твоя история №6 Журнал о современной россии 2015https://журналтвояистория.рф/storage/editor/tvoya_istoriya_6.pdf004 «ткрывнровн»

tvoyaistoria.ru

Кочергин

Евтушенко

Солженицын

Пастернак

ПриставкинОкуджава

Шолохов

Лихачев

Ж у р н а л о с о в р е м е н н о й р о с с и и

твоя история 2015№6

Журнал «ТВОЯ ИСТОРИЯ» можно приобрести в Санкт-Петербурге:

• Сеть супермаркетов Супер Бабилон Санкт-Петербург, Малый пр. П.С., 54-56+7 (812) 233-88-92Санкт-Петербург, Тульская ул., д. 3А+7 (812) 275-68-50

• Магазин с российскими дизайнерами 8-store. Дворцовая набережная, 20+7 (921) 344-23-52; +7 (981) 741-18-80

• Легендарный книжный магазин Санкт-Петербурга «Подписные издания»

Литейный пр., 57+7 (812) 273-50-53

• Арт-пространство «Невский, 8», «Лавка Художника»

Невский, 8. +7 (812) 314-80-81

• Музей современного искусства Эрарта 29-я линия, 2,

Купить online:

• культурныевещи.рф

Номер можно приобрести в Москве:

• Сеть книжных магазинов ДОДО Москва, ул. Солянка, 1/2, стр. 1. 8 (495) 628-61-43

• Додо/ЗИЛ Москва, ул. Восточная, 4, к. 1. 8 (495) 675-16-36

• ART-CRAFT studioКниги и художественные материалыДизайн-завод ФлаконМосква, ул. Большая Новодмитровская, 36, строение 2, вход 5. +7 (495) 76-76-84112:00–22:00, без выходных5 минут от ст. м. Дмитровская

• 11-й книжныйКнижный магазин | Галерея | КафеЦентр дизайна ARTPLAYМосква, ул. Нижняя Сыромятническая, 10, строение 11. 11:00–22:00, без выходных. 7 минут от ст. м. Чкаловская

Мы живеМ в эпоху, когда постМодернизМ себя

исчерпал, еМу на сМену пришел псевдореализМ, но его вреМя тоже проходит.

Мы входиМ в новую эпоху синергии всех

существующих течений и направлений, и в этой

синергии будет рождаться нечто новое.

а. герман-младший

004 № 6.2015«литература»

письмо редактора

Открыв ноутбук в парке, занеся руку над черными клави-шами, я вдруг вспомнила произведение Гришковца «Прощание с бумагой». Да, где теперь записные книжки и перьевые ручки? Запах строк, звон новых рифм? Где-то, видимо… Где-то в дерев-нях, где природа дышит в висок, где разум становится чище, и яснее видится все происходящее внутри и вокруг. Природа

рождает гениев вдали от городской суеты, от звона мобильных телефонов и запаха одурманенных машин…

«Дом с мезонином» И.С. Тургенева, «Евгений Онегин» А.С. Пушкина, рассказы И.А. Бунина, романы Л.Н. Толстого и многие другие произведения русской классики писались, вдохновленные природой.

Что сегодня представляет собой наша литература? На каком языке мы говорим друг с другом? В ответ – лишь стук клавиш ноутбука. Всё как-то быстро, одноразово, с ошибками, без запятых и времени переписать роман два-три раза, как когда-то Лев Николаевич… Время, время, ты есть только У природы и у прошлого.

Помню скрип ставен большого деревенского дома моей прабабушки. Помню печь в изразцах старой кладки, огромное зеркало, которое прадед принес из Берлина, запах свежего абрикосового варенья. Стрекот кузнечиков. И книги.

В библиотеке прабабушки не было случайных книг, всё было выбрано со вкусом. Старые переплеты, всё, что уцелело после войны, было вдвойне радостно ЧИТАТЬ.

Печатные книги – это не реликвия, а нерукотворные памятники художникам, редакторам, писателям, корректорам, издателям… Возможно, очередная «револю-ция» и выбьет из-под этих «памятников» почву, но придет новое поколение и воздвиг-нет их снова… | ТаТьяна ПокоПцева, главный редактор

в поддержку реставрации иконы Преподобного Исаакия Далматского

Билеты на концерт можно приобрести в театральных кассах города и в кассах музея-памятника «Исаакиевский собор», а также купить электронные билеты (без комиссии)

на сайте www.cathedral.ru

Благотворительный концерт

организаторы: партнеры: информационные партнеры:

в поддержку реставрации иконы Преподобного Исаакия Далматского

День Ангела

6+

Народная артистка СССР Ирина Богачева, лауреат международных конкурсов Виктория Войтенкова и Камерный хор Смольного собора,

художественный руководитель и дирижер Владимир Беглецов.

в Исаакиевском соборе

17 июня 2015 19:00


5–14 июня Санкт-Петербург, Михайловский сад

Фестиваль садово-паркового и ландшафтного искусства

«Императорские сады России» в 2015 году пройдет с 5 по

14 июня в Михайловском саду и будет носить название

«Сады Шелкового пути». В этом году в рамках фестиваля

будет проведена выставка-конкурс с одноименным на-

званием. На конкурс предлагается представить проекты

на темы садового искусства тех стран, через которые

в древности шел шелковый путь из Китая через Индию,

Японию, Корею, нынешний Казахстан, Туркменистан,

Азербайджан, Грузию, Турцию, через восточные россий-

ские территории в Европу – Италию, Францию, Герма-

нию. Великий шелковый путь по праву считается одним

из самых замечательных достижений древних цивили-

заций. Впервые в истории человечества на гигантских

просторах от Средиземноморья до Тихого океана он

соединил различные страны и народы, связал их мате-

риальную, художественную и духовную культуры. Ист

очни

к: h

ttp:

//w

ww

.vpp

ress

.ru/

stor

ies/

Igor

-KO

NYa

EV-P

olov

ina-

zrite

lei-

obyc

hno-

ne-z

nayu

t-ch

em-z

akan

chiv

aets

ya-C

haik

a-13

706

Ист

очни

к: h

ttp:

//w

ww

.diy.

ru/p

ost/

4784

/И

сточ

ник:

htt

p://

ww

w.m

osco

w-t

icke

ts.r

u/sh

ow/fe

stiv

al/le

tnie

sezo

ni/le

bed_

smir

/

Проект «Ассоциации» в Царском Селе27 июня Санкт-Петербург,

Александровский парк

«Ассоциации» – уникальный проект музея-заповедника

«Царское Село», объединяющий классическое и авангард-

ное искусство. Каждый год, начиная с 2009-го, известные

петербургские дизайнеры – Елена Бадмаева, Лилия

Киселенко, Татьяна Котегова, Стас Лопаткин, Татьяна

Парфенова, Янис Чамалиди – создают коллекции от

кутюр на заданную музеем тему. Постановщик «Ассоци-

аций-2015» – известный театральный режиссер Игорь

Коняев. В нынешнем году театрали-

зованное дефиле впервые пройдет

в Александровском парке. Главная

тема этого года – «Шинуазри» –

предоставляет авторам коллекций

огромный простор для творчества

и модных экспериментов.

Фестиваль «Летние балетные сезоны»1 июля – 28 августа Москва

По традиции на фестиваль съедутся именитые балетные труппы из России

и Европы. Зрители увидят спектакли Театра балета классической хореогра-

фии, Имперского русского балета, Русского классического балета. Также

в рамках форума состоятся выступления прославленных солистов париж-

ской Гранд Опера – Марион Барбо и Жермен Луве.

Откроется фестиваль самым знаменитым балетом в мире – «Лебединым

озером» П.И. Чайковского в постановке московского Имперского русского

балета под руководством Гедиминаса Таранды. Прославленный коллектив,

сегодня известный во всём мире, родился 20 лет назад. Театр объехал с га-

стролями Европу, посетил Северную и Южную Америку, Австралию, Новую

Зеландию, страны Африки и Азии. В дни фестиваля коллектив представит

шедевры классической хореографии в своей постановке, признанной

выдающейся, – «Дон Кихота» Л. Минкуса, «Ромео и Джульетту» Прокофьева,

«Болеро» Равеля, сценическую кантату Орфа «Кармина Бурана».

«Императорские сады России»

афиша + новости

Мод

уль

пред

оста

вляе

тся

бесп

латн

о в

каче

стве

под

арка

Тат

ьяне

Пар

фен

овой

на

юби

лей

Мод

ного

дом

а


Ист

очни

к: h

ttp:

//th

eatr

e.eu

rose

t.ru/

even

t/ca

rd?i

d=D

AB28

E5B

8D0D

05A

DE0

40D

35F0

6BE6

8F8&

isD

isco

unt=

true

XII Международный театральный фестиваль им. А.П. Чехова13 мая – 17 июля Москва

Чеховский фестиваль – одно из крупнейших театральных событий во

всём мире. В 2015 году в Москву приедут театры Европы, Азии и Южной

Америки со своими лучшими постановками, чтобы в течение двух меся-

цев удивлять москвичей и гостей столицы.

Открывается фестиваль комедией-балетом «Мещанин во дворянстве»

по Мольеру от французского Театра «Буфф дю Нор». В этом спектакле

главенствуют танец и музыка, а известный сюжет обретает воздушность,

лёгкость и новые смыслы.

Российский режиссёр Владимир Панков совместно со студией

SounDrama представляет спектакль «Война», посвящённый 100-летию со

дня начала Первой Мировой войны. В основу спектакля легли произведе-

ния Гомера, Ричарда Олдингтона и Николая Гумилёва. Премьера поста-

новки состоялась в рамках Эдинбургского фестиваля 2014 года.

Пьесу «Тихий шорох уходящих шагов» Д. Богославского покажут арти-

сты Центра белорусской драматургии. По наполненности и смыслам ее

сравнивают с чеховским «Вишнёвым садом». Спектакль о родине, семье,

жизни и смерти – самом важном для человека – поставил режиссёр из

Кыргызстана Шамиль Дыйкамбаев.

XXIII Музыкальный фестиваль «Звезды белых ночей»27 мая – 2 августа Санкт-Петербург

В этот раз на всех трёх площадках Мариинского театра

ожидается грандиозная программа. В Санкт-Петербург

приедет целая плеяда звёзд, среди них – пианисты Бар-

ри Дуглас, Эндрю вон Ойен, Алексей Володин, Даниил

Трифонов и Денис Мацуев, виолончелисты Линн Хар-

релл и Дмитрий Ганенко, скрипачи Леонидас Кавакос

и Пинхас Цукерман, органисты Тьерри Эскеш и Давид

Франке.

В рамках фестиваля состоится третий тур Международного конкурса имени П.И. Чайковского в категории

«Сольное пение», а это значит, что со сцены Мариинского театра зазвучат лучшие оперные голоса мира. Особым

подарком для петербургской публики станет гала-концерт лауреатов конкурса Чайковского.

Также в программе фестиваля – мировые оперные и балетные шедевры из репертуара Мариинского театра, сре-

ди которых особое место отдано произведениям Чайковского. Нынешний фестиваль открывает премьера оперы

«Пиковая дама». Будут показаны также оперы Чайковского «Евгений Онегин» и «Иоланта», балеты «Спящая кра-

савица» и «Лебединое озеро». На фестивале состоится и премьера оперы Джузеппе Верди «Травиата» в постановке

молодого британского режиссёра Клаудии Шолти – выпускницы Оксфорда, знатока английской литературы, из-

вестной своими яркими и неординарными спектаклями.

Большой фестиваль еды «ОДА! ЕДА!»

27–28 июня Москва, ЦПКиО им. Горького

Мастер-классы от профессионалов

индустрии, фермерский рынок, лет-

ний кинотеатр и многое другое!

Желающих вкусно покушать и уз-

нать кулинарные хитрости ждут на

грандиозном пикнике. Помимо дегу-

стации ассортимента фудкортов, вы

сможете пообщаться с известными

шеф-поварами, приобрести экологи-

чески чистые продукты, заглянуть на

винный фестиваль и сыграть в спор-

тивные игры на свежем воздухе.

В этом году фестиваль «ОДА! ЕДА!»

в Москве будет посвящен теме

«Честная еда». Поговорить о приго-

товлении вкусных и полезных блюд

начистоту вы сможете с лучши-

ми поварами и рестораторами.

В рамках события будет работать

лекторий под открытым небом. Его

спикеры осветят самые актуальные

гастрономические вопросы.


Модный доМ янис чаМалиди

санкт-петербургбольшой пр. пс,

дом 55/6


Светлана Крючкова «Перебирая наши даты...» 3 июня Санкт-Петербург, Филармония

Поэзия Давида Самойлова отличает-

ся глубиной философского постиже-

ния жизни и «высокой простотой»

выражения самых сложных чувств.

Тонкая ирония и юмор придают

стихам Самойлова особую притяга-

тельность и делают их привлекатель-

ными для любого возраста. Вся человеческая жизнь – от рождения

до самого последнего дня – отразилась в его легко и светло звуча-

щих стихотворных строчках.

В программе, приуроченной к 95-летию со дня рождения Давида

Самойлова, прозвучат отрывки из дневников, писем, лирика раз-

ных лет, а также маленькие поэмы и поэма «Цыгановы».

«ПУШКИН в БРИТАНИИ»6 июня Лондон

Большой Открытый Финал состоится в день рождения А.С. Пуш-

кина, 6 июня 2015 года, в Лондоне в рамках 13-го Международ-

ного фестиваля русской поэзии «ПУШКИН в БРИТАНИИ».

Пушкин – воплощение «русского духа». В таком качестве

он неизвестен ни в Европе, ни в Великобритании. «ПУШКИН

в БРИТАНИИ» бросает вызов европейскому невежеству.

Из камерного Турнира Поэтов Русского Зарубежья в небольшом

театре Сазарка через Нулевой меридиан Гринвичского парка и Ко-

вент-Гарден «ПУШКИН в БРИТАНИИ» превратился в крупнейший

зарубежный Форум русской поэзии. К 2015 году в финале в Лондо-

не побывали более 340 авторов из 56-ти стран мира.

В свою очередь, в жюри фестивалей можно было увидеть

Римму Казакову, Людмилу Улицкую, Игоря Губермана, Виктора

Ерофеева, Юрия Полякова, Александра Городницкого, Екатерину

Гениеву, Александра Архангельского, Вадима Степанцова, Севу

Новгородцева, Андрея Битова, Ларису Васильеву, Авдотью Смирно-

ву, Дмитрия Диброва, Михаила Попова, Алексея Варламова, Сергея

Чупринина, Олесю Николаеву, Ларису Васильеву и других извест-

ных деятелей культуры.

Открытие нового здания Музея современного

искусства «Гараж»12 июня Москва

Музей современного искусства «Гараж» рад

сообщить об открытии нового здания Музея

в Парке Горького. Прежде здесь находился

известный в 1960-е годы ресторан «Времена

года», заброшенный на протяжении по-

следних двадцати лет. Над реконструкцией

забытого памятника советского модернизма

работало бюро Рема Колхаса «ОМА» – меж-

дународный лидер в сфере градостроитель-

ства и культурного анализа. На двух этажах

здания общей площадью более 5400 кв. м

разместятся пять выставочных залов, лек-

торий, детский творческий центр, кинозал,

а также книжный магазин и кафе.

«Вся история существования Музея совре-

менного искусства «Гараж» тесно связана

с архитектурой. В 2008 году мы реконструи-

ровали заброшенное здание Бахметьевского

автобусного парка – памятника архитектуры

советского авангарда, в 2012 году построили

выставочный павильон в Парке Горького,

который стоит в ряду исключительных при-

меров временной архитектуры, а в 2015 году

откроем наше первое собственное здание,

работу над которым мы ведем с одним из

самых важных архитекторов нашего време-

ни – Ремом Колхасом. Я уверена, что результа-

том нашего сотрудничества станет ярчайшее

архитектурное сооружение, отвечающее

мировым музейным требованиям, и нам,

команде «Гаража», останется только вдохнуть

новую жизнь в это некогда заброшенное

здание», – Дарья Жукова, основатель Музея

современного искусства «Гараж».

Ист

очни

к: h

ttp:

//m

embe

rs.w

ebin

ar.tw

/Y29

t/

Ист

очни

к: h

ttp:

//w

ww

.gor

od.c

n.ua

/pri

nt/u

a/ne

ws_

4107

8.ht

ml


ЗВЕЗДы В ПОДДЕРЖКУ ПЕТЕРБУРГСКИХ

КУТЮРЬЕ

5–26 июня «Ленинград Центр»

#носирусскоеВыстаВка

ОрГАНИЗАТОр: ГеНерАЛьНые ПАрТНеры:

Фотограф: Sergey FreeАнастасия Мельникова в смокинге от елены Бадмаевой


15 августа свое 70-летие отме-тит российская актриса театра и кино Екатерина Васильева. Режиссер Сергей Соловьев вспоминает: «Катя была очень юная, очень высокая, очень

стройная, очень рыжая, с челкой, сигаретой «Шип-ка» в зубах и с гениальной, абсолютной, дотоле мною в женщинах не виданной внутренней свободой».

8 июля исполнится 65 лет Констан-

тину Райкину – художественному

руководителю театра «Сатирикон»

имени А. Райкина, режиссеру,

народному артисту России. «Я со-

вершенно убежден, что Бог за нами наблюдает – и либо

дает нам добиться успеха, либо нет. То, как ты живешь,

невероятно тесно связано с тем, каких ты добиваешься

результатов на сцене», – Константин Райкин.

Открытие выставки: Новый патриотический проект #Носирусское 4 июня Санкт-Петербург

4 июня в залах легендарного Ленинград Центра состо-

ится торжественное открытие специального патриоти-

ческого фотопроекта журнала о современной России

«Твоя История» #НОСИРУССКОЕ Санкт-Петербург

в поддержку петербургских дизайнеров.

На сцене Ленинград Центра уже блистали арти-

сты шоу ILLUSIO в постановке Феликса Михайлова

в костюмах от знаменитых российских дизайнеров

– Алены Ахмадуллиной, Юлии Косяк и других. Теперь

настало время увидеть ярких деятелей культуры –

режиссеров, актеров, балерин в образах от петербург-

ских дизайнеров.

Гости фотовыставки #НОСИРУССКОЕ Санкт-Петер-

бург увидят художественного руководителя Театра

Эстрады им. Райкина Юрия Гальцева в элегантном

мужском костюме от Стаса Лопаткина, Елену Ваенгу

в несравненном образе от Игоря Гуляева, приму-ба-

лерину Екатерину Кондаурову в утонченном наряде

Модного дома Яниса Чамалиди и многих других.

Финал поэтического конкурса «КаэРомания»

Этот конкурс существует уже пятый год и проводится

в целях популяризации русского изобразительного

искусства, выявления и поощрения молодых талант-

ливых поэтов, публикации их лучших произведений,

содействия творческому росту и известности, а также

привлечения внимания молодежи к теме русского изо-

бразительного искусства, истории русской культуры.

Первый конкурс был проведен в 2011 году Русским

музеем совместно с Союзом писателей Санкт-Петер-

бурга и охватывал только Санкт-Петербург. Стихот-

ворение финалиста конкурса вы сможете прочитать

уже в этом номере журнала «Твоя История».

Ист

очни

к: h

ttp:

//dv

ijeni

e.or

g/pr

ogra

mm

a/fe

st-2

014.

htm

lИ

сточ

ник:

htt

p://

grib

nik-

ross

ii.ru

/wp-

cont

ent/

uplo

ads/

2014

/03/

в-гА

лекс

ейРы

бник

ов.jp

gИ

сточ

ник:

htt

p://

ww

w.p

erso

nast

ars.

com

/eve

nts/

0/5_

й_м

ежду

наро

дны

й_ки

ноф

ести

валь

_«в_

круг

у_се

мьи

»

даты


17 июля свой день рождения от-празднует народный артист России Алексей Рыбников. Он является ав-

тором музыки к многочисленным кинофильмам, музыкальным спек-

таклям, а также автором рок-опер «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Юнона и Авось»

и современной оперы «Война и мир» по мотивам одноименного романа Льва Толстого.

№ 6.2015«литература»


егодня много говорится о единстве раз-личных «пространств» и «полей». В де-сятках газетных и журнальных статей, в теле– и радиопередачах обсуждаются

вопросы, касающиеся единства экономического, политического, информационного и иных про-странств. Меня же занимает, прежде всего, пробле-ма пространства культурного. Под пространством я понимаю в данном случае не просто определен-ную географическую территорию, а прежде всего пространство среды, имеющее не только протяжен-ность, но и глубину.

д.с. лихачевкультура как Целостная среда

Мнение

У нас в стране до сих пор нет концепции куль-туры и культурного развития. Большинство людей (в том числе и «государственных мужей») понимают под культурой весьма ограниченный круг явлений: театр, музеи, эстраду, музыку, литературу, – иногда даже не включая в понятие культуры науку, техни-ку, образование... Вот и получается зачастую так, что явления, которые мы относим к «культуре», рассма-триваются в изоляции друг от друга: свои пробле-мы у театра, свои у писательских организаций, свои у филармоний и музеев и т. д.

Между тем, культура – это огромное целостное явление, которое делает людей, населяющих опре-деленное пространство, из просто населения – наро-дом, нацией. В понятие культуры должны входить и всегда входили религия, наука, образование, нрав-ственные и моральные нормы поведения людей и го-сударства.

Культура – это то, что в значительной мере оправдывает перед Богом существование народа и нации.

Если у людей, населяющих какую-то геогра-фическую территорию, нет своего целостного куль-турного и исторического прошлого, традиционной культурной жизни, своих культурных святынь, то у них (или их правителей) неизбежно возникает иску-шение оправдать свою государственную целостность всякого рода тоталитарными концепциями, которые тем жестче и бесчеловечнее, чем меньше государ-ственная целостность определяется культурными критериями.

Культура – это святыни народа, святыни нации.Что такое, в самом деле, старое и уже несколько

избитое, затертое (главным образом, от произволь-ного употребления) понятие «Святая Русь»? Это, раз-

017№ 6.2015 «литература»

Мнение

одно из саМых главных проявле-ний культуры – язык. язык не про-сто средство коММуникаЦии, но прежде всего твореЦ, созидатель.

умеется, не просто история нашей страны со всеми присущими ей соблазнами и грехами, но – религиоз-ные ценности России: храмы, иконы, святые места, места поклонений и места, связанные с историче-ской памятью.

«Святая Русь» – это святыни нашей культуры: ее наука, ее тысячелетние культурные ценности, ее музеи, включающие ценности всего человечества, а не только народов России. Ибо хранящиеся в Рос-сии памятники античности, произведения итальян-цев, французов, немцев, азиатских народов также сыграли колоссальную роль в развитии российской культуры и являются российскими ценностями, поскольку, за редкими исключениями, они вошли в ткань отечественной культуры, стали составной частью ее развития. (Русские художники в Петер-бурге учились не только в Академии художеств, но и в Эрмитаже, в галереях Кушелева-Безбородко, Строганова, Штиглица и других, а в Москве в гале-реях Щукиных и Морозовых.)

Святыни «Святой Руси» не могут быть растеря-ны, проданы, поруганы, забыты, разбазарены: это смертный грех.

Смертный грех народа – продажа националь-ных культурных ценностей, передача их под залог (ростовщичество всегда считалось у народов евро-пейской цивилизации самым низким делом). Куль-турными ценностями не может распоряжаться не только правительство, парламент, но и вообще ныне живущее поколение, ибо культурные ценности не принадлежат одному поколению, они принадлежат и поколениям будущим. Подобно тому, как мы не имеем морального права расхищать природные бо-гатства, не учитывая прав собственности, жизнен-ных интересов наших детей и внуков, точно так же

мы не вправе распоряжаться культурными ценностя-ми, которые должны служить будущим поколениям.

* * *Мне представляется чрезвычайно важным

рассматривать культуру как некое органическое це-лостное явление, как своего рода среду, в которой су-ществуют свои общие для разных аспектов культуры тенденции, законы, взаимопритяжения и взаимоот-талкивания...

Мне представляется необходимым рассма-тривать культуру как определенное пространство, сакральное поле, из которого нельзя, как в игре в бирюльки, изъять одну какую-либо часть, не сдви-нув остальные. Общее падение культуры непременно наступает при утрате какой-либо одной ее части.

Не углубляясь в частности и детали, не останав-ливаясь на некоторых различиях между существу-ющими концепциями в области теории искусства, языка, науки и т. д., обращу внимание только на ту об-щую схему, по которой изучаются искусство и культу-ра в целом. По этой схеме существуют творец (можно назвать его автором, создателем определенного тек-ста, музыкального произведения, живописного по-лотна и т. д., художником, ученым) и «потребитель», получатель информации, текста, произведения... По этой схеме культурное явление развертывается в некотором пространстве, в некоторой временной последовательности. Творец находится в начале этой цепи, «получатель» в конце – как завершающая пред-ложение точка.

Подобная культурологическая схема не позволя-ет достаточно полно и всесторонне понять и оценить культурные явления, сам процесс культурного твор-чества, восприятия его результатов и в конечном сче-


Мнение

те ведет к недооценке культуры, к недооценке факта присутствия в ней человека.

