Ольга Постникова

Роман на два голосаРассказы

2018

УДК 82-3ББК 84-4П63

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Постникова ОльгаРоман на два голоса : Рассказы / Ольга Постникова. — [б. м.] :

[б. и.], 2018. — 218 с[б. н.]

Книга О. Постниковой отражает нашу жизнь последних десятилетий. Быт и бы-тие героев, истории их любви описаны в духе «традиционной» русской прозы.Настоящее подсвечивается историческим фоном, опирается на мировую культуру.Порою тексты обретают черты «магического реализма», повествуя о сверхъесте-ственном как о повседневном. Автор раскрывает читателю опыт современного че-ловека, стремящегося победить агрессию зла погружением в искусство, любимоеремесло, подлинные чувства.

П63

УДК 82-3ББК 84-4

18+ В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ

© Ольга Постникова, 2018

Ольга Постникова — поэт, прозаик, член СП Москвы. Прозаопубликована в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Конти-нент», «Новый мир», «Грани». В 2010 г. вышел в свет роман «Ра-дуйся!» (М.: Новый хронограф). Удостоена литературной премииФонда А. Тепфера, Германия (1994). «Роман на два голоса» вошел влонг-лист премии «Русский Букер» -2001.

3

О ПОВЕСТИ«РОМАН НА ДВА ГОЛОСА»

Замечательный поэт Ольга Постникова, чьи стихотворныекниги стали новым звуком в русской просодии, написала пре-красную прозу, жесткую, точную, эротически-страстную и ари-стократически простую.

Москва 70-х, апофеоз застоя — этот фон написан авторомс потрясающей обстоятельностью, талантливо и вдохновенно.Особый колорит романа — в городских пейзажах. А главные ге-рои — просто он и она, одухотворенные и творчески упорныемаргиналы, любовью огораживающие свою самобытность и от-дельность от общей несвободы. Страсть, неожиданная в этомтусклом мире и преображающая нивелированный быт, написанас неистовым восторгом перед победительностью плоти — и всёэто с редким нынче стилистическим достоинством. Эротикане кичится собою, а самовоплощается в ритме, в музыке, в са-мом романном веществе повествования.

Как много заключено в «Романе на два голоса»! — время,метафизика старых вещей, вина интеллигенции перед «населе-нием»… Любовь, грядущие дети, временной социум, сторожа-щая нас смерть, почти передвижническая тщательность в описа-нии быта. Удивителен словарь романа: один пласт совершеннотрадиционный, другой — остро, до пародийности современный,потешный, полудебильный новояз сов. служащих.

Татьяна Бек

4

ПРЕДИСЛОВИЕ

Уже в самом названии повести «Роман на два голоса» обо-значены два мировосприятия, два мирочувствия. Два голоса ве-дут одну партию в дуэте. Контральто и баритон, они различныи согласны в заданных вариациях. И сливаются в унисон в чи-стейшей, возвышенной ноте. А иногда угасают и не слышат другдруга.

Но живут эти голоса не на оперной сцене, а в московскойтрущобе.

70-годы минувшего столетия, полуразрушенный дом на Ар-бате, клетуха с прогибающимися полами, уже давно не пригод-ная для жилья. Они, влюблённые, молоды, талантливы. Но им —некуда деваться. Она сопротивляется берложьему быту, а он, ин-женер, подчинён ненавистной работе в секретном «ящике».Участвует в проекте создания смертоносного оружия. Отсюданеуважение к себе. Он мучается, понимая, что эта «страна обре-чена. Когда все работают на войну и основная цель труда — уби-вать людей, человек не может нормально жить». Подневольноеположение сказывается на психике, любовь в тисках ненавист-ных обстоятельств расшатывается, слабеет. Но его возлюбленнаяэти обстоятельства воспринимает по-другому. Она из тех, кто ихпо-своему преображает. «Он терпел жизнь, она жизнью насла-ждалась — даже бытом, даже стиркой». И потому, наверное, лю-бовь всё-таки не гибнет, хотя будущее их неизвестно и, скореевсего, бесперспективно. Тем не менее, надежда на будущее мер-цает в последних строках «Романа…», точно свет в крайнемокошке хибары, когда героиня возвращается «домой», встрево-женная внезапным исчезновением мужа и изнурённая его поис-ками.

Два голоса звучат во всей книге. Роман продолжаетсяи за пределами повести, в пространстве других сюжетов и жиз-

5

ненных коллизий. В рассказах такой дуэт не менее драматичен,порой безысходен. Герои этой книги как будто постоянно задаютсебе вопрос: как здесь выжить незащищенному человеку?

Одинокая, уже не молодая женщина-инженер, двадцать летоттрубившая на предприятии, не имеет иллюзий относительнотех лет, которые ей осталось доживать (рассказ «В концерте»).Но понимает, что когда трезво оцениваешь себя, можносо многим смириться. Спасаясь от одиночества, она ходитна концерты. Музыка восполняет гармонию, которая, как ка-жется героине, потеряна в человеческих отношениях. Онаищет откровения в искусстве, самозабвенно отдаваясь ему, по-рой до галлюцинаций. Но оказывается, искусство тоже можетбыть не менее жестоко, чем обыденная реальность. Вот герои-ня в партере, на концерте знаменитого певца. «Вдруг ее об-лекла баритональная трагическая теплота. „О, если б навекитак было“, — взывал к кому-то Твороговский, глядя прямона нее голубыми прозрачными глазами. И на эти его слова,зная, что он обязательно их снова пропоет, повторит, она вне-запно, всей душой, всем затаенным внутренним чувством от-зываясь на его голос, вступила: „Если б навеки так было…“ —бархатным глубоким контральто в экстазе любви и творческогоединения с дорогим существом». То была вырвавшаяся гром-кая тоска по близкому человеку, которого она вспомнила иливообразила. И её, на мгновение выпавшую из реальности, какбольную, вывели из зала. Со стороны этот эпизод может пока-заться трагикомическим, а для неё был чуть ли не смертель-ным.

Творчество — врождённый дар. К сожалению, не каждый че-ловек его в себе обнаруживает и не каждому человеку его уда-ётся развить. Сколько вокруг зарытых талантов, исковерканныхсудеб! Когда-то русские меценаты выуживали «со дна» РоссииЩепкиных и Аргуновых. С тех пор «дно» России неизмериморасширилось. Нынешние олигархи не ровня Шереметевыми Репниным. Да и само русское общество за минувшие векакрайне ужесточилось.

6

По призванию Роза Левитина была артистка с мощным кра-сивым голосом (рассказ «Призвание»). Но никому, ни друзьям,ни мужу талант её не был интересен. В церковном хоре, где,прошедшая катехизацию и воцерковлённая, Роза надеяласьнайти понимание и защиту, она всё равно остается белой воро-ной. Дарование её оказалось востребованным лишь в концежизни, когда она обнищала и потеряла зрение. И стала петьв переходе метро, почувствовав, что именно здесь, где ей пода-ют милостыню, и есть её место. «И тут впервые публично, на ис-ходе судьбы, в полный голос благословляя равнодушный к неймир, Роза ощутила наконец то творческое счастье, которому бы-ла предназначена и к которому таки привел ее Господь Бог, длячего понадобилось ослепнуть и отчаяться».

Отчаянием живут и герои рассказа «Раковинка». Иван вдругвпал в необъяснимую депрессию, как будто душевно одереве-нел. Не понимая его состояния, жена так страдает от беспричин-ного отчуждения мужа, что готова покончить с собой. Бежит то-питься, отдаётся первому попавшемуся «спасателю». А потомнадрывно и глубоко раскаивается. Но, вроде бы, обратившийсяк вере Иван, общаясь с духовником, работая в монастыре, дол-жен измениться, а он по-прежнему замкнут и глух.

Что же может спасти, запутавшихся в личной жизни людей?Крещение? Намоленные стены обители? Участие в церковномхоре? Но это внешние аксессуары в каждом из перечисленныхслучаев, к подлинной вере и катарсису они не приводят. Где жевыход? Он же есть, наверное, если Тот, Кого ищут потерянныев мире голоса, сказал: «В мире будете иметь скорбь; но мужай-тесь. Я победил мир» (Ин.16:33). Но ищут ли Его персонажи этихжизненных историй? Хотят ли с Его помощью одолеть свое мир-ское неустройство? Ольга Постникова в этом не уверена и пря-мого ответа не даёт. Она честна перед собой, не впадая в мора-лизаторство и ходульное благочестие.

Но любовь не умирает. Любовь в прозе Постниковой — все-гда фокус драматического повествования. Она вдруг открывает-ся герою рассказа «Тристан и Изольда», гуляке-парню, который,

7

пытаясь эпикурейски использовать современный мир с его пош-лыми радостями жизни, совершенно игнорирует и нормы мора-ли, и жертвенную привязанность к нему молодой жены. И лишьее внезапная и страшная болезнь раскрывает ему сложную глу-бинную сущность и ценность душевного родства с другим чело-веком. «До меня дошло, что фраза, которая застряла в моейбашке еще с тех пор, когда я читал книги: „Мы не столько любимлюдей за то, что они для нас делают, сколько за то, что мы дляних делаем“, — есть великая истина, и чем больше я делал дляЕлены — просто обслуживал лежачую больную, — тем больше ялюбил ее». Именно с этим героем совершается преображениебезответственного, ничего не принимающего всерьез эгоистав полноценного человека. И в момент крайнего отчаяния он пе-реживает вдруг восторг искреннего обращения к Богу.

Странным цветением любовь возникает в последнем расска-зе книги «Тайна рождения». Ребёнок, родившийся от законнойжены, сохраняет черты той женщины, в которую герой был ко-гда-то влюблён… Любовь сверхприродна: пребывает сверх вре-мени, вне времени.

Голоса книги, собранной из произведений, написанныхв разные годы, многие из которых в свое время были опублико-ваны в отечественных и зарубежных изданиях, имеют общеесмысловое звучание: они взывают к состраданию и соучастию.К деятельному чувству, сегодня почти забытому, в котором нуж-даются многие наши соотечественники.

Ольга Постникова — поэт. Иногда на выступлениях она поётсвои стихотворения. Это — обнажённая, омытая сердечной глу-биной лирика. Ею озвучена и проза этого автора.

Если же учесть признания самой Постниковой относительноее творчества, то выявляются и другие мотивы обращения поэтак жанру повествования.

«Роман» — самая первая моя большая вещь, и кажется, чтотам сплошной негатив и безнадега, — пишет она в письме, по-сылая мне рукопись книги, — но проза не может держать боль-шого накала чувств во всем объеме текста. А главное, у меня бы-

8

ла сверхзадача: доказать, что и в таких условиях — без жилья,в нищете — наши люди, даже весьма чувствительные, оказыва-ется, живучи, непотопляемы, не только выживают, но и созна-тельно плодятся, и высокие материи присутствуют в их мысляхна фоне живописных свалок».

По видимости Постникова работает в рамках отечественногореализма. Сама она утверждает, что ее проза «набита» положи-тельными героями. Однако, по словам автора, создавая свои по-вествования, она ставит себе и ряд собственно литературных за-дач. Представляя в книге жизненные истории советских людейпоследней трети XX века и перестроечных лет, в том числе, на-всегда уходящие реалии действительности (например, в расска-зе «Сто лет Ильичу»), писательница в современном духе рисуетсвоих персонажей с определенной долей иронии. Однако послеавторских насмешек над идеализмом героев, их неприспособ-ленностью к жизни или попытками найти свободу в богемномкруговороте, расслабившийся читатель вдруг получает по текстуощутимый эмоциональный удар. Этот прием действует отрезвля-юще, заставляя понять всю серьезность затронутых тем и делаясюжет запоминающимся.

Нередко на фоне подробно описанной реальности действу-ющими лицами рассказов являются люди со странностями(«Диссертация», «Малышка», «Призвание»), в том числе, как го-ворится, субъекты «с безуминкой». Им приданы, например, та-кие особенности, как психопатия ревности или явная неадек-ватность, когда в сознании до такой степени перепутаны явьи придуманное, что одно от другого делается неотличимо, илизабавная в деталях, раздражающая окружающих недотепистаядоброта.

Кроме того, в жизни героев возникают элементы чудесного,при том, что невзаправдошное подается автором как обычное,а герои — не всегда люди в нынешнем понимании. Иногда здесьдействуют еще и существа, имеющие особую природу. Некото-рые рассказы содержат невероятные события, подаваемые авто-ром как реальные и даже повседневные (видения героини

9

в «Романе…», «Малышка»). «Гость провинциалки» развертываетмистическую картину любви современной девушки, снявшейкомнату в старом доме, и юноши-привидения, который прихо-дит из прошлого, чтобы вместе с ней читать Хемингуэя.

Это — дань вполне определенному современному течениюв прозе, отечественный вариант «магического (или метафизи-ческого) реализма», который в свое время вызывал немалыйинтерес публики, явленный в практике целого ряда писателей.Фантастические персонажи Постниковой не обладают устра-шающими чертами и не творят злодейств, а предстаютв неярком обытовленном виде, придавая жизни некоторую за-гадочность и обостряя эмоции в сером существовании героев.Это соответствует нашей традиционной вере в житейские чу-деса, являющейся, по сути, бессознательным ожиданием чего-то спасительно трансцендентного. Не случайно в поле автор-ского повествования порой возникает атмосфера сакрально-сти, хотя признаки религиозного бытия героев в рассказахпрактически не обозначены.

Надо заметить, что подобные истории, в большой степениотвечающие нашей ментальности, отчасти близки так называе-мым быличкам, характерным для русского фольклора устнымнарративным формам. У Постниковой они усложнены, свободныот сказового стиля речи и строятся целиком на городском мате-риале с отказом от таких типичных вымышленных персонажей,как упыри, домовые или черти-неудачники.

Герои этой книги, в том числе, лица с духовной инвалидно-стью, показанные автором в реальнейшей среде, хотят не толькосохранить достоинство и «оставаться человеками», но и по-сво-ему, — причем не всегда примитивно, а нередко и уповая на Гос-пода Бога, — преодолеть безнадежность и нечистоту жизни («Ро-ман…», «Казино», «Сафо, Сафо…»). Находя нравственную опорув культуре, они пытаются защитить право на свое мировоззре-ние и собственное творчество, несмотря на невостребованностьих талантов.

10

Внутренне, ненасильственно противостоящие силам тоталь-ного зла и системе подавления личности, эти люди в полной ме-ре заслуживают внимания художника.

Александр Зорин

11

РОМАН НА ДВА ГОЛОСА

1

Была предосенняя свежая ночь, и, когда он вошел во двор,держа легкий топорик в твердой ладони, ни одного звука не бы-ло слышно в темноте, ни одно окно не светилось.

Он взошел на гнилое крылечко старого двухэтажного домаи, почти не боясь шуметь, выломал доски, которыми заколоченбыл с улицы вход. По темной и крутой лестнице поднялся на-верх, остановился, на ощупь отыскав обитую мешковиной дверь,и открыл ее, просто отогнув здоровенные гвозди. Он оказалсяв квартирке с очень низкими потолками, едва освещенной зеле-новатым светом уличных ламп.

Он постоял, переводя дыхание, потому что пыль, взметеннаяего решительными движениями, забивала нос, и было слишкомсухо в груди, даже горько, запах пересохшего старья, вещевогопраха не давал дышать. Распахнул окно, в подгнивших рамахстекла держались плохо и звякнули тихонько. Когда глаза егопривыкли к скудному свету, он увидал развороченный гардероб,груду хлама на полу, большой раскрытый чемодан, содержимоекоторого не мог разглядеть.

Он пробыл в заброшенном доме всего минут двадцать,пройдя ряд комнатушек взад-вперед несколько раз. Со сдержи-ваемым ликованием затворил окошко, вышел, закрыл дверь,обухом топора пригнетая кривые гвозди, и бодро спустилсяна улицу.

Ощущение сонливости и умиротворения, какое наступаетв улицах старой Москвы после одиннадцати часов, захватилоего. Кривой переулок спускался с горы к бульвару. Купы лип бы-ли подсвечены редкими фонарями, поражая сочетанием зеленыхдо прозрачности ветвей и черных неосвещенных лиственных

12

масс. Мертвенный свет ламп ртутного давления выделял серыеплоскости тротуаров по контрасту с темными гранитными их кра-ями.

Кое-где вековые деревья смыкали кроны над мостовой,мощные корни выпирали, разрушив асфальт и невольно притя-гивая взгляд к сети жестких побегов, от упрямства которых об-нажилась земля, покрытая мелкими, но видимыми в ночномсвете камешками и серебристым песком с разводами прошлыхдождей. Каменные заборы на крепких фундаментах ограждализдания, и те казались таинственно защищенными.

Распугивая компании кошек и никого не встретив по дороге,он дошел до метро, любуясь двухэтажными особнячками подвысокими тополями во дворах.

2

В центре города, где всегда жили тесно, в сырых комна-тушках, по сто лет без ремонта, любая каморка тотчас же по-сле выезда прежних обитателей бывала захвачена плодящейсямолодежью, отделяющейся от родителей, прибиралась к рукамушлыми старушками, которые вызывали родню из деревнина освободившуюся площадь. Но этот дом уже полгода стоялбез жильцов. Первый этаж заняло под бытовку строительно-монтажное управление, днем там переодевались и обедали ра-бочие. А квартиру во втором этаже не заселил никто, слишкомсвежа была в памяти история ее жильца, худого непьющегоЛеши, монтера по лифтам. Он подолгу пропадал на работе,слыл человеком денежным и, когда в запертую изнутри кварти-ру долго не могли достучаться, то, высадив дверь, нашли егоскрючившееся и уже начавшее разлагаться тело в сидячей позес жесткой проволочной петлей на шее, которая почти отрезалаему голову. Потолки в комнате были так низки, что даже присвоем малом росте он не мог повеситься по-человечески. Ко-нец проволоки был прикреплен к толстому, вбитому в деревян-ную подпорку штырю. Монтер влез в петлю и присел на кор-точки.

13

На столе стояла недопитая бутылка водки, пара стаканов.Окаменевшая селедочная голова лежала на клочке бумаги. Де-нег в доме не нашли, и почти ничего из вещей не было ценного,кроме монтерского инструмента. Парень жил в грязи, как сви-нья. Для порядка отодрали обои, но и за ними ничего не оказа-лось, кроме сухих, еле движущихся клопов.

Но герой моего повествования, возможно, не знал этой ис-тории. Острое чувство необходимости привело его в район го-рода, где он когда-то родился, в это оставленное строение,в котором в течение нескольких месяцев никто не зажигал ог-ня по вечерам.

3

Он твердо решил, что в армию не пойдет. Несмотря на худо-бу и плоскостопие, герой мой был довольно вынослив. Но послеБауманского училища с крепкой военной кафедрой ему хватилодвух месяцев лагерей, чтобы понять, что, попадись ему армей-ский командир такой, какой был в соседней части, он просто егоубьет, не станет терпеть хамства и пойдет под трибунал.

4

Она числилась студенткой химико-технологического инсти-тута, но училась плохо, так что дважды уже побывала в академи-ческом отпуске из-за хандры, которую в медицинской справкенаучно поименовали астеническим синдромом. В свое времяхотела она поступить в МГУ на историю искусств, но отец сказалгрубо: «Не время эстетствовать!», и был прав, потому что стар-шие учительствовавшие родственники уже отсидели свое,и только сестра отца, окончившая Высшие женские курсы, бла-годенствовала, работая начальником цеха на мыловаренном за-воде. И моя героиня как послушная дочь отправилась сдаватьэкзамены на факультет технология резины. И поступила. Ходилатуда редко, прогуливая лекции, но, тем не менее, как-то, по чу-жим конспектам сдавая зачеты.

14

5

В воскресенье они встретились рано-рано, пришли в Гага-ринский, поднялись по деревянным высоким ступенькам и попа-ли в кухню, которая начиналась прямо на лестнице и с тяжелойгазовой плитой, балками и воробьиными гнездами прилепиласьсбоку дома, держась на одном высохшем добела, расщепив-шемся сосновом столбе.

Отворив старую дверь в лохмотьях кожи, встали на пороге,оглядываясь. Из крохотной передней, которую он даже не заме-тил в свой ночной приход, открытые двери вели в низкие ком-натки. Вошли в боковую, чистенькую, с оранжевыми простымиобоями. Потолок тоже был заклеен бумагой, по углам сероватойот прошлой сырости. Квадраты дубового паркета, набранногоширокими плахами, были покрашены красно-коричневой мас-ляной краской.

Печь занимала целый угол и была тщательно выбелена,а кирпичные горизонтальные выступы зачернены пылью, так чтоособенно видна была стройность печи, выложенной строгопо отвесу, с зеленоватыми медными вьюшками.

Окошки выходили во двор, на соседние крыши. Голубая сте-на ближнего дома как будто синила воздух в комнате. В перед-ней стояла старомодная эмалированная раковина на ножках. Оноткрыл кран, и вода полилась, похрипев, — сначала ржавая,а потом — серебристая толстая струя. И они напились из-подкрана, и вода была холодная, по-родному вкусная, пройдя черездопотопные фильтры с гравием, с песочком, добросовестно сра-ботанные умершими уже мастерами чуть ли не в тринадцатомгоду.

Она знала вкус этой воды, знала с рождения. Это потом ро-дители перевезли ее в Измайлово, в новый дом-хрущёвку, гдескользкая на ощупь водопроводная влага не оставляла накипив чайнике. Как птица, почти инстинктивно, она стремилась в томесто на земле, где родилась.

15

Он подобрал ведро, целое, но почему-то никем не унесен-ное. Она начала мыть окна, растирая стекла газетой и радуясьбронзовым шпингалетам на рамах.

Вторая комната была по-особенному мрачна и грязна, и онстал убирать мусор, и как-то все, что нужно, подвертывалось подруку: истертый веник, и совок, и мешок с черными клеймами.Всю рухлядь, что могла гореть, он сложил в печь, выдвинул за-слонку и подпалил. Немного дыма попало в комнату, но потомпечка разгорелась, и вдохновенно загудела. Он отсек кусачкамибезобразную проволоку, спускавшуюся сверху, исправил пере-резанную проводку и ввинтил лампочки в патроны.

Она мыла пол и вдруг нашла обрывок серебряной цепочки,и умилилась находке, но, пока возилась с уборкой, снова поте-ряла и жалела, как о своей вещи. Из пяти метров купленной бя-зи она сделала занавески и, продернув шпагат, отгородиласьот города жестко накрахмаленной клетчатой хлопчаткой.

Управившись, они умылись (от холодной воды, почти не сма-чивавшей лицо, стянуло кожу) и ушли из квартиры, навесив за-мок, смешной своей малостью, едва видный меж мощных скоб(парень сказал, повторяя дедовскую фразу «Замок — от честныхлюдей»), и с радостью унесли крошечный жалкий ключ от своегобудущего.

Шагая по переулку об руку со своей девчонкой — мимо бан-ного павильона и деревянного стилизованного под избу домас резными наличниками — он вдруг вспомнил свою маму, какаяона была, когда отца арестовали. С тех пор у него так и запечат-лелся этот ее взгляд с выражением скорби, которое он невольноперенял навсегда, и невинный сдержанный рот, какой сын уви-дел много лет спустя в картине «Спящая Венера», слишкомпоздно разгадав свою мать. В пятидесятом собирались сделатьв их доме паровое отопление, да не успели к зиме, а дроване были запасены. Так что мать после работы ходила с ведроми собирала щепки по окрестным помойкам. Помнил еще, что ко-гда включали радиоприемник, загорался зеленый зрачоки в комнате как будто становилось теплее.

16

Они хотели есть. Было утро, и в шашлычной на Арбате ни-кого. Официантки сидели группкой у окна и косились на них.Можно было заказать только баранину на ребрышках, и импринесли большую красивую тарелку, а на ней длинненькуюметаллическую сковородочку с мясом, украшенным кружкомкрасного перца. Он не ел мяса, а снова пил воду и, так как онамялась, стесняясь есть одна, стал брать по кусочку за косточкуи кормить ее из рук, а когда она ела лук, постепенно забираяв рот зеленые стебельки, смеялся и говорил: «Как козочка».

И когда сентиментальной парочкой они медленно вышлина улицу, официантки почти с сожалением провожали их глаза-ми, лишившись развлечения.

6

Дом качался от старости, и если по мостовой ехал грузовик,со стола падали яблоки. Из окон не видно было ни одного ново-го дома и даже ни одного дома начала века — только вершинытополей да низенькие особнячки, с крыш которых снег не уби-рали.

Оставшийся от прежних хозяев маленький шелковый аба-жур на веревочных блоках можно было поднимать на разнуювысоту и опускать почти до полу. Предметы намекали на тайныиной жизни, открывался целый мир утраченных ныне движений.

Квартира долго была необитаема, мыши и насекомые поки-нули ее, не находя пищи. Но потом к ним в жилище стала пере-селяться живность с первого этажа, из бытовок рабочих. Их раз-влекала суета малых тварей, лазавших за отставшими обоями,хруст краденных мышами корок. Здесь впервые в жизни онаувидала больших черных тараканов, мистические существасо множеством мелких роговых члеников и объемным брюшком,которые поначалу казались очень страшными.

Иногда, проснувшись на рассвете, он видел мышку, баланси-рующую на ребрах холодной батареи. Чувствуя его взгляд, тастремительно падала на пол и убегала в угловую дыру. Но моло-дое поколение мышей не было таким пугливым. И однажды

17

за ужином они услышали беззастенчивое шуршание пергамент-ной бумаги, а когда взялись узнать, отчего это, из сверточкас маслом вышел сытый мышонок, чистенький, большеголовый,с нежными розовыми ушами, на которых был виден каждыймикроскопический белый волосок. Он нескоро соскочил со сто-ла и стоял в световом пятне, не убегая. Казалось, его можносхватить рукой, и они с азартом пытались поймать это малое,безбоязливое существо, но зверенок был увертлив. Тогда поло-жили посреди комнаты варежку, захлопали разом в ладоши,и мышонок юркнул в шерстяную норку, откуда был извлечени посажен в трехлитровую банку. Ему положили сыру, но онне ел, пытаясь карабкаться вверх по гладкому стеклу.

Мышонок был до странности искусно сделан, можно былолегко разглядеть фаланги пальцев, прозрачные коготки, животс тончайшим пухом. Детеныш был созданьем таким же краси-вым, как нэцкэ в Музее восточных культур. Там в витрине поме-щался человечек из слоновой кости, который тащил огромныйзаплатанный мешок, а сверху, не видимые ему, согнувшемусяс удовольствием от хлебного веса, сидели мыши, уцепившисьза мешковину, другие выглядывали из дыр и, верно, весь мешокбыл полон ими. И их зверек выражением беззлобности и тонко-стью изготовления был сродни той столетней штучке.

7

Утром множество людей, как муравьи, спешили от метров учреждения. Здесь, в центре, находилось несколько десятковисследовательских и проектных институтов со строгими чернымис золотом вывесками на фасадах. Но везде были проходныес вертушкой, непреодолимые заборы и вооруженная охрана.Каждый институт работал на оборону и числился в министерскихсписках как «почтовый ящик» номер такой-то, собирая под кры-ши свои до тысячи человек. Все они, прежде чем быть принятымина работу, заполняли анкету с графами, которые моему герою ка-зались дурацкими: «Имеете ли родственников за границей? Бы-ли ли вы или члены вашей семьи на временно оккупированной

18

территории?» и т. п. Потом, после беседы в первом отделе, нужнобыло дать подписку-обязательство о неразглашении сведений,составляющих государственную тайну.

Когда бабушка нашего новоиспеченного инженера, благода-ря которой они с матерью вернулись после высылки в Москву(она сохранила комнату), узнала, что внук ее на секретной рабо-те, она очень возгордилась. Ее предупредили, что болтатьоб этом нельзя и что сам он не имеет права рассказывать о сво-ей службе. Она же безапелляционно заявила: «Но маме-то мож-но!», демонстрируя, какой разлад существует между представле-ниями разных поколений. Мать же молодого специалиста,за несколько лет до того неимоверными хлопотами добившаясяпосмертной реабилитации мужа, так и не вернувшегося из за-ключения, умоляла ее: «Молчи!»

На работе одних интересовали только чисто научные про-блемы, им было все равно, как используются впоследствии пло-ды их трудов. Другие ничего не делали, отбывая в присутствен-ном месте свои восемь часов двенадцать минут ежедневно.

Были и такие работники, что во весь срок своего сиденьяв конструкторском отделе не сдали практически ни одного чер-тежа и разучились извлекать корни второй степени на логариф-мической линейке. Попав при распределении после институтав престижный «ящик», мой герой понял скоро, что если войнавсе-таки грянет, вряд ли такие кадры будут на что-то годны по-сле многих лет безделья и питья казенного этанола…

Накануне ноябрьских и первомайских праздников, когдапо закону рабочий день кончался на два часа раньше, нарядныеи суетливые сотрудники запирались в отделах и устраивали за-столье, разливая спиртное из бутылок, которые никогда не ста-вили на стол. Осенью выезжали на уборку картошки, и уж тутспирт брали с собой канистрами.

Объясняя наивной подружке сущность своей трудовой дея-тельности, он рассказал ей старый анекдот о человеке, которыйработал на заводе, производящем швейные машины. «Ты при-неси домой детали и собери себе машинку», — советовали тру-

19

дяге. «Пробовал, — отвечал тот, — но каждый раз, как соберу,получается пулемет».

«У нас скрытая безработица, — говорил он своей дурочке, —людей собирают в конторы, чтоб они были под присмотром,а работы нет».

8

Он ходил на службу пешком, чтобы не ехать в метро, где емубыло тошно от тесноты, от периодически появляющегося напря-женного недовольства в лицах пассажиров, когда люди протис-кивались к дверям перед остановкой.

Он шел по утренней серенькой Москве, по снегу, которыйеще не успели разгрести и затоптать, к набережной, где ехалинескончаемой вереницей порожние грузовики. Взбиралсяна Большой Каменный мост и, с усилием раздвигая густой воз-дух, несся вдоль чугунных перил, в этом движении остро ощу-щая жизнь своего тела. Иногда ветер был так плотен, что застре-вал в глотке, не идя в легкие. Так бывает, когда откусываешьбольшой кусок антоновки, и пропадает дыхание. Старое пальтоболталось вокруг худых телес, полы высоко взметались, и холодкостянил спину, но щеки его были горячи, а льдистый ветер раз-дирал их, как наждак. Он шел, неглубоко и часто дыша, крепкоприжав к туловищу руки, засунутые в карманы.

Она знала, что он мерзнет, и из старого слежавшегося вати-на сделала ему подкладку на спину, вычистила и отгладила ста-рое пальто из сукна, набранного разноцветными ворсинками,такими тонкими, что оно казалось серо-фиолетовым.

И теперь, когда встречный ветер был особенно сильный, онповорачивался к нему спиной и несколько шагов мужественнопятился, потому что никто не ходил по мосту в это времяи не видел его. А машины, мчащиеся мимо, были такие темныеи металлические, забывалось, что в них сидят люди.

20

9

Он ненавидел свою службу так, что в понедельник утром по-друга пугалась его мрачности. Ненавидел бравое мужское при-ветствие «Как стоит?», обращенное к нему вместо «Здравствуй»,и брутальное бахвальство сослуживца: «Пять палок!».

От восьмичасового безделья в комнате, набитой людьми, ко-торые играли в морской бой и решали кроссворды, он выматы-вался до бледности и, когда в отделе бросали клич убирать снегво дворе или ехать рыть траншею в подшефный совхоз, с радо-стью заменял физическим трудом свое бессмысленное отсижи-вание под охраной.

Он мучился от вечных сплетен, от блеска полированных сто-лов, от проволочной сетки окна, за которым были только глухиестены да линии проводов, да белые фаянсовые ролики на элек-трических столбах. Страдал от вечного запаха борща в столовой,от вида водянистого пюре, по которому, наложив его на тарелку,подавальщица проходилась ложкой, делая волны.

И в проходной до жути, до отвращения к самому себе,к человечеству вообще, доводили его тупые физиономии вох-ровцев, особенно, когда дежурила одна немолодая женщина-вахтер: стертое лицо, мелкие кудряшки, примятые форменнымберетом и круглые белые клипсы. Ее ноги в модных сапожках-чулках, выглядывавшие из-под шинели, были тверды и окати-сты, как перевернутые горлышками вниз бутылки. Она, автома-тически заклинив профессиональным движением никелирован-ную вертушку, деловито обыскивала его, требуя «Откройтепортфель!», и прижимала ему ногу коленкой, как будто боясь,что он проскочит через загородку. Однажды он слышал, как этаохранница говорила о нем товарке: «Падло, всегда нос воро-тит!»

Он был существом, как-то не подходящим для этого места.Его обтянутое бледной кожей лицо с отсутствующим взглядом,с губами, которые не умели смеяться производственным шуткам,явно выделялось среди окружающих, хоть он и стремился быть

21

незаметным и всегда молчал, научившись не выдавать своихчувств. Но он ничего не мог поделать с этим своим лицом.И профорг отдела, плотная красивая дама, у которой от безмуж-ней жизни кожа на лбу была в нежных буграх, говаривала:«У него такая рожа, как будто он всех нас презирает».

Естественно, его недолюбливали, правда, большинство со-служивцев да и вообще людей, с которыми сводила моего герояжизнь, не любили никого. Не любили и своей работы с обяза-тельным авралом в конце квартала. Честно сказать, эти людине любили и самих себя. Они соглашались ради зарплаты прове-сти треть жизни взаперти, за железным забором и, казалось,не мечтали ни о чем, кроме двухдневной рыбалки или отдыхав пансионате по профсоюзной тридцатипроцентной путевке.

В зале с большими квадратными окнами стояли рядамикульманы с прикнопленными листами ватмана. На некоторыхиз них было нечто вычерчено, другие месяцами оставались пу-стыми. Большинство сотрудников не сидели на месте, а шнырялипо комнатам, курили и болтали.

Все как-то устраивались в этой системе: женщины вязалии снимали выкройки из журналов на казенную кальку, одинмладший научный сотрудник разрисовывал цветными каранда-шами картинки в книжках для своего сына, лаборантки квасиливыдаваемое за вредность молоко и делали творог. Но читатьздесь художественную литературу было не принято и осужда-лось не только начальством.

Паровиков, которого все называли «шеф», непосредствен-ный начальник моего младшего инженера, можно подумать,за всю жизнь не прочел ни одной книги. Он был из тех наиболееактивных институтских деятелей, кто для продвижения по служ-бе влез в партию, преодолев ограничения, существовавшие приприеме в КПСС интеллигенции. Хотя, как видел наш разумник,никакой интеллигенции в партийных ячейках «ящика» не води-лось…

Герою моего повествования удалось безгласно отвоевать се-бе угол и умело отгородиться чертежными досками, но от бес-

22

прерывного человеческого гула с женскими взвизгиваниями онне мог изолироваться и, случалось, заклеивал уши хлебным мя-кишем…

Он понимал, что бессмысленное принудительное безделье,сменяющееся гонкой, вкупе с бытовыми трудностями и нехват-кой самого необходимого обессиливало и растлевало людей.Его окружали среднестатистические типы, не терпящие ничегонепохожего на них самих. А ему их лица склонностью к раннимморщинам и всегдашним выражением настороженности каза-лись почти одинаковыми.

Его угнетала бесцветная, полная газетных оборотов речьсослуживцев, этот жаргон посредственности. Метафора илипреувеличение тут были невозможны, иностранные слова ха-рактерно перевирались, точно язык с трудом ворочался в мяс-ной тесноте зева. Остроты черпались из телевизионных шуток,из реплик Райкина и повторялись так часто, что вызывалиу нормального человека отвращение. «Как вы себя ощущае-те?» — слышалось отовсюду после того, как знаменитый актерпоказывался с очередным спектаклем на телеэкране. «Слушай,Люлёк», — приговаривали перед каждой фразой. «Вощще», —цитировали все к месту и не к месту. Анекдоты рассказывалилибо в женском, либо в мужском кругу, часто — в уборной.Анекдоты эти были грязны и примитивны, но матерные словапроизносились вполголоса. Слово «халтура» обозначало здесьне плохо выполненную работу, а незаконный («левый») прира-боток.

Смеху и хохоту некоторых сослуживцев присущи были звукинеживой природы: бульканье, металлический писк, треск, какойбывает при шлепках по фанере. Человек весь на виду, когдасмеется. Слишком широко раскрытый рот, трубное горловое вы-дыхание или беззвучная тряска, когда колышется живот, — всераздражало моего мизантропа, но и вызывало странный болез-ненный интерес.

23

10

Он не привык, чтоб его как-то любили. Выросший в скудномместе, в нищете, без отца, с ежедневными истериками измучен-ной матери: «На что жить?» — он и не ждал от этого мира сочув-ствия, да и сам не собирался жертвовать своей жизнью ради ко-го-то. Его порой мучила совесть, что и мать свою он не любит.С трудом скрывая раздражение, он старался промолчатьи не поддерживал скандала, когда она, например, упрекала его,что вот, мол, истратил всю стипендию на пластинки, а есть нече-го. Он никогда не думал о еде и не хотел есть.

Он не видел врожденного благообразия матери, восприни-мая ее существование рядом с собой как неизбежную данность.Ну вот, мечется такое существо, ругается. А когда у нее однаждынарывал палец и боль была невыносима, сказал жестко: «Ты мо-жешь не стонать?». Обреченный жить с матерью в одиннадцати-метровой комнате коммунального дома, он считал, что онане должна вмешиваться в его жизнь, и не выносил поучений.

И материнскую судьбу с клеймом дочери врага народа и же-ны врага народа он не хотел впускать в свою душу. Он не считалтакие чувства эгоизмом, потому что к себе был еще более рав-нодушен, чем к остальному человечеству.

Он научился такому равнодушию давно, впервые осознавнеобходимость без жалоб терпеть боль еще в детстве. Он пом-нил, как его били малыши, чуть ли не всем детским садом, же-стоко. Так, что даже повредили носовую перегородку, и, доживдо поры, когда у него стали проявляться вторичные мужскиепризнаки, он заметил, что возле искривленной ноздри, котораяпосле той драки почти не дышала, щетина хуже растет, чемна другой стороне лица. Две-три дружеских связи за целуюжизнь держались на добровольном его подчинении тем, когобезоговорочно он признавал выше себя. Учитель в студии жи-вописи, иногда приглашавший его к себе в холостяцкое жильепосмотреть альбомы с репродукциями, которому позднее онприносил из аптеки лекарства. Да те сверстники, которым он

24

невысказанно завидовал (у них были отцы!), в ком угадывалумственное превосходство над остальными одноклассниками.

Вообще же он не хотел ни с кем контакта и от неинтересак ровесникам, и от нежелания возмутить своим прикосновениемчей-то мир, чужой ему не волею людей, а объективно, по некое-му закону.

Он и в школе отличался замкнутостью и болезненной застен-чивостью, которая стопорила его речь. В десятом классе на уро-ках он постоянно держал в ладони твердую пластмассовую рас-ческу. И когда учительница математики, всегда его задиравшаяи старавшаяся подчеркнуть, что он тугодум, приближалась к егопарте, он сжимал кулак, перетерпливая боль вонзавшихся зу-бьев, и тем сдерживал желание ударить ее за оскорбление, такчто у него гневно надувалась жила на виске.

Ему порой приходило в голову: что его связывает с этойдевочкой, которую из боязни одиночества он увел из родитель-ского дома? Со слабым этим созданием, которое испорченочтением популярных брошюр о Фрейде и рассказов Хемингуэя,которого сам он не мог читать?… Существом с птичьей повад-кой, тягой к теплу, к темноте и покою? Когда она закрываласьс головой одеялом, съеживаясь в клубок, то он видел, какнекрасива эта ее поза человеческого зародыша из школьногоучебника биологии…

Она любила лизаться, невольно копировала фильмовые лю-бовные сцены, говорила с придыханием, закатывая глаза, стона-ла и ахала, много разглагольствовала о любви, и это представля-лось ему литературщиной и фальшью. Она вечно подозревалаего в скрытности, сама себе придумывала всевозможные фанта-стические унижения, якобы исходившие от него. До истерики.И не будь всего этого, он больше бы верил в ее любовь. Иногдаон говорил себе, что совсем никчемна эта балаболка, но надеж-да вскипала вдруг: как хорошо будет, если я полюблю!

25

11

Из-за троек стипендию ей не давали, и родители вечноупрекали за то, что учится она плохо и сидит у них на шее.Но теперь, когда их непутевое чадо приезжало к месту пропис-ки, в измайловскую хрущобу, то ей нагружали едой целую сумку:и варенье, и десяток микояновских котлет, и гречку, которуюмать покупала в магазине по особому талону как диабетик. Во-обще-то материнский диабет в определенном смысле выручалсемью. Ей один раз в месяц полагался продуктовый заказ, кото-рый выкупали в районном гастрономе, и он содержал не толькодефицитную крупу, но и тушёнку, и оливковое масло.

Моя героиня успокаивала родителей, мол, все хорошо, фи-нансов хватает, а у нее самой есть небольшой заработок.На трофейной машинке «Идеал», которую перетащили в пречи-стенское гнездо, она довольно бегло печатала, а заказы прихо-дили через приятельниц. Кулинарные рецепты, прописи лекар-ственных травяных сборов, руководства к похудению… «Знаешьдве главные проблемы советской женщины: где достать поестьи как бы похудеть?» — острила ее подруга, получая в подарокописания диет (обычно, слепой шестой экземпляр).

Мать, страшная перестраховщица, беспокоилась из-за еемашинописи. Это считалось, в общем-то, незаконной деятель-ностью с извлечением нетрудовых доходов. Да и отец, когдаоднажды ей досталось перепечатывать стихи (книгу «Камень»поэта Мандельштама), всполошившись, долго ее поучал бытьосторожней. Говорят, шрифты всех машинок есть в КГБ. И тотэкземпляр стихов, который она радостно принесла в отчийдом, спрятал в самый низ книжного шкафа за многотомныйсправочник Хютте.

Она потешалась над родительской боязливостью, понимая,что замордованные души так и не отогрелись «оттепелью». А са-ма она, на выпускном школьном экзамене по истории отвечав-шая по билету «Культ личности И. В. Сталина» и никогда не чи-тавшая газет, принадлежала к тем непуганым идиотам, которые

26

и через несколько лет после снятия Хрущева не догадывались,что в России по-настоящему кончилось счастливое царство Ива-нушки-дурака.

В институте на занятиях по научному коммунизму она,не скрываясь, потешалась над тихогласным преподавателемс фамилией Белоглазов, который на ее вопрос, как же при ком-мунизме будут обходиться с преступниками, искренне отвечал:«Люди не любят, когда над ними смеются. При коммунизме с че-ловеческими пороками будут бороться юмором».

Мать же по поводу ее невоздержанного языка и этих ее ма-шинописных заказов говорила гневно: «Ума нет! Посадят — то-гда поймешь».

12

Вся жизнь нашей девицы заключалась в ожидании. Она на-чинала ждать своего возлюбленного с той минуты, когда утромза ним захлопывалась дверь. Уже в шестом часу была взволно-вана до бледности, до головокружения, оглядывала комнатыи выбегала в прихожую слушать шаги, а когда петли наружнойдвери сварливо скрежетали, медленно проворачиваясь в ржа-вых гнездах, стояла в низеньком коридоре, чувствуя страннуюпустоту в животе и какую-то предвзлетную легкость.

Ей очень хотелось быть красивой, и перед тем, как он при-ходил, она надевала собственноручно сшитый и простеганныйжелтый атласный халат, чтоб встречать его в этом длинном зла-том одеянии, украшенном роговыми пуговицами, споротымисо старорежимного, унаследованного от бабки пальто.

И случались такие дни, когда, возвращаясь с работы и ещене дойдя до поворота, откуда был виден их дом, он внезапнопредставлял его заранее, опережающей фотокамерой вообра-жения — в сумерках, среди синих сугробов, в апельсиновом све-чении соседних окон.

И на этом месте исчезал хмурый отшельник, не умевшийулыбаться, так что когда в обед пересказывали фильм, которыйнакануне шел по телевизору, и все ржали, замечено было, что

27

и смеется он, силком растянув губы пальцами поставленныхна локти рук. Он превращался вдруг в ласковое, наивное суще-ство и взлетал по лестнице, сдерживая дыхание и чувствуя, каквся кровь сбегается к губам, все тепло, чтобы быть отданнымв поцелуе. Странное умиление грело лицо, делая взгляд блестя-щим. Он стучал, и ему тут же открывали, и такая тишина былав этот момент приникания к родному телу между звуком откры-вающейся двери и тряпочным мягким ее захлопыванием.

13

По субботам они просыпались рано, чтобы день был длин-ный, и завтракали калачом и сыром, вырезая из куска кубикии ромбы. Потом читали, лежа — каждый свое. Иногда она во-одушевлялась текстом и читала ему — низким голосом, чуть за-вывая.

Прилетали желтые синицы, усаживались на ветках под окнои пищали, и она слышала «тень-теньк», а он «иньк-инь», и они ду-рашливо спорили, кто прав. Синицы получали от калача, иногдаим вывешивали на нитке кусочек колбасы, и тот быстро превра-щался в розовое решето, когда птицы выклевывали сало. Колбасыобычно было мало (покупали не каждый день), и она просила:«Мне оставь!», а он смеялся: «Ты большая, а синичка маленькая!».

В полдень они пили молоко и снова ели сыр с черным хле-бом и радостно, многозначительно — яблоки, вспоминая и вос-производя античную сцену, где женщина ловит яблоко в вырезплатья на груди, и оно, еще теплое от бросавшей руки, скользитвниз и застревает, сдерживаемое поясом.

Потом они ждали темноты и дремали на раскладушке, и,казалось, та для того была так стара и продавлена, чтоб теснеележать. И когда дыхание учащалось, делалось слышным и глу-боким, было сладостно прикасаться друг к другу оттого, чтоодежда мешала, устраняя гладкость, и желанное тело ощуща-лось по-особому горячим от сопротивления ткани… От любвиони ненадолго уставали и отлеживались на теплой подушке,чтобы вновь дразнить друг друга нежными укусами…

28

И когда потом они пробуждались, изможденные и снова ал-чущие единства, то в наступающих сумерках долго не могли ото-рваться друг от друга, мелкими поцелуями впивая родство, когдав приступе доверчивости она захватывала губами его руку, бу-гор в основании большого пальца, младенчески забывшисьв своей брезентовой колыбели. И его обволакивало успокоение,только бы слышать этот еле угадываемый свист ее слишком уз-ких ноздрей.

Вечером, часов в девять, он выходил и покупал в дежурноммагазине на Арбате еду, приносил бутылку сока, иногда кислоевино. Они раздевались и ужинали в постели. И когда она, хохо-ча, отказывалась от кислятины, он поил ее вином насильно, изорта, и она тянула теплую вяжущую влагу и острила потом, цити-руя романс: «Лобзай меня! Твои лобзанья мне слаще мира и ви-на». И странная дословесная связь была ночью между ними, ко-гда он внутренне задавал вопросы, а она вслух отвечала междупоцелуями.

От невозможности успокоиться они уходили на улицу, гдеуже никого не было и тонкий слой свежего снега покрывал под-оконники темных домов, тротуар и переполненные мусорныеконтейнеры.

14

Мебель их состояла из двух стульев и раскладной кровати,привезенной ею из дому. Стол, гардероб и множество самодель-ных полок остались в квартире от прежних хозяев. Он натащилтеса и смастерил просторный топчан, такой длинный, чтоне хватало одеяла прикрыть концы досок, свежих, с остаткамипахучей коры. Правда, спал на этом, похожем на нары, твердомложе он всегда один и никогда не мог заманить сюда свою полу-ночницу, за что и звал ее принцессой на горошине.

Десятки домов дореволюционной застройки в районе меж-ду Арбатом и Кропоткинской были доведены небрежениемдо такого состояния, что их уже невозможно было отремонтиро-вать. Жильцов, по большей части одиноких коренных москви-

29

чек, потерявших семью в перипетиях истории, постепенно высе-ляли из трущоб. Было две или три волны переселений. Сначала,как говорили в ЖЭКах, выводили людей из подвалов, потом пе-реезды были приурочены к празднованиям пятидесятилетия ре-волюции и столетнему юбилею Ленина.

По вечерам, наш герой отправлялся обследовать дома, на-значенные на слом. Приносил вещи, ненужные уже владельцам,но милые своей стариной, добротностью и необъяснимой под-линностью, непохожие на нынешние недолговечные, слишкомлегкие и безразличные к людям предметы. В тех был виден труди сам человек, не штампующая машина, не унылый придатокконвейера, повторяющий полжизни одни и те же движения,а мастер, который все умел, и умел хорошо, не жалея для друго-го своей силы.

Однажды он притащил кресло павловских времен, раскоря-ченное и тяжеловесное, с почерневшей фанеровкой красногодерева и подлокотниками, как будто с трудом гнутыми.

В большинстве домов взять было нечего, ремонтники-рабо-чие сами забирали хлам, оставленный жильцами, а иногда про-сто крушили все ради потехи. Он отвинчивал красивые оконныезадвижки, снимал печные заслонки, сортируя скобяные изделияпо назначению. Брал выбитые изразцы. И вечером они любова-лись находками. А старые двустворчатые двери своей комнаты,изуродованные многократным врезанием замков, он выкрасилбелой масляной эмалью и поставил парные бронзовые ручкина место давно утраченных.

