2018

р е т р о -

р о м а н

Собрание сочинений в десяти томах

ДОРОГОЙ РАУЛЬ!

Даже ещё не будучи знаком с тобою, я с огромным удоволь-ствием переводил твои романы, повести, рассказы, моногра-фию академика Сергея Алиханова о твоём творчестве – так взволновали меня эти произведения.

Склоняю свою седую голову перед твоим талантом, зна-нием жизни страны, знанием тайн коридоров высшей власти. Отдаю дань твоим юридическим познаниям – ты единствен-ный из писателей, на моей памяти, кто профессионально написал предисловие к книге одного из бывших Генеральных прокуроров России.

Ты один из немногих писателей нашей страны, кто удо-стоился издания «Избранного» в самом престижном издатель-стве «Художественная литература» – это высокое признание твоего таланта прозаика и романиста.

Тетралогия «Чёрная знать» – свидетельство твоего граж-данского мужества, за неё ты заплатил здоровьем, инвалид-ностью, эмиграцией. В твоих книгах чувствуется истинный татарский характер, бойцовский дух.

Восхищаюсь твоим литературным мастерством построе-ния многоплановых сюжетов, способностью кардинально ме-нять тематику каждого большого и малого произведения. Твою прозу отличает незаемный стиль, свой неповторимый слог, своя ритмика, редкая музыкальность фразы.

Читая твои книги, заново открываешь время, в котором живёшь – столь широк, многогранен, неохватен твой талант, твой взгляд на мир. Я поражаюсь твоим оценкам этого време-ни, событий, людей – в них ярко отражена позиция писате-ля, не обходящего острые углы, для которого не существует неприкасаемых личностей и тем.

Здоровья, успехов, новых романов!Сердечно обнимаю. Марс Шабаев, лауреат премии Г. Тукая.

Ранняя печаль ретро-роман

Том пятый

© Мир-Хайдаров Р. М., 2018© Шарафутдинов Р.М., 2018

Роман написан через год после развала СССР, прямо «с колёс» печатался в журнале «Мы», имевшем тогда пятисоттысячный тираж, и параллельно в других изданиях и газетах разных стран.

Это единственный роман, написанный автором прежде времени – как считает автор. Читатель ещё надеялся на роскошную жизнь в обещанном капитализме. Увы... Только в новом веке россияне, хлебнув «райской жизни» при чиновни-чье-бандитском капитализме, затосковали по прошлой жизни и отдали должное романам, похожим по настроению на «Раннюю печаль».

А роман к началу ХХ века успел опубликоваться огромными тиражами восемь раз. Как отмечали известный критик Ю.А. Мориц и академик Сергей Алиханов, биограф писателя, это – единственный роман, где по форме и стилистике чув-ствуется влияние на автора его кумира В.П. Катаева. Сегодня, когда уже написа-ны и опубликованы во многих журналах и Интернете тысячестраничные мемуары писателя, становится ясным, что «Ранняя печаль» – произведение автобиогра-фическое, впрочем, как и все творчество писателя.

Роман «Ранняя печаль» написан от имени вымышленного Рушана Дасаева, в котором явно видится автор, как и в герое «Юношеского романа» угадывается молодой Катаев, так и не признавшийся при жизни в автобиографичности своего блистательного романа. Но кроме катаевского рецепта построения сюжета там много и собственных открытий автора. В ткань повествования вплетены фрагмен-ты из его повестей и рассказов, потому что они тоже несут печать личной жизни романиста. Самое интересное – автор с разрешения реальных героинь, его юно-шеских увлечений, оставил им девичьи фамилии.

«Ранняя печаль» – глубоко личный, лирический, пронзительно грустный ретро-роман о верности, первой любви. Роман – гимн своему поколению, своему времени, другой жизни, в которой жили совсем по-иному, в будущее смотрели с надеждой.

Мир-Хайдаров Р.М.

Литературно-художественное изданиеСобрание сочинений в десяти томахТом пятый Ранняя печальРетро-роман – 880с.Казань «Идель-Пресс»

7

МИР-ХАЙДАРОВ РАУЛЬ МИРСАИДОВИЧ – писатель, заслуженный деятель искусств (1999 г.), лауреат премии МВД СССР (1989 г.), родился 17 ноября 1941 года в поселке Мартук, Актюбинской области, в семье оренбургских та-тар. По образованию – инженер-строитель. 20 лет прора-ботал в строительстве, и работа позволила ему изъездить страну вдоль и поперек. В молодые годы увлекался боксом, имел первый спортивный разряд. В партии никогда не со-стоял, большим начальником не был. В возрасте тридца-ти лет на спор с известным кинорежиссером написал рас-сказ «Полустанок Самсона», опубликованный в московском альманахе «Родники» и записанный на Всесоюзном радио. В 1975 году был участником УI Всесоюзного съезда молодых писателей, в одном семинаре с драматургом Ниной Садур.

В сорок лет оставляет строительство и становится про-фессиональным писателем. Он издал более сорока книг в глав-ных издательствах СССР: «Молодая гвардия», «Советский писатель», «Художественная литература».

Широкую известность писателю принесла серия «Черная знать», в которую входят тетралогия романов: «Пешие прогулки», «Двойник китайского императора», «Масть пи-ковая», «Судить буду я» и тематически примыкающий к ним роман «За всё – наличными». Книги из серии «Черная знать» имели по десять, пятнадцать, двадцать изданий каждая. Это остросюжетные политические романы с детективной

Творческая биография

8

интригой, написанные на огромном фактическом материале. В них впервые в нашей истории дан анализ теневой экономики, впервые показана коррупция в самых верхних эшелонах вла-сти, включая кремлевскую. Показано сращивание криминала со всеми ветвями государственной власти. Первый роман тетралогии – «Пешие прогулки» – вышел в 1988 году в «Молодой гвардии» с предисловием известного критика и редактора журнала «Континент» Игоря Виноградова. Роман на сегодняшний день выпущен 24 изданиями (из них 4 раза по 250 тысяч экземпляров) и продолжает издаваться. После вы-хода романа на автора было совершено покушение, и он чудом остался жив, проведя 28 дней в реанимации и долгие месяцы в больницах. Ныне писатель – инвалид второй группы.

