Николай Бойков. Берега и волны. Возвращение к себе

Николай Бойков

Берега и волныВозвращение к себе

Издательские решенияПо лицензии Ridero

2016

УДК 82-3ББК 84-4

УДК 82-3ББК 84-4Б72

Бойков НиколайБерега и волны : Возвращение к себе. — [б. м.] : Издательские

решения, 2016. — 238 с. — ISBN 978-5-4474-4760-1

Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком,потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником —о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитомуна земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достовернои зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий.Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питаетчеловеческую душу.

18+ В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ

Б72

© Николай Бойков, 2016© Андрей Бойков, фотографии, 2016ISBN 978-5-4474-4760-1

ОТ РЕДАКТОРА

Перед вами книга человека, которому есть, что сказать свое-му читателю.

Эта книга не первая в биографии Николая Бойкова — поэта,писателя, капитана дальнего плавания. За плечами автора бога-тая событиями жизнь. Он работал на судах отечественных и зару-бежных компаний, в разных регионах (включая Арктикуи Антарктику), на разных типах судов (танкерах, сухогрузах,научно-исследовательских). Участвовал во многих международ-ных экспедициях, в том числе, опускался в подводных аппаратахна склоны подводных вулканов и дно Дунайского каньона. Рабо-тал в смешанных экипажах: с китайцами, греками, арабамии японцами, бразильцами и индусами, сомалийскими коммуни-стами, сенегальскими рыбаками. Попадал под обстрелы, морскиеи пиратские разбои. Сидел под дулами автоматов. Жил, смеялся,иногда договаривался. Но всегда возвращался домой —по «зеленому коридору и красному», с деньгами и без, с доку-ментами и без, обходя посты и кордоны Родины. Уходилна 4—6—8—12 месяцев. Встречал своих в разных углах мира,в отелях и на улицах, на причалах и в клетках. Возвращалсяс друзьями или один, с удачами или с потерями. Но возвращался.Всегда.

Всё это есть в его книгах.Автору свойственна острота в постановке животрепещущих

вопросов жизни. Его рассказы о тех, кто остался «за бортомотечественного флота», кто пытается сохранить в душе «тради-ции, школу, память» и выжить, буквально сберегая в себе улыбкии запахи родных берегов.

Прозу Н. Бойкова отличает неординарность героев и собы-тий, выразительная языковая гамма, образность. Сюжеты и ситу-ации — современны, а слова и поступки героев — просты и чело-

3

вечны.Автор любит песню и цитирует её устами своих героев, песня

объединяет их.За последнее время Н. Бойков написал не только эти произ-

ведения, но и пять пьес. Некоторые из них созданы по мотивамсобственных рассказов. Это не просто попытка играть формой,искать более выразительное художественное воплощение — это«болезнь» материалом, желание найти своего читателя, которыйсовпадет с автором и воспримет его мысли, его взгляды на отно-шения людей, события — как свои собственные.

В книгу «Берега и волны» включены произведения, написан-ные в 2015 году: пять рассказов, две киноповести — интересныйопыт экспериментальной прозы.

Название сборника «Берега и волны» объединяет событияи героев не географией места, а способностью выстроить мост:меж берегами, людьми и событиями. Мост — в пространствеи времени. Мост в мире людей.

Приятных минут вам, читатель!

НИКОЛАЙ БОЙКОВ

4

ХОСПИС, ЛАСКОВЫЕ ДНИРассказ

В комнате было темно. За окном капала роса на подоконник.Медленно. Чуть позванивал о стекло одинокий лист. Боб не спалуже третью ночь.

Он стал чувствовать вес своего тела, как перекормленнаяптица: ему было тяжело. Хотелось повернуться на другой бок,но не хотелось шевелиться. Хотелось вытянуть руку, но не былосил. Такое уже было однажды, когда он втянул себя в трубу тор-педного аппарата и ждал выстрела. Окровавленный Эдька дол-жен был нажать «пуск», чтобы выбросить Боба из раздавленнойвзрывом подводной лодки, а самому остаться в ней навсегда.Выстрел толкнул замёрзшее тело в холодную бездну Балтийско-го моря, бесконечного и безнадежного для одинокого пловца.Глубина выплюнула его на поверхность, как чужеродную массу.Надо было шевелиться и плыть, шевелиться и плыть. Было тем-но. Потом начался день. Потом пошёл дождь, он почувствовалего, потому что хотел пить. Потом он почувствовал песок — рука-ми, лицом, телом. Он полз по песку как червь, боясь, что мореи волны догонят его. Тело стало тяжелым — море ещё виселона нём тяжестью мокрой одежды и тянуло назад, в разбитое чре-во торпедного отсека.

Он стал чувствовать вес своего тела и преодолевать его.Песок был холодным и острым. Берег поднимался вверх. Воданаполняла рыхлый след ползущего червя, упрямого и живого.

Прошло сорок лет. В наследство от морской службы у негонеизлечимое заболевание с перспективой похоронного марша.А кто бывает излечим от смертельного укуса жизни? «Чем здо-ровее и длиннее жизнь, тем серьёзнее будут архангелы, которыепридут за тобой!» — пошутил бы, наверное, Эдька, с улыбкой

5

со дна моря. Тогда, на прощанье, поддерживая остатки безволь-но раздавленной руки, он даже улыбнулся и просто сказал, чтосейчас ему лень подниматься и лезть в аппарат:

— Жить надо там, где ты есть, дружище! — и добавил, — пустьэти слуги ада меня здесь поищут…

Возраст и названия болезней вытолкнули Боба на берег, какпробку из бутылки шампанского — с правом ношения морскойформы и с почётом в благодарственной рамочке. «Благодарностьморского ведомства — это ещё не эпитафия на могиле», — про-бовал он смеяться. Ходить ему было трудно, но его исправновозили по новым местам: больницы, курорты, комнаты, в которыхне было фотографий его семьи и жизни. А были ли они?

Теперь это был хоспис со странным названием «Ласковыедни».

Доктор, русский еврей из развалившегося Союза, был чем-топохож на Эдьку, возможно, это объясняло согласие Боба остаться,когда на вопрос утомлённой заботами дочери:

— Папа, ты согласен остаться здесь?Он ответил словами Эдьки:— Жить надо там, где ты есть.Из окна комнаты было видно Северное море, дождливое

или зелёное, с полосами пены или водорослей, или длиннымирядами мелких бело-барашковых волн. Он не любил смотретьна море и опускал шторы. Широкая полоса прибрежного пескатревожила его, и он не ходил по берегу, боясь замёрзнуть.

Общение с русским доктором началось и закончилось двумяфразами:

— Я всю жизнь был натовским моряком и приближался к вампод балтийским водами, готовый к действию, как торпеда, док.

— Вот мы и сблизились. Дайте мне пощупать ваш пульс. Успо-койтесь и нащупайте мой. Видите, когда вы не в подводной лод-ке, а я — не на прицеле у вас, мы совсем одинаковые. А всеостальное — выдумки психов, военных и медицинских. Поверьтемне, офицер!

Терапия, как любил объяснять док, сводится к тому, что любая


6

болезнь, а тем более — хроническая, это боязнь видеть себяне таким красивым, каким бывал ты прежде, белозубым и весё-лым. Поэтому, говорил он, пациенты, особенно — женщины,должны избегать фото-фона молодых оболтусов, избегать обще-ния с надменными родственниками — это, по его мнению, помо-жет не замечать своих физических отклонений, колясок и пало-чек, трясущихся рук и подбородков и почувствовать себя совер-шенно комфортно среди равных в ходьбе и зрении. «Суета жиз-ни и громкие крики высасывают из вас соки желаний и покойскромных радостей, господа. Призывы луны и томление ласки —вот верные признаки равновесия и здоровья. Жить надо долгои счастливо», — говорил док.

Боб не очень доверял русским, потому что не понимал ихпоступков. Он запомнил мальчишку и девочку, которые нашлиего на берегу. Русский мальчик что-то сказал ей, и она послушнолегла рядом с подводником на холодный песок и стала прижи-маться горячим маленьким тельцем. Он поверил её теплу и уснул.Проснулся он в русском госпитале и узнал, что эта девочка спас-ла его своим дыханием. «А мальчик? — спросил он. — Мальчикподорвался на мине, когда бежал сообщить о подводнике».

Больше он их не видел и не думал о них. Это было похожена теорию доктора: если не видеть людей на ногах, можно пове-рить, что ты и родился в коляске. Если не знать русских, их можнопугануть торпедой как вороньё палкой.

С рассветом уходят сны и приходят мысли. Сколько ещё оста-лось? Доктор говорит: «Пульс у нас одинаков, а это значит, чтомы оба больные или оба здоровые. Как вам больше нравится,офицер? Нравиться быть здоровым? Представьте, и мне тоже».И смеётся как Эдька, когда тот брал кружку пива рыжеватойрукой.

Боб уже сторожил хосписа и знает всех. Новички появляютсяредко. Возможно, причиной тому жёсткое правило доктора —никаких родственников и посторонних. Наверное, это оправда-но. Во всяком случае, практика его теорию оправдывает. Первый

БЕРЕГА И ВОЛНЫ

7

раз, когда шумные богатые родственники приехали и прорва-лись к милому старичку из двенадцатого номера, любившемутанцевать после ужина блюз со старушкой из пятого, все закон-чилось её слезами и выносом мебели и вещей покойного. Конеч-но, всё было сделано тайком от пациентов, но никто из нихне спал в ту ужасную ночь.

Второй случай произошёл совсем недавно: команда телере-портеров пыталась устроить шоу-программу типа «кто есть кто?».Доктор вызвал полицию. Старушка из пятого оказалась принцес-сой, отказавшейся от наследства ради любви, но любовь, увы,не бывает вечной.

Нет реальных причин тревожить тех, кто выбрал себе покойи уединение. Бывают паломники веры, бывают паломникик докторам или знаменитостям, а бывают самодостаточныеи скромные в выборе «жить там, где я есть».

Светает. Начинается утренний спектакль, когда бабушкив колясочках, одетые в белое и в шляпках, благосклонно киваютв ответ старичкам с тросточками:

— Доброе утро. Какая чудесная сегодня весна…— Эта осень, мадам.— Я же вижу, что это весна… Как хороши, как свежи были

розы…Большинство пациентов говорят на русском. Странно, они —

русские немцы, их предки от времен Петра I жили в России,они сберегли язык Гёте и Шиллера в бесконечных лесах русскихгуберний и волостей, областей и районов, их подозревалии преследовали в периоды войн, как потенциальных шпионов,но когда они — наконец-то! — вернулись на родину предков —они упрямо захотели говорить на русском. Почему?

Боб любил свой немецкий. Знал немного по-русски, ибо всювоенную службу готовился воевать с ними. А с кем можно вое-вать, мечтая о достойном противнике? Французы сдались за однунеделю. Поляки открыли границу в один день. Японцы подо-бострастно боятся американцев за атомные приветы Хиросиме


8

и Нагасаки. Американцы — вот нация силы. Вырезали кореннойнарод, как деревья перед большой стройкой. И на двести летобеспечили себе медали защитников мира и демократии. Вотна чьей стороне надо воевать. Боб любил рассуждать о войне.Особенно, вечером, когда все собирались на веранде и пили чайс вареньем, по-русски. Почему русские так склонны ностальгиро-вать по прошлому веку? Спектакль.

Вечером было хорошо. По телевизору показывали началовойны, где-то на Украине. Далеко. Все приятно заволновались,будто пошёл за окном долгожданный дождь. Дружно вспомнилияркие кадры телерепортажей войны на Фолклендах и «Бурюв пустыне» — грандиозный размах! «История мира — это историявойн», — повторил Боб известную фразу, и все посмотрелина него с интересом и ожиданием продолжения. Он повернулсяв кресле, чтобы его лучше видели: «Конечно, все знают, что Укра-ина — это часть России. Я был на русском берегу и знаю: русскихне понять никогда — они всегда стараются найти слова, чтобыуйти от боя, а это не по правилам «войны и мира». Война — дви-житель человечества. Война очищает кровь нации!

— Война поднимает со дна всю грязь и подонков, готовыхунижать и убивать.

Странная незнакомка была похожа на атакующую птицус острым клювом и пронзительными глазами. Боб не ожидалнападения и попробовал улыбнуться галантно:

— Кто вы, похожая на птицу? Я вас не знаю.— Теперь я вас знаю: морской офицер в роли павлина.

Нашли, перед кем распушить перья. Мне стыдно за наш флот.— Простите, не совсем понимаю вас — причём здесь павли-

ны и флот.— Флот, может быть, и ни при чём, а ваше поклонение

войне — как песня жареного павлина.— Позвольте.— Не позволю! Что вы знаете о войне? Вы — наблюдатель

из перископа! Вы видели, как умирают дети?!


9

Он вдруг вспомнил мальчишку с девчонкой. Что мог сказатьэтот мальчик такого, что она легла рядом с незнакомым и чужим,возможно, врагом. Кого она согревала и хотела спасти, будтобыла уже взрослой для этого. Хорошо, что он сразу уснул, и ниче-го не случилось, кроме того, что он выжил. А она? Он не знал. Егоэто не интересовало.

— Простите, мадам. Но война — это всегда жертвы. А побеж-дает аристократия.

— Война — это ещё и уроки для последующих поколений.Аристократия уже поклонялась ефрейтору. Россия уже не разосвобождала Европу — от Наполеона, от Гитлера. Россия-СССРсоединяла две разных Германии. Совсем недавно. Вам хочетсяотомстить ей за шаг к миру?

— Европа сама способна сохранить мир на своей террито-рии.

— Как в Югославии?— Вы не оттуда, моя птица мира? — он опять попробовал

пошутить.— Не гадайте.— Вы с Украины?— Не угадаете. Я из страны, которую разрушил такой же пав-

лин, как и ваш ефрейтор с усиками. Я — русская немка в десятомпоколении и горжусь этим, потому что мои предки ходилина русских эскадрах в Америку защитить признание Соединен-ных штатов. Вы знаете, что Россия остановила блокаду и ускори-ла признание США?

— Не знаю такого. Это русские сами придумали.— Вам нечем гордиться. Вы — прятались под водой, зарыва-

лись в песок, теперь — спрятались здесь.— А вы чем гордитесь?— Я горжусь, что на поле под Бородино есть могилы с фами-

лией Миллер. Мой дед был у Врангеля, а его брат — брал Пере-коп с красными. Оба — служили родине. Что вы знаете о России?Я — родилась за колючей проволокой, а стала завкафедройв МГУ. Да, я уехала. Я — беженка в никуда. Зачем я здесь? Поче-


10

му? Наверно, по той же причине, что и вы: я слишком хотелаиметь родину, но испугалась политиков. Вы — такой же, как я,поверьте: возможно — патриот, наверно — глупый. Как изврати-лась жизнь, когда быть патриотом стало глупо! В этом мы одина-ковы. В чем различие? Вы любите войну, потому что её не видели.А я люблю вечер, потому что так долго и радостно жду его целыйдень. Тихий вечер на веранде, когда пьют чай, смотрят восходлуны и поют украинские и русские песни. А теперь там стреляюти мародёрствуют. Любая война — мерзость политиков и разгулподонков.

— Извините меня, господа и дамы. Мадам права: можно вос-торгаться военным строем, но нельзя расстрелять вечер. — Боб,кажется, был смущён.

— Это есть у кого-то из русских поэтов? — заметил пациентв очках.

— У Маяковского: «Лето и расстрелянный немцами вечер», —уточнила старушка в белом.

— Почему опять немцами?— Не знаю, — старушка развела руками, беспомощно, —

но так у Маяковского!— Мадам, я должен реабилитироваться. Как мне это сделать?

Помогите офицеру в летах. — Боб старался улыбаться, но глазбыл прищурен, как на перископе. «Это — хорошая цель», —мелькнула шальная мысль из офицерской молодости.

— Позовите на помощь вашу маму. Она, наверняка, говорилавам что-то на память.

— Она говорила, что каждый взрослый — птенчик на рукахматери. А ваша мама, что говорила вам?

— Говорила, что каждый человек, как птица, только не знает,что умеет летать.

Женщина в белом зааплодировала и сказала: «Браво, какзамечательно».

— Она была русская или немка? — спросил офицер.— Она была мама. Я даже не знаю, родная ли? Такая была

страна. Вам не понять. Простите.


11

— Господа! Господа, давайте что-нибудь петь. Родное. Тихое.Вместе.

— Давайте из Гёте! Нет, лучше Лермонтова: «Выхожу один яна доро-огу, предо мной кремнистый путь блестит… Ночь тиха,пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит-иит…».

Ночь. В окна барабанит дождь. Тело тяжёлое, как мокрыйпесок. Знобит, и левая нога наполнилась бегающими мураш-ками — онемела. До рассвета целая ночь. Он вспомнил Птицуи глаза женщины, потерявшей родину. Кто она здесь? Докторназывал себя, весь остальной персонал и всех пациентов —жильцами: «Живём мы здесь, и этим счастливы», — повторялон по утрам, улыбаясь и раскланиваясь. Было нечто домашнееи трогательное в его улыбке. Жильцы называли его «пáпик», межсобой, разумеется.

Боб попытался рассуждать логически, чтобы понять, кто оназдесь?

— Она — не цель. Нет. Она… Она — птица, — сказал он вслух.И улыбнулся. Ему стало приятно. Он стал ждать рассвета, и этоожидание, кажется, было самым приятным ожиданием в его жиз-ни. Он слушал шелест листа, залетевшего на подоконник ещёс вечера и зацепившегося там. Он видел скольжение капельпо лунной стороне стекла. Он услышал первую птицу, когда оназашевелилась в гнезде на дереве и порхнула над кроной старогодуба. Боб встал и открыл окно. Боже! Какое утро! Как приятношумит море, ровно и мерно смешав бег мелких волн в один мощ-ный гул, замирающий в дюнах. Он даже услышал, кажется, какшелестит песок, струйками осыпаясь в лунку. Две сосны на дале-ком взморье были дружны и подвижны, как два обнявшихся пут-ника, и махали руками ветвей. Солнце было за спиной, на восто-ке, но от этого даль моря только выигрывала полнотой красоки света. Он вспомнил, что такое же светлое яркое море он виделдалеко-далеко в детстве, когда проводил домой девочкуи возвращался один. Под ногами скрипел песок, а над головоюшумели сосны. Где это было? Когда? Далеко-далеко в детстве. Это


12

совсем из другой жизни, Боб. Ты — молодеешь, что ли? Ему ста-ло смешно и весело: «Да чёрт меня подери — как же её звали?Ирен? Марта? Инна!.. Как это хорошо — начать все сначала».

Док шёл ему навстречу и остановился:— Офицер, вы сегодня улыбаетесь?— Я теперь всегда улыбаюсь.— Есть причина?— Мне приснилась большая птица.— Позвольте-позвольте. Не Инна ли?— Ее зовут Инна?— Так всегда начинается жизнь, Боб, пора! — Он загадочно

улыбнулся и громко чихнул вдруг, торопливо прикрываясь носо-вым платком, извиняясь и кивая из стороны в сторону:

— Доброе утро, жильцы! Доброе утро, мадам Машенька!Какое замечательное утро, господа… Вот и чихнул, кстати. Будьтездоровы…

Она ждала его на веранде.— Доброе утро.— Доброе утро.— Ты смущена?— Ничуть.— Ты опять похожа на птицу.— Я знаю.— Тебе говорили раньше?— Мне никто так не говорил, кроме тебя. Ночь стёрла следы

прежней жизни, как волна на песке.— Была трудная жизнь?— Я не помню сейчас, — она быстро взглянула на него

и добавила, как признание, — помню что-то восторженно-юное,когда одноклассник протянул мне засыхающий жёлтый листи коснулся руки, нечаянно — это касание стало казаться,со временем, важнее и больше, чем вся моя жизнь. Понимаешь?

— Как сегодняшняя ночь?— Ночь? — она, показалась, подыгрывала ему, — луна была

замечательная. До самого рассвета.


13

— Ты меня взбудоражила вчера. Я вспомнил слово «любовь»,о котором давно забыл. А может, я и не знал его?..

— Я где-то читала: «Любовь должна быть исключительнойили несчастной».

— Ты — исключительная!— Я знала, что ты это скажешь. — Ей захотелось его поцело-

вать, но она только прижалась к нему плечиком и стремительноотстранилась.

— Я всю ночь тебя ждал. Мне трудно произносить это слово,будто орех грызть, — он попробовал улыбнуться, но слово «орех»помешало.

— Ты откровенен, — она улыбнулась.— Под утро я вспомнил чьи-то строчки из юности: дружба —

живёт долго и ровно, в этом ее надёжность.— Дружба? Смешной! — Она потрепала его по голове. — Пой-

дём к морю, философ?— Куда хочешь.— Хочу к морю, — она рассмеялась с вызовом.— Пойдём к морю.— А почему загрустил?— А я на кого похож? На павлина?— Сегодня — ты просто мальчишечка. Мой. Тебя зовут Боб?

Бобик?— Бобиком меня называла сестра.— А птенчиком?— Птенчиком — мама. И песенку пела, про соню.— Знаю. Я спою тебе ночью.— Мама мне и спинку гладила.— Знаю. Поглажу.Она протянула руку, и пальцы переплелись клювиками

в гнёздышке.— Ты долго ходил в море?— Всю жизнь.— Тонул? Горел? Убегал от акул?— Один раз тонул. Друг спас, зарядив меня в торпедный


14

аппарат и выпустив на поверхность.— Я читала, что в таких случаях один — погибает.— Друг Эдька — он остался моложе меня. Рассмеялся мне

вслед, когда я влезал в трубу: «Жить надо здесь! Здесь и сейчас!»— Прости.— Это нормально. Эдька не обиделся: он будет рад увидеть

нас вместе.— Это хорошо. А что с голосом? Было что-то другое? Непри-

ятное? Вспомнил?— Не понятное. Меня спасли двое детей, мальчик и девочка.

Он что-то сказал ей, и она легла рядом со мной, прижимаясьи согревая меня дыханием и своим телом. Что он мог ей сказать?

— А ты разве не знаешь?— Нет. Но догадываюсь.— Все мы играли в войну. Он сказал, наверное, что она уже

взрослая. А она так хотела.— Подвига?— Глупый. Каждая женщина с детства мечтает спасти мужчи-

ну.— И спасает?— И всю жизнь мы спасаем врагов.— Это всё, что тебе досталось?— У меня ещё много осталось. — Она рассмеялась и посмот-

рела на него с девчоночьим вызовом. — Я ещё не летала, какмама мне пела. А ты? Ты — летал?

Он замотал головой, отрицая и улыбаясь виновато:— Прости. Я был подводником.— Подводник! Милый ты мой! Совсем маленький. Совсем

мой Валетик.— Какой Валетик?!— Валет. В картах. А я-то гадала на короля. Потому-то тебя

и не видела.— Ты согласна менять короля на валета?— Я согласна. Согласна. — Она кокетливо улыбнулась и ткну-

лась головой ему в плечо. — Согласна-ая-яа! — Рассмеялась.


15

И он рассмеялся:— Ты знаешь, мне стало легко с тобой. Ты мне ночью присни-

лась, как огромная птица.— Уродливая?— Нет! Что ты, красивая!— Красивая — это я. Верю. Сон вещий.— Ты всегда говоришь смело?— Нет. Это с тобой. Прорезало девочку говорить громко. —

Тсс! — Прижала палец к губам. — Будем говорить тихо.— Как птицы.— И целоваться, касаясь клювиками.— Смеёшься надо мной?— Смеюсь! Смею и смеюсь! Что ты сделаешь? Что тебе

запомнилось в море, как самое главное? Отвечай!— Самое главное — не бояться взрослеть и уйти, а потому —

сразу надо готовить себе замену. Кто-то заменит тебя, а ты ста-нешь…

— Жильцом в хосписе? Валетом на взлёте?— Кем-нибудь останусь.— Не грусти. У женщин то же самое получается.— Что — то же самое?— Как у моряков. Мы не боимся стареть и готовить замену:

из девочек — мам, из мам — бабушек… И всегда — улыбаться,радовать пирогами, вытирать попы и слёзы и гладить платьица-бантики. Мы всегда при параде и рады смене. «Старость менядома не застанет», — была такая советская песня.

— Ты тоскуешь по той стране?— Это была не страна — это был строй. Шучу. — И пропела

опять весело: «Вместе весело шагать по просторам…»— Молодец. Лихо ты меня в строй поставила. А я готовился

воевать с вами.— Мог бы меня убить.— Прости.— Эх, дедуля! Мальчишечка ты у меня: торпедный аппарат —

товсь!


16

Он вдруг сжал её руку и сказал тихо:— Не надо торпедный аппарат. Что-то во мне сломалось, —

он посмотрел на неё и вдруг добавил, — что-то сломалось во мне,а я — будто рад этому.

Она поняла. Замолчала. Прижалась щекой и заплакала.— Я теперь каждую минутку беречь буду. Поцелуй меня. Неж-

но. Не спеши. Я не уйду. Я не могу одна.— Я знаю. Я тебе помогу. Этот песок — он такой тяжёлый. Я

всю жизнь выползаю на него из воды. Давай, присядем. Хочешь,у самой воды. Близко. Хочешь, я умою тебя волной… Помоги мне.

Док смотрел на далёкий пляж. Две сосны паутинками веток.Две коляски как два комарика. Двое сблизились на краю песка.У самого моря. Ласково.

Здесь и сейчас.Док держал себя за руку, будто слушал далекий пульс.


17

ТУМАНЫ-МАНЫ, ТРАПЫ-КАВАЛЕРЫ…Рассказ

В одиннадцать привезли пиво.Васька, шут гороховый, пока выгружал, выпил две бутылки

и одну ещё прихватил с собой: «На футбо-ол!». Лицо его рас-краснелось. Широкий губастый рот раскрылся четырехугольнойулыбкой. Глаза бегали, подмигивая, лукаво и вольно, в такт появ-ляющимся из кузова ящикам. Хотел даже задеть буфетчицу: «Э-ах, погуляли бы, Танечка!»… Да остановился: женщина она при-влекательная, слов нет, но его пока на расстоянии держит. Таки покатил Вася на базу — в открытом кузове, с мечтательнойулыбкой, бутылкой в специальном нагрудном кармане и руками,растопыренными словно для объятий.

Татьяна повозилась немного у стойки, второй раз протерлаприлавок: делать-то там было нечего. Ждала. Потом выскочилак девчатам на кухню. Минут на десять, не больше. По очередимерили Алкин костюм. Сама стояла в стороне, довольная впе-чатлением, и всем повторяла: «По дешёвке достался… Совсемновенький… Я говорю, дай померить…»

Вернулась в зал.Двое мужчин уже поели и шли к выходу. Рыжеволосая мама

в голубых джинсах снова кормила девочку кашей с минеральнойводой. Бедная девочка — каждое утро каша и минеральная вода.А может болезнь? Девочка какая-то бледненькая. И очень тихая…

А его ещё не было. Иначе — подождал бы.Татьяна посмотрела на его столик. Представила, как входит

он в столовую, среднего роста, но плотный, как водолазысо «Спасателя», подходит к раздатчице, заказывает обед, стоитвозле кассы. Идёт к столу и осторожно снимает с подноса тарел-

18

ки. И все это время подглядывает за ней, пока, наконец, взглядыих встретятся — улыбается: «Здравствуйте, Танечка», — и хочется,чтобы он подошёл.

Иногда и подходит: «Танечка, дайте пачку сигарет, пожалуй-ста. Да, да, эти. Спасибо, что помните»… Она рада улыбнутьсяв ответ. Она знает немного мужчин. Иной, только выпьет и отво-рачивается, небрежно бросив деньги. Другой всё ловчит непри-личное слово вставить, чтобы ей слышно было, и оглядываетсяна мужиков рядом — смеются ли…

Никогда не было у неё того чисто семейного резкого отноше-ния к пьяным. До прихода в буфет она и сама полагала, что где-где, а здесь мужчины действительно делятся на две половины:трезвые и… другие. Но потом, всё более вживаясь в работу, онаоткрыла для себя вдруг, что утомительно помнит каждое лицо.Начиналась игра, в которой у неё была своя, давно уже обозна-ченная кем-то роль. И день шёл за днём, но с утра и до вече-ра, месяцами, тянулся, замедляя или ускоряя темп, долгий, нико-му другому невидимый хоровод. Мимо. Лица повторялись, оста-навливались, возвращались снова или пропадали совсем. Иныххотелось окликнуть, приблизить. Но возможно ли окликнутьжелание? Оно хрупко и неустойчиво, как на воде солнце.

А мысли убегали вперёд, подталкивая и торопя её. Она легкоподдавалась, как ребёнок, будоража фантазию и изматывая себя,мечтала, последним усилием отползая от края, от пустоты,от тоски одиночества.

Вечер начнётся с приходом седого маленького человечкав очках. У него тонкие и спешащие пальцы, живущие совсем дру-гой жизнью, будто помнят иные движения. Может быть, они ещёбегут по клавишам и сами себя слушают. Вилка в них — неуклюжеи слабо подрагивает, совсем чужая. Тонкие светлые веки, полу-прозрачные и усталые, тянутся книзу, овалом смешливых когда-то мешочков. Смешливых? За увеличенными линзами очков —убегающий взгляд: «Мы — не глаза, мы — не глаза». Он садитсяв углу и жуёт, стыдливо прикрывая рукой не семейный свой ужин:двойной рисовый гарнир без ничего. И долго сидит потом, при-


19

слушиваясь то к одной, то к другой компании или глядя в однуточку. Уходит всегда незаметно, будто растворяясь в электриче-ском свете и мраке.

А есть просто здоровые крепкие мужики — моряки и грузчи-ки. Зайдут, выпьют. Весело и легко, а иногда — много. Но себясоблюдают. Держатся: «Боцман, стоять!..» Уходя, попрощаютсяпо очереди: «Танюша, до свиданья… Пиво свеженькое привё-зут — передай с Васькой… Сами почувствуем? Это точно — естьнюх ещё!.. Спокойной вахты, Танюша…». Рассмеются чему-то,теснясь у выхода. Останется какое-то облачко их присутствия, какэто мужское «Спокойной вахты», от которого ей тепло.

С такими легко. У них крепкие семьи. И жёны их любят.И ладится у них на работе. А потянет тоска, он в столовкуне побежит пить, пойдет к другу. Всегда кто-то рад им.

И грудь тяжелеет. Глупая баба… Душа не на месте. И не успо-коиться ей. И рассудку своему верить не хочется.

Двенадцать. Самое обеденное время. Первые бегут к ней:«Танечка, пиво! Налей кружечку… Четыре и два с ветчиной…Танюша! Одну, пожалуйста… Шесть — свеженького… Пирожки,Таня…» Ее окружают голоса, руки, лица. Зал уже полон. Какое-товремя она отстаёт, медлит, будто раскачиваясь ото сна. Но новыелица… Вот уже и она успевает улыбнуться, ответить, задержатьвзгляд. И время покатилось, побежало быстрее. У раздаточныхочередь: «Леша, займи очередь-то… Девочки, очередь, очередь,девочки…» Звенит посуда. Кассовый аппарат тарахтит. Грохнулподнос. Смех. И лица, и руки. Улыбки — беглые, жующие и глота-ющие. Она смотрит поверх голов. Отсчитывает сдачу. Подаётбутерброды, улыбается и краснеет. И смотрит на часы.

В это время он уже здесь.Задержался? А может, уехал? А может… Действительно, глу-

пая. Ничего ведь не знаю: ни где он, ни кто он. Нафантазировала.Придумала. Дура я. Может, жулик какой? Ведь рассказывали дев-чонки… А сам — хоть бы слово сказал! Тихоня немой. Не твой,дурочка. А голос у него приятный. Спокойный.

Всё-таки она ждёт. Всё-таки не верит бабье её сердце, что


20

просто так он на неё поглядывает. Приворожила парня-то.Но ненадолго, на долю секунды, проскользнёт в ней эта тайнаярадость и тает…

Ночами лежит она у себя в комнате и придумывает сны, кото-рые ей не снятся. Единственное окно пронизывают полосы набе-гающего из темноты света. Скрипят тормоза. Замирают на стенеголубые причудливые тени и ползут влево, и гаснут, уносясьза машинным гулом. И снова, часами не смыкая глаз, лежит,пытаясь угадать, разглядеть что-то в золотых вспыхивающих кар-тинках. Но ничто не похоже.

Когда приходит Борис Львович — зав производством — всепросто. «На каждой работе есть свои правила для молодых жен-щин, — успокаивала или уговаривала её старшая по возрасту. —Начинай, девочка. Всё-таки, не плохой…». С ним не надо при-думывать. И не уснёшь. Хватает только на то, чтобы промолчатьв ответ его приглушённому до шёпота «Соседей нет? Не замерз-ла, подстриженная?..» — уткнуться открытым ртом, чтобыне зареветь, в большое и рыхлое, совсем не мужское его плечо…Проснувшись, он долго прислушивается ко всем звукамза дверью. Продолжая прислушиваться, одевается. Вскользь, гла-дит её напряженное под одеялом тело. Не гладит — прощупыва-ет.

Обед закончился. Она что-то придумывает, чтобы задержать-ся. Пять, десять, пятнадцать минут. Собирается. Так хотела, чтобысегодня он появился. Подошёл и сказал: «Здравствуйте, Таню-ша…» — и посмотрел ей в глаза.

Не сложилось.Домой ехали троллейбусом. Народу битком. Борис Львович,

в вельветовом пиджаке с уголочком носового платка из кармана,не отлипал, жался рядом. Толпа прижимала её к нему. Она ста-ралась держаться самостоятельно, но сегодня ей всё удавалосьплохо. Хоть плачь.

— К тебе поедем? — Она услышала его запах и сжалась.— Здравствуйте, Танюша… — раздалось совсем близко. Она

дёрнулась вперёд, на голос. Но мешали чужие плечи. Спины.


21

Вскинутые рукава, раскачивающие троллейбус. «Танюша…» —как волна возвратилось и подхватило её.

— Ты что? Знакомые? Где? — Борис опустил голову и прикрыллицо ладонью. Осторожный.

Она пыталась заглянуть куда-то вперед. Увидела. Незнако-мый мужчина что-то говорил сидящей на переднем сиденьедевушке. «Не он», — успела подумать.

— Ты что? — переспросил Борис, вытирая платочком пот.— Ничего. Показалось.— Здесь никто не узнает?— А я не боюсь.Он посмотрел на неё удивленно, будто не узнавал.— Я — не боюсь, — она повторила это с лёгким вызовом, и он

весь напрягся, ожидая продолжения. Она повернулась к нему:— Тесно. Мне руку прижали. Пусти.— Пропустите, граждане! Мужчина с ребёночком… — ледо-

колом протискивался непонятно откуда появившийся Васька.Дурашливо смеялся и сыпал словами, как шелухой семечной:отфутболил под пивасик! Пропустите, дамы, Васю. Вася видитжизнь счастливой, потому что любит пиво! — и махал над голова-ми недопитой бутылкой. Кто-то смеялся, а кто-то ругался, но рукас бутылкой двигалась:

— Не ругайтесь, дамочка — у меня для вас мечта: пригласитеВасю в гости — я для дам находка просто! — Вокруг одобри-тельно загудели, проталкивая рекламу мечты и отодвигая Татьянуот пиджака с платочком. Она вдруг рванулась:

— Вася! Помоги!— Где? Кто? Которая, дамочки? — Васька не видел её, увле-

ченный собой, настроением, смехом. Но он уже были не нужен — она сама пробивалась к выходу.

Выскочила. Облегченно вздохнула полной грудью. За спинойпрошумел, удаляясь, троллейбус. Она вдруг почувствовала чье-топрисутствие и испуганно шагнула в сторону. Но «кто-то» уже под-хватил ее под руку.

— Танюха!


22

— Фу, Васька! Как ты меня напугал.— Напугал? Сама меня позвала ведь! А я — всегда… Как пио-

нер! Куда идём?— Ты меня извини, Вася. Я — сама. Не обижайся. Мне просто

убежать надо было.— От твоего толстого, что ли? Да, видел я его. Глаза — камба-

ла. Чего ты за него зацепилась? Будто мужиков нет?..— А то есть?— А я? — глаза его так и сияли в темноте, — и при полной

бутылке пива, заметь!«Сколько у него этих карманов, специальных? И где?» —

успела подумать, но уже осмелела:— Брось, Вася. Рождённый пить — в женщине не нуждается.— Обижаешь. Это пивасик. Для тонуса. Для иммунитету.

От спида. Ха-ха. Спид не спит, Танюха!— Ладно. Посмеялись — хватит.— Нет, слушай. — Он вдруг стал серьёзным и заговорил, как

другой человек. — Слушай, Тань. Я давно к тебе приглядываюсь.Ты же красивая баба. Умная. И готовить умеешь. Чего ты жизньгробишь? Тебе же ещё потолкаться надо, а ты, как клуша, в уголзабилась. Подумаешь — счастье: столовка полуподвальная.

— Зато столько людей за день…— Тысяча мужиков и ни одного рыцаря? Глупая. Какой муж-

чина оценит женщину, разливающую пиво? У которого денег нет.Который «на шару» норовит, бесплатно. За пьяные глазки. Такогождёшь? Это ещё повезло тебе, что не попалась на крючок. Или —попалась?

— Зачем ты так?— А как? Сю-сю-сю? Жизнь жесткая! Расслабляться нельзя!

Одна расслабилась — десять прокатились! Поняла, дурочка?Она повернулась и пошла прочь. Но он догнал:— Извини. Извини, Тань. Я не хотел тебя обидеть.Она не отвечала, и он продолжал идти рядом и говорить:— Я же только о работе. Ты на старших своих посмотри —

кто рядом? Какие у них мужики? Какие — правила? Кем они


23

становятся и с кем остаются в старости? Со столов прибирают?Из бутылок сливают? Стаканы вылизывают?

— Зачем ты так, Вася? Не все…— Не все. Я согласен. Прости. Самому этих баб жалко. Я толь-

ко про силы: это сколько же сил женщине надо, чтобы удержать-ся. Не спиться. Не опустить свою гордость, красоту не запачкать?Сколько?!

— А ты чего на эту работу пошёл? Пиво дармовое? Тоже —«шаровик», получается?

— Я же временно. Ты, разве, не знала? Я же — моряк в отпус-ке.

— Ты — моряк? С печки бряк? Не смешите меня. Бутылочникты. Знаю я вас.

— Ты чего, Тань, не веришь? — Он так обиженно и беззащит-но посмотрел на неё, что она сразу поверила. А поверив, вспом-нила, что действительно — что-то говорили девчонки. И водола-зы со «Спасателя» всегда о нём спрашивали. Он выглядел старшееё года на четыре.

— А сколько тебе лет, Вася?— Тридцать.— Почему не женат?— Так — море. — Он снова развёл руками и разулыбался

широченной губастой улыбкой. — Море, Танюша.Будто это всё объясняло. Но для неё это было совсем

не понятно. А он продолжал:— Я в отпуске всегда устраиваюсь на береговую работу. Раз-

магнититься.— Чего?— Размагнититься. Среди женщин. И всё такое. Бокальчики-

рюмочки. Фигурки точёные… — последнее пропел, полуобняв её,но ей это не было неприятно, она понимала игру:

— И губки медо-овые — я вас полюбил!..— Я, кажется начинаю понимать. Проблемный? Знакомиться

с женщинами не можешь, да?— Ну, ты — Танюха — перископ, точно! Как ты догадалась?


24

— А как ты додумался?— Так я!? — Он, казалось, обрадовался тому, что можно при-

знаться и рассказать. — Ты точно — смышлёная! С моря прихо-дим — времени в обрез! Кто-то — умеет: улыбнулся, познакомил-ся, в гости пошёл. А я — не могу. Хоть на кладбище иди…

— Зачем?— Знакомиться. Проверенный ход: там столько вдов — про

себя забыли, на мужчину глаза поднять не решаются… Проблема!Сел рядышком — повздыхали молча, встали и пошли плечикок плечику. Но мне это рано ещё: когда под полтинник подкатит,тогда разовью манёвр. А сейчас я — на женское производство:подними — подгони! Там мужчина всегда востребован, знако-миться не надо: лампочку вкрутил, замочек смазал, педаль под-регулировал — сами зовут, сами благодарят…

— Сами пиво в карман кладут?— Пиво — это я разбаловался. Виноват.— Знает Васька, чьё сало съел?— Какой уж есть.— А то сейчас и не скажешь, что ты стеснительный…— А чего стесняться: ты меня знаешь — я со своими свой!

Я со своими — очень даже всем нужен. — Он легко перешёлна шутливый мотив, — со мною играли вы… Я себя погубил…

— Да ты артист, Вася?! Моряк, говоришь? Слушай, а где этоморе твоё?

— Шутишь? Рядом! — Он одной рукой тянул из кармана оче-редную бутылку, а другой — пытался показывать на горящиймежду домами отблеск ночной бухты. — Смотри, Танечка. Рейд.Это — рейд!

Он так это сказал, как выдохнул, будто тайну из себя выда-вил, и отщелкнул большим пальцем колечко на горлышке.Из бутылки зашипела и ринулась пена, волной.

— Слышишь, как море… — И он припал к этой волне губами.Она хотела сказать что-то язвительное, но, вдруг увидела его

совсем другим — беззащитным и искренним. Улыбнулась. И сталавоспринимать разговор с долей серьезности.


25

— Вася, а как на море попасть?— Вот! — Он с удовольствием глотнул из бутылки, и ответил:— Задумалась? Правильно! На море мужики — во!— Как ты?.. Не обижайся.— Женщине — прощаю. Тем более, красивой. Хе–хе! О-ах,

я бы сейчас! — он опять попытался обнять, но она легко высво-бодилась из его рук.

— Не надо, Васенька… Ты, прямо, озабоченный какой-то.С тобой расслабляться нельзя, — перевела в шутку.

— Я же моряк! — он для убедительности даже присели развел руками, будто собрался сплясать «яблочко». Но,к счастью, не стал — упал бы.

— Вась, ноги не держат?— Нормальный ход! — Он бережно закупорил бутылку и стал

проталкивать в нагрудный карман. — Специальный мой! — Под-мигнул. — Пойдёшь на море? Устрою. Я — могу! Но для началанадо тебе присмотреться. Море — особь статья. Ты не слушайподруг своих — насчёт шмоток, насчёт валюты. Море, Таню-ша… — ей стало приятно от его «Танюша», — море, Танюша, этообраз жизни. Светлый и горький. Мы, можно сказать, каждыйдень в лицо опасности смотрим! Не идёт… — Бутылка не шлав карман. — Шторм — в кармане! Ах! — Звон разбитого стеклаи шипение пива на асфальте — это всё, что отразило воображае-мый шторм. — Вася остановился. Оглядел пустынную улицу, стенудома и небо над головой, будто призывая в свидетели, и произ-нёс почти шепотом. — Трагедия! Шекспир — моряком был! Это —точно, тебе говорю. А во мне — бродит столько трагедий, Татья-на… Как у Пушкина: «Она звалась Татьяной…» Посмотри! Почтиполная бутылка была…

Ей стало смешно, и она ожидала комедийной развязки. Он —раскачиваясь, как на зыбкой палубе — устоял, передохнул,и завершил монолог откровенно и просто, будто каплю с рукислизал:

— Трагедия — каждый день. Посмотри на меня! Так я женщинлюблю и жалею, Танечка! Так желаю вам бабского счастья…


26

А счастьем ошибиться нельзя, Танюха. Грех — ошибиться сча-стьем! А я тебя научу, как… — Он глубоко вздохнул и сказалшепотом, — как Шекспир говорю тебе — на море идти надо.

— Это как?— Ты серьёзно?— А почему нет, Вася? что я теряю? — ей стало легко

и свободно. Она посмотрела ему под ноги:— Море — разбилось. Спектакль — закончился. Можно идти

к выходу?— Молодец. Ты просто — полный аврал! Уважаю! Слушай,

Танюха, я тебе не пара, конечно. Это тут без бинокля всем вид-но. — Задумался. — Подруга есть? Для меня.

— Это что — вступительный взнос, что ли?— Ой, прямолинейная какая! Ничего от тебя не скроешь.— А ты не скрывай! Что — если устроюсь я к вам поварихой,

то должна буду и по ночам отрабатывать? Под кем?!— Ты это брось! Ты что говоришь? Не по-морскому! Народ

разный, конечно. И женщины разные. И мужчины. А законна море един: повар — член экипажа. Не смей обижать. Не балуй,где живёшь, не живи, где… Стоп — это мужское, тебе это не надо.Экипаж — это семья!

— В семье не без урода. Это я поняла уже, тебя слушая…Хороший ты, хороший! Успокойся. Горяч, как Шекспир на сцене.Так что ты насчёт подруги?

— А чтобы не одну мне тебя вести — тебе же спокойнее.— Куда вести?— На судно. Чего ты так смотришь? Зачем откладывать? Сей-

час прихватим подругу и пойдём.— Так сразу?— Не сразу, сначала в магазин заскочим, — показал пустой

карман. — А наши у причала стоят. Посидим. Вечер-то ещё —только начинается! Посмотришь, послушаешь. Ты на судне былакогда-нибудь? Нет? Ну, решай…

— Театр! — Только и нашла, что сказать ему. Посмотрелана фонарную улицу, огни города, звёзды, тёмную спину ночной


27

горы — все было усталым, все хотело покоя, а ей захотелось…Она вдруг задумалась.

Васька стоял посреди улицы, не зная куда идти:— Куда идти, Таня?— На рейд!— На рейд? — Он долго раскачивался, будто мысли раскру-

чивал, и сказал трезво и весело:— Молодец, Танюха! В магазин! За подругой! И — на паро-

ход! Полный вперёд!Перед магазином стоял моряк — чёрный плащ был расстёг-

нут, белый шарф развевался, голос гремел на два квартала:— Идём по Ла-Маншу! Ночь. Ветер и дождь. Справа — скалы

Шербура в пене волн! Слева — Англия плачет от шторма! Волнупринимаем по самые уши. На пароходе только два человеказнают — где мы и куда идём: я и капитан! «Кофе с коньячком,Петенька, — говорит он мне. А я отвечаю: Е-ас!.. Капитан!»

Люди начинают останавливаться и собираться в зрителей.Женщины приглядываются: морячок-то ещё ничего себе…

Кто-то из молодых курсантов подходит и говорит медленно:— Ты чего шумишь, мореман? Чего хочешь?— Коньячку бы морячку бы…— Не хватило? На такси до парохода?— Настроения мне не хватило.— Возьми на сто грамм!— Обижаешь?! А другу? Я же моряк! В одиночку я пить

не буду!— Во, дает, мариман… ну, возьми и на друга…— Какой это мариман? Это Петька с проспекта. Он когда-то

два рейса стюардом сходил, а потом — буфетчиком в баре пор-товом… Дурачком катается.

Моряк в чёрном плаще отрезвел вдруг, сгреб с ладони кур-санта купюры и сказал на прощанье:

— Дурак не дурак, я свои триста грамм коньячка каждыйвечер имею. Чао! — и пошёл валкой походкой уходящегов шторм. И голос его опять гремел меж домами, подкидывая небо


28

и привлекая любопытных:— Стюард?! А кто вам расскажет про море?! Эх, люди…— Артист! — смеялись прохожие.— Вот гад… — чесал голову курсант.— А морем повеяло, как в проливе…— Совсем хороший мужик ещё…— Одет прилично…— И коньяк пьет…Одна дамочка, невольно, пошла следом, приговаривая:

«Интересненький какой…»Васька остановился и задумался. Таня заметила и спросила

прямо, как привыкла:— Тебя, Вася, что-то смутило? Конкретно? О чём задумался?— Вот гад! Такой агитпоход на пароход испортил!— Слишком яркий персонаж на фоне рейда? Бросил тень

на твой экипаж? Я правильно слова употребляю?— В точку. Ты же теперь, всех кавалеров будешь «маном»

представлять?— Конечно буду, Вася. А почему «ман»?— По морскому — «человек»: лоцман, боцман, донкерман…

Мореман, одним словом.— А я думала…— Что ты думала?— Что «ман» — это еврей?— Глупо думала. На море еврейская кровь — элита: Шиман,

Шамин, Солтановский — капитаны, механики, радиоспециали-сты. Обижаешь! В море — одна у нас нация: моряки.

Она растерялась совсем:— Так идём или нет? Или не потянут твои кандидаты против

мана-буфетчика?— Обижаешь, подруга! Полный вперёд!«…Трапы, комингсы, палуба, подволок… — она с трудом запо-

минала новые слова. — Плафон! Пиллерс!» — Васька щеголялперед Татьяной и подругой, показывая всё, от камбуза до мости-ка. Даже в машину спускались, но осторожно:


29

— Посторонним сюда нельзя, но со мной — можно. Сейчаскореш с вахты сменится. И мы все при деле будём. Поняла,подруга?

— Он главный? — спросила подруга, закатывая глазкии насмешливо открывая рот, будто хотела сказать: «Куда мыпопали? Смех и ужас!».

— Почти. Механики на флоте — самые умные. — Васька успелиспользовать узость прохода и прижался к подруге:

— А главный — для тебя на сегодня — я! Понятно объяс-няю? — он прижался к ней, для убедительности изображая атаку.

— Ой, Васенька! Да ты такой убедительный для меня, что мнеуже ничего и не надо больше.

— Как это — не надо? Детский сад, что ли? Умрём, но флотне опозорим! На трап!

— Ой, так затрапали… Так затрапали… Страх и только. Верх-вниз! Вверх-вниз! Прямо — палач какой-то. Хоть бы домик намкакой-нибудь нашёлся? А хоть бы и коечка…

— Не домик, а каюта. Прямо по коридору вторая дверь слева!Прошу!.. Стол. Койка. Иллюминатор… Чашки, кофе, музыка —тыхенько…

— Ой, а что это качается?— Качается — тень от занавески.— А рокочет и шипит?— Рокочет — галька на берегу, волна её прибоем катает

и шипит на неё: тшш… тшш…— Ой, страх какой! — подруга опять делает Татьяне глазками

«Умиррраю — смишшшно!» — А где, то самое, умыться?— Галью-ун?— Я не Галю-у, Васенька! Глаша — меня зовут.— Я помню, родная моя! Я говорю — гальюунн — за этой две-

рью, умыться и прочее. По-морскому так называется. Поняла?— Поняла, поняла… Галю-у… Как девушку…— А вот, наконец, наш товарищ…Таня увидела сначала его руки. Одна открывала дверь,

и дверь будто сжалась от его пальцев, послушно. Другая — при-


30

жата к груди ладонью, будто он сам себя сдерживал. Или сердце.Воздух шевельнулся в каюте, теснясь и уступая ему место. У Таниприятно защемило дыхание, она улыбнулась предчувствию.

— Здравствуйте, девочки. Я — просто Сережа. Сергей.— Я — просто Глаша. А это — Татьяна.— Танечка, значит. Танюша. Очень приятно.— И мне…Васька ставит на стол стаканы и травит, не останавливаясь,

всё подряд:— Моряк зашёл в ресторан, посидел-выпил, станцевал

с девушкой и ведёт её к себе домой. До двери дошёл — вспом-нил: жена дома! А жена уже дверь открывает: «Пришёл?а это кто?»

Моряк к жене наклоняется:— Вика, мне так неудобно — скажи, что ты моя сестра…Еврей говорит: живу с женой тридцать лет и только сегодня

мы приняли с ней абсолютно одинаковое решение — дом заго-релся и мы одновременно вклинились с ней в дверь на выход…

— Вы женаты? — Нет. Это я просто так выгляжу.— Вы попали в беду и вас оперировали… — Так я в больни-

це? — Большей частью, можно сказать, да…— Как вы обожгли ухо? — Я гладила белье, когда зазвонил

телефон, и я приложила утюг к уху… — А второе ухо? — Мне женадо было позвонить в скорую…

В справочном отделе супермаркета: простите, я потерялжену. — Соболезнуем. Всё для похорон находится на первом эта-же…

Кто умнее: мужчины или женщины? Женщины. Почему? Тывидел хоть одну женщину, которая выходит замуж только за то,что у кого-то красивые ноги?..

— Мальчик! Кто разбил окно? — Мама. Но виноват папа — онприсел, когда в него летела тарелка.

— Дорогой, ты не помнишь телефон Клавы? — Нет. — Ну,хотя бы приблизительно?

Пациент приходит в себя:


31

— Где я? — Это номер 17. — Палата или камера?— Он не умеет играть в карты. — Это же хорошо! — Но игра-

ет…Психиатр: «Так вы говорите, что платите налоги с радостью?

И когда это у вас началось?..»Все смеются. Васька наполняет стаканы:— Не бойтесь, девочки, в море микробов нет.— Больше всего боюсь забеременеть… — говорит подруга

и берёт стакан.— Это противно нашему правилу и чести! — Вытягивается

Васька по стойке смирно, как киношный поручик. — Гарантируюполную безопасность!

Обнимает подругу за плечи, а она хихикает и отмахиваетсярукой, как добрая хозяйка от балованного телёнка:

— Та-а, то ты меня не знаешь ещё? Я больше — опасных люб-лю! Тише ты, с поцелуями!

— Гладь, Глашенька! Гладь… Какое морское появилось слово:гладь…

Серёжа наклонился и сказал тихо:— Пойдёмте в мою каюту, Танечка. Здесь становится тесно.Она поняла и молча поднялась. Васька с Глашей, сделали

вид, что не заметили их ухода. Для Тани этот переход из однойкаюты в другую был подобен кругосветному плаванию, полномускрытых тревог. Новые запахи, звуки, отдалённый разговор, где-то звякнула чайная ложечка. Это звук показался ей таким родными привычным, что она его оставила в памяти, как спасительныйориентир. Серёжа открыл каюту и пропустил её вперёд, успеввключить свет.

— Спасибо, — поблагодарила она и поспешила пройти мимоцветной занавески, скрывающей койку. Присела к столу. Хозяинвключил настольную лампу и выключил общий свет. Она огляде-лась. Каюта Сергея была почти такой же, как предыдущая, еслине считать двух книжных полок. Таня глянула на корешки — уви-дела несколько знакомых авторов, ей стало спокойнее, увиделафото женщины и мужчины в рамочке над столом.