Как-то раз она умолила его взять ее с собой на эту охоту.Выбрали дом, куда было легко забраться. Двухэтажный особнякстоял в безлюдном переулке, от ветра хлопая оконными рамами.Поднялись по замусоренной лестнице и, светя фонариком, вхо-дили в незапертые квартиры, в помещения с поваленными две-рями, с кучами бумажек на полу.

В узкой комнате увидели огромный дубовый стол с инкру-стированной крышкой: квадраты темного и светлого дерева.Должно быть, когда-то за этим столом садилась обедать большая

30

семья, которую потом уплотнили. Столовая и зала превратилисьв ряд маленьких проходных клетушек. А стол, задвинутыйв угол, уже нельзя было вынести, не рубя стен. В темноте столэтот представал основой здания, как будто весь дом держалсяна нем. Там же они нашли склеенную китайскую вазу с чешуйча-тыми красно-синими драконами на боках, заполненную кры-шечками от молочных бутылок.

На подоконнике, рядом с нестандартными банками увиделиалоэ в горшке. Она не любила комнатных цветов, жалких плен-ников, живущих фильтрованным светом, но этот согнувшийсястолетник с худосочными листьями спрятала на груди, расстег-нув пальто, и унесла с собой.

Обычно его походы давали мало трофеев: треснувший фаян-совый абажур с зелеными птицами, почерневшие держателилампад, пыльная этажерка с чернильными кружками, — но милыбыли сами эти беззаконные прогулки, проникание в высокиекомнаты с лепными потолками. Почти в каждой квартире оста-вался комод, и он нагляделся их самых разных — светлыхиз ореха или отделанных красным шпоном громоздких, с пусты-ми ящиками, выстланными бумагой. Из старых шкафов были вы-нуты зеркала.

В деревянном длинном строении, где полы в помещениях бы-ли на разной высоте и коридор шел ступенями, нашел он два стулас красивой резьбой на высоких мореного дуба спинках. Обивкаих была так засалена, что казалась в темноте черной кожей. Онвзял стулья домой, радостно и неумело занялся реставрацией. Де-рюжкой коврового рисунка обтянул сиденья, набитые конскимволосом, прижав ткань мебельными гвоздями с золотистыми го-ловками, которые удалось купить на скобяном развале у рынка.

Как правило, в брошенных домах не оставалось ни одежды,ни тряпок, порой крашеные полы были невероятно чисты,и только прямоугольники, где стояла крупная мебель, выделя-лись шершавостью и особым оттенком краски.

Лампочки всегда были вывинчены. В одной совершенно пу-стой квартире он заинтересовался медной люстрой. Потолок

31

был высок, и чтоб снять ее, пришлось притащить туру с улицы,с ремонтного участка. На широком красной меди обруче выги-бались три змеи из светлого металла с петельками вместо па-стей, куда продеты были бронзовые цепочки.

Ему нравилось все старое. И он возликовал, когда нашелнебольшой сундучок, окованный оловянными полосками. Пла-стинки разноцветной слюды на крышке с узором в ромб.

Он даже не брал всех вещей, которые находил, только рас-сматривал, восхищаясь их незнакомым обликом и долговечно-стью.

Дома были разные, но в каждом была особость. Лестницув парадном неряшливо оштукатуренного дореволюционногоздания с переполненными мусорными ведрами возле дверейукрашали дубовые панели с зеркалами в простенках, указывая,что не всегда здесь жило по пять человек в каждой комнате, бы-ли времена и получше.

Кое-где печки, уже не используемые с вводом паровогоотопления, были по-мещански заклеены обоями, но в большин-стве случаев белые кафли блестели, как новые, а в кухнях самыхстарых домов огромные русские печи были облицованы круп-ными изразцами с бирюзовой обводкой по краям.

15

Их дом был деревянный, и потому в нем всегда было хорошо:зимой, когда натоплено, жарко, летом прохладно, благоуханновесной. Отопление работало, нельзя же было отключить одиндом из круговой системы теплоцентрали, но где-то прикрутиливентили так, чтоб только-только не рвало от мороза батареи. Топ-лива, которое он набирал во время ночных прогулок: щепок, ста-рых досок, остатков мебели, — хватало. Каждый вечер он сиделперед открытой печной дверцей на самодельной низкой скаме-ечке, любуясь огнем и удивляясь, какая энергия заложена в дере-ве, как много жара дает какой-нибудь кружок старого бревна.

Он клал ковровую подушку на пол перед печью и звал своюмечтательницу. Она садилась лицом к огню, прямо между его

32

раздвинутыми коленями, и он выдыхал тепло на узкий островокдевичьей шеи между воротником и стрижеными её волосами.А она вдыхала ореховый солоноватый мужской дух и эфирныйаромат горящей смолы, похожий на запах ночного поцелуя, этойротовой влаги, испаряющейся с горячей щеки, и смотрела, каккудрявится кора на поленьях в печи и зеленым пламенем вспы-хивают цветные страницы старых журналов.

И потом ночью она вслушивалась в скрип половиц под чьи-ми-то неровными шагами, но никогда не рассказывала о стран-ных звуках, которые называла про себя ангельским говором. Пе-ред сном или в тихом одиночестве возникала успокаивающаямелодия, сладостное завывание, как воркованье незримого го-лубя с неповторимым ритмом: «Мгуа-мгуа-мгуа», — уговарива-ние и счастливый плач.

Порой, входя в квартиру с улицы, она боковым зрениемвидела разбегающихся серых зверьков — то ли зайцев, то лиузкотелых ласок — и принималась искать их, никогда не нахо-дя. Друг ее смеялся таким рассказам, и она таила теперь по-добные происшествия, понимая, что это похоже на симптомыпсихопатии.

Засыпая, она иногда чувствовала себя лежащей на камен-ной белой плите, похожей на огромное надгробье. И ощущаласебя такой большой, с тяжелыми руками и ногами, и так креп-ко прижатой к плоскости, что будто даже не могла шевельнутьпальцами.

Как-то она читала допоздна в постели и вдруг была увлече-на танцем неизвестно откуда взявшегося гусиного хвостовогопера. Стоймя поднявшись на полу, оно распушилось от сквозня-ка, и его лакированная ость согнулась раза два, вычурно ей кла-няясь. Но когда она встала, чтобы схватить этого не в меру рас-шалившегося, нахального мизерабля, ничего не оказалосьна паркете, и она долго ползала в недоумении на коленях, за-глядывая под кровать.

33

16

Она писала стихи и, как говорили однокурсницы, гениаль-ные. Но с публикациями ей не везло.

Время от времени она ходила по редакциям журналовв надежде пристроить свои опусы. В коридорах там обычнослонялись ждущие приема авторы. Поэты охотно предлагали,а иногда просто навязывали ей посмотреть свои произведения.Немало было среди них людей психически явно нездоровых,с путающейся речью и судорожными движениями. Как-то из-можденная немолодая женщина с прической «ракушка», в се-ром, козьего пуха платке на плечах, жаловалась ей: «Не печа-тают, а мне надо в Союз вступать!».

В знаменитом комсомольском журнале («цекамоловском»,как говорили тогда) поэтов принимал лохматый прокуренныйчеловек с ироническим взглядом.

Моя поэтесса входила, глубокомысленно потупившись, и са-дилась, пряча под стул ступни в старых ботинках. Консультантбрал стопку стихов и сначала, зажав листы в правой руке, щел-кал пачку по ребру, как бы оценивая, не много ли. Потом быстрои равнодушно читал, иногда сосредоточенно выверяя рифмы,и вдруг вскидывался: «Ваши стихи?» Она кивала, боясь сказать,что уж она не в первый раз приходит. Он читал все до конца, ре-шительно откидывая прочитанное и в то же время глубоко затя-гивая в бронхи сигаретную теплую отраву. Затем метил особымизнаками — крестом и минусом — две-три страницы, упиралсялбом в собственную ладонь и, тыча тупым концом карандашав текст, говорил басом: «Это банально. Это свежо, но не ново.Не дотягиваете вы до современного уровня, хоть вы и не графо-манка. Попробуйте что-нибудь эпическое. Мне вот это нравится.Но ваши стихи очень уж беззащитны. Как их защищать передредколлегией? Их надо подпереть. Может быть, у вас есть дру-гие стихи?» — «Какие другие?» — не понимала она, пугаясь.«Давайте договоримся, я беру вот эти, а вы пришлите мне в кон-верте пару гражданских стихов. Подборке нужен паровозик, та-

34

кое стихотворение, которое вывезет остальные». Это был самыйблагожелательный консультант, после чего она, радостная, шлапо улице, хоть и знала, что послать ей в журнал нечего. А граж-данские стихи ей были известны из школьного курса литерату-ры: «Люблю отчизну я, но странною любовью».

В других местах ее встречали гораздо хуже. Как-то случилсятакой эпизод. В редакционном предбаннике бледный и весьмауже немолодой человек читал стихи о том, как он видит своюлюбимую — трупом со снятой кожей («плоть как разбитый ар-буз»). Когда подошла очередь моей стихотворицы, он вскочилв святая святых впереди нее с криком «Напечатайте ее!» —должно быть, в благодарность за то, что она сочувственно вы-слушала его коридорные завывания. На это ответственный со-трудник журнала, взревев: «Мы — профессионалы!», выхватилиз рук нашей барышни ее листочки и, выкрикивая по одной на-чальной строчке каждого стихотворения, возмущенно вопро-шал: «Это напечатать? Это напечатать?». И затопал на нее, бед-ную, ногами: «Мы не допустим пейзажной лирики и не допустимлюбовной лирики в молодежном журнале!»

Действительно, все ее стихи были о любви, и все они былипосвящены одному лицу, которое представало как некто длин-нопалый и смуглолицый. Красота адресата особенно отвращалаот стихов вершителей поэтических судеб. Да еще: ее строкипестрели старомодными оборотами и чуть ли не цитатамииз Библии («Глаза твои голубиные»), и в журналах нюхом чуяличто-то опасно архаическое в тексте.

Но и ее возлюбленный стихов этих не знал и, даже когдаона пыталась прочесть ему вслух («Новое придумала»), говорил:«Не надо, я в этом ничего не понимаю». Он не обольщался на-счет ее даровитости, а поэзии вообще не любил и относилсяк стихам слишком рассудочно. И переспрашивал желчно, когдаона читала вслух Пастернака: «И таянье Андов вольет в поце-луй»? Это как-то противно и получается: холодные слюни. А раз-ве не унизительно для женщины: «Он вашу сестру как вакханкус амфор поднимет с земли и использует».

35

17

Однажды на свалке железного лома у Киевского вокзала оннашел старый печатный станок, выкупил его у сторожа, и привездомой, подрядив на вечер фруктовую тележку. Долго возилсяс наладкой, вызолотил бронзовкой дату «1875» и рельефные ли-стья, украшавшие чугунную станину и, наконец, обильно смазавчерную машину маслом, опробовал пресс.

Он всегда любил рисовать и в Бауманском, куда срочно по-ступил после десятилетки, чтобы не попасть в армию, легко сда-вал бесконечные чертежи, быстро справляясь с проекциями, надкоторыми кряхтело большинство его сокурсников.

Еще в школьные годы, когда они вернулись с матерьюв Москву, он занимался в студии и ходил с папкой ватмановскихформаток в районный дом пионеров. Там, в светлой комнатес высоченным потолком, стояли на подставках гипсовые слепкис античных голов под сатиновыми черными накидками, и учи-тель, задав юным дарованиям рисовать кувшин или чайник, хо-дил медленно между столами, монотонно повествуя о своемгимназическом детстве.

Технику гравюры на дереве мой герой представлял из раз-говоров студентов, когда подрабатывал позированием в Стро-гановке. Надо было сделать такие плахи, чтоб дерево при вы-сыхании и хранении в тепле не коробилось, а доска всегдаоставалась плоской. Сначала он договорился с работягой о сос-новых и заказал доски по цене три рубля за штуку. Но, когдарассмотрел полученные изделия, понял, что они склеенынеправильно, что от сырости доска пойдет горбом, и решил ихделать сам, начитавшись дореволюционных брошюр по худо-жественным ремеслам.

18

В «ящике», где он работал, кроме планового оборонногопроизводства вовсю кипела «левая» созидательная деятель-ность. Стеклодувы, запаяв сотни ампул со стратегическим со-

36

держимым, отправлявшимся в хранилище, занимались изго-товлением смешных глазастых фигурок и даже рюмок.И в разгаре производственного романа с какой-нибудь лабо-ранткой влюбленный мастер преподносил даме сердца тради-ционный подарок, стеклянного чертика с характерным отрост-ком. Внутрь черта можно было наливать воду, «чтоб прыскал».Из иностранных пивных темных бутылочек, размягчив стеклонагревом в муфеле и специально смяв «чекушку», изготовлялизанятные пепельницы с длинными ручками.

Слесаря вытачивали всякие необходимые в хозяйстве ме-таллические детали, которые в нашей, самой передовой по про-изводству чугуна и стали стране, невозможно было купить низа какие деньги. Эти вещи никогда не производили серийно, по-тому что вынести их на продажу через проходную было бы труд-но. Изделия курсировали внутри самого предприятия. Обычнойплатой был спирт, который являлся эквивалентом всему. Всеимело свою таксу, от наладки лабораторного оборудованияпо наряду до смоления лыж и починки утюга. Денег не брал ни-кто, даже обиделись бы, если спросить, сколько стоит работа,но за двести граммов этанола творили чудеса.

Если у сотрудника была какая-нибудь хозяйственная надоб-ность (человек знал, например, что официально наточить ножни-цы — дело абсолютно нереальное, частники-точильщики, такиеобычные персонажи московского быта еще в шестидесятых, каквымерли), составлялась служебная записка о необходимости техили иных спиртоемких процессов: либо экстракции примесейиз рабочей жидкости агрегата, либо протирания стекол в микро-скопе. Обычно острили, что типовая просьба — на протирку оп-тических осей.

Мотивация заявки была строго научной, но и хозлаборант,оформляющий требование на спирт, и начальник, подписываю-щий бесценный квиток, и замдиректора по хозяйственной ча-сти, налагающий резолюцию «выдать», прекрасно знали, чтопредназначена жгучая влага совсем не для того, что понаписа-но в бумаге, и что спирт будет отдан человеку за услуги и обя-

37

зательно выпит. «Не подмажешь — не поедешь», — говорилив «ящике», органично связывая прежний опыт Руси с новымсодержанием жизни. И заботой отдела техники безопасности,особенно после того, как в соседнем заведении ослепли, хва-тив метанола, двое электриков, было — обеспечить такое каче-ство реактива, чтобы от принятия его на рабочем месте сразуникто не умер.

Технический спирт, который, как говорится, гнали из елки(«из табуретки»), брали охотней, чем абсолютизированный, от-дающий ацетоном, и даже предпочитали его ехидно пахнущемумедицинскому, который полагалось держать в производствен-ной аптечке.

Кстати сказать, слухи о запасах спирта, хранящихся в сей-фах лабораторий, неизменно будоражили воображение охраны,которая ненавидела ИТР не только за то, что те сидят в теплыхпомещениях целый день, но и за особую близость, как считалавохра, к благоуханному источнику радости. Однажды под утропри плановом обходе этажей сторожа, у которых, как видно, ду-ша горела, не сумев подобрать ключей к малому лабораторномусейфу, где, как они знали, был спрятан спирт, так неистово тряс-ли и кувыркали стальной коричневый шкафчик, что заветная бу-тыль разбилась и удалось-таки опохмелиться, собрав вытекаю-щую из щелей «огненную воду».

И все, не только работяги, но и респектабельные старшиенаучные сотрудники не стеснялись присваивать веселящуюжидкость, правда, понемногу, хотя рассказывали об особойдерзости одного деятеля, сварившего из стальных пластин по-лый пояс-флягу с пробкой, позволявший выносить на животесразу до литра.

Считалось, что продукт обязательно контролируетсяна предмет пития, и большинство сотрудников было уверено,что государство не подведет в смысле процента сивушныхмасел.

Даже «лорды», сотрудники лаборатории ядерного магнитно-го резонанса, не гнушались заложить за галстук во время рабо-

38

чего дня, правда, предварительно сняв спектр реактива, и тот,в котором был ацетон или альдегиды, не пили.

А практичные дамы-инженеры, экономя ежемесячно выда-ваемые им на аналитические определения сто граммов, заказы-вали умельцам различные изделия, например, столовые ножикомплектами по шесть и двенадцать штук, прекрасно режущие,с полосчатыми пластмассовыми ручками, техника изготовлениякоторых шла из традиций уголовного мира. И во вполне прилич-ных домах появлялись при сервировке стола эдакие кинжалы,острые, как финки уркаганов.

19

Он заказал штихели с желобками полумесяцем и долотаразного сечения, через два дня получив их в обмен на пол-лит-ра спиртяги.

Из книжки по истории литографии и пособия по собираниюгравюр наш герой уже знал, как различаются глубокая и высокаяпечать, что в обрезной гравюре волокна дерева лежат в плоско-сти рисунка, а изображение получается черным штрихом по бе-лому полю. Он пьянел от названий «меццо-тинто» и «сухая игла»и по-новому увидел вдруг любимые книжные иллюстрации, по-нимая, сколько труда вложено, например, в «Святое семействос тремя зайцами». Но фигурировавшие в описаниях вещества,такие, скажем, как рыбий клей, исчезли из человеческого суще-ствования, и надо было придумывать что-то взамен.

Планки от фруктовых ящиков — розоватый бук из Палермо,очень плотный — такой и нужен, чтоб после резки не завалива-лись края линий — он склеивал, зажав их в струбцину, потом вы-равнивал рубанком, шлифовал наждаком до нежной гладкости,затем проходил еще куском сукна. Наносил на полированнуюповерхность слой пчелиного воска, ошалевая от медового аро-мата, натирал бархоткой поле доски, так что оно казалось жел-тым зеркалом, и когда клал скалькированный рисунок на этусверкающую поверхность, тот отпечатывался на ней, чудноосвещаясь цветом древесины.

39

Чтоб этот зыбкий отпечаток на доске стал выпуклым, надобыло ножами вынуть фон. С обеих сторон черты он делал на-клонные резы навстречу друг другу, сметая щеткой продолгова-тые кусочки дерева и углубляя поверхность доски вдоль линийизображения. Потом, легко постукивая по долоту деревяннымокруглым молотком, начинал выщербливать те места, которыедолжны остаться белыми. Наносил на рельеф тампоном типо-графскую краску, ставил доску под пресс и притискивал к нейбумагу в станке.

В первом отпечатке штрихи от неумелости были слишкомгрубы, а изображенные воины держали мечи в левых руках.Некоторые выступы скололись, краска неряшливо затекалав промежутки между линиями, а в местах, которые должны былибыть черными, обнаруживались мелкие пролысины. Но радостьот этого труда была так велика, что он, не прощая себе техниче-ских промахов, предвосхищал успех: «Сделаю!».

Он добыл уже и угловые стамески, и рубанок с острымскругленным лезвием, и рубанок с волнистым режущим профи-лем, и набор шлифовальной бумаги — от корундовой грубойдо бархатистой.

Вдруг все: зрение, осязание, даже наблюдение за движе-ньями собственных мышц, — стали служить придумываниюгравюрных сюжетов, измышлению приемов резания, усовер-шенствованию техники. И теперь каждый литературный текстразворачивался картинами и по-своему выставлял графическиедетали.

У него не было взгляда художника, к любому предмету онподходил как конструктор и мысленно анализировал, разгляды-вая свою прелестницу, единственную его модель: как нога кре-пится, где центр тяжести при таком-то наклоне вперед?И на грудь смотрел, удивляясь полусферам, смотрел, как ей ка-залось, оскорбительно изучающим взглядом, не помня, кто пе-ред ним, и смотрел без любви. Каждую вещь ему хотелось нари-совать, и он мысленно членил предметы на сопряженные другс другом цилиндры, конусы, торы…

40

20

Она рассматривала похожих на манекены женщин на оттис-ках и спрашивала: «Это физика твердого тела? Но почему гра-вюра, чтобы тиражировать?»

«Я — инженер, — отвечал он. — А здесь много техническихзадач».

Он понимал, что гравюры в манере Дюрера или японцевбесперспективны для нынешних сюжетов. При всем пиететек старым мастерам он не мог им подражать не только потому,что не обладал должным мастерством. Чувствовал, нынешниймир не выносит, не хочет принять того вглядывания художника,той пристальности в подробностях, которые есть в старинныхработах. «После Сезанна, — говорил он, — все изменилось,каждый предмет перестал быть самим собой, он часть общейматериальной формы. Квадратная бутыль — воплощение всехстеклянных прозрачных кубов. Для дерева неважно, какой онопороды — только объем и конфигурация кроны. Сезанизм сов-пал с техническим прогрессом и машинной эстетикой, и в жи-вом стали искать сходства с неживым».

Он сотворил несколько удачных ксилографий и украсил имикомнаты, приклеив к обоям узкими полосками лейкопластыря.Представил в этих картинках всю свою жизнь: их комнату, печьс заслонкой, комод с ореховыми завитушками, старую лампуи кресло возле стола без скатерти, и будильник под стекляннымколпаком.

Затем он сделал портрет загубленного своего отца — строго,лаконичным штрихом, поставив собственные инициалы, как мо-нограмму художника, в крестовине тюремного окна над роди-тельской головой. Чтобы воспроизвести отцовский облик, кото-рый возникал только в секундных вспышках памяти, мой мастерподолгу разглядывал сберегаемые матерью фотографии. Срединих, между прочим, было и его собственные фото. На снимке,который в свое время сделали в арбатской мастерской, чтобыпослать отцу в лагерь, наголо остриженный хмурый второкласс-

41

ник сидит в кресле, а на коленях у него огромный альбом ре-продукций, и открыт альбом на странице с картиной Репина«Не ждали». Может, случайность, а, может, фотограф о чем-тодогадывался.

Он пробовал работать в технике торцовой гравюры, выбравлинии рисунка штихелем, так, чтоб оставалась углубленная ка-навка на поверхности доски. Бесконечная стружка вилась и ви-лась из-под резца. Прорезанная бороздка получается столь уз-кой, что не заполняется потом краской и дает белый штрихпо черному фону. В такой технике он отпечатал «Изгнаниеиз рая». Бегущие фигурки Адама и Евы и гигантское тело змея,мощными извивами опоясывающее темное поле листа. В этомзмее читались и натуралистические формы пресмыкающегося,и продолговатая плоть поезда, где едут спрессованные люди,и гигантская, с регулярными утолщениями цепь. Эту кулаковуюцепь грехов его подруга, единственная свидетельница творче-ских мук художника, помнила в новгородской иконе. Правда,наш гравер не был удовлетворен технической стороной дела,фон испортило мельтешение тонких линий, пропечатались гори-зонтальные швы в местах склейки планок, а на бумаге таин-ственно проявились годовые кольца дерева.

Его автопортрет, считала она, был самой лучшей гравюрой:четырехугольный череп, беспощадно диагностирующий перене-сенный в детстве рахит, неестественно изогнутые брови и склад-ки на переносице. Днем, в приступе тоски, она смотрела на этотего лик с нарочито несимметричными тревожными глазамии резкой щетиной, которую тонким долотом свирепо выдолбилон, потому что фактура древесного среза была сродни природеего лица и мускулистой шеи. И грубый свитер из рижской пряжи,связанный ею самою, тоже был запечатлен резцом, с такой тща-тельностью, что шерстяные соты казались выпуклыми.

И все же техника гравюры на дереве не давалась ему на-столько, чтобы получить то, что он хотел. Тогда он попробовалсделать офорт. Сплющил под прессом старый медный кофейник,зачистил поверхность получившейся пластины шкуркой, предна-

42

значив эту единственную металлическую основу для портретасвоей возлюбленной.

Он нанес на поверхность тонкий слой лака из бараньего жи-ра, а затем, быстрыми точными штрихами, не отрывая руки, вы-вел грустный профиль, взгляд в бесконечность, чувствительныйнеправильный нос… И самою тонкою притупленной иглой пря-мо по лицу, сверху наискось по всему медному листу — длинныеволосы, перечеркивая ее личико и оттенив худобу прозрачнойшеи и легкую припухлость горловой железы. Протравил рисуноказотной кислотой, терпеливо ожидая эффекта, чтоб каждая бо-роздка стала глубже и заусеницы краев потом хорошо смачива-лись краской. Вымыв доску и скипидаром удалив лак, намазалповерхность металла типографской сажей, долго осторожно вти-рая ее кожаной подушечкой, сшитой из старой перчатки, чтобывпадины заполнились черным, а плоскость оставалась абсолют-но чистой.

Прижав пластину под прессом к сыроватому бумажному ли-сту и выждав минуту, чтобы пропечаталось всё до малейшей ца-рапины, он вынул оттиск, на котором бумага от черноты линийвыглядела зеленоватой. Но, как оказалось, тонкие впадинкив металле всё же прокрасились слабо, как будто нежность сдер-живала нажим его руки в работе и помешала сделать штрихидостаточно решительными. Линии были с рваными краями, се-рым пунктиром передавая близорукость взгляда и маленькийклювик в середине верхней губы, и складки уныния по сторонамгуб — всё, что он знал уже безоценочным зрением и всем своиместеством. Отпечатки были невзрачны и пестрели внеплановымиточками, но несовершенство изображения вдруг словно открыловсю сущность этой женщины, беспомощной и кроткой до мазо-хизма.

Она радовалась этим листам, с горделивостью и благогове-нием смотрела, как он, не поднимая глаз, точными движениямирежет дерево, смахивая мягкой щеткой спиральки стружки, по-хожей на кудри у мадонн Кранаха. И хотя втайне она ревноваладруга к этой работе, из-за которой тот по нескольку дней как бы

43

не замечал ее и забывал с ней разговаривать, его преданностьделу вызывала в ней уважение. И она любила тогда по-другому(не как ночью) это напряженное лицо с вспухшей синей жилойна виске, с высунутым пылающим языком, лицо, на которое онав такие минуты смотрела с восхищением.

Дни пролетали как бы без промежутков сна, когда он меха-нически выключался, а потом думал, думал, бился над однойи той же задачей — ракурс, композиция, сечение резца. Это бы-ла особая умственная работа — придумать изображение и во-плотить его в обратном виде на доске. Однако таким образом онпобеждал отвращение к себе. А ведь однажды было даже так,что, созерцая свою физиономию в зеркале во время бритьяи увидев вдруг угрюмого дегенерата с набрякшими веками, онподумал о том, как это легко — перерезать себе горло. Но те-перь он освобождался от своего вечного безволия в страшноймешанине жизни, забывая о себе и в то же время радостно ощу-щая себя, и любил все далеко вокруг себя.

21

На Пасху наша хозяйственная героиня красила яйца луковойшелухой, которая давала тона от светло-желтого до густого крас-но-коричневого. Карандашами нарисовав на них листья, завиткизеленых усов и ягоды земляники, она выкладывала потом кра-шенки в плетеную тарелку из болгарской соломки. Он подарилей узорчатое эмалевое яичко с золоченым барашком сверху,на штифте. Яичко разнималось на две части и внутри было бе-лым, с сетью мельчайших прожилок на стенках. В полости еголежали свинчивающиеся половинки крошечной ложки с витымстерженьком. Эта штучка, превращающаяся из безделушки в рю-мочку, сохранена была его матерью и, должно быть, связанас памятью о деде. Он взял яйцо без спросу и оправдывался по-том перед родительницей, говоря, что все равно вещь осталасьв семье.

В мае в раскрытое окошко залетел маленький попугай, суб-тильное создание с зеленоватым ободком вокруг короткого

44

клюва. Он сел на стол и больше не хотел улетать. Крылья, сла-бые от житья в клетке, не могли носить его, и он остался в ку-кольном жилище, внося заботы о просяном корме, рано-ранопросыпаясь и радуя наивным тарахтеньем хриплого голоска.Он сочетал в оперении несколько голубых оттенков: почти бе-лый пух головки становился сероватым волнистым узоромна груди и под лапками, а маховые и хвостовые перья поража-ли свежестью тропической лазури. Потягиваясь и томно рас-правляя поочередно то одно, то другое крыло, он давал хозяй-ке любоваться цветными перышками, обычно скрытымиот обозрения. Грациозное тщедушное тело его еле держалосьна четырехпалых сухих ножках. По клеенке он ходил впри-прыжку и скользил, как неумелый конькобежец, по одеялу ко-вылял с трудом и вообще был существом скорей ползучим,нежели летучим. Вечером, когда читали вслух под лампой, онсадился на руку хозяйке, обхватив когтями ее большой палеци тараща оранжевые зенки.

Попугай погиб странно. Через улицу, в консульстве Индоне-зии, в доме, набитом смуглой детворой, постоянно сидевшейв окнах, несколько раз в день играли на необычном инстру-менте. Трагические, невероятно низкие ноты звучали так, чтослышно было на целый квартал. В это время с птицей что-топроисходило: развесив крылья по сторонам малого туловища,попугай весь сеанс игры (как подозревали мои герои, работырадиопередатчика) сидел с раскрытым клювом, закатываязрачки под старческие белесые веки, и приходил в себя толькопосле того, как странные звуки замолкали. В августе, послеочередного концерта их любимец уже не открыл глаз: инфра-музыка его доконала.

22

Вишня перед домом у них давно отцвела, пчелы успели опы-лить ее цветки, и она дала россыпь ярких ягод. Они налилисьна солнце и краснели на спущенных до земли ветках. Вокругстарых пней во дворе пробивались пруты молодой тополиной

45

поросли, так что трескалась земля. Острые ростки пасынков,расталкивая песчинки, вылезли вверх, пахучие, с лакированны-ми листьями.

Этот пустырь в самом центре огромного города на месте сне-сенного дома зеленел свежим бурьяном и лебедой с крахмаль-ным налетом на листьях, осенью изредка радующей взгляд мали-ново-красным листком. Пастушья сумка прозрачно поднималатреугольники семенных коробочек, белел пустыми колоскамиовсюг. Одичавшая сирень была обвешана ржавыми сгусткамиувядших соцветий. Высокая полынь настаивала воздух горечью.Кусты выродившихся «золотых шаров» были так высоки, чтоможно было спрятаться под них и невидимо сидеть среди желтыхголовок, синхронно качающихся от ветра.

Как-то они договорились, что она встретит его после работы.Она вбежала в проходную «ящика» при первых раскатах грозыи стояла у вертушки, наблюдая, как народ радостно вываливает-ся наружу. От корпуса научных лабораторий до выхода было хо-да минут семь. Дождь, начавшийся в последний момент рабочегодня, окатил нашего героя холодной равнодушной волной.Несмотря на то, что он пробыл под ливнем совсем немного, пле-чи стали мокрыми, и когда он проскочил контроль, с волос текло.Совершенно не отдавая себе отчета в том, что кругом люди, онабросилась ему на шею, блаженно подставляя глупую рожицу подструйки воды, стекающие с его головы. Они вышли на тротуар.Дождь внезапно прекратился, и на солнце серебряно блисталаомытая листва тополей. Последние капли висели у него на моч-ках ушей, нереально сверкая, и она целовала его, пытаясь пой-мать открытым ртом брызги этой радужной пресной влаги.

Возле метро он купил ей две невероятно крупные гвозди-ки — розовую и белую — с мясистыми чашелистиками на длин-ных стеблях. В их аромате было тонкое различие, которое самон не мог уловить. Она же, закрыв глаза, узнавала цвет по запа-ху, когда он подносил к ее лицу то один, то другой цветок.Не веря в такую, недоступную для него чуткость обоняния, онворчал, что она подглядывает. И, если, глядя на нее, с усердием

46

смежившую веки, он успевал подменить цветок в миг между еевдохом и выдохом с называнием цвета, то смеялся над ее оби-женным видом и такой ее упорной уверенностью в точностисвоего нюха и покрывал мелкими поцелуями ее разочарованноеличико. Потому что, не чувствуя разницы в запахе гвоздик, онзнал, как разно пахнут губы и щеки, и ее грудь у подплечнойвпадины. И все это любование цветами происходило прямона улице, на виду у публики, которая смотрела на них во всеглаза. А они ничего не замечали, занятые только друг другом.

23

Летом в субботу отправлялись за город и ехали по Киевскойдороге до Лесного городка, где почти никто не сходил с поезда.Шли вдоль заброшенной одноколейки, любуясь земляничнымилистьями. Доходили до лужайки, садились, и она плела гирлян-ды из собранных цветов, обматывая себе ими плечи и шею. Всешло в дело — и лютики, и фиолетово-желтые иван-да-марья,и бледно-голубые султаны вероники. Его голову она увенчивалазеленью, а он пытался таскать ее на руках, как Дафнис Хлою,и баюкал, уложив ее голову себе в колени. И, оберегая от холо-да земли, просил «Ляг на меня!», чтоб она покоилась, легкая,на горячем его торсе и укрывала распущенными волосами обеголовы. И сквозь рыжеватые пряди можно было, не щурясь,смотреть вверх, на солнце, слушая высоко повисшее трепыханьежаворонка.

Еды с собой они никогда не брали. Пили из деревенских ко-лодцев, если к цепи ворота было привешено ведро, рвали выро-дившуюся вишню, там, где высовывались из-за заборов ветки.Набрав в горсти ягод, ложились на солнышко где-нибудь посре-ди поля. И когда он брал вишенку в рот, она шутливо отнималаее, вытягивая ягоду губами и настигая кислый кругляк ищущимязыком.

Возвращались, отыскивая направление по самолетному гу-лу, разглядывая огороды за неряшливыми изгородями: плетиогурцов, цветки чеснока, черепки битой посуды на оголенных

47

грядках, ветошь, вывешенная сушиться, — и он видел, какпо рембрандтовски живописно старье. Глядя на пыльные цвету-щие кусты по обочинам дороги, она останавливалась и, обду-вая щеточки тычинок на кустах жимолости, приговаривала: «Яхочу, как жалости и милости…»

Множество собак, собравшись стаей, ходили кругами в оре-ховом подлеске, не лая и не рыча и вообще не обращая внима-ния на людей.

На свету она очень щурилась и улыбалась ему и, когда, уста-лые, они возвращались в Москву, садилась напротив негона желтую, деревянными планками набранную скамью вагона,глядела, мысленно окликая его по имени, а он смотрел на нееи вспоминал рисунок Дюрера, улыбающуюся женщину с двой-ным подбородком и складкой удовольствия на шее.

Вблизи города за окном электрички лежала поруганная раз-вороченная земля, с которой содрали травяной покров, превра-тив в кладбище отходов человеческого существования — изры-тая канавами, захламленная ржавым железом, отторгнутаяот живого мира. «Человек уничтожает природу ради нейлоновойсорочки или консервной банки с яркой этикеткой, а, может,из охоты долбить один кусок металла другим куском металла,убивая все по-настоящему живое, чтобы засеять мир своимущербным потомством», — проносилось в голове моего крити-чески настроенного героя. Но, слава Богу, у него хватало умапромолчать.

Иногда она везла с собой из леса букет таволги или липучейсмолки, а он ворчал, что она жадностью губит природу. Однаж-ды, когда они вернулись из-за города, на выходе со станции«Кропоткинская» к ним бросилась какая-то девушка, спросила,указывая на ее букет крупных колокольчиков: «Где вы купили?»,и заметалась по площадке перед метро. Тут обычно продавалицветы, смотря по сезону, — то ландыши, то белую ветреницу, токупавки. Видно, девушке очень нужны были цветы, и нашасчастливица, догнав, протянула ей свой букет: «Возьмите!» Вос-хищенный этим жестом, он обнял подружку: «Давай, все отда-

48

дим!» Но ничего, кроме этих фиолетово-голубых колокольцевс зелеными хоботками пестиков отдать они не имели.

24

Ей нравилось есть жареные пирожки на улице, пить газиров-ку из автомата, она любила дешевое фруктовое мороженое. Еетянуло в забегаловки, где стоя едят пельмени с уксусом.А на вокзале она жалостливо вглядывалась в лица мешочници морщинистых матерей, тащивших огромные авоськи и при-крикивающих на своих замурзанных отпрысков. Она подаваланищим и полупьяным калекам, проходящим по вагонам,и оправдывалась: «Это не ему, это мне нужно, и мне больше, чемему». Слушала старух в очередях. Его злило такое ее любопыт-ство, он называл это плебейством.

Как-то, вернувшись домой, она обнаружила на лестнице пе-ред входом в квартиру мужчину, лежащего на полу, так что ногисвисали вниз со ступеней. Мужик загородил узкий проход,и пришлось осторожно переступить через его руку. Кадык, весьв черных точках щетины, торчал кверху и дергался. Слава богу,живой!

Она вцепилась ногтями в «чертову кожу» спецовки и втя-нула его в кухню, боясь, что он свалится вниз с крутой лест-ницы. Протащила всего полметра и больше уже не могласдвинуть с места тяжелое квелое тело. Она понимала, надочеловеку помочь, но инстинктивно отскочила от его шарящихладоней. Потом отперла дверь и принесла воду в миске, пач-ку ваты и стала обмывать ему ссадину на лбу, отбрасываякрасные грязные тампоны. Он открыл глаза, поглядел снизувверх на нее и закатил зрачки, ничего не соображая. Кислыйзапах, подергивание лохматой головы, сбившиеся кудрина висках — все в крови. Он попросил слюняво: «Дай по-пить!» Приподнялся и напился, заливая воду за ворот изно-шенной рубахи. После этого попытался встать, и она помоглаему, но, минуту постояв посередине кухни, он повалился впе-ред и ударился о доски пола лицом, так что через мгновение

49

плахи обагрила, затекая в щели, кровяная жижа. Она поняла,что нужно скорей вызвать врача.

Услыхала, как застучали ножищи по деревянной лестнице.Двое работяг в заскорузлых робах ворвались в кухню, тяжелодыша, и тут же стали поднимать лежащего своего товарища,оглядываясь на хозяйку: «Не надо скорую! Это выпили мы, за-шибли его нечаянно». И загромыхали вниз, таща безвольногособрата так стремительно, что тот не успевал перебирать ногамии съезжал по ступенькам на ягодицах.

Когда вечером, рассказывая о происшествии, она прогово-рилась о том, что побежала было за «скорой помощью», не за-перев дверей, повелитель ее взъярился: «Вечно лезешьне в свое дело! Что тебе до него?». Она расстроилась от такойнесправедливости, не догадавшись, что это ревность.

25

Однажды она упросила его пойти на танцы. Парк культурыи отдыха тянулся заасфальтированными дорожками вдоль реки,от которой, однако, не исходило прохлады. Пыльная зелень ку-стов шуршала жестяными листьями, по всей территории тошно-творно несло пивом. Отвратительный запах аммиака смешивал-ся с табачным духом.

Веранда для танцев стояла в болотце, на деревянном насти-ле, окруженная желтушным забором. Уродливый трилистник бе-тонной кровли защищал ее от дождя, но и там пахло человеком,прокисшей сыростью и куревом. Сквозняк обдавал плечи, а ис-тошное сияние неприкрытых ламп резало глаза. Мой герой,с трудом подавляя отвращение, разглядывал то, что было кру-гом.

Оркестр состоял из краснолицых молодых людей. Онине знали в точности ни одной из исполняемых мелодий. Любаяпьеса выходила у них такой затянутой, такой унылой, что дляпридания танцу темпа потный ударник принужден был без кон-ца дергаться, одновременно отбивая барабанный такт и срываязвуки с визгливых тарелок.

50

Плотная толпа танцующих на истертых досках площадкисначала удивила невыразительностью физиономий. От слишкомяркого верхнего света зловещий серый оттенок лежал на лицах,резко чернели глазные впадины и углы ртов, а лбы и щеки бле-стели жирной белизной.

Тщедушные девочки с волосами, протравленными переки-сью водорода до желтизны, с грубо обведенными глазами, былив танце почти угрюмы. Взгляд уставлен в пространство чуть вы-ше плеча партнера. Их облик вызвал у наших героев жалость:острые ороговевшие локти, куцые юбки, бледные ноги с синимотливом гусиной кожи и по-птичьи сухими коленями. Сквозьмайку едва угадывались порой неразвитая грудь, лопатки и вер-тикаль позвоночника. Одна из танцорок, нервно переступающеес ноги на ногу хилое существо, красовалась в замше: полоскабахромы, едва прикрывая ягодицы, болталась в плясовом дви-жении, невольно привлекая взгляд.

Несколько блондинок постарше — в белых водолазкахи с распущенными волосами, эдакие феи — демонстрироваливыразительные выпуклости, мощный бюст, недержимый лифом,вывороченные губы. Щеки красавиц, лишенные плотской упру-гости, при контрастном освещении, казалось, как-то страннотряслись отдельно от лица. Серые обветренные руки девушекс ногтями, покрытыми ярким лаком, вжимались в предплечья ка-валеров. Прыщавые длинноволосые юнцы с неподвижнымиплечами, в брюках клеш или джинсах, отделанных понизу по-лоской металлической «молнии», отплясывали, не глядя на сво-их дам.

Некоторые пары танцевали, тесно сомкнув лица, не обра-щая внимания на остальную публику, как она колышетсяв ритме чудовищно искаженных банальных мелодий. Лицавлюбленных, разомлевших от близости, выделялись в толперумянцем, блеском глаз, очертаниями ртов, разнежено набух-ших.

«Страшно смотреть!» — говорила наша поэтесса по пути до-мой.

51

«Какое нам дело!» — отвечал раздосадовано ее строгий воз-любленный, не прощая ей впустую потраченного вечера.

«Я чувствую вину. Это мой народ!» — темпераментно возра-жала она ему со своим дурацким народническим пафосом.

«Это не народ, а население».«Они несчастны».«Нет, они все счастливы, но не по-нашему», — отрезал ее

угрюмец.

26

Сам он разглядывал и сортировал лица в транспорте, выис-кивая колоритные типы — то старуху в глухом темном платье,с челюстями, по брейгелевски окостенелыми, то в германскомдухе мужчину: крупный благородный нос и борода с пятном се-дины. Когда они увидели этого человека на улице, вдруг вместев один голос вскрикнули: «Гольбейн!», пугая прохожих. И посе-щение танцплощадки, вид этих людей, их полупьяные лицане прошли для художника даром. Он задумал вырезать и запе-чатлеть это ощущение комка тел, но так, чтоб видение не былосатирическим. Он не хотел шаржа, той издевки в изображениистрашноватых масок, которая была в случайно увиденных имкартинках немецкого экспрессионизма. Тут надо было, чтоб чи-талась трагедия.

Вернувшись в свою кукольную квартиру с разводами на по-толке и щелястыми полами, они снова и снова искали друг другаруками в темноте. И тогда, смешивая воспоминания с толкова-ньем недавних событий, ощущая значительность внезапно вы-плывавших из памяти эпизодов своей судьбы, она говорила, чтодавно, заранее готова была к этому чердачному бытию, что все-ми пристрастиями была предопределена ее такая романтиче-ская жизнь с ним. И чужие стихи расцветали в ней. И он видел,как уходила ее фальшивость, привитая целой системой стан-дартной педагогики и советского искусства, и он дожидался глу-пого, почти неприличного, хмельного ее лепета, несуразныхи смешных слов и похвал его телу, когда, отверзая себя, она

52

ступнями держала его, чтоб теснее приникнуть. И этот выдох ра-дости — почти беззвучный, сильный поток воздуха, вытолкнуто-го из легких стенанием «Боже мой!».

27

Иногда она читала ему вслух, он не любил того, что она чи-тала, но терпел. Мои герои оказались людьми, в общем-то, раз-ных взглядов, хотя раньше он никогда не думал, что у нее могутбыть стойкие представления о жизни. Она притащила «Ино-странную литературу» с «Женщиной в песках» Кобо Абэ, и онслушал историю энтомолога, которого принудили жить в де-ревне, засыпаемой песком, используя его как необходимую ра-бочую силу. И возмущался неправдоподобностью описанного.«Но ведь и мы так живем», — сказала вдруг премудрая его по-друга. «Когда уроды не выпускали его из пустыни, надо былоубить их!» — заявил он. «У-би-и-ть? — спросила она с расстанов-кой. — Да разве можно убить? Ты мог бы?»

Они были совершенно не похожи друг на друга — особеннов отношении к материальному миру. Он терпел жизнь, она жиз-нью наслаждалась, — даже бытом, даже стиркой.

Нашего художника раздражало ее усердие в организацииуюта, когда она украшала дом черными пупырчатыми веткамилиственницы или, за неимением вазы, укладывала цветы в та-релку, опирая белые их головки на покатые края.

Он не замечал вкуса пищи, привыкший к режиму недоеда-ния с детства. Она любила еду и относилась к каждому яблокукак к подарку природы. Сначала были у нее восклицания по по-воду таких вещей, как трехслойный мармелад или мандарины,и выкрикиванья вроде «В трюмо испаряется чашка какао!»,но она стала сдерживаться, видя, как его раздражает изъявле-ние радости по поводу жратвы.

Она превращала в церемонию и заваривание чая, и нарезкуовощей для салата (все пичкала его витаминами), а он и не за-мечал, как торжественно она подает ему ломоть «бородинско-го», и не догадывался, что когда она разламывает пополам этот

53

кусок хлеба с зернышками тмина на корке, совершается некоесвященнодействие…

Он же не выносил запаха кухни, бульонного жирного пара,вида жареного мяса. Он сам не понимал себя, но ему не хоте-лось, чтобы создание, причастное его бытию, упивалось сластьюнасыщения, было плотоядным, тогда как от одной мысли об убо-ине его самого мутило.

Он был дневным существом, а у нее к десяти вечера разго-рался румянец на щеках, мотыльковое ее сознание вступалов фазу особенной восприимчивости, речь становилась четкой,и сообразительность удваивалась, так что задачи по физическойхимии, которые не давались днем, к ночи она могла щелкать,как фисташки.

Как ее восхищало его тело, как умиляло всякое отличиеот ее собственного облика!

28

Днями, без него, она томилась. Поэтому, когда стала прихо-дить ласковая большеглазая кошка, легче сделалось терпетьдневное время. Кошка почти ничего не ела и ничего не весила,но от избыточного пуха казалась большой. Сзади на лапах еевисели комья тончайших волосков — как штаны. Еще зимой,в страшные морозы у нее появились котята, и она, полуживая,длинная, с увеличенными сосцами залезала на кухонное окон-це, выходившее на лестницу, и стучала в стекло.

Два родившихся у нее котенка долго жили на чердаке,к весне они подросли и, вылезая на крышу погреться, игралидрожащими ветками ясеня, внезапно выпрыгивая из слуховогоокошка и прижимая листья крошечными лапками. В один пре-красный день они слезли с чердака по деревянному столбу внизи остались нахлебничать.

Узнали, кто отец котят, но узнали потом, когда они вырос-ли — по точному повторению раскраски его в потомстве. В ко-шачьих детях сказалась генетическая формула: котик был весьв мать, очень пушистый, с волокнистыми боками, кошечка —

54

гладкая, черная с белыми кончиками лап, задняя правая ногакак бы в высоком белом носке. По расположению и форме этихпятен и вычислили потом родителя, огромного кота, свирепо на-вещавшего дом ради съестного и, как видно, совсем не чувство-вавшего отеческой ответственности.

Ели котята мало и хлеб в молоке охотней, чем колбасу. Ко-гда же они выросли, а мать исчезла, ловили воробьев возле по-мойки. В холод прижимались друг к другу и сидели целыми дня-ми на деревянной ступеньке.

Один из них, котик, всегда отнимал у сестры пищу. Стоилотой поймать мышь, как он мгновенно хватал добычу и проглаты-вал почти целиком, но мышей было очень много, и кошечкауспевала насытиться. Она была умна и вежлива и не бросаласьна еду, а сначала благодарила мурлыканьем, терлась о ребро от-крытой двери, а потом скромно и изящно начинала есть, подли-зав сначала капли с пола.

Однажды в пролом забора во двор влез лохматый мужчинав выгоревшем плаще. Передних зубов у него не было, и улыбал-ся он необычайно располагающе. Представившись дрессиров-щиком с Мосфильма, он спросил, указывая на лохматого хищни-ка, в которого успел превратиться чердачный котенок: «Чей?»

Оказалось, что он незадолго до этого выманил кота кускомколбасы и тот рванул через улицу, не обращая внимания на мча-щиеся машины. «Такой мне и нужен, чтоб света не боялся. У ме-ня был котяра, так тот за шмат колбасы прыгал на ходу в карету.Прыгал в ведро — так приучен был, но в фильме получалось —в карету». «Хозяину, — сказал киношник, — будут платить сторублей ежемесячно на время съемок». Помня, что на мужнинузарплату в девяносто восемь рублей живут они целый месяц, на-ша простофиля проговорила: «У него нет хозяина». Таким обра-зом, будущее кота было устроено с инженерным окладом, и тотбольше никогда здесь не показывался.

Черная кошка продолжала приходить — и ластилась, еслинаш эстет, сняв башмак, гладил ее ступней. Ему нравилась этакошачья кротость при независимом характере. Когда ее пыта-

55

лись оставить жить в доме, она становилась скучной, мяукалаи просилась наружу либо убегала через форточку.

29

Вечное безденежье не огорчало моих героев. Они почтине чувствовали его, так углублены были в свои переживания.На одежду не тратили ничего.