Первое, на что необходимо обратить внимание, восстанавливая связь между творцом и тем, кому предназначено его творчество, это на сотворчество воспринимающего, без которого теряет свое значе-ние и само творчество. Автор (если это талантливый автор) всегда оставляет «нечто», что дорабатывается, домысливается в восприятии зрителя, слушателя, чи-тателя и т. д. Особенно очевидно это обстоятельство сказывалось в эпохи высокого подъема культуры – в античности, в романском искусстве, в искусстве древней Руси, в творениях XVIII века.

В романском искусстве при одинаковом объе-ме колонн, их одинаковой высоте капители все же значительно отличаются. Отличается и сам матери-ал колонн. Следовательно, одинаковые параметры в одном позволяют воспринять неодинаковые пара-метры в другом как одинаковые, иными словами – «домыслить одинаковость». Это же самое явление мы можем уловить и в древнерусском зодчестве.

В романском искусстве поражает и другое: чув-ство принадлежности к священной истории. Кресто-носцы привозили с собой из Палестины (из Святой земли) колонны и ставили их (обычно одну) среди сходных по параметру колонн, сделанных местны-ми мастерами. Христианские храмы воздвигались на поверженных остатках языческих храмов, тем са-мым позволяя (а в известной мере и принуждая зри-теля) домысливать, довоображать замысел творца.

(Реставраторы XIX века совершенно не пони-мали этой особенности великого средневекового искусства и обычно стремились к точности сим-

слово, язык поМогают наМ видеть, заМечать и пониМать то, чего Мы без него не увидели бы и не поняли, открывают человеку окружающий Мир.

метричных конструкций, к полной идентичности правой и левой сторон соборов. Так, с немецкой аккуратностью, был достроен в XIX веке Кёльн-ский собор: две фланкирующие фасад собора баш-ни были сделаны абсолютно одинаковыми. К этой же точной симметрии стремился великий фран-цузский реставратор Виолле ле Дюк в парижском соборе Нотр-Дам, хотя различие оснований обеих башен по размерам достигало более метра и не мог-ло быть произвольным.)

Не привожу других примеров из области зод-чества, но примеров в других искусствах довольно много.

Жесткая точность и полная законченность про-изведений противопоказана искусству. Не случай-но, что многие произведения Пушкина («Евгений Онегин»), Достоевского («Братья Карамазовы»), Льва Толстого («Война и мир») не были завершены, не получили полной законченности. Благодаря своей некоторой незавершенности на века остались акту-альными в литературе образы Гамлета и Дон Кихота, допускающие и даже как бы провоцирующие раз-личные (зачастую противоположные) истолкования в разные исторические эпохи.

* * *Культуру объединяет, прежде всего, явление,

названное югославским ученым Александром Фла-кером стилистической формацией. Эта весьма ем-кая дефиниция имеет прямое отношение не только к зодчеству, но и к литературе, музыке, живописи и, в известной мере, к науке (стиль мышления) и позво-ляет выделить такие общеевропейские культурные


Мнение

явления, как барокко, классицизм, романтизм, готи-ка и так называемое романское искусство (англичане называют его норманнским стилем), которое также распространяется на многие стороны культуры свое-го времени. Стилистической формацией может быть назван стиль модерн.

В XX веке корреляция разных сторон культуры наиболее отчетливо проявилась в так называемом авангарде. (Достаточно вспомнить и назвать ЛЕФ, конструктивизм, агитискусство, литературу факта и кинематографию факта, кубофутуризм (в живопи-си и поэзии), формализм в литературоведении, бес-предметную живопись и т. д.)

Единство культуры в XX веке выступает в неко-торых отношениях даже ярче и теснее, чем в предше-ствующие века. Не случайно Роман Якобсон говорил о «едином фронте науки, искусства, литературы, жиз-ни, богатом новыми, еще неизведанными ценностя-ми будущего».

Для понимания единства стиля важно, что это единство никогда не бывает полным. Точное и неукоснительное следование всем особенностям какого-либо стиля в любом из искусств – удел мало-талантливых творцов. Настоящий художник хотя бы частично отступает от формальных признаков того или иного стиля. Гениальный итальянский зодчий А. Ринальди в своем Мраморном дворце (1768–1785) в Петербурге, в целом следуя стилю классицизма, не-

ожиданно и умело использовал и элементы рококо, тем самым не только украсив свое здание и чуть-чуть усложнив композицию, но и как бы пригласив ис-тинного ценителя зодчества искать разгадку своего отступления от стиля.

Одно из величайших произведений зодче-ства – Стрельнинский дворец под Петербургом (на-ходящийся сейчас в ужасном состоянии) создавался многими архитекторами XVIII–XIX веков и являет собой оригинальнейшую, своеобразную архитектур-ную шараду, заставляющую искушенного зрителя до-думывать замысел каждого из принимавших участие в строительстве архитекторов.

Соединение, взаимопроникновение двух и более стилей отчетливо дает о себе знать и в литературе. Шек-спир принадлежит и барокко, и классицизму. Гоголь соединяет в своих произведениях натурализм с роман-тизмом. Примеров можно было бы привести множе-ство. Стремление создавать для воспринимающего все новые и новые задачи заставляло зодчих, художников, скульпторов, писателей менять стиль своих произведе-ний, задавать читателям своего рода стилистические, композиционные и сюжетные загадки.

Единство творца и сотворяющего с ним читате-ля, зрителя, слушателя – только первая ступень един-ства культуры.

Следующая – это единство материала культуры. Но единство, существующее в динамике и различии...

падение гуМанитарной культуры или какой-либо из сторон этой

культуры (наприМер, Музыкальной) обязательно, хотя, быть Может, и не сразу очевидно, скажется

на уровне развития даже МатеМа-тики или физики.


* * *Одно из самых главных проявлений культуры –

язык. Язык не просто средство коммуникации, но прежде всего творец, созидатель. Не только культура, но и весь мир берет свое начало в Слове. Как сказано в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Сло-во было у Бога, и Слово было Бог».

Слово, язык помогают нам видеть, замечать и понимать то, чего мы без него не увидели бы и не поняли, открывают человеку окружающий мир.

Явление, которое не имеет названия, как бы отсутствует в мире. Мы можем его только угадывать с помощью других связанных с ним и уже названных явлений, но как нечто оригинальное, самобытное оно для человечества отсутствует. Отсюда ясно, какое огромное значение имеет для народа богатство язы-

ка, определяющее богатство «культурного осознания» мира.

Русский язык необычайно богат. Соответствен-но богат и тот мир, который создала русская культура.

Богатство русского языка обусловлено рядом обстоятельств. Первое, и главное, то, что он созда-вался на громадной территории, чрезвычайно раз-нообразной по своим географическим условиям, природному многообразию, разнообразию сопри-косновений с другими народами, наличию второ-го языка – церковнославянского, который многие крупнейшие лингвисты (Шахматов, Срезневский, Унбегаун и другие) даже считали для формирова-ния литературных стилей первым, основным (на который позже уже наслаивалось русское просторе-чие, множество диалектов). Наш язык вобрал в себя и все то, что создано фольклором и наукой (научная терминология и научные понятия). К языку, в ши-роком смысле, относятся пословицы, поговорки, фразеологизмы, ходячие цитаты (допустим, из Свя-

Мнение

щенного Писания, из классических произведений русской литературы, из русских романсов и песен). В русский язык органично вошли и стали его неотъ-емлемой частью (именами нарицательными) имена многих литературных героев (Митрофанушки, Об-ломова, Хлестакова и других). К языку относится все увиденное «глазами языка» и языковым искусством созданное. (Нельзя не учесть, что в русское языко-вое сознание, в мир, увиденный русским языковым сознанием, вошли понятия и образы мировой лите-ратуры, мировой науки, мировой культуры – через живопись, музыку, переводы, через языки грече-ский и латинский.)

Итак, мир русской культуры, благодаря ее вос-приимчивости, необычайно богат. Однако мир этот может не только обогащаться, но и постепенно, а ино-

гда и катастрофически быстро, беднеть. Обеднение может происходить не только потому, что многие явления мы просто перестали «творить» и видеть (на-пример, исчезло из активного употребления слово «учтивость» – его поймут, но сейчас его почти никто не произносит), но потому, что сегодня мы все чаще при-бегаем к словам пошлым, пустым, стертым, не укоре-ненным в традиции культуры, легкомысленно и без видимой надобности заимствованным на стороне.

Колоссальный удар русскому языку, а следо-вательно, и русскому понятийному миру принесло после революции запрещение преподавания За-кона Божия и церковнославянского языка. Стали непонятными многие выражения из псалмов, бого-служения, Священного Писания (особенно из Вет-хого Завета) и т. д. Этот огромнейший урон русской культуре еще придется изучать и осмысливать. Двойная беда, что вытесненные понятия были, к тому же, понятиями, в основном, именно духов-ной культуры.

культура – это то, что в значитель-ной Мере оправдывает перед богоМ существование народа и наЦии.


* * *Культуру народа как единое целое можно упо-

добить горному леднику, движущемуся медленно, но необычайно мощно.

Это хорошо видно на примере нашей литерату-ры. Совершенно неверно бытующее представление, будто литература только «питается» жизнью, «отра-жая» действительность, прямолинейно стремится ее исправить, смягчить нравы и т. п. На самом же деле литература в огромной мере самодостаточна, чрезвы-чайно самостоятельна. Питаясь во многом за счет ею же самою созданных тем и образов, она, бесспорно, влияет на окружающий мир и даже формирует его, но весьма сложным и зачастую непредсказуемым способом.

Давно было указано и исследовано такое, на-пример, явление, как развитие культуры русского романа XIX века из сюжетопостроения и образов пушкинского «Евгения Онегина», саморазвитие обра-за «лишнего человека» и т. п.

Одно из самых ярких проявлений «саморазви-тия» литературы мы можем найти в произведениях Салтыкова-Щедрина, где персонажи древнерусских летописей, некоторых сатирических произведений, а затем книг Фонвизина, Крылова, Гоголя, Грибое-дова продолжают свою жизнь – женятся, рожают де-тей, служат – и при этом наследуют в новых бытовых и исторических условиях черты своих родителей. Это дает Салтыкову-Щедрину уникальную возможность характеризовать современные ему нравы, направле-ние мысли и социальные типы поведения.

Мнение

уМирание культуры Может быть вызвано двуМя различныМи

причинаМи, противоположныМи тенденЦияМи: или наЦиональ-

ныМ МазохизМоМ, либо – «ущеМленныМ патриотизМоМ».

Такое своеобразное явление возможно только при двух условиях: литература должна быть чрезвы-чайно богата и развита и, второе, – она должна быть широко и заинтересованно читаема обществом. Бла-годаря этим двум условиям вся русская литература становится как бы одним произведением, при этом произведением, связанным со всей европейской литературой, адресованной читателю, знающему литературу французскую, немецкую, английскую и античную – хотя бы в переводах. Если обратиться к ранним произведениям Достоевского, да и любого другого крупного писателя XIX и начала XX века, мы видим, какую широкую образованность предполага-ли в своих читателях (и находили, конечно!) русские классики. И это тоже свидетельствует об огромном масштабе российской (или, точнее все же, русской) культуросферы.

Русская культуросфера одна способна убедить каждого образованного человека в том, что он имеет дело с великой культурой, великой страной и вели-ким народом. Для доказательства этого факта нам не требуется в качестве аргументов ни танковых армад, ни десятков тысяч боевых самолетов, ни ссылок на наши географические пространства и залежи при-родных ископаемых.

* * *Сейчас вновь вошли в моду идеи так называемого

евразийства. Когда речь идет о проблемах экономиче-ского взаимодействия и цивилизованного сотрудни-чества Европы и Азии, идея евразийства выглядит


приемлемой. Однако когда сегодняшние «евразийцы» выступают с утверждением некоего «туранского» нача-ла русской культуры и истории, они уводят нас в об-ласть весьма сомнительных фантазий и, в сущности, очень бедной мифологии, направляемой больше эмо-циями, чем научными фактами, историко-культурны-ми реалиями и просто доводами рассудка.

Евразийство как некое идейное течение возник-ло в среде русской эмиграции в 20-х годах и развилось с началом издания «Евразийского временника». Оно сформировалось под влиянием горечи потерь, которые принес России Октябрьский переворот. Ущемленная в своем национальном чувстве часть русских мысли-телей-эмигрантов соблазнилась легким решением сложных и трагических вопросов русской истории, провозгласив Россию особым организмом, особой тер-риторией, ориентированной, главным образом, на Вос-ток, на Азию, а не на Запад. Отсюда был сделан вывод, будто европейские законы не для России писаны, и за-падные нормы и ценности для нее вовсе не годятся.

Между тем, азиатское начало в русской культу-ре лишь мерещится. Мы находимся между Европой и Азией только географически, я бы даже сказал – «картографически». Если смотреть на Россию с За-пада, то мы, конечно, находимся на Востоке или, по крайней мере, между Востоком и Западом. Но ведь французы видели и в Германии Восток, а немцы, в свою очередь, усматривали Восток в Польше.

В своей культуре Россия имела чрезвычайно мало собственно восточного. Восточного влияния нет в нашей живописи. В русской литературе присутству-ет несколько заимствованных восточных сюжетов, но эти восточные сюжеты, как это ни странно, пришли к нам из Европы – с Запада или Юга. Характерно, что

для россии, да и для европы (испании, сербии, италии, венгрии), гораздо большее значение иМело противостояние юга и севера, чеМ востока и запада.

Мнение

даже у «всечеловека» Пушкина мотивы из Гафиза или Корана почерпнуты из западных источников. Россия не знала и типичных для Сербии и Болгарии (имевшихся даже в Польше и Венгрии) «потурченцев», то есть пред-ставителей коренного этноса, принявших ислам.

Для России, да и для Европы (Испании, Сербии, Италии, Венгрии), гораздо большее значение имело противостояние Юга и Севера, чем Востока и Запада.

С юга, из Византии и Болгарии, пришла на Русь духовная европейская культура, а с севера – другая, языческая, дружинно-княжеская военная культура Скандинавии. Русь естественнее было бы назвать Скандовизантией, нежели Евразией.

* * *Для существования и развития настоящей,

большой культуры в обществе должна наличество-вать высокая культурная осведомленность, более того – культурная среда, среда, владеющая не только национальными культурными ценностями, но и цен-ностями, принадлежащими всему человечеству.

Такая культуросфера – концептосфера – яснее всего выражена в европейской, точнее, в западноевро-пейской культуре, сохраняющей в себе все культуры прошлого и настоящего: античность, ближневосточ-ную культуру, исламскую, буддистскую и т. д.

Европейская культура – культура общечелове-ческая.

И мы, принадлежащие к культуре России, долж-ны принадлежать общечеловеческой культуре через принадлежность именно к культуре европейской.

Мы должны быть русскими европейцами, если хотим понять духовные и культурные ценности и Азии, и античности...


* * *Итак, культура представляет собой единство,

целостность, в которой развитие одной стороны, одной сферы ее теснейшим образом связано с раз-витием другой. Поэтому «среда культуры» или «пространство культуры» представляет собой нерас-торжимое целое, и отставание одной стороны не-избежно должно привести к отставанию культуры в целом. Падение гуманитарной культуры или ка-кой-либо из сторон этой культуры (например, музы-кальной) обязательно, хотя, быть может, и не сразу очевидно, скажется на уровне развития даже мате-матики или физики.

Культура живет общими накоплениями, а уми-рает постепенно, через утрату отдельных своих со-ставляющих, отдельных частей единого организма.

* * *Культура имеет типы культур (например, нацио-

нальные), формации (например, Античность, Ближний Восток, Китай), – но культура не имеет границ и обога-щается в развитии своих особенностей, обогащается от общения с другими культурами. Национальная зам-кнутость неизбежно ведет к обеднению и вырождению культуры, к гибели ее индивидуальности.

Умирание культуры может быть вызвано двумя, казалось бы, различными причинами, противопо-ложными тенденциями: или национальным мазо-хизмом – отрицанием своей ценности как нации, небрежением собственным культурным достояни-ем, враждебностью к образованному слою – творцу, носителю и проводнику высокой культуры (что мы нередко наблюдаем сейчас в России); либо – «ущем-ленным патриотизмом» (выражение Достоевского), проявляющим себя в крайних, зачастую бескультур-ных формах национализма (также сейчас чрезвычай-

Мнение

но у нас развившихся). Здесь мы имеем дело с двумя сторонами одного и того же явления – национальной закомплексованности.

Преодолевая в себе эту национальную заком-плексованность справа и слева, мы должны реши-тельно отвергнуть попытки увидеть спасение нашей культуры исключительно в нашей географии, исклю-чительно в поисках прикладных геополитических приоритетов, обусловленных нашим пограничным положением между Азией и Европой, в убогой идео-логии евразийства.

Наша культура, русская культура и культура рос-сийских народов – европейская, универсальная куль-тура; культура, изучающая и усваивающая лучшие стороны всех культур человечества.

(Лучшее доказательство универсального ха-рактера нашей культуры – положение дел, спектр и объем исследовательских работ, проводившихся в дореволюционной Российской императорской Академии наук, в которой при незначительном числе ее членов были на самом высоком научном уровне представлены тюркология, арабистика, ки-таеведение, японистика, африканистика, финноу-гроведение, кавказоведение, индология, собраны богатейшие коллекции на Аляске и в Полинезии.)

Концепция Достоевского об универсальности, общечеловечности русских верна лишь в том отноше-нии, что мы близки к остальной Европе, обладающей как раз этим качеством общечеловечности и одно-временно позволяющей сохранить собственное на-циональное лицо каждому народу.

Наша первейшая и насущная задача сегодня – не дать ослабнуть этой европейской общечеловеч-ности русской культуры и посильно поддержать равномерное существование всей нашей культуры как единого целого.

Д.С.Лихачёв «Русская культура». СПб:, Искусство – СПБ, 2007.


Мы встретились с Михаилом Шемяки-ным во время его визита в Петербург, поводом для которого стало открытие нескольких выставок. Одна из них –

«Блокада» – была приурочена к 70-летию нашей По-беды в Великой Отечественной войне. Но был У нас еще один повод для встречи – Год литературы. А так как в авторской коллекции художника находятся не только его картины, но и написанные им книги, мы решили обратиться к Мастеру с наболевшими вопро-сами о родимой нашей литературе.

«Твоя История»: Михаил Михайлович, наш мир беспощаден, он меняется с каждой секундой, а вместе с ним меняемся мы и наша литература. Классика ухо-дит, что приходит на ее место?

Михаил Шемякин: Я сейчас готовлю выставку «Слово и буква» и чаще всего на ночь читаю Пушкина, чтобы спокойно уснуть, но иногда теряю этот томик и достаю наугад с полки, допустим, роман Сорокина, где на каждой странице по убийству… В такие минуты говорить, что русская литература не претерпела изме-нений, смешно. Прежде всего, меняемся мы, и лите-

Михаил шеМякин

Мнение

ратура меняется вместе с нами. Отсюда вытекает следующее: литература – область экспериментальная. И экспериментов за всю ее историю было превеликое множество. Недавно в Париже я познакомился с но-вым романом Бориса Акунина «Там» и был приятно удивлен, даже потрясен. Нет никакого Фандорина, а есть аэропорт, в котором сидят главные герои. Один из них – араб, камикадзе, который должен взорвать са-молет. Но приходит собака и чувствует взрывчатку, он пугается, читает предсмертную суру и взрывает себя. С этого момента начинается «там». Взлетают души и устремляются каждая в свой мир. Православный встречается «там» с Александром Невским, который отнюдь не святой. Сотрудник спецслужб попадает в ад и там находит сержантов, У которых есть хвосты. А одна из героинь, разочаровавшаяся во всем соро-калетняя женщина, попадает в непонятный мир, где ей навстречу идет светящееся существо. Она спраши-вает: «Вы – Бог?», на что оно отвечает: «Ну, наверное, для вас – да. Вообще-то я студент 3-го курса высшей небесной академии, Земля – мое творческое задание, я получил за него «тройку» и очень расстроен. Природа получилась хорошо, а вот «homo sapiens» подкачал. Но У меня к вам предложение – я создаю новую планету и предлагаю вам стать этой планетой. В ваших недрах будут рождаться воды, горы, букашки, животные, бу-дет происходить много интересного...» Она соглашает-ся. Вот такое У Акунина «там».

«Твоя История»: Мудрые люди говорят: «Процесс чтения подобен медитации». Вы с этим согласны?

Михаил Шемякин: Я читаю по-особому. Не чи-таю книгу, а вычитываю. Вот даже сейчас У меня в кар-мане есть – тянется к карману, вытаскивает маленькую книжку – «Камю. Из записных книжек». (Первые ее ли-сты с названием и выходными данными испещрены пометками Шемякина – К.Ф). И вот что я обнаружил по прочтении – создатель экзистенциализма, как нам казалось, человек жесткий, оказался абсолютным ро-мантиком. Я люблю подобные издания, они хороши, чтобы делать пометки. Всегда есть, что подметить,

Ист

очни

к: h

ttp:

//w

ww

.pho

toun

ion.

ru/g

lr/g

lr_1

29_7

9_56

91.jp

g


Мнение

встречаются любопытные образы, все идет в копилку моей работы. Много разных книг приходится читать, есть вещи откровенно скучные, я не мучаю себя ими, а есть чудесные. Но чтобы серьезно рассуждать о лите-ратуре, надо все-таки быть литератором.

«Твоя История»: Литература – это, прежде все-го, язык. Что каждый из нас может сделать для его спа-сения?

Михаил Шемякин: Могу сказать, что делаю я – ра-ботаю над русскими загадками, которые собрал в свое время Садовников. Сейчас закончены секции «Дом» и «Утварь». Потом будут «Одежда», «Обряды», «Человек» и прочее. Хочу показать склонность простого русского человека к абстрагированному мышлению. Это совер-шенно фантастическое явление, и рисунки я делаю со-ответствующие. Я даю читателю загадку, строго следуя ее букве. Хотите взглянуть? (Мы подходим к компьюте-ру, где Сара открывает страницу с рисунками Михаила). Для одной секции я сделал уже 233 рисунка, во имя рус-ского языка, русского мышления. Вот видите? Это еще черновики. Загадка: «Днем трубкой, а ночью под шуб-кой». Это матрац. И в таком духе – еще множество зага-док. Самое главное во всем этом – богатство мышления. А язык какой! Какие слова! Визуально их можно вопло-тить только в духе Хармса. И что еще интересно, – мно-гие вещи ушли из нашего языка, поэтому Сара сидит в интернете, достает старинные словари, и мы вдвоем их расшифровываем. Вот моя прямая связь с русской литературой и мое служение ей.

«Твоя История»: Можем ли мы сегодня вернуть себе ту атмосферную литературу Бунина, Куприна, Га-рина-Михайловского, Лермонтова, Пушкина?

Михаил Шемякин: Это очень трудно, почти не-возможно. Во-первых, потому, что мы всеми возмож-ными способами уничтожаем наш исконный русский язык. Во-вторых, мы его уродуем. Например, У меня есть книга XVI–XVII веков, толстый том той поры, когда книги печатались на станках. Она называется «Одеж-ды на каждый день и праздники русских царей, цариц и их детей». Когда я читаю эту книгу, мало того, что она звучит, как музыка, я еще и половину не понимаю, по-тому что многие слова ушли из нашего обихода. Я не могу понять, о чем идет речь. Это говорит о том, как мы обеднели: нам только кажется, что мы продвигаемся вперед. Чем больше мы узнаем информации, тем ста-

новимся беднее, потому что в наших мозгах мало места, чтобы удерживать нужную информацию.

«Твоя История»: Смотрите, в вашем кармане одна книга, а в моем ноутбуке – 150. Важен ли для вас материал, основа книги?

Михаил Шемякин: Для меня – да. Не люблю экраны, однако мне приходится работать с компью-тером, потому что книги, которые мы делаем, нужно верстать, переводить весь материал в электронный вид. Я знаю одно – бумажный носитель ничто не за-менит. Вы читали роман Айзека Азимова «Конец веч-ности»? Помните, один герой говорит другому: «Ты зачем все эти книги приносишь из разных времен?» А тот отвечает: «Я не могу без этого». Многие сегодня пишут бумажной книге реквиемы, но я думаю, что это – абсолютная чушь. Сегодня электроника есть, а завтра – мировой сбой, коллапс, и все компьюте-ры уснули вечным сном. Не зря же само производ-ство книги до сих пор является искусством, по сей день остается понятие «раритет», есть первые изда-ния, ограниченные серии, когда книга выпускалась тиражом в сто экземпляров. Для меня очень важно перелистывать страницы, делать пометки, ощущать запах бумаги, возвращаться к понравившемуся месту, делать закладки, перечитывать то, что зацепило.

«Твоя История»: А вы верите в то, что где-то в ином измерении существует особый мир, где живут персонажи и герои всех книг, написанных когда-либо?

Михаил Шемякин: В принципе, любой образ, который мы создаем, обретает жизнь. Почему, напри-мер, в мусульманском мире запрещено рисовать и ле-пить фигуры так, чтобы они могли дать тень? Потому что это считается соперничеством с Богом. Здесь есть своя мистика. Каждый образ, который ярко описан талантливым писателем, приобретает феноменаль-ную объемность. Здесь уже речь не об отбрасывании тени – подобные вещи формируют новую реальность, возникает идея персонажа. Все, что мы рождаем, от-печатывается в параллельном мире, поэтому я ду-маю, мы еще встретимся со всеми нашими героями.