32

— Это мои родители. — Сказал он, хотя она ни о чём не спра-шивала.

— Чай? Кофе?— Уже достаточно. Спасибо. — Возникла пауза.— Что мы с тобой будем делать, девочка?Было до странного тихо. Горел ночник. Занавеска над откры-

тым иллюминатором не шевелилась, но тень её на столе до удли-нялась, то укорачивалась. Казалось немыслимым, что минутуназад в такой же каюте могли разместиться ещё и подругас шумливым Васькой. Тихая и полуосвещённая каюта была толь-ко для двоих.

— Я понимаю, раз мы сюда пришли… И вообще, раз всё так…Я не ханжа и без предрассудков…

— Спокойно, Танюша. Пойдём прогуляемся…— Спасибо… Я люблю ночь…— Вот свитер, надень. Тебе будет теплее.— Спасибо. — Подошла к зеркалу, на ходу продевая в рукава

руки. — Ой, какой длинный! — Поправила волосы. — А теплокак, — сжалась, словно от холодного потока пряталась. Неожи-данно потянулась и поцеловала его в щёку, — спасибо.– И, тороп-ливо, не давая времени опомниться и обнять её, потянулаиз каюты. — Пойдём-пойдём!..

— Ой, как хорошо! Желанный глоток воздуха.Замерли тихие и пустые улицы. Блеск луж и стекол. Тени

на тротуаре, как глыбы и пропасти. Через них надо перепрыги-вать или перелетать. Ветви над головой брызгают звёздами илиусталым дождём в лицо. Свежо и тревожно. И радостно. Снова —мостовая и камни. Ступени наверх. Черная громада горы, какоблако, закрыла половину неба. Город огнями рассыпался где-то внизу. Там же, как в глубоком колодце, лежало море, отражаясеребристую пыль звёздного неба.

Он первым нарушил молчание, и все ожило и заговорило…— Почему ты молчишь?— Разве надо говорить? — Она повернула лицо к нему.— Надо.


33

— Мне казалось, ты о чем-то задумался. И я не мешала тебе.— От этого мне ещё приятнее. Даже молчать.— А я устала молчать в одиночку.— Ты одна здесь живёшь?— Одна.Он не спросил «почему?» и какое-то время опять шли молча.

Остановились.— Ты — механик? — спросила, чтобы прервать паузу.— Нет. Я — штурман.— Штурман? — переспросила, с акцентом на «ман». Штормо-

вой мужчина?— Ты романтична. Сразу этого не скажешь. Прости, огорчу

тебя: должен был прийти к вам в каюту механик, а пришёл я.— Случайно? Двери перепутал? — Ей стало смешно, или

нервно. — Тебя «по ошибке посадили в самолёт», как в кино?— Механик сел играть в преферанс. Прости.— А, Вася говорил, что механики на флоте самые умные.— Это правильно. А штурмана — пьют и бабники.— Это правда?— Я же здесь.— Бабник? Значит — правда.Опять повисла пауза. Она опять прервала её первой:— Ночь — это большая пауза. Мне так сейчас показалось.

Наверное, она мне нужна сегодня.— Почему ты одна в этом городе?— Мама была главным бухгалтером на пищевом комбинате,

но уехала в Израиль и стала билетёршей в кинотеатре, папа —был хорошим адвокатом, уехал в Киев по делам клиента,потом — в Минск, в Москву, в Омск… В общем, семья пошлаза Моисеем, по своим пустыням.

— А ты где училась?— В Плехановке, три курса. На четвёртом — мама уговорила

переехать к ней, на Святую землю, где самый мудрый народ.— И что? Действительно, самый мудрый?— Который всю жизнь воюет? Это мудро? Рожать детей для


34

войны?— Если я правильно понял историю, то исход народа

на сорок лет был нужен для того, чтобы нарожать два поколениямолодых воинов. С этим можно было вернуться в Египет много-численным войском и отвоевать землю. До сих пор — воюют…Со всеми соседями. Мудрее было бы строить кибуцы в Биро-биджане, а Святой город сделать городом-государством главныхрелигий, по типу Ватикана…

— Ты бы ещё про Рим, про греков и походы крестовыевспомнил. Разве можно судить о народе по легендам и летопи-сям?

— Можно. Я думаю — можно. Ведь мы, все равно, говоримо людях: что любили, что защищали, чем гордились — в этом суть.А не в том: кто с кем воевал.

— Ты бы стал воевать за святую землю? Есть для тебя — свя-тое?

— Моисей просил народ поверить в нового бога, и в этомнайти себя. Одни собрали всё золото и создали культ денеги культ вечной войны за святые земли. Не получится в Израиле —придут в Крым.

— В Крыму татары.— Купят…— А другие?— Другие — мудрее. Находят талант в ребёнке и рады ему,

как новому богу. И весь мир перед ними: мир музыки, мир науки,мир врачевания и духовности… В Штатах, в России, в Европе,в Японии… Так?

— Давай помолчим?— Хорошо. Помолчим.— Хорошо помолчим, хорошо? — Она улыбнулась и прижа-

лась к нему. — Ты не замёрз? Теперь я тебя немного согрею. Мож-но?

— Ты женщина. У тебя слово «можно» от слова «могу».— Я умная женщина, когда этого хочу. А про мудрый народ

и Святую землю — не надо. Ладно?


35

— Чего об этом? Все равно половина в Германию уехала,а не в Израиль…

— Почему?— За Израиль воевать надо, а в Германии — за сожжённых

в печах родственников — компенсации платят.— Не смей так!— Прости. Но ты сама знаешь. От того ты одна. А тебе гово-

рить надо.Она отошла к краю обрыва и долго стояла там, глядя на море.

Представила море в Израиле, море в Германии, море в Штатах.Везде были люди, но не было места.

— Мне нигде не осталось места, — сказала вслух. — Это такглупо.

Он осторожно подошёл и тихонько обнял её:— Умному человеку нужно научиться молчать, — он прошеп-

тал это совсем рядом, будто потянул её от края обрыва.Она повернула к нему лицо и ответила шёпотом:— Я умная. Я уже молчу. Я уже — не одна.Он хотел что-то сказать, но целоваться было приятнее.— Светает. Видишь, море было глубоко внизу, как в колодце,

а стало всплывать и вспухать горизонтом. С каждой минутой оновсё светлее и больше, как добрая собака, которая идёт черезвесь двор, изгибая спину и хвост, и подставляя лобастую головуи нос, чтобы мы погладили.

— А у тебя нос холодный… — Целует. — А сам весь горячий.А я — я горячая?

— Самая горячая.— Самая горячая из женщин?— Самая…— Пойдём назад? — Её пальцы легли в его ладонь. Он осто-

рожно поднёс их к губам. Поцеловал один за другим пять паль-чиков. Другие — пять пальчиков. И запястья, такие горячиеи чувствительные, что ей стало щекотно, и она запрокинула голо-ву от удовольствия. Провел её ладонями по своей щеке и подбо-родку.


36

— Колючий.— Прости, не успел побриться.— Успеешь. Я дам тебе время. А что такое порядочность?— Почему такой вопрос?— Не знаю, — пожала плечами. — Так что?— Сейчас, кажется, что умение услышать и понять другого

человека. Любого. Умнее ли, глупее, проще… Так перед смертью,уходя к богу, исповедуются смертному. Духовник — не нужен.Просто — кто рядом окажется. Бог может не расслышать.Не понять. Ближний — ближе всевышнего. Грешный — понятли-вее… Иногда мне приходят такие мысли.

— Я заметила.— Не льсти. — Он поцеловал её. Они снова остановились

и прижались друг к другу. Первый раз. У неё были мягкиеи жадные губы. И пальцы — нетерпеливо горячие. Волосы пахлиприятно и головокружительно, как талая вода в весеннем лесу,с облаками меж веток и стволов, тонких и длинно вытянутых,высоко-высоко. А с неба по веткам сбегает сок.

— Странно всё Так уродливо начиналось сегодня.— Вчера.— Вчера?— Я строил коварные планы — рррры!— Не рычи на меня. Мне стыдно.— А сейчас…— Сейчас мне хорошо…— От людей всё зависит. Ситуация — это сцена. Грязь

не пристаёт к чистым людям. Я не про себя — моряк чистымне бывает. А ты — умница. Думаешь. В папу, наверное.

— Спасибо. Ты — милый.Он хотел что-то возразить, но она вскинула руки, приближая

палец к его губам, и добавила:— Строитель каютных планов. Ррры на тебя! Пойдём быст-

рее. — Она вся вжалась в его тело и радостно лизнула колючиймужской подбородок и шею… — Опасный! А так умно говоришь,как лапшу на уши развешиваешь. Ты — не зануда? — засмеялась,


37

откидывая назад голову и отстраняясь, будто собралась бежать.— Есть немного. Но я исправлюсь.— Я прослежу.Дальше шли молча, тесно прижавшись. Плечиком к плечу,

путаясь ногами, словно срослись. Иногда кто-то спотыкался,тогда оба приноравливались, чтобы шагнуть вместе — праваяего, левая её…

«Мы подошли друг другу, как два соприкоснувшихсяоблачка — придумала она или вспомнила. — Сколько слови мелодий бушуют сегодня в моей душе… Сколько хочу сказатьсвоих слов! Но боюсь чужих глаз!»

— В каждой каюте живут мысли и мелодии её хозяина. Толь-ко надо прислушаться и услышать. Я как-то ночевал в квартиресвоих знакомых. Отец у них пропал где-то вместе с судном,сразу после перестройки. Тогда многих недосчитались. Я всюночь не мог уснуть. Мне казалось, я слышу море, скрип перебо-рок. Голоса. Песни. Слова. Я всю его жизнь услышал и говорилс ним. Мне казалось — он может вернуться.

— Вернулся?— Не знаю.Он — умолк. Она — боялась потревожить его. Вспомнила

каюту, иллюминатор, стол…— А в твоей каюте живут твои мысли и сны?— Конечно.— Я могу их услышать?— Я сам расскажу тебе…Пришли на судно. У трапа кто-то сказал ему:— Тебя мастер просил зайти.— Сейчас?— Да, там что-то с отходом связано.— Когда?— Похоже, с утра побежим.Он оставил её в каюте:— Кофе, чай, сахар, лимон — сама, пожалуйста. Я к мастеру

и вернусь. Пожалуйста.


38

— Не волнуйся. Я всё понимаю. Я справлюсь. Иди.— Ты никуда не денешься?— Не бойся.— Молодец. — Он поцеловал её, но она чувствовала, что

атмосфера корабля и моря отрывают его от неё.Он вышел. Она упала в кресло и обняла голову, пытаясь унять

внезапную дрожь. Из-за двери или из-за переборки слышалисьголоса. Громкие и чужие. Кто-то травил анекдоты или морскиебайки. Как несколько часов назад это делал Васька. Но словабыли чужие и непонятные:

— Чифуля, у меня шпринг1 короткий — до хлеба не дотягива-юсь — подай, пожалуйста…

— Дамочка на скользкой улице упала, как фигуристкана льду, да так перевернулась, аж шпигат2 видно…

— Повариха стала: одной ногой на трапе, другой — на паро-ходе… А тут волна — кач! — чуть по ДП3 не разорвало девушку…

К счастью, вернулся Серёжа. Работа изменила его. Он сталсдержанным и о чём-то думал. Она поднялась.

— Уже рассвело совсем. Мне надо идти.— Тебе надо идти? Ты же не работаешь сегодня?— Мне просто не хочется, чтобы меня здесь видели. Это

может повредить тебе.— Мне это уже не повредит.— Всё равно. Тебе, может быть, просто неудобно сказать мне,

что пора разбегаться. Я помню об этом сама. Не смотри, пожа-луйста. Мне надо переодеться и привести себя в порядок.

— Я не смотрю. Я сейчас тоже переоденусь и провожу тебя.— Если тебе неудобно, я могу пойти от трапа сама.— Ты очень предупредительна.— Надо идти.

1 Шпринг — швартовый конец с носа или кормы к середине судна.2 Шпигат — сливное отверстие в корпусе судна.3 ДП — диаметральная плоскость судна.


39

— Послушай, мы завтра уходим в рейс. Я хочу провести этотдень с тобой.

— Ты хочешь так мало?— Не пытайся меня уколоть. Тебе не идет быть ершистой. Я

понимаю, ты нервничаешь.Она вдруг смирилась:— Прости. Я, действительно, не знаю, как поступить.— Тебе неприятно со мной?— Приятно. Конечно, приятно. Как ты можешь не видеть это-

го?.. Я просто не знаю, что делать… Я боюсь влюбиться в тебя. Тыне бойся, я только чуть-чуть… Чуть-чуть полюблю и уйду.

— Один не глупый человек сказал: хочешь большего —напрягайся, не хочешь напрягаться — довольствуйся малым.

— Ты это к чему?Он не успел ответить. Раздался стук в дверь и Васька просу-

нул голову:— Прошу добро! — лицо его пылало одеколонной свежестью

и улыбкой самодеятельного конферансье. — Вижу, что можно! —Распахнул дверь настежь, пропуская смущающуюся подругу, буд-то по частям: плечо, ножка, грудь в кофточке, покорно прильнув-шая к верному спутнику головка, другое плечико и вся грудь! —Кофе готов, влюблённые! — Васька поставил на стол горячийкофейник. — Подруга! Готовь чашки!

Подруга отделилась, частично, от фигуристого спутника, теку-чей полутенью манипулируя чашками. Чашки стали наполнятьсякофе, а каюта — ароматом. При этом приклеенная к Ваське Гла-шенька, успела наклониться и выдать тайное: «Сначала уснул, и яуж подумала: всё — палач умер и казни не будет. Ошиблась я: такказнил, так казнил — просто жить хочется! Спасибо, Танечка!»

Васька был в ударе и пел, играя на публику:— Увезу тебя я в тундру…— Увези на Канары, там тепло, — запричитала подруга.— Это не ко мне. Прости, подруга, я — моряк, а потому — без

денег.— Без денег, Васенька, как без любви — всегда один. — Она


40

отряхнула с его плеча невидимые глазу пылинки.Он подставил другое плечо:— А дядя-голубятник учил нас, пацанов, что всё лучшее

в жизни прилетает, как голуби на чердак… По любви.— На чей чердак, Вася? — подруга показывает на голову

и смеётся.— Вася-друг, когда рядом женщина — философия не уместна:

готовься в рейс зарабатывать деньги. Понял?— Понял. А чего тебя капитан вызывал?— Мастер! Погранцы пришли мзду собрать: ты вчера от трапа

ушёл?— Я только кофе заварил себе, холодно ночью. И кто придёт,

если порт под тройной охраной?— А они говорят: придут посторонние, запустят двигатель,

и уведут судно на Канары или до Сингапура.— Далеко. Все знают. А ты, что сказал им?— Сказал, что мы винт снимаем на ночь — без винта пароход

не уйдёт.— Как снимаем?— Так и снимаем. Пришлось повести на кормовую палубу

и показать — лежит. Как миленький. Ещё и болтами прикручен.Поверили.

— А что не так? — спросила сообразительная Танечка, запо-дозрив подвох.

Ответил Васька, довольный, словно пивка глотнул:— Так это же запасной. Он на любом судне есть, на палубе

гниёт, а вот — пригодился…Таня повернулась и тихо спросила:— Серёженька, а если я не захочу довольствоваться малым?

Если я захочу тебя всего?— Тогда будем жить на чердаке. Куда голуби прилетают.— Какой такой чердак на пароходе? Чудаки! Нет такого сло-

ва на флоте!Васька опять входил в роль, достал, как фокусник, из-под

руки и разливал из фляжки с бульканьем:


41

— Содрогаясь, гляжу на отраву, что сквозь грани стакана вид-но, но по полному римскому праву, коль уплачено — выпьюдо дна!.. Из флотской классики поэта Кирьянова!

— С утра пить, Вася, это уже перебор! — сказала Таня, повер-нулась к хозяину каюты, — всё было хорошо. Всё было заманчи-во…

— Агитка! — Встрял довольный собой Васька. — Гаишникостанавливает девушку: Мадам! Вы за неделю сбили четырехпешеходов — это перебор! — Перебор? А сколько можно?… Ха-ха-ха!

— Погоди, друг, — остановил его штурман. — Давай, не путатьправедное с грешным. Нам с Таней пора.

— Куда? На чердак? Где счастливые голуби… целуютсяи воркуют?

Таня вернулась домой одна. Не позволила провожать себя —видела, что у него уже голова занята другими заботами: желез-ный монстр у причала с мачтами и трубой, молча и уверенноотбирал у неё её счастье.

Дома было тоскливо и мрачно. Солнце, казалось, померкло,а день — замер в ожидании боя часов, но часы — остановились.

Она вдруг подумала о своих маленьких комнатах, како живых. Что они думают о ней? Что они помнят? Что — могли бырассказать ему, если бы он оказался здесь и прислушался к ним?Ей стало его не хватать. Хотелось, чтобы он позвонил. Но онане оставила ему ни телефона, ни адреса… Почему? Гуманитарнаяочень? Вспомнила: гуманитарий — это не значит, что ты силёнв литературе и истории, а то, что ты слаб в математике… Просчи-талась. Дочь мудрого народа — просчиталась со счастьем. Доб-росовестно берегла свою независимость. Добросовестный чело-век — универсален. Кто это сказал? Папа её учил: нельзя бытьдобросовестным в одном и не добросовестным в другом…

Включила телевизор. Пьяный в вытрезвителе поёт, смеётся,и говорит громко: запомните меня как человека, которыйна нарах, на ваших глазах — любит жизнь! Работаю! Гуляю! Люб-лю! Хочу петь! И пою! Мудрость по Конфуцию — я и госу-


42

дарство — это блеф! А я люблю греков: человек — может ока-заться богом, который слегка перепил от счастья! Делай — какя! Будешь счастлив — как бог! — два милиционера смотрелина него с уважением — философ!

Выключила телевизор. Не находила места. Прилеглана кровать и уснула…

Ей снилась его каюта. Она слышала его голос:«…Ещё один день прошёл без тебя. Так досадно и пусто.

И долго. Словно это — последний день жизни. Упрёком, чтоне увидел тебя. Наказанием, что не бежал к тебе. Казнью, будтопредал тебя. Надеждой, что снова всё тело моё вдруг подниметсяи рванется на голос твой, обгоняя и чувства, и мысли мои. Какбабочки — из тени на свет, и обратно… Как в другую жизньи обратно…

…После этой близости я, будто прозрел, но ведь я уже былзрячим… Будто научился говорить, но я уже был говорящим пре-жде… Будто научился видеть и говорить не глазами и языком,а каждой клеточкой, которая соприкасалась с тобой и запомнилатебя. Я чувствую, как пальцы мои всё ещё держат твои пальчики,и кровь наша пульсирует и перетекает, словно мы прирастаемдруг к другу. Губы твои продолжают двигаться и прикасатьсяк моему телу, открытому твоим поцелуям. Ладони твои скользятпо моим рукам, по груди и бедрам, сладостно вытягивающимсяот этих прикосновений, как струны. Кровь пульсирует в ямкахлоктевых и под кожицей шеи так, словно касаешься ты самыхчувственных клавиш моей души, прорывающихся наружу,и она — душа моя — рвётся петь и стонать. Будто стал я оргáноми скрипкой… и ветром в сосновых ветвях над скалистым обры-вом… И готов вот сейчас оторваться от веток и берега и улететь.За край света. С тобой…

Тебя так долго нет рядом. Но улыбка блуждает по моемулицу, и оно поворачивается в поисках тебя, как подсолнух пово-рачивается в сторону солнца. Даже в пасмурный день! Где ты?Мы чувствуем друг друга. На расстоянии. Мы продолжаем гово-рить на этом, открывшемся внезапно, языке соприкосновений


43

и общего дыхания. И бунтующей крови, которой вдруг теснометаться по венам двух тел, отдельно. Она — переплескиваетсячерез край.

Бурля. И смеясь. И играя. Так гуляет вино. Так оркестр своипробует трубы, перед тем, как взорваться симфонией. Так языкпривыкает к словам незнакомым и новым. Это — наши слова.Только нам лишь — понятные. И услышаны — только нами.В мире — нашем. Приласконом. Тихом. Любимом, словами люби-мыми. Ты меня слышишь? Близкая… Близко я. Где бы ты ни была…

…Почему я избегаю людей, даже знакомых? Я не прячусь ниот кого. Но дела и работа вдруг стали не важными. А улицы —не интересными. Лица знакомые — отдалились. Они ведьне знают слов языка нашего. Не понимают. И я увожу тебя.От улиц и теней. От чужих и друзей. У них другие слова — грубее.У них другие голоса — громче. Они делают тебе больно. А моируки по твоим волосам — лечат. А твои глаза, прямо перед мои-ми, сливаются в единое глазное яблоко. Зелёное и широкое.Счастливое. Я целую реснички твои. Обнимаю плечи твои. Обви-ваю. Кружусь и переплетаюсь. Прижимаюсь губами к щиколот-кам твоих ног. Ты слышишь меня? Голова моя улетает от твоихпоцелуев. Ладони и пальцы ищут и соприкасаются, рождая элек-трическую радость. Губы твои — нежно мягкие. Смеются мнев ухо сладким дыханием, от которого горячо и щекотно по всейспине. И тела изгибаются, повторяя друг друга. Подчиняясь твое-му поцелую.

Я люблю этот тайный язык, рождённый твоими ласками.Околдованный — твоим шепотом. Понятный — моему телуи моим желаниям. И я весь — твой. Ты видишь? От лёгкого при-косновения твоих пальчиков к моему подреберью я поднимаюсьнад землей. Горизонтально зависая. Покачиваясь, руки в сторо-ны. Совсем не боюсь этой высоты. И бездны. И только от дунове-ния твоего, прямо мне в губы, я лечу, словно облако. Потому, чтоты смотришь на меня. Пока — смотришь. Пока — ты улыбаешься.Мне. Ничего не страшно. Сорваться и лететь! Пока ты улыбаешь-ся мне. Улы…»


44

Она открыла глаза. Снова вспомнила. Снова пришли эти мыс-ли и собственные слова:

— Сколько слов и мелодий бушуют сегодня в моей душе…Сколько хочу сказать своих слов! Но боюсь чужих глаз!

И только сейчас поняла, что её разбудило: в прихожей зво-нил телефон…

Давно. Громко. Требовательно.Она догадалась…


45

ВОСПОМИНАНИЕ О ДОМЕРассказ

Я сидел в Турции январь и февраль, в утренней темноте уез-жая из гостиницы на верфь, а в вечерней — возвращаясь. Уез-жал — с планами на весь день, приезжал — выжатый как лимон,с жаждой горячего чая и горячего душа. Или — наоборот: душаи чая.

Раджеп жил на другой стороне страны и заехал за мнойв канун марта — небо серебрилось чистыми каплями дождяи света, хотелось верить — весеннего.

Услышав его звонок: «Дружище, я в машине у подъездав гостиницу, вылетай!», я выскочил на улицу, подняв над головойв одной руке легкую сумку, в другой — нераскрытый зонт. Яркийи длинный шарф на моей шее развевался как флаг, подчёркиваяважность события и моё настроение. Стеклоочистители в салонеметались за каждой каплей и не успевали.

— Ты чего зонт не раскрыл? — насмешливо протрубил егоголос, смеялись чёрные глаза, зубы сверкали в улыбке, но сам онне ждал ответа, а уже выжимал газ из бешеного мотора и крутилруль, вылетая на дорогу. Он любил торопиться, как настоящийпотомок янычара.

Несколько лет назад мы работали на одном судне и ещё парураз встречались. Но не это составляло наше единодушие, а однообщее воспоминание. Из нашего детства. Но об этом — чуть поз-же.

— Ветер сильнее, чем дождь — зонт сломает.Мне казалось, что я ответил быстро, но машина летела впе-

ред, будто и не останавливалась вовсе, а Раджеп скрежетал зуба-ми, когда колеса просвистывали на поворотах, и успел позабытьсвой «дождливый» вопрос.

— Спи, если сможешь. Дорога часов на пять… Гы-ы-ы! В го-о-

46

оры-у…— Куда едем?— Расслабься. Сю-ур-при-ыз!Он ещё что-то говорил и смеялся, но я закрыл глаза, будто

медитировал — от решёток авто-калорифера потянуло горячимвоздухом. «Хорошая печка» — подумал я в сладкой дрёме,и расслабился. Сумка с зонтом на заднем сиденье приоткрыласьбесформенно одним глазом. Шарф мой, казалось, ещё летитв пространстве летящей машины, оседая на спинку просторногосалона, как облачко на мягкий склон.

Мелькали обрывки дороги, зигзаги рельефа и стены одино-ких домов, холмы и долины, набегающие, словно волны… Дождьдавно кончился.

— Поспал… Что без меня делал?— Пропадал.— Турцию посмотрел?— Без тебя? Без тебя это не Турция, Раджеп!— А-аа! Хорошо сказа-ал…Знакомство с Турцией в этот приезд как-то не складывалось.

Жил я в гостинице, хозяином которой был азербайджанецСаня — бывший парикмахер из советского Баку. С ним мы про-вели много приятных минут, вспоминая студенческую молодость,будто улетали из Турции на ковре самолёте. На два-три часа?Куда? А какая разница? Откупорив бутылку красного вина. Поза-быв о запретах аллаха. Вспомнив набережную на Каспийскомморе? Песни Бюль-бюль Оглы и Муслима Магамаева? Фантасти-ка? Виртуальная жизнь обычных людей в этом мире, извращён-ном избытком слов и границ? Может быть…

— Зачем виноград на земле, если вино виноградное питьнельзя? — спросил я бакинского земляка.

— В раю — можно. В Бакы — можно, потому что Бакы —рай, — твердил он совершенно серьёзно.

— Слушай, Саня-Джан, — спрашивал я его, — какой ты молит-вы? Русской, турецкой, азербайджанской? Какой?

— Немного русской, чуть-чуть турецкий, азербайджанский —


47

да-аа.. Советский.— Зачем уехал?— Все ехали, Вали-Джан.— Разве я Вали-Джан? Скажи Валентин просто.— Зачем обижаешь? Мы — не гость и хозяин: земляки. Дале-

ко друга живём, но — одни звёзды над нами. Видишь, какаялуна — нам с тобою одна! Валентин зовут? Вали-Джан уважают.Всегда моей гостинице будь, Бакы вспоминать будем. Слушай!Зачем далеко от Бакы ехать, чтобы вспоминать каждый день? А!

— А где ты ещё был?— Бакы был: детство — Бакы, школа — Бакы. Институт —

Бакы. Хорошо — Бакы. Друзья были.— Плохо здесь?— Хорошо, слушай! Зачем плохо? Вечером приходи, рад

буду…— Не могу, занят.— Завтра приходи. Когда можешь, приходи. Нет занятия при-

ятнее встречи, Вали-Джан. Важнее встречи, дорогой, — ничегонет. Так говорю. А ты говоришь — занят…

Заканчивался холодный январский день. Пятница. Я вошелв гостиницу с единственной мечтой — согреться. Саня-хозяин,всегда лучезарно улыбчивый и доброжелательный, грустно смот-рел на меня, обмотанный шарфом, пледом и в кепкепо самые уши.

— Санечка! — воскликнул я, — что случилось? — Он закатилглаза к небу и зашептал, как слова молитвы:

— Совсем плохой день, Валя-Джан. Горло болит, уши болят,зубы — вот-вот заболят тоже… Как я хочу согреться! Кто мнепоможет? В этой стране ни один человек не сможет выполнитьмою просьбу…

— А я?— Земляк! Помоги мне!— Так в чём дело, Санечка?— Мне грустно. Вспомнил Баку и солнце. А здесь — зима.

И никто не сможет посидеть со мной за компанию, чтобы мы


48

вспоминали Бакы, Каспийское море, бакинские девушки такиекрасивые, музыка играет так ласково…

— И мы пьём с тобой красное вино…— Нельзя! — Он отчаянно замахал руками, будто отбиваясь

от меня и оглядываясь. — Муслим! Пятница! Валико! — Онпосмотрел на меня сначала страшно-страшно, потом — совсемжалостливо, потом с простотой земляка и хозяина дома, спросил:

— А можно?— Нужно! Если нельзя, но очень хочется, как говорили

во времена «Бакинского радио»… — начал я старую присказку,но он опередил меня:

— Эх, кто теперь помнит СССР — время друзей: анекдоты«бакинское радио», «армянского радио»… Па-адумали — отвеча-ем: канэчно, Валик-джан? — улыбнулся он хитро и облегчённо. —Неужели, можно? А как?

— Я не знаю, как? Сам говоришь — муслим. Пятница. Грех.Да и не знаю я, где в вашем провинциальном городишке можновино купить? Мне — никто не продаст. Побоятся.

Он замер на миг, задумался, мгновенно оценил риски и опас-ности, прижал палец к губам и начал разматывать шейный пла-ток, стягивать с плеч плед, сдвинул со лба кепку.

Я понял, что мы отправляемся за линию невидимого фронта,как минимум, или — на край жизни и света, точно.

На улице было темно. Холода мы не чувствовали, так былострашно. Мы шли переулком, поднимались на мост, спускалисьв лабиринт какого-то подземелья, где пылали языками огня рас-калённые печи — а может, это была преисподняя?.. На огромныхвертелах крутились в огне туши животных, возможно, баранов,но одна была огромной как жертвенный бык! А может быть, этобыл мамонт? Настоящий! Ревущий сильнее, чем ревел в топкеогонь! А угли под ним разгорались вулканами жерл и взрывались,пыхтя и пульсируя искрами. Казалось, что где-то совсем рядом,обрывистый край земной жизни. Пылающий! Саня засмеялсяоблегчённо и радостно, совсем как в Баку перед винной лавкой:

— Открыто ещё! Успели! — Сразу запахло жареным мясом


49

и горячими лепёшками. Есть захотелось — страсть! Но Саня ска-зал:

— Ты сам иди, мне — нельзя. Голос его сразу зазвенел, моло-дой и довольный. А во мне он был совершенно уверен.

Мы вернулись в гостиницу. Он побежал к себе, переодеться. Яподнялся в номер и приготовил стол: сочные лепёшки с горячиммясом — из преисподней, сыр, зелень и бутылка французского —так было написано на этикетке! — красного вина, с двумя шикар-ными бокалами — были в одной упаковке с бутылкой! Шикарныйвид, как говорят в Одессе! Я был доволен собой.

Саня вошел, мягко постучав.— Входи, хозяин!И это ему понравилось. Перед собой он держал поднос

с фруктами. «Настоящий бакинский хлопчик!»— Открывай! Кого ждём? — улыбался он, совсем выздоровев-

ший от приятных ожиданий.— Штопор давай, у меня в номере нет штопора. — Посмотрел

на него, не понимающего, и уточнил, — кровать — есть, шкаф —есть, вешалка — есть. Штопора — нет. В Баку — бывает номер безштопора?

Он заулыбался, соглашаясь:— Прости, друг. Турция. Муслим. Вино — нельзя. Штопор —

нельзя. — Он говорил, и улыбка его менялась на мимику ужаса. —Что будем делать, Валя-Джан? Вай! Как открыть? Ты — капитан…

Я понял, что это не я знакомлюсь с Турцией, а это они — тур-ки, евреи, азербайджанцы и персы — подглядывают и смеютсянадо мной, простым русским.

Я встал у стола, оглядывая предметы. Взял в руки словарь-разговорник, сам ещё не знаю зачем, подержал в руках. Взялполотенце. Постучал кулаком по стене, в одном месте, в другом.Выбрал по звуку. Обхватил горлышко полотенцем, прижал разго-ворник к стене и трижды воткнул донышко бутылки короткимиударами в разговорник, как в любом студенческом общежитии.Пробка вышла из горлышка на половину. Законы жидкостейи газов — везде и всегда!


50

Отбросил полотенце и разговорник на диван, и разлил винов бокалы.

Саня был счастлив, будто вернулся на родину. Даже — про-слезился.

Какой это был вечер! Сколько было воспоминаний. Оказа-лось, мы были с ним, в одно и то же время, на Мангышлаке,в Баутино, я — на геофизическом судне, практикантом-матросом,а он — на дебаркадере, студентом-хлебопеком. Наверное, мывидели одних и тех же девушек на единственной в Баутино танц-площадке… «Мы с тобой два берега, у одной реки…» — вспомнилон мелодию и слова далекой молодости. И все порывался спетьдо конца, но слов мы не помнили.

Уходя, он взял в руки разговорник и сказал замечательнуюфразу:

— Ничто не заменит книгу!Второй раз Саня ждал меня через неделю, опять в пятницу,

опять в холле. Громко кричал муэдзин над городом. В февраль-ском небе сияли пушистые от холода звёзды и молодой месяц.Начало повторилось совершенно банально, до мелочей. Един-ственное отличие — в этот раз я побежал один, у меня были своипланы: обегал все лавки, но штопора не нашёл. «Ладно, — поду-мал я, — у него была неделя, наверное, он штопор приготовил…».

Ошибся. Открывать пришлось старым проверенным спосо-бом — бутылкой в книжку.

Третий раз события развивались с завидной точностьювосточных звёзд — опять через неделю, в пятницу, тучи заволок-ли небо, а муэдзин пел «под фанеру» — как говорят шоумены,или мне показалось, потому что голос его на ветру дребезжали сопротивлялся.

В холе гостиницы сидел Саня-хозяин, одет, как парижскийпарикмахер, в костюм-тройку. Рядом с ним, на диванах располо-жились человек восемь-десять его друзей, гостей или родствен-ников, которые вслед за ним уважительно встали при моём появ-лении. Саня показал на них широким жестом:

— Прости меня, Валя-Джан. Очень надо… — и он показал


51

на огромное блюдо со сладостями и фруктами.Я собирался переезжать на судно через пару дней, и плани-

ровал попрощаться. Говоря по-русски у меня в номере было.Однако, обычаи Востока — это не только и не столько вино, сла-дости и подарки, а слова и жесты.

Я пригласил всех в номер. Они скромно расселись и ждалис нескрываемым любопытством. Это меня заинтриговало. Я и самбыл не прочь подыграть сегодня. Я потратил половину дня, бегаяиз магазина в магазин, но нашёл то, что было так необходимо —купил прямо с витрины и очень этим гордился. Мне не терпелось«покрасоваться».

Наконец, Саня многозначительно улыбнулся мне и разреша-юще кивнул. Гости — привстали. Я стремительно взял бутылкув левую руку, поднял над столом, победоносно глянул на хозяинагостиницы, и разжал пальцы правой руки — в ладони лежал вели-колепный австрийский нож со штопором.

— Не-ат! — Закричал хозяин и потянулся ко мне, так чтоновенький костюм на нем стал похож на многочисленные парусавеликолепного брига. — Нет, Валя-Джан! Муслим! Они пришлипосмотреть, как ты умеешь открывать! Убери этот штопор, пока-жи им как чудо… Русский!

Чудо — так чудо. И я взялся за разговорник…Оказывается, есть много способов удивить, разговорить и…

согреться. Что мы и сделали с Саней чуть позже, когда гостивышли из номера, спиной к двери, будто из тронного зала султа-на звёзд, хозяина неба, благодарно кивая, и что-то говоря, гово-ря, говоря.

Куда мы едем, Раджеп?— Согреться!Машина скользила в долину, как самолёт на посадку. Раджеп

хотел показать мне всю Турцию сразу, и я позволял ему этоделать. Мы остановились у придорожной чайной, и он гордо про-вёл меня в зал, усадил на лучший диван, рассказал хозяину и егогостям, что я — русский друг, мы вместе работаем, ходим в море.Он хочет, чтобы мне всё понравилось.


52

В чайной были только мужчины. Так принято.На Востоке представление не мусульманина в качестве

гостя — это серьезный шаг, ответственный. Я это понимал и пред-видел, и потому сейчас, когда он пригласил меня, я старался бытьмаксимально внимательным, чтобы не подвести его.

Я поднялся с дивана, поприветствовал и поблагодарил всехза гостеприимство. Рядом с нами потрескивали дрова в железнойпечурке, и кипел чайник, присвистывая, совсем как у нас дома,у моих родителей.

Я сказал об этом Раджепу, он сказал хозяину и гостям, всемужчины закивали головами и замолчали, каждый о своём доме.

Турция — страна минаретов и сизого дыма над плоскимикрышами, молчаливых стариков за стаканом чая и мальчишек,гоняющихся за мячом. Страна, на флаге которой сияет романти-ческий месяц… белый на красном. Кроваво. А за каждым забо-ром и за ставнями окон, как звёзды на небе, глаза… Они смотрятна вас с любопытством и женским коварством имеющих правопрощать и смеяться. Смеяться — над вами. Страна, окольцован-ная дорогой и рождённая у дороги: с плачем ребенка, запахомгорячего мяса, криком поднебесного муэдзина, и бесконечнымдвижением звуков — вчера, и сегодня, и завтра. Ночью дорогатечёт, как река в звездно-лунном разливе. С рассветом — лентойвзлетит на высокий холм и утонет в небесном мареве, бесконеч-но глубоком и вечном, как время.

Очнулся от ощущения тепла и блаженства. Открыл глаза: ябыл укрыт шерстяным пледом.

— Ты мой попутчик — дорога должна согревать, — ответилон скромно на мой вопрошающий взгляд. Я был благодарен,но слова были бы лишними, а молчание — знак понимания.Дорога петляла по склону горы, забираясь все выше и выше.

Раджеп что-то пел или так он рассказывал. Потом снова мол-чал, потом рассмеялся, как уставший от собственной хитростиребёнок, перед тем, как попросить игрушку:

— Тебе ещё долго работать?— Ещё месяца два.


53

— Всё идет хорошо?— Нормально.— Есть проблемы?— Для проблем всегда есть твой турецкий совет.— Какой? — ему стало интересно, а машине — легче.— Ты говорил мне: «Мемнул обдум».— Не бери в башка?! Ах, ты хитрец! Так проблемы не реша-

ют! — он опять подстегнул машину, она покорно подчиниласьи рванула в гору.

Дорога шла вверх и вверх.Турция — это место, где время чувствуешь как движение

космоса. Так чувствуешь край земли, когда станешь над мореми увидишь с высокого берега, глубоко-глубоко внизу, точечкиптиц над волнистыми нитями волн и звёздную даль неба. Захо-чется повернуть глаза на восток, опуститься на колени, безволь-но, и, дыханье сдержав на мгновение, почувствовать вечностьмолитвы, слова которой забыл. Как забыл своих предков и само-го себя под гипнозом луны. Золочёной луны, ночной или белойпушинкой — днём? Будто парус из космоса дня убегает от вас —то ли в прошлое, то ли в будущее… Месяц на небе? Месяцна флаге? Сабля на красном? Парус с луной — на флагштоке?

Турция — дорога по небу.— Космос! — сказал я, не думая.— Космос? — переспросил друг, пытаясь понять смысл слова.

Понял и закивал с хитроватой улыбкой.Космос. Именно это слово пришло мне на ум, когда джип

Роджепа взлетел над вершинами гор, и я увидел картину внизу:далёкую чашу долины, обрамленную морем и небом с вечерни-ми звёздами, город вросший в горные склоны и горящий оскол-ками закатного солнца на стёклах игрушечных домиков, какискры кострового пепелища. Горячо и гипнотизирующе. Город —как искры костра. Далеко внизу догорал костёр города.

— Раджеп! — закричал я в восторге. — Посмотри, как краси-во!

Раджеп что-то кричал мне, бешено вращая руль, будто мы


54

летели на самолёте и запутались в заоблачных виражах. Оняростно скалил зубы улыбкой счастливого янычара, окрасившегосвой ятаган кровью первого боевого удара и первой желаннойжертвы. Конечно, этой жертвой был я. Он пронзил меня в самоесердце, выпотрошил мой желудок. Джип рычал и вонзался бес-страшно в стремительную темноту, которая спешила укрытьдорогу, всю в скалах и безднах, то справа, то слева, то взлёт,то паденье в крутых поворотах. Свистели покрышки, как стоныи хрип. Коробка передач билась металлом из тысячи сабель,рубилась, ломаясь… Роджеп хохотал над рулевым колесом, будторвал и выкручивал. Он рулил, как рубил и колол его предок,задыхаясь, двумя ятаганами сразу. Он зубами скрипел, будтожрал, отрубая, кусая, выплевывая — чистый турок, счастливыйот боя!

— Раджеп! — закричал я, смеясь от восторга.— Ийи! — кричал турок.— Ийи! — кричал я. — Хорошо, Раджеп! Хорошо-о!— Кар! — кричал Раджеп, показывая рукой на снег, освещён-

ный фарами. — Соуктур?— Нет, Раджеп! Не холодно. Сыджактыр! Жарко!И мы смеемся с ним вместе. Потому что мы вместе. Так слу-

чилось.Мы — два пленника, вырвавшиеся на свободу. На снег среди

облаков.Наш танкер зашёл под погрузку в маленький порт в Красном

море. Все было обычно, пока не случился приступ аппендицитау электромеханика, перед самой швартовкой к терминалу. Все-гда, если что-то случается на борту, происходит неожиданнои некстати. Экипаж у нас был черноморский: Одесса, Херсон,Туапсе, Анапа, кок — болгарин, два югослава — механики, трипотийца — грузин, белорус, грек. «Кулона» — так величают элек-тромехаников уважительно — увезли в госпиталь, его рейсзакончился. К концу нашей погрузки, «кулона из Херсона» заме-нил Раджеп из Трабзона. У него оказались сразу нескольконеоспоримых достоинств: он говорил по-русски, он волну элек-


55

тричества излучал улыбкой и он умел остановить двух югови трех потийцев, когда те заводились о политике: «Мемнумолдум — не бери в башка!» — обнимал он спорщиков за плечии хохотал, приглашая смеяться вместе. Они вяло улыбались, какдва приподнятых над землей барашка. Границ на борту не былои от этого правила, как от земли, отрываться не стоило. Простотаотношений придавала особый заряд атмосфере, которая насподпитывала, как привкус озона после летней грозы.

Херсонского Ваню нам было жаль, но жизнь корабельная —не колыбельная: «С якоря в восемь, курс — ост!.. Турецкий„кулон“ заступает на пост!» — срифмовал судовой стихоплёт,соединяя свою строку со строкой другого поэта. И это было вер-но: «гвозди» на море не перевелись ещё. Так, вернее, тогда, нача-лось мое знакомство с Раджепом.

Как чистый турок, он все делал быстро: «Сначала — башкадолой, потом — пожалей головой!» — смеялся он странной шут-ке. — «От такой шутки на душе жутко», — жаловался стихоплёти в споры с турком не лез: «Кулон, мир?» — стихоплёт протягивалруку. — «Мир!», — великодушно соглашался черноглазый и пожи-мал ладонь стихоплёта.

В море для нас — мир без границ. Хорошее место —море. Моё!

Я догадался что мы подъезжаем, когда Раджеп стал огля-дывать салон, будто что-то искал, и улыбаться каждому дереву.«Наверное, это его родные места», — подумал я проникновеннои тоже стал смотреть с особым чувством то на него, то на пейзажвдоль дороги, будто могло что-то быть в них общего. Раджепвдруг переменился, перестал меня замечать. Он торопился, что-то шептал машине, но и она стала урчать ровнее, как лошадьна знакомой дороге.

Остановились у небольшого дома почти полностью укрытогокустами и деревьями. Снега было совсем мало, он лишь оттенялпредметы и листья мёрзлой белизной, как старая белая краска.Ветер, видимо, сдувал снег, если тот не успевал уплотнитьсядождём и морозом.


56

«Интересно, каково здесь весной? Красота, наверное: ручьии подснежники, птицы и облака в ветреном небе, запах вспахан-ной земли и первой зелени…».

Раджеп уже выскочил из машины и бежал к дому. Я не торо-пился за ним. Он должен был вернуться за мной, так принятов сельской местности. Но он остановился и подождал:

— Не стесняйся, иди рядом со мной. Это дом моих родителей.Ты увидишь их.

На деревянной веранде горела маленькая электрическаялампа, а дизелёк с генератором шелестели в глубине сада,совсем комфортно. Раджеп показал на веранду и спросил:

— Узнаешь? Помнишь?Я кивнул молча, вспомнив свой дом. В этот момент открылась

дверь, и навстречу нам вышел высокий старик, ещё сильный,судя по гордой осанке, и жадно потянулся руками к сыну. Обня-лись, сдержанно и тепло. Раджеп отстранился и представил меня:

— Это Валик, он русский, я говорил о нём.Отец посмотрел на меня и кивнул, приветствуя и приглашая

в дом. Мы шагнули в низкую дверь, и горло перехватило:в ожидании гостей стояли у стены два мальчика, лет шести-вось-ми, смотрели на приехавших, терпеливо и скромно.

В глубоком кресле полулежала старушка, видимо, мать. Мно-жество фотографий на стенах рассказывали о долгой и много-детной жизни. Среди этих фотографий были, наверное, фотомаленького Раджепа и фото отца с матерью на их свадьбе. Все,как в доме моих родителей.

Я сказал об этом Роджепу, а он перевёл мои слова родителями детям. Дети стали искать среди фотографий знакомые им. Отецс матерью смотрели на сына, будто ждали чего-то. Я попросилдруга отвести меня в какую-нибудь комнату, если такая есть, что-бы не мешать им.

Дом, видимо, был многокомнатным: слышались приглушён-ные голоса, шорохи и движение. «Наверное, там другие террито-рии, как это здесь принято, женская, детская, гостевая…», — успеля подумать, пока Раджеп вёл меня в маленькую келью:


57

— Это моя детская, — сказал трогательно, — ты пока здесьпобудешь. Хорошо? — Ийи, хорошо. — Я вернусь за тобой…

Единственное окно выходило на веранду. Ту, про которую онспросил: «Узнаешь? Помнишь?», — когда мы приехали.

Я вспомнил наш первый вечер на Красном море Я стоялна причале и смотрел за полётом счастливых ласточек, миллионыкоторых, видимо, только вернулись в тёплые края из осеннихпросторов севера. Вечер был ярко расцвечен закатом и морем.Звуки ликующих птиц и шелест скользящих сквозь воздух стре-мительных крыльев — возбуждали и радовали. Казалось, что ятоже летал и кричал по-птичьи, меж морем и небом.

По причалу приближались двое — судовой агент и гибкийвысокий янычар. Если это электромеханик, то сколько в нём оста-лось от турка? Это была первая мысль, когда я его увидел.

Его первые слова, произнесенные по-русски, меня шокиро-вали:

— Вот место, куда улетают ласточки, покинув детскую веран-ду моего дома!

Я отреагировал совершенно искренне и неожиданно длясамого себя:

— Я тоже об этом подумал, когда их увидел — наваждениекакое-то.

— В детстве я спал на веранде, а они кормили птенцов надмоей головой, — улыбнулся янычар.

— И выманивали птенцов из гнезда, чтобы те опиралисьна крылья, падая… Учились летать.

— Раджеп — меня зовут, — он протянул руку. — Электромеха-ник и турок. А вы?

— Капитан. Валентин.— О, простите, капитан, за фамильярность. Не повториться.— Спасибо за сокровенное. Не каждый умеет делиться дет-

ством.Он поклонился сдержанно.— Вы говорите по-русски? Откуда? — Я действительно был

удивлён.


58

— Мир бывает теснее семьи. Мама мне говорила, по-русски.Это у нас семейное.

— Это приятно.— Приятно, что нас познакомили ласточки, — тихо сказал он.

Я подумал, что он опять прав, и что такое знакомство бывает разв жизни.

Теперь я был в его комнате и смотрел в ночное окно — ком-нату наполнили шорохи сонных крыльев или мокрых летающихлистьев. Или это утих дождь, и сидела над окном ласточка?.. Япочти засыпал.

Но уснуть не пришлось. Ночной дождь — это кашляющийпосторонний под вашими окнами — никому не даёт покоя. Где-топлакал ребёнок. Стало понятно, что кто-то болеет или что-то слу-чилось. Хлопали дверцы автомобиля, и урчал беспокойно двига-тель — Раджеп уезжал и возвращался. Я не считал возможнымвыйти из комнаты, чтобы не беспокоить излишне и ждал, что онобязательно зайдёт. Он и зашёл. Вид у него был встревоженный,а просьба — неожиданной.

— Вали, я вижу, что ты не спишь. Прости, что не говорютебе всего. В доме беда — заболел ребёнок. Пришлось их вестив больницу. Отец тоже уехал, он врач. Дорога — сам знаешь,какая. Сейчас я уеду снова. У меня к тебе необычная просьба.

— Все, что смогу, Раджеп, говори — не стесняйся.— Просьба необычная. Посиди с мамой. Она не совсем мама.

У вас говорят — святая. Молящаяся. Немного — больная. С нейнельзя молчать. Просто поговори с ней. Она не будет тогда бес-покоиться, если голос не будет останавливаться. Понимаешь?

Я хотел спросить о женщинах в доме, наверное, им было быудобнее? Но он сам пояснил:

— Она привыкла, что голос мужской… Нет, ты не понял. Богговорит голосом мужчины, а понимает — сердцем женщины. Таксчитают на Востоке. Так она слышит.

— Я понял. Не волнуйся. Если надо — я ей расскажу про всюмою жизнь, от печки, как у нас говорят.

Он улыбнулся.


59

— Спасибо. Пойдём…Машина опять хлопнула двумя дверцами и отъехала. Ветер

шумел ветками по крыше, и дождь лил потоками. Я подложилдров в железную печь, похожую на наши буржуйки, только всюв металлических звездочках и тюльпанах. Наверное, ей былолет двадцать, а может быть, больше. Или делали её в подарокк какой-нибудь свадьбе. Сквозь узкие щели мерцал алый огонь,который шипел, потрескивал или начинал вздыхать, как живойи усталый.

Мать лежала в своём кресле-качалке. Руки её держали мотокшерсти и спицы. Ноги были укрыты разноцветным одеялом. Глазабыли закрыты, но она не спала, время от времени ощупываяшерсть, одеяло и огромного серого кота, настороженно меняосматривающего. Я подумал, что этот кот умеет говорить и спра-шивать. Я решил не ждать, и начал первым:

— Я помню, что когда просыпался, отца уже не было дома: онвсегда уходил рано. Мама что-то готовила — я уходил в школуза четыре километра. У нас была большая и горячая печь. Отец еёсам перекладывал и чистил, а мама — белила. Извёстка в ведребыла синей и текла по маминым рукам, оставляя звёздные каплина крашеном полу. Мне нравился цвет извёстки. Мама всегдаулыбалась, когда печь становилась голубоватой и сохла, светлеяна фоне большой стены. Это было похоже на утренний светв окно. Дрова лежали стопочкой на металлическом листе, переддверцей, и на самой печи, за трубой — сохли. Когда печь разо-гревалась, и раскалялись до красна чугунные колечки на её пря-моугольном поле, мама ставила кастрюли с водой и чайник. Чай-ник я любил больше всего. Чайник был друг. Мне казалось, чтоон говорит со мной или слушает, доброжелательно посапывая.А когда недоволен — он шипел струёй пара и даже свистел,возмущаясь. Тогда надо было за ним поухаживать: отодвинутьв сторонку или налить в заварник, чуток. Он это любил. Теперьтаких чайников нет. Теперь — электрические. Не так давно я при-ехал с детьми в дом родителей. Мои отпрыски полезли на чердаки увидели старую посуду. — На металлолом! — кричал восьми-


60

летний сын. — Держите кастрюлю! — кричала дочь и бросилачто-то ещё. Чайник упал носиком в песок и испачкался. У менясердце от жалости сжалось. Он смотрел на меня с укором, а яне вмешался. Я был совершенно в другом измерении, в другоммире, в другом времени жизни. Мне и сейчас стыдно — я ушёлза угол, будто предал мой чайник. Смешно? Не смешно. Мы всевырастаем из детства. Буду помнить, и помню, чайник смеялсямне охающим носиком и подливал в чашку кипяток. Было ещётемно, когда мама будила меня в школу. Я шёл к столу у пылаю-щей печки. Пахло тестом, молоком и дровами с ароматом дыма.Она ставила передо мной горячие оладьи, и варенье — кизи-ловое или из тёрна… Мама была молодой и красивой. Кот лезмне под ноги и просил погладить. И было тепло-тепло в комнате.А над крышей качались сосны, дождь капал огромными каплями,падая вместе с иголками с веток и редкими шишками, подпрыги-вающими и бегущими по траве в глубину ночи.

Я пил чай и ждал моего друга Кольку. Он приходил мокрыйи смешной. Мама торопила его раздеваться и садиться за стол.Колька никогда не отказывался. Он самостоятельно накладывалсебе варенье из большой банки и наливал чай. Он был старшеменя на целых два года. Мы вместе шли в школу и вместе воз-вращались. Колька всегда завтракал, прежде чем мы уходили,и всегда разговаривал с мамой, рассказывая ей о своем отчиме:

— Дядя Ваня у мамы не первый. Но я его уважаю. Он шофёри электрик. Электричество — это такая штука, которая от элек-тромашины. Называется — ток. Почему — ток, потому что течёт,как река. Дядя Ваня говорит, что у тока, как в реке — жизнь.Только я не пойму — откуда в проводах могут рыбы плавать?А он объясняет мало — не учитель, но умеет вкручивать лампочкии они святятся, он и меня научил. Хотите, я вам лампочку выкручуи вкручу, и она гореть будет? А больше всего мне нравится, чтодядя Ваня умеет играть на балалайке, и мама тогда тихонечкопоёт и плачет. Она говорит: от счастья. А когда дядя Ваня выпьетв гараже и останется ночевать там, то она говорит: струнка лоп-нула… потянулась — и лопнула…


61

— Что такое счастье, мама Ира?Мама гладит Кольку по голове и плачет.— Почему ты плачешь, мама Ира? — беспокоится Колька, а я

на него сержусь.— За маму твою радуюсь… Сам ты, как струнка.Я помню Колькину маму: она с утра до вечера стирает чужое

белье в коридоре дома. Там огромная печь с двумя встроеннымикотлами. В котлах кипятятся простыни. Когда поднимают дере-вянные крышки, из котлов валит пар, простыни приподнимаются,как живые. Колькину маму все зовут Фросей или Фросенькой,потому что она никому никогда не отказывает: «Фросенька, поси-дишь с маленьким? — Конечно. — Фросенька, поможешь погла-дить?.. Она перемешивает бельё деревянной лопаткой и оченьустаёт от белья и своей косы, чёрной и густой, спадающей из-заплеча и мешающей ей. Она бы давно отрезала эту косу, так ейтяжело с ней управляться. Но коса — это её основное богатство.Есть ещё Колька. Но Колька взрослеет и отдаляется. А коса —коса делает её молодой: «За косу меня, Ваня-то любит — силнет, Семёновна, — говорит она вечером моей маме. — А Ванечкамой и «ня пье и ня куре», а балалаечку возьмёт — петь хочет-ся… — улыбается: «А вчера-а, у дальнего ови-ина, по-овстреча-алась с парнем я не здешним…»

— А у тебя есть счастье, мама Ира? — Колька всегда обраща-ется к маме на «ты». Но он всегда такой — хочет казаться взрос-лым. — У тебя есть счастье, мам Ира?