Он являлся на работу всегда в одном и том же коричневомпиджаке, и все настолько привыкли к его облику, что никтоне замечал проплешин у карманов и заштопанных локтей. Этотпиджак из шерстяной рогожки она чинила так искусно, перекре-щивая нити черной и коричневой штопки, так терпеливо, что онрад был бы носить его до скончания веков. Только бы видетьпо вечерам ее сосредоточенное личико под лампой, длинныеладони, разглаживающие материю, и темно-розовую дырочкуот иглы на среднем пальце, когда она, забыв про наперсток,с нежностью латала разъезжавшуюся ткань.

Себе она шила из старья, собранного у родни. Очень любилапридумывать наряды и, хотя денег на платья не было, от фанта-зий, от мысленного конструирования деталей отделки, у нее всевремя было ощущение богатого гардероба. Она любила своистарые вещи и чувствовала себя в них моложе, как будто гляде-ла на себя прошлую, когда те еще были новыми.

С удовольствием носила серое драповое пальто, перешитоеиз материнского. И над поредевшими волосьями чернобурки такрумяно было ее лицо в обрамлении пушистого шарфа. Он смот-рел, смеясь, как по-королевски выступает она в старых своихсапожках, всегда вычищенных и умащенных касторкой. Онаи его обувь каждый вечер, вынув стельки, сушила и один раз со-жгла ботинки, поставив их в горячую духовку.

Свое единственное черное платье перешивала без конца, тоукрашая большим белым воротником, то делая вырез или обла-городив длинными вертикальными полосами кружев, связанныхкогда-то ее провинциальной теткой на коклюшках. На лето онасшила льняную хламиду и украсила ее до подола вышивкой, от-

56

резав края от украинского старинного полотенца, бабушкиногоприданого. В холстине было всегда прохладно и после стирки,накрахмаленное, одеяние это как-то по-особенному свежо пах-ло и хранило, будто в светлом футляре, ее собственный сладко-ватый запах, собранный в ложбине на груди.

30

Несмотря на их нищету, мой герой все-таки покупал книги,по субботам обходя один за другим букинистические магази-ны — Арбат, Столешников, улица Горького… Принес однаждыиностранный каталог, с глянцевых страниц которого смотрелиблагообразные сосредоточенные люди в сложных головныхуборах, с подробно прорисованными фестонами воротников.

Как-то в «Метрополе» купил пачку листов графики Пикассо,очень дорогих, из серии «Коррида», где изображения быков бы-ли рассечены аналитическими линиями, точно коровьи тушина таблице, висящей в магазине «Мясо» на Метростроевской.

Ее удивила ксилография, называвшаяся, кажется, «Аристо-тель и женщина», на которой среди виноградных лоз изобра-жен был ползущий на коленях толстяк, раболепно обращаю-щий лицо к сидящей на нем верхом нарядной молодой мат-роне. А та — в широченном платье и с шишчатой накладкойна волосах — старалась зажать ему шею деревянным двузуб-цем. Впоследствии эта картинка воспроизводилась в ночныхотношениях наших любовников. Во время шуточной борьбыего хитрюга, почти побежденная, спрашивала смиренным го-лоском: «Хочешь быть Аристотелем?» и, обессиленный смехом,опрокинувшись навзничь, он терпел ласковые издевательствасвоей наездницы.

Насладившись роскошным ужином после зарплаты, они по-том до конца месяца ели только гречку. И она острила: «Мыв злачное место не пойдем, мы будем есть злачную кашу». Когдаоднажды он купил старинный альбом Дюрера в узорном пере-плете с вензелем, долго пришлось питаться одним хлебом и си-неватым шестнадцатикопеечным молоком.

57

Целая серия гравюр с названьями по-немецки, которых онине понимали, представляла сцены из рыцарской жизни с неиз-менным присутствием в сюжете отвратительного старика, то сто-ящего с песочными часами над ложем влюбленных, то взгро-моздившегося на плечи юного рыцаря, который, в свою очередь,сидел на коне, защищенном пластинами брони. Старца сопро-вождали изображения человеческих черепов. «Это смерть!» —тихо пояснил наш коллекционер, и подруга замерла от ужаса.

31

Чтобы сделать цветную гравюру, он изготовил несколькострого одинаковых по размеру досок, вырезав на них разныедетали общего рисунка. Каждую мазал краской определенногоцвета и оттискивал по очереди, применяя красную, синююи черную гуашь. Готовый рисунок особенно ярко и свежо выгля-дел, пока просыхала сажа, но такая техника отнимала оченьмного сил. Он пробовал раскрашивать черно-белые оттиски,но получалось грубо, изображенные предметы уплощалисьи выглядели раздавленными, даже цветы не удавались, приоб-ретая базарный вид.

Она раньше него поняла бесплодность таких экспериментов,указав, что только лубок, в котором не нужны полутона, имеетсмысл размалевывать.

Он увлекся изображением лилий. Дорогие благоуханныецветы, которые, не жалея получки, покупал он на Центральномрынке, в композициях соседствовали с грубыми атрибутамидействительности: угрожающе черными огромными клещами,частями коленчатых чугунных труб, вспухших от ржавчины, и от-вратительными скребками гинекологического инструмента (онкупил его, было, для резьбы, но тот не пригодился). И она, боясьвыпытывать, что за идея заключена в изображениях, вслух вспо-минала, глядя на царственной формы шестилепестковые цветы:«Посмотрите на лилии полевые, они не трудятся, не прядут…»

На какое-то время оставив технику ксилографии, которая,как он считал, связывала размах руки, художник наш взялся

58

за линогравюры, ковыряя и рассекая пластик заостренной вело-сипедной спицей. Он изобразил ближайшую церковь, Ильин-скую, на набережной — с ее малой луковкой и невысокой коло-кольней. Оспенно грозное небо, серые дома с черными зевамиокон, а возле самого храма — продолговатое тело барака,страшного, стены в крапинах и трещинах; линии горбатого тро-туара и нарочито выпуклые камни мостовой. Как будто, толькоодна земля на картинке и была прочной, неся на себе зыбкиемассы зданий. Булыжники выдавались из плоскости листа, каклещадки на иконах.

Насмотревшись слепков в музее изящных искусств, он сталрисовать и античные головы, и воинов в шлемах, и беспорядоч-но сваленное гладиаторское оружие, и отдельно — мужские ру-ки, то держащую щит, то сведенную судорогой, с рукояткой па-лаша в ладони.

Отпечатал несколько групповых картинок в манере Мунка,потом гладильщиц, работающих за общим столом — углы плечи локтей, большие чугунные утюги, которыми теперь ужене пользуются, утрированная гибкость конечностей, затуплен-ные концы решительных штрихов.

Но дольше всего бился он над изображением кентавра, су-щества, трагического в своей силе и неприкаянности. Мощнымторсом тот приникал к высокому телу женщины, наполовинуставшему древесным стволом, опоясав грубым охватом ее дере-вянные бедра. Эта композиция долго, мучительно не получалась.Кентавр, нарисованный в фас, воспринимался как козлоногий че-ловек, лошадиное тело жило как-то отдельно от головы, поворотв пространстве не давал фигуре целостности. Рисунок вышелвнезапно. Поставив туловище человекоконя вполоборота, раз-вернув в треть листа его надутую отчаянным вдохом грудь, ма-стер наш добился, наконец, должного эффекта. Кентавр упиралсякопытами задних ног в бугры дубовых корней, выпяченными гу-бами тянулся к отпрянувшей, но не способной убежать дриаде,обнаруживая такой напор могучего жаждущего паха, что для вы-резывания деталей не хватало возможностей графики.

59

32

Она не понимала его пристрастия к античности, к этому ми-ру, незнакомому понятию греха, и как она думала, неразвитомув части таких чувств, как жалость и сострадание. Ее возлюблен-ному неведомо было это противопоставление духовного и плот-ского. А она ела себя изнутри сомненьями и в самые сладостныеминуты их близости чувствовала, что возмездие будет сурово.

В редкие свои наезды к родителям на их осуждающие словаи требования узаконить супружеские отношения, она говорила:«Мама, если люди друг друга любят, зачем ходить в милицию?»Но она совсем не была уверена в том, что он ее любит.

А он не понимал быстрой смены ее настроения, внезапныхнеобъяснимых слез. Его тяга к этому единственному существу —ведь он признавался себе с тоской, что и к матери равнодушен, —включала радость оттого, что им так хорошо вместе, что они пре-красны и соразмерны, как говорилось в апулеевых «Метаморфо-зах». Но мыслей о том, чтобы жертвовать ради нее чем-то, о сла-дости умаления ради другого человека, у него не бывало.

И она все это знала со слов и без слов — слабым умом, исте-рическим чутьем и даже успокаивала своего избранника, чтобыне будить в нем душевного разлада: «Физическое единство —самое главное». Но как она хотела, чтоб он возражал, чтоб гово-рил именно те слова, которые она давно придумала за него!И чуть ли не плакала, когда он брал в горсти, взвешивая в ладо-нях, ее тяжелые гладкие волосы, за полгода отросшие нижеплеч, и не могла утешиться от его успокаивающих касаний.

С беспокойством и раскаянием грешницы вспоминала онапотом их неаскетические ночи, и поцелуи, и смех, и поддраз-нивание, и эта цитата из «Золотого осла»: «Приняла его безостатка».

33

Новоиспеченный наш график вошел в состояние непре-кращавшейся фантазии. Его жизнь теперь в любую минуту

60

служила измышлению гравюрных композиций. Он преображалв рисунок любой вычитанный сюжет и часто постороннее,не относящееся к нему самому событие или подсмотреннаяпошлая сцена таила многозначительные намеки, и он любо-вался низменным и усугублял банальность ситуации в вообра-жении, мысленно выпячивая выразительные подробности. Всеработало на него, и работало постоянно, как будто мир взду-мал ему позировать. Так поворачивается натурщица во времяперерыва — без напряжения, держа жадно сигарету и рас-слабляя наспех прикрытые стареющие мышцы.

Когда он увидел внезапный ливень на пляже, — полуголыхлюдей, бегущих, прижимая к себе одежду, отчаянно лающих со-бак, женщину с распущенными волосами, тащившую нагих де-тей, синкопы молний и градины, подпрыгивающие среди каме-ньев берега, и потоки грязной воды — его осенило, как сделать«Казни египетские». И он представлял это себе с неизбежнымплагиатом из «Гибели Помпеи». Бегство людей и скота от разя-щего огня, ткани, рвущиеся из рук на ветру, лавины вскипающейводы и тонущие животные, поломанные деревья и спешка обе-зумевших, побиваемых градом гигантских баб, роняющих схва-ченную впопыхах драгоценную утварь и топчущих упавшегов лессовую грязь старика…

34

За месяцы сидения в «ящике» он невольно запомнил лицаинститутских служащих, хотя фамилий их не знал и почти нис кем, кроме пары сотрудников, находящихся с ним в однойкомнате, не разговаривал. Друзей у него в институте так и не по-явилось.

Он нередко опаздывал на службу, считая абсурдным то, чтолюди нервничали и просто бегом бежали в девять к дверям про-ходной, а потом в помещениях многочисленных лабораторийизнывали от скуки. У опоздавшего обычно отбирали служебноеудостоверение. Охрана, не способная по малограмотности запи-сывать фамилии, просто передавала пропуск провинившегося

61

в отдел кадров, где и готовили приказы о наказании. За дваопоздания человеку объявляли выговор, а отдел терпел уронпри дележе «прогрессивки», когда учитывались результаты со-ревнований между отделами института. Однажды наш стропти-вец стал свидетелем составления социалистических обяза-тельств и подивился усердию, с каким трудились Паровикови профорг, буквально из пальца высасывая казенные формули-ровки. Хоть никто всерьез этой ерунды и не принимал, сослу-живцы не жаловали тех, из-за кого каждый мог потерять трид-цатку квартальной премии.

Чаще всего нарушение моим героем дисциплины засекалугрюмый вохровец, который, едва стрелка на циферблате в про-ходной переваливала за девять часов пять минут, с каким-то са-дистическим восторгом выхватывал у него из рук его служебныйпропуск в коричневых с золотом «корочках».

С этим типом связан был такой эпизод. В буфет, куда от слу-жебной тоски неодолимо влекло сотрудников, уже с двенадцатичасов дня выстраивалась очередь. Не раздражаясь медлитель-ностью буфетчицы, люди вполголоса разговаривали. Не раз ком-сомольские рейды вылавливали нарушителей институтскогоустановления, которые тратили на еду гораздо больше, чем по-ложенные полчаса обеденного перерыва. Однако, традиция та-кого общения не затухала. Однажды, когда наш герой уже под-ходил к стойке, вперед него протиснулся, поздоровавшись,ненавистный вохровец, словно рассчитывая, что парень по-при-ятельски займет ему очередь. Инженер наш понял вдруг, что дляохранника все работники, вовремя проходящие через турникет,не кажутся знакомыми, и лишь он, вечно наказуемый, запомнил-ся вохре как свой человек.

Начались августовские дожди, и, так как ливневки на инсти-тутской улице не было, к «ящику» мешали пройти бурлящие по-токи грязной воды. Лишь некоторые молодые ребята преодоле-вали стихийное препятствие, перелетая через дорогу в двапрыжка и, как казалось, не замочив ног за счет невероятной

62

скорости. Однажды затоплена была не только вся мостовая,но и тротуар. Женщины-лаборантки простодушно снимали босо-ножки, а степенно шествующие с пузатыми портфелями научныесотрудники шли напрямик, ступая в воду в обуви и не замедлившага.

Наш инженер, несшийся на всех парусах в надежде пере-прыгнуть пенящуюся уличную реку, увидел вдруг дамочку с жа-лобным лицом, не сразу узнав свою гонительницу из отдела кад-ров, у которой после очередного опоздания получал он назадсвой пропуск. Она же готовила приказы о дисциплинарныхвзысканиях. В доли секунды пережив злорадство и досадуна себя за низкое чувство, он подскочил к этой с бородавчатымлбом женщине и, взяв под ручку, повел ее по кромке тротуара,так что она заскребла каблуками по бордюрному камню. А он,ступая по воде, вдруг подхватил ее, как примадонну в балетнойсцене, понес и переставил на сухой островок асфальта. Так онмстил!

35

Наступила осень. Целыми днями моросил дождь, северныйветер измочалил ветки ясеней. За ночь осыпалось столько ли-стьев, что асфальт во дворе стал невиден. Потом листья опалисовсем и только грозди семян, мелких весел, собранных в ме-телки, болтались на поникших деревьях.

Потолки в доме протекали и провисли от влажной тяжести.Приходилось подставлять тазы и миски под капель, и былослышно мелодичное позвякивание струек. Ночью двигали рас-кладушку от стены на середину комнаты, где еще было сухо.Мой герой придумал усовершенствование, сколько-то умень-шившее течь: на чердаке под видимыми дырами крыши поста-вил большие посудины. В них собиралась вода, потом она утека-ла по длинным резиновым шлангам, упертым в донья корыти выведенным через чердачное окно на фасад. «Сообщающиесясосуды!» — радовалась наша блаженная. Но дом все равно силь-но промок.

63

Строительно-монтажное управление свернуло работы, дверии окна первого этажа забили листами жести. В доме не стало све-та. Вырубили электричество, отключили воду. В Плотниковом пе-реулке, в керосиновой лавке удалось купить очень белые толстыесвечи, дающие пахучее жирное пламя. Свечку укреплялина блюдце, пока не был найден на помойке, — точно нарочноподбросил кто-то, — большой фарфоровый подсвечник, изобра-жающий скалу с кратером, куда и вставлялась свеча. По золоче-ному белоглиняному склону карабкались пасторальные дети,правда, не сохранившие некоторых рук и ног. Пастушка, по-види-мому, убегала в гору от неистового кавалера, а он, подползалк ней снизу, хватая край голубой, обрызганной глазурью юбочки.

Отопление было отключено еще с весны. Воду набирали, по-прошайничая в соседних домах. Жить становилось труднее,и они философствовали, что эмансипация стала возможнойтолько при появлении водопровода.

Как хорошо было по вечерам у печки, розово светящейся,теплой! В полутьме можно было долго разговаривать. Ему как-топришло в голову, что выхолащивание речи связано с введениемэлектричества. Люди стали больше работать и не могли уже такдолго, как раньше, слушать изустные рассказы, коротая времяв сумерках. Приход телевизионной эпохи прикончил словеснуюстариковскую традицию. Теперь темы разговоров возбуждалисьпрограммами телеящика, словарь усреднился. Отчасти стандар-тизировалось и восприятие людей, ведь все слушали изо дняв день одинаковую речь. Когда у его царевны-лягушки возниклаидея покупки телевизора, герой мой грубо воспротивился.

Как-то наша любопытная особа попала в нижний этаж на-значенного на слом соседнего домика, в недавно оставленнуюжильцами квартиру. Увидела, что полы там вскрыты и все страш-но разорено. Но женщина, к которой она повадилась ходитьза водой, рассказала, что так было и при последних хозяевахжилья. Подняв доски пола, те искали клад от дореволюционныхвремен, года два ходили по слегам, как только ноги себе не пе-реломали. — «А нашли клад?» — «Конечно, нашли, но никому

64

не сказали, а отдали в музей Пушкина, — пела ей соседка. — По-лучили по закону половину. А то на что бы они купили мебель-ный гарнитур? Купили и вывезли на новую квартиру. Здесьво всех домах клады, у кого в камине, у кого на чердаке, но по-ка не найдены».

36

Она все время приставала к нему со своей любовью и, в об-щем, мешала работать. У нее появлялись свои завиральныеидеи, которым он не придавал значения, но поневоле выслуши-вал. Рассматривая длинноногих красавцев на одной из картинв музее изящных искусств, она все дознавалась, почему тут тричеловека с одинаковыми лицами. «Художник всегда пишет са-мого себя», — пояснял он снисходительно. «Но почему они всепохожи на тебя?»

В стекляшке напротив музея кормили супом «харчо», верми-шелью и киселем. А посуду убирал со столов нестарый, в очках,человек. И по лицу, и по деликатности, с которой тот спросил,можно ли взять тарелки, они поняли, что человек этот здесь —белая ворона. «Отказник, — объяснил наш умник, кое-что ужепонимавший в действительности. — Подал, небось, заявлениена выезд и вылетел с работы».

В конторе ходил тогда слух о бывшем его однокурснике:мол, собрался на постоянное место жительства в Израиль. Та-кие события всегда вызывали много толков, но в их заведенииподобные инциденты считались невозможными. В МВТУ у нихзадолго до распределения, когда еще только формировалигруппы, были изучены все документы студентов. И его мать, —инстинктом чуявшая, что с испорченной анкетой ее детищена всю жизнь останется прокаженным, не получит ни образо-вания, ни нормальной работы, — недаром силы тратила на до-бывание справки о реабилитации мужа.

В Бауманском в свое время долго тасовали личные листкипо учету кадров прежде, чем каждому выпускнику училищаопределить возможности судьбы: кто для какой степени секрет-

65

ности годен. Учитывали не только анкетные данные, но и инфор-мацию от осведомителей. Были такие в каждой группе обяза-тельно, а набирали их не столько из истовых комсомольцев,сколько из тех студентов, которым грозило отчислениеза неуспеваемость.

В последние годы среди специалистов, попадающих на за-крытые предприятия, практически не было евреев. Тщательнопросвечивали даже тех, у кого в анкете в графе «националь-ность» значилось «русский». Личные дела анализировали, выяв-ляя родню до третьего колена. В графе «члены семьи» перечис-лялись и деды, и бабки с обеих сторон, и даже годы их смертии место захоронения. Уж тут никто не мог утаить компрометиру-ющих имен и отчеств. Принадлежность к семитскому племениостроумцы называли инвалидностью пятой группы. Человек, ко-торому государство доверяло свои тайны, не должен был иметьникаких таких родственников, даже гипотетической связи с за-границей. Кстати, моему правдолюбцу думалось иногда, чтоглавные наши тайны — страшная бедность населения и беспоря-док в промышленности. Но что он понимал, у него пока былалишь третья форма секретности. А те, что имели нулевую, как го-ворят, трудились под землей и были невыездными навсегда.

Отделы института заполняла отборная публика, однако, про-колы все-таки были. «Железный занавес» прошибала любовь.Так случилось — сотрудник наисекретнейшей лаборатории же-нился на еврейке, а та получила приглашение из Израиля. У на-чальства начались неприятности. Сам молодожен, несмотряна прогнозы сослуживцев, еще и не заикался о поездке за кор-дон, а уже нашли недочеты в его работе, понизили в должности.Портрет потенциального отступника тут же сняли с доски поче-та, так что на месте его фотографии некоторое время оставалсятолько приклеенный наскоро прямоугольник серого картона.

Зав. лаборатории получил крупный втык, а в «ящике» на-блюдался взрыв антисемитизма. С проштрафившимся коллегойникто не разговаривал, многие перестали здороваться, и в ку-рилке, сидя на ободранных списанных креслах, один только ге-

66

рой наш беседовал с ним о футболе и ободрял, прощаясь: «Ну,старик, будь!» Он с удивлением заметил, что кляли юдофила, по-миная михалковское «А сало русское едят!», не из идейных со-ображений, а из зависти, что, вот, они, люди первого сорта,за рубеж выехать не могут, а эти евреи заимели вдруг право от-сюда свалить.

37

Моя стихотворица с новой порцией виршей (при их чтенииподруги ободряли автора возгласами «Здорово!» и даже «Ше-деврально!») опять обивала пороги редакций. Величественнонеся ватные плечи лицованного пальто, в шарфе, когда-то куп-ленном в художественном салоне и порядком вылинявшем, онане осознавала, как жалко выглядит в своем тряпье. В то же вре-мя она не догадывалась и о том, что надо поддерживать роман-тический образ поэтессы и однажды весьма разочаровала моло-дого фривольного сотрудника «Юности», явившись с авоськой,в которой болтался батон ветчинно-рубленной колбасы (матьвелела купить для передачи родственникам в провинцию). Сну-ющие по редакционным покоям, похожие друг на друга литера-турные мальчики в разноцветных водолазках, которых она просебя называла крысиками, порой пытались назначить ей свида-ние, но наша героиня обычно отмахивалась: «Мне некогда. Яна двух работах».

Действительно, она нашла себе работу. В институте науч-но-технической информации — ВИНИТИ — пристроиласьв редакцию реферативного журнала «Химия» писать структур-ные формулы к предметному указателю. Ей давали насажен-ные на металлическую спицу стандартные карточки, и она,ловко расправляясь с замысловатыми названьями веществ,чертила связи и вырисовывала латинские буквы радикалов.Работала споро и быстро выполняла норму. А вечером, послеужина важно объявляла: «Пойду винитийствовать».

Правда, в одном журнале у нее появилась какая-то надеждана публикацию своих опусов. Квадратнощекий сотрудник отдела

67

поэзии, поинтересовавшись сначала, что за украшение виситу нее на цепочке на шее (это был крестик), не отверг принесен-ных ею стихов, и несколько дней она ходила, что называется,с улыбкой Джоконды на курносом лице. Дальше он как будтоиздевался над ней: возвращал тексты и срочно требовал прине-сти еще, и снова возвращал все, что она приносила. Как-то ска-зал, что стихи уже «на собаке», как оказалось, перепечатанына специальный бланк для подачи редколлегии. Тем не менее,велел опять: «Давайте встретимся, добавьте новое».

У метро «Кропоткинская», получив подборку ее новых сти-шат, стал читать тут же, на бульварной скамейке, и на одномстихотворении вдруг остановился: «Это мне посвящено?» Онаопешила, а его руки, не стесняясь, при всем честном народе,устремились ей за пазуху, и он со странной деловитостью, по-чти без эмоций спрашивал: «У вас высокая грудь?» Она вскочи-ла и, не взяв своих страничек, понеслась через дорогу вверхпо переулку.

38

Вообще-то наш герой не расценивал самоё попытку твор-чества своей подружки как нечто особенное. Казалось, стихиписали все. И у него в «ящике», и у нее в вузе было до неве-роятности много стихоплетов. Почти все они числилисьне вполне нормальными, и только за одним или двумя утвер-дилась слава настоящих поэтов. Эти пользовались постояннымуспехом у девушек, были желаннейшими участниками вечери-нок и загородных туристических слетов, происходивших с обя-зательным пением под гитару у костра и попойкой на лонеприроды.

Пишущие сочиняли не от скуки и в большинстве своем со-всем не от несчастной любви. Мой философ считал, что выкор-мыши двадцатого съезда партии, так и не узнавшие по-настояще-му текста хрущевского доклада, были запутаны перепадамив идеологических установках и все время ждали от кого-то изре-чения некоей истины. Из-за душевной инерции, в силу которой

68

человек долго сохраняет представления, сформировавшиесяв юности, молодые технари все надеялись найти нравственнуюопору в словесной культуре. В кругу заведомо лояльных государ-ству отборных комсомольцев, где индивидуалист наш очутилсяпо службе, самиздат, о существовании которого ему, конечно,стало известно, был недоступен, хотя и передавалась в «ящике»от одного младшего научного сотрудника к другому поэма Брод-ского «Шествие». Сами описываемые мною трущобные жителипрочли из подпольной литературы только «Собачье сердце» даписьмо Раскольникова Сталину, благодаря тому, что дальние зна-комые в свое время попросили перепечатать это на машинке.

Дома, восседая в кресле с отштампованным на жестянке ин-вентарным номером районного суда, которое выбросили приремонте казенного дома, мой резонер поучал свою поэтессу,объясняя ей сущность духовных исканий пишущей братии, стра-давшей стихом даже и без всякой надежды на публикацию: «Туту человека один путь — делать все самому. Взять не у кого, про-честь негде. Приходится все извлекать из себя, самому написатьобо всем. А получается убожество». Обычная ее покорность, ко-гда на каждое его высказывание она отвечала, кротко иронизи-руя: «Да, мой судия!», тут исчезала. «А Евтушенко, а Рождествен-ский!» — защищалась она именами. «Тоже убогая писанина».

И когда его стихотворица приходила, воодушевленная, по-сле поэтических вечеров, наслушавшись своих кумиров, безжа-лостный критикан, с сарказмом выслушав ее восторги, всё пы-тался обличить романтичную подругу: «Тебе хочется в стадо,радоваться вместе со всеми. Ничего они не стоят, твои ЛёнькиКоролевы». «Но неужели правда и искренность ничего не сто-ят?». «На черта мне их простая советская искренность! Я сампо себе», — отмежевывался он и читал, действительно, только«Письма темных людей», книжицу в розоватом коленкоре, куп-ленную в «Книжной находке». Правду сказать, ее чердачныйгений понимал, что такие филиппики можно отнести и к немусамому, пытающемуся вырезывать на досках свои эпохальныебредни. Но его резкость не могла поколебать любови нашей

69

героини к поэтам, в чьих стихах была нота исповедальности,искупающая примитивность текста.

«Ты пойми, — говорила она, раздражая его своей цыплячьеймудростью, — после исповеди в церкви человек очищается, а мыстановимся все грязней, все больше грехов на нас нарастает,и невозможно стать лучше, если прошлые проступки не проще-ны».

39

Отсутствие настоящего дела разлагало коллектив. Без рабо-ты здесь целыми днями околачивалось десятка полтора здоро-вых, вполне дееспособных мужчин. Томясь, они придумывая се-бе пустяшные занятия, ища хоть каких-то эмоций в жизни, какони понимали, не достойной их квалификации, и увязая в ме-лочности забот и взаимоотношений. От этого выгорала душаи снижался технический потенциал.

В течение нескольких месяцев изнывая от безделья и каж-дый день взглядом спрашивая Паровикова: «Когда же?», моло-дой наш специалист, наконец, получил задание. Работа быласрочная, впрочем, в «ящике» было системой: полгода спячка,а потом гонка. Вычерчивая узлы механического устройства, со-прягая в расчетах стандартные детали и уплотнители, которыепридется изготовить по спецзаказу, мой герой почувствовал се-бя частицей большого содружества людей, решающих вместеграндиозную задачу. Он очень уставал, но был по-настоящемуувлечен и только досадовал, что в институте запрещено оста-ваться после работы и что нельзя вынести ни одной бумажкииз первого отдела. Все эскизы надлежало размещать в особойтетради с прошитыми суровой ниткой, пронумерованными стра-ницами и сургучной блямбой-печатью на предпоследнем листе.Засекречено было все. Когда перед командировкой на подмос-ковный завод ему вручили бумажку-допуск, наш механик понял,что статус его вырос.

Во время этих трудов до него дошло вдруг, что толпы муж-чин и женщин, спешащие по утрам в проходные по всей стране,

70

отдают свою силу и сноровку не на постройку домов или другоекакое-нибудь деланье, необходимое их семьям, а на производ-ство бомб, оружия и военных самолетов. И он представлял те-перь, как стоят на дежурстве в глубоких своих обетонированныхшахтах стратегические орудия, к производству которых имелаотношение и его контора. И, не сомневаясь относительно нашейвоенной мощи, которая, как говорили, превосходит силы про-тивника, понимал, что и там, за океаном, и по всем пограничнымтерриториям готовы к пуску несущие смерть, направленныев сторону СССР ракеты. «Тяга у них реактивная. Стоят вертикаль-но, стоят на бетонной платформе», — растолковывал он своейзануде. «На цыпочках стоят?» — догадалась дурочка, услышаво пусковой схеме и амортизаторах.

Защита сработанного институтом проекта, к которому при-соединили и его чертежи, происходила в небольшом, обшитомвагонкой зале, куда пускали строго по списку. На заседаниетехнического совета явились представители заказчика, демон-стрирующие уверенность в себе мордастые мужики в доброт-ных костюмах, к которым и обращали свои лица докладчики.Наш инженер напряженно ждал, что и по его части зададут во-просы.

Вечером того дня, когда сдан был проект, подружка, вме-сте с ним пережившая нервотрепку спешки и ответственности,встретила возлюбленного простонародно накрытым столом.Разлила вино и начала, было, торжественно возглашать по-здравление проектанту, но он вдруг так ударил по столу кула-ком, что тарелки задребезжали на фанере, и страшно,со спазмами в голосе завопил: «Т-ты понимаешь, идиотка, чтоя сделал? Я сделал… т-такую штуку, чтобы д-давить людей!Рассчитали зоны поражения, так там носа не просунешь, то-тальная гибель всего живого! Дикари были человечнее и доб-рее, они били камнями, дубинами. А тут один снаряд сразуубивает и калечит сотни людей — математически точный рас-чет. Не приходится и в глаза глядеть человеку, когда его уби-ваешь».

71

После защиты проекта та работа, которой он так жаждал, ис-полненная, стала вдруг ему ненавистной. Казалось, задачи быличисто техническими, далекими от человеческого мира. Терминыскрывали цель этого задания, осуществленного десятками инже-неров, а потом подписанного к исполнению тысячам рабочихна военных заводах.

По ночам, сквозь верещание глушилок мой конструктор слу-шал радио, тот самый зеленоглазый ламповый приемник, отцов-ское наследство, который отчасти объяснял происходящее.Но порой он улавливал в голосе «из-за бугра» ноту злорадства.

Он чувствовал, жизнь настолько искажена в главных своихцелях, что на судьбу каждого человека легло проклятье плани-руемой бойни. Каждое новое открытие приспосабливалина службу военной промышленности, и мой герой связывалсвою депрессию и пьянство сослуживцев с тем, что все они ра-ботают на ведение неминуемой войны.

Особенно, как видел он, гибельная эта предопределенностьдавила мужчин. Результат работы не давал удовлетворения. За-поведь «Не убий», которая звучала в советском обществе толькоразве что в рассмотрении уголовных дел, непроизносимая,вдруг ожила в его замученной материалистическим учением ду-ше, и он пытался уловить отражение хотя бы слабых импульсовподавленной совести в опустошенных лицах окружающих.

С этих пор на него вдруг находило что-то: ему хотелось уме-реть. О страшном этом желании, которое побеждалось лишьв неистовстве поспешных совокуплений, он никому не говорил.И никто никогда не сказал этого вслух, но он читал то же в дру-гих: в донной тоске зрачков, надрывных пьяных жалобах, угрю-мых скабрезностях, которые выкрикивали мужики «под мухой».

Он и сам, как видел, дошел до той кондиции, которую на егоглазах один за другим приобретали мужчины в отделе и мастерацехов на заводе. Ему стало понятно удивлявшее поначалу пато-логическое безразличие рабочих кадров к собственному телу,почти нарочитое нанесение вреда своему здоровью. Все, ктоне ставил карьерных целей и просто отбывал одну треть жизни

72

в этих огромных комнатах с крашенными масляной охрой сте-нами, просто терпели судьбу, в конце которой их ждали либопенсия и труд на садовом участке, либо довольно мучительнаякончина от профзаболевания.

По размышлении его поразило странное обстоятельство.В обыкновенной московской школе, которую он закончил, бы-ло немало умных и начитанных ребят, сколько-то по-настояще-му одаренных личностей, в институте доля талантливых былагораздо меньше, а в «ящике», главном отраслевом институтестраны, подобных особей были единицы и, как правило, самыеспособные отличались цинизмом и своеобразной бесчеловеч-ностью по отношению к подчиненным.

Независимо от того, был ли работник на престижной долж-ности или высиживал в мэнээсах до лысины, даже самые бод-рячки, пропагандировавшие бег трусцой по утрам, поражали еговыражением усталости на физиономиях, когда на все, что проис-ходило, была одинаковая реакция: «До лампочки!» Одиниз внешне преуспевающих старших научных сотрудников, когдадовелось им вместе работать в ночную смену, а спирт весьмарасполагал к откровенности, признался: «Все надоело, и женанадоела, и ребенок надоел». Каждый был как будто самим со-бой обречен, но наш разумник видел, что выгорание чувствбольше сказывается в представителях сильного пола.

В определенном смысле советская женщина была гораздосчастливей. Стряхнув с себя нуду служебных забот, она моглареализоваться в домашнем хозяйстве. У нее имелись плоды тру-да: каждодневный обед, для которого надо было порядком по-бегать по магазинам, но который благодарно съедала семьяза общей трапезой, и горы заштопанных детских колготок, и до-машнее консервирование, когда, бывало, закручивали десяткистеклянных банок. Все это являлось не просто латаньем дыр се-мейного бюджета, но служеньем с положительным результатом,психотерапией, отвлечением от античеловеческих задач, на ко-торые ежедневно направлена была работа. «Настираю, наглажубелья — и так хорошо!» — подслушал он как-то из своего угла

73

разговор сослуживиц. Но он понимал, что тысячи отцов и мате-рей не могли похвастаться перед потомством своими деяниями,хотя и считалось, что все работают на оборону, и детишки уве-рены были, что папа кого-то защищает.

И (сначала нашего думателя это поражало, а потом и он за-разился подозрительностью) этим людям мерещилось, что всетелефоны прослушиваются и что за каждым безгласно следити знает все обо всех тот самый Комитет Государственной Бодро-сти, истинное название которого опасались произносить вслух.

40

Порой институт сотрясали катаклизмы вроде невыплатыпремии, когда дебатировали в курилке, «будет или не будети почему не будет».

На далеких полигонах, куда изредка ездил кто-то из началь-ства, применялись их создания — продукты и устройства, —но обычно они узнавали о запуске ракеты или каком-нибудь на-учном космическом испытании из газет, и некоторые женщины-техники во всю жизнь не осознавали, что их организация тожеприложила руки к полету спутника или межпланетного корабля.

Когда же случалось встречать бывших однокашников, теспрашивали: прогрессивка, сколько процентов? Один раз кто-топосочувствовал: «Ваша дура грохнулась, небось, теперь трина-дцатой зарплаты не видать», — о ракете, которая взорваласьна старте. На это следовал ответ: «Это двигатель, нас не касает-ся». Каждый «ящик», как знал мой герой, разрабатывал что-тоотдельное для всепоглощающего военного производства: корпу-са боеголовок, или топливо, или электронику, или двигатели,или бериллиевые сплавы (персонал там ходил в белых тапочках,получал бесплатный обед на девяносто копеек, а до пенсии по-чти никто не доживал). Но режим молчания соблюдался такстрого, что сотрудники одного подразделения не знали, чем за-нимается другой, соседний отдел.

Иногда он говорил себе вслух: «Я не хочу этого делать».Но не более того. Положено было отработать по распределению

74

два года после института в возмещение государственных затратна учебу. И ни разу не пришло в голову, что можно уволиться.

Теперь ему стал отвратителен даже вид здания, в котороеон ежедневно входил: глухо оштукатуренное, с толстеннымикаменными перегородками, где всегда было холодно, точно этиоголенные стены ненасытимо высасывали из людей жизньдо последней калории. На сквозные чугунные решетки непре-одолимого забора изнутри двора были прибиты листы жести.Озирая громады бетонных корпусов, он почему-то представлялсебе те впадины и пустоты, которые остались в земле, откудаизвлекли известняк и глину, чтобы построить из бетона этиугрюмые массивы искусственных скал со слепыми окнами.

Однажды между влюбленными случилась размолвка. Наив-ная героиня причитала, поддавшись, как видно, пафосу инсти-тутской политинформации: «Какой ужас! Американцы бомбятВьетнам!» И была поражена реакцией: «Хватит пропаганды!» —«Но там убивают детей!» — с упорством праведницы закричалаона. «Что, не понимаешь, мир поделен! Все страны вдоль нашихграниц держим насильно. Ты одних детей пожалела, но есть дру-гие дети, в Южном Вьетнаме, и американцы по договору долж-ны тех защищать, как мы — этих».

После публикации в «Известиях» статьи о Филби, работав-шем на советскую разведку (газету подсунул ей отец), она удив-лена была резкостью в отношении англичанина и возмущениемсвоего друга: «Как можно предать свою страну!». Он не прини-мал ее соображений, что тот, мол, действовал по идейным убеж-дениям.

В новой серии его ксилографий формы вдруг страшно упро-стились. Он все изображал мадонну с младенцем как два суще-ства, похожих на песочные часы. С овальной головой безволо-сая богоматерь и на левой стороне ее плоской груди — другие,маленькие песочные часы, глазастые сферы, соединенные узкимперешейком. Только из верхней в нижнюю часть прозрачноготельца не песок сыпался, а капала кровь.

75

41

Безалаберная героиня моя искренне радовалась тому, чтоона — женщина, напрочь опровергая научные представленияо тайной зависти слабого пола к сильному. Она считала, что всеслужит выражению любви: и домашние обязанности, и бытовыедействия. Когда она обметывала истертые края манжет на ру-башке своего возлюбленного и представляла его запястья с си-ними разветвлениями вен, то будто свершался некий обряд,и она чувствовала каждый стежок как свое секундное прикосно-вение к его руке там, во враждебном пространстве, куда он ухо-дил по утрам.

Она прекраснодушно мечтала, как будет работать, чтобыон, как она считала, великий мастер, не мучился на службе.И приговаривала: «Я могу шитьем прокормить обоих. А ты бу-дешь художник». Но и на такое ее мурлыканье реакцией былвзрыв раздражения: «Осчастливила! Художники живут летна десять меньше нормальных людей. Бедные ли, богатые, —раз и скопытился. Эмоции дорого стоят. Ты подойди статистиче-ски: и до полувека не доживают. Репин потому дотянулдо восьмидесяти лет, что в Финляндии скрылся, а то бы онаи его сожрала, Россия, как Васильева, и Левитана, и Крамского.Это хроническое, это не связано ни с революцией, ни с вой-ной, это национальная хворь».

Она требовала, чтоб они менялись одеждой, и ей в его вытер-той до прозрачности шерстяной фуфайке было теплее, чем в соб-ственном толстом свитере, который она пыталась напялитьна своего возлюбленного. Так преодолевались материалистиче-ские законы природы, и вещи, ей верилось, источали сверхъесте-ственную теплоту. Словосочетание «эманация радия», котороеузнала из лекций, она перевела в понятие «эманация любви», ко-гда уверяла, что только в его обносках ей тепло. И, узкоплечая, но-сила эти тряпки, туго засупонивая полы его выцветшей ковбойки.

Однажды они рассматривали старинные вещи в комиссион-ном на Арбате. Ему понравился деревянный Будда, полулежа-

76

щий с выражением высшего довольства. Из-за трещин в основа-нии сандалового ложа стоил тот недорого, пятьдесят рублей.Она решила подарить ему эту скульптуру и проговорилась, уто-пически пообещав: «Когда я получу гонорар». Но гонорарав обозримое время не предвиделось, и в подарок ему ко днюрождения она купила за два рубля темную керамическую круж-ку с выпуклыми кляксами орнамента. И когда в первый раз на-лили в нее кипятку, кружка запела, потому что медленно сталарастрескиваться полива на внутренних стенках. Уцелел от пере-грева только верхний край, перламутрово-серый ободок, там,где должны были касаться чаши губы драгоценного ее ворчуна.И в эти секунды неожиданной музыки она подумала внезапно,что ничего ей не надо, только бы не отняли того, что есть.

Он не умел принимать подарки, всякое проявление внима-ния к его особе коробило и даже устрашало. Первым побужде-нием при этом было отвергнуть и убежать, только бы не раскис-нуть от благодарности и не выйти из состояния отдельности.

42

Старое здание института с высокими колоннами в вести-бюле и новый многоэтажный корпус соединялись остекленнымкоридором, расположенным в уровне четвертого этажа.В этом переходе сотрудники назначали встречи и вели треп.Однажды какой-то изнывающий от бездеятельности инженер,простояв у прозрачной стены полчаса, разглядел у дальнегозабора, по верху которого шла, как водится, колючая прово-лока, два странных одинаковых предмета. Кто-то из ребят по-глазастей определил, что это человеческие ноги, зацепившие-ся носками сапог за край ограды. Сообщили в охрану, и затемобнаружилось, что несчастный висит вниз головой, втиснутыйв щель между гаражом и кирпичной кладкой. Внутреннийдвор со складскими помещениями, где нашли мертвеца,не просматривался из соседних домов, так что неизвестнобыло, сколько времени находился здесь, среди невывезенногожелезного лома, труп молодого солдата. Тело так закоченело,

77

что вытащить его не смогли, и стенки гаража резали ацетиле-новой горелкой.

Это событие, никем не прокомментированное, скоро забы-лось, но для героя моего оно не прошло даром. Подруга с недо-умением рассматривала эскизы, которые десятками возникалии запечатлевались на больших листах бумаги. Люди, стоящиевниз головой, с огромными остановившимися зрачками, былизажаты гигантскими просвечивающими кубами и сами такиепрозрачные, что у них прорисовывались внутри сердце и пе-чень, а сквозь тела читались очертания автомобилей. Рядом сто-яли безлицые металлические роботы с паяльниками в руках, тя-нулись, извиваясь, черные кабели. А там, где электрический щупкасался силуэта прозрачной жертвы, вырывалось пламя, котороенаш художник на оттисках потом вручную раскрашивал санги-ной.

43

Что-то изменилось в моем герое. Когда пришло время пере-аттестации и сотрудники писали сами на себя характеристикиот имени начальства, он не ерепенился, но не стал пользоватьсястандартными фразами, которые все списывали друг у друга(«политически грамотен, морально устойчив, скромен в быту»),а лишь автоматически приписал после названия должности«стаж работы — 1 год». Вообще-то он присмирел, и на работерешили, что он сломался: «Укатали сивку крутые горки». Но онне покорился, он просто пытался всех понять.

То, над чем сослуживцы смеялись, по-прежнему не было длянего смешным. Больше всего потешались над тем, что вытворя-ли в пьяном виде. Рассказывали бравые истории, где нетрезвыйчеловек обычно выступал смельчаком, а начальство выгляделопо- идиотски. Вершиной удальства, о чем говорили, утробно по-хохатывая, но шепотом, был случай с одним старшим инжене-ром, который гнался, теряя полуботинки, за машиной директораи грозил: «Я вас всех выведу на чистую воду!», после чего и былмгновенно уволен по соответствующей статье.

78

Его поражало, что человек, которого он, безусловно, ува-жал, серьезный конструктор, повествуя о разных случаяхиз своей жизни, неизменно переходил к воспоминаниям о том,как хорошо выпивал он с тем или другим приятелем и какойбыл антураж. Очевидно, только алкоголь давал этим людямчувство успокоения, а кураж, который появлялся в подпитии,снимал ощущение несвободы, давящее каждую минуту —на работе, в метро, в собственном доме.

Ему жаль было этих людей, но он не мог с ними слиться. Егораздражало, когда сухопарая сорокалетняя женщина, подпрыги-вая в восторге от получения первомайского заказа с колбасой,приговаривала: «Вкусненькая, копчененькая!», когда завхоз ла-боратории, плечистая бабища с нагло-сентиментальным лицом,стенала, получив в местной санчасти бюллетень по болезни:«Не хочется дома сидеть, в коллективе жизнь проходит быст-рее!». Он испытывал сострадание к их ограниченности, ему бы-ло как будто стыдно, точно он был тоже виноват в том, что онинечувствительны и пошлы. Но само слово «сострадание» былонезнакомо массе молодых и здоровых мужчин и женщин.Не только оттого, что они знали избитую истину «Жалость уни-жает», но и от какого-то брезгливого раздражения чужим несча-стьем.

У одной из сотрудниц без конца хворал годовалый ребенок,и, когда она после десятидневного отсутствия, отдав недолечен-ное свое дитя в ясли, приходила на службу, толстуха-профорг,говорила гулким неприязненным голосом: «Господи! Опять бо-лел?!». Когда принятая на работу по распределению девушка-инженер как-то быстро оказалась матерью-одиночкой («не до-глядели, что она с пузом») и попала в клинику вместе с груднич-ком, бабы злорадно высказывались: «Говорили ей, зачем тебеэтот ребенок!» — хотя и собирали рубли на фрукты и посылалистрахделегатку в больницу. Ему вдруг стало небезразличным чу-жое горе, но помочь он никому ничем не умел. Только спраши-вал безмужнюю эту мамашу: «Ну, как наследник? Ты не стесняй-ся, если что…».

79

Перед праздниками полагался укороченный рабочий день,но уже с утра никто не работал, а готовили общий стол. Отмеча-ли первое мая и Новый год. Перед Днем советской армии со-трудницы суетились и готовили мужикам-сослуживцам подарки,всем одинаковые: авторучки или коньяк, каждому по забавноймаленькой бутылочке-шкалику. Потом женщины ждали восьмогомарта, когда получали от коллег мужеского пола по открыткеи веточке мимозы.

Его ставило в тупик то, что все эти люди очень мало жилипроблемами своей службы. Несколько одержимых научнымиидеями диссертантов были не в счет, хотя их разработкамии держались отделы. На его обличительные тирады дома онуслышал цитату из наблюдений западных психологов: «Два-дцать процентов работников делают восемьдесят процентов ра-боты».

Парадоксально, но даже при полном безделье большей по-ловины институтского персонала, на промышленном их пред-приятии производство вертелось вовсю, и наш доморощенныймыслитель знал о громадных объемах оружия разных видов,сходящего каждую минуту с конвейеров необъятной державы.Продукция эта не имела названий и именовалась и в документа-ции, и в рабочих разговорах «изделие номер такой-то».

Сотрудники-мужчины не очень-то старались для семьи. Ма-тери-служащие, напротив, все время промышляли в поискахеды и часами висели на телефоне, помогая своим чадам делатьуроки. Рыскали по книжным магазинам, покупая детям классику,нередко вынужденные в нагрузку к «Войне и миру», например,приобретать какие-нибудь «Решения съезда — в жизнь!».

Замужние дамы, как правило, заботились о своих половинахи стояли в очередях за импортными рубашками и кепками.Одежду покупали часто без примерки, а мужи богатырских ста-тей иногда за всю жизнь практически не имели пиджака, обхо-дясь домашней вязки свитерами «под Хэма».

О супругах было принято говорить в грубоватой манере.Правда, были исключения. Паровиков, ворочавший проблемами

80

автономных блоков, склонный к матерщине и не спускавшийпровинностей подчиненным, женился на красуле из соседнегоотдела. Взял молодую, и она, испытывая гордость оттого, что та-кого отхватила мужика, не могла скрывать нежности. «Котено-чек, — говорила она ему по местному телефону, — пойдем обе-дать!». Прозвище пристало. И даже директор орал однаждына весь «ящик» по селекторной связи: «Если Котеночек опять са-ботирует с документацией, я его уволю».

Когда желчный наш мыслитель слышал из-за выгородки по-хвальбу лаборантки: «Повезло, купила суповой набор!», у негосердце ныло от жалости, но и коробило оттого, что можно такрадоваться килограмму говяжьих костей. Он невольно задумы-вался, чем живут эти люди? Но когда в своем скворечнике попы-тался заговорить об этом, услышал: «Почему ты отвечаешьза весь народ?» — «Потому что я понял, что творится, а никтоне понимает». — «Я понимаю», — важно заявила его эманси-пе. — «Ты — не народ». — «Я — народ!»

Раньше он был безучастен, даже если к нему обращались,теперь он прислушивался к разговорам товарищей по работеи мысленно пытался влезть в ситуацию каждого.

44

Раздумывая над чужими жизненными историями, которыеодна за другой прояснялись для него, он догадывался теперь: то,что люди проявляют в любви — жертвенность, великодушие,творческое воодушевление, — не зависит от внешних обстоя-тельств и даже от достоинств объекта привязанности, а лишьот самой способности человека любить. И тот отбор, какому под-верг подданных «отец народов», был такой, что изводилине только самых умных и даровитых, но и тех, кто способен былк подлинной любви. Эти или не дали потомства, или были изо-лированы от семьи, так что их детям не удалось перенять образлюбящих супругов и родителей.