Американская газета «Филадельфия инкуайер» прислала специального корреспондента Стива Голдстайна в связи с покушением на писателя и посвятила этому событию це-лую полосу под заголовком: «Исследователь мафии». Позже известный романист выступал во многих европейских газе-тах по проблемам преступности, давал интервью. Это о Р. Мир-Хайдарове сказал в своей книге «На должности Керенского в кабинете Сталина» бывший и.о. Генерального Прокурора России О.И. Гайданов: «Ничего подобного я до сих пор не читал и не встречал писателя, более осведомленного о работе силовых структур, государственного аппарата, спецслужб, прокура-туры, суда и... криминального мира, чем автор тетралогии «Черная знать».

После покушения и выхода новых романов жизнь в Ташкенте стала для него невозможной: постоянные угрозы и шантаж, угнали машину, рассыпали набор романа «Судить буду я», запретили постановку пьесы режиссера В. Гвоздкова, написан-ной драматургом В. Баграмовым по роману «Пешие прогул-ки». И Мир-Хайдаров иммигрирует в Россию. Уже в Москве дописывается последняя книга тетралогии «Судить буду я», написан пронзительно грустный ретро-роман о жизни, о любви – «Ранняя печаль». В 1997 г. вышел роман о россий-ской мафии, о жизни «новых русских», о крупных аферах в России – «За все – наличными», автобиографическая по-весть «Мартук – пристань души моей» и мемуары «Вот и всё… я пишу вам с вокзала».

9

В молодые годы известный романист страстно увле-кался футболом, дружил со знаменитыми футболиста-ми своего времени: Михаилом Месхи, Славой Метревели, Гурамом Цховребовым, Геннадием Красницким, Станиславом Стадником, Берадором Абдураимовым. Театрал, мело-ман, любил и знал балет, дружил с народным артистом СССР Ибрагимом Юсуповым, учеником Юрия Григоровича. Поклонник джаза – был знаком со многими джазменами из оркестров Орбеляна, Цфасмана, Лунгстрема, Эдди Рознера, Кролла, Вайнштейна, Гаджиева, Гобискери. Специально брал отпуск зимой, чтобы побывать в московских театрах, об-щался с Олегом Далем, Валентином Никулиным. Смотрел все знаменитые спектакли театра «Современник» конца 60-х – начала 70-х.

Ныне остались увлечение коллекционированием живописи и, конечно, писательский труд, любовь к которым оказалась сильнее и футбола, и джаза, и театра. Он – обладатель одной из самых больших частных коллекций современной жи-вописи в России.

60-летний и 70-летний юбилеи были отмечены на государ-ственном уровне на родине писателя, в Казахстане, в Казани, в Москве. В дни 60-летия в областном историко-краеведческом музее Актюбинска был открыт зал, посвященный знамени-тому земляку, в нем выставлены 60 картин, подаренных им городу из его частной коллекции. Одна из улиц его родно-го Мартука названа именем Рауля Мир-Хайдарова (1996 г.). Там же, в Мартуке, открыт литературный музей писате-ля, и действуют два школьных музея. Р. Мир-Хайдаров – Почетный гражданин Казахстана, член редколлегии между-народного журнала «Аманат», представлен в энциклопедиях Казахстана, Узбекистана, Татарстана и Википедии. Щедро цитируется в «Толковом словаре ненормативной лексики» издательства «Астрель» 2003 г., автор Д.И. Квисилевич. В книге «Стиляги» имя Рауля Мир-Хайдарова часто упоми-нается наряду со многими известными людьми, бывшими в юности, как и он, стилягами.

10

Библиографическая справкаРоманы:

«Пешие прогулки» – роман (25 изданий)«Двойник китайского императора» – роман (18 изданий)«Масть пиковая» – роман (17 изданий)«Судить буду я» – роман (14 изданий)«Ранняя печаль» – роман (10 изданий)«За всё – наличными» – роман (12 изданий)«Вот и всё... я пишу вам с вокзала» – мемуары (3 издания)

Сборники романов, повестей и рассказов:

«Полустанок Самсона» – рассказы «Оренбургский платок» – рассказы «Такая долгая зима» – рассказы «Путь в три версты» – рассказы «Знакомство по брачному объявлению» – повести «Жар-птица» – рассказы«Интервью для столичной газеты» – повести и рассказы«Не забывайте нас» – повести и рассказы «Дамба» – повести и рассказы«Чти отца своего» – повести и рассказы«Из Касабланки морем» – повести и рассказы «Седовласый с розой в петлице» – романы и повести «Налево пойдешь – коня потеряешь» – романы и повести«Масть пиковая» – роман и повести «Горький напиток счастья» – повести и рассказы«Судить буду я» – роман и повесть

11

Собрания сочинений:

Изд-во «Художественная литература» – однотомникИзд-во «Голос» – собрание сочинений в 4-х томахИзд-во «Грампус Эйт» – собрание сочинений в 3-х томахИзд-во «Южная Пальмира» – собрание сочинений в 4-х томахИзд-во «Идель-Пресс» – собрание сочинений в 5-ти томахИзд-во «KAZAN-КАЗАНЬ» – собрание сочинений в 6-ти томахИзд-во «Идель-Пресс» – собрание сочинений в 10-ти томах

Тетралогия «Черная знать», в которую вошли «Пешие про-гулки», «Двойник китайского императора», «Масть пиковая», «Судить буду я», изданы тиражом более 5 миллионов. Два романа: «За все наличными» и «Ранняя печаль» изданы 18 раз тиражом более 2 миллионов экземпляров. Сборники романов, повестей и рассказов, переизданные многократно, вышли ти-ражом более 3 миллионов экземпляров.

Романы «Ранняя печаль», «За всё – наличными» и «Масть пиковая» записаны на аудиокассетах на 87 часов звучания. Книги переводились на многие иностранные языки и языки народов СССР. Почти вся проза имела журнальные публикации и за-писана на Всесоюзном радио, а также широко представлена в Интернете. В 2009 г. на российском телевидении в цикле «Имена» снят фильм о Рауле Мир-Хайдарове.

Общий тираж книг превышает 10 миллионов экземпляров.

e-mail:mraul61@hotmail.com сайт:www.mraul.ru

12Ранняя печаль

13Ранняя печаль

14

Ранняя печальРоман

Посвящается Ирине Варламовой

Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно, в прошлое...

Ф.С. Фицджеральд

Любить и звать тебяпоследним шепотом

Евгений Рейн

Кафе «Лотос» – большой приземистый стеклянный гриб, непонятно почему названный именем нежного цветка, – пользовался в городе дурной славой. Ни внутри, ни снаружи – ни столов, ни стульев, ни стоек. Более того, внутрь посетителям доступа не

было, там властвовала хозяйка заведения, и все вокруг нее было заставлено ящиками, коробками, металлическими «сигарами» с колотым льдом. Общалась хозяйка с посетителями через узкое оконце с пожелтевшим стеклом. Так что, вряд ли «Лотос» мог притягивать посетителей своим комфортом или интерьером.