«Твоя История»: Значит, где-то живет Щелкун-чик?

Михаил Шемякин: Конечно, а как же иначе?! | Беседовала крисТина Французова-януш


Мнение

еликая литература не способна изменить мир, она оказывает точечное воздействие на конкретного человека. Есть ли в Рос-сии великая литература сегодня? Не знаю.

Для меня есть Ремарк. Другие настоящие имена. Из нашей литературы – Довлатов. Я о нем сейчас пыта-юсь делать фильм. Четыре дня из жизни писателя. 1971 год. Взлет эпохи. Бродский еще не уехал. Магиче-ское было время. А сегодня трудно сформулировать, что такое хорошая литература. Кажется, все просто: литература – это слова, но нет. Можно хорошо скла-дывать слова и предложения, а можно неумело это делать. По-настоящему блестящие стилисты не всег-да являлись прекрасными писателями. Литература, как поэзия, – это сочетание образов, энергий, настро-

алексей герМан-Младший

российский кинорежиссер, сЦенарист

ений, при этом мы любим классические произведе-ния за их сочувствие человеку, мы читаем и видим в героях книг самих себя.

Мы живем в эпоху, когда постмодернизм себя исчерпал, ему на смену пришел псевдореализм, но его время тоже проходит. Мы входим в новую эпоху синергии всех существующих течений и направле-ний, и в этой синергии будет рождаться нечто новое. Новая литература будет основана на двух моментах: на искренности, порой доходящей до исповеди, и на отходе от реальности. Будут более импрессионист-ские взгляды на действительность. И еще мне кажет-ся, что будущее – за Востоком. Во всем, в том числе и в литературе. Это особого рода энергия, очень мощная и древняя. | крисТина Французова-януш

новая литература будет основана на двух МоМентах: на искренности,

порой доходящей до исповеди, и на отходе от реальности. будут

более иМпрессионистские взгляды на действительность.


Мнение

сякому, кто хоть сколько-нибудь знаком с современной русской литературой, по-нятно, что в сравнении с 90-ми годами она претерпела изменения. Тогда основ-

ной задачей литературы казались деструкция, де-монтаж существующих этики и стиля. Этот процесс был во многом полезным, потому что время от вре-мени культуре требуется некое самоочищение. Та-ким самоочищением был зачастую смех, который, выражаясь по Бахтину, дает смеющемуся позицию вненаходимости: иногда полезно смотреть на себя со стороны. Но согласимся, что постоянно пребы-вать в такой позиции неестественно. Всякому смеху

евгений водолазкин

российский литературовед и писатель

наступает предел. На смену деструктивному отно-шению к действительности приходит конструктив-ное отношение. Описание ужасного мало-помалу сменяется поисками хорошего. Маленький, гряз-ный и злой герой 90-х отходит на задний план, уступая место положительному герою, которого, признаем, все еще находят с трудом. На мой взгляд, в литературе, да и в культуре в целом начинается новая эпоха. Перед тем как уйти в небытие, пост-модернизм расчистил для нее место. Посмеявшись над словами, превратившимися в штампы, он их как бы расколдовал. Словами снова можно пользо-ваться.

перед теМ как уйти в небытие, постМодернизМ расчистил Место

для новой эпохи. посМеявшись над словаМи, превратившиМися в штаМпы, он их как бы расколдовал. словаМи

снова Можно пользоваться.


Мнение

итатель и писатель находятся в особых диалектических взаимоотношениях. Что-бы стать писателем, нужно быть читате-лем. Акт письма – это одновременно и акт

чтения, причем не только того, что пишется самим писателем, но и бессознательного перечитывания им множества других книг. С другой стороны, читатель – это активное действующее лицо. Он оживляет напи-санное писателем. В этом смысле называйте его, как угодно: реаниматором текста или его писцом в ста-ринном значении слова.

Каждый серьезный писатель скорее ориентиру-ется на своих предшественников-писателей, чем на современников-читателей. Иначе говоря, писатель обращен к вечности и через вечность к нашему вре-мени. А времена меняются.

виктор Мазинфилософ, психоаналитик,

основатель Музея сновидений зигМунда фрейда

форМула рождения литературы

Сегодня, в нарциссические времена давле-ния телевидения и Интернета, взять с полки книгу можно для сохранения своей души – для движения мысли, фантазии, мечты. Также можно взять книгу с полки, чтобы убить время, а можно – чтобы его на-полнить. Впрочем, если человек хочет «быть адапти-рованным к сегодняшнему миру», ему не стоит брать в руки книгу. В ней, как мне довелось многократно слышать, содержатся две опасности – бактерии и мысли. Такова сегодняшняя идеология – думать и опасно, и вредно. Нужно просто тренировать мыш-цу мозга, пока из него не вылетят остатки мыслей.

Литература – это, прежде всего, работа с язы-ком, и в этом отношении у нее неизбежно всегда имеются новые направления для развития, посколь-ку язык – система ртутная, постоянно меняющаяся. Достаточно сравнить сегодняшний русский язык с со-ветским, который еще существовал всего-то тридцать лет назад.

Литература, конечно, так или иначе отражает происходящее вокруг, но я бы предпочел говорить о той литературе, которая не столько отражает что-то, сколько созидает свои миры. И вот уже эти миры, как в волшебном зеркале, отражают то, что принято называть реальностью. Возьмем одну из моих самых любимых книг – «Незнайку на Луне». Фантазия Носо-ва одновременно создает фантастическую аллегорию капитализма, и вдруг описанная им форма капита-лизма спустя десятилетия является, как в магиче-ском кристалле, в сегодняшнем мире. | Беседовала

крисТина Французова-януш

фото: Игорь Мосин


Мнение

евгения щегловалитературный критик

литература – есть! но где?..

ак ни странно, литература еще востре-бована. Больше того – сегодняшних писателей знают и порой даже узнают в лицо, за что низкий поклон телеэкра-

ну. Сегодня ведь дело такое – телевизор у нас всег-да и везде во главе стола, хоть праздничного, хоть письменного, и боюсь, что писатель, по старинке приверженный одному только перу да бумаге, об-речен на грустное одиночество. Не будет его знать народ русский, и не к нему придет за правдой...

А вот и нет-с! Нет-с вам, господа хорошие. Как в анекдоте популярном говорится – не дождетесь! Замучаетесь, поджидая похоронного перезвона по литературе. Затоскуете.

Другое дело – где ее нынче отыскать, хорошую-то, подлинную литературу, по которой тоскует сердце и плачет душа. Не пластмассовые пустышки из жиз-ни – или из небытия? – Барби, заполонившие книж-ные прилавки и библиотечные полки, а настоящую?

Она есть, друзья мои. И ее так много, что впору говорить о ней во множественном числе: у нас мно-го именно литератур. Для любителей чтения доброт-ного, что называется, реалистичного, говорящего с читателем на понятном ему языке, без истерик и всхлипов, – это книги Людмилы Улицкой, Андрея Битова, Александра Кабакова, Анатолия Курчаткина, Владимира Маканина, Сергея Гандлевского, Евгения Попова, Алексея Варламова, Олега Павлова, Романа Сенчина, Михаила Кураева, – всех не перечислишь. Люди в ней живые, проблемы – наши с вами, зем-ные, насущные, и не будет никогда конца именно этой ветви литературы – той, что направлена на че-ловека и им, человеком, занимается.

Хотя это не мешает ей помнить и надчеловече-скую составляющую нашей жизни – ее вертикаль, без чего жизнь неизбежно обращается в смерть.

Прикоснувшийся к ней непременно ощутит на своих щеках освежающий ветерок подлинно-сти. Эта литература проходит от человека к челове-ку только через страдание и боль – единственным путем, которым и должна идти настоящая литера-тура. Она порой неудобна, в ней нет ни малейшей дидактики, она, напротив, вся – вопрос, вся – неу-добство, неровность, дискомфорт.

Но это и роднит ее с тем, что завещано нам классикой.

Я очень люблю книги сибиряка Романа Сен-чина, писателя поколения 30-летних, – из жизни и быта людей сибирской глубинки, книги невы-думанные, честные, порой рвущие душу и сердце. И повести «деревенщика» Бориса Екимова, кото-рому хорошо за семьдесят, мне так же дороги, как дороги были в свое время книги покойных ныне Виктора Астафьева, Василия Белова, Валентина Распутина, тех, кто плоть от плоти русская земля. Со всеми ее, кстати сказать, противоречиями, ме-таниями и исканиями, тоской и болью от утраты того, чего уже не вернешь. Ведь и в самом деле не вернешь русскую деревню даже 60-х годов, нет ее больше, со всеми ее бедами, особым укладом жиз-ни, фольклором, бытом, – а это была целая тысяче-летняя история, и именно по ней сдавленно рыдала деревенская проза минувшего века.

Как не вернешь и быт 90-х годов, несуразный, в чем-то неуклюжий, колкий, жестокий, полу-чивший не так давно воплощение в романе Алек-


сея Иванова «Ненастье». Кстати, А. Иванов, автор широко известной повести «Географ глобус про-пил», – один из самых даровитых прозаиков совре-менности.

Я не могу забыть огромный пласт литературы военной, нашей общей «Войны и мира», которая се-годня жива так же, как и в пору своего появления на свет, – потому что позади у нас у всех, сколько бы лет нам ни было, война, равной которой история не знала. Они все равно наши с вами современни-ки, эти уже ушедшие в прошлое писатели, – Гри-горий Бакланов и Василь Быков, Виктор Астафьев и Константин Воробьев, Евгений Носов и Вячеслав Кондратьев.

...Да, так какие еще литературы есть сегодня у нас? И в каком направлении они двигаются?

Направлений – море. Что не имя (талантливое, конечно, о других мы не говорим) – то особый путь, сугубо индивидуальное пространство, непохожий, резко своеобразный стиль. На кого похож прозаик Евгений Водолазкин, автор премированного не так давно романа «Лавр»? Да только на самого себя и ни на кого больше. Герой романа – средневековый врач, выхаживающий, как только может, чумных и ране-ных. Он не смог спасти свою возлюбленную и принял

решение пройти свой земной путь вместо нее... Це-пляет эта книга так, будто говорит не о русском сред-невековье, а о нашем нынешнем дне. Будто тянется оттуда к нам ниточка высочайшего сострадания, ми-лосердия, служения ближнему, самоотвержения.

Есть у нас и фантасмагорическая, полуфанта-стическая литература – гротескные рассказы и по-вести Юрия Буйды, Виктора Пелевина, Владимира Сорокина, Владимира Шарова, которые вроде бы к реалистической литературе не имеют ни ма-лейшего отношения, а, тем не менее, именно ею и рождены. Потому что говорят их авторы о тех же самых проблемах, что и самые кондовые, самые традиционные «реалисты».

Духом ностальгии по относительно недавней эпохе русского «реабилитанса» рождена «Обитель» Захара Прилепина – объемистый роман о жизни на Соловках в 20-е годы. В ту трагическую эпоху автор словно опрокидывает наше сегодня и делает это та-лантливо и интересно. Хотя и небесспорно.

Умный читатель, мыслящий читатель, ищу-щий читатель, возьми эти книги. Не только ты их ждешь – и они тебя ждут. Они живые, они с тобой будут говорить на понятном и близком тебе языке. Они – наша жизнь. Вернее, без них нашей жизни нет.

литература проходит от человека к человеку только через страдание и боль – единственныМ путеМ, которыМ и должна идти...

Мнение


Специальный проект журнала о современой России НОВЫЕ ИМЕНА

Иллюстрации к номеру «ЛИТЕРАТУРА»

Молодые художники – студенты 3-го курса кафедры станковой и книжной графики Санкт-Петербургской государственной

художественно-промышленной академии имени А.Л. Штиглица

ПРозА1. Приставкин «Ночевала тучка золотая» (гл. 9) ольга Мезенцева, 3 курс2. Эдуард Кочергин «Записки Планшетной крысы» (рассказ Бегемотушка) Варвара Больдт, 3 курс 4. Молодые имена в прозе:Юлия Вертела «Рыдающее дыхание» Варвара Больдт, 3 курс Владимир Ершов «Грустная песня» Вейсберга Варвара Больдт, 3 курс, оюна очироваАндрей Еграшов «Афганец» Гинтс Александра 3 курс, тушь

ПоэзИя1. Евтушенко. Поэма «Бабий яр» Гинтс Александра 3 курс, тушь«Со мною вот что происходи» Варвара Больдт, 3 курс 2. Окуджава«Песня о солдатских сапогах» ольга Мезенцева, 3 курс, рисункиАнна Александрова, 3 курс«Былое нельзя воротить» Варвара Больдт , 3 курс

3. Молодые имена в поэзии:Калерия Соколова «Ещё раз подумай: зачем я тебе нужна?» Анна Александрова, 3 курсНаталья Сивохина «Ижора» ольга Мезенцева, 3 курсЕвгений Казарцев «Речь» Анна Александрова, 3 курсКаэромания: «Автограф» Павловский парк Анна Александрова, 3 курс«Времена года 4 четверти» Анна Александрова, 3 курс

твоя история


Михаил Александрович Шолохов (1905–1984) – советский писатель, классик русской литературы. его

перу принадлежат такие известные произведения, как «Тихий Дон»

и «Поднятая целина». В 1965 году Михаил Шолохов был удостоен

Нобелевской премии по литературе за свой роман «Тихий Дон».


ак будто совсем недавно была Нюрка неу-клюжей, разлапистой девчонкой. Ходила вразвалку, косо переступая ногами, не-складно помахивала длинными руками;

при встрече с чужими сторонилась и глядела из-под платка чернявыми глазами смущенно и диковато. А теперь перешла Ваське дорогу статная грудастая дев-ка, на ходу глянула прямо, чуть-чуть улыбчиво, и слов-но ветром теплым весенним пахнуло Ваське в лицо.

На миг зажмурился, потом глянул вслед, прово-дил глазами до поворота и тронул коня рысью. Уже на водопое, разнуздывая коня, улыбнулся, вспоми-ная встречу. Почему-то стояли перед глазами Нюрки-ны руки, уверенно и мягко обнимающие цветастое коромысло, и зеленые ведра, качающиеся в такт ша-гам. С этой поры искал встречи с ней, к речке ездил нарочно по крайней улице, где был двор Нюркино-го отца, и когда видел ее за плетнем или в просвете окна, то радость тепло тлела в груди; натягивал по-водья, стараясь замедлить лошадиный шаг.

На той неделе в пятницу поехал на луг верхом – поглядеть на сено. После дождя дымилось оно и слад-ко попахивало прелью. Возле Авдеевых копен увидел Нюрку. Шла она, подобрав подол юбки, хворостиной помахивала. Подъехал.

— Здорово, раскрасавица!— Здорово, коль не шутишь, – и улыбнулась.Соскочил с коня Васька, поводья бросил.— Что ищешь, Нюра?— Телок запропастился… Не видал ли где?— Табун давно прошел в станицу, а вашего телка

не примечал.Достал кисет, свернул «козью ножку». Слюнявя

газетный клочок, спросил:

проза

Михаил александрович шолохов

кривая стежка

— Когда ты успела, девка, вымахать такой здо-ровой? Давно ли в пятишки на песке игралась, а те-перь – ишь…

Улыбкой прижмурились Нюркины глаза. Отве-тила:

— Что нам делается, Василий Тимофеевич. Вот и ты вроде как недавно без штанов бегал в степь скворцов сымать, а теперь уж в хате, небось, головой за перекладину цепляешься…

— Что ж замуж-то не выходишь? – Зажег Васька спичку, чадно дымнул самосадом.

Нюрка вздохнула шутливо, руками сокрушенно развела:

— Женихов нету!— А я чем же не жених? – Хотел улыбнуться Вась-

ка, но улыбка вышла кривая и ненужная. Вспомнил, каким выглядел он в зеркале: щеки, густо изрытые давнишней оспой, чуб курчавый, разбойничий, низ-ко упавший на лоб.

— Рябоват вот ты маленечко, а то бы всем ни-чего…

— С лица тебе не воду пить… – багровея, уронил Васька.

Нюрка улыбнулась чуть приметно, помахивая хворостиной, сказала:

— И то справедливо!.. Что ж, ежели нравлюсь – сватов засылай.

Повернулась и пошла к станице, а Васька долго сидел под копною, растирал промеж ладоней притор-ную листву любистика, думал: «Смеется, стерва, аль нет?»

От речки, из лесу, потянуло знобким холодком.Туман, низко пригибаясь, вился над скошенной

травой, лапал пухлыми седыми щупальцами колю-


проза

чие стебли, по-бабьи кутал курившиеся паром коп-ны. За тремя тополями, куда зашло на ночь солнце, небо цвело шиповником, и крутые вздыбленные об-лака казались увядшими лепестками.

* * *У Васьки семья – мать да сестра. Хата на краю

станицы крепко и осанисто вросла в землю, подворье небольшое. Лошадь с коровой – вот и все имущество. Бедно жил отец Васьки.

Вот поэтому-то в воскресенье, покрываясь цвет-ной в разводах шалью, сказала мать Ваське:

— Я, сыночек, не прочь. Нюрка – девка работя-щая и собой не глупая, только живем мы бедно, не от-даст ее за тебя отец… Знаешь, какой норов у Осипа?

Васька, надевая сапоги, промолчал, лишь щеки набухли краской. То ли от натуги (сапог больно те-сен), то ли еще от чего.

Мать кончиком шали вытерла сухие бледные губы, сказала:

— Я схожу, Вася, к Осипу, но ить страма будет, коль с крылечка выставят сваху. Смеяться по станице будут… – Помолчала, не глядя на Ваську, шепнула: – Ну, я пойду.

— Иди, мамаша, – Васька встал и вяло улыбнул-ся.

* * *Рукавом вытирая лоб, покрывшийся липким

и теплым потом, сказала:— У вас, Осип Максимович, товар, а у нас поку-

патель есть… Из-за этого и пришла… Как вы можете рассудить это?

Осип, сидевший на лавке, покрутил бороду и, сдувая с лавки пыль, проговорил:

— Видишь, какое дело, Тимофеевна… Я бы, мо-жет, и не прочь… Василий, он – парень для нашего хозяйства подходящий. А только выдавать мы свою девку не будем… рано ей невеститься… Ребят-то на-рожать – дело немудрое!..

— Тогда уж извиняйте за беспокойствие!Васькина мать поджала губы и, вставая с сунду-

ка, поклонилась.— Беспокойствие пустяшное… Что ж спешишь,

Тимофеевна? Может, пополудновала бы с нами?— Нет уж… домой поспешать надо… Прощайте,

Осип Максимович!..

— С богом, проваливай! – вслед хлопнувшей две-ри, не вставая, буркнул хозяин.

С надворья вошла Нюркина мать. Насыпая на сковородку подсолнечных семечек, спросила:

– Что приходила-то Тимофеевна?Осип выругался и сплюнул:— За свово рябого приходила сватать… Туда же,

гнида вонючая, куда и люди!.. Нехай рубит дерево по себе!.. Тоже свашенька, – и рукой махнул, – горе!..

* * *Кончилась уборка хлебов. Гумна, рыжие и лох-

матые от скирдов немолоченого жита, глядели из-за плетней выжидающе. Хозяев ждали с молотьбой, с работой, с зубарями, орущими возле молотильных машин хрипло и надсадно:

— Давай!.. Давай… Да-ва-а-ай!..Осень приползла в дождях, в пасмурной мгле.По утрам степь, как лошадь коростой, покры-

валась туманом. Солнце, конфузливо мелькавшее за тучами, казалось жалким и беспомощным. Лишь леса, не зажженные жарою, самодовольно шелестели листьями, зелеными и упругими, как весной.

Часто, один за другим, длинной вереницей в скользком и противном тумане шли дожди. Дикие гуси почему-то летели с востока на запад, а скирды, осунувшиеся и покрытые коричневатой прелью, по-хожи были на захворавшего человека.

В предосенней дреме замирала непаханая земля. Луга цветисто зеленели отавой, но блеск их был об-манчив, как румянец на щеках изъеденного чахоткой.

Лишь у Васьки буйным чертополохом цвела радость – оттого, что каждый день видел Нюрку: то у речки встретятся, то вечером на игрищах. Поглупел парень, высох весь, работа в руках не держится…

И вот тут-то, днем осенним и хмарным, как-то перед вечером гармошка, раньше хныкавшая и ску-лившая щенком безродным, вдруг загорланила разу-хабисто, смехом захлебнулась…

К Ваське во двор прибежал Гришка, секретарь станичной комсомольской ячейки. Увидал его – рука-ми машет, а улыбка обе щеки распахала пополам.

— Ты чего щеришься, железку, должно, нашел? – поддел Васька.

— Брось, дурило!.. Какая там железка… – Дух перевел, выпалил: – Нашему году в армию идти!.. На призыв через три дня!..


Ваську как колом кто по голове ломанул. Первой мыслью было: «А Нюрка как же?» Потер рукой лоб, спросил глухо:

— Чему же ты возрадовался?Гришка брови до самых волос поднял:— А как же? Пойдем в армию, чудак, белый свет

увидим, а тут, окромя навоза, какое есть удоволь-ствие?.. А там, брат, в армии – ученье…

Васька круто повернулся и пошел на гумно, низ-ко повесив голову, не оглядываясь…

* * *Ночью возле лаза через плетень в Осипов сад

ждал Васька Нюрку. Пришла она поздно. Зябко кута-лась в отцовский зипун. Подрагивала от ночной сы-рости.

Заглянул Васька в глаза ей, ничего не увидел. Ка-залось, не было глаз, и в темных порожних глазницах чернела пустота.

— Мне на службу идтить, Нюра…— Слыхала.— Ну, а как же ты?.. Будешь ждать меня, замуж

за другого не выйдешь?..Засмеялась Нюра тихоньким смешком; голос

и смех показались Ваське чужими, незнакомыми.— Я тебе говорила раньше, что на отца с ма-

терью не погляжу, пойду за тебя, и пошла бы… Но теперя не пойду!.. Два года ждать, это не шуточка!.. Ты там, может, городскую сыщешь, а я буду в девках сидеть? Нету дур теперя!.. Попроси другую, может, и найдется какая, подождет…

Заикаясь и дергая головой, долго говорил Вась-ка. Упрашивал, уверял, божился, но Нюрка с хрустом ломала в руках сухую ветку и твердо кидала Ваське в ответ одно скупое, черствое слово:

— Нет! Нет!Под конец, озлобившись, дыша обрывисто,

крикнул Васька:— Ну, ладно, стерва!.. Мне не достанешься, а дру-

гому и подавно! А ежели выйдешь за другого – рук моих не минуешь!

— Руки-то тебе короткими сделают, не доста-нешь!.. – пыхнула Нюрка.

— Как-нибудь дотянусь!..Не прощаясь, прыгнул Васька через плетень

и пошел по саду, затаптывая в грязь желтые опавшие листья.

* * *А утром сунул в карман полушубка краюху хле-

ба, в сумочку, потаясь от матери, всыпал муки и по-шел на квартиру к лесничему.

От бессонной ночи тяжело никла голова, сле-зились припухшие глаза, и все тело сладко и больно ныло. Осторожно минуя лужи, подошел к крыльцу. Лесничий воду в колодце черпает.

— Ты ко мне, Василий?— К вам, Семен Михайлыч… Хочу перед служ-

бой напоследях поохотничать…Лесничий, перегибаясь на левый бок, подошел

с ведром, прищурился.— В это воскресенье начабанил что?— Зайчишку одного подсек.Вошли в хату. Лесничий поставил на лавку ведро

и вынес из горницы ветхую централку. Васька, хмуро поглядывая в угол, сказал:

— Мне бы винтовку надо… Лису заприметил в Сенной балке.

— Могу и винтовку, только патронов нету.— У меня свои.— Тогда бери. Обратно будешь идти – зайди. По-

хвались!.. Ну, ни пера, ни пуху!.. – улыбаясь, крикнул лесничий вслед Ваське.

* * *Верстах в четырех от станицы, в лесу, там, где

промытый весенней водой яр ветвится крутыми усту-пами, под вывороченной корягой в красной масля-нистой глине выдолбил Васька пещерку небольшую, впору лишь волку уместиться. Жил в ней четвертые сутки.

Днем в лесу, на дне яра, теплая прохлада, запах хмельной и бодрящий: листья дубовые пахнут, заг-нивая. Ночью под кривыми танцующими лучами ущербленного месяца овраг кажется бездонным, где-то наверху шорохи, похрустывание веток, неяс-ный, рождающий тревогу звук. Словно кто-то кра-дется над излучистой каймою оврага, заглядывая вниз. Изредка после полуночи перекликаются моло-дые волчата.

Днем выходил Васька из оврага, вяло передви-гая ноги, шел через густой колючий терн, через го-лый орешник, через балки, на четверть засыпанные оранжевыми листьями. И когда сквозь чахлую завесу неопавших листьев мелькала бледно-зеленая гладь

проза


реки и за нею выбеленные кубики домов в станице, чувствовал Васька тупую боль где-то около сердца. Долго лежал на крутом берегу, скрытый порослью хвороста, смотрел, как из станицы шли бабы к реч-ке за водой. На второй день увидал мать, хотел крик-нуть, но из проулка выехала арба. Казак помахивал кнутом и глядел на речку.

В первую же ночь, как только лег на ворох сухих шуршащих листьев, глаз не сомкнул до рассвета, – думал и понял Васька, что не на ту стежку попал, на кривую. Топтать эту стежку до худого конца вместе с ребятами с большого шляха. И еще понял Васька то, что все теперь против него: и Нюрка, и ребята-одно-годцы, те, что под заливистую канитель гармошки пошли в армию. Будут служить они и в нужную мину-ту станут на защиту Советов, а он, Васька, кого будет защищать?..

В лесу, в буреломе, затравленный, как волк на облаве, как бешеная собака, умрет от пули своего же станичника он, Васька, сын пастуха и родной кров-ный сын бедняцкой власти.

Едва засветлел лиловой полосою восток, бросил Васька в овраге винтовку и пошел к станице, все уско-ряя и ускоряя шаги:

«Пойду, объявлюсь!.. Нехай арестуют. Присудят, зато с людьми… От своих и снесу!..» – колотилась горячая до боли мысль. Добежал до речки и стал. За песком, за плетнями дворов дымились трубы, ревел скот. Страх холодными мурашками покрыл Ваське спину, дополз до пяток.

«Присудят года на три… Нет, не пойду!..»Круто повернул и, как старый матерый лисовин

от гончих, пошел по лесу, виляя и путая следы.На шестой день кончились мука и хлеб, взятые

из дому. Дождался Васька ночи, перекинул винтовку через плечо, тихо, стараясь не хрустеть валежником, дошел до речки. Спустился к броду. На песке зерни-стом и сыром – следы колес. Перебрел и задами до-шел до Осипова гумна. Сквозь голые ветви яблонь виден был огонь в окне.

Остановился Васька, до боли захотелось увидеть Нюрку, сказать, упрек кинуть в глаза. Ведь из-за нее он стал дезертиром, из-за нее гибнет в лесу.

Перепрыгнул через прясло, миновал сад, на крыльцо взбежал, стукнул щеколдой – дверь не за-перта. Вошел в сени, тепло жилья ударило и закружи-ло голову.

Мать Нюрки месила пироги, обернулась на скрип двери и, ахнув, уронила лоток. Осип, сидевший возле стола, крякнул, а Нюрка взвизгнула и опроме-тью кинулась в горницу.

— Здорово живете! – просипел Васька.— Сла… сла-ва бо-гу… – заикаясь, буркнул Осип.Не скидая шапки, прошел Васька в горницу.

Нюрка сидела на сундуке, колени ее мелко дрожали.— Ай не рада, Нюрка? Что ж молчишь? – Васька

подсел на сундук, винтовку поставил возле.— Чему радоваться-то? – обрывисто прошептала

Нюрка. И, всплеснув руками, заговорила, сдерживая слезы: – Иди, бога ради, отсюда!.. Милиция из района наехала, самогонку ищут… Найдут тебя… Иди, Вась-ка!.. Пожалей ты меня!..

— Ты-то меня жалела? А?

* * *Едва закрыл Васька за собой дверь, Осип мигнул

жене и, косясь на горницу, откуда слышался захлебы-вающийся Нюркин шепот, прохрипел:

— Беги к Семену!.. Милиция у него стоит! Зови сейчас!..

Нюркина мать неслышно отворила дверь и мет-нулась через двор черной тенью.

* * *Васька, трудно глотая слюну, попросил:— Дай, Нюрка, кусок пирога… Другие сутки

не ел…Нюрка встала, но дверь из кухни порывисто

распахнулась, в просвете стояла Нюркина мать с лам-пой, платок у нее сбился набок, на лоб свисали вспо-тевшие космы волос. Крикнула визгливо:

— Берите его, сукиного сына, товарищи мили-ция!.. Вот он!..

Из-за ее плеча глянул милиционер, хотел шагнуть в горницу, но Васька цепко ухватил винтов-ку, наотмашь ударил прикладом по лампе, прыжком очутился у окна, вышиб ногою раму и, выпрыгнув, грузно упал в палисаднике.

На миг лицо обжег холод. В хате визг, шум, хлоп-нула дверь в сенях.

Легко перемахнул Васька через плетень и, пере-хватив винтовку, прыжками побежал к гумну. Сзади – топот чьих-то ног, крики:

— Стой, Васька!.. Стой, стрелять буду!..

проза


По голосу Васька узнал милиционера Прошина, на ходу скинул винтовку, оборачиваясь, не целясь, выстрелил. Сзади четко стукнул наган. Перепрыги-вая гуменное прясло, Васька почувствовал, как левое плечо обожгло болью. Словно кто-то насильно ударил горячей палкой. Перемогая боль, двинул затвором, щелкнула выброшенная гильза. Загнал патрон и, це-лясь в мелькавшую сквозь просветы яблони первую фигуру, спустил курок.

Вслед за выстрелом услышал, как Прошин упав-шим голосом негромко вскрикнул:

— Стерва… в живот… О-о-ой, больно!..Через брод бежал, не чуя холодной воды. Сзади

нечасто топал второй милиционер. Оборачиваясь, Ва-ська видел черные полы его шинели, раздутые ветром, и в руке зажатый наган. Мимо повизгивали пули…

Взобравшись на кручу, Васька послал вслед возвращавшемуся от речки милиционеру пулю и, расстегнув ворот рубахи, приник губами к ранке. Соленую и теплую кровь сосал долго, потом пожевал комочек хрустящей на зубах земли, приложил к ран-ке и, чувствуя, как в горле нарастает непрошенный крик, стиснул зубы.

* * *На другой день перед сумерками добрел до

речки и залег в хворосте. Плечо вспухло багрово-си-ним желваком, боль притупилась, рубаха присохла к ране, было больно лишь тогда, когда двигал левой рукой.

Лежал долго, сплевывая непрестанно набегавшую слюну. В голове было пусто, как с похмелья. До тошно-ты хотелось есть, жевал кору, обдирая хворостинки, и, сплевывая, смотрел на зеленые комочки слюны.

С той стороны к речке подходили бабы, черпа-ли в ведра воду и уходили покачиваясь. Уже перед темнотой из проулка вышла баба, направляясь к реч-

ке. Васька привстал на локте, охнул от боли, неожи-данно пронизавшей плечо, и злобно стиснул рукою холодный ствол винтовки.

К речке шла Нюркина мать. Пуховый платок надвинут на самые глаза. Как видно, торопится. Васька дрожащей рукой сдвинул предохранитель. Протирая глаза, вгляделся. «Ну, да, это она». Такой яр-ко-желтой кофты, как у Нюркиной матери, не носит никто в станице.

Васька по-охотничьи поймал на мушку голову в пуховом платке.

— Получай, сучка, за то, что доказала!..Грохнул выстрел. Баба бросила ведра и без кри-

ка побежала к дворам.— Эх, черт!.. промах!..Вновь на мушке запрыгала желтая кофта. После

второго выстрела Нюркина мать нехотя легла на пе-сок и свернулась калачиком.

Васька не спеша перебрел на ту сторону и, дер-жа винтовку наперевес, подошел к подстреленной.

Нагнулся. Жарко пахнуло женским потом. Уви-дал Васька распахнутую кофту и разорванный ворот рубахи. В прореху виднелся остро выпуклый розовый сосок на белой груди, а пониже – рваная рана и крас-ное пятно крови, расцветавшее на рубахе лазоревым цветком1.

Заглянул Васька под надвинутый на лоб платок, и прямо в глаза ему взглянули тускнеющие Нюркины глаза.

Нюрка шла в материной кофте за водой.Поняв это, крикнул Васька и, припадая к ма-

ленькому неподвижному телу, калачиком лежавшему на земле, завыл долгим и тягучим волчьим воем. А от станицы уж бежали казаки, махая кольями, и рядом с передним бежала, вьюном вилась шершавая соба-чонка. Повизгивая, прыгала вокруг и все норовила лизнуть его в самую бороду.

1925

проза

1 Лазоревым цветком на Дону называют степной тюльпан.

Источник: http://www.lib.ru/PROZA/SHOLOHOW/stejka.txt


Анатолий Игнатьевич Приставкин – советский и российский писатель,

общественный деятель. Автор автобиографической повести

«Ночевала тучка золотая» (впервые опубликована в 1987 году в журнале

«Знамя»). За несколько лет после выхода в свет повесть была

переведена более чем на тридцать языков. «Ночевала тучка золотая» –

часть трилогии, в которую также входят повести «Солдат и мальчик»

и «Кукушата». Произведение посвящено темам военного детства,

беспризорности, депортации народов при Сталине.


проза

9

бследовав дома, кладовки, спальни, чердаки (там, за плохо забитыми дверь-ми тоже матрацы лежали), изучив до кустика колючую живую изгородь

и найдя в ней два потайных лаза, братья обратили свое пристальное внимание на речку, на ближайшие сады и, конечно, на станицу Березовскую, расположенную в трех километрах от колонии.

То, что они приняли за противотанковые на-долбы в поле, оказалось старинным кладбищем, вовсе не страшным, без крестов и свежих могил. На серых гранитных столбах было что-то вырезано на неизвестном языке, а на некоторых нарисованы два кармашка с патрончиками, такие видели братья в картине «Свинарка и пастух» у красавца пастуха. Па-стух пасет овец и во все горло орет песню.

Братья потрогали гладкий камень и прорисо-ванные кармашки и одновременно подумали, что в здешних горах в отличие от любимой картины, ко-торую они глядели раз десять, никто не поет веселых песен и овец не пасет.

Братья несколько дней приглядывались к ста-нице и сделали вывод, что люди-то в ней живут. Скрытно как-то живут, неуверенно, потому что по вечерам и на улицу не выходят, и на завалинке не сидят. Ночью огней в хатах не зажигают. По улицам не шатаются, скотину не гоняют, песен не поют. Черт знает, как они могут так жить, но живут, вот что главное.

анатолий приставкин

ночевала тучка золотая

посвящаю эту повесть всем ее друзьям, кто принял как свое личное это беспризорное дитя литературы и не дал ее автору впасть в отчаяние.

Первый раз братья по полю со стороны садов проникли. Наткнулись на картошку, один куст для пробы подкопали, засекли: урожай созрел, надо при-йти вечерком.

Неслышно дошли до сеновала, подождали, при-слушиваясь. Но тут раздался кашель, тяжелый ка-шель, мужской, какое-то бормотанье. Они повернули обратно. Встреча с сельским хозяином не сулила ни-чего доброго. На Томилинском рынке мужики били жестоко, насмерть. Городские били тоже, но мило-серднее.

Вторично впотьмах после отбоя в колонии наве-дались, нарыли картошки, напихали в пазуху и в кар-маны, краешком улицы прокрались.

И опять ничего такого не увидели, лишь глухие голоса кое-где за заборами.

Ни собачки, чтоб залаяла, ни квохтанья кури-цы, ни визга поросенка, как у них в Томилине, ни ка-ких-нибудь частушек под разбитную гармошку…

Ни-че-го.А было время, томилинская ребятня, да и бра-

тья тоже, ходили подглядывать, как кривоглазый гармонист, днем он продавал на платформе мороже-ное, лапал девчат, нисколько не стесняясь пацанвы, и некоторых сажал себе на колени и задирал юбку. Ухмылялся пьяно, единственный глаз его вытаращи-вался, прихохатывая, он говорил: «Как насчет этого дела?» Ребята смущались. Молчали. И тогда гармо-нист растягивал свою облупленную гармошку и орал на всю улицу похабные частушки.

В Подмосковье в домах была жизнь. Это точно.


проза

А здесь она словно бы исподтишка теплилась. От непривычки братья робели: как забраться в дом, если нет о нем точного понятия, кто хозяева, когда, в какое время бывают дома?

Но тут сам случай пришел им на помощь.Однажды, бродя вокруг станицы, наткнулись

они на человека, который собирал сушняк.Братья хотели прошмыгнуть мимо, но узнали

проводника из вагона. Усатый, коротконогий, но сей-час без своей форменки, в рубахе, простых портах, он вдруг оказался моложавым мужчиной, ну, почти как тот гармонист.

Проводник посмотрел на ребят, ощерился. Вспомнил небось, как два близнеца в Воронеже от спекулянтки удирали! Он им еще Казбек с двуглавым Эльбрусом показывал. А они тово… Ключи свистну-ли. И свистнули-то скорей по привычке: очень уж они блестящие да звонкие, так рука сама и схватила. А зачем, бог знает.

– Пришли? – спросил деловито проводник и буд-то ухмыльнулся.

– Гуляем, – сказал Колька. А Сашка кивнул.– Дак, тут ваши уже многие гуляли, – сказал про-

водник. – Половину моей картошки пригуляли! – И приказал: – Бери хворост, пошли.

– Картошку – это не мы, – отрезал Колька.– Не вы… Не вы… – отмахнулся проводник. – Вы

только ключи стянули. Или нет? – Он повторил: – Ну, пошли! Ладно.

Хворост был связан в огромные пучки. Каждо-му досталось по пучку. Донесли до дороги, погру-зили в тележку, деревянную, с ржавыми колесами, и покатили к деревне. У крайнего дома, беленько-го, с палисадом и огородом на задах, выгрузились. Проводник ушел в дом, а ребята остались ждать во дворе.

Одновременно обоим подумалось: оттого на этом огороде и промышляли колонисты, что он с краю, ближе к колонии. С краю – всегда безопасней тащить.

Пока стояли, с интересом оглядывали дворик с глухим высоким забором, вдоль которого изну-три тянулся навес, под навесом кукурузная солома, хворост, какие-то железки, среди которых валялся позеленевший от времени медный кувшин с узким горлом. Кувшин стоило запомнить, хоть неизвестно пока зачем. Пол во дворике, братья такое видели

впервые, был твердый, гладкий, мазанный желтой глиной. У входа в дом валялась полинявшая от вре-мени козья шкура.

Хозяин высунул из дверей кудлатую голову, крикнул:

– Да заходь, чего стали-то?Братья с оглядкой, гуськом, чтобы можно было

драпануть в случае чего, прошли сумрачные узкие сенцы, где стояли медные и глиняные кувшины, и ступили на порог горницы. И здесь было белено, и стены, и потолок, как белят в России печки.

В углу, где должна быть икона, портрет товари-ща Калинина, «всесоюзного старосты». Посреди стол, грубый, ничем не покрытый, два табурета, койка. Под койкой домотканый коврик: по черному полю красные узоры. Больше ничего в комнате и не было. У входа прибита полка, а на ней немудреное хозяйство, сразу видать, – холостяка: чугунок, две железные ми-ски, солдатский котелок, кружка, помятая с одного бока. На столе стоял жестяной, весь закопченный по-луведерный чайник.

– Так и живу, – сказал проводник и снова усмех-нулся. – Как говорят: живу хорошо, жду лучше! – И к ребятам, которые уселись на койке, на грязноватом сером одеяле, рядышком, плечом к плечу, – не только потому, что тесно, но и просигналить одним как бы случайным движением можно: – Соседушки, значит? Вот же как!

Братья кивнули.– Я уж забыл, как вас там? Кличут-то?Колька сказал:– Я Сашка.Сашка сказал:– Я Колька.Как будто их вранье имело сейчас значение.

Скорей всего, дурачили по привычке.– Ну, а я вот… Илья. Так и зовите.Братья опять кивнули.– А я ведь вспомнил, как вы бежали от этой ду-

ры-то! Сам бегал… Ох, и побегал я, если бы знали. Но – посля расскажу. Я тут один живу. Бабы у меня нет. Вот картошку варю на улице, таганок сделал. Чай кипячу. Да смотрю, чтобы меня отсюда не шуганули к такой-то матери!

Колька сразу спросил, этот вопрос их интере-совал:

– А что, дом разве не ваш?


проза

Проводник натянуто засмеялся, усы зашевели-лись.

– Ха! Да мово тут… Даже вша, и то не наша! Ста-ница-то знаете как прозывается?

– Ну, Березовская, – ответил Сашка.– Березовская! Какая же она Березовская, если

она Дей Чурт звалась, – заорал проводник. – Это те-перь она Березовская. А могла стать Осиновская али Сосновская… Она на самом деле Дей Чурт. Вот так-то.

И проводник Илья обвел глазами комнату, по-считав, что ребята поняли.

Но Кольке надо было знать все точно. Зачем бы они тогда шли сюда? И он спросил настырно:

– Ну, и что – дай черт? – нарочно переврал.– Вот именно – черт… Гиблое место… А черти

кругом!Проводник Илья покачал головой, удивляясь та-

кой несообразительности. Сказал, наклоняясь и ше-потом, будто были они не одни. Да вообще ребятам показалось, что он все время оглядывается.

– А вы чево сюда приехали-то, а? Ханурики? Та-раканы городские?

– Нас везли, – сказал Колька.– А куды везли-то? Куды?– На Кавказ…– Ха! Кавказ большой! – отмахнулся Илья. – Вас

везли заселять тут землю. Понятно? Вот зачем… несчастные обормоты! Вы тут должны населением стать… И я, я – должен населением стать… И они тоже, жучки непоседливые… – И он указал в окош-ко, на белеющий за живой зеленой изгородью до-мик напротив.

– А там – живут? – спросил сразу Колька.– Живут… Как я… Ничево свово. Все с чужого

плеча. – И он почему-то ткнул пальцем в цветной ков-рик.

– Ворованное, что ли? – спросил вдруг сообра-зивший что-то Сашка.

– Ну?!Проводник кивнул и с каким-то остервенением

добавил:

– Если не твое, то ясно, ворованное. А вы, что же, не на ворованном живете? В техникуме?

Колька подтолкнул Сашку. Оба подумали одина-ково:

«Тут что-то не так. Или этот Илья чокнутый, но вроде бы незаметно. Или он подозревает братьев, что они у него картошку копали. Про ключи-то догадал-ся… Хоть и не пойман – не вор!» Колька осторожно спросил, поглядев на дверь:

– Откуда вы знаете? Что мы… Мы и не лазим ни-где…

Проводник Илья хмыкнул только. И сурово по-смотрел на братьев.

– Ха! Лазать надо, а как же жить? Вон, у вас кла-довка, там одежа для зимы… Без охраны. Вам туда сам господь велит залезть! А я куплю, понятно?

Братья неуверенно кивнули. Не проверочка ли? Мол, попытаю мелкосню, а как согласятся, так и за-цапаю. Братья-то были народ ученый и в милиции бывали не только из-за огурцов.

Но Илья настойчиво гнул свое.– Картошку подкопаете, прибью. Это своим ска-

жите. У других – копайте, мне без разницы… А вот одежу притащите… Денег дам! И картошки дам… И еще чего!

– Посмотрим, – сказал неопределенно Сашка, ко-торый уже все понял и, наверное, даже придумал что-то насчет этой одежды. – Так мы пойдем? Дядя Илья?

– Без дяди, просто Илья, – сказал Илья. – Прихо-дите. Я, пока не в рейсах, здесь буду. А насчет чужого, это вот… – Он на крыльце поднял палец и долго что-то слушал. А когда грохнуло в очередной раз в горах, произнес: – Слышите? А?

– Мины рвут, – определил Колька самоуверен-но.

– Ха! Мины… – совсем без улыбки осклабился Илья. – А мы, жалкие переселенческие сучки, огня не жжем, боимся… Боимся! Это разве жизнь? – Он пнул зло попавшую под ноги козью шкуру.

– Кого? – опять спросил Колька.– Чертей! – крикнул Илья и подтолкнул их к две-

рям.

А.Приставкин «Ночевала тучка золотая». М.: Рипол классик, 2015.


Александр Исаевич (Исаакиевич) Солженицын

(1918–2008) – советский и российский писатель, драматург,

публицист, поэт, общественный и политический деятель, живший

и работавший в СССр, Швейцарии, США и россии. Лауреат Нобелевской

премии по литературе (1970). Диссидент, в течение нескольких

десятилетий (1960-е – 1980-е годы) активно выступавший

против коммунистических идей, политического строя СССр

и политики его властей.


На сто восемьдесят четвертом километре от Москвы, по ветке, что ведет к Мурому и Казани, еще с добрых полгода после того все поезда замедляли свой ход почти как бы до ощупи. Пассажиры льнули к стеклам, выходили в тамбур: чинят пути, что ли? Из графика вышел?

Нет. Пройдя переезд, поезд опять набирал ско-рость, пассажиры усаживались.

Только машинисты знали и помнили, отчего это все.

Да я.

1

Летом 1956 года из пыльной горячей пустыни я возвращался наугад – просто в Россию. Ни в одной точке ее никто меня не ждал и не звал, потому что я за-держался с возвратом годиков на десять. Мне просто хотелось в среднюю полосу – без жары, с лиственным рокотом леса. Мне хотелось затесаться и затеряться в са-мой нутряной России – если такая где-то была, жила.

За год до того по сю сторону Уральского хребта я мог наняться разве таскать носилки. Даже электри-ком на порядочное строительство меня бы не взяли. А меня тянуло – учительствовать. Говорили мне знаю-щие люди, что нечего и на билет тратиться, впустую проезжу.

Но что-то начинало уже страгиваться. Когда я поднялся по лестнице …ского облоно и спросил, где отдел кадров, то с удивлением увидел, что кадры уже не сидели здесь за черной кожаной дверью, а за остекленной перегородкой, как в аптеке. Все же я по-дошел к окошечку робко, поклонился и попросил:

александр солжениЦын

Матренин дворэта редакция является истинной и окончательной.

никакие прижизненные издания её не отменяют.александр солженицын

апрель 1968 г.

– Скажите, не нужны ли вам математики где-ни-будь подальше от железной дороги? Я хочу поселить-ся там навсегда.

Каждую букву в моих документах перещупали, походили из комнаты в комнату и куда-то звонили. Тоже и для них редкость была – все день просятся в город, да покрупней. И вдруг-таки дали мне местеч-ко – Высокое Поле. От одного названия веселела душа.

Название не лгало. На взгорке между ложков, а потом других взгорков, цельно-обомкнутое лесом, с прудом и плотинкой, Высокое Поле было тем са-мым местом, где не обидно бы и жить, и умереть. Там я долго сидел в рощице на пне и думал, что от души бы хотел не нуждаться каждый день завтракать и обе-дать, только бы остаться здесь и ночами слушать, как ветви шуршат по крыше – когда ниоткуда не слышно радио и все в мире молчит.

Увы, там не пекли хлеба. Там не торговали ни-чем съестным. Вся деревня волокла снедь мешками из областного города.

Я вернулся в отдел кадров и взмолился перед окошечком. Сперва и разговаривать со мной не хо-тели. Потом все ж походили из комнаты в комнату, позвонили, поскрипели и отпечатали мне в приказе: «Торфопродукт».

Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое!

На станции Торфопродукт, состарившемся вре-менном серо-деревянном бараке, висела строгая над-пись: «На поезд садиться только со стороны вокзала!» Гвоздем по доскам было доцарапано: «И без билетов». А у кассы с тем же меланхолическим остроумием было навсегда вырезано ножом: «Билетов нет». Точ-

проза


ный смысл этих добавлений я оценил позже. В Тор-фопродукт легко было приехать. Но не уехать.

А и на этом месте стояли прежде и перестояли революцию дремучие, непрохожие леса. Потом их вырубили – торфоразработчики и соседний колхоз. Председатель его, Горшков, свел под корень изрядно гектаров леса и выгодно сбыл в Одесскую область, на том свой колхоз и возвысив.

Меж торфяными низинами беспорядочно раз-бросался поселок – однообразные худо штукатурен-ные бараки тридцатых годов и, с резьбой по фасаду, с остекленными верандами, домики пятидесятых. Но внутри этих домиков нельзя было увидеть перегород-ки, доходящей до потолка, так что не снять мне было комнаты с четырьмя настоящими стенами.

Над поселком дымила фабричная труба. Туда и сюда сквозь поселок проложена была узкоколейка, и паровозики, тоже густо-дымящие, пронзительно свистя, таскали по ней поезда с бурым торфом, тор-фяными плитами и брикетами. Без ошибки я мог предположить, что вечером над дверьми клуба будет надрываться радиола, а по улице пображивать пья-ные – не без того, да подпыривать друг друга ножами.

Вот куда завела меня мечта о тихом уголке Рос-сии. А ведь там, откуда я приехал, мог я жить в гли-нобитной хатке, глядящей в пустыню. Там дул такой свежий ветер ночами, и только звездный свод распа-хивался над головой.

Мне не спалось на станционной скамье, и я чуть свет опять побрел по поселку. Теперь я увидел крохот-ный базарец. По рани единственная женщина стояла там, торгуя молоком. Я взял бутылку, стал пить тут же.

Меня поразила ее речь. Она не говорила, а напе-вала умильно, и слова ее были те самые, за которыми потянула меня тоска из Азии:

– Пей, пей с душою желадной. Ты, потай, при-езжий?

– А вы откуда? – просветлел я.И я узнал, что не всё вокруг торфоразработки,

что есть за полотном железной дороги – бугор, а за бугром – деревня, и деревня эта – Тальново, испокон она здесь, еще когда была барыня-«цыганка» и кругом лес лихой стоял. А дальше целый край идет деревень: Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, Шестимиро-во – все поглуше, от железной дороги подале, к озерам.

Ветром успокоения потянуло на меня от этих названий. Они обещали мне кондовую Россию.

И я попросил мою новую знакомую отвести меня после базара в Тальново и подыскать избу, где бы стать мне квартирантом.

Я казался квартирантом выгодным: сверх пла-ты сулила школа за меня еще машину торфа на зиму. По лицу женщины прошли заботы уже не умильные. У самой у нее места не было (они с мужем воспиты-вали ее престарелую мать), оттого она повела меня к одним своим родным и еще к другим. Но и здесь не нашлось комнаты отдельной, было тесно и лопотно.

Так мы дошли до высыхающей подпруженной речушки с мостиком. Милей этого места мне не при-глянулось во всей деревне; две-три ивы, избушка перекособоченная, а по пруду плавали утки, и выхо-дили на берег гуси, отряхаясь.

– Ну, разве что к Матрене зайдем, – сказала моя проводница, уже уставая от меня. – Только у нее не так уборно, в запущи она живет, болеет.

Дом Матрены стоял тут же, неподалеку, с че-тырьмя оконцами в ряд на холодную некрасную сто-рону, крытый щепою, на два ската и с украшенным под теремок чердачным окошком. Дом не низкий – восемнадцать венцов. Однако изгнивала щепа, по-серели от старости бревна сруба и ворота, когда-то могучие, и проредилась их обвершка.

Калитка была на запоре, но проводница моя не стала стучать, а просунула руку под низом и отверну-ла завертку – нехитрую затею против скота и чужо-го человека. Дворик не был крыт, но в доме многое было под одной связью. За входной дверью внутрен-ние ступеньки поднимались на просторные мосты, высоко осененные крышей. Налево еще ступеньки вели вверх в горницу – отдельный сруб без печи, и ступеньки вниз, в подклеть. А направо шла сама изба, с чердаком и подпольем.

Строено было давно и добротно, на большую семью, а жила теперь одинокая женщина лет шести-десяти.

Когда я вошел в избу, она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределенным тем-ным тряпьем, таким бесценным в жизни рабочего человека.

Просторная изба и особенно лучшая приокон-ная ее часть была уставлена по табуреткам и лавкам – горшками и кадками с фикусами. Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но живой толпой. Они разрослись привольно, забирая небогатый свет

проза


северной стороны. В остатке света и к тому же за тру-бой кругловатое лицо хозяйки показалось мне жел-тым, больным. И по глазам ее замутненным можно было видеть, что болезнь измотала ее.

Разговаривая со мной, она так и лежала на печи ничком, без подушки, головой к двери, а я стоял вни-зу. Она не проявила радости заполучить квартиранта, жаловалась на черный недуг, из приступа которого выходила сейчас: недуг налетал на нее не каждый ме-сяц, но, налетев,

– …держит два-дни и три-дни, так что ни встать, ни подать я вам не приспею. А избу бы не жалко, жи-вите.

И она перечисляла мне других хозяек, у кого будет мне покойней и угожей, и слала обойти их. Но я уже видел, что жребий мой был – поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в которое со-всем нельзя было смотреться, с двумя яркими рубле-выми плакатами о книжной торговле и об урожае, повешенными на стене для красоты. Здесь было мне тем хорошо, что по бедности Матрена не держала ра-дио, а по одиночеству не с кем было ей разговаривать.

И хотя Матрена Васильевна вынудила меня по-ходить еще по деревне, и хотя в мой второй приход долго отнекивалась:

– Не умемши, не варёмши – как утрафишь? – но уж встретила меня на ногах, и даже будто удоволь-ствие пробудилось в ее глазах оттого, что я вернулся.

Поладили о цене и о торфе, что школа привезет.Я только потом узнал, что год за годом, многие

годы, ниоткуда не зарабатывала Матрена Васильевна ни рубля. Потому что пенсии ей не платили. Родные ей помогали мало. А в колхозе она работала не за деньги – за палочки. За палочки трудодней в замус-ленной книжке учетчика.

Так и поселился я у Матрены Васильевны. Ком-наты мы не делили. Ее кровать была в дверном углу у печки, а я свою раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света любимые Матренины фикусы, еще у одного окна поставил столик. Электричество же в деревне было – его еще в двадцатые годы подтянули от Шатуры. В газетах писали тогда «лампочки Ильи-ча», а мужики, глаза тараща, говорили: «Царь Огонь!»

Может, кому из деревни, кто побогаче, изба Ма-трены и не казалась доброжилой, нам же с ней в ту осень и зиму вполне была хороша: от дождей она еще не протекала и ветрами студеными выдувало из нее

печное грево не сразу, лишь под утро, особенно тогда, когда дул ветер с прохудившейся стороны.

Кроме Матрены и меня, жили в избе еще – кош-ка, мыши и тараканы.

Кошка была немолода, а главное – колченога. Она из жалости была Матреной подобрана и прижи-лась. Хотя она и ходила на четырех ногах, но силь-но прихрамывала: одну ногу она берегла, больная была нога. Когда кошка прыгала с печи на пол, звук касания ее о пол не был кошаче-мягок, как у всех, а – сильный одновременный удар трех ног: туп! – такой сильный удар, что я не сразу привык, вздрагивал. Это она три ноги подставляла разом, чтоб уберечь четвер-тую.

Но не потому были мыши в избе, что колчено-гая кошка с ними не справлялась: она как молния за ними прыгала в угол и выносила в зубах. А недо-ступны были мыши для кошки из-за того, что кто-то когда-то, еще по хорошей жизни, оклеил Матренину избу рифлеными зеленоватыми обоями, да не просто в слой, а в пять слоев. Друг с другом обои склеились хорошо, от стены же во многих местах отстали – и по-лучилась как бы внутренняя шкура на избе. Между бревнами избы и обойной шкурой мыши и продела-ли себе ходы и нагло шуршали, бегая по ним даже и под потолком. Кошка сердито смотрела вслед их шуршанью, а достать не могла.

Иногда ела кошка и тараканов, но от них ей становилось нехорошо. Единственное, что тараканы уважали, это черту перегородки, отделявшей устье русской печи и кухоньку от чистой избы. В чистую избу они не переползали. Зато в кухоньке по ночам кишели, и если поздно вечером, зайдя испить воды, я зажигал там лампочку – пол весь, и скамья большая, и даже стена были чуть не сплошь бурыми и шеве-лились. Приносил я из химического кабинета буры, и, смешивая с тестом, мы их травили. Тараканов ме-нело, но Матрена боялась отравить вместе с ними и кошку. Мы прекращали подсыпку яда, и тараканы плодились вновь.

По ночам, когда Матрена уже спала, а я зани-мался за столом, – редкое быстрое шуршание мышей под обоями покрывалось слитным, единым, непре-рывным, как далекий шум океана, шорохом тарака-нов за перегородкой. Но я свыкся с ним, ибо в нем не было ничего злого, в нем не было лжи. Шуршанье их – была их жизнь.

проза


И с грубой плакатной красавицей я свыкся, которая со стены постоянно протягивала мне Бе-линского, Панферова и еще стопу каких-то книг, но – молчала. Я со всем свыкся, что было в избе Матрены.

Матрена вставала в четыре-пять утра. Ходикам Матрениным было двадцать семь лет, как куплены в сельпо. Всегда они шли вперед, и Матрена не бес-покоилась – лишь бы не отставали, чтоб утром не запоздниться. Она включала лампочку за кухонной перегородкой и тихо, вежливо, стараясь не шуметь, топила русскую печь, ходила доить козу (все животы ее были – одна эта грязно-белая криворогая коза), по воду ходила и варила в трех чугунках: один чугунок – мне, один – себе, один – козе. Козе она выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе – мелкую, а мне – с куриное яйцо. Крупной же картошки огород ее песчаный, с довоенных лет не удобренный и всег-да засаживаемый картошкой, картошкой и кар-тошкой, – крупной не давал.

Мне почти не слышались ее утренние хлопоты. Я спал долго, просыпался на позднем зимнем свету и потягивался, высовывая голову из-под одеяла и ту-лупа. Они да еще лагерная телогрейка на ногах, а сни-зу мешок, набитый соломой, хранили мне тепло даже в те ночи, когда стужа толкалась с севера в наши хи-лые оконца. Услышав за перегородкой сдержанный шумок, я всякий раз размеренно говорил:

– Доброе утро, Матрена Васильевна!И всегда одни и те же доброжелательные слова

раздавались мне из-за перегородки. Они начинались каким-то низким теплым мурчанием, как у бабушек в сказках:

– М-м-мм… также и вам!И немного погодя:– А завтрак вам приспе-ел.Что на завтрак, она не объявляла, да это и дога-

даться было легко: картовь необлупленная, или суп картонный (так выговаривали все в деревне), или каша ячневая (другой крупы в тот год нельзя было купить в Торфопродукте, да и ячневую-то с бою – как самой дешевой ею откармливали свиней и мешками брали). Не всегда это было посолено, как надо, ча-сто пригорало, а после еды оставляло налет на нёбе, деснах и вызывало изжогу.

Но не Матрены в том была вина: не было в Тор-фопродукте и масла, маргарин нарасхват, а свободно только жир комбинированный. Да и русская печь,

как я пригляделся, неудобна для стряпни: варка идет скрыто от стряпухи, жар к чугунку подступает с раз-ных сторон неравномерно. Но потому, должно быть, пришла она к нашим предкам из самого каменного века, что, протопленная раз на досветьи, весь день хранит в себе теплыми корм и пойло для скота, пищу и воду для человека. И спать тепло.

Я покорно съедал все наваренное мне, терпе-ливо откладывал в сторону, если попадалось что не-урядное: волос ли, торфа кусочек, тараканья ножка. У меня не хватало духу упрекнуть Матрену. В конце концов, она сама же меня предупреждала: «Не умем-ши, не варёмши – как утрафишь?»

– Спасибо, – вполне искренне говорил я.– На чем? На своем на добром? – обезоруживала

она меня лучезарной улыбкой. И, простодушно глядя блекло-голубыми глазами, спрашивала: – Ну, а к ужот-кому что вам приготовить?

К ужоткому значило – к вечеру. Ел я дважды в сутки, как на фронте. Что мог я заказать к ужотко-му? Все из того же, картовь или суп картонный.

Я мирился с этим, потому что жизнь научи-ла меня не в еде находить смысл повседневного существования. Мне дороже была эта улыбка ее кру-гловатого лица, которую, заработав наконец на фото-аппарат, я тщетно пытался уловить. Увидев на себе холодный глаз объектива, Матрена принимала выра-жение или натянутое, или повышенно-суровое.

Раз только запечатлел я, как она улыбалась че-му-то, глядя в окошко на улицу.

В ту осень много было у Матрены обид. Вышел перед тем новый пенсионный закон, и надоумили ее соседки добиваться пенсии. Была она одинокая кругом, а с тех пор, как стала сильно болеть – и из колхоза ее отпустили. Наворочено было много не-справедливостей с Матреной: она была больна, но не считалась инвалидом; она четверть века прора-ботала в колхозе, но потому что не на заводе – не полагалось ей пенсии за себя, а добиваться можно было только за мужа, то есть за утерю кормиль-ца. Но мужа не было уже двенадцать лет, с начала войны, и нелегко было теперь добыть те справки с разных мест о его сташе и сколько он там полу-чал. Хлопоты были – добыть эти справки; и чтоб написали все же, что получал он в месяц хоть ру-блей триста; и справку заверить, что живет она одна и никто ей не помогает; и с года она какого;

проза


и потом все это носить в собес; и перенашивать, ис-правляя, что сделано не так; и еще носить. И узна-вать – дадут ли пенсию.

Хлопоты эти были тем затруднены, что собес от Тальнова был в двадцати километрах к востоку, сельский совет – в десяти километрах к западу, а по-селковый – к северу, час ходьбы. Из канцелярии в кан-целярию и гоняли ее два месяца – то за точкой, то за запятой. Каждая проходка – день. Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет, просто так вот нет, как это бывает в селах. Завтра, значит, опять иди. Теперь се-кретарь есть, да печати у него нет. Третий день опять иди. А четвертый день иди потому, что сослепу они не на той бумажке расписались, бумажки-то все у Ма-трены одной пачкой сколоты.

– Притесняют меня, Игнатич, – жаловалась она мне после таких бесплодных проходок. – Иззаботи-лась я.

Но лоб ее недолго оставался омраченным. Я за-метил: у нее было верное средство вернуть себе до-брое расположение духа – работа. Тотчас же она или хваталась за лопату и копала картовь. Или с мешком под мышкой шла за торфом. А то с плетеным кузо-вом – по ягоды в дальний лес. И не столам конторским кланяясь, а лесным кустам, да наломавши спину но-шей, в избу возвращалась Матрена уже просветлен-ная, всем довольная, со своей доброй улыбкой.

– Теперича я зуб наложила, Игнатич, знаю, где брать, – говорила она о торфе. – Ну и местечко, лю-бота одна!

– Да Матрена Васильевна, разве моего торфа не хватит? Машина целая.

– Фу-у! твоего торфу! еще столько, да еще столь-ко – тогда, бывает, хватит. Тут как зима закрутит да дуель в окна, так не столько топишь, сколько выду-вает. Летось мы торфу натаскивали сколища! Я ли бы и теперь три машины не натаскала? Так вот ловят. Уж одну бабу нашу по судам тягают.

Да, это было так. Уже закруживалось пугаю-щее дыхание зимы – и щемило сердца. Стояли во-круг леса, а топки взять было негде. Рычали кругом экскаваторы на болотах, но не продавалось торфу жителям, а только везли – начальству, да кто при на-чальстве, да по машине – учителям, врачам, рабочим завода. Топлива не было положено – и спрашивать о нем не полагалось. Председатель колхоза ходил по де-ревне, смотрел в глаза требовательно или мутно или

простодушно и о чем угодно говорил, кроме топлива. Потому что сам он запасся. А зимы не ожидалось.

Что ж, воровали раньше лес у барина, теперь тянули торф у треста. Бабы собирались по пять, по десять, чтобы смелей. Ходили днем. За лето накопано было торфу повсюду и сложено штабелями для про-сушки. Этим и хорош торф, что, добыв, его не могут увезти сразу. Он сохнет до осени, а то и до снега, если дорога не станет или трест затомошился. Это-то вре-мя бабы его и брали. Зараз уносили в мешке торфин шесть, если были сыроваты, торфин десять, если су-хие. Одного мешка такого, принесенного иногда ки-лометра за три (и весил он пуда два), хватало на одну протопку. А дней в зиме двести. А топить надо: утром русскую, вечером «голландку».

– Да чего говорить обапол! – сердилась Матрена на кого-то невидимого. – Как лошадей не стало, так чего на себе не припрешь, того и в дому нет. Спина у меня никогда не заживает. Зимой салазки на себе, летом вязанки на себе, ей-богу правда!

Ходили бабы в день – не по разу. В хорошие дни Матрена приносила по шесть мешков. Мой торф она сложила открыто, свой прятала под мостами, и каж-дый вечер забивала лаз доской.

– Разве уж догадаются, враги, – улыбалась она, вытирая пот со лба, – а то ни в жисть не найдут.

Что было делать тресту? Ему не отпускалось штатов, чтобы расставлять караульщиков по всем болотам. Приходилось, наверно, показав обильную добычу в сводках, затем списывать – на крошку, на дожди. Иногда, порывами, собирали патруль и ло-вили баб у входа в деревню. Бабы бросали мешки и разбегались. Иногда, по доносу, ходили по домам с обыском, составляли протокол на незаконный торф и грозились передать в суд. Бабы на время бросали носить, но зима надвигалась и снова гнала их – с сан-ками по ночам.

Вообще, приглядываясь к Матрене, я замечал, что, помимо стряпни и хозяйства, на каждый день у нее приходилось и какое-нибудь другое немалое дело, закономерный порядок этих дел она держала в голове и, проснувшись поутру, всегда знала, чем сегодня день ее будет занят. Кроме торфа, кроме сбора старых пеньков, вывороченных трактором на болоте, кроме брусники, намачиваемой на зиму в четвертях («Поточи зубки, Игнатич», – угощала меня), кроме копки картошки, кроме беготни по

проза


пенсионному делу, она должна была еще где-то раз-добывать сенца для единственной своей грязно-бе-лой козы.

– А почему вы коровы не держите, Матрена Ва-сильевна?

– Э-эх, Игнатич, – разъясняла Матрена, стоя в не-чистом фартуке в кухонном дверном вырезе и оборо-тясь к моему столу. – Мне молока и от козы хватит. А корову заведи, так она меня самою с ногами съест. У полотна не скоси – там свои хозява, и в лесу косить нету – лесничество хозяин, и в колхозе мне не велят – не колхозница, мол, теперь. Да они и колхозницы до самых белых мух всё в колхоз, а себе уж из-под сне-гу – что за трава?… По-бывалошному кипели с сеном в межень, с Петрова до Ильина. Считалась трава – ме-довая…

Так, одной утельной козе собрать было сена для Матрены – труд великий. Брала она с утра ме-шок и серп и уходила в места, которые помнила, где трава росла по обмежкам, по задороге, по островкам среди болота. Набив мешок свежей тяжелой травой, она тащила ее домой и во дворике у себя расклады-вала пластом. С мешка травы получалось подсохшего сена – навильник.

Председатель новый, недавний, присланный из города, первым делом обрезал всем инвалидам ого-роды. Пятнадцать соток песочка оставил Матрене, а десять соток так и пустовало за забором. Впрочем, за пятнадцать соток потягивал колхоз Матрену. Ког-да рук не хватало, когда отнекивались бабы уж очень упорно, жена председателя приходила к Матрене. Она была тоже женщина городская, решительная, коротким серым полупальто и грозным взглядом как бы военная.

Она входила в избу и, не здороваясь, строго смо-трела на Матрену. Матрена мешалась.

– Та-ак, – раздельно говорила жена председате-ля. – Товарищ Григорьева? Надо будет помочь колхо-зу! Надо будет завтра ехать навоз вывозить!

Лицо Матрены складывалось в извиняющую по-луулыбку – как будто ей было совестно за жену пред-седателя, что та не могла ей заплатить за работу.

– Ну что ж, – тянула она. – Я больна, конечно. И к делу вашему теперь не присоединёна. – И тут же спешно исправлялась: – Какому часу приходить-то?

– И вилы свои бери! – наставляла председатель-ша и уходила, шурша твердой юбкой.

– Во как! – пеняла Матрена вслед. – И вилы свои бери! Ни лопат, ни вил в колхозе нету. А я без мужика живу, кто мне насадит?…

И размышляла потом весь вечер:– Да что говорить, Игнатич! Ни к столбу, ни

к перилу эта работа. Станешь, об лопату опершись, и ждешь, скоро ли с фабрики гудок на двенадцать. Да еще заведутся бабы, счеты сводят, кто вышел, кто не вышел. Когда, бывалоча, по себе работали, так ника-кого звуку не было, только ой-ой-ойинь-ки, вот обед подкатил, вот вечер подступил.

Все же поутру она уходила со своими вилами.Но не колхоз только, а любая родственница

дальняя или просто соседка приходила тоже к Матре-не с вечера и говорила:

– Завтра, Матрена, придешь мне пособить. Кар-тошку будем докапывать.

И Матрена не могла отказать. Она покидала свой черед дел, шла помогать соседке и, воротясь, еще говорила без тени зависти:

– Ах, Игнатич, и крупная ж картошка у нее! В охотку копала, уходить с участка не хотелось, ей-бо-гу правда!

Тем более не обходилась без Матрены ни одна пахота огорода. Тальновские бабы установили доточ-но, что одной вскопать свой огород лопатою тяжелее и дольше, чем, взяв соху и вшестером впрягшись, вспахать на себе шесть огородов. На то и звали Ма-трену в помощь.

– Что ж, платили вы ей? – приходилось мне по-том спрашивать.

– Не берет она денег. Уж поневоле ей вопрята-ешь.

Еще суета большая выпадала Матрене, когда под-ходила ее очередь кормить козьих пастухов: одного – здоровенного, немоглухого, и второго – мальчишку с постоянной слюнявой цигаркой в зубах. Очередь эта была в полтора месяца раз, но вгоняла Матрену в боль-шой расход. Она шла в сельпо, покупала рыбные кон-сервы, расстарывалась и сахару и масла, чего не ела сама. Оказывается, хозяйки выкладывались друг пе-ред другой, стараясь накормить пастухов получше.

– Бойся портного да пастуха, – объясняла она мне. – По всей деревне тебя ославят, если что им не так.

И в эту жизнь, густую заботами, еще врывалась временами тяжелая немочь, Матрена валилась и сут-ки-двое лежала пластом. Она не жаловалась, не сто-

проза


нала, но и не шевелилась почти. В такие дни Маша, близкая подруга Матрены с самых молодых годков, приходила обихаживать козу да топить печь. Сама Матрена не пила, не ела и не просила ничего. Вызвать на дом врача из поселкового медпункта было в Таль-нове вдиво, как-то неприлично перед соседями – мол, барыня. Вызывали однажды, та приехала злая очень, велела Матрене, как отлежится, приходить на мед-пункт самой. Матрена ходила против воли, брали анализы, посылали в районную больницу – да так и заглохло. Была тут вина и Матрены самой.

Дела звали к жизни. Скоро Матрена начинала вставать, сперва двигалась медленно, а потом опять живо.

– Это ты меня прежде не видал, Игнатич, – оправдывалась она. – Все мешки мои были, по пять пудов тижелью не считала. Свекор кричал: «Матрена! Спину сломаешь!» Ко мне дивирь не подходил, чтоб мой конец бревна на передок подсадить. Конь был военный у нас Волчок, здоровый…

– А почему военный?– А нашего на войну забрали, этого подраненно-

го – взамен. А он стиховой какой-то попался. Раз с ис-пугу сани понес в озеро, мужики отскакивали, а я, правда, за узду схватила, остановила. Овсяной был конь. У нас мужики любили лошадей кормить. Кото-рые кони овсяные, те и тижели не признают.

Но отнюдь не была Матрена бесстрашной. Бо-ялась она пожара, боялась молоньи, а больше всего почему-то – поезда.

– Как мне в Черусти ехать, с Нечаевки поезд выле-зет, глаза здоровенные свои вылупит, рельсы гудят – аж в жар меня бросает, коленки трясутся. Ей-богу правда! – сама удивлялась и пожимала плечами Матрена.

– Так, может, потому, что билетов не дают, Ма-трена Васильевна?

– В окошечко? Только мягкие суют. А уж поезд – трогацать! Мечемся туда-сюда: да взойдите ж в созна-ние! Мужики – те по лесенке на крышу полезли. А мы нашли дверь незапертую, вперлись прям так, без би-летов – а вагоны-то все простые идут, все простые, хоть на полке растягивайся. Отчего билетов не дава-ли, паразиты несочувственные, – не знато…

Всё же к той зиме жизнь Матрены наладилась как никогда. Стали-таки платить ей рублей восемьде-сят пенсии. Еще сто с лишком получала она от школы и от меня.

– Фу-у! Теперь Матрене и умирать не надо! – уже начинали завидовать некоторые из соседок. – Больше денег ей, старой, и девать некуда.

– А что – пенсия? – возражали другие. – Государ-ство – оно минутное. Сегодня, вишь, дало, а завтра отымет.

Заказала себе Матрена скатать новые валенки. Купила новую телогрейку. И справила пальто из но-шеной железнодорожной шинели, которую подарил ей машинист из Черустей, муж ее бывшей воспитан-ницы Киры. Деревенский портной-горбун подложил под сукно ваты, и такое славное пальто получилось, какого за шесть десятков лет Матрена не нашивала.

И в середине зимы зашила Матрена в подкладку этого пальто двести рублей себе на похороны. Пове-селела:

– Маненько и я спокой увидала, Игнатич.Прошел декабрь, прошел январь – за два ме-

сяца не посетила ее болезнь. Чаще Матрена по вечерам стала ходить к Маше посидеть, семечки пощелкать. К себе она гостей по вечерам не звала, уважая мои занятия. Только на крещенье, воротясь из школы, я застал в избе пляску и познакомлен был с тремя Матрениными родными сестрами, звавшими Матрену как старшую – лёлька или нянь-ка. До этого дня мало было в нашей избе слышно о сестрах – то ли опасались они, что Матрена будет просить у них помощи?

Одно только событие или предзнаменование омрачило Матрене этот праздник: ходила она за пять верст в церковь на водосвятие, поставила свой котелок меж других, а когда водосвятие кончилось, и бросились бабы, толкаясь, разбирать – Матрена не поспела средь первых, а в конце – не оказалось ее ко-телка. И взамен котелка никакой другой посуды тоже оставлено не было. Исчез котелок, как дух нечистый его унес.

– Бабоньки! – ходила Матрена среди молящих-ся. – Не прихватил ли кто неуладкой чужую воду ос-вячённую? в котелке?

Не признался никто. Бывает, мальчишки созо-ровали, были там и мальчишки. Вернулась Матрена печальная. Всегда у нее бывала святая вода, а на этот год не стало.