Он чувствовал по себе, что в рефлекторных реакциях у негоотсутствует нечто необходимое, и начал страдать от того, что

81

не был достаточно выучен внешним проявлениям чувств.Не сказал даже «спасибо», когда подружка купила ему в Мос-торге шапку из крашеного нещипаного кролика. Его полысевшаястарая ушанка глухо сидела на большой голове, козырек вздра-гивал от каждого шага, и появление новой, пушистой, должнобыло его обрадовать. Но дарительница встречала лишь протествсем ее заботам, а этот его приказ «Думай только о себе!» оби-жал и грозил ей вечным одиночеством.

Он никогда не говорил о любви и не верил, что его действи-тельно можно полюбить. Ее возгласы радости при встрече все-гда приводили его в смущение. Он кривил лицо, потому что оностремилось отозваться ответным сиянием, так что кожа губи щек, обычно недвижимая, растягивалась в непривычной гри-масе улыбки. Он не мог понять этой ее тяги к нему и апологийего телу, как не мог вынести ласкового прикосновения, доводя-щего его до слез. Поэтому он часто не разрешал к себе притра-гиваться, тем страшно обижая ее. И к ее стихам, к невнятному еебормотанью и густо исписанным бумажным лоскутам он отно-сился с иронией, а в лучшие минуты снисходительно шутил: «Нуи писуча!», точно это была безобидная придурь. И часто она ду-мала, если бы он стихи эти читал, то больше бы верил в ее лю-бовь. Ведь он много понимал в идеальных чувствах. Показывалей японскую гравюру, где в дуэте, сомкнув тощие туловища,юноша держит флейту у губ, выдыхая воздух, а девушка тонень-кими пальцами закрывает по очереди чуткие отверстия. И всямелодия этой сцены, явное единство двух существ, вызывали за-висть у бедной нашей красавицы.

У нее не было терпения ждать любви, она ее невольно тре-бовала, но только отталкивала этим от себя. Ей хотелось при-ручить то одинокое недоверчивое существо, каким был ее из-бранник, но она хотела, чтоб он говорил хоть что-то о чувствах.Случалось, он с ней не здоровался по утрам, и она думалао себе, что вызывает отвращение, такая низменная и утромнекрасивая. Не могла догадаться, что у него спазм дыханияот радости ее видеть, от неостывшей памяти ночи. Внезапная,

82

до оцепенения, застенчивость не давала ему слова произнестии даже посмотреть на нее, и он отводил взгляд. А ей мерещи-лось, отворачивается, «не любит, не хочет смотреть».

Как естественно и полно было их ночное телесное единство,и как трудна была словесная связь! Однажды он даже попыталсяобъяснить ей это, рассказав что-то вроде притчи. Собака и кош-ка никогда не понимают друг друга, потому что, если собакаприветливо машет хвостом, кошка принимает это за признакгнева, ведь у кошек именно так, подрагиванием хвоста, прояв-ляется озлобление. Но дурочка, выслушав его, поняла далеконе все.

Он останавливал ее чрезмерно бурные проявления, при-крикнув «Без эмоций!», и осаживая ее рвение, когда во времяего вечных простуд она слишком уж входила в роль сиделки прибольном и допекала медицинским уходом. Бывало, ему надо-едали ее бесконечные поцелуи под предлогом определения,есть ли температура. В таком случае он отмахивался, иронизи-руя: «Не устраивай новой Элоизы!», имея в виду персонажа Рус-со, который жаждал заразиться оспой из солидарности со своейпассией.

Днем от неуверенности в себе возникала у нее фальшивостьв голосе. Но ее манера держать себя была окрашена ненавист-ным ему актерством, когда она не говорила того простого и ис-креннего, что чувствовала, а капризничала и вела себя склочно,в основном выговаривая ему всякие свои подозрения, так чтоодин раз он даже сказал в сердцах: «Ты убедила меня, что яне люблю». Да, убеждала она талантливо, дар слова у нее был,что ни говори. Ей и днем хотелось мгновенного преображения,той душевной внутренней слаженности, какая воплощена былав их ночных соединениях.

Порою она разражалась гневным монологом с укорами. Ейхотелось вывести его из себя, чтоб любой ценой нарушить явля-емое им равнодушие. Она мстила за мгновения безучастности.Ей как будто каждую минуту потребна была атмосфера страстии даже противоборства. Те чудовищные обвинения, которые она

83

выпаливала во время таких сцен, доводили его до отчаянья,и только позднее, по его измученному виду она понимала, чтов приступе негодования сказала нечто недопустимое. Тоска —до боли в груди — охватывала наших комплексантов. Поройобидчица хотела просить прощения за истерики у своего стра-дальца, но точно запечатывали сургучом рот. Не могла преодо-леть своей идиотской горделивости. И он оказывался загнаннымв круг угроз и непониманья: и на работе, и с ней, — хотя и дога-дывался, что из-за отсутствия настоящей работы они слишкоммного сил расходуют на выяснение своих отношений.

Тяга к боренью, воплощенная в поведении его мучительни-цы, была ненавистна ему, человеку, знавшему из отечественныхкинокартин ту культивируемую идеальную советскую ситуациюв любви: либо какой-то садомазохизм с обязательным демон-стративным женским самопожертвованием, либо борьба —с врагами, с обстоятельствами или между собой. Конфликт какглавное содержание жизни.

Он чувствовал себя в эту зиму особенно одиноким, но вотв чем она была неправа: ей мнилось, любил, а теперь охладел,а на самом деле…

Они когда-то учились в одной школе, и он был старше,но из-за болезни в восьмом остался на второй год, и они оказа-лись в параллельных классах. Он очень нелегко пережил позорвторогодничества и считал, что такого не могло случиться, ес-ли бы у него был отец. Он всегда выделял ее, розовощекую,с длинными косами, из круга других девочек. И на школьных ве-черах сидел где-нибудь в углу зала, вытянув шею, и ел ее глаза-ми, когда она выступала с чтением стихов, какого-нибудь «Пись-ма Татьяны» или «Отец, отец, оставь угрозы, свою Тамаруне брани». Слушал этот, с недетским драматизмом голос, почтине внимая тексту. Глядел на ее одушевленное лицо и, хотяна него почти не действовали стихи, а половина слов вообщене входила в сознание, та искренность, с которой она произно-сила эти речевые обороты девятнадцатого века, эта вибрация

84

голоса завораживали его, порой доводя даже до негодования,потому что он невольно на минуту становился как бы зависи-мым от нее.

Перед выпускным вечером раздали фотографии. Оба ихдесятых класса на школьном дворе в три ряда на снимке. Пе-редние, девочки, сидят, сжав коленки, с неловко уложеннымина черные фартуки кулачками. Во втором ряду — малорослыешкольники, стоят, все, как на подбор, сердито насупленные.А позади — самые высокие, вполне половозрелые уже десяти-классники и он сам с краю, так неудачно снятый, с взлохма-ченными волосами. Из-за этого фотография была им сразу же,прямо в классе, изорвана. Но потом из обрывка он вырезалножницами одно лицо. Девочка с безмятежным лбом — волосына прямой пробор, полукружие воротника и какой-то необъяс-нимо радостный взгляд.

Позднее, уже после того, как он поступил в Бауманское, онивстречались на ежегодных вечерах выпускников школы. Он былуже зрелым дипломником, а она из-за своих «академок» толькоеще перемогалась с третьего курса на четвертый. Тогда послешкольного концерта, недолгого трепа бывших одноклассниковс питием вина из горлышка на школьном дворе, они неожидан-но разговорились и ушли вместе. И начался их роман.

Он нелегко переживал в себе утрату того школьного благо-говения перед ней. Когда они стали близки, его неуважениек самому себе как-то вдруг перенеслось и на нее. Покорностьего возлюбленной и та радость, с которой она отдавалась еготребованиям, как будто лишали его прежних возвышенныхпредставлений о ней. Те рыцарские чувства, которые так рас-пирали его, пока она была недоступной, приходили теперьнечасто. Но постепенно, отставив навсегда тот идеальный об-раз, которому она, как оказалось, не очень-то соответствовала,наш герой привязался к ней по-другому и теперь понимал, чтовыбрал ее для себя, наверное, потому, что она чем-то похожабыла на его мать. Волнистыми волосами и голубыми глазаминавыкате, и выражением мировой скорби на лице, симптомом

85

увеличенной щитовидки, и этими низами речи, тем роднымдо трепета тембром голоса. Голосом, который называл егопо имени и не стеснялся произносить слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами… Этот ее причитающий говор по-чти на грани слез…

В минуты сосредоточенности, по пути на службу, например,когда он брел по обледенелому тротуару вдоль перил моста,украшенных аляповатыми снопами чугунного литья, он виделвдруг внутренним зрением, что за это время, как будто отдари-вая друг друга самым сокровенным, они оба сделались лучше,чем были прежде. Если раньше, случалось в тягостной досаде,он думал, не нужна она ему, одному было бы проще, и цитиро-вал вычитанное, дескать, художник не должен приносить себяв жертву одному человеку, а только человечеству, то сейчас онуже без сомнения знал, что нельзя ее оставить. Но бывало и так,что там, по дороге в институт, он вдруг смеялся сам с собой,вспоминая какой у нее комичный вид в самодельном, из сукон-ных обрезков сшитом берете, который налезает ей на глаза приходьбе: «Как малыш у Брейгеля на первом плане!»

Было ведь что-то загадочное в этом создании. Тело ее, какбудто предназначенное служить ему каждую минуту, в жаркиеиюльские ночи было прохладным. А когда он, измученный зи-мой, приходил домой с мороза, она отогревала его огненнойволной прикосновения, так что ответный порыв его сердца за-полнял теплотой все кровеносные сосуды, и он чувствовал тол-канье своей крови везде — от кончиков нижних пальцев до те-мени.

45

За последние месяцы он заметно утишился, перестал злить-ся на Паровикова, и «шеф», только что перенесший операциюпо удалению почечных камней, как будто тоже помягчал.

В «ящик» пришла разнарядка послать несколько человекв Университет марксизма — ленинизма. Наш герой, понимая, чтостоит в списке номером один, довольно успешно прятался

86

от глаз комсорга и, чтоб освободиться от обязательного для мо-лодых специалистов промывания мозгов, записался на курсыповышения квалификации по технике безопасности. Но и там онс трудом высидел только одно занятие. Лектор, начавший рас-сказ с перечисления преимуществ социализма перед капитализ-мом, рекомендовал улучшать условия труда тем, к примеру, чтобв горячих цехах вывешивать на стенах зимние пейзажи. Страш-но раздраженный такой болтовней, наш герой, зарекаясь посе-щать эти лекции впредь, дал стрекача.

Однако, на работе стали замечать в нем и агрессию. Так, рас-сказывали в курилке анекдот о беременной: «Это женщина, ко-торая не понимает шуток, с ней пошутили, а она надулась». Му-жики смеялись, а он выскочил с белыми глазами, и его тошнилоот пошлости.

Как-то две девушки в отделе болтали, не обращая на неговнимания. Одна описывала другой встреченную в очередив магазине старуху с изумрудным перстнем и добавила с нотойклассовой ненависти в голосе: «Зачем он ей? Так и хотелось еепришибить». Наш неврастеник мгновенно предстал перед ба-рышнями, выбежав из-за чертежной доски, и заорал: «Какэто — пришибить?» Они на миг замолкли и вдруг, несмотряна его разъяренный вид, дружно захохотали. А когда он поползназад в свой закут, все только многозначительно переглядыва-лись да крутили пальцем у виска, оценивая его выскок.

Не стерпев в другой раз рассуждений коллег о том, чтоСША начнут-таки против нас войну, строптивец мой резко отре-агировал: «Да на что мы им нужны! Это все предлоги, чтобкормить вояк и держать народ в черном теле, дескать, все —на оборону». Сам он произносил «Соединенные Штаты», никакне мог согласиться со звучанием «сэ-шэ-а». Высказался, а по-том ругал себя: «Дурак, дурак!», уже зная, что все свидетель-ства о нелояльности становятся известными где надо.

Вдобавок у него начался психоз, который наблюдаетсяобычно у работников через год-два от начала трудовой деятель-ности на закрытом предприятии: он стал бояться, что потеряет

87

пропуск. Страх пронимал его постыдной дрожью в проходной,когда он шарил по карманам в поисках проклятой картонки,удостоверяющей личность. Страх будил его ночью, усугубившисьпосле того, как замордовали выговорами одну нерадивую со-трудницу за такой проступок. «Ведь так можно в дурдом загре-меть!» — осознавал он происходящее.

Парень, можно сказать, сходил с ума в этом загоне для лю-дей, подозревая, что собрали их здесь для того, чтобы под над-зором они не успевали думать о себе. Он невольно, почти вслухговорил себе самому: «Сколько же еще придется жить! Ведьнельзя лечь к стенке и умереть!».

46

В родительском доме по-мещански волновались за репута-цию своей дочери. Когда она приходила в отчую пятиэтажку,отец смотрел на нее с грустью, а мать называла единственноесвое дитя не иначе как «юродивая».

Никто не сказал толком моей дурочке ни о планированиисемьи, ни о противозачаточных мерах. Она полагалась во всемтолько на своего избранника, совершенно снимая с себя ответ-ственность за происходящее. Когда же задумалась о том, что бу-дет, если… было уже поздно.

В районной женской консультации немолодая врач-гинеко-лог после определенных манипуляций сказала довольно равно-душно: «Есть подозрение на беременность. Приходите черездве недели».

В простушке сразу поубавилось инфантильности. «Что жеделать?» — спрашивала она себя, вдруг осознав временность ихбезмятежного существования. И удивлялась, что так долго суро-вый возлюбленный не покидает ее, тогда как он полушутливоклялся ей: «До могилы!»

Она понимала, что для выживания в этом мире недостаточ-но просто любить друг друга, что одна моногамия не можетуберечь их навсегда. Совсем недавно он сам с раздражениемговорил о своих сослуживицах, одна за другой уходящих в де-

88

кретный отпуск, что они размножаются с упорством трески.И добавил в сердцах: «Преступленье иметь детей здесь в нашевремя!». Теперь же, когда она с надеждой произносила: «Мо-жет быть, это еще ошибка», то встречала вдруг такой напорчувств, которого и ждать не могла: «Нет, я уже чувствую себяотцом. Если сейчас нет, то и никогда не будет». На ее речио том, что если их ребенок окажется похож на своих родите-лей, то обречен на одиночество, он вне всякой логики твердил,бережно обнимая укутанные в шерстяные рейтузы ее бедра:«Но ведь я нашел тебя!».

В тягучие ночи она не могла спать, мучимая сомнениями,растравляя воображение картинами будущего, теми самымипрогнозами, которые раньше слышала от своего инженера,не придавая им значения. Точно в черно-белых кадрах докумен-тального кино, ей представлялась оскверненная природа, об-шарпанные древесные стволы без ветвей, белые горы полиэти-ленового мусора и в речных руслах потоки зеленоватой водыс кислотными испарениями. Это уже проворачивались в мозгувиды с натуры, задворки химических заводов, когда по инсти-тутской программе ездили на практику. Она так живо воспроиз-водила в фантазиях детали, что ей разъедало до кашля трахеи.

И когда видела в метро на «Киевской» и «Арбатской» задра-енные металлические двери бомбоубежища, все это ужасом от-кликалось в ней и имело какое-то отношение к судьбе будущегоребенка.

Несколько раз она испытала во сне потрясение: привиде-лись красно-черное небо и руины домов, и она понимала, чтоэто война, а спасением было пересечь взрытое бомбежкой по-ле. Но она как будто не знала, в какую сторону ползти, не ори-ентировалась, потому что потеряла очки и, почти ослепшая, на-тыкалась кулаками и коленками на горячие камни по краямпашни. Сон возвращался не раз, иногда она переживала ощу-щение, что за ней гонятся, и пыталась оторваться от земли,взлететь, раздвигая руки, как во время плаванья брассом. И,оттолкнувшись пятками, летела низко-низко, так что сердце за-

89

ходилось в ужасе, потому что преследователи почти хватали ееза ноги.

А раньше такими блаженными были эти летания во сне, ко-гда она парила в воздухе, точно девушка на картине Шагала,только поза удобнее: кротко лежа на спине, летишь вперед ступ-нями, чуть сгибая в коленях нижние конечности.

Как и большинство людей, которых знала, она ждала войныс Америкой, и страх этот глубоко укоренился в сознании. И хотяна семинаре по научному коммунизму бодро намекали: «Войнабудет, но победит СССР», она понимала, что не уцелеет никто.

Вывешенные на кафедре военной подготовки цветные пла-каты учили, как при ядерном взрыве ложиться в доме под окнона пол, чтобы спрятаться от потока радиации, как надевать про-тивопылевой респиратор и завязывать тесемки бахил. И ей осо-бенно запомнилась картинка, где мужчина и женщина несутна руках ребенка, все трое в противогазах.

На учениях по гражданской обороне, где устраивали сорев-нования, кто быстрее переправит «раненых» на носилках и за-бинтует условно пробитые головы, переиначивая названиепредмета «гражданская оборона» в аббревиатуру «гроб», остри-ли: «Войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камняна камне не останется».

47

Начальник первого отдела полковник Хубаткин, наводившийна сотрудников страх угрюмым видом, по характеру своемуне был злодеем. Все знали, что он пьет, от него за версту пахлохорошим коньяком. Говорили, что в кабинете Хубаткина смонти-ровано было специальное устройство, позволяющее ему безкомпрометирующих рюмок и бутылок вкушать веселящий нек-тар. Сосуд якобы ставился в специальный держатель, сквозьящик начальничьего стола шел чистый полиэтиленовый шланг,кончающийся мягким загубником. Начальник, не сходя с рабо-чего места, время от времени потягивал живительную влагу, удо-влетворяя, по Фрейду, свой не избытый в младенчестве соса-

90

тельный рефлекс. А дирекция института боролась с пьянствомсотрудников, ежедневно выставляя на выходе нюхом чующихалкоголь дежурных.

По итогам дипломной работы у специалиста нашего вышлапубликация в Журнале теоретической физики. Посылал он ста-тью в печать уже с нового места работы, по всем правилам, по-лучив соответствующие визы. Неожиданно в адрес институтапришло письмо из Бельгии от одного исследователя, имя кото-рого наш молодой автор, едва разбиравший печатный текст по-английски, даже не мог транскрибировать. Иностранец, не подо-зревающий, конечно, о том, что институт имеет еще функцию за-секреченного «ящика», просил выслать ему оттиск статьи. Мое-му инженеру вручили сие послание в уже вскрытом конвертебез марок и передали приглашение явиться в Первый отделк замдиректора по режиму.

За двойной дверью, обитой искусственной кожей, находиласьизвестная ему комната исполнителей, длинное помещение, кото-рое при видимой чистоте отвращало запахом застарелых окур-ков. В комнате этой было пусто. На письменных столах, покрытыхжелтым винилпластом, змеино изгибая пружинные провода, стоя-ли старые, послевоенного образца настольные лампы. Они былистранно приспособлены к нынешнему использованию: в перевер-нутых абажурах, похожих на солдатские каски, росли полуживыебелесые традесканции, комкая корни в скудном объеме земли.

Хубаткин позвал из своего кабинета (дверь в него была от-ворена): «Заходите, Батурин». Взял из его рук письмо, отыскална столе среди разложенных бумаг отпечатанный на машинкеперевод, имеющий даже какой-то номер, и пробежал его гла-зами. «Нам это не нужно», — сказал шеф секретности и разо-рвал буржуйское посланье. Потом продолжал почти доброже-лательно: «Я тут узнал, что вы как-то аполитичны, из комсомолавыбыли за неуплату взносов, допускаете… высказывания.Как же с такими настроениями вы собираетесь дальше рабо-тать на оборонном предприятии? Подумайте, молодой человек,и двадцатого числа приходите на беседу».

91

Рассказывая вечером дома об этом эпизоде, мой герой-неудачник принялся вдруг описывать старые лампы и заморен-ные традесканции в Первом отделе, как будто это был символтого, что вещи окончательно потеряли свое первоначальное на-значение. Всё тяготело выломиться в противоположность себе.«Ты помнишь „451 градус по Фаренгейту“? — яростно вопрошалон. — Пожарные не тушат пожары, а сами их устраивают. Мили-ция не охраняет, а выслеживает и ловит нас. И атомные станциине для того строят, чтоб энергию качать, а чтоб гнать плутоний,начинку для бомб. Эта страна обречена. Когда все работаютна войну и основная цель труда — убивать людей, человекне может нормально жить».

Обхватив руки сурового своего друга у локтевых сгибов,заполнив свои ладони этой родной плотью, она, не в силахостановить в себе горлового стона, произнесла вдруг: «Тебе такплохо оттого, что ты некрещеный». Это было нечто новое. «Тыкрещенная? Ну и что?» — саркастически вскинулся он на это еезаявление. «Я чувствую защиту, каждую минуту чувствую, чтоне одна».

48

Несмотря на то, что она выглядела теперь совсем неважно,у него возникало какое-то умиление от одного ее вида, хотя онне упускал случая поиздеваться над ее вдруг обнаружившейсямедлительностью. «Была такой одухотворенной, а стала такойоплодотворенной», — иронизировал он и уверял, что большевсего мужик любит жену, когда она брюхата. Она еще надеялась,что обойдется, не подтвердится беременность, а он все повто-рял: «Как я хочу!» и ночью вдруг заговорил о младенце: «Вот яего в тебе чувствую». Словно у этого нелюдима из всех вариан-тов жизни могло сбыться только одно предназначение — бытьотцом. И действительно, у него были сильно развиты лобныебугры, как она знала, признак педагогических способностей.

Через два дня он прилетел с работы с новой идеей: «Тыдолжна слушать музыку. Ребенок слышит уже с первых дней по-

92

сле зачатья». И на стереопроигрывателе «Аккорд» ставил «Стра-сти по Матфею», приговаривая, что Бахов было оттого так много,что каждый выучивался композиции еще в утробе матери, таккак в семье постоянно музицировали.

Он размышлял о странности человечьей натуры: половоевлечение людей друг к другу совсем не связано с задачей про-должения рода. Животные в этом смысле гораздо честнее лю-дей, думал он. И говорил своей возлюбленной среди неистовых,с трудом сдерживаемых позывов страсти: «Пойми, это инстинкт,самый главный инстинкт жизни!» И с малым существом, котороедолжно родиться и которое он представлял губастеньким, с си-ними круглыми глазами, казалось, хотел прожить то, чего не бы-ло дано ему собственным ущербным детством.

Чердачная моя мечтательница нередко задумывалась, поче-му они не такие, как все, где был поворот, определивший нетри-виальность судьбы. «Где я свихнулась?» — спрашивала она себя,побывав в гостях у только что вышедшей замуж однокашницы,которой родители купили кооперативную квартиру. И не нахо-дила объяснения, не могла назвать момента, как будто всемпредыдущим существованием, даже выучкой штопать, готови-лась к житью в скрипучем домике с мезонином и топке печипо утрам.

49

Она вспоминала, как все начиналось, а помнила до пустяков.Когда людям негде остаться наедине, им трудно встречаться.

Они выматываются от одного вида друг друга, почти раздража-ясь от нежности, от неутолимого желанья прикасаться.

Как-то вечером при июльской, с маслянистым светом луне,истомленные чувством бездомности, когда они прошли уже два-жды от Арбатской площади до Смоленской, на Гоголевскомбульваре, на зеленой гнутой скамейке, он обхватил ее руками и,посадив к себе на колени, крепко-крепко, в замок сомкнув паль-цы, прижался к ее спине, к вискозной белой блузке, и неподвиж-но замер, забывшись. Она, напряженно кося глазами на редких

93

прохожих, сидела несколько минут, но потом, виновато высво-бодилась: «Я для роли Саскии не гожусь».

Однажды он договорился с приятелем, что тот даст на ночьключ от своей мастерской. Надо сказать, что друзья у него былиисключительно выпускники Строгановки, которым он когда-топозировал для курсовых и дипломных работ. Пока те были сту-дентами первых курсов, он получал за свои сеансы в студииполтора рубля в час. Но позднее он так подружился с некоторы-ми, что когда будущим скульпторам нужна была обнаженная на-тура, из чувства товарищества работал даром и, стоя нагишомна сквозняке, не раз простужался. В качестве дипломной работыстрогановцы должны были представлять барельефы и пластикудля парка культуры или дома пионеров и вовсю эксплуатирова-ли нашего технаря. При этом, хотя и оформлялись крупные дого-вора на оплату позирования, денег он не получал. Их присваи-вали творцы и благополучно пропивали, иногда потчуя и самогонатурщика.

Мастерская ваятеля, как вспоминала наша сентиментальнаяособа, располагалась в подвале. В ней пахло сырой глиной,на истертом линолеуме валялись деревяшки, которые, оказыва-ется, нужны для армирования моделей. Посередине помещениястоял проволочный остов гипсовой скульптуры, с ребрамии ступнями, только что не было черепа — все равно страшный.Железные стулья с сиденьями из расслаивающейся фанеры,у стены — обшарпанный диван… Первое, что он сказал, когдапришли: «На стулья не садись, на них голые натурщицы сидят».Снял рубашку, застелил диван и усадил ее. Но кругом было гряз-но и чувствовалось какое-то непотребство. И после несколькихминут поцелуев он вдруг поднялся, схватил старый журнал,как бы оправдываясь, что вот надо было сюда зайти, и увел ее.А ведь хотел уговорить остаться на всю ночь, улаживал этос приятелем, который сначала отнекивался: «Занято. Можешьнарваться на конкурента».

Весной они поехали за город на чью-то дачу. Там во дворепод клеенками стояли незаконченные статуи — печальные жен-

94

щины и мальчики без рук. В доме тоже было много скульптуры:каменные бюсты и глиняные неряшливые фигурки, изначалиезамыслов. В одной из мраморных голов по прическе и крупнымушам она узнала своего возлюбленного с несвойственной емуромантической улыбкой. Поэтому она, взревновав, поняла, чтолюбим он не только ею.

С собой они привезли государственный двухрублевый ку-лич, именуемый «кекс весенний», к которому от избытка чувствне притронулись, а на обратном пути скормили пристанцион-ным собакам.

Он принес в ведре воды из колонки, на полке нашлась по-чатая банка сгущенного молока, подсохшего с поверхности.Они были голодны, но есть не могли, так тревожно было. Онстал кормить ее с ложечки сгущенкой и целовал, облизываяс ее губ сладкие капли. Хотел включить проигрыватель: «Я по-ставлю Вивальди», но звукосниматель был неисправен, и музы-ки не получилось, чему она была рада, потому что страннымритмом, собственной мелодией напряглось тело, и мешалисьмысли в голове.

Они стояли друг против друга в полутемной комнатенке,и он вдруг шагнул вперед и обнял ее с такой силой — отдаю-щейся и в то же время требовательной, — что она отшатнуласьплечами к стене. Сзади нее на гвозде висели угольники и нож-ницы, и это все как будто воткнулось ей в спину и стало прочнойболью преданности, жалости и падения. И в холодной чужой по-стели она все еще чувствовала эту боль, и было стыдно своейкрови, и забота о стирке не давала ей забыться.

50

У них уже было прошлое! Они были подлинными детьмиМосквы, своего приарбатского угла, и вернулись сюда не толькопотому, что негде было жить и осточертели родители. Ей проти-вен был современный дом с узкими дверями и низкими потол-ками из бетонных плит, где каждое движение соседей вызываетотклик вещей в твоей комнате и беспокойство посуды в шкафу.

95

Ей казалось, что одинаковые жилища делают и людей, видящихсвет сквозь сетку капроновых штор, неотличимыми друг от дру-га. Она не осознавала того, что он знал уже из опыта нахожде-нья в «ящике»: мимикрия была спасительной в этом мире, гдеяркая индивидуальность всегда вызывала неприязнь, а теперьеще и подозрение в антисоветских настроениях.

Она любила Москву, эти горбатые улочки у набережнойс многочисленными обезглавленными церквями, переделанны-ми в мелкие фабрики. Они ходили по переулкам, знакомымсо школьных лет, переименованным теперь и названным улица-ми, но от этого не потерявшим ни своей тихости, ни кривизны.Ветхие дома с клеточками дранки за отставшей штукатуркой,рыжие потеки у водостоков и разнообразные лепные украше-ния: лукавые, усталые, а то и грозные львиные морды, женскиелица в стиле неогрек с характерной полуулыбкой…

Светлый фриз четырехэтажного дома в Могильцевскомукрашал барельеф с фигурами в тогах. Присматриваясь —не сразу, а после нескольких прогулок — в некоторых персона-жах рельефа они опознали Пушкина и Гоголя и даже Льва Тол-стого. Хоть и понятно было, что те в античных одеяниях, у клас-сиков был весьма банный вид.

И как всегда, как он помнил, всю жизнь, в Чертольском пе-реулке вспучивало на перекрестке асфальт, и тот проламывалсяот столетиями длящейся работы ручья, не желающего прятатьсяв трубу на своем пути к Москве-реке. Эти дыры в дорожном по-крытии вызывали в нашем герое прилив немотивированного оп-тимизма. По дороге на работу, перешагивая через черные щелимостовой, он думал, адресуясь к невидимой власти: «Не всё выможете задавить!»

Рядом со школой, построенной, как знал он от матери,на месте знаменитой церкви, возвышалась беленая палата сем-надцатого века, где теперь устроен был склад. Железные на-кладки на дверях казались аспидными от свежего кузбасслака.И страшна была легенда здешних мест: мол, в древности скла-дывали в эту камору подобранных зимой на улице безвестных

96

мертвецов и держали тут, на морозе, чтобы весной всех невос-требованных родней покойников похоронить в общей могиле.

Ее влекло к тому дому в переулке, где она провела детство.Входила под арку в затхлый дворик с немногочисленными топо-лями, которые сызмальства знала все наперечет, и теперь убыльих с печалью замечала. В углублениях асфальта стояли извеч-ные черные лужи, а в чугунной ограде поубавилось завиткови пик. Но за оградой все-таки стояли клены, которые, как с дет-ских лет помнилось ей, сплошь засыпают в мае желтенькимицветками тротуар.

Они вошли как-то в подъезд, где она ребенком выстаивалаподолгу у батареи, грея обледеневшие варежки. Дверь былата же, и латунная длинная ручка сохранилась. Со стен вестибю-ля, облицованных квадратами шоколадно-коричневой плитки,смотрели смеющиеся рожицы фавнов с кудрями из виноградаи девические головки с колокольцами-подвесками в ушах. Ре-льеф плафона изображал колесницу, влекомую белыми лоша-дьми, и, схватившись за ее край, почти горизонтально вытянувтело в благородном полёте, неслась в пространстве богиня,а восхищенный возница оборачивал к ней гипсовое лицо,не ослабляя натяжения поводьев.

Шли на Арбат, где после одиннадцати часов фонари ужебыли притушены, разглядывали витрины книжных магазинови вышивки за стеклом, а потом любовались узорной изморо-зью, выкристаллизовавшейся тропическими листьями на стекле«Галантереи».

Она мерзла, но когда он обнимал ее, отстранялась, чтобне выгонялся теплый воздух из пальто, и тогда он, стараясь еесогреть, дышал усердно ртом в один и в другой рукав, надуваящеки и схватывая плотно ее запястья, чтоб не ушло тепло. Ей хо-телось вдруг спать, дремота одолевала прямо на улице. На ходупристроив голову к нему в суконное предплечье, закрывала гла-за и, плотно прижавшись бедром, потихоньку ковыляла. И оншел кособоко, не двигая плечом, крепко обхватив наискось ру-кой ее спину.

97

Но когда они возвращались, то долго не могли уснуть, по-тому что касание родной плоти мучило новой жаждой. Онарассматривала трогательные его недоразвитые соски, а потом,когда гасили лампу, искала их рукой в темноте, этот намекна забытое единство женского и мужского. И когда она проси-ла: «Уходи», — то врозь они засыпали мгновенно, чтобы сновасоединиться в утренних сумерках, когда их лица, и вещив комнате, и город за окном были серыми, как недодержанноефото.

51

Что-то с ним происходило непонятное. Ему всех стало жал-ко. Он не узнавал себя, такая обуяла сентиментальность. Вдругпришло в голову, как по-свински всегда он обращался с мате-рью. И теперь он звонил ей на службу с дежурным вопросом«Как дела?», не в силах произнести другие, человеческие слова,которые, казалось, уже были найдены, но стопорились дурацкимстеснением.

В милицию, между тем, шли доносы из окрестных домов,дескать, живут без прописки, за квартиру не платят, а женщинане занимается общественно-полезным трудом. Пришел пожи-лой техник-смотритель. Он и она показали ему свои аккурат-ные, в темном текстиле, паспорта. И так как значилось в штам-пе его документа «Прописан: Хрущевский пер.», а фактическиони жили в том же микрорайоне, техник-смотритель АлексейИванович сказал: «Живите!». Хоть он и отнекивался, ему всучи-ли десять рублей. Когда явился участковый милиционер, пер-вым паническим движением обоих было «Заметут!». Тот прове-рил документы, а от главы семейства услышал: «Жить негде,жена беременная». Мильтон смутился и вдруг вскинулся, ука-зывая на гравюру: «А почему у змеи корона?» — «Это королев-ская кобра», — смело нашлась моя красотка. Страж порядкаприходил и в следующий месяц и уже не требовал паспортов.Десятки делали свое дело, а доброта Алексея Ивановича быланеисчерпаемой.

98

Легализовавшись таким образом, законопослушный мой ге-рой рассудил, что имеет право пользоваться электричеством,и умело сделал подводку. Теперь его затворница, оставаясь однаднем, могла обогреться старой электроплиткой, любуясь алымизавитками раскаленной спирали.

Наш вольнодумец ждал двадцатого числа, нового разгово-ра с начальником режимного отдела, к чему надо было как-топриготовиться, хотя бы узнать, кто на него настучал. Он былнедоволен собой после того вызова к Хубаткину и предвиделнеприятности. Считал, если мысли его прознают, ему несдобро-вать. Когда же дома заикнулся о том, что вот каждый в чем-тотаком виноват, заботница его заорала, потрясая кулаками: «Чтоза идиотство! Не вздумай себя оговаривать! Никогда ни в чемты не виноват!»

У него появилась мания преследования. Казалось, даже тотпостовой, который сидит в «стакане» у Малого Каменного моста,знает, кто он, и с подозрением смотрит сверху сквозь стекло.Ему жгло спину, когда, перейдя мост, он сворачивал в переулок,хотя умом понимал, что регулировщик не станет его ловить.Но вопрос, могут ли взять человека на улице или поимка ведет-ся по другой схеме, очень мучил молодца.

В последние дни, когда она внутренне стала называть се-бя его женой, донимало ее предощущение беды. Кроме пля-шущих мелочей, которые она видела боковым зрением посто-янно, успокаивая себя тем, что это не сумасшествие, просто,из-за близорукости у нее всё невидимое дополняется на сет-чатке изображениями прочитанного, — кроме пляшущих мело-чей, были и другие явления. Однажды, взглянув из переднейв дверной проем комнаты, она увидала вереницу гигантскихуток, которые, переваливаясь, пересекали освещенный участоккрашеного пола. Лапы их были очень толсты, а сами птицыпохожи на кургузых старух, перемещающихся на полусогнутыхногах, вроде актрисы Немоляевой в спектакле «Кавказскиймеловой круг», который шел когда-то в театре Маяковского.У нее зарождались дурные предчувствия, и она говорила се-

99

бе: «Как сейчас хорошо и какой катастрофой все это кончит-ся!»

52

В течение нескольких суток у него тупо болела башка и рас-пухшие веки нависали над зрачками. Болячки обметали губы.Глаза его вдруг как-то потеряли чувствительность, и он смотрелна лист ватмана, исполосованный лекальными кривыми,и не мог сосредоточиться, а все как будто усмехался — такаятолько осталась у него реакция. Его заботило, что на еду требу-ется теперь больше денег, но заработать не мог. Просто стал от-казывать себе в пище, почти насильно укармливая беременнуюсвою красавицу, от которой когда-то требовал невыполнимогопостничества.

Он устал от этой зимы, от того, что вечно ходил с мокрыминогами, что дни были коротки, а резать доски приходилось приэлектричестве. Иногда он засиживался до трех часов ночии только блестки во взгляде, мешающие сосредоточиться, за-ставляли его лечь. Он устал от чередования пустых тягостныхдней на работе и наполненных болезненно-экстатическим тру-дом ночей. Знал, что сотворит нечто грандиозное, но ежеднев-ная пытка пребыванием в «ящике», чувствовал он, обескровилаего, хотя большущие ладони, которые он весь рабочий деньдержал на крышке стола, были работоспособны и неистовоспешили, как только дотрагивались до инструмента. Он резалс точностью автомата, зная, что одушевление, которым созданисходный рисунок, было настоящим, и даже без эмоций, безособого примеривания, его руки делают все хорошо.

Он забывался неглубоким сном, а под утро, когда начина-ло светать, уже не спал и мысленно все надеялся на чудо: чтоне пойдет на работу. Стаж у него был маленький, по бюллете-ню полагалась половинная плата за пропущенные по болезнидни. Этого он не мог себе позволить, тех девяноста рублей,которые он в общей сложности получал, и так было недоста-точно.

100

Высиживая в людной комнате почти по девять часов в сут-ки, он невольно перебирал в памяти детали короткого разгово-ра с Хубаткиным и гадал, где же он допустил оплошность, про-говорился и выдал себя, по сто раз на дню представляя, что жебудет двадцатого числа. Чтоб утишить гул от ламп дневногосвета, он прижимал ладони к ушам, с трудом вытерпливая по-следние полтора часа и задыхаясь от соленой слизи, забивав-шей ему бронхи.

Когда выходил на улицу, от свежести сначала становилосьлегче, но, пройдя несколько метров, он чувствовал: весь дымстрашного города, все, что выдохнула Москва из высоченныхтруб теплостанций и дворовых котельных, кормящихся антраци-том, заполняет ему грудь сжигающей волной. «Что они со мноймогут сделать? Уволить? Можно работать грузчиком», — пыталсяон победить безотчетный нутряной свой ужас. Ведь не простоуволят, вышлют!

Он долго не признавался дома в своей болезни и, когда она,чувствуя его огневицу, просила своего кормильца остаться домахоть на один день, успокаивал ее, монотонно повторяя: «Прой-дет!», и уклонялся от объятий.

Она срезала самые полнотелые листья алоэ и, выдержав ихдня три в темноте, чтоб усилить действенность жизнетворногорастения, приготовила лекарство, смешав горький сок с кагороми медом. Она поила его на ночь отваром бузинового цвета, и по-сле испарины на целый час головная боль отпускала и он чув-ствовал блаженную слабость. Она промокала ему марлей влагусо лба и дула на лицо, чтоб охладить жар, и ее дыханиесо странным этим одуванчиковым запахом сушило ему кожу.Но утром он опять вставал и шел через мост, не принимаяво внимание уговоров, и даже отталкивал ее равнодушно,но шел ради нее, повинуясь идиотскому, как он сам говорил се-бе, супружескому долгу.

И за день у него опять наболевала грудь от кашля, и шумв голове был такой, что он не слышал слов, с которыми к немуобращались. Он чувствовал, как разбухло у него горло, видя его

101

мысленно: красное, мясистое, через которое уже не мог про-биться голос.

Ночью она приходила на дощатый топчан согреть тощегосвоего возлюбленного, и он успокаивался. Боялся на нее ды-шать, чтобы не заразилась. Но она настойчиво тянулась к его ли-цу, и целительными были эти ее поцелуи, заживляющие болячкиу него на губах. Обняв со спины, она прижималась к нему, по-вторяя собою изгиб его трясущегося тела и обвивая руками так,что он как будто сидел у нее на коленях. Ее грудь касалась еголопаток. И сквозь жар и бредовый шепот благодарности, большене сомневаясь в ее искренности, он сказал внезапно: «Я поду-мал — нам бы обвенчаться». — «Но для этого надо тебе сначалакреститься», — кротко отвечала она.

53

«Батурин — в первый отдел!» — сказал шеф после короткогоразговора по местному телефону. «Разве уже двадцатое?» — по-думал несчастный мой герой…

Он вышел из проходной и медленно побрел по переулкам.Впервые ему не хотелось идти домой. Он вспомнил, так птицав случае, если близко к птенцам подойдет хищник, кружити кружит, не приближаясь к своему гнезду.

Он досадовал на себя за то, что произошло в разговорес Хубаткиным. Опять и опять мысленно возвращаясь в обстанов-ку его кабинета, осознавая, что объяснил далеко не все, он те-перь переживал в воображении произошедшее и подбирал бо-лее точные слова. Минутами ему казалось, надо было сказатьвсе, что думает, до конца. А потом в приступе малодушия с тош-нотой вспоминал он, как в ответ на угрожающие нравоученияначальника неожиданно для себя самого, его прорвало: «Я во-обще против». — «Против чего?» — «Против всего этого. Не хочу,понимаете, не хочу…».

Инстинкт самосохранения ему отказывал, он вышагивал ма-шинально, слушая, точно отвлеченные звуки, скрежет тормозов

102

у себя за спиной. Обнаружил, что забыл шарф, но не стал воз-вращаться, тем более, что на территорию института после окон-чания рабочего дня его бы и не впустили. С крыш текло, но онне отстранялся от струй, и талая вода попадала ему за ворот, об-жигая шею. Он то ли улыбался с неподвижными прищуреннымиглазами, то ли горько жмурился, постигнув неожиданно, что ни-чего не страшится больше. «Разве я боюсь умереть? Разве яне хочу покоя? На кладбище хорошо!» — подумал он на минуту.

Зеленоватый пар стоял над рекой. Она колыхала серыельдины в грязной воде. Кое-где виднелась белая пена, будто на-плевано. Он все это видел, не глядя, словно помнил кинокадры.Какая-то сила извне так сдавливала ему голову, что он чувство-вал звоночки в висках. Вдруг трещало и сразу теплело, и он по-думал, лопаются капилляры.

Он стал спускаться к набережной, в тень от моста, и хотявпереди, он знал, находился лестничный сход, прямо перед ли-цом его, как бы поднявшись стоймя, была хлюпающая неспокой-ная вода. И тогда, в гневном приливе сил он выбросил впередруку, чтоб кулаком пробить это грязное водяное марево, кото-рое застило ему взгляд. Качнувшись резко вперед и пропустивпоследнюю ступеньку, он не удержался на ногах и упал, дажене пытаясь схватиться за край каменного парапета и только бес-сильно помавая пальцами в воздухе.

Когда он очнулся, немощь и боль в затылке мешали емусориентироваться. Ему представилось, он в темноте, в постели,но мигание огней светофора и невнятные сотрясения грунтапривели его к реальности. Он уперся головой в гранит, хотелсесть и не смог. Редкие прохожие не обращали на него внима-ния. Так лежал он, должно быть, очень долго.

Девочка, которую он не увидел, запомнив только ее голосок,привела людей, и, когда через некоторое время он снова при-шел в себя, то безвольно закрыл глаза: его втаскивали в белыйфургон, и он с облегчением подумал, что ему больше не надосамому печься о себе. И хотя его ощутимо толкали под бока,и голова моталась из стороны в сторону на бессильной вые, он

103

не почувствовал обиды. По всей видимости, решил он, его при-няли за пьяного и везли в вытрезвитель.

Машина ехала очень долго, убаюкав его пением мотора. По-том остановилась, его выволокли, хотя ему и не хотелось выле-зать, наконец-то согрелся. Взяв под руки, повели. За казенноговида дверью он увидел просторное помещение, часть которогозанимала клетка, крепкая загородка из стальных полос с частойсеткой, вроде той, которой затягивают лифтовые шахты.

Посадили на жесткий диван под лампочкой и больше не об-ращали на него внимания. Был сквозняк и такой яркий свет, чтоон стал прятать глаза, тычась лицом в дерматиновый валик ди-вана.

И тогда долгожданная тьма пришла к нему. Еще до того, какдежурный врач осмотрел беднягу, ворча, что нет нормальногозрачкового рефлекса; еще до того, как был записан какой-то ди-агноз со знаком вопроса; еще до всего этого… Крепкие планкигрушевого дерева замелькали у него перед глазами, розово-ко-ричневые, и он мысленно соединял их в паз и даже слышалсвое постукивание, радуясь широкому полю доски. Туловищеего подергивалось время от времени в ритме этих ударов, и, на-конец, он затих в беспамятстве.

54

С утра было ей худо, не могла есть, и даже не могла себя за-ставить умыться водой из-под крана. В пасмурные дни ей всегдабыло не по себе. Звуки падающих капель, казалось, сводятс ума. Она пряталась с головой под одеяло, но тоска не прохо-дила. И не только от протекающего потолка…

Когда в семь часов вечера он не пришел домой, немногопрождав, она оделась и пошла под дождь встречать его,несколько раз пройдясь взад-вперед по переулку, а лужи, об-рамленные желтоватым льдом, обходя на пятках, потому чтотуфли ее не годились для такой погоды.

Она поднималась к себе и, не снимая пальто, стояла надплиткой, чтоб согреть руки, и снова шла на улицу. В полночь по-

104

звонила из автомата, без монеты, с трепетом набрав «02».«Тридцать четвертое слушает». Она объяснила, что пропал еемуж, чуть затруднившись, назвала адрес, где он прописан.Но когда дежурный узнал, что тот с утра был на работе и, видно,задержался где-то, он, смеясь, успокоил ее: «Придет!».

За час она успела преодолеть путь от дома до его институтаи обратно, пролетая по тем ступеням, откуда его взяла дежурнаябригада. У нее останавливалось сердце от ужаса перед темно-той, пока она пробиралась по безлюдной набережной, сквозьхлорно-кислый морочный туман бассейна «Москва». Вспомнилавдруг по дороге: когда ломали трущобы в центре, она видела,бежит под горку крыса — по мостовой, вдоль тротуарного бор-тика — с трагическим писком. И сейчас, несясь среди враждеб-ных громад города и шаркая ступнями по гудрону, как это при-суще обычно ходьбе слабовидящих, она ощущала себя самоёополоумевшим в горе зверьком.

Она звонила в милицию снова, каждый раз преодолевая за-стенчивость, осипнув от волнения и холода. Уже не спрашиваяни фамилии, ни адреса и, как видно, узнавая ее по голосу, дис-петчер говорил, чтобы от нее отделаться: «Он отдыхает, не бес-покойтесь!». Ей ни разу не нагрубили.

Она зажгла все лампы в обеих комнатах и то и дело бегалак окну, выходящему на улицу. В течение ночи дважды выскаки-вала в пустой переулок, в коричневую от грязи мглу, потому чтомерещилось, он зовет ее снизу. Она уже отчаялась просить по-мощи в милиции и ждала утра, решив искать его сама. Прибежа-ла в опорный пункт охраны порядка у Крымского моста ни светни заря и пыталась узнать, куда отвозят людей, которым, как онавыразилась, стало плохо на улице. «Он совсем больной!» — при-говаривала она, успев надоесть дежурному, который только-только заступил на сутки.

Весь день она ездила из одной больницы в другую, измучен-ная и почти безучастная, сжимая два рубля в кулаке. Мелочьу нее скоро кончилась, и, пересаживаясь с троллейбуса на трам-вай, потом в автобус, она уже не брала билета, сберегая намок-

105

шие рублевки, чтобы потом везти домой на такси своего нена-глядного Сашу.

Она долго ехала по однообразным улицам и осознала вдруг,что наступил вечер. Троллейбус как будто кружился на одном ме-сте, так похожи между собой были дома. Наконец объявили нуж-ную ей остановку, она соскочила с подножки, ступив неосторож-но в воду. К больнице вела разбитая асфальтовая дорога, идтинадо было по уложенным в грязи доскам. На ветхих темных зда-ниях висели таблички, но стало уже темно, а освещение не вклю-чено, и по близорукости она не могла прочесть надписей. Лишьот далеких новых корпусов клиники доходило немного светав закоулок, куда она попала, к моргу. Две девочки-санитарки безпальто, беленькие, везли на каталке трупик новорожденногои первые заговорили с ней: «Вы в гинекологию?»…

Когда она тащилась назад по расхлябанной дороге, где ужене было машин, то не думала ни о чем. И потом в метро,на «Кропоткинской», в подземном тепле, шагая по отполирован-ному граниту, умом цепенея, внезапно почувствовала, что всевнутренности отделились от нее и каким-то мощным давлениемвыталкивается через горло вперед истошная горечь… Пьянеяот дурноты, она схватилась за колонну, мраморную, прохлад-ную, сочащуюся меланхолическим светом. И, вспомнив вопрос«Тошнит?», который без конца задавала ей мать, догадывавшая-ся, что дочка «в положении», сказала вдруг о себе самой в техпошлых выражениях, какие слышала от подруг: «Залетела, ужене рассосется! Теперь уже точно!».

Она быстро пошла по Гагаринскому, чуть наклонившисьвперед и строго посередине тротуара, словно по нанесеннойна асфальт черте. Задержавшись на миг возле огромной липы,выдвинувшей ветви до середины мостовой над дорогой, хотьи ходила мимо нее почти каждый день, впервые заметила, чтота расщеплена надвое и обнажилась белая плоть дерева надмокрой корой ствола.

Зрение ее как будто вдруг обострилось, и в темноте она уви-дела, что верхнее боковое окошко в их доме светится, и зана-

106

веска отдернута. Окно сияло, ей казалось, во все небо. Задыха-ясь, она летела по переулку в гору и думала только, скорей быдобежать до дому, где ее любимый, — она была уверенав этом, — уже ждет ее.

