамат, не сносить тебе головы, – говорил я ему, яман будет твоя башка!»

Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», – сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» – отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.У князя в сакле собралось уже множество народа. У

rekoh: "Vrlo mi je drago, vrlo drago. Vama će biti malo dosadno ... ali ćemo živjeti kao prijatelji. No molim vas, zovite me naprosto Maksimom Maksimičem, i molim vas, čemu ta paradna uniforma? Dolazite k meni uvijek u kapi." Odrediše mu stan i on se smjestio u tvrđi. - A kako mu je bilo ime? - u pitam ja Maksima Maksimiča. - Zvao se ... Grigorij Aleksandrovič Pečorin. Divan je to bio momak, vjerujte mi, vjerujte mi; samo malo nastran. Eto na primjer, kiša pada, hladno je, a on po čitav dan u lovu, svi ozebu, sustanu - a njemu ništa. A drugi put sjedi kod kuće u sobi, vjetar pirne, a on tvrdi da se nahladio kapak na prozoru lupi, a on se trgne i problijedi; a preda mnom je sam samcat išao na vepra; kadikad ne čuješ od njega po čitave sate ni riječi, a drugi put tek što stane pripovijedati i već da pukneš od smijeha. I više je u njega bilo nastranosti, a mora da je bio bogat čovjek, jer je imao svu silu skupocjenih stvari!. .. - A jeste li dugo bili zajedno? - upitam opet. - Pa oko godinu dana. Ali zato mi se ta godina usjekla u pamet; mnogo mi je muke zadala, ne bilo je!. .. Ima vam doista takvih ljudi kojima je od rođenja suđeno da im se mora koješta neobično dogoditi! - Neobično? - uskliknuh ja pun radoznalosti, nalijevajući mu čaja. - Pa reći ću vam. Otprilike šest vrsta od tvrđe živio je neki knez, s kojim smo živjeli u prijateljstvu. Njegov sin, dječak od nekih petnaest godina, naučio se dolaziti k nama; dolazio bi svaki dan, sad za ovo, sad za ono. I upravo smo ga razmazili ja i Grigorij Aleksandrovič. A kakav li je bio ugursuz, spretan u svemu; bilo da podigne kapu u najvećem trku ili da strijelja iz puške. Ali imao je jednu nelijepu crtu: strašno je bio lakom na novce. Jednom mu je Grigorij Aleksandrovič u šali obećao da će mu dati dukat, ako mu ukrade najboljeg jarca iz očeva stada; pa što mislite? Već druge noći dovukao ga je za rog. Kadikad ga hoćemo podražiti, a njemu se zakrvave oči i maša se kindžala. "Ej, Azamate, ne šali se glavom" - govorio sam mu - "moglo bi te skupo stati!" - Jednom se dovezao sam stari knez, da nas pozove na svadbu. Udavao je stariju kćer, a mi smo mu bili prijatelji, pa nismo, znate, mogli odbiti, premda je bio Tatarin. Pođosmo. U selu nas dočekalo mnoštvo pasa glasnim lavežem. Žene utekoše kad nas opaziše; a one, kojima smo mogli zagledati u lice, nisu nipošto bile ljepotice. "Ja sam mislio da su Čerkeskinje kud i kamo ljepše" - reče mi Grigorij Aleksandrović. - "Počekajte!" - odgovorim ja, nasmiješivši se. A znao sam zašto to velim. U kneževoj se kući već bilo skupilo mnogo svijeta.

азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу. Нас приняли со всеми почестями и повели в кунацкую. Я, однако ж, не позабыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвидимого случая.– Как же у них празднуют свадьбу? – спросил я штабс-капитана.– Да обыкновенно. Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и всех их родственников, едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной хромой лошаденке, ломается, паясничает, смешит честную компанию; потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по-нашему сказать, бал. Бедный старичишка бренчит на трехструнной… забыл как по-ихнему, ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором. Мы с Печориным сидели на почетном месте, и вот к нему подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати, и пропела ему… как бы сказать?.. вроде комплимента.

– А что ж такое она пропела, не помните ли?– Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу, и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.

Когда она от нас отошла, тогда я шепнул Григорью Александровичу: «Ну что, какова?» – «Прелесть! – отвечал он. – А как ее зовут?» – «Ее зовут Бэлою», – отвечал я.И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали нам в душу. Печорин в задумчивости не сводил с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала. Только не один Печорин любовался хорошенькой княжной: из угла комнаты на нее смотрели другие два глаза, неподвижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича. Он, знаете, был не то, чтоб мирной, не то, чтоб немирной. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен. Бывало, он приводил к нам в крепость баранов и продавал дешево, только никогда не торговался: что запросит, давай, – хоть зарежь, не уступит. Говорили про него, что он любит таскаться на Кубань с абреками, и, правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой, широкоплечий… А уж ловок-то, ловок-то был, как бес! Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в

Kod Azijata je, znate, običaj da pozivaju na svadbu, na koga se god namjere. Nas su primili sa svim počastima i odveli nas u gostinsku. Ja ipak nisam zaboravio pripaziti gdje su nam smjestili konje, znate, za svaki slučaj. - Pa kako oni slave svadbu? - zapitam štabnog kapetana. - Pa obično. Najprije im mula? pročita nešto iz Kurana; onda darivaju mladoženju i mladu i čitavu njihovu rodbinu; jedu, piju buzu, a zatim dolazi džigitovkat? i uvijek se kakav god prnjavac, uprljan, na gadnu hromu kljusetu ceri i bekelji, pa nasmijava časno društvo; a onda, kad se smrkne, počinje u gostinskoj, kako bismo mi rekli, ples. Jadan starčić lupa na instrumentu s tri strune - zaboravio sam, kako ga oni zovu - pa, nešto kao naša balalajka.t! Djevojke i mladi momci stanu u dva reda, jedno prema drugomu, pa pljeskaju dlanovima i pjevaju. Onda izađe na sredinu jedna djevojka i jedan momak pa pjevaju jedno drugom u stihovima, što im padne na pamet, a ostali prihvaćaju u zboru. J a sam s Pečorinom sj edi o na počasnom mjestu, kad mu priđe mlađa kći domaćinova, djevojče od neko šesnaest godina, pa mu zapjeva ... kako da kažem, nešto kao kompliment.. - A što mu je to pjevala, sjećate li se? - Pa otprilike ovo: "Lijepi su, veli, naši mladi momci i kaftani su na njima srebrom optočeni, ali mladi je ruski oficir ljepši od njih i zlatni su na njemu gajtani. On je kao jablan među njima; samo što ne može rasti ni cvasti u našem vrtu." Pečorin ustade, nakloni se, prinese ruku k ustima i srcu pa me zamoli da joj odgovorim; ja znam dobro njihov jezik, pa sam preveo njegov odgovor. - Kad je ona od nas otišla, šapnuo sam Grigoriju Aleksandroviću: "Recite, kako vam se sviđa?" - "Divna je!" - odgovori on - "a kako joj je ime?" - "Ime joj je Bela" - odgovorih. - I doista, bila je krasna: visoka, vitka, crnih očiju, kao u gorske srne, koje su ti prodirale u dušu. Pečorin se zamislio i nije skidao očiju s nje, a i ona je njega počesto kradom pogledala. Ali nije se samo Pečorin divio lijepoj kneginji; iz ugla sobe motrila su je druga dva oka, nepomična, vatrena. Stanem bolje motriti i prepoznam svoga starog znanca Kazbiča. On, znate, nije bio ni prijatelj ni neprijatelj. Dosta se na njega sumnjalo, premda ga ne vidješe ni u kakvoj nevaljalštini. Kadikad bi nam u tvrđu dogonio ovce, pa ih jeftino prodavao, ali se nikad nije pogađao. što zaište, daj mu - jer da ga kolješ ne popušta. Govorili su za nj da se voli skitati s Abrecima s onu stranu Kubanan i, da kažem istinu, izgledao je sasvim razbojnički: malen, mršav, širokih ramena ... A kako je tek okretan bio, okretan kao đavo! Bešmet mu je uvijek bio poderan, pun zakrpa, a oružje srebrom

серебре. А лошадь его славилась в целой Кабарде, – и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно. Недаром ему завидовали все наездники и не раз пытались ее украсть, только не удавалось. Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная, как смоль, ноги – струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена – как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!..

В этот вечер Казбич был угрюмее, чем когда-нибудь, и я заметил, что у него под бешметом надета кольчуга. «Недаром на нем эта кольчуга, – подумал я, – уж он, верно, что-нибудь замышляет».Душно стало в сакле, и я вышел на воздух освежиться. Ночь уж ложилась на горы, и туман начинал бродить по ущельям.Мне вздумалось завернуть под навес, где стояли наши лошади, посмотреть, есть ли у них корм, и притом осторожность никогда не мешает: у меня же была лошадь славная, и уж не один кабардинец на нее умильно поглядывал, приговаривая: «Якши тхе, чек якши!» Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О чем они тут толкуют? – подумал я, – уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.

– Славная у тебя лошадь! – говорил Азамат, – если бы я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы половину за твоего скакуна, Казбич!«А! Казбич!» – подумал я и вспомнил кольчугу.– Да, – отвечал Казбич после некоторого молчания, – в целой Кабарде не найдешь такой. Раз, – это было за Тереком, – я ездил с абреками отбивать русские табуны; нам не посчастливилось, и мы рассыпались кто куда. За мной неслись четыре казака; уж я слышал за собою крики гяуров, и передо мною был густой лес. Прилег я на седло, поручил себе аллаху и в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети. Как птица нырнул он между ветвями; острые колючки рвали мою одежду, сухие сучья карагача били меня по лицу. Конь мой прыгал через пни, разрывал кусты грудью. Лучше было бы мне его бросить у опушки и скрыться в лесу пешком, да жаль было с ним расстаться, – и пророк вознаградил меня. Несколько пуль провизжало над моей головою; я уж слышал, как спешившиеся казаки бежали по следам… Вдруг передо мною рытвина глубокая; скакун мой призадумался – и прыгнул. Задние его копыта оборвались с противного берега, и он повис на передних ногах; я бросил поводья и полетел в овраг; это спасло моего коня: он выскочил. Казаки все это видели, только ни один не спустился меня искать: они, верно,

okovano. A konj mu je bio na glasu u čitavoj Kabardiji - i doista, ljepšega konja ne možeš zamisliti. Nisu mu uzalud zaviđali svi jahači i nisu ga jedan put pokušavali ukrasti, ali im nije pošlo za rukom. Kao da sad gledam toga konja: vran kao smola, noge - žice, a oči, ni Beline nisu ljepše. A tek snaga! Možeš na njemu jezditi i 50 vrsta; pa i izvježban je - kao pseto trči za gospodarom; i po glasu ga je poznavao! Ni vezati ga nije nikada trebalo. Ma baš pravi razbojnički konj! One večeri bio je Kazbič mrki nego igda i opazio sam da pod bešmetom ima oklop. - "Nije uzalud na njemu taj oklop" - pomislim - "zacijelo nešto smišlja."

U kući je postalo sparno, pa izađem napolje, da se rashladim. Noć se već spuštala na gore i magla je stala lutati po klanicama. Pade mi na um da svratim pod strehu, gdje su stajali naši konji, da vidim imaju li hrane, a osim toga nikad ne škodi opreznost; imao sam divna konja i mnogi je Kabardinac žalostivo na nj pogledao govoreći: “jakši the, ček jakši!”Verem se ja pokraj plota i najednom začujem glasove; jedan sam glas odmah prepoznao: bio je to nestaško Azamat, sin našeg domaćina, dok je drugi manje i tiše govorio. "O čemu se oni to razgovaraju?" pomislim ja - "valjda ne o mom konju?" Ja čučnem kraj plota i stadoh prisluškivati, pazeći da ne izlanem ni riječi. Na mahove bi šum pjesme i govora što je dolazio iz kuće bio jači od toga razgovora, koji me je vrlo zanimao. - "Divnoga konja imaš! - govoraše Amazat. - "Da sam ja gazda u kući i da imam ergelu od trista kobila, dao bih polovicu za tvog vilovitog vranca, Kazbiču!" - "A! Kazbič!" pomislim i sjetim se oklopa. - "Da" - odgovori Kazbič, pošto je neko vrijeme šutio - "u čitavoj Kabardiji nećeš takva naći. Jednom - bilo je to s onu stranu Tereka - jahao sam s Abrecima da Rusima otimamo konje; ali nam nije sreća poslužila, pa se raštrkasmo kud koji. Za mnom se natisnuše četiri kozaka; već sam iza sebe čuo kriku đaura, a preda mnom je bila gusta šuma. Prilegnem na sedlo, preporučim dušu Alahu i prvi put što živim, uvrijedih konja udarivši ga kandžijom. Kao ptica šmugnu on kroz granje; oštro trnje derala mi je odjeću, suhe grane brestove udarahu me po licu. Konj mi je skakao preko panjeva i probijao grudima guštaru. Bolje bi mi bilo da sam ga ostavio na rubu šume i pješke se sakrio u šumi, ali mi je bilo žao rastati se s njim - i prorok mi je naplatio. Nekoliko mi taneta prozujalo nad glavom; već sam čuo gdje mi kozaci trče po tragu ... Najednom preda mnom zinu duboka jaruga; moj konjic zastade - i skoči. Na drugoj strani omakoše mu se stražnja kopita i on ostade viseći na prednjim nogama. Ja pustim uzde i poletim u jarugu;

думали, что я убился до смерти, и я слышал, как они бросились ловить моего коня. Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, – смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжают из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагез; все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться. Через несколько мгновений поднимаю их – и вижу: мой Карагез летит, развевая хвост, вольный как ветер, а гяуры далеко один за другим тянутся по степи на измученных конях. Валлах! это правда, истинная правда! До поздней ночи я сидел в своем овраге. Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет и бьет копытами о землю; я узнал голос моего Карагеза; это был он, мой товарищ!.. С тех пор мы не разлучались.

И слышно было, как он трепал рукою по гладкой шее своего скакуна, давая ему разные нежные названия.– Если б у меня был табун в тысячу кобыл, – сказал Азамат, – то отдал бы тебе весь за твоего Карагеза.– Йок, не хочу, – отвечал равнодушно Казбич.– Послушай, Казбич, – говорил, ласкаясь к нему, Азамат, – ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, – а шашка его настоящая гурда: приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга – такая, как твоя, нипочем.Казбич молчал.– В первый раз, как я увидел твоего коня, – продолжал Азамат, когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить. Я умру, Казбич, если ты мне не продашь его! – сказал Азамат дрожащим голосом.Мне послышалось, что он заплакал: а надо вам сказать, что Азамат был преупрямый мальчишка, и ничем, бывало, у него слез не выбьешь, даже когда он был помоложе.В ответ на его слезы послышалось что-то вроде смеха.

– Послушай! – сказал твердым голосом Азамат, – видишь, я на все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом – чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха… Хочешь,

to mi je spaslo konja i on je iskočio. Kozaci su sve to vidjeli, ali nijedan nije pošao da me traži; valjda su mislili da sam se ubio, i čuo sam, kako su se otisnuli, da love moga konja. Srce mi htjede pući, puzao sam niz jarugu po gustoj travi - i našao se na kraj šume. Nekoliko je kozaka izjahalo iz nje na poljanu, a moj Karađoz eno skače ravno k njima. Svi navališe vičući za njim; vrlo dugo su ga ganjali, jedan mu je čak dvaput gotovo bacio zamku oko vrata. Ja zadrhtah, oborila oči i stadoh se moliti. Poslije nekoliko trenutaka podignem ih i - vidim gdje moj Karađoz leti, dižući rep, slobodan kao vjetar, a đauri se daleko jedan za drugim vuku po stepi na izmučenim konjima. Valaj! To je istina, živa istina! Do kasne noći sjedio sam u svojoj jaruzi. Najednom, što misliš, Amazate? U mraku začujem gdje po brijegu jaruge trči konj, dahće, rže i lupa kopitima o zemlju. Upoznao sam glas svog Karađoza, on je to bio, moj drug!. .. Od toga se časa nismo rastajali." I čulo se kako je rukom milovao glatki vrat svog vranca, nazivajući ga raznim nježnim imenima. - Da ja imam ergelu od tisuću kobila - reče Azamat - dao bih ti je čitavu za tvog Karađoza. - Jok, neću - odgovori Kazbič ravnodušno. - Čuj, Kazbiču - govorio je i laskao mu Azamat - ti si dobar čovjek, hrabar junak, a moj se otac boji Rusa i ne pušta me u gore. Daj mi svoga konja i ja ću učiniti sve što hoćeš, ukrast ću za te najbolju očevu pušku ili sablju, što toliko želiš - a sablja mu je prava zmija: stavi oštricu na ruku, sama ti prodre u meso, a oklop mu nema cijene, kao ni tvoj.

Kazbič je šutio. - Prvi put, čim sam ugledao tvoga konja - nastavi Azamat - kad je pod tobom poigravao i poskakivao šireći nozdrve, a kamenje frcalo ispod njegovih kopita, u mojoj se duši rodilo nešto neshvatljivo i sve mi je od toga časa omrznulo: s prezirom sam gledao najbolje očeve konje, stid me bilo pokazati se na njima i obuzela me čama, pa bih sjetan po čitave dane sjedio na hridini i neprestano mi je bio na misli tvoj vranac sa svojim gizdavim hodom, sa svojim hrptom, glatkim i ravnim poput strijele; gledao mi je u oči svojim vatrenim očima, kao da hoće progovoriti. Umrijet ću, Kazbiču, ako mi ga ne prodaš! - reče Azamat, a glas mu je podrhtavao. Učini mi se da je zaplakao; a trebam vam kazati, da je Azamat bio vrlo jogunast deran i nikako mu ne možeš izmamiti suzu, pa ni onda kad je bio mlađi. Kao odgovor na njegove suze začu se nešto slično smijehu. - Slušaj - reče Azamat čvrstim glasom - eto vidiš, ja sam na sve spreman. Ako hoćeš, ukrast ću za tebe svoju sestru! Kako ona pleše! Kako pjeva! A zlatkom veze - divota! Takve žene nije bilo ni u turskoga

дождись меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо в соседний аул, – и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?Долго, долго молчал Казбич; наконец вместо ответа он затянул старинную песню вполголоса:Много красавиц в аулах у нас,Звезды сияют во мраке их глаз.Сладко любить их, завидная доля;Но веселей молодецкая воля.Золото купит четыре жены,Конь же лихой не имеет цены:Он и от вихря в степи не отстанет,Он не изменит, он не обманет.Напрасно упрашивал его Азамат согласиться, и плакал, и льстил ему, и клялся; наконец Казбич нетерпеливо прервал его:– Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем коне? На первых трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе затылок об камни.– Меня? – крикнул Азамат в бешенстве, и железо детского кинжала зазвенело об кольчугу. Сильная рука оттолкнула его прочь, и он ударился об плетень так, что плетень зашатался. «Будет потеха!» – подумал я, кинулся в конюшню, взнуздал лошадей наших и вывел их на задний двор. Через две минуты уж в сакле был ужасный гвалт. Вот что случилось: Азамат вбежал туда в разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его зарезать. Все выскочили, схватились за ружья – и пошла потеха! Крик, шум, выстрелы; только Казбич уж был верхом и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой.

– Плохое дело в чужом пиру похмелье, – сказал я Григорью Александровичу, поймав его за руку, – не лучше ли нам поскорей убраться?– Да погодите, чем кончится.– Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов все так: натянулись бузы, и пошла резня! – Мы сели верхом и ускакали домой.– А что Казбич? – спросил я нетерпеливо у штабс-капитана.– Да что этому народу делается! – отвечал он, допивая стакан чая, – ведь ускользнул!– И не ранен? – спросил я.– А бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой. – Штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю:– Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, – такой хитрый! – а сам задумал кое-что.– А что такое? Расскажите, пожалуйста.– Ну уж нечего делать! начал рассказывать, так надо продолжать.Дня через четыре приезжает Азамат в крепость. По

sultana ... Hoćeš li? Čekaj, me sutra uvečer, tamo u klancu, gdje brza potok; ići ću s njom u susjedno selo - i ona je tvoja. Zar Bela ne vrijedi tvoga konjica?" Kazbič je vrlo dugo šutio, a napokon mjesto odgovora zapjevao u po glasa starinsku pjesmu.Djeve su krasne u našemu kraju, Zvijezde iz očiju mračnih im sjaju. Slatko je ljubav im s usana piti, Al' mi je milije slobodnu biti. Zlatom ćeš kupiti četiri žene, A brzome konju nema ti cijene. Hitro ko vihor u stepi on lijeće, Nigda te izdat ni prevarit neće. Uzalud ga je Azamat molio da pristane, i plakao i ulagivao mu se i zaklinjao ga. Napokon mu Kazbič nestrpljivo presiječe riječ: - Idi, ludo derište! Gdje bi ti jahao moga konja? Zbacio bi te u prva tri koraka, pa bi razbio glavu na kamenu. - Mene! - kriknu Azamat bijesno i željezo djetinjeg kindžala zazveča na oklopu. Jaka ga ruka odgurnu i on tresnu tako o plot, da se plot zatresao. "Bit će zabave!" pomislim ja i pohitam u konjušnicu pa zauzdam konje i izvedem ih u stražnje dvorište. Za dvije minute bila je u kući već užasna galama. Evo što se dogodilo. Azamat je uletio s poderanim bešmetom i rekao da ga je Kazbič htio zaklati. Svi skočiše, pograbiše puške - i eto ti zabave! Krika, buka, pucnjava; ali Kazbič je već bio na konju, pa se okretao usred gomile na ulici poput bijesa, razmahujući sabljom. "Loše je opiti se na tuđoj gozbi" - rekoh ja Grigoriju Aleksandroviču, primivši ga za ruku. - "Ne bi li bilo bolje da se što brže pokupimo?" - Ta počekajte, da vidimo kako će se završiti. - Nema sumnje, zlo će se završiti. - Kod tih je Azijata uvijek tako: naljoskaju se buze - i eto okršaja! - Posjedosmo konje i odjurismo kući. - A što je bilo s Kazbičem? - zapitam nestrpljivo štabnog kapetana. - Pa što bi se dogodilo takvu čovjeku! - odgovori on ispijajući čašu. - Umakao je! - I nije bio ranjen? - zapitam ja. - A Bog bi ga znao! Pravi razbojnici! Viđao sam ih ja u boju; na primjer, sav je, kao rešeto, izboden bajonetima, pa ipak maše sabljom. - štabni kapetan ušuti malo pa onda nastavi, lu pivši nogom o zemlju. - Jedno neću nikad sebi oprostiti. Kad smo stigli u tvrđu, natjerao me đavo te ispripovjedim Grigoriju Aleksandroviču sve što sam čuo čučeći za plotom. On se nasmijao - lukavac! - nešto je naumio. - Što to? Recite, molim vas. - E, nema druge! - počeo sam pripovijedati, pa trebam nastaviti. Za neka četiri dana dođe Azamat u tvrđu. Kao obično

обыкновению, он зашел к Григорью Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут. Зашел разговор о лошадях, и Печорин начал расхваливать лошадь Казбича: уж такая-то она резвая, красивая, словно серна, – ну, просто, по его словам, этакой и в целом мире нет.Засверкали глазенки у татарчонка, а Печорин будто не замечает; я заговорю о другом, а он, смотришь, тотчас собьет разговор на лошадь Казбича. Эта история продолжалась всякий раз, как приезжал Азамат. Недели три спустя стал я замечать, что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в романах-с. Что за диво?..Вот видите, я уж после узнал всю эту штуку: Григорий Александрович до того его задразнил, что хоть в воду. Раз он ему и скажи:– Вижу, Азамат, что тебе больно понравилась эта лошадь; а не видать тебе ее как своего затылка! Ну, скажи, что бы ты дал тому, кто тебе ее подарил бы?..– Все, что он захочет, – отвечал Азамат.– В таком случае я тебе ее достану, только с условием… Поклянись, что ты его исполнишь…– Клянусь… Клянись и ты!– Хорошо! Клянусь, ты будешь владеть конем; только за него ты должен отдать мне сестру Бэлу: Карагез будет тебе калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден.Азамат молчал.– Не хочешь? Ну, как хочешь! Я думал, что ты мужчина, а ты еще ребенок: рано тебе ездить верхом…Азамат вспыхнул.– А мой отец? – сказал он.– Разве он никогда не уезжает?– Правда…– Согласен?..– Согласен, – прошептал Азамат, бледный как смерть. – Когда же?– В первый раз, как Казбич приедет сюда; он обещался пригнать десяток баранов: остальное – мое дело. Смотри же, Азамат!Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что – Казбич разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.– Азамат! – сказал Григорий Александрович, – завтра Карагез в моих руках; если нынче ночью Бэла не будет здесь, то не видать тебе коня…– Хорошо! – сказал Азамат и поскакал в аул. Вечером Григорий Александрович вооружился и выехал из крепости: как они сладили это дело, не знаю, – только ночью они оба возвратились, и часовой видел, что поперек

pođe Grigoriju Aleksandroviču, koji ga je vazda hranio slatkišima. I ja sam bio tamo. Poveo se razgovor o konjima i Pečorin stade hvaliti Kazbičeva konja - kako je vatren, krasan, prava srna - ukratko, po njegovim riječima nema takva nigdje na svijetu. Tatarčiću zablistaše očice, a Pečorin kao da toga i ne vidi. Ja svratim razgovor na nešto drugo, a on ga odmah opet okrene na Kazbičeva konja. To se ponavljalo svaki put, kad god bi Azamat došao. Poslije tri nedjelje opazim da Azamat blijedi i vene, kao što biva u romanima od ljubavi. Kakvo čudo? ... - Ja sam tek kasnije razabrao sve te vragolije. Grigorij Aleksandrovič tako ga je razdražio da bi i u vodu skočio. Jednom će mu reći: "Vidim, Azamate, da ti se vrlo svidio taj konj, a ne možeš ga vidjeti, kao ni svoj zatiljak! Ded reci, što bi ti dao onome tko bi ti ga darovao?" - Sve, što hoće - odgovori Azamat. - Onda ću ti ga ja pribaviti, ali uz jedan uvjet... Zakuni se da ćeš to učiniti ... - Kunem se ... Zakuni se i ti! - Dobro! Kunem se da će konj biti tvoj, ali mi moraš za njega dati svoju sestru Belu. Karađoz je cijena za nju. Mislim da ti se ta trgovina sviđa? Azamat je šutio. - Nećeš? E, kako te volja! Mislio sam da si čovjek, a ti si još dijete. Još je tebi rano jahati ... Azamat planu. - A moj otac? - reče. - Zar on nikad ne izlazi? - Pa izlazi . - Pristaješ? . - Pristajem- prošapta Azamat, blijed kao smrt. - Kada? - Čim Kazbič prvi put dođe ovamo. Obećao je da će dognati desetak ovaca. Ostalo je - moja stvar. Pazi, Azamate! - Tako su oni uglavili taj posao ... da pravo kažem, nelijep posao! Poslije sam to rekao Pečorinu, ali on mi odgovori da divlja Čerkeskinja treba biti sretna dobije li tako lijepa muža kakav je on, jer po njihovu će shvaćanju on ipak biti kao njezin muž, a Kazbič je - razbojnik, kojega valja kazniti. Promislite sami što sam mogao na to odgovoriti ... Ali u to doba nisam ništa znao o njihovu dogovoru. Jednom dođe Kazbič i zapita treba li nam ovaca i meda. Naredih mu da to sutradan donese. "Azamate!" - reče Grigorij Aleksandrovič - "sutra je Karađoz u mojim rukama; ne bude li Bela noćas ovdje, nećeš vidjeti konja ... " - Dobro! - reče Azamat i odjuri u selo. Navečer se Grigorij Aleksandrovič naoružao te izjahao iz tvrđe. Kako su oni to svršili - ne znam, tek noću se obojica vratiše i stražar je vidio da je na Azamatovu sedlu

седла Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги были связаны, а голова окутана чадрой.– А лошадь? – спросил я у штабс-капитана.– Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком. Стали мы болтать о том, о сем: вдруг, смотрю, Казбич вздрогнул, переменился в лице – и к окну; но окно, к несчастию, выходило на задворье.

– Что с тобой? – спросил я.– Моя лошадь!.. лошадь!.. – сказал он, весь дрожа.Точно, я услышал топот копыт: «Это, верно, какой-нибудь казак приехал…»– Нет! Урус яман, яман! – заревел он и опрометью бросился вон, как дикий барс. В два прыжка он был уж на дворе; у ворот крепости часовой загородил ему путь ружьем; он перескочил через ружье и кинулся бежать по дороге… Вдали вилась пыль – Азамат скакал на лихом Карагезе; на бегу Казбич выхватил из чехла ружье и выстрелил, с минуту он остался неподвижен, пока не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружье о камень, разбил его вдребезги, повалился на землю и зарыдал, как ребенок… Вот кругом него собрался народ из крепости – он никого не замечал; постояли, потолковали и пошли назад; я велел возле его положить деньги за баранов – он их не тронул, лежал себе ничком, как мертвый. Поверите ли, он так пролежал до поздней ночи и целую ночь?.. Только на другое утро пришел в крепость и стал просить, чтоб ему назвали похитителя. Часовой, который видел, как Азамат отвязал коня и ускакал на нем, не почел за нужное скрывать. При этом имени глаза Казбича засверкали, и он отправился в аул, где жил отец Азамата.– Что ж отец?– Да в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на шесть, а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец: ведь смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..

Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему.

Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог, – только он притворялся,

poprijeko ležalo žensko čeljade, kojemu su ruke i noge bile svezane, a glava čadrom zavi ta. - A konj? - zapitam štabnog kapetana. - Odmah ćete čuti. Sutra rano ujutro dođe Kazbič i dogna desetak ovaca na prodaju. Privezavši konja za plot, uđe k meni, ja ga ponudih čajem, jer iako je bio razbojnik, ipak mi je bio kunak.

Stadosmo o koječemu čavrljati. Odjedanput vidim, Kazbič se zgrozio, u licu se sav promijenio - i poletio k prozoru; ali prozor je na nesreću gledao u stražnje dvorište. - "Što ti je?" - zapitam. - Moj konj!. .. konj! - reče sav dršćući. Doista, čuo sam topot kopita. - To je zacijelo došao neki kozak. .. - Ne! Urus jaman, jaman! - riknu on i bezobzirce jurnu van kao divlja pantera. U dva je skoka već bio vani. Na vratima tvrđe zakrči mu stražar puškom put, ali on preskoči pušku i nagne trčati cestom ... U daljini se vila prašina - to je Azamat jurio na brzom Karadozu. Kazbič trže u trku pušku i opali. Časak se zaustavio, dok se nije uvjerio da je promašio; a onda je ciknuo, udario puškom o kamen, razbio je na komadiće, bacio se na zemlju i zaridao kao malo dijete ... Oko njega se skupili ljudi iz tvrđe - ali on nije nikoga vidio. Oni postajaše, porazgovoriše se i vratiše se natrag. Naredih da kraj njega stave novac za ovce - ali on ga nije ni dirnuo, već je ležao ničice kao mrtav. Vjerujete li da je tako ležao do kasno navečer, pa i čitavu noć? ... Tek sutradan ujutro došao je u tvrđu i stao moliti da mu kažemo tata. Stražar, koji je vidio kako je Azamat odvezao konja i na njemu utekao, nije htio tajiti. Kad je Kazbič začuo to ime, sijevnuše mu oči i on ode u selo, gdje je živio Azamatov otac. - A otac? - E, to je baš ono, što ga Kazbič nije našao. Bio je nekuda otišao na pet-šest dana, pa je tako Azamat mogao ugrabiti sestru. A kad se otac vratio, nije bilo ni sina ni kćeri. Shvatio je lukavac da ne bi iznio živu glavu ako bude uhvaćen. Otad ga je i nestalo: vjerojatno se pridružio nekoj razbojničkoj abrečkoj družini, pa je izgubio ludu glavu negdje s onu stranu Tereka ili Kubana. I pravo je tako!. .. Priznajem da ni ja nisam olako prošao. Čim sam doznao da je Čerkeskinja kod Grigorija Aleksandroviča, stavim epolete, pripašem sablju i pođem do njega. Ležao je u prvoj sobi na postelji, jedna mu ruka pod glavom, a drugom drži ugašenu lulu. Vrata druge sobe bila su zaključana, ali ključa u ključanici nije bilo. Sve sam to odmah opazio ... Stanem kašljati i udarati petama o prag - ali on se pretvarao, kao da ne

будто не слышит.– Господин прапорщик! – сказал я как можно строже. – Разве вы не видите, что я к вам пришел?– Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? – отвечал он, не приподнимаясь.– Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.

– Все равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая мучит меня забота!– Я все знаю, – отвечал я, подошед к кровати.– Тем лучше: я не в духе рассказывать.– Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который я могу отвечать…– И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам.

– Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу!– Митька, шпагу!..Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:– Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо.– Что нехорошо?– Да то, что ты увез Бэлу… Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся, – сказал я ему.– Да когда она мне нравится?..Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.– Вовсе не надо!– Да он узнает, что она здесь?– А как он узнает?Я опять стал в тупик.– Послушайте, Максим Максимыч! – сказал Печорин, приподнявшись, – ведь вы добрый человек, – а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу…– Да покажите мне ее, – сказал я.– Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть; сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, – прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно согласиться.– А что? – спросил я у Максима Максимыча, – в самом ли деле он приучил ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?– Помилуйте, отчего же с тоски по родине. Из крепости видны были те же горы, что из аула, – а этим дикарям больше ничего не надобно. Да притом Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она молча гордо отталкивала подарки, которые тогда

čuje. - Gospodine zastavniče! - rekoh ja, što sam oštrije mogao. - Zar ne vidite da sam došao k vama? - Ah, zdravo, Maksime Maksimičul Hoćete li lulu? - odgovori on ne dižući se. - Oprostite, ja nisam Maksim Maksimič, nego štabni kapetan. - Svejedno. Hoćete li čaja? Da vi znate kakva mene briga mori! - Sve ja znam - odgovorim i priđem k postelji. - To bolje; nemam volje da pripovijedam. - Gospodine zastavniče, vi ste učinili prestupak za koji mogu i ja odgovarati ... - Ah, koješta! Ne smeta to! Ta mi već odavno sve napola dijelimo. - Kakve su to šale! Molim vas vašu sablju! - Mitka, sablju!. .. Mitka donese sablju. Učinivši svoju dužnost, sjedoh do njega na postelju i rekoh: "Čuj, Grigorije Aleksandroviču, priznaj da to nije lijepo." - Što nije lijepo? - Pa to, što si ugrabio Belu ... Sigurno ta životinja Azamat? ... Ded, priznaj - rekoh mu. - Pa kad mi se ona sviđa! - Molim vas, što da na to odgovorim? ... Zapanjih se. Pošto sam neko vrijeme šutio, rekoh mu ipak da će je morati vratiti, ako je otac bude zahtijevao. - Nipošto! - Ali on će doznati da je ona tu. - A kako će doznati? - Opet se zapanjih. - "Čujte, Maksime Maksimiču'' - reče Pečorin uspravivši se - "vi ste dobar čovjek - ako ja vratim kćer tom divljaku, on će je zaklati ili prodati. Stvar je svršena, nemojmo je namjerice kvariti. Ostavite djevojku kod mene, a vama neka bude moja sablja ..." - Pa pokažite mi je - rekoh. - Ona je iza ovih vrata. I sam sam je malo prije htio vidjeti, pa nisam mogao. Sjedi u kutu, zavila se koprenom, pa niti govori niti gleda; plašljiva je kao divlja srna. Najmio sam jednu ženu iz mjesta; ona govori tatarski, pa će je služiti i naviknuti je na misao da je moja; jer ona neće biti ničija nego moja - dometnu on i udari pesnicom po stolu. - Ja sam mu i to odobrio ... Pa što da radim? Ima ljudi, s kojima se valja u svemu slagati. - Pa što? - zapitam ja Maksima Maksimiča, je li ju zaista navikao na sebe ili je uvenula u ropstvu, od čežnje za domom? - Koješta, zašto od čežnje za domom? Iz tvrđe su se vidjele one iste gore, koje i iz sela - a drugo i ne treba tim divljacima. A usto bi je Grigorij Aleksandrovič svaki dan nečim darivao. Isprva je ona šutke i ponosno odbijala darove, koje je onda dobivala ona

доставались духанщице и возбуждали ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную тряпичку!.. Ну, да это в сторону… Долго бился с нею Григорий Александрович; между тем учился по-татарски, и она начинала понимать по-нашему. Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила, напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты. Никогда не забуду одной сцены, шел я мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке, повесив голову на грудь, а Григорий Александрович стоял перед нею.– Послушай, моя пери, – говорил он, – ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна быть моею, – отчего же только мучишь меня? Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если так, то я тебя сейчас отпущу домой. – Она вздрогнула едва приметно и покачала головой. – Или, – продолжал он, – я тебе совершенно ненавистен? – Она вздохнула. – Или твоя вера запрещает полюбить меня? – Она побледнела и молчала. – Поверь мне, Аллах для всех племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью? – Она посмотрела ему пристально в лицо, как будто пораженная этой новой мыслию; в глазах ее выразились недоверчивость и желание убедиться. Что за глаза! они так и сверкали, будто два угля. – Послушай, милая, добрая Бэла! – продолжал Печорин, – ты видишь, как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей?Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее уговаривать, чтоб она его целовала; она слабо защищалась и только повторяла:

«Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала.– Я твоя пленница, – говорила она, – твоя раба; конечно ты можешь меня принудить, – и опять слезы.Григорий Александрович ударил себя в лоб кулаком и выскочил в другую комнату. Я зашел к нему; он сложа руки прохаживался угрюмый взад и вперед.– Что, батюшка? – сказал я ему.– Дьявол, а не женщина! – отвечал он, – только я вам даю мое честное слово, что она будет моя…Я покачал головою.– Хотите пари? – сказал он, – через неделю!– Извольте!Мы ударили по рукам и разошлись.На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками; привезено было множество разных персидских материй, всех не перечесть.– Как вы думаете, Максим Максимыч! – сказал он мне, показывая подарки, – устоит ли азиатская красавица против такой батареи?

žena, i od toga postajala još rječitijom. Ah, darovi! što li neće ženska glava učiniti za šarenu krpu ... Ali ostavimo to ... Dugo je uz nju boravio Grigorij Aleksandrovič, pa je za to vrijeme učio tatarski, a ona je počela razumijevati ruski. Malo pomalo navikla se da ga gleda, spočetka mrko i poprijeko, i neprestano je tužila i pjevala u po glasa svoje pjesme, pa bi i mene obuzela tuga kad sam je slušao iz susjedne sobe. Nikad neću zaboraviti jedan prizor. Prolazio sam i zagledao kroz prozor; Bela je sjedila na klupi kraj peći, spustivši glavu na grudi, dok je Grigorij Aleksandrovič pred njom stajao. "Slušaj, peri moja" - govorio je on - "ta ti znaš da prije ili kasnije moraš biti moja - čemu me dakle toliko mučiš? Zar možda ljubiš nekog Čečenca? Ako je tako, smjesta ću te pustiti kući." - Ona jedva primjetno zadrhta i mahnu glavom. "Ili sam ti", nastavi on, "strašno mrzak?" - Ona uzdahnu. - "Ili ti tvoja vjera brani da me ljubiš?" - Ona problijedi i ne reče ni riječi: - "Vjeruj mi, Alah je svim narodima jedan isti, pa ako on meni dopušta da tebe ljubim, zašto bi tebi branio da mi ljubav ljubavlju vratiš? - Ona mu pozorno pogleda u lice, kao da se prepala te nove misli; u očima joj se vidjelo nepovjerenje i želja da se uvjeri. Kakvih li očiju! Sijevale su kao dvije žeravice. - Slušaj, mila, dobra Bela! - nastavi Pečorin. - Ti vidiš kako, te ja ljubim, sve ću učiniti da te razveselim! Hoću da budeš sretna; a budeš li opet tugovala, umrijet ću. Reci, hoćeš li biti veselija? –

Ona se zamisli, ne skidajući s njega svojih crnih očiju, onda se ljubazno nasmiješi i kimnu glavom u znak da hoće. On ju uhvati za ruku i stade je nagovarati da ga poljubi. Ona se slabo branila i samo ponavljala: "Molim, ne treba, ne treba." On je sve više navaljivao, a ona je zadrhtala i zaplakala. - "Ja sam tvoja sužnjica" - govoraše ona - "tvoja robinja, pa me možeš prisiliti" - i opet briznu plakati. Grigorij Aleksandrovič udario se šakom po čelu i skočio u drugu sobu. Ja uđem k njemu; skrstio je ruke i namršten hodao amo tamo. "Što je, dragi moj?" zapitam ga: - "Đavo, a ne žena!" - odgovori on - "ali kunem vam se da će biti moja ... " Ja mahnem glavom. "Da se okladimo?" - reče on - "za sedam dana!" "Evo!" - i mi udarismo rukom o ruku pa se raziđosmo. Sutradan pošalje on odmah ulaka u Kizljar da koješta kupi. Dovezli su svu silu perzijskih tkanina, prebrojati ih nisi mogao. - što mislite, Maksime Maksimiču - zapita me on, pokazujući darove - hoće li azijska ljepotica odoljeti takvoj bateriji?

– Вы черкешенок не знаете, – отвечал я, – это совсем не то, что грузинки или закавказские татарки, совсем не то. У них свои правила: они иначе воспитаны. – Григорий Александрович улыбнулся и стал насвистывать марш.

А ведь вышло, что я был прав: подарки подействовали только вполовину; она стала ласковее, доверчивее – да и только; так что он решился на последнее средство. Раз утром он велел оседлать лошадь, оделся по-черкесски, вооружился и вошел к ней. «Бэла! – сказал он, – ты знаешь, как я тебя люблю. Я решился тебя увезти, думая, что ты, когда узнаешь меня, полюбишь; я ошибся: прощай! оставайся полной хозяйкой всего, что я имею; если хочешь, вернись к отцу, – ты свободна. Я виноват перед тобой и должен наказать себя; прощай, я еду – куда? почему я знаю? Авось недолго буду гоняться за пулей или ударом шашки; тогда вспомни обо мне и прости меня». – Он отвернулся и протянул ей руку на прощание. Она не взяла руки, молчала. Только стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль – такая смертельная бледность покрыла это милое личико! Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал – и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя. Таков уж был человек, бог его знает! Только едва он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею. Поверите ли? я, стоя за дверью, также заплакал, то есть, знаете, не то чтобы заплакал, а так – глупость!..

Штабс-капитан замолчал.– Да, признаюсь, – сказал он потом, теребя усы, – мне стало досадно, что никогда ни одна женщина меня так не любила.– И продолжительно было их счастье? – спросил я.– Да, она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей грезился во сне и что ни один мужчина никогда не производил на нее такого впечатления. Да, они были счастливы!– Как это скучно! – воскликнул я невольно. В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои надежды!.. – Да неужели, – продолжал я, – отец не догадался, что она у вас в крепости?– То есть, кажется, он подозревал. Спустя несколько дней узнали мы, что старик убит. Вот как это случилось…

Внимание мое пробудилось снова.– Надо вам сказать, что Казбич вообразил, будто Азамат с согласия отца украл у него лошадь, по крайней мере, я так полагаю. Вот он раз и дождался у дороги версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, – это было в сумерки, – он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья – и был

"Vi ne poznajete Čerkeskinje" - odgovorih ja - "nisu one kao Gruzijske ili zakavkaske Tatarkinje - nipošto. One imaju druga načela; drugačije su one odgojene." - Grigorij Aleksandrovič se nasmiješi i stade zviždati neki marš. Pokazalo se da sam pravo govorio. Darovi su samo napola djelovali. Ona je postala ljubaznija, povjerljivija - i ništa više. Zato on odluči da se lati posljednjega sredstva. Jednom ujutro naredi da mu osedlaju konja, pa se obuče čerkeski, naoruža se i uđe k njoj. "Bela!" - reče - "ti znaš, koliko te ljubim. Odlučio sam te ugrabiti, jer sam mislio da ćeš me zavoljeti, kad me upoznaš. Prevario sam se - zbogom! Sve što imam, neka je tvoje; ako hoćeš, vrati se ocu - ti si slobodna. Zgriješio sam ti, pa treba da se kaznim. Zbogom, ja odlazim - kuda? Ni sam ne znam! Valjda neću dugo tražiti tane ili udarac sabljom; onda me se sjeti i oprosti mi." - On se okrene i pruži joj ruku na oproštaj. Ona nije prihvatila ruku, nego je šutjela. Stajao sam iza vrata, pa sam kroz pukotinu mogao promatrati njeno lice. I ražalilo mi se - takva je smrtna bljedoća pokrila to milo lice. Ne dobivši odgovora, Pečorin učini nekoliko koraka prema vratima. Drhtao je - i, da vam pravo kažem - mislim da je doista bio kadar učiniti ono o čemu je u šali govorio. Kakav je on bio čovjek, Bog bi ga znao! Ali jedva je došao do vrata, a ona skočila, zaridala i bacila mu se oko vrata. - Hoćete li vjerovati! I ja sam, stojeći iza vrata, zaplakao, to jest, nisam zaplakao, nego - glupost!. .. Štabni kapetan umuknu. - Da, priznajem - reče zatim, čupkajući brkove - bilo mi je mrsko što mene nije nikad nijedna žena tako ljubila. - A je li njihova sreća dugo potrajala? - zapitam ja. - Jest, ona nam je priznala da je često sanjala o Pečorinu, od onog dana kad ga je prvi put ugledala, i da joj nije nikada nijedan muškarac tako obuzeo dušu. - Da, bili su sretni! Kako je to dosadno! - uskliknuh nehotice. - Ja sam očekivao tragičan svršetak, a eto najednom me moje nade tako prevariše!. .. Zar se otac - nastavih - uistinu nije dosjetio da je ona kod vas u tvrđi? - Čini se da je sumnjao. Za nekoliko dana doznadosmo, da je starac ubijen. Evo kako se to dogodilo ... Moje se zanimanje nanovo probudilo. - Moram vam reći kako je Kazbič mislio da mu je Azamat s očevim znanjem ukrao konja, bar ja tako držim. Jednom je čekao na putu, neke tri vrste iza sela. Starac se vraćao, nakon što je uzalud tražio kćer. Pratnja mu je zaostala - bilo je to u sumrak - a on je zamišljen jahao korakom, kadli najednom iza grma skoči Kazbič kao mačak, baci se odostrag na konja, obori starca kindžalom na zemlju, uhvati uzde - i

таков; некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только не догнали.– Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил, – сказал я, чтоб вызвать мнение моего собеседника.– Конечно, по-ихнему, – сказал штабс-капитан, – он был совершенно прав.Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли. Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.

Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в их ущельях, тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины. Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на

umače. Neki su sluge sve to vidjeli s brežuljka, pa su potrčali da ga uhvate, ali ga ne dostigoše. - Nadoknadio je sebi izgubljena konja i osvetio se - rekoh ja, da čujem, što misli moj drug. - Po njihovu je mišljenju - reče štabni kapetan - svakako imao posve pravo. Mene je nehotice iznenadilo kako se Rus može priviknuti običajima onih naroda među kojima slučajno živi. Ne znam treba li pokuditi ili pohvaliti to duševno svojstvo, ali ono dokazuje čudnovatu gipkost duše i onaj bistri, zdravi smisao, koji prašta zlo svuda gdje vidi da je neuklonjiva i da ga je nemoguće uništiti. Dotle smo popili čaj, a konji, što su odavno bili upregnuti, zatoptaše u snijegu. Mjesec je blijedio na zapadu i već se spremao zaći za svoje crne oblake što su visjeli na dalekim vrhuncima kao krpe razderanog zastora. Izađosmo iz kuće. Proricanje mog druga nije se ispunilo, vrijeme se razvedrilo i obećavalo nam je tiho jutro; nizovi zvijezda spletali se u čudnim šarama na dalekom horizontu i jedna se za drugom gasila, prema tomu kako se bljeđani odsjev istoka razlijevao po tamnomodrom svodu, osvjetljujući malo pomalo gorske strmine, pokrivene djevičanskim snijegom. S desne i s lijeve strane crnile se mračne, tajanstvene provalije; a magle, kuljajući i vijući se kao zmije, puzale su po brazdama susjednih stijena, kao da i one osjećaju, pa se boje dana što se približavao. Sve je bilo tiho na nebu i na zemlji, kao u čovječjem srcu u čas jutarnje molitve; samo bi gdjekad pirnuo hladan vjetar s istoka, podižući konjima grivu, pokritu injem. Mi krenusmo na put; petero loše kljusadi s mukom je vuklo naša kola po zavojitom putu na Gudgoru. Mi smo straga išli pješke, pa smo podmetali kamenje pod kotače, kad bi konji sustali. Činilo se, kao da put vodi u nebo, jer dokle su oči dopirale, neprestano se dizao, a napokon se gubio u oblaku, što se još od sinoć odmarao na vrhu Gud-gore kao jastreb, što vreba plijen. Snijeg nam je škripio pod nogama; zrak je postao tako rijedak, da se teško disalo; krv je svaki čas navaljivala u glavu, no ipak mi se po svim žilama raširio neki ugodan osjećaj i bilo mi je nekako ugodno, što sam tako visoko iznad svijeta - ne poričem da je to djetinji osjećaj, ali kad se udaljujemo od društvenih veza, pa se primičemo prirodi, i nehotice postajemo djeca, sve što je duši nametnuto otpada od nje, i ona postaje opet onakva kakva je negda bila, i kakva će valjda opet jednom biti. Kome je, kao meni, bilo suđeno da tumara po pustim gorama, da tako dugo promatra njihove čudne oblike i da požudno guta njihov oživljujući zrak, razliven po njihovim klancima, taj će bez sumnje shvatiti moju želju da iskažem, da ispričam i da nacrtam te čarobne slike. Napokon se popesmo na

ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли… Да, и штабс-капитан: в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.

– Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? – сказал я ему.– Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца.– Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.– Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце бьется сильнее. Посмотрите, – прибавил он, указывая на восток, – что за край!И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, – и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание. «Я говорил вам, – воскликнул он, – что нынче будет погода; надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой. Трогайтесь!» – закричал он ямщикам.

Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа. Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, – а наш беспечный русак даже не слез с облучка! Когда я ему заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: «И, барин! Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые», – и он был прав: мы точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…

Gud-goru, stadosmo i obazresmo se. Na njoj je visio siv oblak i njegov je hladni dah prijetio bliskom olujom; ali na istoku je sve bilo tako jasno i zlatno, te smo ga mi, to jest ja i štabni kapetan, sasvim zaboravili ... Da, i štabni kapetan; u priprostim je srcima osjećaj ljepote i veličine prirode stopu t jači i življi nego u nas što zanosna pričamo naglas i na papiru. - Vi ste se, mislim, navikli na te divne slike? - rekoh mu. - Da, i na zujanje tanadi možemo se naviknuti, to jest naviknuti se da skrivamo nehotično udaranje srca. - Slušao sam, naprotiv, da je mnogim starim vojnicima ta muzika čak ugodna? - Dakako, ako hoćete, ugodna je; bit će zato što srce jače kuca. Pogledajte - dometnu, pokazujući prema istoku - kakav je to kraj! I doista, teško da ću ikad igdje vidjeti takvu panoramu. Ispod nas je ležala Kojšaurska dolina koju su presijecale Aragva i ona druga rijeka kao dvije srebrne niti; po njoj je klizila plavkasta magla, bježeći u susjedne tjesnace od toplih jutarnjih zraka; s desne i lijeve strane presijecali su se i ređali gorski grebeni, jedan viši od drugoga, pokriveni snijegom i grmljem. U daljini iste te gore, ali nema ni jedne stijene koja je bila drugoj slična - i sav je taj snijeg govorio rumenim sjajem tako živo, tako jarko, te ti se činilo da bi vječito htio tamo živjeti. Sunce se jedva pokazalo iza tamnomodre gore, koju bi samo vješto oko moglo razlikovati od olujnog oblaka; ali iznad sunca bila je krvava pruga, koja je mog druga osobito zanimala. "Rekao sam vam" - uskliknu on - "da će danas biti nevremena, Treba se požuriti, inače bi nas moglo zateći na Krestovoj:" - "Mičite se!" - vikne kočijašima. Podmetnusmo lance pod kotače umjesto kočnica, da se ne skotrljaju; uzesmo konje za uzde i stadosmo se spuštati; s desne je strane bila stijena, a s lijeve takva provalija da se čitavo osetsko seoce na njenu dnu činilo kao lastavičje gnijezdo. Zadrhtah pomislivši da sada često, u gluho doba noći, ovom cestom, gdje se ni dvoja kola ne mogu razminuti, po neki kurir i do deset puta na godinu prolazi, a da i ne izmili iz svojih trošnih karuca. Jedan od naših kočijaša bio je ruski jaroslavski mužik, a drugi Osetin. Osetin je vodio rudnjaka za uzdu s najvećom opreznošću, ispregnuvši prije logove21 - a naš nemarni Rus čak nije ni sišao s kola! Kad sam mu spomenuo da bi se mogao pobrinuti barem za moj kovčeg, za kojim se nikako nisam želio spuštati u taj bezdan, odgovori mi on: "Ništa, gospodine! Dat će Bog, pa ćemo stići, kad i oni, nije nam ovo prvi put!" - i imao je pravo; mogli smo, istina, i ne stići, ali smo ipak stigli. I kad bi ljudi malo bolje razmislili, uvjerili bi se da život nije vrijedan tolike brige ...

Но, может быть, вы хотите знать окончание истории Бэлы? Во-первых, я пишу не повесть, а путевые записки; следовательно, не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле. Итак, погодите или, если хотите, переверните несколько страниц, только я вам этого не советую, потому что переезд через Крестовую гору (или, как называет ее ученый Гамба [ ], le mont St.-Christophe) достоин вашего любопытства. Итак, мы спускались с Гуд-горы в Чертову долину… Вот романтическое название! Вы уже видите гнездо злого духа между неприступными утесами, – не тут-то было: название Чертовой долины происходит от слова «черта», а не «черт», ибо здесь когда-то была граница Грузии. Эта долина была завалена снеговыми сугробами, напоминавшими довольно живо Саратов, Тамбов и прочие милые места нашего отечества.– Вот и Крестовая! – сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в Чертову долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный крест, и мимо его вела едва-едва заметная дорога, по которой проезжают только тогда, когда боковая завалена снегом; наши извозчики объявили, что обвалов еще не было, и, сберегая лошадей, повезли нас кругом. При повороте встретили мы человек пять осетин; они предложили нам свои услуги и, уцепясь за колеса, с криком принялись тащить и поддерживать наши тележки. И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням. В два часа едва могли мы обогнуть Крестовую гору – две версты в два часа! Между тем тучи спустились, повалил град, снег; ветер, врываясь в ущелья, ревел, свистал, как Соловей-разбойник, и скоро каменный крест скрылся в тумане, которого волны, одна другой гуще и теснее, набегали с востока… Кстати, об этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил Император Петр I, проезжая через Кавказ; но, во-первых, Петр был только в Дагестане, и, во-вторых, на кресте написано крупными буквами, что он поставлен по приказанию г. Ермолова, а именно в 1824 году. Но предание, несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь, чему верить, тем более что мы не привыкли верить надписям.

Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «И

Ali vi možda hoćete znati konac pripovijesti o Beli? - Prvo, ja ne pišem pripovijesti, nego putne bilješke, pa stoga ne mogu natjerati štabnog kapetana da pripovijeda prije nego što je zaista pripovijedao. Zato pričekajte ili, ako hoćete, prevrnite nekoliko stranica; ali ja vam to ne preporučam, jer je prijelaz preko Krestove gore (ili, kako je naziva učeni Camba,22 Le Mont St.-Christophe) vrijedan vaše radoznalosti. I tako smo se spuštali s Gudgore u Čertovu dolinu-' ... Romantičnog li imena! Vi već vidite gnijezdo zloga duha među nepristupnim stijenama - ali nije tako. Ime Čertove doline dolazi od riječi "čerta", a ne od "čert" - jer je ovdje negda bila granica Gruzije. Ta je dolina bila zasuta snježnim nanosima, koji su dosta živo podsjećali na Saratov, Tambov i ostala draga mjesta naše domovine. - "Evo i Krestove!" - reče mi štabni kapetan, kad smo sišli u Čertovu dolinu, pokazujući brežuljak pokriven snježnom koprenom. Na vrhu mu se crnio kameni križ, a pokraj njega je vodio jedva jedvice vidljiv put, kojim samo onda prolaze kad je pobočni put zasut snijegom. Naši nam kočijaši rekoše da lavina još nije bilo i, štedeći konje, povezoše nas unaokolo. Na zavoju sretosmo petoricu Oseta. Oni nam ponudiše svoju pomoć i, uhvativši se za kotače, stadoše s vikom vukući i pridržavajući naše taljige. A put je doista opasan. S desne su strane nad našim glavama visjele gromade snijega, i činilo se kao da će se od prvog jačeg vjetra survati u klanac; uski je put dijelom bio pokriven snijegom, koji je na nekim mjestima propadao pod nogama, a na drugima se pretvarao u led od sunčanih zraka i noćnih mrazova, pa smo se i sami s mukom probijali, dok su konji padali. S lijeve je strane zijala duboka gudura, gdje je tekao potok, čas skrivajući se pod ledenom korom, čas pjeneći se i skačući preko crnog kamenja. Za dva sata jedva smo obašli Krestovu goru - dvije vrste za dva sata! Međutim se provališe oblaci, navali tuča i snijeg, a vjetar, prodrijevši u klance, urlaše i zviždaše kao razbojnik Solovjej - i doskora se kameni križ sakrio u magli koja se u sve gušćim valovima valjala s istoka ... Da, zbilja, o tom križu ima čudna, ali vrlo raširena priča, da ga je sagradio car Petar L kad je putovao preko Kavkaza; no prvo, Petar je bio samo u Dagestanu, a drugo, na križu je bilo krupnim slovima napisano da je postavljen po nalogu generala Jermolova i to godine 1824. Ali priča se i pored toga napisa tako ukorijenila, te zaista ne znaš čemu da vjeruješ, tim više što nismo navikli vjerovati napisima. Valjalo nam se još nekih pet vrsta spuštati po zaleđenim stijenama i po mekanom snijegu da stignemo do stanice Kobi. Konji su se izmučili, a mi prozebli; mećava je zavijala sve jače i jače, upravo kao ona naša na sjeveru, samo što su njeni divlji

ты, изгнанница, – думал я, – плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком бьется о решетку железной своей клетки».

– Плохо! – говорил штабс-капитан; – посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег; того и гляди, что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась, что и не переедешь. Уж эта мне Азия! что люди, что речки – никак нельзя положиться!Извозчики с криком и бранью колотили лошадей, которые фыркали, упирались и не хотели ни за что в свете тронуться с места, несмотря на красноречие кнутов.– Ваше благородие, – сказал наконец один, – ведь мы нынче до Коби не доедем; не прикажете ли, покамест можно, своротить налево? Вон там что-то на косогоре чернеется – верно, сакли: там всегда-с проезжающие останавливаются в погоду; они говорят, что проведут, если дадите на водку, – прибавил он, указывая на осетина.

– Знаю, братец, знаю без тебя! – сказал штабс-капитан, – уж эти бестии! рады придраться, чтоб сорвать на водку.

– Признайтесь, однако, – сказал я, – что без них нам было бы хуже.– Все так, все так, – пробормотал он, – уж эти мне проводники! чутьем слышат, где можно попользоваться, будто без них и нельзя найти дороги.Вот мы и свернули налево и кое-как, после многих хлопот, добрались до скудного приюта, состоящего из двух саклей, сложенных из плит и булыжника и обведенных такою же стеною; оборванные хозяева приняли нас радушно. Я после узнал, что правительство им платит и кормит их с условием, чтоб они принимали путешественников, застигнутых бурею.– Все к лучшему! – сказал я, присев у огня, – теперь вы мне доскажете вашу историю про Бэлу; я уверен, что этим не кончилось.– А почему ж вы так уверены? – отвечал мне штабс-капитан, примигивая с хитрой улыбкою…– Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться.– Ведь вы угадали…– Очень рад.– Хорошо вам радоваться, а мне так, право, грустно, как вспомню. Славная была девочка, эта Бэла! Я к ней наконец так привык, как к дочери, и она меня любила. Надо вам сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, – так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать. Она, бывало, нам поет песни иль пляшет лезгинку… А уж как плясала! видал я наших губернских барышень, я раз был-с и в Москве в благородном собрании, лет двадцать тому назад,

napjevi bili bolniji, tužniji. "I ti, prognanice - pomislim- plačeš za svojim širokim, slobodnim stepama! Tamo imaš gdje raširiti svoja hladna krila, a ovdje ti je zagušljivo i tijesno kao orlu koji klikćući bije krilima o rešetku svoga gvozdeno ga kaveza." - Nije dobro! - reče štabni kapetan. - Pogledajte, ništa se naokolo ne vidi, samo magla i snijeg. Dok treneš okom, možemo se survati u bezdan ili zapeti u kakvoj jami, a tamo je dolje Bajdara valjda tako nabujala, da je ne možeš ni preći. Takva ti je ta Azija! I ljudi i rijeke - nikako im ne možeš vjerovati. Kočijaši su vičući i psujući udarali konje, koji su dahtali i opirali se i nizašto na svijetu nisu htjeli s mjesta, ne mareći za rječitost bičeva. "Vaše blagorođe" - reče napokon jedan od njih - "ovako mi nećemo stići do Kobi; ne biste li naredili, dok se može, da svrnemo na lijevo? Eno tamo se na obronku nešto crni - zacijelo kolibe: tamo se svagda svraćaju putnici, kad je nevrijeme; vele da će nas odvesti, ako im date na votku", dometnu on pokazujući Osete. - Znam, brajko, znam i bez tebe! - reče štabni kapetan. - To su već takve životinje. Dat će se oderati, samo da izmame na votku. - Ipak ćete priznati - rekoh - da bi nam bez njih bilo gore. - Tako je, tako je - progunđa on - uh, ti provodiči! Instinktivno osjećaju gdje se mogu okoristiti kao da se bez njih i ne može naći put. Svmemo nalijevo i nekako, poslije mnogo muke, stignemo do jadnog skrovišta. Bile su to dvije kolibe sagrađene od ploča i od oblutaka i ograđene isto takvim zidom. Odrpani nas gazde prijazno primiše. Poslije sam doznao da ih vlada plaća i hrani, a zato im je dužnost primati putnike, koje zatekne oluja.

- Sve je kako treba - rekoh sjedajući k ognjištu - sad ćete mi dovršiti svoje pričanje o Beli; uvjeren sam da ono nije bio svršetak. - A zašto ste o tom tako uvjereni? - zapita me štabni kapetan, pa mi namigne i lukavo se nasmiješi. - Zato jer to ne bi bilo u redu; što se neobično počelo mora se neobično i svršiti. - E, pogodili ste ... - Vrlo mi je drago. - Lako se vama radovati, ali meni je upravo teško kad se toga sjetim. Divna je bila djevojka ta Bela! Najposlije sam se tako na nju navikao, kao na kćerku, a i ona je mene voljela. Moram vam reći, da ja nemam obitelji. O ocu i materi nemam glasa već neko dvanaest godina, a da se oženim, nisam prije pomišljao - tako da to sada već i nije za me. Zato mi je drago što sam našao stvorenje koje ću maziti. Ona bi nam pjevala pjesme ili plesala lezginku ... Ali kako je plesala! Gledao sam ja naše gu berni jske

– только куда им! совсем не то!.. Григорий Александрович наряжал ее, как куколку, холил и лелеял; и она у нас так похорошела, что чудо; с лица и с рук сошел загар, румянец разыгрался на щеках… Уж какая, бывало, веселая, и все надо мной, проказница, подшучивала… Бог ей прости!..

– А что, когда вы ей объявили о смерти отца?– Мы долго от нее это скрывали, пока она не привыкла к своему положению; а когда сказали, так она дня два поплакала, а потом забыла.Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, – а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, – целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, – подумал я, верно между ними черная кошка проскочила!»

Одно утро захожу к ним – как теперь перед глазами: Бэла сидела на кровати в черном шелковом бешмете, бледненькая, такая печальная, что я испугался.– А где Печорин? – спросил я.– На охоте.– Сегодня ушел? – Она молчала, как будто ей трудно было выговорить.– Нет, еще вчера, – наконец сказала она, тяжело вздохнув.– Уж не случилось ли с ним чего?– Я вчера целый день думала, – отвечала она сквозь слезы, – придумывала разные несчастья: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы… А нынче мне уж кажется, что он меня не любит.

– Право, милая, ты хуже ничего не могла придумать! – Она заплакала, потом с гордостью подняла голову, отерла слезы и продолжала:– Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его не принуждаю. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его – я княжеская дочь!..Я стал ее уговаривать.– Послушай, Бэла, ведь нельзя же ему век сидеть здесь как пришитому к твоей юбке: он человек молодой, любит погоняться за дичью, – походит, да и придет; а если ты будешь грустить, то скорей ему наскучишь.– Правда, правда! – отвечала она, – я буду весела. – И с хохотом схватила свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня; только и это не было продолжительно; она опять упала на постель и закрыла лицо руками.Что было с нею мне делать? Я, знаете, никогда с женщинами не обращался: думал, думал, чем ее утешить,

gospođice, a jednom sam bio i u Moskvi na plemićkoj zabavi, ima tome već nekih dvadeset godina - ali da! Sasvim drugačije!. .. Grigorij Aleksandrovič nakitio ju je kao lutku, mazio je i milovao i ona se kod njega čudno poljepšala! S lica joj i s ruku nestalo garave boje, na obrazima joj izbila rumen ... Pa kako je gdjekad bila vesela i podrugivala mi se - nevaljalica ... Bog joj prestio!. .. - A kad ste joj javili očevu smrt? - Dugo smo to od nje krili, dok se nije navikla na svoj položaj, a kad smo joj rekli, plakala je dan, dva, pa zaboravila. Jedno četiri mjeseca teklo je sve da ne može bolje. Grigorij Aleksandrovič - čini se, da sam već rekao - strašno je volio lov. Otišao bi u šumu i ganjao veprove ili divokoze - a sad jedva da bi otišao dalje od tvrđavnog bedema. Najednom ipak opazim da je opet zamišljen; hoda po sobi, s rukama na leđima; a jednoga dana, ne rekavši nikomu ništa, ode u lov - nema ga čitavo jutro; ode tako i drugi put, pa sve češće i češće ... "Neće biti dobro" - pomislim- "zacijelo je crni mačak među njih skočio." Jedno jutro odem k njima - kao da mi je sad sve pred očima. Bela je sjedila na krevetu u crnom svilenom bešmetu, blijeda i tako tužna da sam se prepao. - A gdje je Pečorin? - upitam. - U lovu. - Zar je danas otišao? - Ona je šutjela, kao da joj je mučno odgovoriti. - Ne, još jučer - reče napokon teško uzdahnuvši. - Da mu se nije što dogodilo? - Jučer sam cio dan samo razmišljala - odgovori ona kroz suze - dolazile su mi na pamet razne nezgode: sad mi se učinilo da ga je ranio divlji vepar, sad opet da ga je neki Čečenac odvukao u gore ... A sad mi se čini da me ne ljubi. - Doista, draga moja, nešto gore nisi mogla izmisliti. Ona zaplače, a onda ponosno diže glavu, obriše suze i nastavi: - Ako me ne ljubi, tko mu brani da me ne pošalje kući? Ja ga ne silim. A ako bude i dalje tako, sama ću otići. Nisam robinja - kneževska sam kći!. .. Stadoh je miriti. - "Slušaj, Bela, pa on ne može uvijek sjediti ovdje, kao da je prišiven za tvoju suknju; on je mlad, voli lov - ode pa se opet vrati, a ako budeš tugovala, brzo ćeš mu dodijati. - To je istina! - odgovori ona. - Bit ću vesela. - I hihoćući uhvati svoj bubnjić i stade pjevati, plesati i skakati oko mene. Ali ni to nije dugo potrajalo, jer je opet pala na postelju i pokrila lice rukama.

Što učiniti? Nikad, znate, nisam imao posla sa ženama. Mislio sam i mislio, kako da je utješim, i

и ничего не придумал; несколько времени мы оба молчали… Пренеприятное положение-с!Наконец я ей сказал: «Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!» Это было в сентябре; и точно, день был чудесный, светлый и не жаркий; все горы видны были как на блюдечке. Мы пошли, походили по крепостному валу взад и вперед, молча; наконец она села на дерн, и я сел возле нее. Ну, право, вспомнить смешно: я бегал за нею, точно какая-нибудь нянька.

Крепость наша стояла на высоком месте, и вид был с вала прекрасный; с одной стороны широкая поляна, изрытая несколькими балками, оканчивалась лесом, который тянулся до самого хребта гор; кое-где на ней дымились аулы, ходили табуны; с другой – бежала мелкая речка, и к ней примыкал частый кустарник, покрывавший кремнистые возвышенности, которые соединялись с главной цепью Кавказа. Мы сидели на углу бастиона, так что в обе стороны могли видеть все. Вот смотрю: из леса выезжает кто-то на серой лошади, все ближе и ближе и, наконец, остановился по ту сторону речки, саженях во сте от нас, и начал кружить лошадь свою как бешеный. Что за притча!..– Посмотри-ка, Бэла, – сказал я, – у тебя глаза молодые, что это за джигит: кого это он приехал тешить?..Она взглянула и вскрикнула:– Это Казбич!..– Ах он разбойник! смеяться, что ли, приехал над нами? – Всматриваюсь, точно Казбич: его смуглая рожа, оборванный, грязный как всегда.– Это лошадь отца моего, – сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали. «Ага! – подумал я, – и в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь!»– Подойди-ка сюда, – сказал я часовому, – осмотри ружье да ссади мне этого молодца, – получишь рубль серебром.– Слушаю, ваше высокоблагородие; только он не стоит на месте…– Прикажи! – сказал я, смеясь…– Эй, любезный! – закричал часовой, махая ему рукой, – подожди маленько, что ты крутишься, как волчок?Казбич остановился в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, – как не так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, – только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой – и был таков.

– Как тебе не стыдно! – сказал я часовому.– Ваше высокоблагородие! умирать отправился, – отвечал он, – такой проклятый народ, сразу не убьешь.

Четверть часа спустя Печорин вернулся с охоты; Бэла бросилась ему на шею, и ни одной жалобы, ни одного упрека за долгое отсутствие… Даже я уж на него

ničemu se nisam domislio. Neko smo vrijeme oboje šutjeli ... Neugodan položaj! Napokon joj rekoh: "Ako hoćeš, poći ćemo šetati na bedem, vrijeme je divno!" - Bilo je to u rujnu. I doista, dan je bio prekrasan, svijetao i nije bio vruć: sve su se gore posve jasno vidjele. Pođosmo pa se šutke prošetasmo amo tamo po tvrđavnom bedemu, napokon sjedne ona na tratinu, a ja sjedoh kraj nje. Doista, smiješno je o tom govoriti, ali ja sam trčao za njom kao kakova dadilja. - Naša je tvrđava stajala na visoku mjestu i pogled je s bedema bio prekrasan. S jedne strane široka ravnica, koju je presijecalo nekoliko jaruga, a iza nje šuma, koja se prostirala sve do gorskog bila; na ravnici se gdjegdje dimila sela i hodali čopori konja. S druge je strane tekla rječica, a tik do nje raslo je gusto grmlje, koje je pokrivalo kršne visove, što su se sastajali s glavnom granom Kavkaza. Mi smo sjedili na uglu kule, da uzmognemo na obje strane sve vidjeti. Uto opazim gdje iz šume netko izlazi na sivcu konju, jaše sve bliže i bliže, i napokon se zaustavi s onu stranu rijeke, oko stotinu hvati daleko od nas, i stade kao bijesan razigravati konja. Čudno!..."Pogledaj Bela - rekoh ja - ti imaš mlađe oči, kakav je ono konjanik, koga li je došao zabavljati? ... " Ona pogleda i usklikne: "Ta to je Kazbič!" - Ah, taj razbojnik! Zar je došao da nam se ruga? - Gledam ja, bome Kazbič, njegovo garavo lice, odrpan, prljav kao uvijek. "To je konj moga oca" - reče Bela, uhvativši me za ruku; drhtala je kao prut, a oči joj sijevahu ... Aha! pomislim; i u tebi, dušice moja, ne miruje razbojnička krv! - Dođi amo - rekoh stražaru - uzmi pušku, pa mi skini onoga deliju - dobit ćeš srebrni rubalj. "Slušam, vaše visokoblagorođe; ali on ne stoji na mjestu ... " "Naloži mu!" - rekoh smijući se. "Ej! prijatelju!" - vikne stražar, mašući mu rukom. - "Stani malko, što se okrećeš kao zvrk?" Kazbič se doista zaustavi i stade slušati; zacijelo je mislio da ćemo se s njim dogovarati - nije nego još nešto!. .. Moj grenadir nanišani ... opali!. .. promaši. Tek što je barut na prašniku planuo, Kazbič obode konja i on skoči na stranu. Nato se uspravi u stremenu, vikne nešto na svom jeziku, zaprijeti bičem - i nestade ga. - Stid te bilo! - rekoh stražaru. - Vaše visokoblagorođe! Otišao je da umre - odgovori on. - Proklet je to svijet, ne možeš ga jednim hicem ubiti. Četvrt sata kasnije vratio se Pečorin iz lova. Bela mu se bacila oko vrata i nimalo se nije žalila, ništa mu nije prigovarala, što ga tako dugo nije bilo ... A čak ja

рассердился.– Помилуйте, – говорил я, – ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась – он мне сам говорил, – и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…Тут Печорин задумался. «Да, – отвечал он, – надо быть осторожнее… Бэла, с нынешнего дня ты не должна более ходить на крепостной вал».Вечером я имел с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели. Бывало, спросишь:«О чем ты вздохнула, Бэла? ты печальна?» – «Нет!» – «Тебе чего-нибудь хочется?» – «Нет!» – «Ты тоскуешь по родным?» – «У меня нет родных». Случалось, по целым дням, кроме «да» да «нет», от нее ничего больше не добьешься.Вот об этом-то я и стал ему говорить. «Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он, – у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение – только дело в том, что это так. В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто… Я стал читать, учиться – науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно… Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями – напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимание на комаров, – и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою… Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно

sam se na njega razljutio! "Ma, zaboga", rekoh, "evo ovaj čas bio je Kazbič s onu stranu rijeke i mi smo na nj pucali. Lako biste se mogli na njega namjeriti. Ti su brđani osvetljiv svijet; mislite li da se on ne domišlja da ste i vi malo pomogli Azamatu? A ja bih se okladio da je sada prepoznao Belu. Znam da mu se prije godinu dana vrlo sviđala - sam mi je rekao - i da je mogao skupiti dosta novaca, zacijelo bi je bio zaprosio ... " Nato se Pečorin zamislio. - "Da - odgovori on - trebamo biti oprezniji ... Bela! Od današnjeg dana ne smiješ više izlaziti na tvrđavni bedem." Navečer sam s njim imao dug razgovor. Bilo mi je mrsko, što se promijenio prema toj bijednoj djevojci; uz to što je pola dana provodio u lovu, postao je hladan, rijetko ju je milovao, pa je ona stala naočigled venuti, lice joj se oduljilo, velike joj se oči zamutile. Zapitaš je: "Zašto si uzdahnula, Bela? Zar si tužna?" - "Nisam." - "Zar nešto želiš?" "Ne." - "Mori li te čežnja za rodom?" - "Ja nemam roda." Kadikad nisi po čitave dane od nje ništa drugo čuo nego "da" i "ne".

O tome sam mu eto stao govoriti. "Čujte, Maksime Maksimiču'' .- odgovori on - "ja imam nesretnu ćud; da li me je odgoj takvim učinio ili me je Bog takva stvorio - ne znam. Znam samo, ako druge bacim u nesreću, nisam ni ja manje nesretan. Njima je to dakako slaba utjeha - ali tako je, upravo tako. U ranoj svojoj mladosti, od onog časa kad sam izišao ispod skrbništva svoga roda, stao sam bijesno uživati sve naslade koje se mogu dobiti za novce i te su mi se naslade dabogme ogadile. Onda se otisnuh u veliki svijet i doskora mi je društvo isto tako omrznulo; ljubio sam svjetske ljepotice i one su mene ljubile, ali njihova je ljubav samo dražila moju taštinu i sebičnost, a srce mi je ostalo pusto ... Stao sam čitati, učiti - no i nauke mi omrznuše. Vidio sam da do njih nikako ne stoji ni sreća ni slava, jer su najsretniji ljudi - neznalice, a slava je - sretan slučaj, pa treba samo spretnosti da je postigneš. Tako mi je sve dosadilo ... Doskora me premjestiše na Kavkaz - i to je najsretnije doba moga života. Nadao sam se da nema dosade pod čečenskom tanadi - ali uzalud! Za mjesec dana tako sam se navikao na njihovo zujanje i na blizinu smrti, da sam se više zanimao za komarce, pa mi je postalo dosadnije nego prije, jer sam izgubio gotovo posljednju nadu. Kad sam ugledao Belu u svom domu, kad sam prvi put, držeći je na koljenima, ljubio njene crne uvojke, mislio sam luda da je ona anđeo, što mi ga je milostiv udes poslao za utjehu ... Opet sam se prevario; ljubav divlje djevojke ne vrijedi mnogo više od ljubavi ugledne gospođe; bezazlenost i iskrenost jedne dosadi isto tako kao i koketnost druge. Ako baš hoćete, ja je još i sad

сладких, я за нее отдам жизнь, – только мне с нею скучно… Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь – только не в Европу, избави боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге! По крайней мере я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог». Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний… Что за диво! Скажите-ка, пожалуйста, – продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне. – Вы вот, кажется, бывали в столице, и недавно: неужели тамошная молодежь вся такова?

Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастье, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:

– А все, чай, французы ввели моду скучать?– Нет, англичане.– А-га, вот что!.. – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего, как пьяница. Впрочем, замечание штабс-пакитана было извинительнее: чтоб воздерживаться от вина, он, конечно, старался уверять себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства.Между тем он продолжал свой рассказ таким образом:– Казбич не являлся снова. Только не знаю почему, я не мог выбить из головы мысль, что он недаром приезжал и затевает что-нибудь худое.Вот раз уговаривает меня Печорин ехать с ним на кабана; я долго отнекивался: ну, что мне был за диковинка кабан! Однако ж утащил-таки он меня с собой. Мы взяли человек пять солдат и уехали рано утром. До десяти часов шныряли по камышам и по лесу, – нет зверя. «Эй, не воротиться ли? – говорил я, – к чему упрямиться? Уж, видно, такой задался несчастный день!» Только Григорий Александрович, несмотря на зной и усталость, не хотел воротиться без добычи, таков уж был человек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маменькой избалован… Наконец в полдень отыскали проклятого

ljubim, zahvalan sam joj za nekoliko dosta slatkih časaka, dat ću za nju i svoj život - ali mi je uz nju dosadno ... Jesam li budala ili zločinac - ne znam; ali je jasno da i mene treba vrlo žaliti, možda i više nego nju. Moju je dušu svijet iskvario, moja je fantazija nemirna, a srce se ne može nasititi. Meni je svega premalo; i na bol se lako naviknem, kao i na nasladu, i život mi postaje od dana do dana sve pustiji; samo mi je jedno sredstvo ostalo: putovanje. Čim uzmognem, otići ću; ali ne u Europu, sačuvaj Bože! - poći ću u Ameriku, u Arabiju, u Indiju - pa ću valjda negdje na putu umrijeti. Uvjeren sam barem da se ova posljednja utjeha neće brzo iscrpsti, dok ima bura i ružnih putova" - Tako je on dugo govorio i njegove mi se riječi usjekoše u pamet, jer je to bilo prvi put što sam nešto takvo slušao od čovjeka kojemu je dvadeset i pet godina, a dao bog, i posljednji put... Čudo! Recite, molim vas - nastavi štabni kapetan, okrenuvši se k meni - vi ste, čini se, bili u prijestolnici i to nedavno - pa je li ondje sva mladost takva? Odgovorih da ima mnogo ljudi koji isto tako govore; da ima vjerojatno i takvih koji govore istinu; da je uostalom razočaranje, kao i svaka moda, počelo u višim društvenim razredima, pa onda prešlo k nižima i tamo se otrcalo, a sada oni, kojima je doista više dosadno nego svima drugima, nastoje tu svoju nesreću sakriti, kao neki grijeh. štabni kapetan nije shvatio tih finih razlika, pa je mahnuo glavom i lukavo se nasmiješio. - A bit će da su Francuzi uveli modu dosade. - Ne, već Englezi. - Aha, dakako!. .. odgovori on; ta oni su uvijek bili pijanice na glasu!. .. Ja se nehotice sjetih neke moskovske gospođe, koja je tvrdila da Byron nije bio ništa drugo nego pijanica. Uostalom štabnom se kapetanu nije moglo zamjeriti što je to rekao. Da se uzdrži od vina, nastojao je, razumije se, uvjeriti sam sebe da je pijanstvo krivo svakoj nesreći na svijetu. Međutim je on ovako nastavio svoje pričanje: - Kazbič se više nije javljao. Ali ja se - ne znam zašto - nisam mogao oteti misli da on nije uzalud dolazio i da smišlja nekakvo zlo. - Jednom me Pečorin nagovarao, da pođem s njim u lov na vepra. Dugo sam se nećkao; baš mene zanima vepar! Ipak me odvukao sa sobom. - Uzesmo pet vojnika i krenusmo rano ujutro. Do deset sati lunjali smo po trščacima i po šumi - ali zvijeri nema. "Ej, nećemo li se vratiti? - rekoh ja. - Čemu da se uzalud mučimo? Vidi se da smo baš nesretan dan izabrali." Ali Grigorij Aleksandrovič nije mario ni za za paru ni za umor i nije se htio vratiti bez plijena ... Takav je on bio čovjek; što zamisli - mora biti; bez sumnje ga je u djetinjstvu majčica razmazila ... - Napokon se u

кабана: паф! паф!.. не тут-то было: ушел в камыши… такой уж был несчастный день! Вот мы, отдохнув маленько, отправились домой.

Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел – смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла – и туда; я за ним.К счастью, по причине неудачной охоты, наши кони не были измучены: они рвались из-под седла, и с каждым мгновением мы были все ближе и ближе… И наконец я узнал Казбича, только не мог разобрать, что такое он держал перед собою. Я тогда поравнялся с Печориным и кричу ему: «Это Казбич!..» Он посмотрел на меня, кивнул головою и ударил коня плетью.Вот наконец мы были уж от него на ружейный выстрел; измучена ли была у Казбича лошадь или хуже наших, только, несмотря на все его старания, она не больно подавалась вперед. Я думаю, в эту минуту он вспомнил своего Карагеза…Смотрю: Печорин на скаку приложился из ружья… «Не стреляйте! – кричу я ему. – берегите заряд; мы и так его догоним». Уж эта молодежь! вечно некстати горячится… Но выстрел раздался, и пуля перебила заднюю ногу лошади: она сгоряча сделала еще прыжков десять, споткнулась и упала на колени; Казбич соскочил, и тогда мы увидели, что он держал на руках своих женщину, окутанную чадрою… Это была Бэла… бедная Бэла! Он что-то нам закричал по-своему и занес над нею кинжал… Медлить было нечего: я выстрелил, в свою очередь, наудачу; верно, пуля попала ему в плечо, потому что вдруг он опустил руку… Когда дым рассеялся, на земле лежала раненая лошадь и возле нее Бэла; а Казбич, бросив ружье, по кустарникам, точно кошка, карабкался на утес; хотелось мне его снять оттуда – да не было заряда готового! Мы соскочили с лошадей и кинулись к Бэле. Бедняжка, она лежала неподвижно, и кровь лилась из раны ручьями… Такой злодей; хоть бы в сердце ударил – ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину… самый разбойничий удар! Она была без памяти. Мы изорвали чадру и перевязали рану как можно туже; напрасно Печорин целовал ее холодные губы – ничто не могло привести ее в себя.Печорин сел верхом; я поднял ее с земли и кое-как посадил к нему на седло; он обхватил ее рукой, и мы поехали назад. После нескольких минут молчания Григорий Александрович сказал мне: «Послушайте, Максим Максимыч, мы этак ее не довезем живую». – «Правда!» – сказал я, и мы пустили лошадей во весь дух. Нас у ворот крепости ожидала толпа народа; осторожно

podne namjerismo na prokletog vepra - opalismo! Ali uzalud; vepar je utekao u trščak. .. takav je bio nesretan dan!. .. Nato se malo odmorismo i krenusmo kući. - Jahali smo šutke uporedo, pustivši uzde, i već smo bili gotovo u samoj tvrđi, samo nam ju je grmlje sakrivala. Najednom puče puška ... Mi se zgledasmo; jednaka nas je sumnja napala ... Žurno poletjesmo, odakle se pucanj čuo - vidimo mi: na bedemu se skupili vojnici u gomilu, pa pokazuju u polje, a tamo konjanik leti kao bez duše i drži na sedlu nešto bijelo. Grigorij Aleksandrovič vrisnu baš kao kakav Čečenac; trže pušku - i jurnu; a ja za njim. - Naši konji na sreću - zbog mršavog lova - nisu bili izmučeni, pa su nam se upravo izmicali ispod sedla, i svakoga trenutka bili smo sve to bliže ... Napokon prepoznam Kazbiča, samo nisam mogao razabrati što je držao pred sobom. Uto stignem Pečorina, pa mu viknem: "To je Kazbič!" ... On me pogleda, kimne glavom i ošine konja bičem. - Napokon mu se približismo na puškomet; je li Kazbičev konj bio izmučen ili lošiji od naših, tek je pored svega njegova nastojanja slabo odmicao. Mislim da se u taj čas sjetio svoga Karađoza ...

- Vidim ja, gdje je Pečorin u trku primakao pušku ... "Ne pucajte" - viknem mu - "čuvajte metak; ionako ćemo ga stići." - Ah da, ta mladost! Uvijek se u nevrijeme raspali ... Hitac planu i tane prebi konju stražnju nogu. Kako je bijesno letio, učini još desetak skokova, pa se spotakne i padne na koljena. Kazbič skoči i sad smo vidjeli da je na rukama držao ženu, umotanu u čadru ... To je bila Bela ... jadna Bela! - On nam nešto viknu na svom jeziku i diže kindžal na nju ... Nismo mogli gubiti vrijeme - ja opalim nasumce; tane ga je vjerojatno pogodilo u rame, jer je najednom spustio ruku. Kad se dim razišao, ležao je na zemlji ranjeni konj, a pokraj njega Bela; a Kazbič je odbacio pušku, pa se kao mačka po grmlju penjao na stijenu. Prohtjelo mi se da ga skinem odanle, ali puška mi je bila prazna! Skočismo s konja i pohrlismo k Beli. Jadnica je ležala nepomično, a krv joj je potokom tekla iz rane ... Takav zlotvor! Da ju je bar u srce udario - bio bi u jedan mah svemu kraj, a ono u leđa ... baš razbojnički! Bila je u nesvijesti. Po deremo č a dru i zavijemo joj ranu, što smo jače mogli. Uzalud joj je Pečorin ljubio hladne usne - ništa joj nije moglo vratiti svijest. - Pečorin posjede konja, a ja je digoh sa zemlje i nekako je položih do njega na sedlo. On je obuhvati rukom i mi krenemo natrag. Nakon što smo nekoliko časaka šutjeli, reče mi Grigorij Aleksandrovič: "Čujte, Maksime Maksimiču, ovako je nećemo živu dovesti". - "Istina!" - rekoh ja i mi potjerasmo konje uzagrepce. - Na vratima tvrđave čekala nas gomila

перенесли мы раненую к Печорину и послали за лекарем. Он был хотя пьян, но пришел: осмотрел рану и объявил, что она больше дня жить не может; только он ошибся…

– Выздоровела? – спросил я у штабс-капитана, схватив его за руку и невольно обрадовавшись.– Нет, – отвечал он, – а ошибся лекарь тем, что она еще два дня прожила.– Да объясните мне, каким образом ее похитил Казбич?– А вот как: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги в воду. Вот Казбич подкрался, – цап-царап ее, зажал рот и потащил в кусты, а там вскочил на коня, да и тягу! Она между тем успела закричать, часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.– Да зачем Казбич ее хотел увезти?– Помилуйте, да эти черкесы известный воровской народ: что плохо лежит, не могут не стянуть; другое и ненужно, а все украдет… уж в этом прошу их извинить! Да притом она ему давно-таки нравилась.– И Бэла умерла?– Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. – «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», – отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» – сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой… Потом она также говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время не заметил ни одной слезы на ресницах его: в самом ли деле он не мог плакать, или владел собою – не знаю; что до меня, то я ничего жальче этого не видывал.

К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная, и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала говорить, только как вы думаете о чем?.. Этакая мысль придет ведь только умирающему!.. Начала печалиться о том, что она не христианка, и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне пришло на мысль окрестить ее перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в той вере, в какой родилась. Так прошел целый день. Как она переменилась в этот день!

naroda. Oprezno prenijesmo ranjenicu u Pečorinov stan i poslasmo po liječnika. On je doduše bio pijan, ali je došao, pregledao ranu i rekao da ne može doživjeti sutrašnjega dana; ali se prevario ... - Zar je ozdravila? - upitam štabnog kapetana, uhvativši ga za ruku, jer sam se i nehotice obradovao. - Nije - odgovori on - nego liječnik se u tome prevario, što je još dva dana živjela. - Ali objasnite mi kako ju je Kazbič ugrabio. - Evo kako. Ne mareći što joj je Pečorin zabranio, izašla je ona iz tvrđave i pošla prema rijeci. Bilo je, znate, vrlo vruće, pa je sjela na kamen i spustila noge u vodu. Uto se Kazbič prikrao - zgrabio je, zatisnuo joj usta i odvukao je u grmlje, a tamo skočio na konja pa bjež! Njoj je međutim uspjelo da vikne. Stražari se uzbunili, opalili, ali promašili, a uto stigosmo i mi. - A zašto ju je Kazbič htio oteti? - Zaboga! Ti su Čerkezi poznati tati; što nije prikovano, moraju odnijeti; koješta im i ne treba, pa ipak ukradu ... to im ne smijete zamjeriti! A osim toga ona mu se odavno sviđala. - I Bela je umrla? - Umrla je. Samo se dugo mučila, a i mi smo se uz nju ljudski izmučili. Oko deset sati navečer došla je k sebi - mi smo sjedili kraj postelje. Tek što je otvorila oči, stala je zvati Pečorina. - "Tu sam ja pokraj tebe, džanečko moja - odgovori on i primi je za ruku. - "Umrijet ću!" - reče ona. Stadosmo je tješiti; rekosmo joj da je liječnik obećao da će je svakako izliječiti. Ona mahnu glavom i okrenu se k zidu. Nije joj se htjelo umrijeti!. .. U noći je počela buncati; glava joj gorjela; čitavo joj tijelo na mahove tresla groznica. Govorila je nejasne riječi o ocu, o bratu; htjela je u gore, kući ... Zatim je govorila i o Pečorinu, nazivala ga raznim nježnim imenima ili ga korila, što više ne ljubi svoju džanečku. On ju je šuteći slušao, naslonivši glavu na ruke, ali čitavo vrijeme nisam na njegovim trepavicama opazio nijedne suze. Da li zaista nije mogao plakati ili se svladavao - ne znam; ali ja nisam nikad vidio ništa žalosnije. Pred zoru je prestala buncati. Skoro je čitav sat ležala nepomično, blijeda i tako slaba, te se jedva moglo vidjeti da diše. Onda joj postade lakše, pa je stala govoriti, ali, što mislite, o čem? ... Takve misli dolaze samo na samrtil. .. Stala se žalostiti što nije kršćanka, što se njena duša neće na onom svijetu nikad sastati s dušom Grigorija Aleksandroviča i što će mu druga žena biti družica u raju. Pade mi na um da je pokrstim prije smrti, pa joj to i predložih. Ona me neodlučno pogleda i dugo nije mogla progovoriti ni riječi. Napokon reče da će umrijeti u onoj vjeri, u kojoj se i rodila. Tako je prošao čitav dan. Koliko li se promijenila u taj jedan dan! Blijedi joj obrazi

бледные щеки впали, глаза сделались большие, губы горели. Она чувствовала внутренний жар, как будто в груди у ней лежала раскаленное железо.Настала другая ночь; мы не смыкали глаз, не отходили от ее постели. Она ужасно мучилась, стонала, и только что боль начинала утихать, она старалась уверить Григория Александровича, что ей лучше, уговаривала его идти спать, целовала его руку, не выпускала ее из своих. Перед утром стала она чувствовать тоску смерти, начала метаться, сбила перевязку, и кровь потекла снова. Когда перевязали рану, она на минуту успокоилась и начала просить Печорина, чтоб он ее поцеловал. Он стал на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу… Нет, она хорошо сделала, что умерла: ну, что бы с ней сталось, если б Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось, рано или поздно…Половину следующего дня она была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и микстурой. «Помилуйте, – говорил я ему, – ведь вы сами сказали, что она умрет непременно, так зачем тут все ваши препараты?» – «Все-таки лучше, Максим Максимыч, – отвечал он, – чтоб совесть была покойна». Хороша совесть!После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна – но на дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати – ничего не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда – признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» – говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.

Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну да бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?Только что она испила воды, как ей стало легче, а минуты через три она скончалась. Приложили зеркало к губам – гладко!.. Я вывел Печорина вон из комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы ходили взад и вперед рядом, не говоря ни слова, загнув руки на спину; его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя. Наконец он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха… Я пошел заказывать гроб.

Признаться, я частию для развлечения занялся этим. У

upadoše; oči joj se jako raširiše; usne su joj gorjele, osjećala je u sebi vatru, kao da joj u grudima leži rastopljeno gvožđe. Dođe druga noć. Mi nismo sklapali očiju, nismo odlazili od njene postelje. Ona se užasno mučila, stenjala, a čim bi joj bol malo popustio, trudila se da uvjeri Grigorija Aleksandroviča, kako joj je bolje, nagovarala ga da pođe spavati, ljubila mu ruku i nije htjela da je ispusti. Prema jutru stala je osjećati samrtne muke, počela se premetati, zderala zavoj i krv joj je nanovo potekla. Kad smo joj ranu opet zavili, umirila se načas i stala moliti Pečorina da je poljubi. On kleknu kraj postelje i pritisnu usta na njene hladne usne. Ona ga je čvrsto obuhvatila oko vrata svojim drhtavim rukama, kao da mu je u tom poljupcu htjela predati svoju dušu ... Ne, dobro je uradila što je umrla! Ta što bi bilo od nje da ju je Grigorij Aleksandrovič ostavio? A to bi se bilo prije ili poslije dogodilo ... Sutradan do podne bila je tiha, šutljiva i poslušna, premda ju je naš liječnik mučio toplim oblozima i ljekarijama. "Nemojte! - govorio sam mu - ta sami ste rekli, svakako će umrijeti, pa čemu onda svi ti vaši lijekovi?" - "Ipak je bolje, Maksime Maksimiču - odgovori on - da savjest bude mirna." - Lijepe li mi savjesti! Poslije podne stade je moriti žeđa. Otvorismo prozore, no napolju je bilo toplije nego u sobi. Stavismo joj leda oko postelje - no ništa nije pomoglo. Znao sam da ta nesnosna žeđa znači da se primiče konac, pa sam to rekao Pečorinu. - "Vode, vode!... " govorila je ona promuklim glasom, pridigavši se na postelji. On problijedi kao krpa, uhvati čašu, nalije i pruži joj. Ja sam pokrio lice rukama i stao govoriti molitvu - ne sjećam se kakvu. Da, dragi moj, viđao sam ja često kako ljudi umiru u bolnicama i na bojištu, ali sve je to bilo drugačije, sasvim drugačije!. .. Moram priznati da mi je nešto žao. Mene se nije pred smrt ni jednom spomenula, a čini mi se da sam je ljubio kao otac ... E, Bog joj prostio!...

Tek što je popila vodu, postade joj lakše i za dvije tri minute bila je mrtva. Stavismo joj ogledalo na usta - čisto!... Izvedoh Pečorina iz sobe i mi pođosmo na tvrđavni bedem. Dugo smo hodali uporedo amo tamo, s rukama na leđima, ne govoreći ni riječi. Na njegovu licu nisi mogao ništa osobito pročitati i to mi se učini mrsko. Ja bih na njegovu mjestu umro od tuge. Najposlije sjede na zemlju u hlad i stade nešto palicom crtati po pijesku. Ja sam ga, znate, više zbog pristojnosti htio utješiti, pa sam počeo govoriti; no on diže glavu i nasmija se ... Od toga me smijeha prošla jeza ... Pođoh se pobrinuti za lijes. Priznat ću da sam se ponešto i zato prihvatio toga

меня был кусок термаламы, я обил ею гроб и украсил его черкесскими серебряными галунами, которых Григорий Александрович накупил для нее же.

На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле того места, где она в последний раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она была не христианка…

– А что Печорин? – спросил я.– Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили в Е…й полк, и он уехал в Грузию. Мы с тех пор не встречались, да помнится, кто-то недавно мне говорил, что он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем, до нашего брата вести поздно доходят.

Тут он пустился в длинную диссертацию о том, как неприятно узнавать новости годом позже – вероятно, для того, чтоб заглушить печальные воспоминания.Я не перебивал его и не слушал.Через час явилась возможность ехать; метель утихла, небо прояснилось, и мы отправились. Дорогой невольно я опять завел речь о Бэле и о Печорине.– А не слыхали ли вы, что сделалось с Казбичем? – спросил я.– С Казбичем? А, право, не знаю… Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко; да вряд ли это тот самый!..В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.

posla, da me mine tuga i bol. Imao sam komad termalame, pa sam njom pokrio lijes i ukrasio ga srebrnim čerkeskim rojtama, što ih je Grigorij Aleksandrovič bio za nju kupio. Sutradan rano ujutro sahranismo je iza tvrđave kraj rijeke, nedaleko od onog mjesta gdje je posljednji put sjedila. Oko njena groba razraslo se sada grmlje bijelog bagrema i jorgovana. Htio sam joj staviti križ, ali to bi, znate, bilo nezgodno - ta nije bila kršćanka ... - A Pečorin? - upitam. - Pečorin je dugo pobolijevao, pa je omršavio - jadnik; ali od to doba nismo nikad govori- li o Beli; vidio sam da mu je to neugodno - pa i čemu! - Neka tri mjeseca poslije toga prem jes tiše ga u drugi puk i on ode u Gruziju. Od toga se časa više ne sastadosmo ... Da, sjećam se, nedavno mi je netko govorio da se vratio u Rusiju, ali u vojnoj zapovijedi nije toga bilo. - Uostalom, do nas kasno dolaze vijesti. Nato stade opširno razlagati kako je neugodno kad doznaješ novosti godinu dana kasnije -vjerojatno zato da zatomi bolne uspomene. Ja ga nisam prekidao, ali ga nisam ni slušao. Za jedan sat mogli smo na put. Mećava se stišala, nebo se razvedrilo i mi krenusmo. Putem sam opet nehotice poveo razgovor o Beli i o Pečorinu. - A niste li čuli što je bilo s Kazbičem? - upitam.

- S Kazbičem? E, doista ne znam ... Slušao sam da na desnom krilu kod Šapsuga ima neki Kazbič, neki vratolom, koji u crvenom bešmetu korakom jaše pod našom vatrom i uljudno se klanja kad tanad blizu njega prozviždi; ali teško da će to biti baš on!. .. U Kobi se rastadoh s Maksimom Maksimičem: ja pođoh s poštom, a on je imao tešku prtljagu, pa nije mogao za mnom. Mislili smo da se nećemo više nikad sresti, pa ipak smo se sreli i, ako hoćete, pripovjedit ću vam. To je čitava pripovijest... Ali priznat ćete da je Maksim Maksimič čo vj ek dostojan povjerenja ... Ako to priznate, bit ću potpuno naplaćen za svoje možda predugačko pričanje.

II. Максим Максимыч

Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ. Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не станет.Я остановился в гостинице, где останавливаются все проезжие и где между тем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три инвалида, которым она поручена, так глупы или так пьяны, что от них никакого толка нельзя добиться.Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня, ибо «оказия» из Екатеринограда еще не пришла и, следовательно, отправляться обратно не может. Что за оказия!.. но дурной каламбур не утешение для русского человека, и я, для развлечения вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле, не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи повестей; видите, как иногда маловажный случай имеет жестокие последствия!.. А вы, может быть, не знаете, что такое «оказия»? Это прикрытие, состоящее из полроты пехоты и пушки, с которыми ходят обозы через Кабарду из Владыкавказа в Екатериноград.Первый день я провел очень скучно; на другой рано утром въезжает на двор повозка… А! Максим Максимыч!.. Мы встретились как старые приятели. Я предложил ему свою комнату. Он не церемонился, даже ударил меня по плечу и скривил рот на манер улыбки. Такой чудак!..

Максим Максимыч имел глубокие сведения в поваренном искусстве: он удивительно хорошо зажарил фазана, удачно полил его огуречным рассолом, и я должен признаться, что без него пришлось бы остаться на сухоядении. Бутылка кахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд, которых было всего одно, и, закурив трубки, мы уселись: я у окна, он у затопленной печи, потому что день был сырой и холодный. Мы молчали. Об чем было нам говорить?.. Он уж рассказал мне об себе все, что было занимательного, а мне было нечего рассказывать. Я смотрел в окно. Множество низеньких домиков, разбросанных по берегу Терека, который разбегается все шире и шире, мелькали из-за дерев, а дальше синелись зубчатою стеной горы, из-за них выглядывал Казбек в своей белой кардинальской шапке. Я с ними мысленно прощался: мне стало их жалко…Так сидели мы долго. Солнце пряталось за холодные вершины, и беловатый туман начинал расходиться в долинах, когда на улице раздался звон дорожного колокольчика и крик извозчиков. Несколько повозок с грязными армянами въехало на двор гостиницы и за ними пустая дорожная коляска; ее легкий ход, удобное

II. MAKSIM MAKSIMIČ

Rastavši se s Maksimom Maksimičem, projurili brzo kroz terečki i darjalski klanac. Doručkovao sam u Kazbeku, čaj sam pio u Larsu, a na večeru sam se požurio u Vladikavkaz. Neću vas mučiti opisivanjem gora ni usklicima, koji ništa ne kazuju, osobito onima kojih ondje nije bilo, a ni statističkim podacima, kojih nitko ne želi čitati.