Не сказать, однако, чтобы Матрена верила как-то истово. Даже скорей была она язычница, брали

проза


в ней верх суеверия: что на Ивана Постного в огород зайти нельзя – на будущий год урожая не будет; что если метель крутит – значит, кто-то где-то удавился, а дверью ногу прищемишь – быть гостю. Сколько жил я у нее – никогда не видал ее молящейся, ни чтоб она хоть раз перекрестилась. А дело всякое начинала «с Богом!» и мне всякий раз «с Богом!» говорила, ког-да я шел в школу. Может быть, она и молилась, но не показно, стесняясь меня или боясь меня притеснить. Был святой угол в чистой избе, и икона Николая Угод-ника в кухоньке. Забудни стояли они темные, а во время всенощной и с утра по праздникам зажигала Матрена лампадку.

Только грехов у нее было меньше, чем у ее кол-ченогой кошки. Та – мышей душила…

Немного выдравшись из колотной своей житён-ки, стала Матрена повнимательней слушать и мое радио (я не преминул поставить себе разведку – так Матрена называла розетку. Мой приемничек уже не был для меня бич, потому что я своей рукой мог его выключить в любую минуту; но, действительно, вы-ходил он для меня из глухой избы – разведкой). В тот год повелось по две – по три иностранных делегации в неделю принимать, провожать и возить по многим городам, собирая митинги. И что ни день, известия полны были важными сообщениями о банкетах, обе-дах и завтраках.

Матрена хмурилась, неодобрительно вздыхала:– Ездят-ездят, чего-нибудь наездят.Услышав, что машины изобретены новые, вор-

чала Матрена из кухни:– Всё новые, новые, на старых работать не хотят,

куды старые складывать будем?Еще в тот год обещали искусственные спутники

Земли. Матрена качала головой с печи:– Ой-ой-ойиньки, чего-нибудь изменят, зиму

или лето.Исполнял Шаляпин русские песни. Матрена сто-

яла-стояла, слушала и приговорила решительно:– Чудно поют, не по-нашему.– Да что вы, Матрена Васильевна, да прислушай-

тесь!Еще послушала. Сжала губы:– Не. Не так. Ладу не нашего. И голосом балует.Зато и вознаградила меня Матрена. Передавали

как-то концерт из романсов Глинки. И вдруг после пятка камерных романсов Матрена, держась за фар-

проза

тук, вышла из-за перегородки растепленная, с пеле-ной слезы в неярких своих глазах:

– А вот это – по-нашему… – прошептала она.

2

Так привыкли Матрена ко мне, а я к ней, и жили мы запросто. Не мешала она моим долгим вечерним занятиям, не досаждала никакими расспросами. До того отсутствовало в ней бабье любопытство или до того она была деликатна, что не спросила меня ни разу: был ли я когда женат? Все тальновские бабы приставали к ней – узнать обо мне. Она им отвечала:

– Вам нужно – вы и спрашивайте. Знаю одно – дальний он.

И когда невскоре я сам сказал ей, что много про-вел в тюрьме, она только молча покивала головой, как бы подозревала и раньше.

А я тоже видел Матрену сегодняшнюю, потерян-ную старуху, и тоже не бередил ее прошлого, да и не подозревал, чтоб там было что искать.

Знал я, что замуж Матрена вышла еще до рево-люции, и сразу в эту избу, где мы жили теперь с ней, и сразу к печке (то есть не было в живых ни свекрови, ни старшей золовки незамужней, и с первого после-брачного утра Матрена взялась за ухват). Знал, что де-тей у нее было шестеро и один за другим умирали все очень рано, так что двое сразу не жило. Потом была какая-то воспитанница Кира. А муж Матрены не вер-нулся с этой войны.

Похоронного тоже не было. Односельчане, кто был с ним в роте, говорили, что либо в плен он попал, либо погиб, а только тела не нашли. За одиннадцать послевоенных лет решила и Матрена сама, что он не жив. И хорошо, что думала так. Хоть и был бы теперь он жив – так женат где-нибудь в Бразилии или в Ав-стралии. И деревня Тальново, и язык русский изгла-живаются из памяти его...

Раз, придя из школы, я застал в нашей избе го-стя. Высокий черный старик, сняв на колени шапку, сидел на стуле, который Матрена выставила ему на середину комнаты, к печке-»голландке». Все лицо его облегали густые черные волосы, почти не тронутые сединой: с черной окладистой бородой сливались усы густые, черные, так что рот был виден едва; и непре-рывные бакены черные, едва выказывая уши, подни-


Александр Солженицын «Матренин двор». М:., Детская литература 2008.

проза

мались к черным космам, свисавшим с темени; и еще широкие черные брови мостами были брошены друг другу навстречу. И только лоб уходил лысым куполом в лысую просторную маковку. Во всем облике стари-ка показалось мне многознание и достойность. Он сидел ровно, сложив руки на посохе, посох же отвес-но уперев в пол, – сидел в положении терпеливого ожидания и, видно, мало разговаривал с Матреной, возившейся за перегородкой.

Когда я пришел, он плавно повернул ко мне ве-личавую голову и назвал меня внезапно:

– Батюшка!... Вижу вас плохо. Сын мой учится у вас. Григорьев Антошка...

Дальше мог бы он и не говорить... При всем моем порыве помочь этому почтенному старику, за-ранее знал я и отвергал все то бесполезное, что ска-жет старик сейчас. Григорьев Антошка был круглый румяный малец из 8-го «Г», выглядевший, как кот по-сле блинов. В школу он приходил как бы отдыхать, за партой сидел и улыбался лениво. Уж тем более он никогда не готовил уроков дома. Но, главное, борясь за тот высокий процент успеваемости, которым сла-вились школы нашего района, нашей области и со-седних областей, – из году в год его переводили, и он ясно усвоил, что, как бы учителя ни грозились, все равно в конце года переведут, и не надо для этого учиться. Он просто смеялся над нами. Он сидел в 8-м классе, однако не владел дробями и не различал, ка-кие бывают треугольники. По первым четвертям он был в цепкой хватке моих двоек – и то же ожидало его в третьей четверти.

Но этому полуслепому старику, годному Антош-ке не в отцы, а в деды и пришедшему ко мне на уни-женный поклон, – как было сказать теперь, что год за годом школа его обманывала, дальше же обманывать я не могу, иначе развалю весь класс, и превращусь в балаболку, и наплевать должен буду на весь свой труд и звание свое?

И теперь я терпеливо объяснял ему, что запущено у сына очень, и он в школе и дома лжет, надо дневник

проверять у него почаще и круто браться с двух сторон.– Да уж куда крутей, батюшка, – заверил меня

гость. – Бью его теперь, что неделя. А рука тяжелая у меня.

В разговоре я вспомнил, что уж один раз и Ма-трена сама почему-то ходатайствовала за Антошку Григорьева, но я не спросил, что за родственник он ей, и тоже тогда отказал. Матрена и сейчас стала в дверях кухоньки бессловесной просительницей. И когда Фаддей Миронович ушел от меня с тем, что будет заходить – узнавать, я спросил:

– Не пойму, Матрена Васильевна, как же этот Ан-тошка вам приходится?

– Дивиря моего сын, – ответила Матрена сухова-то и ушла доить козу.

Разочтя, я понял, что черный настойчивый этот старик – родной брат мужа ее, без вести пропавшего.

И долгий вечер прошел – Матрена не касалась больше этого разговора. Лишь поздно вечером, когда я думать забыл о старике и работал в тишине избы под шорох тараканов и постук ходиков, – Матрена вдруг из темного своего угла сказала:

– Я, Игнатич, когда-то за него чуть замуж не вы-шла.

Я и о Матрене-то самой забыл, что она здесь, не слышал ее, – но так взволнованно она это сказала из темноты, будто и сейчас еще тот старик домогался ее.

Видно, весь вечер Матрена только об том и ду-мала.

Она поднялась с убогой тряпичной кровати и медленно выходила ко мне, как бы идя за своими словами. Я откинулся – и в первый раз совсем по-но-вому увидел Матрену.

Верхнего света не было в нашей большой комна-те, как лесом заставленной фикусами. От настольной же лампы свет падал кругом только на мои тетради, – а по всей комнате глазам, оторвавшимся от света, казался полумрак с розовинкой. И из него выступала Матрена. И щеки ее померещились мне не желтыми, как всегда, а тоже с розовинкой...


Борис Леонидович Пастернак (1890–1960) – русский писатель, поэт,

переводчик, лауреат Нобелевской премии. Самый известный

роман – «Доктор Живаго», который создавался в течение десяти лет с 1945 по 1955 год. роман являет

собой широкое полотно жизни российской интеллигенции на фоне драматического периода от начала

столетия до Гражданской войны.


1

Шли и шли и пели «Вечную память», и когда останавливались, казалось, что её по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.

Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились.

Любопытные входили в процессию, спрашива-ли: «Кого хоронят?» Им отвечали: «Живаго». «Вот оно что. Тогда понятно». – «Да не его. Её». – «Все равно. Царствие небесное. Похороны богатые».

Замелькали последние минуты, считанные, бесповоротные.

«Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней». Священник крестящим дви-жением бросил горсть земли на Марью Николаевну. Запели «Со духи праведных». Началась страшная гон-ка. Гроб закрыли, заколотили, стали опускать.

Отбарабанил дождь комьев, которыми торопли-во в четыре лопаты забросали могилу. На ней вырос холмик. На него взошел десятилетний мальчик.

Только в состоянии отупения и бесчувственно-сти, обыкновенно наступающих к концу больших по-хорон, могло показаться, что мальчик хочет сказать слово на материнской могиле.

Он поднял голову и окинул с возвышения осен-ние пустыри и главы монастыря отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось. Шея его вы-тянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв

проза

борис пастернак

доктор живаго

лицо руками, мальчик зарыдал. Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня.

К могиле прошел человек в черном, со сборками на узких облегающих рукавах. Это был брат покой-ной и дядя плакавшего мальчика, расстриженный по собственному прошению священник Николай Нико-лаевич Веденяпин. Он подошел к мальчику и увел его с кладбища.

2

Они ночевали в одном из монастырских поко-ев, который отвели дяде по старому знакомству. Был канун Покрова. На другой день они с дядей должны были уехать далеко на юг, в один из губернских го-родов Поволжья, где отец Николай служил в изда-тельстве, выпускавшем прогрессивную газету края. Билеты на поезд были куплены, вещи увязаны и сто-яли в келье. С вокзала по соседству ветер приносил плаксивые пересвистывания маневрировавших вда-ли паровозов.

К вечеру сильно похолодало. Два окна на уровне земли выходили на уголок невзрачного огорода, об-саженного кустами желтой акации, на мерзлые лужи проезжей дороги и на тот конец кладбища, где днем похоронили Марию Николаевну. Огород пустовал, кро-ме нескольких муаровых гряд посиневшей от холода капусты. Когда налетал ветер, кусты облетелой акации метались, как бесноватые, и ложились на дорогу.

П Е Р В А Я К Н И Г АЧасть первая

пятичасовой скорый


проза

Ночью Юру разбудил стук в окно. Темная келья была сверхъестественно озарена белым порхающим светом. Юра в одной рубашке подбежал к окну и при-жался лицом к холодному стеклу.

За окном не было ни дороги, ни кладбища, ни огорода. На дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. Можно было подумать, будто буря замети-ла Юру и, сознавая, как она страшна, наслаждается производимым на него впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами старалась привлечь Юрино внимание. С неба оборот за оборотом беско-нечными мотками падала на землю белая ткань, об-вивая её погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало.

Первым движением Юры, когда он слез с подо-конника, было желание одеться и бежать на улицу, чтобы что-то предпринять.

То его пугало, что монастырскую капусту за-несет и её не откопают, то что в поле заметет маму, и она бессильна будет оказать сопротивление тому, что уйдет еще глубже и дальше от него в землю.

Дело опять кончилось слезами. Проснулся дядя, говорил ему о Христе и утешал его, а потом зевал, подходил к окну и задумывался. Они начали одевать-ся. Стало светать.

3

Пока жива была мать, Юра не знал, что отец давно бросил их, ездит по разным городам Сибири и заграницы, кутит и распутничает, и что он давно просадил и развеял по ветру их миллионное состоя-ние. Юре всегда говорили, что он то в Петербурге, то на какой-нибудь ярмарке, чаще всего на Ирбитской.

А потом у матери, всегда болевшей, открылась чахотка. Она стала ездить лечиться на юг Франции и в Северную Италию, куда Юра её два раза сопрово-ждал. Так, в беспорядке и среди постоянных загадок прошла детская жизнь Юры, часто на руках у чужих, которые все время менялись. Он привык к этим пе-ременам, и в обстановке вечной нескладицы отсут-ствие отца не удивляло его.

Маленьким мальчиком он застал еще то время, когда именем, которое он носил, называлось множе-ство саморазличнейших вещей.

Была мануфактура Живаго, банк Живаго, дома Живаго, способ завязывания и закалывания галсту-

ка булавкою Живаго, даже какой-то сладкий пирог круглой формы, вроде ромовой бабы, под названием Живаго, и одно время в Москве можно было крик-нуть извозчику «к Живаго!», совершенно как «к черту на кулички!», и он уносил вас на санках в тридесятое царство, в тридевятое государство. Тихий парк об-ступал вас. На свисающие ветви елей, осыпая с них иней, садились вороны. Разносилось их карканье, раскатистое, как треск древесного сука. С новостроек за просекой через дорогу перебегали породистые со-баки. Там зажигали огни. Спускался вечер. Вдруг все это разлетелось. Они обеднели.

4

Летом тысяча девятьсот третьего года на таран-тасе парой Юра с дядей ехали по полям в Дуплянку, имение шелкопрядильного фабриканта и большого покровителя искусств Кологривова, к педагогу и по-пуляризатору полезных знаний Ивану Ивановичу Воскобойникову.

Была Казанская, разгар жатвы. По причине обе-денного времени или по случаю праздника в полях не попадалось ни души. Солнце палило недожатые полосы, как полуобритые арестантские затылки.

Над полями кружились птицы. Склонив коло-сья, пшеница тянулась в струнку среди совершенного безветрия или высилась в крестцах далеко от дороги, где при долгом вглядывании принимала вид движу-щихся фигур, словно это ходили по краю горизонта землемеры и что-то записывали.

– А эти, – спрашивал Николай Николаевич Пав-ла, чернорабочего и сторожа из книгоиздательства, сидевшего на козлах боком, сутуло и перекинув нога за ногу, в знак того, что он не заправский кучер и пра-вит не по призванию, – а это как же, помещиковы или крестьянские?

– Энти господсти, – отвечал Павел и закуривал, – а вот эфти, – отвозившись с огнем и затянувшись, тыкал он после долгой паузы концом кнутовища в другую сторону, – эфти свои.

Ай заснули? – то и дело прикрикивал он на ло-шадей, на хвосты и крупы которых он все время ко-сился, как машинист на манометры.

Но лошади везли, как все лошади на свете, то есть коренник бежал с прирожденной прямотой бесхитростной натуры, а пристяжная казалась не-


проза

понимающему отъявленной бездельницей, которая только и знала, что, выгнувшись лебедью, отплясы-вала вприсядку под бренчание бубенчиков, которое сама своими скачками подымала.

Николай Николаевич вез Воскобойникову кор-ректуру его книжки по земельному вопросу, которую ввиду усилившегося цензурного нажима издатель-ство просило пересмотреть.

– Шалит народ в уезде, – говорил Николай Ни-колаевич. – В Паньковской волости купца зарезали, у земского сожгли конный завод. Ты как об этом ду-маешь? Что у вас говорят в деревне?

Но оказывалось, что Павел смотрит на вещи еще мрачнее, чем даже цензор, умерявший аграрные страсти Воскобойникова.

– Да что говорят? Распустили народ. Баловство, говорят. С нашим братом нешто возможно? Мужику дай волю, так ведь у нас друг дружку передавят, ис-тинный Господь. Ай заснули?

Это была вторая поездка дяди и племянника в Дуплянку. Юра думал, что он запомнил дорогу, и вся-кий раз, как поля разбегались вширь и их тоненькой каемкой охватывали спереди и сзади леса, Юре каза-лось, что он узнает то место, с которого дорога долж-на повернуть вправо, а с поворота показаться и через минуту скрыться десятиверстная Кологривовская па-норама с блещущей вдали рекой и пробегающей за ней железной дорогой. Но он все обманывался. Поля сменялись полями. Их вновь и вновь охватывали леса. Смена этих просторов настраивала на широкий лад. Хотелось мечтать и думать о будущем.

Ни одна из книг, прославивших впоследствии Николая Николаевича, не была еще написана. Но мысли его уже определились. Он не знал, как близко его время.

Скоро среди представителей тогдашней литера-туры, профессоров университета и философов рево-люции должен был появиться этот человек, который думал на все их темы и у которого, кроме терминоло-гии, не было с ними ничего общего.

Все они скопом держались какой-нибудь догмы и довольствовались словами и видимостями, а отец Николай был священник, прошедший толстовство и революцию и шедший все время дальше. Он жа-ждал мысли, окрыленно-вещественной, которая прочерчивала бы нелицемерно различимый путь в своем движении и что-то меняла в свете к лучшему и которая даже ребенку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии или след прокатившегося гро-ма. Он жаждал нового.

Юре хорошо было с дядей. Он был похож на маму. Подобно ей, он был человеком свободным, лишенным предубеждения против чего бы то ни было непривычного. Как у нее, у него было дворян-ское чувство равенства со всем живущим. Он так же, как она, понимал все с первого взгляда и умел выражать мысли в той форме, в какой они прихо-дят в голову в первую минуту, пока они живы и не обессмыслятся.

Юра был рад, что дядя взял его в Дуплянку. Там было очень красиво, и живописность места тоже напоминала маму, которая любила природу и часто брала Юру с собой на прогулки. Кроме того, Юре было приятно, что он опять встретится с Никой Дудоровым, гимназистом, жившим у Воскобойни-кова, который, наверное, презирал его, потому что был года на два старше его, и который, здороваясь, с силой дергал руку книзу и так низко наклонял го-лову, что волосы падали ему на лоб, закрывая лицо до половины.

Борис Пастернак «Доктор Живаго». М:. Мировая классика, 2013


Эдуард Степанович Кочергин – советский и российский театральный

художник, писатель. Народный художник рСФСр, академик АХ СССр.

Лауреат двух Государственных премий СССр, главный художник БДТ

им. Г. А. Товстоногова. Лауреат премии им. Сергея Довлатова «За достижения

в современной отечественной прозе». его знаменитый роман

«Ангелова кукла» стал национальным бестселлером.


проза

нашему Бегемотушке, царство ему небесное, мудрость бла-тярского мира «жадность фра-ера сгубила» враз подходит. А

кончился он с испугу прямо в суде на глазах люди-шек, пришедших слушать дело. По первости никто не понял, что с ним случилось. Судья по второму разу спрашивает Клавдия Ипполитовича, то есть Бегемотушку, о каких-то бокалах венецианского стекла, а его уже нет – он с полу на всех с того све-та жмурится. И как-то все в быстроте произошло. Поначалу, сидя на арестантском стуле, затрясся вдруг весь, тихонько захрапел, затем скукожился и медленно так стек с него на пол. Уже лежа, еще храпанул в последний раз – и конец, трынь-брынь, нет его, только один ручеек журчит из-под него по плиточкам…

Так докладывал в столярке сотоварищам делеги-рованный театральными мастерскими в Петроград-ский районный суд фронтовик-орденоносец, токарь по дереву Егорий Гаврилов. Послали его на судилище как представителя театрального месткома от мастер-ских, а судили там нашего художника-исполнителя Клавдия Ипполитовича, по местному обозванию Бе-гемотушку, за спекуляцию антиквариатом в особо крупных размерах.

Происходило все такое в начале знаменитых ше-стидесятых годов прошлого века, в эпоху построения кукурузного коммунизма и бурного строительства «хрущевок» в нашем славном городе. Тогда из высоко-потолочных коммуналок многие семьи переселялись в малогабаритные, но зато отдельные квартиры – мечту тогдашнего питерского человечества.

эдуард кочергин

бегеМотушкаоб одном вздохнешь, а всех жалко…

гаврилиха, уборщица мастерских театра им. в.ф. комиссаржевской

Старинная громоздкая мебель: шкафы, буфе-ты, горки, гостиные и столовые гарнитуры из дуба, ореха, красного дерева и карельской березы, не помещавшиеся в новых квартирах, сдавались в ко-миссионные магазины за копейки или выносились на помойку. Более дешевого антиквариата не было нигде в мире, никогда и ни в какое время. Посуда, люстры, светильники, зеркала, картины, предметы быта и одежды также продавались за смешные день-ги. Мало кто знал настоящую цену всем этим вещам.

В двадцатые-тридцатые годы гэпэушники, эн-кавэдэшники, партработники получали квартиры репрессированных горожан со всей обстановкой бывших хозяев. В блокаду целые дома города вы-мирали от голода, и все, что в них оставалось, пре-вращалось в собственность дворников, участковых, управдомов и их челяди. Они сами и, в особенности, их наследники не разбирались в тонкостях матери-альной культуры – для них старье было старьем, не более того. Но в городе имелись люди, понимавшие ценность антиквариата, смекавшие, что почем. Мно-гие из них сделали на этой временной неожиданно-сти состояния и буквально за малые гроши собрали целые музеи. К ним и прилепился наш герой Клав-дий Ипполитович – Бегемотушка. Случилось все та-кое как бы случайно, а может быть, и нет.

Несколько раньше печальных событий меня, художника-постановщика из небольшого областного театра, пригласили главным художником в извест-ный городской Театр драмы. Вступив в должность, я, естественно, решил познакомиться с моими буду-щими мастерами-исполнителями и притопал во двор углового дома на улице Белинского и Литейном про-


проза

спекте, где в дворовом флигеле обитали художествен-но-производственные мастерские Ленинградского драматического театра. Я уже знал, что в них рабо-тали замечательные театральные мастера: столяры, слесаря, один из лучших бутафоров города – Аркадий Захарович, бывший в войну капитаном «морского охотника», и хороший, но с тараканами, как мне его аттестовали, художник-исполнитель Клавдий Иппо-литович, он же Клякса-Бегемотушка по местной нео-жиданной обзывалке.

Ознакомившись со всеми столярными и сле-сарными мастерами первого этажа, я поднялся на второй и, пройдя через знаменитую бутафорскую

мастерскую, оказался в живописном зале. Метрах в двадцати в противоположном от входа конце за длиннющим столом-верстаком обнаружил груше-образную женщину непонятного возраста, без шеи, обрюзгшую, с висящими щеками, напоминавшую ка-рикатуру французского художника Домье на короля Луи Филиппа.

Подойдя к этой тетеньке поближе, я вежливо спросил ее:

– Скажите, пожалуйста, где здесь находится ху-дожник Клавдий Ипполитович?

– Как где? Это я и есть Клавдий Ипполитович, – произнесла фигура бабским обидчивым голосом,

Худо

жни

к: В

аря

Бол

ьдт


проза

совершенно не соответствующим имени и отчеству. – А что вам необходимо от меня, молодой человек?

От такой неожиданности я оторопел и понача-лу не сразу смог объяснить, что пришел специаль-но – знакомиться с ним. Но после, узнав, кто я такой и откуда взялся, он вдруг с некоторым кокетством обратился ко мне:

– Фу, какой вы молодой, однако… Я представлял вас посолиднее.

– Виноват, к сожалению, солидным не вышел, но, надеюсь, со временем забурею, – ответил я.

Спускаясь в столярку, подумал, что Клавдий обличьем своим более соответствует кликухам, чем имперскому имени и древнегреческому отчеству. По-кидая мастерские, пожаловался столярам на себя, что их Клавдия Ипполитовича поначалу принял за бабу.

– Нет, оно у нас не баба, у них дочь есть.– Ну и что, у тетенек тоже дочери бывают.– Но у них и жена есть, ее оно Мамуткой зовут,

а дочурку Тютелькой. Тютелька удалась на полголовы ниже папани, эдакая грушка сорта «дюшес» на нож-ках, – разъяснил мне с неким прищуром особенности Бегемотовой семьи главный столяр Василий Степа-нович.

– А за что вы его до среднего рода опускаете?– Вы ж видите, у них нет мужского обличья. На

их жирном подбородке отродясь ни одного волоска не водилось. Оно и бабам-то не бабой кажется, а про-сто каким-то гемофодием, прости Господи, – ответил мне старый Степаныч. – И баба не баба, и мужик не мужик. Ни то ни се, и черт-те что. Им и поперечить не смей: что не по ним, тотчас в истерику впадают, так визжат весь день – как хряки резаные, обиду ка-кую-то вытряхивают на всех, даже у нас в столярке слышно. Лучше к ним не подходить в эти моменты. Да, на «он»-то оно не тянут – оно и есть оно, не более того. Оно к нам не спускаются, им с их горной воз-вышенности в нашей подклети делать нечего, оно других кровей. Мы для них – букаши деревенского разлива. А оно – фигура, парящая в тумане облач-ном, поднявшая себя над мешком жизни. Их нутро звука пилы не выдерживает, колыхаться начинает. Мы для них – стружка сосновая, не более того. Про них и слова какие-то смешные изо рта выпадают…

– А что говорить? Клякса растекшаяся, задница без царги, мешок с глазами, император херов, индюк надутый, бегемот африканский – все к ним подхо-

дит! – распалившись, выдохнул обиды на местного художника столярный токарь-орденоносец Егор Гав-рилов.