Она бежала неграциозно и косолапо, радостно загребая во-ду ногами и слыша, как чавкает у нее в туфлях, и думала, что вотсейчас грянет какой-то главный момент их жизни, и они скажут,наконец, — простодушно и открыто, — те слова, которые до сихпор так и не сумели сказать друг другу.

1978, 1998

107

ГОСТЬ ПРОВИНЦИАЛКИ

Когда Марина пришла домой после практикума по неорга-нике, было уже темновато, а в комнате ее, окном выходящейв глухую кирпичную стену, совсем черно. Она включила свет,но лампочка была маломощная. Сняла резиновые сапожки, по-весила плащ на спинку кровати, он промок насквозь.

Вдруг странное шелестение и непонятный звук, какой-товнезапный хлопок послышался ей.

— Кто здесь? — спросила она тревожно, уверенная, что ни-кого здесь быть не может, ведь минуту назад квартира была за-перта, а хозяйка, она знала, в церкви.

— Простите… — послышалось рядом.От ужаса у нее каждая волосинка на теле встала дыбом. Она

схватила со стола тяжелую пепельницу и, угрожающе качая еена руке, выхрипнула: — Выходите!

— Не волнуйтесь! Я не хотел напугать вас, — сказал тихий,чуть вибрирующий голос у нее за спиной.

Марина попятилась к двери, по-прежнему никого не видя,но по слабому колыханию воздуха чувствуя, что в комнате кто-то есть.

— Что вам нужно? Я сейчас милицию вызову! — сказала онавозмущенно скороговоркой.

— Не бойтесь, ради Бога, извините меня, я сейчас уйду, — от-кликнулся некто, и Марина увидела, что книга, которую она, ве-роятно, случайно смахнула со стола, движется по гладкой поло-вице, стоя почти вертикально и странно покачиваясь.

— Я не вор, не злоумышленник, — услышала она и затряс-лась мелкой стыдной дрожью, так что зубы заклацали.

— Где вы прячетесь? Вылезайте сейчас же, берите, что хоти-те, и уходите! — закричала она.

— Простите, я никогда не посмел бы вам помешать, но эта

108

книга… Я не мог оторваться и не заметил, что вы пришли. Обыч-но я слышу ваши шаги еще на улице.

— А вы что, каждый день ко мне в комнату заходите? У вас,что, ключи есть? Вам не стыдно? — она осеклась, подумав, чтоэтот человек ведь может подглядывать за ней, когда она одна.Однако миролюбивый тон в речи невидимого гостя как-то ужеуспокоил ее.

Будто бы отзываясь на ее мысли, незнакомец, то есть голос,сказал:

— Я никогда не был нескромен, я не слежу за вами. Но этотписатель переменил мои представления о нынешнем мире. Куп-рин, Леонид Андреев, Д'Аннунцио, наконец, пишут гораздо сме-лее, физиологичнее. А тут такая откровенность и вместе с темчистота…

Девушка подняла с пола тяжелый том Хемингуэя и положилана стол.

Марина жила в Москве уже несколько месяцев. Приехав по-ступать в театральное училище, уверенная, что покорит столицу,целый месяц металась между Щукинским и студией МХАТа. Вы-стаивала длинные очереди, чтобы попасть на прослушивание,но даже на второй тур нигде не прошла, несмотря на статностьи русую косу до пояса. Возвратиться домой в свой город онане могла от стыда, что оказалась бесталанной. Поэтому наобумсдала документы в первый попавшийся институт, поселиласьв общежитии для абитуриентов, сконцентрировалась и оченьприлично сдала вступительные экзамены.

Увидев свою фамилию в небольшом отдельном спискена доске в институтском вестибюле, Марина обрадовалась,но потом прочла заглавие списка: «Иногородние, без предостав-ления общежития». Хотя ее и зачислили на факультет техноло-гии резины, права на государственную койку у нее не было.

С трудом удалось ей снять комнату у семидесятилетней ста-рухи Анны Ивановны. Добрая и очень набожная старушка съеда-ла в день булку за семь копеек и пакет молока за шестнадцать.

109

Пенсия у нее была тридцать рублей, а квартплата из-за излиш-ков площади составляла одиннадцать. Поэтому она сдала ком-нату студентке за десятку в месяц. В жизнь квартирантки хозяй-ка не вмешивалась, о себе говорила мало, вспоминала только,что раньше дом этот был много выше. Когда они детьми сиделина окнах, то ноги на улицу свешивались. А теперь дом так вросв землю, что наружный подоконник погрузился в мусорную ряс-ку двора.

Между тем незнакомец разговорился:— Я думал, что именно прогресс ведет к развращению, я ви-

дел этот декаданс, эту обреченность слабого человека, но я ви-жу в вашей книге другую обреченность, обреченность муже-ственных людей…

— Как вы сюда попали?— Я объясню, только не бойтесь. Жил один человек в этом

доме, работал телеграфистом на Пречистенке. Была война, онзаболел и умер здесь, в этой комнате, но не пугайтесь, это былодавно. Просто его долго не хоронили, никому не было дела,жив ли он, не догадывались, что он заболел от голода и лежиттут совсем один. Потому душа его, которая должна отлететьи расстаться с телом, задержалась в доме, не сумев, должнобыть, рассчитать сорока дней. Поэтому я и вхожу сюда свобод-но, ведь мне не надо ключей…

— Я не верю в привидения, — сказала Марина.— Но в душу-то вы верите? Позвольте мне дочитать эту

книгу.— Вы где читаете?— Там, где он солгал, что любит.— А! — они читали почти параллельно. — Как вас зовут?— Станислав, — ответил голос, странно делая ударение

на втором слоге. — Я приду так, чтобы вам не мешать.— Нет, уж лучше мы договоримся, когда вы придете. Почи-

таете при мне. Я могу вам эту книгу дать с собой, только вер-ните.

110

— Я не могу ее взять, ибо только в этой комнате, где прошломое детство, где сам воздух сохранил флюиды моей жизни, ямогу частью восстановить свои ощущения. Там, где обычно пре-бывает душа моя, так холодно, что нельзя пошевелиться, и эфирэтот не вынесет такой книги и уничтожит ее…

Анна Ивановна целый день неслышно хлопотала ради под-держания благопристойности своего жилища, но это плохо уда-валось. В доме, с тридцатого года назначенном на слом и ужене ремонтируемом, пахло паутиной, гнилыми полами и вареныммылом от бесконечных старухиных стирок.

У хозяйки была одна радость — скопить денег и отнестив церковь Ильи Обыденного. Она там пела в хоре. И дома ино-гда начинала воодушевленно распевать псалмы, что раздражалоМарину и мешало заниматься.

В кухне и в каждой комнате у нее висели иконы. Большаядоска с печальной Богородицей и серьезным ребенком стоялана комоде между букетами бессмертника. У младенца был такойсосредоточенный взгляд, что Марина невольно робела, когдавходила к хозяйке. И теряла голос, так что глуховатая старушкапо нескольку раз ее переспрашивала.

В комнате, где жила Марина, стояли деревянные сундукис висячими замками, большой стол и никелированная, с панцир-ной сеткой кровать, которою старуха очень гордилась. В высо-ком буфете с резными дверцами и зеркальными стеклами хра-нилось хозяйское барахло. Свою одежду девушка вешалана гвоздь возле двери или раскладывала по стульям.

Стол был застлан красивой клеенкой, которую Анне Ива-новне подарила племянница. На ней лежали Маринины учеб-ники и стояла чугунная пепельница, оставшаяся от прежнегоквартиранта. Черное литье изображало улыбающееся лицо Ме-фистофеля, и хозяйка сетовала сама на себя, мол, нельзя дер-жать черта в доме, но пепельница была необходима, потомучто постоялица курила. И старуха терпела этот Маринин порок,хоть и вздыхала порой: «Ох, нехорошо!». Но когда прибирала

111

в доме и выбрасывала окурки, всегда посмеивалась, что дьяво-лу опять нажгли поганую рожу.

У Анны Ивановны не было врагов, но была очень критиче-ски настроенная по отношению к ней верхняя соседка Маруся.Она, бывало, негодовала до крика, что Иванна так мало беретсо студентки за жилье. Ее упреки хозяйке Марина не раз слыша-ла сквозь стенку, но обычно через день-другой после этих гро-могласных обличений тетя Маруся стучалась в Маринину дверьи, словно пытаясь загладить свою вину перед девчонкой, каню-чила: «Прости, девушка!». Как вскоре поняла квартирантка, этопроисходило, когда соседка собиралась на исповедь.

Теперь Марина не задерживалась в институте, не ходилас компанией в кино или в кафе «Хрустальное» после стипендии.Она бежала к себе и ждала. Станислав приходил нечасто,не каждый день. Ему, наверное, трудно было преодолевать путьиз того мрака, в котором он обретался, в теплое родное жилище,где конденсат от Марининого дыхания и пар вечно кипящегостарухиного чайника, давали слабую росу на оконных стеклах.

Марина чувствовала вдруг, как будто легкий ветерок трогалкончики волос, и пряди ложились локонами, и вкрадчивый ру-мянец грел скулы.

— Здравствуйте! — слышала она, и начиналась беседа.— Отчего вы сразу не прочтете всё до конца? — ворчала де-

вушка.— Я не могу, у меня не хватает сил.Через полчаса, когда она сама пыталась учить физику, Ма-

рина не выдерживала:— А что раньше было в этом доме?— Когда-то, — внятно рассказывал Станислав, — здесь жила

большая семья. Дедушка Заломин владел магазином на углуВсеволожского переулка и Пречистенки. Мы с матерью занима-ли здесь две комнаты внизу. Матушка, как я сейчас понимаю,была здесь, что называется, бедной родственницей, но по доб-роте дедушки мы не думали о своей бедности. Тогда на потолках

112

здесь была лепнина, паркет вощили, а на том месте, где сейчасстоит черный сундук, была кафельная печка. Топили ее с кухни,и у нас было тепло. Потом магазин отняли. Отняли и дом. Де-душка умер, а дети его были высланы. Чужие люди населилидом, но кое-кто из дальних родственников Заломиных, имевшиедругие фамилии, задержались, заняв подвальные помещения. Ятоже остался, ведь я не был прямым потомком дедушки Заломи-на. Анна Ивановна — свояченица моего отца, Маруся тоже мнеродня, но им я не хотел бы объявляться. Несчастные старухии так запуганы.

— А какой вы? Если есть связь между внешностью человекаи его голосом, у вас черные глаза и узкий нос…

— Да, когда еще до гимназии мы с мамой ездили к роднымв Полтавскую губернию, мамины сестры обо мне говорили: «Очияк чернобривцы».

— Вы ведь сейчас просто стоите у стола, не летаете же вы?Вот я провожу рукою по воздуху, вам не больно? Я вас не заде-ваю ладонью?

— О, нет, когда вы рядом, теплота, исходящая от вас, при-дает мне такую силу… Я вспоминаю себя телеграфистом у бе-шено спешащего аппарата, но чаще — мальчиком в башлыкеи низких сапожках… В магазине в торговом зале наверху былоокошко, задернутое занавеской, — продолжал Станислав. — Ес-ли покупателей собиралось много, дедушка видел это сверхуи высылал помощника, а иногда выходил к прилавку сам…Этот буфет я помню, его купили в пассаже у Мюра и Мерилиза(мама говорила: «у Мюрмерлиза»). Раньше в этой комнатеднем бывало солнце, и часа в три на стеклах буфета появля-лись радуги. Помню, я все ждал их, лежа вон там, в углу на от-томанке, когда был ребенком и меня заставляли спать послеобеда. Часы били — и радуги появлялись… А остальная мебельне наша.

Марина верила и не верила.— Вот что значит быть не отпетым, не похороненным по об-

ряду! За мной ведь дьявол охотится, даже здесь! Вот он оскла-

113

бился в предвкушении победы! Но при всей немощи души,ослабленной еще досмертной жизнью, у меня достает сил мо-литвой защищаться от сатанинских предложений.

— Какие глупости! — говорила Марина, раздавливая в пе-пельнице чинарик.

Подруги не узнавали Марину, так она похорошела.Станислав сказал однажды: — В вашем присутствии я

на несколько минут как бы возвращаюсь из бесплотности.— Это молекулы воздуха колеблются интенсивнее, нагрева-

ясь от человеческого тела. Вы чувствуете эти доли градуса, —произнесла она на это, не давая сбить себя с материалистиче-ской платформы.

— Как тепло здесь после мразного чистилища! Ах, да, выведь не верите в чистилище, вы православная, а я поляк, и нашавера вводит в строгую систему, где точный подсчет грехов послесмерти и никакого произвола в помиловании.

— А что, разве Бог есть? — спросила Марина.

Станислав приходил теперь почти каждый день. Марина чи-тала Хемингуэя вслух. Недоумевающей старухе объясняла:

— Зубрю, сессия на носу.Она читала, а гость держал ее за руку у запястья — как будто

браслет из травинок надевался, и, когда голос ее усиливался, онприжимал вену в том месте, где обычно считают пульс, и тогдаона ощущала слабый отклик чужого сердца.

У старухи не было ванной. Приходилось греть воду на плите,ставить таз на табуретку и мыться «по частям». Перед этой про-цедурой Марина, смущаясь, спрашивала «Ты здесь?» и, не услы-шав ответа, раздевалась и поливала себя из кружки, низко на-клоняясь над тазом.

— Я с ума схожу от вашей прически, — сказал ей как-то Ста-нислав.

У Марины был заурядный «хвост», потому что на парикма-херскую не хватало денег.

114

— Эта золотая гладкость впереди с такими трогательнымизавитками над ушами… А когда я вижу вас со спины, эту лавинуволос, я весь трепещу… Ваши волосы вбирают днем солнечныйсвет, и потом здесь освещают вас… И я думаю, какое упоение,когда вы отстегиваете заколку и отпускаете их на свободу, мож-но в них спрятаться.

— Наука показала, — отвечала Марина, снижая романтиче-ский настрой, — что успех женщин с длинными волосами — из-за ассоциаций двадцатого порядка, может быть, из первобытно-го общества. Мужчина ценил такую жену, которая могла заку-таться в собственные волосы да еще и ребенка согреть.

Теперь она летела домой, гадая, придет ли Станислав. Шеп-тала «Милый!», только еще открывая дверь и оскальзываясьна каменных ступенях, ведущих в полуподвал.

— Рина! — звучал его голос так тихо, что можно было при-нять этот зов за привычное скрипение старых плах пола. А речьего она иногда не понимала, так много было в ней незнакомыхпольских слов, и от одних этих суффиксов кружилась голова…

— Кохана! — бредил Станислав.Как-то он встал на колени и поцеловал подол ее платья,

а руку не целовал никогда. Она спросила, почему, и он отве-тил: — А потому что девица!

Когда однажды она принесла цветы — белые, пахнущие во-дой, — он чуть слышно заплакал: — Там нет ничего, там запре-щена красота!

— Как тебя спасти? — спросила Марина.— Кто-то истинно верующий должен помолиться об упокое-

нии.А Марина, плача и сама себя крепко обхватывая руками,

чтобы сдержать озноб, повторяла: — Люблю, люблю!— Это невозможно, но твой жар поддерживает меня. Я уже

держу книгу на весу. Я оживаю от этой книги, от твоего голоса.Она вдруг почувствовала, как он сильно вдвинул свои

пальцы между пальцами ее руки, так что они сладостно сопри-

115

касались боковыми своими поверхностями, где самая нежнаякожа.

— Что с нами будет? — тревожно вопрошала Марина, кото-рая уже знала, что ей не нужно ни замужества, ни квартиры,а только этот шепот в темноте, только это щекочущее прикосно-вение к ее щеке робкого юношеского дыхания.

— Не будет ничего, — отвечал Станислав, — я уйду, как толь-ко дочитаем. Так я задумал. Я не погубитель тебе.

— Нет, — твердила она, — я куплю молока, вскипячу и будутебя поить, тебе не надо и чашку держать, только пей по глоточку.Я купила чашку в комиссионном на Арбате. Легкую фарфоровуючашку… Может быть, это даже твоя чашка, из твоего дома. У менятакое теплое шерстяное одеяло, я тебя укутаю и зажгу свечи, что-бы вспомнилось то твое счастье и душа осталась со мной.

Старухины часы взбесились и били бессчетно.— Я приду на Пасху, — пообещал Станислав.

Весна вызвала в Марине на фоне жестокого авитаминозапредчувствие чего-то тревожно-неотвратимого. Все дымы боль-шого города поглотила небесная синева. Как писали в учебникеи как сама Марина отвечала на коллоквиуме, цвет неба под-тверждал молекулярное строение воздуха, но почему он этоподтверждал, не шло в ум, просто рисовалось в воображениимесиво голубых веселых амеб.

— Анна Ивановна, — обратилась она к старухе, — будетев церкви, поставьте свечку.

— За кого это? О здравии или за упокой?— За моего знакомого, — сказала квартирантка, да тут же

и передумала. — Нет, не надо. А когда Пасха?

После субботних лабораторных занятий по органическомусинтезу Марина прибежала из института и, сорвав с себя про-пахшую пиридином одежду, стояла почти нагишом посерединесвоего жилища. Все ее существо затаилось в метафизическоможидании.

116

— Завтра! — подумала она. — Скорей бы завтра!Она слышала, как хозяйка ходит по квартире, шаркая запла-

танными валенками и напевая вполголоса. «Исцели мя, Боже,исцели, Владыко, исцели, Святый…» — разобрала Марина, в ха-лате войдя на кухню, и увидела, что Анна Ивановна, плавно рас-качиваясь и чему-то улыбаясь беззубым ртом, полощет в корытеветхие занавески. На крашеном полу виднелись плески воды.

Окна были раскрыты настежь, и в них врывался воздух, го-лубой, как раствор сульфата меди, такой голубой, что Маринаскорее побежала открыть и свое окно. И впервые за восемь ме-сяцев житья у старушки увидела вдруг, как в стеклах старого бу-фета преломился неожиданный здесь солнечный луч, раскрасивв ярко-малиновый и зеленый цвета отдельные грани хрусталь-ных вставок в потемневших створках.

И тут, в самый разгар старухиной уборки, странная стериль-ность пространства вдруг поразила девушку. А хозяйка, докри-киваясь из полуподвала до соседки, стоящей на подоконникеверхнего этажа и тоже моющей окно, громко рассказывала:

— Взяла я святой воды и окропила все углы от нечистой силы.

117

СТО ЛЕТ ИЛЬИЧУ

Дома наши старые и еще с тридцать восьмого года их ло-мать собирались. Уже износ записан восемьдесят четыре про-цента, а всё никак не снесут и жильцов не переселяют. Еще приХрущеве было обещано: выведем всех из подвалов, а в нашемдоме в подвале до сих пор живут, хоть уже и столетие Ленинаотпраздновали.

Во дворе у нас бюст Владимира Ильича стоял. Стоял давно,еще жив был Колин отец, когда поставили. Тот его и привез. Всес жильцов хотел деньги получить, мол, купил для вас, для обще-ственного пользования. А никто ни копейки не дал, все знали,что он этот памятник где-то украл и на мосгазовском грузовикеприпер.

Владимир Ильич белый был, гипсовый, и дядя Серега, печ-ник (уж он не работал печником, потому что после войны пе-чей не клали в Москве, но ремесло свое не забыл), сделал поднего постамент из хорошего кирпича на цементе. Крепко, ров-но, по отвесу строго. Но когда взгромоздили бюст на эту кир-пичную тумбу, вид получился неудовлетворительный. Казалось,что вылезает Ленин из трубы. Тогда обделали постамент доска-ми и покрасили в зеленый цвет. Хорошо вышло, будто самна трибуне.

Через некоторое время видим, Ильич от грязи потемнел. Ре-шили его выкрасить. Коля взялся. Лицо побелил, глаза сделал го-лубые, щеки розовые, губы красной краской тронул. Аккуратносделал, а не то. Получилась какая-то, прости господи, девка на-помаженная. Перекрасили. Снова Коля. Черной краски достали обработал.

Хорошо. Только перед фестивалем молодежи и студентовразвели проклятых сизарей. Как ни идешь, сидит голубь у Ле-нина на голове. Понятно, черный гипс на солнце делается теп-

118

лым, а птицы хотят погреться. Но они, паразиты, гадят, соответ-ственно.

Жилички во дворе клумбу насыпали, посадили георгины.Весной высадят, а дальше и не следят, на лето разъедутся все.А сорняки растут быстрей цветов, и к осени Ленин уже, какиз чащи выглядывает, только в сентябре после прополки и по-стоит среди астр неделю по-человечески.

Прошлый год в марте стали нам трубы менять в самоенеподходящее время. Из ЖЭКа прислали лимитчиков. Постави-ли компрессор, пыхтит как паровоз. Бульдозер пригнали, дымсиний — не продохнешь. Вырыли канаву, толкутся у нас под ок-нами целый день. Даже поесть им негде. Смотрю, в обед, в две-надцать часов, сидят на скамейке, — у каждого по батону в руке,и по бутылке на двоих. Конечно, иначе не согреешься.

Дорылись до клумбы и дальше пошли, а памятник им, види-те ли, мешает. Сначала хотели тумбу подвинуть — нет, не подда-ется, тяжелая, фундамент крепкий. Попробовали бюст снять —никак, примерз намертво. А догадки нет канаву чуть сторонойпровести, сбоку к трубе подкопаться. Тогда они, бессовестные,трибуну деревянную зажгли, чтоб оторвать памятник. Доски за-дымились, и началось страшное дело. Они-то вроде работу своюделают, а выходит — Ленин горит!

Было это днем, но Коля дома оказался. Он в больницу соби-рался зашиваться от алкоголизма. Аня, жена, настояла: «Ле-чись!». А болел он не от водки совсем, а от клея БФ. Делают про-сто: в бачке палкой размешивают клей с водой, и резина из клеяна палку наматывается, такой чертик получается, его вынимают,а спирт остается. Клея этого у них на производстве полно, и ни-кто не следит. Раньше Коля одеколон пил — чисто, благородно,такой был запах от его мочи, что не только у нас в туалете пах-ло, но и в переулке. Но как-то на работе не оказалось ничего со-ответствующего, и хватил он этой дряни, «Борис Федорович» на-зывается. Чуть не умер. И теперь перед больницей сидел Колядома с бутылкой за два восемьдесят семь. Аня раздобриласьи для последнего раза дала трояк.

119

Увидел Коля огонь и кричит в форточку рабочим: «Что выделаете! Мой отец не для того двадцать лет деньги платил, та-кие-сякие!». А они ему: «Ты выдь, выдь!»

Тут еще старики Сегины выскочили, муж и жена, скажешь,брат с сестрой, так похожи. Оба маленькие, полненькие (всюжизнь на вермишели сидят), и в очках оба. Он такой, что еслилампочка в коридоре горит, то расследует, кто оставил, кто эко-номии электроэнергии не соблюдает. Подбежали, кудахчут, а ра-бочие — ноль внимания, стоят и на огонь смотрят. Коля из своейкомнаты срамит их — мол, не уважаете: «К нему дети приходят,черные „Волги“ к нему приезжают!»

Ну, про черные «Волги» это он подзагнул, никогда онине приезжали, тут и въезда нет, а так, пугает их. А они ему:«Хошь, мы тебе его в комнату вкотим?» Темнота несознательная!И это в юбилейный год, когда и в газетах, и по телевизору,и на каждом столбе про Ленина речь!

Уже другие жильцы с работы идут, а огонь как-то утухатьстал. Доски обгорели, а у самого на голове краска кудрями по-шла от жара.

Полина стала рабочих увещевать: «Мы-то его как любили,и красили, и реставрировали», — по-интеллигентному с ними.Ни в какую! Стоят бесчувственно с ломами своими, подбородка-ми небритыми двигают. Полина — женщина рыхлая, больнаяв коридоре жила уже месяца три. В комнате у нее потолок обва-лился. Хорошо, сама не пострадала, была в гостях. Зима гнилая,второго декабря был сильный дождь, потом мороз, а потомопять развезло. Крыша выдержать этой погоды не могла, и акку-рат в День конституции балка гнилая переломилась, и упалаштукатурка, такой кусина. Холодильнику ручку отшиб.

Народу все больше, все кричат, а эти свою работу броси-ли и говорят: «Нам сказали — мы делаем. Жалуйтесь началь-ству».

Тут Мария Константинна бежит, узнала, в чем дело, рукамизамахала и — в ЖЭК, распушила их там. Женщина боевая, акти-вистка, член партии и фронт прошла. Через партию она

120

и в Москву попала, и комнату получила, правда, сыровата ком-натка, электроплиткой греется.

В ЖЭКе-то смекнули, что дело политическое. Начальник при-летел, и прораба отыскали. Принялись они перед жильцами из-виняться, что, мол, случайно это все вышло, дескать, поправим.

Разошлись мы, и у рабочих смена кончилась. Печально стоитнаш любимый вождь, голова повернута вдаль, взгляд решитель-ный, и что характерно, лицо суровое, непримиримое к врагам,а складочки у губ добрые. А доски под ним угольные стали, на-топтано кругом, вместо клумбы — ямина.

На другой день утром подкатил грузовик, на улице встал,и начальник ЖЭКа с техником-смотрителем — к нам. Мы все по-выскакивали из квартир. Сначала они выговор сделали, что дворзахламлен. А это Семен, шофер из восьмой квартиры. Практиче-ский он человек. Съехали соседи — он в ихней аварийной ком-нате птицу развел, так что даже чудно: идешь, и посередь Моск-вы куры квохчут и петухи поют. Машина у него «Техпомощь».И такая это помощь! Что увидит где, тащит: ящики, плитку, щеп-ки всякие, — а потом на дачу свозит. Дача у них хорошая, оран-жерея есть, и круглый год огурцы родятся. И что характерно, ворон, Семен, а в свободное время картины маслом пишет. Но сыну него — тоже вор, в тюрьме сидит, скоро выйти должен.

Так вот, выговорили Семену, потом начальник ЖЭКа к намобращается. «Хотим, — говорит, — Ленина отсюда взять и в крас-ном уголке поставить. Здесь ему хуже — дождь мочит, и птицыобсиживают».

Притихли мы, понимаем, что хочет он у нас памятникза просто так забрать. Жалко своего добра, а надо соглашаться,приводить Ленина в порядок теперь некому — старики ослабе-ли, а у молодежи к этому охоты нет.

И согласились мы. Семен сказал: «Пусть все ломают».И дал прораб сигнал своим. Рабочие пошатали Владимира

Ильича, сняли его — и к машине. И что характерно, по дворуони его ногами катили, а на улице подняли и на руках понесли.Подняли, в кузов погрузили, и уехал начальник с ним.

121

И поставили его теперь в ЖЭКе под знаменем, на красномстолике, кругом кумач и грамоты почетные под стеклом. И выхо-дит, так и надо, хватит на ветру стоять вождю пролетариата, по-четное место ему!

Давно уж и забылось всё, трубу провели и канаву засыпали.А тумба стоит в палисаднике пустая — ни то ни се. Весна приш-ла, — оставшиеся доски мы поотрывали. Вышел Коля и колуномпо тумбе — а-ах! А ей хоть бы что. Только угол отбил.

И торчит теперь эта дура, цветов больше не садит никто,растет одна лебеда да золотые шары — их садить не надо, онисами не переводятся.

1974

122

ДИССЕРТАЦИЯ

Он брал полупрозрачные образцы-диски, купал их в смесикислот, промывал и ставил в спектрометр. Травильная зверскаясмесь парила кислятиной, обжигая легкие.

На шкале прибора сперва метался, а потом вяло переме-щался по черному фону световой зайчик. Самописец тянул крас-ными чернилами длинные кривые с пиками и расщеплениями.Автоматически повторяя опыты, мой герой порой забывал,что же он таким образом измеряет, изо дня в день проводя однии те же действия. Бросит перламутровые бляшки в кислоту и до-стает их пинцетом по очереди через одну, две или три минуты,следя за временем с помощью песочных часов. Опустит образ-цы в дистиллировку, а затем вытащит их все, похожие на обсо-санные леденцы, и ставит снимать характеристики, долго затемвсматриваясь в линии, нарисованные прибором на разграфлен-ной хрусткой бумаге. А там не словами, а неким бессловеснымимпульсом написано: «Жена изменяет!»

В следующий день, потратив уйму времени на подготовкуэксперимента, он сидел, злился на неторопливость прибора, ко-торому требуется для записи спектра почти двадцать минут,и ждал, когда кривульки сложатся в узор, и снова прочел, вникаяв их изгибы: «Она изменяет тебе». «Где? С кем?» — измученнообращался он ко всеведущей, тихо погудывающей машине,но ответ она таила.

Он добирался до дома, где жили большой семьей в трехком-натной квартире-«распашонке» его родители, жена Инна с сы-ном от первого брака и он сам. Отперев дверь, он сразу попадалв сладковато-теплую атмосферу, в запахи борща и паркетноймастики. Жена встречала его, недовольная, что он опять вернул-ся в десять, и пришлось его ждать и не ужинать. И когда онаспрашивала добренько: «Ты обедал?», он долго всматривался

123

в глаза притворщицы и только через минуту отвечал: «Да, обе-дал», чем, как видел, страшно злил ее, этим оценивающим гля-деньем в лицо. На самом деле не обедал он никогда и повторялпро себя: «Мы едим, чтобы жить, но не живем, чтобы есть».

Женат он был во второй раз. Первая жена сошлась со своимбывшим однокурсником и ушла, даже не объяснившись. Он ду-мал тогда, что сможет обличить предательницу на суде, но емуне дали и слова сказать. Прочли только ее заявление и быстроразвели «из-за несходства характеров». Хотелось изменницу на-казать, но ничего, кроме убийства, не приходило в голову, а какубьешь без пистолета?

Он не верил вопросам Инны, ее участливому голосу: «Как тысебя чувствуешь?» С чего бы такие глупые вопросы, какие такие«чуйствования»? И пока жена ставила на давно накрытый столдымящуюся сковородку, следил за ней и видел: вон синяк на за-пястье! А ночью со своего дивана крался смотреть — и видел их,многочисленные синие пятна (следы поцелуев!) на ее рукахи ногах. Недаром отец его предупреждал: «Не по себе взял.Смотри, вон на окне — коробка косметики, и каждый день меня-ет наряды — для кого?»

Поженились они недавно, а то все ходили на концерты в кон-серваторию. Когда они воссоединились и Инна с сыном последолгих уговоров переехала в его родительский дом, он понял,что совсем ее не знает. Многие вещи его пугали. А мать, отмечая,какой короткий домашний халат носит невестка (уже пришла ми-ни-мода), намекала ему, что женщина эта легкого поведения.

И отец докладывал шепотом, что она и его, семидесятилет-него, соблазнить пыталась. Тот как-то вошел в комнату (она си-дела) и стал ей рассказывать историю своей жизни. Она вскочи-ла и говорит ему: «Садитесь!» Он сел, смутился, молчит, и онасела — и ничего! Для того старика усадила, чтобы показать, ка-кие у нее красивые ноги. Да, длинные, ровные ноги, привыкладемонстрировать!

Когда же муж задерживается на работе, а она с его отцом,матерью и своим ребенком находятся в квартире, к ней кто-то

124

ходит. Т о г о никто не видел, но на диване — вмятины и склад-ки, даже не поправит покрывало, обманщица, где они сидят (илилежат?).

А парень, сынок ее, страшно раздражает, все время показы-вает, какой он умный. Большущие неприятные уши. И кашляетпо ночам, притворяется, что у него бронхиальная астма, чтобыпривлечь к себе внимание, чтобы мать им занималась. Кашельэтот мешает старику-отцу спать, он в темноте приходит в ихкомнату, будит мальчишку и спрашивает: «Чё крехчешь?» —а тот ничего не отвечает. И очень трудно старику стало житьсо вселением этого балбеса: все трогает, везде лезет, повадилсятелевизор смотреть. А когда ему говорят «нельзя!», жалуется ма-тери: «Сделай мне в стене дырочку, я буду из нашей комнатысмотреть «Спокойной ночи, малыши». Жук такой!

А самописец опять выводил: «Изменяет!» С кем? — бросалсяон к экрану, а там только частые зигзаги… Недели работы не да-вали никакого ответа, только графики суммировались на бумаж-ной ленте десятками.

Была еще одна пытка, но он знал, брака без этого не бывает.И хотелось за это мстить жене, ожидающей его каждую ночь,а утром убирающей постель с кислой физиономией. А то ещебросается на шею с поцелуями, как он понимал, далеко не бес-корыстными. Но он эти порывы пресекал. И когда вспоминало вельзевуле (так называл он это нечто), его обдавал жар отвра-щения.

А между тем вышла у него неплохая работа, и диссертацияполучилась, но это как-то походя. Он знал, чего добивался, како-го открытия жаждал, а заодно получил и кое-какие научные ре-зультаты.

Кривые, помещенные одна под другой на странице ватмана,давали картину травления оптических кристаллов в зависимостиот времени обработки и концентрации раствора. Диссертациюнапечатала машинистка довольно аккуратно. Но все-таки обна-ружились ошибки, и Инна взялась их править. Замазывала опе-чатку белилами из пластмассового заграничного флакона, жда-

125

ла, пока высохнет, и легко впечатывала нужную букву в узкийпросвет между другими знаками. «Ловко подделывает!» — ду-мал он с тоской, видя, как споро она работает.

Защита прошла блестяще. Потом долго говорили, какуюогромную статистику он набрал по поведению примесей в кри-сталлах на основе галогенидов таллия.

Правда, он участвовал в действе диссертационного собра-ния точно в спектакле. Как притчу произносил слова доклада,а сам многозначительно поглядывал на членов комиссии. Онубежден был, что все всё знают. Это условность такая: он гово-рит как будто бы об n- и p — проводимости, а на самом делеиносказательно доказывает, что его жена живет сразу с двумямужчинами. И поток электронов — это каждый дотумкает, чтоза электроны.

Устроили банкет в кафе. На стол, кроме заказанного вина,поставили клюквянку из сэкономленного спирта, так называе-мую хищенку. Он стоял с Инной на входе и встречал гостей.По большей части это были сотрудники кафедры, где он рабо-тал, несколько родственников да оппоненты защиты. Каждомумужчине, подходившему поздравить, он всматривался в лицои с мукой думал: «Этот? Этот?» И пока произносили тосты,и острили, и хвалили его, он все взглядывал на жену и приду-мывал, как бы посмотреть, с кем она там, под столом, сцепи-лась ногами. И даже уронил вилку и долго искал ее, но внизу,под колодистой от крахмала скатертью, было темно и ничегоне видно.

Диссертация была переплетена, и один экземпляр с нужны-ми бумагами отправлен в ВАК. Наступили пустые тоскливые дни.После гонки и бессонных ночей, когда он судорожно чертил ту-шью схемы, пришло изнурительное безделье. Целыми днями онслонялся по лаборатории, а дома, вечером, наблюдая, как женастелит постель, ярился и выходил из себя.

Когда через два месяца после защиты один из оппонентоввстретил на улице Инну, нагруженную сумками, на вопрос: «Как

126

Валерий Иванович?» она ответила: «В больнице». — «Пришелответ из ВАКа?» — «Да, утвердили».

А Валерий Иванович содержался в восьмиместной палатебольницы имени Ганнушкина, куда Инна таскала ему продукты.Каждый день. Он спускался в комнату приема посетителей и елпри ней, поскольку то, что уносил в палату, другие больныеу него отнимали. Он не мог постоять за себя.

В больницу можно было приносить соки, фрукты, твороги сладости, но не допускалось ни стеклянных банок, ни метал-лических предметов (даже чайных ложек), чтобы суицидники —народ хитрый и изобретательный — не могли повторить сновасвои эксперименты.

1994

127

В КОНЦЕРТЕ

Большой зал консерватории, точно дом родной. Хорошо! Ко-гда-то она попала сюда благодаря школьному мероприятиюи с тех пор привыкла. Потом институтских подружек сюда води-ла. Сидели тогда на самых дешевых местах наверху, на скамьях,окрашенных белой краской, такой гладкой, что приятно былопровести ладонью по сиденью. Девочки, окончив вуз, все куда-то разбрелись: вышли замуж или ушли в науку. Так что теперьона ходила в концерт одна.

Сейчас могла уже брать места получше, но за все годыхождения в консерваторию спустилась только до второго ам-фитеатра. Иные любители музыки, купив дешевый билет, стере-гут свободные места в партере и садятся поближе к сцене,но она никогда не пыталась получить от жизни больше того,что оплачено. И ей унизительным казалось шустрить между ря-дами, спрашивая «Свободно?» или подвергаться изгнаниюс незаконно занятого кресла.

В последнее время с прежними своими приятельницами об-щалась она только по телефону и почти ни с кем из них годамине виделась. Утратив детородные функции, перейдя в разрядстарух и заработав статус бабушек, те потеряли свою принад-лежность к прекрасному полу, жалели денег на концертные або-нементы и вообще не тратились на себя.

Она любила это свое одиночество, кротко принимая такуюдолю. Знала, что замуж не выйдет, но не роптала. «Это объек-тивно», — считала она. Ее убеждала статистика: в сорок пя-том — сорок шестом годах родилось девочек намного больше,чем мальчиков, и мальчиков на всех не хватило. А почему де-вочек получилось больше, объясняла ей популярная биология.Пол потомства определяет активность самца. Если контактымужчины интенсивны, родятся мальчики, если редки, то — де-

128

вочки. Когда уцелевшие на войне мужчины вернулись домойи после длительного воздержания соединились со своими же-нами, бабы сразу понесли, и народилось девок больше, чемпарней. Такие приходили к ней мысли, когда, стоя на останов-ке, ждала она троллейбуса.

Было у нее несколько любовных историй, но всегда с жена-тыми мужчинами, которых она никогда не пыталась увестииз семьи. Последний роман зародился в Соликамске, в команди-ровке, теплился еле-еле и заключался в том, что любимый про-винциал останавливался у нее, когда бывал в Москве по делам.И она с гордостью за свою хозяйственность готовила обед, при-купая сверх обычного еще какую-нибудь банку сайры.

Своего возлюбленного в один из его приездов она потащилав концерт на Плетнева, но он только вертел головой, мало вслу-шиваясь в музыку, а в антракте пересказывал ей записки Кустооб океанском путешествии. Он так утомил ее необходимостьюсдерживать его речи во время игры оркестра, что она зарекласьпросвещать его впредь по музыкальной части.

Хотя бывала она в консерватории нередко, музыки не запо-минала. Могла отличить Прокофьева от Шопена, но не больше.Однако она любила Большой зал, оранжевого дерева органс пучковыми серебристыми трубами, любила люстру на потолке,в которой с некоторых пор многие лампочки уже не зажигались.Любила и портреты на стенах в зале, благоговея перед романти-ческим Бетховеном и вглядываясь в черты Мусоргского, как оназнала, душевнобольного. А во время концерта любила смотретьвверх, где в полуциркульных окнах стояло небо, весной темно-голубое, а осенью, когда только-только устанавливают зимнеевремя, опалово-коричневое. На протяжении вечера небо темне-ло до черноты, и порою ей казалось, что она видит звездыв квадратах между переплетами рам.

Если быть честной, она иногда и не слышала игры, а словнослушала что-то в себе. И здесь, в чистом теплом месте как будтобыла на два с половиной часа охранена от беспощадной действи-тельности и не угрызалась из-за собственного несовершенства.

129

В антрактах она с удовольствием прогуливалась в нижнемфойе, при звонке снова всходя на верхотуру по мраморным сту-пеням длинных лестниц, и знала даже каменные вставкина некоторых из них, истертых подошвами нескольких поколе-ний меломанов. Ей приятно было сидеть в демократической ча-сти зала, где щебетала молодежь и от жары мальчики снималисвитера. Некоторые лица завсегдатаев были ей знакомы, но онаникогда ни с кем не разговаривала.

В одного печального, с благородным лбом человека она, бы-ло, влюбилась. На малеровской программе он весь концерт си-дел, положив руки на барьер в первом ряду амфитеатра и со-средоточено сутулясь. И в какую-то минуту вдруг спрятал лицомежду локтями, уперев лоб в деревянный бортик. Пришла фан-тазия, что это тот самый человек, который был ей предназначен,с кем она должна разделить горестные его проблемы. Онавтайне ждала. Месяца два подряд выискивала среди множествафизиономий это лицо, страстно запечатленное ее памятью,но так и не высмотрела, досадуя на свою близорукость.

На улице, на ходу, а то и в транспорте приходили совсемдругие мелодии, и она слушала, как будто внутри нее самой кру-тился магнитофон. Порой неотвязно возникала песня из тех, чтотеперь не исполняются, а когда-то часами звучали по радио.

«Сегодня мы не на параде,/ мы к коммунизму на пути», —гудел Кобзон у нее в голове. «В коммунистической бригаде/с нами Ленин впереди», — выводила она дыханием, поднима-ясь на горку, по дороге от дома к метро. Слова и мотив прочноотпечатались в мозгу, потому что в конструкторском отделе, гдеона оттрубила двадцать лет, приемник не выключали в течениевсего рабочего дня. Пытаясь объяснить исток этого наважде-ния, она сама себя успокаивала, что все нормально, что онавменяема и поэтому вмененное ранее так долго сохраняетсяв памяти…

С недавних пор пристрастилась к вокалу. Стала покупатьпластинки и крутить их на старом проигрывателе. А после оче-редного концерта распевала на кухне арии, так что соседка сту-

130

чала ей в стенку, дескать, по конституции после одиннадцати ве-чера надо соблюдать тишину.

Однажды достала билет на выступление известного барито-на Твороговского. Она знала, что судьба у певца непростая, чтов училище Гнесиных он попал из художественной самодеятель-ности и в Большом театре его долго зажимали. А потом он уехална Запад, и теперь устраивают ему бенефисы то в консервато-рии, то в зале Чайковского.

Билет на этот раз купила в партер, чтобы лучше видетьсвоего кумира. И, на диво, удалось взять сравнительно деше-вое место.

Солист был в ударе. Он начал с арии Онегина, спелнесколько итальянских вещей и снискал овацию своим Фигаро.Во втором отделении после блистательного исполнения арийиз «Царской невесты» и «Демона» стал петь романсы русскихкомпозиторов. Зал неистовствовал после каждого номера. Под-носили цветы в прозрачной фольге, молодая девушка протяну-ла ему букет из желтых кленовых листьев, что вызвало в пуб-лике взрыв доброго хохота.

Хотя рядом две старорежимные дамы отпускали замечанияотносительно того, что репертуар это камерный, не для Большо-го зала, моя героиня, сидя в желтом, с шерстяной обивкой крес-ле, благодарно млела, как и все. Она не любила, когда аплоди-руют в унисон, и думала, что это не нравится и Твороговскому, и,когда зал грохотал, как стадион, стучала нарочно не в лад сла-быми ладошками.

Объявили романс на стихи Нестора Кукольника. И в секундыдо начала пения вспомнилось ей, как ядовито Пушкин в письмек жене описывает Кукольника, едущего на бал в старом фаэтонеи с оборванным мальчиком на запятках.

«Я плачу, я стражду, не выплакать горя в слезах!» — пел Тво-роговский проникновенно, с чуть заметным уральским акцен-том.

…Ей привиделась вдруг лестница в ее блочном доме безлифта и площадка пятого этажа с квадратиками плитки, куда

131

в последнее время взбираться стало до одышки трудно. И, вме-сте с певцом, как будто наполняясь энергией ревности, в состра-дательном порыве она невольно вся подалась корпусом вперед,к сцене. И когда солист вдруг почти шепотом произнес: «Я счаст-лив! Ты снова моя!» — вслед за тем потянув фразу во весь мощ-ный голос, она потрясенно застыла, прижав руки к коленям.Не могла потом хлопать, румянец жег ей щеки.

Отвлекшись мыслями, она не услышала названия следующе-го романса. И вдруг ее облекла баритональная трагическая теп-лота. «О, если б навеки так было», — взывал к кому-то Творогов-ский, глядя прямо на нее голубыми прозрачными глазами.И на эти его слова, зная, что он обязательно их снова пропоет,повторит, она внезапно, всей душой, всем затаенным внутрен-ним чувством отзываясь на его голос, вступила: «Если б навекитак было…» — бархатным глубоким контральто в экстазе любвии творческого единения с дорогим существом.

Она не заметила, как торопливо бежали к ней женщины-би-летеры. Певец продолжал, а ей казалось, встал и поет уже весьзал, но не так, как когда-то на комсомольских собраниях пели«Интернационал», а так, как на загородном слете Клуба студен-ческой песни, где-нибудь на поляне, стоят у костра и, прижима-ясь друг к другу предплечьями, поют Окуджаву.

И ее, поднявшуюся со своего сиденья во весь рост, действи-тельно, крепко держали с двух сторон под руки женщины в су-конных костюмах. Они открыли боковые двери, откинув крючки,и, деланно улыбаясь, подталкивали ее, опять набирающую в лег-кие воздух для очередной рулады, к выходу. Осторожно свеливниз по ковровой лестнице, ласково воркоча, и бережно усади-ли на банкетку. Она не сразу сообразила, что произошло.

Билетерша все спрашивала: «Вам плохо?» — «Нет, мне оченьхорошо», — отозвалась она, и только оглядев беломраморныйвестибюль с выгородкой гардероба, опамятовалась и зарыдала.

132

САФО, САФО…

Осенью подобралась очень хорошая компания. Девочки ку-рили и сочиняли стихи, а мальчики играли, кто на фоно, ктона гитаре, а писали и стихи, и прозу. Все с упоением цитировалидруг друга.

Бывало, встречались у Андрея дома, в институт не ходили,прогуливали и, пока родители были на работе, забирались с но-гами все вместе на огромную тахту под одно одеяло и пили гам-зу, красное болгарское вино. Валяли дурака и разговаривали.

Чувствовали себя потенциальными гениями и планировалибудущее. Представлялся успех в большущих, битком набитых за-лах, рукоплескания, похвалы, неистовство публики — все то, чтопроисходило на выступлениях их кумиров Евтушенко и Возне-сенского. Перед приходом предков поспешно надевали своипальто и расходились, а Андрей приводил в порядок лежбище,оглаживая руками складки шерстяного толстого пледа.

Позднее к компании присоединилось несколько художни-ков, и собирались уже у них в мастерских, где-нибудь в подвале,усаживаясь на ящиках и дыша пиненом от свеженаписанныххолстов.

Установились торжественно-шуточные отношения. Былопринято говорить друг о друге в третьем лице, называя по фами-лии: «Либерман сказал», «Дронов заметил», тогда как тот и дру-гой восседали тут же за столом.

Читали стихи, а Боб разглагольствовал. И если что-то обсуж-далось важное на сборище, то Алка возвещала: «Либерман ска-зал», и Либерман после этого говорил. «Дронов заметил»,и вслед за тем Дронов вставлял что-нибудь, по обыкновениюедкое. Потом брал гитару и, всей пястью дергая струны, пел:

133

Солнце село за рекой, за приемный за покой,Приходите, санитары, посмотрите, я какой!

Романы были бурными, но без пошлостей. Просто в одинпрекрасный день какая-нибудь пара фигурировала весь вечерв обнимку, и месяц-другой ее воспринимали как дуэт, спокойнонаблюдая случаи разрывов и измен, сочувствуя брошенному.Но неутешных не было, и каждый быстро находил новое сча-стье. Круг девочек не менялся, они курсировали от одного кава-лера к другому, иногда исчезая на три дня в больницу. Почему —все знали, но умиротворялись разговорами о том, что и знаме-нитая поэтесса, имя которой витало в компании, ибо сюда при-бился ее отставной возлюбленный, тоже делала аборты и сдела-ла их уже двенадцать.

У некоторых слепившихся пар дело закончилось браком.Они расписывались в загсе (а то и во Дворце бракосочетаний,что вообще-то осмеивалось как дань мещанству), и как будто за-бывалось, что еще месяц назад нынешняя новобрачная жилав квартире у приятеля, летом ездила с ним же на юг, а теперьтолько церемонно благодарит в прихожей за поданное пальто.

Иногда девицы исчезали надолго. Танюху как-то увезлив Алма-Ату сниматься в массовках. Правда, она вернулась до-срочно, не кончив съемок, и с отеком Квинке. «Аллергия», —жаловалась она, едва шевеля патологически уширившимися гу-бами и демонстрируя свои раздувшиеся пальцы. «Небось,от водки», — догадалась Алка, и все от сердца смеялись.

Только будущий режиссер Гоша обычно был без подруги,потому что его интересы сосредоточивались на фигурах, слоня-ющихся по вечерам у памятника Карлу Марксу. Там, в скверенапротив «Метрополя» сходились педики. Часов в одиннадцатьГоша смывался, судорожно допивая на ходу. О его «марксизме»догадывались не все, говорить об этом не стоило, за такое да-вали два года «химии».

Самая молодая и, как признавалось, самая талантливаяиз всех шестнадцатилетняя Ира Вышневская не участвовала

134

в любовных историях, хотя стихи ее были полны страсти, и оначитала с завыванием, например, это:

Усталый свет на снег садитсяИ пригнетается в углу,А ночь с неистовством садистаУход свой длит, как поцелуй.

А пресный снег наскучил скулам,И губы, сухи и красны,Уже какую ночь тоскуютО жуткой горечи весны.

Ирина лишь снисходительно улыбалась, когда очередная па-рочка, не стесняясь, целовалась взасос на пьянках. Она отверга-ла домогательства то одного, то другого художественного гиган-та и ускользала даже от дружеских объятий. Сначала этогоне понимали, но потом в компании со значением зацокали язы-ками: определилось оригинальное амплуа Иры. Девочки, под-жав губки, констатировали, что Ирэн — лесбиянка, мужчинамине интересуется и влюблена в свою педагогиню.