Дасаев приходил сюда прямо с работы и внешне мало чем отличался от здешних завсегдатаев: у многих в руках портфели, дипломаты, видно было, что большинство из них направлялось

15

в кафе прямиком со службы, так что он со своим кейсом не выделялся среди посетителей забегаловки. Обслуживали тут молниеносно… В первый раз не успел он, протягивая рубль, сказать, чтобы ему дали бутылку минеральной воды, как хозяй-ка в сбившемся набок парике отточенным движением опрокину-ла в стоявший наготове тяжелый граненый стакан содержимое початой бутылки вина и наполнила его до краев, не пролив на влажную стойку ни единой капли. Этот ловкий, натрени-рованный жест так восхитил Рушана, что он безропотно взял стакан, забыв о минеральной воде. Скорее всего, из-за этого привычного для всех стакана вина никто и не обратил на него внимания. И хотя он знал, что это за заведение, любопытство не покидало его: здесь было на что посмотреть.

Вокруг «Лотоса» текла, кипела, бурлила совершенно не знакомая для него жизнь, но сказать, что тут толкутся одни пьяницы или люди, мучающиеся с похмелья, – значило сделать поспешный вывод, хотя, скорее всего, были здесь и те, и другие.

А народ вокруг собирался прелюбопытный, и какие разгово-ры велись: о нефтедолларах, об «Уотергейте» и еврокоммуниз-ме, об экстрасенсах и тамильской хирургии, об агропромыш-ленных комплексах и компьютерах! Дасаев однажды услышал даже чье-то высказывание о балете Мориса Бежара, которо-му оппонент противопоставлял штутгартский балет Джона Кранко, но затем оба пришли к согласию и перескочили на разговор о симфоническом оркестре Герберта фон Караяна, от Караяна перешли к ежегодному эдинбургскому фестивалю современных искусств, причем вскользь упомянули компо-зитора Бенджамина Бриттена и дирижера Зубина Мету, от фестиваля – к Фонду Гуггенхайма в Америке и к Рокфеллер-центру… Действительно, джентльменский клуб, и беседы куда интеллектуальнее, чем у них в прорабской или в тресте – там страсти разгорались все больше вокруг быта.

Дасаев с интересом разглядывал завсегдатаев, которых ви-дел раньше лишь издали. У всех этих людей имелась общая примета – ни на ком не было ни одной новой вещи, словно все они дали зарок, что с определенного дня не потратят на подобную чепуху ни копейки. А если присмотреться более внимательно, то по одежде можно было приблизительно уста-новить и время, когда был дан такой «зарок».

16Ранняя печаль

Например, вон тот человек в однобортном костюме с высокой застежкой на четыре пуговицы и в коротеньком, смахивавшем на детский, галстуке, «зарекся» уже давно, – в те годы Дасаев еще учился в институте. Рядом с ним – мужчина в пиджаке с непомерно широкими бортами и в расклешенных брюках, – так одевались щеголи лет десять-двенадцать назад. Были тут и мужчины в дакроновых костюмах, столь модных в шестидесятые годы, но давным-давно потерявших свой блеск и былой шик.

Нейлоновые рубашки, твидовые тройки, пиджаки первой вельветовой волны, китайские пуховые пуловеры, остроносые мокасины, туфли на высокой и тяжелой «платформе», запонки и галстучные булавки, всевозможные шляпы, не знающие изно-са габардиновые и бостоновые костюмы говорили внимательно-му человеку о многом – о судьбе владельца. Ведь каждая ныне затрепанная, изношенная, лоснившаяся вещь некогда была не просто одеждой или обувью, а модной, изысканной для своего времени, и это свидетельствовало о том, что хозяин ее знал куда лучшие времена и когда-то чутко улавливал пульс моды.

Продолжая этот своеобразный экскурс в прошлое, Дасаев не без удивления отметил, что всех этих разномастно, разно-стильно одетых людей отличала странная и, на первый взгляд, непонятная особенность: одежду свою каждый старался под-держивать в чистоте и аккуратности, можно даже сказать, относился к ней с тщательностью, недостойной всех этих давно устаревших вещей. Галстук, как он заметил, был здесь необ-ходимым аксессуаром и словно утверждал некий статус вла-дельца, держал того на плаву. Неважно какой: мятый, засален-ный, капроновый, шерстяной, атласный, шелковый, кожаный, самовяз или на резиновом шнуре, узкий, широкий, длинный, короткий – все равно, лишь бы быть при галстуке.

Обратил внимание Рушан и на то, что из верхнего кармаш-ка пиджака у многих виднеется свежий платочек; бросалось в глаза, что и обувь у большинства надраена до блеска. Но самое удивительное, что отметил бы даже человек невнимательный, – среди посетителей не было ни одного небритого, и волосы у всех, особенно у тех, кто носил пробор, были тщательно рас-чесаны, волосок к волоску. Видимо, существовал в этой среде свой неписаный закон, тот эталон или порог, ниже которого опускаться считалось неприличным.

17Ранняя печаль

К «Лотосу» Дасаева влекло нечто большее, чем праздное любопытство, и он частенько приходил сюда с заранее заго-товленным рублем, так как почувствовал, что более крупная купюра может вызвать недоверие к нему.

Когда он подходил к «стекляшке», с ним молча, но учти-во, а некоторые, можно даже сказать, нарочито изысканно раскланивались, а обладатели шляп – люди, как правило, по-старше Дасаева, – джентльменским жестом приподнимали над изрядно полысевшими затылками головные уборы, давно потерявшие цвет и форму, – подобная галантность вызывала улыбку, которую он с трудом скрывал.

Но высшая почесть, оказанная ему, – а может, это было всего лишь традиционным вниманием к новичку, Рушан не успел разобраться до конца, – заключалась в другом. Он уже обратил внимание на то, что у окошка, где так быстро и ловко разливали вино, никогда не было суеты и толчеи, никто не пытался пролезть без очереди – наверное, здесь это счита-лось дурным тоном, хотя очередь выстраивалась почти всегда немаленькая. Так вот, завсегдатаи почему-то выделили Дасаева: стоило ему подойти к последнему, как тот оборачивался к нему и великодушным жестом приглашал вперед. Так же поступал и каждый следующий, пока Дасаев, благодарно кивая головой, не оказывался у вожделенного окошечка.