– Он там наверху, когда в раж войдет, начинает пол над нами топтать, представляя, что нас топчет, – добавил театральный плотник Иван, вепс, между прочим.

Беда прямо какая-то!Что же они не поделили, да что им делить-то?

Драматургия на подмостках мастерских – коса с кам-нем сошлась. Но мне ведь в этой беде работать при-дется со всеми.

– Вы пустяки наши близко к сердцу не прини-майте. У Клавдия Ипполитовича – гордыня великая, а так он неплохой, и специалист по вашей части хо-роший, – успокоил меня на прощание Василий Сте-панович.

В те небогатые годы люди в мастерских орга-низовали складчину – готовили и обедали у себя в отгороженной от столярного зала клети. Продукты заготавливали загодя. Картошку, капусту, морковь, лук, чеснок, огурцы привозили в начале осени с дач и деревень. Капусту квасили в начале ноября. В вы-ходные дни сентября выезжали на театральном авто-бусе в леса области за грибами.

Всю снедь держали в толково оборудованном холодном подполье прямо под лестничной клеткой. Готовила обеды жена токарного столяра – Гаврилиха, в официальном звании – уборщица, большая искус-ница по засолке грибов, капусты, огурцов и прочих наших вкусностей.

Обед состоял из хорошего куска тушеного мяса, вареной или жареной картошки с квашеной капустой, на столе всегда стояли глиняные миски с солеными огурцами и грибами. Порции подавались гулливер-ские, и все это за тогдашний полтинник. Свежее мясо поставлялось из углового гастронома, что на Литейном проспекте, самими мясниками, дружками наших сто-ляров. За это последние точили мясникам ножи и уго-щали первоклассным самогоном под квашеную капусту.

Клавдий-Бегемотушка единственный из всех работников мастерских не участвовал в артельных обедах.

– Оне у нас не обедают, им у нас кислой капустой пахнет. Да с нее наши столярные утробы нечеловече-ские звуки производят, что дурно для них. Оне навер-ху у себя сладенький мамуткин гостинец с чайком


проза

переваривают. Жадный ендивидуальный тип, одним словом… – комментировал токарь отсутствие худож-ника в цеховой складчине.

– Ну и что с того, что он сладенькое любит, – за-щищала его Гаврилиха. – У Клавдия Ипполитовича, наверное, желудок порченый для нашей простой пищи. А жадный – так это с блокады, голодал долго. Зато посмотрите, с каким удовольствием он буквы для рекламы выписывает. У него в этот момент даже язычок изо рта торчит и слюнка капает.

Действительно, что-то в моем исполнителе было странноватое и неуживчивое. Своей растекшейся фи-гурой, замороженным, бледным лицом, бабьим голо-ском и повадками походил он на скопца, евнуха или гермафродитов Маминдю и Папиндю, обитавших на Пряжке в пятидесятые годы.

Но не с лица же воду пьют, важно, чтобы ре-меслом владел да цвет чувствовал. Поначалу, конечно, мне от него сильно доставалось, так как характера он оказался безобразного, соответствующего всем анек-дотам про женскую логику. Что не по нем – впадал в истерику и весь день брюзжал, вытряхивая из себя обиду. Перед новой работой выламывался, капризни-чал, обижался непонятно на что. Пугал меня и себя, что у него ничего не получится, что исполнить, как я хочу, невозможно, да и не надо. «Делайте сами, коли уверены» – и так далее. Попытки мои найти мир-ный, рабочий способ общения с ним не увенчались успехом. В конце концов, пришлось мне вспомнить нехорошее, казенное сталинское детство и выпороть Клавдия Ипполитовича по всем правилам многоэ-тажного русского языка. Как ни странно, эту музыку он понял сразу и, оглазив меня, с удивлением и испу-гом подчинился, признав во мне главного художни-ка театра. Позже, через некоторое время, осторожно спросил, где я такому русскому языку обучился, уж больно он гипнотический.

Художником Бегемотушка оказался професси-ональным, цвет чувствовал абсолютно, рисунком владел, работал честно, и я стал относиться к нему с уважением.

До заработков был больно охоч. Основные свои деньги делал на рекламе, шрифт знал совершенно и действительно писал его с удовольствием, накло-нив голову и высунув язык. Брал много заказов со стороны. Я не возражал – хорошо, когда человек уме-ет зарабатывать. Он же оправдывался:

– У меня в доме на полках две крупные пташи с открытыми ртами – Мамутка и Тютелька сидят, про-питание требуют. А здесь за каждую букву деньга идет по расценкам. Все законно, только сноровку имей. Вот смотрите – ап! – и буква готова, двадцать копе-ек, а к ней еще одна – оп! – уже сорок. Снизу столяры завидуют, что зарабатываю много и быстро, – пускай попробуют. Я с двумя работами справляюсь – и ху-дожник-исполнитель, и всю рекламу для театра де-лаю. За рекламу платят больше, чем за живопись. Но если честно сказать, работенка мне эта жутко надое-ла, чего бы другого найти – поживее да подоходнее.

Одной из первых моих работ в театре стал спек-такль «Насмешливое мое счастье» по пьесе Малюгина. Это талантливое произведение, созданное по пере-писке Антона Павловича Чехова с разными людьми, решили по антуражу сделать максимально достовер-ным, то есть всю мебель, все реквизиты, часть костю-мов персонажей купить у населения нашего старого города. У меня уже имелся удачный опыт такого рода в совместной работе с режиссером Камой Гинкасом над спектаклем «Последние» по Максиму Горькому в Театре драмы и комедии. Сорежиссером по «Насме-шливому» Агамирзян-постановщик пригласил также Гинкаса, и мы с ним решили продолжить эту плодот-ворную идею.

По городскому радио объявили, что Театр драмы имени Комиссаржевской к спектаклю «Насмешливое мое счастье» покупает у населения мебель, реквизит, костюмы конца ХIХ – начала ХХ века. И буквально на другой день началось столпотворение. Админи-страторы не успевали записывать адреса и телефоны жаждущих продать театру все, что угодно, намного более того, что мы просили.

С утра в каждый назначенный вторник – выход-ной театра – вестибюль «Комиссаржевки» был забит огромным количеством питерских старушек с кошел-ками, старыми чемоданами, баулами, заполненны-ми всякой всячиной: подсвечниками, чернильными приборами, портсигарами, карманными часами на цепочках и без, рамками с фотографиями и просто рамками, старинными фотоальбомами с позолоченны-ми монограммами, остатками фарфоровых сервизов, разного рода статуэтками, зонтиками, стеками, пенс-не, моноклями, всевозможными веерами, фраками, сюртуками, шляпами, цилиндрами, шитыми бисером и стеклярусом платьями и так далее и тому подобное.


проза

Худо

жни

к: В

аря

Бол

ьдт


Короче, для меня выходной превращался в ди-кий кошмар. К спектаклю требовалось приобрести всего-то несколько вещей, но старушки настаивали, чтобы я забрал у них все, и грозились еще притащить картины, книги, лайковые перчатки, митенки, шляп-ки, дореволюционные игральные карты и прочее, прочее. Кроме покупки реквизита необходимо было разъезжать по адресам и отбирать нужную мебель. Одновременно с закупками надобно было следить за изготовлением декораций, красить материалы для костюмов и примерять костюмы на актеров.

Я явно не справлялся и поэтому обратился к Клав-дию Ипполитовичу за помощью. Он видел мои эскизы, макет, получил копии всех рисунков мебели и рекви-зита. К моему удивлению, Бегемотушка без колебаний согласился взять на себя этот нелегкий труд по приоб-ретению всех необходимых для спектакля вещей.

Администраторы театра передали ему целую гору адресов питерских старушек. Работать по этой части он начал очень толково. Нашел в питерских домах необхо-димую мебель, купил абсолютно чеховскую коллекцию зонтиков, тростей, пенсне, очков и так далее.

Для более плодотворной работы Бегемотуш-ка создал целую систему. Аккуратнейшим образом разграфил множество листов большой амбарной те-тради, где подробно расписал: имя, отчество, фами-лия продавца, адрес его, телефон, что тот продает, какого времени вещь, из какого материала, в каком состоянии, претензия на цену. Ну прямо все анкет-ные данные. Я даже почувствовал что-то неладное в этом слишком деловом подходе, не свойственном большинству художников. Но потом забыл; он меня спас от ненавистной для меня такого рода кутерьмы. Я ему в ту пору был благодарен.

Спектакль мы выпустили с успехом, все получи-лось отлично, декорация вызвала большой интерес. Все остались довольны работой, в том числе и Клавдий. Я забыл об изготовленном им «гроссбухе» с адресами старушек. Театр в них более не нуждался. Но оказалось, что наш Бегемотушка продолжал ими пользоваться и тайком шелушил несчастных именем театра, скупая у них по дешевке уникальные музейные вещи за соб-ственную деньгу. Свою комнату в огромной коммунал-ке на Большой Зелениной улице, что на Петроградской стороне, превратил в хранилище антиквариата.

Заполнив комнату до тесноты скупленным товаром, стал торговать вещицы богатеньким соби-

проза

рателям, причем жестко торгуясь с ними, не усту-пая назначенной цены. И из профессионального художника перековался в антикварного «жучка», как в ту пору обзывали таких деятелей. Через некое время подвиги нашего Бегемотушки, не считавше-гося с законами криминальной среды, его неуступ-чивость и нежелание делиться с «авторитетами» не понравились крутым воротилам антикварного рынка, и они сдали его милиции. К ним присоеди-нились соседи по коммуналке, наблюдавшие неза-конную деятельность художника и враждовавшие с ним много лет.

Милиция, явившаяся на квартиру Клавдия Ипполитовича, обнаружила в его комнате целый склад дорогущих антикварных вещей музейного уровня. Подпольного миллионера взяли под белы рученьки, отвели в легавку и, посадив в предва-риловку, стали шить дело о спекуляции в особо крупных размерах. В ту советскую пору существо-вал закон о спекуляции, в народе называемый «за-коном о подпольных миллионерах», по которому могли приговорить и к «вышке». Бегемотушка, как известно, не дожил до приговора – умер на пути к нему, умер с испугу.

– Покойного не судят, а кто старое помянет, тому глаз вон, – сказал бригадир столяров Василий Степа-нович после доклада Егория Гаврилова.

Поминали Клавдия Ипполитовича всеми ма-стерскими в столярке, стоя за верстаком, новой пшеничной водочкой, только что появившейся в магазинах города. Бутафор Аркадий Захарович, морской офицер в отставке, после третьей рюмки вспомнил, что имя и отчество усопшего – Клавдий Ипполитович – с латино-греческого языков означа-ет «хромой конь», а «гиппопотам», то есть бегемот, с греческого – «водяной конь» – вот так-то… После этого сообщения все надолго замолчали и призаду-мались. В тишине вдруг прорвалась уборщица – Гав-рилиха:

– Домовину-то для Бегемотушки не купить. Он у нас несоответственный был. Свою, мужики, постройте, мерка-то на него у вас в глазах торчит. А я в Николе Морском в память о нем свечку постав-лю да вражду вашу былую отмолю.

Эдуард Кочергин «Записки планшетной крысы». М:. Вита Нова, 2013


прозадебют

очтовый ящик пуст. В конце мая муж с археологической экспедицией уехал в Красноярский край и забрал с собой сына. Наталия Ивановна соскучилась,

устала быть одна в большой трехкомнатной квар-тире. В июне она вела у студентов практику, в июле работала ответственным секретарем приемной ко-миссии. Денег не было, и весь отпуск в августе она провела дома.

«С двенадцати часов до пятнадцати занятия по рисунку с третьим курсом в Рафаэлевой галерее», – прочитала рабочую запись Наталия Ивановна.

За окном тепло, тускло и ненастно. На работе пе-рестали топить. Великолепное здание барона Штиг-лица в Соляном переулке превратилось в каменные казематы, где промозгло даже летом. Она поежилась, решая, что бы ей надеть.

Окно ее двадцатиметровой кухни выходило на асфальтированный двор, посредине которого, обне-сенный невысокой чугунной оградой, был земляной «остров» с пустыми скамьями.

Наталия Ивановна заварила кофе, думая о том, как странно перекликаются события ее жизни с судь-бой покойной мамы.

Теперь из-за реформ они с мужем потеряли все накопленные деньги, в одночасье, словно то были пу-стые иллюзии.

Отец умер в тысяча девятьсот пятьдесят седь-мом году. Первое время, когда мама не могла работать по состоянию здоровья, они жили вдвоем на сбере-жения отца, позже – продажей вещей, пока мама не устроилась преподавать в техникум.

владиМир ершов

«грустная песня» вейсберга

Наталия Ивановна с детства привыкла, что у них в семье нет денег. А в тысяча девятьсот ше-стидесятом году прошла реформа, и Наташа, тогда совсем девчонка, испугалась. Накануне этих собы-тий мама ей сделала дорогой подарок: бабушкину овальную шкатулку на ножках, с бронзовой основой, с крышкой из голубого агата и перламутровым кру-гом в центре. В эту шкатулку девочка убирала самое дорогое сердцу. А в тот летний день, последний, когда старые деньги обменивались на новые, она получила от мамы сто рублей и, как всегда, пошла в магазин, чтобы купить батон и два литра молока. Но сдачу не вернула, а положила в шкатулку. Мама вошла к ней в комнату в светло-сером плаще, с газовым платком на шее и спросила:

– Наташа, где сдача?Девочка ничего не ответила и убежала во двор.И вот спустя тридцать лет реформа повтори-

лась, с таким же постоянством, с каким город наве-щают наводнения.

Наталия Ивановна принесла из комнаты шка-тулку, открыла и стала перебирать: серебряные мо-неты времен нэпа, дедушкино обручальное кольцо из червленого золота, мамины сережки с большим рубином в окружении бриллиантов, боевые награды отца, финифтяный, в серебряном окладе, образок ее детства, два памятных ромба институтов – ее и мужа, прядь волос сына. А вот запретные вещи детства – предметы обихода отца: серебряные часы дома Буре на цепочке, янтарный мундштук, опасная бритва «Gilette» в янтарных ножнах. Всё, что принадлежало отцу, для нее в детстве было недоступным. Как поте-



рянная Атлантида, здесь каждая вещь, со своими пра-вилами, мыслями, бережет тайну.

Наталия Ивановна помнит двубортное корот-кое зимнее пальто, белые бурки, каракулевую шап-ку с кожаным верхом – то, что отец надевал, уезжая инспектировать работу портов, будь то Вентспилс, Ораниенбаум или Кронштадт. Эти вещи мама про-дала. Вспоминается и малахитовый настольный прибор, и фарфоровая фигурка под патиновой бронзой «Правосудие», парные канделябры в виде малахитовых колонн, бювар зеленого сафьяна с ма-лахитовой крышкой, где в центре бронзовая на-кладка: амур, играющий на кифаре. И по сей день Наталии Ивановне преувеличенно казалось, что они слыли богатыми в той благополучной жизни, когда жил отец. Иногда в ней вспыхивала жадность до красивых вещей.

Вернувшись мыслью в прошлое, она зашла в комнату отца, которую сейчас занимал муж. Вот письменный стол с зеленым сукном. Возле окна из красного дерева угольный шкапик восемнадцатого века, кресло для чтения в форме корыта. На полках книги отца по экономике, за ними: «Путешествие по Замбези» Давида и Чарльза Ливингстонов издания тысяча девятьсот сорок восьмого года, «Венециан-ский купец» – дореволюционное издание Суворина с рисунками Джемса Д. Линтона, Данте, «Фауст» Гете, Брокгауз и Ефрон. Большая Энциклопедия РСФСР издания тысяча девятьсот двадцать восьмого года в синем переплёте с серебряными оттисками на об-ложках...

Наталия Ивановна, прикасаясь к корешкам до-рогих памяти книг, забылась. Потом бросилась на кухню узнать время, включила приемник. Передава-ли объявления антикварных магазинов:

«Вы ищете покупателя? Мы ищем продавца. Приходите к нам, и вы узнаете истинную цену того, чем обладаете. Быстрее всех вы получите деньги в нашем магазине. Здесь с удовольствием и усиленно покупают за наличные. Магазин покупает всю гамму антикварных изделий».

– Да-да! Что же это я? – опомнилась Наталия Ивановна и стала собираться: она оставила скрипку в комиссионном магазине, и ей позвонили, что про-дано.

Когда проходила улицу Пестеля, на часах собора Петра и Павла отыграли куранты: «Десять часов».

В антикварном магазине темные стены, подсветка, теплый воздух кондиционеров, ней-тральный внимательный взгляд женщины, ответ-ственной по залу. В этой среде органично смотрятся картины в позолоченных рамах, каминные часы, миниатюры на финифти, фарфор, бра, зеркала; сияет разноцветное стекло, переливается перла-мутр и торжественно поблескивают малахит, яшма и бронза.

Наталия Ивановна расписалась в чеке, получила деньги и вышла из магазина. Застегнула длиннопо-лый черно-синий плащ в стиле кимоно и направи-лась в сторону Конюшенной площади. Никак не могла сосредоточиться. Какая-то мысль вот-вот, казалось, посетит ее. Зашла в кафе выпить чашку кофе с пи-рожным. Но и здесь растерянность не покидала. Пока неуверенно выбирала, что заказать, продавщица сде-лала замечание:

– Женщина, какая вы проблемная!Наталия Ивановна даже обрадовалась этой фра-

зе: точно, ее проблемы не дают ей покоя. Она мино-вала канал Грибоедова, Летний сад, где напротив, на ступенях Михайловского замка, собрались студенты, словно воробьи.

За время пути мысль ее, наконец, оформилась: она поняла, что переживала ее мама, продавая вещи из дома. Как сегодня она. Какое это горькое, обидное чувство: хоронишь часть жизни, где каждый предмет имеет тайну.

После занятий Наталия Ивановна почему-то свернула на песчаную дорожку Михайловского пар-ка. Ветер восточный, и с западной стороны стволы де-ревьев черные: не обсохли после вчерашнего дождя. В этом парке прошли ее школьные годы. Вон там, у пруда, они каждую осень сгребали листву. А там, где дорожка перестает петлять, начинается широкий стриженый луг, за которым открывается вид на Рус-ский музей, – на этом прямом отрезке они бегали сто-метровку на уроках физкультуры.

Вдруг Наталия Ивановна увидела белку. От нео-жиданности присела на скамью, наблюдая за зверь-ком. Долго любовалась четким силуэтом черного дерева на фоне серого небосвода. Белка сновала по длинным литым веткам, повторяя их причудливые изгибы. Казалось, день даровал белке столько живи-тельной силы, что ей времени не хватит хоть немно-



го утомить себя. Но вот прилетела ворона и прогнала белку, сама села на ветку и караулит.

«Что за птица! Жандарм! – подумала Наталия Ивановна. – Словно все-то она знает, все испытала. И всякое проявление чувства проверяет на пробу: на-стоящее ли?»

Таким по характеру был ее любимый препода-ватель музыки Евгений Давыдович. Друг отца, со-сед по двору, он учил ее держать скрипку, следил за успехами в музыкальной школе. Он встречал Наташу, сидя в массивном дубовом кресле с высокой спин-кой, руки держал на подлокотниках. Ей врезались в память его руки скрипача: на длинных пальцах ног-ти – всего лишь узенькая полоска в несколько мил-лиметров.

В тот день детства, как сегодня пасмурный и теплый, жизнь во дворе обозначилась рано. Кто-то торопился на работу, пожилые шли в магазин с би-донами. Потом появились школьники. Дворник от-крыл чугунные ворота, чтобы пропустить машину – забирать мусор. Другие машины никогда во двор не допускались. В такие безветренные дни старый двор казался уютнее. Три пятиэтажных старых петербург-ских дома буквой «П» обступили сквер, четвертой стороной служила высокая чугунная решетка, отго-раживающая двор от улицы.

Скоро появятся малыши с мамами и бабуш-ками. Потом займут места на скамье пенсионеры с газетами. К обеду непременно нагрянут студенты Театрального института с подругами: остыть от эмо-ций. Наталия Ивановна с детства любила камень домов, слюдянистую черноту окон и плотно утрамбо-ванную землю возле скамеек на островке...

Накануне того незабываемого дня играли с мальчишками: сначала в биту, потом зарывали в землю каждый свою «тайну». И под ногти въедалась земля. Чулки оказались рваные, и восьмилетняя наи-вная Наташа надела мамины чулки со швом.

В училище ее остановила учительница по музы-кальной грамоте, заговорила с ней на «вы».

– Остановитесь! Ваша фамилия, имя? Вы знаете, что за чулки на вас надеты?

– Знаю.– А вы знаете, что такие чулки могут носить

только взрослые!– Знаю.

Худо

жни

к: В

аря

Бол

ьдт



– А почему вы их надели? Наташа опустила глаза и молчала.– Так. Покажите ногти! Ясно.Преподаватель взяла Наташу за запястье и по-

вела к директору, высокому сухопарому мужчине лет шестидесяти, который стриг седые жесткие волосы под полубокс, любил носить рубашки в крупную клетку и однотонные галстуки. Прежде он работал вместе с отцом Наташи, занимался строительными работами. Фамилия у него была Радвилович, и ду-мал он в ту минуту о том, где достать железо на ре-монт крыши, чтобы избежать в октябре протечек.

– Мало того что эта девочка пришла в чулках не своего возраста! – громко, возмущенно обратилась к нему преподаватель музыкальной грамоты. – Об-ратите внимание! – Она повернула девочку спиной к директору, чтобы тот мог увидеть швы. – Посмотри-те на ее ногти!

Радвилович встал из-за стола и подошел к две-рям, открыл их со словами:

– Ладно. Спасибо. Я разберусь, – и подтолкнул преподавателя в открытую дверь, которую тут же захлопнул. Вернулся и сел за стол.

– Как давно ты подстригала ногти?– Два дня назад.– Придется вызвать родителей. Как твоя фами-

лия?– Карпова. Радвилович поднял глаза:– Ивановна? Наташа? – Да.Лицо директора поменяло выражение, он че-

му-то смутился:– Ну, иди, иди на занятия. Я сам позвоню маме,

не беспокойся. Я хорошо знаю твою маму.После училища мама дожидалась на скамейке,

на «острове», чтобы идти на прослушивание к Ев-гению Давыдовичу, который жил от них через три подъезда, как и они – на втором этаже.

Сквер в тот день бурлил. Все перемешалось, нару-шилась очередность, и благодаря теплу двор был пере-полнен: вышли из квартир и молодые мамы с детьми, сидели пенсионеры с папиросами, недалеко располо-жилась группа студентов, которые, судя по громкому говору и жестам, что-то замышляли. С балкона второ-

го этажа, что направо, свешивались качели: веревку концами закрепили за чугунную решетку, а скамейкой служила доска. Хозяин, Санька Подгорный, чей балкон держал качели, устроил очередь: за десять качков – три копейки или биту из свинца, или пять спичечных эти-кеток, или одну гашеную марку, если беззубцовка – то двадцать качков. Детворы собралось человек пятнад-цать. Кто-то из ребят, хлопая по асфальту подошвами кожаных сандалий, побежал домой просить три копей-ки. Парочка карапузов – девочка и мальчик – стояли по-одаль, сложили руки за спиной и не знали, что делать. Санька Подгорный – в вельветовых коротких штанах с лямками крест-накрест, сам белобрысый до того, что и ресницы были белыми, – руководил.

Мама в тот вечер была особенно многословной и хлопотливой.

– Вы садитесь, садитесь вот на тот стул, пожа-луйста, – настойчиво попросил Евгений Давыдович. – А Наташа пусть встанет возле балкона.

Евгений Давыдович недомогал от астмы – и бал-кон был открыт. В комнате стоял полумрак; поблески-вал лаком из глубины комнаты массивный дубовый буфет, футляр настенных часов.

Сам Евгений Давыдович сидел в кресле, держал руки на подлокотниках и улыбался: так противоре-чивы были в его глазах серьезность облика девочки и легкость ее платьица, загорелые коленки. Он ждал от нее сегодня свободы проявления чувств. И молчал, смотрел. Были они похожи тогда, как сейчас в парке, на белку и ворона.

Она долго настраивалась. Делала паузы – или чтобы сосредоточиться, или чтобы одолеть бессилие. Причина была одна: открытый балкон. До перепол-ненного людьми, приятелями двора было рукой по-дать. Ей казалось, что ее исполнение будет слушать весь двор. И это станет первым концертом.

Сначала попробовала «Рондо» Бонончини. Но оборвала. Ничего не объясняла. Начинала «Аллегро» Корелли, потом «Анданте» Глюка. И все бросала.

– Ну что с тобой! Ты же все знаешь и умеешь. Соберись, – взмолилась мама. – Сейчас она сыграет. Сейчас.

Наташа направилась к футляру, постояла над ним со скрипкой в руках, вернулась к балкону и заи-грала «Грустную песню» Вейсберга.



юнь. Автобус. Душно, солнце весело жарит промеж угрюмых туч, но гроза медлит. В салоне все окна и двери нарас-пашку, население мается в «пробке», ру-

гательски ругая жару, как на прошлой неделе хулили прохладу.