От Вышневской отвязались настолько, что перестали дажепровожать домой после поздних поэтических вечеров.

Как-то, оставшись в узком девичьем кругу, товарки пыталисьрасколоть новоявленную Сафо, как э т о у лесбиянок происхо-дит. Но она только краснела и отмахивалась. Явившийся Андрейтут же присоединился к дискуссии и объяснил. Ирэн не призна-валась, как зовут ее объект привязанности, и эту ее скрытностьценили.

Самой же большой тайной Иры Вышневской было то, чтоона не была лесбиянкой, а была трагически влюблена в БобаРейнберга. В свое время он начинал было учиться в Строганов-ке, но потом ушел в бессрочный академический отпуск. И, пере-менив множество сведущих в делах любви подруг, вдруг женил-ся на натурщице Танюхе, предварительно сделав ей ребенка.Когда живот у Бобовой пассии стал заметен, компания встречала

135

ее неизменной остротой «Выплюнь мяч!». Впрочем, женился Бобненадолго.

Ира, по виду уже совсем взрослая, глазастая, с ощутимокруглой грудью, статная и величественная (один захожий пре-старелый искусствовед как-то пытался однажды ее ухватитьсо стенанием «О, Фландрия!») никому не признавалась в своейлюбви. Каждый день она ходила по набережной от Крымскогодо Каменного моста мимо дома, где жил Боб, воплощая нашународную традицию: «ходит под его окнами». Окна эти в первомэтаже капитального дома всегда горели. Два плотно занавешен-ных белым больших окна. Квартира у семейства Рейнбергов бы-ла отдельная, потому что отец Боба считался какой-то шишкойв банковском деле.

Правду знала только Иринина школьная подруга Юлька, ко-торая стихов не писала и в богемный круг не была вхожа.

«Юля, — говорила ей прокуренная страдалица, чуть не пла-ча, — почему стыдно быть девицей и не спать со всеми подряд?»

Чтобы поддерживать сапфическую репутацию, Ира клепаластихи, якобы посвященные предмету воздыханий. Так как этобыли подделки, она не могла рифмовать строк, а конструирова-ла их с циничным расчетом. Но верлибры обеспечили ей рено-ме наиболее модернизированной поэтессы.

А в ранние декабрьские сумерки, бредя вдоль Москвы-рекимимо цементного завода и здания с вывеской «Американскийдом», у которого крыша горбом, она выводила по снежку на ка-менном парапете «Борис, Борис», до дырки в шерстяной рыжейварежке.

На набережной было страшно, тут и днем опасно было хо-дить одной, но она, сильно прижав локти к туловищу, быстро-быстро шла сквозь ветер и зольный воздух, вдыхая накаты кара-мельного аромата от кондитерской фабрики на другом берегу.И стихи — настоящие, с крепкими рифмами — приходилик ней…

«Пусть мне вырвут глаза, чтоб они не горели», — читала Ирав восьмиметровой Юлькиной комнате. Из-за явных биографиче-

136

ских деталей она боялась показывать это на поэтических чит-ках, так что хвалила стихи одна Юля. Хвалила она и ее стойкостьв сохранении девственности: «А то пойдешь по рукам!»

Порой, когда страшно хотелось услышать голос Бориса, Ирасворачивала с набережной в Зачатьевский и шла на Кропоткин-скую, где между почтой и семиэтажным домом был переговор-ный пункт. Наменяв двухкопеечных монет, наизусть набираларифмованный номер. Но к телефону чаще всего подходила матьБоба и, когда на свое «Алло!» не слышала голоса (потому чтоИра молчала), зло говорила, чувствуя девичье томление: «Ну,дышите, дышите!»

Бедная поэтесса так страдала, что на нервной почве у нееразвилась болезненная страсть к еде. Изнывая от ежеминутногоголода, Ирина беспрерывно курила. Курила по две пачки в день.Она страшно растолстела, сделавшись совсем непривлекатель-ной. Боб по-прежнему не замечал ее чувств, как не знал и о том,что за час-два до встречи с ним на творческой сходке эта гор-дячка мерзнет, пялясь с улицы на стерильно белые шторы в окнеего комнаты. И хотя тексты Вышневской вызывали неизменныйинтерес, во всяком случае, такие рифмы, как «пряники — шизо-френики» всегда шли на ура, каждый раз, отправляясь на сбори-ще гениев, Ира тряслась, что ее разоблачат и выкинут из литера-турного круга за вранье и старомодность.

Ложь ее не прошла безнаказанно.Однажды Ирэн, Боб и еще кое-кто из компании получили

приглашение от известной артистки почитать стихи в ее салоне.На пятом этаже «дома с рыцарями» на Арбате в огромной квар-тире собралось жизнерадостное общество. Все гораздо старшепризванной поэтической братии, мужчины в галстуках, несколь-ко перезрелая звезда-хозяйка в розовом джерси. По тому, что,несмотря на зимнюю слякоть, разряженные гостьи были в лег-ких туфлях, Ира поняла, что дам привезли в автомобиле.

Жилище актрисы оказалось великолепным: пять комнат, ков-ры, большие картины на стенах («под Дега», а может, и настоя-щий Дега), породистая посуда, камчатые салфетки в кольцах.

137

Ирине запомнилась напольная бронзовая лампа. Аполлон Бель-ведерский, и в руках держит обломки лука, как и древняя статуя,которую она знала по картинке в «Легендах и мифах ДревнейГреции». На тонконогой жардиньерке стояла мраморная свинья,и ее рыло, глаза и корень хвоста были подчеркнуты краснойгубной помадой.

Пили сухое вино и читали. Гости аплодировали, но не так,как публика на вечерах в клубах или красных уголках ЖЭКов,где привыкли показывать себя молодые герои стиха, а тихо, вя-ло, еле смыкая ладони, — условно, хоть и со сладкими улыбка-ми. Кто-то высказал одобрение, правда, довольно снисходитель-ным тоном.

Загудели часы в прихожей за стеклом, пробили двенадцать,но бомонд, смеясь и утверждая, что часы врут, уже час ночи,стал не спеша жеманно прощаться. Поэтическая богема тожевывалилась парочками. «Ирэн!» — мягко произнесла хозяйкаи попросила задержаться, мол, хочет показать что-то интерес-ное. Никто из товарищей не позвал и не подождал Иру.

Когда закрылась дверь за гостями, актриса подвела Иринук большому зеркалу, взяла с черно-блестящего столика эмале-вую брошку-цветок, по видимости, старинную, и защепила еюпрядь Ириных волос, как заколкой. Улыбнулась девочке из плос-кости серебристого стекла и поцеловала ее, внимательно глядяв зеркало и как бы любуясь составившейся скульптурной груп-пой. Запах духов от нагретой плоти обвеял Иру. Близко-близкоона увидела напудренную шею хозяйки. «Рытый бархат», — при-шло ей почему-то на ум.

Дама взяла Ирину руку и зажала в ладонь. Стихотворица оце-пенела. Тогда распаренная от прилива чувств «звезда» стала по-жимать ей каждый палец по очереди, затаенно дыша и сладо-страстно щурясь, отчего складочки розовой кожи надвинулись ейна глаза. Она вплотную прислонилась к девице и вдруг началаласкать ее, вкрадчиво расстегивая пуговицы Ириной кофточки.

Стоявшее рядом кресло было глубоким, так что, когда дамаувлекла девушку присесть, та оказалась у актрисы на коленях и,

138

будучи не очень грациозной, довольно сильно придавила еесвоим весом. Ира пыталась встать, но все сильнее вжималасьв мягкую субстанцию, уже не поймешь, кресла или телес.

«Оу!» — тихо выдохнула хозяйка. Но тут Ирина высвободи-лась и как пружина, выскочила из ее объятий. Она побежалав коридор, к двери, повернула дрожащей рукой латунную вер-тушку старинного запора и понеслась по лестнице, как была, безшубы и в хозяйских тапках…

Прошло несколько лет. Компания распалась. Кое-кто пре-успел, но большинство, стараясь быть понезаметней, тихо спи-вались. Встречи стали редкими. Если сходились отметить,по обычаю, чей-нибудь день рождения, всегда спрашивали:«Как там Ирэн?».

А Ира уже жила в Тель-Авиве и стихов не писала.

139

МАЛЫШКА

Каждый день, когда в сумерках Татьяна возвращалась с ра-боты, топая по асфальтовой дорожке к дому и видя издалекасвои окна во втором этаже, ей мерещилось, что окно в угловойкомнате как-то необычно выделяется на фоне стены иссиня-бе-лым сиянием изнутри.

Однажды, когда она вбежала с мороза и сразу же, от две-рей, прошлепала в комнату прямо в сапогах, не переобуваясь,то обнаружила, что телевизор работает, правда, без звука.И вдруг догадалась, что голубоватое свечение, которое так удив-ляло, когда она видела его в своем окошке с улицы, как рази дает экран невыключенного телевизора. Но она не помнила,когда же это она включила ящик. Сегодня утром до работы? Илиеще вчера забыла его вырубить перед сном?

День спустя свечение это опять было ею замечено снаружи.И когда она попала в дом и проверила, телевизор оказался вы-ключенным, но была теплой верхняя его деревянная крышка,на которой стояли скульптурка из раковин, память о крымскомсанатории, и термометр, запаянный в глыбу из плексигласа. Танябыла не из трусливых, но ей стало как-то не по себе.

Она подошла к зеркалу и погляделась в него. Нечасто такона на себя смотрела, вечером — никогда, и только идя на рабо-ту, проверяла, не видна ли из-под юбки комбинация. Скользнувглазами, вдруг увидела в зеркале свое отражение. Какое-тонеобычное: она, Таня, — в позе мадонны, держащей на рукахмладенца. Ребенок был девчушкой с круглыми глазами и личи-ком, как у человечков, которых она помнила по картинкамв «Незнайке» Носова.

Странно, но девочка видна была только в зеркале. КогдаТатьяна смотрела на свои всамделишные, а не отраженные ру-ки — ничего они не держали. Малышка как будто приросла

140

к отражению, словно зеркало показывало то, о чем Татьянамечтала. И она догадалась: вот кто в ее отсутствие включаеттелевизор, ведь девочка наверняка хочет сказок и смотрит дет-скую передачу.

На работе Татьяну уважали за трудоспособность, но не оченьлюбили, ведь отношения на службе складываются в поверениидруг другу разных секретов и обсуждении событий и сплетен,а у нее не было времени на разговоры в рабочее время. Онане участвовала ни в попойках по пятницам, ни в пинг-понгев обеденный перерыв, ни в дискуссии о том, уступила илине уступила («дала или не дала?») начальнику недавно принятаяна должность молодая специалистка.

За глаза женщины зубоскалили, что Татьяна — девственни-ца, никогда мужика у нее не было. Считалось, что стыдно оста-ваться девочкой в сорок лет.

После смерти родителей она оказалась совсем одна да таки прожила в одиночестве в трехкомнатной своей квартире два-дцать лет, почти ничего в своем жилище не изменив с тех пор,как мама была еще жива.

В серванте так же стояли фарфоровые «Фигуристка» и «Сне-гурочка» с румяными оптимистичными мордашками. На стенкеу дивана висел ковер, добытый матерью, когда перед москов-ской Олимпиадой записывали ветеранов труда на получениепромтоваров. Тогда семья целый год ждала открытки, уведом-лявшей, что очередь подошла, и купили, наконец, этот ковер,в узор которого среди черных и красных среднеазиатских за-витков вкраплены были символы спортивного празднества —силуэт кремлевской башни над пятью сцепившимися олимпий-скими кольцами. Была еще большая, унаследованная от бабуш-ки, океанская раковина, в оранжевом зеве которой лежали кви-танции об уплате за свет.

Теперь Татьяна по окончании рабочего дня скорее стреми-лась домой. Купив в магазине прямоугольный пакетик «чудо-молока», на котором означено было, что можно им кормить

141

детей с восьми месяцев, бежала на кухню и варила маннуюкашу.

Она приносила тарелку в спальню, садилась перед зеркаломи, зачерпнув белую теплую массу ложкой и громко дуя, чтобыостудить кашу, подносила ложку к зеркалу. И девочка (ее ребе-нок!) благодарно глотала еду, так аккуратно, что и стекло не пач-калось.

Татьяна никому не говорила о внезапном своем счастье. По-дивила, правда, сослуживиц рассказом, как искала в продажекуклу и не нашла. Но никто не спросил, зачем ей кукла, потомучто в лаборатории каждый сходил с ума по-своему.

Тетки предпенсионного возраста были помешаны на том,чтобы побольше заработать к пенсии, числились на двух-трехслужбах, и надрывались, совмещая работу руководителя проект-ной группы с должностью ночного сторожа или уборщицы.Некоторые женщины, несмотря на то, что раньше не причислялисебя к идейным, увлеклись политикой. Под предводительствомЗюганова они с пустыми кастрюлями в руках неистовствовалина митингах у памятника Ленину на Октябрьской площади. Мо-лодые ударились во все тяжкие, у женщин только и было разго-воров, где они устраивают свидания со своими кавалерами —кто на даче, кто в кабинке банного павильона, кто в машине.

Татьяниной девчушке по виду было уже года два, но онане издавала звуков, то ли не умела говорить, то ли из-за стеклане слышно было ее голоса. Новоявленной мамаше не хваталоосязательных ощущений. Когда она целовала девочку, губы еекасались холодной поверхности зеркала, а нагревалось стекло,только если Таня долго сидела у шкафа, заботливой ладоньюподдерживая трогательную малышкину попку и сюсюкая на раз-ные лады. Повторяла же она те потешки, которые сама усвоилав детстве.

— Как гуси?И сама себе отвечала: — Га-га-га!

142

— Как уточки? Кря-кря-кря.— Как собачка? Гав-гав.— Как кошечка? Мяу-мяу.Девочка — маленькая, но уже мудрая — спокойно слушала

и, едва растягивая губки, улыбалась Тане из зазеркального хао-са, когда, изображая пальцами рога на голове, та голосила:

— Как коровка? Му-у. Как козочка? Ме-е. Как овечка? Бе-е.

Немалую часть своей жизни Татьяна прожила только в вооб-ражении. Так, она представляла себе, какое платье сошьетна Новый год и как будет танцевать с Николаем Ивановичемиз соседнего отдела, который, было, заинтересовал ее, и дажерепетировала этот танец. Или мечтала о поездке в Коктебель,как она будет плавать и скакать в волнах при двух-трехбалль-ном волнении моря и искать сердолики на берегу, — и даже ку-пила дорогой купальный костюм на ярмарке в Коньково. Строи-ла планы помощи детскому дому, как будет приносить подаркинесчастным сиротам и поздним вечером, когда те уже все уло-жены в казенные кроватки, приходить, точно добрая фея, даватькаждому по яблоку и в полутьме читать ласковым голосом сказ-ки…

И хотя платье оставалось недошитым; на новогодний вечерона не попадала из-за внезапного флюса; купальник дажеи не примерила, потому что на поездку в Крым не было денег;в детском доме забирали принесенные ею мандарины, но внутрьдальше конуры вахтера не пускали, — эти грезы радужно запол-няли ее жизнь. И, случалось, она не могла даже сразу дать себеотчета в том, действительно ли произошло конкретное событиеили все это выдумано и пережито только внутренне.

Впрочем, сама Таня считала, что этим своим свойством —мечтать и придумывать — она, в общем-то, не отличается от дру-гих. Фантазировали, по ее наблюдениям, почти все люди, кото-рые окружали ее.

Правда, большинство склонны были планировать какие-нибудь несчастья, подозревая начальство, сослуживцев

143

и близких в разнообразных каверзах. Причем некоторые да-же наживали себе панкреатит на нервной почве этим бессон-ным сочинением монологов, обращенных или к не оценивше-му их руководству института, или к табельщице, фиксирующейпрогулы, или к невестке, которая ленится кипятить детскиепеленки.

Другие мечтали о даче, где можно будет полеживать под яб-лоней возле портативного телевизора, дыша свежим воздухом.Но пока они добивались садового участка, получив в итоге ка-кое-нибудь неудобье, да возили чернозем и навоз, чтоб удоб-рить мертвую глину, да организовывали бурение артезианскойскважины на фазенде, годами перетаскивая туда из городскойквартиры всякий хлам, их возраст подкатывал к шестидесяти,грозя инфарктом. И в садовом домике или двухэтажной дачкеуже опасно было оставаться в одиночестве без телефона и воз-можности вызвать «скорую».

Так что на фоне других представительниц женского коллек-тива Татьяна выглядела прямо-таки святой из-за непритязатель-ности желаний, чем весьма всех раздражала.

Она понимала: чтобы родить ребенка, надо очень потру-диться. Придется тратить время на посещение всяких малоинте-ресных сборищ, применять косметику, потому что иначе средиярких, в боевой раскраске девушек тебя не заметят, терпетьприставания. Потом надо пережить насильное вторжение в себячужой плоти со всеми пошлыми атрибутами совращения и слу-жить этому человеку для его низменных надобностей, жертвуясвоим временем.

У нее не было сил на все это, хотя детей она любила и гото-ва даже была вынести весь набор неудобств и трудов — и девя-тимесячное нездоровье, и родовые мучения — ради появленияродного, похожего на себя существа.

Теперь она была счастлива.

Проблемы появились неожиданно.

144

Татьяна прошла все палатки с игрушками, но ничего не вы-брала, протопав дважды взад-вперед по подземному переходуот одного ларька к другому, изучая возбужденным взглядом раз-ноцветных зверушек и вглядываясь в личики разряженных ку-кол, которые отталкивали явным привкусом сексуальности в об-лике, той милотой продажных женщин, которая всегда внушалаей чувство опасности.

Одни игрушки выглядели совершенно невыразительными,другие пугали напряженными, страшными физиономиями. Всеэти изделия, доставленные из Китая и Америки, несли отпечатоксовсем чужой культуры и были лишены той славянской мягкойодутловатости, той большеглазости, которые присущи были иг-рушечным персонажам ее советского детства.

Восточные, ядовитого цвета зайцы и медведи из синтетиче-ского бархата с намертво пристроченными квадратными лапка-ми и крошечными бусинами глаз, с выражением азиатскойневозмутимости на плоских мордочках, казалось, совершенноигнорировали людей, которые хотели приобрести этих тварейдля своих детей.

А заокеанские звери, имеющие какие-то индейские черты,с большими меховыми ушами, когтями, натуралистически выде-ланными из пластмассы, и усищами, похожими на щетину мох-натых майских гусениц, показывали всем своим видом, что миржесток, и скалили зубы в угрожающей улыбке, напоминая гри-масы мексиканских масок.

Где же те круглолицые целлулоидные пупсы с перевязочка-ми на полных ручках и крошечными ногтями, любовно нарисо-ванными тонкой кистью? Где кукла Катя с закрывающимися гла-зами, с фаянсовыми нежно-розовыми ножками и туфельками-лодочками, в светлом платье, скрывающем матерчатое, набитоепахучими опилками туловище без сосков и ягодиц? Где большиеплюшевые медведи с вращающимися лапами и решеточкойна спине, из-за которой, если похлопать мишку по заду, слышит-ся добродушное негромкое рычание?

145

…Когда на работе начался аврал, и Татьяне предложили по-работать сверхурочно, она впервые в жизни взбунтовалась. Онане объясняла причину своего недовольства, но говорила самойсебе, что хватит отдуваться за всех, оставаясь на службе до но-чи, потому что у нее, как и у других матерей, появилось мораль-ное право приходить домой пораньше, в те часы, когда ребенокеще не спит. Она считала, что девочка, являющаяся толькопо вечерам, без кормежки погибнет.

Каждый раз, проходя в темноте по территории между метрои Рязанским проспектом среди поломанных деревьев, которыепринадлежали некогда частным садам, Татьяна говорила себе,что в один прекрасный день, вернее, вечер, схлопочет тут по го-лове и будет ограблена. Случаи такие в этом месте бывали, при-чем у одной старухи отобрали не только сумку, но и зонт.

…Октябрьским ветреным вечером она возвращалась домойв двенадцатом часу. Фонари на проспекте уже притушили, пу-стырь, который надо было ей пересечь, вообще не освещался.Было тревожно от безлюдности. Далекие корпуса слепили ярки-ми окнами, но здесь, в зарослях сорного кустарника, было тем-но, а она плохо видела под ногами и даже наступила в лужу.

Почувствовав недружественное движение у себя за спиной,побежала по тропинке между кустами, с тревогой озираясьи проклиная свои новые туфли на каблуках, которые не давалидвигаться с достаточной скоростью. Мужское сиплое дыханиеслышалось совсем близко.

Выбежала из придорожной зеленой полосы к жилому квар-талу и понеслась мимо булочной. Хотела сбросить туфли,но успела отшвырнуть только одну, когда мужик нагнал ее, од-ной рукой сдавил ей шею, обхватив огромной лапищей так, чтопальцы его вжимали ей молнию ветровки в горловую железу.Другой рукой он рвал на ней платье, забирая в ладонь ткань по-дола. Кругом стояли высокие жилые дома, и она знала, что ря-дом, за каждым стеклом — люди, но на ее крики «Помогите!»не открылась ни одна форточка.

146

Пригибая ее голову все ниже, он повалил Татьяну на землюи, казалось, не слышал ни слов о пощаде, ни ее стонов, сосредо-точенно сопя и не размыкая жестоких мясистых клешней, пере-хвативших теперь ее руки. Коленом он прижимал ее к земле,а потом всей массой кинулся сверху, отпустив на миг ей запя-стья.

И тут, инстинктивно, оттолкнувшись пяткой, Таня выскольз-нула и, из последних сил пытаясь сопротивляться, ударила егоногой, каблуком прямо в пах, когда тяжелое тело его уже виселонад ней и, казалось, должно было ее расплющить.

Она откатилась вбок, отползла по песчаному краю дорогии вскочила на ноги. И хотя мерзавец с ревом снова двинулсяна нее, преодолела рывком пришоссейную грунтовую полосу,внезапно обретя силу, потому что каким-то боковым или дажезатылочным зрением, вдруг увидела, что к булочной подъехаламашина «Хлеб», шофер вышел и нажимает звонок служебноговхода.

Босиком, задыхаясь, Таня перебежала на другую сторонупроспекта, по которому равнодушно следовали автомобили,и понеслась к своему дому. Ей казалось, что насильник дышитв спину.

Она взлетела на свой этаж, ворвалась в квартиру, захлопну-ла дверь и тут же, прямо у порога, повалилась на пол, потомучто ноги не держали, а туловище дрожало и дергалось.

И тут она заплакала, почему-то сразу забыв о том, что про-изошло только что, но разом вспомнив все обиды, которыепришлось ей перенести в жизни. И порку, которую учинил па-па, когда она, трехлетняя, описалась, сидя на коленях у отцов-ского гарнизонного командира. И школьный бойкот после того,как наябедничала учительнице на девчонок, которые вымазалией сзади шею чернилами. И ругательства, которыми одолевалаее по телефону жена нынешнего начальника, по глупому наве-ту подозревавшая, что Татьяна состоит у него в любовницахи что все деньги, которые тот не доносит в семью, вместе с нейон прогулял.

147

Ненависть жертвы сотрясала ее так, что она хотела разбитьсебе голову и, сидя на старом линолеуме прихожей, времяот времени с размаху ударялась черепом в дверь, не чувствуяболи.

И когда она зашлась в таком исступленном, таком горькомвопле, что он проник и в подъезд, и отдавался низкогудящимэхом над лестничными пролетами, детские руки в темноте вдругобвили ей шею и стали гладить залитое слезами лицо. И крик«Мамочка!», звонко пронзая пространство во всю высоту вось-миэтажного дома, заполнил разъяренное Татьянино сердце, чтобутишить, сдержать истерическое биение оскверненного ее тела.

148

КАЗИНО

Инесса вытрясла из кошелька деньги и страстно пересчита-ла. Их оставалось на один день, да и то, если никаких непредви-денных трат не потребуется. Зарплату не выдавали. Бюджетни-ки-повременщики еще получали какие-то крохи, а сдельщики —ничего.

Сначала она бодрилась, подрабатывая мелкими халтурамии как-то перебиваясь с хлеба на квас. А теперь ее не оставлялоощущение, что прежняя жизнь с постоянным, хоть и небольшимзаработком, когда она могла покупать ребенку апельсины и да-же делать небольшие подарки своим сослуживицам ко дню рож-дения, кончилась навсегда.

Сын у нее был поздний, взлелеянный бабушками и не оченьприспособленный к нынешней жизни. Одно время он работалсторожем в экспериментальном театре. А теперь, когда театр за-крылся и расчет за последние полгода ему произвели не деньга-ми, а театральным барахлом, положение стало аховым.

Парень пытался продать то, что досталось ему при ликвида-ции труппы: голубые занавеси, жалкую сантехнику, пол-ящикакерамической плитки. На это уходило немало времени, он мерзу Черемушкинского рынка на весеннем ветру, чтоб за выручен-ные рубли купить себе курева.

Торговать он не умел, и только один раз осуществилась вы-годная сделка, когда пластмассовую детскую ванну, в свое вре-мя приобретенную им для опытов по разведению рыбьих маль-ков, удалось загнать новоявленному папаше за двести рублей,хотя на ванночке и стояла дореформенная цена одиннадцатьпятьдесят. Но и тут он отчебучил: принес домой с базара облез-лые тупые ножницы и, когда мать с раздражением спросила, за-чем он скупает металлолом, кротко объяснил. Несколько часовпростоял у рынка бок о бок со старухой и, когда ему улыбнулось

149

счастье и он продал ванну, невозможно было уйти просто так.Он и купил те старые ножницы, которые старушенция не смогласбыть за целый день.

Наступили такие тошные времена, что Инессе не однаждыприходила в голову идея как-нибудь отсюда безболезненно ис-чезнуть. Они еще не голодали, потому что в доме был сахари небольшие крупяные запасы, но, когда она видела в витринесоседнего магазина окорок из папье-маше, оптимистически рас-крашенный розовой краской, рот у нее сразу же заполняла слю-на, как у собаки по Павлову.

Днем хотелось спать, но она, вяло шевеля губами от заведо-мой безнадежности дела, обзванивала прежних заказчиков.У одних спрашивала вежливо, когда заплатят за сданную в своевремя документацию, у других — нет ли работы, но везде полу-чала один и тот же унылый отказ.

А ночью спать не могла и беззвучно плакала в пододеяль-ник, вспоминая, как еще полтора года назад перед выборамиона вечерами носилась по кварталу с банкой мучного клейсте-ра, расклеивая агитки за «Демократическую Россию», пятидеся-тилетняя идиотка. И теперь терзалась, уверенная, что тоже несетответственность за то, что творится в стране.

Однажды вдруг позвонила подружка:— Есть работа. В казино делают ремонт и нужен спец

по мрамору. У них там мраморные полы.— Но я ничего не знаю, — сказала Инесса.— Если не хочешь сдохнуть с голоду, берись. Я бы сама взя-

лась, но нет времени, я для них же делаю сейчас витражи.— А разве ты умеешь?— Помнишь Чехова: если зайца бить по голове, то он может

спички зажигать? Записывай телефон.— Я боюсь, там сборище преступников.— Это когда игра, а так там вполне нормальные люди. Сна-

чала позвони, без предварительной договоренности тебе не по-

150

пасть внутрь. Я тебя отрекомендовала как специалиста по кам-ню. Вспоминай химию.

После этого разговора Инесса опять не могла уснуть до утра,стеная и вспоминая русскую классику.

— Вот до какого унижения я дошла — идти прислуживать по-донкам. Но сама по себе картежная игра — вполне в традицияхрусской жизни. И Пушкин играл, и Некрасов. А я ведь не игратьиду, а, скорей всего, придется просто мыть полы. Уважайте трудуборщиц! Но, в конце концов, из грязного сделать чистое — раз-ве грех? — уговаривала она сама себя.

А внутренний голос твердил: вот так продают душу дьяволу,так вот начинают служить разврату!

Под утро заснула, а потом вскинулась: не опоздать бы!

Подкрашивая губы помадой, думала с тоской: вот как СоняМармеладова на бульвар пошла!

Когда же, трясясь от страха, притащилась по адресу, данно-му приятельницей, оказалось, что казино располагается в быв-шем кинотеатре, куда когда-то они не раз ходили смотретьфильмы с покойным мужем. Охранник пропустил ее в вестибюльи перепоручил другому человеку.

Из зрительного зала с мраморной колоннадой все ряды си-дений были вынесены. Старые люстры, как видно, выдрали,и над головами болтались на толстых проводах голые и слиш-ком яркие лампы мощностью, должно быть, по нескольку сотватт. Рабочие штукатурили потолки, а внизу уже приготовленыбыли огромные, из хрустального стекла, плафоны. Электрикитаскали с места на место здоровенную стремянку, размечая, каквешать светильники.

Пришел распорядитель ремонтных работ и повел Инессупо залу от колонны к колонне, тыча пальцем в разные места.Всюду на мраморе проступали рыжие пятна, потеки, виднелисьрисунки сердец и половых органов, надписи… Слова были вездепочти одни и те же — из двух, трех и более знаков. Она обалде-ла от всех этих иксов, игреков и йотированных гласных разного

151

размера. Имена и неприличные слова были в основном в ниж-ней части стен и опор.

— Неужели это зрители? — спросила она.— Дети, — пояснил прораб.Подведя ее к колонне с обезображенной грязной поверхно-

стью, он остановился.— Мы тут пытались мыть кислотой, но ничего не вышло. Бе-

ретесь? Вы определитесь, что надо для работы, и я вам пришлюдвух ребят на подмогу. Только сначала идемте в бухгалтерию,и получите аванс. Но работа срочная!

Инесса затребовала горячую воду, стиральный порошоки назвала несколько органических растворителей. В течение днявсе это доставили, и она подивилась оперативности снабжения.Честно говоря, с трудом побеждая в себе паническое чувствонекомпетентности и желание немедленно бежать, она рассчиты-вала несколько оттянуть начало работы, чтобы получше сориен-тироваться.

Макая тряпки в пахучие жидкости и скрывая неуверенность,попробовала счистить одну, потом другую надпись. Кое-что по-лучилось.

В зале работала визжащая бандура с пилой, с помощью ко-торой нарезали зеркала. Их вставляли в рамки и крепилина стены в виде квадратных сот. Она заметила, что краевые по-лоски зеркальных листов, остающиеся после резки и вполнепригодные для использования, мастер разбивал, ссыпая осколкив стоящие на полу носилки для мусора.

Когда Инесса, оглушенная скрежетом резака по стеклу, на-нюхавшись до головной боли ядовитого «шестьсот сорок ше-стого растворителя», вышла из гнезда порока, магазины ужебыли закрыты. Первым делом она устремилась к продуктовымпалаткам у метро, но так как до этого долгое время практиче-ски ничего не покупала, цены испугали ее. У высотного зданияс машины торговали всем: конфетами, молочными продуктами,лежалыми фруктами.

152

Ехала в метро с коробочкой сметаны, сыром и бананами и,радуясь, что накормит сына, прятала глаза от людей. Ей каза-лось, все догадываются, откуда она едет.

«Достоевский тоже играл», — успокаивала она себя, но, по-нимая, что здесь не Баден-Баден, снова испытывала угрызениясовести — до боли под желудком.

Ночью она в ужасе проснулась. Представилось почти въяве,что в казино пожар: бросили горящий окурок в урну, куда онасвалила отработанную, промасленную ветошь. Неслась на «Бар-рикадную» в восемь утра, ожидая увидеть одни головешкии внутренне молясь — только бы никто не сгорел!

В последующие дни работы в казино Инесса не общаласьбольше с начальством, а имела дело только с Игорем и Женей.Работяги бессловесно исполняли все ее указания. А она, войдяво вкус работы и испытывая уже некий профессиональныйазарт, смело экспериментировала: смешивала реактивы, ставилакомпрессы. По ее слову парни с какой-то тройной скоростьютерли камень, и так как ни спецодежды, ни защитных средствникому не выдали, а вещества были довольно зверские, онана другой день принесла помощникам из дому свои запасныеперчатки из толстой зеленоватой резины.

Сама Инесса теперь только начинала обработку каждогоучастка ватным тампоном, и так насобачилась вести дело, чтоуже без пробы указывала ребятам, какое пятно чем взять, а по-том принимала у них отмытые поверхности, дочищая самыестойкие надписи.

Первые два дня она всех в заведении боялась и даже двухсвоих помощников подозревала в том, что они — криминальныеличности. Но по их лицам и усердию, с каким те работали, быст-ро поняла, что ребята совсем не того профсоюза. Потом, разго-ворившись с кроткими своими подчиненными, узнала нероман-тическую историю каждого.

Игорь — после армии, не мог найти работу, жена ждет ре-бенка. Его мешковатый вид как-то не вязался с местом, где про-

153

саживают большие деньги. По ночам, когда идет игра, в поме-щении казино он никогда не бывает, а нанят только на времяремонта. По крайней мере, один раз в день, он проговаривался,что хочет сына.

Женя, приехавший в Москву из Ставрополя поступать в теат-ральное училище, туда не попал. Занимался теперь в Академиитеатрального искусства, где за учение надо было платить. Он на-чинал было работать в ларьке, но проторговался. Амбалы, при-возившие товар, разгрузив машину, тут же, без всякого учетаи оплаты набирали себе спиртного, и ничего он не мог поделать.Стал здесь чернорабочим. Была еще та выгода, что ночью емуразрешали иногда сколько-то поспать тут же, в ремонтируемомвестибюле, а так он кантовался по вокзалам.

Сроки поджимали. В казино функционировал только малыйзал в межэтажном аппендиксе, куда вела лестница прямоот входа. От простоя главного помещения хозяин, которогоИнесса так и не увидела, терпел большие убытки. Всех торопи-ли. На отделочные работы и уборку брошен был весь низшийперсонал заведения, в том числе молодые, очень вялые девуш-ки, которые ошивались в зале, почти ничего не делая и беспре-рывно дымя сигаретами, а чаще болтали с охраной, в которойсостояли в основном бывшие «афганцы».

— Они привыкли работать по ночам и днем как сонные му-хи, — сказал про девиц Игорь.

Инесса, считавшая, что это проститутки, сначала с брезгли-вой опаской обходила их, пока ей не объяснили, что девки толь-ко встречают гостей. В их задачу входит довести клиентадо игорного стола. И от игроков они ничего не имеют, разве чтошампанское. Но напиваться запрещено. Она рассматривала де-вушек и дивилась их неряшливой одежде и одутловатым лицам.Днем это были какие-то лахудры. Но когда однажды она задер-жалась, в рабочем запале не заметив времени, то увидела, чток вечеру девицы ожили, переоделись и, накрасившись, вздыбивволосы, выглядели неплохо, все больше и больше оживляясь

154

по мере подхода публики и возлияний в баре. Они старалисьвыставить клиента на угощение, но сами едва притрагивалиськ выпивке.

Официально казино открывалось с десяти вечера, но самаяигра, говорил Игорь, начиналась ночью. Тех богатеев и воров,а может быть и убийц, которые прожигали здесь жизнь, Инессани разу не встретила.

— Кто они?— Здесь анкетных данных не спрашивают, — отзывался на ее

слова напарник, в то время как она пыталась смыть с мраморнойповерхности очередное матерное слово. Битумная надпись плохоподдавалась растворению, и до обеда уничтожили только первыебуквы, так что подключившийся потом к процессу Женя смеялся:

— А может, это «звезда»!— Здесь играют люди из самого высшего света, в основном,

мафиози, — объяснял Игорь. — Из большой политики тоже быва-ют деятели, но их и не увидишь. Все очень прилично, на высо-ком уровне. Без галстука не пускают. Играют кто в покер, ктов вист, кто в рулетку. На эстраде обычно поет классная певица,негромко, не орет. А пианистки — из консерватории, их две,по очереди дежурят.

Инесса поинтересовалась, не страшно ли здесь женщинеоставаться ночью. Уверяли, совершенно безопасно. Правда, по-том вспомнил кто-то историю: в один из самых первых вечероввыступала акробатка под музыку, так, не успели оглянуться, какодин крутой клиент схватил ее за волосы, намотал их на руку,и так и втащил в машину на глазах у растерявшейся охраны. Ко-гда потом пошла речь об изнасиловании, никаких претензийот девушки не принимали, считалось, что сама во всем винова-та, допрыгалась.

Чем больше узнавала Инесса типов, которые были рядом,тем больше терялась. Приготовившись к общению со злодеями,она встречала обыкновенных людей, как и она сама, зажатыхобстоятельствами и безденежьем.

155

В крупье подавались студенты дневного отделения, которыенаспех, поспав часа два после работы, отправлялись потом в ин-ститут. И когда одна из девиц устроила истерику, что не можетприходить днем, Инесса узнала, что у этой Аэлиты несадовскийребенок, и в казино она пошла на ночную работу, чтобы днембыть с малышом. Товарки успокаивали матерящуюся сквозь сле-зы родительницу, и та испуганно затихла, понимая, что сканда-листок тут держать не станут. А матерились здесь все — и охран-ники, и рабочие, и прораб, и девушки. Только Игорь стеснялсяприсутствия Инессы и не позволял себе бранных слов.

«Зачем же со стен тогда стирать ругательства?» — иронизи-ровала она про себя и спросила:

— А во время игры выражаются?— Нет, что вы!Она поневоле включалась в болтовню и слушала местные

байки. Рассказывали, например, как один здешний завсегдатайехал в казино, попал в аварию, разбил машину, тут же купилдругую и приехал к карточному столу как ни в чем не бывало,вовремя.

По окончании работ на вопрос «Сколько мы вам должны?»Инесса ответила, сколько стоит ее человеко-день по госцене,и сказала:

— В зарплате — половина.Бухгалтер с иронией взглянул на нее и подсчитал плату

за пять дней. Она поняла, что запросила смехотворно мало,но испытывала чувство гордости за собственную честность.

Она шла по Москве с сумкой, набитой сдобными булками,и думала: «Добро и зло так слиты! Нужно ли было идти в такоеместо ради выживания? Может быть, не надо было выживать?»

Шагала по подсохшему асфальту, а в глазах стояли строй-ные стволы дорических колонн и резьба внутренних порталов(прежде черная и замусоленная, а теперь светло мерцающая)и очищенные квадраты пола из мрамора белого и красногоцвета.

156

События эти еще требовали нравственного осмысления,и она сомневалась, можно ли признаться сыну, где заработаладеньги, на которые купила ему отечественного производствасандалеты с круглыми прорезями. Потому что для подклейки по-дошв на его старых кроссовках ей не хватало квалификации.

1990

157

КАМЕННЫЕ ТЕТКИ

Уж не первый год стоял дом Пашкова в лесах, и старожилы,выходя из метро, качали головами, считая, что государствоне отпускает средств на реставрацию Библиотеки Ленина. Но,как знала Людочка, всё было не так, потому что она и сама былавовлечена в процесс спасения жемчужины русской архитектуры.

Фасады знаменитого дворца украшали четыре женских ста-туи. На главном — известно было из старинного описания —Флора и Церера, а на дворовом — безымянные фигуры. Камен-ные тетки, стоящие со стороны улицы и пугающие публику без-носыми темными рожами, за годы советской власти были так ис-тыканы гвоздями, на которые вешали праздничные прожектора,что на скульптурах не оставалось живого места. Дворовые жеизваяния –женщина в покрывале и женщина с вазой — напро-тив, были хорошей сохранности.

Бывает, судьба так тасует события, что в одно и то же местоприходишь несколько раз в жизни, и все по-разному.

Старинный дом этот Людочка очень любила еще со школь-ных лет. Жила она неподалеку, и когда находил на нее гон и на-падала вечером непреодолимая охота носиться в одиночкупо улицам, — а происходило это периодически на исходенеудачных влюбленностей, — вот тогда и случалось бродитьздесь. Бывало, стремительно миновав темное здание музея Пуш-кина, выкатывалась она с Волхонки к белокаменной оградеПашкова дома, где обычно дежурил милиционер. Помнится,в цокольной части здания прямо в стене был телефон, по кото-рому этот дежурный время от времени куда-то звонил.

Людмила, в студенческие годы посещавшая общий зал биб-лиотеки Ленина, еще с тех пор запомнила эти женские статуина фасадах баженовского детища. А позднее подрабатывалав библиотеке Ленина, сидела в подвале, у никелированной тру-

158

бы, по которой спускали листочки читательских требований, ме-талась на подборе литературы, взбегая по стальным лестничкам-трапам к верхним полкам книгохранилища и чихая от бумажнойпыли. А вот теперь, в «перестройку», она должна была выступатьздесь совсем в другой роли, теперь надо было заниматься тех-нологией, вести надзор за реставрацией скульптуры.

Поначалу ей не так-то легко получалось добираться до ста-туй. Можно было, в принципе, попасть на балюстраду изнутриздания, через окно, но тогда пришлось бы на глазах у публикивстать в читальном зале на высокий подоконник и принародносигать затем через фортку. Людочка была скромна и стесняласьлюдей, поэтому она взбиралась на колоннаду снаружи. Сначалалезла по пожарной лестнице. Затем, вставив ступни между чу-гунными завитками балконного ограждения, подтягиваласьна руках и попадала на первый ярус строительных лесов. А по-том, пригибаясь под ржавыми железными трубками, подходилавплотную к каменным красавицам.

При осмотре скульптуры оказалось, что первоначально сде-лана она была из известняка, а со временем разрушенные частизаменили розоватой мастикой. И так искусно сделали налепки —одни только ноготочки на пальцах Флоры чего стоят!

У Цереры отсутствовало не только лицо, но и левая грудь,восполненная цементным оковалком. То, что она когда-то дер-жала в руках — ведь были же у нее атрибуты богини, покрови-тельницы матерей! — давно утратилось.

По тому, что происходило на объекте в течение двух сезонов,когда шла реставрация скульптуры, Людочка поняла, как многоза год изменилось в Кремле. В первый год стоящее напротив въез-да в Кремль здание библиотеки усиленно охранялось. Реставра-торам целый месяц оформляли пропуска, на строительные лесавпускали только по спискам, а для фотофиксации требовалосьособое разрешение. Работников строго инструктировали: «Есливо время вашего нахождения на лесах, у Боровицких ворот появ-ляется машина, в ту сторону не смотреть, к краю не подходить!»«Могут стрельнуть?» — спросил кто-то. И такого не отрицали.

159

В нынешний же сезон не понадобилось ни списков, ни до-пусков. Фотографировать имел возможность всякий, кто хотел.Свобода эта очень плохо отразилась на состоянии скульптуры.Забирались наверх все кому не лень. У Цереры отбили оставав-шуюся еще целой грудь, а Флоре пририсовали усы, похитив рогизобилия.

Однако, худо-бедно, но работа шла. Правда, подмостейне хватало и чтобы перебраться с одного края фасада на другой,надо было тот щит, который только что остался сзади, братьв руки и класть впереди себя. Так приходилось делать и Людоч-ке, и от этого она очень уставала.

Прежде всего перед нею стояла задача вывести тополинуюпоросль на балконе, которая разламывала корнями кирпичнуюкладку. Когда-то, в те еще годы, как помнилось девушке, Люд-милина библиотечная начальница летом систематически поли-вала эти ростки из большой бутылки, свешиваясь на улицуиз окошка. Вырывать растения было нельзя, чтобы не обру-шить кирпичи, поэтому предстояло сделать химическую про-полку.

Людочка прочитала инструкцию по применению американ-ского гербицида и, приготовив зеленоватый раствор, разогналарабочих, строго возвещая, что препарат опасен для будущегопотомства. На шутливые вопросы мужиков, почему же она самане боится, наивно отвечала, что детей у нее уже не будет. И раз-брызгивая из краскопульта эту отраву на пруты незаконнорож-денных деревьев, уверяла, что теперь растения загинут, каки случилось в действительности.

А что детей у нее не будет, она, тридцатилетняя, зналатвердо, потому что не видела возможности устроить своюжизнь. Слишком она была простовата и, хотя мать поучала ее:«Будь ты похитрей!», — как только появлялся у нее парень, на-чинала ему служить, но почему-то быстро становилась неинте-ресна разбалованному кавалеру, и он уходил на сторону. И хо-тя через некоторое время, случалось, изменник возвращался,принять человека назад после такого предательства она уже

160

не могла. Своими добродетелями она раздражала мужчин, имтрудно было терпеть свое несовершенство рядом с таким пра-ведным существом.

Когда Люда впервые встретилась на объекте с Крепаком,этот немолодой уже мастер с седой шевелюрой, которого всеназывали по отчеству, Григорьич, принял ее в штыки, бурча, чтосам все знает, а контроля над собой не потерпит. Очень гоно-ристый был человек. И все похвалялся перед Людочкой, чтоработал со скульптором-антропологом Герасимовым. Этим, на-до признаться, он нагнал на неё ужасу. Представляя себе чер-ных неандертальцев знаменитого скульптора, она боялась, чтои статуи получат такие же челюсти.

Считалось, что здесь работают две фирмы, и по сметам по-лагались немалые деньги, какие-то сотни человеко-дней, чтобымифологические дамы опять приобрели приличный вид. На са-мом деле все работы делал один Крепак, числясь одновременнов обеих организациях. И все успевал, трудясь целыми днямив грохоте строительной техники и лишь по пятницам позволяясебе расслабиться и приложиться к бутылке.

Людочка знала, что каждый год кто-нибудь разбивается илиполучает травму на объекте, потому что теперь экономят именнона технике безопасности. И когда она смотрела, как Григорьичперебирается по железным ржавым жердям лесов с одного ме-ста на другое, привычно перетаскивая поджарое тело, у нее за-мирал пульс от боязни, что тот сорвется, и она внутренне моли-лась, чтобы не упал.

Минутами она чувствовала, что любит старика Григорьича, —так завораживало ремесло, таким интересным становилось егососредоточенное лицо, когда в покореженном ведре размеши-вал он раствор, или из резиновой, похожей на спущенный мячемкости брал порциями лепную массу, состав которой был ведьпридуман ею, Людочкой. Удивительно, но на этого человека,единственного квалифицированного исполнителя работ, кото-рый делал самые ответственные вещи, начальники орали и на-зывали его на «ты».

161

Пришлось ему вычинивать карниз, порядком уже утратив-ший профили. Нового известняка не было, и Крепак, вынув бло-ки-обмылки, исхитрился повернуть их так, чтоб дефектный крайушел в кладку. И снаружи потом сделал на камне новую резьбу.А взамен гипсового герба Советского Союза восстановилна фронтоне родовой герб первых владельцев усадьбы.

У начальства было много способов зажимать деньги. Вместонастоящих специалистов-реставраторов набирали на работу се-зонников с Украины, которые нанимались, практически не спра-шивая, сколько получат. Им выдавали аванс, они закупали ме-шок крупы на всю бригаду (чеснок и сало у них были привезеныиз дому), после чего месяцами работали, не получая ни копейки.Строптивцы, требующие зарплаты, изгонялись. Когда же украин-цы пришли получать заработанные деньги, прораб отказалсяплатить, заявив, что работу те сделали плохо, пришлось переде-лывать, и денег им не полагается. Однако, Людочка знала, чтоникто не переделывал кладку, которую вели они еще в мае, чтозаработок у них просто отнимают!

Чтобы поправить Цереру, Крепаку нужна была модель. Когдаон обратился с этим к Людмиле: «Хотите, вас сделаю?» — она от-шутилась: «Богиня в очках?»

Тогда Крепак поставил перед собой хохлушку Анжелув черной, видавшей виды телогрейке и, время от времени по-глядывая на нее, стал моделировать голову статуи. И у всехна глазах пришибленная подсобница, что называется, воплоща-лась в произведение искусства. Возникающая постепеннов гипсе под руками лепщика, чтобы предстать в полном рас-цвете малоросской своей красоты, она невольно посмеивалась,а мастер ворчал, потому что трудно было схватить овал лица.Украинки-штукатуры, глядя на творческий процесс, поддразни-вали подружку: «Радэнька, що дурнэнька!» Правда, физионо-мия Цереры расширилась почти до квадратности и у богинипоявилась некоторая сутулость. Но когда комиссия Министер-ства культуры приехала принимать работу, никто ничегоне сказал. Начальство прошлось по лесам, по специально на-

162

стеленным для этого случая доскам, и хотя кое-кто придирчивощурился, но, слава богу, отметили только, что пальцы у Церерыдлинноваты. Как только комиссия сошла вниз, Крепак досталкусачки и ловко отхватил у красотки все лишнее.

Впервые за месяцы работы с необъяснимым чувством тор-жества взирала Людочка вокруг и видела в полуденном золо-тистом свете стены Кремля, газоны Александровского сада, ши-рокий Каменный мост и серую громадину известного домана набережной… И хотя Замоскворечье затягивала синяя заве-са бензиновых выхлопов, дышалось легко, и теплый ветер на-дувал ей парусом над животом белый халат.

Как-то Люде пришло в голову, что все эти противоречия,о которых она всю жизнь слышала: города и деревни, умствен-ного и физического труда, — выдуманы. Здесь, в центре Москвы,на грязном пятачке стройплощадки она поняла неожиданно, чтоне было никогда никаких классов и классовой борьбы, а простос давних времен существовали группы людей, которые по-раз-ному говорили. И так много значило слово, что люди естествен-но разделялись на со-сло-вия. Сословная замкнутость имела глу-бокий оберегающий смысл. Счастливый брак, считалось, могбыть только в своем сословии, иначе молодым трудно было быпонимать друг друга.