Svratio sam se u gostionicu, u koju se svraćaju svi putnici i gdje nema nikoga kome bi naredio da ispeče fazana i da svari šči, jer su ona tri invalida, kojima je povjerena, tako glupa ili tako pijana da nemaš od njih nikakve koristi. Rekoše mi da ovdje moram provesti još tri dana, jer "okazija” iz Jekaterinograda još nije došla, pa se prema tomu ne može ni natrag vratiti. Kakva li je to okazija!. .. Loša doskočica ne može biti Rusu utjeha, pa da mi vrijeme prođe namislih bilježiti pričanje Maksima Maksimiča o Beli, i ne sluteći da će to biti prva karika u dugačkom lancu pripovijesti. Eto vidite, kako gdjekad neznatna zgoda ima goleme posljedice!. .. A vi možda i ne znate što je "okazija"? To vam je vojničko odjeljenje od pola čete s jednim topom, s kojim idu transporti kroz Kabardiju iz Vladikavkaza u Jekaterinograd. Prvi dan proveo sam vrlo dosadno; no drugi dan, rano ujutro, uđoše u dvorište neka kola ... A! Maksim Maksimičl. .. Pozdravismo se kao stari prijatelji. Ja mu ponudim, da uzme moju sobu; on se nije skanjivao, udario me štaviše po ramenu pa iskrivio usta, kao da će se nasmiješiti. Čudak!. .. Maksim Maksimič imao je vrlo mnogo znanja u kuharskoj vještini; začudo je dobro ispekao fazana, vješto ga polio rasolom od krastavaca, i moram priznati da bih bez njega bio jeo suha jela. Boca kahetinskog27 vina pomože nam, te zaboravismo čedan broj jela, jer je bilo samo jedno, pa zapalismo lule i sjedosmo - ja uz prozor, a on pokraj naložene peći jer je dan bio vlažan i hladan. Šutjeli smo. Pa o čemu da govorimo? ... On mi je o sebi već sve rekao, što je bilo zanimljivo, a ja nisam imao što pripovijedati. Gledao sam kroz prozor. Mnoštvo niskih kućica, razbacanih po obali Tereka, što se sve više i više širi, bjelasaju se iza drveća, dalje se plavile gore poput zupčasta zida, a iza njih se pomaljao Kazbek u svojoj bijeloj biskupskoj kapi. U misli se praštah s njima; bilo mi ih je žao. Dugo smo tako sjedili. Sunce se sakrivala za hladne vrhunce, a bjelušasta se magla stala razilaziti po dolinama, kadli se na cesti začu zveka putničkog zvonca i vika kočijaša. Nekoliko kola s prljavim Jermenima uđe u gostioničko dvorište, a za njima prazne putne karuce. Njihov lagani hod, udobni

устройство и щегольской вид имели какой-то заграничный отпечаток. За нею шел человек с большими усами, в венгерке, довольно хорошо одетый для лакея; в его звании нельзя было ошибиться, видя ухарскую замашку, с которой он вытряхивал золу из трубки и покрикивал на ямщика. Он был явно балованный слуга ленивого барина – нечто вроде русского Фигаро.– Скажи, любезный, – закричал я ему в окно, – что это – оказия пришла, что ли?Он посмотрел довольно дерзко, поправил галстук и отвернулся; шедший подле него армянин, улыбаясь, отвечал за него, что точно пришла оказия и завтра утром отправится обратно.– Слава Богу! – сказал Максим Максимыч, подошедший к окну в это время. – Экая чудная коляска! – прибавил он, – верно какой-нибудь чиновник едет на следствие в Тифлис. Видно, не знает наших горок! Нет, шутишь, любезный: они не свой брат, растрясут хоть английскую!– А кто бы это такое был – пойдемте-ка узнать…Мы вышли в коридор. В конце коридора была отворена дверь в боковую комнату. Лакей с извозчиком перетаскивали в нее чемоданы.– Послушай, братец, – спросил у него штабс-капитан, – чья эта чудесная коляска?.. а?.. Прекрасная коляска!.. – Лакей, не оборачиваясь, бормотал что-то про себя, развязывая чемодан. Максим Максимыч рассердился; он тронул неучтивца по плечу и сказал: – Я тебе говорю, любезный…– Чья коляска?.. моего господина…– А кто твой господин?– Печорин…– Что ты? что ты? Печорин?.. Ах, Боже мой!.. да не служил ли он на Кавказе?.. – воскликнул Максим Максимыч, дернув меня за рукав. У него в глазах сверкала радость.

– Служил, кажется, – да я у них недавно.– Ну так!.. так!.. Григорий Александрович?.. Так ведь его зовут?.. Мы с твоим барином были приятели, – прибавил он, ударив дружески по плечу лакея, так что заставил его пошатнуться…– Позвольте, сударь, вы мне мешаете, – сказал тот, нахмурившись.– Экой ты, братец!.. Да знаешь ли? мы с твоим барином были друзья закадычные, жили вместе… Да где же он сам остался?..Слуга объявил, что Печорин остался ужинать и ночевать у полковника Н…– Да не зайдет ли он вечером сюда? – сказал Максим Максимыч, – или ты, любезный, не пойдешь ли к нему за чем-нибудь?.. Коли пойдешь, так скажи, что здесь Максим Максимыч; так и скажи… уж он знает… Я тебе дам восьмигривенный на водку…Лакей сделал презрительную мину, слыша такое скромное обещание, однако уверил Максима Максимыча, что он исполнит его поручение.

uređaj i gospodski izgled davao im je neko strano obilježje. Za njima je išao čovjek velikih brkova, u madžarskom haljincu, dosta lijepo odjeven za lakaja. Morao si pogoditi kakva mu je zvanje kad si vidio kako smiono i vješto istresa pepeo iz lule i kako viče na kočijaša. Vidjelo se da je razmažen sluga lijena gospodina - nešto kao ruski Figaro. "Reci, brajane" - viknuh mu kroz prozor - "je li to - okazija prispjela, što li?" On me prilično drsko pogleda, namjesti ovratnik i okrene se. Neki jermen, što je pokraj njega išao, nasmiješi se, pa mjesto njega odgovori da je doista stigla okazija i da se sutra ujutro vraća. "Hvala Bogu!" reče Maksim Maksimič, koji je uto pristupio k prozoru. - "Divnih li karuca!" - dometnu - "zacijelo ide neki činovnik na istragu u Tiflis. Vidi se da ne poznaje naših gora! Nema ti, prijane, s njima šale, razbit će ti kola, pa da su engleska!" "A tko bi to mogao biti - ajde da vidimo ... " Izađosmo u hodnik. Na kraju hodnika bila su otvorena vrata u pobočnu sobu. Lakej je s kočijašem vukao kovčege u sobu. - Čujder, brajko - zapita ga štabni kapetan - čije su te divne karuce? ... a? ... Prekrasne karuce!. .. - Lakej se nije ni osvrnuo, već je nešto za sebe progunđao, razvezujući kovčeg. Maksim Maksimič se razljuti, pa udari bezobraznika po ramenu i reče: "Tebi ja govorim, brajane ... " - Čije su karuce? ... Moga gospodina ... - A tko je tvoj gospodin? - Pečorin ... - Što ti to veliš? što? Pečorin? ... Ah, Bože mojl. .. Nije li on služio na Kavkazu? ... - uskliknu Maksim Maksimič, pa me uhvati za rukav. Oči mu blistahu od radosti. - Bit će da je služio - ja nisam odavno kod njega. - E, dakako!. .. dakako!. .. Grigorij Aleksandrovič? ... Tako mu je ime, zar ne? ... Ja sam bio prijatelj tvom gospodinu - dometnu on, udarivši lakaja ljubazno po ramenu, tako da je posrnuo ... - Oprostite, gospodaru, vi me smetate - reče on, namrgodivši se. - Kakav si ti to, brajko!. .. A znaš li ti da smo tvoj gospodar i ja bili glavni prijatelji, da smo zajedno živjeli? ... A gdje li je on sam ostao? ... Sluga reče da je Pečorin ostao na večeri i na noćištu kod pukovnika N ... - A neće li večeras ovamo? - reče Maksim Maksimič - ili ćeš možda ti, brajko, k njemu zbog čegagod? ... Ako pođeš, reci mu, da je ovdje Maksim Maksimič - tako mu reci ... on već zna ... Dat ću ti osam grivni za votku ... Na lakejevu se licu pojavio prezir kad je čuo to čedno obećanje, no ipak je rekao Maksimu Maksimiču da će izvršiti, što mu je naručio.

– Ведь сейчас прибежит!.. – сказал мне Максим Максимыч с торжествующим видом, – пойду за ворота его дожидаться… Эх! жалко, что я не знаком с Н…Максим Максимыч сел за воротами на скамейку, а я ушел в свою комнату. Признаться, я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина; по рассказу штабс-капитана, я составил себе о нем не очень выгодное понятие, однако некоторые черты в его характере показались мне замечательными. Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник.– Максим Максимыч, не хотите ли чаю? – закричал я ему в окно.– Благодарствуйте; что-то не хочется.– Эй, выпейте! Смотрите, ведь уж поздно, холодно.– Ничего; благодарствуйте…– Ну, как угодно! – Я стал пить чай один; минут через десять входит мой старик:– А ведь вы правы: все лучше выпить чайку, – да я все ждал… Уж человек его давно к нему пошел, да, видно, что-нибудь задержало.Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй у ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина, и тем более, что он мне недавно говорил о своей с ним дружбе и еще час тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его имя.Уже было поздно и темно, когда я снова отворил окно и стал звать Максима Максимыча, говоря, что пора спать; он что-то пробормотал сквозь зубы; я повторил приглашение, – он ничего не отвечал.

Я лег на диван, завернувшись в шинель и оставив свечу на лежанке, скоро задремал и проспал бы спокойно, если б, уж очень поздно, Максим Максимыч, взойдя в комнату, не разбудил меня. Он бросил трубку на стол, стал ходить по комнате, шевырять в печи, наконец лег, но долго кашлял, плевал, ворочался…

– Не клопы ли вас кусают? – спросил я.– Да, клопы… – отвечал он, тяжело вздохнув.На другой день утром я проснулся рано; но Максим Максимыч предупредил меня. Я нашел его у ворот, сидящего на скамейке. «Мне надо сходить к коменданту, – сказал он, – так пожалуйста, если Печорин придет, пришлите за мной…»Я обещался. Он побежал, как будто члены его получили вновь юношескую силу и гибкость.Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на горах, как новый ряд воздушных гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею базар кипел народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.

- Odmah će dotrča ti!. .. - reče mi Maksim Maksimič svečano. - Idem na vrata, da ga čekam ... Ej, žao mi je, što se ne poznajem s N ... Maksim Maksimič sjedne na klupicu pokraj vrata, a ja uđoh u svoju sobu. Priznajem da sam i ja ponešto nestrpljivo očekivao toga Pečorina. Ako i nisam, po pripovijedanju štabnog kapetana, sebi stvorio najpovoljnije mišljenje o njemu, ipak mi se činilo da u njegovu značaju ima nekoliko zanimljivih crta. Za jedan sat donese invalid vreo samovar i čajnik. - "Maksime Maksimiču, nećete li čaja?" - viknem mu kroz prozor. - Hvala, nekako mi se neće. - Pijte, pijte! Evo, ta već je kasno, hladno. - Ne, hvala ... - Pa kako vas volja! - Počeh sam piti čaj, no za deset minuta eto ti mog starkelje. - Pravo imate, bolje je piti čaj.- a ja sve čekam i čekam. Momak je već davno k njemu otišao, očito ga je nešto zadržalo. Na brzu je ruku posrkao čašu, ali drugu nije htio uzeti, nego je opet otišao na vrata i bio nekako nemiran. Vidjelo se da je starca ojadio Pečorinov nemar i to tim više što mi je tek nedavno govorio o tome, kako je s njim drugovao, i još malo prije bio uvjeren da će on dotrčati čim začuje njegovo ime. Već je bilo kasno i tamno kad sam opet otvorio prozor, stao zvati Maksima Maksimiča i rekao mu da je vrijeme spavanju. On je nešto progunđao kroz zube, a kad sam ga nanovo pozvao - nije ništa odgovorio. Legnem na divan, umotam se u kabanicu i, ostavivši svijeću na klupi kraj peći, doskora zaspem, pa bih bio mirno prospavao da me nije probudio Maksim Maksimič, koji je vrlo kasno unišao u sobu. On baci lulu na stol, stade hodati po sobi, čeprkati u peći, a napokon leže, ali je dugo kašljao, pljuvao i valjao se ... - Da vas ne grizu stjenice? - zapitam ga. - Da, stjenice ... - odgovori on, teško uzdahnuvši. Sutradan ujutro probudih se rano, ali me Maksim Maksimič bio pretekao. Našao sam ga gdje sjedi na klupici kod vrata. - "Trebam poći komandantu" - reče on - "pa ako Pečorin dođe, molim vas, pošaljite po mene ... " Obećah mu. On potrči, kao da mu je u udove nanovo ušla mlada snaga i gipkost. Jutro je bilo svježe i prekrasno. Zlatni se oblaci gomilali na gorama kao neki nov niz zračnih gora; pred vratima se prostirao širok trg; iza njega je bio sajam, kuda je vrvio svijet jer je bila nedjelja; bosi osetski momčići, noseći na leđima bisage s medom u saću, vrzli se oko mene; ja sam ih psovao - nije mi bilo do njih, nego je i mene stao hvatati nemir dobroga štabnog kapetana.

Не прошло десяти минут, как на конце площади показался тот, которого мы ожидали. Он шел с полковником Н…, который, доведя его до гостиницы, простился с ним и поворотил в крепость. Я тотчас же послал инвалида за Максимом Максимычем.Навстречу Печорина вышел его лакей и доложил, что сейчас станут закладывать, подал ему ящик с сигарами и, получив несколько приказаний, отправился хлопотать. Его господин, закурив сигару, зевнул раза два и сел на скамью по другую сторону ворот. Теперь я должен нарисовать его портрет.Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску

Nije prošlo ni deset minuta, kadli se na kraju trga pokaže onaj, što smo ga očekivali. Išao je s pukovnikom N ... , koji ga je dopratio do gostionice, pa se onda oprostio s njim i vratio u tvrđavu. Ja poslah smjesta invalida po Maksima Maksimiča. Pečorinu izađe ususret njegov lakaj pa mu javi da će odmah upregnuti, pruži mu kutiju s cigaretama i, dobivši nekoliko naloga, pođe spremati za put. Njegov gospodar zapali cigaru, zijevne dva-tri puta, pa sjedne na klupu s druge strane vrata. Sad vam moram naslikati njegov portret. Bio je srednjega rasta; skladni, vitki njegov stas i široka mu ramena govorili su da ima snažno građeno tijelo, koje je moglo podnositi sve tegobe nomadskog života i klimatskih promjena, koje nije mogla slomiti ni razuzdanost prijestolničkog života ni duševne oluje. Prašni njegov baršunasti kaput bio je zakopčan samo na dva donja dugmeta, pa si mogao vidjeti njegovo poput snijega bijelo rublje, koje je odavalo čovjeka što je navikao na red. Njegove uprljane rukavice kao da su bile sašivene upravo za njegovu maljušnu, aristokratsku ruku, pa kad je skinuo jednu rukavicu, začudio sam se kako su mu prsti mršavi i blijedi. Hod mu je bio nemaran i lijen, ali sam opazio da ne razmahuje rukama - a to je jasan znak neke nepovjerljivosti u karakteru. Uostalom, to su moja vlastita opažanja, i ja nipošto ne tražim da im slijepo vjerujete. Kad se spustio na klupu, pogurio se njegov uspravni stas, kao da mu u hrptenjači nema ni jedne koščice; položaj čitavog mu tijela pokazivao je neku nervoznu slabost; sjedio je kao što sjedi Balzacova koketa od trideset godina u svom mekanom naslonjaču, kad se na plesu izmorila. Kad sam mu prvi put pogledao u lice, ne bih mu bio dao više od dvadeset i tri godine, no poslije sam mu htio dati i trideset. U njegovu je smijehu bilo nešto djetinjasto. Koža mu je imala neku žensku nježnost; ispod plave kose, kovrčave od prirode, slikovito se isticalo njegovo blijedo, plemenito čelo, na kojem si samo poslije promatranja mogao opaziti tragove bora, što su jedna drugu presijecale, a zacijelo su se mnogo jasnije vidjele u času gnjeva ili duševnog nemira. Premda mu je kosa bila plave boje, brkovi i obrve mu bijahu crni - a to je kod čovjeka znak dobre pasmine, kao što su to crna griva i crn rep kod bijela konja. Da dovršim portret, reći ću da je imao malo prćast nos, zube bijele kao snijeg i smeđe oči. O tim očima trebam kazati još nekoliko riječi. Prvo, one se nisu smijale kad bi se on smijao. - Niste li nikad opazili takvih osobitosti kod nekih ljudi? ... To odaje ili zlu ćud ili duboku, postojanu tugu. Iza trepavica, koje su bile napola spuštene, sjale su one nekom fosfornom svjetlošću, ako se tako smije reći. To nije bio odsjev duševnog žara ni žive mašte, to je bila svjetlost, nalik na sjaj glatkog čelika koji

гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением. Скажу в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским.Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что все готово, а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, и кажется, вовсе не торопился в дорогу. Я подошел к нему.– Если вы захотите еще немного подождать, – сказал я, – то будете иметь удовольствие увидаться с старым приятелем…– Ах, точно! – быстро отвечал он, – мне вчера говорили: но где же он? – Я обернулся к площади и увидел Максима Максимыча, бегущего что было мочи… Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых волос, вырвавшись из-под шапки, приклеились ко лбу его; колени его дрожали… он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог говорить.

– Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете? – сказал Печорин.– А… ты?.. а вы? – пробормотал со слезами на глазах старик… – сколько лет… сколько дней… да куда это?..

– Еду в Персию – и дальше…– Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?.. Столько времени не видались…

– Мне пора, Максим Максимыч, – был ответ.

– Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну что? в отставке?.. как?.. что поделывали?..– Скучал! – отвечал Печорин, улыбаясь.

– А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?..Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…– Да, помню! – сказал он, почти тотчас принужденно

zasjenjuje, ali je hladan. Njegov je pogled bio nestalan, ali oštar i težak, pa ti je ostavljao u duši neki neugodan osjećaj kao nečedno pitanje i mogao bi ga nazvati drskim, kad ne bi bio tako ravnodušan i miran. Sva su mi ta opažanja možda samo zato pala na um, što sam znao nešto više iz njegova života i možda bi njegova pojava kod nekoga drugog bila izazvala sasvim drugačiji osjećaj, ali kako vi nećete o njemu ni od koga drugog slušati, nego od mene, morate se za nevolju zadovoljiti ovim opisom. Naposljetku ću reći da nije bio nipošto ružan i da je imao jednu od onih originalnih fizionomija, koje se osobito sviđaju svjetskim ženama. Konji su već bili upregnuti, zvonce bi na mahove zazvečalo na obluku.v lakaj je već dvaput dolazio Pečorinu pa mu javio da je sve gotovo, a Maksima Maksimiča još nije bilo. Srećom se Pečorin bio zadubio u misli, gledajući modre zupce na Kavkazu, i kao da se nije žurio na put. Pristupih k njemu. "Ako hoćete malo pričekati" - rekoh ja - "vidjet ćete starog prijatelja, pa ćete se obradovati ... "

- Ah, doista! - reče on brzo. - Jučer mi rekoše; pa gdje je on? - Ja se okrenem prema trgu i ugledam Maksima Maksimiča, gdje trči iz sve snage ... Za nekoliko minuta bio je već uz nas; jedva je mogao disati; znoj mu je obilno tekao s lica; mokri pramenovi sijede kose, što su se pomolili ispod kape, prilijepili su se za čelo; koljena su mu drhtala ... htio se baciti Pečorinu oko vrata, no on mu je prilično hladno, iako s ljubaznim smiješkom, pružio ruku. štabni kapetan u prvi se mah zapanjio, no onda je objema rukama željno uhvatio njegovu ruku - ali još nije mogao govoriti. - Kako mi je milo, dragi Maksime Maksimičul Pa kako živite? - zapita Pečorin. - A .. ti? ... a vi? ... - progunđa starkelja sa suzama u očima ... - koliko godina ... koliko dana ... a kuda sad? ... - Idem u Perziju - i dalje ... - Valjda ne odmah? Ta počekajte, mili mojl. .. valjda se nećemo odmah rastati? ... Tako se dugo nismo vidjeli . - Vrijeme mi je, Maksime Maksimiču - bio je odgovor. - Bože moj, Bože moj! Pa kuda se tako žurite? ... Toliko bih vam htio kazati ... toliko vas pitati ... Ej, što? Zar ste dali ostavku? ... kako? ... što ste radili? ... - Dosadno mi je bilo! - odgovori Pečorin, smiješeći se. - A sjećate li se kako smo živjeli u tvrđavi? ... Divan je ono kraj za lov!. .. Ta vi ste bili strastan lovac ... A Bela? ... Pečorin je malo problijedio i okrenuo se ... - Da, sjećam se! - reče i gotovo je u isti čas morao

зевнув…Максим Максимыч стал его упрашивать остаться с ним еще часа два.– Мы славно пообедаем, – говорил он, – у меня есть два фазана; а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим… вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?– Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч… Однако прощайте, мне пора… я спешу… Благодарю, что не забыли… – прибавил он, взяв его за руку.Старик нахмурил брови… он был печален и сердит, хотя старался скрыть это.– Забыть! – проворчал он, – я-то не забыл ничего… Ну, да бог с вами!.. Не так я думал с вами встретиться…

– Ну полно, полно! – сказал Печорин. обняв его дружески, – неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, – бог знает!.. – Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи.– Постой, постой! – закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски, – совсем было позабыл… У меня остались ваши бумаги, Григорий Александрович… я их таскаю с собой… думал найти вас в Грузии, а вот где бог дал свидеться… Что мне с ними делать?..

– Что хотите! – отвечал Печорин. – Прощайте…– Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?.. – кричал вслед Максим Максимыч…Коляска была уж далеко; но Печорин сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..Давно уж не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой дороге, – а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой задумчивости.– Да, – сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам сверкала на его ресницах, – конечно, мы были приятели, – ну, да что приятели в нынешнем веке!.. Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара… Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Петербурге… Что за коляска!.. сколько поклажи!.. и лакей такой гордый!.. – Эти слова были произнесены с иронической улыбкой. – Скажите, – продолжал он, обратясь ко мне, – ну что вы об этом думаете?.. ну, какой бес несет его теперь в Персию?.. Смешно, ей-богу, смешно!.. Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя надеяться… А, право, жаль, что он дурно кончит… да и нельзя иначе!.. Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей забывает!.. – Тут он отвернулся, чтоб скрыть свое волнение, пошел ходить по двору около своей повозки, показывая, будто осматривает колеса, тогда как глаза его поминутно наполнялись

zijevnuti. Maksim Maksimič stade ga moliti da ostane s njim još koja dva sata. "Divno ćemo ručati" govoraše - "ja imam dva fazana, a i kahetinsko je ovdje sjajno ... dakako nije onakvo, kakvo je u Gruziji, no ipak je bolje vrste ... Porazgovorit ćemo se. Pripovijedat ćete mi kako ste živjeli u Petrogradu. A?" - Bome, nemam što pripovijeda ti, dragi Maksime Maksimiču ... Ali sada zbogom, vrijeme mi je ... žurim se ... Hvala vam, što me niste zaboravili ... - dometnu, primivši ga za ruku. Starac je skupio obrve ... Bio je i žalostan i ljutit, premda se trudio da to sakrije. - Zaboravio - promrmlja - ništa nisam zaboravio ... E, Bog s vama ... Nisam mislio da ćemo se ovako sastati ... - Ta nemojte - reče Pečorin - zagrlivši ga prijateljski - nisam li ja isti? ... što ćete? ... svatko ima svoj put... Bog zna, hoćemo li se još jednom sresti!. .. Dok je to govorio, već je sjedio u karucama, a kočijaš je već stao kupiti uzde. - Stani, stani! - vikne najednom Maksim Maksimič, uhvativši se za vratašca na karucama - gotovo sam sasvim zaboravio ... Kod mene su ostali vaši spisi, Grigorije Aleksandroviču ... vučem ih sa sobom ... mislio sam da ću vas naći u Gruziji, a eto, gdje je Bog htio da se sastanemo ... što da radim s njima? ... - Što vas je volja! - odgovori Pečorin. - Zbogom ... - Dakle u Perziju? ... A kad ćete se vratiti? ... - vikao je za njim Maksim Maksimič. Karuce su već bile daleko, no Pečorin je učinio rukom znak koji si mogao ovako protumačiti: teško! pa i čemu! Davno se već nije čula ni zveka zvonca ni glomot kotača po kamenitom drumu, a bijedni je starac još uvijek stajao na istom mjestu, sav u mislima. - Da - reče napokon, trudeći se da se učini ravnodušan, premda bi mu na mahove od jada na trepavicama zablistala suza - dakako, bili smo prijatelji - e, ali što su prijatelji u današnje doba!. .. što je njemu do mene? Nisam bogat, nemam velik čin, pa i po godinama mu nisam ravan ... Eto kakav je kicoš postao, otkako je opet živio u Petrogradu ... Kakve karuce!. .. kolika prtljaga!. .. pa kako ponosan lakaj!. .. Te je riječi izrekao s ironičnim smiješkom. - Recite - nastavi, okrenuvši se k meni - što vi o tom mislite? ... Kakav li ga bijes sada u Perziju nosi? ... Smiješno, bogami, smiješno]. .. Pa ja sam uvijek znao da je vjetrogonja, u kojega se na možeš pouzdati ... A baš je šteta, što će napokon loše proći ... ali drugačije je nemoguće!. .. Uvijek sam ja govorio da ne vrijedi mnogo onaj koji zaboravlja stare prijatelje!. .. - Nato se okrenuo da sakrije svoju uzbuđenost, i počeo hodati po dvorištu oko svojih kola, kao da tobože

слезами.

– Максим Максимыч, – сказал я, подошедши к нему, – а что это за бумаги вам оставил Печорин?– А бог его знает! какие-то записки…– Что вы из них сделаете?– Что? а велю наделать патронов.– Отдайте их лучше мне.Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презрением на землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь: в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко…

– Вот они все, – сказал он, – поздравляю вас с находкою…

– И я могу делать с ними все, что хочу?– Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве друг его какой?.. или родственник? Правда, мы жили долго под одной кровлей… А мало ли с кем я не жил?..

Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду; у него был какой-то принужденный, холодный вид.

– А вы, Максим Максимыч, разве не едете?– Нет-с.– А что так?– Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать ему кой-какие казенные вещи…– Да ведь вы же были у него?– Был, конечно, – сказал он, заминаясь – да его дома не было… а я не дождался.Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, – и как же он был награжден!

– Очень жаль, – сказал я ему, – очень жаль, Максим Максимыч, что нам до срока надо расстаться.– Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: еще пока здесь, под черкесскими пулями, так вы туда-сюда… а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашему брату.– Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.– Да я, знаете, так, к слову говорю: а впрочем, желаю вам всякого счастия и веселой дороги.Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею! Грустно видеть, когда юноша

razgleda kotače, a kad tamo, oči bi mu se svaki čas napunile suzama. - Maksime Maksimiču - rekoh prišavši k njemu a kakve vam je to spise ostavio Pečorin? - A Bog bi znao! Neke bilješke .... - Što ćete s njima učiniti? - Što? Napravit ću patrone. - Bit će bolje da ih meni date. On me pogleda u čudu, promrmlja nešto kroza zube i stade premetati kovčeg. Napokon izvadi nekakav svezak i baci ga s prezirom na zemlju; isto se dogodilo i drugomu i trećemu i desetomu. U njegovoj je ljutini bilo nešto djetinjasto, pa mi je bilo i smiješno i žao ... - Eto, to su svi - reče on - čestitam vam na tom nalazu ... - I ja ih mogu upotrijebiti, kako hoću? - Ako hoćete, tiskajte ih u novinama. što je meni do njih? ... Jesam li mu ja možda prijatelj ili rod? ... Istina, živjeli smo dugo pod jednim krovom ... E, pa s kim li ja nisam živio? ... Ja pograbim spise i brže bolje ih odnesem, jer sam se bojao da se štabni kapetan ne pokaje. Naskoro nam dođoše javiti da će okazija za jedan sat krenuti. Ja naredim da zapregnu. Štabni kapetan uđe u sobu u času kad sam ja već stavljao kapu na glavu; on kao da se nije spremao na odlazak: vladao se nekako usiljeno, hladno. - A vi, Maksime Maksimiču, zar nećete ići? - Neću. - A zašto? - Pa još nisam vidio komandanta, a trebam mu predati neke državne stvari ... - Pa već ste bili kod njega? - Bio sam, dakako - reče on mucajući - ali ga nije bilo kod kuće ... a nisam ga mogao dočekati. Shvatio sam ga; bijedni je starac možda prvi put u svom vijeku zanemario službene poslove zbog vlastitih stvari, da govorimo uredovnim jezikom - a kakva mu je za to bila plaća! - Vrlo mi je žao - rekoh mu - vrlo žao, Maksime Maksimiču, što se tako brzo moramo rastati. - Gdje smo mi od vas, mi neobrazovani starci!. .. dok smo pod čerkeskim tanetima, još kako tako ... ali kad se kasnije sretnemo stidite se i ruku nam pružiti!

- Nisam zaslužio tih prigovora, Maksime Maksimiču. - Pa ja to, znate, samo onako govorim; a uostalom želim vam svaku sreću i zabavu na putu. Oprostismo se dosta hladno. Dobri Maksim Maksimič postade tvrdoglav, svadljiv štabni kapetan! A zašto? Zato što mu je Pečorin - jer je bio zamišljen ili zbog nekog drugog razloga - pružio ruku kad mu se on htio baciti oko vrata. Tužno je pogledati kad

теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…Я уехал один.

Журнал ПечоринаПредисловие

Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить имя над чужим произведением. Дай Бог, чтоб читатели меня не наказали за такой невинный подлог!

Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге, следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребывания Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги. «Да это злая ирония!» – скажут они. – Не

mladić izgubi svoje najljepše nade i snove, kad se pred njim odgrne ružičasta koprena, kroz koju je motrio ljudska djela i osjećaje, no ipak ostaje nada da će stare zablude zamijeniti novima, koje će biti isto tako slatke ... Ali čim da ih zamijeniš u godinama Maksima Maksimiča? I nehotice ti srce otvrdne, a duša ti se zatvori ... Odoh sam.

PEČORINOV DNEVNIKPredgovor

Nedavno sam doznao da je Pečorin na povratku iz Perzije umro. Taj me je glas vrlo obradovao, jer mi je davao pravo da objavim ove bilješke, i ja upotrebili zgodu da stavim svoje ime iznad tuđeg djela. Daj Bože da me čitatelji ne kazne za tu bezazlenu prevaru! Sad moram nekako objasniti razloge koji su me nagnali da javnosti predam tajne čovjeka kojega nisam nikada poznavao. Eh, da sam mu bio prijatelj! - jer podmukla je nečednost istinskoga prijatelja svakomu razumljiva; ali ja sam ga vidio sama jednom u životu na državnoj cesti, pa stoga ne mogu prema njemu osjećati onu neshvatljivu mržnju koja se krije pod maskom prijateljstva, a onamo tek čeka smrt ili nesreću ljubljenoga bića da mu na glavu prospe kišu prijekom, savjeta, poruge i sažaljenja. Čitajući ove bilješke, uvjerili se o iskrenosti onoga, koji je tako bezobzirno svijetu otkrivao svoje slabosti i mane. Povijest čovječje duše, pa i one najneznatnije, gotovo je zanimljivija i korisnija od povijesti cijelog naroda, osobito kad ju je napisao zreo um, koji je sam sebe valjano promatrao, i kad je pisana bez tašte želje da pobudi sažaljenje ili udivljenje. Rousseauove "Ispovijesti" imaju nedostatak, čitao ih je svojim prijateljima. Zato me je samo želja da koristim nagnala na objavljivanje odlomaka iz dnevnika, koji mi je slučajno dopao u ruke. Ako sam i promijenio sva imena, ipak će oni, o kojima je u njemu govor, vjerojatno sami sebe prepoznati, a možda će biti kadri opravdati postupak zbog kojega su dosad krivili čovjeka što nema više nikakva posla s ovim svijetom. Mi praštamo gotovo uvijek ono što shvaćamo. U ovu sam knjigu stavio samo ono što se tiče Pečorinova boravka na Kavkazu. U rukama mi je ostao još debeo svezak gdje on opisuje čitav svoj život. Jednom će i on izaći na sud svijeta, ali sada ne mogu na sebe navaliti tu odgovornost - zbog mnogih važnih razloga. Možda će neki čitatelji htjeti doznati, što ja mislim o Pečorinu. Moj je odgovor naslov ove knjige. "Pa to je zlobna ironija!", reći će oni. - Ne znam.

знаю.

I. Тамань

Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще в добавок меня хотели утопить. Я приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку у ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский казак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом: «Кто идет?» Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я офицер, еду в действующий отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем – занята. Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. «Веди меня куда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!» – закричал я. «Есть еще одна фатера, – отвечал десятник, почесывая затылок, – только вашему благородию не понравится; там нечисто!» Не поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед и после долгого странствования по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате на самом берегу моря.

Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. «Суда в пристани есть, – подумал я, – завтра отправлюсь в Геленджик».

При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина – молчат; стучу – молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.

«Где хозяин?» – «Нема». – «Как? совсем нету?» – «Совсим». – «А хозяйка?» – «Побигла в слободку». – «Кто же мне отопрет дверь?» – сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то

I. TAMAN

Taman je - najgadniji gradić od svih ruskih primorskih gradova. Tamo umalo nisam umro od gladi, a k tome su me htjeli još i utopiti. Došao sam onamo kasno noću na poštanskim taljigama. Kočijaš je umornu trojku zaustavio pred vratima jedne zidane kuće na ulazu u grad. Stražar, neki crnomorski kozak, začuvši zveku zvonca, viknu još bunovan divljim glasom: "Tko si?" Iziđoše narednik i desetar. Ja im reknem da sam oficir, da idem u borbenu jedinicu po potrebi službe, pa stanem tražiti državni stan. Desetar nas povede gradom. U koju smo god seljačku kuću zašli - svuda zapremljeno. Bilo je hladno; tri noći nisam spavao, izmučio sam se, pa se počeh ljutiti. - "Vodi me ma kuda, lopove! Makar i dovraga, samo da se jednom smjestim!" - viknem ja. - "Ima još jedna koliba", odgovori desetar, češući se po zatiljku "ali neće biti po volji vašemu gospodstvu; tamo je nečisto." Nisam pravo razumio što znači ova posljednja riječ, pa mu naredih, da ide naprijed, i poslije dugoga lutanja po prljavim ulicama, gdje sam sa strane vidio jedino stare plotove, stigosmo do male kolibe baš na morskoj obali. Pun mjesec je sjao na krov od trske i na bijele zidove moga novog stana; u dvorištu, ograđeno zidom od šljunka, naherila se druga kolibica, manja i starija od prve. Obala se strmo spuštala k moru, gotovo kraj samih njezinih zidova, a dolje su bez prekida žuborili i pljuskali tamnomodri valovi. Mjesec je tiho promatrao nemirni, ali poslušni mu element i na njegovoj sam svjetlosti mogao razabrati daleko od obale dvije lađe, kojima se crna oprema poput paučine nepomično isticala na blijedoj pruzi horizonta. "Ima lađa u pristaništu, pomislim, sutra ću u Gelendžik." Moj je momak bio neki linijski kozak. Naložih mu, da skine kovčeg i da otpusti kočijaša, pa stadoh zvati domaćina - sve tiho; pokucam - tišina ... što je to? Napokon izmilji iz veže dječak od nekih četrnaest godina. - "Gdje je domaćin?" - "Nema ga". - "Zar ga uopće nema?" - "Ne". - "A domaćica?" - "Otišla je na selo". - "A tko će mi otvoriti vrata?" - zapitam i lupim nogom u njih. Vrata se sama otvoriše; iz kolibe udari vlažan zadah. J a zapalim sumporaču i prinesem je dječaku pod nos; ona rasvijetli dva bijela oka. Bio je slijep, sasvim slijep od rođenja. Stajao je nepomično preda mnom i ja uzeh promatrati crte njegova lica. Moram reći da su mi vrlo neugodni svi slijepi, razroki, gluhi, nijemi, hromi, kljasti, guravi itd. Opazio sam da uvijek ima neka čudna veza između

странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с небольшим сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…«Ты хозяйский сын?» – спросил я его наконец. – «Ни». – «Кто же ты?» – «Сирота, убогой». – «А у хозяйки есть дети?» – «Ни; была дочь, да утикла за море с татарином». – «С каким татарином?» – «А бис его знает! крымский татарин, лодочник из Керчи».

Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю его мебель. На стене ни одного образа – дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставил в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.

Так прошло около часа. Месяц светил в окно, и луч его играл по земляному полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула тень. Я привстал и взглянул в окно: кто-то вторично пробежал мимо его и скрылся Бог знает куда. Я не мог полагать, чтоб это существо сбежало по отвесу берега; однако иначе ему некуда было деваться. Я встал, накинул бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; навстречу мне слепой мальчик. Я притаился у забора, и он верной, но осторожной поступью прошел мимо меня. Под мышкой он нес какой-то узел, и повернув к пристани, стал спускаться по узкой и крутой тропинке. «В тот день немые возопиют и слепые прозрят», – подумал я, следуя за ним в таком расстоянии, чтоб не терять его из вида.

Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман; едва сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с трудом спускаясь, пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернул низом направо; он шел так близко от воды, что казалось, сейчас волна его схватит и унесет, но видно, это была не первая его прогулка, судя по уверенности, с которой он ступал с камня на камень и

čovjekove vanjštine i njegove duše; kao da s gubitkom uda i duša izgubi neki osjećaj.

I tako stadoh promatrati slijepčevo lice; ali što da pročitam na licu koje nema očiju? ... Dugo sam ga gledao s nehotičnim sažaljenjem, kad najednom preko njegovih tankih usana preleti jedva vidljiv smiješak koji je, ne znam zašto, u meni probudio najneugodniji osjećaj. U glavi mi se rodila sumnja da taj slijepac nije onako slijep kako se čini; uzalud sam se trudio kako bih sam sebe uvjerio da se bijelo u oku ne može imitirati, pa i čemu? Ali što ću! - često sam gotov suditi naprečac ... - "Ti si domaćičin sin?" - zapitam ga napokon. - "Nisam". - "Pa tko si?" - "Uboga sirota". - "A ima li domaćica djece?" - "Nema; imala je kćer, ali ona je utekla preko mora s Tatarinom". - "S kakvim Tatarinom?" - "Bijes bi ga znao! Krimski Tatarin, lađar iz Kerča." Uđem u kolibu. Dvije klupe i stol pa golem sanduk kraj peći - to je bilo čitavo njeno pokućstvo. Na zidu ni jedne svete slike - loš znak! Kroz razbito staklo prodirao je morski vjetar. Izvučem iz kovčega komadić voštanice, zapalim je i stanem namještati stvari. Sablju i pušku stavim u kut, pištolje metnem na stol, burku prostrem na jednoj klupi, a kozak svoju na drugoj. On je za desetak minuta zahrkao, ali ja nisam mogao zaspati; preda mnom se u mraku neprestano vrzao dječak s bijelim očima. Tako prođe otprilike jedan sat. Mjesec je svijetlio kroz prozor i njegove su zrake igrale po zemljanom podu kolibe. Najednom šmugnu sjena preko jasne pruge, što je presijecala pod. Ja se dignem i pogledam prema prozoru; netko je po drugi put pokraj njega preletio i sakrio se bogzna kuda. Nisam mogao misliti da bi to stvorenje moglo uteći niza strmu obalu, a ipak ga nikuda drugud nije moglo nestati, Ustanem, obučem bešmet. Pripašem kindžal i sasvim tiho izađem iz kolibe. U susret mi izađe slijepi dječak. Ja se pritajim kraj plota, a on je sigurnim, ali opreznim korakom prošao pokraj mene. Pod pazuhom je nosio nekakav zavežljaj, okrenuo se prema pristaništu, pa se stao spuštati po uskoj i strmoj stazi. "U taj će dan nijemi progovoriti i slijepi progledati", pomislim ja, idući za njim u tolikom razmaku da ga ne izgubim iz očiju. Međutim se mjesec počeo odijevati oblacima, a na moru se podigla magla, kroz koju se jedva vidjela svjetlost fenjera na krmi bliske lađe. Uz obalu je blistala pjena valova, prijeteći svaki čas da će je potopiti. Ja sam s mukom silazio i spuštao se po strmini - i što ugledah! Slijepac je stao, a onda krenuo dolje nadesno; išao je tako blizu vode, te se činilo da će ga val sad zahvatiti i odnijeti, ali očito nije to njemu bila prva šetnja, sudeći po tome kako je bez

избегал рытвин. Наконец он остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и положил возле себя узел. Я наблюдал за его движениями, спрятавшись за выдавшеюся скалою берега. Спустя несколько минут с противоположной стороны показалась белая фигура; она подошла к слепому и села возле него. Ветер по временам приносил мне их разговор.

– Что, слепой? – сказал женский голос, – буря сильна. Янко не будет.– Янко не боится бури, – отвечал тот.– Туман густеет, – возразил опять женский голос с выражением печали.– В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов, – был ответ.– А если он утонет?– Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты.Последовало молчание; меня, однако поразило одно: слепой говорил со мною малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.– Видишь, я прав, – сказал опять слепой, ударив в ладоши, – Янко не боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; это не вода плещет, меня не обманешь, – это его длинные весла.

Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства.– Ты бредишь, слепой, – сказала она, – я ничего не вижу.Признаюсь, сколько я ни старался различить вдалеке что-нибудь наподобие лодки, но безуспешно. Так прошло минут десять; и вот показалась между горами волн черная точка; она то увеличивалась, то уменьшалась. Медленно поднимаясь на хребты волн, быстро спускаясь с них, приближалась к берегу лодка. Отважен был пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив на расстояние двадцати верст, и важная должна быть причина, его к тому побудившая! Думая так, я с невольном биением сердца глядел на бедную лодку; но она, как утка, ныряла и потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями, выскакивала из пропасти среди брызгов пены; и вот, я думал, она ударится с размаха об берег и разлетится вдребезги; но она ловко повернулась боком и вскочила в маленькую бухту невредима. Из нее вышел человек среднего роста, в татарской бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то из лодки; груз был так велик, что я до сих пор не понимаю, как она не потонула. Взяв на плечи каждый по узлу, они пустились вдоль по берегу, и скоро я потерял их из вида. Надо было вернуться домой; но, признаюсь, все эти странности меня тревожили, и я насилу дождался утра.

Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему, однако ж, не сказал причины.

straha stupao s kamena na kamen i uklanjao se lokvama. Napokon se zaustavio, kao da nešto osluškuje, sjeo na zemlju i stavio pokraj sebe zavežljaj. Motrio sam njegove kretnje, sakrivši se iza neke istaknute hridi na obali. Za nekoliko minuta ukaza se na protivnoj strani bijela pojava; ona priđe k slijepcu i sjede kraj njega. Vjetar mi je na mahove donosio njihov razgovor. - Što, slijepče? - reče ženski glas. - Bura je jaka; Janko neće doći. - Janko se ne boji bure - odgovori on. - Magla je sve gušća - opet će ženski glas, nekako tužno. - U magli se lakše provučeš pokraj stražarskih lađa - bio je odgovor. - A ako se utopi? - E, pa što? U nedjelju ćeš u crkvu bez nove vrpce.

Nato nastade šutnja. Nečemu sam se ipak začudio: slijepac je sa mnom govorio ukrajinski, a sada je govorio čisto ruski. - Vidiš da sam imao pravo - reče opet slijepac, pljeskajući dlanovima. - Janko se ne boji ni mora, ni vjetrova, ni magle, ni stražara na obali. Slušaj, to ne pljuska voda, nećeš me prevariti- to su njegova dugačka vesla. Žensko čeljade skoči i stade nekako nemirno gledati u daljinu. - Ti buncaš, slijepče! - reče ona. - Ja ne vidim ništa. Moram reći da sam uzalud nastojao u daljini razabrati išta nalik na lađu, koliko god sam se trudio. Tako je prošlo oko deset minuta, kadli se među brdima od valova ukaza crna točka, koja je bila čas veća, čas manja. Po hrptu valova sporo se dizao i naglo s njih spuštao čamac, primičući se obali. "Smion je to bio brodar, što je odlučio da se u takvu noć dade na put preko morskog tjesnaca, koji je širok dvadeset vrsta, i zacijelo je važan bio razlog koji ga je na to nagnao." Dok sam tako mislio, srce mi je nehotice udaralo i ja gledah jadni čamac; ali on je kao patka ronio, a onda bi brzo mahnuo veslima i skočio iz ponora posred pjene što je prskala. I mislio sam da će sa svom snagom tresnuti o obalu i razbiti se na komadiće, ali on je vješto okrenuo na stranu i neoštećen uletio u mali zaliv. Iz njega izađe čovjek srednjega rasta, s tatarskom ovčjom kapom; on mahne rukom i sve troje stadoše izvlačiti nešto iz čamca. Tovar je bio tako velik, te ni danas ne razumijem kako nije potonuo. Svako uze na leđa po zavežljaj i oni krenuše duž obale, pa sam ih doskora izgubio iz očiju. Trebalo se vratiti kući, ali moram reći da su me sve te čudne stvari uznemirivale, pa sam jedva jedvice dočekao jutro. Moj se kozak vrlo začudio kad se probudio, pa vidio da sam ja posve odjeven; ali ja mu ipak nisam rekao

Полюбовавшись несколько времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать от коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда, стоящие в пристани, были все – или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не начинали нагружаться. «Может быть, дня через три, четыре придет почтовое судно, сказал комендант, – и тогда – мы увидим». Я вернулся домой угрюм и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.– Плохо, ваше благородие! – сказал он мне.– Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! Тут он еще больше встревожился и, наклонясь ко мне, сказал шепотом:– Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника, он мне знаком – был прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы остановились, а он мне: «Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!..» Да и в самом деле, что это за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой… уж видно, здесь к этому привыкли.

– Да что ж? по крайней мере показалась ли хозяйка?– Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.– Какая дочь? У нее нет дочери.– А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь в своей хате.Я взошел в лачужку. Печь была жарко натоплена, и в ней варился обед, довольно роскошный для бедняков. Старуха на все мои вопросы отвечала, что она глухая, не слышит. Что было с ней делать? Я обратился к слепому, который сидел перед печью и подкладывал в огонь хворост. «Ну-ка, слепой чертенок, – сказал я, взяв его за ухо, – говори, куда ты ночью таскался с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.

Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передо мной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его, подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес мои мысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, я забылся… Так прошло около часа, может быть и более… Вдруг что-то похожее на песню поразило мой слух. Точно, это была песня, и женский, свежий голосок, – но откуда?.. Прислушиваюсь – напев старинный, то протяжный и печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь – никого нет кругом; прислушиваюсь снова – звуки как будто

razloga. Neko sam se vrijeme naslađivao, gledajući kroz prozor plavo nebo, posuto raskidanim oblačićima, i udaljenu krimsku obalu kojoj se na vrhu bijeli svjetionik. Zatim pođoh u tvrđu Fanagoriju, da doznam od komandanta kada ću moći u Gelendžik.

Ali - jao! Komandant mi nije mogao ništa odlučno reći. Lađe što su stajale u luci, bile su sve ili stražarske ili trgovačke, koje još nisu počele ni tovariti. - "Možda za tri, četiri dana stigne poštanska lađa - reče zapovjednik - pa ćemo onda vidjeti." Vratih se mrk i srdit. Na vratima me dočeka moj kozak, sav zbunjen: - Zlo je, vaše blagorođe! - reče mi on. - Da, brajko, Bog zna kad ćemo odavde! Nato se on još više usplahiri pa se nagnu k meni i prošapta: - Ovdje je nečisto! Danas sam sreo crnomorskog narednika; znanci smo - bio je prošle godine u odjeljenju. Kad sam mu rekao gdje smo se nastanili, reče mi on: "Tamo ti je, brajane, nečisto, nevaljali ljudi!. .. " I doista, kakav je to slijepac!. .. svuda hoda sam, i na čaršiju, po kruh i po vodu ... vidi se da su ovdje na to navikli. - Pa što? Je li se bar domaćica pojavila? - Danas, dok vas nije bilo, došla je baba i s njom kći. - Kakva kći? Pa ona nema kćeri. - A, Bog bi je znao tko je, ako joj nije kći; baba vam eno sjedi u kolibi. Uđem u kolibu. Peć je bila vruće ugrijana i u njoj se kuhao ručak, dosta raskošan za sirotinju. Starica je na sva moja pitanja odgovarala, da je gluha i da ne čuje. što da činim? Okrenem se slijepcu, koji je sjedio ispred peći i metao suvarke u vatru. "Ej, slijepi đavole - rekoh, potegnuvši ga za uho - govori, kuda si se noćas vukao sa zavežljajem - a?" Najednom ti moj slijepac stade plakati, vikati, jaukati: "Kuda bih išao? ... nikud nisam išao ... sa zavežljajem? ... s kakvim zavežljajem?" - Sad je i baba čula, pa je stala gunđati: "Eto, koješta izmišljaju, pa još na takva sirotana! što ste navalili na nj? što vam je napravio?" Meni je to dodijalo pa sam izašao, odlučivši tvrdo da nađem ključ toj zagoneci. Umotam se u burku i sjednem kraj plota na kamen pa se zagledam u daljinu; preda mnom se prostiralo more, nemirno od noćne bure i njegov me jednolični šum, nalik na tresku teškoga građa, sjetio staroga doba i prenio moje misli na sjever, u našu hladnu prijestolnicu. Te su me uspomene tako obuzele, te se zavezah kao u san ... Tako prođe otprilike jedan sat; možda i više ... Najednom mi dopre do ušiju nešto kao pjevanje. Doista, bilo je pjevanje i to mlado žensko grlo - ali odakle? ... Slušam - skladan napjev, sad lagan i bolan, sad brz i živ. Obazrem se - nikoga nema unaokolo; slušam opet - glasovi kao da padaju s

падают с неба. Я поднял глаза: на крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она пристально всматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама с собой, то запевала снова песню.Я запомнил эту песню от слова до слова:Как по вольной волюшке –По зелену морю,Ходят все корабликиБелопарусники.Промеж тех корабликовМоя лодочка,Лодка неснащенная,Двухвесельная.Буря ль разыграется –Старые корабликиПриподымут крылышки,По морю размечутся.Стану морю кланятьсяЯ низехонько:«Уж не тронь ты, злое море,Мою лодочку:Везет моя лодочкаВещи драгоценные.Правит ею в темну ночьБуйная головушка».Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал тот же голос; я на минуту задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не было. Вдруг она пробежала мимо меня, напевая что-то другое, и, пощелкивая пальцами, вбежала к старухе, и тут начался между ними спор. Старуха сердилась, она громко хохотала. И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина: поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в глаза, как будто удивленная моим присутствием; потом небрежно обернулась и тихо пошла к пристани. Этим не кончилось: целый день она вертелась около моей квартиры; пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Странное существо! На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкою проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали вопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь.Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко не красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было много породы… порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция, большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы,

neba. Dignem oči - na krovu moje kolibe stajaše djevojka u prugastoj haljini, raspuštene kose, prava rusalka. Dlanom je zaklonila oči od sunčanih zraka i zagledala se u daljinu, čas smijući se i govoreći sama sa sobom, čas opet pjevajući pj esmu. Zapamtio sam pjesmu od riječi do riječi: "U slobodi milenoj Po zelenu moru Plove laki brodići, Jedra im se bijele. Uz njih moj se mali čun Skromno stisnuo, Uboga mu oprema: Samo vesla dva. Kada bura navali, Onda stari brodići Svoja krila podignu, Po moru se raziđu. Ja se moru poklonim Nikom ničice, Gnjevno more, ne diraj Moje ladice. Jer moj čamac dovozi Stvar dragocjenu, Kroz noć njime upravlja Divlja glavica". Nehotice mi pade na um da sam noćas slušao isti glas. Zamislim se načas, a kad sam opet pogledao na krov, djevojke ondje više nije bilo. Najednom ona protrči kraj mene, pjevajući nešto drugo, i pucketajući prstima utrči k starici te među njima nastade prepirka. Starica se ljutila, a ona se grohotom smijala. Onda eto opet moje undine.v' - gdje poskakuje, pa kad me dostigla, zaustavila se i uprla oči u me, kao da se čudi što sam tu. Nato se nemarno okrenula i lagano pošla prema pristaništu. Ali to nije bilo sve; čitav se dan ona vrzla oko mog stana; pjevanje i skakanje nije ni na čas prestajalo. Čudno stvorenje! Na licu joj nije bilo nikakvih znakova ludila; naprotiv, oči je živo i oštro upirala u mene, a u tim očima kao da je bila neka magnetska sila i svaki čas kao da su očekivale neko pitanje. Ali čim bih stao govoriti, ona bi pobjegla, smiješeći se lukavo. Svakako, ja nikad nisam vidio takve ženske glave. Nipošto nije bila lijepa, ali ja, i što se tiče ljepote, sudim naprečac. Imala je mnogo rase ... a rasa je kod žena, kao i kod konja, velika stvar. To je iznašla nova Francuska. Ona se, to jest rasa, a ne mlada Francuska, ponajviše pokazuje u hodu, u rukama i u nogama; a osobito je važan nos. Pravilan je nos u Rusiji rjeđi od male nožice. Mojoj pjevačici kao da nije bilo više od osamnaest godina. Neobična vitkost njezina stasa, osobit način kako je sagibala glavu, duga plava kosa, neko zlaćano prelijevanje njene malko opaljene kože

какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения, – и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни.Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею следующий разговор.– «Скажи-ка мне, красавица, – спросил я, – что ты делала сегодня на кровле?» – «А смотрела, откуда ветер дует». – «Зачем тебе?» – «Откуда ветер, оттуда и счастье». – «Что же? разве ты песнею зазывала счастье?» – «Где поется, там и счастливится». – «А как неравно напоешь себе горе?» – «Ну что ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко». – «Кто же тебя выучил эту песню?» – «Никто не выучил; вздумается – запою; кому услыхать, тот услышит; а кому не должно слышать, тот не поймет». – «А как тебя зовут, моя певунья?» – «Кто крестил, тот знает». – «А кто крестил?» – «Почему я знаю?» – «Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал». (Она не изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не об ней дело). «Я узнал, что ты вчера ночью ходила на берег». И тут я очень важно пересказал ей все, что видел, думая смутить ее – нимало! Она захохотала во все горло. «Много видели, да мало знаете, так держите под замочком». – «А если б я, например, вздумал донести коменданту?» – и тут я сделал очень серьезную, даже строгую мину.

Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка, выпугнутая из кустарника. Последние мои слова были вовсе не у места, я тогда не подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться.

Только что смеркалось, я велел казаку нагреть чайник по-походному, засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки. Уж я заканчивал второй стакан чая, как вдруг дверь скрыпнула, легкий шорох платья и шагов послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, – то была она, моя ундина! Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью. Она, казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без цели бродила по столу, и я заметил на ней легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия начинала

na vratu i na ramenima, a osobito pravilni nos - sve me je to očaralo. Ona je doduše nekako poprijeko gledala, pa sam joj u očima čitao nešto divlje i neko nepovjerenje, u njenu je smijehu bilo nešto neodređeno, ali tako biva kad sudiš naprečac ... pravilni mi je nos zani o pamet. Činilo mi se kao da sam našao Goetheovu Mignon - to čudno stvorenje njegove njemačke fantazije. I doista, među njima je bilo mnogo sličnosti: isti brzi prelazi od najvećeg nemira do potpune nepomičnosti, iste zagonetne riječi, isti skokovi, čudne pjesme ... Pod večer je zaustavim na vratima i povedem s njom ovaj razgovor: "Ded mi reci, ljepotice - zapitah - što si radila danas na krovu?" - "Gledala sam odakle puše vjetar." - "Pa što će ti to?" - "Otkuda vjetar, otuda i sreća." - "Što? Zar si ti pjesmom dozivala sreću?" - "Gdje se pjeva, tamo je i sreća." - "Ali ako naprotiv pjesmom dozoveš zlo?" - "Pa što? Ako ne bude bolje, bit će gore, a od zla do dobra opet nije daleko." - "Tko te je naučio tu pjesmu?" - "Nitko me nije naučio; padne mi na um - pa zapjevam; kome je treba čuti, taj će je čuti, a kome je ne treba slušati, taj je neće ni shvatiti." - "A kako ti je ime, pjevačice moja?" - "Tko me je krstio, taj znade." - "A tko te je krstio?" - "Što ja znam." - "Kako si ti tajanstvena! A ja sam eto koješta o tebi doznao (ona se nije promijenila u licu, ni usne joj se nisu maknule, kao da se i ne radi o njoj). Doznao sam, da si noćas išla na obalu." - I ja joj vrlo ozbiljno ispripovjedim sve, što sam vidio, misleći da ću je smesti - ali baš nimalo! Ona se nasmija u sav glas. - "Mnogo ste vidjeli, ali malo znate, a što znate držite pod ključem." - "A kad bi meni, na primjer, palo na um da javim komandantu?" - i tu se ja napravim vrlo ozbiljan, štaviše strog. Ona je opet poskočila, zapjevala i sakrila se kao ptica kad je poplašiš u grmlju. Moje su posljednje riječi bile sasvim nezgodne; onoga časa nisam slutio kako su važne, ali poslije sam se zbog njih i te kako pokajao. Čim se smrklo, naredim kozaku da ugrije čajnik na ratničku, zapalim svijeću i sjednem za stol, pušeći iz putne lule. Već sam ispijao drugu čašu čaja, kadli ujedanput vrata škrinuše i ja začuh iza sebe lagano šuštanje haljine i koraka; trgnem se i obazrem - bila je ona, moja undina. Sjela mi je nasuprot tiho i šutke i uprla u mene oči; i ne znam zašto, ali taj mi se pogled učinio čudno nježan; sjetio me jednoga od onih pogleda koji su se nekada tako samovoljno titrali mojim životom. Ona kao da je očekivala pitanje, ali ja sam šutio, pun neke neshvatljive zabune. Lice joj je bilo pokrito mutnom bljedoćom, koja je odavala duševno uzbuđenje; ruka joj je bez cilja lutala po stolu i ja opazih da joj lako dršće, grudi joj se čas visoko dizale, a čas opet kao da je zaustavljala dah.

меня надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, то есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: «Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег», – и стрелою выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на полу. «Экой бес-девка!» – закричал казак, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился.

Часа через два, когда все на пристани умолкло, я разбудил своего казака. «Если я выстрелю из пистолета, – сказал я ему, – то беги на берег». Он выпучил глаза и машинально отвечал: «Слушаю, ваше благородие». Я заткнул за пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня на краю спуска; ее одежда была более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.«Идите за мной!» – сказала она, взяв меня за руку, и мы стали спускаться. Не понимаю, как я не сломил себе шеи; внизу мы повернули направо и пошли по той же дороге, где накануне я следовал за слепым. Месяц еще не вставал, и только две звездочки, как два спасительные маяка, сверкали на темно-синем своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой, едва приподымая одинокую лодку, причаленную к берегу. «Взойдем в лодку», – сказала моя спутница; я колебался, я не охотник до сентиментальных прогулок по морю; но отступать было не время. Она прыгнула в лодку, я за ней, и не успел еще опомниться, как заметил, что мы плывем. «Что это значит?» – сказал я сердито. «Это значит, – отвечала она, сажая меня на скамью и обвив мой стан руками, – это значит, что я тебя люблю…» И щека ее прижалась к моей, и почувствовал на лице моем ее пламенное дыхание. Вдруг что-то шумно упало в воду: я хвать за пояс – пистолета нет. О, тут ужасное подозрение закралось мне в душу, кровь хлынула мне в голову!.. Оглядываюсь – мы от берега около пятидесяти сажен, а я не умею плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя – она как кошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в море. Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему противнику в ловкости… «Чего ты хочешь?» – закричал я, крепко сжав ее маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура выдержала эту пытку.

«Ты видел, – отвечала она, – ты донесешь!» – и сверхъестественным усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки, ее волосы касались воды: минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и я мгновенно сбросил ее в

Ta mi je komedija počela dodijavati, pa sam već htio prekinuti šutnju na najprozaičniji način, to jest da je ponudim čašom čaja, kad ujedanput ona skoči, zagrli me rukama oko vrata i na ustima mi prasne vlažan, vatren cjelov. Meni se smrklo pred očima, mozak mi se zavrtio i ja je stisnuh u svom naručju svom snagom svoje mlade strasti - ali ona mi se kao zmija izvije iz ruku i šapnu mi u uho: "Noćas, kad svi zaspu, izađi na obalu" - pa kao strijela izleti iz sobe. Pri tome je prevalila čajnik i svijeću, koji su stajali na podu. "Vražje li cure!" viknu kozak, koji se bio namjestio na slami i sanjao kako će se ugrijati ostacima čaja. Tek tada sam se razabrao. Za dva sata, kad je u pristaništu sve umuklo, probudim svoga kozaka. "Ako ja opalim pištolj - rekoh mu - potrči na obalu." On izbulji oči i mehanički odgovori: "Slušam, vaše blagorođe." zataknem pištolj za pas pa izađem. Ona me čekala na rubu obale; odjeća joj je bila više nego lagana, nevelik joj je rubac opasivao vitki stas. - Pođite za mnom! - reče, primivši me za ruku, i mi se stadosmo spuštati. Ne shvaćam kako nisam slomio vrat; dolje smo krenuli nadesno i pošli istim putem kuda sam sinoć išao za slijepcem. Mjesec još nije bio izišao i samo su dvije zvjezdice, kao dva spasonosna svjetionika, blistale na tamnomodrom svodu. Tromi su se valovi jednolično valjali jedan za drugim, jedva podižući samotan čamac što je bio privezan za obalu. "Uđimo u čamac", reče moja družica. Oklijevao sam - nisu mi po volji sentimentalne šetnje po moru; ali natrag se nije više moglo. Ona skoči u čamac, a ja za njom i nisam se još mogao ni razabrati, kadli opazim da već plovimo. "Što to znači?" zapitam ljutito. - "To znači - odgovori ona, posadivši me na klupu i obuhvativši me rukama - to znači, da te ljubim ... " I njen se obraz privio k mojemu, te osjetih na svom licu nježno vatreno disanje. Najednom nešto bućnu u vodu; ja se uhvatim za pojas - nema pištolja! O! Strašna mi se sumnja tada uvukla u dušu, krv mi je udarila u glavu! Obazrem se - odmakli smo se od obale oko pedeset hvati, a ja ne umijem plivati! Hoću je gurnuti od sebe - ali ona mi se kao mačka uhvati za odijelo i ujedanput me snažan udarac malone rinu u more. Čamac se zaljuljao, ali ja se ispravim i među nama nastade očajna borba. Bjesnilo mi je jačalo snagu, ali sam doskora opazio da je moj protivnik od mene spretniji ... "Što hoćeš!" viknem i snažno stisnem njene male ruke. Prsti su joj pucali, ali nije kriknula; njena zmijska priroda podnijela je tu muku. Ti si vidio - odgovori ona - pa ćeš prijaviti! - i natprirodnim me naporom prevali preko boka. Oboje smo do pojasa visjeli iz čamca; njene se kose doticahu vode; čas je bio odlučan. Uprem se koljenom o dno, uhvatim je jednom rukom za kosu, a drugom za grlo; ona ispusti moje odijelo i ja je u tren

волны.

Было уже довольно темно; голова ее мелькнула раза два среди морской пены, и больше я ничего не видал…На дне лодки я нашел половину старого весла и кое-как, после долгих усилий, причалил к пристани. Пробираясь берегом к своей хате, я невольно всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку. Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашка обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка, быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарской шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой нож.

«Янко, – сказала она, – все пропало!» Потом разговор их продолжался так тихо, что я ничего не мог расслышать. «А где же слепой?» – сказал наконец Янко, возвыся голос. «Я его послала», – был ответ. Через несколько минут явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку.– Послушай, слепой! – сказал Янко, – ты береги то место… знаешь? там богатые товары… скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга; дела пошли худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи, кабы он получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога, где только ветер дует и море шумит! – После некоторого молчания Янко продолжал: – Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе скажи, что, дескать, пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас же больше не увидит.

– А я? – сказал слепой жалобным голосом.– На что мне тебя? – был ответ.Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он что-то положил слепому в руку, примолвив: «На, купи себе пряников». – «Только?» – сказал слепой. – «Ну, вот тебе еще», – и упавшая монета зазвенела, ударясь о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветер дул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал парус между темных волн; слепой мальчик точно плакал, долго, долго… Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!

oka bacim u vodu.

Već je bilo dosta tamno; glava joj se dvaput pojavila usred morske pjene - i više ništa nisam vidio ... Na dnu čamaca nađoh polovicu starog vesla i nekako, poslije mnogo muke, pristadoh u luci. Kad sam se po obali verao do svoje kolibe, nehotice sam pogledao prema onoj strani gdje je sinoć slijepac čekao noćnog brodara. Mjesec je već plovio nebom i meni se učini kao da netko u bijeloj haljini sjedi na brijegu. Nagnala me radoznalost, pa se prikradem i legnem u travu iznad strme obale. Kad sam glavu malo ispružio, mogao sam sa hridine lijepo vidjeti sve što se dolje zbivalo, i nisam se malo začudio, a gotovo sam se i obradovao, kad sam vidio da je to moja rusalka. Ižimala je vodu iz svoje dugačke kose; ispod njene mokre košulje isticao se vitki stas i punane grudi. Doskora se u daljini pojavio čamac. Brzo se primicao - i iz njega je, kao i sinoć, izašao čovjek s tatarskom kapom, ali je bio ošišan na kozačku, a iza kožnog remena virio mu je velik nož. "Janko - reče ona - sve je propalo!" Zatim nastaviše razgovor, ali tako tiho da nisam ništa mogao čuti. - "A gdje je slijepac?" reče napokon Janko jačim glasom. "Poslala sam ga" - odgovori ona. Za nekoliko minuta pojavio se slijepac, vukući na leđima vreću koju su položili u čamac. - "Čuj, slijepče - reče Janko - čuvaj ono mjesto ... znaš? Tamo ima skupocjene robe ... reci (imena nisam čuo) da mu više nisam sluga; stvar se na zlo okrenula, on me više neće vidjeti; sada je opasno; idem tražiti posla na drugome mjestu, a on neće više naći ovakva vratoloma. I reci mu, da ga Janko ne bi ostavljao kad bi bolje naplaćivao trud; a meni je svuda put, gdje samo puše vjetar i more šumi!" - Neko je vrijeme Janko šutio, a onda nastavi: - "Ona će poći sa mnom; ne može više tu ostati; a babi reci da joj je došlo vrijeme umirati, dosta je živjela, treba znati, što ne pristoji. Nas neće više vidjeti." - A ja! - reče slijepac turobnim glasom. - Što ćeš mi ti? - odgovori Janko. Međutim je moja undina skočila u čamac i mahnula drugu rukom. On turi slijepcu nešto u ruku i reče: "Evo, kupi sebi paprenjaka." - "Samo toliko?" - reče slijepac. "Na, evo ti još" - novac pade, udari o kamen i zazveča. Slijepac ga nije podigao. Janko sjede u čamac; vjetar je puhao od obale; oni podigoše malo jedro i brzo se otisnuše. Dugo se na mjesečini bijelilo jedro između tamnih valova, a slijepac je još uvijek sjedio na obali i meni se učini kao da čujem nešto slično jecanju. Slijepi je dječak doista plakao - dugo, dugo ... Meni se ražalilo. Pa i zašto me je udes bacio u mirno kolo poštenih krijumčara? Kao kamen, bačen u bistro vrelo, poremetio sam njihov mir, i kao kamen umalo da nisam potonuo!

Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной тарелке, и казак мой, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружье обеими руками. Я его оставил в покое, взял свечу и пошел в хату. Увы! моя шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал – подарок приятеля – все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый слепой. Разбудив казака довольно невежливым толчком, я побранил его, посердился, а делать было нечего! И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что сталось с старухой и с бедным слепым – не знаю. Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..

Часть вторая(Окончание журнала Печорина)

II. Княжна Мери

11-го мая. Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растуших в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури» [ ]; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, – а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом… Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине – чего бы, кажется, больше? – зачем тут страсти, желания, сожаления?.. Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается все водяное обшество.* * *Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было

Vratim se kući. U hodniku je svijeća dogorijevala i praskala u drvenom tanjuru, a moj kozak, premda sam mu zabranio, spavao je kao zaklan, držeći pušku objema rukama. Ostavim ga na miru i uđem u kolibu. Jao! Moja kutija, srebrom okovana sablja, dagestanski kindžal - dar mojih prijatelja - svega je nestalo. Odmah sam pogodio što je ono vukao prokleti slijepac. Probudim kozaka, gurnuvši ga dosta neuljudno, izgrdim ga, naljutim se, ali koja mi od toga korist! A zar ne bi smiješno bilo potužiti se vlasti što me je slijepi dječak pokrao, a djevojče od osamnaest godina malone utopilo? Hvala Bogu, sutradan se desila zgoda da odem, i ja ostavih Taman. što se zbilo sa staricom i s jadnim slijepcem, ne znam. Pa i što je meni do ljudskih radosti i nevolja, meni, oficiru, koji putuje, pa još s objavom, da putujem po potrebi službe.

DRUGI DIO(Svršetak Pečorinova dnevnika)

II. KNEGINJICA MARY

11. svibnja Jučer sam stigao u Pjatigorsk, unajmio stan na kraju grada na najvišem mjestu, podno Mašuka. Kad navali oluja, spuštat će se oblaci sve do moga krova. Sada, u pet sati ujutro kad sam otvorio prozor napunila mi se soba mirisom cvijeća što raste u skromnom vrtu. Grane trešanja što cvatu, vire mi kroz prozor i kadikad mi vjetar pospe pisaći stol njihovim bijelim listićima. Na tri je strane kod mene divan pogled: na zapadu se plavi peteroglavi Beštu= kao "posljednji oblak prohujale oluje"33, na sjeveru se diže Mašuk kao rutava perzijska kapa te pokriva sav taj dio horizonta; a prema istoku je pogled ugodniji: dolje se prema istoku šareni posve čist i nov gradić, šume ljekovita vrela, buči svjetina raznih jezika - a tamo podalje gomilaju se amfiteatralno sve modrije i sve maglovitije gore, a na kraju se horizonta proteže srebrn lanac snježnih vrhova, koji se počinje Kazbekom, a svršava dvoglavim Elbrusom. Ugodno je živjeti u takvoj zemlji! Neki mi se ugodan osjećaj razlijeva po svim žilama. Zrak je čist i svjež kao djetinji poljubac; sunce je jarko, nebo plavo - pa kud ćeš više? Čemu ovdje strasti, želje, sažaljenja ... Ali vrijeme je. Poći ću do Jelisavetinog vrela, tamo se, kažu, jutrom skuplja čitavo kupališno društvo.

* * *Spustivši se na sredinu grada, pođem bulevarom, gdje sam sreo nekoliko žalosnih skupina, što su se polagano penjale uzbrdo. To su većinom bile obitelji stepskih posjednika, što si mogao smjesta pogoditi po otrcanim staromodnim kaputima muškaraca i po

тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год их обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой любезности. Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют – однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодец кислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носят светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.Наконец вот и колодец… На площадке близ него построен домик с красной кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, – бледные, грустные. Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод. Между ними были два-три хорошеньких личика. Под виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я замечал или военную фуражку или безобразную круглую шляпу. На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.

Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика, стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:– Печорин! давно ли здесь?Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня. Грушницкий – юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно

biranom nakitu žena i kćeri. Vidjelo se da oni već vrlo dobro poznaju svu "vodenu" mladež, jer su mene gledali s nježnom radoznalošću; zaveo ih je petrogradski kroj moga kaputa, ali su se ubrzo neprijazno okrenuli, kad su ugledali obične vojničke epolete. Žene mjesnih činovnika, u neku ruku domaćice u kupalištu, bile su milostivije. One imadu lornjete, manje se osvrću na uniformu, navikle su na Kavkazu pod numeriranim dugmetom nalaziti vatreno srce, a pod bijelom vojničkom kapom obrazovan um. Te su dame mile - i dugo su mile! Svake godine mijenjaju obožavatelje i u tom je možda tajna njihove vječne ljubaznosti. Penjući se po uskoj stazi do jelisavetinskog vrela, prestigoh gomilu muškaraca, građana i vojnika, koji su - kako sam poslije doznao - posebna vrsta ljudi među onima što vjeruju u moć vode. Oni piju - ali ne vodu, šeću malo, sa ženama se tek mimogred zabavljaju, kartaju se i tuže se na dosadu. Oni su kicoši; kad umaču svoje čaše u bunar sumporno-kisele vode, stavljaju se u akademsku pozu; civili nose svjetloplave ovratnike, a vojnicima vire ovratnici iza ogrlica. Oni preziru iz sve duše provincijske dame i uzdišu za prijestolničkim aristokratskim salonima, kuda ih ne puštaju.

Napokon eto me i kod bunara ... Na malom zaravanku kraj njega sagrađena je kućica s crvenim krovom iznad kupelji, a podalje galerija, gdje se šeće za vrijeme kiše. Nekoliko je ranjenih oficira sa štakama sjedilo na klupi - a bili su blijedi i žalosni. Po zaravanku je brzim korakom amo tamo hodalo nekoliko dama, očekujući djelovanje vode. Među njima su bila dva tri ljepušna lica. Pod brajdama, što pokrivaju obronak Mašuka, pojavio bi se na časove šaren šešir kakve žene koja voli samoću u dvoje, jer si uz takav šešir uvijek mogao vidjeti ili vojničku kapu ili ružan okrugao šešir. Na strmoj stijeni, gdje je podignut paviljon, koji se zove Eolova Harfa, stajali su ljubitelji vidika, pa su upravljali dalekozor prema Elbrusu. Među njima su bila dva odgojitelja sa svojim učenicima koji su došli da se liječe od skrofula. Zaustavih se nakraj brda da se odmorim, pa se naslonih na ugao kućice i stadoh motriti slikovitu okolinu, kad ujedanput začujem iza sebe poznat glas: - Pečorine! jesi li odavno ovdje? Okrenem se - Grušnicki! Zagrlismo se. Upoznao sam se s njim u ratnoj službi. Bilo ga ranilo tane u nogu, pa je došao u kupalište tjedan dana prije mene. Grušnicki je - junker. Tek je godinu dana u službi. Nosi debelu vojničku kabanicu, što je osobita vrsta kicoštva. Ima vojnički georgijevski križ. Lijepoga je rasta, crnomanjast i crnokos; naoko bi mu mogao dati dvadeset i pet godina, a jedva mu je dvadeset i jedna.

дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект – их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами – иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель – сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать.Приезд его на Кавказ – также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?» – и так далее.Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною тайной между им и небесами.Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается!Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образе жизни на водах и о

Kad govori, baca glavu unatrag i svaki čas suče brkove lijevom rukom, jer se desnom upire o štaku. Govori brzo i kićena; on je jedan od onih ljudi koji za svaku zgodu u životu imaju u pripremi po neku sjajnu frazu, koje jednostavna ljepota ne dira i koji se svečano zaodijevaju u neobične osjećaje, uzvišene strasti i izuzetna stradanja. Naslađuju se kad ostave dojam, a romantičke provincijalke polude za njima, tako im se sviđaju. Pod starost postanu ili mirni posjednici, ili pijanice - kadikad jedno i drugo. U duši ćeš im često naći mnogo dobrih svojstava, ali ni za groš poezije. Grušnicki je imao strast da deklamira: obasipao bi vas riječima čim bi se razgovor maknuo iz kruga običnih misli - pa zato nisam s njim nikada mogao raspravljati. On ne odgovara na više riječi, on vas ne sluša. Čim stanete, započne on dugačku tiradu, koja je prividno u vezi s onim što ste rekli, ali zapravo je samo nastavak njegovih vlastitih riječi.

Dosta je duhovit, dosjetke su mu često zabavne, ali nikad ne postaju oštre i zlobne; nikoga on ne ubija jednom riječi; ne poznaje ljude i njihove slabosti, jer se čitav život samo sobom zabavljao. Njemu je cilj da postane - junak romana. Tako se često trudio uvjeriti druge ljude kako nije stvoren za ovaj svijet i kako je određen za neko tajno stradanje, te gotovo i sam u to vjeruje. Zato nosi tako ponosno svoju debelu vojničku kabanicu. Ja sam ga prozreo i on me zbog toga ne voli, premda smo naoko najbolji prijatelji. Grušnicki je na glasu da je hrabar junak. Vidio sam ga na djelu - maše sabljom i juri naprijed zažmirivši očima. Nije to ruska hrabrost!. .. Ni ja njega ne volim; osjećam da ćemo se nas dvojica bilo kada sresti na uskoj putanji - i jedan od nas neće dobro proći. I što je došao na Kavkaz - i tome je razlog njegov romantični fanatizam. Uvjeren sam da je uoči odlaska iz očinskog sela nekoj ljepušnoj susjedi sumorno govorio da on ne ide tek onako, da služi, već da traži smrt, jer... tu je zacijelo oči rukama pokrio i ovako nastavio: "Ne, vi (ili ti) toga ne trebate znati! Vaša će čista duša zastrepiti! Pa i čemu? što sam ja vama? Shvaćate li vi mene? ... " i tako dalje.

Sam mi je rekao da će razlog koji ga je nagnao da stupi u k-ski puk ostati vječna tajna između njega i nebesa. Uostalom, u času kad zbaci svoju tragičnu mantiju, Grušnicki je dosta mio i zabavan. Radoznao sam, kakav je sa ženama; tu je, mislim, prava junačina!

Sretosmo se kao stari prijatelji. Stadoh ga ispitivati kakav je život u kupalištu i koja su lica zanimljiva.

примечательных лицах.– Мы ведем жизнь довольно прозаическую, – сказал он, вздохнув, – пьющие утром воду – вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру – несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель – как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты были по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое платье gris de perles, легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гибкой шеи. Ботинки couleur puce стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя от удивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то девственное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда она прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит иногда записка милой женщины.

– Вот княгиня Лиговская, – сказал Грушницкий, – и с нею дочь ее Мери, как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня.– Однако ты уж знаешь ее имя?– Да, я случайно слышал, – отвечал он, покраснев, – признаюсь, я не желаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?– Бедная шинель! – сказал я, усмехаясь, – а кто этот господин, который к ним подходит и так услужливо подает им стакан?– О! – это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас по золотой огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что за толстая трость – точно у Робинзона Крузоэ! Да и борода кстати, и прическа a la moujik.– Ты озлоблен против всего рода человеческого.– И есть за что…– О! право?В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне по-французски:

– Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser car autrement la vie serait une farce trop degoutante.

Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором. Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, с чем я

- Provodimo dosta prozaičan život - reče on uzdahnuvši. - Oni, koji ujutro piju vodu - mlohavi su kao svi bolesnici, a oni koji uvečer piju vino - nesnosni su kao svi zdravi ljudi. Ženskog društva ima, ali s njima je slaba zabava - igraju whist, odijevaju se ružno i govore užasno francuski! Ove godine ima iz Moskve samo neka Ligovska s kćeri, ali ja se s njima ne poznajem. Moja me vojnička kabanica - nekako sasvim omrazila. Sažaljenje što ga ona budi tišti kao milostinja. U taj čas prođoše pokraj nas prema bunaru dvije dame, jedna u godinama, a druga vrlo mlada, pristala. Lica im nisam vidio ispod šešira, ali odjevene su bile po strogim pravilima najboljega ukusa - ništa suvišno. Na drugoj je bila zatvorena haljina gris de perlee, lagana svilena marama vila joj se oko vitkog vrata. Cipelice couleur puce» tako su joj milo stezale slabašnu nožicu u gležnju da bi i onaj koji se ne razumije u tajne ženske ljepote zacijelo uzdahnuo, pa makar i od čuda. U njenom lakom, ali plemenitom hodu bilo je nešto djevičansko, što ne možeš riječima iskazati, ali možeš pogledom shvatiti. Kad je prošla pokraj nas, zamirisala je onim čudnim mirisom, kojim kadikad odiše pisamce ljubljene žene. - Evo kneginje Ligovske - reče Grušnicki - a s njom je kći njena Mary, kako je ona zove po engleski. One su tek tri dana ovdje. - Pa ti joj već znaš ime? - Da, slučajno sam ga čuo - odgovori on zarumenivši se. - Moram reći da se ne želim s njima upoznati. Ta ponosna aristokracija gleda na nas vojnike kao na divljake. I šta je njima do toga, ima li uma pod numeriranom kapom i srca pod debelom kabanicom? - Uboga kabanica! - rekoh ja, nasmiješivši se. - A tko je onaj gospodin, što eno k njima prilazi pa im tako uljudno pruža čašu? - O! To je moskovski kicoš Rajevič. On je kartaš - to se - odmah vidi po velikom zlatnom lancu, što mu se vije po plavom prsluku. A kako mu je samo debeo trskovacv - baš kao u Robinsona Crusoea! Pa, gle, i brada i frizura a la moujik.» - Ti mrziš čitav ljudski rod? - Pa imam i zašto ... - O! Doista? Uto su dame otišle s bunara i stigle do nas. Grušnickome je pomoću štake pošlo za rukom, da se stavi u dramatsku pozu, pa mi glasno odgovori francuski: - Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser, car autrement la vie serait une farce trop degoutante. Ljepuškasta se kneginja obazre i počasti govornika dugim, radoznalim pogledom. Taj je pogled bio vrlo neodređen, ali nije bio podrugljiv, pa sam mu u sebi od srca čestitao.

внутренно от души его поздравил.– Эта княжна Мери прехорошенькая, – сказал я ему. – У нее такие бархатные глаза – именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу.– Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади, – сказал Грушницкий с негодованием.– Mon cher, – отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон, – je meprise les femmes pour ne pas les aimer car autrement la vie serait un melodrame trop ridicule.

Я повернулся и пошел от него прочь. С полчаса гулял я по виноградным аллеям, по известчатым скалам и висящим между них кустарникам. Становилось жарко, и я поспешил домой. Проходя мимо кислосерного источника, я остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, это доставило мне случай быть свидетелем довольно любопытной сцены. Действующие лица находились вот в каком положении. Княгиня с московским франтом сидела на лавке в крытой галерее, и оба были заняты, кажется, серьезным разговором. Княжна, вероятно допив уж последний стакан, прохаживалась задумчиво у колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого не было.Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.Княжна Мери видела все это лучше меня.Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видала, кажется, тотчас же успокоилась. Когда Грушницкий открыл рот, чтоб поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи с матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный – даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда, которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не скрылась за липками бульвара… Но вот ее шляпка мелькнула через улицу; она вбежала в ворота одного из лучших домов Пятигорска, за нею прошла княгиня и у ворот раскланялась с Раевичем.Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.– Ты видел? – сказал он, крепко пожимая мне руку, – это просто ангел!– Отчего? – спросил я с видом чистейшего простодушия.

- Ta je kneginjica Mary prekrasna - rekoh mu. - Oči su joj baršunaste - upravo baršunaste. Savjetujem ti da upotrebljavaš tu riječ kad budeš govorio o njenim očima. Gornje i donje trepavice tako su joj duge da joj zjenica ne odsijeva od sunčanih zraka. Ja volim takve oči - bez sjaja: tako su mekane i kao da te glade. Čini se uostalom da je na njenom licu sve lijepo ... A jesu li joj zubi bijeli? To je vrlo važno! šteta što se nije nasmiješila na tvoju sjajnu frazu. - Ti govoriš o lijepoj ženi kao o engleskom konju - reče Grušnicki zlovoljno. - Mon cher - odgovorih mu ja, nastojeći da imitiram njegov ton - je meprise les femmes pour ne pas les aimer, car autremont la vie serait un melodrame trop ridicule. Okrenuo sam se i ostavio ga. Oko pola sata šetao sam po brajdama, po vapnenim stijenama i po grmlju što među njima visi. Postalo je vruće i ja se požurim kući. Prolazeći mimo kiselog vrela, zaustavim se kraj natkrite galerije, da se u njenom hladu odmorim, i tako mi se nadala zgoda da vidim dosta zanimljiv prizor. Lica su u tom prizoru bila u ovom položaju: kneginja je s moskovskim kicošem sjedila na klupi u natkritoj galeriji, i njih dvoje kao da su bili u živu i ozbiljnu razgovoru. Kneginjica, koja je zacijelo već popila posljednju čašu, šetala je zamišljeno kraj bunara. Grušnicki je stajao uza sam bunar; inače nije bilo nikoga na zaravanku. Priđem bliže i sakrijem se iza ugla galerije. U taj čas ispusti Grušnicki svoju čašu na pijesak, pa se trudio da se sagne, kako bi je podigao, ali ga je smetala bolesna noga. Jadnik! Kako se naprezao, opirući se o štaku, ali sve uzalud. Na njegovu markantnom licu doista si mogao čitati bol. Kneginjica Mary vidjela je sve to bolje od mene. Lakše od ptičice skoči ona k njemu, sagne se, digne čašu i pruži mu je kretnjom, punom neizreciva čara. Nato se strašno zarumeni, osvrnu se na galeriju, pa kad se uvjerila da mamica nije ništa vidjela, kao da se smjesta umirila. Kad je Grušnicki otvorio usta da joj zahvali, bila je već daleko. Odmah zatim izašla je iz galerije s majkom i s kicošem, ali kad je prolazila kraj Grušnickoga, bila je sva nekako čedna i ozbiljna - štaviše, nije se ni osvrnula, nije čak opazila ni njegov strasni pogled kojim ju je dugo pratio, dok nije sišla s brda i sakrila se iza lipa na bulevaru. No uto se na ulici ukaza njezin šešir i ona utrča u jednu od prvih kuća u Pjatigorsku. Za njom je išla kneginja pa se na vratima oprostila s Rajevičem.

Tek sad me je jadni, strasni junker opazio. - Jesi li vidio? - reče on, pa mi snažno stisnu ruku - ta to je anđeo! - Zašto? - upitam ja, glumeći najčistiju prostodušnost. - Pa zar nisi vidio?

– Разве ты не видал?– Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то он сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу…– И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту, когда душа сияла на лице ее?..– Нет.Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство – было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно ненакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно.Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..

13-го мая. Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом… Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть

- Ne, vidio sam, podigla ti je čašu. Da je stražar bio tamo, bio bi to isto učinio - i još brže, nadajući se da će dobiti za votku. Uostalom, posve je razumljivo što te je požalila, tako si strašno nakrivio lice, kad si stao na prostri jel jenu nogu ... - Pa zar nisi bio nimalo ganut, gledajući je onaj čas? Duša joj je na licu sjala! - Ne.Lagao sam - ali mi se prohtjelo da ga raspalim. U mene je od prirode strast da protivurječim, čitav je moj život samo lanac tužnih suprotnosti srcu ili razumu. Kad vidim zanesenjaka, kao da me je netko polio hladnom vodom, a kad bih se često družio s mlakim flegmatikom, mislim da bih postao strastan fantast. Moram još reći da je u taj čas mojim srcem preletio neugodan, ali poznat osjećaj; taj je osjećaj bio - zavist. Velim smiono "zavist", jer sam navikao, u svemu sam sebi govori istinu - i teško će se naći mlad čovjek koji se stao zanimati za lijepu ženu, a ona odjednom pred njim javno odlikuje drugoga, koji joj je isto tako nepoznat - teško će se, velim, naći mlad čovjek (dakako, koji je živio u velikom svijetu i naučio se ugađati svojoj taštini), a da ga to ne bi neugodno dirnulo.

Šutke siđem s Grušnickim nizbrdo i uputimo se bulevarom pokraj prozora one kuće u kojoj se bila sakrila naša ljepotica. Sjedila je kraj prozora. Grušnicki me povuče za ruku i baci na nju jedan od onih mutnonježnih pogleda, koji tako malo diraju žene. Ja upravim na nju lornjet i opazim da se ona na taj pogled nasmiješila i da ju je moj drski lornjet posve ozbiljno razljutio. I doista, kako smije običan kavkaski vojnik upravljati stakalce na moskovsku kneginjicu? ...

13. svibnja Jutros je došao k meni liječnik. Ime mu je Werner, ali je Rus. Pa što je u tome čudno? Poznavao sam nekog Ivanova, koji je bio Nijemac. Werner je u koječemu zanimljiv čovjek. On je skeptik i materijalist, kao gotovo svi liječnici, a ujedno je i pjesnik, pravi pjesnik - i to uvijek na djelu, a često i na riječi, iako nikada nije napisao ni dva stiha. Izučio je sve strune srca čovječjega, kao što se izučavaju žile na lešu, ali nikad se nije umio okoristiti svojim znanjem. Tako ponekad izvrstan anatom ne umije izliječiti groznicu. Obično se Werner kradom podsmijevao svojim bolesnicima; ali jednom sam ga vidio gdje plače nad vojnikom koji je umirao ... Bio je siromašan, sanjao je o milijunima, a zbog novaca ne bi učinio ni jednog suvišnog koraka. Jednom mi je rekao da bi volio učiniti ljubav dušmaninu nego prijatelju, jer ovo bi značilo prodavati svoje dobročinstvo, dok mržnja raste

только усилится соразмерно великодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, – больные взбеленились, почти все ему отказали. Его приятели, то есть все истинно порядочные люди, служившие на Кавказе, напрасно старались восстановить его упадший кредит.

Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил Вернера в С… среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях.– Что до меня касается, то я убежден только в одном… – сказал доктор.– В чем это? – спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.– В том, – отвечал он, – что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.– Я богаче вас, – сказал я, – у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто

jednako kako raste i protivnikova plemenitost. On je imao oštar jezik i nije tek jedna dobričina od njegova zabadanja izišla na glas da je jadna budala. Njegovi suparnici, zavidni kupališni liječnici, razglasiše da on tobože crta karikature svojih bolesnika - bolesnici se razljutiše i gotovo svi ga ostaviše. Njegovi prijatelji, to jest svi doista čestiti ljudi što su služili na Kavkazu, uzalud su se trudili da mu opet podignu propali ugled. Vanjština mu je bila jedna od onih koje na prvi pogled neugodno diraju, ali se poslije sviđaju, kad se oko navikne da u nepravilnim crtama čita biljeg iskusne i velike duše. Bilo je primjera gdje su žene bile tako lude od ljubavi prema takvim ljudima da ne bi bile njihovu rugobu dale ni za ljepotu najsvježijih i najrumenijih Endimiona. 41 Trebamo biti pravedni prema ženama; one imaju instinkta za duševnu ljepotu, pa zato možda ljudi, kakav je Werner, tako strasno ljube žene. Werner je bio niska rasta i mršav, i slab kao dijete; jedna mu je noga bila kraća, kao u Byrona; glava mu je prema trupu izgledala golema; kosu je šišao do kože i, tako ogoljene, nepravilnosti njegove lubanje zapanjile bi frenologa čudnom smjesom suprotnih naklonosti. Malene njegove crne oči, vazda nemirne, nastojale su vam prodrijeti u dušu. U odijevanju mu se vidio ukus i čistoća; suhonjave, žilave i maljušne njegove ruke kočoperile se u svjetložutim rukavicama. Kaput, ovratnik i prsluk bili su mu uvijek crne boje. Mladež ga je nazvala Mefistofelom, a on se naoko ljutio zbog toga nadimka, ali uistinu je to godilo njegovoj taštini. Mi smo doskora jedan drugoga shvatili, pa smo postali drugovi. Ja nisam sposoban za prijateljstvo, jer od dva prijatelja jedan uvijek robuje drugome, iako često nijedan od njih neće to sebi priznati. Ne mogu biti rob, a zapovijedati u tom slučaju mučan je posao, jer treba ujedno i obmanjivati; a usto imam ja lakaja i novaca! Eto kako smo postali prijatelji: sreo sam Wernera u S ... u velikom i bučnom kolu mladeži. Razgovor se napokon poveo o filozofsko-metafizičkim stvarima; govorili smo o uvjerenju, svatko je bio o nečem drugom uvjeren.

- Što se mene tiče, ja sam samo o jednom uvjeren ... - reče liječnik. - O čemu? - zapitah ja, željan da čujem mišljenje čovjeka koji je dotle šutio. - O tome - odgovori on - da ću prije ili poslije, jednog lijepog jutra umrijeti. - Ja sam bogatiji od vas - rekoh ja - u mene je osim toga još jedno uvjerenje, a to je da sam se jedne ružne večeri na nesreću rodio. Svi rekoše da govorimo gluposti, ali nitko od njih nije rekao ništa pametnije. Od toga časa razlučismo

ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером.

Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок, когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, – и мы оба замолчали.– Заметьте, любезный доктор, – сказал я, – что без дураков было бы на свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово – для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим. Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне какую-нибудь новость.

Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул…Он отвечал подумавши:– В вашей галиматье, однако ж, есть идея.– Две! – отвечал я.– Скажите мне одну, я вам скажу другую.– Хорошо, начинайте! – сказал я, продолжая рассматривать потолок и внутренно улыбаясь.– Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому что об вас там уже спрашивали.– Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг друга.– Теперь другая…– Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?

– Вы очень уверены, что это княгиня… а не княжна?..

– Совершенно убежден.– Почему?– Потому что княжна спрашивала об Грушницком.– У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, что этот молодой человек в солдатской

mi jedan drugoga u gomili. Često smo se sastajali i razgovarali nasamo vrlo ozbiljno o apstraktnim stvarima, dok nismo opazili da se međusobno obmanjujemo. Sada smo jedan drugome značajno pogledali u oči, kao što su po Ciceronovu kazivanju radili rimski auguri, pa smo se stali u sav glas smijati - a kad smo se dosta nasmijali, razišli smo se zadovoljni. Ležao sam na divanu i upro oči u strop, a ruke stavio pod glavu, kad Werner ude u moju sobu. Sjeo je u naslonjač, stavio trskovac u kut, zijevnuo i rekao da vani postaje vruće. Ja odgovorim da me uznemiruju muhe - i oba zašutjesmo. - Je li, dragi doktore - rekoh ja - da nema glupana, bilo bi na svijetu vrlo dosadno ... Evo pogledajte, nas smo dvojica pametni ljudi, mi znamo unaprijed da se o svemu može prepirati do beskonačnosti, pa se zato i ne prepiremo; mi znamo jedan drugome gotovo sve skrovite misli; jedna je riječ - za nas čitava pripovijest; vidimo jezgru svakoga našeg osjećaja kroz trostruku ljusku. što je bolno, nama je smiješno, što je smiješno, to nam je tužno, i uopće kao da ne marimo zapravo nizašto, osim sami za sebe. Zato ne može među nama biti izmjene misli; mi znamo jedan o drugom sve što hoćemo znati, i više ne želimo znati; ostaje nam dakle samo jedno: da pripovijedamo novosti. Recite mi bilo kakvu novost. Umoran od dugog govora sklopim oči i zijevnem ... On se zamisli pa onda odgovori: - U vašem benetanju je ipak neka ideja. - Dvije - odgovorih ja. - Recite mi jednu, a ja ću vam reći drugu. - Dobro, počnite! - rekoh ja i nastavih gledati u strop, pa se u sebi nasmiješih. - Vi hoćete doznati štogođ potanko o nekom od onih što su došli u kupalište, i ja već pogađam za koga se vi to brinete, jer su tamo već pitali za vas.

- Doktore! Mi se doista ne možemo razgovarati, mi čitamo jedan drugome u duši. - A sada druga ... - Evo druge ideje: htio sam vas nagnati da mi bilo što pripovijedate; prvo, jer slušanje manje umara; drugo, ne možeš se zareći; treće, možeš doznati tuđu tajnu; četvrto, jer tako umni ljudi, kao što ste vi, vole pripovijedati nego slušati. A sad na posao - što vam je o meni rekla kneginja Ligovska? - Jeste li doista uvjereni da je to bila kneginja ... a ne kneginjica? - Potpuno uvjeren. - Zašto? - Jer je kneginjica pitala za Grušnickoga. - Vi imate velik dar za kombinaciju. Kneginjica je rekla da je uvjerena da je onaj mladić u vojničkoj kabanici degradiran zbog dvoboja ...

шинели разжалован в солдаты за дуэль..– Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении…– Разумеется.– Завязка есть! – закричал я в восхищении, – об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.– Я предчувствую, – сказал доктор, – что бедный Грушницкий будет вашей жертвой…– Дальше, доктор…– Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.– Достойный друг! – сказал я, протянув ему руку. Доктор пожал ее с чувством и продолжал:– Если хотите, я вас представлю…– Помилуйте! – сказал я, всплеснув руками, – разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную…– И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..– Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, – продолжал я после минуты молчания, – я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?– Во-первых, княгиня – женщина сорока пяти лет, – отвечал Вернер, – у нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна. Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое растолстела. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна как голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей отвечать, чтоб она была спокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды и купаться два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины так не любезны вообще, что с ними кокетничать, должно быть, для умной женщины несносно. Княгиня очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым презрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками.

- Nadam se da ste je ostavili u toj ugodnoj zabludi.

- Pa dakako ... - Eto mi zapleta! - viknem ja pun zanosa. - A mi ćemo se pobrinuti za rasplet te komedije. Očito se sudbina brine da mi ne bude dosadno. - Slutim - reče doktor - da će jadni Grušnicki biti vaša žrtva ... - Dalje, doktore. - Kneginja je rekla da poznaje vaše lice. Ja ću nato da vas je zacijelo srela gdjegod u Petrogradu u velikom svijetu ... rekao sam joj vaše ime. Bilo joj je poznato. Čini se da je vaša povijest tamo podigla mnogo buke ... Kneginja je uzela pripovijedati o vašim pustolovinama, pa je vjerojatno svjetskom blebetanju dodala i koješta svoje ... Kćerka je radoznalo slušala. U njenoj ste fantaziji postali junakom romana po novom ukusu ... Ja se nisam protivio kneginji, premda sam znao da govori gluposti. - Vi ste doista prijatelj! - rekoh ja i pružih mu ruku. Doktor je stisnu s osjećajem i nastavi: - Ako hoćete, predstavi t ću vas ... - Zaboga! - rekoh ja, pljesnuvši rukama. - Zar se junaci predstavljaju. Oni se ne upoznavaju drugačije, nego da svoju milu izbave od gotove smrti ... - I vi doista hoćete udvarati kneginjici? - Naprotiv, baš naprotiv!. .. Doktore, napokon ja eto trijumfiram: vi me ne shvaćate!. .. To mi je uostalom žao, doktore - nastavih ja, pošto sam časak šutio - ja nikad sam ne otkrivam svoje tajne, a strašno volim, ih drugi pogađaju, jer ih onda mogu uvijek zanijekati, kad god mi se hoće. Ali sad mi morate opisati majku i kćer. Kakve su one? - Najprije kneginja - to vam je žena od četrdeset i pet godina, odgovori Werner. - Ima sjajan želudac, ali joj je krv pokvarena; na obrazima ima crvene pjege. Drugu je polovicu svoga života provela u Moskvi i tamo je živjela u miru, pa se udebljala. Ona voli masne šale, a i sama govori kadikad nepristojne stvari, kad nema kćeri u sobi. Rekla mi je da joj je kći bezazlena kao golubica. što se to mene tiče? Htio sam joj odgovoriti neka se ne boji da ću ja to kome kazati. Kneginja se liječi od reumatizma, a kći bogzna od čega. Naredio sam jednoj i drugoj da piju po dvije čaše kisele vode na dan i da se kupaju dvaput na tjedan u razrijeđenoj vodi. Kneginja kao da nije navikla zapovijedati; ona se divi umu i znanju svoje kćeri, koja je čitala Byrona na engleskom jeziku i zna algebru. U Moskvi su se gospođice očito dale na nauke, pa i pravo čine, doista! Naši su muškarci uopće tako neljubazni da pametnoj ženi mora biti nesnosno s njima koketirati. Kneginja vrlo voli mlade ljude, a kneginjica ih gleda s nekim prezirom - moskovska navika! One su u Moskvi bile naučene samo na četrdesetgodišnje šaljivce.

– А вы были в Москве, доктор?– Да, я имел там некоторую практику.– Продолжайте.– Да я, кажется, все сказал… Да! вот еще: княжна, кажется, любит рассуждать о чувствах, страстях и прочее… она была одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.

– Вы никого у них не видали сегодня?– Напротив: был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль вы ее у колодца? – она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью.– Родинка! – пробормотал я сквозь зубы. – Неужели?Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку на сердце:– Она вам знакома!.. – Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного.– Теперь ваша очередь торжествовать! – сказал я, – только я на вас надеюсь: вы мне не измените. Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил в старину… Не говорите ей обо мне ни слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.– Пожалуй! – сказал Вернер, пожав плечами.Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!После обеда часов в шесть я пошел на бульвар: там была толпа; княгиня с княжной сидели на скамье, окруженные молодежью, которая любезничала наперерыв. Я поместился в некотором расстоянии на другой лавке, остановил двух знакомых Д… офицеров и начал им что-то рассказывать; видно, было смешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие. Любопытство привлекло ко мне некоторых из окружавших княжну; мало-помалу и все ее покинули и присоединились к моему кружку. Я не умолкал: мои анекдоты были умны до глупости, мои насмешки над проходящими мимо оригиналами были злы до неистовства… Я продолжал увеселять публику до захождения солнца. Несколько раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня, сопровождаемая каким-то хромым старичком; несколько раз ее взгляд, упадая на меня, выражал досаду, стараясь выразить равнодушие…

- A jeste li vi bili u Moskvi, doktore? - Jesam, imao sam tamo neku praksu. - Nastavite. - Pa rekao sam, čini se, sve ... Da! Još nešto. Kneginjica kao da voli raspravljati o osjećajima, o strastima i o drugim takvim stvarima. Bila je jedne zime u Petrogradu, ali joj se tamo nije svidjelo, osobito joj se društvo nije svidjelo: bit će da su je hladno primili. - Niste li danas nikoga kod njih vidjeli? - Naprotiv, bio je neki ađutant, neki naduti gardist, i neka dama, što je tek stigla, kneginjina rođakinja po mužu, vrlo ljepušna, ali, čini se, vrlo bolesna ... Zar je niste sreli kod bunara? Srednjega je stasa, plavojka, pravilnih crta, u licu je sušičave boje, a na desnom obrazu ima crnu bradavicu. Začudio sam se kako joj je lice markantno. - Bradavica! - progunđah ja kroz zube. - Nemojte? Liječnik me pogleda i reče trijumfalno, stavivši mi ruku na srce: "Vi je poznajete!. .. " Moje je srce doista jače udaralo nego obično. - Sad je na vama red da trijumfirate - rekoh ja - ali se nadam da me nećete izdati! Nisam je još vidio, ali sam uvjeren da ste mi naslikali sliku žene koju sam nekada ljubio ... Ne recite joj o meni ni riječi, a ako vas ona zapita, govorite joj o meni ružno. - Kako vas volja! - reče Werner i slegne ramenima. Kad je otišao, stisnu mi srce strašna tuga. Zar nas je opet sudbina sastavila na Kavkazu ili je ona navlaš amo došla, jer je znala da će mene naći? ... i kako ćemo se sresti? ... pa onda, je li to ona? ... Mene nisu slutnje nikad prevarile. Nema na svijetu čovjeka nad kojim bi prošlost tako moćno vladala kao nada mnom. Kada se god sjetim prošlih tuga ili radosti, nešto mi bolno pogodi dušu i izmami iz nje sve one iste glasove. Glupo sam stvoren: ništa ne zaboravljam - ništa! Poslije ručka oko šest sati pođoh do bunara. Tamo je bilo mnogo svijeta; kneginja i kneginjica sjedile su na klupi, a oko njih se skupila mladež, natjecala se u slatkim riječima. Ja sjedoh malo podalje na drugu klupu, zaustavih dva poznata oficira i stadoh im nešto pripovijedati. Očito je bilo smiješno, jer su se oni grohotom smijali, kao da su s uma sišli. Radoznalost je privukla k meni i neke od onih što su stajali oko kneginje; malo pomalo ostaviše je svi i pridružiše se mome društvu. Ja nisam ušutio i moje su šale bile u isti čas i mudre i glupe, a čudacima, koji su prolazili mimo nas, rugao sam se dozla Boga ... Nastavio sam zabavljati publiku dok nije sunce zašlo. Nekoliko je puta kneginjica s majkom prošla kraj mene, a s njima neki hrom starčić; nekoliko je puta na mene pao njen pogled, u kojemu sam čitao ljutinu, premda se ona trudila da bude ravnodušan ...

– Что он вам рассказывал? – спросила она у одного из молодых людей, возвратившихся к ней из вежливости, – верно, очень занимательную историю – свои подвиги в сражениях?.. – Она сказала это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! – подумал я, – вы не на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще будет!»Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не спускал ее с глаз: бьюсь об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил княгине. Она будет очень рада, потому что ей скучно.

16-го мая. В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно ненавидит; мне уже пересказали две-три эпиграммы на мой счет, довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я, который привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами и тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый день у колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ее обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, – и мне почти всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день полон дом, обедают, ужинают, играют, – и, увы, мое шампанское торжествует над силою магнетических ее глазок!Вчера я ее встретил в магазине Челахова; она торговала чудесный персидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться: этот ковер так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил его; за это я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительное бешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон мою черкескую лошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у них в это время и говорил мне, что эффект этой сцены был самый драматический. Княжна хочет проповедовать против меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со мною очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.

Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой милой улыбкою.

– Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? – сказал он мне вчера.– Решительно.– Помилуй! самый приятный дом на водах! Все здешнее лучшее общество…– Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них

- Što vam je to pripovijedao? - zapita ona jednog od mladića koji su se iz uljudnosti vratili k njoj. - Zacijelo vrlo zanimljivu pripovijest - o svojim junaštvima u bojevima? ... Rekla je to dosta glasno i vjerojatno s namjerom da me pecne. "Ah!" - pomislim ja - "vi se ozbiljno ljutite, draga kneginjice; počekajte, bit će toga još i više!" Grušnicki je išao za njom kao grabežljiva zvijer i nije skidao pogleda s nje. Okladio bih se da će sutra moliti da ga netko predstavi kneginji. Njoj će biti milo, jer joj je dosadno.

16. svibnja Za dva su dana strašno napredovali moji poslovi. Kneginjica me odlučno mrzi; već su mi pripovijedali dvije dosjetke na moj račun, dosta oštre, ali ujedno i laskave. Strašno joj je čudno što ne idem za tim da se s njom upoznam - ja, koji sam navikao na dobro društvo i koji sam tako srdačan prema njenim petrogradskim kuzinama i teticama. Susrećemo se svaki dan kraj bunara, na bulevaru; ja se iz sve snage trudim, odmamiti njene obožavatelje, blistave ađutante, blijede Moskovljane i druge - a to mi gotovo uvijek polazi za rukom. Gosti su mi uvijek bili mrski - a sad ih je u mene svaki dan puna kuća, ručaju, večeraju, kartaju se i jao! moj šampanjac trijumfira nad snagom njenih magnetskih očiju. Jučer sam je sreo u Čelahovljevu dućanu. Pogađala se za neki divan perzijski ćilim. Kneginjica je molila svoju mamicu da ne škrtari, jer taj bi joj ćilim baš mesio kabinet!. .. Ja dadoh četrdeset rubalja više i kupih ga - a ona mi je to naplatila pogledom u kojemu je blistao najdražesniji bijes. Oko ručka naložim da baš pokraj njena prozora provedu moga čerkeskog konja, pokrivena tim ćilimom. Werner je u to vrijeme bio kod njih, pa mi je rekao da je efekt toga prizora bio pun dramatske snage. Kneginjica hoće podjariti bunu protiv mene; čak sam opazio da me dva ađutanta, kad su uz nju, vrlo hladno pozdravljaju, ali su ipak svaki dan kod mene na ručku. Grušnicki je postao nekako tajanstven. Hoda s rukama na leđima i nikoga ne poznaje; noga mu je odjedanput ozdravila, tek malo hramlje. Uhvatio je zgodu i ušao u razgovor s kneginjom, a kneginjici je rekao nekakav kompliment; ona kao da baš nije velika izbiračica, jer od toga časa odvraća na njegov pozdrav najljupkijim smiješkom. - Ti se baš nikako nećeš upoznati s Ligovskima? - zapitao me jučer. - Baš nikako. - Ta nemoj! To ti je najugodnija kuća u kupalištu. Sve ovdašnje bolje društvo ... - Prijatelju moj, meni je i neovdašnje strašno dozlogrdilo, A ti ideš k njima?

бываешь?– Нет еще; я говорил раза два с княжной, и более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если б я носил эполеты…

– Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь пользоваться своим выгодным положением… да солдатская шинель в глазах чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.Грушницкий самодовольно улыбнулся.– Какой вздор! – сказал он.– Я уверен, – продолжал я, – что княжна в тебя уж влюблена!Он покраснел до ушей и надулся.О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..– У тебя все шутки! – сказал он, показывая, будто сердится, – во-первых, она меня еще так мало знает…– Женщины любят только тех, которых не знают.– Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! – вы победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?– Как? она тебе уж говорила обо мне?..– Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, – отвечал я ей, – он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.Я принял серьезный вид и отвечал ему:– Да, она недурна… только берегись, Грушницкий! Русские барышни большею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве; а платоническая любовь самая беспокойная. Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор – никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить – а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою накокетничается

- Ne još; govorio sam jedno dvaput s kneginjicom, ne više. Znaš kako je neugodno nametati se, premda se i to ovdje događa ... Drugačije bi bilo da imam epolete ... - Nipošto! Ovako je kudikamo interesantnije! Ti se jednostavno ne umiješ koristiti svojim povoljnim položajem ... Ta vojnička kabanica čini te junakom i patnikom u očima svake osjećajne gospođice. Grušnicki se zadovoljno nasmiješi. - Glupost! - reče. - Uvjeren sam - nastavih ja - da te kneginja već ljubi.

On se zarumenio do ušiju i naduo se. O taština! Ti poluga, kojom je Arhimed htio dići zemaljsku kuglu!. .. - Tebi je sve šala! - reče on, kao da se tobože ljuti. - Prvo, ona me još tako malo poznaje ... - Žene ljube samo one koje na poznaju. - Pa ja nipošto ne težim za tim da joj omilim, ja tek hoću, upoznati se s ugodnim domom; i bilo bi vrlo smiješno kad bih se nečemu nadao ... Kod vas je na primjer, potpuno drugačije, vi petrogradski pobjednici tek što pogledate - već se žene tope ... A znaš li, Pečorine, da je kneginjica o tebi govorila? ... - Kako? Ona ti je već govorila o meni? ... - E, ali nemoj se radovati. Nekako sam slučajno ušao s njom u razgovor kraj bunara; treća riječ joj je bila: "Tko je onaj gospodin što tako neljubazno, mrko gleda? Bio je s vama, onda ... " Ona se zarumenila i nije htjela kazati dan, sjetivši se svog umiljatog ispada. "Ne trebate kazati dan - odgovorih joj ja - taj će mi vječito ostati u pameti ... " Prijatelju Pečorine! Ja ti ne čestitam, ti si kod nje ružno zapisan ... A baš je šteta, jer je Mary vrlo mila!.. Treba kazati da je Grušnicki jedan od onih ljudi koji, govoreći o ženi s kojom su se tek upoznali, nazivaju je moja Mary, moja Sophie, ako je imala sreću da im se svidi. Ja se napravim ozbiljan i odgovorim mu: - Da, nije ružna ... Ali pazi, Grušnicki! Ruske gospođice većinom vole samo pla tonsku ljubav i ne misle kod toga na udaju, a platonska je ljubav najnezgodnija. Kneginjica kao da je jedna od onih žena koje hoće da ih zabavljamo. Ako joj bude dvije minute uzastopce uza te dosadno - propao si bez milosti. Tvoja šutnja mora poticati njenu radoznalost, tvoj razgovor je - nikad posve ne zadovoljava. Trebaš je neprestano uzbuđivati; ona će deset puta zbog tebe prkositi javnom mnijenju i nazvat će to žrtvom, a da za to nađe naknadu stat će te mučiti, a napokon će jednostavno reći da si joj mrzak. Ako ti ne zadobiješ vlasti nad njom, neće ti čak ni njen prvi poljubac dati prava na drugi. Nakoketirat će se s tobom do mile volje, a za godinu dvije udat će se za kakvu nakazu, iz poslušnosti prema mamici, i stat će sama sebe

вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате.Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого не заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего; у него даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы: оно мне показалось подозрительным… Я стал его рассматривать, и что же?.. мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом – число того дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, и тут-то я буду наслаждаться…* * *

Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу – никого уже нет. Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством. Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я думал о той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор… Зачем она здесь? И она ли? И почему я думаю, что это она? и почему я даже так в этом уверен? Мало ли женщин с родинками на щеках? Размышляя таким образом, я подошел к самому гроту. Смотрю: в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью, опустив голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо. Я хотел уже вернуться, чтоб не нарушить ее мечтаний, когда она на меня взглянула.– Вера! – вскрикнул я невольно.Она вздрогнула и побледнела.– Я знала, что вы здесь, – сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами; в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.– Мы давно не видались, – сказал я.– Давно, и переменились оба во многом!

– Стало быть, уж ты меня не любишь?..– Я замужем! – сказала она.– Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также существовала, но между тем…

uvjeravati da je nesretna, da je ljubila samo jednog čovjeka, naime tebe, ali je nebo nije htjelo s njim združiti jer je na njemu bila vojnička kabanica, premda je pod tom debelom, sivom kabanicom bilo strasno i plemenito srce.

Grušnicki udari šakom po stolu i stade hodati gore dolje po sobi. Ja sam se u sebi smijao, čak sam se jedno dvaput nasmiješio, ali on toga srećom nije opazio. Nema sumnje, on je zaljubljen, jer je postao povjerljiviji nego prije; štaviše, opazio sam da ima srebrn prsten, kakve prave u ovom kraju - i taj mi se prsten učinio sumnjiv. Uzmem ga promatrati - i što vidim'. .. na njegovoj unutrašnjoj strani bilo je sitnim slovima urezano ime Mary, a iza toga - onaj dan kad je podigla onu znamenitu čašu. Nisam rekao što sam vidio - neću ga nagoniti na priznanje, hoću da me sam učini svojim pouzdanikom - a onda ću se naslađivati!. .. * * *Danas sam kasno ustao. Odem do bunara - nema više nikoga. Postalo je vruće; bijeli kudravi oblačići bježali su brzo od snježnih gora, naviještajući oluju; Glava Mašuka dimila se kao ugašena zublja; oko njega se vile i puzale kao zmije sive krpe oblaka, pa su se u svom letu zadržavale i nekako zapinjale u njegovu trnovitom grmlju. Zrak je bio pun elektriciteta. Zavučem se u brajdu što je vodila do pećine; bio sam tužan. Razmišljao sam o onoj mladoj ženi s bradavicom na licu, o kojoj mi je govorio liječnik. .. što će ona ovdje? I je li to ona? I zašto sam pomislio da je ona? I zašto sam štaviše bio tako uvjeren o tom? Zar ima malo žena s bradavicom na licu! - Razmišljajući tako dođem do same pećine. Pogledam: u hladnoj sjeni njezina svoda sjedi na kamenoj klupi žena u slamnatu šeširu, omotana crnim šalom, glavu je spustila na grudi, a šešir joj skriva lice. Htio sam se već vratiti, da je ne smetam u maštanju, kadli me ona pogleda. - Vjera! - uskliknem nehotice. Ona se trgne i problijedi. - Znala sam da ste ovdje - reče. Sjednem kraj nje i primim je za ruku. Odavno zaboravljeni drhtaj preleti mi svim žilama kad sam začuo taj mili glas; ona mi pogleda u oči svojim dubokim i mirnim očima; u njima se vidjelo nepovjerenje i nešto kao prijekor. - Odavno se nismo vidjeli - rekoh ja. - Odavno smo se također oboje u mnogočemu promijenili!- Ti me dakle više ne ljubiš? ... - Ja sam udata!. .. - reče ona. - Opet? Pa taj je razlog postojao i prije nekoliko godina, a ipak. .. Ona izvuče svoju ruku iz moje, a obrazi joj se

Она выдернула свою руку из моей, и щеки ее запылали.

– Может быть, ты любишь своего второго мужа?.. – Она не отвечала и отвернулась.– Или он очень ревнив?Молчание.– Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься… – я взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье, на глазах сверкали слезы.– Скажи мне, – наконец прошептала она, – тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий… – Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.«Может быть, – подумал я, – ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.

Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем – тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, – и будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!Муж Веры, Семен Васильевич Г…в, дальний родственник княгини Лиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее внимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело…Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, – теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? – оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это – магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?

Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!..

zažariše. - Ti možda ljubiš svog drugog muža? ... Ona ne odgovori i okrene se. - Ili je on jako ljubomoran? Šutnja. - Što? On je mlad, lijep, valjda i vrlo bogat, pa se bojiš? ... Pogledam je i prepadnem se, na licu joj se vidio dubok očaj, a u očima su joj blistale suze. - Reci mi - prošapta ona napokon - tebi vrlo godi kad me mučiš? Ja bih te morala mrziti. Od onoga časa, kad smo se upoznali, nisi mi dao ništa drugo nego patnje ... Glas joj je zadrhtao, ona se nagnula k meni i spustila glavu na moje grudi. "Možda si me" - pomislim ja - "upravo zato i ljubila: radosti se zaboravljaju, ali boli nikada ... " Ja je snažno zagrlim i tako smo dugo ostali. Napokon nam se usne zbližiše i sliše u žarki, opojni poljubac; ruke su joj bile hladne kao led, a glava joj je gorjela. Nato je među nama počeo jedan od onih razgovora koji na papiru nemaju smisla i koje nije moguće ponoviti, pa čak ni zapamtiti, značenje zvukova zamjenjuje i popunjava značenje riječi, kao u talijanskoj operi. Ona baš nikako neće da se upoznam s njenim mužem, onim hromim starčićem što sam ga letimice vidio na bulevaru. Udala se za njega radi sina; on je bogat i boluje od reumatizma. Ja mu se ne usudih ni jedanput narugati: ona ga poštuje kao oca - a varat će ga kao muža. Srce je čovječje uopće čudna stvar, a osobito žensko! Vjerin muž, Semen Vasiljevič G-v, dalji je rod kneginje Ligovske. On stanuje pokraj nje. Vjera dolazi često kneginji; obećao sam joj da ću se upoznati s Ligovskima i da ću kneginjici pokazivati ljubav, kako bi od nje odvratio pozornost. Tako se moje osnove neće nipošto razbiti i ja ću uživati ... Uživati!. .. Da, ja sam već prošao ono razdoblje duševnog života kad se traži samo sreća, kad srce osjeća prijeku potrebu da ljubi silno i strasno bilo koga, ja sada samo hoću da budem ljubljen, ali ne da me mnoge ljube; štaviše, čini mi se da bi mi bila dovoljna jedna postojana odanost. Jadna navika srca!. .. Jedno mi je uvijek bilo čudno: nikad nisam bio rob ljubljene žene; naprotiv, uvijek sam zadobivao neodoljivu vlast nad njihovom voljom i nad njihovim srcem, a nimalo nisam za tim išao. Zašto to? - zar zato, što nikad nizašto ne marim i što su se one neprestano bojale pustiti me iz ruku? Ili je to - magnetska snaga jakog organizma? Ili mi se naprosto nije dogodilo da sretnem ženu čvrstog i neslomivog karaktera. Moram priznati da ne volim žene s karakterom - nije to za njih!. .. Pa ipak, sad sam se sjetio: jednom, samo jednom

Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твердой волей, которую никогда не мог победить… Мы расстались врагами, – и то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе…Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь, чтобы не было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente – болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не заставляла меня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы расстались… Она вверилась мне снова с прежней беспечностью, – я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть. Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, на веки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит, хотя говорит противное.

Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обарадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок – на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес.Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, по одежде приняли меня за черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на

ljubio sam ženu snažne volje, koju nikad nisam mogao svladati ... Rastali smo se kao neprijatelji - a da sam je sreo pet godina kasnije, bili bismo se možda drugačije rastali ... Vjera je bolesna, vrlo bolesna, premda to neće priznati. Strah me da ima sušicu ili onu bolest, koju nazivaju fievre lente - i koja nije nipošto ruska, pa joj u ruskom jeziku nema ni imena. Nevrijeme nas je zateklo u pećini i zadržalo nas dulje od pola sata. Ona nije zahtijevala da joj se kunem vjernošću, nije me ispitivala jesam li ljubio druge otkad smo se rastali ... Povjerila mi se iznova isto onako bezbrižno kao i prije - i ja je neću prevariti; ona je jedina žena na svijetu koju ne bih bio kadar prevariti. Znam da ćemo se doskora opet rastati i to možda zauvijek - poći ćemo raznim putovima do groba, ali njena će uspomena ostati čista i neokaljana u mojoj duši. To sam joj ponavljao, i ona mi vjeruje, premda drukčije govori. Napokon se rastadosmo. Dugo sam je pratio pogledom, dok se njen šešir nije sakrio iza grmlja i stijena. Srce mi se bolno stegnulo, kao poslije prvog rastanka. O, kako sam se obradovao tome osjećaju! Je li to mladost, koja mi se hoće opet vratiti sa svojim blagotvornim olujama, ili je to samo njen oproštajni pogled, njen posljednji dar - za uspomenu? ... A smiješno je pomisliti da sam naoko još mlad momak; lice je doduše blijedo, ali još svježe; udovi su gipki i skladni; gusti se uvojci kovrčaju, oči gore, krv kipi ... Vrativši se kući, sjednem na konja i odjašem u stepu. Volim skakati na vatrenu konju po visokoj travi, protiv pustinjskog vjetra; pohlepno gutam mirisni zrak i upirem pogled u plavu daljinu, nastojeći da uhvatim maglovite konture predmeta, koji svaki čas postaju sve jasniji i jasniji. Pa da mi na srcu leži ma kakva tuga i da mi ma kakav nemir muči misli - svega nestane za časak; u duši mi bude lakše; tjelesni umor nadvlada duševni nemir. Nema ženskog pogleda što ga ja ne bih zaboravio gledajući zupčaste gore, obasjane južnim suncem, gledajući plavo nebo ili slušajući šum potoka što pada s hridine na hridinu. Rekao bih da su se Kozaci što zijevaju na svojim karaulama, videći me gdje jašem bez potrebe i cilja, dugo mučili tom zagonetkom, jer su me po odjeći zacijelo držali za Čerkeza. I doista su mi govorili da sam u čerkeskom odijelu na konju više nalik na Kabardinca nego mnogi pravi Kabardinac. I uistinu, što se tiče te plemenite bojne odore, ja sam pravi dandy. 43 Ni jedan suvišni gajtan, skupocjeno oružje u prostu okovu, krzno na kapi ni predugo ni prekratko, hlače i cipele priljubile se kao salivene, bijeli bešmet, tamnosmeđa kabanica. Dugo sam učio kako gorani jašu, i ničim ne možeš tako ugoditi mojoj taštini kao kad mi priznaš da vješto jašem na kavkaski način. Ja imam četiri konja, jedan je za

кавказский лад. Я держу четырех лошадей: одну для себя, трех для приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по полям; они берут моих лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе. Было уже шесть часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя была измучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique. Дорога идет, извиваясь между кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные ручьи под сенью высоких трав; кругом амфитеатром возвышаются синие громады Бешту, Змеиной, Железной и Лысой горы. Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь; в это время показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в черных и голубых амазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском облечении. Высокий куст закрывал меня от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по выражениям их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их разговора:– И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? – говорила княжна.– Что для меня Россия! – отвечал ее кавалер, – страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь – здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами…– Напротив… – сказала княжна, покраснев.Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал:– Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей, и если бы бог мне каждый год посылал один светлый женский взгляд, один, подобный тому…В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехал из-за куста…– Mon Dieu, un Circassien!.. – вскрикнула княжна в ужасе. Чтоб ее совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь:– Ne craignez rien, madame, – je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier.Она смутилась, – но отчего? от своей ошибки или оттого, что мой ответ ей показался дерзким? Я желал бы, чтоб последнее мое предположение было справедливо. Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой аллее бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. С трех сторон чернели

mene, a tri su za prijatelje, da mi ne bude dosadno vući se samome po poljima. Oni vrlo rado uzimaju moje konje i nikad ne jašu sa mnom zajedno. Bilo je već šest sati poslije podne kad sam se sjetio da je vrijeme ručku. Konj mi je bio izmučen, pa izjašem na cestu što vodi iz Pjatigorska u njemačku koloniju, kuda često polazi kupališno društvo en pique-nique. Cesta se vije među grmljem, spuštajući se u nevelike jaruge, kojima protje-ču bučni potoci pod sjenom visoke trave, a unaokolo se poput amfiteatra uzdižu plava brda Beštu, Zmijinja, Željezna i Lisa gora. Spustivši se u jednu od tih jaruga, koje se u ovdašnjem narječju nazivaju balkama, stanem da napojim konja. Uto se na cesti pojavi bučno i sjajno društvo na konjima. Dame su imale crne i plave amazonke, a kavaliri kostime, koji su bili mješavina čerkeskoga i nižegorodskoga. Naprijed je jahao Grušnicki s kneginjicom Mary. Dame u kupalištu još vjeruju da Čerkezi napadaju u po bijela dana, pa je jamačno zato Grušnicki preko vojničke kabanice objesio sablju i dva pištolja. Bio je prilično smiješan ovako junački opremljen. Od njih me krio visok grm, ali sam kroz njegovo lišće mogao sve vidjeti i na njihovim licima čitati da je razgovor bio sentimentalan. Napokon dođoše do strmine. Grušnicki primi kneginjičina konja za uzde i uto začujem konac njihova razgovora: - I vi hoćete čitav život ostati na Kavkazu? - reče kneginjica. - Što će mi Rusija - odgovori joj kavalir - zemlja, gdje će me tisuće ljudi, jer su bogatiji od mene, gledati s prezirom, dok ovdje - ovdje ova debela kabanica nije smetala da se s vama upoznam ... - Naprotiv ... reče kneginjica i zarumeni se. Na licu Grušnickoga zasja zadovoljstvo. On nastavi:

- Ovdje će mi život proteći burno, neopaženo i brzo, pod divljačkom tanadi, pa kad bi mi Bog svake godine poslao jedan svijetao ženski pogled, jedan kao ovaj ... Uto stigoše do mene, a ja ošinem konja bičem te izjašem iza grma ... - "Mon Dieu, un circassien" - kriknu kneginjica sva u strahu. Da je posve umirim, odgovorim francuski, naklonivši se lako: - Ne craignez rien, madame, je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier ...Ona se smela - ali zašto? Da li zato što se prevarila, ili joj se moj odgovor učinio drzak? Volio bih da je ovo drugo istina. Grušnicki baci na mene nezadovoljan pogled. Kasno navečer, to jest oko jedanaest sati, pođoh se prošetati po lipovoj aleji na bulevaru. Grad je spavao, samo su na nekim prozorima treperila svjetla. S tri su se strane emili grebeni stijena, ogranci Mašuka, na

гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежало зловещее облачко; месяц подымался на востоке; вдали серебряной бахромой сверкали снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей, спущенных на ночь. Порою звучный топот коня раздавался по улице, сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом. Я сел на скамью и задумался… Я чувствовал необходимость излить свои мысли в дружеском разговоре… но с кем? «Что делает теперь Вера?» – думал я… Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку.Вдруг слышу быстрые и неровные шаги… Верно, Грушницкий… Так и есть!– Откуда?– От княгини Лиговской, – сказал он очень важно. – Как Мери поет!..– Знаешь ли что? – сказал я ему, – я пари держу, что она не знает, что ты юнкер; она думает, что ты разжалованный…– Может быть! Какое мне дело!.. – сказал он рассеянно.

– Нет, я только так это говорю…– А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан и так хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно, о себе самого высокого мнения.– Она не ошибается… А ты не хочешь ли за нее вступиться?– Мне жаль, что не имею еще этого права…– О-го! – подумал я, – у него, видно, есть уже надежды…– Впрочем, для тебя же хуже, – продолжал Грушницкий, – теперь тебе трудно познакомиться с ними, – а жаль! это один из самых приятных домов, какие я только знаю...Я внутренно улыбнулся.– Самый приятный дом для меня теперь мой, – сказал я, зевая, и встал, чтоб идти.– Однако признайся, ты раскаиваешься?..– Какой вздор! если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини…– Посмотрим...– Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной…– Да, если она захочет говорить с тобой…– Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит… Прощай!..– А я пойду шататься, – я ни за что теперь не засну… Послушай, пойдем лучше в ресторацию, там игра… мне нужны нынче сильные ощущения…– Желаю тебе проиграться…Я пошел домой.

21-го мая . Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного случая. Грушницкий, как тень,

čijem je vrhu ležao zloslutan oblačić; mjesec se dizao na istoku, a u daljini se blistale snježne gore kao srebrne rese. Vika stražara miješala se sa šumom vrućih vrela što su ih noću ispustili. N a mahove se ulicom razlijegao glasan konjski topot, a pratila ga je škripa nagajske arbe4s i turoban tatarski pripjev. Sjeo sam na klupu i zamislio se ... Osjećao sam potrebu da izlijem svoje misli u prijateljskom razgovoru ... ali s kim? ... "Što radi sada Vjera?" pomislim ... Dao bih sve da joj ovoga časa mogu stisnuti ruku. Najednom začujem brze i nejednake korake ... Zacijelo Grušnicki ... Tako je i bilo! - Odakle? - Od kneginje Ligovske - reče on vrlo svečano. - Kako divno Mary pjeva!. .. - Znaš li što? - rekoh mu. - Okladio bih se da ona ne zna da si ti junker; misli, da si degradiran ... - Možda. Što me se tiče!... - reče on, ne misleći što govori. - Ja ti to velim samo onako ... - A znaš li da si je danas strašno razljutio? Veli da je to nečuvena drskost; teškom sam je mukom uvjerio da si ti vrlo dobro odgojen i da vrlo dobro poznaješ svijet, te nisi mogao imati namjeru uvrijediti je. Ona veli da imaš bezobrazan pogled i da ti zacijelo sebe veoma cijeniš. - Ne vara se ... A ti se nećeš za nju zauzeti?

- Žao mi je što još nemam prava na to ... "Oho!" - pomislim- "on kao da se već nada." - Uostalom, to za tebe nije dobro - nastavi Grušnicki. - Sada će ti biti teško upoznati se s njom- a šteta je! To je jedna od najugodnijih kuća što ih poznajem ... Ja se u sebi nasmiješih. - Meni je moja kuća najugodnija - rekoh zijevajući, pa ustadoh, da odem. - Priznaj ipak da se kaješ? - Glupost! Ako me bude volja, sutra navečer biti ću kod kneginje ... - Vidjet ćemo ... - Što više, da ti učinim po volji salijetat ću kneginjicu ljubavlju ... - Da, ako bude htjela s tobom govoriti ... - Doći ću baš u onaj čas kad joj tvoj razgovor dosadi ... Zbogom! - A ja se idem skitati; sad ne bih nikako mogao zaspati ... Čuj, pođimo radije u restauraciju, tamo se kartaju… sad mi treba jakih uzbuđenja ... - Želim ti da izgubiš. Ja pođoh kući.

21. svibnja Prošlo je gotovo sedam dana, a ja se još nisam upoznao s Ligovskima. Čekam zgodu. Grušnicki ide svuda za kneginjicom kao sjena; njihovim

следует за княжной везде; их разговоры бесконечны: когда же он ей наскучит?.. Мать не обращает на это внимания, потому что он не жених. Вот логика матерей! Я подметил два, три нежных взгляда, – надо этому положить конец.

Вчера у колодца в первый раз явилась Вера… Она, с тех пор как мы встретились в гроте, не выходила из дома. Мы в одно время опустили стаканы, и, наклонясь, она мне сказала шепотом:– Ты не хочешь познакомиться с Лиговскими?.. Мы только там можем видеться…Упрек! скучно! Но я его заслужил…Кстати: завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать с княжной мазурку.

22-го мая. Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. В девять часов все съехались. Княгиня с дочерью явилась из последних; многие дамы посмотрели на нее с завистью и недоброжелательством, потому что княжна Мери одевается со вкусом. Те, которые почитают себя здешними аристократками, утаив зависть, примкнулись к ней. Как быть? Где есть общество женщин – там сейчас явится высший и низший круг. Под окном, в толпе народа, стоял Грушницкий, прижав лицо к стеклу и не спуская глаз с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой. Он просиял, как солнце… Танцы начались польским; потом заиграли вальс. Шпоры зазвенели, фалды поднялись и закружились.

Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи – счастливую эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была фермуаром. Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану:

– Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет… C’est impayable!.. И чем она гордится? Уж ее надо бы проучить…– За этим дело не станет! – отвечал услужливый капитан и отправился в другую комнату.Я тотчас подошел к княжне, приглашая ее вальсировать, пользуясь свободой здешних обычаев, позволяющих танцевать с незнакомыми дамами.

Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ей удалось, однако, довольно скоро принять совершенно равнодушный и даже строгий вид: она небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы пустились. Я не знаю талии более сладострастной и гибкой! Ее

razgovorima nema kraja; kada će joj dosaditi? ... Mati se ne osvrće na to, jer on nije "partija". To je materinska logika! Opazio sam dva tri nježna pogleda - treba tome učiniti kraj. Jučer se Vjera prvi put pojavila na bunaru ... Odonda, kad smo se sreli u pećini, nije izlazila iz kuće. U isti smo čas umočili čaše, a ona se nagne, pa mi šapne:

- Zar se nećeš upoznati s Ligovskima? Samo se ondje možemo vidjeti ... Ukor!. .. Dosadno! Ali zaslužio sam ga . Zbilja! Sutra je ples za supskripciju u dvorani restauracije i ja ću s kneginjicom plesati mazurku.

22. svibnja Dvorana restauracije pretvorila se u salon aristokratskog društva. U devet sati skupiše se svi. Kneginja s kćerkom pojavila se među posljednjima; mnoge su je dame gledale sa zavišću i neljubazno, jer se kneginjica Mary ukusno odijeva. One, koje sebe ovdje drže za aristokratkinje, zatomiše zavist i približiše joj se. Pa kako da i bude drugačije? Gdje je god žensko društvo, tamo se odmah načini viši i niži krug. Kraj prozora je u gomili svijeta stajao Grušnicki, pa je lice pritisnuo na staklo i nije skidao očiju sa svoje božice. Kad je ona prošla kraj njega, kimnula mu je glavom da se jedva moglo opaziti. On je zasjao kao sunce ... Ples se započeo polonezom, a onda zasviraše valcer. Ostru ge zazvečaše, repovi se na frakovima podigoše i zavrtješe. Ja sam stajao iza neke udebljale dame, zasjenjene ružičastim perjem što ga je nosila na glavi, njena me široka suknja podsjećala na vrijeme krinolina, a šarene pjege na hrapavoj koži - na sretno doba mušica od crne svile. Najveća bradavica na njenu vratu bila je pokrivena fermoirom. Govorila je svom kavaliru, nekom dragunskom kapetanu: - Ta je kneginjica Ligovska vrlo nesnosna djevojka! Pomislite, gurnula me, pa se nije ni ispričala, nego se još okrenula i pogledala me na lornjon ... C' est impauable'? ... Pa čime se ona ponosi? Trebalo bi je naučiti. - Neće to mnogo muke stajati! - odgovori ljubazni kapetan i ode u drugu sobu. Ja odmah odem do kneginjice i pozovem je da plešemo valcer, koristeći se slobodom ovdašnjih običaja koji dopuštaju plesanje s nepoznatim damama. Ona se jedva svladala da se ne nasmiješi i jedva je sakrila svoj trijumf. Ipak joj je doskora pošlo za rukom, te se pokazivala ravnodušna, štaviše stroga. Nemarno mi je spustila ruku na rame, nagnula glavu malo na stranu - i mi zaplešemo. Ne poznajem raskošnijeg i vitkijeg struka! Njen svježi dah dirao mi je lice, a kadikad bi mi se poneki

свежее дыхание касалось моего лица; иногда локон, отделившийся в вихре вальса от своих товарищей, скользил по горящей щеке моей… Я сделал три тура. (Она вальсирует удивительно хорошо). Она запыхалась, глаза ее помутились, полураскрытые губки едва могли прошептать необходимое: «Merci, monsieur».После нескольких минут молчания я сказал ей, приняв самый покорный вид:– Я слышал, княжна, что, будучи вам вовсе незнаком, я имел уже несчастье заслужить вашу немилость… что вы меня нашли дерзким… неужели это правда?– И вам бы хотелось теперь меня утвердить в этом мнении? – отвечала она с иронической гримаской, которая, впрочем, очень идет к ее подвижной физиономии.– Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то позвольте мне иметь еще большую дерзость просить у вас прощения… И, право, я бы очень желал доказать вам, что вы насчет меня ошибались…– Вам это будет довольно трудно…– Отчего же?– Оттого, что вы у нас не бываете, а эти балы, вероятно, не часто будут повторяться.«Это значит, – подумал я, – что их двери для меня навеки закрыты».– Знаете, княжна, – сказал я с некоторой досадой, – никогда не должно отвергать кающегося преступника: с отчаяния он может сделаться еще вдвое преступнее… и тогда…Хохот и шушуканье нас окружающих заставили меня обернуться и прервать мою фразу. В нескольких шагах от меня стояла группа мужчин, и в их числе драгунский капитан, изъявивший враждебные намерения против милой княжны; он особенно был чем-то очень доволен, потирал руки, хохотал и перемигивался с товарищами. Вдруг из среды их отделился господин во фраке с длинными усами и красной рожей и направил неверные шаги свои прямо к княжне: он был пьян. Остановясь против смутившейся княжны и заложив руки за спину, он уставил на нее мутно-серые глаза и произнес хриплым дишкантом:– Пермете… ну, да что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку…– Что вам угодно? – произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом умоляющий взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого из знакомых ей кавалеров не было; один адьютант, кажется, все это видел, да спрятался за толпой, чтоб не быть замешану в историю.– Что же? – сказал пьяный господин, мигнув драгунскому капитану, который ободрял его знаками, – разве вам не угодно?.. Я таки опять имею честь вас ангажировать pour mazure… [ ] Вы, может, думаете, что я пьян? Это ничего!.. Гораздо свободнее, могу вас уверить…Я видел, что она готова упасть в обморок от страху и негодования.Я подошел к пьяному господину, взял его довольно

uvojak, odijelivši se u vihoru valcera od svojih drugova, okliznuo po vrelom obrazu ... Učinih tri okruga (ona prekrasno pleše valcer). Ona se zadihala, oči joj se zamutiše, a napola otvorena usta mogla su jedva prošaptati obične riječi: "Merci, monsieur. Pošto smo nekoliko minuta šutjeli, rekoh s najvećom poniznošću. - Čuo sam, kneginjice, premda sam vam posve nepoznat, da sam po nesreći zaslužio vašu nemilost., da ste me nazvali drskim ... Je li to istina? - A sada hoćete da me utvrdite u tom mišljenju? - odgovori ona s ironičnom grimasom, koja uostalom vrlo pristaje njenoj živahnoj fizionomiji. - Ako sam bio drzak, pa sam vas nečim uvrijedio, dopustite mi da budem još drskiji, pa da vas zamolim za oproštenje ... Doista bih vam želio dokazati da ste se prevarili. što se mene tiče ... - Bit će vam to dosta teško ... - Zašto? - Zato jer k nama ne dolazite, a ti se plesovi vjerojatno neće često ponavljati. To znači, pomislim, da su meni njihova vrata zauvijek zatvorena. - Znajte, kneginjice - rekoh ja malo ljutito - nikad ne treba odbijati grešnika koji se kaje, jer u očajanju može još teže sagriješiti ... a onda ...

Glasan smijeh i šaputanje oko nas nagnalo me da se okrenem i prekinem svoju rečenicu. Nekoliko koraka od mene stajao je skup muškaraca, a među njima dragunski kapetan koji je izrekao neprijateljske namjere protiv dražesne kneginjice. On je bio nekako vrlo zadovoljan, trljao je ruke, smijao se glasno i namigivao drugovima. Najednom izađe između njih neki gospodin u fraku, dugačkih brkova i crven u licu, te pođe ljuljajući se ravno prema kneginjici. Bio je pijan. Stade pred zbunjenu kneginjicu, stavi ruke na leđa, upre u nju svoje mutne sive oči i progovori promuklim diskantom: - Permetez ... a, šta!. .. jednostavno: angažiram vas za mazurku ... - Što želite? - reče ona drhtavim glasom, bacajući unaokolo poglede, pune molbe. Ali jao! Mati joj je bila daleko, a kraj nje nije bilo nikoga od poznatih joj kavalira; jedan ađutant kao da je sve to vidio, ali se sakrio iza gomile da ne bude umiješan u tu zgodu. - Ej, što? - reče pijani gospodin i namigne dragunskom kapetanu, koji ga je znakovima poticao. - Zar vam nije pravo? Još jednom mi je čast angažirati vas pour mazourguei? ... Vi možda mislite da sam pijan? O, nipošto!. .. vjerujte mi ... Vidio sam da tek što nije pala u nesvijest od straha i negodovanja. Priđem pijanom gospodinu, primim ga dosta snažno za ruku, pogledam mu oštro u oči i zamolim ga da se

крепко за руку и, посмотрев ему пристально в глаза, попросил удалиться, – потому, прибавил я, что княжна давно уж обещалась танцевать мазурку со мною.– Ну, нечего делать!.. в другой раз! – сказал он, засмеявшись, и удалился к своим пристыженным товарищам, которые тотчас увели его в другую комнату.Я был вознагражден глубоким, чудесным взглядом.Княжна подошла к своей матери и рассказала ей все, та отыскала меня в толпе и благодарила. Она объявила мне, что знала мою мать и была дружна с полдюжиной моих тетушек.

– Я не знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, – прибавила она, – но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех так, что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит ваш сплин… не правда ли?Я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовлены на подобный случай.Кадрили тянулись ужасно долго.Наконец с хор загремела мазурка; мы с княжной уселись.

Я не намекал ни разу ни о пьяном господине, ни о прежнем моем поведении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило; ее разговор был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее замечания иногда глубоки… Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.– Вы странный человек! – сказала она потом, подняв на меня свои бархатные глаза и принужденно засмеявшись.

– Я не хотел с вами знакомиться, – продолжал я, – потому что вас окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнуть совершенно.– Вы напрасно боялись! Они все прескучные…

– Все! Неужели все?Она посмотрела на меня пристально, стараясь будто припомнить что-то, потом опять слегка покраснела и, наконец, произнесла решительно: все!– Даже мой друг Грушницкий?– А он ваш друг? – сказала она, показывая некоторое сомнение.– Да.– Он, конечно, не входит в разряд скучных…– Но в разряд несчастных, – сказал я смеясь.– Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте…– Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее время моей жизни!– А разве он юнкер?.. – сказала она быстро и потом прибавила: – А я думала…

udalji - jer je kneginjica, dodah, već odavno obećala da će mazurku sa mnom plesati. - E, onda nema ništa!. .. drugi put! - reče on nasmijavši se, pa ode k svojim posramljenim drugovima, koji su ga odmah odveli u drugu sobu.

Ja sam bio nagrađen dubokim, divnim pogledom. Kneginjica je pošla svojoj majci i sve joj ispripovjedila, a ona me potražila pa mi zahvalila. Rekla mi je da je poznavala moju mater i da je prijateljevala s pola tuceta mojih tetaka. - Ne znam, kako se to dogodilo, da se do ovog časa nismo poznavali - dometnu ona - ali priznajte da ste jedino vi tome krivi; vi se svih klonite, a to je strašno. Nadam se da će zrak moga salona razagnati vaš spleen ... Zar ne? Rekao sam jednu od onih fraza koje mora svatko imati u pripremi za sličan slučaj. Kadrile se strašno otegnuše. Napokon zagrmi muzika na estradi mazurku, a kneginjica i ja sjedosmo. Nijedanput nisam spomenuo ni pijanoga gospodina, ni svoga pređašnjeg ponašanja, ni Grušnickoga. Malo pomalo nestalo je osjećaja što ga je u njoj izazvala neugodna scena; lice joj se razvedrilo; vrlo se milo šalila, razgovor joj je bio živ, slobodan i duhovit, a nije ni mislila da je duhovita; misli su joj kadikad bile duboke ... Natuknuh joj vrlo uvijenom frazom da mi se odavno sviđa. Ona obori glavu i malko porumeni.

- Vi ste čudnovat čovjek! - reče ona nato, podignuvši na mene svoje baršunaste oči i nasmiješivši se na silu. - Nisam se htio s vama upoznati - nastavim ja - jer vas okružuje odviše velika gomila štovatelja, pa sam se bojao da se među njima posve ne izgubim. - Nije vam se bilo rašta bojati; oni su svi strašno dosadni. - Svi! Zar svi? Ona me pozorno pogleda, kao da se hoće nečega sjetiti, a onda opet malko porumeni i napokon reče odlučno: svi! - Pa i moj prijatelj Grušnicki? - On je vaš prijatelj? - reče ona, pokazujući sumnju.

- Da. - On dakako ne spada među one dosadne ... - Ali među nesretne - rekoh ja smijući se. - Dakako! A vama je to smiješno? Željela bih da ste na njegovu mjestu. - Pa? I ja sam nekada bio junker i baš je to bilo najljepše doba u mom životu. - Pa zar je on junker? ... - reče ona brzo, a onda dometnu - ... a ja sam mislila ... - Što ste mislili?

– Что вы думали?..– Ничего!.. Кто эта дама?Тут разговор переменил направление и к этому уж более не возвращался.Вот мазурка кончилась, и мы распростились – до свидания. Дамы разъехались… Я пошел ужинать и встретил Вернера.– А-га! – сказал он, – так-то вы! А еще хотели не иначе знакомиться с княжной, как спасши ее от верной смерти.

– Я сделал лучше, – отвечал я ему, – спас ее от обморока на бале!..– Как это? Расскажите!..– Нет, отгадайте, – о вы, отгадывающий все на свете!

23-го мая. Около семи часов вечера я гулял на бульваре. Грушницкий, увидав меня издали, подошел ко мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом:– Благодарю тебя, Печорин… Ты понимаешь меня?..– Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, – отвечал я, не имея точно на совести никакого благодеяния.

– Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне все рассказала…– А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?..– Послушай, – сказал Грушницкий очень важно, – пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем… Видишь: я ее люблю до безумия… и я думаю, я надеюсь, она также меня любит… У меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером… обещай мне замечать все; я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин… Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает… То они в минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков… Вот хоть княжна: вчера ее глаза пылали страстью, останавливаясь на мне, нынче они тусклы и холодны…– Это, может быть, следствие действия вод, – отвечал я.

– Ты во всем видишь худую сторону… матерьялист! – прибавил он презрительно. – Впрочем, переменим материю, – и, довольный плохим каламбуром, он развеселился.В девятом часу мы вместе пошли к княгине.Проходя мимо окон Веры, я видел ее у окна. Мы кинули друг другу беглый взгляд. Она вскоре после нас вошла в гостиную Лиговских. Княгиня меня ей представила как своей родственнице. Пили чай; гостей было много; разговор был общий. Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз смеяться от души;

- Ništa!. .. Tko je ta dama? Tu je razgovor promijenio pravac i nije se više na to vratio. Mazurka se svršila, i mi se rastadosmo - do viđenja. Dame se raziđoše. Ja pođem na večeru i sretnem Wernera. - Aha! - reče on. - Tako dakle! A govorili ste da se nećete drugačije upoznati s kneginjicom, nego da je izbavite od sigurne smrti. - Učinio sam bolje - odgovorih mu - izbavio sam je od nesvijesti na plesu ... - Kako? - Pripovijedajte!. .. - Neću, pogodite vi, koji sve na svijetu pogađate! 30. svibnja Oko sedam sati navečer šetao sam bulevarom. Grušnicki me izdaleka opazio i došao k meni. U očima mu je blistao neki smiješan zanos. Snažno mi stisnu ruku i reče tragičnim glasom: - Hvala ti, Pečorine ... Ti me razumiješ? ... - Ne. Ali bilo kako mu drago, zahvaljivati mi nemaš ni na čemu - odgovorim ja, nemajući doista na savjesti nikakvo dobročinstvo. - Kako? A jučer? Zar si zaboravio? ... Mary mi je sve pripovijedala ... - Zar je sad u vas sve zajedničko? I zahvalnost?

- Slušaj - reče Grušnicki vrlo svečano - molim te, ne rugaj se mojoj ljubavi ako mi hoćeš biti prijatelj ... Vidiš, ja je ljubim, da poludim ... i mislim, i nadam se, da i ona mene ljubi ... Nešto te hoću zamoliti. Ti ćeš večeras biti kod njih; obećaj mi da ćeš na sve paziti; znam da si iskusan u tim stvarima, ti poznaješ žene bolje od mene ... Žene! Žene! Tko bi ih razumio? Njihov smiješak govori drugo nego pogled, njihove riječi obećavaju i mame, a zvuk njihova glasa odbija ... Sad shvate i pogode u tren oka najtajniju našu smisao, a sad opet ne razumiju ni najjasniji mig ... Eto kakva je kneginjica: jučer su joj oči gorjele od strasti i neprestano me gledale, a danas su mutne i hladne ... - To je možda u vezi s djelovanjem vode - odgovorim. - Ti vidiš u svemu lošu stranu ... materijalist! - dometnu on prezirno. - Uostalom, govorimo o nečem drugom - i on se zadovolji nekom lošom i plitkom šalom, pa se razvedri. U devet sati pođosmo zajedno kneginji. Prolazeći kraj Vjerina stana, vidio sam je na prozoru. Pogledali smo se letimice. Ona je odmah iza nas unišla u salon Ligovskih. Kneginja mi ju je predstavila kao svoju rođakinju. Pili smo čaj; gostiju je bilo mnogo; svi smo se zabavljali. Ja sam nastojao svidjeti se kneginji, šalio sam se, natjerao je nekoliko puta da se od srca nasmije. I kneginjici je više puta

княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли; она находит, что томность к ней идет, – и, может быть, не ошибается. Грушницкий, кажется, очень рад, что моя веселость ее не заражает.После чая все пошли в залу.– Довольна ль ты моим послушанием, Вера? – сказал я, проходя мимо ее.Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык к этим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадила дочь за фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, – я молчал и, пользуясь суматохой, отошел к окну с Верой, которая мне хотела сказать что-то очень важное для нас обоих… Вышло – вздор…Между тем княжне мое равнодушие было досадно, как я мог догадаться по одному сердитому, блестящему взгляду… О, я удивительно понимаю этот разговор немой, но выразительный, краткий, но сильный!..Она запела: ее голос недурен, но поет она плохо… впрочем, я не слушал. Зато Грушницкий, облокотясь на рояль против нее, пожирал ее глазами и поминутно говорил вполголоса: «Charmant! delicieux!»

– Послушай, – говорила мне Вера, – я не хочу, чтоб ты знакомился с моим мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты можешь все, что захочешь. Мы здесь только будем видеться… – Только?.. Она покраснела и продолжала:– Ты знаешь, что я твоя раба; я никогда не умела тебе противиться… и я буду за это наказана: ты меня разлюбишь! По крайней мере я хочу сберечь свою репутацию… не для себя: ты это знаешь очень хорошо!.. О, я прошу тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью: я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со дня на день… и, несмотря на это, я не могу думать о будущей жизни, я думаю только о тебе. Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.Между тем княжна Мери перестала петь. Ропот похвал раздался вокруг нее; я подошел к ней после всех и сказал ей что-то насчет ее голоса довольно небрежно.

– Мне это тем более лестно, – сказала она, – что вы меня вовсе не слушали; но вы, может быть, не любите музыки?..– Напротив… после обеда особенно.– Грушницкий прав, говоря, что у вас самые прозаические вкусы… и я вижу, что вы любите музыку в гастрономическом отношении…– Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня

došlo da udari u smijeh, ali se suzdržavala da ne izađe iz svoje uloge. Ona misli da joj umor pristaje, a možda se i ne vara. Grušnickom kao da je vrlo milo, što moja dobra volja neće prijeći na nju. Poslije čaja pođosmo svi u dvoranu. - Jesi li zadovoljna što sam te poslušao, Vjera? - zapitam, prolazeći kraj nje. Ona mi baci pogled pun ljubavi i zahvalnosti. Navikao sam na te poglede; ali nekad je u njima bilo sve moje blaženstvo. Kneginja posjede kćer za klavir; svi su je molili da štogođ zapjeva - a ja sam šutio, pa sam se okoristio vrevom i pošao do prozora s Vjerom. Htjela mi je kazati nešto vrlo važno za nas oboje ... Bila je to - neka budalaština ... Kneginjica se međutim ljutila što nisam za nju mario, a to sam pogodio po jednom gnjevnom, vatrenom pogledu ... O, ja začudo razumijem taj govor, nijem, ali jasan, kratak, ali silan!. .. Ona zapjeva; glas joj nije ružan, ali pjeva loše ... Uostalom, ja nisam slušao, ali se zato Grušnicki njoj nasuprot naslonio na klavir, pa ju je očima proždirao i neprestano poluglasno govorio: "Charmantl Delicieux!' - Slušaj - govorila mi je Vjera - ne želim da upoznaš mojega muža, ali se svakako moraš svidjeti kneginjici; tebi je to lako, ti možeš sve što hoćeš. Mi ćemo se ovdje samo viđati ... - Samo? ... Ona je porumenila i nastavila: - Ti znaš da sam ja tvoja robinja, nikad ti se nisam umjela protiviti ... i zato ću biti kažnjena, jer ti ćeš me odnemaritil Hoću bar sačuvati svoj dobar glas ... ne zbog sebe - ti to znaš vrlo dobro!. .. Molim te samo jedno: ne muči me kao nekada pustim sumnjama i glumljenom hladnoćom; možda ću skoro umrijeti; osjećam da slabim iz dana u dan ... pa i bez toga ne mogu misliti na budući život, ja mislim samo na tebe ... Vi muškarci ne shvaćate nasladu u pogledu, u stisku ruke ... ali ja ti se kunem, kad slušam tvoj glas osjećam tako duboko, čudno blaženstvo, da ga ne mogu zamijeniti ni najvatreniji poljupci.

Međutim je kneginjica Mary prestala pjevati. Žagor pohvala razlijegao se oko nje; ja priđem k njoj poslije svih drugih i reknem joj nešto dosta nemarno o njenu glasu. Ona napravi grimasu napućivši donju usnu i nakloni se vrlo podrugljivo. - To mi još više godi - reče - jer me uopće niste ni slušali; ali vi možda ne volite glazbu? - Naprotiv ... osobito poslije ručka. - Pravo ima Grušnicki kad veli da je u vas najprozaičniji ukus ... i ja vidim da vi volite glazbu u vezi s gastronomijom ... - Opet se varate; ja nisam nipošto gastronom, jer imam vrlo loš želudac. Ali glazba poslije ručka

прескверный желудок. Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово: следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она, напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно, или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причины грустить или радоваться, и притом грусть в обществе смешна, а слишком большая веселость неприлична…Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого, и между ними начался какой-то сентиментальный разговор: кажется, княжна отвечала на его мудрые фразы довольно рассеянно и неудачно, хотя старалась показать, что слушает его со вниманием, потому что он иногда смотрел на нее с удивлением, стараясь угадать причину внутреннего волнения, изображавшегося иногда в ее беспокойном взгляде…

Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы хотите мне отплатить тою же монетою, кольнуть мое самолюбие, – вам не удастся! и если вы мне объявите войну, то я буду беспощаден.В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной досадою наконец удалился. Княжна торжествовала, Грушницкий тоже. Торжествуйте, друзья мои, торопитесь… вам недолго торжествовать!.. Как быть? у меня есть предчувствие… Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет…

Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более, что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..Мы вышли вместе с Грушницким; на улице он взял меня под руку и после долгого молчания сказал:– Ну, что?«Ты глуп», – хотел я ему ответить, но удержался и только пожал плечами.

29-го мая. Все эти дни я ни разу не отступил от своей системы. Княжне начинает нравиться мой разговор; я рассказал ей некоторые из странных случаев моей жизни, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного. Я смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами: это начинает ее пугать. Она при мне не смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения и уже несколько раз отвечала на его выходки насмешливой улыбкой; но я всякий раз, как Грушницкий подходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем; в первый раз была она этому рада или старалась показать; во второй – рассердилась на меня, в третий – на Грушницкого.

uspavljuje, a spavati poslije ručka je zdravo. Zato ja volim glazbu u vezi s medicinom. Uvečer mi ona, naprotiv, odviše draži živce: ili se odviše rastužim ili se odviše razveselim. Jedno i drugo umara kad nema pravog razloga ni tuzi ni radosti, a osim toga je tuga u društvu smiješna, a odviše velika radost nepristojna ... Ona nije do kraja slušala, nego je otišla i sjela kraj Grušnickoga, pa se među njima poveo neki sentimentalan razgovor. Kneginjica kao da je dosta smeteno i nezgodno odgovarala na njegove fraze, premda je nastojala pokazati kako ga sa zanimanjem sluša, jer ju je on kadikad pogledao s udivljenjem, trudeći se da pogodi razlog unutarnjeg uzbuđenja, koje se na mahove pokazivalo u njenu nemirnom pogledu ... Ali ja sam vas prozreo, mila kneginjice, čuvajte se! Vi mi hoćete vratiti milo za drago, da podbodete moju taštinu - ali vam neće poći za rukom! I ako mi objavite rat, bit ću nemi-losrdan. Istu sam se večer nekoliko puta navlaš nastojao umiješati u njihov razgovor, ali ona je dosta neljubazno primala moje riječi i ja se napokon udaljim s glumljenom ljutinom. Kneginjica je trijumfirala; Grušnicki također. Trijumfirajte, dragi moji, požurite se ... nećete dugo trijumfirati!. .. što ću! Ja jasno slutim ... Kad god sam se upoznao sa ženom, uvijek sam sigurno pogađao hoće li me ljubiti ili neće, i nikad se nisam prevario ... Ostali dio večeri proveo sam uz Vjeru i do sita sam se s njom narazgovarao o prošlosti ... Ne znam zašto me ona tako ljubi; tim više što je ona jedina žena koja me je potpuno shvatila, sa svim mojim sitnim slabostima i ružnim strastima ... Zar je zlo tako privlačivo? ...