Удивительно, но общение, ради которого эти немолодые мужики стекались сюда, наверное, со всего города, не было, на взгляд Рушана, навязчивым, бесцеремонным, – большей частью они держались небольшими группами, но компании эти тасовались чуть ли не каждые полчаса: одни уходили, приходи-ли другие, опять сбиваясь по непонятным для него интересам. Немало было и таких, как он, кто молча, в одиночку коротал время за стаканом вина, и право всякого на подобную свободу тоже уважалось здесь, – по крайней мере, в напарники к нему никто не набивался, хотя он чувствовал: подай он только знак, изъяви желание – собеседники или компаньоны вмиг найдутся. Здесь никто никого не торопил, как никто и не удерживал, каждый «созревал» сам, в одиночку, чтобы в итоге стать ча-стью целого и уже до конца дней своих застыть навсегда, как в музее восковых фигур, в том одеянии, в котором появился у «Лотоса» в первый раз…

18Ранняя печаль

Не все вокруг «стекляшки» и не сразу стало понятным Дасаеву, но открытия, сделанные путем личных наблюдений, иногда поражали его. Так, он приметил, что у «Лотоса» никто не просил и не занимал денег – по крайней мере открыто. О том, чтобы кто-то сшибал копейки, как случалось у многих питейных заведений, здесь не могло быть и речи. С рубля за стакан портвейна полагалась на сдачу даже серебряная моне-тка, о которой наверняка знал каждый, но никто эту монетку не требовал, – это был, как им, наверное, казалось, щедрый жест «на чай», привычка еще из той, оставшейся позади, без-бедной жизни.

Однажды Рушан приметил, как по соседней аллее тоскливо, с завистью посматривая в сторону «Лотоса», прошел вконец опустившийся пьяница, но подойти не решился – сработа-ло, видимо, некое табу, тоже поначалу непонятное Дасаеву. Но как-то, когда он дома размышлял о завсегдатаях «стекляшки», его осенило: «Лотос» – последняя черта, рубеж для катящихся вниз, и пока они в состоянии приходить сюда, поддерживая выработанный ими же статус, они числят себя еще достойными уважения людьми. А может быть, еще про-ще, – они считают себя элитой среди пьющих? Ну, конечно, элитой, как ни смешно и грустно это звучит в приложении ко всем этим людям. Отсюда и галстуки, и учтивые разговоры, и комичная галантность, давно ушедшая из общения нормальных людей, и тщательные проборы в давно не мытых, посеченных, редких волосах, и кокетливый платочек в кармашке затертого пиджака. И для них единственное место на свете, где есть воз-можность, хоть и призрачная, поддержать давно утраченное достоинство – это «Лотос»: он как соломинка для утопаю-щего. Здесь, приобретая на свой мятый рубль – может быть, заработанный в унижениях, – стакан вина, пьющий как бы говорил своим многочисленным недоброжелателям: «Видите, я не бегу в магазин за бутылкой за тот же рубль и не скидываюсь на троих в подворотне. Для меня главное не выпить, я пришел в кафе пообщаться с интересными людьми – посмотрите, кого здесь только нет!»

Что и говорить, контингент у «Лотоса» действитель-но собирался не только живописный, но и разношерстный. Многие забегали сюда после службы, о чем свидетельствовали

19Ранняя печаль

потрепанные, под стать хозяевам, портфели, хотя чаще в ходу у завсегдатаев были давно вышедшие из моды и обихода ко-жаные папки. Порою Дасаеву казалось, что здесь собрались последние владельцы подобного антиквариата. Вероятно, на-личие портфеля и папки, так же, как и галстука, вселяло в их хозяев некую уверенность в своих силах, а может быть, по их шаткому убеждению, являлось атрибутом связи с тем ушедшим вперед миром, в котором они, считай, уже и не жили, а так, заглядывали иногда. То были специалисты разного уровня, опу-скающиеся все ниже и ниже по служебной лестнице. Служили они, скорее всего, в каких-то несчетно расплодившихся в по-следние годы конторах, обществах, товариществах, потому что трудно было представить их работающими в серьезных, солидных учреждениях, где требовалась полная отдача.

Первое впечатление о широте тем и интеллектуальности бе-сед, ведущихся возле «Лотоса», у Дасаева вскоре развеялось, и вовсе не потому, что приверженцы портвейна вдруг перестали вещать о еврокоммунизме или тибетской медицине. Тематика разговоров по-прежнему удивляла его, но он понял и другое: беседы носили случайный, поверхностный характер, они, так же как портфель или галстук, помогали этим людям ощущать себя все еще причастными к другой, настоящей духовной жизни.

Желание узнавать новое, сопереживание, осуждение или одобрение – эти простые человеческие чувства для них уже перестали быть жизненной необходимостью. Да и на работе, если она у них действительно была – ведь наличие портфеля не обязательная тому гарантия, – их уже вряд ли кто воспри-нимал всерьез, равно как и дома, в семье. А им всем ох как нужно было внимание, – ведь это настоятельная потребность человека – чтобы его кто-то слушал и, самое главное, понимал. Гайд-парка у нас нет и не предвидится, а «Лотос» – вот он, рядом, здесь тебя выслушают с вниманием, возразят тебе или поддакнут, здесь ты не один, здесь ты свой. Вот и приходили они в свой собственный «Гайд-парк», нашпигованные обры-вочными эффектными сообщениями из газет и журналов – благо, информации в наш век хватает с избытком, а времени свободного у них было хоть отбавляй.

Большинство посетителей «Лотоса» держались тихо, мир-но, несуетливо, некоторые даже с осторожностью, с какой-то

20Ранняя печаль

опаской, – видимо, не раз их била жизнь и приходилось об-жигаться. Таких выдавали глаза: затравленные, жалкие, в них не читалось ни силы, ни желания вступать в какую бы то ни было борьбу, даже за себя.

Вольнее, свободнее чувствовали себя люди творческих профессий или выдававшие себя за таковых. Один – очень шумный потрепанный блондин в сандалиях на босу ногу и в легкой курточке из синтетической ткани, прожженной кое-где сигаретой, – представлялся всем журналистом. Он направо и налево сыпал именами известных корреспондентов, заговор-щицки сообщал о каких-то грядущих переменах и перемещени-ях, известных пока лишь в узких и привилегированных кругах. Уверял, что его наперебой зазывают то в одну, то в другую солидную газету, но он не желает продавать в рабство свое золотое перо, поскольку в штате там сидят одни подхалимы и бездари, а он не намерен своим талантом способствовать их успеху. Одного трезвого взгляда было достаточно, чтобы понять, что не только в газету, но и в любое мало-мальски порядочное учреждение путь этому еще не старому человеку уже заказан – слишком долго пришлось бы думать, прежде чем решиться доверить ему хоть какое-то дело.

Особое оживление вызывало у посетителей кафе по-явление некоего поэта, чувствовалось – здесь его люби-ли. Периодически, словно уверяя других – а прежде всего, наверное, себя, – что он действительно поэт, тот вынимал из своего постоянно разбухшего портфеля потрепанные газеты и какой-то журнал без обложки – судя по объему и формату, явно не литературный, – где была опубликована подборка его стихов. Видно было, как он дорожит этим журналом, на страничке которого со стихами соседствовала фотография ав-тора. Ходили слухи, что журнал не однажды сослужил поэту неоценимую услугу в вытрезвителях, где он требовал к себе особого отношения как к творческой личности.

Внешне поэт ничем не отличался от завсегдатаев «Лотоса»: та же классическая прическа с безукоризненным пробо-ром, лоснящийся костюм, в любое время года – неснаши-ваемые зимние ботинки на каучуке и непременный атрибут, выделявший его даже из этой живописной толпы – ярко- красный платок на тонкой морщинистой шее. Он тоже никогда

21Ранняя печаль

не стоял в очереди за портвейном – толпа почтительно усту-пала кумиру место у стойки. Выпив, поэт быстро озлоблялся, что невыгодно выделяло его среди обычно мирных посетителей «Лотоса», и начинал крикливо читать свои стихи, комментируя их непечатным текстом, – подобная вольность разрешалась ему одному. Наверное, когда-то он был не без искры божьей, но злоба, душившая его изнутри, не позволила ему стать на-стоящим поэтом, – так, по крайней мере, казалось Дасаеву. Жестокими, недобрыми были его стихи. Частенько Серж, как звали поэта, уходил, позабыв свой портфель, который бережно передавали внутрь «стекляшки», где он день-другой, а иногда и неделю дожидался хозяина, воевавшего, очевидно, в газетах и журналах с редакторами-чинушами.

Поэтов, кроме Сержа, приходило несколько, но всем им было далеко до популярности мэтра с эффектным шейным платком, и в очереди за портвейном они стояли на общих осно-ваниях. Поэтому, наверное, испытывая нескрываемую зависть к удачливому «собрату по перу», его популярности в «Лотосе», молодые коллеги демонстративно игнорировали Сержа, зато между собой держались подчеркнуто дружелюбно и вели су-губо светские разговоры, – именно от них Рушан услышал о балете Мориса Бежара. Они распространяли слухи, что Серж безнадежно старомоден и на его затасканных рифмах далеко не уедешь, но все это ничуть не вредило славе первого по-эта «Лотоса», скорее наоборот. И, как ни крути, никто из них не печатался в журнале с подборкой стихов и портретом. Да и смелости им, пожалуй, не хватало – никто ни разу не рискнул почитать свои стихи вслух, хотя общество иногда, в отсутствие Сержа, разумеется, просило об этом, вероятно, ощущая эстетический голод. Но стихи друг друга они читали, – Рушан не раз был тому свидетелем. Допускали они порою в свое общество и нескольких музыкантов, которых, к его удивлению, оказалось здесь больше всего. Находились тут даже свои непризнанные композиторы, не было, пожалуй, только дирижера, но за это Дасаев поручиться не мог, ведь заглядывал же в «стекляшку» человек с брюшком, к которому на полном серьезе обращались: «Товарищ прокурор…»

За то время, что Рушан захаживал в «Лотос», он повидал многих посетителей странного заведения. Видел, как пропадали

22Ранняя печаль

одни примелькавшиеся лица или даже целые компании, как их место занимали другие, не знакомые ему, но явно свои люди в «стекляшке». И Дасаев мысленно вычислял, куда про-падали, где проводили время те, кто периодически исчезал из «Лотоса». Он не был равнодушным, по-человечески ему было жаль их, особенно некоторых, безвольных, но еще не потерявших до конца человеческий облик, из последних сил цеплявшихся за нормальную жизнь, которым «Лотос», как ни иронично это звучит, казался спасительным островком, где они еще чувствовали себя людьми.

Родилась подобная мысль не случайно. Как-то Рушан обра-тил внимание на человека средних лет по прозвищу Инженер, о котором говорили, что он мужик головастый и некогда вроде был большим начальником. Сейчас, глядя на Инженера, вряд ли можно было предположить, что у него есть постоянная работа, хотя порою казалось, что он чем-то занят, при деле. Поразительно менялся человек, когда он был занят, – это улавливал не только Дасаев, но и многие посетители «Лотоса». В такие дни вокруг Инженера становилось особенно многолюд-но, оживленно, и не только потому, что он был при деньгах, скорее оттого, что Инженер увлеченно говорил о своей служ-бе, планах, громко объяснял, какие реформы он проведет на предприятии, где так безобразно запущено хозяйство. Дасаев порадовался тогда, что человек встал на ноги, порадовался и за других, с загоревшимися глазами глядящих на Инженера, по-хорошему завидующих ему.

Потом Инженер вдруг перестал появляться, и Рушану каза-лось, что хоть один на его глазах сумел вырваться из винных пут. Но прошло немного времени, и Инженер тихо, незаметно, как-то бочком, словно чувствуя вину, что не оправдал своих и чужих надежд, снова объявился в «Лотосе». Весь его помятый вид красноречиво говорил о том, что он уже давно забыл о работе и планах, ночевал где попало, а в последние дни, веро-ятно, пропадал на рынках и вокзалах.

Возвращение к «стекляшке» завсегдатаи восприняли как крушение надежд не только Инженера, но и своих тоже. Однако оценили главное – что и на сей раз ему удалось найти силы не скатиться на самое дно, привести себя в отно-сительный порядок и вернуться к «Лотосу». В том, что этот

23Ранняя печаль

страшный путь время от времени проделывал почти каждый из завсегдатаев кафе, Дасаев уже не сомневался.

Незаурядных людей, некогда подававших большие надежды, тут отиралось немало. Частенько Дасаев видел здесь жалкого человечка, бывшего пианиста, который уже в восемнадцать лет концертировал с симфоническим оркестром. Какое ему прочили блистательное будущее! А теперь, глядя на спившего-ся маэстро, Дасаев при всем желании не мог представить его громкого прошлого.