— Конечно.— А где оно? — допытывается старший друг.— Оладьи доешьте, и будет счастье.Мы ей не верили.Мамулечки нет давно, царство небесное. И Колька затерялся

где-то в огромной стране и жизни. И оладьи с печкой далеков прошлом… А счастье осталось.

Кот перебрался с одеяла на мои колени и требует ласки.Такой старый, а любит, чтобы его гладили. Коты всегда такие.

У нас дома был кот, который ужасно любил сидеть на столе,


62

когда я делал уроки. Мне иногда казалось, что он тоже учитсярешать задачи или читать мои ошибки по русскому языку, так онсопел или мурлыкал. А иногда он уходил от меня без всяких при-чин и объяснений, казалось.

Как тогда, когда зашёл в комнату отец и сказал виноватымголосом, что они с мамой собрались разводиться.

— Вот — закончишь ты школу, и мы разойдёмся… Конечно, ябуду о вас заботиться, — сказал он. Потом пришла мама и сказа-ла, чтобы я звал отца обедать.

— Он же уходит от нас? Как же его кормить? Не нужна мнеего забота.

— Ах, ты, дурной какой! Сердца нет. Это же отец твой. Ухо-дит — не уходит, а кормить его кто будет? Родного отца из домагонишь?

Я был пристыжен и научен. Мать вышла из комнаты. Котсмотрел на меня с укором, встал на четыре лапы и смахнул хвостсо стола, а потом — прыгнул на пол и пошёл, виляя чёрным хво-стом, как пушистым облаком в воздухе, растворяясь в тёмномуглу.

Я пошёл к отцу. Он сидел в своей мастерской и курил.— Мама сказала, чтобы ты обедать шёл. Обедать пора.— Обедать, — повеселел отец. — Это, да. Скажи, я две минут-

ки только задержусь. Стульчик ей маленький делаю. Вот, посмот-ри какой. Она давно такой стульчик хотела…

Пришёл на кухню. Кот был там. Он всегда находит, где емулучше.

— Отец сказал, что сейчас придёт. Стульчик тебе сделал, какты хотела.

— Вот и хорошо. Мой, руки… Дипломат.Они прожили долгую жизнь и никогда не расходились. Перед

смертью мать беспокоилась только об одном: «Рядом с папойменя положите. Чтобы рядом, лежали… Как всегда».

Уже совсем рассвело, когда приехал Раджеп. Мать не спала,продолжала шевелить спицами. Или она так спала. Дрова про-горели, но было тепло. Дождь за окном закончился. Кот куда-то


63

ушёл, наверное, опять в детскую. Как из облака в облако.Роджеп проводил меня в келью. Он ничего не говорил, а я

не расспрашивал.— Устал? — спросил он. — Мы поедем через три часа.

Поспи. — И вышел.Мы вернулись только через три дня. Прощаясь у крыльца

гостиницы, Раджеп сказал:— Подожди. Посидим минутку. — И положил на колени мне

маленький сверток:— Это тебе от мамы, просила передать. Потом посмотришь.— Спасибо ей.— Это тебе от неё спасибо.— За что?— За воспоминание о доме.— Это она учила тебя русскому?— Эта мама не понимает по-русски. А та — умерла.— Прости. Я не знал.Он улыбнулся в ответ:— Всё хорошо.— Как она поняла, что я говорил о доме?— Там, — он поднял глаза к небу — всё понимают и слышат.

Так у вас говорят? И у нас — так. Помнишь, ты рассказывал мнепро Кольку, как вы слушали разговоры и крики ласточек подвашей крышей, и Колька переводил тебе:

— Ты принесла мне червячка в клювике?.. У тебя есть счастье,мама?..

— А один птенчик высунулся из гнезда и полетел, тормаш-ками-крылышками барабаня по воздуху, пока, вдруг, засмеялсяи полетел, — продолжил я слова друга.

— Ага! И было от этого счастье.Об этом остались у меня воспоминания — два вязаных мамой

носочка.


64

ЛЕДОКОЛ В ЛУЖЕРассказ

Было далеко за полночь. Город спал. Порт шевелил стрелойодиноко работающего крана. Море было скованно льдом. Город,порт и замёрзшее море засыпал снег. Одна заплутавшая в небеснежинка струилась по воздуху лёгкой звёздой и искала — кудаей упасть. С высокой набережной было хорошо видно белоеполе с огнями судов, пушисто морозное небо с луною, надлуною — корона из инея.

Зима. Ночь. Романтическое свидание — не совсем романти-ческое — закончилось. Надо было торопиться на вахту…

Константина Быстрова, моряка и поэта, не покидало ощуще-ние, что он опять переживает прилив сил и фантазий. Ему сно-ва казалось, что он уже был здесь, в этом городе с русской исто-рией, финским прошлым и скандинавскими скалами. Балтий-ские сосны, похожие на гигантов с распахнутыми лапами ветвей,шелестели, вечным шёпотом хвои и воздуха — шшшш… шшшш…Шёпот плотный и жадный, как поцелуй на ветру. Всё это былои было, и нравилось, прежде. Будто здесь твои корни, твои преж-ние смерти. Радостное и тревожное просыпание после долгойболезни. Когда трудно понять — где ты, откуда, но так хочетсяжить снова.

А в том, что в нём было это таинственное «прежде», питав-шее любовь и надежды, как влага подпитывает корни, он никогдане сомневался.

Сегодняшний выход в город, первый после возвращенияиз Атлантики, как любое возвращение с моря, прибавлял энер-гии, добавил эмоций, пробуждал нежный нерв ожиданий: сегод-ня? случится? а вдруг?.. Все правильно, тысячи жизней проживаетморяк и готов кричать им и смеяться, как ребёнок в минуту рож-дения.

65

По морской привычке «мысленно», как на вахте, Быстровчувствовал трепетный таймер внутри себя — это сердце отсчиты-вало его счастливую жизнь: ноль два часа тридцать три минуты…ноль два тридцать четыре… Этот таймер не позволял ему нерв-но расслабиться, глупо напиться, забыться приятным сном и —не дай бог! — опоздать на морскую вахту.

Поэтому был он от внутреннего воздуха души до скованногомышцами тела в меру закомплексован и романтически возвы-шен. То и другое старательно скрывал. «Жил тайной жизнью веч-но юных сил» — мог сам себя, с иронией, пришпорить и охла-дить: «Дурачок ты, морячок, — съешь от сладкого лучок…»

Из такси Быстров выскочил бодренько, с видом «бравогоштурманца после берега и рандеву». Вошел в проходную портаи вздохнул с облегчением: часы над головой охранника пока-зывали два часа тридцать пять минут. «Часы идут — жизньпродолжается!», — подстегнул он мысленно своего покровителяна небесах и почти весело, «от коньячка и скрипки ресторанной»,прошёл между сонными охранниками, вяло на него глянувшими.Видно, им всё надоело.

— Спокойной вахты, ребята! — подбодрил он их, отщипнувот своего удовольствия, но они, очевидно, ожидали другого:

— Пивка — нет?— Нет, ребята-демократы… Только чай… — ответил он фра-

зой из песни своего поколения. Но они этих песен не знали,а значит, и слов не расслышали. Прошёл он меж ними, как под-водная лодка меж двух континентов — почти не замечен.

Дорогу от причала до проходной он хорошо запомнил, когдавечером уходил в город. Судно поставили у нового терминала,строительные работы на котором ещё продолжались. Там рылсяэкскаватор, ломая бетон, укладывали трубы в глубокую траншею.Всю эту стройплощадку приходилось обходить довольно далеко.Что ему тогда не понравилось. Как у любого штурмана, крометаймера работал в мозгу и некий компас: чем я не птица, котораязнает путь к своему гнезду? Чем я не кот, который на нюх опре-делит, сколько шагов до стакана сметаны? Чем я не моряк, если


66

не выйду на трап моего морского дома кратчайшим курсом?«Нормальные герои — всегда идут в обход, а мы —

и в океане — найдем, дружище, брод!» — переориентировал онсебя мысленно, и направил стопы на воображаемый край строй-площадки.

«Ноль два сорок пять!» — отсчитывали мозговые часы и торо-пили шаг: «Раз, два!»

Белая стрела причала, внизу, за бордюром ступеней, каза-лась совсем близкой и почти игрушечной. — «Ноль два сорокшесть! Ррраз, два!» — Дорожки и лестницы фонарей сразу про-пали, как только шагнул через бордюр в сторону и невольноускорил шаг, подчиняясь законам всемирного тяготения: «Полётпроходит нормально…», — прокомментировал внутренний голос-гад: «Сам пошёл — сам теперь падай!».

Снег оказался холодным и острым — ладонь обожгло милли-онами льдистых осколков, а зрачки, как у кошки, расширилисьи заметили тысячу подробностей, которые мгновенно охладилипыл, поставили на место и успокоили: «Склон не отвесный,а в меру пологий. Редкие кусты — мягкие. Скольжение телом —ровное. Ускорения — не наблюдается. Стоп — приехали!» Место,на котором приехал, стало одновременно горячим от тренияи стыло ледяной корочкой, точь в точь окорочок из холодильни-ка. Он потёр его с тыла, приподняв край куртки. «Стало! Стыло!С тыла…» — попытался себя развеселить. Первым делом, каквсякий мужик, огляделся — никто его «скольжения снежинкой»не видел. Хорошо! Вторым делом — поднялся и отряхнулсяот снега: «Порядок! Кости у Кости как крепкие трости!» Третьебыло пустяшным вопросом: «Продолжим?» — Внутренний голосскомандовал: «Команда — подъём! Офицеры — вперёд!» —и сделал следующий шаг: в сторону света фонарей на причале —он был теперь на их уровне и белое поле впереди — ровным, какстол. Глянул вверх, откуда падал желтовато далекий свет тротуа-ра и лестницы: «Высоко! — мелькнуло признание всей глубиныпадения. — Дуракам и пьяницам — везёт!», — вспомнил аксиомуморской практики.


67

Таймер продолжал считать: ноль два пятьдесят три…Вспомнил. Вчера, когда шли по фарватеру с моря на вход,

порт показался удивительным: множество скально-замшелыхостровов, с тёмно-зелёными рыцарями исполинских деревьевна фоне низкого солнца, в белом безмолвии льда и воздуха. Воз-дух, кристально холодный, мгновенно парил — у боцмана, сто-ящего на баке у брашпиля, у лоцмана — на крыле мостика, —клубился белыми облачками и покрывал белым инеем воротниккуртки и капюшон. Стоять на крыле было восторженно и приятно,глядя на корму ледокола, чёрно-зелёную воду и крошево льдин,лениво переворачивающихся и мокро блестящих. Ледового трес-ка под бортом почти не было слышно. В чреве ветвей и иголокпяти мачтовых сосен, плывущих — нависших — летящих! пяти-мачтовым парусным привидением справа от борта эхом вздох-нуло небесное чучело, качнув снег с ветки, и блеснуло глазастымлучом — это солнце сквозь ветви пустило нам знак, как маякиз пространства и времени. Снова мелькнула мысль: «Это былокогда-то. В другой жизни. Я точно всё это видел и запомнил…»

— Привет, мореходам и странникам! — вскрикнул восторжен-но младший помощник и кто-то ещё, может, сам капитан, улыб-нулись совпадению мыслей и чувств. И ещё одна ветка урониласнег — он долго летел к воде, рассыпаясь на белое облако…

Ноль три ноль одна…Меньше часа до начала вахты. Идти стало легко, хотя снега

на причале было много, был он свежим и рыхлым, совсем не то,что на смёрзшемся склоне, продуваемом всеми ветрами. Быст-ров повеселел и забыл о минутном падении: «Раз не видел никто,так и не позорно, а поучительно. Вспомнился старый анекдот:видит еврей траншею через дорогу выкопали: «Эх, — говорит, —прыгну с разбегу, как в молодости!» — Разбежался, упал вниз,высунул голову — никого нет: «А, — говорит, — и в молодоститак же…». Мужику, главное, на виду не упасть: за-об-суж-да-ютт!Очевидное — обсуждается долго, с удовольствием, безо всякогориска последствий! Не дайте повода вас обсуждать! Падайте —в темноте и тихо. Падение бывает спасительным, а обсуждение —


68

просто смертельным. Наука выживания среди людей.А вечер получился славный, если не считать начала. Вовка,

друг молодости и сокурсник, вовремя обозначился адресом,и заход в маленький балтийский порт рисовался заманчивойвстречей в квартире друзей. Чего ещё можно желать после шестимесяцев в Северной Атлантике? А когда друг намекнул по теле-фону, что будет подруга жены… Было, было. Ёкнуло сердечко.Какая она? Какая?

Начало было почти торжественным. Жена друга представилагостью гостю официально:

— Раечка — моя подруга.— Костик — друг мужа.— Очень приятно…— Очень приятно… Но лучше — не так официально, — сказал

он, улыбаясь с открытым забралом.Музыка кино настраивали на лёгкость и понимание:— Потанцуем? Я приглашаю вас, Раечка. — Он хотел откро-

вений и не боялся раскрыться: «Это ринг или танец? Мужчинаи женщина…» — начал говорить или только подумал?

Но она охладила:— Только без глупостей и объятий, — сказала серьезно.Он — ушам не поверил.— Вы серьезно? По другому сейчас не танцуют…— Тогда и не будем. Лучше вы расскажите о море.Она отошла к стене и двумя пальцами, скобочкой сверху

вниз, протёрла уголки накрашенных губ. Ему стало больно:«Не то!»

— О море? Оно очень капризное и качает. — Он ещё улыбал-ся, но сдержанно.

— Я не люблю про «качает» — меня подташнивает.— Да вы сами, как море!— Что вы хотите сказать? Что от меня тошнит?— Что вы, Раечка? Вы — как море — прекрасно капризны! —

Он все еще допускал, что она играет, и через пару секунд станетлегче.


69

— Если это ваш комплимент, то не очень удачный.— А если? — он потянулся с явным намерением поцеловать…— Не подходи, дурачок, — она изогнулась назад, и он живо

представил бросок её тела вперёд на разгибе спины, как этобывает в природе красивых змей.

— Вы, Раечка, грациозны как египетская саламандра.— Да?— Вы, просто, царица пирамид и скифов…— Намекаешь на возраст?— Что ты, царица? Казнишь ты красиво — умереть не жалко.— Опять гадость за словами скрываешь?— На красоту уповаю, египетская ты моя…— Не могу понять — ты всерьёз? А подруга сказала — стихи

писал, поэтом считался? Зачем?— Поэтому — поэтом.— Перестань ёрничать!Атмосфера стало вытягиваться, как лицо у обиженного. Дру-

зей было жалко: они искренне хотели устроить вечер. Он весьсконцентрировался на поисках выхода, чтобы не огорчить дру-зей. Она уверенно определила тему, будто не чувствуя напря-жения. Даже светильник заморгал беспомощно, но не погас,к счастью.

— Расскажи, что ли, случай какой-нибудь? Почём сейчас дол-лары?

— А, с долларами у нас случай вышел: чуть друг друга двамеханика газом не отравили.

— Как это?— Просто. Один боялся пропить заработанное и попросил

друга: «В отпуск едешь — возьми мои доллары и отвези женемоей».

— Да, я и не против, а только — боюсь.— Чего?— Вдруг, отберут где-нибудь. Рэкет везде: на таможне, в поез-

де, в государственном банке. Отберут!— Газовый баллончик купи!


70

— Может, пистолет?— Из пистолета убить можно, а газ — форточку откроешь —

гуляй дальше.— А проверить на ком? Может, газ и не газ совсем, а одна

реклама?— На собаке проверим: каждое утро на причал прибегает.

На ней попробуем.— Не жалко собаку?— Собаки — живучие, их Павлов тестировал. Чем мы хуже?Купили. Проверили. Собака — жива. Газ — нормальный. Мож-

но брать деньги и ехать. Но — сомнение: вдруг на собаку подей-ствовало, а на человеке осечка выйдет? Друг, который пропитьбоялся, он и предложил:

— Давай, на мне пробовать! Только по справедливости: каж-дый опыт — бутылка… Согласен?

Цирк. Собрали свидетелей и болельщиков. Чтоб веселеебыло — составили шутейный договор: развлечение, приключе-ние, ставки! Как иначе? Время контракта из жизни вычеркнуто,а смеяться хочется. Начали. Брызнули из флакона на друга-ста-кашека: стакашек упал, а подниматься не поднимается. У друга-газовика чуть сердце из груди не выскочило, так испугался.Потом оказалось — розыгрыш: стакашек-артист смеётся, газовик-прединфарктник икает, болельщики морды друг другу набитьгрозятся. Хорошо, что бутылку купили заранее — бутылка всехк миру наладила и всех вылечила. Такой случай. Из морской жиз-ни. Нравится, Раечка?

— Опять издеваешься? Ты же по всему миру и странам пла-вал…

— По-ó миру, Раечка, пó миру. Как странники прежде. Ходиля. Ходил…

— Ходил? В Бразилии был, например? Что в Бразилии инте-ресного?

— Разводы.— Какие разводы? На окнах, что ли?— Брачные. Они по пять — десять раз разводятся, а детям


71

от этого только лучше. Потому что после каждого разводау ребёнка бабушек и дедушек больше становится. А бабушеки дедушек больше — улыбок, пирожков, добрых слов тоже боль-ше. Так у них принято — детей не бросать! Старики там детейи молодёжь любят, оттого — всем танцуется молодо! Страна тан-ца и ритма, от семи до семидесяти!

— Врёшь ты все. Всё придумываешь? В Бразилии — самоеяркое — карнавал! Это все знают. Ты карнавал видел?

— Конечно, Раечка. Я же говорю — танцуют! Карнавалпо Бразилии круглый год кочует: сегодня — в Витории, завтра —в Салвадоре, потом — Аракажу, Ресифи… Как цыгане — кочуютиз города в город. Где — двое суток гуляют, где — четверо. Круг-лосуточно — пляшут, поют, веселятся. Никто не работает. Кило-граммы с себя сбрасывают. Любое приветствие включает и фразутипа: вот это карнавал — я уже три (четыре, пять…) килограммовсбросил! Гуляют, пока в городе пиво не кончится. Или — вино,или — хлеб… Серьезно гуляют, по-честному! Тебе бы, царицамоя саламандровая, не понравилось. Там серьёзно нельзя — силне хватит.

— Врёшь ты всё.— Ну, прости. На море, скажу тебе честно, бывает всякое.

А начну вспоминать — сам себе не поверю. Так зачем зря словатратить? Придуриваемся! Нам за море и солнце без меры дол-лары платят. А девать их в море — совсем некуда. Корабликибумажные из долларов делаем — в океан пускаем. Как в лужу.Каждый моряк начинается с лужи, Раечка.

— Вот ты и признался. Из долларов кораблики? Никакой тытеперь не поэт, а просто — никчемный, ничейный муж. Жизни —не знаешь! Долларами разбрасываешься…

— Точно! Поэтому, друзья и подруги, простите за глупости.Благодарю за гостеприимство. Дружище, пойдём пройдёмсяпо свежему воздуху… А женщины пусть нам пощелкают косточки.Я подарки, вам, девочки, в прихожей оставил. Подарки глядеть-примерять — это лучше, чем трёп морской слушать. Прости меня,ветреного, хозяйка дома.


72

— У Раи проси!— Раечка, простите мя, грешного. Позвольте пальчики поце-

ловать… Нельзя? Саламандровая…Сославшись на службу и вахту — царицу оставили с женой

друга, мерить и обсуждать заморские подарки, а с другом ушлив кабачок, посидеть в тишине. Сколько времени требуется двуммужикам, чтобы глянуть и вздрогнуть? Ничто не меняет мальчи-шеский мир: вот она — вечность и простота. Слова не нужны,а объятья — излишни. Коньяк и огонь в камине. Вечер с еврей-ской скрипкой! Спасибо тому еврею, которого посылает нам Бог,чтобы плакать от любови и радоваться избавлению от неё…

— Боги живут среди нас и не знают об этом, — сказал молча-ливый друг.

— Чтобы мы их считали своими и пили на равных!— Почему ты сказал ей, что ты капитаном не будешь?— Так сказал?— Она нам с женой сказала.— Не моя это женщина. Не моя.— Не сердись на неё.— Боже упаси! Женщина — это святое. У неё своя жизнь.

За нас! Мы тоже чего-то стоим!— Без звона?— Без звона… Ты помнишь слова нашей песни: «Сошлись два

бокала, как старые други…— Мелодия скрипки милее подруги…— И много нам слов говорить не пристало…— Нам море качать колыбель не устало…»— Сам сочинил?— Сам.«Раз, два!» — успел сказать и провалился в снег. — «Однако!

Тротуар под снегом кончился!» — пояснил сам себе, но с курсане сбился и продолжал идти «по кратчайшей прямой» на крайстройплощадки — предполагаемый, простите, край. «Через дветочки можно провести прямую и притом — только одну!» — ска-зал сам себе и наметил дальний ориентир: трап собственного


73

судна в конце причала. Трап был хорошо освещён, как и поло-жено по уставу вахтенной службы. Вахтенный прятался в чревенадстройки, возможно, пил кофе на пару с вахтенным помощни-ком и комментировал приближение одинокой фигуры по глубо-кому снегу: «Наверное, к нам. На нашего Костю — похож. Толькоочень глубоко сидит — чистый буксир по снегу плывёт… Купаетсяон в снегу, что ли?» А может, они и не видят… Сидят у телевизораи футбол смотрят. Вахта у причала — жизнь у моря…

Сначала ушли вниз ноги — по колено и выше. Потом — водапотекла к пояснице и животу. «Дьявол! — выругался, — скорона плаву буду, как ледокол!» — подстегнул себя, рефлекторновтянув живот-грудь и приготовился плыть. И не зря приготовился,ноги потеряли дно, а лёд впереди ломался при попытке опереть-ся локтями.

— Помянешь дьявола — придёт дьявол! — громко сказал самсебе. — Неужели придётся мне звать Бога? Очень смешно — уто-нуть в луже.

Пароход был совсем близко. Но он уже понял, что надоменять курс и ломать лёд не в сторону судна, а стремясь поперёкстроительной траншеи. Какая же здесь глубина? А ширина? Онпочти влез на лёд и начал ползти, но провалился всем телом, лёдвсплыл над ним, а за шиворот потекло ледяное крошево. «Таки утонуть можно?» — Он вдруг понял отчетливо — можно! Пря-мо перед трапом родного судна? Утром увидят, а он уже весьльдом зарос, пуговичками с якорями кверху. «Не пройдёт!» —хотел закричать, но не стал. Глупо, конечно. Кричать надо. Зватьна помощь. Может, услышат?.. Может, он и кричал, но уже самсебя не слышал. Всё, что было в нём морем накоплено, за всегоды плаваний, за все годы разлук — всё это встало дыбом внут-ри и боролось, обретая плавучесть и силу, которые даже на крикнельзя тратить. Некогда! Брось! Выплюнь грязную воду! «А в водекислород есть? — Вспомнил морскую байку. — Какой кислородв воде, слушай? — А рыбы — как дышат? — Жабрами дышат!Как — жабрами? Вот так, — ладонями у щёк и раскрытого жаднорта, показывает. — Жабрами!..» — Таймер тикал, считая секунды


74

без воздуха: «Мозгам нужен воздух!» — погрузился до дна —оттолкнулся — головой ткнулся в лёд, и лёд лопнул, выпустивлицо на поверхность. Вздо-ох! О-оох! Хорошо — дышать!Пальцы — на лёд… Руки и локти… Подбородок и грудь! Помнишь,как вёсла на яле качали: «Навались! — командовал румпельныйи качал своё тело вперед и назад, отсчитывая ход: раз, два,три… Рраз, два, три-иии… Нннавались!» — Молодец, румпель-ный! Молодец! Слышу тебя отлично! — «Ломай вёсла!» — такаякоманда на яле, на море, когда все силы в последний рывок! —Веселее, ломай! Мальчики!» — Ай, да румпельный! Ай, да море!Ай, да весёлая жизнь! Никому не расскажешь… Никому —не рассказывай! Раечка… Рая! Я не знаю про то, что случилосьу вас, только женщина — это вечно. Будьте вечною женщиной,Раечка! — Сознание начало плыть. — Не ищите вины, а ищитевина! Ведь не ваша вина, что улыбка — одна… Одиночеству губдайте каплю вина… Я немножечко груб — разве это вина?.. Этотолько для нас! Море — только — для нас… Румпельный! Слы-шишь меня? Слышишь?! Хотел я любимую женщину, а она вдругсказала: хочешь меня — бросай море… «Не-еат! — закричал! —Не-еат!» — Смеясь, задыхаясь, руками помогая груди и дыха-нию. Всё живое, что было в нём прежде, от всех предыдущихего поколений и жизней, от чайки, кальмара и мамонта — подня-лось на дыбы и взлетало, как вихрь на воде, как смерч винтокры-лый! Он был под водой, но взлетал! Поднимался! Упрямый отро-сток в воде ледяной поднялся торчком от желания жить. Горя-чий флакон был наполнен вулканом! Против всяких законов био-ники с физикой — встал в нём стержень мужской и кричал вместеплеском воды, льда и воздуха: «Не-еат!». Он вдруг вспомнил: кторассказывал, что, впадая в наркоз, напрягается тело мужчины,боясь никогда не проснуться. Сестрички в палате смеются и паль-цем показывают: просыпается… стержень! Смотрите! Просыпает-ся тело рефлексом весны! Продолжением рода! Где он? — Я здес-есь!.. — Будто рыба притихла в воде. Почему я не вижу себя?!Лёд и лужа — притихли, обозначив кильватерный путь ледоко-ла, чёрной раной на белом… — Ледокол — где? Не-ат!.. «Три


75

часа девятнадцать минут…» Лёд поднялся вулканом и лопнул,родив тело взлетающего гиганта. Он ударил по льду. Навалил-ся на лёд! Ушел в глубину, как подводная лодка. Упёрся спинойв лёд! Нога вдруг поймала овал трубы. Соскользнула. Поймала.Уперлась. Лёд на спине затрещал и потрескался, но — держалего под водой. Вздохнуть! Воздуха! Нет! «Мы вышли в открытоеморе!.. Нет, Раечка, не знаете вы мужчин! Не любите! Вы их —не видели! Потому и себя вы не поняли женщиной… А хорошаяженщина, Раечка, на мужике правится! Нравится? Если нравит-ся флот красавице — никуда она не уйдёт! Знаешь такую пес-ню? Ты не знаешь меня, подруга… Я — Костя Быстров! Я — Быст-ров! Делай — быстро! Как я…» — Он снова нащупал ногой —труба или камень? Рванул из воды как китовая туша! Расправилв полёте над снегом возбуждённое тело! Со всеми отросткамии руками! С ладонями, красными от порезов! Упал… и пополз.Полз. Лёд держал. Теперь он лежал сверху и молил, чтобы лёдвыдержал. Выдержал. Выдер-жа-ал! Он начал вставать, сначалана четвереньки. И шёл так, как ходит над пропастью зверь: рука-ми, коленями, мокрыми башмаками. Встал. Пошёл. Вода капалаи текла. Кровь капала и текла. «Три часа двадцать четыре мину-ты». Трап наклонный и скользкий. Леера прилипали к ладонямморозной хваткой — он сдирал их с ледяных поручней, отрываякожу, и радовался. «Чему радуешься, дурак? Дурачок ты, моря-чок, съешь от сладкого лучок!»

Вахтенный смотрел на него, как на привидение, открыв рот,но «мокрый» смеялся глазами и палец держал на губах:

— Тише! Никому — никому… Ни слова. Ты понял?Матросик кивнул и проглотил слюну от волнения.— Следы за мной вытри на палубе, хорошо? Улыбнись, если

понял.— Хорошо, Палыч! Сделаю! — улыбнулся. — Может, в сауну?— Нет. Душ в каюте — успею до вахты… — И опять приложил

палец к губам: тссс…— Я понял… — Парень смотрелся смышленым, и всё понимал

правильно.


76

— На причал-то посматривать надо — вахта.— Я понял, — исполнительно глянул на берег, — а вы?..Но старпом уже скрылся за дверью, и надо было брать в руки

швабру. Вахта и служба.В ноль три сорок пять он поднялся на мостик. Волосы ещё

мокрые от душа, в запахе шампуня с мёдом и свежей рубашки —тёплое ощущение дома:

— Доброе утро, коллега! Как вахта?— Доброе утро, Константин Палыч! Как город? Как провели

время?— Кофе горячий есть? В каюте не стал пить. Ужасно по паро-

ходу соскучился! — Он тронул рукой переборку и отдёрнулс испугом.

— Что с вами, Палыч? Не током ударило?— Током? Нет. Не током! Пальцы… — он засмеялся, облегчён-

но и честно. — Кофе судовой — самый кайф… горрряченький.Чуть не обжёг пальцы… Обжёг. Смех и грех. — Сжал ладонью свойсмех в горсти, успокоился. — Первый глоток кофе на мостике —это святое, коллега. Жить хочется.

Ноль три пятьдесят пять. Чего ещё можно хотеть? Дажеспина согревалась. Даже ладони заболели приятно, игольчатойлаской. Привычно изрёк: «Вахту принял. Приятного отдыха…»

С рассветом и весь следующий день — строители, грузчики,порт с экипажами трёх судов у причала — смеялись и пыталисьвычислить: кто такой этот «везучий, чертяка! Живучий моряк!Живучий…»

Он и сам это знал. И сам — радовался. Стыдно сказать:в луже… Навались, румпельный!

Ледокол! Раечка…


77

АБРИКОСОВОЕ МОРЕРассказ

— Смотри, какое у меня теперь море! Абрикосовое! А там —персик цветёт. Персиковое!

— А нам механик нужен. Из Геленджика на Турцию бегаем.Пойдёшь?

— Погоди, капитан. Тебе сколько лет? Шестьдесят? А мне —семьдесят! Я, можно сказать, только-только про жизнь пониматьначал.

— Ещё годика два поморячить мог бы?— Зачем? Не в том дело, что отморячился-откорячился,

а в том, что я берег увидел. Это хорошо, когда понимаешь и море,и берег свой… Нет. Моё море здесь теперь.

Садовод улыбался, не скрывал, что рад встрече, но сновавзял в руки перочинный нож и продолжил прерванное занятие —вырезал свистульку. Ивовая ветка, разбухшая от соков весны,дрожала и прокручивалась в его сильных пальцах, привыкшихпрививать живые побеги на растущем дереве.

— Пойдём, на старый орех присядем, помнишь его?— Как не помнить? Грецкий орех — король леса. Ни одно

дерево близко не подойдёт…— Сломало дерево в эту зиму. Такой мощный орех был, лет

сто — не меньше.— А ты раньше времени уходить решил… Возвращайся! Море

наше ещё!— У тебя — море. У меня — сад.— Подожди. Это тот сад, который умирал? Который тебе бан-

диты подарили? Сколько же ему лет? Сколько ему жить осталось,Петрович?

— Ты скажи, капитан: сколько лет живёт пароход?— Да сколько экипаж на нём будет достойный, столько и жить

78

будет.— Так и сад. Умирал, потому что люди вокруг умирать стали.

Союз — умер. Совхоз — умер. Садовник — умер. Мне главныйбандюк этот сад на сохранение дал. А сам — сам знаешь, гдележит. Царство небесное. Плохого сказать не могу, а хорошее —вот оно: не дал плохим людям сад на дрова выкорчевать,не позволил. Он так мне и сказал тогда: «Я в войне абрикосызелёные вместе с солдатами ел — витамины. Что б со мной нислучилось — пусть сад пацанам останется… Зацветёт!»

Сейчас хорошо — весна. Скоро тепло пойдёт настоящее.Видишь, птиц сколько! Откуда они? Давно столько птиц не видел.

Мы смотрели на небо, которое переливалось густыми потока-ми перелётных птиц. Они возникали на горизонте и быстро пре-вращались в широкое и переворачивающееся в вышине облако.Облако скученных стай распадалось, светлея, воспаряло сквозьсолнечные лучи, и оттуда, как с горки, густыми и тёмными волна-ми падало вниз, опять распадаясь на перья и крылья и шумностьвосторженных криков. В реке отражались облака и птицы, стре-мясь навстречу и сливаясь, как в зеркале, смешивались и смея-лись. Над лесом поднималось тепло, как пар. Из луж вырасталидеревья, отражаясь в глубину. Стаи текли над долиной, над блес-ком речных перекатов, над разбухшими почками, разлеталисьпотоками, садились крылатой листвой на деревья. Взлетали —все сразу, роняя на лес разноцветные перья. Одна волна — ого-ляла вершины деревьев, взлетая. Другая, чуть дальше — накры-вала размахами тысячи теней. А ветви вибрировали и содрога-лись от ветра, который рождала энергия птиц.

— Весна! — повторил Миша, манипулируя ножичком и накло-няясь, чтобы лучше видеть своё изделие. — Я скажу тебе просто:умирал сад. Людей вокруг не осталось. Я пришёл. Взял лопатуи ходил среди сломанных веток. Что я мог сделать? Механик сре-ди обрубков? Дерево — как человек: уход любит, слово доброеслышит. Будешь ухаживать — вместе с тобой жить будет и вместес тобой умрёт. Жизнь — простая механика, если подумать.

Пришла собака, вся в репьях, усталая от гомона птиц и своей


79

беготни за ними. Легла под кустом, положив морду на лапы,и сделала вид, что уснула. Но уши подергивались и шевелились,как крылья бабочки.

— Ты говоришь — пойдём? Сколько лет прошло? Почти два-дцать. Что, совсем не идут пацаны в море? Эволюция профес-сий — убивать легче и выгоднее, чем работать. А мой бандитпонял вовремя, что сад — ремесло чужое и трудное: отдал мне.Не каждый человек от суеты отойти умеет. А надо. Иначе, всяжизнь — сплошной лес: ни трудов, ни плодов. И люди бывают каклес. Жалко.

Куда я теперь? Никуда мне не надо. Не могу бросить. Не хочубросать — только жить начал. Цветёт — как невеста, верна —как жена. Абрикосовая. Персиковая. Роза с яблоком. Немножкогорчит, немножко сластит, немножко ветками гладит. Время при-дёт — каждый плод, как ребёнок. Беру в руки — плакать хочется.Веришь, я персики не ем — в руки возьму, а плод тёплый, будтосолнцем наполнен. Живой. Красотой и нежностью — удивитель-ный. Такие дела. А угощать своим персиком — рад: ешьте!На здоровье и с удовольствием! Будет урожай — позову тебя.Приезжай! Со всеми детьми, жёнами, внуками…

Персик и абрикос — из косточки — природой своей совер-шенный, можно сказать. Веками и людьми обласканный, возду-хом и солнышком одухотворённый. Каждое дерево своей зем-ле предано, а земля его корни помнит. И такая меж ними связькрепкая — не каждому человеку по силам. Когда умрёт дерево —на его месте персик не сажай — не будет жить. Все силу и красотуземли, которые она могла дать старым корням, — всё взял преж-ний плод, как хороший ребёнок от своих родителей. За эту вер-ность и связь уважали люди абрикос с персиком. Уронит караванкосточку, подхватит её горная птица, отберёт у птицы небесныйветер, спрячет от ветра дождливый поток, укроет от потокапотревоженный камешек, присыплет тот камень земная пыль,и согреет пыль солнце весеннее. Тогда и появится ростокна пустынном склоне, на солнечной стороне, на краю долины.Верблюд мимо пройдёт, не затопчет. Лошадь копытом не тронет.


80

Овцы с козами пробегут. Орёл рядом гнезда не совьёт — кра-сивое дерево не царапнет. Так персик с абрикосом растут —в стороне от других деревьев, как божьей красоты веточка.Зацветёт дерево — царевна среди цветов. Китайская косточкапод небом Кавказа — как попала? Как не пропала? Тысячи лет —загадка.

Думаешь, возрастом я утомился? В мыслях своих запутался?В словах не воздержан стал? Нет, мой друг. Одни — от книгпознают премудрости. Другие — меж людей добротой согревают-ся. А я — от людей в сад сбежал. От одиночества — к дереву при-валился, веточкой притворился, соком древесным обиду залил.Выжил… Когда дерево руками трогаешь, оно теплее становится.Точно тебе говорю. Другой — кошку за ухом чешет, и та ему хвостпод ладонь выгибает, мурлычет. Кто-то с собакой весь день раз-говаривает, а она — слушает. А я — с лопаткой по саду хожу: ока-пываю, присыпаю, поток направляю, постою рядом, на долинуреки посмотрю, залюбуюсь. Устану — опять к дереву сяду, лист-венный шёпот послушаю. Как веточка от него, сам расту. Чув-ствую.

Думал ли я об этом? Мечтал ли? Нужно ли мне это было?Не знаю. Теперь — не знаю. Не я этот сад искал, а он менявыбрал. Рассказать? Расскажу. Давно рассказать надо…

Он сидел на теле поваленного ветром грецкого орехаи вырезал свистульку, а мне показалось — вырезает себя из ство-ла столетнего дерева, в полный рост…

— Внуку? Нет, уважаемый. Младшему внуку компьютер пода-вай или флэшку с наушниками. О старших — разговор впередибудет, если будет. — Он странно перехватил грудь, будто чтона груди подправил. Вздохнул. — Весна в жизнь идёт. Семьдесятлет весна приходит. Помню ли? Наверное, помню, а верно —запуталось. Велика ли беда? И одна весна — больше чем семьде-сят, потому что — свежее и ярче! Сосульки закапали, подснежникпрорезался, лёд на реке затрещал и поплыл, лунная ночь не даётуснуть — много любил, а ещё хочется! Семьдесят лет живу — всё,как в первый раз! Радостно!


81

За его спиной зеленели под мартовским солнцем склоныплодородной долины, меж деревьев блестела половодьем рекаПшада. На вопросы отвечал с простоватой улыбкой, не спеша,будто ел кашу гречневую с молоком и с удовольствием.

— Мне всё нравится. Эта весна у меня открывает восьмойдесяток. Тревожно, поверь мне, и весело. Ну, как — поверю ей —этой весне? Как тогда обойтись мне без глупостей? Сад ли это?Земля ли? Или я на земле вместе с садом корнями врастаюи ветками к небу приподнимаюсь, как мальчишка на цыпочках…

Я слушал и не торопил его. Он прищурился:— Давно, друг, не виделись. Погоди чуток. У меня в сарайчике

есть бутылка — портвейн, «три семерки», с тех времён ещё. Всёждал я хорошего случая. И свистулька готова!

Он сбросил с колен стружки-обрезки, потёр палочку межладоней, снимая зелёную трубочку, поколдовал, наклонившись,постучал по ней, чутко прислушиваясь, потом улыбнулся мне,подмигнул таинственно и стал по-мальчишески юн и прост,а зелёная трубочка-палочка, вдруг запела совсем-совсем мило.Он перебирал пальцами, будто птичку пустил по веточке, и она —пела. С ним что-то произошло и, казалось, он совсем забыл обомне. Но, вдруг, оставил мелодию — она ещё летала меж нами,радостно перебирая крылышками, но — как эхо… пропала. Упа-ла, как будто. Он встал и повернул лицо ко мне. Оно было груст-ным и старым. Он положил зелёную палочку-птичку на ствол,рядом с местом, на котором сидел только что, и сказал совсемдругим голосом:

— Пойдём! Откроем бога из горлышка. Выпустим дух древ-них греков! Вино, я скажу тебе, придумано было людьми, чтобсравниться с богами: присесть и оглянуться — главное меж собойувидеть. И пить его надо — достойно. Будто сам ты — с богамии бог!

— Это ты — через край!— Я, одно время, в философию ударился…— Ты — философ? Извини.— Смешно?


82

— Да, ладно. Не отбирай у студентов хлеб, не ломай мысль,дедушка.

— Мне, как судовому механику и бывшему при бандюках,конфуцианство нравилось. Главное в нём — человек и государ-ство: государство защищает человека, а человек защищаетвласть и территорию. А потом древних греков прочёл и подумал,что я — из греков. Потому что у них другой тандем виден —Бог и человек. Бог, как люди, живёт: пасёт, пашет, вино пьёт.А человек — Одиссей, например, — мог, как бог быть. Но это —не каждому. Если сможет? Это, заметь, «если сможет», — понра-вилось мне: расти и расти хочется. Не дровами в лесу сохнуть.

— Деревом-богом? — Съязвил я.— Может быть, понимаешь?— А Европа?— Далась вам эта Европа? Не суть у них, а суесловие. Ухва-

тили от греков одно — «демократия» и забыли, что «демос раз-рушил Рим». Демократия — это оппозиция к власти, всегда. Кри-чать — могут. Строить и управлять — нет. Конь троянский поперёкдороги… Представь, если б сад мой был из разных деревьев?Растут — вкривь и вкось, цветут — в разный срок, плодят мелкотуи горечь. Не сад, а опять-таки лес. В лесу кому хорошо? Пара-зитам: прицепился к ветвям — и сосёт, как обезьяна, зелёное…Хотя, я ведь тоже, смотри — пустоцвет: семья оторвалась… Отцыи дети…

У нас в саду, не сегодня-завтра, зацветёт абрикос и персик —всей весенней бескрайностью. Ты знаешь, какого цвета цветыу персика? И я не знаю. Столько раз вижу, а знаю только одно —живые и нежные. Японцы поклоняются цвету вишни. В песняхудивляются цвету яблони. А я жду цветов абрикоса и персика,потому что они как ожидание чуда, чтоб рассвет порадовать.Только бы утро морозным не было. Только б совпала природатеплом и потугами, как мать своим криком и криком младенца.

Когда между Михайловским перевалом и Пшадой цветутперсики, весь мир кажется раем, и ничто не тревожит, кроме


83

одного: мороза бы ночью не было, веточки бы не примёрзли.Знали мы друг друга давно, работали на море, а история

с садом началась с бандюков, году в 93-ем или 94-ом, когдау него сгорел дом. Слава богу, все живы осталась: жена в это вре-мя в больнице лежала, а дети в школе. Работы и денег не было.Выкручивались, как могли. В это время и встретил он в городеэтого криминального авторитета. Как его звали — не помню.

Они — воры-бандиты, мэры и председатели, депутатыи адвокаты — все воевали между собой тогда: греки, грузины,армяне, чечены… ростовские, местные, пришлые, закубанские,подмосковские и майкопские… Народ за оружие браться не стал,слава богу, — бедствовал, но терпел. Понимал каждый: потянешьсвоё — загорится чужое. А верхи меж собой делили: и землю,и море, и рыбу и птиц в небе. Потому и не стало на небе птиц.Распугали. Каждую ночь стреляли и друг от друга бегали,по ночам — хоронили.

А с этим авторитетом, оказалось, они — пацанами — в одномдворе жили. Узнал тот про беду с домом, предложил помощь:если отвезёшь в Грузию деньги — получишь жильё. Миша Петро-вич на всё был согласен, что и как — не спрашивал. Что спраши-вать и чего бояться? Нужда.

Мы на Поти шли, вакансия на борту была — пошёл Петровичтретьим механиком. Нам — работник, ему — командировочные.

В Поти, понятное дело, ушёл в город. Что и как случилось —не знаю. К вечеру другого дня уходить нам, а его нет. Осталисьждать. Думали, что пропал. На третий день, с утра, появился.Живой. Только это и можно было сказать о нём. Остальное —смотреть страшно: почти без одежды, весь битый и окровавлен-ный, одна нога так опухла, что не только башмак надеть — брю-ки разрезать пришлось. Башмак на ноге, башмак в руке — самживой, и то, слава богу. Сказал сразу: если через десять минутне уйдём — всех положат, по следу идут. Ушли. Катер вдогон-ку за нами вязался, да волна для него крутая была — вернул-ся. Такие времена были — криминал в каждом городе. Тяжело.Ничего не рассказывал — молчуном стал. Но домик на окраине,


84

старенький, маленький, в кустах у самого аэродрома — ему, точ-но, от города дали. Документы, ключи — все законно. Криминалсправедливый был и с властью строг.

После этого Миша механику бросил — стал смотрящимпо грузу на судах наших ходить. Плохого о нём никто не сказали никто не слышал. За это его уважали. В одном рейсе казус слу-чился. Везли мы турчанку. Каюта отдельная. Кому кем приходи-лась пассажирка — тайной осталось. А казус-то в чём? В штормпопали. Такой шторм раз в десять лет бывает. Я думал — хананам. Так бы и случилось, но, как говорили потом, очень турчанкамолилась. Потому как послал её муж из Трабзона в Темрюкк какому-то знахарю слова непонятные от бесплодия выучить.Вот она этими словами — себя, нас и судно с грузом — всех!у бога-аллаха и вымолила. Однако не зря говорят: море большое,а мир маленький. Стало известно, что забеременела и родилаблагополучно от русских слов турецкая женщина. Муж-турокмолебен справил или как там у них, мусульман, принято. Подар-ки в мечеть или хадж в Мекку? И никто на борту не знал, чтовсе штормовые сутки, три или пять, был в каюте с турчанкой Пет-рович. Почему? А как ей одной справиться? Экипаж — судномзанят. Так я ему и сказал: выручай, Миша! На море человек про-является сразу: нужен или не нужен. Бывает, что и пассажир —козырь. Экипажу — работа, а турчанку довести живой — честь.Кого к ней послать? Справился — чёрт механический. Что гово-рил ей? Почему она ему на причале кланялась, когда в Трабзонпришли? Смотрящий. Уважали Петровича.

Третий раз по-другому было. Очень серьёзный заказ был:в первых числах марта побежали мы на Стамбул с экстренноймиссией: закупить цветов живых — сколько взять сможеми к восьмому марта вернуться. Бомба! Цветы тогда в дефицитебыли, а к женскому празднику — в большой цене. Расчёт верный,денежный. Это все понимали. Загрузились товаром, по самоеблагодарю: спать негде — кругом цветы. А кто виноват или накол-довал — не знаю. Потом вспоминали-рядили, одного точно при-метили — рыбачёк на причале сказал: в цветах — как могила!


85

Вышли в срок. Из Босфора высунулись, на Синоп подвернулии в такой шторм попали, что домой мы пришли только после 15-го марта. Цветы до прихода не выбрасывали — доказать что-бы наши расходы. Провонялись — как в морге. Вывели насна причал всех — дали очередь за обрушенный бизнес. Оказа-лось — пугнули только. А хоронить пришлось нам заказчика —сам себя стрельнул: слишком долгов много было. Все цветына могилу легли, а что не поместилось — пустили по морюза женский праздник и на помин души.

Мы, наконец, сели за стол, и портвейн «три семерки» былмежду нами третьим. За всех, кого потеряли и вспомнили.Жизнь — большая компания!

— Вино, капитан, имеет одну особенность: либо ты веселишь-ся, и мир за тебя и вместе, либо все над тобою смеются… Я тутдруга встречал, много лет не виделись, очень хотел ему Крымнапомнить — молодость нашу под Севастополем. Купил несколь-ко бутылок крымского вина, на этикетках — впереди и сзади —большими буквами: «Крымское… Инкерман… Массандра…»,а дальше — меленьким шрифтом, не разобрать. Принёс домой,взял лупу: «из итальянских и французских виноматериалов…Московская область». Прочитал, отложил, жду гостя. Приехали говорит мне сразу: «Там у меня в багажнике — три бутылочкикрымских вин: портвейн, херес и мускат «Тавридия»… Хочу тебяпорадовать! — Глянул я и улыбнулся — всё то же самое, чтоу меня стоит. Промолчал. Всё равно ведь приятно и праздник.Не вино к столу, а друзья за столом!

— Ты спрашиваешь, почему бандюк этот меня выбрал? Ведьвся жизнь — врозь. Только детство общее: казаки-разбойники,красные-белые, чехарда… Чехарду помнишь: одна команда —голову второго берёшь под мышку, второй — третьего… Стоим«гусеницей». А вторая команда — на наши спины, как птицытяжёлые, прыгают. Они — давят сверху, а мы — держим. Не как«гусеница размякшая», а как мост, на своих ногах. Знаешь, ядумаю, он меня не выбирал. Не из кого было выбирать ему. Он —поверил…


86

…Что со мной было в Поти? Так это уже я и сам забыл. Понялтолько, что о деньгах я не тому сказал, кому должен был. Они всена одно лицо казались — чёрные. Или я — глупый. Помню, чтогонялись за мной больше суток: ловили и били, а деньги я спря-тал. Так спрятал, что и сам найти не мог, веришь? Я под домомзаброшенным спрятал, когда пришли за деньгами, там экскава-тор работал и от дома одни развалины — пыль облаком. Опятьбили. Потом — надоело бить. Один говорит: утопим в обществен-ном туалете! Привели, хотели в одежде просунуть — не прохо-жу в отверстие. Заставили раздеться — просунули, головой вниз.Хорошо, что я ниже плеч узкий был — быстро ушёл и быстровынырнул, не задохнулся. А мозги заработали так быстро, что язмеюкой в углу всплыл и наверх потянулся. Им меня не виднобыло. А в углу верёвка была и жердь стояла. Я уже из ямыв какую-то дырку по земле полз, когда услышал, что-то тот, гор-ластый, гранату решил в туалет бросить. Они его удерживали,а он бросил. Как они так лоханулись? Туалет развалился, а они —не вышли… Я до вечера прятался, потом — на берег протокивышел, разделся, отмок, обмылся. Пошёл к дому, где экскава-тор работал. Нашёл свой мешок с деньгами. Пошёл снова к томуресторану, где ждать должны были мою передачу — дождались,передал. Отмывали в каком-то гараже, из шланга, главное —с мылом. Накормили. Положили спать. Хорошо, что уснутьне успел — в туалет захотелось, в сад вышел — вырвало околотуалета, от запаха. В этот момент и услышал — другие пришлии стрелять начали, меня искали. Я — побежал…

…Про турчанку рассказать? И рассказывать нечего. В тойкаюте, да в такой шторм дышать нечем было, говорить — ничегоне услышать, так море кидало нас, вверх-вниз, вправо-влево.Трясло и бросало. С жизнью прощался? Нет, её жалко было, дру-гое — как в другой жизни осталось. Она, бедная, руками цепля-лась и ногти ломала в кровь. Думала: в меня вцепится — живойбудет. Рвала на мне всё на ветошь мелкую, и меня рвала, кактигрица зайца. Что делать? Обхватил её руки, прижал покрепчеи запел песни, которые на ум приходили, все подряд: про жизнь-


87

любовь да про отчий дом. Притихла. Как ребёнок меня обнялаи говорила мне, говорила, про своё рассказывала, пока не усну-ла, обессилев совсем. Сколько времени петь и слушать приш-лось — не скажу сейчас. Может, пять часов, может — десять…Ты говоришь: суток трое, пять… Не помню. Руки помнят. Четыреруки, капитан? Четыре! Это не на пианино в гостиной, с окномна луну. Это — за жизнь. Цеплялась. В четыре руки! Не хотелаотпускать меня. Слов запомнила русских — на всю жизнь… Тур-чаночка! Плохого — ничего не было. Даже в мыслях. Ребёнок!Она думает — я её спас. Вы говорили — она отмолила. И молитвыеё — до небо взлетели. Может быть. И на мостике — люди были.И машина, хвала её богу — не подвела. А руки — спасли. Такцеловал её пальчики в кровушке! Все мы тогда за край жизницеплялись. И Бог ли, Аллах ли нас там не оставил. И все мытогда — выросли, — он показал двумя пальцами, — чуть-чуть-чуть!

…А цветы? Что цветы? Отцвели и завяли. Предъявить нечегобыло — такой у нас бизнес. Криминал да риск, да судебныйиск. Прятался и жил на кладбище, почти год. Потом испугался,что кто-то меня увидит, ушёл на берег и там, в полузасыпанномс войны подземелье, как змей, мёрз всю зиму. Людей сторонился,бояться стал. Нашёл меня хлопец, от бандюков, передал от глав-ного, чтобы шёл я за перевал в этот сад. Потом — сам знаешь…

— А дальше что? Что делать будешь?— Когда?— Так не вечный ведь?— Так мне тогда уж неважно будет.— А сад?— Сад — проблема. Потому тебя и позвал. Ты думал — я тебе

нужен? Нет, капитан, — ты мне.— Чем я тебе помогу? У тебя — дети, внуки, семья… Им —

передай!Он усмехнулся и повернул лицо, которое осветилось и опять

показалось мне серым и старым, разлил вино по стаканами сказал совершенно четко, разделяя слова:


88

— Это главная тема. Про семьдесят лет, про события жизни,про Конфуция и богов — всё это ничего не стоит. Лес. И ни в томбеда, что мне старший внук говорит: продай всё, а нам деньгиотдай… Я и так всё оставлю, с собой не возьму… Но они это «всёот меня» не видят. Персик для них — в магазине, на полке. Мир —полка с ценниками. Я, можно сказать, последний грек на этомперевале.

— А ты разве грек, Петрович?— Не похож, разве. Папа — русский, а мама — гречанка.

Кому — сад оставить? Только-только цвести начнёт. Что я садускажу?.. Молчишь? Ну, за Крым, что ли?

Мы чокнулись, выпили и замолчали.Всю ночь он не спал. Я слышал, как он ходил, разговаривал

долго с собакой. Собака скулила и плакала, будто рассказывалаему о своей боли. Под утро пошёл дождь. Мелкий и тихий.

Потом пела ночная птица. Тень горы отпустила половинкулуны, как выдохнула. Река заблестела. От дороги шёл шум редкопроезжающих машин. Потом осветилось сиреневым небо,и сразу зашевелились птицы на ближайшем дереве, кто-то про-бежал по траве, а собака зарычала и встала на ноги. Что-то про-исходило совсем близко. Воздух светлел и наэлектролизовывал-ся, как магнитное поле. Казалось, брось вверх башмак — онповиснет, будто за провода зацепится. Какая-то мистика быларядом и караулила моё ожидание. Вдруг собака сорваласьс места и побежала вперёд, заливаясь от лая.

— Что происходит? — спросил я, вставая и натягивая куртку.Он опять сидел на поваленном ветром орехе. Свистульку

держал в руке. Сказал, не вставая:— Весна. Сад зацвёл. Не торопись. Через пару часов — мир

красивым станет.Я вышел и посмотрел на сад, но ничего не увидел, кроме

собаки, которая бегала далеко от нас меж деревьями, изредкаостанавливаясь и лая, как вчера на летающих птиц. Но птицыещё не летали, а трава под ногами была мокрой.

— Что это с ней?


89

— Играет.— Сама с собой?— С цветами играет.— Сад зацвёл? Почему я не вижу?— Главное увидеть — богом стать.Собака бежала к нам, заливаясь от лая и виляя хвостом. Я

вспомнил вчерашние разговоры, спросил:— Что теперь делать будешь?— Теперь? — Он встал, потянулся, расправил плечи, поднёс

свистульку к губам, но вдруг рассмеялся, сунул в карман и забыло ней. — Теперь уже поздно! — Он был рад какой-то своей новоймысли. — Хорошо!

— Что — хорошо? Понял — кому отдать?— Поздно выбирать! Поздно спрашивать… Это мне

и хорошо — сомневаться некогда. Остаюсь опять греком! Сад —зацвёл! Жить надо…


90

МИР КАЧАЕТСЯ, ЧТОБЫНЕ УПАСТЬРассказ

Вождь вставал рано. Выходил на деревянную верандуи встречал солнце, поднимающееся из-за песчаных гор. Минутымолчаливого ожидания были священны. Только птицы поюти летают, не дожидаясь солнца и не спрашивая разрешения. Ктоможет запретить им? Летают и поют.

Первые слова свои, произнесённые в лучах солнечного рас-света, вождь считал голосом Бога и помнил их весь долгий день:

— Мир качается, чтобы не упасть, — сказал он и шагнулк краю террасы.

Бассейн внизу был без воды. На дне бассейна лежал верблюдс переломанными при падении ногами. Верблюд был живи беззвучно плакал, качая головой на длинной шее.

Вождь не смотрел на верблюда, он поднял глаза к небуи долго наблюдал за двумя орлами, медленно ввинчивающимисяв высокое светлое небо, будто там, а не на земле, они искалидобычу. «Жизнь летает в поисках смерти…», — подумал власте-лин песков и стал взглядом оценивать свои владения, представ-ляя себя орлом: финиковый сад, виноградник, лужайку передтеррасой и тень человека без головы: погонщик верблюда сиделна коленях у края бассейна сломанной статуей: голова его виселалицом в грудь, на ниточке шеи.

Небо — пламенем огненных спиралей и струй, всё болеевытягивалось вверх, слизывая высокие звёзды или разметая их,как костёр разметает искры. Рассветная радуга — светлелаи убегала, как напуганный светом зверёк. Воздух — пружиняупругими волнами, тёплыми или холодными, боялся рассветаи оседал перед ним, отступая. Песок — золотой и серебряный,

91

искрился и скрипел в воздухе и на зубах, мелкий, как звёздныйпепел. Пустыня становилась всё больше и жарче.

Вождь усмехнулся странному ходу мысли: «Советский Союзразвалился совсем далеко отсюда, а у нас от этого — бассейн безводы остался. Глупо!.. А жена моя требует халат из русского ситцаи баночку чёрной икры из Москвы. Она не понимает, что мир —это качели: вчера — завтра… Вчера — сегодня — завтра. Мир —война — мир…».

Вслух повторил первую фразу:— Мир качается, как птица в воздухе.— Мир — это Америка, мой господин, — сказал главный слу-

га, закончивший университет в Вашингтоне.Вождю стало неприятно. Утренние слова прозвучали, но Бог

не знал слова Америка, в этом была фальшь утренних ожиданий.Слуга тоже почувствовал тень опасности, будто качнулась подногами стена предков.

— Мир — это моя жена, которая ночью не пустила меняв спальню. Если тобой недовольна жена, то Америка и все пра-вила мира — дерьмо… — Вождь повернулся в сторону кабинетаи сказал громко, — найди этого русского пьяницу, который давноуже проиграл мне свою жизнь. Женщина — вот кому мы отдаемвсё! А зачем? На войне умирают мужчины — зачем? А миром вла-деют женщины. Почему? Пусть русский ответит!

— Написано в Книге: Бог — господин на небе, а вождь —на земле. Зачем тебе спрашивать русского?

— Русский сказал мне однажды: «Не пренебрегай маленьки-ми людьми — они помогают тебе возвыситься».

— Разве он читал нашу Книгу? Ты владеешь половинойпустыни — зачем тебе он, маленький, как заноза в моей пятке?

— Даже орёл, который владеет всем небом, смотритна землю.

— Спасибо, мой господин: слова мудрого человека — это гла-за для глупого, — смиренно поклонился главный слуга, — я найдуэтого русского.

Вождь снова вышел на террасу и сказал слуге, оборачиваясь


92

и облегченно вздыхая:— Принеси мой винчестер, — обращаясь к погонщику, —

встань! Рано молить о смерти. Подними свою голову и идина Восток. Если тебе повезёт — ты пройдешь всю пустыню, каксвятой человек прошёл море. Если не повезёт — ты успеешьобратиться к Небу. И пусть тебя услышит перед смертью хотя быжалкий скорпион, чтобы оценить твоё мужество.

Погонщик встал, повернулся лицом к пустыне и сделал пер-вый шаг…

Вождь протянул руку назад — винчестер лег на ладонь. Этобыло приятно, как рукопожатие друга. Приклад не успел упереть-ся в плечо, потому что рука и оружие стали продолжением телаВождя и Воина и началом выстрела.

Выстрел остановил второй шаг погонщика и оборвал мукиживотного. Погонщик сделал второй шаг, третий…

Вождь погладил винчестер, посмотрел на тело верблюда,которое уже вытаскивали из бассейна, и сказал, будто говорилсам с собой:

— Всегда найдётся тот, кто убьёт тебя, но идти надо —до конца.

Русского все звали Софрахт и думали, что это его имя. Компа-ния «Совфрахт» давно исчезла вместе с далёким СССР, а русскийостался. Почему? Что там у них происходит? Разве русские могутобъяснить? Они приходят как дождь и остаются зазеленевшейтравой или высохшей лужей. Совфрахт, одним словом.

Пьяницей его никто не считал, кроме его жены, тоже — рус-ской. Женщина может говорить о муже то, что роняет её в глазахслушающих. Африканцы любят судить сами, и потому были уве-рены, что она — тень, потерявшая своего хозяина, а Совфрахт —колдун: кто-то видел его на вершине дерева, а дерево, для жите-ля пустыни, — это ноги Бога и взбираться по ним могут толькоизбранные.

Он работал здесь уже лет двадцать, последние нескольколет даже не уезжал в отпуск, во всяком случае, никто этогоне помнил. Каждый день его можно было увидеть со стаканом


93

в руке, но никогда — пьяным. В порту его знали все, говорилио нём даже в самой отдаленной африканской деревне. Были двеособенности: его всегда куда-нибудь приглашали — на праздни-ки, на свадьбы, на скачки или на охоту; и его всегда искала жена.То есть, не то, чтобы искала, а спрашивала, говорила: «Я оченьбоюсь, что он напьётся и потеряется», — и заказывала себе вискисо льдом…

Впрочем, она уже давно уехала с каким-то заезжим итальян-цем, любителем острых приключений со змеями. Вспоминалио ней только изредка, когда русский Совфрахт объявлял себепраздник, уезжал на окраину порта в рыбацкий поселок, садил-ся на террасе бара, того, который с видом на океан, пил и пелсвои русские песни, грустные или веселые, по странному какому-то выбору.

Бармен — худой высокий африканец с татуировкой паукана внешней стороне правой кисти, слушая эти песни, улыбалсяодним глазом и повторял любопытным посетителям:

— Это русский поёт… Сегодня он потеряется. Точно, потеряет-ся. Я уж знаю. — Один глаз его снова закрывался в подобие шра-ма, будто подмигивал, — потому что он расплатился сразу за всёи сказал: «Не люблю пить в долг».

Кто-то из посетителей торопился уйти и суеверно склонялголову, а кто-то боялся, но слушал. И бармен понижал голос:

— В тот раз она тоже пришла за ним. Наверх подниматьсяне стала. Услышала, как он поёт, и не стала подниматься. Села вонтам, в углу. Виски, конечно, я ей сразу подал. Да она уже и быласлегка мокренькой. Но это делало её ещё привлекательней. Кра-сивую женщину — хоть одень, хоть раздень — она все равноостаётся красивой, стоит только ей посмотреть на вас и улыб-нуться. Красота женщины в её характере, радость — от её улыб-ки, — говорят на Востоке. А она тогда та-ак улыбнулась, виноватои жа-алостливо, и спросила: «Почему-уу он меня не лю-у-бит?..»,спросила, а я будто виноват — что сказать ей в ответ? У менятакой бар, что женщины сюда не заходят — только эта одна, пото-му что она русская и жена Совфрахта. Что мне с ней делать? Я


94

и сейчас не знаю. А тогда? Тогда я принёс ей на столик кофеи пошёл наверх, посмотреть на него. Поднялся, смотрю, а его нет.Пропал. Бутылка с остатками водки, блюдо с холодным мясом,лёд в стакане ещё не растаял, а его нет. Куда делся? Выход ведьтолько вниз, мимо стойки бара, и я бы увидел, если бы он выхо-дил. — Бармен налил себе холодной воды и медленно выпил,потом продолжил. — Когда человек пьян, он крутится как столбветра и пыли посреди улицы и не знает, куда идёт: напугает всехи исчезнет прочь. Где он? Только змея под песком изгибаетсяна том месте. — Слушатели понимали и ждали продолжения. Бар-мен продолжал:

— А жена русского сказала тогда: мне деньги его не нужны.И подарки его не нужны. Пусть он мне улыбнётся, как прежде. Яего обманула, и он стал другим. А я не хочу его видеть другим!Я уйду от него. К другому! Женщина — это тайна, скрытая пла-тьем. Так говорят пошляки на европейских базарах. Я — не тайна.Я жена, которая хочет любви. Я его обманула, а он не простил.Это от того, что в нём мало любви ко мне? Или много любви?Не хочу выяснять. Уйду. И забуду, что я обманула сама себя.Понимаешь? Понимаешь ты, африканец, что женщина хочет мно-гого, а цепляется за такую малость. Хоть бы он ударил меня.За любовь. За обман. За мою бестолковую ветреность. Менязовёт этот итальянец, с фотоаппаратом и золотой змейкойна шее. Когда-нибудь она укусит меня, как настоящая. И я умру.Не надо мне больше пить. Не наливай мне, африканец. И емуне наливай. Ему больше не надо пить, чтобы забыть обо мне. Ясама о себе забыла. Не говори, что я приходила за ним. Еслижена не ведёт мужа вперёд — она толкает его назад — таку вас говорят, африканец? Пусть летает он по своим деревьям,как демон моих одиноких снов. Пусть — летает! А я — ухожу…И ушла. Больше её здесь не видели.

Бармен вздохнул и продолжил:— Эти русские совсем не умеют беречь Дом, который внутри

нас. Они терзают себя, будто живут три жизни. Они не знаютмудрость пустыни: след человека и след верблюда — лишь ямки


95

в песке. Они идут по песку и не думают о своих следах, будтоне собираются возвращаться. Русские — это пустыня и небо, пол-ное летящих птиц. Куда они летят? О чём они поют? Хорошо, чтопришёл грек и нашёл русского на пустой крыше.

Бармен потер паука-наколку и умолк надолго. Ему нужнобыло успокоиться самому: он побаивался мистики и высокихдеревьев, но наколка защищала от злого глаза, а грек защищалот русского.

— Русский — весёлый колдун! — заключил бармен, испуганноулыбнулся от ужаса произнесённого и захлопал ладонямипо своим коленям, будто изгонял дьявола и гнал себя в танецна крыше: «Калинка-малинка… малинка моя…», — весёлыми сло-вами непонятной русской молитвы.

Грек Пандополис — это наш грек, африканский. Все его пред-ки здесь упокоены, и жёны их здесь своих деток рожали. И онздесь вырос. А жену свою — Александру-сан привёз из японскогоплавания: улыбка под радужным зонтиком.

— Кто поёт? — спрашивает грек.— Русский, — говорю, — только его уже нет там.— А где он?— Никто не знает, где он.— А кто поёт?— Тень его.— Пойду, посмотрю эту тень, — сказал грек и пошёл наверх

по ступенькам на террасу. С собой взял бутылку виски и бутылкукока-колы.

Грек поднялся на террасу — за единственным столиком нико-го нет. На столике тарелка с закуской и пустой стакан. Бутылкинет. Грек посмотрел вниз: на песке под стеной увидел свою тень,а чуть в стороне — тень старой оливы. Глянул через плечо вверх,спросил солнечные ветви:

— Ты там?На крыше кто-то запел: «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя,

с молодою женой ты погубишь себя…».Грек налил виски, разбавил колой, положил лёд и сел


96

за столик. Русский продолжал петь: «А за это за всё ты отдай мнежену…».

— Кто пришёл?— Грек. А ты кто?— Русский.— Мой греческий прадед Фотий служил русскому царю.— А мой русский прадед Дмитрий служил России.— Выпьем, русский?— За что, грек?— За наших прадедов.— Согласен. У греков и русских один крест и един Бог.— Один — от одиночества, един — объединяющий. А крест

наш — мы не дома. Ты почему не в России?— Я ей служу. А ты почему не в Греции?— Ходил в море. Встретил женщину. Вернулся к бизнесу

и могилам отца и деда. Нет лучших посредников в сложных мор-ских делах, чем греки.

— Далеко занесло твоих предков.— Греция — маленькая, а история у неё — большая.— Читал: греки не любят рисковать, но любят деньги.— Деньги нельзя любить, как нельзя любить золотую цепь,

которой тебя приковали к забору.— Может, это такая игра, грек? Торговля деньгами — игра

людьми?— Торговля — это не игра, а религия. Её боги — Гермес

и Меркурий.— Знаю — Гермес и Меркурий — греческие покровители

воров?— Ты, русский, хорошо нас знаешь?— Знаю.— Ты не всё знаешь, русский. Вор — это часть торговли, как

весы и товар. Купцов обворовывали, караваны грабили, кораблив плен захватывали. Торговля — время между двух войн.

— Одно продолжает другое, грек. А греки — находят выгоду.— Выгода — это продолжение имени. Какого грека ты зна-


97

ешь? Айвазовский из Феодосии — знаешь?— Это наш грек, русский.— Законы Паркинсона знаешь? «Если один человек делает

работу за два часа, то два человека сделают её за один час»?Знаешь? А у греков закон этот звучит так: «Если два человекаделают работу за два часа, то один грек сделает её за час…»

— А второй час — будет танцевать сиртаки?— Греция везде, где есть хоть один грек. Понимаешь меня,

русский?— А там, где появился один грек — будет греческая коло-

ния, да?— Нет. Я — грек и моя жена японка — это не колония. Греки

любят уезжать далеко, как птица летит через горы. А ты, русский,зачем на дерево залез?

— Детство вспомнил. У меня такое же дерево рядом с домомросло. Я мальчишкой на ветки его садился и смотрел на море.

— Как с мачты своего корабля?— Да.— У меня такой же корабль был, качался от ветра, как будто

на волнах.— У вас, греков, если мифы читал, Одиссей дом свой вокруг

дерева детства построил…— И кровать свою с Пенелопой на том дереве расстелил…— Лезь ко мне. Буду звать тебя просто: грек! Нам места хва-

тит!— Как в детстве?— Давай! Кто первым увидит корабль на горизонте — тот

платит за выпивку.— И раздает карты.— Ты и это умеешь, грек?— Грек может всё. Сыграем!?— Раз залезли на «ноги Бога» — как называют дерево афри-

канцы — будет нам и грех, и будет наказание. Надо искать тре-тьего игрока и играть по-взрослому, грек?

— Я знаю, кто составит нам компанию и будет третьим —


98

местный вождь! Но он не прощает ошибок и хорошо стреляет. Тыне боишься?

С той самой минуты, когда вождь сказал громко «Найди этогорусского пьяницу!», порт начал жить ожиданием какого-нибудьсудна с моря и ловлей капитана, которого можно было бы взве-шивать, как мешок с деньгами. В качестве весов готовилисьвыступить три игрока: грек, русский и сам вождь, которому двоепредыдущих проиграли крупную сумму, обучая его игре в префе-ранс. Так говорили. Вождь учился в Париже, в Москвеи в Лондоне. Три диплома в кармане — туз в рукаве.

Долг может быть разным: военным, картёжным, моральным,денежным… По восточному обычаю нельзя возвращать долгденьгами: долг возвращается в виде подарка, неожиданногои приятного.

План был прост, как одесский гоп-стоп, но не лишён афри-канского колорита: судно надо арестовать без объяснения при-чин — кому они нужны здесь? Капитана пригласить на береги поставить в такое положение, чтобы он сам, ни о чём не дога-дываясь, преподнёс вождю судно и экипаж. В обмен на жизнь —почему нет? Это ведь только игра слов. Жена вождя хотелакорабль. А зачем ей корабль? Куда смотрит Бог, когда женщинасмотрит в зеркало и придумывает свои желания?

Желания — это весна вашего сердца: радуйтесь им.Желание делать подарки — радовать Бога, — говорят

на Востоке.Умение делать подарки — радовать себя, — высечено

на камне.Желания моей жены — это испытание моего разума, — дума-

ет вождь, когда остаётся один.Африканцы смотрели на пароход, идущий к причалу, как

на подарок небес. Все улыбались. Некоторые — пританцовывали.Десять лет ни один иностранный грузовик не входил в водыРеспублики. Среди толпы любопытных и жаждущих заработатьвыделялся мистер Совфрахт — представитель исчезнувшегоСССР, оставшийся здесь, в африканской Республике, ждать Новой


99

эры социализма. Дождался? Посмотрим.Флаг на мачте грузового судна выделялся не золотистым сер-

пом-молотом на красном фоне — как прежде, а старо-русскимтрехполосьем: красная-синяя-белая, но слезу из глаз выполос-кал: Россия возвращалась в Африку.

Через час, размягченный чувствами представитель Софрахта,сидел в каюте капитана, объяснял положение дел в портуи в Республике и медленно подводил к главному: глотнутьпо рюмашке холодной водочки и обсудить перспективы.Не спеша.

Глотнули.— Хорошо пошла!— Родимая! Столько лет жду. Давай, ещё!— Между первой и второй…— Промежуток небольшой!— Пуля пролететь не успеет!— Вернулся я на родину… — пропел представитель слова ста-

рой песни.— Стоят березки стройные… — продолжил капитан.— Эх, дороги… — вздохнул представитель.— Пыль да туман… — попытался капитан петь другую песню.— Прости, капитан, — представитель склонил голову, —

и такая песня была. Много я чего перепел, когда Союза не стало,когда слова комом в горле останавливались, то я их насвистывал.Как птица одинокая.

— А почему остался? Почему не уехал со всеми вместе?Домой!

— Куда? Подожди, не наливай пока. Дай выговориться.— Говори.— Где этот дом? Мне дом мой — от Бреста до Курил! Только

так я привык себя чувствовать — не по дому скучал, а по целомумиру. Помнишь, у Блока: «…Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы. Попро-буйте, сразитесь с нами! Да, Скифы — мы! Да, азиаты — мы,с раскосыми и жадными очами!.. Держали щит меж двух враж-дебных рас — Монголов и Европы!..». Сашенька Блок. Александр.


100

Скиф русской поэзии. За Блока: «Забыли вы, что в мире естьлюбовь, которая и жжёт, и губит!.. Опомнись, старый мир! …сзы-вает варварская лира!». До дна!

— Сзывает варварская лира? Да ты поэт!— Я — представитель советской судоходной компании, пред-

ставитель страны. Я и сам не знал много лет, что страна эта —во мне. Как стихи Александра Блока!

— У-ух! Молодец-удалец, добрый молодец! Будь на судне,как дома! Найдём и каютку тебе, хлеб к борщу, стопочку.

— Как дома?— Конечно! Пароход — по всем международным Законам —

территория флага! Зачем тебе Африка голая? Скажи, представи-тель? Или, может, в правители метишь?

— Ты не понял? Я здесь, можно сказать, оборону держу.За всю Россию! Может, я и пропил лишнего — так «За Родину!»Все — бросили. Один — стою!

— Не очень сильно геройствуешь, представитель?— Нет. Не сильно. Не надо иронии — я жизнью заплатить

готов!— За что?— За мир!— Так мир и без тебя стоит — без подвига? Что сделается,

с миром? Это в тебе от эсесесерии — тяга к подвигу.— А разве плохо, капитан?— А миру твой подвиг — зачем?— Он мне нужен, капитан! Я, может, как Степка Разин,

и царевну хочу и песен: «И за борт её бросает в набежавшуюволну…», — вспомнил и пропел с чувством.

— Что же это за подвиг? — Капитан простительно улыбнул-ся, — совсем от мира отвык ты.

— А что в нём делается, в мире, капитан?— Демократия.— Война, значит?— Революции — от Европы до Азии…— Революции? Пострелять, покричать и не думать о завтраш-


101

нем дне? Какой же это мир, капитан? Хаос!— По справедливости!— По чьей справедливости? Здесь, в Африке, есть надписи

на камнях — тысячи лет назад зубилом выбивали: не корми лени-вого, обходи жадного, бойся ближнего. Мир выживает близо-стью себе подобных: зверь — к зверю, дерево — к дереву, пес-чинка — к пустыне, мужчина — к женщине. Мы с тобой, в сеймомент, к водочке. Есть ещё? Доставай бутылочку, доставай! Раз-лей. Хорошо посидеть по-русски!

— Как это: по-русски?— Как в советское время было: сидели на кухнях и гово-

рили — про политику! — Запел шепотом: «под водочку,до донышка, разложим мир по полочкам…» Мир — это религиядуши. Религия согласия. Меня — со мной… Меня — с тобой.И если ты часто задумываешься о демократии и справедливости,то это уже не спокойствие, а банальная зависть. Поверь мне.Мир — лопнет от зависти. Я это давно знаю. Налей ещё и не зави-дуй! Не капитанское это дело — кому-то завидовать и что-тоделить.

— Это не делёж — это демократия! Распределить на всех.До сытости!

— Сытость у воробья, потому что он сам — сам! — лишнийкусок не возьмёт, потому что летать не сможет. Вот и вся арифме-тика. А организовывать сытость — всё равно, что кормить воров.Только: вор берёт снизу, а организатор — верхи загребает.

— Легко тебе рассуждать: сидишь ты на голом песке, у тебяничего нет и тебе ничего не нужно. А когда у человека семья,дети, бизнес — ему нужно так много…

— Может, и завод с трубами?— Можно и завод с трубами. У кого-то ведь есть?— Мо-ло-де-ец! И привоз с магазинами. А если это на бутер-

броды перевести: сколько вам заводиков-бутербродиков взве-сить? Со стрельбой завернуть? Смена власти — со скидочкой…

— Вы всё перевернули с ног на голову.— Это у вас перевернулось. Я — Совфрахт! Я отечеству здесь


102

служу, чтоб его, как Аляску, не продали? Торговля — промежутокмежду двух войн. Так грек сказал. Умный, между прочим. Всеони здесь — мудрец на мудреце! И любят мудростью книжнойкозырять. Но ум не исключает подлости. Вот такие дела. Налей,капитан — я соскучился по простому застолью, когда все своирядом. И не надо хитрить и держать в рукаве. Понимаешь? Грекговорит: торговля — это религия! Врёт! Религия — это душа твоя.Не помысли дурного — не будешь бояться ближнего.

— Сколько наливать?— Свободней руку держи — краев не видишь, что ли.— Быстро ты, представитель, на нашей территории своим

преобразился?— Так родная земля под ногами! Палуба — говоришь?

Отрезвляет!— Да, торгпред, есть в тебе русский дух.— Есть ещё, товарищ капитан.— А за что пить?— За что пьют на чужбине?— За Родину!?— За неё, Кремль с маковками! Родина там, где свободен как

птица, а улетать не хочешь. Поэтому — за пароход и хозяина!..И — баиньки, баиньки.

— А утром?— Утром у тебя рандеву с местным вождём. Если проигра-

ешь — расплатишься пароходом, экипажем и своей судьбой.— Как это? Революция здесь, что ли?— А здесь всегда революция, только слова такого они, слава

богу, не знают. А появиться слово — беда придёт.— От одного слова?— Пишут словами, а бьют за интонацию. Интонация искажает

смысл. Завтра много событий будет. Ложись спать. Интонацияна высоком приёме — это как блеф в картах.

— Кто не рискует, тот не пьёт шампанского?— Расплатишься головой. Ложись. Все равно — выхода у тебя

нет, капитан, от преферанса.


103

— А что за приём? Официальный? Тайный? Торжественный?— Так кто знает? Африка! Главное правило — улыбайся: дура-

ков везде любят.— Я борьбой занимался: лучшая защита — нападение. Я

такие броски разучивал…— Против лома нет приёма! Так в России говорят? Впрочем,

на Востоке есть слабость — любят красивое слово. Можно —с интонацией детства: тогда — всем понятно… На золотом крыль-це сидели… Помнишь?

На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, короле-вич, сапожник, портной — кто ты будешь такой? Говори поскорей,не задерживай добрых и честных людей.

— Портной!— На золотом крыльце сидели… — снилась капитану детская

считалка.Он никак не мог выиграть счёт, и всю первую половину дня,

пока ходили по судну какие-то люди в погонах, в белых халатах,в африканских халатах, в шортах и гимнастёрках тропическихуниформ — всё это время он понимал только одно: петля сжима-ется. К обеду его вывели на палубу, и он увидел картину целиком:на баке, на крыльях мостика, на борту у трапа — везде стояливооружённые люди в форме, экипажа не было видно. Предста-витель Совфрахта стоял на берегу и делал какие-то знаки. Улы-бался. Ночное застолье сделало его лицо поглупевшим. Капитанвспомнил наставление «улыбайся!» и попробовал сказать «Чи-ыз…». Кажется, получилось. С этой улыбкой его провели с суднана берег и посадили в джип. Совфрахт оказался рядом:

— Про арест судна властями порта — ни слова. Запомнии скажи вождю две фразы: «Разум — дороже богатства» и «Хоро-шо сказанное слово слышат камни». Ни слова больше. Либо мол-чи, либо рассказывай сказку про золотую рыбку. Помнишь сказ-ку? Ему понравится. Делай «чии-ыз!». Учись восточной диплома-тии…

Капитан вспомнил давно известное всем морякам мира: вся-кое плавание заканчивается — остаются иллюзии и придуманные


104

продолжения с фантастикой, мистикой, грустью и детством…Надолго.

Этот «чии-ыз!» ещё будет с ним.Вождь стоял у стола и слушал грека внимательно, переспро-

сил коротко:— Значит, судно арестовано? Средства связи и утечка инфор-

мации блокированы? Можем дать судну новое название, доку-менты, изменить контур надстройки и перекрасить? Использо-вать капитана и экипаж после подписания ими нового контракта?Они не поднимут здесь бунт?

— Мы договоримся с русской судоходной компанией о пере-даче судна в тайм-чартер. У меня есть нужный грек в России.

— Везде у тебя есть грек…— Это не грех, как говорят русские. Это — коммерция.— Знаю я твоих богов — сколько это будет стоить мне?— Сколько мы тебе должны, я и Совфрахт, вместе?— А Совфрахт здесь причём? Его долг за ним остаётся.— Так не получится. С ним я играю честно.— А со мной? Помнишь, что говорят старые люди: мудрый —

не ведает печали; глупый — легко смеётся; честный — всегдав долгу…

— Не раскаивайся в сказанном тобой и не сожалей, что мол-чал, — говорил твой отец, –помнишь? И добавлял, — жалко чело-века, который не способен обретать друзей, но жалок человек,который бросает друзей.

— Это не дружба — это коммерция.— Не делай зла — не будешь в вечном страхе. Так говорят

на Востоке?— Хорошо. Вернуть долг — уважать Бога. Мне важно другое.— Я слушаю.— Жена. Мне нужно посоветоваться с этим Совфрахтом, гово-

рят, он умеет влиять на женщин.— Умеет? Да какой в этом толк, если собственная жена убе-

жала с фотографом?— Исключение из Правил подтверждает Правило.


105

— Ему не надо говорить — он знает твою проблему.— Откуда?— Ты сам сказал: он умеет.— Это, правда, что он летает по деревьям?— Он любит побыть один.— Почему он не женится?— Хочешь жениться от одиночества — купи лучше обезьянку.— Да. Терпение — благодать сердца, но жизнь слишком

коротка, чтобы долго терпеть. Наверно, он умеет летать, этот рус-ский Совфрахт, если умеет обходить женщин.

— Самая глупая женщина сладит с умным мужчиной,а с глупым — только самая умная. Так что делать умному? Назы-вать её самой умной? — спросил грек, улыбаясь вождю, забыво рангах.

Вождь принял улыбку и улыбнулся сам:— Ладно, займёмся делами: приводи капитана. Хочу его

видеть и поговорить с ним. Будешь моим переводчиком.— Совфрахт тоже здесь, с ним. Он может переводить лучше.— У Совфрахта свои приёмы, а у меня — свои. Лучше, если я

буду верить тебе.— Хорошо. Пусть входят.Вошли капитан и представитель Совфрахта.Вождь принимал сидя. Выслушал приветствия и кивнул всем:— Садитесь!Сели. Потянулась минута взаимных разглядываний. Вождь,

видимо, остался доволен увиденным, и сказал, прижимая обеладони к груди:

— Очень приятно. Очень рад встрече. Мои помощники,в первую очередь, мистер Пандополис — помогут вам правильнооценить перспективы и принять правильные решения. Есть лиу вас вопросы или пожелания, господин капитан?

Капитан посмотрел прямо в глаза вождю, которого виделвпервые. Вспомнил, как впервые вышел на борцовский ковёри они с противником встретились взглядами, секунду, и одиниз них понял, что выиграет эту схватку. Слова нашлись сами:


106

— Наверное, мне надо бы молчать, потому что я на Востоке,а этикета и слов — не знаю. Как у вас говорят: слово, не произ-несённое тобой, может защитить тебя, произнесённое — уда-рить. Так?

— Еще говорят: слово твоё — как стрела в тетиве — не торо-пись выстрелить. Продолжайте, капитан. Вы, наверное, хорошоподготовились?

— Благодарю. Но вы ведь не знаете меня. И я вас не знаю.И страны наши — далеки и никогда не приблизятся. Но я —моряк. На море говорят: моря разъединяют страны, а моряки ихсоединяют.

— Говори, капитан, говори. Мне интересно тебя послушать, —произнёс вождь.

— Говорю… Я где-то читал, что нельзя смотреть в глазальву — они этого не любят. А ещё я читал про Африку, — смутил-ся, — или про Азию… Какая разница, впрочем… Хорошие людиесть везде. А хороший человек — это тот, кто умеет слушать. Ктоумеет слушать — умеет понять. А когда понимаешь человека, топринимаешь в свою душу. И радуешься ему, потому что на одно-го человека рядом ты стал богаче. Древние говорили или этоя сам придумал сейчас, потому что я здесь, в Африке: словомможно остановить кинжал, улыбкой — найти друга. Я вспомнил!Есть такие слова: разум — дороже всех богатств. Хорошо ска-занное слово — понимают и камни. Не то я хочу сказать, чтовсе вы здесь мудростью обросли, как камни обрастают мхом.Ведь и мудрые слова — как дождь в пустыне: приносят радость,а уходят в песок…

Вождь кивнул головой в знак согласия. Капитан выдержалпаузу и продолжил:

— Я — мужчина. И все мы здесь, прежде всего, мужчины. Длянас самое трудное — создать семью. У нас говорят: есть три делав жизни: построй дом, посади дерево и воспитай сына. Поэтомумы — мужики — одинаковы. И заботы наши — о доме. А самаямудрая русская сказка, которую я знаю и которая спасает меняот моих проблем, — про Золотую рыбку. Эта сказка, которую не я


107

придумал, но это, может быть, всё моё богатство и вся моя сила,и я этим хочу поделиться с вами: слушайте и пользуйтесь! Дарю,как подарок.

Слышно стало, как слуга у окна втянул носом воздух и самиспугался этого звука. Закрыл веки беззвучно.

— Мы слушаем, капитан, — сказал вождь с уважение.

Старик ловил неводом рыбу,Старуха пряла свою пряжу.Раз он в море закинул невод, —Пришёл невод с одною тиной.Он в другой раз закинул невод,Пришёл невод с травой морскою.В третий раз закинул он невод, —Пришёл невод с одною рыбкой,С непростою рыбкой, — золотою.Как взмолится золотая рыбка!Голосом молвит человечьим:«Отпусти ты, старче, меня в море,Дорогой за себя дам откуп:Откуплюсь чем только пожелаешь.»Удивился старик, испугался:Он рыбачил тридцать лет и три годаИ не слыхивал, чтоб рыба говорила.Отпустил он рыбку золотуюИ сказал ей ласковое слово:«Бог с тобою, золотая рыбка!Твоего мне откупа не надо…

— Жил старик со своею старухой у самого синего моря; онижили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года… Поймалстарик рыбку, не простую, а золотую. Взмолилась рыбка челове-чьим голосом: «Отпусти ты, старче, меня в море, откуплюсь, чемтолько пожелаешь». Сжалился старик и отпустил рыбку в море:«Ничего мне не надо — гуляй себе!..» Пришел старче домой,рассказал всё старухе, а она стала бранить и требовать: «Воро-


108

тись к рыбке — потребуй выкуп!» Стал старик ходить к морюи просить для своей старухи: сначала — корыто… потом — домсо ставнями, потом — терем и сапожки красные, потом — цар-ские хоромы и охрану с саблями, а потом — «совсем моя старухаумом тронулась: хочет быть владычицей царства морскогои тобою владеть, золотая рыбка…». Не захотела рыбка служитьглупой бабе, и пропало волшебное царство — снова осталисьстарик со старухой у разбитого корыта. Как прежде. Надолгои счастливо. Вот…

Вождь долго молчал. Встал, подошёл к террасе, посмотрелза окно, будто хотел разглядеть что-то за горизонтом. Повернулсяк капитану, подошёл и тронул его за плечо:

— Сказка твоя мне понравилась. Я понял про мудрость твоегонарода. — Он повернул голову в сторону грека и представите-ля. — Мои старые друзья должны были вернуть мне некоторыедолги, но я их прощаю. — Они и вы, капитан, сделали мне сегодняподарок, которого я не ожидал. Это как утренний голос Бога: мнестало намного легче думать о моих проблемах. — Вождь неожи-данно улыбнулся и понизил голос, как заговорщик. — Я понял,что и в большой России есть слабости жён и мудрость мужчин —мне стало легко и весело. У нас — у мужчин — тоже есть тай-на, которую мы отпускаем с миром, на волю… — Он улыбнул-ся, и улыбнулись все, расслабленно. — Я хочу познакомить васс моей женой — госпожой из страны песков… А пока она вой-дёт — выпьем за вашу сказку.

Слуга поставил на столик поднос с угощениями. Вождь под-нял бокал и качнул им в сторону гостя, улыбаясь совсем по-рус-ски:

— Не бойтесь — это не яд и не водка, это сладкий напитокмоих предков…

Через несколько минут вошла госпожа королева песков —пышное создание с выражением некоторого непонимания про-исходящего. Все почтительно встали, а вождь протянул руку, по-домашнему. Она воспитанно улыбнулась мужу, повела головкойв сторону гостей, почти не глядя на них; приняла руку хозяина


109

и села рядом с ним.Вождь начал речь, обращаясь ко всем, но глядя на жену, буд-

то говорил для неё только:— Дорогая, наш гость из России — уважаемый капитан судна,

по поводу которого, честно признаюсь, мы имели не очень чест-ные намерения…

Он актерски склонил голову в знак раскаяния. Какая-то играинтонаций в речи вождя тонко насторожило капитана — он всёещё ждал африканской казни, мгновенной и неожиданной, какукус маленькой змейки.

— Наш гость из России, дорогая, сделал мне очень мудрыйподарок, но он ему ничего не стоил, поскольку подарок этоткапитан впитал с молоком матери. Я хочу, чтобы он и тебе сделалкрасивый подарок, моя дорогая. Ведь ты же этого хочешь? Просивсё, что ты хочешь…

Госпожа королева посмотрела на невыразительного русскогогостя — сидевшего, поднявшегося, прямо взглянувшего в лицоженщине.

Она тоже посмотрела в глаза чужеземца, отчаянного, как ейпоказалось. Она посмотрела на него с любопытством и женскимковарством, которое перехватила в этот момент у мужа:

— Так что вы мне подарите, капитан?Грек гладил собственную руку: «Интересно посмотреть

до конца».Представитель Совфрахта сцепил пальцы в замок и не мог

разжать.«Приближается момент Икс», — бегло подумал капитан. Он

почувствовал такое напряжение, будто невидимая сила вдавли-вала его в пол, как гвоздь. А он и стоял, как гвоздь. — «Затягиватьвстречу — все равно, что затягивать петлю на шее», — мелькнулов голове, но — капитан есть капитан, и он закончил:

— Как капитан флага и представитель страны, я приглашаювас, уважаемые Король и Королева, посетить мою дорогую Рос-сию. Я уверен, что ваш приезд в Москву будет приятным подар-ком для вас. Подарком, который начинается с этой минуты. Будто


110

перед вами волшебная шкатулка, которую открыть можете тольковы сами, когда приедете на Красную площадь… Конечно, я гово-рю не о деньгах — у меня их нет. Я дарю вам желание, котороестоит много дороже самих денег… Человек без желаний — песокмеж пальцев.

Госпожа посмотрела на господина, не совсем понимаяи продолжая слушать грека-переводчика.

Русский представитель, расцепив побелевшие пальцы, глянулна молодого капитана и почувствовал, что отрезвел совершенно.Отрезвев, захотел выпить.

Вождь, немного растерянный, словно что-то уронил, поднял-ся со своего кресла, и было видно, что сам он ещё не знает,что скажет или сделает через мгновение. Восточное лицо егооставалось невозмутимым, а выражение глаз ещё блестело азар-том игрока и властителя. Он вспомнил сегодняшнее утро, орловв небе, верблюда на дне сухого бассейна, погонщика на коле-нях… Голос отца: «Строители каналов, мой сын, пускают воду.Лучники — направляют стрелу. Что делаю я — вождь? Исправляюсебя, как садовник исправляет кривое дерево. Но садовник дела-ет это по собственному желанию, а я — я не знаю, зачем этоделаю и почему…».

Вождь на мгновение закрыл глаза, и вдруг расхохоталсяи раскинул ладони в стороны, будто показывая свою обескура-женность:

— Королева?! Король?! — Теперь он хохотал и хватал себяза живот. — Да мои дед и отец — пастухи пустыни! А моя коро-лева — посмотри на неё! — месила лепёшки — самые вкусныелепёшки в Африке. Это даже моя мама признала. — Ха-ха…

Теперь поднялась госпожа лепёшек:— Хочу быть Королевой! Сегодня же!— Придется просить Золотую рыбку, — улыбнулся вождь.— Какую рыбку? — удивилась жена-королева, не понимая

мужа.— Это пусть скажет русский представитель! — вождь посмот-

рел на Совфрахта.


111

Совфрахт вытянулся по стойке смирно, чинно поклонилсядаме:

— Много радостей в своей жизни мужчина открывает сам,но жена — от Бога. Муж и жена — как душа и тело, написанов Книге. Вы — Король и Королева! С сегодняшнего дня — такназвал вас русский капитан. Живите долго и счастливо! Я будурассказывать о вас моим внукам. А вы будете торговать с Росси-ей. По-королевски. — Представитель улыбнулся и добавил, —а компания Совфрахт будет жить. — Он ещё раз поклонился,серьёзно.

Королева сияла, как позолоченная, повернулась к мужуи игриво топнула, спросив кокетливо:

— Мой Король! Я очень хочу в Москву.— А корабль в подарок ты не хочешь?— Нет. Я хочу торговать.— Чем?— Чем мы можем торговать, грек-министр? Я назначила вас

министром! Можно, король мой?Король посмотрел на грека, как на выпавшую из рукава кар-

ту.Грек услышал слово «министр» и склонился в поклоне рань-

ше, чем успел вытянуться во фронт:— Мои предки остались в этой земле, потому что увидели

мудрых правителей, оставивших нам свою благосклонность. Рав-ный говорит с равными так, как они этого заслуживают, и этимпринижает их. Мудрый говорит со всеми, как с теми, кто мудрееего, и этим он возвышает их. Так написано в Книге. Мы не знаемистинных цен нашей радости: огорчаемся, что теряем богатство,но равнодушны к тому, что уходят дни… День жизни –светлеевечности. Да, моя Королева! У нас есть, чем загрузить корабль,чтобы он вернулся к нам снова, и это время будет временемнашего обретения, потому что флаг иностранного корабляв порту — мудрость трона, визит в Москву — украшение прави-телей, а представитель Совфрахта в стране — честь Республики.

Королева приподняла бровь в сторону мистера Совфрахта,


112

но ничего не сказала, продолжая демонстрировать улыбку.Король объявил по-королевски:— Шампанского!Королева прошептала ему на плечико:— А в Москву?Тысячи древних изречений африканских предков пронес-

лись в голове короля-мужа, начиная от «Не радуйся любви — этояд. Не бойся любви — это лекарство. Не беги от любви — этострела…», — но он прошептал ей с улыбкой и трогая пальчикомеё пальчик:

— В Москву? Легко, моя львица… — и, обращаясь ко всем,громко:

— Шампанское! Музыка! На Москву! Как я был счастлив сту-дентом, когда надел шерстяные носки и шапку-ушанку: тепло-о-а…

— Хочу «шерстяную шапку тепло-о-а…»Вождь обнял жену, будто закутывал её в русскую шубу.Капитан, казалось, не мог надышаться воздухом из открытого

окна, будто сам только вынырнул на поверхность из царстваЗолотой рыбки. «Однако, — думал он и улыбался, — подловилимы его на приёмчик. Ай, да, Совфрахт! Как он всё просчитал?!Не зря двадцать лет здесь качается — колдуном на дереве…»

«Человек без любви — пустыня…», — подумал представительСовфрахта и вспомнил свою жену, впервые за много лет: «Навер-но, я научился любить в ней её слабости… Мудрею. Поздно. Луч-ше позже, чем никогда».

«Нет места милее родного дома, — сказано в Книге,но не сказано — где твой Дом», — подумал грек Пандополис,вспомнив японку под зонтиком на африканском песке.

«Мир качается, чтобы не упасть», — вспомнил вождь и кивнулголовой небу.


113

СЛОВА ПЕЧАЛИ И НАДЕЖДЫКиноповесть

Стихи и тексты песен автора

Море. Город. Горы. Мост висящий над городом и заливом.Кто-то поёт под гитару:

Опять из моря я, опять из передряги!Душа поёт! Душа — навеселе…От браги, от бравады, от отваги,От женщины, ответившей — налей!..Налью и ей, она сегодня — пламя!Налью и ей, как чудо — хороша!Ах, женщина, как вьётся между намиТанцующей походкою душа…Доверюсь я предчувствию и тайне —Волненье глаз так много говорит…Ты для меня немножечко святая,Но грешная, — ой, грешная! — на вид.

ГЛАВА 1. МОТЯ ГЛАВНЫЙ И САШОК

Главный отстраняет гитару:— Так ты что — на океанский траулер завербовался потому,

что он в Японии стоит? Чтобы японские мосты увидеть?— Конечно.— А где ты их увидишь, Сашок? В Японии — все виртуально!

Вот пилотка моя, смотри — это пилотка настоящая, морская,со мной вместе на подлодке была и пилоткой осталась. А там?По улице идёшь вечером — дерево перед тобой из темноты тыся-

114

чью мелких огоньков загорается, как светлячками, и музыкойзвучит… мостик над речкой поскрипывает. Представляешь, я самслышу, как он поскрипывает, и бамбук о перила трётся?! Водапод ним — светится рыбками проплывающими, как в мультфиль-ме на экране. А утром идёшь — ни дерева, ни мостика, ни рыбокв воде — одни стены домов и зигзаги улиц. А что из этого насто-ящее, что мистика электронная, а что — лазером в небе рисован-ное — не поймёшь. Вчера в электричку садимся, а рядом морешумит и бриз морской прямо в лицо давит, я даже рот раскрыл,чтоб глотнуть с удовольствием, а мне капитан говорит: «Не пода-вись вентилятором с дезодорантом!» Так и мост твой — самыйдлинный висячий мост в мире, говоришь? Пролёт — почти двакилометра, говоришь? Не верю. Нарисовали электро-разрядоммост над заливом.

— Ты, Мотя, ничему не веришь. При фамилии Главный?!Читать больше надо. А то ты только пилоткой своей и ловишьмозгу, как в сачок бабочек. Да не сердись ты, я же это по-дру-жески, по-морскому. Ты, говорят, моторист от бога. Но, для такойфамилии — надо ещё чем-то владеть. Ты не обижайся. Мягкий ты,даже для бабочек. — Обнимает товарища.

— Ладно, прощаю-понимаю. Все вы тут, в экипаже, моей доб-ротой питаетесь, как пиявки.

— Так пиявки и есть, Мотя! Ты бы без нас раздобрел кактесто, а мы — пососём чуток — давление твоё нормализуем,головку твою чуть подлечим, и пилоточка твоя — на месте, так?

— Лечебный ты мой, тебе за ласковое слово — можно.За пирожок, разумеется — гони, горяченький! Но про мост вися-чий, в два километра, не верю.

— Это, по длине самого большого пролета считается, а так-тоон почти четыре километра получится, а высота — почти тристаметров, представляешь?

— Ты — видел?— Читал.— Мало ли, что напишут. Не поверю, пока не увижу сам.— Мы с тобой обязательно увидим, Мотя, ты верь мне. Самый


115

длинный пролёт в мире. Настоящий полёт, друг!— Я турецкие мосты видел, два моста, потрясающе!— Согласен. Красивые. Один построен в 1973 году,

а другой — имени Султана Фатиха — в 1988-ом, — чеканил Саш-ка, как на экзамене и улыбался, довольный собой и слушате-лем. — Были бы деньги — мы бы съездили с тобой на стройкуАкаси, здесь совсем близко, мне агент на карте показывал. —Красотища-а!

— Деньги нам только в следующем порту выплатят…Разговор происходил на палубе судна. Вокруг прессовались

звуки и менялись цвета моря и неба, теней и красок — домов,кранов, кораблей, самолётов. Гора превращалась в облако. Потокмашин — по эстакаде вверх — взлетал. Падающий на город реак-тивный самолёт превращался в серебристый поезд… Мистикакосмоса, цивилизации и солнечного колеса в небе.

— Смотри, Мотя, солнце — это же колесо!— Ну, и что? — Сашкин собеседник надвинул пилотку брови.— Как — что? Японцы — колеса не знали!— Опять врёшь? Япошки, хоть глаза у них узенькие, а башка

варит — во-о! У них светофоры на улицах видел какие —не вертикальные, а горизонтальные…

— Почему? — Сашка искренне удивился.— Потому что узкие глаза «в строчку» видят, Саша. Хитрю-

щие! Потому и смеются.— А колеса — не знали пока им европейские моряки его

в руки не сунули.— Не верю.— Мотрий! Я же про Японию ещё в школе всё перечитал.

Исторический факт: американские моряки им колесо показали,а через пару дней узкоглазые коляску с рикшей придумалии к американскому паруснику подкатили. А через месяц — запа-тентовали! Египетским колесницам — две тысячи лет, а можети больше, а патент на коляску в два колеса — у японцев! А ещёчерез год — первое правило уличного движения — левосторон-нее! Европейцы и не думали о правилах на дороге, а японцы —


116

пожалуйста.— Я же говорю — башковитые! А почему — левосторон-

нее, Саш?— Потому что у них все порядки от военного: в какой руке

меч? В правой. По левой стороне едут, а правая — для боя сво-бодна! Я так думаю… А иероглифы и массу всяких слов — ониу китайцев слямзили. Потому что — островитяне. Островитяне —всегда немножко ленивые. Точно!

— Это ты не прав, Саша. Судов-то у них в порту — тысячи,и все — «мару»?

— Ты, Мотрий, думаешь, что слово «мару» японское?— Само собой.— А вот и нет. Японцы корабли не строили и, если парус

в море видели, то только рукой показать могли и на месте под-прыгивали, а слово «мару» — корабль скопировали у китайцев.Точно тебе говорю.

— Может они не ленивые, а рациональные? Если надо что —оглянутся вокруг, поскребут затылок и… — Снял пилотку и заду-мался…

— И найдут у соседей, — продолжил Сашка, и оба засмея-лись.

— Стой, придумал, где деньги взять! — водрузил пилотку, каккороль корону.

— Говори!— Деньги, Сашок, надо заработать самим, в городе. Это про-

сто. На Канарах зарабатывали тем, что нам предлагали: мойкамашин, мелкий ремонт, принеси-отнеси.

— Здесь этот промысел на улицах «качки» из Владика дер-жат — не пробьёшься, — бодренько вписался в разговор второйпомощник, любитель камбузной территории, которого всена судне звали «блатной». — В лучшем случае — отберут зарабо-танное, а в худшем — ещё и побьют. Как спец говорю вам. — Онпокровительственно повернулся к повару, — пирожком угости,Сашенька! Таких пирожков по всей Японии не найдёшь, толькоу тебя, казачок ты наш таманский. И хрену ложечку на пирожок,


117

Сашенька — очень люблю пирожки с хреном. — «Блатной» улы-бался и облизывался, как кот на сметану, и отказать ему былонельзя. Да и кот — «Япона рыжий» был уже тут как тут. — Ой,как вовремя ты к нам, Сашок, приехал… Брысь! — Блатной лягнулкота и тут же завопил на весь порт:

— Укусили! Стой, гад, собака!..

ГЛАВА 2. СТОЙ!.. НАЧНЁМ ПО ПОРЯДКУ…

Когда это было? Год, наверное, 95-й. Точно, несколько меся-цев спустя после землетрясения в Кобэ, чуть было не остановив-шего строительство великого моста, потому что землетрясениесдвинуло фундамент одного пилона. Возникла проблема продол-жения проекта, но японцы задачу решили, подумали — и решили.Про мост мы узнали позже, когда прилетел Сашка. Он прилетелв экипаж последним: мы ждали своего старого повара, а приле-тел Сашка. Казак с Тамани, совсем не моряк, а просто мечта-тель — мост хотел увидеть.

Агент подкатил на машине прямо к трапу, вылез пузатенько-шустрый из кабинки своего «паджерика» и крикнул на борт вах-тенному: «Сашка-повашка приехала!» А уже потом вылез Сашка:два метра ростом, центнер веса, в пробковом колониальномшлеме, белых шортах и белых гетрах под жёлтые сандалии.

— Морячок, однако… — прокомментировали у трапа.Потом вспоминали, что был ещё чемодан, бесцветный

от старости, лопнувший по старому шву и потому перевязанныйскотчем — не путать со «скотч-виски» — не русская штучка!«Морячок, блин!» Была, конечно, (куда без неё в свежее-пост-советские времена?) сетка-авоська. Реликвия! С консервами —рыбными консервами! Бычки жареные в томате, керченские!В Японию?! И газетный сверток с заначкой — грелка с само-гонкой — выпить и закусить сразу! Ни одна таможня пронюхатьне могла. Газета — смотри политически! — защищала и береглаидейную составляющую: выпил — поговори с товарищем. И газе-та для этого, как погода для англичанина, повод поддержать


118

тему: «Что-то очень беспокоит меня Гондурас. — А ты егоне чеши!».

Помнится (так было принято на любом другом судне вдалиот дома) газету освободили от завёрнутых в неё ценностей. Вод-ку давно выпили, грелку спрятали, газету тщательно разгладили,и передавали, перечитывая, месяца два ещё… Из каюты капитанав каюту старшего механика, из машины на мостик, с мостикав грузовой отсек, от вахты до вахты… — «новости из Союза…»,слёзная закуска от тоски и бессонницы. Но — это не главное,потому что — не скоро. Ноги в сандалиях — на причале, телои грудь — винтом вывернуты, так что руки назад в автобусе,а голова повёрнута к нам на палубу:

— Смотрите!Чемодан и авоська легли на причал. Руки его освободились,

и вернулись в салон машины, доставая ещё что-то. Секунда!И «центнер» принял на грудь, взвешивая на широченных ладо-нях шмат сала и буханку чёрного хлеба.

— Вот тебе и винт-финт, шевели ушами! Что привёз?И сразу кто-то на палубе вздохнул радостно:— Орден тебе на грудь, кормилец ты наш!.. Молодец, что

не застрял ты в этой автомобильной раковине…И желтолицый агент улыбался уже не по-японски, улыбкой

манекена, а очень даже понятливо нам, мужикам! В любом портуи на всём белом свете есть такое мужское слово «ЗемЕля!».

Мы простояли в Японии ещё неделю. Траулер и часть коман-ды были старые — они продолжали жить свою жизнь: готовитьсяк рейсу, ходить по вечерам в город, пить японское пивои русскую самогонку — в Японии было всё, и пели по вечерампод гитару свои самодельные песни:

И шепчешь ты, слова прикрыв рукою:Иди ко мне, ну, чем ты так смущён?Я — женщина… Моя судьба — мечтоюБыть для тебя, куда б ты не пришёл…Я женщина — нельзя мне сделать больно.Я женщина — летаю и… лечу


119

От ран, от беспокойства, от покоя…Прижмусь и я к рыбацкому плечу!Как хорошо, что я из передряги.Как хорошо — смотреть — глаза в глаза.Ну, кто тебе сказал, что я — бродяга?Я просто — берегов твоих не знал…Ах, женщина, не важно что нам станет…Куда летит фонарной ночью дом?Венчальное вино горит в стакане —Мы пьём до дна — как сладко пить вдвоём!..

В город бегали по вечерам, под свет уличных фонарейи витрин. Под шелест машин. Под грусть дождя… Зонтики, каб-лучки, лужицы… Манящие окна в чужих домах… «Осеннийдождь. Нет, не ко мне — к соседу — зонт прошелестел…», —вспоминал Саша строки японских стихов. Потому что в Таманиесть музей Лермонтова. Пока. Пока его местные власти ларькамине застроили. Застроили? Грех.

ГЛАВА 3. САШОК, ПИРОЖКИ И СОБАКИ

Сашка пришёлся по душе сразу и всем.Во-первых, он так любил пирожки, что они у него всегда под

рукой оказывались, и всегда горячие.«Капитан! — смеялся он, — вы же любите с картошечкой? Я

вам специально два сделал — а больше картошки нет — японцыкартошку в порошке продают. А я приберёг для пирожка, какпривет из дома!» — И всем было приятно. — «Боцманюга —парень с юга! Ты же любишь, с капусточкой? Только у них, узко-глазеньких, капуста нежная — они её не растят, а гладят.Не кубанский у неё вкус, а в пирожке — вкусная-а, как поцелуйхолостячки из рыбцеха! Помнишь? Пробовал? Подходи — бери!Душе радостно! Душе радостно — желудку тепло-а!».

Но это — во-первых. А во-вторых? Во-вторых, он сразу насвсех просветил технически и посвятил в свою тайну:


120

— Я, ребята, не моряк. Я мечтаю построить мост, через Кер-ченский пролив. А кто сейчас строит лучшие мосты? Японцы.А где стоят наши, русские, лучшие? На Транссибе: Зейский, Кам-ский, Енисейский, Обский, Иртышский и мосты через Амур, ста-рый и новый — больше двух с половиной километров длиной.Вот! Вот я и поехал поездом, чай разносить и вагоны мести, что-бы эти мосты увидеть. Увидел. А во Владике — завербовалсяк вам поваром, чтобы японское чудо увидеть: мост Акаси-Кайке.Потому что такой проект и нам бы над Керченским проливомподошёл бы, я думаю.

— Учиться тебе надо, Сашенька, — сказал капитан.— А я и учусь, только, пока пирожки печь. — Все засмеялись.Пирожками угощались агент с шипчандлером, полицейский

с причала, хозяин пивной, пекарь из булочной и ещё половинаулицы, включая кота и собаку, лежавших у трапа, как две мягкихигрушки. Рыжего кота прозвали «японец», а пройдоху-пса«домашний». «Домашний! — позовёт, бывало, Сашка с палубы,а пёс и глазом не поведёт. «Японец! Возьми косточку!» — а пёс-гад уже вскочил и на лету ловит: чужое — всегда вкуснее. Пой-мает косточку, отвернётся от кота и сторожит. А рыжий «японец»не торопится — ляжет рядом и смотрит в глаза костоеда, покатому стыдно не станет: морской пёс — в одиночку и косточкуне сгрызет.

— Дружбан ты мой узкоглазый, кимоно-сан… И ты — рыжийпузан… — ласкает обеих Сашка-повашка словами вкуснымии обязательно ставит перед ними две мисочки с объедками:

— Ешьте, мягкие мои… За мою душу, радуйтесь! А где моядуша? — Задумается повар и продолжит с грустной ноткой,на кубанский говор. — А мой ми-иы-лый вареничкив хоче… Немавареников — мука кончилась. А в Японии мука — рисовая, хиба жиз неё варэники…

И покажется ему, что пёс у его ног слезинку роняет. Чувстви-тельный. Хорошие были собака и кот. Или пёс с кошечкой? Какаяразница! А только конфуз вышел — на целый порт смех…

В упомянутый ранее день второй помощник, известный всем


121

как «Блатной», разбитной и пьяненький, хотел через пса пере-шагнуть, с пирожком в руке у камбуза вытанцовывая. Позабыл,видимо, что на чужую территорию без спроса нельзя — куснулего «домашний наш», легонько, для порядку, по службе у тёплогоместа, чтобы остановился, а тот испугался и в крик пошёл. Коти пёс бросились в разные стороны, экипаж — на палубу, началисьразборки.

Вы думаете, что только в России бывает дурдом? В Япониитоже бывает.

По случаю укуса собаки полицейский вызвал скорую. Скораяприехала сразу, будто за углом ждала случая. Главный док,в белом халате и в белом наморднике на пол-лица, очч-ченьстрогий, сказал полицейскому одно только слово, сел в машинуи уехал. Полицейский потребовал капитана и долго ему говорилчто-то, показывая на собаку и укушенного помощника. Помощ-ник, задрав до колена брюки, сравнивал цвет и опухлость своихног. На ноги смотрели все, включая кота и собаку. Но, если бытьчестным, ничего особенного не обнаружили, хотя кот — дажепонюхал. Полицейский закончил речь, повернулся и ушёл. Коти собака ушли тоже. Капитан почесал голову и сказал: «Мда-а…».Мы ждали продолжения.

— Что делать-то? — спросил укушенный.— Что-что? А сам ты, как думаешь? — парировал капитан. —

Раскричался тут, как баба в деревне.Подошли ещё трое с соседнего судна. Начался диспут. Опыт

демократии и перестройки рвался из рук выступавших, как газе-та «нарасхват»: кто первый?! Председателем выступал боцман —он до перестройки на флоте мичманом служил, и авторитет свойрезюмировал чётко:

— Значит, так! Мне всё ясно. Надо делать сорок уколовот бешенства или доказать, что собака здорова. Чтобы доказатьэто, надо отвести собаку к ветеринару — он даст справку. Безсправки судно в море не выпустят — это уж точно. Это всегдатак делается… Вот у нас был один случай… И капитан подтвердитвам, потому как капитан на борту — бог!


122

В воздухе повисла длинная пауза. Что скажет капитан, когдатак поднят его авторитет?

Капитан сказал:— Да-а. Придётся.Все разошлись, кроме укушенного — потому что «сам

дурень», повара — потому что «сочувствующий», Моти Главногов пилотке — потому что «куда без него». Собака с кошкой, кото-рые выглядели виноватыми и хитрыми, сидели, как на скамьеподсудимых.

— А куда надо вести пса? — спросил укушенный и поглупев-ший помощник, опуская штанину. Как тут не поверить, что любаяхвороба, прежде всего, на мозги действует.

Мотя Главный сказал важно:— Тут недалеко зоопарк есть. Наверное, туда.— В зоопарке ветеринар точно есть. А как вести? На повод-

ке? — Блатной всё ещё держал поднятую штанину.— На поводке пёс не пойдёт — вольнодумец он, чистых кро-

вей Вольтер. У них — у собак — своя гордость.— А как тогда? — Блатной был озабочен.— А я могу пирожок дать или что от обеда осталось, — пред-

ложил Сашка.— За пирожками и сам боцман поскакал бы, только мы ему

ничего не скажем, — завершил диспут Главный и поправилпилотку двумя указательными пальцами, одновременным каса-нием со лба и затылка, — отточенный штрих лихого подводника.

Все трое улыбнулись, как заговорщики. И пёс вместе с ними.Двух пирожков хватило до второго причала, потом пёс

повернул назад, к родному трапу. Вторую попытку началис тарелки макарон по-флотски… Третью — с сосисок… За сосис-ками увязался ещё один пес, кличка — «блонда», с соседнеготраулера. На следующий день, когда были учтены все факторы,включая, запас корма, конкуренты (хвостатые и пернатые), улич-ные звуки (сигналы машин, звон трамвая, мальчишки и любо-пытные взрослые) — компания дошла до ворот зоопарка, но тутначался цирк: пёс сел посреди улицы и остановил движение.


123

Последнюю сосиску, брошенную к его морде, подхватила и унес-ла прочь огромная чайка. Укушенный готов был расплакатьсяот досады. Подъехала полицейская машина. Пёс огляделсяпо сторонам, вскочил на ноги, и быстро побежал к причалу,от протокола подальше. Народ, любопытный к чужому горю, объ-яснялся дружелюбно, включаясь в представление. Пострадавше-го посадили в полицейскую машину и увезли в неизвестномнаправлении.

Сашка, увидевший «кусачего» у трапа, но без пострадавшего,поднял тревогу. Капитан позвонил агенту. Экипаж собралсяна митинг с картинками. Кот отодвинулся от виновника инци-дента и умывал морду. «К гостям умывается», — заметил кто-то.«А вон и гости к нам». Точно: подкатили две машины — агенти полиция. Вывели пострадавшего. Он был обескуражен. Агентулыбался узкими глазами, будто выпивший, и сказал, показываявесёлые зубки:

— Капитана, капитана! Собака ваш — палуба ваш. Собакане ваш — укол ему дашь, спать умирашь. Что выбирашь? — улыб-ка не сходила с лица агента.

Капитан оглянулся на экипаж и сказал устало:— Наша собака. Пусть будет наш.— Пусть будет наш, — подтвердил агент и повернулся ухо-

дить.— А что с ним делать? — капитан показал на пострадавшего

помощника.— Пустяка дело, — рассмеялся агент. — Заживёт как собака

без укола однако.— Казакуй, хлопчик! — нашёл момент вставить слово боц-

ман, восстанавливая авторитет.— Куй! Куй! — подхватил агент русское слово, не понимая

разницы.— От уколов — свободен! — махнул рукой капитан, и все

потянулись с палубы, пересмеиваясь.«А и Б сидели на трубе», — резюмировал весёлый Сашка.Остались, как прежде, Мотя, повар и «освобождёенный вто-


124

рой» с помятой от частых подвертываний штаниной. Он и пред-ложил на радостях:

— Мотрий! И ты, Саша! Потому что я вас очень теперь ува-жаю — такое дело пережили, можно сказать, и за спасениеот сорока уколов предлагаю сегодня — в ресторан!

— Так денег нет, — возразил моторист, и снял от волненияпилотку.

— А морская дружба? — спросил бывший пострадавший.— А долг платежом красен? Чем расплачиваться с тобой

будём? А я в долгу не могу быть. Берёшь-то чужие и на время,а отдаёшь — свои и навсегда?!

— Ты, хоть и Главный, точно — подводник.— Почему?— А там всё по инструкции или по приказу. А соображать кто

за нас будет?— Соображать? На троих?— Кодовое слово знаешь, оказывается. Насчёт монет —

не парься! Мы по ночам ходили по улицам и собирали всякийхлам: велики, ролики, транзисторы, холодильники — всё, чтона мусор японцы выносят. Я сегодня решил: хватит! Моряк зара-батывать должен в море, а то, что на помойке собирали — позор!Противно нашему правилу и чести, как раньше, при царе,на русском флоте говорили. Я в одной книге прочитал и мнеочень фраза запомнилась. Короче, я свое барахло оптом продалсегодня, руки вымыл и деньги эти, уличные, хочу просто потра-тить. Пропить, если быть точным.

— Похвально! Хорошая морская школа! Что пропитó, про-едено — в дело произведено! — поддержал моторист и поправилпилотку «во фронт».

— Точно, идём втроём в один русский ресторанчик,«Пострел-й-ка!», называется.

— Точно!

С этого момента покатились события, как по рельсам Транс-сиба, к цыганке не ходи.


125

ГЛАВА 4. ЦЫГАНКА, «КАЧКИ» И «ЗЕМЕЛЯ»

Япония окружила сразу, тесно и улыбчиво, потому что онинам всегда улыбаются. Или так только кажется?

Обтекала — потоками людей и машин, прилавками и мости-ками, висящими и протискивающимися над улицами, как цвет-ные гирлянды.

Взлетала — самолётами меж домов и змейками поездов надгородом: многоярусные мосты-эстакады гудели и вздрагивалинад головами от рёва лайнеров и гула машин.

Отдалялась — торопливыми спинами и глазами людей, спе-шащих мимо. Один — остановился и шагнул навстречу, но лицо —утомлённое, бегло наклонился, завязывая шнурок на кедах,и снова нырнул в поток, не потревожив двух воробьёв на краюасфальта и не заметив меня.

Задыхалась — от впечатлений и удивления: таксисты сиделив своих авто как манекены — в белых рубашках с галстуком, всес одинаковой стрижкой и все на одно лицо — японское. Двер-цы у такси открывались и закрывались автоматически, пропускаяпассажира, который на дверцы и не смотрел, будто их и не былововсе. Первые этажи высотных зданий были бесконечно огром-ными, как стадионы. Одни этажи пестрели и двигались, полнымилюдей эскалаторами и картинками реклам на мониторах, другиебыли статично обездвиженными: в них стояли бесконечные рядыигровых автоматов, и бесконечное количество роботов-людейзастыли перед ними в неподвижных позах, кажется — навечно.Но везде было одно общее — людей было много. Оч-чень много.Много было домов, окон, дверей. Провода висели над улицами,как потоки дождя. Деревья, большие и маленькие, опутаны лен-тами и привязаны к городу, как корабли к пристаням или воздуш-ные шары к земле, чтобы не уплыли и не улетели — напоминаниео цунами и тайфунах.

«Япония — это тебе не подводная лодка, конечно, но тесно-вато, как в моторном отсеке», — осваивался Мотя и втиралсяв доверие улицы, сменив родную пилотку на японскую шляпку —


126

маленькую и вполне мужскую.«Вечером, люди идут в свои комнаты, пустые без нашей при-

вычной мебели — без комода со слониками или шкафа с зерка-лом, смотрят на бумажные стены, как на занавес свето-теней,смеются перед плоскими телевизорами, выходят под звёздноенебо и не думают о завтрашнем землетрясении, будто совсемне боятся богов и их гнева. Каждый день — суета и история:обувь в ящичке у порога — как череда поколений в гости, ритуалчаепития — как молитва без слов, прикрытые веки над малень-кой чашечкой чая… Совсем как у нас на Кубани, — думаетСаша. — А вся философия Востока, — упростил он восточную муд-рость, — это слабость концентрированной силы и резерв беско-нечной слабости, когда слабость — как небо, и её не обхватитдаже самый могучий боец суоми, и она ему — непосильна». —Сашка вздыхает мечтательно и вспоминает Тамань — другойкрай земли, свободный, как бабушкин огород за хаткой, медлен-но сбегающий к морю, и мост, который он сам построит на еёудивление: «Сашок, та хиба ж это можно — по небу на Крымпереихаты? Не — не виру…» И становится бабушка — похожана друга Мотю: «Не верю, Сашок».

Япония — край земли и восход океана.Кричала от одиночества душа Сашки-повара: «Фантастика!

Облака! Фудзи… А рядом — самый длинный в мире подвесноймост… Подвесной, потому что его опора в обманчивой слабостивисящих конструкций, ажурных, как ветви красивого дерева…Сашка закрывал глаза и видел бабушкину улыбку в обрамлениидобрых морщинок…». Сашка усмехнулся неожиданной мысли:«Японцы говорят: в слабости таится сила. А бабуля говорит —прутик сломаешь, а веником подметёшь. Ах, бабуля, да ты —философ! Не таманская ты, бабуля, — атаманская!»

— Ты чему улыбаешься, Саша? — кричит ему друг-подводник,а сам смеётся, как ребенок. — Сашка, смотри — цыгане! Нашицыгане, советские!.. Эй, тетя, погадай мне! — Цыганка смотритна него мгновение и отворачивается. Мотрий опешил и полезв карман за деньгами. — Деньги у меня есть, погадай! — Она


127

берёт у него мелочь и идёт в сторону Сашки:— Я товарищу твоему погадаю.— А мне?— Тебе бесполезно — ты сам всё забудешь через минуту.

Повыше подпрыгнуть хочешь, а все вокруг себя крутишься.Не парься, парень, и не обижайся — тебе гадалка не нужна, под-во-аа-дник!

— Опа! Откуда ты узнала? Вот даёт! Вот это класс! Вот это по-нашенски!

Цыганка подходит к повару, берёт его за руку и смотритв глаза ему, говоря тихо и сладостно:

— Успокойся, всё у тебя хорошо дома. И бабушка твоя живаи здорова. Это хорошо, что ты не о себе, а о ней подумал, когдаменя увидел. В город не ходи — не надо тебе. Ему не говори —не поверит.

— А сам я — поверю?— Ты — обманывать не можешь и всем веришь. А я — я

не всё. Я — беду отведу твою, знай. Кто-то целится в тебя. Глупо.Не по злобе — по дурости своей. Бояться его не надо, но в городне ходи несколько дней — погоди. Он сам свой пистолет уронит.Ты его и знать не будешь. Иди с богом, возвращайся на корабль,сам весь пирожками пахнешь. И за меня один съешь. — И онаисчезла в толпе, и другие цыгане исчезли, будто их и не былововсе.

Мотрий смотрел ошарашено и продолжал спрашивать:— Слушай, как она меня! Как она меня раскусила сразу —

«подводник» ты, говорит. Ты сам слышал, Сашок! Колдуньячистая!

— Да у тебя на руке что выколото?Моторист посмотрел на мохнатую кисть руки и сказал, глупо

улыбаясь: подводная лодка… Вот даёт. А я ей дифирамбы напе-ваю, вот ведьма-аа — в один миг всё увидела!

— Никакая она не ведьма, а одинокая женщина — семью кор-мить надо. А то, что многое видит, так значит душа в ней боль-шая. И к людям — внимательная. Плохого человека — заговорит,


128

не обидит, а хорошему — улыбнётся. Как моя бабушка… Пойдём,на пароход. Что-то мне расхотелось в город идти сегодня.

— На пароход — это тоже по городу. Вона — сколько народу.Будто это мы из дальнего морского похода вернулись, и весьгород нас вышел встречать, знаешь? Я это хорошо помню. Давно.А здесь — на краю континента, смотри, сколько наших людей!

Город был переполнен русскими, как подсолнух семечками,будто в городе проходил слёт бывших пионеров и комсомольцевразвалившегося СССР, спешащих, как капли дождя, скорее рас-твориться на крышах и в улицах. Спешили — в чужое безразли-чие, в японское равновесие. Большие и шумные, они становилисьпониже ростом, пожиже плечиками, чуть поуже-хитрее глазкамии пьянее возгласами:

— Из Владика? — Волгоградика!.. Петропавловска? — Мага-даника!.. Земляки, никак? — Наливай да пей!.. Вот моя рука! —Жажду праздника!..

Японцы раздвигались, как стайная рыбка пропускает заблуд-шую рыбину, прятали глаза за масками лиц, прикрывались зонти-ками и дождём, маскировались флажками и звёздочками совет-ских значков на одежде и шляпках, учили русские слова и произ-носили их как извинения: «ГобасЕва-а — осень хитрая? ЕлисИна-а — пьяна весела? ЛенинИна-а — мавзолей лежит?! Сталин миренет — мир рассея-наа…». Слова набегали волна за волной, какмелодия на пластинке: «Кто растерян, кто рассеян, кто тоскуетпо Рассеи…» Повсюду виделись надписи на русском языке:«Борщ, пельмени, туалет!» На углу стояли девочки-сибирячки,с макияжем под гейш. Мрачно-спортивные качки из союза куч-ковали японский бизнес, запросто отодвинув местную мафию.Деревенского вида мужичок, зубки зайчиком, зазывал шепелявои безошибочно: «С-сюда иди! Морячок и русачёк! В туалети в кабачок! Я с-скирдую здесь на зиму, для Наташи и для Зины!А тебе ж умыться надо? А тебе — глоток помады! А тебе —поспать бы ладно, но — прости брат — не бесплатно! Кому рубь,а мне — копейка! Ты устал? — Плесни-налейка! Ты — сумей так!Ты умей так. На Руси гремит набат — может ты мне р-р-рóдный


129

брат? Ты прости, что не умею я сказать, что слову рад!» — и билдля наглядности в струны старенькой балалайки.

Порт был забит русскими судами: пассажиры, рыбаки, ржа-вые буксиры — палубы были перегружены и кособочилисьот баррикад металлолома и леса, вывезенных с родины, какпоследняя о ней память. Другие суда кренились от старых авто-мобилей, гружёных на вывоз, в отечество, как символ откушен-ного богатства. От кого откусил, болезный? Шины, машины, мото-ры, железо — чужое добро, все равно, бесполезно. Не согреетчужое, а твоё — далеко.

Отечество — ломтем отрезанным, улицы в нём — свалкимусора, города твои — в один миг состарилось. Погосты оста-лись — поросли крестиками, как травкой. Имена на могилкахпотеряли значение. Никто не жалел. Никто не любил. Никтоне мечтал возвращаться. Никто — кроме нас. Надо было рабо-тать, зарабатывать деньги и отсылать их домой — жёнам, мате-рям, детям. Дом был далеко и надолго разорён, а мы из него —потеряны… На экранах телевизоров пел и плясал полупьяныйЕльцин, а отмеченный пятном противник его разыгрывал рольмиротворца: делили не власть, которой у них не было, а страну —продавали. Флот ушёл за моря первым: торговый, научный,рыболовный. Остались в державе морской только краны с прича-лами, да и их по ночам на металлолом резали. Куда собиралисьгрузить и отправлять это, почти потеряв родину, и уж точно,потеряв представление ценностей? Мир разделился на «ещёне имущих» и «уже имеющих». Первые — не верили и не моли-лись, но продолжали упрямо работать работу, которую знали,а вторые — торопились показать себя, мышцами, валютойи кожаными куртками, и было это как символ особой религии —жить быстро и выгодно. Они так и жили: не оглядываясь, не запо-минаясь, ложась под гранитных своих двойников с именами-кличками — «Витёк», «Санёк», «Пардон», «Проныра» сразуу входа любого погоста, либо на другой его половине, под мел-кими буковками на фанере: «не известный», «не известный»,«не из…». Война, одним словом, и кто-то за красных, а кто-


130

то за белых. А мост этот самый японский — самый длинныйв мире — был нам до фени.

Япония? — спросите вы и сами начнёте отвечать: это крайземли… Восход солнца. Цунами и Курильские острова. «Улитка,ползущая по склону Фудзи…». «Последний самурай» и «Краснаяборода». Рисовый хлеб. Ночные фонарики в бумажных корабли-ках, плывущие по реке — память о жертвах униженной Хироси-мы… А ты — что о ней скажешь?

— Я что скажу? Сашка-мост на сцене ресторана «Постреляй-ка!» и стрельба по нему настоящими пулями.

— Пулями? По нему?— Пулями. А ведь говорила ему цыганка…— Эх, Сашка-Сашка… Ресторан «Постреляй-ка».

ГЛАВА 5. «ПОСТРЕЛЯЙ-КА!»

Трое подошли к ресторану. Девочки «под гейш», «качки»в кожанках, шепелявый с балалайкой зазывала в туалет — всена месте. Лампочки мигают, музыка гремит. Двери кабака откры-ваются и закрываются по-русски: не попади попой меж пружин-ными створками — раздавит или поддаст «пенделя», как ката-пульта.

Вошли, сели, заказали — всё хорошо. Принесли заказ, Блат-ной разлил водочку и произнёс тост:

— За моряков! — Выпили. Закусить не успели. Потому чтоподошли двое и спросили тостующего:

— Выпил? Закусывать будешь у нас.— Вы чего, парни? — Бывший укушенный чуть поднапряг

голос, но его снова спросили:— Ты — серебристый мотик сегодня у причала торговал?— Было дело.— А почему он теперь не заводится?— А я откуда знаю: один продал — другой купил… Претензий

моряки не принимают! — Он попытался встать, заявляя гордо, какактёр на сцене. — Это противно нашим правилу и чести…


131

Кто-то из парней коротко ткнул его в бок, и он безвольноповис на чужих руках.

— Вы, хлопцы, не журитесь — морячок-то ваш не настоящий,так — ханырик из кино. Вы — пейте, закусите за счёт заведения.Парня вашего мы забираем. К вам ещё подойдут и скажут, чтовы должны делать. Всё понятно? Уходить не надо — не советую.Ваши роли на вечер уже расписаны. — И они исчезли вместес висящим у них на руках Блатным за ближайшей портьерой.

Мотрий и Сашка огляделись: зал большой, народу много,широкая стена напротив — сплошной плоский монитор, от поладо потолка. Пить-есть расхотелось, моторист показал глазамина выход, и Сашка кивнул, соглашаясь. Но встать не пришлось —парень за соседним столиком прижал палец у губ и покачал голо-вой, отрицательно. Положение становилось безвыходным, надобыло ждать.

Блатной убегал и отстреливался, как мог. На мониторе во всюстену было хорошо видно, что дышал он загнанно и из последнихсил. Стреляли в него сверху. Он, видимо, не понимал этогои прятался за камнями и обломками стен, а сверху стрелялии стреляли. Блатной зажал лицо ладонями и плакал.

— Они в него не стреляют. Они просто его на испуг берут, —спокойно сказал Митрофан. — В ресторане, надо полагать, боль-шой подвал есть, в нём — полигон для стрельб. Сейчас все копи-руют известные сюжеты американских боевиков на тему загнан-ных беглецов или ковбоев и делают ставки.

— Откуда ты знаешь?— На этом кино делают и спецназ тренируют. — Моторист

был совершенно спокоен, и, казалось, стал безразлично-ленив:расстегнул ворот рубашки, расслабился на стуле, отодвинулзакуску. Стал совсем не похож на себя подводника.

Сашка заметил эти новые штрихи в поведении напарника,что-то было странное в этой новизне, будто ус у актёра отклеилсяи повис, мешая губам. Сашка спросил, волнуясь:

— Мотя, а ты кто?— Главный.


132

— Подводник?— Подводник.— Ты думаешь, второго убьют?— Нет, конечно.— Почему?— Потому что он просто наживка, а без наживки — не бывает

ни рыбной ловли, ни охоты.— А мы? Мы — зачем нужны?— Соображаешь. — Мотя посмотрел в глаза молодому повару

и спросил тихо:— Ты в армии был?— Нет. А что?— Габариты у тебя слишком крупные — цель беспроигрыш-

ная. Извини, что я прямо говорю. — Он усмехнулся и хотелпоправить пилотку, но вспомнил, что она осталась на пароходе.

— Я не обижаюсь. И реакция у меня, как у повара. Пользаот меня убыточная.

— Ладно, не тушуйся. Смотри веселее и делай, что я скажу. —Мотя, улыбнулся, и Сашке стало свободнее, будто на улицувышли. Но до улицы было ещё далеко. Он опять повторил свойвопрос:

— Мотрий, а ты, всё-таки, кто?— Кто-кто? Дед Пихто! — Засмеялся моторист-подводник

и потрепал Сашку за чуб.Сашка тоже улыбнулся, и ему, действительно, стало легче.Вокруг все шумели и делали ставки, во весь экран — сидел

на бетоне второй помощник, и глаза его были пусты, по бетонупотёк ручеёк. Вокруг засмеялись, показывая на струйку.

Сашке стало жалко товарища и стыдно за него, за то, что всена него смотрят и видят эту жидкость под ним, ему захотелосьзаступиться, отвлечь, закрыть кадр… Сашка медленно всталсо стула, расправил руки и плечи, будто собрался взмахнуть кры-льями, и запел громко: «Выйду на улицу, гляну на село, девкигуляют, и мне весело! Выйду на улицу — ночка темна, красныедевки свели меня с ума…».


133

ГЛАВА 6. «САРАЙ-САМУРАЙ» И ОПЯТЬСАШКА

Экран неожиданно погас. Зал зашумел и напрягся. Откуда-то появились «главные качки» и лысый, по кличке «Сарай» или«Самурай», не понять было — «бык» одним словом, показална Сашку и рассмеялся:

— А он мне нравится. Крупняк! Гармошки ему не хватилочуток — э-эх, смотрелся бы! Совсем не как в американских сце-нариях, не стандартно. Изящно сломал мне игру. Не хочешьпострелять? — спросил прямо и с вызовом.

— Не хочу стрелять, — ответил Сашок.— Хорошо. Тогда будешь смотреть. Ты думаешь, что смотреть

лучше? Смотреть, как твоего товарища убивать будут медленнои больно, хочешь?

— Нет, не хочу.— А чего же ты хочешь?— Можно, я за него отвечу? — Митрофан улыбался, как

дурашливый клоун.— Ты кто?— Митрофан. Подводник.— Сарафан? — Бычара сделал вид, что не расслышал и все

засмеялись вслед за его «Га-а!» — Хочешь нырнуть в подвал?— А кто будет против меня?— Это становится интересно, публика! Вечер продолжается!

Все по местам! Ставки двойные! Этот придурок — гвоздь про-граммы. На ловца и зверь бежит. Не боишься проиграть, подвод-ник?

— Мы ещё не обговорили условия.— Мы?! Нет — каков нахал! Вы все слышали? Он хочет обго-

ворить условия? С кем? Со мной? У тебя нет условий, мужик.И у него, твоего певца голубоглазого, — тоже нет. И у вашегописюгана — нет шансов. Вы — мясо. Утреннее мясо для моихсобак. Понятно?

— А кто против нас? — Мотя опять улыбался, и опять — как


134

клоун.— Слушай, мужик, ты псих, что ли? Мы все — против.— А оружие? — Митрофан дразнил своим спокойствием

и улыбкой, и это, кажется, начало заводить всех в какой-то исте-рический мандраж. Кто-то уже откровенно хихикал.

— Оружие тебе? А какое оружие ты хочешь?— А что там у тебя за поясом? Наган, что ли?— Хочешь?— Нет, не люблю шума.— Это правильно. — «Самурай» на минуту задумался и потом

огласил:— Слушайте все. В подвал войдут: мужик-подводник и пацан-

мишень на помощь тому, который уже там, без оружия, разумеет-ся, и десять наших, с оружием. Десять человек, мужик, достаточ-но?

— Комплект. А время? Времени сколько даёшь?— Ну, ты клоун, подводник. И улыбка у тебя — клоунская.

Времени даю — десять минут.— Улыбка, Сарай-самурай, — смертельная. Дай двадцать,

пожить хочется, — Моторист дурашливо заскулил. Вокруг заулы-бались.

«Сарай» подобрел:— Ладно, двадцать минут. И нам на выпить-закусить удобнее.

Ха-ха-ха!— Пацана моего оставь здесь, а то не честно получается —

из него мишень не стандартная, на весь твой экран. — И Мотрийпоказал руками и улыбкой, что это, мол, никуда не годится.

— Ладно, пусть остаётся здесь, пропоёт по тебе упокойную.Что ещё, смехотунчик ты наш? Так и быть, под водой тебя упокою.

— Дай хоть тарелку с закуской и бутылку, которую не допи-ли, — Мотя продолжал улыбаться, как идиот, и тянул уже со столаначатую бутылку и тарелку с оливками.

«Сарай» мотнул головой и засмеялся:— Был бы ты таким живучим, как просишь, мужик, я бы

на тебе золотые ставки делал. И косточками от оливок не пода-


135

вись раньше времени, моим ребятам обидно будет. — Вокругдружно рассмеялись, будто договорились о чём-то приятном.

— Ставки! Ставки! — кричал кто-то официальным голосом. —Вечер начинается!

На мониторе — пространство подвала. Единственная лам-почка освещает то место, где сидит первый. Какие-то стеллажи,обломки промежуточных стен, старый автобус и стол с тремя сту-льями — вот и всё, за что цеплялся взгляд и что могло стать убе-жищем на две-три минуты. Подводник вошёл, замер, прислуши-ваясь, и плотно прикрыл за собой дверь, огляделся и мягко пере-шёл в тень автобуса, став невидимым на мониторе. Мягкость егодвижений была самым неожиданным впечатлением, будто дру-гого человека пропустили в подвал — не этажерку с тарелкой.Потом он показал свою спину, под столом. Пока все следилиза этой спиной — исчез с экрана плачущий первый. Спина былана месте, и это успокаивало болельщиков игры и охоты.

«Бык» махнул кому-то рукой, и дверь открылась: в подвалвошли, один за другим, десять человек, каждый держал в рукепистолет. Дверь закрылась снаружи, и было слышно, как скрип-нул засов. В этот момент чёрная гроздь шрапнели ударилав потолок и лампочка взорвалась, рассыпая искры и мгновеннуютемноту. В ресторане все замерли. Кто-то включил фонарики осветил монитор, на него закричали, но что делать дальше —никто не знал. «Бык» встал и объявил, как верховный судья:

— Ставки сделаны! Время пошло! Играем честно… В моюпользу. — Он засмеялся и развёл руками, — поскольку нас разве-ли как лохов, с этими косточками, — будем ждать и пить. Так дажеинтереснее. Наливай! Официальный, следи-ка, братец, за време-нем: ни минуты просрочки! А ты, певец — пой! Ты кто, вообще-то?

— Казак.— Казак? Амурский? Забайкальский?— Кто-то из моих прародителей до Тихого океана дошёл,

но умирать домой вернулся, в Тамань. Мои предки пришлив Тамань с первым отрядом запорожцев, двести лет назад.


136

— Откуда пришли?— С запорожской сечи.— Да? Забавно. А куда ушли?— Одни — против турок воевали. Другие — в Турецкую сечь

ушли.— И Турецкая сечь была?— Война. Оружие всегда людей делит.— А Турецкая сечь с кем воевала?— С русскими.— Как — с русскими? Они же сами казаки были?— Ты же — русский. А русских стрелять не брезгуешь, когда

за деньги.Наступила тишина, как на поминках. В этот момент внизу

грохнули сразу несколько выстрелов, но было слышно, что стре-ляли одновременно из нескольких мест. Потом — смолкло.

Сашка неожиданно запел: «Из-за острова на стрежень,на простор речной волны выплывают расписные Стеньки Разиначелны…»

«Бык» набычился и отвернулся, спросил громко и требова-тельно:

— Сколько ещё минут осталось?— Ещё четыре минуты, хозяин.«На переднем Стенька Разин, он с красавицей княжной…», —

пел казак.— Замолчи, пацан!— Что, минуты считаешь, как валюту в карман складыва-

ешь? — презрительно произнёс Сашка и рассмеялся, совсем какМитрофан-подводник десять минут назад. — «И за борт её бро-сает, сам — весёлый и хмельной!»

«Бык» рубанул рукой воздух:— Замолчи!— Стыдно? Своих пацанов на смерть послал.— Какую смерть? Что ты мелешь? У него же оружия нет!— А вдруг этот подводник и не подводник вовсе?— А кто? Блефуешь?


137

— Блефовать — поздно, а «быковать» — рано.Вокруг уже давно никто не сидел, все стояли и слушали паца-

на и хозяина, и видно было по лицам, что слова тасовали людей,как колоду карт. Кто выиграет? Кто останется жить?

— Время открывать, хозяин.Все оцепенели, будто испугались вдруг по-настоящему.«Бык» мотнул головой и пошёл первым.Сашка пошёл за ним. Его — пропустили. Остальные шли сле-

дом.— Эй, там, за дверью! — крикнул хозяин. — Никому не стре-

лять. Война кончилась. Мир. Открываю. Выходить осторожно,чтобы никого в темноте… Подводник, ты слышишь меня! Мир!?

Из дверей появились двое бандюков, за ними вслед ещёдвое несли третьего.

— Кто его?— Кто и остальных…— У подводника оружия не было!— Значит, сами подстрелили в темноте и со страху.— Подводник! Выходи! — Ответа не было.Помятый бандюган — пиджак в известке, вышел последним

и обронил зло:— Нет там никого.— Как нет?— Они где-то выход нашли.— А что взорвалось?— Бутылка об стену…«Самурай» повернулся и пошёл наверх, в зал, не хотел смот-

реть на живых и мёртвых.Подводник стоял в зале, окруженный «пиджаками» с оружи-

ем. Второй помощник сидел в углу, на полу, сесть на стул емуне разрешили.

«Самурай» посмотрел хмуро и сказал, как оскалился:— Этих за стол, а тому — штаны смените.Через полчаса все снова сидели за столиками. Официанты

разлили водку. «Самурай» встал и обронил обыденно:


138

— Как жили, так и померли. Бандиты мы, — отчеканил. —Всем мы чужие. Хоть в Японии — хоть в России… Ни за белых,ни за турок, а против себя. Каяться не в чем. Царство небесное…Выпьем…

Самурай закусил огурчиком и посмотрел на троих чужаков:— Морячки! Казачки! Подводнички! Ноги в руки — свобод-

ны! Амнистия — по случаю печали. А я погляжу, как вы распол-заться будете. Не успеете уйти — под террор угодите, не обижай-тесь на шутку тогда — я стреляю без промаха. Кстати, подводник,какой ты подводник, на хрен? Профессия есть?

— Колись, ментяра засланный! — крикнул кто-то.— Подводный диверсант.— А я тебя за актёришку принял. Наука мне.— Век живи — век учись, — подводник улыбался раскованно

или рискованно.— А как ты догадался, что там выход есть, водолаз?— А как бы туда автобус попал?— Глазастый… За то, что моих не тронул — прощаю.— Зачем грех на душу брать? Земляки, всё-таки, — смягчил

обстановку Мотрий.— Земляки? — «Сарай» вдруг покосился плечом, как боксёр

в стойке, но в руке продолжал держать стакан с водкой. — Былои у меня это слово — Зе-ме-ля… Разогнать всех и уехать бына какой-нибудь остров, — произнёс хозяин, делая вид, что зева-ет.

— А денег хватит?— Не считай мои деньги, подводник, тебя они не обрадуют.— А ты бы их на пользу использовал.— На пользу — это как? Певец! Хочешь, я учёбу твою оплачу.

На кой хрен тебе в море идти? Иди на дипломата — у тебяк этому есть мозга.

— Я мосты строить хочу. Заработаю денег и пойду учиться.— Мосты? Один мост ты уже построил, считай. Такие мосты

и надо строить. Для людей. Как ты сказал: «русские русских стре-ляют»? Ниже пояса бьёшь? На фуфло меня меришь? Не пойму


139

только я: ты мост этот строишь ко мне или рушишь со мной вме-сте? — Повисла тишина без ответа. — Понимаю. Правильно дума-ешь — у каждого свой мост: хочешь — строй, хочешь — падай…Все слышали? Мост — есть! Кто хочет уйти — идите. Держатьне буду. Кто хочет на родину — доберётесь… Пока я добрый.

— Так скажи тост, Бычара!— Хотел сказать тост, а на душе — пусто. Казак! Певчий, ска-

жи слово. Пока жив ещё. Покажи свою жилку, пацан!Сашка поднял голову, встал, медленно поднимая рюмку, буд-

то была она такой тяжёлой:— Желаю вернуться домой. Всем. За дом!«Самурай» посмотрел на молодого внимательнее, будто ещё

раз оценивал, улыбнулся:— Слышали? — стал серьёзным и грустным. — А кто нас

не слышит — они уже дома и царство небесное. Глупо. Простименя, господи… Помянем и вспомним. За дом!.. — сам смотрел,все ли пьют. — Рыжий, ты чем озабочен опять — пить не пьёшь?

— Пистолет мой — только что был… потерял где-то.— Туда ему и дорога, к цыганке не ходи…Сашка пытался вспомнить что-то очень важное, но важнее

дома уже ничего для него не было. И казалось ему, что смотритон на огород с одиноким подсолнухом с другого берега родногопролива.

Будто сам он был — мост над морем.Сашка — повашка.

ГЛАВА 7. НАША ТЕРРИТОРИЯ!

Рано утром следующего дня траулеры вышли на рейд. Пас-порта и морские документы сданы капитану. На борт повалилицепочкой катера с проверяющими и инспекторами. Началисьучебные тренинги: «Пожарная тревога! Условный очаг возгора-ния в каюте правого борта на шлюпочной палубе…», учебнаятревога «Человек за бортом! Шлюпочной команде левого бортаприготовить шлюпку…». «Внимание! Внимание! Команде приго-


140

товиться к оставлению судна! Всем выйти к месту сбора со свои-ми спасательными жилетами и гидротермокостюмами»…

Пришли на местном буксире родные «качки» из Владика,молча прошли в каюту капитана, были не долго, ушли, веселопереговариваясь и кивая знакомым: «Удачи, вам, пацаны!». Когдабуксир отвалил от борта, кто-то на палубе заметил: «Уехали нашипаспорта-документы, теперь никуда не денешься, и пропел:«Мы — не урки, мы — не воры, нет ни вышек, ни заборов, тольковолны-кутерьма — пароход для всех тюрьма…»

Стало понятно, что игры кончились. Все подтянулись, забега-ли, заулыбались, запыхались и стали, как лошади в мыле, пони-мать старую морскую шутку: «Охраны-то нет? Свобода? А кудаты, на хрен, с этой плавучей тюрьмы денешься? Эта стена с иллю-минаторами — твоё самое безопасное место, посреди океана —по волне, вверх да вниз, вниз и вверх — а куда ещё? Не тонет —и ладно! И лучше уж улыбаться, чем хмурится, потому что «всеравно — жизнь».

И мы улыбались. И опять где-то пел невидимый гитарист илисам оживающий траулер:

Мы встречались на общей волнеВ океане — а это не просто —Среди ветра услышать твой смехИ обняться, как на перекрёстке.Здесь скрестились и боль, и печаль,Здесь нас волны крестили упруго,Здесь нам снится далёкий причал,И мы снова узнали друг друга.В океане, на синей волне,Нашу жизнь целовала удача…Нашей встречей — в тебе и во мне —Наше море смеётся и плачет.Мы встречались — работа была —Сыпал пот, как солёная россыпь,Белой чайкой к нам юность плыла,Надкусив горизонта полоску.


141

Мотрий зашёл на камбуз проведать друга:— Ты чем озабочен, Сашок? Мост не увидел? Теперь уже

поздно. На обратном пути, может быть. Не переживай: от мостабудем дальше, а к мечте твоей ближе. Мечтал заработатьна учебу и мост построить? Мечтал. Так чего зажурился?

— Там, в контракте, зарплата не указана.— Зарплата не указана? Ты знал куда идёшь? За зарплатой

в контракте — так это домой, там тебе выплатят то, что написано.А если ты за валютой в кармане — так это к нам? Будет тебе зара-боток, иначе, зачем мы здесь?

— Смотри, рыжий!— Какой рыжий?— Который вчера в кабаке пистолет потерял.— Точно. Он. А чему удивляешься? Криминальное наследие

берега. Куда от него денешься? Мы все здесь — под ними.Но скажу, и ты не обижайся: иной бандит тебя рассудит так, какникакой европейский суд по правам человека тебя не защитит.Стыдно признаться, это я — военно-морской офицер — говорю.

— Ты — офицер?Подводник приложил палец к губам: «Тсс! Я — актёр…Рыжий подошел к камбузу, заржал, как старый знакомый:— Ба-а! Кого я вижу? И вы здесь?— А то ты, типа, не знал? — Мотрий ткнул рыжего панибрат-

ски в бок. Тот не возражал:— Я своих сразу отслеживаю, в обиду не дам, если что.— Ага, заметано, — подыгрывал Митя. — А «дуру» свою

нашёл, значит?— Нет. Чего искать? Новую купил. — Рыжий вытянул из внут-

реннего кармана «бульдог» и заулыбался, — красивая штука?!Мотя протянул руку:— Тяжелая? Дай подержать! — Рыжий не успел ответить,

а водолаз уже взвешивал «бульдога» на ладони, говоря совер-шенно серьезно:

— Такие тяжёлые железяки в море называются балласт — тыв карман не клади! — на дно утянут, такая примета. Не знал? Я


142

тебе помогу.И он отбросил пистолет за борт, как мусор.Рыжий онемел. Сашка — испугался. Моторист обнял рыжего

за плечи и сказал совершенно серьезно:— Считай, что я тебя сегодня от смерти спас. Точно тебе гово-

рю. Ты, если кто обидит, прямо ко мне иди. Я — своих —не бросаю. Я же в море как бог — пирожок хочешь? Саша, дайему пирожок!

Сашка ничего не понимал и только спросил:— С капустой или с картошкой?Рыжий стоял с открытым ртом и оглядывался. Мотя Главный

продолжал обнимать его за плечи и уговаривал:— Только ты не стесняйся, хоть среди ночи — так и требуй:

к Главному меня! Главный — бог!Рыжий машинально взял в руки пирожок, откусил и обжёгся,

строго посмотрел на повара, но пирожок выбрасывать не стал,прожевал и откусил ещё. При этом осторожно высвободил плечиот рук моториста. Отстранился. Стало видно, что он не рыжий,а розовый, особенно — уши. Наконец, он прожевал и сказал тихо,очень тихо:

— Вы, мальчики, пацаны ещё. — Стало вдруг видно, что у негоседые бачки, а красная шея вся в жилах и крапинках, будто пауч-ки по ней бегают. — Дай полотенце, пальцы вытру. — Сашка про-тянул ему. Рыжий долго вытирал пальцы, короткие и крепкие,поросшие рыжей шерстью. — Держи, казачок, — глянулна обоих. — Мосты ко мне наводить собрались? — похвально. Ясам позову, — подумал и добавил, — если пожевать захочу.

— А «сарай» с вами? — спросил Сашка.— Какой «сарай»?— «Самурай».— Самурай? Самурая я вчера шлепнул — хотел он домой всех

отправить, а казну, говорит, потерял. А за казну казнят — режутрожки у козлят, бе-ее!

Повернулся и пошёл по палубе прочь.Сашка вздрогнул.


143

— Ты чего, Сашок? — друг улыбнулся, — холодно стало?— Не то слово, Мотенька. Меня до костей пробрало. Ты видел

его пальцы? Клешня! А зубы? Зубы у него видел? Раздавит — раз-жует — не подавится. Как пирожок.

— Зубы как зубы, только золотые все. Это у них профессио-нальное — в тюрьме и драках зубы первыми сыплются, не выдер-живают. Ну, и модно у блатных — сейф во рту показывать. Гы-ы!Дай и мне пожевать, что ли. Жрать захотелось. О, и этим дай! —Митя Главный показал на кота и собаку, следящих за каждым егожестом. — Приблудились к пароходу, стало быть, и их кормитьнадо. Экипаж! Верно, хвостатые?

Хвостатые завиляли и заулыбались, вставая с палубыи приближаясь.

Митя погладил обоих, глянул на грустного повара:— Да не бойся ты так! Рыжий — как рыжий. Что он нам сде-

лает? Море — наша территория! Не тушуйся. Выживем. В море —это не на берегу, Сашок. В море мы — дома. Я тебе вот газеткупринёс, почитай.

— О чём?— А я же тебе говорил, про пиратов, почитай. Почитаешь —

вопросы будут. Вот я тебя и настрою на правильный лад, как своюгитару. Пойду. Поглажу семиструнную, — и пошёл, напевая:

Нам тридцать метров палубыОставил океанИ бодренько шагаем мыПо часу в сутки там.Проспектик деревянненький,Морское авеню…Туда-сюда, как маятник,Хожу по кораблю.Туда-сюда, размеренно,И руки за спиной,Уже мы перемерялиШагами шар земной.Встречаемся — приветствуем


144

Друг друга как родных:Здорово, друг! — Привет, старик! —Улыбка на двоих…Проспектик деревянненький,Морское авеню…Шуршат шаги по палубеКоторую люблю…

Странный этот Мотя — по фамилии Главный? Придумал жекто-то? Когда? Сашка лепил пирожки и думал: «Думай, Сашок!Думай!..»

ГЛАВА 8. ПИРАТЫ ХХ ВЕКА…

Очерк написан по горячим следам непосредственным участ-ником событий и был напечатан в газете «Рыбак» десять летназад в трех номерах. Страницы пожелтели, шрифт выцвел.

Двенадцатого марта сего 1991 года пять судов типа СЧС-225, принадлежащие рыболовецким колхозам Анапы, Геленджикаи Туапсе, вышли из порта Новороссийск для работы по контрак-ту с фирмой «СОВЭС» под флагом СССР у побережья Сомали…Последующие события, ввиду их важности, привожу по хроноло-гии записей в судовом журнале…

ПОД ДУЛАМИ СОВЕТСКИХ АВТОМАТОВ.10 апреля, после 18 часов. Индийский океан. Сомали, полторы

мили к северу от мыса Рас Бинна.Стоим на якоре, включены якорный огонь и палубное осве-

щение. Вся команда на палубе, большинство — ловят рыбуна спининги и закидушки. Клёв стремительный. Ночь наступаетнеожиданно, почти без сумерек. Берега уже не видно. Мористее —светится огнями СЧС-7034, севернее, милях в шести-семи, — СЧС-7018. Там же, на севере, два слабых огонька отмечают селениеБаргаль. Мы ещё не знаем, что завтра придётся запомнить этоназвание надолго.


145

08.50. К борту подошёл катер береговой охраны республикиСомали. Об этом догадываемся не по флагу, которого нет,и не по объяснению прибывших (они не говорят), а по направлен-ным на нас автоматам. Объясняем, кто мы. Показываем судовуюлицензию на право лова. Читают. Улыбаются. Еще чего-то ждут.Угощаем сигаретами — о'кей! Катер отходит от борта.

23.10. К борту подошёл другой катер, проверил судовуюлицензию на право лова, претензий нет, отошёл от борта.

Сразу после полуночи, в 00.10 начавшегося 11 апреля принялисообщение 34-го о том, что в момент его радиосвязи по УКВс СЧС-7018, последний сообщил о подходе к его борту катерас вооружёнными людьми, и связь с 18-м внезапно прекратилась.Вместе с 34-м пытаемся вызвать 18-го на различных каналах.

В 00.30 вызвали на связь флагманское судно «Электрогорск»,сообщили о случившемся, продолжаем вызывать на связь 18-го,ведём за ним визуальное наблюдение. Замечено, что кроме стоя-ночных, на нём горят и ходовые огни. Сочетание якорного и ходо-вых, тем более, после сообщения и обрыва связи, рождает мыслитревожные. Капитан ушел с мостика…

02.20. Связь с СЧС-7034. Его попытки вызвать 18-го тоже без-успешны.

02.32. Я в ходовой рубке, только закончилась связь с 34-м,делаю запись в судовом журнале. Вдруг голос матроса: «Дмитрич,шлюпка!» — и, одновременно, щелканье затворов, стрельба,топот, крики. Успеваю бросить капитану в каюту: «Фёдорыч!Срочно!» — и выскакиваю на крыло мостика. Навстречу, по трапу,бежит сомалиец с автоматом. Двое уже на баке. Один нырнулв носовой кап, другой направил туда вниз ствол автомата. Двоедержат под прицелом матроса и старшего механика. Ещё один,по левому крылу мостика заскочил в рубку и стал у радиостанции.В шлюпке, покачивающейся у правого борта с работающим мото-ром, ещё двое с направленными на нас автоматами Калашникова.Угрожая оружием, потребовали выключить рацию, взять якорь,двигаться к СЧС-7018. Все члены экипажа, кроме нас троихи капитана, закрыты в носовом кубрике…


146

В 03.55 стали на якорь в полукабельтове от 18-го и в полуми-ли от берега на траверзе селения Баргаль.

Намерения группы захвата непонятны. Экипаж собран и пере-считан, а затем перемещён на верхний мостик. Только капитаноставлен внизу и слышно, как у него требуют деньги.

Начало светать. Видны низкие строения на берегу, движениелюдей и шлюпок в полосе прибоя. Возгласы. Редкая стрельба.На палубе 18-го оживленно: одни шлюпки грузятся и отходят,другие спешат к борту. Экипажа не видно. Нас охраняют двоес автоматами. Двигаться не разрешают. Привели капитана. Емунелегко. Ребята держатся хорошо. Разговариваем вполголоса: «…Вероятно, повезут на берег. Куда, зачем, надолго ли — неизвест-но. Постараемся одеться. Кому брюки? Возьми мою куртку…У меня нож… Спрячь, возьми с собой. Куда бинокль? Здесь спрячем.Адамыч, ваши очки, возьмите…»

04.50. Начался грабеж судна. С берега подходят шлюпкии катера, грузят личные вещи и судовое имущество. Стулья, мат-рацы, брюки с выползающим ремнём, сейф, подушка, выпавшаяиз рук на палубу, поддетая ногой, кем-то подхваченная и летящаяв шлюпку — исчезнувшая там, как проглоченная… Все сопровож-дается криками, потасовкой, стрельбой в воздух из автоматиче-ского оружия.

Около шести часов утра (часов мы уже лишились — часыи кольца снимали с рук).

Группами по пять-шесть человек экипаж на двух шлюпкахдоставили на берег. Запомнились первые шаги по Африке, когдавышли из воды на песок, крупный и жесткий: если придется пеш-ком до Родины — обувка у меня слабая…

Ведут нас по посёлку как пленников. Женщины стоят группа-ми, смотрят. Дети бегут по обеим сторонам процессии, обгоня-ют, смеются, показывают пальцами. Чистая картина из «Кавказ-ского пленника». Так и кажется, что сейчас этот пацан запуститкамнем, но и дети оглядываются на охранников, которые дер-жатся замкнуто и важно. Оружие направлено на нас. Рядом дол-го идёт женщина, заглядывает в лицо каждому, на ходу пересчи-


147

тывает деньги, побежала вперед — к главному. «Выбрала, поку-пать будет, — смеётся кто-то из наших. — А чё, заработаем. —На тебе, что ли? Чудо…»

Привели в охраняемое помещение, с каменным забором вро-вень с плоской крышей: тюрьма? контора? школа? — Охранники —у каждого выхода. Один сел на песок, беспечно отложив оружие,другой — с головкой узкой, будто её сдавливали в тисках, и теперьуши, глаза и нервы выходят из одной точки, как у циклопа —опасный тип. Автомат его постоянно на кого-то направлен…Из охраняемого помещения ушёл навстречу нам капитан СЧС-7018, который провел здесь всю ночь, один на один с высокимсомалийцем очень европеизированного типа (учитель, вождь,богатый наследник — мы так и не поняли). Авторитет у этого«учителя» очень высок, а капитану, похоже, удалось завоеватьего расположение, и теперь, это приятной волной коснулось нас.Но мы уже понимаем, что и группы, и отношение к нам в посёлкеочень различны. Мы уже ориентируемся: в тюрьме не тронут,но этого с глазами из одной точки и выражением взрыва во взгля-де следует опасаться — запросто может всадить очередь.На палубе судна — банда неконтролируемая. На берегу — тольконе делать резких движений и не отходить далеко… Убеждаемся,что сами сомалийцы на своё оружие почти не обращают внима-ния: для детей — игрушка, для взрослых — аргумент (бабах! —договорились, бабах! — понял…). Стреляют без конца и беспоря-дочно, удивительно, что ни в кого не попадают. Но русские авто-маты хвалят: «Рашен Калашников — хорошо!». Нам от этого,правда, не очень спокойно…

Когда нас везли на шлюпках к берегу, видели, что экипаж 18-го лежит на корме судна. Как потом выяснилось, его охранялиочень жёстко.

Утро, около девяти часов. По переговорам группы наиболеепредставительных жителей, проходившим в нашем присутствиии очень бурно, можно предположить, что экипажи отпустятпосле урегулирования спорных вопросов между конфликтующимигруппировками, то есть после оценки и дележа добычи…


148

Около десяти часов. Все члены экипажа 13-го и капитан 18-го отправлены одной шлюпкой на свои суда, но группы, продолжа-ющие грабеж, угрожая оружием, не разрешили высадку на борт —всё вернулись на берег. Ждём развития событий.

Со стороны посёлка катят и катят на берег бочки длядизтоплива — где они их набрали в таком количестве? Грузятна шлюпки и катера, цепляют связками на буксир. Мы уже пони-маем, что вернуться нам разрешат только после окончательно-го и абсолютного разграбления судов. Беспокоимся за топливо,которого надо хоть немного придержать, и за двигатели — вспо-могач и главный — которые не разрешили заглушить послепостановки на якорь и которые работают до сих пор. Старшиймеханик Виноградов и второй механик Масликов согласились вер-нуться на судно. Капитан 18-го переговорил об этом с «учите-лем» и, махнув на прощанье, механики ушли на катере с сомалий-цами.

Около двенадцати часов. Всех доставили на свои суда. Опятьзагнали на верхний мостик и поставили охрану. Механики выда-ют топливо в бочки. Толик Масликов, крупный, полноватый, крас-ный от солнца и пота, постоянной улыбкой похож на актераАндреева из фильма «Два бойца», добродушно размахивает рука-ми, объясняя сомалийцу, что нельзя работать под постояннотыкающимся в спину стволом автомата. Тот что-то говоритохраннику, пугливому с птичьими ножками и шейкой. Толик машетнам, наблюдающим за ним с мостика, незаметно для охранникаделает ему пальцами «коза-коза» и дурашливо крутит при этомголовой и шальными, неунывающими глазами.

Ещё через полчаса бандиты обступили старшего механика:«Давай топливо пять бочек ещё! Давай! — Нет топлива, кон-чилось… — Врёшь! Прячешь! Уехать хочешь?! Расстреливатьбудем! — Расстреливай!..»

Это только потом мы поймем, что легко отделались: «Соба-ка наша жива, ребята! Где ж ты прятался, пёс? Умняга нашрыжий…». И будем вспоминать, как на глазах у половины экипажаохранник выстрелил в Толика Масликова: «Почему он не пада-


149

ет?» — крутилось у меня в голове всю долгую минуту, пока и я,и Толик, и остальные поняли: мимо. Пугает, сволочь…

Шестнадцать часов, ориентировочно. СЧС-7018 снялсяс якоря и пошёл в море. У нас грабеж продолжается. Подходятновые шлюпки, находятся новые предметы на вывоз: доски, кон-цы, сети, шлюпка, оброненные на палубе чьи-то вещи. Одни что-то бросают, другие подбирают тотчас. Грабителей сменилиподбиральщики…

Около 17 часов. Последняя группа покидает судно. Пытаемсявыяснить судьбу документов, обещают привезти. На палубеподобраны более двадцати стреляных гильз. А сколько найдёмпотом закатившихся, сколько улетело за борт… В каютах всёполомано, перевёрнуто, разбросано… Пытаемся установитьсвязь с нашими судами, но радиостанцию удаётся настроитьне сразу, и только около 18 часов услышали радостный ответ 34-го…

В 18.15 получили судовые документы, снялись с якоря, пере-менными курсами следуем в группу судов…

(Окончание в следующем номере газеты).Н. Бойков, второй помощник капитана СЧС-1013. Джибути,

07.06.1991.— Мотя, ты где? А где продолжение? Про пиратов…— Про пиратов? Это совсем не то, чего ты ждёшь, мальчик.— Не путай меня, подводник.— Не путаю. Сам подумай: случилось это в апреле. Делов-то:

постреляли, пограбили, пошумели и отпустили — один день всегопод прицелом. А потом были долгие месяцы, когда мы стучалисьв ворота посольств, представительств и консульств, просили хле-ба, воды, топлива… Кому мы были нужны? Аден, Джибути, Суэц,Пирей, Стамбул… Только мамы да жены плакали. Домой мы при-шли 19-го августа, в день путча, знаешь такой? Может этот путчи случился потому, что Москве до нас дела не было.

— А почему долго так?— Долго? Потому что мы тогда, в той стране, во многое вери-

ли. Для того я тебе и дал почитать, чтобы ты понял, мостострои-


150

тель-мечтатель: не бойся того, что с нами в море — это мы пере-живём. И красных, и белых, и рыжих с «бульдогами». Настоящеепиратство — на берегу происходит. Там нас предадут и ограбят,душу из тебя вынут и дураком выставят. Деньги пришёл зара-ботать? Так до этого ещё дожить надо. А выживешь и получишьсвоё — так его довести надо, и себя — довести до порога. Ой,далеко это. Пираты, чтоб ты понимал, на берегу. Не подставляй-ся. Пальцы под нож не подставляй, поварёнок.

— Я технику безопасности знаю, читал…— Запомни: на море, как в любой семье, главное правило

безопасности — береги ближнего. Но и не тяни за собой, есличто. Это просто. Как в песне, когда я пою:

Я не прошу идти за мнойНа край земли, на край удачи —Вся жизнь очерчена волной,И путь решающий мой начат.Друзья всегда наперечёт,А бедам нашим не кончаться,И страх в пробоину течёт,Качнув устойчивое счастье.Мы жизнь хватили через край,Нам моря бешеная прорва,Здесь телу ад, душе здесь райИ песня разрывает горло…

Когда это было и где? Это было? Или это фантастика?

* * *

Последний раз я встретил их в чилийском порту Пунто Аре-нас, в 2002-ом году. Первый судовладелец перепродал их вместес судном, так и не вернув паспорта, а без паспортов они не могливернуться на родину. Последний Сашкин вопрос был: «Там моств Тамани не построили?»

Я не знал, что ответить, а Мотя Главный обнял товарища


151

за плечи:— Смотри, Сашок, какая конструкция из нас с тобой получа-

ется, когда мы рядом и руки как крылья — мост с пилонами! Раз-ве можно жалеть? Мы с тобой — мост над морем, Сашок, когдарядом стоим!

Сашка понимающе улыбнулся, показав пустоту от потерян-ного зуба.

Я повернулся к Главному:— Мотя, а ты поёшь ещё?Он молча отошёл к стойке бара и вернулся с гитарой. Долго

настраивал струны. Долго и тихо, будто он не к гитаре, а к себев тот момент прислушивался. Наконец, кивнул поседевшей голо-вой и запел:

Я не прошу идти за мной,Я ношу выбрал и дорогу,Ты на прощанье только пойИ струны ласковые трогай.Ты на прощанье мне скажиСлова печали и надежды —Как хорошо, что я здесь жил,Как хорошо, что было прежде.

Струны были в миноре и песня — в миноре. Струны побежаливолной и затихли волной.

Мотя вынул что-то из кармана куртки, я думал — носовойплаточек, но он вдруг улыбнулся и подмигнул мне:

— Пилотку мою помнишь? — и лихо надел на лысоватуюмакушку, двумя пальцами, как перед увольнением в город. — Узна-ешь подводника? Помнишь, оркестры на набережной?! — И лихоударил по струнам:


152

Я не прошу идти за мной —Я сам шагнул за даль порога,Где радость — пропасть на дороге,А счастье смешано с водой!Тра-та-та-та! Тра-та, та-та… Ать, два!

Мотя расправил грудь и сказал громко:— И жизнь наша — песня!Сашка улыбнулся и запел, легко и без грусти: «Ты, моряк, кра-

сивый сам собою…» — и рука его легла на плечо «пилона-подводни-ка», развернув его пилотку дурашливо «на бок». И оба отразилисьна стекле бокала, как фото на память.


153

ИСПЫТАНИЕ АКУЛОЙ

КиноповестьТексты песен и стихи автора

ГЛАВА 1. ВОЖДЬ И ХОЗЯИН. КИНОПРОБЫНА ПАЛУБЕ

День. Море. Палуба большого траулера, для специалиста —траловая. Много людей, чемоданов, ящиков, электрических прово-дов и осветительной аппаратуры. На палубе стоят деревянныеклетки, высокие и узкие, на одного человека. Одна — раскрыта,пустая. В других — тени пленников.

Суета, беготня босых ног по деревянной палубе — похоже,снимают фильм. Большая белая чайка сидит на мачте и наблюда-ет сверху. Иногда, что-то будоражит её интерес и она отрыва-ется от рангоута и парит, опускаясь ниже или отлетая в сторо-ну, чуть скашивая гордую голову, любопытствуя ярким глазом.Громкие звуки и хлопки, выкрики типа:

— Тишина! Мотор! Делаем ещё один дубль!.. Стоп! Перерыв.Где мой стакан виски? Это что — лёд? Это медуза в стакане,а не лёд… Мне лень с вами ругаться.

Чайка побаивается этого красного от внезапного загара,а в натуре — рыжего, который выплескивает содержимое бокалав небо, пытаясь попасть в неё, и который опять кричит:

— Прогоните эту настоящую в небе птицу кто-нибудь, покаона не брызнула на меня из-под хвоста, как из шланга! Бумажнуюна мачту повесьте — для кадра будет достаточно! Натуралыс фигами!

Чайка улетает сама, чуть шевельнув мощными крыльями, каккорабль парусами, и уже далеко. Только глаз её, подвижный как объ-

154

ектив кинокамеры, видит судно то с одного борта, то с друго-го… Траловая палуба уходит вниз, сменяясь леерами и вантами…Птица взлетает над мачтой — видит море и кусок африканскогоберега. От берега к судну летит по синему простору белыйс нарисованной грудью-гроздью вишнёвых ягод катер, слегка под-прыгивая и разбрызгивая в пену мелкие волны.

— Откуда эта гроздь полтавских вишен на фоне африканскихпальм? Кто тут мне пояснит, что таки происходит? Где главныйгерой?

Звук мощного мотора нарастает стремительно. След от кате-ра закручивается — катер подворачивает к борту. Птица и катерсближаются, и птица видит в катере двух чернокожих: один —крупный и весёлый, в белом халате вождя, поднял головуи машет открытой ладонью; второй — незаметный как тень,у штурвала. С высокого борта судна наблюдает за ними европеецв белом летнем костюме и белой шляпе, машет рукой в ответна приветствие. Все — замедленно, как в кино. Или это кино?

Катер подходит удивительно точно, весёлый африканец лишьпротянул руку к стойке наклонного леера и легко перешагнулс катера на нижнюю площадку трапа, и пошёл вверх по сходнямс грациозной небрежностью канатоходца, продолжая улыбатьсяс африканской непосредственностью. Трап, который на другомсудне мог называться парадным, был ржавым и повизгивающимот каждого шага, будто состоял не из металлических балясин,а из связанных хвостами обезьянок.

Теперь стало видно, что и борт судна, и почерневшие вантытяжёлых мачт, и палуба, на которую ступили сандалии из кроко-диловой кожи — все старое, гнилое и ржавое. Но первый же шагвождя, казалось, качнул громадное судно под ноги гостя, выра-зив уважение.

Африканец расправляет руки, движением от груди внизи в стороны, и показывает весь свой стан и стать, и яркий шнуроктонкой змеиной кожи, завязанный бантиком на могучей шее.Змеиная головка гипнотизирует окружающих ярким блескомдрагоценного камня — дар богов и наследие предков.


155

Хозяин судна, европеец, в белом и дорогом летнем костюмена голое тело, с цепочкой из пяти переплетенных свободно золо-тых нитей и мощной золотой печаткой московского разлива,украшающей мизинец и устрашающий конкурентов, вышел нав-стречу раскованно и совсем по-приятельски, но шляпу держалв руке:

— Ну, здравствуй, Махмуд Ибн Рашид, — говорит по-рус-ски, — вечный студент Миша! Обнять тебя можно, однокурсникты мой? Вождь африканский!? — Обнимает и отстраняется, теат-рально разводя руки. — Я готовился к встрече, как к смотрустуденческой самодеятельности — помнишь, играли с тобойна сцене? Ты ещё сказал: «В Африке театр — не обезьяна на паль-ме, а человек в гирляндах восторженных слов». Говорил? Пом-нишь?

Чёрный гость улыбнулся и посмотрел на небо, театральновспоминая и улыбаясь. Кивнул, предлагая продолжить. Белый —продолжил:

— Я — хозяин этого траулера, но я только гость этого моря!Радость не знает предела! Здравствуй, великий вождь и человек-маска! Чернокожий танцор, вечный студент, строитель семейногосоциализма и щедрый муж семи счастливых жен! Правильнопомню? Ничего не изменилось?! Одобряю. По какому поводугремят на берегу барабаны и горят костры?

— Восьми! — поправляет африканский Миша, но видно, чтоему очень приятно такое обращение. — Восемь жён уже, и всемне счастливые! — С достоинством поднимает вверх обе руки. —И тебе — здравствуй, Саша-Александр! — Он умолкает и делаетвид, что прислушивается. — А что, разве слышно мои барабаны?Хорошо гремят?

Оба понимают, что это ритуал, и счастливы в нём участвовать:слушают бой барабанов и крики танцоров на берегу.

Стрела с режиссёрским креслом ползёт вверх, прямо в солнце.Красная кожа на плечах и спине рыжего кино-бога начинает взду-ваться и плавиться оранжевыми пузырями-вулканчиками — бог


156

торопливо сглатывает виски и вытирает пот. Кино-опер виситрядом с бумажным альбатросом и рыжим режиссёром. Тень егона палубе — телом вбок, головой вниз, движется совершенно бес-шумно. Опер видит мельканье африканских героев в переверну-тых кадрах: европеец, позолоченный перстнем, цепочкой и зубом,и вождь в африканском халате — все натурально, искренне, весе-ло. Хорошо подготовились, господа африканской жизни!Не молчите же перед камерой! Вам нужен суфлер?..

Хозяин траулера свои слова знал:— Начинается сезон охоты? Или к берегу идёт большая

рыба? Или великий кормчий готовится к свадьбе? Жертвоприно-шения — будут?

В этот момент на корме судна, где птица видела клеткис людьми, опять выстрелила хлопушка и вспыхнул прожектор,как второе солнце.

— Что это там? — Чернокожий вождь театрально нахмурилброви, будто сердился. — Это мое африканское море, знаешь?Шумишь? А кто разрешил?

Европеец принял смиренный вид и пояснил:— Я для того и пригласил тебе, великий вождь! Разреши мне

снимать фильм на твоём море и на твоей земле!?— Берегись! — Кресло режиссера, раздетого по пояс и крас-

ного как рак, и кресло оператора с камерой вместо головы —стремительно наезжали на них, как два локомотива на сходящих-ся рельсах. Оба господина, величественный чёрный и представи-тельный белый, ничуть не испугались, но путевая стрелка срабо-тала, и два кресла — два поезда разъехались, под эмоциональныйвыкрик режиссера:

— Стоп! Сняли… Где моё мокрое полотенце? Чёрт возьми! Выхотите мне делать инфаркт не закончив съемок?! Выключитеэтот прожектор… О, небеса! Африка! О, мое бедное горло… О, моякожа, — лопнувший красный вулкан!

— Прости, Миша этих полуголых киношников — дикари!— Москва?— По всей стране собирал, спасаю культуру. Ты не пове-


157

ришь?..Чернокожий гость снисходительно треплет хозяина по плечу:— Я тебя понимаю — опять что-то задумал? Опять рубишь

рубли?— Доллары, Миша. Доллары. — Европеец хитровато улыба-

ется. — Что остаётся делать, когда мир сходит с ума, как гончаяв погоне за запахом?

ГЛАВА 2. ОРАТОРЫ И ПОКЛОННИКИ

Они продолжают рассматривать друг друга, африканец при-щуривается и добавляет доверительно:

— Сколько я тебя знаю? Двадцать лет? Тридцать лет? Ти —он произносил «и» вместо «ы», считая, что так мягче и приятнеесобеседнику — комсомольский брат мой! Студенческий брига-дир! Лондонский москвич-бизнесмен! — Разводит руками, —почему теперь — криминальный дипломат и беглец с большойродины?! Не понимаю. Не одобряю! Нет!

— Я и сам не одобряю! Сам не пойму! Так получилось, Миша.Заигрался в деньги, проигрался с родиной. Бегаю теперь. А ты?Помнишь, как ты пришёл к нам в студенческий отряд проводни-ком поезда Москва-Воркута?

— Москва-Воркута, Москва-Алма-Ата, Москва-Владивостока,мало тока. Конечно. Поезде ехать — Россия видеть. Плакать, сме-яться, говорить, подметаться, чая пить, туалета открывать, песнислушать, баранка кушать, девушка улыбаться, тамбура целовать-ся, «из далека долго течёт река Волга, течёт моя Волга…», душапеть хочет, Саша-аа… — африканец глубоко вздохнул.

— Стой! — засмеялся человек без родины. — Стой! Артист…Не изменился совсем. Неужели все помнишь?

— Все помнишь. Все любишь. Все рассказать хочешь…Они идут по палубе, проходят в тень под брезентовым наве-

сом, садятся в пластиковые кресла у столика с напитками. Евро-пеец показывает пальцем, не перебивая гостя, и тот так же,жестом, отказывается от виски и показывает на сок. Европеец


158

разливает в бокалы апельсиновую мякоть, добавляет лёд, обаоткидываются в креслах и медленно пьют. Африканец задумчивопродолжает и слова его, будто перестук колес, набирают темпи увлекательную мелодию:

— Проводником был, сердцем жил. Поезде ездил, кровьпо стране гонял. Россия понимать надо! Улыбка перроне — наро-да кровь. Слёзы вагоне — народа кровь. Песня под водка — слад-ка закуска, поцелуй молодка — музыка поезд. Дети — вагонамашут — якут удивлён, калмыка — улыбка качает, морожена ест…Народа кровь — поезде живёт, Россия-весна рельсам бежит. Рус-ская кровь — Мишу полнит. Кровь полнит. Африка помнит. Поездгудит, колесом стучит, как молодой слон трубит и бежать хочет.Любить хочет. Как я! Фельдшерском учился. Подводного пла-вания учился. ВПШ и высшем пехотном командном противогазбегал. Вождь моего народа — я! Россия вагоном — поцелуй пер-роном — я! Восемь жен, только две хохлушка, одна белоруска,одна кровь с молоком, тверская курносая по траве гулять босая.Все счастливая. Моя! Семия! — Миша замолк, будто остановилсяего поезд.

— Молодец! Какой стиль! Какой темперамент! Ты — великийоратор, Мишенька. Настоящий вождь! — Саша улыбался, слушаяи наслаждаясь речью бывшего сокурсника, но спросил совер-шенно серьезно:

— Все мечтаешь семейный социализм построить?Миша тоже ответил серьезно, будто они давно уже и не един-

ственный раз, вели этот разговор:— Семейный социализм? Да! Белый человек, чёрный чело-

век? Да! Кровь мешать — радость кушать. Ребёнка любить — сча-стье быть. Мама много — бабушка много, бабушка много — ребё-нок смеется! Россия — семия, Африка — семия, Китая позовём —семия больше будет.

Сашка рассмеялся:— Молодец, Миша. Не изменился совсем. А народ твой как?

Понимает тебя?Миша рассмеялся в ответ:


159

— Народ-огород, бывает недород.— Что так?— Люди, как дети. Тому — игрушка, этому — пушка, тре-

тьему — лотерейный билетик. Жизнь превратилась большоймагазин, люди — очередь. Магазин — не храм: бога, нет. Храмможет без крыши и пуст-разграблен, но ты — входишь, и глиня-ные стены возвышают тебя наравне богу — говори с ним! Потомучто — храм. Возвышает. Магазин: спички — есть, жвачка — есть,кола — есть… человека — нет. Цена один спичка есть — ценажизни — нет. Ноль! Цена жизни — забыли?! У кого спросить?Ветер? Бойся магазина, приятель!

— Это ты правильно заметил: на спичку цена есть, а челове-ческой жизни — пшик! Философ!

— Был Миша — философ, стал — трибуна вопросов. — Мишаулыбнулся и протянул стакан: добавь глоточек.

— Может, покрепче?— Нет, Саша. Крепче — не пить. Жить — не шить. Вышивать —

не выживать. Хочу поезд Москва-Африка. Опять! Петь, смеяться,молодым верить. Кем говорить? Кого помощь звать? Ти — как?Зачем к нам? Бизнес? Женщины? Жена Света даёт совета?

— А я выпью. — Саша наливает виски, добавляет лед. Делаетглоток и говорит ласково, — все-то ты помнишь, чертяка. Нрави-лась Света? Знаю, что нравилась. Расстрою тебя. Сменил я — Све-ту комсомолку на Европу-барахолку. Знаешь слово «барахолка»?Бара — гора, холка — шея? Бизнес у меня. Рыболовный. Восемьтраулеров с экипажами, друзья министра из комсомола прива-тизировали, меня бригадиром поставили. Живу в Лондоне. Тригражданства, четыре паспорта. Счёт в банке. Что надо? Друзья?Родина? Нет, Миша. Я — бизнес в космосе! В звёздах купаюсь.

Миша смотрит на море и чайку, которая парит над леероми косит на него одним глазом, будто наблюдает и слушает. Мишаповорачивает лицо к бывшему сокурснику и говорит грустно:

— В звёздах прячешься? Далеко убежал. Узнаю бригадира:билета — карман, обмена — обман, мукомол-комсомол — деньгина стол. Чужой мне становишься. Совсем — не мой. Что слу-


160

чилось? — Задумался и тихо запел: «Мой адрес — не доми не улица…»

Сокурсник-бизнесмен замотал головой, будто его потянулина аркане:

— Не-е-т! Страны такой больше нет, Миша! Поездов твоихпесенных нет. Лозунги перефразировали, власть на местах —приватизировали. Казну колупали, завод покупали, сами оброс-ли золотыми зубами. Смотри! Кусаемся! Золотом! — Смеётсяи показывает полный золотых зубов рот. — Опять смеется. —Была эйфория народных денег — теперь эйфория, куда же намдеть их. Доллáров наштамповали — море! Фальшивые или насто-ящие? Никому не интересно: какая разница? Заигрались?! Игра,Миша! Игра! Можем город построить на дне океана, хочешь?И заселить африканцами, а? Постричь их под шарик голый, какшлем водолазный. Маски с ластами всем дать. — Делает жестпальчиками, будто стрижет и ластами машет одновременно. —Прости, друг. Через десять лет здесь будут одни рóботы. Элек-трические, механические, кибер-технические. Не надо плодить,не надо платить, не надо рыбу ловить и консервы делать. Чистаяземля. Без людей. Загоняй бульдозеры и сдирай африканскуюсаванну, как шкуру с мамонта, до самого блеска руды или неф-тяной грязи. Прости, друг, вожди африканские тоже не нужныбудут.

Миша ответил спокойно, будто слышал это тысячу раз и усталреагировать:

— А ты — своих рыбаков и траулеры — куда денешь?— В море выпущу, как протухшую рыбу! А, может, тебе

отдать? Может, ты возьмёшь, а? Покупай, вождь? Не жалко. Быв-шие республики торгуют голопузыми пацанами — на свежиеорганы. Так это же криминал! Трибунал светит! А мой бизнесчистый — торгую специалистами. Лучшими специалистами раз-валившегося Союза. Великий Карузо по цене Робинзона Крузо!Выбира-ай! — Он говорил и гордился своей идеей и самимсобой.

Миша ответил просто:


161

— Я мой народ каждый ребёнок знаю, каждого мальчикаженю, каждую мать бабушкой вижу и платок дарю. Потому что ябыл проводник поезд «Москва-Воркута». Водка пили — правда.Песни пели, смеялись, плакали — правда. А когда говорили —все — правда. До слёз. Один мне сказал: если ты вождь, не мель-чай, каждый ребёнок перед тобой бог. Каждый взрослый — ребё-нок. Рóбот хорошо — космос летать. Кормить-пить не надо,выгодно. Человек после работа песни поёт. Птица поёт? Поёт.Лев, львица поёт? Поёт! Слон хобот поднял — громко поёт,любовь одиночество зовёт. За это люблю. Человека песни — люб-лю, слушаю.

— Люби. А кормить как? Всех не накормишь! Две тысячи летназад, Мишенька, на земле жил один миллион человек, один!Всего всем хватало. Понимаешь? Человечество растёт, какгигантское дерево. Взрыв! — Показывает, от земли вверх, раз-водя руки в стороны. — Миллион, миллиард… Когда мы с тобойучились в университете — стало три миллиарда! Три пальчика,Миша, смотри! Сегодня — шесть! Одной руки уже не хватает, что-бы показать. Завтра — семь миллиардов будет! Семь! Как накор-мить? Атомных бомб не хватит — лишние рты заткнуть…

— Человека убивать — своей семье людоедом станешь. Какза стол сядешь? Женой разговаривать? Детей на руках держать?Как? Мы с тобой один поезд ехали, да? «Весна–комсомол» пели,да? Теперь мы с тобой как будем?

— Брось, вождь, сказки заливать. У вас в Африке до сихпор детей собственных акулам бросают, если коровам дождьнужен. Дочь у тебя болеет? Эпидемия? На поезд «Москва-Ворку-та» повезёшь её? Как лечить будешь? Решай! А ведь все эпиде-мии генералы планируют. Где планируют, там и лечат. Или ты по-шаманьи: костры палить, в барабаны бить, белую рыбу на рассве-те кормить? Может об этом твои барабаны третью ночь спатьне дают? Шаманишь? Не прогадай, Миша, не теряй времени:плати — помогу! Понимаешь меня? Я всё могу, потому что бегу…Храма — нет!

Миша ищет глазами чайку, но не нашёл её в небе. Сказал


162

с тихим спокойствием:— Видишь, бригадир, птица улетела. Правильно сделала, что

улетела — плохие слова хуже острого камня. — Вождь сказал этомедленно, выделяя каждое слово. — Мой народ — две тысячилет живёт! А может быть — три тысячи. Сам бог мой народ знал,как руками лепил каждого. Америка — двести лет. Бог их не знал,руками не лепил, они сами пришли — с винчестером к вечернеймолитве. Каждый африканец знает: бей барабан — разговаривайбогом! Твой президент может говорить с богом?

— А зачем ему бог, если есть винчестер и пуля, Миша?Вождь вздохнул и спросил, будто хотел отвести беду:— Это твой траулер?— Мой. Нравится? — Собеседник, казалось, не замечал насто-

роженных интонаций вождя.— А клетки на палубе? Рабов торгуешь? Кино делаешь?— Немного кино, немного рабов. Способный я, Миша! — Он

опять показал свои золотые зубы и добавил, — всеядный я!Видишь? Это я в американском фильме видел. Понравилось.Крепкий вожак — должен сидеть в клетке. Как у меня.

— Какой вожак? Вождь? Как я? Можешь показать?Откуда-то сверху опускаются кресла с режиссёром и опера-

тором. Красный и потный, вытираясь полотенцем, устало спра-шивает:

— Босс! Это снимать? Никому это не интересно! Давай сдела-ем перерыв? Я не могу больше.

— Не интересно? Миша, тебе интересно? И мне интересно. —Хозяин в белом костюме пожал плечами и поднялся с места:

— А этим киношникам — не интересно. Кто я здесь, Миша?Актер, продюсер, герой-любовник? Или просто беглец из страныпоезда «Москва-Воркута», с сейфом во рту? Сколько нас таких?Студенты, дипломанты, герои сюжетов и сами — сюжеты. Никомумы не интересны. Но, согласись, Мишка, с кинокамерой — как япридумал?! Со съёмками — здорово получилось!? Признайся —ты совсем ничего не заметил! Профессионалы. Молодцы-стер-вецы! Время профи-подлецов, Миша! — Он сделал отмашку


163

рукой, — перерыв, киношники! — Пойдем, Мишенька! Прости,что снял тебя без разрешения. Я тоже — подлец! Так это же хоро-шо, Миша! Живу без моральных салфеток! Хотел сделать с тебянатуральный кадр, в полный рост — сделал! Где ещё услышишьафриканского вождя, способного ораторствовать, словно песнюпеть? Как ты там пел: «Мой адрес не дом и не улица…». Я ведьлюблю тебя, фантазер африканский!

— Все хитришь? Свой хвост ловить хочешь? Плохо, Саша.Плохо ты. Тебе плохо, Саша? Скажи мне.

— Плохо мне. — Саша трогает гостя за руку, — разрешина твоей земле кино снимать? Племя — на кино снимаем. Жён,детей, мам — фотографируем. Праздник белой акулы — изю-минка! У меня люди для акулы есть! Сам подбирал — живучие!Настоящий бой будет! Акуле понравится. — Заглядываетв глаза, — ты же самый настоящий вождь, Миша! Последнийвождь, может быть? За тобой — половина Африки! Такое киносделаем, что мир ахнет! Как бомба — кино сделаем! Кто когосъест?!

Вождь слушает его и говорит печально:— Как можно два слова рядом — «кино» и «бомба», Саша?

А ти — в этом кино — кем будешь? Спаситель? Кормилец? Посла-нец Небес, новый Цезарь, Президент всемирного Банка? Илибудешь прицеливаться? В меня? Ти — бомба?

Белый хозяин траулера и клеток вдруг громко и артистичносмеется:

— А, ты меня раскусил, вождь. От тебя ничего не скроешь.Все видишь сразу. Я приду к тебе на большой праздник и скажувсем: возьми меня главным советником, вождь. Я тебе пригожусь.Что скажешь?

— Прятаться хочешь? Четыре паспорта — бегать устал? При-ходи так. Ничего не говори. Живи со мной. Что тебе надо? Чтотебе надо, Саша? Скажи, и я тебе дам. Что тебе надо, чтобыне бегать, не убегать, говорить правда? Тысячи лет для покояи Африка — ради ребёнка, чтобы смеялся. Ты — можешь так?

— Я так не могу, Миша. Славы хочу. Сладкой и текучей,


164

как сок!— Слава — это такое дерево, Саша, на котором плоды горь-

кие. Ты — горький?— Свободы хочу.— Свобода — это ответственность, Саша. Третьем курсе учи-

ли.— Воли хочу.— Воля — это бандит. Бандит хочешь?— У меня тройка по философии и три миллиона на счету.

В баксах. Что скажешь? Молчишь? Я всегда буду ускользатьот тебя, коммунист чернокожий. Я был комсомольским лиде-ром — а играл в преферанс на деньги. Меня посылали на заводработать — а я шёл к трибуне. Мне платили за выступлениена митингах, а я читал запрещённую литературу. Меня послалив командировку, а я уехал на море с девушкой. Мне дали восемьокеанических траулеров, а я снимаю кино про рабов в клетках.Меня надо судить за торговлю людьми, а я надеюсь выкупитьевропейскую премию за гуманизм. Кто я? Бизнесмен — без мора-ли? Медалист — на золотой цепи? Беглец? А ты меня поймай!

— Ты её поймай! — Кричат чернокожие дети на берегу. Кино-оператор и режиссёр вяло слышат далёкие голоса и пытаютсяразглядеть. Оператор прильнул к объективу: берег приближает-ся. Дети прыгают с берега в море. Плывут, размахивая руками.Стали в воде, на отмели, и громко кричат, барабаня ладонямипо поверхности. Огромный плавник медленно всплывает совсемрядом с ними, но поворачивает в море, не приближаясь…

— Вон она! Вот она! — девочка подпрыгивает и громко кри-чит, привлекая внимание. — Она сейчас под тобой проплывает!..Лови её!

ГЛАВА 3. ОХРАННИКИ И КРОЛЬЧАТНИК.ПОКУПАЙ!

Хозяин бизнеса и бывший русский, в костюме из Лондона,наклоняется к какому-то проёму в чреве старого судна и кричит:


165

— Охранник! Шпринг, мать твою!Появляется охранник, худой и сутулый, он прячет глаза, буд-

то закрывается от солнца, движения его замедленны и потомунепонятно — он подбегает или подползает, слегка волоча ногу.

— Представляешь, вождь, это земляк мой! Москвич, понима-ешь? Я его здесь, среди рыбаков, встретил. Мы в одной школеучились. В одном классе. Я его к клеткам поставил, приподнял,можно сказать… Ты говорил: стены храма приподнимают? Я —приподнимаю! Правда, Шпринг? Может, увидимся ещё на встре-че выпускников? Лет через десять, Шпринг? Проживёшь десятьлет ещё? — Рассмеялся собственной шутке. — Его в классеШпрингом звали — у него глаза навстречу один другому, какшвартовые верёвки у корабля. Видишь? В школе на всех празд-никах-маскарадах пиратом одевался. Я только здесь понял, и ты,Миша-вождь, запомни, что он — Шпринг, головой и богом трону-тый. Больной на всю голову он! Приснилось ему, что предки егопиратами и китобоями были и в этих краях след оставили. Они тебя может в родственники зачислить, вождь. Ты с ним осто-рожно — он сглазить может. Видишь, как смотрит на тебя! Эй,косой, покажи, кто там у нас в крольчатнике? Иди за ним, вождь.Шпринг! Стой! Подожди! Снимай свое тряпьё! — Сам начинаетраздеваться. — Надевай все моё, школьная тень! И цепь золо-тую на шею! Надевай, говорю! — Охранник подчиняется капризугосподина и меняется на глазах, будто становится выше ростоми шире в плечах. Виновато улыбается и спрашивает:

— Мне это не велико? Мне это идёт? На кого я похож сейчас?— На меня и пирата! — восклицает лондонский русский,

оставшийся в трусах и босиком, но с золотой печаткой на паль-це. — Иди к клеткам, Дрейк косоглазый. Проводи вождя. Я васдогоню.

Отстаёт. Смотрит на своё отражение в треснутом зеркале.Остался доволен:

— Красюк ещё! Можно использовать… Если одеть прилич-но. — Пошел в каюту.

Шпринг идёт впереди, наклонив голову и разглядывая золото


166

цепочки. Поравнялся с Мишей и говорит только ему, понижаяголос:

— Здравствуй, вождь. Ты меня узнаёшь?Миша смотрит в глаза охранника, играющего роль хозяина

рыболовной компании и принимает игру:— Я тебя знаю? Мы где-то встречались?— Мы — нет. Наши прапрадеды — да. Ты мог видеть это

во сне, как и я. Твой предок — с копьём — вышел к берегу океанав поисках пищи. За ним двигалось голодное племя. Мой —с гарпуном лежал у туши кита. Кит погубил экипаж вельботаи целую неделю таскал гарпунёра на своей спине, пока волныне выбросили умирающего исполина на африканский берег. Гар-пунёр готовился умереть, он был хозяином добычи, но жирнаятуша мяса была не нужна ему — чтобы выжить, ему нужны былилюди. Чёрный вождь держал в руках копье, но положил егона песок и протянул гарпунёру холодный и влажный плод —живительный сок. В обмен на кита — еды для племени. Пом-нишь?

Миша усмехнулся недоверчиво, но подтвердил:— Да. Этот сон я видел. Давно.Шпринг обрадовано кивает головой, останавливая речь

Миши, и оглядывается, поджидая хозяина. Но хозяина не видно.Хозяин наблюдает издали, делая знаки режиссеру и оператору.Чайка тоже наблюдает за метаморфозой: бывший охранник,в костюме хозяина, медленно подходит к клеткам и, медленноподбирая слова, начинает ругаться голосом хозяина:

— Канальи! Не хотите работать? Пойдете на корм рыбам!Акульи потроха на большом празднике — вот ваше завтрашнееутро! Тогда вы пожалеете, что не ползали передо мной на брюхе,как молочные крокодильчики на сковороде…

Подходит хозяин — он уже в синих шортах и розовой рубаш-ке, золото на пальце заменил ножом на поясе, спрашиваетохранника:

— Сколько здесь этих пленников?— Сейчас только двое.


167

Охранник не знает, как вести себя. Дорогой костюм мешаетдвигаться, цепочка на шее — отвлекает внимание: Шпринг боитсяпотерять её и придерживает то одной, то другой рукой. Продол-жает:

— Это — траловый мастер. Хороший мастер. Можно сказать,лучший из всех. Спит, наверное. Перегрелся. Не слышит… А,это — капитан.

Хозяин судна и бизнеса неожиданно удивился:— Не врёшь, Шпринг? Настоящий капитан? Никогда капита-

нов не видел.Тень из клетки прошептало совершенно отчетливо:— Ты на коленях привык — пылинку на туфлях хозяина

видишь, а человека — нет, человека — не видишь.Хозяин, который настоящий, в шортах, приблизился и стал

разглядывать, остался доволен и рассмеялся:— Это кто говорит? Босяк? О туфлях? А кто же тебе хозяин,

когда ты в клетке? Знаешь?— Капитан я. И хозяин мне — бог морской. Что дал мне бог

от рождения — тем я и дорожу: рубаха морская и душа ветреная.А обувь? Зачем она в Африке?

Услышав голос пленника, Миша вдруг вышел вперёд и спро-сил громко:

— Ты меня узнаешь, капитан?— Узнаю, Миша, — ответил голос из клетки. — Хотя, в такой

компании, ты — не вождь. Мельчаешь? Хозяина себе ищешь?Вождь, казалось, не услышал насмешки, продолжал спраши-

вать:— Ты почему не улетел? Я же пять лет назад тебя из ямы

в посольство привёз. Мне сказали, что тебе документы сделали,деньги за несколько лет выплатили…

— А ты друга спроси — его работа. Деньги мне фальшивыедали, а документы — поддельные. Посольские привезли меняв аэропорт, а полицейские увезли. Рука руку моет. Или в тюрьму,или на промысел, куда мне было? А что беспокоился обо мне —спасибо. Не было возможности поблагодарить.


168

— А кто с тобой рядом? Я его знаю? — Миша заглянул в клет-ку. — Не узнаю.

— Это Витька — траловый мастер. Который песни поёт-сочи-няет. Помнишь?

— Помню. Оброс твой тралец седым волосом. Как же вы такзадержались? От стаи отбились? От поезда отстали. Мало вашихосталось теперь. Как я помочь вам?

— Всем не поможешь, Миша. Каждой птице своя весна.А ты — не весна. Ты — вождь только. А теперь ещё и в чужойкомпании. Фантастика! Может, не компания виновата? Может, мыуже в другой жизни живём? Из другой жизни — в третью — другдруга тянем? Ты, Миша, с нами живёшь ещё?

Миша ответил не сразу, подумал и сказал:— Немного умирал, немного — с вами. Весна — не могу.

Ветер — не могу. Сердцем бы — надо.— Сердцем? С нами? А я, Миша, снами моими живу. Сон. Зна-

ешь, что такое — мой сон? Думаю, что я сплю, а это — клеткана мне и на палубе. Думаю, что проснулся, а это мама моя менягладит и спрашивает: ты ещё не набегался по морям? Ты ещёне соскучился? А слёз-то и нет. Давно их не видел. А не плачетникто, устали. Без слёз стали жить, без улыбки. И мама моя —не любитель поплакать, только гладит меня. Чубчик мой паль-цами трогает. Седину ищет. Хочет меня рядом оставить, мальчи-ком в коротких штанишках. Седой волосок найдёт, а выдернутьне решается, боится больно сделать. Пригладит и радуется, будтозащитила меня от всех бед. Ой, мамулечка-мама! Говорила тымало, улыбнись мне ещё. Спой про яблоньку.

Тоненькая яблонька.как дитятко маленько.На руках у маменькилистик нашей яблоньки…Не шумите ветры вольно.не ломайте ветви больно.На траву слезой усталойяблочко упало…


169

Наклонилась бабушкаЗа яблочком для сыночки.Ой, не гнётся мама… мама,Бабушкина спиночка.Словно листик маленькийспал сынок под яблонькой.Веточки качаются.Сынок не возвращается…

— Слышишь, Миша, какие сны? Не понять их тебе? А мнес ними — не умереть. То ли сон? То ли космос? То ли яблоколетит, падает. Катится по траве в уголок маминого сада. Яблочко.Моё. И прямо — под сердце.

Миша долго молчит. Думает. Говорит медленно:— У каждого свои сны, капитан. У меня — «Москва-Воркута»

поезд. Слышишь, рельсы стучат? Вагоны-перегоны… Мостыи откосы.

Охранник-Шпринг думает о своём: «Эх, Миша — не знаешь,что течёт в тебе кровь белого гарпунёра, моего прародителя.Запуталась родословная твоя, куда поведёшь африканское племя?Ты — вождь, я — охранник, а кто — акула над нами? Кто когосъест?»

Саша-Хозяин, в шортах и с армейским ножом, смотритна вождя, думает: «Ты, Махмуд, Рашид, Ибн, а по-русски Миша —мечтатель? Освободитель рыбаков от охраны и оков? С кем даль-ше жить будешь? Время своё потерял. Раньше кем жил?Не знаешь? Плохо. Цивилизация заканчивает отбор: кого кормитьи поддерживать, а кого сцеживать… Думай!»

Вождь о себе не думает, потому что он — вождь. Миша смот-рит на однокурсника Сашку и на его земляка, хромоногого и косо-глазого, и ему хочется объяснить Сашке, что нельзя так обра-щаться с товарищем детства: «А ты, Сашка, совсем плохо с ним.Он детство твоё. Как брат тебе. Он твоя мама помнит. Ты егообнимать надо».

Миша смотрит на Сашку и говорит ему прямо в лицо:— Я — время не терял. Я время моё — две тысячи лет, дедуш-


170

ки, бабушки, вождей, охотников, пастухов и предков, как многохалата на себя надел и несу их по жизни, словно одежды. Ты сме-ёшься, что помню поезд. И поезд — время. Я его не пропустил.На капитана — смотри! Он же — наш! Нашего времени: «Москва-Владивостока», Саша!? Вместе столько каша ели? А ты сейчас —наш, Саша? Молодой себя — помнишь? Любишь? Не продаешь?Барахолка-комсомолка… Света — девочка, жена… Человек живётне один, когда не один. Человек не умирает, когда был не один.

Саша-бригадир слышит эти слова, как во сне, и отвечаетна них, как во сне:

— Пропили, проели? Был ваш, а стал лондонский. Памятьюдорожишь? Покупай, не дрожи! Предложение в силе. Берёшь?Покупаешь обоих?

— Ты всерьез? Обоих? Покупать?— Хорошо с умными людьми говорить — слов не тратить.

Покупать — не искупать, не в корыте с мочалкой, а денежкина стол выкладывать, Миша. Согласен? Купи!

— Согласен.— И цену не спрашиваешь?— Цена их — здесь, в моём сердце, потому что и им теперь

вождь — это я.— Шпринг! Ты всё слышал? Воду не трать на них больше, им

и росы теперь хватит, на радостях. А с дочерью, Миша, помочьтебе? Человечку в погонах замолвлю слово? Может и правда —найдётся вакцина в военном госпитале?

Миша стал, кажется, ещё чернее, когда ответил:— Ты столько лет бизнес африканил, а не понял. В Африке

главное не жизнь — кровь свою чувствовать. Как птице весну.Как рыбе — поток чистый. Без крови и жизнь не бьёт. Эпидемия?Надо на акулу с ножом в океан прыгать? Прыгну. Европейцу —на футболе кричать, а африканцу от страха молчать. Страх —испытание жизни. От страха бывает весело, а бывает — описался.Прости. Убивают — не зубы, хоть и золотые. Убивает — не нож,хоть висит на поясе. Глаза убивают. Видишь, птица на нас смот-рит! — Вождь показывает рукой на висящую в небе чайку. — Гла-


171

за заставляют дрожать и обливаться потом. Девочка моя — моейкрови. Захочет жить — перед остриём копья улыбаться будет.Льва встретит — льву морду хоть шерсти клок или усов горсть!Бешеный слон на пути её встанет, она мимо пройдёт королевой.Потому что, на Африка жизнь — не товар со скидками, не прила-вок как твой барахолка. Настоящая жизнь — страх, обратная сто-рона — смерть. Всё — на одной груди, совсем близко. Как змеяили нож у горла. Так живу.

Лондонский русский расслабился вдруг, будто тайное всёобозначилось, и скрывать больше нечего. Он даже улыбнулсяиронически:

— Ну-ну, поэт. Про восемь траулеров и экипажи думай. Тебенарод кормить надо. Это не веником в поезде. Не взыщи. Пом-нишь, как ты Тёркина шпарил. «Переправа, переправа…». Пере-права, Миша, это слово такое: когда никому нельзя, а тебе, еслиты со мной, можно. Переправлю, по старой дружбе. Я — твояпереправа. А моя переправа — Лондонский банк!

Но Миша и на это ответил:— Один святой, говорят, сумел море перейти. Только чем рас-

платился — не знаю. Переправа — это когда по воде глубоко,а по людям — смертно. Нельзя, Саша, по людям идти. Помнишь,как поезда пели: «…Течёт река Волга, конца и края нет…».

И они разошлись, каждый — со своими словами и мыслями.Только Шпринг продолжал нашептывать, совершенно забыв

и про них, и про золотую цепочку на шее, слова, как молитву:— Пришла белая акула. Криком кричит первая жена. Смерть

обнимает девочку-дочь. Смерть кружит над племенем, выбираяжертву. Всё повторяется. Так было уже два столетья назад.Белый моряк спас дочь вождя. Кит убил пятерых матросов. Гарпунубил ярость кита. Смерть ходит кругами. Жизнь крутит спира-ли. Многие хотели жить, но все умирали. Где они? Скрипит подногами песок, от жажды. Жаждой наполнен ветер на краю оке-ана. Дыбятся волны и ревут страшно, бросаясь на берег, осе-дая в песок, исчезая под кромками пены, бессильно и тихо шипя,так и не увидев никакого врага — только песок. Галечный пляж


172

течёт, как сухая река, убегая от ветра. Маленький краб убегаетот ветра в сторону волн. Всем хочется жить: ветру, крабуи океану… Скрипит под ногами песок. Где эти люди? Ни-ко-го…

ГЛАВА 4. КАПИТАН И ТРАЛМАСТЕР

Вечер опускается на берег и море. Горизонт, очертания песка,леса, далёкого строения башни-стены, цвет воды и цвет моря —все наполнилось отблесками бледных звёзд, фантастикой сме-шанных красок, нежной розой костра на берегу, где дети купалисьи ловили акулу, а теперь — играли ритуал детской свадьбы. Маль-чик с девочкой, взявшись за руки, медленно входили в воду, чтобыраствориться в ней. Они погружались, отдавая себя звукам вече-ра, волнам красок и чёрной ночной бездне, охлаждающей их снизу,под самый нерв живота, как лезвие жизни и смерти. Скользкиерыбы касались их ног и всплывали, расплескивая брызги и краски,как радуги. Акула плыла где-то рядом, смотрела на всё вечнымглазом: половина глаза купалось во мраке, другая половина смот-рела на берег и в небо. Отблеск костра расплывался по мокромуглазу слезой фиолетовых звёзд и сиреневых листьев. Акула люби-ла жизнь.

Траловая палуба.Ночь. Видны море и луна в небе. Над палубой грузовая стре-

ла с растяжками такелажа. На стреле висит, раскачиваясьи поскрипывая, лампа. Она освещает пространство палубыи четыре высокие клетки, сделанные из толстых жердей. Две —пустые — раскрыты настежь. В двух других по одному человеку.Они смотрят друг на друга, сидя на палубе и протянув ногисквозь жерди. Первый пленник — это капитан. Второго зовут Вик-тор. Он монотонно мурлычет какой-то мотив, изредка перебираяслова, будто пробуя их на слух:


173

Мне снится старый гарнизон,Сирень закрыла горизонт,И папа с мамой обнимаются в саду…Мы рождены в СССР,Такой страны не знал Гомер,Мы были молоды в каком-то там году…

Капитан то ли прислушивается, то ли разговаривает самс собой. Но Витя слышит его реплику: «А теперь мы в Африке,на своём кораблике. Не ходите, дети, в Африку гулять».

Витя усмехается и продолжает петь:Товарищи и родичи,Мы все теперь народище!Нам родина — и Крым, и Магадан.И нам других не надо мер —Измерил нас СССР,Улыбками любимым городам.

Дальнейший разговор их похож на игру клавиш: черная —белая, Виктор — капитан:

— Сам сочинил?— Сочиняю.— А, не сочиняя, что помнишь из той жизни?— Все помню. Дочь пятилетнюю. Я ей джинсовый костюмчик

из рейса привёз, надели — загляденье. Я ей одежек накупилтогда, в Гибралтаре, на три года вперёд. Платьица, курточки,туфельки всякие.

— А жене?— Жену я, как-то, не баловал. Дурак был.— Дурак.— А на доченьку я надышаться не мог. Сколько лет ей теперь?— Дочь тебя сегодня только по фотографиям помнит.

А жене — сколько?— Чего сколько? Чего о ней сейчас? Жена — женщина.

Не пропадёт.


174

— Не пропадёт она, Витя. А слёз сколько проплачет? Ночейодиноких? Праздников — взаперти от людей, потому что никомуна глаза показываться не хочется? Чем это вернёшь или оправ-даешь? На коленях молить будешь, руки целовать?

— Ещё чего? Чего оправдываться? Я же не виноват. Работатакая — в море уходить. Она знала. Мужик должен зарабатывать,чтобы семью кормить и планы счастливые строить. А теперь,после стольких лет, мне — куда возвращаться? Зачем? Деньгиполучают от меня, и хорошо.

— Деньги? Ты так понимаешь, Витя? А кроме зарплаты —любовь нужна. Если была в доме любовь — помнят они тебя. Обе.И обе тебя, дурака, ждут.

— В этом я себя не обнадёживаю. И от них не требую. Чегодушу травить?

— Не веришь, значит?— А я теперь никому не верю. Обманули нас, капитан! Кину-

ли! Меня, тебя, тысячи. Никому не хочу верить. И жене моей луч-ше не знать, что я в клетке. Лучше бы ей кого-то другого найтии пожить счастливо, без моря и горя.

— Ты же всегда говорил, что любишь? Любил? Любил, Витя?— Улыбалась. Ромашки любила. Мы с ней на велосипедах

на луга за речное раздолье поехали. А там — море ромашек.Ночевать остались. Костёр развели. Всю ночь песни пели. Цело-вались и пели. Так хорошо было. Плохого о ней не думаю,а счастья — желаю. А какое оно — счастье — со мной? Мы с тобойуже лет пятнадцать по океанам мечемся, капитан. Или меньше?Или больше? Со счёта сбились. В Индийском, на тунца и акул.Под Антарктидой, на криле и морском звере. На селёдке, подКанадой и под Исландией. Почему мы домой не могли возвра-титься? Боялись? Боимся? Чего?

К клеткам подходит Шпринг.— Тебе чего, Шпринг?Шпринг улыбается, как ребёнок:— Давай в шарик играть! Кто проиграет, тому на акулу пры-

гать.


175

Витя утомлённо вздыхает:— Утром поиграем.Шпринг не отступает:— Утром я должен сказать главному, кто проиграл.Виктор смеётся:— Так ты — проиграешь. Тебе и прыгать.Шпринг разводит руками:— Я с прошлой жизнью здесь связан. Мне прыгать нельзя.

Давай играть.— Ты видишь, разговор у нас. Позже придёшь.— Говори, капитан.Капитан продолжает прерванный разговор:— Сам знаешь. Паспортов у нас нет. Продали нас вместе

с траулерами и сетями, а паспорта, чтобы мы не сбежали, где-тов офисах фирм и компаний лежат, в сейфах, как денежные гаран-тии рыболовного бизнеса.

— Другие вернулись, нашли способ?!— У нас обязательства, по контракту. Условия надо соблю-

дать.— Ты что говоришь, капитан? Ты дурной или дисциплини-

рованный? А они — соблюдают? Мы сейчас на кого работаем?На страну или на хозяина? Где наши контракты и где наша сме-на? Ты знаешь? Говоришь, что Миша нас теперь выкупит и домойотправит? А кому я там нужен без работы?

— Я Мише верю.— Странный ты, капитан. Мише — веришь. Стране — веришь.

Партии — веришь, само собой. А знал ты, когда из Новороссийскауходили, что кем-то так было задумано, и что будем мы сегоднясидеть в этой плавучей африканской тюрьме? Каждый в своейклетке? Ждать африканской казни, может быть. С барабаноми плясками. Видишь, костры на берегу?! Даже Шпринг на насставки делает, и свой выбор назначить хочет. — На фоне звёзд-ного неба и темной береговой стены — огни ярких костров. — Этотоже контрактом прописано? Да или нет?

— Кто же знал, Виктор? Была такая империя…


176

— Империя была? ЭССесерия, да?! История у нас — афри-канская? Или, может, российская, всё-таки?! Может, не паспортанаши в залог положили, а нас с тобой?

— Ты кого обвиняешь?! Страну обвиняешь, Витя?— А что ты так заволновался? Нельзя? Про страну — нельзя?

Боже упаси?! Прости, вырвалось. Так ты другое скажи мне! Этоя мог чего-то не видеть. Но ты ведь — не рядовой моряк. Ты —капитан-директор. За всех отвечаешь. Неужели не чувствовал,что наш бронепоезд по шпалам прыгает, как телега по ямам. Чув-ствовал?

— А ты переменам и перестройке радовался, Витёк?— А как же? Как все! Думал: гляди, как всё будет к лучшему —

советская власть, с детскими садиками и профсоюзными сана-ториями, как в СССРе было, плюс — демократия американскаяи зарплата европейская! Очень мне тогда эти два слова нрави-лись — американская и европейская. — Он трогает раскрытойпятернёй собственный лоб и ловит ртом воздух. — Ну, и пиво,ясный перец, на каждом углу и в кружках баварских,а не в баночках из-под варенья, как в Новороссийске илив Архангельске, где каждый встречный мужик с баночкой, будтоанализ мочи сдавать собирается. Сейчас расскажи кому —не поверят. Я и за Горбача на митинги шёл, как за кружкой бавар-ского. Чтобы из кружек пить, а не из баночек! Понял?

— И я перемен ждал. Новой работы. Я — капитан — трево-жился! Что будет? Как? Справлюсь ли я? Я работу мою любил,больше чем жену. И, поверь, что даже жена моя про успех моейработы думала. Такие мы идейные были? Нет. Но работа каждойсемье уважение давала. Ребенок в садике говорил громко — мойпапка — рыбак! Я не стесняюсь. Да, я — человек труда. Такимменя воспитали и сделали. Таким, если честно сказать, я себя уве-ренно в жизни чувствовал и сам себе нравился. А когда пере-стройка началась, я думал, что работать ещё интереснее будет.Зарплата больше. Города современнее. Жене и детям — подар-ки всякие. Я и сейчас верю, что партия хотела нам блага. И женаговорила мне много раз: я, Сашенька, потерплю. Ты работай.


177

И все у нас будет, как у людей: квартира, соседи, внуки на даче,и ты на машине повезёшь нас к морю. Я — экономная, и я тебядома не подведу. А ты работник хороший, это все знают.

Опять подошёл Шпринг. Он явно взволнован, как пёсна большую луну, говорит, нервно заикаясь:

— Время идёт, Витя, давай играть. Вот три баночки, вот —косточка. Кто с косточкой останется — тому прыгать.

Витя досадливо морщится:— Что ты пристал, Шпринг? Я сразу скажу, кто останется — ты!

Не веришь, смотри! На меня играем. Раз! Два! Три! Где косточ-ка? Нет. На капитана. Раз! Два! Три! Нет косточки. На тебя. Раз!Два! Вот и косточка. Тебе, Шпринг, акульи зубы считать… Иди-иди. Не мешай нам.

Шпринг отходит в темноту.Двое продолжают разговор.— Не спишь, капитан? Может мы и взаправду — последними

здесь остались? Все вернулись, а мы потерялись? Может быть,там коммунизм уже какой-нибудь плохонький? Почти настоя-щий? Только без нас. Ты прости, капитан. Я готов работать и рабо-тать. Я же морской человек! Мы с тобой, можно сказать, послед-ние труженики моря. Это — железно. Но я хочу понять, почемунас страна здесь забыла? Послала сюда и забыла? Сколько намещё смены рабочей ждать? Где этот Горби? Без меня пиво пьёт?

— Ты забыл, Витя, — он не пьющий.— Правильно на флоте говорят: если не пьёт, то або пидлюка,

або хворий…— Хворый, хворый. За это его — президента России — луч-

шим немцем года назвали и премию мира назначили. Демократыза ниточки дергают и одних, и других, и себя. Я теперь толькопонял: демократы, так это которые не знают — что дёргаюти зачем. Горби — нравилось немцам нравиться. Не России,а мирру-у. За премию мирр-ра! Слышь?

— А мы — где, капитан? Театр абсурда? Горби — перед Евро-пой глухарём заливался. Сам говорил и сам себя слушал. Немцы-то по-русски не понимают. Но я ведь всегда чувствовал: заговор-


178

щик наш президент, заговорщик.— Заговорил, как приговорил!— Трепло, по-морскому.— Это ты круто, Витёк. Ты верь, что страна за нами вернётся.

Верь, Витя. Нас не забыли. Мы просто не всё знаем. Многое моглоизмениться. Но Родина помнит своих героев…

— Посмертно?— А «Прощание славянки»? «Полонез Огинского»? «Вьётся

в тесной печурке огонь»? Охрана здоровья? Моральный Кодексстроителя коммунизма? Сколько лет прошло?! А если бы наспослали на Марс?

— Когда я был комсомольцем, говорили: а если б ты вёзпатроны?

— Не актуально, Витенька. Ты представь, что мы улетелив космос и ждём на другой планете, когда за нами прилетит кос-молёт. Можешь представить?

— В этом-то моем космолёте? — Трогает ладонями жердиклетки. — Легко. Улетели по путёвке комсомола, да? Теперькарантин у нас, чтобы заразу на родину не привезли. А то я себяизмучил: почему нас на берег не выпускают? А это профсоюз наши медики в белом — о здоровье нашем беспокоятся… А где тогдатрудовое законодательство? Где твои партийные вожди, капи-тан? Почему трибуны не вижу? Нас, наверное, работяг и вождей,на разные планеты послали. Мы — под солнцем, они — под кон-диционером. А я-то думал, чего я так потею?

— Это временные трудности, Витя. Страна становитьсяна новые рельсы.

— А мы с тобой — старые шпалы, да?— Ты вспомни, как нас готовили? Лучших выбирали.

В Москве утверждали. Лучшие траулеры. Лучшее оборудование.Оркестр, митинг. Хорошо? Лучшее, что в каждом из нас было —все это взяли, как праздник. Вспомни!

— Все это взяли — и вывезли. Нас с тобой взяли, как товарв упаковке, и вывезли. А вместе с нами — все лучшее, чтов стране было. Вывезли и продали? Ведь кто-то продал нас? Про-


179

дал!? Как картошку и семечки на базаре! А может, всю страну каккартошку? Мелькала такая мысль? А что там у нас сейчас проис-ходит? Ты знаешь? Кто там остался? Почему замены нет? Продав-цы разбежались? Молчишь, капитан?

ГЛАВА 5. ФИЛОСОФЫ ИЗ КОНСЕРВНОЙБАНКИ

Капитан беспомощно развёл руки и смущённо почесал лыси-ну:

— Где найти слова, Витенька? Не знаю. Может, кадры мор-ские кончились? А может, дипломы не того цвета…

— А может рыбу перестали есть? Диета у них, да? Убедилапартия народ, что рыбу есть вредно, и отказалось человечествоот рыбы — перешло на одуванчики с травкой. Да? А может, рабо-та перестала быть главным, и вся страна, как индийский йог,на голове в позе стоит, или Кришну танцует? А что — Кришна,хали-гали, Кришна? А мы с тобой — философы из консервнойбанки! Бычки в томате! Может, совсем другая жизнь в мире.А мы — законсервировались, как глаз у шпротины?! Мозгой —смешными стали? Что сейчас в стране главное? Ты знаешь? Кон-курс собак? Диета похудения? Техника поедания? Паста зубнаяи бумага туалетная?..

— Работа — она и в Африке работа. Это, Витя, я знаю точно.Без труда не вынешь и рыбку…

— Мы что — на работу кинулись? Нет, капитан, не юли. Мына деньги, как рыба на прикорм. Пообещали нам пепси-колус гамбургерами и зарплату в долларах, и рванули мы из домаи страны на четыре стороны. Остались дома от нас только фото-графии старые. Детям нашим наши морды показывают. «Вот он,Вовочка, твой папочка — в галстуке… и в рамочке». Где бы мыещё всё так наглядно поняли? Хорошо в клетке думается, капи-тан? Думали, рыбу в океане тралим, а оказалось — сами себяв нём искали. — Напевает, иронично и бодренько:


180

От Гвинейского залива до Сангарского пролива,море за морем бурлило, днём и ночью говорило.Ах, зачем вам, человече, сеть рыбацкая на плечи?И зачем вам горы-волны вместо полюшка и воли?Что вы тянете из моря, разрывая грудь на части?То ли собственное горе? То ли собственное

счастье…

Витя улыбается и говорит громко:— Ну, ты словами-то не разбрасывайся. Страна — это совесть.

Она тебя вырастила, воспитала, образование и работу дала. Ктомы ей? Моряки, защитники, кормильцы…

— Дураки. Только говорить об этом не хочется. Где-то мы,капитан, обманулись? На что мы «купились»? Всем захотелосьот государственного пирога по кусочку каждому. Хотелось тебе?И я думал. Грешен. Это потом вспомнил, что дом мой без меняостался, и в доме том даже мыши не живут — жрать нечего. Толь-ко мыло в конце месяца по талонам. Да любой Европе с Амери-кой ничего не стоило бы въехать в мой дом, в мой город, к речкемоей — и семью мою выгнать на улицу. Понимаешь? А может —уже и въехали?! Кто? А может свои нашлись на мой дом желаю-щие. А мы с тобой, капитан, ничего не знаем и в клетках?

— Ты меня не испытывай. Я партии верен.— Ослеп ты от этой веры. Думаешь, что не вижу я, как ты

измучился. И не стало в тебе размаха. Помню, как ты ветру кри-чал и в океан бутылку с водкой бросил, отпив из горла и засме-явшись, как на краю ада. «Выпьём с тобой, океан? На равных!?».Вижу, голову гладишь свою, будто ты её уговариваешь помочьтебе. Успокоить. Придумать лекарство. Чтобы примирило онотебя и твои сомнения. А такого лекарства — нет и слов таких —нет. Видел на промысле, когда полный трал рыбы возьмёшь, нач-нёшь тянуть по слипу на палубу, а он — трал — вдруг, возьмии порвись. И рыба из него — вся в океан опять потекла. Хотьи жабрами шевелит, и хвостами ластится, а вся она уже, считай,мёртвая. Не выживет. Что-то внутри у неё раздавилось и лопнуло.Так и мы — из лопнувшего Союза — не жильцы. Сила наша только


181

в Союзе была, когда были мы вместе. И в каждом размахе быламорская песня, типа «Мы вышли в открытое море, в суровыйи дальний поход!». Получается — две страны у меня, и это —как две руки. Только сам себе не протянешь ладонь, не сожмёшькулак, за плечо сам себя не тронешь.

— Союз наш — никуда не делся. Не смей! Рано ты от негоотказываешься.

— Так это мы от него делись. Куда? Есть Союз или нет — моёместо на промысле. Даже если этот промысел — африканскийкапкан.

Капитан наклонил голову, вздохнул и улыбнулся облегченно:— Вот-вот, Витенька. Потому и шутили — славу стране, деньги

жене, а сам носом к волне. От всех отвернулся, значит. Эти твоиразмышления тебя и запутали. На месте наша страна! И партиянаша — на месте. Я уверен.

— Ну, да. Скажи еще — партия — наш рулевой. А я носом чув-ствую — не туда рулила!

— Ты нос свой с партией не путай. Рулило носатый! Твойнос — только выгоду чувствует или бабу. И всякий прохиндейи баба с выгодой — в любой толпе тебя разглядят, выудяти на крючок возьмут.

— На какой крючок? У меня с этим делом — все прямо!— Дурак ты — кому твой дурило нужен? На рубли и доллары,

сам говорил, бежать готов…— Я же для семьи. Я в семью эти доллары грёб.— Грёб? Семьянин ты грёбаный. Ты когда из семьи ушёл

в море? Про страну судишь? А ты сам дом свой на что разменял?На бумажки — красненькие и зелёненькие. Деньги принёси свободен! В семье тебя нет. В стране тебя нет. Где ты, Витя? Ау-у? Ты сам себя в эту плавучую тюрьму запрятал. Сбежал, можносказать. Продал. От забот, от хлопот, от обязанностей. От ответ-ственности. Сам в море рвался? Так это ещё древние греки гово-рили — есть люди живые, есть люди мертвые, и те, которые ходятв море. От семьи своей беглые. А ты — обманули, заманули…Дурень ты.


182

— Ты что-то перепутал все, отец морской? Мы о партии твоейговорили. Это она всех обманула и в космос улетела со всемиудобствами и благами, которые от тебя и меня припряталаи приватизировать успела. Мы, к примеру, кому достались? Моск-ву перед кем расстелили? А Крым и Кавказ? А Кубань, Украина,Байкал — чьи теперь? Ну, не наши с тобой, это точно. А нашес тобой — что?

— Пирога захотелось? Землицы от Родины откусить? А зубыесть? Чем кусать собираешься, трудоголик от рыбного промысла?Мыслить надо. То партия тебе не нравится, то семья много требу-ет, то страна о тебе забыла… За всё надо платить, Витя! За всё!Зубами, волосами, нервами, семьёй… Деньгами? — так это самаядешёвая плата получается.

— Это, когда они есть.— На то ты и мужик! Потому и не скули. Понял? И нюх у тебя

правильный должен быть.— Какой это — правильный?— От которого дети рождаются, и в семье твоей смех жен-

ский.— Смеёшься, капитан.— А чего же мне — плакать? Как сказал один поэт-мудрец:

для женщины беда — упасть, мужчине — не суметь подняться.А мы сами поднимемся и страну поднимем. Поднимем! Как пла-кат над демонстрантами — даёшь морскую Республику!.. А,Витёк? Чего улыбаешься? Или что хорошее вспомнил?

— Вспомнил. Как мы серп с молотом по приказу Родиныс трубы снимать начали, а ты руки растопырил: «Не позволюна куски резать!» — кричишь и потребовал к тебе в каюту этосокровище положить, для отчёта и сохранности. Дескать, придётвремя перед партией отчитаемся и вернём на трубу символ вла-сти. Было?

— Ну, и что в этом смешного?— А то, что с палубы эта композиция на высокой трубе раз-

мером с ладошку выглядела, а оказалась — диаметром три метраи весом килограмм двести металла и в двери офицерского кори-


183

дора не прошла. Распорядился ты тогда этот главный инструментсоциализма закрепить на палубе перед капитанским иллюми-натором. Так? И закрыл ты, капитан уважаемый, этим серпо-молотом солнечный свет в своей каюте. Пришлось электрическийвключать. Помнишь? Не с того ли времени глаза твои сталищуриться и тускнеть, а?

— Не смешно. Перестройка. Подумаешь, свет включать!?Пережили без солнца. Много чего наломали… Кто знал, как луч-ше сделать?

— Знал бы хоть кто-нибудь во всей стране, что строим?Может, понятно бы стало, чего эта затея стоит и стоит ли? Хоро-шо, что твои серп с молотом, когда погода качнула, правильнорядом с бортом легли, никого не задели. Или боцману спасибо,рукастому, рядом с бортом положил, нашёл место в океане. Глу-боко, для сохранности. Капкан-то наш, повторю на память,не африканский вовсе, а российского розлива напиток. От нашейперестройки все страны Африки зашатались и революциямипокрылись, как море волнами. Слышишь, что я говорю?

Капитан не отвечал. Потом опустил голову и прошептал,затихая:

— Прости, тралмастер, засыпаю. Глаза мои что-то устали.Закрыть хочется. И всё, о чем говорили, забыть. Один раз раз-говорились, наговорились — хватит. Пустое это теперь. Куда мыс этой подводной лодки, как говорится. Нам не эта клетка, такдругая найдется. Мы от счастливой жизни глаза подпортили,а на новую смотреть — сил нет. Глаза закрыть хочется, чтобысовсем не ослепнуть.

— Болят? Может, что-нибудь видишь сегодня?— Вижу! Вижу я, что ночь. Море. Скоро бриз утренний

дышать станет. Прибрежные рыбаки сейчас кофе пьют и на ловутренний собираются.

— Значит, видишь. А луна есть сегодня?— Луну я всегда чувствую. Мужик ведь. Есть луна.— А в какой стороне, можешь показать?— Да вот же. — Показывает в сторону палубной лампы.


184

Витя отворачивает голову от лампы и смотрит в другую сто-рону, где высоко в небе яркая луна:

— Правильно, — говорит, — молодец, капитан. Правильно тывсё, как всегда, видишь. И виляешь хвостом правильно. Ничегомы с тобой разговорами не изменим. С политической ситуациейразобрались — давай спать.

ГЛАВА 6. АКТЕРЫ В КЛЕТКАХ: КАПИТАН,ВИТЯ И ГРОМ

Слышатся голоса, стук вёсел и частые шаги босых ногпо палубе.

Капитан встрепенулся и открыл глаза:— Что за шум? Кого-то привезли с берега?Витя ответил не сразу:— Похоже на то. Точно. Сюда несут. В сетке, как рыбу усталую.Несколько человек несут пленного, кладут на палубу

и раскручивают тело, освобождая из сети. Освободили. Онне шевелится, лежит весь мягкий, будто бескостный, как кукла.Укладывают его в клетку, сидя, сгибая ему ноги в коленяхи прижимая к телу. Голова при этом остаётся лежать на коленях.Клетку закрыли и ушли, не оглядываясь. Стало тихо.

Дальше действие разворачивается, как в театре, на сцене.Вместо зала и зрителей — луна, лампа, и опять чайка, как чья-то морская душа в ночном небе. Глаза её — как две любопытныетелекамеры, всё видят. Актеры — Витя, капитан и новенький —каждый в своей клетке.

Витя выгнулся сквозь решётку шлангом, и голос его плеска-нул, как струя воды в темноту:

— Сосед! Очнись! Ты живой!?— Пусть поспит. Не тревожь. — Капитан и сам лежал, отки-

нувшись.— Я по рыбе знаю. Хорошая рыба, акулу возьми или тунца,

лежит на палубе мертвой, а плесни водой — оживёт мигом.— Ты к чему это, Витя? Чем плеснуть?


185

— Так я его словом окроплю сейчас, он по-морскому поймёти жить захочет. Новенький! А, новенький? Новенький! Едриттвою фень, камбала набекрень… Покажи голос!

— …Строп твою душу бога и три богородицы…— Земляк! Землячок, родненький! Акула тебе между ног…

Шевелись, шевелись, водоплавающий…Но новенький впал в беспамятство и умолк.— Дышит, капитан?— Вроде.— Вроде в народе, бузина на огороде. Кто из нас слепой?

У кого слух лучше работать должен. Ну! Ну, прислушайся, капи-тан.

— Дышит. Сопит аж. Видно, краем сознанья услышал, что мырядом. Своих в нас почувствовал. Вот и успокоился. Пусть поспит.

— Пусть. И нам на душе веселей. Все-таки, больше нас стало.Прирастаем. Вот он поспит, проснётся и столько нам новостейвыложит. И про то, что на Родине. И про то, что и сам я давнознаю.

— Это про что же, позволь спросить, такое ты знаешь, чего яне знаю. Скрываешь что-то? Что, спрашиваю?

— Я и сам ещё, батя, не знаю. Чувствую только. Душой. Чтона Родине нашей всё стало путём. Перестройка кончилась. Союзнаш опять вместе. Обоих наших лидеров, и непьющего и недопи-того, судили народным судом и наказали таким лекарством, что-бы каяться им хотелось, а сказать они не могли.

— Как это?— А все им, горбатому с пляшущим, рубанули по-русски,

фольклором заборным. И пустили их на все четыре стороны.Пусть идут по стране и видят. И Крым. И Севастополь. И Кавказв слезах. И Сибирь в образах. Идут они, видят всё, слышат,а прощенья у людей попросить не могут, языки, будто к нёбу при-липли. И станет им стыдно. И собака на них не залает, а бабушкасо слезой в спину их перекрестит. А бог не примет.

— Философ ты, как я посмотрю. А себя кем видишь?— Моряком в отпуске. Еду я по всей стране, как раньше,


186

от Керчи до Магадана, от Кушки до Кандалакши. Эх, ты — матуш-ка! Да, голубушка! Да, родная сторона, сердцу любушка… Доляты, моряцкая, жизня — корабельная! От родной мне стороны —сторона отдельная…

— Молодец. Молодец — тралец.— Тралмастер, капитан. Тралмастер.— А спой-ка, тралец, которая про облако с богом. Помнишь?— Мелодии захотел? Для тебя, капитан, вспомню.

Бог мой — на облаке белом распят.Бабья любовь — целовала раз пять.Любовь умоляла — не болеть и жить,И рано по мне панихиду служить.Я руки раскрылю — навстречу судьбе,И в колокол — сам позвоню по себе,Я так закричу, словно осиротел,Чтоб слышала ты, как я песню запел.

Светает. Над ними летают морские птицы, изредка бросаясьв утреннюю воду и выдергивая из моря трепещущих рыб.

Ты хлебные крошки бросаешь в птиц,А это ведь я между белых орлиц,Ты ласковым словом окликни меняВ закатной сирени вчерашнего дня.Ты молишь пред богом словами любви,Чтоб жизни моей молодой не сгубил,А счастье не в том, что остался живой,А в том, что к тебе преклонюсь головой.

Спящий в третьей клетке шевельнулся, протягивая вверхруку, словно хотел помочь себе встать, но не смог, только поднялголову и огляделся.


187

Вернусь я, вернусь на любимую Русь,Где степью ковыльной качается грусть,Где ты одиноко плетёшь из цветовВенок для моих недосказанных слов.Я руки раскрылю навстречу судьбе,И в колокол — сам позвоню по себе,Я сам закричу, словно осиротел,Чтоб слышала ты, что я песню запел.

Новенький в соседней клетке застонал и заворочался.Но старожилы в клетках, каждый из своей, отреагировалив голос:

— Земеля! Очнулся, земеля?— Не буди его, Витя. Видишь, помяли парня.— Погоди, капитан. Хватит ему слабеть. Морской разговор

и геморрой лечит. И нам со свежим человеком поговоритьне терпится. Может, он мне земляк. Я его за русский мат целоватьсегодня рад. Сосед, очнись! Земеля!

— Где я? — казалось, он плохо видит и не понимает окруже-ния.

— Там же, где и мы — африканский берег, русская тюрьма,каюта отдельная, с видом на море, белая луна и вентиляция мор-ским бризом — все натуральное.

— Опять тюрьма.— Был здесь разве? Что-то тебя не помню.— Нет. Я на берегу сидел. В яме. Почти год.— Бежал?— Два раза.— Что же ты так неудачно?— Меня бить учили. Убегать — не учили.— Посмотрите, капитан, на этого придурка. Ему, видите ли,

бегать западло. Гордый. Да я — на Родину — на коленях ползтибуду. И тебя, лентяя, заставлю. Понял? Оплачено.

— А зачем шумишь? Бегать и шуметь — не совместимо.И не оплачено, как ты намекаешь, деньгами. А оплакано. Слеза-ми. Мамой твоей. Женой. Дождиком с родины. Так вот, земляк.


188

Арифметика дальних плаваний. — Новенький открыл глазаи потянулся в клетке.

— А все мои боли не в счёт?— Мы с тобой мужики, дорогой. Моряки. Нам эти боли

и риски — профессия. Мы так устроены — чем хуже ситуация, тембольше закипает злость, и крылышки прорастают, назло и напе-рекор. Свои силы — не счесть. А себя жалеть, как деньги счи-тать — мелко. Ты учись беречь силы близких. Это им трудно.Они — о крылышках твоих и запасе души — не знают. Тольковолнуются о тебе, как море брызгами, и руки у них опускаютсяот бессилья, что не могут помочь тебе. Понял? Самое трудноемужику — рассчитывать силы близких. Это труднее, чем кулакамина ринге.

Капитан в своей клетке заволновался, заулыбался:— Быстро вы оклемались, однако. Молодой! Силы есть, зна-

чит. Вас как зовут?— И Герой, и Геной, и Гошей… А фамилия моя Гром.

И в школе, и на флоте. А дома — жена с дочкой: Гром, милень-кий… Всем всё ясно. Во мне раньше почти сто кило было. И словлишних не требовалось.

Витя опять приподнялся и глянул на новичка с интересом:— Сто кило? Ослаб. Теперь в тебе и половины не будет.— Будет. Я живучий. Домой вернусь. Отопьюсь и отъемся.— Отопьюсь? Мечтатель?— Мечтатель.Капитан остановил их:— Мечта — это хорошо.— Хорошо-то хорошо, только тесно тут. Ноги затекли… Сосед!

Ты, судя по всему, старожил здесь? Как в этом южном отеле номе-рок попросторнее снять? А то ноги затекли, сил нет.

Витя обрадовался такому обращению и сказал, будто пода-рок сделал:

— Это просто. Делай как я, просунь ноги сквозь жерди. Полу-чилось?

Хорошо, что похудел. Оценил?


189

— А это не будет попыткой к побегу?— Нас не бьют. Мы — рабы тралового флота. Придут трауле-

ры и нас разберут, как запчасти, взамен выбывших. Судов нашихмного. Народа — ещё больше требуется. На рабочих палубахне пропадём — траловые палубы деревянные, родным лесомпахнут. Помнишь, песня была. «Пахнет палуба клевером, хорошо,как в лесу…»

Новенький среагировал:— «И бумажка приклеена у тебя на носу…»— Земляк!.. — От радости Витя даже потряс кулаком в возду-

хе, но стушевался — в клетке кулак не смотрелся. И он продол-жил, — а беды две — от жары не сдохнуть и комара не прикор-мить.

— Малярийный комар бледнолицых любит.— Ага. Как и африканская женщина.— Это отдельная тема.Гром хотел продолжить, но заметил, что капитану тема

не интересна, и он завершил:— Согласен, земляк! На потом — оставим.Витя понял его и сменил тему:— А грабли свои по моей команде успевай всосать, чтобы

не потерять. Догоняешь? Есть тут один — глаза шпрингом — без-башенный, бестия. С детства в пиратов играет. Бывший наш.

— Так мы все теперь бывшие.— Какие мы бывшие? — Капитан полез спиной по жердям

вверх.— Так Союза ведь нет больше. Кто мы теперь?— Как это — Союза нет?!— Так. Демократы-лидеры власть делить стали. Власть дели-

ли и страну развалили. Партийцы-радетели. Одним словом —предатели.

— Ты на партию не клевещи. Партия — это не два секретаряна селе. Советская власть на века поставлена. Советскимибыли — советскими и остались.

Витя поддержал сторону капитана:


190

— Русские мы. Россия не бросит. И Миша африканскийтеперь с нами.

— Какой такой Миша? — Гром не понимал своих соседей.— Миша — вождь своего народа. Проводник поезда

«Москва-Воркута». Муж восьми счастливых жен. Советчикот слова «советский».

И опять Гром не понимал их:— У России теперь столько советчиков — от Брюсселя

до Вашингтона. Каждый свою долю выкраивает. А нашего брата-рыбака по всем океанам — тысячи. И все мы, как мины замед-ленного действия — ограничителя нет, с тормоза сняты, в любоймомент взорваться можем.

— Это какая такая мина? Я — мина! Я — лучший тралмастерфлота! Объясни!

— Такая! Засохли вы в клетках, что ли? Страну потеряли,религию не знали, дома наши — настежь, родные — пό миру. Всядуша моя разорваться хочет! Мины! И те, кто здесь. И те, которыетам остались. Лучший тралмастер? Гордый, наверное? Ты ведьтихо умереть — не согласен?! Ты правду свою наружу выплеснутьрвёшься! А только слова ты забыл, которые не взорвут, а успо-коят тебя. Не веришь в такие слова. Нет таких слов, нет такогоуспокоения. И он — не верит. И я — не верю. Потому что не оста-лось в нас этой веры. Кого чем поманят, кого с кем обманут, когожизни лишат — не на небе решат. Сами себе мы дорожку выбе-рем — кому какой курс…

— Замолчи! Не гром ты — а так… У всех у нас курс — на Роди-ну!

— Правильно, капитан — домой! Ясный перец, домой. — Витясам вдруг поверил, — домой…

А новенький продолжал травить душу:— Дома нам делать нечего. С пустыми руками мы там

не нужны. Мы — добытчики. Дома для нас только два празд-ника — когда из рейса с деньгами пришёл — неделя праздник,когда в рейс уходить — самый счастливый день.

— А как же «беречь силы близких»? Сам говорил…


191

— Об этом говорить вслух не надо. Между нами понятно.Первые тосты за столом. За дом! Пусть им сладко икнётся.За друзей! За любовь! Уходишь — радость с лица убери. Уважайхозяйку. А в каюте с друзьями сядешь, тогда и расправь улыбку.За море! За пароход-кормилец! За машину, чтоб не подвела!За любовь! Потому как мы все — мужики.

— А мины свои куда прицепишь? Показывает жестомна известное место. Не оторвёт причиндалы?

— У меня, товарищ капитан, противовес есть, управляемый,между прочим. Про мину в себе — я помню. Друг он без словпоймёт, ни о чём не спросит. Женщина — по глазам примет, поце-луем простит. С чужаками я теперь осторожничаю — не толе-рантен стал. Раньше в иностранном порту за три квартала зем-ляка разглядишь и рад ему — свой ведь. А теперь рядом стоитиной, а на тебя не реагирует, боится. Кто я ему? А вдруг попрошучего? Все мы теперь стали окрас принимать разный. Как загарв тропиках. Свой? Не свой? Вся наука моя проста, как промысло-вая сеть — место свое мне найти надо. Как тому Архимеду, кото-рому точку правильную укажи — он и шар земной рычагом сдви-нет. Физика души. Наше место — на промысле. Семью кормить.Тогда и страна выживет. А то, что я в клетку попал — не беда.Выпутаюсь. Риск — нормальная сторона морской профессии. Яна риск согласен. И в африканском народе я хороших друзейвидел, а плохие меня обходили. Среди наших моряков, славабогу, подлости не встречал. А про власть судить не хочу — всеони мне на одно лицо — не загорелое и не морское. Иноплане-тяне, одним словом, — выглядят как знакомые, а порядок слову них бестолковый, глаза выразительные, как у коровы, а смотрятв сторону, будто сено своё перепрятали. Не моряки. Нет.

— Это точно. Загар не тот. Молодец, новенький, — Витязаулыбался.

— Ты страну с минным полем не путай. Партия выведет.Не такие задачи решали.

— Ты прости, отец. От слов твоих, вроде, теплится что-то,а рукой потянусь — не греет. С умом развалили Союз наш.


192

По плану. Африканцев — их просто травят: порошками, таблет-ками, пищевыми добавками. Нас другим извели — модно сталоевропейское мнение. Он тебе: «А можно в вас плюнуть?» — Тыему: «А я в европейский парламент пожалуюсь…» — Он:«А можно вас геем назвать?» — «А это сейчас талерантно?» —«А можно — без совести?» — «Можно. Про совесть нигдене указано…» А в итоге — и вор улыбается, и убийца — условно.И страны такой нет, если нет одобрения Вашингтона. Бог амери-канских индейцев создал, а Вашингтон — не признал и вырезал.Кино! Вот и мучаюсь я сомнениями. Где же — правда? Не то быларусская вера, что в церкви молилась, а то, что солгать не моглаи юродивым верила. Вот и все новости.

— Ты так не юродствуй. Есть высшая вера!— Вера — могучая баба и она устала, капитан. Половина

страны без работы осталась. Чем жить? От Союза никто не отка-зывался. Кто его развалил? Кто границу в Керчи поставил?

— Какую границу в Керчи? — капитан вцепился рукамив жерди.

— Ты чего брешешь? — Витя старался встать на ноги,но не получилось.

— Граница. Таможня. Севастополь теперь чужая земля.— Не верю, — сказал Витя тихо.— Вы что нам говорите такое? Как язык поворачивается?

Севастополь — город русской морской славы! Всегда! Слыши-те?! — капитан умолк.

Грому стало не по себе — он не мог им помочь:— Эх, ребята. Долго вы здесь сидите, как я понимаю. Дайте

поспать глоток. Отойду слегка — расскажу вам, что в мире дела-ется. Я хоть и из ямы, но, видно, свежее вас к новостям буду.

— Погоди, брат. Ты только скажи правду. Крым наш? Ктов Крыму-то?

— Душой, думаю, наш. Лицами — наш. Улицами. И словамирусскими плачет. Помнишь названия крымские, когда по дорогеедешь. Сирень, Благодатное, Чистенькое, Счастливое… А в Керчитеперь по ночам бомжи, как крысы от света, из мусорных ящиков


193

выпрыгивают.— Какие бомжи? Кошки?— Мутанты Чернобыля?— Люди такие. Ветераны труда и моря, бывшие защитники

города-героя. Бомж — бывший Отечества моего житель. И мы —бывшие.

— Врёшь ты все. Не может этого быть. Витя, не слушайте его!Он просто болтун подкупленный. За что продался?.. Не можеттакого быть… Что такого наговорили? Нельзя так словамипо сердцу резать. Больно!

Ответа не последовало. Театр закончился без аплодисмен-тов. Умолкли. Каждый думал о своём.

ГЛАВА 7. ВИТЯ И ГРОМ

Прошли долгие минуты осознания новостей. Капитан, уронивголову на затылок, замер с открытым ртом. Руки его лежалина палубе ладонями вверх. Глаза были закрыты. Двое продолжа-ли разговор полушёпотом.

— Ногам твоим полегчало, Гром? — Виктор упёрся лицомв жерди, разглядывая новенького.

— Спасен! Должник твой теперь.— Прими как подарок. Не глядя. От лучшего тралмастера

флота.— Спасибо, друг.— Ты на капитана не серчай, Гром. Трудно ему это всё пере-

жить. Видишь, опять вырубился.— Что с ним?— Нервы. С того дня, как пришла на борт радиограмма «Флаг

советский спустить, серп с молотом с трубы срезать!», и началось.Сначала просто вырубаться стал, минуты на две-три. Потом слухстал терять. Были дни, когда совсем не слышал. Но док на бортутолковый был, стал его по вьетнамской методике возвращать.Помогло.

— А сейчас?


194

— Ослеп. Совсем ослеп. Хотя, иногда, говорит: «Вижу контурыгор… или облаков… или кусочки солнца, как на волне, качаются».Когда приехал на борт представитель компании, наш, из москов-ского банка, и сказал, что суда наши вместе с экипажами пере-даются в международный холдинг, возгордились мы — словаведь какие — «компания», «контракт», «акции», «рынок», «хол-динг». На слова эти нас и купили. Точнее, за слова эти мы, можносказать, сами Родину продали. Не знаю, как это ты про минув каждом из нас продумал, а я согласился — много слов появи-лось таких, которые без минёра прошептать опасно стало. Заду-рили народ словами и взяли страну без боя. Когда огляделись —поздно — документов нет — паспорта наши где-то в холдинге…А где этот холдинг? С чем его едят? И какая и где наша Родина?

— Паспорта у вас были советские или российские?— А какие ещё? О чём говоришь? Серп и молот, конечно. Как

с трубы срезали. Мы — советские.— И деньги в Союз отсылали семьям, согласно контракта…

рублями.— Что ты голову мне морочишь? В советских рублях, всё

по закону. Охрана труда, техника безопасности, зарплата, пре-мия, отпуск… Отпуска нет. На берег не выходим, работаемв море, снабжение в море, бункеровка в море, отдых в море…

— Галера, короче. Только цепью не приковывают.— А в яме лучше было?— В яме хорошо. Стены высокие. Солнце сверху, но тень

бывает. Только мне не впервой выживать, хоть новичком в клас-се, хоть в армии на гауптвахте, хоть по пояс в воде лёд рубить.Обмерзал во льдах? А я попадал, как генерал Карбышев, можносказать, обмерзал и вмерзал в пароход, как в глыбу. Поэтомув тропиках — отогреваюсь. А в яме ни ветра, ни моря. Яв первый же день на стене телевизор нацарапал. Сижу, передачисмотрю. Охрана на брюхе ползает сверху, не может понять, что ятакое вижу? Чему смеюсь? Потом заставили «выключить и выне-сти». Юмористы. Говорят, муслим наши передачи запрещаетсмотреть. У них с этим строго, пришлось «телевизор» замазать


195

по глине. Нарисовал статую Будды, Христа и Девы Марии. Сталмолиться. Охрана притихла, разговоры пошли, стали пускатьк яме желающих — на поклонника Веры за деньги смотреть.Зауважали. Некоторые даже спускались ко мне, кланялись, моли-лись, делали подношения. Место святое оказалось, многиммолитвы показались вещими. Точно. Молился, чтобы сбежать —сбежал. Обувка подвела только — босиком по ракушечникуи колючкам собственной кровью, можно сказать, след рисовал.С моим телевизором яма была, комфортно. Будет, что домавспомнить.

— Ну, ты Кулибин! Я бы не додумался. Ты не Гром — Громы-хало. Уважаю.

— Брось дифирамбы петь, Витя. Все мы здесь — не простые.Факт. А что — с этой палубы никуда и не ходите? Не тянетна берег?

— На берег без денег? — Витя легко подхватил шутку. —Мы в советские времена очень прогуливались? Очень ты рвалсяс промысла в город? За шесть месяцев только и выйдешьна берег разок — за подарками домашним. И пива не попьёшь.А здесь по воскресеньям дают: банка пива и банка колы на брата.Ещё мороженое дают по праздникам, как детям. Радуемся!..Харч — рыба. Не привыкать. Молока сгущённого, правда,не стало. Отменили. Профсоюза нет. Какое вам, говорят, молокоза вредность, когда море вокруг и солнце, как на курорте.

— Понятно, Витёк. Курорт и диетическое питание. А эти клет-ки и эта палуба?

— Карцер. Отдохнём в клетке недельку и с такой радостьюпобежим сами на наши палубы — не догнать!

— Проштрафился, что ли. Это чем ты смог? Трал порвал?Звезду с неба сдёрнул?

— Не обижай. Я в своём деле профи. И работу мою люблю. Яза капитаном пошёл. Его одного нельзя было отпускать.

— Почему?— Не могу говорить.— Да я сам догадался. Прикрываешь его слепоту, да?


196

— Как ты догадался?— За дурака меня держишь?Витя понизил голос до шёпота:— Упаси бог. Никто не знает. Капитан на борту всем коман-

дует, когда трал, когда подъём. В море мы все вместе. Вместеи на месте, как капитан говорит. Капитана не бросим. Он, хотьи слеповат, но моряк верный. Это он сейчас опять перенервни-чал, часа два в забытьи будет. Трудно ему эти перестроечныеправила осваивать, член партии ведь. Я сам в переменах запу-тался. Генеральный директор наш, например, президент холдин-га, живёт в Лондоне, москвич, гражданин Австрии… Флагина мачтах траулеров, бывших мурманских и бывших черномор-ских, какие теперь, угадай? Не угадаешь — Каймановы острова.Сам ты откуда, Гром?

— Волжанин, из Нижнего. Учился в Питере. Ленинградскаяобласть, город Санкт-Петербург, проспект Большевиков. Такаяистория.

— Хорошая строка для песни: история страны, как пара-нойя — история трибун с идейным строем…

Гром продолжает рассказ:— Старший механик. Начинал на Каспии. Работал

в Мурмáнске.— Мурмáнск?! Как там в песне морской про Мурманск.

«Но радостно встретит героев Рыбачий, родимая наша земля…»— А ты мореход-звездочёт, что ли?— Ты что, Гром, не слышал? Я же говорил: мне штурманской

славы не надо. Я сам — траловый мастер. Знаешь такое? А рыбкуловить — думать надо. Она, рыбка, чтоб по палубе хвостом уда-рила, десять раз из любого дурака мыслителя сделает. А у менятакой рыбки тринадцать рейсов в Атлантику. Умища накопилоськак у Карла Маркса, больше бороды. И начинает декламироватьочень театрально: «Лоб набычу сократовский! Клич возвышуораторский! Пусть горит звёздной графикой Млечный трафикнад Африкой! Сам я — рыб повелитель…»

— Важных чисел числитель… — улыбнулся Гром, подыгрывая.


197

— Не мешай. Сейчас все оформлю… В общем, потому ятеперь — мореход и мыслитель!

Гром рассмеялся:— Мореход и мыслитель? Чудак! Такого не бывает.— Почему не бывает?— Не совместимо.— Что ты опять своё «не совместимо» тянешь? Слова какие-

то…— Ты не обижайся, Витёк. Напоминает старый анекдот. Трал-

мастер, такой как ты, золотую рыбку поймал и спрашивает: «Чтоможешь сделать для меня?»

— Могу сделать богатым, а могу наимудрейшим.Подумал тралец: деньги пропью, а ум-то останется.— Давай, рыбка, умище мне — делай!Через пару минут рыбка спрашивает: «Ну, что? о чём заду-

мался?— Э-эх! Деньгами брать надо было… — Так и ты. Ты пойми,

тралмастер, у мыслителя голова, как ядро пушечное, в плечахтонет и вниз тянет. Куда в море с таким балластом? До первогокрена?

— А у морехода?— У морехода сквозняк в голове должен быть, чтоб она, бес-

толковка, поплавком на воде качалась. На всякий случай. Пустаяголова не тонет. И мысли в ней лёгкие, как стихи. Кстати, никакойты не повелитель, а по русскому фольклору — колобок… Яот дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, я из клетки африканскойвыйду — в трафик океанский… пойдёт?

— Ты тоже, я смотрю, как и я — умный. Недаром говорят.«Механики на флоте — самые башковитые». И языком работаешьправильно. Мне — нравится.

— А чего зря головой биться, Витя? Моряку волну искатьнадо, она нам как мама родная — пожурит, приласкает и дорогуподскажет.

— Подскажет — пузырями вверх, а сам — вниз, гы-ы, —засмеялся тралмастер.


198

— А тыковка на плечах — зачем? Как там, в песне поётся:«Поднимет и снова бросает в кипящую бездну она…».

Гром поднимает вверх руки, пробуя высоту решетки:— Просторно. Жить можно. И никто меня не беспокоит.

ГЛАВА 8. ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ? ЭТО — ТЕАТР!

Гром гладит ладонями жерди решетки:— Сижу в этой клетке, как дома под деревом. — Помолчал,

прижавшись лбом к толстой преграде. — А хочу по-челове-чески — поплакать, на колени опуститься, проститься… Что мол-чишь, Витя?

— По-человечески? Это — театр! Я — лучший тралец —в майке и трусах, на краю Африки. Как обезьяна или попугайна продажу выставлен. И времени у меня теперь — дни и ночи —думай и умней. А может, не меня продают? Может, сам я себяпродал, когда цену в зелёных назначили? Сам себя продал?!Смешно. А чего теперь думать, если я уже как карась в тазике?Это умно? Зачем я здесь? Как? Думаю день и ночь — как ясюда попал? Передовик производства. Ветеран тралового флота.Душа многих компаний и одной увлекательной женщины. А где ятеперь? Кто меня умным теперь назовёт, когда сижу в обезьяньейклетке? Борода — как у Карла Маркса!

— Так сбрей, Витя?— А умище — куда дену?! — оба засмеялись старому анекдо-

ту, а Витя продолжал, спокойно и иронично:— Сам себя развлекаю, Гром, чтоб душа не плакала. По-чело-

вечески?! Театр кругом, а мы — актёры. Зрители есть? Слушатели?Никого! А, вижу, опять прилетела морская душа — видишь чайкунад нами, Гром? Чья-то душа о нас помнит. Привет, душа! Я поюсам себе о себе, будто о чужой жизни:


199

Не скрипя, не ахая,Сам рвану рубаху я,Пусть душа раскрыта, как рояль,Спят друзья на родине,Жизнь как будто пройдена…Снятся мне родимые края.Родился я на севереВ стране СССРия —Во мне течёт энергия тепла.Ведь мама песни пела мне,А папа офицером был —Мне их любовь — как свечечка — светла.Товарищи и родичи,Мы все теперь — народище!Нам родина — и Крым, и Магадан.И нам других не надо мер —Мы рождены в СССР,Улыбками любимым городам.И ты не гнись от старости,Крепись, дружок, и радуйся,Я внуку мою песню передамМы рождены с тобой уметь,А не иметь, и не шуметь…Мой внук сказал: дедуля, пьём за дам!Мы не боимся не успеть,За Севастополь надо спеть,И улыбается задумчиво жена…Я ей служу, как рядовой,Как генерал и как герой…И мне она как родина нужна.Мне снится старый гарнизон,Сирень закрыла горизонт,И папа с мамой обнимаются в саду…Мы рождены в СССР,Такой страны не знал Гомер,Мы были молоды в каком-то там году…


200

Товарищи и родичи,Мы все теперь — народище!Нам родина — и Крым, и Магадан.И нам других не надо мер —Измерил нас СССР,Улыбками любимым городам.

Гром сделал аплодисменты из трёх хлопков и произнёсс пафосом:

— Да, театр. Занавес, сцена, зал… — показывает на решетки,палубу, море за бортом. — Что за песня такая?

— Сам балуюсь.— Песня, друг мой, это не баловство. Если душа поёт. А если

ещё и слова есть, так ты не молчи — пой. Песня — это от бога.И смысла в короткой строке твоей может быть больше, чемв длинной жизни. Как звёзды на небе, одним — свет в ночи, дру-гим — дорогу указывают, третьим — судьбу говорят… Чего — утих,тралец? Зачем задумался?

— Задумался. Где тот Магадан? Где тот Гомер? Где Крым?Грудь разорвать хочется, чтоб домой полететь.

— Думать, как мамулечка говорила, надо, а задумыватьсяопасно. Лучше на трёп тему свести, как на море принято. Лучшедурачком прикинуться, чем крышу подорвёт. А, Витя?

— Лучше в театр играть, чем жизнь портить? Это хочешь ска-зать? Прости, друг. Вот ещё одно квартальное знамя завоюем,и должны отпустить в отпуск. Я пять лет уже дома не был.

— Какое такое квартальное знамя? Театр? Трёп? Или крышапоехала? — Гром аж привстал в клетке. Но Витя оскалилсяв улыбке:

— А как же, как было всегда: социалистическое соревнова-ние, переходящее знамя. Комитет теперь и в Москве,и в Лондоне. Подводят итоги. Флаг. Премия. Из аглицкого банка!

Гром язвительно подыгрывал:— Премию домой отправляют, согласно контракту?..— Конечно.— Советскими рублями?..


201

— Советскими. Что ты опять с этими рублями пристал? Чтоне так?

— А из дома тебе пишут? По телефону говоришь с домом?— Телефонная связь здесь отсутствует. Африка, что возьмёшь

с них. Беднота.— А письма? Радиограммы?— Радиограммы. Короткие только. Все хорошо, типа. Ну, как

всю жизнь и шлют в море. А ты чего так напрягся?— Фантастика! — Гром разглядывал теперь с интересом: клет-

ки, палубу, бумажную птицу на мачте. — А кто у вас на бортуследит за этими знамёнами и соревнованиями? Кстати, а знамя,какого цвета?

— Красное, как положено. А с результатами все по-честному.Два учившихся у нас сенегальских коммуниста ответственные.Доска соцсоревнования. Кто передовик — красным день отме-чен, кто слабее — зелёным и синим…

— А сенегальцы — в какой цвет раскрашены?— Ты о чём?— Прости меня, Витя. Я, видимо, что-то не то говорю. Извини,

если обидел тебя чем.— Что ты, Гром? Разве ты можешь обидеть? Давно со мной

не говорил никто. Много сказано для первой встречи. Хорошо,что ты пришёл, Гром. Я сейчас в магазин сбегаю, ты не уходи, ждименя.

Гром умолк и замер, наблюдая за действиями соседа-собе-седника, который подобрал ноги внутрь клетки, встал, и пошёлмелким шагом, командуя сам себе: «На месте, шагом — марш!Левое плечо вперёд! Равнение на середину…»

Гром долго молчал, наблюдая за товарищем, потом объявилсам себе:

— Антракт. Занавес. Конец второго действия. Пойдёмв буфет — глотнём стаканчик.

Гром повернулся к другой клетке, из которой смотрел на негокапитан. В рассветных сумерках капитан стал похож на индий-ского йога, мудрого и спокойного. Утренний бриз шевелил его


202

седые волосы и, кажется, раздувал усы в улыбку, неожиданнуюи приятную.

Капитан сказал, будто увидел вопрос на лице Грома:— Вы, уважаемый, внимания на него не обращайте.

И не бойтесь. Это пройдёт сейчас. Он в магазин сходит, и этопройдёт. Будет говорить — слушайте. У него это всегда перед вос-ходом солнца происходит.

— Что происходит?— Доля моряцкая — жизнь не завидная. Клапана на головке

слабеют, мозги присвистывают. Как у всех у нас, — и посвистелпаровозиком. — Он в Севастополь ходит. Вернётся.

— Далеко. Давно это с ним?— Лет восемь уже. Когда нас напоили какой-то гадостью

и загрузили на польский траулер, и отработали мы в южныхморях, от Кергелена до Антарктического полуострова, шесть лет,без документов и зарплаты.

— Он мне сказал, что вы пять лет здесь?— Пять, плюс шесть, плюс восемь… Я и сам уже сбился

со счёта. Мы не только из страны, мы из времени выбились. Какгреки древние говорили — есть люди живые, мёртвые, и те, кото-рые уходят в море. Слышали? Вот и солнце показалось, да? Ячувствую. Не вижу, но чувствую. Раньше, в другой жизни, я егосовсем не замечал. Просто ждал день. А день для меня был какбудильник-светофор: утром — не опоздать на работу, днём —забежать в магазин, купить продукты, вечером — почитать газетуи посмотреть телевизор. И не замечал — каждый день приходилосолнце. Как счастье, на которое я не обращал внимания. Счастьеприходит как солнце, скрытое в суете дня. Скромно, можно ска-зать. А я его не замечал. Теперь делюсь моим открытием с вами.Нельзя радоваться счастью в одиночку. Хорошо, что вы к нампопали. — Улыбнулся и развел руками. — Извините, я не клеткиимею в виду.

— Я понимаю. А кстати, почему вас с Витей в клетках держат?— Чтобы мы не убежали раньше времени.— Отсюда? Куда?


203

Капитан продолжает:— Сегодня вечером начинается праздник акулы-человека.

Человека бросают акуле, и он должен победить. Такой праздник.Праздник победителя акул. Как у нас Масленица, например.Не слышали? Кто-то избавится от болезни в этот день или кто-тоумрет — всё равно это будет праздник. Для других.

— Не слышал.— А вы правду сказали про Севастополь, Гром?— Что об этом сейчас?— Мне важно. Как свечечку в храме поставить и помолчать.— Стоит Севастополь. Живут люди.— Спасибо, друг.— А меня — почему посадили в клетку?— Начинаете соображать. По той же самой причине, что

и нас с Витей.— А ещё одна клетка?— Правильно. Чтобы праздник продолжался дольше. Ещё

ведь не вечер, успеют заполнить и её. Не бойтесь. Африканцыговорят, что у каждого человека есть своя акула… или лев, иликрокодил… Такая у них вера.

— А в России верят, что у каждого человека есть в небе звез-да.

— А на море говорят: морская звезда — дорога домой.Откуда-то с неба звучит мотив. «Гори, гори, моя звезда…».Светает. Море. Скрип. Плеск.Крики чаек, как плач. Их тени и крылья. Вверх — вниз. Пти-

чий глаз наблюдает за морем, берегом, танцами людей у боль-шого костра.

Далеко слышен нарастающий бой большого африканскогобарабана.


204

ГЛАВА 9. КОСОГЛАЗЫЙ УБОРЩИК

Утро. Косоглазый уборщик палубы принёс ведро с водойи стал разливать в пустые пластиковые бутылки, останавливаясьперед каждой клеткой.

Витя наблюдает за охранником и тихо подзывает его:— Эй ты, глаза шпрингом! Подойди ближе. Узнаёшь меня?Охранник осторожно подходит, присматривается и опускает

глаза. Витя начинает сердится:— Вспомни! Мы с тобой на польском траулере под Керге-

леном были, помнишь? Тебя ещё за воровство мелкое ребятаза борт пустить хотели, а я не дал. Помнишь? Вижу, что помнишь.Ты почему пайку урезал, не полную бутылку наливаешь?

— Хозяин сказал. Воду экономить надо.— Экономишь? Для хозяина? Ты за мной ухаживать пристав-

лен. Мне — положено полтора литра воды в день. Случитсясо мной от жары беда — ты пойдёшь вместо меня трал ставить?Полбутылки воды экономишь, а лучшего специалиста траловогофлота в расход пустить хочешь? А если я Мише чёрному скажу?Миша главнее, чем твой хозяин. Миша — моряк, хоть и вождьплемени. Восемь лет в Советском Союзе учился. Знаешь? Слы-шал? Мишу не уважаешь?

Шпринг доливает воду в бутылку.— Всем долей.Шпринг доливает всем.— За что тебя к клеткам приставили? Чего молчишь? Я понять

хочу — всё из души у тебя выпотрошено или осталось на жаре-ху… Ты моряком был? Был моряком, спрашиваю?!

— Был…— Почему тебя из моряков выгнали и при клетках поставили?— Я палкой могу ударить.— Что — самого били много? За что?— Завидовал.— Завидовал? Кому? Кому можно в море завидовать? Мы же

все, которые в море, чокнутые? Чокнутые и нищие! У нас одно


205

богатство — вода, да и та солёная, её даже пить нельзя! Кому тызавидовал, жлоб водяной?!

— У кого зажигалка красивая, у кого авторучка… Увижу,покручу в руках, а потом спрячу или за борт выброшу.

— Крысятничал, значит?— Я только по мелочи.— Мелкие — самые подлые. Тебе поверил, а ты, оказывается,

гад. Но за воровство на флоте испокон веку били. Моряку чужогоне надо.

— А пираты? Пираты — моряки? Пиратов короли принималина равных.

— Пираты? Капля ты сопливая! Ты кем себя возомнил?— Да! Дрейк — великий пират, адмиралом стал. Морган —

пират — губернатором. А банкиры и трактирщики — сплошьодноногие и одноглазые с попугаем на плече. А то, что онилюдей грабили и убивали, так это королева Англии прощала им.

— Значит, гнилые правители не только у нас, но и в коро-левской Англии с бандитами шашни водили! И сама королева —не без греха! Но ты — кем себя возомнил? Ты, воруя у меняпо стакану воды в день, поставил себя рядом с адмиралом оке-ана-моря и покорителем южных проливов Дрейком? Бычок тыазовский, хамса недоразвитая. А знаешь ты, шпротина косогла-зая, что Морган свой клад так запрятал, что сам найти не смоги от этого с ума спятил? А Дрейк, пират — адмирал, как умер —знаешь? Вижу, что не знаешь. Послала его королева Панамскийперешеек отвоёвать. Пришла эскадра к перешейку, изготовиласьк атаке. А великий адмирал на горшок присел и… умер. На горш-ке. Дизентерия. Обгадился. Захлебнулась атака и британскиепланы в Америке. Королева-баба пирата возвысила, а бог посме-ялся — на горшок его посадил, как ботаник бабочку. Вот и всяслава. Бог не фраер, все он правильно видит.

— Врёшь ты. Я давно заметил, что ты врать мастер. И под Кер-геленом ты в шторм смеялся и на спор — восемь банок сгущёнкисъел!

— Девять!


206

— Девятую не доел — пить попросил.— Вспомнил?! Молодец, Шпринг — весёлое враньё или трёп,

по-морскому, помогает улыбнуться и выжить, когда смертьрядом. Понимаешь? Смерть — улыбки моей боится и убегает.Тебя, кислого, преследует, а меня обходит.

— Пьяница ты.— Это ты зря сказал. Сам не пьёшь, что ли?— Нет.— Непьющие — первые кандидаты в язвенники. Зависть

у них развивается, а зависть и язва — одно и то же. Я про многиеболезни на море узнал. Малярию в море можжевеловой лечат,джин называется, а дизентерию — коньяком. Не знал? Дрейка,когда с горшка сняли, в бочку с коньяком закупорили, чтобыдо Англии тело доставить. Доставили. Дрейка проспиртованногослугам королевы передали, а коньяк из бочки — за помин душии для профилактики желудка…

Шпринг кинулся к борту и надолго обнял фальшборт. Витяпротянул руку сквозь жерди клетки и взял ведро с остаткамиводы. Спросил, поворачиваясь к соседям.

— Капитан, умыться хочешь? Гром, пить будешь?— Не откажусь… День впереди жаркий.— Это по-нашему… Слышь, как барабаны все громче и гром-

че.Снова появился Шпринг, глянул на пустое ведро. Мстительно

посмотрел на тралмастера и сказал громко, чтобы все слышали:— Давно такого барабанного праздника не было. Интересно!

Африканские игры всегда смертью заканчиваются. Я люблюсмотреть — кто кого съест! — добавил почти радостно, специаль-но для Вити:

— И улыбка твоя, Витенька, тебя не спасёт.— Так это ещё неизвестно, кто у нас на заклание пойдёт.

Миша чёрный придёт и слово своё скажет. Ты меня береги,Шпринг! Которые со мной — им везёт. А то ведь и клетка пустаяесть. Для кого она? Заходи! — Виктор сделал широкий приглаша-ющий жест рукой.


207

— Я в клетку не попаду. Мои предки сами такие клетки дела-ли.

— Дурак ты, мелкопакостный.— Почему?— Нечего под предков косить. Они у тебя кто были?— Один, точно знаю, был китобоем, а потом пиратом. Насто-

ящий китобой и настоящий пират.— Откуда знаешь?— Я сначала не знал. Только удивлялся, когда иностранное

слово услышу или название африканской реки, или закат надберегом, как будто я это слышал, видел, знал раньше. А потомстали сниться сны, в которых снились эти слова и названия.И мой прадед мне снится и подробно рассказывает, как был гар-пунёром, как кит разбил их вельбот. Про Африку, про кита, уми-рающего на песке, про африканское племя и вождя с копьём.Потом — незнакомый корабль на ночном рейде, к которому онпоплыл, хотя дочь вождя показывала на плавник акулы межблизкими волнами. Он доплыл. Акула его не тронула. Но корабльоказался пиратским и жизнь изменилась. Мой предок из гарпу-нёра и пленника племени стал пиратом. Точно.

— Придумал или, правда, приснилось?— Правда.— У меня тоже пираты были в роду. Я чувствую.— Правда?— Конечно. — Витя говорил совершенно искренне, будто сам

в этот миг верил. — Мы же моряки. Могут у нас быть похожиетайны в прошлом? Могут. Мы, может быть, даже породнилисьсейчас. Вполне. Мне точно подобные сны снились. Как-то раз,в тропиках, когда пытался заснуть на палубе и смотрел на звёз-ды. А потом вырубился и проснулся от ветра и брызг. И точно,подумал тогда, что это со мной уже было: ветер, брызги, мачтатычется, как школьная указка, прямо в созвездие Южный Крест.И голос… Учительский такой…

— Что он сказал?— Сказал, что, мол, «верной дорогой идете, товарищи!»…


208

— Это же Ленин сказал!— Может и Ленин, а только под мачтой в небе и во сне.

А Ленин не мог иметь родственника-пирата?— Ленин — вождь пролетариата. А вожди от моря далеки, как

чайки от городской свалки.— Не скажи, Шпринг. С этой перестройкой в стране и чайки

просторы морские на горы мусорные поменяли — до самойМосквы воронье вытеснили.

Шпринг спешил продолжить сближение позиций:— А если тебе Ленин приснился, значит, точно — в Россию

вернёмся. Я сны хорошо разгадываю. А если про мусор — эток плохому.

— К плохому? Язва ты, Шпринг. Не можешь, чтобы плохоене вспомнить. Но чайки тебя оправдывают, что-то морскоев разговоре прослеживается. Пиратская, ты, душа. Потому воти кровь у тебя, как у рыбы, холодная, в смысле. Напевает.

Не скрипя, не ахая,Сам рвану рубаху я,Пусть душа раскрыта, как рояль,Спят друзья на родине,Жизнь как будто пройдена…Снятся мне родимые края.

— Как ты можешь петь в клетке? Тебя акула ждёт!?Витя откровенно рассмеялся и продолжал напевать:

Товарищи и родичи,Мы все теперь — народище!Нам родина — и Крым, и Магадан.И нам других не надо мер —Мы рождены в СССР,Улыбками любимым городам.

Где-то далеко гремят барабаны.— Слышишь, Шпринг, это мои барабаны гремят. Чтобы я этой


209

акуле глаз вырвал.Шпринг оглядывается с недоумением и испугом.— Эта акула раз в десять лет приходит и её все на побережье

боятся, а ты?!Витя смеётся и поднимается в клетке во весь рост:— А я кто? Лучший тралмастер Советского Союза! Я, может

быть, один такой в мире остался. Я бы сам в барабан сейчас вре-зал. Чтобы громко, до самого неба! Я стихи писал, Шпринг! Тыхотел хоть бы раз сказать громко и в рифму.

Спасибо, друг, тебе я говорю, —Мы как канат сплелись в единоверцы,Мы все с тобой отдали кораблю,И океан — он из морского сердца.Весь океан до облака залитИз наших вен, как продолженье тела…Мы полним море, чтобы кораблиВсегда могли свою работу делать.Спасибо, друг, что жизнь полна мечты.Спасибо, друг, что сердце — многокровно.Матрос морей и капитан, почти, —Ты врос в металл, как дом растёт под кровлей.Как горсть земли, которой мы верны, —Мы все обнялись в кубрике матросском…Как горсть земли — нам стали корабли,Короткий трап и палубные доски…Спасибо, друг, ты веришь или нет —Ведь мы могли и раньше повстречаться.Ведь нам с тобою миллионы лет,Как океану и морскому братству…А в океане наша кровь бежит…Души и сердца — золотые брызги…Мы вечно будем в океане житьКак две волны, доверчивых и близких.

Шпринг наклонился к клетке и спросил шёпотом:


210

— А откуда ты узнал, что у меня язва? — Но Витя ответитьне успел.

ГЛАВА 10. МИША-ПРАЗДНИК!

Миша стремительно, как всегда, шагает по палубе и улыбает-ся во весь белозубый рот:

— Витка морской! Сегодня я — праздник делать! — Взбрасы-вает руки вверх, размахивая широкими рукавами, как летающи-ми веерами, быстро загибает пальцы: всё, как всегда. — Фельд-шерском учился, подводного плавания учился, военном команд-ном «Повзводно! Равнение направо! Грудь четвертого человека!Шаго-о-мммм-арш!»… Спаси-бо друг! Ти веришь ильи нет? Пом-нишь, когда я тебя заполнил? Заполнил, запомнил, какая разни-ца? Когда ты меня учил. «Переправа, переправа! Берег левый,берег правый!.. Эх, ребята! Что мне орден, я согласен на медаль!Правильно учил, Витка? Правильно я запо-Мни-ил?.. Право руля!Стопа-машина! Четыре смычки на клюзе! До утра стоять с якорясниматься!». Я Зыкина люблю, пой как я, Витка. «Издалека долготечёт река Волга, течёт река Волга, конца и края нет…». Выходи,Витка, из клетка. Я тебя твой лондонский москвич совсем заби-рать буду. Ты теперь мой. Как моя рука, видишь?! Ты, меня выби-рай! Лондонский москвич — вор. Зачем тебе? Миша — хороший.Справедливый. Африканского социализма благодатель. Будешьтеперь мой, Витка! Рад?

— Не буду я твоим, благодетель хренов.— Почему не будешь? Благо хрена? Женишься моём племе-

ни. Дети будут. Народ будет. Африка — Россия — все дружнобудут. Москва учился, Херсон учился, Севастополь морской фор-ма был. Проводник вагона практИк студентил, веником махал,пиво вокзалил, туалета открывал-закрывал, чаем пел. Пил. Пел.Запевал. «Конфетки-бараночки…». Москва-Воркута, Москва-Алма-Ата, Москва-Владивостока, мало тока. Девушки едут, ребятаедут. Все поют. Все пьют. Все друга любят. Миша смотрит. Соци-ализма хочет. Весь Африка — семия! Россия, Кения, Сенегал —


211

семия! Семия социализма. Миша хотел. Девушка хотел. Почемуне хочешь?

— Я траловый мастер.— Этот лондонский москвич — вор. Болшой вор. Деньги —

копейка. Твой лондонский москвич из твоя душа крадёт! Тыне видишь? Не хочешь увидеть? Тебя — обманывает, банк —обманывает, три государство — обманывает, бога! — бога обма-нывает! Совесть — давно забыл. Очень вор. Плохой человек. Чёр-ный человек. Снаружи — белый, внутри — весь совсем чёрный.Хуже меня. Такой человек лев обходит, чтобы не запачкаться. Емуты согласен? Ему — почему ты готов работать? Миша — вождь.Миша знает каждый ребёнок. Каждый день я забочусь. Каждыйюноша я женю. Я имею восемь жён: чёрный, белий, две хохлушкии одна белорусия — самая русая. Мой народ со мной, моя семиясо мной. Семейный социализм. Миша придумал. Сам придумал,потому что думал. Россия хорошо было: белий лица, красныйлица, желтый, чёрный, косые глаза, плоский лица, русая коса,украина-краса, все кровь мешали, душа вышивали — семейныйсоциализм строили. Миша успел видеть, умел понимать, знаюсам как теперь Африка делать. Америка видел. Англия видел.Россия учил. Япония мудрил. Каире не брился и мечеть молился.Папа говорил. «Всем учись!». Многа народа — топота много. Всехотят тишина. Хорошо?

Капитан протянул ноги из клетки и сказал:— Опять шумишь, Миша? Который раз мы встречаемся?— Здравствуй, капитан! Думал, спишь?— Ты и мёртвого разбудишь, морда чёрная — душа светлая!

И всегда ты гремишь барабанами.— Зачем ругаешь? Сколько сходился, хорошо расходился.

Грех не орех, молитва не смех, так говорил, да? Не плутай словасвой голова. Барабан — музыка неба — ты говорил?

— Я тогда молодым был, наверное. Барабаны твои — о чёмбьют сегодня?

— Большом человеке бьют.— На себя намекаешь?


212

— О себе говорить, себя уронить. Миша — вождь. Вождьдумает всех, заботится всех, бережёт всех, каждый человек какмой пальчик. Так говорил?

— Так говоришь, Мишенька, так. От Вити чего хочешь?— Хочу — Витя мой был.— Твой? Это как — раб, брат, сват, министр? Прямо говори!

У тебя народ. У меня экипаж. За тобой — поле. За мной — море.У каждого доля, да не для каждого воля.

— Хорошо сказал. Правильно я тебя выбрал, капитан.— Куда это ты меня выбрал?— Витю выбрал, тебя выбрал, его выбрал. Мой народ хочет

знать, кто ещё на земле умный? Где? Мой народ поезда не видел.Весёлый страна не знал. ЭСССР не ехал.

Капитан повеселел:— Новых богов ищешь? Опять шаманы твои жертвенных

петушков на великий холм гонят? Небо ублажать? Я тебя, хитре-ца, в тот первый раз раскусил и запомнил, ты — в свой барабанбьёшь! Свою долю — выкраиваешь. Тот раз, помню, семейныйсоциализм строил, нужным тебе женщинам мужиков не хватало,да? Белыми статуэтками хочешь чёрный алтарь разбавить? Чемудивить хочешь? Что задумал на этот раз? О любви говоришь?Или о крови?

— Не беги паровоза первым. Миша — первый! День прожи-вёшь — бог ближе станет. Ближе станет — тебя услышит. Тебяуслышит — говорить будешь. Богом говорить — до неба встать. —И вождь племени распахнул руки, расплескав цветы халата, какфантазии флагов.

Гром из своей клетки спросил тихо, чтобы вождь не услышал:— Это что за обезьяна, Витя?Но Миша услышал и резко повернулся к клетке:— Это я обезьяна?! Слушай! Ты — английский, французский,

китайский знаешь? Ты Пушкина сказать «Цветок засохший, бла-гуханный, забытый книге…» знаешь? Ты змеей рядом твоейпостелью уснёшь? Ты львом на тропе разойтись можешь? Этоты — обезьяна. А я — вождь!


213

— Прости, вождь, не узнал. Меня Гром зовут. Первый раз тебявижу. А слышал много.

— Я тебя тоже. Мне говорили — смелый ты. Вижу сейчас —не надо смелости быть глупым.

— А каким можно выглядеть в клетке?— Думай, когда говоришь! Так говорить — друзей обидеть.

Капитан клетке, а говорит, как капитан. Витя клетке, а я его друг.— Чего же ты друга в клетке держишь? Какой же ты вождь?!— Вождь тоже клетке, только никто не видит. Открою тебе

клетку — куда пойдёшь? В другую клетку? Я — вождь. За мной —мой народ. А ты? За тобой твой народ чувствуешь? «Цветокзасохший, благоханный…» помнишь? Матрёшка-играшка тыв себе понимаешь? Себя ты — какой матрёшка рисовать хочешь?В какой куколка складывать? Девочка рисуй, зайчика рисуй,Ленина рисуй, китайский лица, африканский улибка — всё при-нимает матрёшка. Один народ будет. Одна игрушка, а народумный. Весь! Африканский матрёшка — маска. Мне — обидно.Слон — хорошо, три обезьяна — книга, женщина — танца.Африка — народ тоже умный! На меня смотри, улыбайся! «Пере-права, переправа, берег левый, берег правый…» — Я — самучил. А ты? Ты что помнишь? Какой Африка любить? Не смотрина клетка — смотри на солнце! Солнце — одно. Оно сейчаси в России светит. Бог один на всех. Солнце — один на всех.Можно солнце продать? Можно ветер продать? Почему человекаможно? Это я, Миша, тебе говорю. Капитан твой глазами слепой,а это видит. Витка! Капитан! Вам говорю. Молодого привезут —берегите всех. Все — нужны. Вечером приду. Вечером акулак берегу идёт! Мой народ костры танец будет. Поёт студенческуюпесню на известный мотив: «Мы приехали колхоз! Весь колхозмолчал, только председатель нас приветствием встречал.А приветствие такое, право слово боевое — мать вашу за ногу,туды вас растуды-и!..» Миша — дорога знает, проводник работал,командирский приказ слушай. Запрягайте, хлопцы-и конив…Запев-ай! — Миша запел сам, удаляясь быстрой походкой хала-та-флага и человека-паровоза… — Раз! Два! Три, калина… Клина


214

будем выбивать! Матрёшка-человека мир делать…Стало тихо. Барабаны били медленно, издалека, будто пере-

кликаясь.

ГЛАВА 11. МАТРЁШКА — СИМВОЛ НАРОДА

Гром задумался и произнёс, будто сам себе, но, оказалось,для всех:

— Хорошо этот чёрт чёрный про матрёшку сказал. Я, честносказать, никогда и не думал, что игрушка — символ народа. Всехпонимает, всех к себе принимает, как в душу берёт.

Капитан улыбнулся:— Проник в смысл? Этот Вождь — всем вождям вождь. Пото-

му что не только делу учился — у каждого народа любви учился.Зри в корень, как говорил Козьма Прутков. Матрёшка — матрицамира. В этом смысле, мы все — снежинки СССР. Сам придумалили слышал где-то? — трёт лоб и задумывается.

Витя не выдержал и вставил слово:— Где эта страна? Чего о ней вспоминать? Она о нас помнит?— А ты, Витя, себя лучше спроси: ты помнишь? Миша — дитя

Африки и романтик-проводник поезда «Москва-Магадан»…— В Магадан, капитан, поезда не ходят.— А Миша не спрашивает. Сам — куда хочет — едет. Миша,

получается, больше помнит, чем мы. И Зыкину поёт, и «три кали-на… с клином!» сам придумал. А ты, лучший траловый мастер?

— А я — на заработках. Я о семье думаю.— О семье твоей твоя жена думает. Каждое утро. И каждую

ночь. И о семье. И о стране. И о тебе — добытчике хреновом.Вот она, жена твоя, может, имеет право о стране судить, в рёви в гриву, как говорится. А тебе… помолчи лучше. Удрали мыиз страны, потому что… Удрали. До лучших времен. Как птицыперелётные, до нового времени года.

Витя вдруг изменил тон и тему:— Капитан! А ведь Новый год скоро? Как же это я вспомнил!

Какой же это год будет? Сколько мы уже здесь? Надо! Надо нам


215

в Севастополь… Слышишь, музыка. Духовой оркестр на Примор-ском бульваре. Барабан бьёт так отчетливо. «На Малахов курганопустился туман…». Я на Приморский сбегаю, капитан… — Витяпытается встать, роняет голову на плечо и медленно опускаетсяв клетке, погружаясь в собственные колени.

Капитан и Гром обменялись взглядами.— Что с ним? Уснул?Капитан разгладил усы и бороду:— Уснул…Продолжали разговор тихо:— А вы, капитан, встречались с акулой? Приходилось? Не то,

что каждый рыбак рассказать может. А так, что она вам одномупо ночам снится.

— Она и теперь всегда рядом. Разговариваю я с ней, а она —со мной.

— Вы о чём?— Не бойся, я в полном здравии. Сейчас расскажу… Мы под

марокканским берегом работали. Там самые рыбьи места.А акул — прорва. Привыкли мы к ним и внимания не обращали,когда тралом на палубу вываливали. Крупные попадались.А один раз, под вечер, получили штормовое предупреждение —циклон шёл. И решили следующий трал не ставить, а готовитьсяуходить из района на юг. В этот момент и намотали на винтчей-то выброшенный кусок сети. Машину пришлось стопорить.Сбежались на корме, смотрим в воду, а там пляшет в волнахэтот хвост капроновый, который винт судовой петлями обмотал,и траулер наш приближающемуся шторму готовит. Что тутделать? Надо нырять под корму и резать капроновые петли. Делоне новое. Добровольцы всегда есть — народ на море риск любит,и парни молодые плечами не обижены. А только заминка слу-чилась — под корпусом кружила, всплывая и вспарывая плавни-ком воду, пятиметровая акула. Откуда она взялась? — «Наверно,любопытная очень…», — пошутил кто-то. Посмеялись, не друж-но. «Или это африканская мама пришла за своим рационом…», —сказал другой. И шутки на палубе стихли. И добровольцев идти


216

под воду — освобождать винт и спасать пароход как-то не стало.— А вы тогда уже капитаном были? И кого послали?— Кого пошлёшь? Не жребий же тянуть. А отвечает за всё

капитан, в любом случае. Другая проблема — мы только началинаш контракт, две недели всего. Не притёрлись. Но нельзя оскор-бить подозрением в слабости. Ведь каждый — моряк.

— А ещё ведь о мамах надо помнить, которые мальчиков сво-их дождаться должны.

— О мамах. О женах. О детях. Как на себя чужой риск взять,чтобы не получилось, что капитан взял риск, а море — матрос-скую жизнь, а?

— Не просто.— Пока думали и подводное снаряжение готовили — тёмно

стало. Африканские сумерки очень короткие. Отложили герой-ствование до утра. Я всю ночь не спал. Решил просто — я за всёотвечаю, потому и рискую. Всю ночь, кажется, с акулой разгова-ривал. Просил. Уговаривал. Представлял, как мне её сподручнеебудет ножом ткнуть, если она на меня пойдёт. Решил твердо —бить надо один раз и наверняка, точно в глаз. Самое у акул боле-вое место. С тем и пошёл под воду, как только рассветать начало.Вот и всё.

— Как это всё? Вы же главного не рассказали.— А главного не случилось. Нырнул, смотрю, а сеть с винта

на моих глазах последним шлагом по волне уходит. И я бы за нейушёл, если бы боцман, дай ему бог здоровья, не привязал менянамертво 50-метровым фалом к пароходу. Такое течение сума-сшедшее. И волной меня как шарахнуло об обросший подвод-ный борт ракушечный! Еле вытянули меня на палубу. А я кричумеханику, как дурак полупьяный: заводи, дедушка! Запускай!

— А акула?— Акула? Я, когда уже двинулись носом на волну и после

душа горячего взял в холодильнике бутылку водки, вышелна крыло… и бросил в океан. Будто её мы распили с океаномна пару, можно сказать. За жизнь.

— А акула?


217

— Акула пришла ко мне лет через десять, во сне. Проснулсяя, будто из-под воды вынырнул. А рука в кулак сжата, будто я аку-лий глаз вырвал… С тех пор и ходит за мной она.

— Испытание акулой? Каждую ночь?— Много чести, каждую ночь. Боится она меня.— А вы?— Когда дома проснусь, до утра, бывало, уснуть не могу.

А в море — в море мы с ней на равных. Как африканцы говорят —у каждого человека своя акула. А сегодня приснилась.

— Ну, да. Слышали. Или крокодил… или слон… или лев лени-вый.

Опять слышится мелодия и далекий голос: «Гори, гори, моязвезда…»

— А вот и нового соседа нам несут.По палубе несут тело, опутанное сетью. Кладут на палубу

и переворачивают, освобождая. Запихнули в клетку. КрикнулиШпрингу, и он суетливо стал поливать новичка водой, черпаяиз ведра обрезанной пластиковой бутылкой. Потом вылилнесколько ведёр воды на палубу вокруг клеток и опустил тент,создавая тень. Все разошлись.

ГЛАВА 12. МАЛЬЧИК И ПОЭТ

Капитан спросил, не поворачивая головы:— Кто там? Кого принесли?Гром долго молчал, разглядывал, потом изрёк:— Где-то я этого мальчика видел. Не могу вспомнить.— Очнётся, расскажет. День впереди долгий, — капитан уста-

ло потянулся.— И жаркий. Может быть, наш последний, — Гром оскалил

крепкие зубы.— Не последний, бог даст, — поправил капитан.— А барабаны, африканская масленица, человек-акула?— В Африке любят представления. Зачем-то мы Мише нужны

стали. Почётные гости. Воспоминания о Союзе. Родина жён его.


218

Чужая душа потёмки.— Тем более, чёрная.— Это ты глупость сказал, Гром. Прости, что я прямо. Миша,

душой своей, светлее всех нас. И говорит он все правильно —про матрёшку, про нашего хозяина-москвича из Лондона, пронашу возню червячную. Червяки. Гордимся, что трудяги-работяги,моремане из тумана. Трёпом и морскими байками от жизнизакрыться хотим. А собственное за душой — где? Какие слова?А надо иногда и задуматься. Детство вспомнить. Тогда, послебольшой войны, все мы, мальчишки, девчонки в войнушку игра-ли. И все «за наших» были. А теперь кто я? Где я? За кого? Жизньизменилась, конечно. Я не сразу догадался, зачем Миша тебяк нам подселил, а теперь понял — хочет, чтобы ты рассказало переменах в России. Сам не говорит, остерегается. Оказатьсясудьей мне не хочет. Деликатный, как вождь. Что — есть переме-ны? Большие? Тяжёлые для души моей, да? Подозреваю. А толь-ко, это мне сейчас и не важно. Я теперь солнце каждый день,как счастье, чувствую. Не будильник-рассвет к трудовым подви-гам, а тепло на щеке. Словно это не солнце мне греет, а слезатечёт. Мне бы встретиться сейчас с моими пацанами-друганамии сказать просто: пацаны! Сыграем опять «за наших»?! Полсталет прошло после школы. Песня тогда была такая. «Летят пере-лётные птицы, а я остаюся с тобой…» Не слышал? Ты какогогода, Гром?.. Молодой, наверное… «Не нужен мне берег турецкийи Африка мне не нужна…»

Витя приходит в себя и поднимает голову:— Вот и я! Доброе утро!— Выспался? Молодец. Молодец, Витя, — капитан помахал

рукой.— Что снилось? — полюбопытствовал Гром.— А на Новый год повесили на ёлке конфеты и мандарины.

Я тогда первый раз мандарины попробовал, вкуснотище какая!А запах — до сих пор слышу. Я потом одной девушке, много летспустя после этой елки с мандаринами, романс написал и пел.

— Ты — тралмастер — романсы сочинял?


219

— Я. А что удивлён так? В той стране — мы все талантамимерились. Я и сейчас помню! — Он простецки усмехнулсяи запел:

Когда созреют грозди винограда,Когда дни августа устанут от жары,Расцветится листвой кусочек сада,Как ломтик мандаринной кожуры.Смешаются календари и годы,Как в небе праздничном воздушные шары,Пусть снег ложится в натюрморт природыНа ломтик мандаринной кожуры.Я буду рад, когда мечты присядут,Усталые от блеска мишуры,Припомнить поцелуй в прохладе сада,Как запах мандаринной кожуры.

— Как запах мандаринной кожуры. — Тралмастер вздохнул,и добавил с чувством, — ей очень этот романс нравился.

Гром улыбнулся:— А ты, Витёк, нравился ей?— Наверно, нравился. Только не нравилось, что я в море

хожу. Надолго. Я, говорит она мне, долго ждать не смогу. Такаядевочка.

— Это совсем ни о чём не говорит.Все повернули головы: говорил новенький. Он бодро сидел

в своей клетке и так говорил, будто всегда был рядом. А голосу него — совсем мальчишеский, чистый:

— Когда женщина любит, в ней такие чувства и силы бурлят,что мир меняется в её пользу. Как шторм на море бушует-бушует,а солнце придёт — всех помирит и успокоит: и ветер успокоит,и волну пригреет. Солнце — как счастье.

— Счастье — никого не обходит, но приходит незаметнои просто, как приходит солнце, — сказал капитан свою короннуюфразу. — Потому что день — светлее вечности. И это не зависитот места — в океане ты или на берегу. В этом смысле, не морская


220

профессия, а простые слова: друг, мама, любовь — это нервнашей жизни. А верность слову — и есть возвращение. Трудноеи незаметное. В этом — наши берега и волны…

Гром подхватил тему:— Вот — морские слова, капитан! А ты кто, молодой?— Я третий помощник с траулера «Альпинист». Меня с палу-

бы смыло волной ночью, а я на рыбацкую плавающую сеть попал.Такую связку «куклой» рыбаки называют. Меня корейцы подо-брали утром.

— Везунчик! Опять про сеть и опять везучий! Так ты настоя-щий моряк, молодой?!

— Нет. До настоящего мне далеко ещё. Но я стараюсь. А такя — поэт. Я море люблю и стихи. Меня шаман местный вчерав дом привёз ночью и сказал, чтобы я стихи читал до утра,не останавливаясь. Как молитву. Я читал. Там — за ширмой боль-ная лежала. Плакала. Когда я читать начал — притихла. Рукумне гладила. Африканочка. Из-за занавесочки. Руку просунула —горячая, тонкая, пальцы дрожат и за меня цепляются, какза жизнь. Никогда я не думал, что пальцы могут быть такимипонятными, как слова, и такими чувствительными. Мне кажетсясейчас, когда вспоминаю, что мы пальцами с ней разговаривали.Она мне рассказывала о своих снах. О птицах, розовых и белых.О песке на берегу океана…

Там лежал большой чёрный кит. И много-много людей шлик нему, отрезали кусочки мяса и сосали, будто пили чужую жизнькак лекарство. Как свежую кровь. Другие, окрепшие, резали лом-тики китового мяса и раскладывали на камнях и траве, подстав-ляя солнцу. И солнце мгновенно опаляло лучами, золотило, напол-няло теплом и энергией. Моя девочка гладила мои руки. А все моётело, шея, губы, открытая грудь — все трепетало и рвалось. Ячувствовал себя китом, лежащим на горячем песке. Это меня —разрезали и рвали, трогали и целовали, кусали, нашёптывали мнеслова и молитвы. Потом пришла ночь. Горели костры. Леталиискры и звёзды. Люди медленно раскачивались на песке, вставали,


221

шли, пританцовывая, нащупывая друг друга, будто выбираяпо душе и по силам. Стояли, будто обнюхивая друг друга, или —нашептывая слова. Целуя и подставляя губы. Размахивая руками,будто пытаясь взлететь. Извивая и перегибая тела свои, удли-няясь или сокращаясь, как тени, падали на песок. И песок скрипелпод телами и вздохами. Песок утрамбовывался спинами и локтя-ми, пятками и ударами ладоней. Будто там шла борьба. С болез-нью и страхом. С пустотой и одиночеством. С любовью. Со смер-тью. С голодом жадной жизни. А потом захотелось пить. Ужаснохотелось пить. Ручей оказался рядом. Влага текла по губам, омы-вала шею и капала на грудь. И руки лежали в воде неподвижно,а вода холодила пальцы. Вода наполняла губы. Девочка целоваламне шею. А утром затихла…

Шаман сказал, умерла. Шаман сказал, что хорошо умерла,с улыбкой. Что я очень помог ей. Я спросил, разве она мой языкпонимала? А он говорит — бог один. Он всех понимает. А чело-век один быть не может. Я стихи читал, она слушала. Так мы с нейобручились. Музыкой слов. И теперь она не одинока. Бог её при-нял счастливой.

— Это ты хорошо сказал. Бог её принял счастливой… — капи-тан закрыл глаза.

Витя взбодрился:— А ну, почитай нам! Давно я молодых поэтов на море

не слушал. О чём пишут?Мальчик-поэт встал в своей клетке и начал читать, держась

за высокие жерди:

Качает наш дом на весёлой воде,Летят из трубы облака…Куда нас несёт, остановит нас где? —Никто не ответит пока.О встрече далёкой ты просто забудь…От борта до борта качает звезду.Качает наш дом, а под ним глубинаИ стаи кочующих рыб…


222

Отсюда родная земля не видна —Родным здесь лишь ветра порыв.Такой же, как в нашем вишнёвом саду…От борта до борта качает звезду.Друзья мои, все вы сегодня со мной —Кто в сердце, кто в песне, кто рядом…Качает наш дом океанской волной,А мы ему — грешные — рады!

— Ещё читать?— Ещё читай!

Сегодня, ни с кем не ругаясь, не споря,Лишь горы зарёй зацвели,Отдали концы, и в открытое мореМы юность свою повели.И берег, сползая в туманную небыль,Упрятался за горизонт…Прошлёпали морем до самого неба,Лишь солнце раскрылось, как зонт.Здесь море себя перед нами не делит —Схватить свой порыв не спеши…Помёркло значенье числа и недели.Здесь море, как мера души.Здесь понял, качаясь в летящем просторе,Покой — это лишь фейерверк.Вся жизнь задержалась над бездною моря,Как камень, подброшенный вверх.

— Ещё?— Читай!

Всем, кто верил и ждал,Нет нужды объяснять,Что такое печаль и потери,Что такое — устал,Что такое — не спать,


223

Что такое — бояться истерик.Верю в зелень листвы,В цвет вечернего дня,Верю в запах растёртой полыни.Жду я самых простых,Дорогих для меняСлов моей долгожданной любимой.Я из тех, кто ушёл,Кто в дорогу одет,Кого кормят усталость и ноги,Мне в пути хорошо,Я движеньем согрет,Я из тех, кто идёт по дороге…Наш сегодня чередЭту Землю крутить,Чтоб скрипели магнитные оси…Вот — ещё поворот,И полгода пути —И мы снова к любимым вернёмся!Нам нельзя обманутьТех, кто верит и ждёт,Мы вернёмся, смешными, как прежде.Тот — обнимет жену,Друг ко мне подойдёт,Кто-то снова поверит в надежду!И к чему вспоминатьНаши боли и пот,И к чему говорить про потери —Мы пришли не считать,Мы — живучий народ,Мы пришли,Чтобы кто-то поверил.

— Молодец, молодой! Так держать! Тебя как зовут? — Витятянул руку.

— Коля. Николай.Гром тоже протянул руку и одобрил:


224

— Настоящее морское имя. Святой Николай — покровительморяков и путешественников.

— А мы отсюда домой — когда вернёмся?— Скоро, Коленька, скоро. Вот праздник африканский ново-

годний отгуляем и домой.— А то меня мама ждёт.— Мама — это святое. — Витя был счастлив общению.— Знаешь, Коля, какие самые настоящие морские слова. Я

тебе сейчас расскажу. Мама — это святое. Дом — куда надо воз-вращаться.

— Где тепло, — добавил Гром.— Дом — это там, где мы. Потому что с нами тепло, — добавил

капитан.— Капитан сказал правильно. За это нас любят женщины, —

Витя расправил грудь.— И ждут, — подсказал Гром.— А ещё — слово Родина, — Витя не хотел отставать.— Я знаю. Потому что мы — мужики, — неожиданно вставил

поэт.Витя аж крякнул:— Капитан! Как он хорошо сказал. Молодец. Молодая кровь

флота!— Потому что поэт. На море поэт — от бога. Может быть, моя

смена, — задумался мудрый йог.Вдруг возник шум. Все повернулись в одну сторону —

Шпринг бежал по палубе и кричал:— Эй, вы, в клетках! Миша идёт!Успел среагировать только тралмастер:— Не понял, чего это он так рано? Ещё не вечер… Или акула

пришла раньше времени? — Витя убрал ноги вовнутрь.Остальные последовали его примеру.

Киношники разматывают провода и тянут тележку с опера-тором. Оператор поглядывает на берег, там бегают и кричатдети, зовут громко:


225

— Выходи! Выходи быстрее! Она плывёт к берегу и пастьу неё раскрыта, а плавник торчит, как копье над водой… Заплы-вай со стороны хвоста! Она увлеклась и не видит отмели. Сейчасбудем её спасать и чесать ей брюхо…

Режиссёр тоже видит и роняет одну фразу:— Попробуй это заснять! Дети играют с акулой, как

с куклой…— А как они должны играть?— У нас бы, в этом возрасте, из пулемётов по ней стреляли…

ГЛАВА 13. АФРИКАНСКАЯ МАТРЁШКА:АКУЛА ПРИШЛА!

Миша подходит и говорит, не улыбаясь:— Ну, что, капитан, есть две новости, плохо и хорошо. Так

говорят?— Говори. Не стесняйся.Миша, как фокусник, выдержал паузу:— Первая — плохо: у тебя нет ключа — открывать клетка. Нет

ключа? Плохо. Вторая — совсем хорошо: никакая клетка никогдане заперта насовсем. Как сердце — стучит внутри, живёт снару-жи. — Дёргает и открывает, улыбаясь и говоря просто. — Русскийматрёшка умный. Открывай-доставай, говорить не надо. Афри-ка матрёшка, тоже умный, потому что слова плохого нет. Нетслово замок, плохое слово. Обмануть нет — плохой человек сло-во. Нет слова убить. Нравится матрёшка африканский? Хорошийматрёшка? Миша дарил тебе. Африка — тёмный, улыбка — белый.Матрёшка — слова хороший. Вспоминать меня будешь, как гово-ришь? Отелло? Ромео? Вождь африканский? Босой и щедрый,улыбка для восемь счастливых жен! Да? Москва-Владивостока,мало тока, да? Весёлый я, капитан?

— Весёлый!? А твоя клетка, Миша? Нашёл из неё выход?— Клетка есть. Обезьяна видит — человек клетке, человек

видит — обезьяна клетке. По секрету скажу — у меня внутритоже клетка есть — скелет, называется. А он мне — стоять помо-


226

гает, сердце хранит. Хороший клетка моя? У меня дома русскийматрёшка. Талисман. Она мне поможет, как думаешь? Матрёшкабоится чёрный цвет? Нет? Выходи, капитан! Всё!

— Много говоришь. Пора. Помоги мне подняться и выйти,вождь… Морская жизнь, скажу откровенно, спектакль на палубе.Виртуальность видна каждый день. Оттого глаза и слабеют. Капи-танская болезнь, скажу.

Выходит на палубу. Другие выходят тоже.— Миша-джан, ты обманываешь. Говоришь, что нет слова

убить, а рыбу и птицу ешь, как?— Витя, слушай меня! Я говорю: рыба, живи во мне! Я говорю:

птица, пой во мне! Видишь, петь хочется.— Ну, хитрец, дай я тебя обниму. Всё-таки, смотрю на тебя,

слушаю — зачем дурачком притворяешься? Матрёшка африкан-ская, маска? Чёрная маска? Слово-шутка-прибаутка, маска?

— Маска-дурашка, Миша под маска, а Ванька-дурак — тожеумный? Блаженная!

— Блаженный?! Да ты точно от русского моряка происхо-дишь, а? Семейный ты наш. Не спрашиваю, куда мне идти дальшепо этой палубе, но ты мне ответь, белая улыбка, как ты менявыкупил? Дорого платил?

— На все вокруг есть цена, даже на нашу жизнь. Как Одессаговорил: если ты должен деньги, заплати деньги. Иначе придетсяплатить совесть.

— А слово совесть есть у африканцев?— У африканцев есть слово душа, как у русских.— Ты настоящий друг, Мишка. Умеешь ты сказать главное, —

Витя оглянулся, увидел киношников, режиссера с краснымипузырями на голых плечах, девицу, показавшую Вите язык. —Однако надо побриться, — почесал тралец бороду, но тоже успелпоказать язык заводной девице. Оскалился, как молодой левперед самочкой.

— А как же барабаны? А что — акула? — недоумевал Гром.Но Миша все помнил и всё видел, говорил слова-песню:— Все настоящее. Африка, море. Не виртуально. Мои бара-


227

баны. Музыка неба. Акула? Акула тоже моя. Плачет. Девочка моябольная ушла. Барабаны, все говорят. Барабан слышать, всепонимать. Далеко ушла. Океан. С хорошими словами ушла.С любовью. Твой молодой стихи читал. Знает. Родной мне теперь.Как сын.

— Умерла? — капитан с ноткой скорби, — может, барабаныошиблись? Не умерла?

— В сердце осталась, — Миша обнял капитана и плакал. —Молодая печаль не ушла, новая радость заботила.

— Что-то ещё, вождь?— Моя клетка захлопнулась: бабушка умер — я теперь вождь

трёх племен. Трёх племен вождь, трёх племен детей надо. Гума-нитарной каша кормили, тараканов не стало, птичек мало, детейне рожать. Детей не рожать — племя не будет. Надо спешить.Буйвола охотится — мясо есть. Самому охотиться, самому есть,самому женится. Сейчас. Белоруска-жена плачет. Две хохлушка-жена плачет…

— А курочка-ряба кудахчет… Новых забот — полон рот.— Что говоришь, Гром смелый, три раза беглый?— Это из русской сказки про золотое яичко, — вступился

Витя.— Пасха?— Пусть будет Пасха, пусть Новый год, на счастье, вождь.Миша по-русски махнул рукой:— Пусть!Витя решился-таки попросить вождя:— А можно, я Шпринга возьму. Пропадёт он у тебя.— Он — не счастье, Витка… Шпринга — не бери. Беда прино-

сит.— Я, Мишаня, не поверю в счастье, когда мелкого гада

не будет рядом. По-морскому говорят: один шаг на палубу — сча-стье, полшага за борт — смерть. Всё должно быть со мной, рядом!Он мне опасность напоминать будет. Морское счастье — всегдасолёное, всегда неустойчивое, на волне потому что. Пусть этотШпринг рядом будет. Мы с ним, может быть, в прошлых жиз-


228

нях на морях пересекались. Я, понятное дело, рыбу ловил. Он —меня! Правда, Шпринг? Или ты тогда уже рыбой был? Не обижай-ся, не всех одноглазых за борт бросали.

— Пусть, если хочешь. Но домой, как пешком идти? Далеко.— А что же ты, друг-вождь — обувку на дорогу не дашь? —

Гром решил тоже откусить долю африканской щедрости:— Босиком по вашему песку — ноги в кровь?!— Такой тебе твой акула. И твой матрёшка. А я буду видеть,

кто ты? Пой, Витка, про морское счастье! Посошок по мне. Я —счастье на всех делИть. Или делАть? Нельзя счастье один, так,капитан? Так! ДелАть, как я!.. — Первым шагает по трапу, осталь-ные — будто выходят один из другого, как из матрёшки. — Мат-рёшка! Морская! Левое плечо вперёд! Живота грудь четвёртыйчеловек, я! Стой!

Миша напрягся, как от резкой боли в животе, и повернулголову в сторону берега…

ГЛАВА 14. КУПЕЦ МОЕЙ РАДОСТИ

— Что случилось, купец моей радости? — Витя вошёл в рольпервого друга вождя.

Вождь резко повернул друга лицом к берегу, прошептал:— Слышишь? Понимай голос берега. На берег случилось.

Барабан сбился. Небо светлеет. День идёт. Луна перышком летит.Луна несёт новость большой, как большой живот беременнойженщины… Барабаны торопят новость. — Вождь говорил, какв трансе, и слушал барабаны, как в трансе, и как в трансе —закричал громко:

— Это хорошая новость! Витька! Капитан! Слышишь, большойбарабан говорит! Большой барабан любовь хочет! Так зовутна большую свадьбу!

— Так, может, это о твоей новой свадьбе барабаны гремят?— Нет, капитан. Мишина свадьба — племён дружба, ритуал

вождя. А тут — смерть или жизнь.— Ну и Африка! — Первый друг пытался учить африканский


229

сюжет на ударных. — Во, даёт! Просто азбука Морзе на бараба-нах. Любовь или свадьба? Ключ или клетка? Театр или смерть?!Что смотреть будем, зрители?

— Точно. Шекспир! Миша, объясни? Может к нам снова вер-нулась акула и надо нырять? За цветами? За платьем невесты?Ты опять затеваешь нам свадьбу типа Африка-Россия? Семейныйсоциализм на половину земного шара? Смешение народови буйство ласк? Хочешь моим загорелым торсом женщин своихуспокоить, а? Я могу! Но ты покорми меня! Под жареное мясои улыбаться приятнее. Не темни, Миша?!

Но уже слышно нарастающее движение быстрых весёл и шумводы, вспененной флотилией невидимых чёрных пирог, летящихот берега к судну, как тысячи пущенных к цели стрел. Воздух зве-нел, казалось, от скорости звука, готового разорвать полог рас-светного неба… Так нарастает вой реактивного самолета на взле-те. На палубу упал человек и заплакал словами прощающегосяс жизнью. Он лежал и выл, ожидая приказа о смерти. Стало тактихо, что комариный писк испугался себя и смолк. Миша подо-шел к лежавшему и что-то спросил. Лежачий ответил, не отрываяголовы от палубных досок.

Миша повернулся к капитану и спросил голосом мировогосудьи:

— Поэт здесь?Поэт вышел вперёд:— Я здесь.— Ты — касался руки моей дочери?— Да.— По законам моего народа — ты должен умереть. Завтра.— Согласен.— И жениться на ней. До полуночи. Сегодня… — Его голос

сорвался в крик и причитания. — Как ты смел это сделать?! Маль-чишка! Щенок бледнолицый. Сынок… Всё кончим сегодня!

— Я согласен — сегодня…— Капитан! Что требуется от жениха на свадьбе по вашим

законам. Я хочу соблюсти правила.


230

— Благословение родителей. Костюм с галстуком. Присут-ствие родителей, родственников, друзей.

— Где твои родители?— Отец погиб в море. Мама дома. В Новороссийске.— Теперь — я твой отец и твое благословение. Маму спросим,

когда приедем в Россию. Думаю, что она согласится. Как дума-ешь, капитан? Может быть африканский отец? Согласится мама?

— Может. Согласится. Только поздно, будет.— Почему поздно?— Если завтра казнь.— Кто сказал, казнь?— Ты. Сегодня — свадьба, а завтра — казнь. Так ты сказал?— Каша дважды — масло лучше. Так говорят? Как я могу раз-

решить ему умереть, когда он будет муж моей любимой дочери?!Которая — не умерла, а полюбила?! Слава богам на небе и рыбамв море! Слава Луне и Солнцу! Слава звёздам и голосу неба! Славамоим барабанам и моему народу! Я хотел ехать поезд и делатьсемейный социализм, еду и пою! Бог моего народа и всей Афри-ки слышит мою песню. Поднимись, плачущий раб, целуй ветержизни, ласкающий губы и играющий нашими одеждами. Детимои, будьте счастливы и благодарите мир, дарованный вам все-вышним! Мы все — дети мира. И все вы мне — семия! Говори,поэт и мой сын теперь, чего хочешь? Нам домой спешить надо.

— Нам тоже, папа?— Папа?! — Вождь замер в сладком экстазе.Режиссер и оператор переглянулись на долю секунды,

и аппарат затрещал как пулемёт, как колёса летящего поезда,заглушая ритм барабанов и радуясь кино-удаче: режиссёр сма-ковал кадры и улыбался.

— Поэтический мой, — с улыбкой извращённого инквизиторапроизнес Витя, — ты так по-одесски произнес слово папа, чтоможет играть скрипка…

— Ты сказал — папа?! Сынок! — Вождь не кричал, а трубилкак слон на семейной поляне. — Заработала! Моя идея семейногосоциализма! Дай тебя обниму, мальчик мой. Ты, наверно, не совсем


231

русский… Коля? А по отчеству? По отчеству как?— Не обижай его, Миша. Он наш. Морсковатый, как моя тётя

из Одессы. У тебя много дел, а нам надо привыкнуть к свету. Дайнам побыть вместе. Помолчать, рядышком. А ты — беги начи-нать день, вождь!

— Ты видишь плохо, капитан?— Я вижу плохо, но предвижу хорошо. Как твой шаман. Мама-

морячка — это таки большая тётя. Очень серьезная. Как ревизор.Ты это учти, Миша. Понимаешь меня?

— Я теперь всё буду делать, как скажет тетя? Тётя-мама-ревизор?.. Почему все замолчали?

Капитан рассмеялся и объяснил:— Ты можешь не знать, но в России все помнят, что после

фразы: «К нам едет ревизор!» — следует немая сцена?— Здесь — Африка! Кто помешает? Тётя?!Над палубой пролетела чайка, кто-то поднял голову, белые

капли упали на объектив оператора, и он заплакал, пожалевиспорченный кадр.

Единственный плачущий в этой сцене.Через полчаса на опустевшей палубе, рядом с открытыми

клетками, сидели бывшие пленники. Миша дал им пятнадцатьминут.

— Прощай, моя клетка — космический аппарат! — Смеялсятралмастер. — Доберёмся домой — я скучать о ней буду.

— Конечно, Витёк, с женой так не похрапишь — разбудити на диван отправит.

— На диван? Ой-ей, не хочу.— Хочу под Канаду, под Скандинавию, на Мурмáнск. Там

дожди и прохлада. Век бы не знал этой Африки!— Хорошо, что мы вместе…— Вместе и на месте, капитан!— Как птицы сбиваются в стаю, как рыбы переполняют оке-

ан… На Родину!— Ну, ты — поэт!— Хорошо, что поэт. А я хочу — окунуть лицо в дождь…


232

— Ну, что, бычки из консервной банки! Пофилософствуем? —Витя улыбается и поёт, не громко и грустно:

Здесь ни ночи, ни дня…Здесь неделя проходит как годы.Наша прошлая жизнь утекла, как сквозь пальцы

вода…Здесь в тумане гудят маякиИ гудят пароходы.И полжизни бесследно туман проглотил навсегда.Туманы, туманы — роса океана.В тумане Канада и север Европы.Три месяца в море — печалиться рано,Но слепо туманы домой нас торопят.Здесь ни ночи, ни дня.Почему ты давно мне не снишься?Видишь, чайка взлетела, себя разорвав пополам…Наши дети на фото в каюте со мною смеются —Я смотрю, как в тумане, смотрю, будто падаю

к вам…Туманы, туманы — роса океана…В слепой тесноте напряжённее чувства —И наша любовь оживает в тумане,Среди ожиданий, сомнений… и грусти…

Витя вздохнул и сказал совершенно серьёзно:— Я жену свою вспомнил. Если дойду домой, положу перед

ней ромашки. Пусть она улыбнётся…— Или — заплачет… — Капитан разгладил усы, делающие его

похожим на мудрого йога.— Она улыбнётся мне, капитан! Улыбнётся! Она так улыбнёт-

ся…Гром встал и сказал, как признался:— На посошок скажу, чтобы всем думать. Меня Миша преду-

предил, чтобы я молчал об этом. Только я и не понял тогда, поче-му вам нельзя говорить. А теперь уже надо.


233

— Говори, Гром.— Когда меня в машине везли, по радио передали, что Крым

и Севастополь — Россия теперь.— Севастополь? Конечно, Россия! Всегда было.— Давно не было.Витя, отрешённо отвернув лицо:— Так можно в магазин идти?— Бежать, Витя! Бежать!Все понимают, что с ним происходит, и не смотрят, как он ути-

рает слёзы.— В Севастополь?.. Так вот какой Миша? Оберегал меня.

Дождь мой… — Капитан жует седые свои усы, усы старого йога,и шепчет слова:

— Переправа, переправа… Спасибо, вождь…Витя разбрасывает руки, как вождь в халате, и произносит

совсем доверительно:— А я в море не пойду больше! Точно.— А как же — без моря, тралмастер?— А я, капитан, может быть, пойду в театр. Актёром. Буду

Мишу играть. Он того стоит, ей богу. А я ведь смогу, смотрите! —Он вдруг, совершенно похоже и манерой, и голосом, громкокопирует: «Я сам пусть — матрёшка буду. Капитан — во мне.Витка — во мне. Гром и мальчик… Много народ — во мне. Тогдабудет — вождь!».

— Паспорта надо… — подыгрывает ему Гром.— «Сердце твое — главный паспорт. — Его не теряй. Так гово-

рю, капитан?!»— Да ты — артист, Витёха?! Это я — Гром, тебе говорю. Артист!

Все согласны?Все согласны.Шпринг стоит рядом со всеми и думает: «Придётся ещё

пожить. Смешно. Кем буду теперь? Неужели Дрейк — пират адми-рал — на горшке умер? Не верю… А может, и пиратам бываетплохо?»

Капитан вспоминает Севастополь: домой! Там наше солнце.


234

Витя, голосом Миши, совсем заигрался:— «Как вождь говорю вам. Все нужны другу! Солнце и кит,

песок-океан, поезд-весна, дочь-мальчик… Смерть тоже надо,когда устал очень. Всё надо любить, потому что хотела так мнемоя мама. А мама — это и богу на небе тепло…»

Поэт поёт тихо: «Мы вернулись домой, в Севастополь род-ной…»

— Запел, жених? Собирай силы! — Гром кивает на поэта. —Африканские женщины слабых не любят…

Витя подхватывая тему:— Суп из акульих плавников с африканской травкой — это

у них коронка!— И два килограмма за ночь из тебя вынут, как пить дать! —

смеётся Гром.Грому и Вите легко и забавно. Поэт смотрит на них с укором

и говорит совершенно серьёзно:— Дураки вы, и мало ещё понимаете. Женщины любят ласко-

вых.— Ага, умеющих разговаривать пальцами?!.Капитан, слушает их и улыбается чему-то своему, мысли ста-

ли простые и теплые: Поэт! Хорошо, когда есть поэт…Над морем летит чайка, и глаз её видит море, корабли, берег.

Белый катер очерчивает дугу и подходит к Графской пристани.Кто-то знакомый легко выпрыгивает на причал и бежитпо ступенькам вверх. Кадры мелькают: улицы, лестницы, кораблии каштаны, мальчишки и женщины…

Музыка барабанов сменяется музыкой вальса и духовогооркестра на Приморском бульваре. «…Мы вернулись домой, в Сева-стополь, родной…»

Стрекочет мотор кинокамеры, и последние кадры лентывыползают из объектива. Знакомый голос режиссёра кричитв небо:

— Уберите эту птицу из кадра и дайте мне солнце! Большесолнца! Ещё больше! — Солнце слепит глаза. Режиссёр улыбаетсяв объектив:


235

— Всё! Стоп! Закончили! Я — доволен. Дайте мне мой стакан-чик!


236

ОГЛАВЛЕНИЕ

От редактора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3Хоспис, ласковые дни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5Туманы-маны, трапы-кавалеры… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18Воспоминание о доме . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46Ледокол в луже . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65Абрикосовое море . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78Мир качается, чтобы не упасть . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91Слова печали и надежды . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114

Глава 1. Мотя Главный и Сашок . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114Глава 2. Стой!.. Начнём по порядку… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 118Глава 3. Сашок, пирожки и собаки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 120Глава 4. Цыганка, «качки» и «земеля» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 126Глава 5. «Постреляй-ка!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 131Глава 6. «Сарай-самурай» и опять Сашка . . . . . . . . . . . . . . . . . . 134Глава 7. Наша территория! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 140Глава 8. Пираты ХХ века… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 145

Испытание акулой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 154Глава 1. Вождь и хозяин. Кинопробы на палубе . . . . . . . . . . . 154Глава 2. Ораторы и поклонники . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 158Глава 3. Охранники и крольчатник. Покупай! . . . . . . . . . . . . . . 165Глава 4. Капитан и тралмастер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 173Глава 5. Философы из консервной банки . . . . . . . . . . . . . . . . . . 180Глава 6. Актеры в клетках: капитан, Витя и Гром . . . . . . . . . . 185Глава 7. Витя и Гром . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 194Глава 8. По-человечески? Это — театр! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 199Глава 9. Косоглазый уборщик . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 205Глава 10. Миша-праздник! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 211Глава 11. Матрёшка — символ народа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 215Глава 12. Мальчик и поэт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 218Глава 13. Африканская матрёшка: акула пришла! . . . . . . . . . 226Глава 14. Купец моей радости . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 229

Николай Бойков

Берега и волныВозвращение к себе

Фотограф Андрей БойковРедактор Александра Быстрова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Documents

Николай Бойков. Берега и волны. Возвращение к себе