Передо мной мотается на поворотах, уцепив-шись за поручень, совсем юный паренек – под ноль стриженая голова – по теперешней моде, аккуратно одетый – в джинсы и светлую рубашечку с коротким рукавом; был бы мне симпатичен, но вижу, что пьян, правда, не агрессивен – наверное, пивом накачал-ся; обильно исходит потом и безрадостно смотрит в окно. Когда освобождается сидячее место, парень плюхается на него, не обращая внимания, что в ав-тобус вошла пожилая, нездорового вида женщина.

– Слышь, ты! – с пол-оборота заводится его со-сед, худющий мужчина лет пятидесяти, с нервным лицом, сжимая бледной, в коричневых пятнах, рукой инвалидную трость с набалдашником. – Ноги боль-ные? Уступи место бабушке!

Парень вяло отмахивается.Мужчину больше задевает, пожалуй, именно

такое невнимание. Он разражается потоком брани, поднимает перед лицом парня свою палку и угрожа-юще качает ею:

– Развелось вас! Пиво жрете, таскаетесь, не ра-ботаете!

– Тебе надо, ты и работай, – равнодушно отвеча-ет тот. – Мне и так неплохо.

Лучше бы он этого не говорил. Сосед, наконец, нашел своего врага, испортившего ему жизнь.

– Твари! – кричит он. – Мы, значит, в Афгане должны дохнуть, а вы здесь жируете! За кого я ногу там оставил? За тебя?

Он стучит яростно тростью по коленке, которая издает металлический звук. Он машет ею в опасной близости от паренька, но тот по-прежнему безучастен.

– Ему, кажется, плохо, – говорит соболезнующе

андрей еграшов

афганеЦта женщина, что невольно стала причиной конфлик-та. – Пусть сидит, не трогайте мальчика.

Она тоже напрасно это произнесла. Мужчину та-кая поддержка лишь дополнительно обозлила, а па-рень, неправильно оценив ситуацию, бубнит: «Да ну его, козла!»

«Афганец» наотмашь, с разных сторон несколько раз сильно бьет его палкой прямо по голове. Вокруг охают и ахают, но мужчину никто не останавливает. В том числе почему-то и я.

Парень лишь как-то тупо мычит, медленно под-нимаясь. Он тянется наказать своего обидчика, а тот снова и снова наносит удары. Я вижу, как на по-маль-чишески прыщастом лбу моментально вспухают кро-вавые бугры.

– Я вас, тварей, давил и давить буду! – в упоении кричит инвалид. Наконец кто-то догадался вытащить парня из-под атаки.

Выхожу на улицу в отвратительном настроении, с ощущением неисполненного долга. У меня на глазах один человек лупасил другого, а я не вмешался. Отчего?

Но, поразмыслив, понимаю, что вел себя так по причине неопределенности ситуации. Вспоминаю у Бондарева маленький рассказик: они с женой едут на машине и становятся свидетелями того, как муж-чина избивал женщину. Юрий Бондарев хотел выско-чить из авто и вступиться, а жена остановила его: «Не надо! Может быть, она сама виновата!»

Знаю, что современный человек однозначно осудит такой подход. Но не уверен, что жена Бонда-рева была не права. И не убежден, что сегодня мне нужно было влезать в эту историю. Здесь тоже вер-шилась какая-то своя правда – жестокая, трагичная, некрасивая, но правда.

Оговорюсь: к инвалиду-афганцу не испытываю ни малейшей симпатии, а чувство жалости – да! – и к нему, и к мальчишке, которого иногда вспоминаю, будто сына своего. Сколько подобных ударов выпадет на упрямую, неразумную головенку моего отпрыска!



ежу дома с бронхитом. Задыхаюсь от кашля. Позвонила мама, кричит в трубку.

– Применяй рыдающее дыханье по...Я не расслышала, «по кому», но точно

не по Бутейко... – Открывай рот, вдыхай побольше воздуха и ры-

дай. Лучше, конечно, чтоб никто не слышал. Со сторо-ны выглядит по-идиотски, зато помогает. Помнишь Женьку? Так вот, она начала рыдать по...

Опять шумы и помехи, я не могу расслышать, «по кому» рыдала Женька.

– ...И так ей легко дышать стало, все неприятно-сти забыла, – мама продолжала о своем. – Ну, давай, начинай скорее...

Положив трубку, я зачем-то села перед зерка-лом. Может, оттого что, посмотрев на себя, легче за-рыдать?

Открыла рот как кашалот, а зарыдать не смог-ла – просто выдохнула.

Только опять настроилась – звонок в дверь.– Ленка, привет! – на пороге школьная подруга,

не вспоминавшая обо мне лет пять... – Заходи, я тут немного приболела.– Да я уж вижу, выглядишь ты – не очень.Ленка, благоухая благородной парфюмерией,

в костюме за пятьсот долларов протиснулась между рядами коробок в прихожей.

– Мы только вчера с дачи приехали, свалили ба-рахло кое-как, – оправдываюсь я.

– Вам его и свалить-то больше некуда, тесноти-ща какая! – подруга осторожно присела на краешек

юлия вертела

рыдающее дыханиерассказ

Худо

жни

к: В

аря

Бол

ьдт



стула, с известной долей осторожности оглядываясь по сторонам: пластмассовая трехрожковая люстра, сервант с сорокалетним стажем и обгрызенные соба-кой стулья...

– Ну, как ты? – спрашиваю, хотя и так вижу, что отлично.

– Выбралась в ваше захолустье, чтоб сводить приятельницу во дворец. Погуляли по парку, сходи-ли в ресторан. Потом тачка сломалась, пришлось та-щиться пешком до вокзала. Тут я вспомнила, что ты рядышком живешь, решила навестить.

– Спасибо, а как же машина? – я забеспокоилась, потому что мы с мужем боимся оставлять на улице даже наш «Москвич» 78-го года рождения.

– Плевать на нее, припарковала возле Гостин-ки... У вокзала поймаю любую тачку.

– Далеко тебе?– Мы переехали в центр, на «Горьковскую»,

евро сделали, квартирка хоть и небольшая – сто двадцать метров, но уютненькая. Хочешь, покажу планировку?

– Нет, что ты... и так представляю, – я почув-ствовала, как кашель нестерпимо душит. – Кофе хочешь?

– Давай по чашечке, поболтаем как в школьные годы... – Гостья двинулась по узкому коридорчику в сторону кухни. – Ты и мойку не сменила?

Чайник выпал у меня из рук:– Да, знаешь, чего уж мойку менять, когда скоро

квартиру поменяем, – вру я, но на душе легче.– Ты и пять лет назад собиралась менять, – Лен-

ка безжалостна.– Некогда обменом заняться: дети, работа... На

доплату денег надо подкопить.– Твой муж все в той же конторе?– Да, привык к коллективу.– Ну, тогда долго будешь копить. А жилье тем

временем дорожает, – подруга огляделась по сторо-нам. – Стиралку тоже не купила?

– Я пока справляюсь, только куртки тяжеловато стирать...

– В наше время белье руками молотят только ра-быни. Нажми на мужа, пусть подарит машину.

– Обещал к Новому году, – мой голос звучит об-реченно.

– Ты и пять лет назад так говорила...Ленка протянула руку к моей собачке:– Какой она породы?

– Мы ее на улице зимой подобрали, какая-то смесь.Гостья отдернула руку, передумав гладить...– Ну, ладно, посидели. Мне пора. Сегодня еще на

массаж, потом в сауну.Она поправила перед зеркалом прическу за три-

ста баксов и, спотыкаясь о детские ботинки, выбра-лась из нашей конуры.

Первые пять минут я сидела молча, потом че-люсть сама отвалилась, и я зарыдала, что называется, с душой. Как хотела мама...

Собака, перепугавшись, подошла лизать мне руки. Дышать стало легче.

Худо

жни

к: В

аря

Бол

ьдт


Булат Шалвович Окуджава (1924–1997) – бард, советский и российский поэт,

прозаик и сценарист, композитор. Автор около двухсот авторских и эстрадных песен, написанных на собственные

стихи, один из наиболее ярких представителей жанра авторской песни

в 1950-е—1980-е годы.


булат окуджава

Вы слышите: грохочут сапоги,и птицы ошалелые летят,и женщины глядят из-под руки?Вы поняли, куда они глядят?

Вы слышите: грохочет барабан?Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней...Уходит взвод в туман-туман-туман...А прошлое ясней-ясней-ясней.

А где же наше мужество, солдат,когда мы возвращаемся назад?Его, наверно, женщины крадути, как птенца, за пазуху кладут.

поэзия

песенка о солдатских сапогах

до свидания, Мальчики

А где же наши женщины, дружок,когда вступаем мы на свой порог?Они встречают нас и вводят в дом,но в нашем доме пахнет воровством.

А мы рукой на прошлое: вранье!А мы с надеждой в будущее: свет!А по полям жиреет воронье,а по пятам война грохочет вслед.

И снова переулком – сапоги,и птицы ошалелые летят,и женщины глядят из-под руки...В затылки наши круглые глядят.

Ах, война, что ж ты сделала, подлая:стали тихими наши дворы,наши мальчики головы подняли –повзрослели они до поры,на пороге едва помаячилии ушли, за солдатом – солдат...До свидания, мальчики! Мальчики,постарайтесь вернуться назад.Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,не жалейте ни пуль, ни гранати себя не щадите, и все-такипостарайтесь вернуться назад.

Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:вместо свадеб – разлуки и дым,наши девочки платьица белыераздарили сестренкам своим.Сапоги – ну куда от них денешься?Да зеленые крылья погон...Вы наплюйте на сплетников, девочки.Мы сведем с ними счеты потом.Пусть болтают, что верить вам не во что,что идете войной наугад...До свидания, девочки! Девочки,постарайтесь вернуться назад.

Булат Окуджава.Избранное. Стихотворения.«Московский Рабочий», 1989.



поэзия

Почему мы исчезаем,превращаясь в дым и пепел,в глинозем, в солончаки,в дух, что так неосязаем,в прах, что выглядит нелепым, –нытики и остряки?

Почему мы исчезаемтак внезапно, так жестоко,даже слишком, может быть?Потому что притязаем,докопавшись до истока,миру истину открыть.

Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,у каждой эпохи свои подрастают леса...А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичемпоужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.

Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью.Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль...А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,хотя б одного, и не будет отныне... А жаль.

Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,разумный свой век, многоопытный век свой любя...А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнемуи мы до сих пор все холопами числим себя.

Вот она в руках как будто,можно, кажется, потрогать,свет ее слепит глаза...В ту же самую минутуНекто нас берет под локотьи уводит в небеса.

Это так несправедливо,горько и невероятно –невозможно осознать:был счастливым, жил красиво,но уже нельзя обратно,чтоб по-умному начать.

Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,мы все обрели: и надежную пристань, и свет...А все-таки жаль – иногда над победами нашимивстают пьедесталы, которые выше побед.

Москва, ты не веришь слезам – это время проверило.Железное мужество, сила и стойкость во всем...Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.

Былое нельзя воротить... Выхожу я на улицу.И вдруг замечаю: у самых Арбатских воротизвозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается...Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.

* * *

* * *



Источник: http://rupoem.ru

Может быть, идущий следом,зная обо всем об этом,изберет надежный путь?Может, новая когортаиз людей иного сортаизловчится как-нибудь?

Все чревато повтореньем.Он, объятый вдохновеньем,зорко с облака следит.И грядущим поколеньям,обожженным нетерпеньем,тоже это предстоит.


поэзия

Худо

жни

к: В

аря

Бол

ьдт


евтушенко евгений Александрович – русский, советский поэт, прозаик,

публицист, киносценарист, кинорежиссер, член Союза писателей

Москвы. Почетный член Американской академии искусства, действительный

член европейской академии искусства и наук.


поэзия

Твердили пастыри, что вредени неразумен Галилей,но, как показывает время:кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,был Галилея не глупее.Он знал, что вертится земля,но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,свершив предательство свое,считал, что делает карьеру,а между тем губил ее.

За осознание планетышел Галилей один на риск.И стал великим он... Вот этоя понимаю – карьерист!

евгений евтушенко

карьера

Итак, да здравствует карьера,когда карьера такова,как у Шекспира и Пастера,Гомера и Толстого... Льва!

Зачем их грязью покрывали?Талант – талант, как ни клейми.Забыты те, кто проклинали,но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосфе-ру,врачи, что гибли от холер, –вот эти делали карьеру!Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.Их вера – мужество мое.Я делаю себе карьерутем, что не делаю ее!

Ю. Васильеву

1957


поэзия

Она сказала: «Он уже уснул!»,задернув полог над кроваткой сына,и верхний свет неловко погасила,и, съежившись, халат упал на стул.

Мы с ней не говорили про любовь,Она шептала что-то, чуть картавя,звук «р», как виноградину, катаяза белою оградою зубов.

«А знаешь: я ведь плюнула давнона жизнь свою... И вдруг так огорошить!Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.И вдруг – я снова женщина... Смешно?»

Быть благодарным – это мой был долг.Ища защиту в беззащитном теле,зарылся я, зафлаженный, как волк,в доверчивый сугроб ее постели.

Но, как волчонок загнанный, одна,она в слезах мне щеки обшептала.и то, что благодарна мне она,меня стыдом студеным обжигало.

Мне б окружить ее блокадой рифм,теряться, то бледнея, то краснея,но женщина! меня! благодарит!за то, что я! мужчина! нежен с нею!

Как получиться в мире так могло?Забыв про смысл ее первопричинный,мы женщину сместили. Мы ееунизили до равенства с мужчиной.

Какой занятный общества этап,коварно подготовленный веками:мужчины стали чем-то вроде баб,а женщины – почти что мужиками.

О, господи, как сгиб ее плечамне вмялся в пальцы голодно и голои как глаза неведомого полапреображались в женские, крича!

Потом их сумрак полузаволок.Они мерцали тихими свечами...Как мало надо женщине – мой Бог! —чтобы ее за женщину считали.

благодарность

М.В.

1968


поэзия

Над Бабьим Яром памятников нет.Крутой обрыв, как грубое надгробье.Мне страшно.Мне сегодня столько лет,как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас –я иудей.Вот я бреду по древнему Египту.А вот я, на кресте распятый, гибну,и до сих пор на мне – следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус –это я.Мещанство –мой доносчик и судья.Я за решеткой.Я попал в кольцо.Затравленный,оплеванный,оболганный.И дамочки с брюссельскими оборками,визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Мне кажется –я мальчик в Белостоке.Кровь льется, растекаясь по полам.Бесчинствуют вожди трактирной стойкии пахнут водкой с луком пополам.Я, сапогом отброшенный, бессилен.Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:«Бей жидов, спасай Россию!» –насилует лабазник мать мою.

О, русский мой народ! –Я знаю –тыПо сущности интернационален.Но часто те, чьи руки нечисты,твоим чистейшим именем бряцали.Я знаю доброту твоей земли.Как подло,что, и жилочкой не дрогнув,антисемиты пышно нареклисебя «Союзом русского народа»!

Мне кажется –я – это Анна Франк,прозрачная,как веточка в апреле.И я люблю.И мне не надо фраз.Мне надо,чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,обонять!Нельзя нам листьеви нельзя нам неба.Но можно очень много –это нежнодруг друга в темной комнате обнять.

* * *


поэзия

Сюда идут?Не бойся – это гулысамой весны –она сюда идет.Иди ко мне.Дай мне скорее губы.Ломают дверь?Нет – это ледоход...

Над Бабьим Яром шелест диких трав.Деревья смотрят грозно,по-судейски.Все молча здесь кричит,и, шапку сняв,я чувствую,как медленно седею.

И сам я,как сплошной беззвучный крик,над тысячами тысяч погребенных.Я –каждый здесь расстрелянный старик.Я –каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мнепро это не забудет!«Интернационал»пусть прогремит,когда навеки похоронен будетпоследний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.Но ненавистен злобой заскорузлойя всем антисемитам,как еврей,и потому –я настоящий русский!

1961

* * *

Со мною вот что происходит:ко мне мой старый друг не ходит,а ходят в мелкой суетеразнообразные не те.И он не с теми ходит где-тои тоже понимает это,и наш раздор необъясним,и оба мучимся мы с ним.

Со мною вот что происходит:совсем не та ко мне приходит,мне руки на плечи кладёти у другой меня крадёт.А той — скажите, бога ради,кому на плечи руки класть?Та, у которой я украден,в отместку тоже станет красть.Не сразу этим же ответит,а будет жить с собой в борьбеи неосознанно наметиткого-то дальнего себе.О, сколько нервных и недужных,ненужных связей, дружб ненужных!Куда от этого я денусь?!О, кто-нибудь, приди, нарушьчужих людей соединённостьи разобщённость близких душ!

Б. Ахмадулиной

1957

Евгений Евтушенко «Великие поэты мира». М.: Эксмо, 2015.


поэзиядебют

Речь, без которой нам не понятьСути вещей и снов,Речь, от которой нельзя отнятьНи звука, из всех углов

Льётся. И наполняет собойБыстрый, как ртуть, эфирРечь, чьё дыхание, как прибой,Как долгожданный мир.

Внемлют ей горы и города,И поселенья тех,

калерия соколова

* * *Ещё раз подумай: зачем я тебе нужна?Я буду плохая мать, плохая жена,Целованная не одним десятком губ,Не любящая – рубящая: не люб.Подумай: привычная клятвам, моя рукаТрофеи брала – слёзы лётчика, моряка,Затем, чтобы лучшие души нести в горстиИ чувствами этими лучшими мир спасти.

Но если однажды без ног приползу, без рук,Без рта, что был нежен, без стана, что был упруг,Без локонов этих, без совести, без крылаК тебе, – ты один не скажешь: зачем пришла?

наталья сивохина

ижораТак колеблется тень на квадрате песка:За слоями слои под резцом мастерка,И ни клича тебе, ни напева.Стынет ветреный вдох на границе времен,Но песок на курганах не помнит имен,Только «Дерево». «Фибула». «Дева».

Уложи ее спать на иных берегах,Закопай черепки с топорищем в ногах,Будто боги однажды отыщутТам, в лесу, где вода необычна на вкус,Безымянные кости под россыпью бус,Молчаливое это жилище.

Плачь, владыка, не веря, что там вдалекеТы уходишь один в первобытной тоске,Над тобою сгущаются пятна.Как песку, тебе ведом ответ на вопрос:Пляшет солнце в ветвях, словно в прядях волос,Но никто не вернется обратно.

Которые ушли навсегда,Прочь от мирских утех.

Преодолеет любой барьер,Откроет любой засовРечь – соединенье вер,Переплетенье слов.

Она достучится до всех и вся.Сила обычных фразЛьётся как будто с небес, разя,Одолевает нас.

евгений казарЦев

речь

Худо

жни

к: А

нна

Алек

санд

рова


ноМинаЦия«автограф»

павловский парк

Горбатый мостик, черная река.Хорошая примета – возвращаться.Мы живы, лишь когда встречаем счастье.Тропинка замечательно узка.

Заросший парк – зеленый дикий зверь,Прилегший с краю суетного мира,Он так же спал в присутствии порфиры,Болел войной, оправился теперь.

…Мне снилось: мы сидели у реки.Хорошая традиция – теряться,Но – чтоб вдвоем, и чтоб – едва за двадцатьОбоим. Для касания руки

Достаточно и узости тропы.Потом во сне, за сотни километров,Какие ж это сказочные ветры Мне приносили след ее стопы?

Сбылось, и в отраженных небесахЯ слушаю стихи ее про Бога.Вдали мне нужно было очень много:Весну и ветер в длинных волосах.


ноМинаЦия«14 строк»

* * *Пускай к земле всё ближе с каждым годомСуставы деревянных крестовин,Пускай окно фанерное над входом,Зато – крыльцо в рябиновой крови.

Зато – трава из трещин штукатурки,А на перилах – ножиком стихи,С фронтонов осыпаются фигуркиИ небом причащаются глухим.

Щербатых стен усталое величьеПодобно склонам многоцветным птичьимПоросших лесом, сплошь обжитых гор.

Другое дело – новые кварталы:Что айсберги, сверкают снегом талым, Отбросив лес – разбившийся линкор.

Гран-при конкурса завоевал Дмитрий Бобылев. Во всех четырех номинациях конкурса жюри безоговорочно отдало ему пальму первенства. И главная номинация «Автограф», и традиционная «живописная» номинация «Краски XX века», и «14 строк», подразумевавшая написание сонета, и «Времена года» (где участники должны были сделать примерно то же, что Петр Чайковский в своем музыкальном альбоме с таким же названием, но только в стихах) – везде он оказался лучшим. Ему присужден первый приз «Свеча К. Р.», а также сертификат на поездку в Стокгольм на пароме.

конкурс «каэроМания»



Художник: Варя Больдт


ноМинаЦия«вреМена года»

4 четверти

1 .Два рельса почернели по краям,Повсюду снег, и шпал уже не видно.Теперь – совсем отдельные. Обидно.Сереет лес, похожий на бурьян.

Когда бы лето – сносней был пейзаж:Деталей множество, и шелеста, и свиста,Теперь - не так: на небе неказистомГрейпфрутовый рассвет – как чья-то блажь.

Когда-то лето… Холод, как вода,В которой мы – безропотные рыбы,Висим и дремлем. Огибая глыбы, Во льдах плывут косатки-поезда.

2 .Она сбежала с лекций просто так:Сегодня слишком тесно в душном классе.Пространство мягко, словно мягкий знак,Лепи, что хочешь, из воздушной массы.

На тонких пальцах – желтая смола:По шкурам тополей сочится влага.Береза дышит порами ствола,Прорвавшись через тонкую бумагу.

Беречь обувку больше ни к чему:Стою в прохладной луже, замечая, Что к левому ботинку моемуКораблик в клетку медленно причалил.

3 .На летней ветке – хочется не видеть – Забыть, что неизбежно время выйдет –Болтается заплатка-желтый лист.«Столь нежные для колкостей земли,

Куда вы исчезаете, русалки? С приходом холодов». Листочек жалкийЛетит в костер. От жара муравьиБегут по сторонам. К ее брови

Березовое семечко пристало.Срывая лепестки, начнет сначала.От желтой серединки до меня –Одна босая тонкая ступня.

4 .Простор горчит, сквозной и беспредельный,Луна – до невозможности большая.Деревья-чудаки растут отдельно,Но ветер листья все-таки смешает.

На красное словцо – златая повесть,И – зачастили вдруг, перебивая,Когда, на всю округу слышный, поездВспугнул блажную суетную стаю.

Недолги листопадные беседы.Умолкли, недосказанностью маясь.

На пристани оставленные кедыСтоят, холодным небом наполняясь.




ноМинаЦия«краски хх века»

к .с . петров-водкин , «сМерть коМиссара»

Боец остался с мертвым комиссаром,Держать тепло огромными руками.Алели ленты папиросным жаром,Толпа алкала досок с номерками.

Я понял всё, став снегом и домами,Дыханьем, растворившимся на воле,Летучей пулей, горькими дымами -Я понял всё, упав в зеленом поле.

Я понял всё, очнувшись от кошмара.«Товарищ, поспеши, победа вскоре»,«Ребятушки, убило комиссара!»…Зеленый снег не таял на затворе.

Ист

очни

к: h

ttp:

//w

ww

.art

pois

k.in

fo/fi

les/

imag

es/1

1385

.jpg

культурные вещикультурныевещи.рф



твоя история

Журнал о российской культуре, искусстве и моде

«ТВОЯ ИСТОРИЯ» Учредитель, издатель и редакция: Издательское бюро «ТИ–ПреСС» Адрес: 190013, Санкт-Петербург,

рузовская ул., д.13, лит. А, пом. 4Н. Email: [email protected]

Издатель и главный редактор: Татьяна Покопцева

Помощник редактора: Дарья Мельник

Дизайнер: Елена Бовичева

Корректор: Ольга Фомина

Издается в печати

с 01.2014 г.Свидетельство о регистрации

средства массовой

информации в Федеральной

службе по надзору

в сфересвязи,

информационных технологий и массовых

коммуникаций (роскомнадзор) № ФС 77–58674,

от 21.07.2014Все права

защищены © ООО «ТИ–пресс».

Территория распространения – российская Федерация (точки продаж и распростране-ния – на сайтеtvoyaistoria.ru)

Все статьи, рисунки, фотографии и другие редакци-онные материалы журнала «Твоя История» охраняются как интеллекту-альная собствен-ность. Полное или частичное воспроизведение статей, материалов и других результа-тов интеллектуаль-ной деятельности, опубликован-ных в журнале «ТВОя ИСТОрИя», запрещено. Мнение редакции может полностью или частично не совпадать с мнением авторов.

Отпечатано в типографии

«Любавич», Санкт-Петербург.

Тираж 6000 экз.

Цена свободная.

Художник: Варя Больдт

46

27

09

39

00

01

5


твоя история 2015№6

Смотрите фотопроект #НОСИРУССКОЕ – звезды в поддержку российской моды – в осеннем номере «ТВОЯ ИСТОРИЯ»

tvoyaistoria.ru

Documents

твоя история №6 Журнал о современной россии 2015https://журналтвояистория.рф/storage/editor/tvoya_istoriya_6.pdf004 «ткрывнровн»