Izišao sam zajedno s Grušnickim. On me na ulici uzme pod ruku i poslije duge šutnje reče: - Što je? "Ti si glup", htjedoh mu odgovoriti, ali sam se svladao i samo slegnuo ramenima.

6. lipnja U sve te dane nisam nijedanput odstupio od svog sistema. Kneginjici se počinje moj razgovor sviđati; pripovjedio sam joj nekoliko čudnih zgoda iz svog života i ona počinje u meni gledati neobična čovjeka. Ja se rugam čitavom svijetu, osobito osjećajima, a to je počinje strašiti. Dok sam ja kraj nje, ne smije s Grušnickim voditi sentimentalne rasprave i već je nekoliko puta s podrugljivim smiješkom odgovorila na njegove ispade; ali svaki put kad joj se Grušnicki približi, ja ih posve mirno ostavim nasamo. Prvi joj je put to bilo drago ili je nastojala to pokazati, drugi put se razljutila na mene, a treći put - na Grušnickoga. - U vas ima vrlo malo taštine! - reče mi ona jučer. -

– У вас очень мало самолюбия! – сказала она мне вчера. – Отчего вы думаете, что мне веселее с Грушницким?Я отвечал, что жертвую счастию приятеля своим удовольствием…– И моим, – прибавила она.Я пристально посмотрел на нее и принял серьезный вид. Потом целый день не говорил с ней ни слова… Вечером она была задумчива, нынче поутру у колодца еще задумчивей; когда я подошел к ней, она рассеянно слушала Грушницкого, который, кажется, восхищался природой, но только что завидела меня, она стала хохотать (очень некстати), показывая, будто меня не примечает. Я отошел подальше и украдкой стал наблюдать за ней: она отвернулась от своего собеседника и зевнула два раза.Решительно, Грушницкий ей надоел.Еще два дня не буду с ней говорить.

3-го июня. Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностью предприятия… Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство – истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности – только в невозможности достигнуть цели, то есть конца.Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти, а первое мое удовольствие –

Zašto vi mislite da je meni ugodnije s Grušnickim? Odgovorih joj da žrtvujem svoju ugodnost prijateljevoj sreći. - I moju - dometnu ona. Ja je pozorno pogledam i načinim se ozbiljan. Poslije toga nisam čitav dan ni riječi s njom progovorio ... Uvečer je bila zamišljena, a jutros kraj bunara još zamišljenija. Kad sam prišao k njoj, slušala je s malo pažnje Grušnickoga, koji se sav oduševljavao prirodom, ali čim je mene opazila, stala se glasno smijati (ali ne u pravi čas), praveći se da me ne vidi. Ja se malko uklonim i stanem je kradom promatrati. Okrenula se od svog kavalira i dvaput zijevnula. Nema sumnje, Grušnicki joj je dosadio. - Još se dva dana neću s njom razgovarati.

11. lipnja Često se pitam zašto tako uporno težim za ljubavlju mlade djevojke koju ne mislim zavesti i koja mi nikad neće biti ženom? Čemu ta ženska koketnost? - Vjera me jače ljubi nego što će kneginjica Mary igda ljubiti; kad bi mi se ona činila nepobjedivom ljepoticom, možda bi me zamamio mučan posao ... Ali nije bilo tako! Zato nas ona nemirna potreba ljubavi, koja nas muči u prve godine mladosti, baca od jedne žene k drugoj, dok ne nađemo takvu koja nas ne može podnositi. Onda postanemo stalni - onda se začne ona istinita, beskonačna strast koju možemo matematski prikazati crtom što pada iz neke točke u prostor; a tajna toga beskonačnog prostora jest samo u tom što ne možemo stići do cilja, naime do kraja.

Zašto se ja trudim? - Iz zavisti prema Grušnickomu? Jadnik! On je nimalo ne zaslužuje. Ili je to posljedica onog ružnog, ali nesavladivog osjećaja, koji nas nagoni da uništavamo slatke zablude drugih ljudi, pa kad nas onda u očaju zapitaju, čemu bi još vjerovali, da im s nekim malim zadovoljstvom odgovorimo: - Prijatelju, i meni ti je tako bilo; pa ipak ja eto ručam, večeram i vrlo spokojno spavam, a nadam se da ću znati umrijeti bez vike i suza.

Ali i jest neka neshvatljiva naslada, kad ovladaš mladom dušom, što se tek rascvjetala. Ona je kao cvijetak kojemu najljepši miris ishlapi od prve sunčane zrake; treba ga u taj čas ubrati, namirisati ga se i baciti ga na cestu; možda ga tkogod podigne! Ja osjećam u sebi onu neugasivu žeđu koja sve guta, što god putem sretne; ja gledam bolove i radosti drugih ljudi samo u vezi sa samim sobom, kao hranu, koja mi podržava duševnu snagu. Mene samoga strast više ne može izbezumiti; prilike su u meni ugušile častoljublje; ali ono se ipak pojavilo u drugom obliku, jer častoljublje nije drugo nego žeđa vlasti, a meni je najveća naslada - podvrći svojoj volji sve što

подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, – лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие.Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от своего предмета… Но что за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я для себя, и, следовательно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием.* * *Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры. Мы выпили шампанского. Доктор Вернер вошел вслед за ним.– Я вас не поздравляю, – сказал он Грушницкому.– Отчего?– Оттого, что солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь, что армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах, не придаст вам ничего интересного… Видите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдете под общее правило.– Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне не помешаете радоваться. Он не знает, – прибавил Грушницкий мне на ухо, – сколько надежд придали мне эти эполеты… О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки… Нет! я теперь совершенно счастлив.

me okružuje. Probuditi osjećaj ljubavi, odanosti i straha prema sebi - nije li to prvi znak i najveći trijumf vlasti? Da budeš nekomu razlogom bola ili radosti, a da nemaš na to nikakva posebnog prava - nije li to najslađa hrana našeg ponosa? A što je zapravo sreća? Nasićen ponos. Kad bih ja sebe mogao smatrati za najboljeg i najmoćnijeg čovjeka na svijetu, bio bih sretan; kad bi me svi ljubili, našao bih u sebi beskrajna vrela ljubavi. Zlo rađa zlo; prva nam bol pokazuje kako je ugodno druge mučiti. Ideja zla ne može ti ući u glavu, a da je ne bi zaželio i ostvariti. Ideje su - organski stvorovi, rekao je netko; već kad se rode dobiju oblik, a taj je oblik čin. Onaj u čijoj se glavi rodilo više ideja, onaj i više radi. Zato genij, prikovan za činovnički stol, mora umrijeti ili s uma sići, upravo kao što čovjek jake konstitucije umire od kapi, ako neprestano sjedi i skromno se vlada. Strasti nisu drugo nego ideje u prvom svom razvitku; one su svojina mladoga srca i glup je onaj tko misli da će one za čitavog života njime vladati. Mnoge se mirne rijeke počinju bučnim slapovima, a nijedna ne skače i ne pjeni se do samoga mora. Ali taj je mir često znak velike, iako skrivene snage; kad su misli pune i duboke, ne mogu bijesno provaliti; duša koja pati i koja se raduje daje sebi o svemu točan račun i uvjerava se da tako mora biti; ona zna da će je bez oluja isušiti stalna sunčana žega; ona se prožimlje svojim vlastitim životom - mazi se i kažnjava kao ljubljeno dijete. Samo u tom višem stanju poznavanja samoga sebe može čovjek ocijeniti božju pravednost.

Čitajući ovu stranicu, vidim da sam daleko zastranio od svog predmeta ... Ali čemu? ... Ta ovaj dnevnik pišem ja za sebe, pa zato će sve što u nj unesem, vremenom biti dragocjena uspomena.

** *Grušnicki dođe i baci mi se oko vrata. Postao je oficir. Pili smo šampanjca. Doktor W erner je došao odmah iza njega. - Ja vam ne čestitam- reče on Grušnickomu. - Zašto? - Zato, što vam vojnička kabanica vrlo dobro pristaje i što nećete biti nimalo interesantni u pješadijskoj uniformi, sašivenoj ovdje u kupalištu ... Eto vidite, do ovog ste časa biti izuzetak, a sad ćete pasti pod opće pravilo. - Govorite, govorite, doktore! Nećete mi pokvariti radosti. On ne zna - reče mi Grušnicki u uho - koliko su mi nade padale te epolete ... O ... epolete, epolete! Vaše zvjezdice - to su zvjezdice prethodnice ... Ne! Sad sam potpuno sretan. - Hoćeš li se s nama prošetati do provalije? - zapitam

– Ты идешь с нами гулять к провалу? – спросил я его.

– Я? ни за что не покажусь княжне, пока не готов будет мундир.– Прикажешь ей объявить о твоей радости?..– Нет, пожалуйста, не говори… Я хочу ее удивить…– Скажи мне, однако, как твои дела с нею?Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать – и было совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.– Как ты думаешь, любит ли она тебя?– Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя понятия!.. как можно так скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет…– Хорошо! И, вероятно, по-твоему, порядочный человек должен тоже молчать о своей страсти?..– Эх, братец! на все есть манера; многое не говорится, а отгадывается…– Это правда… Только любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чему женщину не обязывает, тогда как слова… Берегись, Грушницкий, она тебя надувает…– Она?.. – отвечал он, подняв глаза к небу и самодовольно улыбнувшись, – мне жаль тебя, Печорин!..Он ушел.Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу.По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер; он находится на отлогости Машука, в версте от города. К нему ведет узкая тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки.Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя – и кончил искренней злостью. Сперва это ее забавляло, а потом испугало.– Вы опасный человек! – сказала она мне, – я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, – я думаю, это вам не будет очень трудно.– Разве я похож на убийцу?..– Вы хуже…Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:– Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов

ga. - Ja? Nizašto se neću pokazati kneginjici, dok ne bude uniforma gotova. - Hoćeš li da joj javim tvoju radost? - Ne, molim te, ne govori ... Hoću da je iznenadim. - Reci mi ipak, kako stojiš ti s njom? - On se zbunio i zamislio. Htio se pohvaliti i slagati - ali mu savjest nije dala, a opet ga je bilo stid priznati istinu. - Što misliš, ljubi li te ona? ... - Da li me ljubi? Zaboga, Pečorine, što ti to misliš! Kako bi mogla tako brzo? ... Pa ako i ljubi, čestita žena toga ne kazuje. - Krasno! Pa onda bi valjda, prema tvojemu, i čestit čovjek morao šutjeti o svojoj strasti? ... - E, brajko! Sve na svoj način; koješta se ne govori, ali se pogađa ... - Istina ... Samo što ljubav, koju čitamo u očima, ne veže ženu ni na što, dok riječi ... Čuvaj se, Grušnicki, ona te obmanjuje ... - Ona? - odgovori on, podiže oči k nebu i zadovoljno se nasmiješi. - Žao mi te, Pečorine!... On ode. Navečer je veliko društvo pošlo pješke do provalije.

Ovdašnji učeni ljudi misle da ta provalija nije drugo nego mrtav krater. Ona se nalazi na obronku Mašuka, vrstu od grada. Do nje vodi uska staza između grmlja i hridina. Penjući se uzbrdo, pružio sam ruku kneginjici i ona je za čitavo vrijeme šetnje nije ispuštala. Naš se razgovor počeo ogovaranjem. Ja stadoh rešetati naše prisutne i neprisutne znance; isprva sam isticao smiješne, a poslije ružne strane. Uzbunila mi se žuč. Započeo sam šalom, a dovršio iskrenom zlobom. Nju je to isprva zabavljalo, a onda uplašilo.

- Vi ste opasan čovjek! - reče mi ona. - Voljela bih da me u šumi napadne razbojnički nož, nego vaš jezik. .. Molim vas ozbiljno: kad vam padne na um da o meni ružno govorite, bit će bolje, da uzmete nož, pa da me zakoljete - mislim da vam to neće biti odviše teško. - Pa zar sam ja nalik na ubojicu? ... - Još ste gori ... Ja se načas zamislih, a onda rekoh, praveći se duboko dirnut: - Da, takav je bio moj udes već od djetinjstva! Svi su mi na licu čitali znakove ružnih svojstava, kojih nije bilo; ali oni su držali da ih ima - i ona se rodiše. Bio sam skroman - a oni me obijediše s lukavosti - i ja postadoh mrk i šutljiv. Duboko sam osjećao dobro i zlo - nitko me nije milovao, svi su me vrijeđali - i ja postadoh osvetljiv. Bio sam mrzovoljast - druga su djeca bila vesela i brbljava; ja sam osjećao da sam viši od njih - a drugi su me ponizivali - i tako

любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна – пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.

В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала, – а это великий признак!

Мы пришли к привалу; дамы оставили своих кавалеров, но она не покидала руки моей. Остроты здешних денди ее не смешили; крутизна обрыва, у которого она стояла, ее не пугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза.На возвратном пути я не возобновлял нашего печального разговора; но на пустые мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно.– Любили ли вы? – спросил я ее наконец.Она посмотрела на меня пристально, покачала головой – и опять впала в задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала, с чего начать; ее грудь волновалась… Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют ее сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.– Не правда ли, я была очень любезна сегодня? – сказала мне княжна с принужденной улыбкой, когда мы

postadoh zavidan. Bio sam spreman ljubiti čitav svijet - a nitko me nije shvatio - i ja se naučih mrziti. Moja je pusta mladost protekla u borbi sa samim sobom i sa svijetom; bojeći se poruge, sahranio sam svoje najbolje osjecaje na dnu srca; tamo su i izumrli. Govorio sam istinu - nisu mi vjerovali - i ja stadoh varati; upoznavši dobro svijet i društvene nagone, postadoh iskusan u životnoj nauci, a vidio sam kako su drugi bez iskustva sretni, služeći se bez muke onim koristima za kojima sam ja toliko težio i čeznuo. I onda mi se u grudima rodio očaj - ali ne očaj koji se liječi grlom pištolja, nego hladan, nemoćan očaj, prikriven ljubaznošću i dobrodušnim smiješkom. Postao sam moralni bogalj; jedna polovina mog života nije živjela, ona je usahnula, ishlapila, umrla - i ja je odrezah i bacih, dok se druga micala i živjela svakome na službu, ali toga nije nitko opazio, jer nitko nije ništa znao o onoj njezinoj polovini koja je uginula. Ali vi ste sada u meni probudili sjećanje na nju i ja sam vam pročitao njen epitaf. Mnogima se epitafi uopće čine smiješni, ali meni - ne; osobito kad se sjetim što pod njima počiva. Uostalom, ja vas ne molim, da prihvatite moje mišljenje. Ako vam se moje riječi čine smiješne - molim vas, smijte se; velim vam unaprijed da me to neće nimalo ogorčiti. U taj se čas moje oči sretoše s njenima: u njima su blistale suze. Ruka njena, upirući se o moju, drhtala je; obrazi su joj gorjeli; žalila me! Sažaljenje - osjećaj kojemu tako lako podliježu sve žene utisnuo je svoje pandže u njeno neiskusno srce. Za čitave šetnje bila je smetena, ni s kim nije koketirala - a to znači mnogo. Došli smo do provalije; dame ostaviše svoje kavalire, ali ona nije ispuštala moju ruku. Šale ovdašnjih dandyja nisu je mogle nasmijati; strm ponor, pred kojim je stajala, nije ju strašio, dok su druge gospođice cičale i pokrivale oči. Na povratku nisam obnavljao naš bolni razgovor, ali ona je na moja pusta pitanja i šale odgovarala kratko i smeteno. - Jeste li već ljubili? - zapitam je napokon. Ona me pozorno pogleda, mahnu glavom i opet se zamisli. Očito je htjela nešto kazati, ali nije znala kako da počne; grudi joj se dizahu ... Pa kako drugačije i da bude! Rukav od muslina slaba je zaštita i električna je iskra preskočila iz moje ruke u njenu. Sve se gotovo strasti tako počinju i mi se često vrlo varamo kad mislimo da nas žena ljubi zbog naših tjelesnih ili duševnih vrlina; one dašto pripravljaju i udešavaju njeno srce, da ga uzmogne zahvatiti sveta vatra, ali odlučan je ipak prvi dodir. - Zar ne, danas sam bila vrlo ljubazna? - reče mi kneginjica, smiješeći se na silu, kad smo se vratili sa šetnje.

возвратились с гулянья.Мы расстались.Она недовольна собой: она себя обвиняет в холодности… о, это первое, главное торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю наизусть – вот что скучно!

4-го июня. Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала, кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!– Я отгадываю, к чему все это клонится, – говорила мне Вера, – лучше скажи мне просто теперь, что ты ее любишь.– Но если я ее не люблю?– То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо знаю! Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила, то приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить в большом доме близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть дом того же хозяина, который еще не занят… Приедешь?..

Я обещал – и тот же день послал занять эту квартиру.Грушницкий пришел ко мне в шесть часов вечера и объявил, что завтра будет готов его мундир, как раз к балу.– Наконец я буду с нею танцевать целый вечер… Вот наговорюсь! – прибавил он.– Когда же бал?– Да завтра! Разве не знаешь? Большой праздник, и здешнее начальство взялось его устроить…– Пойдем на бульвар…– Ни за что, в этой гадкой шинели…– Как, ты ее разлюбил?..Я ушел один и, встретив княжну Мери, позвал ее на мазурку. Она казалась удивлена и обрадована.– Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как прошлый раз, – сказала она, очень мило улыбаясь…Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.– Вы будете завтра приятно удивлены, – сказал я ей.– Чем?– Это секрет… на бале вы сами догадаетесь.Я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме Веры и одного презабавного старичка. Я был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла… Мне стало жаль ее…

Rastadosmo se. Ona nije sobom zadovoljna, krivi sama sebe s hladnoće ... O, to je prvi, glavni trijumf! Sutra će me htjeti nagraditi. Sve ja to znam već napamet - a to je eto dosadno.

12. lipnja Danas sam vidio Vjeru. Izmučila me svojom ljubomorom. Kneginjici je, čini se, palo na um da joj povjeri tajnu svoga srca. Treba priznati, sretan izbor! - Vidim ja kuda sve to smjera - govorila mi je Vjera. - Bolje će biti, reci mi naprosto odmah, da je ljubiš.

- A ako je ne ljubim? - Pa čemu onda ideš za njom, čemu je uznemiruješ, čemu joj dražiš fantaziju!. .. O, poznajem te ja dobro! Čuj me, ako hoćeš da ti vjerujem, dođi za osam dana u Kislovodsk; mi idemo onamo prekosutra. Kneginja ostaje dulje ovdje. Uzmi stan do nas; mi ćemo stanovati u velikoj kući kraj izvora, u mezaninu: dolje će biti kneginja Ligovska, a do nas je kuća istog gospodara, koja još nije iznajmljena ... Hoćeš li doći? ... Obećao sam i isti sam dan najmio taj stan. Grušnicki dođe k meni u šest sati i javi mi da će sutra biti gotova njegova uniforma - upravo za ples. - Napokon ću čitavu večer s njom plesati ... Alaj ću se narazgovarati! - dometnu on. - A kada je ples? - Pa sutra. Zar ne znaš? Velik je praznik i ovdašnja ga vlast hoće prirediti ... - Pođimo na bulevar... - Nipošto, u toj gadnoj kabanici ... - Što, zar je više ne voliš? ... Odem sam i sretnem kneginjicu Mary, pa je pozovem na mazurku. Ona kao da se začudila i razveselila. - Mislila sam da plešete samo za nevolju, kao ono posljednji put, reče ona, nasmiješivši se vrlo milo ... Ona, čini se, i ne vidi da nema Grušnickoga. - Sutra ćete se ugodno iznenaditi - rekoh joj. - Zašto? ... - To je tajna ... na plesu ćete se sami domisliti. Večer sam proveo kod kneginje; gostiju nije bilo, osim Vjere i nekog vrlo zabavnog starčića. Ja sam bio dobre volje, pa sam improvizirao razne neobične priče. Kneginjica mi je sjedila nasuprot i slušala moje gluposti s tako dubokom i pomnom, štaviše nježnom pažnjom, da mi se ražalilo. Kuda je nestala njezina živahnost, njezina koketnost, njene kaprise, njena obijest, prezimi smiješak, nemarni pogled? Vjera je sve to opazila; na bolesnom joj se licu vidjela teška tuga. Sjedila je kod prozora gdje se ukopala u širok naslonjač ... Žao mi je bilo Vjere ... Nato je ispripovjedih dramatsku storiju našega poznanstva i naše ljubavi - prikrivši dakako sve to

Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, нашей любви, – разумеется, прикрыв все это вымышленными именами.Я так живо изобразил мою нежность, мои беспокойства, восторги; я в таком выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна была простить мне мое кокетство с княжной.Она встала, подсела к нам, оживилась… и мы только в два часа ночи вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.

5-го июня. За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий полном сиянии армейского пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на которой висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол. Самодовольствие и вместе некоторая неуверенность изображались на его лице; его праздничная наружность, его гордая походка заставили бы меня расхохотаться, если б это было согласно с моими намерениями.Он бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира был очень узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.– Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? – сказал он довольно небрежно и не глядя на меня.– Где нам, дуракам, чай пить! – отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным.

– Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как под мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?– Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой…– Ничего. Дай-ка сюда…Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.– Ты будешь танцевать? – спросил он.– Не думаю.– Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, – я не знаю почти ни одной фигуры…– А ты звал ее на мазурку?– Нет еще…– Смотри, чтоб тебя не предупредили…– В самом деле? – сказал он, ударив себя по лбу. –

izmišljenim imenima. Tako sam živo opisao svoju nježnost, svoj nemir i zanos, u tako sam lijepoj svjetlosti prikazao njen postupak i karakter, da mi je i preko volje morala oprostiti moju koketeriju prema kneginjici. Ona je ustala, sjela k nama, oživjela ... i mi se tek u dva sata u noći sjetismo da nam je liječnik naredio lijegati u jedanaest sati.

13. lipnja Pola sata prije plesa pojavi se kod mene Grušnicki u punom sjaju pješadijske uniforme. O trećem pucetu bio mu je obješen lančić od bronce, na kome je visio dvostruk lornjon; neobično velike epolete bile su uzdignute kao Amorova krilca; čizme su mu škripale; u lijevoj je ruci držao smeđe glatke rukavice i kapu, a desnom je neprestano kopkao po svojoj malko kovrčavoj kosi. Na licu si mu vidio zadovoljstvo, ali ujedno i neko nepouzdanje; njegova svečana vanjština i ponosan hod bili bi me nagnali da udarim u smijeh, kad bi se to slagalo s mojim namjerama.

On baci kapu i rukavice na stol te stade gladiti nabore i dotjerivati se pred ogledalom. Crn, golem ovratnik, omotan oko visoke ogrlice, koja mu je dopirala do podbratka, virio je do polovice preko ogrlice; ali njemu to nije bilo dosta, pa ju je izvukao do ušiju. Od toga mučnog posla - ogrlica na uniformi bila je vrlo uska i nezgodna - zalilo mu se lice krvlju.

- Ti si, vele, ovih dana strašno salijetao moju kneginjicu? - reče on dosta bezbrižno i ne gledajući me. - Gdje da mi lude pijemo čaj! - odgovorih mu ja, ponavljajući riječi, što ih je rado govorio jedan od najvećih vjetrogonja prošlog vremena, kojega je nekad Puškin opjevao. - Ded reci, stoji li mi dobro uniforma? ... O, prokleti Židov!. .. kako me pod pazuhom reže!. .. Nemaš li parfema? - Zaboga, zar ti nije dosta? Ta sav mirišeš po kremi od ruža. - Ništa zato, daj amo ... On izli polovicu bočice za ovratnik, na džepni rupčić i na rukave. - Hoćeš li plesati? - zapita on. - Ne kanim. - Bojim se da ću s kneginjicom morati započeti mazurku - a ne znam gotovo ni jedne figure ... - A jesi li je pozvao na mazurku? - Nisam još ... - Pazi da te ne preteknu ... - Doista - reče on i udari se po čelu. - Zbogom ... Idem je dočekati na ulazu. - On pograbi kapu i pobježe.

Прощай… пойду дожидаться ее у подъезда. – Он схватил фуражку и побежал.Через полчаса и я отправился. На улице было темно и пусто; вокруг собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер. Я шел медленно; мне было грустно… Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов – или в сотрудники поставщику повестей, например, для «Библиотеки для чтения»?.. Почему знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?..Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.

– Вы меня мучите, княжна! – говорил Грушницкий, – вы ужасно переменились с тех пор, как я вас не видал…– Вы также переменились, – отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в котором он не умел разобрать тайной насмешки.– Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что это невозможно! Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.– Перестаньте…– Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так часто, внимали благосклонно?..– Потому что я не люблю повторений, – отвечала она, смеясь…– О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты дадут мне право надеяться… Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием…– В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу…В это время я подошел и поклонился княжне; она немножко покраснела и быстро проговорила:– Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет к мсье Грушницкому?..– Я с вами не согласен, – отвечал я, – в мундире он еще моложавее.Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. Он

Za pola sata pođem i ja. Na ulici je bilo tamno i pusto. Oko kluba ili gostionice, kako hoćete, gurao se svijet; prozori su joj bili rasvijetljeni; večernji je vjetar do mene nosio zvukove pukovske glazbe. Išao sam polagano; bio sam tužan ... Zar je meni, mislio sam, jedina svrha na svijetu - da razaram drugima nade? Otkad živim i radim, uvijek me je sudbina nekako navodila da rasplećem tuđe drame, kao da bez mene ne bi nitko mogao ni umrijeti ni pasti u očaj! Bio sam prijeko potrebno lice petog čina; preko volje sam glumio jadnu ulogu krvnika ili izdajnika. što li je sudbina time htjela? ... nije li mi odredila da budem autor građanskih tragedija i obiteljskih romana - ili pomagač kakvom nakladniku pripovijesti, na primjer "Čitateljske biblioteke"? Tko bi to znao? ... Zar malo ljudi na početku života misle da će ga završiti kao Aleksandar Veliki ili kao lord Byron, a kad tamo cijeli život ostaju titularni savjetnici. Uđem u dvoranu, sakrijem se u gomili muškaraca i stanem motriti. Grušnicki je stajao kraj kneginjice i nešto vrlo vatreno govorio. Ona ga je slabo slušala, pa se obazirala na sve strane, držeći lepezu na ustima; na licu joj se vidjela nestrpljivost, oči su joj naokolo nekoga tražile. Ja se polagano dokradem iz njih da čujem što govore. - Vi me mučite, kneginjice! - govorio je Grušnicki. - Strašno ste se promijenili, otkad vas nisam vidio. - I vi ste se promijenili - odgovori ona, bacivši na njega brz pogled, u kojemu on nije umio pročitati tajnu porugu. - Ja? Ja da sam se promijenio? ... O nikad! Ta vi znate da je to nemoguće! Tko vas jednom ugleda, tomu ostane dovijeka u srcu vaš božanski lik. - Prestanite ... - Zašto sad nećete čuti ono, što ste nedavno, i vrlo često, rado slušali? ... - Jer ne volim ponavljanja - odgovori ona smijući se.

- O, gorko li sam se prevario!. .. Mislio sam luda da će mi barem epolete dati pravo da se smijem nadati ... Ne, bolje bi mi bilo da sam ostao u onoj prezrenoj vojničkoj kabanici, zbog koje ste se možda i zanimali za mene . - Doista, kabanica vam mnogo bolje pristaje . U taj čas priđem ja i naklonim se kneginjici. Ona se malko zarumeni i brzo reče: - Zar ne, gospodine Pečorine, da siva kabanica mnogo bolje stoji monsieur Grušnickomu? ... - Ne slažem se s vama - odgovorim ja - u uniformi kao da je još mlađi. Grušnicki nije mogao podnijeti taj udarac; poput svih momčića hoće i on silom biti starac; misli da duboki tragovi strasti na njegovu licu zamjenjuju godine. On me bijesno pogleda, lupi nogom i ode.

на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел прочь.– А признайтесь, – сказал я княжне, – что хотя он всегда был очень смешон, но еще недавно он вам казался интересен… в серой шинели?..Она потупила глаза и не отвечала.Грушницкий целый вечер преследовал княжну, танцевал или с нею, или вис-e-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. После третьей кадрили она его уж ненавидела.– Я этого не ожидал от тебя, – сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за руку.– Чего?– Ты с нею танцуешь мазурку? – спросил он торжественным голосом. – Она мне призналась…– Ну, так что ж? А разве это секрет?– Разумеется… Я должен был этого ожидать от девчонки… от кокетки… Уж я отомщу!– Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?..– Зачем же подавать надежды?– Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь – понимаю, а кто ж надеется?– Ты выиграл пари – только не совсем, – сказал он, злобно улыбаясь.Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей хочется говорить со мной, ей мешают, – ей захочется вдвое более.

Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни слова.– Я дурно буду спать эту ночь, – сказала она мне, когда мазурка кончилась.– Этому виноват Грушницкий.– О нет! – И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.Я возвратился в залу очень доволен собой.За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид… Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их

- Priznajte - rekoh kneginjici - iako je on uvijek bio vrlo smiješan, još nedavno činio vam se interesantan ... u sivoj kabanici? ... Ona obori oči i ne odgovori. Grušnicki je čitavu večer išao za kneginjicom, pa je plesao ili s njom ili vis-a-vis; proždirao ju je očima, uzdisao i dodijavao joj molbama i prigovorima. Poslije treće kadrile ona ga je već mrzila. - Nisam se od tebe tome nadao - reče on, došavši k meni i primivši me za ruku. - Čemu? - Ti ćeš s njom plesati mazurku? - zapita on drhtavim glasom. - Priznala mi je ... - Pa što? Zar je to tajna? - Dakako ... Tome sam se mogao nadati od te djevojke, od te kokete ... Ali ću se osvetiti! - Bjesni na svoju kabanicu ili na svoje epolete, a nemoj kriviti nju ... Zar je ona kriva što joj se više ne sviđaš? ... - Pa zašto mi je davala nadu? - A čemu si se ti nadao? Željeti nešto i težiti za nečim - to shvaćam; ali tko bi se nadao? - Dobio si okladu, ali ne sasvim - reče on, nasmiješivši se zlobno. Počela je mazurka. Grušnicki je zvao samo kneginjicu, a i drugi su je kavaliri svaki čas zvali - bila je to bez sumnje urota protiv mene. Tim bolje - hoće sa mnom govoriti, a oni joj ne daju - zato će još dvostruko više htjeti. Dvaput sam joj stisnuo ruku; drugi put ju je istrgnula, ne rekavši ni riječi. - Noćas ću loše spavati - reče mi ona, kad se mazurka svršila. - Tome je kriv Grušnicki. - O ne! - I lice joj postade tako zamišljeno, tako tužno, te sam odlučio da ću joj svakako večeras poljubiti ruku. Stadoše se razilaziti. Kad sam kneginjicu sjedao u kola, prinesem brzo njenu malu ruku k svojim usnama. Bilo je tamno i nitko nije toga mogao vidjeti. Vratio sam se u dvoranu vrlo zadovoljan sam sobom. Za velikim je stolom večerala mladež i među njima Grušnicki. Kad sam ušao, svi su ušutjeli, nema sumnje, govorili su o meni. Mnogi još od prošlog plesa bjesne na mene, osobito dragunski kapetan; a sada kao da se protiv mene upravo sastavlja neprijateljska četa pod komandom Grušnickoga. On je sav nekako ohol i srčan ... Vrlo mi je drago - ja volim neprijatelje, iako to i nije kršćanski. Oni me zabavljaju, raspaljuju mi krv. Uvijek biti na straži, loviti svaki pogled, značenje svake riječi, pogađati namisli, razbijati mote, graditi se prevaren, a ujedanput jednim udarcem razvaliti čitavu golemu zgradu lukavih osnova, sagrađenu s velikim trudom - eto, to ja zovem životom.

хитростей и замыслов, – вот что я называю жизнью.

В продолжение ужина Грушницкий шептался и перемигивался с драгунским капитаном.

6-го июня. Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.

Кто ж виноват? зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? Любовь, как огонь, – без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не могли мои просьбы.Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, – больна. Вечером на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..

Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!

7-го июня. В одиннадцать часов утра – час, в который княгиня Лиговская обыкновенно потеет в Ермоловской ванне, – я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво у окна; увидев меня, вскочила.

Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно, опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо подошел к ней и сказал:– Вы на меня сердитесь?..Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы хотели проговорить что-то – и не могли; глаза наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо руками.– Что с вами? – сказал я, взяв ее руку.– Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня!..Я сделал несколько шагов… Она выпрямилась в креслах, глаза ее засверкали…Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:– Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в другой раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.

Za vrijeme dok se večera nastavljala Grušnicki je šaptao i namigivao dragunskom kapetanu.

14. lipnja Jutros je Vjera s mužem otišla u Kislovodsk. Sreo sam njihovu kočiju kad sam išao kneginji Ligovskoj. Ona mi je kimnula glavom, ali u očima sam joj vidio prijekor. Tko je kriv? Zašto mi ne daje priliku da se vidimo nasamo? Ljubav je kao oganj - bez hrane se gasi. Možda će ljubomora učiniti ono što nisu mogle molbe. Sjedio sam kod kneginje čitav sat. Mary nije izlazila - bolesna je. Navečer je nije bilo na bulevaru. Četa, što se upravo sastavila, bila je naoružana Iornjonima i doista ju je bilo strašno pogledati. Drago mi je što je kneginjica bolesna, jer bi joj bili učinili bilo kakvu drskost. Grušnicki ima razbarušenu kosu i očajno lice - čini se da je doista ogorčen - osobito mu je uvrijeđena taština; ali ima ljudi kod kojih je i očaj smiješan... Vrativši se kući, opazim, da mi nešto nedostaje- Nisam je vidio! Bolesna je! Zar sam se doista zaljubio? ... Kolike li gluposti!

15. lipnja U jedanaest sati dopadne - u doba kad se kneginja Ligovska obično znoji u jermolovskoj kupelji - prolazio sam pokraj njena stana. Kneginjica je zamišljeno sjedila kraj prozora. Kad me ugleda, skoči. Uđem u predsoblje, ali ni žive duše, i ja pođem u salon bez prijave, koristeći se slobodom ovdašnjih običaja. Sumorna bljedoća pokrivala je kneginjičino milo lice. Ona je stajala uz klavir i jednom se rukom upirala o naslonjač; ta je ruka malko drhtala. Približim joj se tiho i reknem: - Zar se ljutite na mene? ... Ona me pogleda mutnim, dubokim pogledom i mahne glavom; usne joj htjedoše nešto reći, ali nisu mogle; oči joj se napuniše suzama, ona klonu u naslonjač i pokri lice rukama. - Što vam je? - rekoh ja, primivši je za ruku. - Vi me ne štujete!. .. Ah! Ostavite mel. .. Ja učinim nekoliko koraka ... ona se uspravi u naslonjaču; oči joj sijevnuše. Ja stanem, uhvatim rukom kvaku i reknem. - Oprostite mi kneginjice! Postupao sam kao luda, drugi put se to neće dogoditi; učinit ću što mi je dužnost... Čemu da doznate što se dosad događalo u mojoj duši? Vi toga nećete nikad doznati, a i bolje je tako za vas. Zbogom. Kad sam odlazio, čini mi se da sam čuo gdje plače. Do večeri sam lutao pješke po okolini Mašuka i

Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и, пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.Ко мне зашел Вернер.– Правда ли, – спросил он, – что вы женитесь на княжне Лиговской?– А что?– Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж эти больные такой народ: все знают!«Это шутки Грушницкого!» – подумал я.– Чтоб вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю вам по секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск…– И княгиня также?..– Нет, она остается еще на неделю здесь…– Так вы не женитесь?..– Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или на что-нибудь подобное?– Я этого не говорю… но вы знаете, есть случаи… – прибавил он, хитро улыбаясь, – в которых благородный человек обязан жениться, и есть маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев… Итак, я вам советую, как приятель, быть осторожнее! Здесь, на водах, преопасный воздух: сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи и уезжавших отсюда прямо под венец… Даже, поверите ли, меня хотели женить! Именно, одна уездная маменька, у которой дочь была очень бледна. Я имел несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она со слезами благодарности предложила мне руку своей дочери и все свое состояние – пятьдесят душ, кажется. Но я отвечал, что я к этому не способен…Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег.Из слов его я заметил, что про меня и княжну уж распущены в городе разные дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!

10-го июня. Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца и на гулянье. Утром, просыпаясь, сажусь у окна и навожу лорнет на ее балкон; она давно уж одета и ждет условного знака; мы встречаемся, будто нечаянно, в саду, который от наших домов спускается к колодцу. Живительный горный воздух возвратил ей цвет лица и силы. Недаром Нарзан называется богатырским ключом. Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к любви, что здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо начинались у подошвы Машука. И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно – и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между

strašno se umorio, pa kad sam stigao kući bacio sam se sav iznemogao na postelju. Uto dođe k meni Werner. - Je li istina - zapita me on - da se vi ženite kneginjicom Ligovskom. - Što? ... - Sav grad govori o tome; svi su moji bolesnici zaokupljeni tom važnom novosti. Takvi su vam bolesnici - sve znaju! "To je maslo Grušnickoga" - pomislim. - Da vam dokažem, doktore, kako su ti glasovi lažni, reći ću vam tajnu - sutra odlazim u Kislovodsk.

- I kneginjica? ... - Ne, ona ostaje još sedam dana ... - Dakle se ne ženite? ... - Doktore, doktore! Pogledajte me - zar sam ja nalik na mladoženju ili na nešto takvo? - To ja ne velim ... Ali znate, ima slučajeva ... - dometnu on, smiješeći se lukavo - kad je pošten čovjek dužan oženiti se, a ima majčica koje barem ne sprečavaju takve slučajeve ... Zato vam prijateljski savjetujem da budete oprezniji. Ovdje je u kupalištu vrlo opasan zrak; vidio sam mnogo divnih mladih ljudi koji su zaslužili bolju sudbinu, a otišli su odavle ravno pred oltar... štaviše, hoćete li mi vjerovati, i mene su htjeli oženiti! Bila vam je to neka mamica sa sela, u koje je bila vrlo blijeda kćerka. Ja sam joj po nesreći rekao da će joj se poslije svadbe vratiti boja lica; a ona mi nato sa suzama zahvalnosti ponudi ruku svoje kćeri i čitavo svoje imanje - neko pedeset duša. Ali ja sam odgovorio da nisam za to sposoban. Werner je otišao potpuno uvjeren da me je opomenuo. Iz njegovih sam riječi razabrao da se o meni i kneginjici već raznose po gradu ružni glasovi. To će mi Grušnicki platiti!

18. lipnja Već je treći dan što sam u Kislovodsku. Svaki dan vidim Vjeru kraj bunara i na šetnji. Ujutro, kad se probudim, sjednem kraj prozora i uperim lornjon na njen balkon. Ona je već odavno odjevena te čeka ugovoreni znak. Sastajemo se tobože slučajno u parku, koji se od naših kuća spušta do bunara. Ljekoviti gorski zrak vratio joj je boju lica i snagu. Ne zove se Narzan uzalud junačkim vrelom. Ovdašnji ljudi tvrde da zrak u Kislovodsku navodi na ljubav, da se ovdje raspleću svi romani, koji su se bilo kada započeli na podnožju Mašuka. I doista, ovdje sve odiše samoćom; ovdje je sve tajanstveno - i guste sjene lipovih aleja, koje su se nadvile iznad potoka što šumeći i pjeneći se pada s kamena na kamen i prosijeca sebi put između zelenih brda - i klanci, puni magle i šutnje, kojima se ogranci odavle

зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок. С этой стороны ущелье шире и превращается в зеленую лощину; по ней вьется пыльная дорога. Всякий раз, как я на нее взгляну, мне все кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, – а той все нет. Слободка, которая за крепостью, населилась; в ресторации, построенной на холме, в нескольких шагах от моей квартиры, начинают мелькать вечером огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздается до поздней ночи.Нигде так много не пьют кахетинского вина и минеральной воды, как здесь.Но смешивать два эти ремеслаЕсть тьма охотников – я не из их числа. Грушницкий с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти не кланяется.Он только вчера приехал, а успел уже поссориться с тремя стариками, которые хотели прежде его сесть в ванну: решительно – несчастия развивают в нем воинственный дух.

11-го июня. Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать.Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно и не отходит от дочери… плохо! Зато Вера ревнует меня к княжне: добился же я этого благополучия! Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу! Я помню, одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики.Например, способ обыкновенный:Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить.Способ женский:Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, – следовательно…Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят большею частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине? «Клевета!» – закричит она с негодованием.

razilaze na sve strane - i svježina mirisavog zraka, teškog od isparavanja visoke južne trave i bijele akacije - i neprestani slatko-uspavljivi šum studenih potoka, koji se na dnu doline susreću i složno dalje teku kao za okladu, te napokon padaju u Podkumok, S te je strane klanac širi te se pretvara u zelenu dolinu po kojoj se vije prašna cesta. Svaki put kad je pogledam sve mi se čini da dolazi kočija a kroz prozor kočije da izviruje rumeno lišce. Već je mnogo kočija prošlo po toj cesti - ali one još nema. Seoce iza tvrđavice napunilo se svijeta; u restauraciji što se diže na brežuljku, nekoliko koraka od mog stana, počinju se navečer javljati svjetla kroz dvostruk red jablanova; šum i zveket čaša razliježe se do kasne noći. Nigdje se toliko ne pije kahetinskog vina i mineralne vode, koliko ovdje. Zamijenit će vam ta zanata dva Baš mnogi lovci - ali neću ja.Grušnicki sa svojom četom buči svaki dan u gostionici, a mene gotovo i ne pozdravlja. Tek je jučer došao i već se morao posvaditi s tri starca koji su htjeli prije njega ući u kupelj. Doista - nesreća budi u njemu junački duh.

22. lipnja Napokon su došle. Sjedio sam kod prozora, kad začujem lupu njihove kočije i srce mi zadrhta ... što to znači? Zar sam ja zaljubljen? ... Tako sam glupo stvoren da bi se i to moglo misliti. Ručao sam kod njih. Kneginja me vrlo nježno gledala i nije odlazila od kćeri ... to je loše! Zato je Vjera ljubomorna na kneginjicu - i tu sam sreću doživio! što li sve neće učiniti žena da ojadi svoju suparnicu? Sjećam se da se jedna samo zato u mene zaljubila što sam ja drugu ljubio. Ništa nije paradoksalnije od ženskog uma; žene je teško o nečemu uvjeriti; treba ih navesti da se same uvjere. Vrlo je originalan način dokazivanja kojim one uništavaju svoja prijašnja uvjerenja. Da naučimo njihovu dijalektiku, treba u svom razumu razoriti sva školska pravila logike. Na primjer, obična metoda: Taj me čovjek ljubi, ali ja sam udana: dakle ga ne smijem ljubiti. Ženska metoda: Ja ga ne smijem ljubiti, jer sam udana, ali on me ljubi, dakle ... Tu dolazi nekoliko tačkica, jer razum više ništa ne govori, nego govore ponajviše jezik i oči, a odmah za njima srce, ako ga ima. što li će biti ako ove bilješke dođu jednom na oči kakvoj ženi? - "Kleveta!" viknut će ona ljutito. Otkad pjesnici pišu, a žene ih čitaju (na čemu im budi najdublja hvala), nazvali su ih toliko puta anđelima

С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…Не кстати было бы мне говорить о них с такою злостью, – мне, который, кроме их, на свете ничего не любил, – мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию… Но ведь я не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них, есть только следствиеУма холодных наблюденийИ сердца горестных замет. Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости.Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Ерусалиме». «Только приступи, – говорил он, – на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие… Надо только не смотреть, а идти прямо, – мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»

12-го июня. Сегодняшний вечер был обилен происшествиями. Верстах в трех от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это – ворота, образованные природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд. Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко. Никто из нас, по правде сказать, не думал о солнце. Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их – совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в воду, которая не была выше колен; мы тихонько стали подвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну Мери.

Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «Мне дурно!» – проговорила она слабым голосом… Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию.

da su one u svojoj duševnoj jednostavnosti doista povjerovale tome komplimentu, zaboravljajući da su ti isti pjesnici za novce Nerona nazivali pol ubogom. Ja ne bih smio o njima govoriti s tolikom zlobom, ja, kojega osim njih nitko na svijetu ne ljubi; ja, koji sam uvijek bio spreman da im žrtvujem mir, častoljublje i život... Ali ne tjera mene ni gnjev ni uvrijeđena taština da trgam s njih onu čarobnu koprenu, kroz koju ih prozire samo vješto oko. Ne! Sve što ja o njima govorim, to me je

Moj hladni naučio um I srca mi patnja i bol. Žene bi morale željeti da ih svi muškarci tako dobro poznaju kao ja, jer ja ih sto puta više ljubim otkad ih se ne bojim i otkad sam upoznao njihove sitne slabosti. Zbilja: Werner je onomad žene usporedio sa začaranom šumom, o kojoj pripovijeda Tasso u svojem "Oslobođenom [eruzalemu''. "Tek što uđeš", veli on, "i već te sa sviju strana salete takve neprilike, da te Bog sačuva: dužnost, ponos, pristojnost, javno mnijenje, poruga, prezir... Samo ih ne treba gledati, već idi ravno; malo pomalo nestaje čudovišta i pred tobom se otvara tiha i svijetla poljana, a usred nje cvate zelena mirta. Zato jao tebi ako ti na prvom koraku srce zastrepi i ako se osvrneš!"

24. lipnja Večeras se koješta dogodilo. Oko tri vrste od Kislovodska, u klancu kojim protječe Pod-kumok, ima stijena koja se zove "Prsten". To su vrata što ih je priroda načinila; ona se dižu na visoku brežuljku, i sunce, kad zapada, baca kroz njih na svijet svoj posljednji plameni pogled. Veliko je društvo na konjima pošlo onamo da motri zapad sunca kroz kameni prozor. Da pravo kažem, nikome od njih nije bilo sunce na pameti. J a sam jahao kraj kneginjice; kad smo se vraćali kući, trebalo je prijeći preko Podkumoka na gazu. Gorske su rječice, pa i najmanje, opasne - osobito zato što im je dno pravi kaleidoskop. Svaki se dan mijenja od snažnih valova - gdje je jučer bio kamen, danas je jama. Ja primih kneginjičina konja za uzde i povedoh ga u vodu, koja nije dopirala iznad kaljena, i mi se stadosmo polako kretati koso uz vodu. Poznato je, kad prelaziš preko brze rječice, da ne smiješ gledati u vodu, jer te odmah uhvati vrtoglavica. Zaboravio sam to reći kneginjici Mary. Bili smo već nasred rijeke, gdje je struja najbrža, kad li se ona ujedanput zaljulja na sedlu. "Zlo mi je!" - reče slabim glasom ... Ja se brzo nagnem k njoj i obujmim joj rukom vitki struk. - Gledajte gore - šapnuh joj - nije ništa, ne bojte se; ja sam s vama.

«Смотрите наверх! – шепнул я ей, – это ничего, только не бойтесь; я с вами».Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло пламенем.

– Что вы со мною делаете? Боже мой!..Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно было, что ее беспокоило мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова – из любопытства. Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.– Или вы меня презираете, или очень любите! – сказала она наконец голосом, в котором были слезы. – Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить? Это было бы так подло, так низко, что одно предположение… о нет! не правда ли, – прибавила она голосом нежной доверенности, – не правда ли, во мне нет ничего такого, что бы исключало уважение? Ваш дерзкий поступок… я должна, я должна вам его простить, потому что позволила… Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!.. В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.– Вы молчите? – продолжала она, – вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам сказала, что я вас люблю?..Я молчал…– Хотите ли этого? – продолжала она, быстро обратясь ко мне… В решительности ее взора и голоса было что-то страшное…– Зачем? – отвечал я, пожав плечами.Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда она уж она присоединилась к остальному обществу. До самого дома она говорила и смеялась поминутно. В ее движениях было что-то лихорадочное; на меня не взглянула ни разу. Все заметили эту необыкновенную веселость. И княгиня внутренно радовалось, глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира… А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!

Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня,

Ona dođe k sebi i htjede mi se izmaći iz ruke, ali ja sam još snažnije obujmio njezino nježno, meko tijelo; moj se obraz gotovo doticao njezina koji je sav plamtio. - Što radite sa mnom? ... Bože moj!... Nisam se osvrtao na njen strah i zabunu i moja usta dirnuše njezino nježno lice. Ona zadrhta, ali ne reče ništa. Jahali smo otraga i nitko nije toga vidio. Kad smo stigli na obalu, svi odjuriše kasom. Kneginjica zaustavi svoga konja, a ja ostadoh uz nju. Bilo je očito da je uznemiruje moja šutnja, ali ja sam naumio ne kazati ni riječi - od radoznalosti. Htio sam vidjeti kako će se izvući iz tog mučnog položaja.

- Vi me ili prezirete ili vrlo ljubite - reče ona napokon glasom u kojemu je bilo suza. - Možda mi se hoćete narugati, smutiti mi dušu, a onda me ostaviti ... To bi bilo tako podlo, tako kukavno, da bi i sama pomisao ... O ne! Zar ne - dometnu ona glasom punim nježnog povjerenja - zar ne - da u meni nema ništa takvo što bi mi oduzimalo poštovanje? Vaš drski postupak. .. moram, moram vam ga oprostiti, jer sam ga dopustila ... Odgovarajte, govorite, hoću čuti vaš glas!. ..

U posljednjim riječima bilo je toliko ženske nestrpljivosti da sam se nehotice nasmiješio. Na sreću se stalo smrkavati ... Ja nisam ništa odgovorio. - Vi šutite? - nastavi ona. - Možda hoćete da vam ja prva kažem da vas ljubim ... Ja sam šutio ... - Hoćete li to? - nastavi ona, okrenuvši se naglo k meni ... U njenu odlučnom pogledu i glasu bilo je nešto strašno ... - Zašto? - upitam ja i slegnem ramenima. Ona ošinu konja bičem i odjuri uzagrepce uskim, opasnim putem. To se tako naglo dogodilo da sam je jedva dostigao, i to tek onda kad se već pridružila ostalom društvu. Sve do kuće neprestano je govorila i smijala se. U njenim je kretnjama bilo nešto grozničavo - mene nije nijedanput pogledala. Svi su opazili to neobično veselje. I kneginja se u sebi radovala, gledajući svoju kćer - a kći ima samo živčani napadaj, noćas neće moći spavati i plakat će. Ta me pomisao napunja neshvatljivom nasladom. Ima trenutaka kad shvaćam vampira ... A kad tamo, zovu me još dobrim dečkom, a i ja želim da me tako nazivaju! Dame sjahaše s konja i pođoše kneginji. Ja sam bio uzbuđen, pa sam odjahao u goru da razagnam misli što su mi se u glavi nakupile. Rasna je večer mirisala opojnom svježinom. Mjesec se pomaljao iza tamnih visova. Svaki korak moga nepotkovanog konja razlijegao se muklo tihim klancem. Kod slapa napojim konja, udahnem dva tri puta pohlepno svježi

жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…

В одном из домов слободки, построенном на краю обрыва, заметил я чрезвычайное освещение; по временам раздавался нестройный говор и крики, изобличавшие военную пирушку. Я слез и подкрался к окну; неплотно притворенный ставень позволил мне видеть пирующих и расслышать их слова. Говорили обо мне.Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя внимания.– Господа! – сказал он, – это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги.– И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, – да, трус!– Я думаю тоже, – сказал Грушницкий. – Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было его дело; да не хотел и связываться…

– Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него княжну, – сказал кто-то.– Вот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да и тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не в моих правилах.– Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, – о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! – сказал опять драгунский капитан. – Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…– Хотим; только как?– А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит – ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это – вызов, приготовления, условия – будет как можно торжественнее и ужаснее, – я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит – на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?– Славно придумано! согласны! почему же нет? – раздалось со всех сторон.– А ты, Грушницкий?Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б

zrak južne noći i krenem natrag. Jahao sam kroz seoce. Svjetla prozora stadoše se gasiti; stražari na tvrđavnom bedemu i kozaci na okolnim stražarama dovikivahu otegnuto jedni drugima ... U jednoj od seoskih kuća, što stoji na kraju klanca, opazim neobičnu svjetlost. Na mahove se razlijegao neskladan govor i povici koji su odavali vojničku gozbu. Sjašem s konja i prikradem se do prozora. Kapak je bio slabo pritvoren, pa sam mogao vidjeti tko se tu časti, i čuti razgovor. Govorilo se o meni. Dragunski kapetan, ugrijan vinom, udario je šakom po stolu, tražeći da ga slušaju. - Gospodo - reče on - tako to ne može biti. Pečorina treba naučiti pameti! Ti se petrogradski goluždravci uvijek napuhuju, dok ih ne udariš po nosu! On misli da je samo on živio u svijetu, zato što uvijek nosi čiste rukavice i ulaštene čizme. - Pa kako se drsko smiješi! A onamo sam uvjeren da je kukavica - da, kukavica! - I ja tako mislim - reče Grušnicki. - On voli sve svesti na šalu. Jednom sam mu toliko toga rekao da bi me drugi na mjestu sasjekao, ali Pečorin je sve okrenuo na šaljivu stranu. Ja ga dakako nisam pozvao na dvoboj, jer to je bila njegova stvar; a nisam se htio ni miješati s njim ... - Grušnicki je zato na njega ljut, što mu je oteo kneginjicu - reče netko. - Eto što su izmislili! Ja sam doista malko obilazio oko kneginjice, ali sam se odmah okanio, jer se neću ženiti, a moja mi načela ne dopuštaju da kompromitiram djevojku. - Da, vjerujte mi, on je najveća kukavica, naime Pečorin, a ne Grušnicki. - Grušnicki je junačina, a osim toga mi je iskren prijatelj! - reče opet dragunski kapetan. - Gospodo! Zar ga ovdje nitko ne brani? Nitko? Tim bolje! Hoćemo li iskušati njegovo junaštvo? To će biti za vas zabavno ... - Hoćemo - ali kako? - Evo slušajte. Grušnicki se najviše ljuti na njega - njemu prva uloga! Uhvatit će se za bilo kakvu glupost, pa će Pečorina pozvati na dvoboj ... Počekajte; u tom grmu leži zec ... Pozvat će ga na dvoboj, dobro! Sve to - poziv, pripreme, uvjeti - bit će što svečanije i strašnije - to je moja briga! Ja ću biti tvoj sekundant, jadni moj prijatelju! Dobro! Ali evo u čemu je majstorija: u pištolje nećemo staviti zrna. Ja vam jamčim da će Pečorin strepiti - postavit ću ih na šest koraka, trista mu! Pristajete li, gospodo? - Sjajno smišljeno!... Pristajemo!... Zašto ne? - orilo se sa svih strana. - A ti, Grušnicki? Ja sam tjeskobno čekao što će Grušnicki odgovoriti; hladna je zloba sa mnom ovladala kad sam pomislio kako sam mogao biti na porugu tim glupanima da nije bilo sretnog slučaja. Da Grušnicki nije pristao

Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен».Трудно описать восторг всей честной компании.

Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть. «За что они все меня ненавидят? – думал я. – За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?» И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. «Берегись, господин Грушницкий! – говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. – Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..»Я не спал всю ночь. К утру я был желт, как померанец.Поутру я встретил княжну у колодца.– Вы больны? – сказала она, пристально посмотрев на меня.– Я не спал ночь.– И я также… я вас обвиняла… может быть, напрасно? Но объяснитесь, я могу вам простить все…– Все ли?..– Все… только говорите правду… только скорее… Видите ли, я много думала, старалась объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение… но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня не презираете, не правда ли? Она схватила меня за руки. Княгиня шла впереди нас с мужем Веры и ничего не видала; но нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.

– Я вам скажу всю истину, – отвечал я княжне, – не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков; я вас не люблю…Ее губы слегка побледнели…– Оставьте меня, – сказала она едва внятно.Я пожал плечами, повернулся и ушел.

14-го июня. Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе. Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь

bio bih mu se bacio oko vrata. Ali on je neko vrijeme šutio, a onda ustao sa svog mjesta, pružio ruku kapetanu i rekao vrlo svečano: "Dobro, pristajem!" Teško je opisati kako je bilo zaneseno čitavo časno društvo. Vratio sam se kući, a dušu su mi obuzimala dva različita osjećaja. Prvi je bio tuga. Zašto me svi mrze, mislio sam. Zašto? Jesam li ja ikoga uvrijedio? Nisam. Zar sam ja jedan od onih ljudi koji ti postaju mrski čim ih ugledaš? Osjećao sam kako mi je otrovna zloba malo pomalo napunila dušu. Čuvajte se, gospodine Grušnicki! - govorio sam, šetajući amo tamo po sobi - sa mnom nema šale. Skupo biste mogli platiti tu pohvalu svojih glupih drugova. Nisam ja vaša igračka! Cijelu noć nisam spavao. Kad sam ustao, bio sam žut kao naranča. Ujutro sretoh kneginjicu kraj bunara. - Zar ste bolesni? - reče ona, pogledavši me pozorno.

- Noćas nisam spavao. - Ni ja ... Okrivila sam vas ... možda bez razloga? - Ali ispovjedite se, ja vam mogu sve oprostiti ... - Zar sve? - Sve ... samo govorite istinu ... samo brzo ... Vidite, ja sam mnogo razmišljala, nastojeći da objasnim i opravdam vaše vladanje. Možda se bojite zapreka sa strane moga roda… to nije ništa - kad oni doznaju ... (glas joj je zadrhtao) ja ću ih namoliti. Ili vaš položaj… ali znajte da ja mogu sve žrtvovati za onoga koga ljubim ... Dajte, odgovorite brzo - smilujte se ... vi me ne prezirete - zar ne? Ona me uhvati za ruku. Kneginja je išla pred nama s Vjerinim mužem i nije ništa vidjela, ali su nas mogli vidjeti bolesnici koji su šetali, najradoznaliji spletkari od svih radoznalih, i ja brzo iz njene ruke izvučem svoju ruku, koju je ona strasno držala. - Reći ću vam svu istinu - odgovorih kneginjici. - Neću se opravdavati, neću objašnjavati svoj postupak. Ja vas ne ljubim. Njene usne malo problijediše. - Ostavite me - reče tiho, da se jedva čulo. Ja slegnem ramenima, okrenuh se i odoh.

25. lipnja Ponekad prezirem sam sebe ... Ne prezirem li zato i druge? ... Postao sam nesposoban za plemenite nagone; bojim se da ne budem sam sebi smiješan. Drugi bi na mom mjestu pružio kneginjici son coeur et sa foriune.v ali nada mnom ima riječ ženidba - neku čarobnu moć. Ljubio ja ženu ma kako strasno - ako mi ona samo natukne da je moram uzeti za ženu - ode ljubav! Srce mi se pretvara u kamen i više ga ništa neće nanovo zagrijati. Spreman sam na svaku žrtvu osim ove ... stavit ću dvadeset puta na kocku svoj život, čak i svoju čast... ali slobode svoje neću

поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?.. Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое предчувствие… Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей… Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она мне предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе… Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже.

15-го июня. Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На дверях ресторации явилась длинная афишка, извещающая почтеннейшую публику о том, что вышеименованный удивительный фокусник, акробат, химик и оптик будет иметь честь дать великолепное представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в зале Благородного собрания (иначе – в ресторации); билеты по два рубля с полтиной.Все собираются идти смотреть удивительного фокусника; даже княгиня Лиговская, несмотря на то, что дочь ее больна, взяла для себя билет.Нынче после обеда я шел мимо окон Веры; она сидела на балконе одна; к ногам моим упала записка:

«Сегодня в десятом часу вечера приходи ко мне по большой лестнице; муж мой уехал в Пятигорск и завтра утром только вернется. Моих людей и горничных не будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини. Я жду тебя; приходи непременно».«А-га! – подумал я, – наконец-таки вышло по-моему».В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась в исходе девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал я лакеев и горничных Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.

Грушницкий мне не кланяется уж несколько времени, а нынче раза два посмотрел на меня довольно дерзко. Все это ему припомнится, когда нам придется расплачиваться.В исходе десятого я встал и вышел.На дворе было темно, хоть глаз выколи. Тяжелые, холодные тучи лежали на вершинах окрестных гор: лишь изредка умирающий ветер шумел вершинами тополей, окружающих ресторацию; у окон ее толпился народ. Я спустился с горы, и повернув в ворота, прибавил шагу. Вдруг мне показалось, что кто-то идет за мной. Я остановился и осмотрелся. В темноте ничего нельзя было разобрать; однако я из осторожности обошел, будто гуляя, вокруг дома. Проходя мимо окон княжны, я услышал

prodati. Zašto mi je tako mila? što je za mene u njoj? Kuda se ja spremam? što očekujem od budućnosti? ... Doista, baš ništa. To je kao neki prirođeni strah, neka neshvatljiva slutnja ... Ima ljudi koji se strašno boje pauka, žohara, miševa ... Da kažem pravo? Dok sam još bio dijete, gatala je o meni neka starica mojoj majci. Prorekla mi je smrt od zle žene. To me je onda duboko dirnulo, u duši mi se rodila neodoljiva odvratnost prema ženidbi ... Ali nešto mi govori da će se njeno proroštvo ispuniti; no ja ću barem nastojati da se to dogodi što kasnije.

26. lipnja Jučer je došao ovamo čarobnjak Apfelbaum. Na vratima restauracije pojavio se dugačak plakat, koji je javljao vrlo poštovanom općinstvu da će gore spomenuti divni čarobnjak, akrobat, kemičar i optičar imati čast na današnji dan u osam sati navečer dati sjajnu predstavu u dvorani plemićkoga kazina (inače - u restauraciji); ulaznice po dva rublja i po.

Svi se spremaju poći gledati-divnog čarobnjaka; čak je i kneginja Ligovska uzela ulaznicu, iako joj je kći bolesna. Poslije ručka prolazio sam pokraj Vjerinih prozora; ona je sjedila na balkonu sama. Pred noge mi padne pismo: "Večeras u devet sati dođi k meni velikim stepenicama; muž mi je otišao u Pjatigorsk i vratit će se tek sutra ujutro. Mojih slugu i sobarica neće biti kod kuće; svima sam dala ulaznice, pa i kneginjinim slugama. - Čekam te; dođi svakako." Aha! pomislim - napokon je ipak izašlo na moju. U osam sati pođoh gledati čarobnjaka. Publika se skupila oko devet sati i prikazivanje je počelo. U posljednjim redovima stolica vidio sam Vjerine i kneginjine lakaje i sobarice. Bili su tamo svi do jednoga. Grušnicki je sjedio u prvom redu s Iomjonom, Čarobnjak se svaki put obraćao k njemu, kad god bi mu trebao džepni rubac, sat, prsten i drugo. Grušnicki me već neko vrijeme ne pozdravlja, a večeras me je dva put dosta drsko pogledao. Sve će mu se to računati, kad dođe dan obračuna. Bilo je blizu deset sati kad sam ustao i izišao. U dvorištu je bilo tamno, nisi vidio ni prsta pred nosom. Teški, hladni oblaci ležali su na vrhuncima okolnih brda; samo kadikad zašumio bi slab vjetrić u vrhovima jablanova oko restauracije. Kod prozora se skupilo mnogo svijeta. Ja siđem nizbrdo i ubrzam korak. Najednom mi se učini kao da netko ide za mnom. Stanem i obazrem se. U tami se nije ništa moglo razabrati, no ipak iz opreznosti obiđem oko kuće kao da se šećem. Kad sam prolazio kraj kneginjinih prozora, začujem opet korake iza sebe;

снова шаги за собою; человек, завернутый в шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило; однако я прокрался к крыльцу и поспешно взбежал на темную лестницу. Дверь отворилась; маленькая ручка схватила мою руку…– Никто тебя не видал? – сказала шепотом Вера, прижавшись ко мне.– Никто!– Теперь ты веришь ли, что я тебя люблю? О, я долго колебалась, долго мучилась… но ты из меня делаешь все, что хочешь.Ее сердце сильно билось, руки были холодны как лед. Начались упреки ревности, жалобы, – она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался, говоря, что она с покорностью перенесет мою измену, потому что хочет единственно моего счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами, обещаниями и прочее.

– Так ты не женишься на Мери? не любишь ее?.. А она думает… знаешь ли, она влюблена в тебя до безумия, бедняжка!..* * *Около двух часов пополуночи я отворил окно и, связав две шали, спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну. У княжны еще горел огонь. Что-то меня толкнуло к этому окну. Занавес был не совсем задернут, и я мог бросить любопытный взгляд во внутренность комнаты. Мери сидела на своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских туфлях. Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на столике была раскрыта книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли ее были далеко…В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом. Я спрыгнул с балкона на дерн. Невидимая рука схватила меня за плечо.– Ага! – сказал грубый голос, – попался!.. будешь у меня к княжнам ходить ночью!..– Держи его крепче! – закричал другой, выскочивший из-за угла.Это были Грушницкий и драгунский капитан.Я ударил последнего по голове кулаком, сшиб его с ног и бросился в кусты. Все тропинки сада, покрывавшего отлогость против наших домов, были мне известны.– Воры! караул!.. – кричали они; раздался ружейный выстрел; дымящийся пыж упал почти к моим ногам.

Через минуту я был уже в своей комнате, разделся и лег. Едва мой лакей запер дверь на замок, как ко мне начали стучаться Грушницкий и капитан.– Печорин! вы спите? здесь вы?..– закричал капитан.

čovjek, ogrnut kabanicom, protrča pokraj mene. To me je uznemirilo, no ipak se došuljam do ulaza i potrčim uz tamne stepenice. Vrata se otvoriše, a maljušna me ručica uhvati za ruku ... - Nije te nitko vidio? - prošapta Vjera, privivši se k meni. - Nitko. - Vjeruješ li sada da te ljubim? O! dugo sam oklijevala, dugo sam se mučila ... ali ti radiš iz mene sve što hoćeš. Srce joj je snažno udaralo, ruke su joj bile hladne kao led. Započeše se ljubomorni prijekori i tužbe; zahtijevala je od mene da joj kažem svu istinu, i govorila da će pokorno podnijeti moju promjenu, jer joj je jedino do moje sreće. Nisam tome posve vjerovao, ali sam je umirio zakletvama, obećanjima i koječim drugim. - Ti se dakle nećeš ženiti s Mary? Ne ljubiš je? ... A ona misli ... znaš, ona je do ludila zaljubljena u tebe, jadnica ... * * *Oko dva sata poslije ponoći otvorim prozor i svežem dva šala, pa se spustim s gornjeg balkona na donji, držeći se za stup. Kod kneginjice je još gorjela svijeća. Nešto me natjera k tome prozoru. Zastor nije bio sasvim povučen, pa sam mogao baciti radoznao pogled u sobu. Mary je sjedila na postelji, skrstivši ruke na koljenima; gusta joj je kosa bila skupljena pod noćnom kapicom koja je bila opšivena čipkama; velik crven rubac pokrivao joj je bijela ramena, a malena se nožica sakrivala u šarenim perzijskim papučicama. Sjedila je nepomično, spustivši glavu na grudi; pred njom je na stoliću bila otvorena knjiga, ali njene oči, nepomične i pune neshvatljive tuge, kao da su stoti put prelijetale istu stranicu, dok su joj misli bile daleko ... U taj čas netko šušnu iza grma. Ja skočim s balkona na tratinu. Nevidljiva me ruka uhvati za rame. - Aha - reče grub glas - jesam li te uhvatio!. .. hoćeš noću ići kneginjicama!. .. - Drži ga jače! - vikne drugi, skočivši iza ugla.

Bili su to Grušnicki i dragunski kapetan. Ja udarim kapetana šakom po glavi da je pao na zemlju, i skočim u grmlje. Bile su mi poznate sve staze u parku što se prostirao ispred naših stanova. - Tati!. .. straža!. .. - vikahu oni; puška planu - i čahura, koja se još dimila, padne mi gotovo pred noge. Za minutu već sam bio u svojoj sobi, svukao se i legao. Tek što je moj lakaj zaključao vrata, stadoše lupati Grušnicki i kapetan. - Pečorine! Zar spavate? Jeste li ovdje? ... - vikne kapetan. - Spavam - odgovorim srdito.

– Вставайте! – воры… черкесы…– У меня насморк, – отвечал я, – боюсь простудиться.Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак. Все зашевелилось; стали искать черкесов во всех кустах – и, разумеется, ничего не нашли. Но многие, вероятно, остались в твердом убеждении, что если б гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней мере десятка два хищников остались бы на месте.

16-го июня. Нынче поутру у колодца только и было толков, что о ночном нападении черкесов. Выпивши положенное число стаканов нарзана, пройдясь раз десять по длинной липовой аллее, я встретил мужа Веры, который только что приехал из Пятигорска. Он взял меня под руку, и мы пошли в ресторацию завтракать; он ужасно беспокоился о жене. «Как она перепугалась нынче ночью! – говорил он, – ведь надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в отсутствии». Мы уселись завтракать возле двери, ведущей в угловую комнату, где находилось человек десять молодежи, в числе которых был и Грушницкий. Судьба вторично доставила мне случай подслушать разговор, который должен был решить его участь. Он меня не видал, и, следственно, я не мог подозревать умысла; но это только увеличивало его вину в моих глазах.– Да неужели в самом деле это были черкесы? – сказал кто-то, – видел ли их кто-нибудь?– Я вам расскажу всю историю, – отвечал Грушницкий, – только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчерась один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.– Вот видите ли, – продолжал Грушницкий, – мы и отправились, взявши с собой ружье, заряженное холостым патроном, только так, чтобы попугать. До двух часов ждали в саду. Наконец – уж бог знает откуда он явился, только не из окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную дверь, что за колонной, – наконец, говорю я, видим мы, сходит кто-то с балкона… Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! после этого чему же можно верить? Мы хотели его схватить, только он вырвался и, как заяц, бросился в кусты; тут я по нем выстрелил.Вокруг Грушницкого раздался ропот недоверчивости.– Вы не верите? – продолжал он, – даю вам честное

- Ustanite! - Tati ... Čerkezi ... - Imam kihavicu - odgovorim ja. - Bojim se prehlade. Oni odoše. šteta što sam im se odazvao - bili bi me još jedan sat tražili po parku. Iz tvrđe doleti kozak. Sve se uzbunilo, stadoše tražiti Čerkeze u grmlju - i ne nađoše dakako ništa. Ali mnogi su zacijelo ostali čvrsto uvjereni da bi bilo pobijeno bar dvadesetak razbojnika da je garnizon pokazao više hrabrosti i brzine.

27. lipnja Jutros se kod bunara govorilo samo o noćnom čerkeskom napadaju. Popivši određeni broj čaša narzanske vode, prošetam desetak puta po dugačkoj lipovoj aleji i sretnem Vjerina muža, koji je upravo stigao iz Pjatigorska. On me uze pod ruku te pođosmo u restauraciju na doručak. Bio je strašno nemiran zbog žene. - "Kako li se noćas prepala!" - govorio je - "i to se moralo dogoditi baš sada, kad mene nema kod kuće." Sjedosmo za doručak, kraj vrata što su vodila u sobu na uglu, gdje je bilo desetak mladića, a među njima i Grušnicki. Sudbina mi je opet pružila priliku da slušam razgovor koji je trebao odlučiti o njegovoj sudbini. On me nije vidio i zato nisam mogao sumnjati kakve su mu namjere, ali to je u mojim očima još povećalo njegovu krivcu. - A jesu li to doista bili Čerkezi? - upita netko. - Je li ih tkogod vidio? - Kazat ću vam svu istinu - odgovori Grušnicki - ali, molim vas, ne izdajte me. Evo kako je bilo. Jučer dođe k meni neki čovjek, čije vam ime neću kazati, pa mi pripovjedi da je oko deset sati navečer vidio kako se netko ušuljao u kuću k Ligovskima. Trebam vam spomenuti da je kneginja bila ovdje, a kneginjica kod kuće. Ja nato pođem s njim pod prozore, da vrebamo sretnika. Moram reći da sam se prepao, premda je moj drug bio sav zaokupljen doručkom. On bi bio mogao čuti koješta, što bi mu bilo vrlo neugodno, da je Grušnicki pogodio pravu istinu, ali kako je bio slijep od ljubomore, nije je ni slutio. - Tako se mi - nastavi Grušnicki - okrenemo i ponesemo sa sobom pušku, nabijenu slijepim nabojem, samo da ga uplašimo. Čekali smo ga do dva sata u parku. Napokon - Bog zna otkud se pojavio, samo s prozora nije, jer se prozor nije otvorio, pa je vjerojatno izišao na staklena vrata što su iza stupa - napokon, velim, vidimo mi gdje netko silazi s balkona ... To ti je kneginjica! A? Eto takve su moskovske gospođice! Čemu još možeš poslije toga vjerovati? Htjeli smo ga zgrabiti, ali se izmakao i kao zec skočio u grmlje. Nato ja opalim za njim. Oko Grušnickoga se razlegao žamor nepovjerenja. - Vi ne vjerujete? - nastavi on. - Dajem vam poštenu plemićku riječ da je sve to živa istina, a da vam

благородное слово, что все это сущая правда, и в доказательство я вам, пожалуй, назову этого господина.– Скажи, скажи, кто ж он! – раздалось со всех сторон.– Печорин, – отвечал Грушницкий.В эту минуту он поднял глаза – я стоял в дверях против него; он ужасно покраснел. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:– Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уж дали честное слово в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас от лишней подлости.Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.– Прошу вас, – продолжал я тем же тоном, – прошу вас сейчас же отказаться от ваших слов; вы очень хорошо знаете, что это выдумка. Я не думаю, чтобы равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба совести с самолюбием была непродолжительна. Драгунский капитан, сидевший возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не поднимая глаз:– Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов повторить… Я не боюсь ваших угроз и готов на все…– Последнее вы уж доказали, – отвечал я ему холодно и, взяв под руку драгунского капитана, вышел из комнаты.

– Что вам угодно? – спросил капитан.– Вы приятель Грушницкого – и, вероятно, будете его секундантом?Капитан поклонился очень важно.– Вы отгадали, – отвечал он, – я даже обязан быть его секундантом, потому что обида, нанесенная ему, относится и ко мне: я был с ним вчера ночью, – прибавил он, выпрямляя свой сутуловатый стан.– А! так это вас ударил я так неловко по голове?Он пожелтел, посинел; скрытая злоба изобразилась на лице его.– Я буду иметь честь прислать к вам нониче моего секунданта, – прибавил я, раскланявшись очень вежливо и показывая вид, будто не обращаю внимания на его бешенство.На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался.Он схватил мою руку с чувством, похожим на восторг.

– Благородный молодой человек! – сказал он, с слезами на глазах. – Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до

dokažem, kazat ću vam ime toga gospodina. - Reci, reci, tko je on! - začu se sa svih strana. - Pečorin - odgovori Grušnicki. U taj čas on podiže glavu - ja sam stajao na vratima prema njemu. On strašno pocrveni. Ja priđem k njemu i reknem mu polako i jasno: - Vrlo mi je žao što sam ušao u trenutku kad ste već dali poštenu riječ da potvrdite najgadniju klevetu. Da sam bio ovdje ne biste bili učinili tu suvišnu podlost.

Grušnicki skoči sa svog mjesta i htjede planuti.

- Molim vas - nastavih istim tonom - molim vas da odmah poreknete svoje riječi. Vi znate vrlo dobro da je to izmišljotina. Ne mislim da bi žena zasluživala tako strašnu osvetu zato što ne mari za vaše sjajne vrline. Promislite dobro: ako ostanete pri onome što ste tvrdili, izgubit ćete pravo na ime poštena čovjeka i stavit ćete život na kocku. Grušnicki je stajao preda mnom oborenih očiju i bio je vrlo uzbuđen. Ali borba između savjesti i taštine nije dugo potrajala. Dragunski kapetan, koji je kraj njega sjedio, gurnu ga laktom, i on se trže i brzo mi odgovori, ne podižući oči: - Poštovani gospodine, kad ja nešto velim, onda to i mislim, pa sam spreman i ponoviti... Ne bojim se vaših prijetnji i spreman sam na sve. - Ovo ste posljednje već dokazali - odgovorih mu hladno te uzeh pod ruku dragunskog kapetana i izađoh iz sobe. - Što želite? - upita kapetan. - Vi ste prijatelj Grušnickoga i vjerojatno ćete mu biti sekundant? Kapetan se vrlo svečano nakloni. - Pogodili ste - odgovori on - ja mu čak i moram biti sekundant, jer se i mene tiče uvreda, koja je njemu nanesena. Ja sam noćas bio s njim - dometnu on - ispravljajući svoj pognuti stav. - A! Dakle sam vas tako nezgodno udario po glavi? On požuti pa pomodri; skrivena zloba pojavi mu se na licu. - Bit će mi čast da vam danas pošaljem svog sekundanta - dometnem ja i poklonim se vrlo uljudno, praveći se kao da ne vidim njegov bijes.

Na ulazu u restauraciju sretnem Vjerina muža. Čini se da me je čekao. On me uhvati za ruku s osjećajem koji je bio nalik na zanos. - Plemeniti mladiću! - reče on sa suzama u očima. - Ja sam sve čuo. Gadnog li čovjeka! Nezahvalnik!. .. Pa da ih poslije toga primaš u čestitu kuću! Hvala Bogu što nemam kćeri! Ali vas će nagraditi ona za koju stavljate život na kocku. Budite uvjereni da ću šutjeti, dok ne dođe vrijeme - nastavi on. - I ja sam

поры до времени, – продолжал он. – Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей…Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все – отношения мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило их границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки. Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять на том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность в здешнем мире.

После этого я пошел домой. Через час доктор вернулся из своей экспедиции.– Против вас точно есть заговор, – сказал он. – Я нашел у Грушницкого драгунского капитана и еще одного господина, которого фамилии не помню. Я на минуту остановился в передней, чтоб снять галоши. У них был ужасный шум и спор… «Ни за что не соглашусь! – говорил Грушницкий, – он меня оскорбил публично; тогда было совсем другое…» – «Какое тебе дело? – отвечал капитан, – я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях и уж знаю, как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай. Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно избавиться?..» В эту минуту я взошел. Они замолчали. Переговоры наши продолжались довольно долго; наконец мы решили дело вот как: верстах в пяти отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра в четыре часа утра, а мы выедем полчаса после них; стреляться будете на шести шагах – этого требовал Грушницкий. Убитого – на счет черкесов. Теперь вот какие у меня подозрения: они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как вы думаете? Должны ли мы показать им, что догадались?

– Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся.– Что же вы хотите делать?– Это моя тайна.– Смотрите не попадитесь… ведь на шести шагах!– Доктор, я вас жду завтра в четыре часа; лошади будут готовы… Прощайте.Я до вечера просидел дома, запершись в своей комнате. Приходил лакей звать меня к княгине, – я велел сказать, что болен.

bio mlad i služio sam u vojsci, pa znam da se ne valja miješati u takve stvari. Zbogom. Jadnik! Raduje se, što nema kćeri ... Ja pođoh ravno Werneru, nađoh ga kod kuće i sve mu ispripovjedih - svoje veze s Vjerom i kneginjicom i razgovor što sam ga bio čuo i iz kojega sam doznao za namjeru te gospode - da naprave od mene budalu primoravši me da pucam slijepim nabojima. Ali sad više nije bilo šale, oni se vjerojatno nisu nadali takvom raspletu. Doktor pristade da mi bude sekundanti ja mu dadoh nekoliko uputa, što se tiče uvjeta dvoboja. On je imao nastojati oko toga da se stvar izvrši u što većoj tajnosti, jer premda sam ja spreman kad god mu drago poginuti, ipak nemam volje da zauvijek pokvarim svoju budućnost na ovome svijetu. Nato pođem kući. Za jedan sat vrati se doktor sa svoje ekspedicije. - Protiv vas doista postoji urota - reče on. - Našao sam kod Grušnickoga dragunskog kapetana i još jednog gospodina, kojemu ne pamtim prezimena. Zaustavio sam se na časak u predsoblju, da skinem galoše. Oni su strašno galamili i prepirali se ... "Nizašto ne pristajem!" - govorio je Grušnicki. - "On me je javno uvrijedio; a onda je bilo sasvim drugačije ... " - "Što te briga?" - odgovori kapetan. - "Ja uzimam sve na sebe. Bio sam sekundant u pet dvoboja, pa znam kako se to radi. Za sve sam se ja pobrinuo. Molim te, samo me ne smetaj. Nije loše ako ga zastrašimo. A čemu srljati u opasnost kad joj se možeš ukloniti?" ... U taj čas ja uđoh. Oni smjesta ušutješe. Naši su pregovori potrajali dosta dugo. Napokon odlučismo evo ovako: oko pet vrsta odavde ima jedan pusti klanac; oni će otići onamo sutra u četiri sata ujutro, a mi ćemo krenuti pola sata kasnije; pucat ćete na šest koraka - to je zahtijevao sam Grušnicki. Tko padne - ubili su ga Čerkezi. A sada evo što ja slutim: oni, naime sekundanti, malo su promijenili svoju prijašnju osnovu, pa će nabiti samo pištolj Grušnickoga. To je malko nalik na ubojstvo, ali u ratno doba, a osobito u azijskom ratu, dopuštena su lukavstva. Ali Grušnicki kao da je plemenitiji od svojih drugova. što mislite, moramo li im reći da smo naslutili? - Nizašto na svijetu, doktore! Budite mirni; mene neće uhvatiti. - Što mislite učiniti? - To je moja tajna. - Pazite da se ne prevarite ... Na šest koraka! - Doktore, čekam vas sutra u četiri sata; konji će biti spremni ... Zbogom. Do večeri ostadoh kod kuće, zaključavši se u svojoj sobi. Dođe lakaj i pozove me kneginji - ja mu naredim neka kaže da sam bolestan. ** *

* * *Два часа ночи… не спится… А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся… мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я вам без спора подставлю свой лоб… но мы бросим жребий!.. и тогда… тогда… что, если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне изменит?.. И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле.Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова… прощайте!..

Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший свет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся – мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!

И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь – из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!

Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту… я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.

Dva sata u noći ... ne mogu spavati ... a trebao bih zaspati da mi ruka ne dršće. Uostalom, na šest koraka je teško promašiti. Ne, gospodine Grušnicki! Neće vam poći za rukom vaša mistifikacija ... promijenit ćemo uloge. Sad ću ja tražiti znakove tajnog straha na vašem licu. Zašto ste sami odredili tih kobnih šest koraka? Vi mislite da ću ja mirno podmetnuti svoje čelo ... ali mi ćemo baciti kocku ... i onda ... onda ... Ali ako njemu sreća posluži? Ako mene napokon moja zvijezda iznevjeri? ... A ne bi bilo ni čudo - ta dugo je vjerno služila mojim željicama.

Pa što? Ako mi je umrijeti, umrijet ću! Za svijet će to biti mala šteta, a i meni je samomu već vrlo dosadno. Ja sam kao čovjek koji zijeva na plesu, a samo zato ne ide spavati jer još nema njegove kočije. Ali kočija je spremna ... Zbogom!. .. Premećem u pameti svu svoju prošlost i pitam sam sebe: Čemu sam živio? Za kakvu sam se svrhu rodio? ... A jamačno je bila neka svrha i jamačno sam bio određen za nešto veliko, jer osjećam u sebi beskrajnu snagu ... ali ja nisam naslućivao toga određenja, već sam letio za strastima koje su me mamile, za pustim i nezahvalnim strastima. Iz njihove sam vatre izišao tvrd i hladan kao željezo, ali sam zauvijek izgubio žar plemenitih težnja - bolji cvijet života. I od tog sam časa mnogo puta glumio ulogu sjekire u ruci sudbine! Kao oruđe kazne padao sam na glavu osuđenih žrtava, često bez zlobe, ali uvijek bez sažaljenja ... Moja ljubav nije nikome donijela sreće, jer ja nisam ništa žrtvovao onima koje sam ljubio. Ljubio sam zbog sebe, zbog vlastitog zadovoljstva; zadovoljavao sam samo neku čudnu potrebu svoga srca, požudno sam gutao njihove osjećaje, njihove nježnosti, njihove radosti i boli - i nikad se nisam mogao nasititi. Tako onaj, koga mori glad, iznemogao zaspe i vidi pred sobom raskošna jela i pjenušava vina; zanosno on proždire zračne darove svoje fantazije i nekako mu bude lakše - ali čim se probudi - nestane opsjene ... a ostane udvostručeni glad i očaj! Možda ću sutra umrijeti!. .. A na zemlji neće ostati nijedno stvorenje koje bi me bilo potpuno shvatilo. Jedni me drže gorim, a drugi boljim nego što doista jesam ... Jedni će reći: bio je dobar dečko, a drugi- gadan čovjek. A i jedno i drugo bit će lažno. Kad je tako, je li vrijedno živjeti? A ipak živiš - zbog radoznalosti: čekaš nešto nova ... Smiješno i dosadno! Već je mjesec i po što sam u tvrđi N. Maksim Maksimič je otišao u lov ... pa sam sam. Sjedim kod prozora; sivi oblaci prekriše gore do podnožja; sunce se kroz maglu čini kao žuta pjega. Hladno; vjetar huji i trese kapke na prozorima ... Dosadno!. .. Počeo sam da nastavljam svoj dnevnik, što su ga toliki čudni događaji bili prekinuli.

Перечитываю последнюю страницу: смешно! Я думал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне еще долго жить.

Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни одного оттенка не стерло время!

Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою.

Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела!..

Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было еще длиннее обыкновенного.– Отчего вы так печальны, доктор? – сказал я ему. – Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной, – и тогда ваше любопытство возбудится до высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных физиологических наблюдений… Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, – мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде останавливалась.Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние теплоты его

Čitam posljednju stranicu. Smiješno! - Mislio sam da ću umrijeti. Ali bilo je nemoguće: ja još nisam iskapio čašu stradanja i sad osjećam da mi je još dugo živjeti. Kako mi se sva prošlost jasno i oštro utisnula u pamet! Ni jednu crtu, ni jednu nijansu nije vrijeme izbrisalo! Sjećam se da čitavu noć prije dvoboja nisam spavao ni časka. Dugo nisam mogao pisati: zahvatio me neki tajni nemir. Skoro sat hodao sam po sobi, a onda sam sjeo i otvorio roman Waltera Scotta što mi je ležao na stolu. Bili su to "Škotski puritanci". Isprva sam na silu čitao, a onda sam na sve zaboravio, zanesen čarobnom maštom.

Napokon je svanulo. Moji se živci umiriše. Pogledam se u ogledalo. Mutna bljedoća pokrivala mi je lice, na kome su se vidjeli tragovi teške besanice. Ali oči, premda su bile okružene tamnom sjenom, blistale su ponosno i neumoljivo. Bio sam zadovoljan sam sobom. Naredim da osedlaju konje, obučem se i pohitam u kupalište. Kad sam zaronio u hladno narzansko vrelo, osjećao sam da mi se vratila tjelesna i duševna snaga. Izišao sam iz kupelji svjež i čio, kao da se spremam na ples. Neka mi sada netko kaže da duša nije vezana s tijelom'. .. Vrativši se kući, nađem liječnika. Bio je odjeven u sive jahaće hlače, arhalukv i čerkesku kapu. Prasnuo sam u smijeh kad sam ugledao tu maljušnu figuricu pod golemom rutavom kapom. Lice mu nije nimalo ratničko, a toga je časa bilo još dulje nego obično. - što ste tako tužni, doktore? - zapitam ga. Zar niste stoput s najvećim mirom pratili ljude na onaj svijet? Zamislite, imam žučnu groznicu. Mogu ozdraviti, a mogu i umrijeti. Jedno i drugo je prirodno. Nastojte me gledati kao bolesnika što ga je napala bolest koju još ne poznajete - i vaša će radoznalost porasti do: najvišeg stupnja; možete na meni učiniti nekoliko važnih fizioloških promatranja ... Nije li očekivanje nasilne smrti već prava bolest?

Liječnik se zadivio toj misli, pa se razvedrio. Posjedosmo konje. Werner se objeručke prihvatio za uzde i mi krenusmo. Začas projahasmo pokraj tvrđe kroz selo i uđosmo u klanac, po kojemu se vijugao put, napola zarastao visokom travom, a svaki ga je čas prekidao bučan potok preko kojega smo morali na gazovima prelaziti i to na veliko očajanje liječnikovo, jer bi mu konj svaki put u vodi zastajao.

Ne sjećam se plavijeg i svježijeg jutra! Sunce se upravo pomolila iza zelenih vrhova, pa kad se prva toplina njegovih zraka slila s noćnim hladom što je

лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню – в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.

– Написали ли вы свое завещание? – вдруг спросил Вернер.– Нет.– А если будете убиты?..– Наследники отыщутся сами.– Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости?..Я покачал головой.– Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на память?..– Хотите ли, доктор, – отвечал я ему, – чтоб я раскрыл вам мою душу?.. Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, – бог с ними! Из жизненной бури я вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй? Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники?..

Мы пустились рысью.У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.– Мы давно уж вас ожидаем, – сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.Я вынул часы и показал ему.

umirao, padao je neki sladak bol na sve moje osjećaje. U klanac još nije prodirala radosna zraka mladoga dana; ona je zlatila samo vrhove stijena što su s obje strane visjele nad nama; grmlje gustoga lišća, što je raslo u njihovim dubokim pukotinama posulo bi nas srebrnom kišom kad god bi vjetrić samo malo pirnuo. Sjećam se - u taj sam čas volio prirodu više no igda. Kako li sam radoznalo promatrao svaku kapljicu rose što je treperila na širokom listu vinove loze i odbijala milijune zraka u duginim bojama! Kako li se željno trudio moj pogled prodrijeti u maglovitu daljinu! Tamo je put bivao sve uži, stijene sve modrije i strašnije, a napokon kao da su se sastajale u neprobojni bedem. Jahali smo šutke. - Jeste li napisali oporuku? - upita najednom Werner.

- Nisam. - A ako poginete? ... - Nasljednici će se sami javiti. - Zar nemate prijatelja kojima biste htjeli poslati posljednji pozdrav? ... Mahnuo sam glavom. - Zar nema na svijetu žene kojoj biste htjeli nešto ostaviti za uspomenu? - Hoćete li doktore - odgovorih mu - da vam otkrijem svoju dušu? ... Eto vidite, ja sam već prešao one godine kada se na samrti šapće ime svoje drage i ostavlja prijatelju pramen namazane ili nenamazane kose. Kad pomislim na skoru i moguću smrt, mislim samo na sebe; drugi ne čine ni to. - Prijatelji, koji će me sutra zaboraviti ili, što je još gore, Bog zna što o meni izmišljati, žene, koje će grliti drugoga, a meni se podsmijevati, da u njemu ne uzbude ljubomoru na pokojnika - šta će oni meni! Iz oluje života iznio sam samo nekoliko misli - ali nijednog osjećaja. Već odavno ne živim srcem, nego glavom. Ispitujem i raščinjavam svoje strasti i postupke s najvećom radoznalošću, ali bez sažaljenja. U meni su dva čovjeka: jedan živi u potpunom smislu riječi, a drugi misli i sudi o njemu. Prvi će se možda za jedan sat zauvijek oprostiti s vama i sa svijetom, a drugi ... drugi? ... Pogledajte, doktore, vidite li na litici desno, gdje se crne tri figure? To kao da su naši protivnici? ... Požurili smo se. Na podnožju litice, u grmlju, bila su privezana tri konja. I mi privežemo tamo svoje konje, pa se popnemo uskom stazom na zaravanak, gdje nas je čekao Grušnicki s dragunskim kapetanom i sa svojim drugim sekundantom, koji se zvao Ivan Ignjatijević. Prezime mu nisam nikad čuo. - Već vas odavno čekamo - reče dragunski kapetan s ironičnim smiješkom. Ja izvadim sat i pokažem mu ga. On se ispriča - reče mi da njegov sat ide naprijed.

Он извинился, говоря, что его часы уходят.Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал его, обратясь к Грушницкому.– Мне кажется, – сказал он, – что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.– Я готов, – сказал я.Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.– Объясните ваши условия, – сказал он, – и все, что я могу для вас сделать, то будьте уверены…– Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения…– Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие вещи?..– Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..– Мы будем стреляться…Я пожал плечами.– Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.– Я желаю, чтобы это были вы…– А я так уверен в противном…Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.

Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить.Ко мне подошел доктор.– Послушайте, – сказал он с явным беспокойством, – вы, верно, забыли про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае… Вы странный человек! Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не посмеют… Что за охота! подстрелят вас как птицу…– Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите… Я все так устрою, что на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться…– Господа, это становится скучно! – сказал я им громко, – драться так драться; вы имели время вчера наговориться…

– Мы готовы, – отвечал капитан. – Становитесь, господа!.. Доктор, извольте отмерить шесть шагов…– Становитесь! – повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.– Позвольте! – сказал я, – еще одно условие: так как мы будем драться насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..– Совершенно согласны.– Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой

Nekolika je minuta potrajala mučna šutnja. Napokon je prekine liječnik, okrenuvši se Grušnickomu. - Čini mi se - reče - pošto ste obojica pokazali da ste spremni pobiti se, i pošto ste tako učinili, što zahtijeva čast, mogli biste se, gospodo, izravnati i mirno svršiti ovu stvar. - Ja sam spreman - rekoh. Kapetan namignu Grušnickomu, a on, misleći da se ja bojim, oholo se naduo, premda mu je do tog časa pokrivala lice mutna, bljedoća. Otkad smo došli, prvi put me sada pogledao, ali u oku mu je bio neki nemir, koji je odavao unutrašnju borbu.

- Kažite svoje uvjete - reče on - i sve, što mogu za vas učiniti, budite uvjereni ... - Evo mojih uvjeta: vi ćete sada javno poreći svoju klevetu i zamolit ćete me za oproštenje ... - Poštovani gospodine, čudim se kako smijete nešto takvo zahtijevati? ... - Što sam mogao zahtijevati, nego to? ... - Mi ćemo se pobiti. Ja s legnem ramenima. - Kako vam drago; samo imajte na umu, da će jedan od nas svakako poginuti. - Želim da to budete vi.- A ja sam tako uvjeren o protivnom ... On se zbunio, pocrvenio, a onda pod silu udario u smijeh. Kapetan ga uze pod ruku i odvede na stranu, gdje su dugo šaputali. Kad sam došao, imao sam dosta volje mirno urediti tu stvar, ali sve me to počelo ljutiti. Liječnik priđe k meni. - Slušajte - reče on očito uznemiren - vi ste zacijelo zaboravili što su se oni dogovorili? ... Ja ne znam kako se nabija pištolj, ali sada ... Vi ste čudan čovjek! Recite im da znate za njihovu namisao - pa se neće usuditi ... Valjda ne želite da vas ubiju kao pticu ... - Molim vas, nemajte brige, doktore, i pričekajte Sve ću ja tako urediti da njihov položaj ne bude ni u čemu povoljniji. Neka samo šapuću . - Gospodo! To postaje dosadno! - rekoh im glasno. - Ako se trebamo pobiti, pobijmo se, imali ste jučer vremena da se narazgovarate. - Mi smo spremni - odgovori kapetan. - Postavite se, gospodo!. .. Doktore, izvolite odmjeriti šest koraka ... - Postavite se! - ponovi Ivan Ignjatijević piskutljivim glasom. - Dopustite! - rekoh ja. - Još jedan uvjet! Kako ćemo se pobiti na smrt, trebamo učiniti sve što možemo da to ostane tajna i da naši sekundanti ne moraju odgovarati. Slažete li se? - Slažemo se potpuno. - Evo što sam zato smislio. Vidite li na vrhu one strme stijene, nadesno, uzak zaravanak? Odande do

отвесной скалы, направо, узенькую площадку? Oттуда до низу будет сажен тридцать, если не больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в заключение, что иначе я не буду драться.– Пожалуй! – сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губы его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. «Ты дурак! – сказал он Грушницкому довольно громко, – ничего не понимаешь! Отправимтесь же, господа!»Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали карабкаться. Грушницкий шел впереди, за ним его секунданты, а потом мы с доктором.– Я вам удивляюсь, – сказал доктор, пожав мне крепко руку. – Дайте пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно… только глаза у вас блестят ярче обыкновенного.Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий споткнулся, ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.

– Берегитесь! – закричал я ему, – не падайте заранее; это дурная примета. Вспомните Юлия Цезаря! Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.Площадка, на которой мы должны были драться,

dolje bit će oko trideset hvati, ako ne i više, a dolje je oštro kamenje. Svaki će od nas stati na sam kraj zaravanka. Tako će čak i laka rana biti smrtonosna, a to se svakako slaže s vašim željama, jer ste odredili šest koraka. Onaj koji bude ranjen neminovno će se strmoglaviti i sav će se razmrskati. Tane će doktor izvaditi i onda će biti vrlo lako objasniti tu naprasnu smrt nesretnim skokom. Bacit ćemo ždrijeb, tko će prvi pucati. Najposlije vam velim da inače ne pristajem. - Kako vas volja! - reče kapetan, pogledavši značajno Grušnickoga, koji je kimnuo glavom da se slaže. Lice mu je neprestano, mijenjalo boju. Stavio sam ga u mučan položaj. Da su bili obični uvjeti dvoboja, mogao bi mi nišaniti u nogu, lako me raniti i tako zadovoljiti svoju osvetu i ne opteretiti odviše svoju savjest. Ali sad je morao pucati u zrak ili postati ubojica ili se napokon okaniti svoje podle namisli, pa se izvrći jednakoj opasnosti kao i ja. U taj čas ne bih htio biti na njegovu mjestu. On odvede kapetana na stranu i stade mu nešto vrlo živo govoriti. Vidio sam kako su mu usne pomodrile i drhtale, ali kapetan se od njega okrenuo s prezimim smiješkom. - "Ti si budala!" - reče on Grušnickomu dosta glasno. - "Ništa ne shvaćaš!. .. Hajdemo, gospodo!"

Između grmlja vodila je uska staza na strminu; odlomljena kamenje bilo je poput labavih stepenica na tim prirodnim stubama. Hvatajući se za grmlje, stadosmo se penjati. Grušnicki je išao naprijed, za njim njegovi sekundanti, a onda ja i liječnik. - Ja vam se divim - reče liječnik - stisnuvši mi snažno ruku. - Da vam opipam bilo!. .. Oho! Grozničavo!. .. Ali na licu se ništa ne vidi ... samo vam oči jače sjaju nego obično. Najednom nam se sa šumom dokotrlja pred noge sitno kamenje. što je to? Grušnicki se spotakao; grančica za koju se bio uhvatio otkinula se, i da ga nisu njegovi sekundanti zadržali, bio bi pao nauznak i skotrljao se. - Čuvajte se! - viknuh nm. - Ne padajte prije reda; to je loš znak. Sjetite se Julija Cezara! Stigosmo navrh istaknute stijene; zaravanak je bio pokriven sitnim pijeskom, baš kao za dvoboj. Unaokolo, gubeći se u zlatnoj jutarnjoj magli, stisnuše se vrhovi brda kao nebrojeno stado, a na jugu se dizao Elbrus kao bijela grdosija, završujući niz ledenih vrhunaca, među kojima su već lutali vlaknasti oblaci što su doletjeli s istoka. Ja pođem na kraj zaravanka i pogledam u dubinu; mozak mi se malne zavrtio; činilo mi se da je tamo dolje tamno i hladno kao u grobu; mahovinom obraslo zupčasto kamenje što ga je zbacila oluja i nevrijeme čekalo je svoj plijen. Zaravanak na kome smo se imali pobiti bio je gotovo pravilan trokut. Od istaknutoga kuta odmjerismo šest

изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать… Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею совестью?

– Бросьте жребий, доктор! – сказал капитан.Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.– Решетка! – закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг разбудил дружеский толчок.– Орел! – сказал я.Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.– Вы счастливы, – сказал я Грушницкому, – вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь – даю вам честное слово.Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.– Пора! – шепнул мне доктор, дергая за рукав, – если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает… если вы ничего не скажете, то я сам…– Ни за что на свете, доктор! – отвечал я, удерживая его за руку, – вы все испортите; вы мне дали слово не мешать… Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит…

Он посмотрел на меня с удивлением.– О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь…Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою шепнув ему что-то; другой мне.Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.

Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб…Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.– Не могу, – сказал он глухим голосом.

koraka i odlučismo da će onaj, koji će prvi dočekati vatru protivnika, stati u sam kut, leđima prema ponoru. Ako ne bude ubijen, promijenit će protivnici mjesta. Ja odlučih da dam Grušnickom u svemu povoljniji položaj; htio sam ga iskušati; u njegovoj se duši mogla probuditi iskra velikodušnosti - i onda bi se sve na dobro okrenulo; ali taština i slabost karaktera morala je slaviti slavlje!. .. Htio sam da dadem sebi potpuno pravo ne poštediti ga, ako mi sudbina bude milostiva. Tko se nije ovako pogađao sa svojom savješću? - Bacite ždrijeb, doktore! - reče kapetan. Liječnik izvadi iz džepa srebrn novac i digne ga uvis. - Pismo! - vikne Grušnicki naglo, kao čovjek koji se odjednom trgnuo od drugarskog udarca. - Orao! - rekoh ja. Novac poleti, padne i zazveči; svi pohitaše k njemu. - Sretni ste - rekoh Grušnickom - vi ćete prvi pucati! Ali pamtite ako me ne ubijete, ja neću promašiti - dajem vam poštenu riječ. On pocrveni; bilo ga je stid ubiti čovjeka bez oružja. Ja sam ga pozorno motrio; čas mi se činilo da će mi pasti pred noge i zamoliti me za oproštenje; ali kako da prizna tako podlu namisao? ... Ostalo mu je samo jedno sredstvo - da puca u zrak. Bio sam uvjeren da će pucati u zrak! Od toga ga je moglo odvratiti samo jedno: pomisao da ću ja zahtijevati nov dvoboj. –

- Vrijeme je! - šapnu mi liječnik, vukući me za rukav. - Ako vi sad ne kažete da mi znamo za njihovu namjeru, sve je propalo. Pogledajte, već nabija ... ako vi ništa ne reknete, ja ću sam ... - Nizašto na svijetu, doktore! - odgovorih ja i uhvatim ga za ruku. - Sve ćete pokvariti; dali ste mi riječ da se nećete miješati ... što vas briga? Možda ja hoću da budem ubijen ... On me začuđeno pogleda. - O, to je druga stvar!. .. samo se ne žalite na mene na onom svijetu ... Kapetan je međutim nabio svoje pištolje i jedan pružio Grušnickomu, šapnuvši mu nešto sa smiješkom, a drugi meni. Ja stanem na ugao zaravanka, u prem se lijevom nogom snažno u kamen i nagnem se malo naprijed, da ne padnem nauznak ako budem lako ranjen. Grušnicki stade prema meni i na dani znak počne dizati pištolj. Koljena su mu drhtala. Nišanio mi je u čelo. Neshvatljiv bijes mi zakipi u grudima. Odjednom on spusti grlo pištolja, pro blijedi kao krpa i okrene se svome sekundantu: - Ne mogu - reče muklim glasom. - Kukavica! - odgovori kapetan.

– Трус! – отвечал капитан.Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.– Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! – сказал капитан, – теперь твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! – Они обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. – Не бойся, – прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого, – все вздор на свете!.. Натура – дура, судьба – индейка, а жизнь – копейка!

После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он отошел на свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и вот он остался один против меня. Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого роду чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.– Я вам советую перед смертью помолиться богу, – сказал я ему тогда.– Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном вас прошу: стреляйте скорее.– И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?– Господин Печорин! – закричал драгунский капитан, – вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить… Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью – и нас увидят.– Хорошо, доктор, подойдите ко мне.Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут тому назад.Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:– Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, – и хорошенько!– Не может быть! – кричал капитан, – не может быть! я зарядил оба пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась… это не моя вина! – А вы не имеете права перезаряжать… никакого права… это совершенно против правил; я не позволю…– Хорошо! – сказал я капитану, – если так, то мы будем с вами стреляться на тех же условиях… – Он замялся.Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.– Оставь их! – сказал он наконец капитану, который хотел

Hitac planu. Tane mi okrznu koljeno. Nehotice učinim nekoliko koraka da se što prije odmaknem od kraja. - Ej, brate Grušnicki, šteta što si promašio - reče kapetan. - Sad je na tebi red, postavi se! Zagrli me prije, nećemo se više vidjeti! Oni se zagrliše; kapetan se jedva mogao suzdržati od smijeha. - Ne boj se - dometnu on, pogledavši lukavo Grušnickoga - sve je na svijetu glupost... "Priroda je luda, sudbina pura, a život kopjejka!” Poslije te tragične fraze, koju je izrekao ljubazno i svečano, pošao je na svoje mjesto. Ivan Ignjatijević također je sa suzama zagrlio Grušnickoga, a nato ovaj ostade sam prema meni. Još se i sad trudim sebi objasniti kakav je onda osjećaj vrio u mojim grudima. Bio je to gnjev uvrijeđene taštine, i prezir, i zloba, što se rodila pri pomisli da me je taj čovjek, koji me sad gleda s takvim pouzdanjem i s tako mirnom drskošću, još prije dvije minute htio ubiti kao pseto, a da njemu samome nije prijetila nikakva opasnost - jer da me je samo malo jače ranio u nogu, bio bih se svakako strovalio sa stijene. Nekoliko minuta gledao sam ga pozorno u lice, nastojeći da opazim bilo kakav trag kajanja. A kad tamo učini mi se da jedva suzdržava smiješak. - Savjetujem vam da se pred smrt pomolite Bogu - rekoh mu nato. - Ne brinite se više za moju dušu nego za svoju. Jedno vas molim: pucajte brzo. - I vi nećete poreći svoju klevetu? Nećete moliti za oproštenje? ... Promislite dobro: zar vam savjest ništa ne govori? - Gospodine Pečorine! - vikne dragunski kapetan - vi niste ovdje da ispovijedate, dopustite da vam to reknem ... Svršimo brzo, još bi mogao tkogod proći klancem - pa nas opaziti. - Dobro. Doktore, dođite amo. Doktor dođe. Jadni doktor! Bio je bljeđi nego Grušnicki prije deset minuta. Ove riječi izrekoh navlaš na prekide, glasno i razgovjetno, kao što se izriče smrtna osuda: - Doktore, ova su gospoda, valjda u brzini, zaboravila nabiti moj pištolj; molim vas da ga nabijete - i to dobro! - To ne može biti! - vikao je kapetan - to ne može biti! Ja sam nabio oba pištolja, osim ako iz vašega nije zrno ispalo ... ja nisam tome kriv!. .. A vi nemate prava nanovo nabijati ... nikakva prava ... To je sasvim protiv pravila; ja toga ne dopuštam. - Dobro! - rekoh ja kapetanu - ako je tako, pobit ću se s vama uz iste uvjete ... On ne reče ništa. Grušnicki je stajao, spustivši glavu na grudi, zbunjen i mrk. - Ostavi ih! - reče on napokon kapetanu, koji je htio istrgnuti liječniku iz ruku moj pištolj. - Ta i sam znaš

вырвать пистолет мой из рук доктора… – Ведь ты сам знаешь, что они правы.Напрасно капитан делал ему разные знаки, – Грушницкий не хотел и смотреть.Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и топнул ногой.– Дурак же ты, братец, – сказал он, – пошлый дурак!.. Уж положился на меня, так слушайся во всем… Поделом же тебе! околевай себе, как муха… – Он отвернулся и, отходя, пробормотал: – А все-таки это совершенно против правил.– Грушницкий! – сказал я, – еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; – вспомни – мы были когда-то друзьями…Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.– Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…Я выстрелил…Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва.

Все в один голос вскрикнули.– Finita la comedia! – сказал я доктору.Он не отвечал и с ужасом отвернулся.Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза… Отвязав лошадь, я шагом пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели.Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный, на измученной лошади.Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну от него, другую… от Веры.Я распечатал первую, она была следующего содержания:«Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно… если можете… Прощайте…»Я долго не решался открыть вторую записку… Что могла она мне писать?.. Тяжелое предчувствие волновало мою душу.Вот оно, это письмо, которого каждое слово неизгладимо

da imaju pravo. Uzalud mu je kapetan kojekako namigivao - Grušnicki ga nije htio ni pogledati. Međutim je liječnik nabio pištolj, pa mi ga pružio. Kad kapetan to vidje, pljunu i lupi nogom. - Budala si ti, brajko - reče on - prava budala!. .. Kad si mi se povjerio, onda me slušaj u svemu ... - Pravo ti budi! Pogini kao muha ... On se okrene i odilazeći promrmlja: "A ipak je to sasvim protiv pravila."

- Grušnicki - rekoh ja - još nije kasno, poreci svoju klevetu i ja ću ti sve oprostiti. Nije ti pošlo za rukom da napraviš od mene budalu i moja je taština zadovoljena. Sjeti se da smo nekad bili prijatelji. Njemu lice planu, a oči sijevnuše. - Pucajte - odgovori. - Ja sebe prezirem, a vas mrzim. Ako me ne ubijete, ja ću vas zaklati noću iza ugla. Za nas obojicu nema mjesta na zemlji ... Ja opalim ... Kad se dim razišao, Grušnickoga nije bilo na zaravanku. Samo na kraju ponora vio se još lak stup praha. Svi kriknuše u jedan glas. - Finita la commedia! - rekoh ja liječniku. On ne odgovori i okrene se užasnut. Ja slegnem ramenima i oprostim se sa sekundantom Grušnickoga. Silazeći stazom, ugledam između pukotina stijena okrvavljeni leš Grušnickoga. Nehotice sam sklopio oči… Odvezao sam konja i krenuo korakom kući. Na srcu mi je bio kamen. Sunce mi se činilo mutno; njegove me zrake nisu grijale. Nisam ušao u selo, nego sam okrenuo nadesno po klancu. Teško mi je bilo vidjeti čovjeka; htio sam biti sam. Bacivši uzde, spustio sam glavu i jahao dugo, dok se napokon ne nađoh na mjestu koje mi je bilo sasvim nepoznato. Vratim konja natrag i stanem tražiti put. Već je sunce sjedalo kad sam stigao u Kislovodsk izmučen na izmučenu konju. Lakaj mi reče da je dolazio Werner, pa mi pruži dva pisma, jedno od njega, a drugo ... od Vjere. Raspečatim prvo, koje je glasilo ovako: "Sve je napravljeno kako se najbolje moglo. Tijelo je dovezeno iznakaženo; tane je izvađeno iz grudi. Svi su uvjereni, da je njegovu smrt skrivila nezgoda; samo komandant, koji je vjerojatno znao da ste posvađani, mahnuo je glavom, ali nije ništa rekao. Dokaza protiv vas nema nikakvih, pa možete mirno spavati ... ako možete ... Zbogom." Dugo se nisam mogao odlučiti, da otvorim drugo pismo ... što mi je mogla pisati? Teška mi je slutnja uznemiravala dušu. Evo toga pisma, čija mi se svaka riječ neizbrisiva urezala u pamet:

врезалось в моей памяти:«Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся. Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое слабое сердце покорилось снова знакомому голосу… ты не будешь презирать меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я обязана сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно тебя любит. Я не стану обвинять тебя – ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла.Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства, никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе покажется маловажна, потому что касается до одной меня.Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с Грушницким. Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго и пристально смотрел мне в глаза; я едва не упала без памяти при мысли, что ты нынче должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с ума… но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно! Мой муж долго ходил по комнате; я не знаю, что он мне говорил, не помню, что я ему отвечала… верно, я ему сказала, что я тебя люблю… Помню только, что под конец нашего разговора он оскорбил меня ужасным словом и вышел. Я слышала, как он велел закладывать карету… Вот уж три часа, как я сижу у окна и жду твоего возврата… Но ты жив, ты не

"Pišem ti u tvrdom uvjerenju da se nećemo nikad više vidjeti. Kad sam se prije nekoliko godina s tobom rastajala, mislila sam isto, ali Bog me htio još jedan put iskušati. Ja nisam podnijela toga iskušenja, moje se slabo srce iznova pokori to poznatom glasu ... ti me zbog toga nećeš prezirati - zar ne? Ovo će pismo biti ujedno i oproštaj i ispovijest. Moram ti reći sve što se nakupilo u mom srcu otkada te ljubim. Neću te kriviti - ti si sa mnom postupao, kao što bi postupao svaki drugi muškarac; ljubio si me kao svoju imovinu, kao vrelo radosti, muka i boli, što su se među sobom izmjenjivale i bez kojih je život dosadan i jednoličan. Isprva sam to shvaćala ... Ali ti si bio nesretan i ja sam žrtvovala sebe, nadajući se da ćeš jednom ocijeniti moju žrtvu, da ćeš jednom shvatiti moju duboku odanost, koja nije pitala ni za kakve uvjete. Otad je prošlo mnogo vremena, pa sam prodrla u sve tajne tvoje duše ... i uvjerila se da je to bila isprazna nada. Gorko mi je bilo! Ali moja se ljubav srasla s mojom dušom, potamnjela je, ali se nije ugasila.

Mi se rastajemo zauvijek, no ipak mi možeš vjerovati da neću nikad ljubiti drugoga. Moja je duša na tebe potrošila sve svoje blago, sve suze i sve nade. Ona, koja je jednom tebe ljubila, ne može pogledati druge muškarce bez nekog prezira, ne zato što bi ti bio bolji od njih, o ne! Ali u tvojoj prirodi je nešto posebno - nešto što samo ti imaš, nešto ponosno i tajanstveno; u tvom glasu, pa govorio što mu drago, ima neka nesavladiva moć; nitko ne umije tako stalno htjeti da bude ljubljen, ni u koga nije zlo tako zamamljivo, ničiji pogled ne obećava toliko blaženstva, nitko se ne umije bolje koristiti svojim vrlinama i nitko ne može biti tako istinski nesretan kao ti, jer se nitko toliko ne trudi sam sebe uvjeriti u protivno.

Sada ti moram razložiti, zašto tako naglo odlazim. Razlog će ti se činiti neznatan, jer se samo mene tiče.

Jutros je došao k meni moj muž i pripovijedao mi o tvojoj svađi s Grušnickim. Zacijelo sam se jako promijenila u licu, jer me je dugo i oštro gledao u oči. Umalo nisam pala u nesvijest, kad sam pomislila da se sada moraš tući i da sam ja tome kriva; činilo mi se da ću s uma sići ... Ali sada, kad mogu razmisliti, uvjerena sam da ćeš ostati živ; nemoguće je da ti umreš bez mene, nemoguće! Moj je muž dugo hodao po sobi; ne znam što mi je govorio, ne sjecam se što sam mu ja odgovarala ... jamačno sam mu rekla da te ljubim ... Sjećam se samo da me je na koncu našeg razgovora strašnom riječi uvrijedio i onda izišao. Čula sam kako je naredio da upregnu kočiju ... Već su tri sata otkako sjedim kod prozora i čekam tvoj povratak. .. Ali ti si živ, ti ne možeš umrijeti!. ..

можешь умереть!.. Карета почти готова… Прощай, прощай… Я погибла, – но что за нужда?.. Если б я могла быть уверена, что ты всегда меня будешь помнить, – не говорю уж любить, – нет, только помнить… Прощай; идут… я должна спрятать письмо…

Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете…»Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса, которого водили по двору, и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно погонял измученного коня, который, хрипя и весь в пене, мчал меня по каменистой дороге.Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне западных гор; в ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и однообразно. Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! – одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ей руку… Я молился, проклинал плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья! Бог знает, какие странные, какие бешеные замыслы роились в голове моей… И между тем я все скакал, погоняя беспощадно. И вот я стал замечать, что конь мой тяжелее дышит; он раза два уж спотыкнулся на ровном месте… Оставалось пять верст до Ессентуков – казачьей станицы, где я мог пересесть на другую лошадь.Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут! Но вдруг поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом повороте, он грянулся о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод – напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком – ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.

И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие – исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? – ее видеть? – зачем? не все ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а

Kočija samo što nije spremna ... Zbogom, zbogom ... Ja sam propala - ali što zato? Kad bih mogla biti uvjerena da ćeš me se uvijek sjećati - ne govorim više ljubiti - ne, samo sjećati ... Zbogom; dolaze ... moram sakriti pismo" ... "Zar ne, da ne ljubiš Mary? Nećeš je uzeti za ženu? - Čuj, moraš mi prinijeti tu žrtvu; ja sam za tebe izgubila sve na svijetu ... " Ja izletim kao lud na vrata, skočim na svog čerkeza što su ga vodah po dvorištu, i pojurim uzagrepce cestom prema Pjatigorsku. Nemilice sam tjerao izmučenog konja, koji me je dahćući i pjeneći se nosio po kamenitom drumu. Sunce se već sakrivala iza crnog oblaka što se odmarao na bilu zapadnih gora; u klancu je postalo tamno i vlažno. Podkumok, što je padao s kamena na kamen, šumio je muklo i jednolično. Ja sam jurio gušeći se od nestrpljivosti. Misao da je neću naći u Pjatigorsku udarala me kao čekićem po srcu. Jednu minutu još jednu minutu da je vidim, da se oprostim s njom, da joj stisnem ruku ... Molio sam, kleo sam, plakao, smijao se ... ne, ničim ne mogu iskazati svoga nemira, svog očaja!. .. Kad sam vidio da bih mogao Vjeru zauvijek izgubiti, postala mi je milija od svega na svijetu, milija od života, časti i sreće! Bog zna kakve su mi se čudne, kakve bijesne misli rojile po glavi ... A međutim sam neprestano jurio, goneći konja nemilice. - No uto stanem opažati da mi konj sve teže diše, dvaput se već spotaknuo na ravnu mjestu . ... Bilo je još pet vrsta do Jesentuka - kozačke stanice, gdje sam mogao promijeniti konja. Sve bi bilo spašeno da je moj konj imao snage još za deset minuta! Ali najednom, dižući se iz male uvale na izlasku iz brda, na oštrom zavoju, padne on na zemlju. Ja spretno skočim, hoću ga podići, vučem za uzde - uzalud. Jedva čujno stenjanje probilo mu kroz stisnute zube; za nekoliko minuta je izdahnuo i ja ostadoh u stepi sam, izgubivši posijednju nadu. Pokušam ići pješke - noge su mi klecale; izmučen uzbuđenjima toga dana i nespavanjem padoh na mokru travu i zaplakah kao malo dijete. Dugo sam nepomično ležao i plakao, ne trudeći se da zaustavim suze i jecanje. Mislio sam, srce će mi pući; sva moja i tvrdoća, sva moja hladnokrvnost nestala je poput dima; duša je malaksala, razum je ušutio i da me je u taj čas tkogod vidio, bio bi se s prezirom okrenuo od mene. Kad su mi noćna rosa i gorski vjetar ohladili vruću glavu, te mi se misli vratiše u obični red, razabrao sam da je beskorisno i nerazumno loviti izgubljenu sreću. što mi još treba? ... Da je vidim? ... Čemu? Nije li među nama sve svršeno? Jedan gorki oprosni poljubac neće obogatiti moje uspomene, a poslije njega bit će nam još teže rastati se.

после него нам только труднее будет расставаться.Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок.Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул сном Наполеона после Ватерлоо.Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна, расстегнул архалук – и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали огне в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас все было тихо, в доме княгини было темно.

Взошел доктор: лоб у него был нахмурен; и он, против обыкновения, не протянул мне руки.– Откуда вы, доктор?– От княгини Лиговской; дочь ее больна – расслабление нервов… Да не в этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.Он на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку… и если б я показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень – и он вышел.Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, – а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в крепость Н., я зашел к княгине проститься.Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею ли я ей сказать что-нибудь особенно важное? – я отвечал, что желаю ей быть счастливой и прочее.– А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.Я сел молча.Явно было, что она не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пухлые ее пальцы стучали по столу; наконец она начала так, прерывистым голосом:

- Ipak mi je ugodno što mogu plakati. Uostalom, možda je to zato, što su mi živci rastrojeni, što sam proveo noć u nespavanju, što sam dvije minute stajao prema grlu pištolja i što mi je želudac prazan. Sve se okreće na dobro. To novo stradanje, da govorim vojničkim stilom, učinilo je u meni sretnu diverziju. Plakati je zdravo, pa onda, da nisam toliko jahao i da nisam morao na povratku hodati petnaest vrsta, vjerojatno mi ne bi ni ovu noć san sklopio oči. Vratim se u Kislovodsk i zaspim kao Napoleon poslije Waterlooa. Kad sam se probudio, vani je bilo tamno. Sjednem kraj otvorenog prozora, raskopčam arhaluk - i gorski mi vjetar rashladi grudi, koje su bile tako izmorene da ih ni teški san iscrpljenosti nije umirio. U daljini iza rijeke, kroz vrhove gustih lipa, što su je osjenjivale, svjetlucala su se svjetla na zgradama u tvrđi i u selu. Kod nas je u dvorištu sve bilo tiho, a u kneginjinu stanu bilo je tamno. Uto uđe liječnik; čelo mu je bilo namršteno; protiv svoga običaja nije mi pružio ruku. - Odakle vi, doktore? - Od kneginje Ligovske; kći joj je bolesna - neurastenija ... Ali o tome se ne radi, nego evo o čemu. Vlast naslućuje i premda se ništa ne može pouzdano dokazati, ipak vam savjetujem, da budete oprezniji. Kneginja mi je ovaj čas govorila da zna da ste se tukli za njezinu kćer. Sve joj je pripovijedao onaj starčić ... kako se ono zove? Bio je svjedok kad ste se u restauraciji zavadili s Grušnickim. Došao sam vas na to upozoriti. - Zbogom. Možda se više nećemo vidjeti; vas će poslati bilo kuda. Na pragu je stajao - htio mi je pružiti ruku ... i da sam ja imalo pokazao da to želim, bio bi mi pao oko vrata; ali ja sam ostao hladan kao kamen - i on izađe. Eto što su ljudi! Svi su oni takvi. Znaju unaprijed sve ružne strane postupka, pomažu, savjetuju, štaviše i odobravaju, jer ne vide da bi bilo moguće drugo sredstvo - a onda peru ruke i s negodovanjem se odvraćaju od onoga, koji je bio toliko hrabar da je na sebe uzeo teret odgovornosti. Svi su oni takvi, pa i najbolji i najumniji. Sutradan, ujutro dobijem nalog od više komande, da pođem u tvrđavu N., pa odoh kneginji da se oprostim.

Ona se začudila kad sam na njeno pitanje imam li joj štogođ osobito reći odgovorio da joj želim sreću i slično. - A ja trebam s vama govoriti vrlo ozbiljno. Ja sjedoh šutke. Očito nije znala kako da počne; lice joj je pocrvenjelo, debeli joj prsti lupahu po stolu; a napokon počne ovako, mucajući: - Čujte, monsieur Pečorin, ja mislim, da ste vi

– Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек.Я поклонился.– Я даже в этом уверена, – продолжала она, – хотя ваше поведение несколько сомнительно; но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их-то вы должны теперь мне поверить. Вы защитили дочь мою от клеветы, стрелялись за нее, – следственно, рисковали жизнью… Не отвечайте, я знаю, что вы в этом не признаетесь, потому что Грушницкий убит (она перекрестилась). Бог ему простит – и, надеюсь, вам также!.. Это до меня не касается, я не смею осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была этому причиною. Она мне все сказала… я думаю, все: вы изъяснились ей в любви… она вам призналась в своей (тут княгиня тяжело вздохнула). Но она больна, и я уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает; она не признается, но я уверена, что вы этому причиной… Послушайте: вы, может быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, – разуверьтесь! я хочу только счастья дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может поправиться: вы имеете состояние; вас любит дочь моя, она воспитана так, что составит счастие мужа, – я богата, она у меня одна… Говорите, что вас удерживает?.. Видите, я не должна бы была вам всего этого говорить, но я полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь; вспомните, у меня одна дочь… одна…Она заплакала.– Княгиня, – сказал я, – мне невозможно отвечать вам; позвольте мне поговорить с вашей дочерью наедине…

– Никогда! – воскликнула она, встав со стула в сильном волнении.– Как хотите, – отвечал я, приготовляясь уйти.Она задумалась, сделала мне знак рукою, чтоб я подождал, и вышла.Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но старания мои были напрасны.Вот двери отворились, и вошла она, Боже! как переменилась с тех пор, как я не видал ее, – а давно ли?Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довел ее до кресел.Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.– Княжна, – сказал я, – вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня.На ее щеках показался болезненный румянец.Я продолжал:– Следственно, вы меня любить не можете…

plemenit čovjek. Ja se naklonim. - Štaviše, ja sam o tome uvjerena - nastavi ona - premda je vaše vladanje nekako sumnjivo, ali vi možda imate razloga kojih ja ne znam, pa mi ih sada morate povjeriti. Vi ste moju kćer obranili od klevete, tukli ste se za nju; stavili ste dakle život na kocku ... Ne odgovarajte, ja znam da vi toga ne priznajete, jer je Grušnicki ubijen (ona se prekrižila). Bog će mu oprostiti - a nadam se, i vamal. .. Mene se to ne tiče ... ne smijem vas osuđivati, jer je tome bila razlog moja kći, iako bez svoje krivice. Ona mi je sve rekla ... mislim, sve. Vi ste joj izjavili ljubav ... a ona vam je svoju priznala (tu je kneginja teško uzdahnula). Ali ona je bolesna i ja sam uvjerena, da to nije obična bolest! Ubija je neka tajna tuga; ona ne želi kazati, ali ja sam uvjerena da je to zbog vas ... slušajte ... vi možda mislite da ja zahtijevam velik čin, golemo bogatstvo - vjerujte mi, nije tako, ja hoću samo sreću svoje kćeri. Vaš sadašnji položaj nije sjajan, ali se može popraviti, vi imate imetka, moja vas kći ljubi; ona je tako obrazovana da može usrećiti muža. Ja sam bogata, ona mi je jedinica ... Govorite, što vas smeta? ... Vidite, ja vam sve to ne bih smjela govoriti, ali se oslanjam na vaše srce, na vašu čast - sjetite se, ja imam samo jednu kćer... jedinicu .... Ona zaplače. - Kneginjo - rekoh - ja vam ne mogu odgovoriti; dopustite mi da se porazgovorim s vašom kćerkom nasamo ... - Nikad! - usklikne ona i ustane sva uzbuđena.

- Kako želite - odgovorim i spremim se da odem. Ona se zamisli, mahne mi rukom da pričekam, pa izađe. Prošlo je pet minuta; moje je srce jako udaralo, ali misli su bile mirne, a glava hladna; koliko sam god u svojim grudima tražio bar iskru ljubavi prema miloj Mary, sav mi je trud bio uzalud. Uto se otvore vrata i ona uđe. Bože! Kako li se promijenila otkad je nisam vidio - a je li to davno? Došavši nasred sobe, zatetura; ja skočim, pružim joj ruku i dovedem je do naslonjača. Stajao sam pred njom. Dugo smo šutjeli; činilo se da njene velike oči, pune neshvatljive tuge, u mojim očima traže nešto kao nadu; njene su se blijede usne uzalud htjele nasmiješiti, a nježne joj ruke, skrštene na koljenima, bile su tako mršave i prozirne da sam se sažalio na nju. - Kneginjice – rekoh - vi znate da sam vam se narugao? ... Mora da me prezirete ... Na obrazima joj se pojavilo boležljivo rumenilo. Ja nastavih: - ... Dakle me ne možete ljubiti ... Ona se okrenula, naslonila se laktima na stol, pokrila

Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.

– Боже мой! – произнесла она едва внятно.Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.– Итак, вы сами видите, – сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкой, – вы сами видите, что я не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуверить. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь; вот все, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь… Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.

– Я вас ненавижу… – сказала она.Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.

Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст до Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло было снято – вероятно, проезжим казаком, – и вместо седла на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…

И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее. спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…

oči rukom i meni se učinilo da su u njima zablistale suze. - Bože moj! - izusti ona da se jedva čulo. To je postalo nesnosno - još časak i ja bih joj bio pao pred noge. - I tako vidite i sami - rekoh, koliko sam mogao tvrdim glasom i nasmiješivši se na silu - vidite i sami da mi ne možete biti ženom. Štaviše, kad biste vi to sada htjeli, brzo biste se pokajali. Moj razgovor s vašom majkom nagnao me, da vam govorim tako otvoreno i tako grubo. Nadam se da se ona vara, vi ćete je lako o tome uvjeriti. Vi vidite da ja u vašim očima glumim najjadniju i najružniju ulogu i da to čak i priznajem - to je eto sve što mogu za vas učiniti. Imali vi o meni ma kako ružno mišljenje, ja mu se pokoravam ... Vidite li kako sam nizak pred vama? ... Zar ne, ako ste me i ljubili, od ovog me časa prezirete? ... Ona se okrenula k meni, blijeda kao mramor, samo su joj oči čudno blistale. - Ja vas mrzim ... - reče ona. Ja joj zahvalim, naklonim se s poštovanjem pa izađem. Za jedan sat vozila su me kurirska kola iz Kislovodska. Nekoliko vrsta od Jesentuka ugledah pokraj puta leš moga brzoga konja; sedlo je bilo skinuto - vjerojatno je to učinio neki kozak, koji je prolazio - a mjesto sedla sjedila su mu na leđima dva gavrana. Uzdahnem i okrenem se ... I sada, ovdje, u toj dosadnoj tvrđi, često premećem u mislima prošlost, pa se pitam: zašto nisam htio poći tim putem, što mi ga je sudbina pokazala, gdje su me čekale tihe radosti i duševni mir? ... Ne, ne bih se bio privikao na tu sudbinu! Ja sam kao mornar koji se rodio i odrastao na palubi gusarskoga briga. 63 Njegova se duša srasla s olujama i s bitkama, pa ako bude bačen na obalu, njemu je dosadno i mučno, mamio ga koliko mu drago sjenoviti gaj, sjalo mu koliko mu drago mirno sunce. Čitav dan hoda on sam samcat po pijesku na obali, prisluškuje kako jednolično šume valovi što dolijeću, i gleda u maglovitu daljinu, neće li se tamo, na blijedoj crti što dijeli modru pučinu od sivih oblaka, pojaviti žuđena jedro, koje je isprva nalik na galebova krilo, ali se malo pomalo odjeljuje od pjene valov a i jednakim se letom primiče pustom pristaništu ...

III. Фаталист

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты.Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.– Все это, господа, ничего не доказывает, – сказал старый майор, – ведь никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете свои мнения?

– Конечно, никто, – сказали многие, – но мы слышали от верных людей…– Все это вздор! – сказал кто-то, – где эти верные люди, видевшие список, на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших поступках?В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал, и медленно подойдя к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как видно было из его имени.Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, – все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, – которых прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.

Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию. «Поставь ва-банк!» – кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтеров. «Идет семерка», – отвечал тот, убегая.

III. FATALIST

Nekako me zadesilo da proživim dvije nedjelje u kozačkoj stanici na lijevom krilu. Tamo je bio pješadijski bataljun; a oficiri su se naizmjence jedan kod drugoga okupljali i večerom se kartali. Jednom, kad nam je dosadio boston, bacimo karte pod stol i zasjednemo zadugo kod majora S ... Razgovor je protiv običaja bio zanimljiv. Raspravljali smo o tome kako muslimansko vjerovanje da je ljudska sudbina zapisana na nebesima ima među nama mnogo privrženika. Svaki je pripovijedao razne neobične zgode pro ili contra. - Sve to, gospodo, ništa ne dokazuje - reče stari major. - Ta nitko od vas nije bio svjedokom tih čudnih slučajeva, kojima vi potvrđujete svoje mišljenje. - Dabome, nitko - rekoše mnogi - ali smo slušali od pouzdanih ljudi ... - Sve je to glupost! - reče netko. - Gdje su ti pouzdani ljudi koji su vidjeli popis, na kojemu je napisan čas naše smrti? ... I, ako nam je doista suđeno, čemu nam je dana volja, razum? Zašto da odgovaramo za svoja djela? U taj čas ustade neki oficir što je sjedio u uglu sobe, priđe polagano k stolu i pogleda sve mirnim i svečanim pogledom. Bio je rodom Srbin, što mu je i ime kazivalo. Vanjština poručnika Vulića slagala se posve s njegovim karakterom. Visok uzrast i tamna boja lica, crna kosa, crne oštre oči, velik, ali pravilan nos - svojstvo njegova naroda, bolan i hladan smiješak, što mu je neprestano lebdio na usnama - sve se to nekako slagalo da mu poda izgled osobita čovjeka koji nije kadar da dijeli misli i strasti onih ljudi, s kojima ga je sudbina združila. Bio je junačan, raspravljao je, malo, ali oštro, nikome nije povjeravao svojih duševnih i obiteljskih tajna; vina gotovo i nije pio, a za mladim kozačkim djevojkama - kojima je teško upoznati čare dok ih ne vidiš - nije nikad išao. Ipak se govorilo da pukovnikova žena nije hladna prema njegovim živim očima; ali on se ozbiljno ljutio, kad bi to tkogod natuknuo. Imao je samo jednu strast, koju nije krio - strast za kartanjem. Za zelenim je stolom sve zaboravljao i obično je gubio; ali to, što nije nikad imao sreće u kartanju, samo je dražila njegovu tvrdoglavost. Pripovijedali su da je jednom, za vrijeme ekspedicije, noću na jastuku držao banku. Sreća mu je strašno služila. Najednom planuše puške, zabubnjaše na uzbunu i svi skočiše te pograbiše oružje. "Postavi va banque!" - vikao je Vulić, ne dižući se, jednomu od najvatrenijih kartaša. - "Neka bude sedmica" -

Несмотря на всеобщую суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана.

Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого понтера.– Семерка дана! – закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами.Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него какой-нибудь оригинальной выходки.– Господа! – сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного), – господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута… Кому угодно?– Не мне, не мне! – раздалось со всех сторон, – вот чудак! придет же в голову!..– Предлагаю пари! – сказал я шутя.– Какое?– Утверждаю, что нет предопределения, – сказал я, высыпая на стол десятка два червонцев – все, что было у меня в кармане.– Держу, – отвечал Вулич глухим голосом. – Майор, вы будете судьею; вот пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу прибавить их к этим.– Хорошо, – сказал майор, – только не понимаю, право, в чем дело и как вы решите спор?..Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.– Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! – закричали ему.– Господа! – сказал он медленно, освобождая свои руки, – кому угодно заплатить за меня двадцать червонцев?Все замолчали и отошли.Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старые воины

odgovori ovaj i otrča. Ne osvrćući se na opću vrevu, diže Vulić karte - bila je sedmica. Kad se pojavio u četi, tamo se već žestoko puškaralo. Vulić nije mario za tanad ni za čečenske sablje - on je tražio svoga sretnog kartaša. - Sedmica je bila! - viknu, kad ga je napokon ugledao u redu strijelaca, koji su stali potiskivati neprijatelja iz šume, i došavši bliže, izvadi novčanicu i lisnicu pa je pruži sretniku, ne mareći što je on prigovarao da to nije mjesto za plaćanje. Izvršivši tu neugodnu dužnost, srnuo je naprijed, povukao za sobom vojnike i do konca se s najvećom hladnokrvnošću borio s Čečencima. Kad je poručnik Vulić došao k stolu, svi su umuknuli, očekujući od njega neku originalnost. - Gospodo! - reče on (glas mu je bio miran, iako za ton niži nego obično) - gospodo, čemu puste prepirke? Vi želite dokaze? Predlažem vani da sami na sebi pokušate, može li čovjek po svojoj volji raspolagati svojim životom ili je svakome od nas unaprijed određen kobni čas ... Tko hoće? - Ja neću, ja neću! - za orilo se sa sviju strana. - To je čudak! Što li mu je palo na pamet!. .. - Da se okladimo - rekoh ja u šali. - O što? - Ja tvrdim da nema predodređenja - rekoh i prosuh po stolu dvadesetak dukata, sve što sam imao u džepu. - Primam - odgovori Vulić muklim glasom. - Majore, vi ćete biti sudac - evo petnaest dukata, ostalih mi pet vi dugujete pa ćete mi učiniti ljubav ako ih ovamo dodate. - Dobro - reče major - samo ne razumijem pravo o čemu se radi i kako ćete riješiti spor. Vulić ode šutke u drugu sobu, a mi pođemo za njim. On priđe k zidu na kojemu je visjelo oružje, te skide nasumce s čavla jedan između pištolja raznoga kalibra. Još ga nismo shvaćali, ali kad je zapeo pištolj i nasuo baruta na prašnik, mnogi su nehotice kriknuli i uhvatili ga za ruku. - Što radiš? Čuj, to je ludost! - povikaše mu.

- Gospodo! - reče on polagano i mirno, otimajući ruku - tko hoće za mene platiti dvadeset dukata? Svi ušutješe i uzmakoše. Vulić izađe u drugu sobu i sjedne za stol; a svi za njim. On nam namignu da sjednemo oko njega. Mi ga šutke slušamo - u taj je čas zadobio nad nama neku tajanstvenu moć. Ja sam mu pozorno gledao u oči, ali on je mirno i nepomično dočekao moj oštri pogled i blijede mu se usne nasmiješiše; no premda je bio tako hladnokrvan, učinilo mi se da mu čitam pečat smrti na blijedome licu. Viđao sam - i mnogi su mi stari ratnici to potvrđivali - da je često na licu čovjeka, kojemu je za nekoliko sati umrijeti, neki čudan biljeg

подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.– Вы нынче умрете! – сказал я ему.Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:– Может быть, да, может быть, нет… Потом, обратясь к майору, спросил: заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.– Да полно, Вулич! – закричал кто-то, – уж, верно, заряжен, коли в головах висел, что за охота шутить!..– Глупая шутка! – подхватил другой.– Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! – закричал третий.Составились новые пари.Мне надоела эта длинная церемония.– Послушайте, – сказал я, – или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдемте спать.– Разумеется, – воскликнули многие, – пойдемте спать.– Господа, я вас прошу не трогаться с места! – сказал Вулич, приставя дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели.– Господин Печорин, прибавил он, – возьмите карту и бросьте вверх.Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок… осечка!– Слава Богу! – вскрикнули многие, – не заряжен…– Посмотрим, однако ж, – сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился в фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался – дым наполнил комнату. Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля глубоко засела в стене.Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелек мои червонцы.

Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время не спускал глаз с пистолета.

– Вы счастливы в игре, – сказал я Вуличу…– В первый раз от роду, – отвечал он, самодовольно улыбаясь, – это лучше банка и штосса.– Зато немножко опаснее.– А что? вы начали верить предопределению?– Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть…Этот же человек, который так недавно метил себе

neuklonive sudbine, te će se vješto oko teško prevariti.

- Vi ćete sada umrijeti! - rekoh mu. On se naglo okrene prema meni, ali odgovori polagano i mirno: - Možda hoću, a možda i neću ... Zatim se okrene majoru i upita ga je li pištolj nabijen. Major se u zabuni nije mogao pravo sjetiti. - Dakako, Vuliću - vikne netko - zacijelo je nabijen! - vikne treći.

Tako se učini još jedna oklada. Meni je dodijala ta dugačka ceremonija. - Slušajte - rekoh - ili pucajte ili objesite pištolj, gdje je prije visio, pa da pođemo spavati. - Tako je - uskliknuše mnogi.- pođimo spavati. - Gospodo, molim vas, ne mičite se s mjesta! - reče Vulić i primače grlo pištolja k čelu. Svi kao da se skameniše. - Gospodine Pečorine - dometnu on - uzmite kartu i bacite je uvis. Ja uzeh sa stola - sjećam se kao da je to bilo danas - crvenoga asa i bacih ga uvis. Svima stade dah, svi pogledi, puni straha i neke neodređene radoznalosti, poletješe od pištolja prema kobnom asu, koji je u zraku treptio i polagano se spuštao. U isti čas kad se dotakao stola, odape Vulić pištolj ... zatajio je! - Hvala Bogu - viknuše mnogi- nije nabijen. - Ipak, da vidimo - reče Vulić. On zapne opet pištolj, nanišani na kapu što je visjela iznad prozora; hitac planu - dim napuni sobu, a kad se razišao, skinuše kapu. Bila je probita nasred srijede i tane je prodrlo duboko u zid. Jedno tri minute nije nitko mogao progovoriti ni riječi. Vulić je sasvim mirno presipao moje dukate u svoju kesu. Poveo se razgovor o tome zašto pištolj nije prvi put opalio. Jedni su tvrdili da je vjerojatno prašnik bio začepljen, a drugi su šaputali da je barut prije bio vlažan i da je Vulić poslije nanovo nasuo baruta, ali ja sam tvrdio da je ova posljednja pretpostavka neopravdana, jer ja čitavo vrijeme nisam skidao očiju s pištolja. - Vi ste sretni u igri! - rekoh ja V uliću ... - Prvi put od rođenja - odgovori on smiješeći se zadovoljno - ovo je bolje od banke i štosa. - Ali zato malo opasnije. - Što? Zar ste počeli vjerovati u predskazanje? - Vjerujem; samo nikako ne razumijem zašto mi se učinilo, kao da vi sada svakako morate umrijeti ... Isti čovjek, koji je malo prije tako mirno nišanio sebi u čelo, sad je najednom planuo i zbunio se.

преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.– Однако же довольно! – сказал он, вставая, пари наше кончилось, и теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны… – Он взял шапку и ушел. Это мне показалось странным – и недаром!..Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою…

И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к чему это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге.Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в

- Dosta je - reče ustajući - naša je oklada svršena i vaša je primjedba, rekao bih, neumjesna ... On uze kapu i ode. To mi se učini čudno i - ne uzalud. Uskoro se svi raziđoše svojim kućama, govoreći kojekako o Vulićevim mušicama i zacijelo su me svi složno nazivali egoistom što sam se kladio s čovjekom koji se htio ubiti; kao da on bez mene nije mogao naći zgodnu priliku!. .. Vraćao sam se kući pustim uličicama kozačke stanice; mjesec, pun i crven, kao rumenilo požara, počeo se pomaljati iza zupčastog horizonta kuća; zvijezde su mirno sjale na tamnomodrom svodu i meni se učini smiješnim kad sam pomislio da je nekad bilo mudrih ljudi, koji su mislili da se nebeska svjetlila miješaju u naše ništave sporove zbog krpice zemlje ili zbog nekakvih izmišljenih prava. Pa eto! Te svjetiljke, što su po njihovu mišljenju bile samo zato zapaljene da bi osvjetljivale njihove bitke i trijumfe, gore i sada onim istim sjajem, a njihove su se strasti i nade zajedno s njima odavno ugasile, kao vatrica, što je na kraju šume zapali bezbrižan putnik! Ali zato - koliku je snagu volje njima davalo uvjerenje da čitavo nebo i njegovi nebrojeni stanovnici gledaju na njih s učešćem, istina nijemim, ali stalnim'. .. A mi, njihovi jadni potomci, što se ski tamo po zemlji bez uvjerenja i bez ponosa, bez naslade i bez straha, samo s onom nehotičnom bojazni što nam steže srce kad pomislimo na neizbježivi konac, mi nismo više sposobni za velike žrtve ni za blago čovječanstva, pa čak ni za vlastitu sreću, jer znamo da je ona nemoguća, pa nemarno prelazimo od sumnje k sumnji, kao što su naši djedovi padali iz zablude u zabludu - a nemamo, kao što su oni imali, ni nade ni one neodređene, ali goleme naslade, što je nalazi duša u svakoj borbi s ljudima ili sa sudbinom ... I mnogo mi se drugih takvih misli rojila po glavi, ali ih nisam zadržavao, jer se ne volim zaustavljati kod bilo kakve nerealne pomisli. Pa i čemu to vodi? ... U ranoj svojoj mladosti bio sam neki sanjar; njegovao sam naizmjence sad mračne, sad opet sjajne slike, što ih je stvarala moja nemirna i pohlepna fantazija. A što mi je od toga ostalo? ... Samo umor, kao poslije noćne borbe s priviđenjem, i tužna uspomena, puna sažaljenja. U toj sam beskorisnoj borbi potratio žar svoje duše i stalnost volje koja je prijeko nužna za pravi život. Stupio sam u život, budući da sam ga već u mislima preživio, pa mi je postalo dosadno i gadno, kao kad čitaš lošu imitaciju davno poznate knjige.

Događaj koji se zbio te večeri obuzeo me dosta snažno i razdražio mi živce. Ne znam pouzdano vjerujem li sada u predodređenje, ali one sam večeri tvrdo u nj vjerovao. Dokaz je bio porazan i premda

этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею, но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь – месяц уж светил прямо на дорогу – и что же? предо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой… Едва я успел ее осмотреть, как услышал шум шагов: два казака бежали из переулка, один подошел ко мне и спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.– Экой разбойник! – сказал второй казак, – как напьется чихиря, так и пошел крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а то…

Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и наконец счастливо добрался до своей квартиры.Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю.Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «Прощай, Настя», – сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но – видно, было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь. В четыре часа утра два кулака застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?.. «Вставай, одевайся!» – кричало мне несколько голосов. Я наскоро оделся и вышел. «Знаешь, что случилось?» – сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они были бледны как смерть.

– Что?– Вулич убит.Я остолбенел.– Да, убит – продолжали они, – пойдем скорее.– Да куда же?– Дорогой узнаешь.Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось, с примесью разных замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от неминуемой смерти за полчаса до смерти. Вулич шел один по темной улице: на него наскочил пьяный казак, изрубивший

sam se rugao našim djedovima i njihovoj uslužnoj astrologiji, nehotice sam pošao njihovim tragom; ali sam se za vremena zaustavio na tom opasnom putu, pa kako se držim pravila da ništa odlučno ne odbacujem i da ničemu slijepo ne vjerujem, pustio sam metafiziku i stao gledati preda se. Takav je oprez bio baš potreban, jer umalo da nisam pao, spotaknuvši se o nešto debelo i mekano, ali naoko neživo. Sagnem se - mjesec je već svijetlio upravo na cestu - i što vidim! Preda mnom je ležala svinja, rasječena sabljom popola ... Tek što je razgledah, kad začujem korake. Iz neke pokrajne ulice trčala su dva kozaka. Jedan priđe k meni i zapita me nisam li vidio nekog pijanog kozaka koji je tjerao svinju. J a im rekoh, da nisam sreo kozaka, i pokazah im nesretnu žrtvu njegova bijesnog junaštva. - Gle ti razbojnika! - reče drugi kozak. - Kad se napije šire, odmah razbija sve na što se namjeri. Pođimo za njim, Jeremjejiću, treba ga svezati pa onda ... Oni se udaljiše, a ja nastavim svoj put s većom opreznošću i napokon sretno stignem do svoga stana.

Stanovao sam kod nekog starog narednika kojega sam volio zbog njegove dobre ćudi, a osobito zbog njegove ljepušne kćerke Nastje. Ona me, kao obično, čekala na vratašcima, ogrnuta krznom. Mjesec joj je obasjavao mila ustašca, koja su pomodrila od noćne hladnoće. Kad me je ugledala, nasmiješila se, ali meni nije bilo do nje: "Zbogom, Nastja!" - rekoh i prođoh pokraj nje. Ona htjede nešto reći, ali samo uzdahnu. Ja zatvorim za sobom vrata svoje sobe, zapalim svijeću i bacim se na postelju. No ovaj put morao sam dulje nego obično čekati da mi dođe san. Već je na istoku štala blijedjeti kad sam zaspao, no očito je na nebesima bilo zapisano da se te noći neću naspavati. U četiri sata ujutro udariše dvije šake o moj prozor. Ja skočim: što je? ... "Ustaj, obuci se" - vikalo mi je nekoliko glasova. Brzo se obučem i izađem. "Znaš li što se dogodilo?" - zapitaše me u jedan glas tri oficira, što su bili došli po mene; bili su blijedi kao smrt. - Što? - Vulić je ubijen. Ja se skamenim. - Da, ubijen! - nastaviše oni. - Pođimo brzo. - A kuda? - Doznat ćeš putem. Pođosmo. Oni mi ispripovjediše sve što se zbilo, a pri tom su koješta govorili o čudnom predodređenju koje ga je izbavilo od neuklonive smrti pola sata prije nego što je zapravo umro. Vulić je išao sam tamnom ulicom - pa ga je napao pijani kozak, koji je posjekao svinju, ali bi možda bio i prošao pokraj njega da nije

свинью и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» – «Тебя!» – отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца… Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: «Он прав!» Я один понимал темное значение этих слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины.

Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника. Никто, однако, не отважился броситься первым. Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот откликнулся.– Согрешил, брат Ефимыч, – сказал есаул, – так уж нечего делать, покорись!– Не покорюсь! – отвечал казак.– Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!– Не покорюсь! – закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул взведенный курок.– Эй, тетка! – сказал есаул старухе, – поговори сыну, авось тебя послушает… Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж два часа дожидаются.Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.– Василий Петрович, – сказал есаул, подойдя к майору, – он не сдастся – я его знаю. А если дверь разломать, то

Vulić najednom stao i pitao ga: "Koga ti tražiš, brajko?" - Tebe! - odgovori kozak, udari ga sabljom i rasiječe ga od ramena pa gotovo do srca ... Ona dva kozaka, što sam ih ja susreo i što su progonili ubojicu, podigoše ranjenika, ali on je već izdisao, pa je izrekao samo tri riječi: "On ima pravo!" - ja sam jedini shvaćao tamno značenje tih riječi. One su se ticale mene. Ja sam nehotice jadniku prorekao sudbinu; moj me instinkt nije prevario - ja sam jasno pročitao na njegovu promijenjenom licu pečat bliske smrti. Ubojica se zatvorio u pustu kolibu na kraju mjesta. Mi pođemo onamo. Mnoštvo žena trčalo je plačući prema onoj strani; kadikad bi po koji kozak što je zakasnio izletio na ulicu i u žurbi pri pasi vao kindžal, pa nas u trku prestigao. Zbrka je bila strašna. Napokon stignemo i pogledamo. Oko kolibe, kojoj su vrata i kapci bili iznutra zatvoreni, stoji gomila. Oficiri i vojnici živo se razgovaraju; žene tule i nariču. Među njima udari mi u oči značajno lice neke starice, na kome se ogledavao bezuman očaj. Sjedila je na nekoj debeloj gredi, laktima se naslonila na koljena, a glavu poduprla rukama. Bila je to ubojičina majka. Njene su se usnice na mahove micale ... Jesu li šaptale molitvu ili kletvu? Međutim se trebalo na bilo što odlučiti i uhvatiti zločinca. Ali nitko se nije usudio navaliti prvi. Ja priđem k prozoru i pogledam kroz pukotinu na kapku. Bio je blijed i ležao je na podu, držeći u desnoj ruci pištolj, a okrvavljena je sablja ležala kraj njega. Vatrene su mu oči strašno strijeljale unaokolo; kadikad bi zadrhtao i uhvatio se za glavu, kao da se nejasno sjeća što se sinoć dogodilo. Ja nisam vidio mnogo odlučnosti na tom nemirnom licu, pa rekoh majoru da ne bi bilo loše kad bi naredio da se razbiju vrata i da kozaci provale, jer je bolje ako se to učini sada, nego poslije, kad se sasvim razabere. Uto priđe stari kozački kapetan k vratima i zovne ga po imenu, a on mu se odazove. - Sagriješio si, brate Jefimiću - reče kapetan. - Nema ti druge, predaj se! - Ne predajem se! - odgovori kozak. - Boj se Boga! Ta nisi prokleti Čečenac, nego pošten kršćanin. E, kad te grijeh već zamamio, nema ti druge - svojoj sudbini nećeš umaći. - Ne predajem se! - vikne kozak strašno i čulo se kako je škljocnuo zapeti kokot. - Ej, strina - reče kapetan starici - govori ti sa sinom, možda će tebe poslušati ... Ta samo ljuti Boga. A evo i gospoda čekaju već dva sata. Starica ga pozorno pogleda i mahne glavom.

- Vasilije Petroviću - reče kapetan prišavši k majoru - on se neće predati - ja ga znam; a ako razbiju vrata, posmicat će mnogo naših. Ne bi li bilo najbolje da

много наших перебьет. Не прикажете ли лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.

В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал испытать судьбу.– Погодите, – сказал я майору, – я его возьму живого.Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков, готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.

– Ах ты окаянный! – кричал есаул. – что ты, над нами смеешься, что ли? али думаешь, что мы с тобой не совладаем? – Он стал стучать в дверь изо всей силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с этой стороны нападения, – и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры меня поздравляли – точно, было с чем!

После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера – напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится – а смерти не минуешь!Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:

– Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький, того и гляди, нос обожжет… Зато уж шашки у них – просто мое почтение!Потом он примолвил, несколько подумав:– Да, жаль беднягу… Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано…Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений.

zapovjedite neka ga ustrijele? Na kapku je široka pukotina. U taj mi čas sinu čudna misao. Namislim da iskušam sudbinu kao Vulić. - Počekajte - rekoh majoru - ja ću ga živa uhvatiti. Naredim kapetanu da povede s njim razgovor, i postavim kraj vrata tri kozaka, spremna da ih razbiju i da mi priskoče u pomoć kad im dadem znak - a ja obiđem oko kolibe i približim se kobnom prozoru. Srce mi je jako udaralo. - O ti đavole - vikao je kapetan - rugaš li nam se, što li? Zar misliš, da te nećemo svladati?

- On stade iz sve snage udarati po vratima, a ja primaknem oči k pukotini i stanem pratiti kretnje kozakove, koji se nije s te strane nadao napadaju ... Najednom strgnem kapak i bacim se kroz prozor s glavom prema dolje. Hitac mi planu upravo iznad uha, tane mi probi epoletu; ali dim što je napunio sobu nije dao mom protivniku da nađe sablju što je kraj njega ležala. Ja ga uhvatim za ruku; kozaci provališe i ne prođe ni tri minute, a zločinac je već bio svezan i odveden pod pratnjom. Svijet se razišao; oficiri su mi čestitali - a imali su bogme i zašto. Poslije svega toga kako ne biti fatalist? Ali tko zna zasigurno je li o nečemu uvjeren ili nije? ... I kako često držimo uvjerenjem obmanu osjećaja ili pogrešku! Ja volim o svemu sumnjati, ali to ne smeta odlučnosti karaktera, naprotiv, što se mene tiče, ja idem uvijek smionije naprijed, kad ne znam što me čeka. Ta gore od smrti neće se ništa dogoditi - a smrti nećeš umaći.

Vrativši se u tvrđu, ispripovjedim Maksimu Maksimiču sve što mi se dogodilo i što sam na svoje oči vidio. Zaželio sam čuti što on misli o predodređenju. Isprva nije shvaćao tu riječ, ali ja mu je protumačim kako sam mogao, a on mi onda reče, mahnuvši značajno glavom: - Pa jest, dabome! To je prilično čudna stvar! - Uostalom, ti azijski kokoti često zataje ako su loše namazani ili ako dosta jako prstom ne povučeš. Moram reći da ne volim ni ćerkeskih pušaka - one su nekako nezgodne za naše ljude, malen im je kundak- jedva trepneš okom i opalio si nos ... Ali zato imaju dobre sabije - svaka čast! Nato se malo zamisli, a onda reče: - Da, šteta bijednika... Đavo ga je tjerao da se noću razgovara s pijanim čovjekom!. .. Uostalom, to mu je očito bilo napisano već onda, kad se rodio!. .. Nisam više ništa mogao od njega izmamiti; on uopće ne voli metafizičke prepirke.