Покрывая пластырем ржавое пятно на плече Флоры, Людми-ла мысленно рассуждала о том, почему народ без конца такмного и грязно ругается, часто не к месту, и пришла к выводу,что русские только матом и выживают. Это тоже разрядка, каки алкоголь! И Людочка сама уже имела такой опыт, про себя на-зывая ненавистного прораба дураком на букву «м».

Когда Крепаку не заплатили за первый месяц работы, он бла-городно терпел, на второй месяц ходил ругаться к начальству,а в конце сентября, когда вот-вот надо было сдавать объект, тер-пение его лопнуло и в пятницу, под градусом, он грозился в сто-рону вагончика, где сидели прорабы: «Герб порушу и карниз ло-мом сшибу. Два „лимона“ зажимают». Однако ничего такого онвсе равно не сотворил, а только отказывался делать последние

163

операции по отделке скульптуры. Три фигуры стояли белые, а од-ну, на главном фасаде, он оставил желтой, не соглашаясь завер-шать покраску, пока не заплатят за сделанное. И хотя, пытаясьпомочь Крепаку, и подала Людочка начальству бумагу о высокомкачестве работ, писанина эта оказалась, прямо скажем, бесполез-ной. Но, узнав об этом, нетрезвый мастер даже поцеловал ей ру-ку и сказал: «Как сестра!».

Все работали в таком темпе, что только пыль летела. Людоч-ка ощущала теперь счастливое единение в труде с этими людь-ми, которые не были ей ни друзьями, ни ровней, и с которымиона за весь срок работы не успела даже толком поговорить. Онаустраняла мелкие дефекты на скульптуре, до чего мастерне снисходил. Ловко стерла хлебным мякишем грифельные раз-воды с повеселевшей мордочки Флоры, смыла растворителемзеленую краску, которой случайно забрызгали Цереру спешив-шие всё до морозов закончить маляры.

Как здорово было идти по двору дома Пашкова, без концаздравствуясь и ловя приветные взгляды работяг! И, видя, как за-ляпанную отмостку моют из шланга испитые мужики, которыеи ходят-то, странно раскорячивая ноги, Люда шутя кричала им:«Чистота — залог здоровья!» И в этой среде, которая навернякане приняла бы ее откровений о жизни, чувствовала, что оназдесь нужна.

А через два года у Людочки уже была семья, и чудный ребе-нок родился, и она снова собиралась в декретный отпуск. И еслитеперь ей приходилось бывать в центре, у метро «БиблиотекаЛенина», она шла, задирая голову, и глядела на каменных тёток.Натыкалась на людей и смеялась, потому что и снизу, издалека,было видно, что рог изобилия у Флоры похож на граммофоннуютрубу, и Церера — совсем не такая, какой ее изображают учеб-ники античности, а мешком намаханная лимитчица Анжела с об-кусанными пальцами, у которой нет ни плодов, ни колосьев,а лишь какой-то неаккуратный узел в руках, как будто она толь-ко что выписалась из отделения гинекологии.

164

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА

Я знал Елену сто лет. Про нее говорили «Хорошая баба». Мывстречались то в одной, то в другой компании, но когда онане попадалась мне на глаза, я совершенно о ней забывал. Онабыла не в моем вкусе: никакой косметики, невзрачная такая.

Женился я на Елене скоропалительно и как-то автоматиче-ски. Просто во время новогоднего празднества на даче у другая, воодушевленный джином, нечаянно пристал к ней, и мы ока-зались ночью в одной кровати. Мороз был жуткий. Мы накры-лись, помню, кроме одеял, ее старенькой дубленкой, и та все па-дала на пол.

Когда хозяин вломился утром в комнату и, распахнув гарде-роб, стал искать в куче тряпья лыжную шапочку, мы еще спали.Разбуженный скрипом немазаных петель допотопного шкафа, я,по-дурацки хихикая и закрывая спиной притворявшуюся спя-щей Елену, сказал этому дубу, что завтра мы с Еленой расписы-ваемся, о чем он и объявил остальной публике, сползающейсяк завтраку из разных нор.

Невеста промолчала целый месяц, в течение которого еемать чуть не каждый день ходила в Салон для новобрачныхпо выданному нам в ЗАГСе «Приглашению», надеясь купитьЕлене сапоги. Но купила только два комплекта постельного бе-лья. Заодно моя будущая теща приобрела одну очень нужнуювещь — теплые трико для своей матери, то есть Елениной ба-бушки. На свадьбе кто-то из родственников шутил на эту тему,мол, разжились штанами пятьдесят восьмого размера, быва-ют же невесты таких габаритов, везет кому-то.

Жизнь моя после бракосочетания почти не изменилась.В первые два месяца нам с Еленой пришлось перебывать в го-стях у ее родни, но это были приятные посещения хлебосольныхдомов, где я за столом острил и почти всегда напивался.

165

Какое-то время я жил у Елены в коммуналке (у нее быласвоя комната), а потом стал задерживаться на всяких сборищахи звонил, чтоб она не беспокоилась. Не хватало в ней какой-топерчинки, чтоб меня расшевелить. Я, честно признаться, не былей верен. И часто просто не мог показаться ей на глаза, потомучто был не в том виде, в каком прилично приходить домой.

Денег я ей не давал, но когда являлся, всегда приносил что-нибудь из еды, ухваченное по дороге: пачку творога или кусколбасы, и хлеб всегда. Она не роптала. И даже купила мненесколько фланелевых рубашек, потому что в КБ у нас былстрашный холод.

Но приходил я все реже и просто звонил ей: «Я к маме, надододелать халтуру». А потом и не звонил почти, и опять водво-рился в нашу с матерью хрущобу, куда она водить подруг мнезапрещала, но не докучала нравоучениями, если являлся подда-тый или забурялся с очередной компашкой куда-нибудь за го-род на несколько дней. Хоть и осуждала эти мои финты…

В конце концов, мои супружеские обязанности свелиськ тому, что по большим праздникам мы с Еленой ходили наве-щать ее семейство, изображая добропорядочную брачную чету,чтобы старики не волновались. И я надевал костюм, встречал-ся с Еленой на выходе из метро, и мы с тортом, который все-гда как-то удавалось достать Елене, шли в ее отчий дом, гденас считали счастливой парой и, между прочим, гордилисьмной как зятем и специалистом. Трудней всего было на обрат-ном пути, когда я провожал Елену домой и она с тихой улыб-кой спрашивала «Зайдешь?» Я оставался до утра. Но было за-нудно.

Мать моя на старости лет ударилась в религию, постиласьпо средам и пятницам и тогда готовила мне отдельно, в субботувечером и в воскресенье ходила в церковь. Отношения нашиочень улучшились, потому что она больше не приставала ко мнес воспитательными речами, а, как видно, только молиласьза своего блудного, в полном смысле этого слова, сына. Но мо-литвы не действовали.

166

Я любил шумные вечеринки с магнитофонной музыкой и со-стоянием алкогольной легкости. Мне нравились девушки, с кото-рыми можно знакомиться на улице. Далеко не все они былишлюхами, и обычно я выбирал хорошеньких.

Пока однажды не случилось вот что.«Теща тебя ищет, — сказала мне мать, едва я переступил по-

рог, вернувшись с работы. — Елена в больнице. Надо ей отвезтихалат и тапки, казенное там все рваное. Посещение до семи,но можно успеть. „Скорая“ увезла». «Ну, началась катавасия», —подумал я с неудовольствием. Я знал, что Елена в последнеевремя куксится и как будто нездорова, но не вникал в подроб-ности.

Я взял ключи от Елениного жилища, в свое время торже-ственно врученные мне благоверной, но так и валявшиеся от-дельной связкой, и поехал в коммуналку. Там, в комнате, кото-рая показалась мне совершенно незнакомой, елозя по полуи здорово наследив, так что на паркете везде читался грязныйпротектор моих кроссовок, я нашел шлепанцы, сорвал с вешал-ки первый попавшийся халат. Хорошо, что больница находиласьнедалеко от метро.

В палате было душно и чем-то воняло. Елена сидела на кой-ке и, когда я вошел, застенчиво заулыбалась мне, испытываянеловкость, что я трачу на нее свое время. Я почувствовал жгу-чую жалость с привкусом досады: ну, за что мне такая нагрузка,возня с человеком, по сути, мне чужим… Хозяйственные немуж-ские дела, тряпочные надобности…

Я видел ее узкие губы, надрез наивного рта, желтоватые ру-ки чистюли с безжизненными пальцами. Она выглядела совсемнекрасивой. Лягушонок какой-то.

Я отдал вещи, поставил на тумбочку бутылку сока, вывалилиз сумки на постель яблоки. Не зная, о чем с ней говорить, я по-шел покурить.

По коридору ходили мужчины в синих больничных пижа-мах, прогуливаясь взад-вперед в ожидании программы «Время».На лестничной площадке дымили два мужика. «Четыре тариф-

167

ных ставки, — сказал один, — и все. Когда набирали ликвидато-ров в Чернобыль, много всего обещали, а теперь мы тут гнием,а про льготы не слыхать».

Прошел человек, у которого виднелась на груди квадратнаянаклейка из бинта, кожа вокруг нее вся в зеленке. Не отдаваясебе отчета в том, кто здесь находится, я стал всматриватьсяв больных. Многие были бледны и смуглы. Я выискивал взгля-дом оконца из марли на торсах, видные сквозь бязь исподнегопод распахнутыми от жары линялыми байковыми куртками. Та-ких пациентов было много. Я догадался, что людей этих опери-ровали, выпиливая в грудной клетке отверстия.

«Ну, что с тобой?» — спросил я Елену, вернувшись в палату.«Хроническая пневмония, — сказала она. — Подлечат, а то

трудно дышать».Нянька стала гнать меня. Мы с Еленой расцеловались, и я,

пообещав скоро опять прийти, двинул к выходу.Было уже больше восьми, и основной вход заперли. Я про-

блуждал по подземному коридору между больничными здания-ми минут двадцать. Справляясь, как выйти, у санитарок, бойкосновавших по лабиринтам с ведрами, я выбрался, наконец,во двор и быстро пошел к воротам, в которые въезжали белыемашины. Выходя с территории клиники, я обернулся, чтобысориентироваться и сразу найти нужный корпус в следующийраз. И, увидел на пилоне ворот черную вывеску «Городская он-кологическая больница», на секунду насторожился, но сразу жеинстинктивно отогнал тревогу.

Болезнь Елены внесла в мою жизнь тяготы, к которым яне был готов. Надо было ходить в клинику, включаться в добы-вание еды, общаться с ее мамашей. Пришлось отказаться от фут-бола по субботам и от встреч с приятелями, когда мы, оттрубивнеделю по «ящикам», собирались в скверике возле своего ин-ститута. В проулке, отгороженном вечной стройкой, где никогдане ездят машины, на так называемом клизмодроме, размина-лись, гоняя мяч. А потом заваливались скопом к живущему по-близости Лехе ради пивка, и водочки, и мужских разговоров.

168

Но я считал, что должен принимать участие в Еленином излече-нии и рассчитывал, что через недельку-другую все войдет в при-вычную колею, а я, оставаясь человеком, освобожусь для нор-мальной жизни.

В день, когда лечащий врач принимал родственников (толь-ко один раз в неделю днем и почему-то в отдельном помещениив подвале), я, отсидев небольшую очередь, резко и как будто да-же обвинительно спросил долговязого усача-доктора, какой ди-агноз у Любимовой. Спросил и осекся, потому что у Елены была(я долго этого как будто не замечал) моя фамилия, и я вдруг осо-знал степень нашего родства. Врач тихим и каким-то буратино-вым голосом сказал: «Злокачественная опухоль в правой почке,метастазы в легких». Я обмер.

«Доктор, — ошеломленно произнес я, не ожидавший такогорасклада, — а это не может быть ошибкой?»

«Нет, — сказал он вяло. — На снимке грудной клетки круг-лые тени. Должен вам сказать, болезнь запущена».

«Отчего это? — допытывался я. — Она вроде ни на чтоне жаловалась».

«Причину трудно указать. Сейчас любят говорить: экология.А иногда процесс начинает развиваться спонтанно, без видимыхпричин. Некоторые специалисты считают, от стресса. Огорчилсячеловек — и иммунная система отказывает. Вот придет биохи-мия, будем смотреть. Если очаг в почке, будем оперировать. Безпочки люди живут».

Я вышел на улицу под кислый дождь. Брел по переулкам, пе-реходил трамвайные пути, ничего не видя и не слыша вокруг. Явнезапно понял, что она может умереть, и я приложил к этомуруку. Я мучил Елену. За два года не поговорил с ней ни разу се-рьезно. И вот теперь она погибает от горя, которое так долгоскрывала, от моего свинства.

Я дождался пяти часов, когда начинают пускать посетителейв палаты и, внутренне содрогаясь от своего знания, пришелк Елене, оптимистическим видом стараясь показать ей, что всео'кэй. Она была по-особому оживленной, глаза блестели, и, ко-

169

гда я коснулся губами ее щеки, та удивила меня теплотой и ру-мянцем. «Накрасилась, что ли?» — с надеждой подумал я.

«Наверное, я простудилась, — доверчиво, как маленькая де-вочка, сообщила Елена. — У меня температура утром и вечеромтридцать восемь».

Я погрузился в грубую, физиологически беспощадную реаль-ность. Но тут до меня впервые дошло, что люди чувствуют,и вправду, сердцем, и чем больше сердце это ощущаешь в се-бе — даже если оно дрожит и щемит, — тем дороже жизнь.

Теще выписали пропуск по уходу, она сидела в палате целыйдень. Подключилась и моя мать, хотя Елена говорила, что спра-вится сама и не надо зря беспокоиться. Но подниматься с крова-ти без поддержки она уже не могла.

Я доставал обезболивающие средства, что было непросто,потому что в аптеках анальгетиков без рецепта не отпускали.В стационаре действовал старый советский закон: палатныйврач не имел права давать рецепты, считалось, что все необхо-димое для лечения граждан в наших больницах есть. Приятельсвел меня с медиком, который на своих бланках выписывал сна-чала пенталгин, а потом и максиган. А боль у Елены с каждымднем становилась сильнее, причем болела не грудь, а суставыи мышцы. Поэтому она часто просила переложить ее на другуюсторону койки, мол, все время неудобно лежать, ноги немеют.

На мою просьбу облегчить страдания жены дежурная врачи-ха сказала, что промедол дают только в самом крайнем случае,а то больная может привыкнуть и стать наркоманкой. Впрочем,скоро стали делать один укол в сутки, который должен был сни-мать боль на целый день, а на самом деле действовал часа три.«Небось, экономят на ней, воруют лекарство», — говорила теща,платившая шоколадками каждой сестре и санитарке за процеду-ры.

Оказалось, что у моей матери давно, еще до болезни Еленыбыли свои отношения с ней, о чем я и не догадывался. Мать, хо-дившая в больницу с неизменными термосами бульона и клюк-венного морса, напела ей о спасении души и все советовала по-

170

звать священника и собороваться. Но Елена кротко отвечала,что не готова к этому.

Мать заказала молебен с водосвятием, и Елена ждала свя-тую воду, отказываясь не только от снеди, которую мы ей носилив шесть рук, но и от вкусного домашнего питья, так что каждыйдень его выливали непробованным. Она съедала в день толькодве-три ложки государственной жидкой каши.

Моя мать знала диагноз, а идиотка-теща, которую мы берег-ли от потрясения, все искала народные средства от воспалениялегких и пыталась насильно кормить Елену смесью нутряногорыночного сала с медом и соком столетника.

Мать уговаривала меня: «Завтра праздник. Надо отстоятьмолебен. Хоть ты и не веришь, а надо. Господь видит». И, пони-мая, что всю долгую службу в церкви я не выдержу, велела при-ходить в первом часу. Я с тоской обещал явиться, чтобы прямоиз храма везти Елене святую воду.

Подавляя приступ тошноты от запаха ладана, я вошел в цер-ковь. Служба уже заканчивалась. После проповеди священника,которую я не слушал, я подождал еще сколько-то времени срединевнятного старушечьего пения и характерных возглашений.Потом народ, крестясь и прикладываясь напоследок к иконе,стал выходить. Мать сделала мне знак, чтоб остался.

Певчие сошли со ступени перед иконостасом, перегруппи-ровались и стояли теперь не по сторонам его, а у отдельноговозвышения, на котором лежала огромная раскрытая книга.Тревожно, без мелодии, звонил колокол, так тревожно, что яподумал — звонарь знает о нашей беде.

Я увидел большущую серебряную чашу с водой, рядом тритолстых свечи.

В храме находилось совсем немного людей, и в молитве, ко-торую отчетливо и сердечно произносил священник, я вдруг по-нял не только отдельные слова, а и всю ее, простую и как быконцентрирующую мои собственные мысли, но излагающую ихна старинный манер. «Угаси огневицу, укроти страсть и всякуюнемощь таящуюся, — слышал я симптомы Елениного недуга, —

171

буди врач раба твоего… Воздвигни его от одра болезненного, —читал священник, а молодой помощник в светло-голубом обла-чении и с широкой лентой через плечо подавал ему узкие лист-ки, — болящего Георгия, болящую Елену…» Я понял, что на моле-бен остались родственники тех людей, чьи имена были внесеныв эти записки. Присутствовали и молодые. Одна старуха залива-лась слезами.

Потом священник величественно перешел на другое место,где на низком столе со множеством свечек стояло небольшоебронзовое распятие, и снова начал читать нараспев — печальнои строго. И довольно долго тянулось это действие. «Новопре-ставленного Федора…», еще, еще имена. Я догадался, что служаттеперь за упокой, но вместе стоят и те, у кого близкие больны,и те, что просят о прощении грехов умершим.

После освящения воды и довольно несуразного процессаокропления молящихся все стали расходиться. Мать сунула мнебутылку со святой водой: «Неси!».

«Вечная память» звучала во мне еще долго, когда я шел подгору к метро и ехал в душном вагоне. Я, притащившийся в цер-ковь с ворчанием: мол, это лишняя трата времени, и верившийтолько во психотерапевтический эффект святой воды, — теперьбыл наполнен чем-то вроде затаенного восторга, потрясенныйбезмолвным участием незнакомых людей и священника в го-рестных моих проблемах. И уверился вдруг, что Елена выздоро-веет.

Между тем ее из пятиместной палаты перевели в отдельнуюкомнату на две койки, причем предназначалась комната однойЕлене, так что родным можно было оставаться на ночь уже офи-циально и занимать вторую кровать. Я взял на работе отпуск,чтобы подменять порядком уже вымотанных ежедневным де-журством наших матерей и Еленину сослуживицу, которая един-ственная из посторонних участвовала в уходе за больной.

Я не разбирался в медицинских терминах и поначалу всеэти СОЭ, лейкоциты и «юные» не интересовали меня, но теперьпосле каждого анализа я спрашивал о результатах и следил

172

за показателями, рыская по страницам медицинской энциклопе-дии и пытаясь самостоятельно истолковать те отрывочные све-дения, которые мне сообщали на ходу вечно спешащие врачи.А кровь у Елены брали часто, вены были уже разворочены, и ме-ня поражало, с какой терпеливостью она молчаливо сносиланеумелость медсестер. Одну такую размалеванную стерву, рав-нодушно копающую здоровенной иглой кровоточащую рукуЕлены, я чуть не ударил. На мой прямой вопрос о состоянии же-ны врач, глядя в пол, сказал: «Будьте готовы, не больше двухнедель…».

Елена становилась все тише и, по мере увеличения беспо-мощности, все виноватей. Она уже не вставала и страшно стес-нялась естественных отправлений. Но замученные сиделкивдруг вырубились все, и мы с Еленой остались одни.

Санитарки даже не входили в нашу палату. Я все делалсам — умывал Елену, следил за капельницей, перестилал по-стель, перенося Елену на соседнюю койку и дивясь легкости еетела. Однажды, закончив к девятичасовому обходу врачей убор-ку палаты, я сказал, улыбаясь: «Ну вот, наш дом в порядке». Еле-на беззвучно заплакала.

Болезнь вычернила ей брови и ресницы, губы горели и пе-ресыхали, я поил ее с ложечки, как птенца. Я брал в ладони ееруку, и мы часами молчали: она в полудреме, а я в странныхвнутренних взываниях. К кому — к медицине? К Богу?

Мне казалось, что если я искренне соглашаюсь и даже хочупринять на себя ее физическую боль, то где-то учитывается этамоя готовность и в общемировом балансе страданий и счастьяотмеривается немного жизни Елене за счет меня. Но Елена уга-сала…

На одном длинном перегоне в метро, когда я ехал в боль-ницу, мне пришло в голову, что наши времена страшно отлича-ются от прошлых, от какого-нибудь средневековья, например.Тогда общественное мнение не прощало проявлений чувствен-ной любви, и надо было скрывать свои плотские намерения,а сейчас круг, к которому принадлежишь, стережет любое про-

173

явление сентиментальности и наказывает иронией именно ро-мантические устремления. Мужикам-то — еще ничего. Но какэто давит женщин! Почти каждая девушка, которую я встречална тусовках да и на работе, выглядела потаскухой, даже еслиею не была. Такой стала норма.

За ту неделю, что мы провели вдвоем с Еленой в душной ка-морке для умирающих, я понял, что неслучайно выбрал ее в же-ны. Я как бы запасался поддержкой на тот момент, когда мир,который я так эпикурейски эксплуатирую, наскучит мне или вы-кинет меня прочь. А теперь судьба повернула так, что я сам дол-жен был стать Елене опорой. Я просчитался.

И я понял теперь, почему так мучительно было после пьяноки сексуальных встреч идти в прибранную комнату Елены, гдеона ждала меня. Я знал, что ждала, и это придавало мне само-уверенности, но питало, что уж скрывать, и блудную мою удаль.Да, это было просто, как говорят в мужской компании, перепих-нуться с какой-нибудь телкой, вместе накирявшись. Но я не смелприкасаться к Елене, доверчиво принимающей меня всякого:грязного, пьяного, лгущего на каждом слове.

В эти страшные дни, несмотря на трагизм положения, у насбыли хорошие минуты. Однажды, глядя на заоконное голубоенебо, Елена сказала: «Когда я выйду, давай поедем на море!»…И я поместил ее горячие пальцы между своими лапами, раздви-гал и смыкал ладони, точно створки раковины, приговаривая,как малому ребенку: «Равлик-павлик, высунь рожки!».

И когда ей велели давать боржом, я, найдя воду в ближай-шем магазине, радовался этим бутылкам больше, чем своемууспеху после защиты проекта, за который меня хвалили и далипремию. И когда Елена на полчаса забывалась, мне нравилосьее рассматривать. Я укутывал выпроставшиеся из-под одеяладевчачьи робкие ступни и вспоминал, как совершенны ее ноги,и как она обычно идет, точно козочка легко, в черных своих ита-льянских туфлях…

Теща, абсолютно не врубаясь в ситуацию, таскала всякиезелья и изводила дочь глупыми требованиями, чтобы та ела

174

ветчину. Она же поведала Елене, что тоже когда-то лежалав больнице, и ей страшно захотелось кислой капусты, и, когдату принесли и она поела, жар сразу спал, и ее благополучновыписали. Неожиданно Елена поверила в эту чушь. Она, на во-прос, хочется ли тебе чего-нибудь, обычно отвечавшая отрица-тельно, вдруг слабым голосом попросила капусты, и мы завер-телись. На рынке кислой капусты не продавали (был август,старую съели, а новую еще не квасили). В магазинах было во-обще пусто, ни свежей, ни прошлогодней, нигде ни кочна. Ко-гда же я спросил врача, можно ли Елене то, что она просит, тотзамахал руками: «Какая капуста! Можно только сок пополамс водой. Цитрусовые можно».

Я принес два апельсина и там же, у постели Елены, на столи-ке разрезал их и выжал сок. Добавил сахар и долил боржома.Получилась желтая шипучка, наполнившая комнату запахомозона. Я приподнял Елене голову, приготовившись влить этусмесь в ее устало приоткрытые губы, но она отклонялась, глаза-ми указывая на стакан, чтобы я пил первым. Я пригубил питье.Напиток действительно оказался божественным, и так, по очере-ди, глотками, мы выпили все.

Елена полулежала в подушках. Солнце пришло в палату, такчто ее волосы сделались прозрачными, а на масляной краскестены стали видны концентрические окружности трещинок.Неожиданно для себя самого растеплившись, я приник лицомк одеялу, ощущая через шерстяной и полотняный покровы еесжигаемое лихорадкой тело.

Я гладил ей запястья и все спрашивал: «Леночка, что?» И онавдруг сказала жалобно: «Холодно». И я прямо в одежде, в беломкургузом халате, добытом моей матерью для больничных дел, легс ней рядом на край кровати, уложив себе на плечо легкую ее пе-пельную голову и поместив всю ее, маленькую и свернувшуюсякалачиком, в изгибе своих ног, всю ее загородив собою и несдер-жанно, в эгоистическом и в то же время жертвенном порыве целуяее загоревшееся лицо и твердя: «Ты — самая — любимая!». И оназадыхающимся шепотом отвечала мне: «Нет, ты, ты…».

175

До меня дошло, что фраза, которая застряла в моей башкееще с тех пор, когда я читал книги: «Мы не столько любим лю-дей за то, что они для нас делают, сколько за то, что мы для нихделаем» (кажется, Стерна), — есть великая истина, и чем большея делал для Елены — просто обслуживал лежачую больную, —тем больше я любил ее, и тем больше у меня прибавлялось сил.

Елену питали только через капельницу и, вникая в меди-цинские тонкости, я уразумел, что получает она лишь физиоло-гический раствор, фактически натрий хлористый, витамины данаконец, с трудом, как я догадался, ординатор добился введе-ния дефицитного кровяного субстрата.

У нее вдруг улучшились показатели анализов. Я приставалк лечащему врачу, мол, могу сдать кровь. После консультациипрофессора, собравшей в палате жены с десяток медиков, леча-щий врач пообещал мне: «Попробуем. Если после первого дняхимиотерапии все обойдется, шансы жизни растут».

В моих сложных душевных переживаниях и нескончаемыххлопотах мысль о том, что Елена может умереть, отступила былоот меня. Мне казалось, что умирающие более активно проявля-ют свое отчаяние. Рассказывали, что рядом в палате мужик в со-стоянии средней тяжести царапал когтями руку жены, обозлен-ный тем, что она на ходу, а он валяется.

Я считал, что мы все вместе: сама Елена, врачи, обе старухи-матери, знакомые, которые постепенно узнавали о болезнии пытались помогать, — трудимся с определенным успехом и таккак настроение у больной ровное, все должно кончиться благо-получно. «Ну, инвалидность, — думал я. — Ничего, будет лежать,читать, да я сам буду читать ей вслух. Будет смотреть телевизор,я ведь справляюсь с бытом».

Я планировал, как мы поселим Елену где-нибудь за городомна даче, я буду приезжать, привозить продукты. Представлял еележащей в гамаке и в воображении уже раскачивал этот гамакпод липами, так живо начертав трогательную картину, что вродевидел даже солнечные зайчики на лице Елены. И вот тут, когда яуже начал пускать пузыри от умиления самим собой, таким хо-

176

рошим, вылезла в памяти вдруг одна сцена, слова, которые ядавным-давно невольно услышал.

Как-то мы с приятелем сняли двух подружек у метро, приве-ли в дом, и, пока хозяин шуровал на кухне, девки поссорились.И ни к селу ни к городу сейчас всплыл их разговор. «Ты, Анжела,не выступай, — сказала одна, — ты такая толстая, что на тебе му-жик трясется, как хрен на студне». «А ты такая тощая, что тобойможно унитаз прочищать», — парировала другая.

Я отчаянно тряс головой, чтобы скинуть наваждение, и по-нял, что мое воображение навсегда замарано всем тем, что я таклегкомысленно пережил и повидал. В минуты наибольшего на-пряжения чувств на той же частоте, как это бывает в радиопри-емнике, возникает вдруг в сознании неистребимая гадость,в свое время тоже вызвавшая эмоции.

«Еле-на, Еле-на!», — произносил я родное имя, как заклина-ние.

А дела были весьма серьезны.Перед первым сеансом «химии» наши врачи, тощие и бодро

прыгучие, достали из сейфа пластмассовые прямоугольные бу-тыли и деловито распорядились, что должна делать сестра, а чтопредстоит родным. По их предупреждениям я понял, что состоя-ние очень тяжелое и начинать надо немедленно, несмотря на то,что наступает ночь. Через капельницу в кровь поступало лекар-ство, которое должно было убить проклятую нарость, а организмисторгал яд через желудок. Я не хочу описывать, что мы пережи-ли с Еленой в первую ночь химиотерапии.

По тому, как суетились утром врачи, забегавшие в нашу палатуглядеть на спящую Елену, стало ясно, что уже в эти сутки они жда-ли летального исхода. «Мы выжили!» — благодарил я судьбу и каксобачонка бегал за молодым нашим эскулапом, ожидая указаний.Снова взяли кровь, и врач сказал: «Теперь параллельно химиоте-рапии нужна подпитка, а то больная не выдержит. Нужен реофе-рон. Он есть в онкологической аптеке, езжайте на Ордынку!».

Я полетел, как сумасшедший, пугая встречных своим небри-тым оголтелым видом. Но в аптеке объявили, что просто так ку-

177

пить это лекарство нельзя: онкологических больных в нашейстране лечат бесплатно, нужен рецепт на специальном бланкеот районного терапевта. Напрасно я умолял. Нет!

В поликлинике по месту жительства спокойная молодая за-ведующая перелистала тоненькую карточку Елены и сказала:«С онкологическим диагнозом она у нас не наблюдалась». Я по-казал больничный квиток, но она смотрела недоверчиво, вышлакуда-то и, вернувшись, сообщила, что выписать мне рецептна бесплатное получение лекарства не может: «Средство доро-гое, у района нет фондов». Дурак, я еще не осознавал тогда,сколько может стоить лекарство.

Я помчался снова в метро, снова на Ордынку и, вбежавза прилавок, в кабинет, где сидела толстая начальница, сновастал просить. Парадокс заключался в том, что аптека очень хоте-ла продать препарат. «Срок годности у него небольшой, цена су-щественная, — говорила мне женщина в белом халате. — Есликакая-нибудь организация купит за наличный расчет, то это раз-решается в порядке исключения. Но надо все оформить быст-рее: сегодня пятница, а в воскресенье в аптеке выходной».

Какая, к черту, организация! В институте, где работала Еле-на, я никого не знал и представить себе не мог, чтобы моя кон-тора, где не хватало денег для выплаты по окладам, раскошели-лась. Лекарство было почти рядом с Еленой, но принести его яей не мог.

Я, здоровый мужик, одно время баловавшийся по утрамподкидыванием гирь и когда-то ходивший в зимний походна Кольский, чувствовал себя абсолютно недееспособным. Яшел по улице и проклинал страну, в которой живу, законопо-слушную аптеку и себя за то, что не сумел уговорить или,в крайнем случае, принудить продать. Силой заставить, угро-зой! Отнять!

Когда через полчаса я вернулся в аптеку с твердым намере-нием убить, но получить лекарство, толстуха сказала, что хочетпомочь: «Берите всю партию сейчас за наличные, а в понедель-ник привезете гарантийное письмо». «Сколько стоят сто пятьде-

178

сят ампул?» — спросил я. Она назвала цену. Я был оглоушен.У меня не было таких тысяч.

Наудачу я позвонил Ире, единственной подруге Елены, чейтелефон застрял у меня в записной книжке. Прежде я не интере-совался жизнью Елены, и поэтому не знал людей, с которымиона общалась. Ира выслушала меня, выругалась и сказала:«В понедельник я сделаю письмо, но вряд ли профком дастстолько. Сколько у тебя есть денег? За выходные я достану тебештуку, а остальные надо собирать».

Друзей было немало, все отзывались, но после полугодовойдавности денежной реформы финансов почти ни у кого не ока-залось. «На той неделе», — обнадеживали меня. К половине пя-того, крайнему сроку, назначенному в аптеке, у меня собралосьденег только на девять ампул, на три дня жизни, как я отметилпро себя.

Я отнес выкупленные ампулы в отделение, на минуту зашелв палату, где лежала с капельницей Елена под присмотром за-плаканной тещи, и бросился на вокзал. Я доехал до Подольска,где жил мой старый друг, слава богу, застал его дома, взял тыся-чу рублей и побежал назад на электричку.

Я подумал, надо срочно продать что-то, но у меня ничегоне было. Дома только старый магнитофон, не имеющий коммер-ческой ценности… Замшевую куртку, которая была на мне, я сняли оглядел. Грязная, рукава внизу истерты. Я рассчитывал ещена мамины сбережения, но знал, что это рублей шестьсот на сбер-книжке. Я не мог ждать до понедельника, надо было выкупить всюпартию лекарства, пока в аптеке шли на это, пока не кончилосьнеобъяснимое благоволение, как я понимал, беззаконное.

Я вошел в вагон. Тревожный свет выхватывал красныеи бледные физиономии, и, казалось, кругом ни одного нормаль-ного лица, то есть человека, к которому можно обратиться. Людибыли усталы, недобры, некоторые навеселе, но явно агрессивны.Тетки с тяжелыми сумками. Одна старуха, несмотря на осень,в белой панаме, сползающей на брови, пристраивала в проходемешок на тележке.

179

Я шагнул в пространство между рядами лавок и под грохотпоезда, запинаясь, произнес: «Люди! У меня больна жена. Сроч-но нужно лекарство. Если кто-нибудь может дать мне в долг —вот мой паспорт, — я верну». И пошел по вагону.

Все смотрели мимо, будто и не слыхали. Я увидел, что никтоне верит мне. Но когда я, готовый зарыдать, понесся вперед,чтобы поскорее выскочить из этого равнодушного объема, мча-щегося в густых сумерках со скоростью сто километров в час,что-то произошло.

Я не протягивал руки, шапки у меня не было, но чьи-то рукихватали меня за карманы куртки, догоняли в проходе, замедляямое движение. Я понял, что никто не собирается давать мнев долг, мне совали деньги просто так, как подают нищим, не гля-дя в лицо. Это были рубли и десятки, кто-то вывалил горсть ме-лочи. Никто и не поинтересовался моим паспортом, раскрытымна странице прописки, но в него легла вдруг фиолетовая два-дцатипятирублевая купюра.

Ассигнации уже выпадали у меня из рук, я нагибался, кто-топомогал мне подбирать их с пола. Одна женщина достала поли-этиленовый мешочек, протянула мне и показала жестом, что,мол, деньги надо класть туда.

Я узнал вдруг, что просить не стыдно. Я шел, полз из вагонав вагон, собирая подаяние, и не чувствовал унижения. Кое-ктокосился на меня с подозрением, пару раз меня грубо толкалиспешащие выйти на станции пассажиры. И тут я вспомнил то ме-сто в «Тристане и Изольде», где герой нищим юродом тащитсячерез моря и страны, чтобы увидеть свою возлюбленную. Нигордости, ни бесчестия теперь не существовало для меня.

Я наклонялся к рукам, которые в простоте отдавали мнесвои кровные, и повторял «Спасибо, спасибо!», внезапно открывисходное значение этого слова, самой животной сущностью сво-ей моля: «Боже, спаси!».

180

ПРИЗВАНИЕ

Набирали желающих в школьный хор. Случилось так, что со-брались девочки из десятого класса, уже барышни, да второ-классницы, потому что школьницы других возрастов от пения от-лынивали. Розу Левитину проверили и, отделив от тонкоголосыхровесниц, отправили во вторые голоса. Ставили ее всегда впере-ди высоких девушек, и здесь она со своим красным бантомв рыжих волосах казалась совсем маленькой.

Коллективом руководил студент консерватории, красавец-хохол, казацкими черными усами и ярким ртом похожий на Ва-кулу из мультфильма «Ночь перед Рождеством». Хор назывался«фольклорный». Заучивая слова украинской песни «Нэ щебэчи,соловийко», Роза не поняла слова «спарувався». При домаш-нем обсуждении вопроса мать ей сказала, что это переводится:«женился». А когда девочка спросила у руководителя хора, чтозначит «Ты сщаслывий, спарувався и гнэздэчко маешь», тот по-спешно ответил: «Летает и поет». Но девочка больше повериламатери, хотя вообще-то с родителями у нее никогда не быловзаимопонимания.

Жаль, но хор скоро развалился.Их домашний проигрыватель надо было раскрутить вруч-

ную, а потом слушать запинающуюся пластинку, которая, темне менее, выражала те чувства, которых девочке так не хваталов обыденном и пионерском ее существовании. Вызвав из пласт-массового небытия голос Шаляпина или Лемешева, Роза ис-кренне подпевала солисту, стараясь подражать всем голосовыммодуляциям и паузам великих певцов, и в конце концов так на-собачилась, что тянула арии вместе с ними, правда, делая один-два лишних вдоха на длинных фразах:

181

Жил был король когда-то, при нем блоха жила.Блоха? Ха-ха-ха-ха!

И арию о клевете:

Клевета все потрясает,Клевета все потрясает,Клевета все потрясаетИ колеблет мир земной…

При этом она воспроизводила не только голос певца, но и тезвуки и писки, которыми сопровождались старинные записи.

С тех пор в течение почти пятидесяти лет Роза пела. Каждыйдень. Она пела «Вдоль по Питерской», когда после уроков топа-ла по лестнице на пятый этаж своего дома (старинный лифтс зеркалами почти никогда не работал). Пела вполголоса «Эй,ухнем!» на поле, в дождь, выбирая картошку из борозды, когдапо институтской разнарядке отправляли студентов осенью в кол-хоз. Но пела и в июле, с трудом сдерживая темперамент «Дуби-нушки», когда после сессии их гнали в колхоз снова. Пела в де-вичестве, и в замужестве, и в горе, и в радости, и чуть лине на операционном столе.

Всю жизнь она мечтала выступать на публике. Будучи студент-кой первого курса, представляла, как будет петь в кафе на манерКлары Лучко, в черном длинном платье и пушистом боа:

Белая, несмелая ромашка полевая…И держала карандаш в пальцах, как папиросу (хоть никогда

в жизни и не пробовала курить):Счастье мое, где ты? Пепел погоретый…Вообще-то ее репертуар был как-то старомоден — всё на-

родные песни да оперные арии, по большей части то, что ис-полняли знаменитые басы и баритоны. Поэтому, когда девочкитянули «Вот кто-то с горочки спустился», она шокировала по-дружек грубыми неженскими низами.

Еще Роза любила романс «Не искушай меня без нужды»,ухитряясь довольно искусно имитировать то Катульскую, то Коз-

182

ловского, которые на пластинке поют дуэтом. Но всю жизнь онане имела слушателей.

В родительском доме было не до песен после того, как матьв шестидесятом пошла работать. Приходила вечером со службыи трагическим голосом распекала дочку за немытую посудуи переполненное мусорное ведро. Родные терпеть не могли этиРозины истошные завывания, похожие на стоны и вои водопро-водных труб.

В Станкине, где она училась на механическом, тоже дар еене был востребован, даже и в художественной самодеятельно-сти. Те костровые туристские песни, которые были в ходу, остав-ляли ее равнодушной, а грянуть какую-нибудь «Блоху» или«Ехал на ярмарку ухарь-купец» и даже «Барыню» среди вечерас танцами, взбаламутив лирический настрой, было неуместно.

Первый Розин муж зажимал уши от ее вокала, потому чтовместо женственной подруги, какой представлялась ему эта вы-сокая, с газельими глазами и выразительной грудью девица, онзаимел какого-то ефрейтора-запевалу, командовавшего в домевсем — от стерилизации бутылочек для малыша до мужнинойрыбалки и организации любительских футбольных игр. На матчиэти Роза, подготовив явку игроков, сама никогда не ходила. По-ка супруг был на футболе, она предавалась пению.

Пожалуй, был у нее в жизни счастливый год, когда она чис-лилась в декрете и сидела с сыном дома. Тогда она пела мла-денцу и «Блоху», и «Утро туманное», и «We shell over cоme»,а малютка очень быстро научился подтягивать. Правда, однаж-ды, когда вместо колыбельной она запела, подражая Ведернико-ву, из «Плясок смерти» Мусоргского, мальчик расплакалсяот страха. А Розин рев был столь невыносим и ненормален, чтососеди сначала возмущенно стучали в стенку, а потом ринулисьотбивать ребенка у мамаши-садистки и так колотили в дверь но-гами, что чуть не своротили замок.

Когда Роза определила годовалое свое дитя в ясли, а самапосле декретного отпуска вышла на работу, пенье всякое пре-кратилось, хотя, казалось, ребенок знал ту тайну, которую Роза

183

никому не доверяла. Впоследствии никогда в жизни между ма-терью и сыном не возникало разговора на эту тему, но, навер-ное, потому он и вырос в такого чувствительного юношу и пыл-кого молодого супруга, что, можно сказать, с молоком материвпитал эти интонации страсти.

После развода, вернув себе снова девичью фамилию, Розапогоревала года два и снова вышла замуж за бывшего своегосокурсника, кудрявого гитариста, в любой компании быстростановившегося душой общества. Она и себе самой не призна-валась в том, что ее согласие на брак отчасти было связанос надеждой петь вдвоем. В мечтах представлялось, как они ис-полняют дуэт из оперы «Евгений Онегин», причем сама она по-ет за Онегина.

Но всем этим предположениям не удалось сбыться, потомучто ее избранник как привык первенствовать на дружеских ве-черинках, так и продолжал петь один. Было заведено в компа-нии, что он солирует, и когда Роза робко присоединяла свойголос к его пению, остальные ревниво и недовольно восприни-мали ее подголосье, и как-то один прямодушный гость сказалей, чтоб не мешала. Всю жизнь она пыталась пристроитьсяк чьей-нибудь песне, и ничего не получалось. У нее просто былсовсем другой стиль голосоведения.

Алик, второй муж ее, был человеком очень добрым,но не вникал в сущность проблем своей половины, а она сно-ва ощущала неприкаянность, убиваясь на хозяйстве до такойстепени, что в квартире всегда стоял дым коромыслом, вечношла стирка, глажка, уборка, из-за чего жить в доме было со-вершенно невозможно. Но во время этих трудов неистоваятворческая энергия, распиравшая Розу изнутри, находила вы-ход.

Когда муж неожиданно, едва достигнув пятидесяти, умер,она не сразу осознала, что осталась совсем одна. Сын, к томувремени уже оженившийся, жил отдельно от матери, унаследо-вав внутрисемейную традицию вражды поколений, и лишь из-редка справлялся по телефону, как там мать.

184

После смерти мужа Розе неизменно снился сон, что онис Аликом поют вместе на два голоса. Но сон этот, повторявшийсяне раз и не два, был довольно странный и страшный, потому чтопредставлялся ей там концлагерь, женская зона, и как она сама,изможденная, в сопревшей добела телогрейке, перетаскиваеткамни с места на место.

Весна ей снилась и редкая зелененькая травка, и колючаяпроволока вокруг, соответственно. Была, как она понимала,и стража, но вышки никогда не попадали ей в поле зрения.И за двумя рядами проволочной ограды — мужская зона, гдеползали мужчины по черной земле, вроде искали дождевыхчервей и ели их — во сне она точно знала, что так, но самане видела, как червей едят.

И Алик ее был там, в той части лагеря, и поднимался иногдана ноги и махал ей. На это действие всегда была реакция охра-ны, раздавался окрик на немецком языке, хотя сами фашистынаходились где-то за кадром.

И в одну ночь во сне она вдруг запела песню собственногосочинения. Мелодия после того, как она пробудилась, оказаласьзабытой, но Роза знала, что пела о любви и никто ее там, в зоне,в эти минуты не останавливал. Подошла к проволоке-«колючке»близко-близко, так что слышен был электрический гуд, и стояла,прямо обратив взгляд к своему Александру, а он, лежа на землелицом вверх, вдруг присоединился, вторя страстным ее взыва-ниям. И так стройно, впервые вдвоем они допели до финала.

И хотя потом ее тащила от «колючки» другая заключенная,а женщина-надзирательница в немецкой форме, подскочив,больно била Розу по обритой голове, она испытала в сновиде-нии то чувство взаимной разделенной любви, которое таки не удалось ей пережить в реальном бытии.

Через несколько лет в ходе «перестройки» Роза преврати-лась в Розу Михайловну. Теперь она воспринималась всеми, ктоимел с ней дело, как видная, большая женщина, немного криво-бокая, но превозмогающая этот свой недостаток силой волии приучившая себя — это на пятидесятом-то году жизни! — си-

185

деть прямо и ходить развернув грудь и бедром вперед, как вы-шагивают на экране голливудские красавицы.

Общество с ограниченной ответственностью, которым те-перь Роза Михайловна руководила и которое называла своейфирмой, несмотря на небольшой оборот, давало-таки прибыль.Специализируясь на обслуживании научных симпозиумов,в том числе и международных, фирма размещала в гостиницыприезжающих со всех концов света ученых и их жен, которыхнадо было обеспечить, не в пример отечественным парам,двухкомнатными номерами. Проводила экскурсии по древне-русским городам для небогатых туристов. На школьные канику-лы вывозила в пансионат надоевших своим родителям лобо-трясов, для которых затевались экологические курсы.

При окружном начальстве владелица ООО держалась с до-стоинством, заранее зная, перед кем надо постоять, скромноопустив глазки, кого обнадежить крепким рукопожатием, а кому,протягивая руку для поцелуя, впрямую пообещать что-нибудьнебезвыгодное. И лицедейство, когда она являлась в разные ка-бинеты — то инициативной дамой с неким феминистическимблеском, приглашающей к деловому партнерству, то умело на-крашенной, с коричневыми тенями над глазами, неотразимойи даже роковой красоткой, которая увлекает своими планами,связанными с культурным бизнесом «на зарубеж», то жертвой,которой отказывают в скидке на аренду помещения, — это ак-терство как будто удовлетворяло ее желание блистать на сцене,которому уже бы должен был наступить возрастной предел.

Она наняла девочку-статиста, чтобы выявить в микрорайоне,кто чем мог бы заниматься даром или за небольшую плату: на-пример, вести уроки французского, или перешивать одежду, иливыгуливать группу детей с обучением их этикету и начатками эс-тетического воспитания.

Роза не поленилась поговорить по телефону с каждымиз таких потенциальных трудовых кадров, преодолевая недо-верие и подозрительность людей, которым казалось, что дажеузнание кем-то их телефонных номеров представляет опас-

186

ность, и составила картотеку, организовав систему местныхуслуг.

В квартале теперь можно было за копейки договоритьсяо патронажном уходе за собакой во время отъезда хозяев, по-чинить безнадежно разбитую обувь или получить помощницудля кухонных дел перед юбилеем. Все это стоило недорого,но Роза Михайловна, имевшая по десять процентов с каждойоперации, не гналась за выгодой, а словно бы участвовалав каждом событии, нередко драматическом, будь то приготовле-ния к свадьбе или обмывание и обряжание покойника, заклейкаокон на зиму или переезд семьи на дачу, осуществляющийсяна машине соседа, который через фирму за свою работу не стес-няется брать деньги.

Роза Михайловна посадила на телефон одну из неходячихстарух, и та в качестве диспетчера споро распределяла заказы,неожиданно почувствовав вкус к жизни после многолетнегозатворничества, и просто благословляла работодательницу,ежедневно упоминая ее в молитвах Божией Матери Скоропо-слушнице, хотя имени Роза в православном месяцесловене нашла.

Публика была разная, и иногда начинались склоки. Однаж-ды пришла жалоба, что штатный поэт, которому заказана былаода-поздравление к юбилею генерала, как-то неприлично сриф-мовал его отчество, а в другой раз возмущались пришедшимубирать квартиру парнем, который переусердствовал и горячейводой испортил какую-то драгоценную для хозяев писаную мас-лом картину. Была просто катастрофическая ситуация: вешав-ший новую люстру бедолага-электрик уронил ее, слез с табуретаи, глядя на гору осколков, всё спрашивал оторопевшую хозяйку:«Какая еще будет работа?»

Эти ляпы приходилось устранять фирме Левитиной. Платяза испорченное добро, она иногда зарекалась продолжать своюдеятельность, но заказов было так много, люди так привыкли,что о них заботятся… И, несмотря на расходы, Роза Михайловнане отступалась от дела.

187

Когда она затеяла проект благотворительной помощи мест-ным одиноким пенсионерам, у нее как будто и не было никакихгуманитарных мотивов — один расчет на снижение налогов.В мыслях не было, а в подсознании, наверное, было, потому что,оплачивая помывку, уборку или курс уколов для ветеранов вой-ны и труда, не способных доплестись до бани и поликлиники,рассчитываясь с парикмахершей или медсестрой, выполняющихзадания, Роза Михайловна будто вдруг стала видеть за простымперечислением услуг и цифрами в рублях жизнь и проблемыдругих людей. И даже их фамилии, порой очень неожиданныеи замысловатые, вызывали ее любопытство.

Она столкнулась и с тем, что в коммунальных распрях однисоседи брали сторону опекаемого ею человека, а другие проти-вились приходу в квартиру чужих людей, того персонала, кото-рый засылался для обихаживания подшефного контингента.