В часто меняющемся калейдоскопе выпивох Рушан однажды углядел человека, бывшего в свое время известным футболи-стом, кумиром сотен тысяч болельщиков, которого восторжен-ные поклонники и местная пресса порою сравнивали с Пеле и Беккенбауэром. То, во что превратился энергичный молодой красавец, некогда покорявший сердца сотен людей талантом и филигранной техникой, заставило Дасаева задуматься. Во все времена врачи и знахари бились в поисках средств омоложения человека, продления его жизни. И, хоть достигло человечество на этом тернистом пути каких-то успехов, все же результа-ты эти так ничтожны, что обнадеживает лишь тот факт, что шанс, надежда все же существуют. Зато каких грандиозных результатов достиг, и без помощи науки, человек в разрушении своего организма! Рушан ведь помнил, какой подвижностью, быстротой мышления, реакцией, силой, даже внешней красотой обладал этот еще относительно молодой мужчина, медленно тонущий в вине сегодня…

II

Рушану почти пятьдесят. Немало… Помнится, у Фадеева в «Разгроме» он вычитал фразу: «В бане мылся старик сорока с лишним лет». Тогда, в молодости, это определение не заде-ло его ничуть. А сейчас казалось просто дикостью. Если уж в сорок лет – старик…

Вроде рано ему подводить итоги, но слишком часто одоле-вает душу грусть, и все чаще долгие вечера дома, в Ташкенте, он простаивает у давно не мытого окна, и странные кар-тины видятся ему в грязном дворе. Иногда кажется, что

24Ранняя печаль

он одновременно пишет, читает и экранизирует какую-то книгу, роман без начала и конца, где мелькают множество героев, но чаще почему-то вспоминается мальчик в кузове полуторки…

Год 1949-й, Рушану восемь лет… Он хорошо помнит тот празднично-кумачовый день с транспарантами повсюду, видит полуторку местной артели, где работает его отчим-фронтовик. Вот машина уже собралась отъезжать на парад, на соседнюю улицу захолустного райцентра, но в последний момент через борт кузова, забитого стоящими со знаменами людьми, подняли мальчика. Удивительного мальчика – на нем застегнутый по гор-ло китель цвета хаки и аккуратные брючки, только без лампасов.

Мысль о лампасах возникает сразу, потому что кругом, куда ни глянь, цветные портреты вождя – отпечатанные на прекрасной мелованной бумаге, они тщательно наклеены на фанерные листы, а то и взяты в рамки под стеклом, их несут во главе каждой колонны, как прежде в церковные праздни-ки носили иконы с изображением святых и Иисуса Христа. У мальчика такой же парадный костюм, как и у вождя, слева же, над кармашком, сияет чужеземный орден, должно быть, от-цовский. Грудь мужчины, передавшего белобрысого мальчишку в машину, увешана орденами и медалями, которые при ходьбе чудесно позванивают, сверкают серебром, золотом и медью.

Мальчишки, собравшиеся у артели, где на утреннике вруча-ли подарки, поглядывают на машину с завистью. Им-то придет-ся идти пешком на «Красную площадь» – закуток у райкома партии, где в пыльном скверике стоят напротив друг друга два гипсовых коротконогих вождя, подновленных к празднику золотой краской.

Мальчик, одетый под генералиссимуса, Рушану не знаком, не было его и на утреннике в артели, и он спрашивает у своего товарища, кто этот счастливчик. Кто-то сзади подсказывает: «Женя Дудченко», – но фамилия Рушану ничего не говорит, у них в школе нет такого ученика.

Мартук – степной поселок, расположенный почти у самой границы между Европой и Азией – не велик, но и не мал, главное его достоинство в том, что раскинулся он при желез-ной дороге, и здесь останавливаются все поезда, спешащие в далекие сказочные города: Ташкент, Алма-Ату, Сталинабад, и даже в какой-то Курган-Тюбе или Джалал-Абад.

25Ранняя печаль

После войны поселок стал бурно строиться, в райцентр потянулись люди из глухих степных аулов и дальних казацких станиц Зауралья, но больше всего было беженцев с Запада. Рушан живет в старинной части Мартука, мусульманской, так называемой Татарке, где селились преимущественно татары, казахи, башкиры, а в последние годы и чеченцы.

Наверное, белоголовый мальчик был из новых переселенцев и жил на другом краю села, но в память почему-то западает – «Женя Дудченко». Так случилось, что Рушан столкнулся с ним в жизни еще один раз, когда перед отъездом в Ташкент недолго работал в том же поселке прорабом на строительстве крупного элеватора. Женя тогда только вернулся из армии и искал работу, с чем всегда в райцентре были проблемы. Рушан, конечно, помог ему устроиться. Был Женя в то время рослым, статным, удивительно обаятельным парнем, таким и остался в памяти…

Вскоре Рушан уехал из родных мест и лишь изредка, наезда-ми, бывал в гостях у родителей. Помнится, в один из таких дней поехали на речку Илек, тогда еще полноводную, не загаженную сбросами заводов. Братва в основном подобралась шоферская, и когда стали вспоминать давние годы, вдруг всплыла фамилия того мальчика, – оказывается, он работал в городском ГАИ.

Они никогда не были ни друзьями, ни врагами. Их жиз-ни, интересы не пересекались, если не считать, что оба были земляками, выходцами из бедного пристанционного поселка, который и для Рушана, и для Жени – та самая малая родина, куда их иногда тянет с неодолимой силой и тоской.

Наверное, порой вспоминаются ему летние ночи в сонном поселке, когда высокий лунный свет скрадывает убожество запущенных улиц, и пыльные, сомлевшие от азиатской жары палисадники с завядшей сиренью и отцветшей акацией ка-жутся прекрасной декорацией к какой-то другой, нездешней жизни. А, быть может, видится зима с ее снегопадами, ули-цами в сугробах, и теплые огоньки за стеклами прихваченных морозом окон, и как тянутся к стылому небу синие струйки дыма. И, наверно, хоть раз в жизни да пришло на ум, что определение из пушкинской строки – «дым Отечества» – и есть эта хилая струйка дыма из обвалившейся печной трубы отчего дома.

26Ранняя печаль

А, впрочем, может, все совсем и не так, и ничего такого ему не видится и не слышится, и не тянет его в поселок у железной дороги, где за прошедшие годы мало что изменилось, и все, как и повсюду, медленно приходит в упадок…

Рушан ведь совсем не знает этого парня, никогда не разго-варивал с ним по душам, не сидел рядом в шумном застолье, не знает, кто стал его женой, есть ли у него дети. А может быть, жена Дудченко – бывшая одноклассница Рушана или девушка с Украинской улицы, какая-нибудь очаровательная хохотушка, которую он легкомысленно целовал темной ночью, провожая с танцев? Наивный юношеский поцелуй, не обязывавший ни к чему ни его, ни ее… Оборвалась связь времен, истлели нити, соединявшие с отчим домом…

Молодые так спешат вырваться из родного гнезда – не-понятно куда и зачем. Торопливо женятся, бывает, даже по любви, на девушках из далеких мест, или выходят замуж за пришлых «принцев», и поездка к ее или его родным превращается в пытку для одного из новоиспеченных супругов, ведь каждый тоскует о своем доме, каждому снится своя река, родная улица, верные друзья. С годами, чтобы не обижать друг друга, переста-ют навещать и тех, и других родителей, ездят в переполненный ад – Сочи или Ялту, и корни обрываются вовсе. Вот только когда незаметно подкрадутся сумерки жизни, истает ясный день молодости, который и не заметил в вечном круговороте бытия, вспомнишь вдруг, до спазма в горле, мальчика в полуторке, и пожалеешь о том времени, когда можно было перейти улицу, распахнуть соседскую калитку и сказать закадычному дружку:

– Здравствуй! А помнишь?..Может, оттого иногда часами невозможно отойти от давно

не мытого окна на четвертом этаже, откуда взгляд упирается в унылый двор, но видит совсем иное, и душа порой так поздно прозревает… И до боли хочется узнать, что же стало с теми, с кем ты делил свои первые радости, ходил в одну школу, сидел за партой, жил на соседних улицах, в одном квартале, с кем с неподдельным волнением и радостью вступал в пионеры, грелся у костров бедных летних лагерей первых послевоенных пятилеток. Где они все, что сталось с ними?

Где затерялся след учившейся вместе с ним всего две зимы рыжеволосой Валечки Великдановой, похожей на белочку? –

27Ранняя печаль

ее отец служил милиционером на станции. Где ныне Диночка Могилева, дочь секретаря райкома? А мальчик Вилли, появив-шийся в поселке в конце войны и живший с отцом на соседней улице в землянке, которую даже в бедном поселке язык не поворачивался назвать домом, избой и вообще человеческим жильем? В слове «землянка» для тех, кто не изведал, что это такое, слышится нечто теплое, удобное, – наверное, этот само-обман породила знаменитая песня. Что стало с Вилли, вспоми-нает ли он в своем сытом Гамбурге о степном поселке, где так отчаянно защищал футбольные ворота и уже бойко говорил и по-казахски, и по-татарски? О Вилли и его отце вспоминали в поселке долго, потому что они уехали в Западную Германию в начале пятидесятых. Ходили слухи, что у них отыскался весьма влиятельный родственник, не то генерал, не то банкир. Тянется ли человек в богатой Германии хоть мысленно к степному по-селку, где прошли его невозвратные детские годы, или же он постарался поскорее забыть обо всем – голоде, холоде, вшах, унижениях и оскорблениях, земляной конуре, где ему пришлось жить? Никогда не получить ответа, – след Вилли затерялся навсегда… И оттого изредка так сожмет тоской сердце…

Почему-то вспоминается второгодник Коля Верноквас. Лет двадцать назад Вернокваса расстреляли, – оказывается, веч-ный двоечник, не одолевший школу дальше пятого класса, стал главарем банды в Ростове, занимавшейся разбоем, и за ним числилось не одно убийство…

Двоечник Верноквас напомнил ему и другой любопытный случай. Год 1964-й – Рушан уже живет в Ташкенте. Перед матчами любимого «Пахтакора» они с друзьями собираются по традиции в баре ресторана «Ташкент», от которого до ста-диона десять минут хода, мимо прекрасного сквера Гагарина, раскинувшегося вдоль текущей с ледниковых гор реки Анхор.

Бар в отеле не имеет свободного доступа, проход через гостиницу, где дежурят вальяжные швейцары в шитых золотом мундирах, и через ресторан, где на входе стоят бесцеремонные вышибалы. Но Ибрагим-балетмейстер и Нариман-аптекарь, о которых, в свой черед, еще много будет сказано, тут свои люди, завсегдатаи. Для них любезно распахиваются в Ташкенте любые двери. За столом они вчетвером, перед ними изящная хрустальная ваза с фисташками и две охлажденные бутылки

28Ранняя печаль

белого сухого вина «Баян-Ширей», вино только пригубили, дожидаются запаздывающих друзей. Ибрагим, как всегда жестикулируя, азартно рассказывает о предстоящей премьере балета композитора Кара-Караева «Тропою грома». В это время со стороны ресторана в зал вбегает высокий юноша лет восемнадцати, в кепи-аэродроме, ярких голубых брюках и пестрой, навыпуск, рубашке и плюхается в глубокое кожаное кресло у них за столом. Одним движением руки он срывает с головы свое модное кепи и бросает его под стол, и тут же, без суеты, берет бутылку и наполняет стоящий перед ним чужой пустой бокал, разворачивается к говорящему лицом – весь внимание, уважение. Все это незваный юный гость проделал за секунды, с блеском, артистично, никто со стороны, даже если бы и видел, не подумал, что за столом появился чужак. Ибрагим, не изменяя тональности, продолжает рассказывать о грядущей премьере. Не прошло и пяти минут, как юноша встал, поблагодарил за вино и, очень галантно раскланявшись, не спеша покинул ресторан, но уже через гостиницу.

Рушан спросил: кто это? Ибрагим, не желая отвлекаться от любимой темы, обронил: Ромка-Курятник, у него сестра такая красавица! Но тут подошли запоздавшие друзья, и продолже-ния разговора о Ромке-Курятнике и балете Кара-Караева не получилось – футбол торопил.

Чуть позже, до землетрясения, Рушан несколько раз встре-чал этого юношу из известной еврейской семьи с набриоли-ненным коком у кинотеатров «Искра» и «Молодая гвардия», украшавших ташкентский «Бродвей», там всегда тусовалась «золотая молодежь» столицы. Но даже среди элитной толпы он выделялся – рослый не по годам, одетый с вызывающей яр-костью, с нескрываемой на лице надменностью к окружающим.

После печального землетрясения в Ташкенте не стало ни «Бродвея», ни «Искры», и Рушан никогда больше не встре-чал Ромку-Курятника и даже не слышал о нем… Что бы это означало? И почему он тогда бесцеремонно ввалился к ним, взрослым, авторитетным молодым людям, в баре за стол? От кого, почему убегал? Это осталось для них тайной. Но… за-бытая тайна откроется спустя сорок лет.

Наткнувшись случайно в газете на сообщение о Ромке-Курятнике, Рушан, конечно, вспомнил далекие шестидесятые

29Ранняя печаль

годы, Ташкент, футбольный день в баре знаменитого ресторана и юношу-стилягу с надменным выражением лица, вечно тор-чавшего на «Бродвее» у рекламных афиш сгинувшей навсегда «Искры». Он с грустью подумал, что есть сотни достойных людей, близких его сердцу, но о них никогда не появится пе-чатная строка, даже некролог. А о смерти Ромки-Курятника написали все центральные газеты России, о бульварной прес-се и говорить не приходится. Сообщение гласило: «Сегодня, на рассвете, в Москве, рядом со своим домом убит извест-ный в криминальном мире 55-летний Роман Александрович Беренштейн, по кличке Ромка-Курятник. Убитый возвращался из казино, где всю ночь играл по-крупному в карты, и уехал под утро на своем «Мерседесе» с солидным выигрышем.». Дальше в статье с фотографией рассказывалось о жизненном пути выдающегося картежного игрока, начинавшего свой путь в жарком Ташкенте. Курятник, оказывается, рано перебрал-ся в Москву и быстро стал в столице известным «каталой», авторитетным человеком в уголовном мире. В статье гово-рилось, что последние годы он часто выступал в роли тре-тейского судьи, разводил конфликтующие стороны, где спор шел на миллионы долларов. А такое доверяется только очень авторитетным людям. Намекалось, что и смерть его связана с каким-то судебным решением, а не с картами. Картежный выигрыш и пистолет, который Ромка-Курятник успел все-таки достать, остались при нем, что подтверждало версию мили-цейских экспертов.

Вот так, запоздало, открылась Рушану еще одна не нужная ему тайна чужой жизни.

Дасаеву нет и пятидесяти, но до пенсии ему осталось не-много – прорабская работа тяжелая, а он почти тридцать лет отдал стройке. Тягу к размышлениям он обнаружил в себе поздновато и ни с кем не делился своими взглядами на жизнь, открывал новые истины для себя, и откровения эти прежде всего касались его самого.

Все то, к чему он приходил неожиданно для себя, давно было отражено в мудрых трактатах, и об этом не одно поко-ление писателей и философов создало горы книг, но ведь то был опыт чужой жизни, чужие открытия, а тут он до всего доходил сам, спонтанно, устремив невидящий взгляд в окно.

30Ранняя печаль

Хотя сложно сказать, невидящим был этот взгляд или, наобо-рот, видящим чересчур много, особенно в прошлом…

Возможно, попытайся Рушан изложить свои мысли на бу-маге, они превратились бы в банальность, а потому и не заслу-живали бы внимания. Но в том-то и дело, что он не умел, да и не хотел философствовать абстрактно, а все переводил на себя или на тех, кого знал, кого любил, с кем общался. Потому и всплыли в памяти мальчик Вилли и хрупкая девочка Роза Хамидуллина, учившаяся в соседнем классе. Рушан помнит ее на новогодней елке, в костюме «Ночи». Обыкновенная марля, выкрашенная в черный цвет, вся была расшита звездочками из серебристой фольги – обертки дешевого плиточного чая, – бедность всегда неистощима на выдумки и фантазию. А на голове у девочки, как у настоящей царицы, сияла корона из все той же фольги; на короне уже другой, золотистой фольгой из-под шоколадных конфет, было написано – «1951-й год».

Теперь трудно докопаться, почему он так часто стал вспо-минать прошлое и как назвать эти его почти каждодневные экскурсы в детство и юность. Что это было? Только ли воспо-минания? Но воспоминания возникают случайно, по настрое-нию, они наплывают сами собой, помимо твоей воли, сознания. Нет, определение «воспоминания» не отражало его душевного состояния: он «писал» и одновременно «перелистывал» книгу о самом себе, своих друзьях, любимых, о времени, годах, так быстро отшумевших.

Занятый долгие годы каждодневным изнурительным трудом, он не успел их толком прочувствовать, а теперь запоздало вглядывался в давно забытые лица, события, пытаясь осмыслить их заново, с высоты житейского, что ли, опыта. Казалось, он читал вечную книгу, без конца и начала, и в нее постоянно вписывались все новые и новые главы: некоторые события время от времени переосмысливались, представали в ином ра-курсе, и оттого менялся изначальный смысл происшедшего или сложившийся образ.

Он, конечно, знал, что сейчас выпускается изрядное коли- чество книг, так хитроумно закрученных авторами, что зача-стую там не найдешь ни начала, ни конца, а порой даже сю-жета и героя, – понимай, как заблагорассудится. Такие книги доставляют немало радости ретивым критикам – вот где есть

31Ранняя печаль

возможность развернуться! Можно говорить о чем угодно и даже путанее, чем сам писатель, можно гордо, претенциозно называть такой подход «моим прочтением» и давать тому или иному литературному течению свои хлесткие, заумные определения: «параболическая, интеллектуальная, спиральная, синусоидальная проза, поток сознания, мироощущения». Но все это от лукавого, от скрещивания чужих идей, чужих мыс-лей, опыта чужой жизни, – так сложилось, так и есть. Он и над своей-то судьбой не был толком властен, а что уж гово-рить о чужих, – не бог и не судья. Однако Рушану все чаще казалось, что он не только читает, но и пишет эту книгу, хотя, кроме огромных ежемесячных и материальных отчетов, никогда и ничего не писал, и лавры писателя его нисколько не прельща-ли, Дасаев знал свой удел и не слишком возносился в мечтах, да и вообще уважал людей, знающих свое место и свое дело.

Почувствовав, что пройдена значительная часть пути, под-растеряв друзей и близких, он ощутил, что уходят не просто время, поколение, близкие люди, – вместе с ними навсегда исчезают правила, привычки, стиль, манеры, традиции, лексика, юмор, песни, даже пейзаж, атмосфера и быт, и этот скорбный список прораб Дасаев мог бы продолжать бесконечно, слиш-ком многое неразумно и торопливо вытеснялось из жизни. И никогда, – казалось ему в грустные минуты раздумий, – дру-гие, идущие следом поколения, уже не узнают, как они жили, о чем мечтали – тысячи и тысячи людей…

Ему было жаль своего уходящего, не обласканного судьбой, поколения, но еще больше тяготило сознание, что уходят они, почти не оставив заметного следа в духовной жизни страны или в истории. Ведь об интеллигенции, даже самы