Как-то ей пришлось самой отправиться для увещеваниянесогласных. Внушительной внешности старикан, Иван Дорми-донтович, участник двух войн, представлял собой весьма жи-вописную фигуру (с седыми кудлами и полуметровой длиныбородой, как у оперного Пимена). Он крыл соседей матоми уже давно не стриг себе ногти на ногах, будучи не в состоя-нии нагибаться. И ходил по квартире без обуви, стуча по полукогтями, как лев. Фирма Левитиной обеспечила ему стрижкуи педикюр, а соседей угомонили, пообещав заменить сифонв подтекающем бачке.

Роза Михайловна не подавала нищим, разве что уж явнобезногим. Но уличным певцам — почти всегда. И старухамс платками на плечах, которые на голоса распевают деревен-ские песни, и слепому, сладкоголосо выводящему знакомыес детства мелодии советских композиторов, и в электричке —калеке с аккордеоном. Она останавливалась в подземном пе-реходе и слушала парней в камуфляже, которые кричали подгитару, и бросала им деньги в картонку с надписью «Для семейафганцев», потому что любила справедливость и считала, чтопение — труд!

188

Превратив несколько тысяч деревянных рублей в доллары,Левитина снесла приличную кучку купюр на депозит в коммер-ческий банк.

Тайком от всех и особо платя за конфиденциальность, ди-ректор фирмы брала уроки вокала, чтобы на старости лет вы-учиться, наконец, петь.

Строгая ее преподавательница, несмотря на то, что осозна-вала, кто такая Роза Михайловна, не принимала во вниманиенемалые лета ученицы и муштровала ее, как девчонку.

Роза добросовестно завывала: «Дон-дон-дон» и «Блям-блям-блям» или ползала — сначала на полусогнутых, а потом и в пол-ном присяде — по полу старухиной комнаты, стараясь держатькорпус прямо и громко выпевая сложенными в трубочку губами:«Перлита донноре, певучая речь. Перлита донноре, певучая ре-е-е-чь».

А дома она разучивала, как велено, вокализы по сорок минутв день и порой не могла остановиться и до ночи выводила: «Соль-до, ми-соль. Соль-фамире-до-до-до!» И после упражнений этихтак начинала любить себя, что целовала в зеркале собственное от-ражение, свой рот, сама себя спрашивая: «Неужели это я пою?»

Надо сказать, что «Блоху» приходилось скрывать и от учи-тельницы. Та донимала своим сольфеджио, а к двум октавам Ро-зы Михайловны пыталась присоединить и высокий регистр, чемуобучаемая невольно сопротивлялась.

Старая певица, когда-то окончившая Киевскую консервато-рию и называвшая представительниц московской певческойшколы визгушками, говаривала, что более талантливой ученицыу нее никогда не было. Она восхищалась Розиным модерато(унаследованным, по-видимому, от старого патефона Левити-ных, крутившего пластинки несколько замедленно) и утвержда-ла: начни та петь смолоду, такой гимнический посыл сделал быРозу знаменитостью в мировом масштабе. Однако полной от-кровенности с ней Роза Михайловна не достигала и, пропищаввокализы, возвращалась домой, где опять трубила свое «Рэвэтай стогнэ Днипр широкый».

189

По выходным, вспугнув сидящих на подоконнике утреннихсизарей, будила пением жильцов, а вечером, когда нормальныелюди смотрят «Итоги», сотрясала межэтажные перекрытия свое-го дома партией Бориса Годунова.

И вдруг наступил роковой для ее предприятия момент. Банк,в который снесла она почти все состояние фирмы, прекратилвыплату процентов, а в газетах замелькало слово «дефолт». Ро-за Михайловна пыталась вернуть вклад, не понимая, почему да-же тем банкам, которые не объявлены банкротами, запрещеноотдавать вкладчикам деньги.

А тут в конце лета покатились счета на оплату того и сего.Чтобы рассчитаться с долгами, Левитина вынуждена была почтивсё продать и пряталась от бывшей своей клиентуры. Ликвиди-ровав фирму, оформила пенсию, потому что срок подошел ещедва года назад. Уверенная, что без работы не останется, онаобъездила пол-Москвы, откликаясь на газетные объявления,и даже встала на учет как безработная в обществе занятости«Триза». Сначала ей предложили сборку электронных схем,но для этого она уже была негодна ввиду возрастной подслепо-ватости. Две недели она работала уборщицей в крупном офисе,но лицо юной секретарши казалось таким недоброжелательным,площади уборки были такими огромными, и когда после офици-альной вечеринки среди мусора оказались не только объедки,но и презервативы, Роза бежала.

Совершенно раздавленная неудачами, она кинулась былоза утешением в церковь, хотя, будучи в принципе верующей,она до сих пор не воцерковилась, откладывая и откладываясвое приобщение к религии. Намереваясь петь в хоре, онане имела никаких рекомендаций, и встречена была с осторож-ностью. Ей предложили, окрестившись, сначала просто войтив общину.

Через некоторое время после беседы с настоятелем и про-верки ее способностей регентом получила она благословениепеть на клиросе, но и жену священника, и попову дочку, кото-

190

рые тоже были в хоре, эта немолодая уже особа чем-то раздра-жала.

Ее исполнительское рвение бесило и певчих, которыепо большей части были слуховики, нотной грамоты не зналии встретили холодно непрошеную солистку, потому что страст-ный голос ее перекрывал их благочестивое пение. Несмотряна внушенье, сделанное батюшкой, новая певчая забываласьи во время праздничных церковных песнопений не могла укро-тить в себе ни торжествующих трелей, ни брутальных, не подо-бающих месту голосовых раскатов.

И когда вся церковь пела «Хвалите Господа с небес», Розавступала с таким чувством и так недолжно громко, что в пани-кадиле взрывались электрические лампочки. Контральто ее,обогащенное гулом храмового эха, звучало настолько сочнои радостно, что и молящиеся заражались неуместным оптимиз-мом. Мужчины вспоминали, что они мужчины, а кротко согнув-шиеся женщины, словно разделяя безудержный этот громоглас-ный восторг, вскидывали головы и глядели ввысь, в барабанхрама, где на своде лик Спасителя взирал на них не строгими,как было привычно, ярыми очами, а источал вниз из широкооткрытых зениц горнюю нежность всепрощения.

Но две старухи-прихожанки, в прошлом ортодоксально пар-тийные, а когда упразднили КПСС, с тем же пылом обратившие-ся в христианскую веру, возмущались, ибо такое непотребствонарушало благолепие обряда и отвлекало от службы. ПоэтомуРоза скоро была отлучена от церковного хора, и спевки и тра-пезы в доме причта проходили уже без нее.

А потом грянуло вот что.Когда по телевизору шли иностранные фильмы, она с тру-

дом врубалась, кто же от эпизода к эпизоду появляетсяна экране. Вот герой объяснился с девушкой и получил положи-тельный ответ, и в сцене любви они долго задыхаются от сча-стья. А через минуту он же тащит свою возлюбленную в автомо-биль, и вне всякой логики та кричит ему «Нет!», и он ее душит,хотя только что вроде была полная гармония. Роза даже решила:

191

или у нее самой что-то с головой, или производители «мыльныхопер» издеваются над русским потребителем. Дело в том, чтовсе киношные мужчины стали для нее на одно лицо. Вернее, ес-ли на экране появлялось лицо, то ей виделось полтора лица.Она это заметила, когда выступал известный депутат, правда,в первые секунды злорадствовала, уверенная, что операторынарочно двоят картинку, намекая на двуличье политика.

Образы расплывались в ее глазах, причем она не понимала,какое изображение настоящее, а какое мнимое. Знакомые сталинеузнаваемы. Кое-кого она распознавала по голосу или вычис-ляла по характерным трепыханиям одежды, которое всегда со-провождает движение человека. Если же объект не двигался,она вообще его не замечала.

Жизнь ее изменилась. У Розы, такой дерзкой в прошлом, по-явилась опасливость. Когда она подходила к метро, то бояласьвойти, после того, как однажды врезалась лбом в алюминиевуюстойку дверей, потому что проход был совсем не там, где ей ви-делось. Перед глазами ее плавали полупрозрачные гусеницыи запятые, особенно навязчивые при солнечном свете. Трудностало спускаться по лестнице, и она шарила ногой, чтобы отыс-кать край ступени.

Левитина пришла к районному глазнику, модной молодойженщине, сразу взявшей с ней иронический тон:

— На что жалуетесь?Роза Михайловна рассказала об ухудшении зрения: темные

клочья мешают смотреть и она уже не может прочесть цифрына ценниках в магазине.

— И хорошо, — сказала врач. — И не надо! Так у вас толькоглаза не в порядке, а увидите цены — испортите себе нервнуюсистему.

На таблице Роза не видела толком ни одной строки, вместокругов были лежащие горизонтально восьмерки.

После соответствующих исследований на вопрос: «Чего жевы хотите?» — она робко прошептала:

— Хочу улучшения или стабилизации хотя бы.

192

— Это невозможно, — жестко ответствовала врач. — Дистро-фия сетчатки. Не лечится.

Но Роза Михайловна решила бороться.Пока сидела в очереди в поликлинике, прослышала, что есть

такой профессор Муталиев, который лечит незрячих и от его си-лы люди прозревают.

В доме культуры «Серп и молот» доктор этот давал первыйурок программы по возвращению зрения. В зале собралось че-ловек шестьсот слепых и слабовидящих, многие пришли, под-держиваемые поводырями. Все расселись, навострив уши. Ни-когда еще Розе Михайловне не приходилось встречать такогоколичества людей в очках.

Муталиев вышел из-за кулис, причем шел он на руках, а егопомощник в это время читал послужной список профессора.Член многих академий постоял сколько-то перед публикойна голове, и те, кто еще что-то различал на сцене, бурно захло-пали в ладоши. Слепцы автоматически присоединились к апло-дисментам. Доктор сказал:

— Скоро все пришедшие сюда смогут делать то же самое,что и я. Человек может все, но сначала надо выбросить очки, этикостыли для глаз.

Подробно рассказывал, что долго болел и даже умирал,не успев завести семью, и ему предрекали смерть без потом-ства, но потом было некое откровение, в результате чего онне только совершенно выздоровел, женился и у него сейчас пя-теро детей, но и получил свыше указание врачевать.

— Вы должны покончить со своей гордостью, и тогда выле-читесь, — сказал он и начал учить страждущих специальным ду-ховным упражнениям.

Медитировать рекомендовалось постоянно.Роза Алексеевна истово предалась этим медитациям и за-

рядке для глаз. Одно из упражнений заключалось в быстромвращении глазных яблок, и делала она это не только дома, но,чтобы не терять времени, и в метро. Не обращая вниманияна пассажиров, старательно двигала выпученными глазами, раз-

193

вивая боковое зрение. Правда, при этом люди, сидящие напро-тив нее в поезде, вставали со своих мест и уходили в другуючасть вагона.

Однако, ни тренинг, ни заклинанья, которым учил восточныйцелитель, не помогали, и она скоро разочаровалась в этом ле-чебном методе, понимая к тому же, что с экстрасенсом иметьдело грешно. Хоть она и заплатила за весь курс вперед, но посе-щение занятий прекратила.

С каждым днем она видела все хуже.В платной глазной клинике, где ей на сапоги велели натя-

нуть голубые бахилы, все были радушны и приветливы. Женщи-на-врач улыбалась и называла катаракту катаракточкой, но по-добрать очки так и не смогла. После прокрутки на новейшемоборудовании на Розу навешали еще всяких диагнозов, кромеимеющегося. И, хотя научные названия звучали не страшно, да-ли понять, что положение серьезно.

Назначили уколы. Кололи под нижнее веко, и было так боля-чо, что только повторением «Отче наш» и держалась несчастнаяРоза. Выглядела она теперь как битая пьяница: под одним гла-зом появился у нее синий фингал, под вторым красовался бурыйкровоподтек, и она изводила остатки французских теней на раз-рисовку лица, добиваясь, чтобы под обоими глазами цвет былодинаковым.

Роза Михайловна порядком вытряслась, но ни дорогие ле-карства, ни биодобавки не помогали.

Тех черных каракатиц, которые застили ей божий свет, мож-но убрать, подштопав сетчатку, сказали наконец доктора. Оце-нивалась же операция в такую сумму, что обанкротившейся Розенадо было бы месяцев пять не есть, не пить, копя пенсионныерубли.

Она возвращалась домой с последнего приема в клинике,понурая и обессиленная, еле волоча ноги. В метро ее, бедную,толкнул сзади раздраженный ее медлительностью мужик и вы-палил прямо в лицо, когда она удивленно к нему оборотилась:«Ненавижу старых сук».

194

В ноябрьской слякоти шла Роза Михайловна домойпо неосвещенной бесснежной улице. Тащась по привычному пу-ти, как говорится, на автопилоте, она в темноте не видела тех,кто шел рядом с ней, но не различала и идущих навстречу, слы-ша только шорохи да шарканье ног. В узком проходе возлестройки, где протискиваются, почти прижимаясь друг к другу,она воспринимала людей как грубую недружелюбную массу.Лишь изредка на темно-сером фоне появлялось какое-нибудьтуманное пятно — лицо, попавшее под свет прожектора, или бе-лая чья-то шапка.

Как заработать? Она молилась всю ночь — то шепча молит-вы, которые успела выучить, пока ходила в храм, то своими сло-вами. И все приговаривала: «Господи! Спаси, помилуй, вразу-ми!», кверху обращая помутневшие глаза. Иконы у нее не было,а те маленькие глянцевые образки, которые в свое время при-несла она из церкви, не казались ей достаточно действенными.

Утром она встала и поехала на метро. Вышла из поездаи в длинном переходе с одной линии на другую, где пол выложенмраморными плитками, остановилась. Раньше, задолго до пен-сии, она каждый день делала тут пересадку, направляясь в своюконтору. И обычно в этом пятиминутном пробеге слушала музы-кантов, которые работали по очереди. Чаще других — бородачсо скрипкой и женщина, которая пела «Подмосковные вечера»или «Лен, лен, лен…», широко раскрывая рот (как Розе помни-лось до сих пор, с зубными коронками из нержавеющей стали).

Было около восьми, хмурый народ спешил на работу, и в пе-реходе еще не стояли нищие. Роза набрала в грудь воздуха и за-пела:

Благословляю вас, леса,Да-да, да-да-да, реки, воды!

Из-за склероза она, оказывается, позабыла некоторые словаи, чтобы восполнить то, что утратила ее память, вставляла в куп-леты «да» и «да-да», точно, несмотря ни на что, отвечала утвер-дительно на все вопрошания жизни.

195

Она пела так искренне, проникновенно и мощно, что ееслышно было не только на эскалаторе, но и на платформах обе-их линий.

И в поле каждую былинку,И в небе каждую звезду!

И представляла себе зеленые тоненькие стебельки майскоголуга и, обращая зрачки к белому потолку, куда единственноне проникла еще реклама сигарет, смотрела мысленным взоромна лохматые звезды, которых на небе не могла видеть уже дав-но незрячими своими очами.

Пела и сопровождала это свое пение соответствующим мо-менту жестом — не только покровительственным взмахом руки,но и как будто качанием невидимого кадила, как бывает, когдав церкви делают обход, кадят ладаном и дымок обвевает моля-щихся.

Голос ее, в котором больше не было удали и силищи, лилсяоблагороженными густыми звуками среди столбов, разбиваю-щих скопление людей на два потока, которые двигались мимоРозы в противоположных направлениях. Голос этот большене казался баритоном, каким поют театральные злодеи, разбой-ники и обманутые мужья, и даже заставлял кое-кого оглядывать-ся: «Старая, а голос молодой». Ее новый голос, голос ранимойженщины — без наива, грубости, сексуальности, — свободно ис-торгался из ставшего неуклюжим ее тела.

Когда в одном месте Роза почувствовала, что не хватает ду-ху, чтобы закончить фразу, она вспомнила преподанный ейнекогда певческий прием и незаметно прижала руками с боковживот. Воздух выдавился из нее, выходя через гортань, и онаблагополучно, словно на избытке дыхания, завершила высокуюноту.

Люди торопились и поэтому шагали не останавливаясь,но возле поющей замедляли шаги. Кто-то, глядя ей под ногии не обнаруживая сумки или коробки для подаяния, бросал ти-хонько деньги прямо на мрамор возле ее ботинок. И когда она

196

слышала звон монеты, то с достоинством благодарственно на-клоняла голову.

И тут впервые публично, на исходе судьбы, в полный голосблагословляя равнодушный к ней мир, Роза ощутила, наконец,то творческое счастье, которому была предназначена и к кото-рому таки привел ее Господь Бог, для чего понадобилось ослеп-нуть и отчаяться.

197

РАКОВИНКА

Из тихоокеанской экспедиции Иван привез жене, кромепрочих диковин, маленькую раковину. И раковинка эта — глад-кая, кремового оттенка, похожая на костяной полуоткрытый ро-тик, — сначала лежала у Нины в косметичке, потом в коробке,куда ссыпались порванные бусы, потом перекочевала в полиэти-леновый пакет с лекарствами, а потом и вообще куда-то подева-лась.

Поженились они еще студентами. Иван распределился в на-учно-исследовательский институт, потому что в «ящик», где хоро-шо платят, пошли отличники, вроде его Нины, а он не боролсяза место в жизни и согласился работать в конструкторском бюро,обслуживая отсталую в техническом отношении рыбную отрасль.

Когда Нина приходила с работы, она сразу же начинала те-реть морковь и готовила ужин, иногда даже с двумя салатами,но Иван не любил пищи вообще, соглашаясь съесть что-то толь-ко из любви к жене, которая с каким-то упоением вела хозяй-ство и без конца говорила о том, что они купят и сотворят. Емудаже хотелось как-нибудь ее угомонить, потому что свойствен-ное Нине жизнелюбие его угнетало.

Какое-то время Иван работал с интересом, а потом заханд-рил. Приходя с работы, ел не глядя в тарелку, затем ложилсяна диван и лежал с открытыми глазами, не отзываясь ни на теле-фонные звонки, ни на лепет дочки. Его, как видно, раздражалдетсадовский ее говорок с чужими, пошлыми словечками, кото-рые и сама Нина не одобряла. «Но нельзя же игнорировать сво-их близких!» — думала Нина. Иван лежал, не раздеваясь,до двенадцати, потом заставлял себя встать, и на ночь устраивалсебе постель на том же диване, не обращая внимания на Нину.«Разлюбил!» — решила она.

198

Очень тяжело ей было всю весну. Отчужденность росла, а при-чины этого она не понимала. Сначала ласкалась, а потом стара-лась вызвать ревность, но ни на что не встречая отклика, горячи-лась и говорила ему гадости. На гадости он тоже не реагировал.

Неожиданно Иван попал в подводную экспедицию. В соста-ве экипажа, разрабатывающего новые методы лова, должен былплыть его начальник, капитан Кутов, который после отставкииз флота возглавил в институте отдел подводных техническихсредств, но того прямо с работы забрала с приступом аппенди-цита «скорая помощь». Вместо него в плавание и решили по-слать Ивана как молодого специалиста.

По возвращении на расспросы любопытной Нины муж рас-сказал только, что та газовая смесь, которая была накачанав пространство подводной лаборатории и которой экипаж ды-шал, меняла до неузнаваемости голоса людей, и разговаривалиони там дребезжащими, как у Буратино, голосами. Еще заметил,что в конце экспедиции, когда раздраив люки, они вышлии на ватных ногах шли грузиться в автобус, после стерильной ат-мосферы судна от морского воздуха всех тошнило. Казалось, та-кой несет тухлятиной…

Не рассказал он ей только о том, что на борту у них былаженщина, осуществлявшая режимный контроль. Официальноона вела тему по изучению усталости металлов, но все догады-вались, что интересовали эту особу совсем не металлы. Плав-блок был явно не рассчитан на женское присутствие, и в узкомкоридоре она непременно задевала Ивана бедром. Он дажестал прятаться от нее после того, как однажды та настигла егов проходе, приостановилась, дернула за руку и, повернув лицомк себе, стала целовать, растирая ему губы своими хорошо вид-ными при электричестве белесыми усиками. Впрочем, скоро онаутешилась с кем-то из экипажа.

Прошло несколько месяцев, и Иван снова словно одереве-нел. Он уже не отвечал ни на Нинины вопросы, ни на ее требо-

199

вания помогать по дому. Она хотела его расшевелить, вырватьиз этого равнодушия, жаждая проявленья хоть какого-нибудьего чувства — даже и неприязни. И когда в очередной раз онс утра в субботу лег к спинке дивана лицом и так провалялсявесь день, она, уже в десять вечера, чтобы взорвать ситуацию,истерически сказала, что уходит от него. Но он не повернул го-ловы.

Тогда Нина выскочила из дому и пошла топиться. На улиценикого не было. В глухом переулке возле выселенного черногодома она испытала такой страх, что побежала бегом. Потом по-летела по Арбату к Смоленской площади, мимо углового «Га-стронома», который еще был открыт. Высотка осталась у нееза спиной, и, как ни странно, Министерство иностранных дели в выходной светило окнами. Шла Нина на Бородинский мост,потому что знала: там есть такое место, где между крайней ко-лонной и парапетом можно протиснуться. Задирать ноги и ка-рабкаться прежде, чем уйдешь в воду, казалось ей смешными не соответствующим торжественности момента.

Река была темна, воду не было видно, только чувствова-лось, как внизу колышется холодная жидкая масса. Тут Нинавдруг вспомнила один эпизод общей их с Иваном жизни, свя-занный с этим местом. Еще в пору первых встреч они бывалис ним здесь, на берегу, на выходящей к самой воде лестнице.Как-то ушли с киносеанса и гуляли по набережной, поминутноцелуясь. Она тогда замерзла, и он удумал такое: расстегнулсвой плащ, сильно прижал ее к себе, так что они стали какодно двухголовое существо, и застегнул пуговицы. Было тесно,и дышать возможно было, только если во время его вдохаона, втянув живот, выдыхала воздух. И вот те минуты общегодыхания вспомнились ей теперь, когда, цепляясь за холодныебалясины, она вылезла на карниз, висящий над рекой. Ейсверху видно стало, что вода, величественно биясь о камен-ные откосы берега, раскачивается без волн и всплесков, всяцеликом.

200

Она прижалась поясницей к парапету, и через некотороевремя у нее до боли промерз позвоночник. И тут она вдруг по-думала о дочке, о том, что из детского сада некому будет ребен-ка вовремя забирать. И представила свою девочку — в этихслишком длинных нитяных колготках, которые давно надо бы-ло бы подшить… И почти беззвучно заскулила тонким утробнымголосом.

Человек, который крепкой рукой схватил Нину за шиворот,громко дышал: он за минуту взбежал по лестнице от набереж-ной. Она так испугалась его громкого, — ей казалось, злобно-го — дыхания, что сделалась послушной. И, обессилев, сразустала подчиняться этому небритому мужику в пахнущей тавотомтелогрейке, который грубым голосом велел сначала идти боком(она послушно стала двигаться приставными шагами), а потомвыдернул ее из щели между тумбой ограждения и колонной, такчто она до крови оцарапала себе щеку о гранит.

Он выволок Нину на асфальт, поставил к себе лицом и сталтрясти ее за плечи, простонародно ругаясь. Тело ее сделалосьвдруг каким-то тряпочным, и ноги больше не держали.

Пока он вел ее по улице, она рассказала свою историю,невнятно, с тихими взвизгами, и он понял что-то по-своемуи привел в рабочее общежитие, в пустую барачную комнату.В одежде уложил на свою кровать под одеяло, и пытался лечитьее от озноба водкой, но она отпихивала стакан, слабо порыва-ясь встать и уйти.

Никого не было в общежитии в субботу, и он сказал, чтоможно здесь оставаться, пока не оклемается: «Я тебя не трону».И она поняла, что вот пришел момент отомстить Ивану за изде-вательское равнодушие, сделать то, что уж наверняка его заде-нет, и, вдруг обняв наклонившегося к ней мужика за шею, сталасквозь слезы, точно отдавая себя в жертву, говорить: «Пусть,пусть…».

Явилась домой рано утром и злорадно рассказала о том, чтопроизошло.

201

Развод дали очень быстро. Иван попросил, чтобы заявлениев суд подавала она сама. Разменивали квартиру и делили иму-щество. Все кораллы и заморские раковины увез Иван в своеновое жилье, но розоватую малютку-раковинку, которую соби-ралась когда-то Нина носить на нитке как украшение, и котораяпри сборе вещей все время попадалась ей на глаза, она остави-ла себе.

Сюжет с Нининым спасителем имел продолжение. Оказыва-ется, тот выследил, где она живет. Время от времени он встречалее на улице, когда она шла с работы. Говорил, что любит и возь-мет ее с дочкой. «Давай распишемся», — предлагал он, уверяя,что как проработавший в Москве по лимиту уже пять лет, черезгод получит и прописку, и квартиру. А она не могла с ним разго-варивать от омерзения.

Долгие годы Нина считала, что во всем виноват Иван, и вы-черкнула, казалось, из памяти воспоминание о той страшной но-чи, но на всей дальнейшей Нининой судьбе лежала эта печатьизмены. Иногда она задумывалась о том, как могла такая боль-шая любовь, которую испытывала она к мужу, кончиться такойкатастрофой.

Карьера Ивана быстро завершилась, не только потому, чтосделался он как будто не в себе: обрился наголо и похуделчуть ли не до дистрофии, — но и потому, что выезд, как раньше,в нейтральные воды или за границу на борту научного судна длянего, человека без семьи, стал недоступным. Хотя он никомуна работе и не сказал о трагических перипетиях своей жизни,в первом отделе были информированы о разводе. Работу теперьделал он спустя рукава, затягивая выпуск чертежей, и страшнораздражал Кутова своей неподвижной физиономией. А однаж-ды, когда начальник стал орать на него за нарушение графика,грозя лишить премии всю бригаду, Ванька вдруг выдал четко,по-бандитски: «Вырву яйца!», так что все в конструкторском от-деле в ужасе застыли у своих кульманов.

202

Дочка росла, Нина вкалывала на двух-трех работах, чтобыу ребенка все было, и не формировался комплекс неполноцен-ности. И хотя сослуживицы желали Нине успехов в работе и лич-ной жизни, свидетельством чего являлись восьмомартовские от-крытки, никакой жизни у Нины не было, одна работа.

Дошло до того, что во время ежегодной диспансеризации,когда приглашали в «почтовый ящик» дополнительно к штатно-му терапевту еще и гинеколога, тот замучил Нину вопросами,вела ли она когда-нибудь половую жизнь, не веря, что эта жен-щина рожала, потому что даже для обычного медосмотра Нинабыла закрыта, словно речная перловница.

Иван исправно, до того, как дочери исполнилось восемна-дцать, платил по сорок два рубля в месяц, хотя на алиментыв суд Нина не подавала, и время от времени виделся с ребен-ком. Девочка как-то рассказала после посещения отца, что онживет теперь с тетей Валей, и та добрая, веселая, не то, что мать,и жарит блинчики. Заявила, что лучше жить с папой и тетей, чемтут, где каждое утро тебя будят чуть свет, заставляют есть кашус комками и тащат насильно в спецшколу через весь город.

Неожиданно для себя разговорилась Нина о детской небла-годарности с мастером, нанятым ею циклевать паркет, и тот рас-сказал, что когда жена его выгнала, сойдясь с милиционером,пятилетний сын тоже от него отступился.

— Конечно, что я по сравнению с капитаном милиции! Онведь дает мальцу играть настоящим пистолетом! — поверялНине свое горе незадачливый родитель.

Мастер за время работы не только превратил пол в рыжеезеркало, но и сделал хозяйке предложение, готовый остатьсяздесь навеки, так пришлось ему все по душе у Нины. Приготови-ла обед и записку написала, мол, ешьте то-то и то-то! ОбещалНине и оклад, и все немалые деньги от халтуры отдавать полно-стью…

203

Застряв на должности младшего научного сотрудника, Нинане замечала, как быстро катится ее жизнь. По впечатлениям жеее собственным, время почти не двигалось, а так как Нина прак-тически не покупала себе одежды и носила пальто и платьяпо полтора десятка годов (благо, что мода повторяется каждыечетырнадцать лет), у нее было ощущение, что ничего не меняет-ся, и она по-прежнему молода. Правда, раньше по лестницевверх бежать было легче, и ее подмышки летом пахли свежейморковью, а теперь, когда в метро, хватаясь за поручень, онаподнимала руку, сама чувствовала носом в воздухе какую-то му-равьиную кислоту.

Она стала красить губы, подводить брови и чернить ресницы«цыганской» тушью, но, странно, от косметики лицо ее приобре-тало какое-то сиротское выражение.

Она осознала, сколько ей лет, после того, как в автобусе припроверке билетов хотела сказать «студенческий», опамятова-лась и полезла в сумку за пенсионным удостоверением, но кон-тролер, взглянув на нее, не потребовал документа.

От дочки, которая вышла замуж и уже сама стала мамашей,периодически поступали сведения об Иване. При первых же пе-рестроечных сокращениях Кутов его уволил. Иван жил один, нис кем не общался. Состояние прострации, к которому свелосьИваново бытие, превозмогалось беседами с духовником, а тот,хоть и был двадцати трех лет от роду, то есть более чем вдвоемоложе Ивана, оказался таким добрым и мудрым, что Иван безего советов уже и не мог существовать.

Внезапно в Нине проснулось любопытство к чужой супруже-ской жизни. Пристрастно следя за жильцами своего дома, она пы-талась выискать свидетельства семейного счастья и видела их да-же там, где ничего и в помине не было. Так, в августовские жаркиедни, когда соседи-супруги, которые в иное время ругаются и дажедерутся, вместе появлялись в лоджии, Нина втихую наблюдала,как они стоят рядышком и поливают палисадник под окном. Муж

204

водит концом резинового шланга, из которого течет вода, женаруководит, и струйка влаги, робкая из-за слабого напора, льетсяна пыльную, страждущую зелень. И Нина вместе с людьми, кото-рые даже не замечали ее, тоже, казалось ей, участвовала в этомпроцессе окропления цветов и сколько-то сама умиротворялась.

Выходные дни она переживала с трудом. Однажды, проша-тавшись полвоскресенья по обезлюдевшей летней Москве и безсил опустившись на скамейку возле детской площадки, задума-лась о своем. От песочницы осталось только два бортика из рас-слоившихся досок. Окурки и круглые, точно ракушки на пляже,крышечки от пивных бутылок смешались с песком…

Сначала она не обратила внимания на то, что поблизостинаходятся живые существа, вернее, чувствовала, что не одна,но не разглядывала тех, кто тут копошится рядом. На той же лав-ке разместились двое: собака и мужчина, какой-то замшелыйтип, в тряпочном кепаре, повернутом козырьком назад. Она за-интересовалась тем, что он делает. Оказалось, тот стрижет пса,переходя то на одну, то на другую сторону скамьи.

Нину изумила покорность собаки. Огромные преданныеглаза, седая бородка над сомкнутой пастью, розовая кожа в техместах, где клочковатая шерсть уже была выстрижена. И Нинаподумала, что никогда она ни к кому не испытывала такого до-верия, какое проявлял престарелый псина к своему хозяину,который, дергая седые собачьи волосья, метался вокруг негос ножницами. И позавидовала собачонке.

К ней вдруг стал свататься сосед-пенсионер. Уговаривал, чтобжили они у него, а Нинину квартиру можно сдавать. И так как онбыл человек умом трезвый, хоть и не всегда трезвый в прямомсмысле этого слова, то понимал, что определяться надо скорее,потому что мало времени осталось жить, и «председательная» же-леза дает о себе знать. И назначил Нине срок «на подумать».

Нина почти согласилась, согласилась внутренне, но все тяну-ла объявить о своем решении.

205

Она принялась уже перебирать вещи и много выбросиластарья и протухшей косметики. Башнями сложив комплекты по-стельного белья в предвосхищении переселения, она перестав-ляла хрусталь в серванте, как вдруг в одной из рюмок, средибисерного сора увидела маленькую раковину. Лакированныйгорбик панциря с расселиной между улыбающимися, костяны-ми губами-створками…

И она вдруг вспомнила, как счастливы они были с Иваномкогда-то, как ждал он рождения ребенка, и носил ей в «гинеко-логию», где Нина лежала на сохранении, глазурованные сырки,редкое тогда лакомство. И ей ударило в голову, что бесчувствиеИвана, которое так ее возмущало, было болезнью, депрессией,как теперь это называют, и надо было ему идти к психоневроло-гу, а он боялся, что поставят на учет.

И стала говорить себе, что сама во всем виновата. Вместоподдержки и верности несла своему мужу лишь раздражениеи пытку. И от внезапно открывшейся истины Нина бухнулась ли-цом на диван, обваливая стопки накрахмаленных наволочек,и зашлась в рыданьях, стеная «Прости! Прости!», как будто Иванмог ее слышать.

Она знала, что он в монастыре, что хотел уйти в монахи,но даже и послушником не стал, а работает инженером и следитза состоянием монастырских коммуникаций.

Увидеть его стало ей так до нестерпимости необходимо, чтоона тут же надела старую куртку и поехала.

«Холодно, холодно!» — закричал нищий, обосновавшийсяв подземном переходе, ведущем от метро к монастырю, и чтобыне слышать этих криков, она сунула ему скорей в руку десяткуи побежала к запертым монастырским воротам, словно предчув-ствуя, что сейчас встретит Ивана…

Теперь чуть не каждый день после работы она едет сюдана метро. Выбеленная известью стена по вечерам подсвечивает-ся прожектором изнутри монастыря. Зубцы ее на фоне темного

206

неба кажутся неподвижно сидящими в ряд белыми бабочками,словно распустившие крылья гигантские капустницы обседаюткругом территорию древней обители, намоленное это место…

Нина ждет, когда Иван выйдет, повернется к иконе надврат-ной церкви и начнет креститься. И когда он выходит из ворот,крестится и с просветленным, сосредоточенным лицом идетпо тротуару к трамвайной остановке, Нина бросается к немуи тащится следом, твердя: «Прости меня, прости меня, Ванечка!»

Он теперь тянет ногу и ходит медленно, и от этого она осо-бенно сильно любит его. Но он проходит безмолвно, не взглянувна нее, и, может быть, даже совсем ее не узнавая.

207

ТАЙНА РОЖДЕНИЯ

В армию Степан призван был с Украины, отслужил почтивесь срок в танковых войсках, но перед самой его демобили-зацией началась война. Стояли они тогда у западной границы,которая считалась справедливой границей между СоветскимСоюзом и Польшей, когда немцы нам уступили территорию,входившую раньше в состав Российской империи.

Никаких укреплений на новой границе не было, и ихне строили.

Осваивали новые легкие танки, а жили в казармах польскихулан. В городке, где расположилась их часть, среди добротныхдомиков из серого камня росли аккуратно подпиленные, под-стриженные деревья. Каплицы и деревянные распятия стоялипо сторонам дорог. Попадалось на улицах на удивление многокатолических священников в их странной одежде. И когда они,солдаты, шли через весь город в баню, держа в руках сверткисо сменой белья, девушки стояли вдоль улицы и смотрели, какони идут почти строем.

Для Степана не было вопроса, он знал, что в тридцать девя-том мы никого не завоевывали, мы освобождали. Он уверенбыл, что население Западной Украины и Западной Белоруссиидействительно было радо нашему приходу, хотело его. А ес-ли бы мы не вступили в те города и села, кто занял бы тогда этитерритории, кто вошел бы и в сам Львов? Немцы! Степан считал,что всё было правильно. Но в то же время, особенно после того,как от местных услышал впрямую, что под поляками было луч-ше, его вдруг смутило подозрение, что тут что-то не то, в этомдоговоре с Германией. Словно из страны, главной в борьбе с фа-шизмом, мы стали кем-то другим!

Как раз тут и застала его война. Развертывалась она такстремительно, что невозможно было ничего понять. Их часть по-

208

пала в окружение. Командиры мест этих не знали. Где идем, ку-да идем, ни карты, ничего. И они шли небольшими группами. Но,отступая, думали: дойдем до старой границы и всё! Будет другаявойна. Дадим бой, закрепимся и тогда ни шагу назад, вернее, нишагу вперед немцам!

Самое неожиданное, что, когда они дошли до старой грани-цы, то увидели, что она, старая эта граница, уничтожена. Раньшебыли огневые позиции и хода сообщения, а потом, после дого-вора с Гитлером всё было разрушено. Степан был страшно пора-жен, когда увидел дот высотой в полтора дома, который высил-ся, выбитый из-под земли взрывом. Крепкий бетон и бойницы,каменная громадная кубатура… Что мы наделали! Если бы ста-рая граница оставалась в прежнем виде, война по-другому на-чалась бы! О чем мы думали? Сколько надо было угробитьвзрывчатки, чтобы всё это повзрывать!

Тогда, в окружении, он и получил первое своё ранение. Ра-нило его в ногу. И пришлось остаться в поселке, в хате, без ме-дицинской помощи, а рана уже гнила. И хозяйка-старуха, чтоприютила его, красноармейца, знавшая, что когда немцы придут,то ей несдобровать (а они уже стояли в соседнем местечке), ни-чего не могла сделать. Медикаментов никаких не было. И онаприводила к его постели собаку и Степанову ногу, черную егоогромную язву, мазала сметаной, а собака — рыжий увалень-щенок –вылизывала ему рану. И, в очередной раз внося в хатублюдце прокисших сливок, старуха грозила пальцем, мол, самне ешь, это Пудику. И рана быстро очистилась и затянулась.

Степан ушел из поселка и через некоторое время выбралсяк своим. Стал повозничим, при лошадях, такая ему назначена бы-ла служба, потому что там, куда он попал, никаких танков не бы-ло. Танки на переднем крае не стоят, иначе бы их все побили.

А дома у него был уже сын, которого он никогда не видел,потому что тот родился после того, как отца забрали в армию.И это только в кино командир вдруг отпускает отличившегосябойца на побывку домой, а Степан за всю войну не знал ни од-ного такого случая.

209

А потом он стал ординарцем у полковника. Обычно ордина-рец, связной, как говорили тогда, — это мальчишка на побегуш-ках, но тут оказался такой полковник, что выбрал себе на службунемолодого солдата, вернее, молодого еще годами, но болееобстрелянного, бывалого уже. Вспоминая это время, Степан шу-тил потом, что всю войну проходил в начищенных сапогах…

И вот в сорок четвертом, когда выгрузились они в Мазовец-ке, Степан, из тощего чернявого парнишки превратившийсяв высокого, с отличной выправкой бойца, оказался сновав Польше. Но много чего было уже у него за плечами, и годы,что пробыл он на войне, уже висели на нем пудами солдатскогоопыта.

Когда двигались они на запад и узнали от местных жителей,что рядом немецкий концлагерь, первой реакцией было —немедленно освобождать узников. Взламывали ворота, рубиликабель, питавший электричеством колючую проволоку.Но в этом деле столкнулись с запретом высшего командования.Эти операции были неплановые и тратить на них боеприпасы,горючее, технику запрещалось. Заключенные радовались спасе-нию, их старались накормить, но они были так изможденыи оборваны, что и речи не могло идти о присоединении к нашимчастям этих бывших военных, попавших в плен. И, прощаясьс узниками, остающимися опять в своем лагере, как тяжело бы-ло объяснить, что мы идем на запад, в тыл врага, и что отпра-вить их в расположение основных сил Красной Армии поканевозможно потому, что до нее сотни километров земли, ещезанятой немцами…

Но с немцев уже сбили спесь, и они теперь держали себя со-всем не так, как в начале войны, когда даже взятые в плен фа-шисты не скрывали своего превосходства и на русского солдатасмотрели как на какое-то животное, на какое-то недоразвитоесущество. Теперь они вели себя иначе. Как-то наши приволокли«языка» и стали его допрашивать. На беду, когда его брали, тотпытался бежать, пришлось в него стрелять, и он был ранен в но-

210

гу и в живот. Допрос его не дал толку, потому что на все вопросынемец отвечал одним словом «капут». И Степан описывалв письме домой эту анекдотическую историю: «Спрашивают: —Какой части? — Капут. — Какого полка? — Капут. А потом немецвдруг подох».

Когда вошли в Польшу, снега еще не было, так только, по ле-сочкам чуть-чуть. Здесь многое изменилось, и даже деревьяна городских улицах теперь были другие — как метелки, с сучья-ми, торчащими вверх. Двигались по грязным разбитым дорогам.А перед самым Новым годом прибыли в большое село и оченьспешили, чтобы не встречать Новый год на ходу, на марше. Пол-ковник разместился в небольшом чистеньком доме, где хозяй-ничали две женщины. Хозяйка, пани Марина была красивая,статная полька, а ее сестра — помоложе, помельче.

Степана пригласили праздновать Новый год в батальоне,но полковник велел ему оставаться в доме, где собрались за сто-лом старшие офицеры. Новый год встречали с хозяевами вме-сте, добыли две бутылки бимбера, были консервы и пирог от хо-зяйки. Она была очень хороша, настоящая польская панна,и Степан, вспомнив несколько польских слов, обращался к ней:«Проше пани».

В этот день, тридцать первого, на переднем крае было тихо,ночь светлая. Велась только редкая снайперская стрельба с обе-их сторон. Ровно в двенадцать подняли стаканы, и тут наша ар-тиллерия и минометы открыли огонь по намеченным ранее це-лям, а фрицы зажгли по всему фронту ракеты тревоги.

За столом заговорили о том, где встречали Новый год в со-рок первом, в сорок втором, в сорок третьем, каждый вспомнилсвой город, свою семью. Степан тоже думал о доме, в котором,получается, не был почти пять лет.

В два часа ночи, когда наступает новый год по берлинскомувремени, в свою очередь, получили артиллерийское новогоднее«поздравление» от немцев. И чтобы отпраздновать Новый годи по берлинскому времени, ударили по немецким траншеям.

211

«Катюша» наддавала, шипя, как паровоз, спускающий пары.Крепко прижало. Домик трясся от близких разрывов, с полок па-дала посуда, и подгулявшие уже офицеры повскакивали из-застола. И вот во время обстрела, в какой-то момент Степана бро-сило к стене и на минуту они с пани Мариной оказались совсемблизко, прижатые друг к другу. Он увидел устремленные на негоиспуганные ее глаза и грудь в вырезе праздничного платья.

Дом пострадал, но всё обошлось. А Степан не мог прийтив себя от потрясения, от этого случайного прикосновения,от этих засиявших приязнью к нему голубых глаз, когда обдаловсего его вдруг ароматом телесного женского тепла. «Духи,что ли? Черт возьми!»

Наступило утро первого января, но он не мог больше оста-ваться в доме, вышел на улицу и в двенадцать тридцать пошелв костел слушать молебен. Дома, на Украине никогда в церковьне ходил, в Бога не верил, а в свое время, будучи пионером-ак-тивистом, даже распространял среди школьников газету «Без-божник», стоившую одну копейку.

Старик-ксендз торжественно и спокойно отправлял службу.Прекрасно спевшийся хор — одни девушки — оглашал костелпением высоких голосов. Потом ксендз взошел на кафедру, по-хожую на большую птичью клетку, и стал читать проповедь. Сте-пан ничего не понял из нее, но слова «русская армия» употреб-лялись достаточно часто, и разговор шел, видимо, о дарованиипобеды. Потом был торжественный обед, с самогоном, с пивом.

Когда Степан только вселился при своем полковнике в домна постой, с женщиной этой, с хозяйкой, он говорил лишьо необходимых вещах полковничьего быта. Замечал иногдана себе ее спокойный печальный взгляд, а сам только вздыхал,наглядеться не в силах на такую красоту. Но потом, после Ново-го года…

Мужа у нее не было, она была незамужней и, наверное, по-старше него. Разговаривать было трудно, и она как-то уж оченьчасто говорила: «Не вэм» («Не знаю»). Он ей не рассказывал

212

о жене и доме, а всё о чем-то другом, но не военном. А ночьюне надо было разговаривать, он только стонал: «Как же ты да-ешь!» и летал до потолка. И так все время, что еще оставалисьони тут. Он словно переродился за те дни, что был возле паниМарины. Не просто переспал, а серьезно, душевно привязался.

Но все задачи полка здесь уже были выполнены, их частиотводили в резерв, надо было возвращаться в тыл. Горестноспрашивал Степан самого себя, мол, встретимся ли когда? Обыч-ное на войне чувство, что прощаемся навсегда, было каким-тоособенно острым. Пани Марина понимала по-русски, но не гово-рила ничего, а в последний день только и спросила: «Запомнишьмне?» И Степан подумал: «Еще как запомню!»

Когда отходили, пришлось пробираться через лес в полнойтемноте. Противник засек колонну и повел обстрел из пушеки шестиствольных минометов. Водитель у полковника был ново-го пополнения. Чтобы ему легче было ориентироваться, Степанстоял на подножке и показывал водителю дорогу. Тот нервничали при каждом разрыве снаряда или мины рвал руль, и машиналетела напропалую.

Этот переход закончил Степан в медсанбате. Досталось емутак, что товарищи, дотащившие его, сначала даже не могли пе-реложить его с носилок на топчан. Степан буквально развали-вался на части, поврежден был позвоночник.

Потом его переправили в полевой госпиталь. Когда положи-ли на операционный стол, Степан от боли весь выгибался. Вко-лоли что-то, дали наркоз, а затем велели выпить сто граммов чи-стого спирта. И стало терпимо, И он словно отделился от своеготела, от этого своего мяса, которое сочилось желтоватой кровью.И перед тем, как впасть в сон, сколько-то минут, будто бы со сто-роны и даже сверху, видел свою располосованную спину, видел,как врач копается в ране, а кто-то держит над столом маслянуюлампу. Операция длилась несколько часов, и он проспал всё,а когда прокинулся, уже наложили гипс от пальцев ног до горла,и он уже стал целый. Целый, но в своем гипсовом футляре очень

213

тяжелый, хотя движения теперь не вызывали боли, только есликашлянешь…

А через некоторое время госпиталь стали очищать от ран-больных перед новым наступлением. И повезли в тыл, в теплуш-ках, то есть в тех же товарных вагонах с двухэтажными нарамии печкой. Степан был комиссован и отправлен как инвалид вто-рой группы по месту жительства. Отвоевался!

А в сорок девятом Степан был уже кормильцем большой се-мьи: два сына и дочка, а жена опять ждала ребенка. И когда ро-дилась девочка, самая младшая, назвали её Марина.

Девочка эта была странной, она была не похожа на другихдетей, не похожа даже и на своих братьев и сестру. В семье всебыли черноволосые, с большими руками и ступнями, а эта —светленькая, голубоглазая, с маленькими ножками и тонкимипальцами. И всё думала о чем-то своем, задумчивая была. Когданачиналась по радио классическая музыка, репродуктор сразувыключали, но как-то мать заметила: Марина сидит и слушает,шейку вытянула. Мать ей: «Ты что, слушаешь, что ли? Да что тыпонимаешь?!» — рассердилась даже. Но вообще Марину в семьеочень любили и мать, и отец.

Училась Марина хорошо, но ни с кем в классе не дружила.Мариной, не Машей, не Маней звали ее дома. И она призналаськак-то, что ненавидит это свое имя, почему ее так назвали? Матьобъясняла, что так звали ее бабушку — Мария, а отец отмалчи-вался.

И выросла такая красавица, что во всем городке не было ниодной девушки, с которой можно было бы ее сравнить. Семьяпростая, а эта — барышня и по виду, и по уму, и по манерам.Как же это могло произойти?

Потом вышла замуж и жила уже на Урале, и у нее родилисьдети — девочка и мальчик — но она была такая, что куда бы ниприехали они, где бы она ни работала, всегда была заметнаи несравненна. И в Подмосковье, в районном центре, куда они

214

перебрались позднее, ее даже называли «Мисс Красково», по-скольку теперь и у нас вошло в обыкновение отмечать самых-самых.

А однажды, когда Марина давно уже была замужем, и сынуее исполнилось три года, они с мужем приехали туда, на Украи-ну, к ее родителям. Отец был очень болен и как-то, когда оста-лись они с Мариной один на один, рассказал ей, что с ним былов Польше. И она узнала и про пани Марину, и про это чудо, чтоона, его дочь, так похожа на ту польскую пани. Даже и волосыу нее такие же, как у той, даже и шрамик такой же над глазом!

Тут Марине и открылась тайна ее имени.— Я знал, что так бывает, так бывает с лошадьми. Тот конь,

что первым кобылу покроет, потом как-то остается во всех еедетях и от других отцов… Но то ясно — когда мать, а тут… — пы-тался Степан объяснить дочери природу вещей необъяснимых.Всё старался он понять, каким образом та любовь отсветиласьэтой неизбывной красотой в его ребенке, в его девочке.

И тогда, от своего рассказа наполнившись вдруг какой-тобравой силой, какой-то мужской горделивостью, Степан позвалжену и стал требовать: «Дай мне сапоги, я их начищу!» Но ужене мог встать.

А через год Степан умер, умер скоро и легко, умер, таки не узнав, что означает на самом деле то слово, которое в селепод Мазовецком сказала ему на прощанье пани Марина и кото-рое он помнил всю жизнь. Ведь по-польски слово «запомнить»значит «забыть»!

2014

215

ОГЛАВЛЕНИЕ

О повести «Роман на два голоса» 4Предисловие 5Роман на два голоса 12Гость провинциалки 108Сто лет Ильичу 118Диссертация 123В концерте 128Сафо, сафо… 133Малышка 140Казино 149Каменные тетки 158Тристан и Изольда 165Призвание 181Раковинка 198Тайна рождения 208

Ольга Постникова

Роман на два голосаРассказы

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero