ИДОЛОГИЧЕСКАЯ РАБОТАЛИЦОМ К ЧЕЛОВЕКУ

Л. С. Айзерман

ОТ ПОСЛЕДНЕГОЗВОНКА-ДО

ВЫПУСКНОГО ВЕЧЕРАМЕСЯЦИЗ ЖИЗНИ УЧИТЕЛЯ

ЛОВЕКЕ

(Вместо предисловия)

Никогда еще мы так сообща, страстно, взволнованно не обсуждали вопрос — как любить детей, как обучать и воспитывать их, как формировать Человека в человеке, чтоб состоялся наш идеал — «цельный, действительный, всесторонний, совершенный, образованный человек».

Замечательный педагог нашего времени В. А. Сухомлинский призывал помнить, что воспитывает каждая минута жизни, каждый уголок земли, каждый человек, с которым формирующаяся личность соприкасается подчас как бы случайно, мимоходом. И,если в юных сердцах и умах мы обнаруживаем свойства, черты, устремления, не отвечающие нашим принципам и идеалам, то корни, причины надо искать в себе, в каждом из нас, отнюдь не только в школе и в учителе. Все мы несем ответственность за будущих взрослых. Действительно, нет «явления более загадочного, эмоционального, более драматичного, чем то, как детство, исполненное разнообразных возможностей, чувствительное к красоте, восприимчивое к добру, воплощающее трогательную невинность, превращается в скучную, однообразную, самодовольную и расчетливую зрелость». И здесь же хочу позволить себе еще одну выдержку из книги болгарского писателя Георгия Данаилова «Не убить Моцарта!»:

«Мы живем в новом обществе, и оно, единственное из всех существовавших на земле, сумело создать представление о том, какими должны быть личности, которые отстаивают и развивают его-идеалы. Воспитание может быть созвучно целям общества лишь при всеобщем справедливом социальном устройстве. Задачи, которые ставит коммунистическое воспитание, ясны, но самый... важный вопрос нашего современного духовного развития заключается в том„ соответствуют ли средства, которые мы используем, нашим принципам... Я не могу представить осуществленный социализм без воспи-тания, которое ревностно служит его идеалам, и не могу поверить, что оно приведет к искомым результатам, если находится в руках воспитателей и руководителей, лишь формально признающих наши идеи».

В июле 1986 года редакция предложила Л. С. Айзерману написать об осуществлении школьной реформы изнутри. К нему мы обратились не случайно. Его выступления в периодической печати, его книги, а главное, его уроки свидетельствовали о глубине и зоркости мысли, профессиональной и человеческой страстности, неподкупности.

«Я уже написал, но, боюсь, вас это не устроит»,— был ответ Льва Соломоновича. И он предложил нам то, о чем он не мог молчать, о чем рассказал, не будучи уверенным, что издательство одобрит его труд. Но он сделал это, чтобы не поступиться своими гражданскими, нравственными идеалами. Л. С. Айзерман говорит об увиденном, пережитом, о боли и тревогах одного месяца своей жизни — жизни учителя:

«Я еще колебался: а нужно ли рассказывать обо всем увиденном и пережитом? Не мелко ли это на фоне масштабных и грандиозных свершений? Но все более утверждался в мысли, что те мелочи, которые порой мне самому казались только мелочами,— это части-цы, из которых и состоит масса школьной жизни, взятой в своих сопряжениях со всей жизнью. Эта масса во многом инертная, консервативная, сопротивляющаяся нажиму времени. И вместе с тем она пронизана токами и потенциями, устремлениями и надеждами переживаемого времени. И увиденное и пережитое мною сквозь призму личного опыта помогает понять многое в современной школе в переходный, поворотный период ее истории. Мое личное перестает поэтому быть только моим личным. А раз так, то я обязан рассказать обо всем, что я увидел, услышал, понял, перечувствовал за один только этот месяц».

Месяц этот—июнь 1986 года. А в сентябре на совещании работников народного и профессионально-технического образования столицы первый секретарь МГК КПСС Борис

Николаевич Ельцин поставит перед ними ряд животрепещущих вопросов. Среди них первые: соответствует ли ход реформы динамизму происходящих в стране и в Москве преобразований в экономической и социальной сфере? Что главное в реформе? Не свели ли мы ее только к укреплению материальной базы? Почему, так сказать, «посерел» современный учитель, заслуженно известный в ранние времена как учитель-просветитель, на фоне интеллектуального потенциала столицы? Не сами ли учителя породили в Москве порочную волну репетиторства? Стал ли учитель центральной фигурой проводимой реформы, цель которой — подготовить смену сегодняшних школьников и учащихся училищ, способных мыслить и действовать по самым высоким меркам граж данственности и партийности?

Эти вопросы волнуют учителя, секретаря партийной организации школы № 232 города Москвы Л. С. Айзермана.

«Меня волнует судьба поколения, входящего в жизнь,— пишет он,— и я не могу не думать о тех социальных, нравственных явлениях, которые просматриваются и за буднями повседневной школьной жизни. За сдвигами школьного быта — определенные смещения не только школьного бытия».

В рассказе Айзермана, по его же словам, ему принадлежит восприятие событий, их оценка, их трактовка, их переживание. Автор сюжета — только жизнь. А сюжет отражает проблемы, противоречия, с которыми мы сталкиваемся ежедневно.

Л. С. Айзерман заостряет наше внимание на тех сторонах школьной, социально-общественной практики, которые должны быть преодолены, побеждены усилиями каждого из нас.

В речи на открытии Всесоюзного совещания заведующих кафедрами общественных наук Михаил Сергеевич Горбачев отметил:

«Ясно, что в ходе перестройки нашей жизни, ее обновления идет острая, не всегда открытая, но бескомпромиссная борьба идей, психологических установок, стилей мышления и поведения. Старое не сдается без боя, оно находит новые формы приспособления к динамике жизни в различных схоластических хитросплетениях. Причем уже и понятия «ускорение» и «перестройка» стараются вписать в рамки отживших догм и стереотипов, выхолащивая их новизну и революционную сущность».

Сегодня, подчеркнул он, когда партия призвала к тому, чтобы мыслить и работать по-новому, необходимо во многом и по-новому строить процесс образования и воспитания.

И сегодня в обществе, в нас столь велик интерес к учителю, к вопросам формирования творческой, самостоятельно мыслящей личности, потому как только личность создает личность, только активная, непредвзятая, свободная мысль родит дело, находит новатор-ские, нестандартные подходы и решения, без которых невозможно развитие, движение вперед.

«Сегодняшние процессы нельзя подгонять под старые формулы. Нужно вырабатывать новые выводы, отражающие современную диалектику жизни. И это можно сделать только в атмосфере творчества. Поиск истины должен идти через сопоставление различных точек зрения, дискуссии и обсуждения, ломку прежних стереотипов» — так ставит вопрос партия. Так думают многие из нас, но так действуют редкие из нас. Давайте признаемся: почему старое не сдается без боя? почему даже теперь, когда объявлена бескомпромиссная

борьба формализму и бюрократизму во всех его проявлениях, с трудом пробивает дорогу новое, просто хорошее? Потому что понятия гражданская смелость, неравнодушие, отзывчивость редкие из нас примеряют к собственным мыслям, делам и поступкам. Да, налицо взрыв гражданской, общественной активности. Какие смелые, свежие голоса раздаются со всех концов страны. Говоря словами Евгения Евтушенко, стремительный бег общественной трибунности обгоняет по гражданской смелости профессиональных публицистов. А с другой стороны, то и дело рядом с каждым из нас раздаются уныло-скептические голоса о том, что на местах ничего не меняется, что преодолеть косность, заскорузлость мысли, инерцию привычек нелегко, непросто. Одолеть самого себя гораздо труднее, чем бороться с другими. Но будем искренни перед собой и друг перед другом, не постесняемся сказать: мы истосковались по собственному взгляду и по личному мнению, мы восхищаемся человеком, имеющим личное мнение, а главное — живущим и поступающим согласно своим убеждениям. Прочитаем заново и вдумчиво великие в своей человечности, простоте и ясности слова Карла Маркса: «Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком, действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим объекту твоей воли проявлением твоей дейст-вительной индивидуальной жизни».

Мы хотим и должны быть лучше, чтобы лучше нас стали нашидети, чтобы не распалась связь времен, не обесценились великиеидеалы, освящающие нашу жизнь. Для этого нам нужны учителя,осознающие свою профессию как миссию. Как гражданскую миссию.

Прислушаемся же к слову такого Учителя.

Виктория Акопян

Тридцать лет назад, в июне незабываемого для моего поколения 1956 года, в «Новом мире» была напечатана первая моя работа — очерк «Живое и омертвевшее». Я дебютировал на первых полосах журнала: в тот год он открывался рубрикой «Очерки наших дней».

Тогда многое казалось мне простым и ясным: нужно только белое назвать белым, а черное — черным. Но жизнь оказалась сложнее. Вот уже более тридцати лет ищу я ответы на задачи, решение которых тогда казалось совсем под рукой.

Год 1986-й дал новый стимул педагогическим исканиям и размышлениям. Время перемен— это прежде всего время поисков нового мышления и новых подходов: и то и другое рождается нелегко.

Мы в пути. И в пути каждый из нас. Я расскажу о пройденном лишь в течение одного только месяца. Но именно этот месяц стал для меня и итогом, и началом, и поворотом, и рубежом. Трудным, нелегким, порой мучительным.

Но может ли быть иначе?Автор

1

24 мая 1986 года — день последнего звонка — был первым днем, когда я после болезни вышел на работу. Полтора месяца я пробюллетенил, из них месяц пролежал в клинике, где мне сделали операцию. В больнице о том, что смогу быть на последнем звонке, я и не помышлял. Но, вернувшись через четыре дня из реанимации в палату, в том, что буду на экзамене по литературе, не сомневался. Правда, был уверен, что придется все это сделать нелегально, и уже представлял, как спущусь по черному ходу к выходу, где меня будет ждать такси, и был готов появиться на экзамене даже в пижаме.

На экзамене мне надо было быть обязательно. Так получилось, что двадцать два года я не был классным руководителем. А в этом году кончал школу и сдавал экзамены класс, в котором я не только преподавал лите-ратуру, но который с девятого вел как классный руководитель. Была и другая причина, по которой мне во что бы то ни стало нужно было быть на экзамене. Об этом несколько позже.

Но мне повезло, и на зависть всему отделению через 18 дней после операции я был дома, а через несколько дней после того дошел и до школы, благо живу недалеко от нее.

Школу кончал один, но большой класс: 37 человек. Последний звонок прошел хорошо. Ребята с выдумкой и душевно выступали, учителя были тронуты, родители растроганы. А день был субботний, и родителей, родст-веников, друзей было много.

Почти неделю думал я о своем выступлении, перепробовал несколько вариантов. И вот на чем остановился:

Когда два года тому назад я принял теперешний десятый класс, то первое мое желание было, казалось бы, весьма скромно: чтобы все 37 человек, которые приступили к занятиям в девятом классе, закончили школу. Об этом же думаю и сегодня. Поэтому прежде всего хочу пожелать и вам и себе, чтобы на выпускном вечере не пришлось бы выражать сожаление по поводу тех, кто будет дистанцию заканчивать осенью на переэкзаменовке или вообще с нее сойдет.

Могу смело заверить вас, что экзамены будут проходить в деловой и доброжелательной атмосфере. Никто никого не будет ни засыпать, ни то-пить. Более того, утопающему будет протянута рука помощи, если, конечно, у него хватит умения и сил за нее ухватиться.

Но при всей доброжелательности экзамены должны быть экзаменами. И здесь я хочу особо остановиться на одном очень важном вопросе.

Вы знаете, как настойчиво партия подчеркивает необходимость всегда и во всем утверждать принцип социальной справедливости.

Я думаю, что с идеями социальной справедливости ничего общего не имеет и такое явление, когда молодой человек входит в жизнь, занимая место в ней не в зависимости от своих способностей, своего трудолюбия, своих нравственных качеств, а в зависимости от воз-можностей и связей своих родителей. Убежден: в стране социализма не должно быть ни наследных принцев, ни наследных принцесс.

Конечно, не все здесь зависит от школы. Но мы в нашей школе должны все сделать, чтобы во всем: в оценках и отметках, аттестатах и характеристиках, грамотах и рекомендациях, наградах и похвалах — была в полной мере проявлена истинная справедливость. Пусть каждый выйдет из школы с тем, что он заработал и что заслужил.

И пусть в дальнейшей жизни все будет оплачено вами истинной ценой: трудолюбием, чест-

Л. С. Айзерман 9

ностью, порядочностью. Потому что только тот, кто за все платит честно и сполна, может уважать себя, жить со спокойной совестью и пользоваться уважением людей.

Я желаю вам хорошо сдать предстоящие экзамены по учебным предметам и хорошо сдавать тот экзамен, на человека, который все мы держ и м к а ж д ы й д е н ь и б у д е м д е р ж а т ь в о т так, ежедневно, до последнего часа своей жизни.

Я хорошо понимал, что выступление мое далеко не всем понравится. Так оно и получилось; мне пришлось слышать и нарекания: зачем в такой радостный и праздничный день говорить о социальной справедливости и о том, что принципы ее порой у нас нарушаются? Я отвечал, что последний звонок и выпускной вечер — это напутствия перед выходом в большую жизнь и вряд ли стоит их сводить к прекрасной, но в данном случае не самой подходящей формуле: «Давайте говорить друг другу комплименты». Что же касается моих размышлений о социальной справедливости, то они полностью соответствуют тому, о чем было сказано на XXVII съезде партии. Больше к этому спору мы не возвращались.

Но мог ли я думать тогда, как больно и горько для меня же самого аукнется мое выступление, как бумерангом оно же по мне и ударит, как нелегко окажется на деле осуществить то, к чему я призывал.

С чего начинается социализм для детей, для тех молодых людей, что вступают в жизнь? С того, что они дома на примере родителей, вокруг себя на примере окружающих, в школе — на своем собственном опыте убеж-даются в том, что это такое: «от каждого — по способностям, каждому — по труду». Но ведь порой и дома, и вокруг, и в школе видят они и иное.

Вот почему для учителя утверждать идеи социализма — это не только объяснять, растолковывать, убеждать, а прежде всего утверждать нормы и принципы социализма как реальности самой жизни, утверждать абсолютно во всем. Утверждение же их—борьба, борьба трудная, подчас мучительная.

В пятницу 30 мая на предэкзаменационную консультацию неожиданно для меня пришла корреспондент всесоюзного радио: готовилась передача о преподавании литературы в школе, о новых программах, которые, кстати, критиковали всюду и везде, но которые я, как и почти все советские учителя литературы, в глаза не видел, потому что они и до сих пор не опубликованы. Спрашивали ребят, спрашивали меня.

Среди других был и такой вопрос: «Оказали ли ваши уроки духовное воздействие на учеников ваших?»

— У Пушкина в «Памятнике»,— отвечал я,— почти все глаголы совершенного вида: воздвиг, вознесся, не зарастет, переживет, убежит... На этом фоне особенно выделяются глаголы несовершенного вида. «Восславил я свободу». Здесь совершенный вид. А вот про чувства добрые не сказано «пробудил», сказано «пробуждал» — несовершенный вид. То же самое и в строке «И милость к падшим призывал». Думаю, что только так может от-ветить и учитель литературы: я пробуждал, призывал. Пробудил ли, призвал ли? Наверное, об этом лучше спросить самих моих учеников.

Но уж могу сказать точно, что, когда журналистка ушла, мы меньше всего думали о чувствах добрых: нас интересовали формулировки билетов, возможные темы, структура плана. Какие там добрые чувства — через два дня экзамен!

Все чаще и чаще встречаюсь я со своеобразной ути-литаризацией духовных ценностей: нередко не одухотворяющий смысл книги волнует школьника, а вопросы сугубо практические, прагматические: как ответить, как составить план, что поставят за сочинение, что пойдет в аттестат? Короче, отметка за Пушкина не так уж редко становится важнее нравственно-эстетических уроков пушкинской поэзии.

Встретив несколько лет назад во дворе своего дома знакомую десятиклассницу, я посоветовал ей прочесть только что опубликованный тогда роман Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». При этом сказал, что ни одна книга не произвела на меня такого сильного впе-чатления. Прочитав, она спросила меня: «А он пойдет для активной жизненной позиции?» Что в переводе для

11

непосвященных означает: пригодится ли это произведение, если на экзамене придется писать сочинение об активной жизненной позиции советского человека?

А в другой раз собственная ученица сказала мне после урока, посвященного повестям Федора Абрамова «Пелагея» и «Алька»: «Зачем мы потратили на них столько времени? Ведь на экзаменах будет Пелагея Власова, а не Пелагея Амосова».

Конечно, дело тут не только в ребятах. За смещение в ориентирах ответственность несет и школа. Так везде и всюду, от министерских приказов и циркуляров до выступлений на школьных педсоветах, говорится о воспитательной направленности уроков литературы, но то, что Пушкин назвал «силою вещей», вынуждает учителя больше волноваться не о том, что думают и чувствуют его ученики, а о том, как школьник отвечает у доски, что напишет в городском и министерском сочинении, кая сдаст экзамен.

Еще в 1974 году, подводя итоги обсуждения вопросов преподавания литературы в школе на страницах «Комсомольской правды», читатели которой отмечали, что существующие экзамены по литературе наталкивают прежде всего на бездумное выучивание билетов, президиум Академии педагогических наук записал в своем решении (оно было опубликовано и в «Комсомольской правде», и в «Учительской газете»): «Подготовить к 1975/76 учебному году рекомендации для Министерства просвещения СССР об улучшении устных и письменных экзаменов по литературе». Прошло больше десяти лет, но в принципе ничего не изменилось. За исключением нескольких вопросов ученики сдают экзамен все по тем же билетам. Да и сочинения все те же.

«Несмотря на всевозможные доктрины, учеба в школе — довольно сомнительное удовольствие,— пишет в своем сочинении десятиклассник (кстати, не гуманитарий).— Но когда перед тобой тема «Лучшие минуты жизни Андрея Болконского», или «Почему убийца Раскольников, а не нравственно безупречный Разумихин вызывают сочувствие автора и читателей?», или «Повелитель мух» Голдинга и вот теперь «И дольше века длится день», поневоле потираешь руки в предчувствии интересного расследования запутанного хода мыслей автора. Боюсь, однако, что чрезмерное увлечение «нестан-

12

дартными» темами, привычка писать «с ровного места» сослужит мне дурную службу. Ведь на экзаменах никому не интересно будет слушать мои сравнения, находки, доказательства. На экзамене я должен буду сказать то, что от меня хотели бы услышать. Это удручает с каждым днем все более».

Как хорошо понимаю я этого десятиклассника! Существующая система проверки знаний по литературе бьет прежде всего по ребятам думающим, мыслящим, чувствующим. И я говорю сейчас об экзаменах, потому что экзамены в школе и особенно в вузе — для молодого человека одна из важнейших сфер, где действуют силы справедливости или несправедливости. Но ведь и для общества очень важно, чтобы в ту или иную область труда и знания по принципам справедливости были отобраны достойные, нужные, необходимые, а не случайные, неза-служенные.

Как раз в прошлом году в конце учебного года мне пришлось пережить немало тяжелых часов на экзаменах по литературе в десятых классах. Сочинение мои ученики написали неплохо, даже лучше, чем в предыдущие годы. А вот на устном экзамене мне пришлось сидеть опустив глаза. Не один, не два — многие ученики из числа тех, кто в течение года проявлял интерес к литературе, и начитанность, и оригинальность суждений, устные экзамены сдавали плохо. Не хочу оправдывать тех, кто не умеет учить и выучивать. Тем более что были выпускники, которые серьезные занятия по литературе сумели совместить с хорошей подготовкой экзаменационного материала. И все-таки, и все же, если ученица, которая пишет стихи, бегает в университет на лекции по истории поэзии, получает грамоты на районной и городской олимпиаде по литературе (не за стихи — за анализ литературных произведений), много и серьезно читает, тонко разбирается в поэтическом слове, сдает экзамен хуже, чем добросовестная девочка, для которой литература всего лишь один из учебных предметов (а это не единичный случай), то, наверное, тут дело не только в сдающих, но и в том, что и как они должны сдавать. Как-то наши старшеклассники в один год принесли в школу семь грамот с районной олимпиады по литературе и одну с городской. Награждены они были за вдумчивое истолкование стихов и прозы. Но в тот же год на

13

министерском сочинении результаты их были достаточно скромны.Между тем по существующим в школе расценкам именно хорошо

сдающие и отвечающие предпочтительнее. Так же, как и учитель, у которого хорошо сдают и отвечают.

О работе школьника и о работе учителя судят по тому, насколько соответствуют они тем требованиям, которые ныне существуют. Но мало когда задумываются над тем, соответствуют ли сами эти требования быстро изменяющейся жизни. И вот и школьник, и его учитель вольно или невольно начинают приспосабливаться к существующим, но давно изжившим себя нормам и критериям.

Из уроков прошлогоднего экзамена я сделал необходимые выводы. С первой же недели занятий в десятом классе, в том, где я был уже и классным руководителем и успехи которого, естественно, меня особенно затрагивали, я не только занимался литературой, но и — назовем вещи своими именами — понемногу натаскивал на билеты. Вот, кстати, и еще почему я рвался из больницы на экзамен: жаждал реванша за прошлогоднее поражение.

Экзамен сдали на редкость хорошо. Не помню, чтобы у меня на экзамене по литературе было такое количество пятерок, хотя спрашивали мы строго и требовательно. Но я понимал и понимаю, насколько опасен этот путь и как легко соскользнуть с него на совершенно ложную дорогу.

Уже и сейчас большая беда преподавания литературы в том, что изучение литературы в школе рационализируется: не сопереживание в процессе чтения и дальнейшего постижения художественного произведения, а некий логический вывод из него, выраженный в точных понятиях и рассуждениях,— вот что часто выходит на первый план, а то и просто подменяет собой нравственно-эстетическое проникновение в мир художественных образов. А ведь это может свести на нет воздействие ли-тературы на духовный мир человека. В условиях же цейтнота эти негативные тенденции не только усилятся — под угрозу встанет полноценное постижение русской классики.

О том, насколько все это опасно, было достаточно

14

1ясно сказано с трибуны XXVII съезда партии: «Патриотическое древо не принесет ожидаемых урожаев, если и дальше будут обрубаться на нем плодоносящие ветви. Таким древом была и навсегда останется наша отечественная культура!» Слова эти были встречены аплодисментами всего зала.

Передачу по радио (она вышла в эфир 11 июня в полдень) я не слышал, хотя был дома: не знал. Позвонила подруга дочери:

— Вы слышали, как только что выступали по радио?

— Нет. А что я там говорил? Что осталось от всегомною сказанного?

— Всего не помню. Но одна ваша фраза запомнилась. Вы сказали, что служенье муз не терпит суеты.

На устный экзамен по литературе пришла инспектор роно. Слушая ответы, она знакомилась с документацией. «Вот этих девочек,— сказала она, назвав две фамилии,— можете к медалям не представлять: у вас даже не возьмут документы». Я похолодел. Но сначала об этих двух девочках.

Я вынужден в некоторых случаях заменить подлинные имена на вымышленные. Но им оставим их собственные имена. Начнем с Люды.

Она пришла к нам из другой школы. Соблазнило ее объявление по радио: в нашей школе занятия по мастерству актера, сценическая речь, углубленное изучение литературы. Из характеристики я узнал, что училась она ответственно и серьезно, что в восьмом классе была комсоргом, что много читает, что с успехом занимается в школьной театральной студии. А дальше прочел то, что нечасто читаешь и пишешь в школьных характеристиках: «Людмила чувствует ответственность за все, что происходит вокруг. Способна удержать товарищей от проступков. В коллективе Люду знают как принципаль-ного комсомольца. Честность, прямота, трудолюбие — вот отличительные черты характера Людмилы. В классе пользуется авторитетом и уважением».

В нашем классе Люда долго была почти что чужой. Чувствовала себя в нем неуютно. Дома даже плакала

15

первое время. Кончались уроки — сразу же уезжала домой.Лишь к концу года постепенно стала входить в класс. Летом впервые

поехала с нами за город. И ее гитара, ее голос, ее песни стали звучать все чаще. Но это все будет в конце года и летом.

Как учитель литературы, я сразу увидел ее душевную углубленность и страстность, серьезный интерес к литературе и постоянный взгляд через литературу в жизнь. Приведу выписку из ее сочинения, написанного в конце девятого класса на тему «Что меня волнует в русской классической литературе и что оставляет равнодушной». Я и в дальнейшем широко буду цитировать сочинения учеников, уверен, что это такой же документ, как и письма, дневники, интервью, беседы, которые наша очеркистика и публицистика уже давно освоила и к которым мы привыкли.

Мне кажется, если бы как можно больше людей горели, как Антон Павлович Чехов, и зажигали других, если бы в нашем двадцатом веке было больше ищущих, чем успокоенных людей, протестующих, чем молчаливых соучастников, меньше было бы пьянства, кон-куренции, злобы, наплевательства, формализма, жестокости. Оглянемся не на век назад, а в сегодняшний прожитой день: как еще много «довольных, счастливых людей»! Какая это подавляющая сила! Тех, которые и сейчас «днем едят, ночью спят, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников», но которые не хотят видеть вокруг себя страдающих людей. Они не собираются противостоять злу, идущему даже от простых дворовых компаний; они только чешут языки, охают да ахают... Мы не должны сейчас просто потреблять, просто есть курицу, когда вокруг еще тысячи тоскующих и одиноких душ, просто сидеть и гадать, будет война или нет, когда мир на грани катастрофы!.. Вот почему так близки мне по духу творчество Чехова и его герои, которых угнетают тишина и спокойствие, для которых нет более тяжелого зрелища, чем счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. «Не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро!» Пусть эти строки станут девизом людей нашего времени!

Да, как учитель, я уже многое понимал в Люде. И все-таки как классный руководитель почти до конца десятого класса так и не смог пробиться сквозь ее сдер-

16

жанность к внутреннему миру души. И здесь не ее — моя вина.Когда я начал посещать своих учеников на дому, к ней пришел в первую

очередь. Я не могу рассказывать о том, что не должно выходить за границы семьи и дома. Скажу лишь, что боль и горечь жизни Люда с детства пережила сполна. Но мама ее, трудясь на двух работах, делала все, чтобы смягчить удары судьбы и чтобы дочь имела все то, что имеют сегодня ее подруги.

Тогда-то я и узнал, почему Люда так стремительно после школы убегает домой. Оказывается, не домой, а в старую свою школу, с театральной студией которой она жила одной жизнью.

Когда я собирался уходить, Люда попросила меня: «Побудьте еще немного». Но было уже поздно, надо было ехать на другой конец города, завтра уроки, да еще нужно гулять с собакой — я, сославшись на неподготовленные уроки, ушел домой. Теперь понимаю, что не мог, не дол-жен был уходить, когда так просят. Увы, такие вещи мы часто понимаем слишком поздно.

Слишком поздно разобрались в Люде и товарищи по классу. В мае классное бюро вместе со старостой и мной обсуждало оценки по поведению. У нас в школе эти оценки обсуждают классный руководитель, бюро, староста, а затем классный руководитель представляет их педсовету. Причем, если хотя бы один учитель голосует против «примерного» поведения, то эту оценку ученику не ставят.

Примерное же поведение ставят не только за поведение и дисциплину в узком смысле слова (здесь Люда была Образцова и безупречна), но и за активное участие в общественной жизни, комсомольской работе. Люда же, как мы уже говорили, еще жила общественной жизнью своей старой школы. Бюро без всяких споров рекомендовало по поведению оценку «удовлетворительное» (в тот год оценки «хорошее» еще не было). Я согласился.

Чем все это обернется, никто из нас тогда не знал да и знать не мог.В десятом классе столь же единогласно Люда получила свое

заслуженное «примерное» поведение. И столь же единогласно его утвердил педсовет.

После практики в учебно-производственном комбинате Люда уехала в трудовой лагерь, где были так называемые трудные подростки. Откроем ее сочинение, написан-

17

ное в начале десятого класса. Оно стоит того, чтобы его процитировать:В первый же день трудового месяца мы. встали перед такой ситуацией: рядом с нами —

трудные взрослые, ребята семнадцати-во-семнадцати лет, тяжелые на подъем, не желающие в лагере сами себя развлекать и обслуживать, твердо настроенные на выпивку. А рядом — дети. Наши двенадцатилетние мальчишки и девчонки (их взяли в лагерь как студийцев, в виде исключения). Похабщина неслась вечером из палат, на другой день четверо пришли пьяные. Мы собрали экстренный совет лагеря. Как быть? Конечно, слова пролетят мимо ушей, а кулаками ничего не докажешь. «Ты не должен быть плохим, ты должен быть хорошим» — это детский разговор. В лучшем случае тебя побьют. Как заставить их работать? Как сделать лагерную смену настоящей, интересной, не как в пионерском лагере, когда тебя развлекают вожатые, а как в стройотряде, когда каждый — хозяин своей работы, своего отдыха? Долго совещались семеро шестнадцатилетних девчонок и мальчишек в пустой лагерной столовой и решили, что поможет работа.

Вот о том, как работа — прополка, скирдование сена, уборка навоза, помощь в свинарнике,— трудная работа («ложишься в кровать, а перед глазами бесконечные сорняки, сорняки, сорняки») и не только работа, а вся лагерная жизнь что-то исподволь меняла в ребятах, в отношении к миру — об этом и рассказывала эта маленькая педагогическая поэма. И я с удовольствием приведу из нее еще несколько тетрадочных страниц.

Вечером здорово было посидеть у костра. Песни стали петь, стихи начали слушать. Чувствуешь, что оттаивает сердце у того же самого заядлого хулигана, и у тебя на душе теплее. В середине смены лагерь решил бездельников наказывать не отдраиванием туалета и коридора, а бездельем... Не хочешь работать, уходи с поля. И сидит человек в корпусе один. Сидит день, два, в то время как ребята бегут кто в коровник, кто на уборку сена, кто на полив, а вечером усталые, грязные, но краснощекие и счастливые идут домой с тяпками через плечо. Потом человек сам себя клянет и мучается в одиночестве и в конце концов, поссорясь с самим собой, выходит в поле без спроса. Сначала он угрюм, злой на себя и на весь свет, работает молча, оставляя за собой аккуратно уложенные сорняки и чисто выполотую грядку. А то, глядишь, и первый приходит к финишу или перевыполняет норму. Еще несколько дней, и он уже счастливый! Да, да, именно от работы, от совместного труда, оттого, что он не один, что мы

18

все просто стали дружной семьей! Больше ни один не смел прийти в лагерь пьяным, ребята стояли стеной за порядок в лагере. Вечерние советы бригад стали серьезными, мальчишки вполне могли рассудительно, по-мужски разбираться в каждой ситуации. Сорок человек, мы прожили бок о бок целый месяц и, как говорится, вместе съели пуд соли. Была и работа в условиях холода и дождя, когда по колено вязнешь в земляной жиже, сверху льет что-то холодное и мокрое, а то, что ты держишь руками, становится на редкость скользким и неподдающимся.

Был и полный радости сбор яблок, когда впервые в жизни москвичи вошли в огромный южный сад. Вместе с ощущением попадания в рай на сборе яблок у нас сердце обливалось кровью: сколько же пропадает добра, а рук не хватает все это убрать! Под каждым деревом было по десять — пятнадцать ведер отличных яблок, кото-рые, может быть, и не снились не только жителям глухих северных деревень, но и многим горожанам. А вместо перевозки их в города мы собирали их на откорм скоту, так как многие начали портиться. И еще много гектаров осталось после нашего отъезда яблок, которым суждено сгнить здесь, под деревьями.

Однако нужно было со сбора яблок снова возвращаться на прополку, к сену, в коровники. Была у нас и самостоятельная работа, когда за тобой никто не смотрит и все, что ты делаешь, лишь на твоей совести. Это — полив. Тебе одному доверяют поле капусты, и ты за двенадцать часов с перерывом должен его полить. В твоем распоряжении лишь лопата и собственные руки, которые уже вполне могут полоть, скирдовать, доить, молотить, убирать и готовить. Вот когда на твои плечи ложится настоящая ответственность! Тебе нужно полить целое поле, прорывая канавки и пуская воду в междурядья. Но канавы как назло никак не роются, вода под большим напором прорывает их, и тебе нечем заткнуть дырки, кроме земли, которую тотчас же размывает. Лопата к концу дня валится из рук, и уж нет сил перекрывать канавы. Вечер. А солнце все так же палит. Душно! Невольно вспоминается Москва, вкусный обед, чистая постель, но ты гонишь от себя эти мысли. Нет! Никогда в жизни уже не проме няешь круг друзей, сидящих вместе под дождем, на сухую, уютную, но пустую квартиру, работу на безделье, неуспокоенность и горячность на равнодушие.

А петом, это будет уже зимой, Людмилина подруга Оля, тоже ученица моего класса, со своими двумя друзьями будет ходить по дворам и обращаться к детям (че-тырех-пятиклассникам) с просьбой помочь девочке, которая прилетела с другой планеты и которой нужно по-

19

мочь, а взрослые ей не верят. А дети поверят. И поверят в то, что у этой девочки есть точно такой же двойник на земле. Как вы догадываетесь, обеими будет Люда, которая станет появляться то в одной, то в другой одежде. А затем начнется ежедневная игра, в которую будут вовлечены человек пятнадцать мальчишек и девчонок. Игра с таинственным кристаллом, походами в лес и кафе «Бура-тино»,секретной подготовкой девочек к 23 февраля и тайной мальчиков к 8 Марта (и то и другое у Люды дома), со сложнейшей проблемой, как организовать встречу кос-мической девочки и ее двойника в тот момент, когда перед возвращением на свою планету она должна будет наконец встретиться со своим двойником. И будет хождение, безрезультатное, по жэкам с просьбой выделить хоть какую-нибудь комнату для ребят.

И кончится это тем, что и Люда, и Оля окончательно решат стать педагогами. Причем Люда твердо решит, что работать пойдет только в детский дом.

— Почему именно так? — спрошу я уже после выпускного вечера.

— Потому что они обделены, им нужно больше ласки и тепла, и потом в детском доме и лучше и важнее работать после уроков, организовать театр.

Перечитайте еще раз размышления Люды о Чехове, ее сочинение о лагере, и вы увидите, что выбор цели и смысла жизни стал естественным следствием отношения к жизни, людям, к себе.

Когда герои Толстого,— писала Люда,— размышляют, думают, спорят с другими, сами с собой, тысячу раз проклинают себя или восторгаются окружающим, а главное — ищут смысл жизни, вот тогда от книги невозможно оторваться.

Это сказано о Толстом, но это во многом и автохарактеристика.Мы много говорим в школе о профессиональной ориентации, но

понимаем ее подчас узко. Между тем и психологами, и социологами уже доказано, что профессиональная ориентация вторична по отношению к формированию жизненных установок, ценностных ориентации, че-ловеческих идеалов. В них — основа, в них — фундамент. Всматриваясь в 37 учеников своего класса, я убеждался в этом, как никогда. Если для человека самое главное в жизни зарубежные шмотки, в учителя он не пойдет. Ес-

20

ли все измеряется прежде всего деньгами, заработком, не станет поступать в медицинский. Жизненные ориентации предопределяют профессиональные.

Познакомимся теперь с Таней. Она тоже пришла к нам из другой школы. Но не театральный уклон привлек ее к нам, а то, что у нас желающим предоставлена возможность более глубоко изучать литературу. Люда и Таня во многом полная противоположность.

Сдержанная, замкнутая, немногословная Людмила и порывистая, импульсивная, словоохотливая Татьяна. Крупная, рослая Люда и невысокая, маленькая, на первый взгляд девчонка Таня. Она и заявила в школе о себе по-детски: в один из первых же дней съехала с этажа на этаж по перилам. Живущая (в первое время) несколько отдаленно от класса Люда и общительная, быстро сходящаяся с людьми, компанейская Таня. Точная, обязательная, исполнительная Люда и забывающая порой о порученном деле Таня.

Но их объединяло главное — редкостная насыщенность и полнота духовной жизни.

Таня была одарена удивительно щедро. (Я всюду употребляю глаголы прошедшего времени, ибо пишу о своей ученице, теперь же и для нее, и для меня уже настало другое время.) То, что она с первого класса училась на одни пятерки, само по себе ни о чем не говорит.

«Вы не можете оценить ее по-настоящему,— говорил мне учитель физики,— потому что она гуманитарий. А если бы вы слышали и могли понять, как глубоко, оригинально, всегда по-своему отвечает она по физике, тогда бы вы ее оценили истинно».

Оригинальность мышления, самобытность натуры не могли не отметить учителя и других предметов. К тому же всех поражала стремительность, с которой Таня отвечала на любой, самый сложный вопрос. Еще не закончил учитель — уже поднята Танина рука. Ежегодно несколько школьников получают после окончания школы грамоты за особые успехи в изучении отдельных предметов. Но чтобы получить, как Таня, грамоту по пяти предметам (литература, история, английский язык, физика, математика), такого в нашей школе еще не было.

А диплом первой степени на олимпиаде по литературе в МГУ! А английский язык! Летом, когда мы были в Приокско-Террасном заповеднике, там оказалась япон-

21

екая дипломатическая машина. Двое молодых людей, мужчина и женщина, в воскресенье поехали в заповедник, заблудились, вернулись в Серпухов, нашли милицию, и милицейская машина проводила их до заповедника. Наш автобус приехал как раз в то время, когда никто с ними не мог объясниться. И только Таня и ее подруга Аня решились переводить, а потом, когда мы пошли в зубров-ник, слушая экскурсовода, они на английском языке рассказывали о жизни зубров. А первое место в районе в соревнованиях по медико-санитарной подготовке! А благодарности за успехи по начальной военной подготовке и за организацию и проведение игры «Зарница» на местности! А участие в конкурсах песни, выступлениях в Таллине, подготовке последнего звонка! А постоянные, серьезные занятия живописью и рисунком!

Казалось, что все это она делает легко, без всяких усилий, и только немногие знали, какая работа стоит за ее учебой, ее успехами, как порой валилась она с ног, как часто не высыпалась. И все-таки с наибольшей силой Таня раскрывалась на уроках литературы. Отношение к писателям, книгам, их героям было у нее всегда глубоко личностным. Откроем ее сочинение на тему «Что меня волнует в русской классической литературе и что оставляет равнодушной».

...Базаров — очень крупный, очень сильный. И главное — глубокий. Он немногословен. Но каждая его фраза идет от сердца, полна силы, убежденности, веры. Я бы хотела знать и любить такого человека, сильного, дерзкого, непокорного, с жизнью, полной великого смысла, с жизнью, нужной людям. Жаль, не было меня в то время, когда жил Базаров; обязательно влюбилась бы в него...

Вообще в классических произведениях меня очень интересует проблема любви. Меня поражает и восхищает в классике чистота любви, ее несмешение со всей житейской кутерьмой: лучшие люди в классических произведениях любят в друг друге друг друга —не его квартиру, не его капиталы, его положение в обществе, его заслуги (как многие — сейчас), а только его самого, любимого. Любовь высока и светла здесь, потому что очищена от корысти, от мелочных житейских соображений. Особенно люблю я любовь у Толстого: она ломает людей, она их и возрождает.

У Толстого великолепно показано, что любовь — чувство, способное вообще в корне изменить природу человеческую: вообще мы так устроены, что каждый живет, в общем, только для себя и собой, ин-

22

тересуется тоже собой, а другими — только постольку поскольку, или теми, кто похож на тебя, то есть опять-таки собою. Любовь переворачивает и это, и человек, нарушая свою природу, живет уже не только собой, и от этого на порядок становится и выше, и достойнее, и красивее. Поэтому способность к любви (а Берг и Борис Друбецкой к ней не способны) — своеобразное мерило духовной глубины и возможностей душевных.

Вы можете соглашаться и не соглашаться с этими рассуждениями, у вас иное понимание природы человека, но вы знаете, что без такого страстного, личностного восприятия и отношения постижения литературы быть не может. Что же касается неправильного, ошибочного, ложного, то на то и урок литературы, чтобы в совместном рассуждении и чувствовании продвигаться к истине.

Пристрастная Таня, естественно, могла быть и несправедливой в своей пристрастности. Так, в девятом классе не приняла она Достоевского — он придет к ней позже, и она скажет про мир Достоевского: «Ну, не чувствую я его руками, не вижу глазами, и всё тут, а потому не могу дышать его воздухом, не могу до конца понять его героев. Они мне — чужие. И это не вам в укор, это все не ваши упущения. Не вы не научили меня болеть теми болезнями, которыми болели герои Достоевского, а я сама не научилась. Или не захотела? Или, наверное, не пришло еще время».

И полностью не приняла Таня интимный мир героев романа Чернышевского «Что делать?»:

Досконально анализируя историю любви Веры Павловны, автор пытается логарифмировать, интегрировать и т. д. и т. п., то есть подчинить каким-то нерушимым законам живое человеческое чувство. Конечно, у «полюбил» и «разлюбил» всегда бывают свои причины, но разлагать любовь на составные не нужно. И вообще Вера Павловна и ее любовь вся насквозь такая рассудочная, что просто тошно. И полюбливает она разумно, и разлюбливает — тоже разумно, с причиной и следствиями. Очень серьезно, очень разумно и очень солидно. Но сама любовь перестает быть любовью: ей нужны непременно порывы, безрассудство, иначе это уже не любовь.

Но Тургенев, Чернышевский, Толстой — это уроки, это программа, это школа. Особенно же расскрывалась Таня, когда нужно было истолковать, осмыслить самостоятельно прочитанное, то, о чем на уроках не было сказа-

23

но ни слова. Много лет даю я на школьном туре литературной олимпиады в десятом классе для анализа рассказ Шукшина «Срезал». И вот получаю Танину работу. Для нее это рассказ о психологии и социологии агрессивной посредственности.

Посредственность всегда была. Она есть. И она, несомненно, будет. И как всякое меленькое и подленькое зло рядится в яркие тряпки. А ведь в умении с помощью поразительного чутья, не ума, а хитрости унюхать, откуда ветер дует, и тут же ловко перестроиться на нужную волну, во всем этом посредственности не откажешь. Нынче вот модна эрудиция. «Ага, смекает наша посредственность,— даешь эрудицию!» И вот вам пожалуйста: «Ну и как насчет первичности? Как сейчас философия определяет понятие невесомости?..» Но, увы, эта забавная и безобидная на первый взгляд энтузиастка — посредственность не так уж наивна и простовата, и уж вовсе не безопасна. Ибо, меняя обличья, она сохраняет свое извечное, роковое свойство: жестоко, прямо-таки со зверством, неизвестно откуда взявшимся в славной миляге, она преследует того, кто умен, а не хитер, в чьей голове мысли, а не красивенькая шелуха, у кого серд це, а не губка, пропитанная спиртом, у кого громкий и сильный голос, а не жалкий писк, умело замаскированный под бас...

И вот так одиннадцать страниц в клеточку, на каждой строке, с поразительным чувством шукшинского слова, писательской интонации и удивительным для шестнадцатилетней девочки пониманием жизни.

Открытость миру, впечатлениям бытия проявлялась у Тани в отношении к людям. Душа компании, отзывчивая и сердечная, она всегда готова была помочь и помогала. Когда у одной из ее подруг сложились крайне нелегкие обстоятельства дома, она (тут, конечно, и Танины родители) предложила ей переехать жить к себе.

Но при всей ее легкости, открытости (она хорошо чувствуется и в ее сочинениях) было с ней очень нелегко. И больше всех, естественно, перепадало мне, как классному руководителю. Хотя больше всех переволновался учитель физкультуры в трудовом лагере под Запорожьем, когда Таня, забыв обо всем на свете, оказалась уже на середине Днепра.

Не было в классе гибнущих, пропадающих, к которым Таня охотно не спешила бы на помощь. Все и всегда могли рассчитывать на ее подсказку и ее шпаргалку, даже если ей приходилось для этого отодвигать собствен-

24

ную контрольную. «Вот это девчонка! — восторженно говорила своей маме одна из ее одноклассниц.— Отличница, а всем подсказывает». (Конечно, и объясняла, и помогала, если надо и до и после уроков.) На этой почве и возникали у нее осложнения с учителями. «Ваша Таня разговаривает на уроке», «Ваша Таня подсказывает», «Ваша Таня...» — приходилось мне нередко слышать в девятом, да и в начале десятого класса.

С Таней разговаривали. Тане грозили. Таню увещевали. Таню обсуждали. Поворот произошел в один из первых месяцев десятого класса, когда пришлось пригласить в школу маму и папу. Разговор был тяжелый для Тани. Мама и папа полностью поддерживали требования школы, ей пришлось выслушать много горького и неприятного для себя.

Шло время, и Таня постепенно училась управлять собой. В девятом классе она получила по поведению оценку «удовлетворительно». В конце десятого бюро без колебаний и единогласно поставило «примерное поведение». Педсовет столь же единогласно эту оценку утвердил.

И вот теперь нам говорят: документы на этих девочек можете даже не представлять: все равно не возмут, в девятом классе нет примерного поведения.

— Ну это же произвол!—чуть ли не кричал я.— От нас требуют, чтобы мы воспитывали у школьников правосознание, а сами творят беззаконие. Давайте вместе прочтем, что сказано в инструкции о награждении золотой и серебряной медалями. Вот, нашел, смотрите, стра-ница 24, пункт 70: «Выпускники всех типов средних общеобразовательных школ и заочных отделений средних школ, имеющие оценки 5 по всем предметам за время обучения в IX—X (XI) классах, сдавшие все экзамены на 5, при примерном поведении, прилежании и активном участии в общественной жизни школы награждаются золотой медалью «За отличные успехи в учении, труде и за примерное поведение». Здесь сформулированы три требования. Первое, что сразу же и оговорено, относится к девятым и десятым классам: необходимо иметь все пятерки. Затем сказано об экзаменах. Но ведь экзамен-то в десятом классе. Значит, далее инструкция говорит о требовании к десятиклассникам. И вот после этого идет пункт о примерном поведении. И дело не только в том, что в нем не сказано, что требование это распространя-

Л. С. Айзерман

25

ется и на девятый класс. Сам пункт этот идет уже после того, в котором шла речь о десятом классе.

— Да, инструкция неточная, двусмысленная. Ееможно трактовать и так и сяк. Но у нас есть указаниепринимать к рассмотрению документы только при примерном поведении в девятом классе.

— Но ведь дело не только в форме, хотя и формунужно соблюдать, а здесь порядок нарушается. А смысл!А разум! Ведь школа для того и существует, чтобы воспитывать, формировать, что-то менять в самих учащихся. Так что же мы им сейчас будем в строку ставитьпрошлогоднее лыко? Тем более в 16—17 лет ребята такстремительно растут, меняются и судить конечно женужно по результату, по итогу, по достигнутому.

— Вы абсолютно правы. (То же самое — «вы правы» — я услышу потом и в районном методическом кабинете, и в районном отделении народного образования, иот инспектора Главного управления народного образования Москвы.) Но сделать-то ничего уже нельзя. Где жевы раньше-то были! Такая девочка, такая девочка...(Инспектор слышала Танин ответ на экзаменах, Людасдавала во второй подгруппе.)

Я это «где же вы раньше были, что же вы раньше не думали» тоже потом ото всех слышал. Но во-первых, раньше, то есть прошлым летом, откуда мы знали, что осенью объявят о том, что в школу возвращаются серебряные медали. В девятом классе у Люды было три четверки. Золотая медаль ей, таким образом, не светила. А о серебряной мы и не знали. Но дело не только в этом.

Если бы сейчас можно было повернуть время на год назад, я все равно бы не поставил Тане примерное поведение. Выходит, мы должны одних учеников оценивать по-одному, других — кандидатов на награждение — по-другому? Знакомая тенденция: школа не заинтересована называть вещи своими именами. Во вред ей это, хотя и на пользу реальному, живому делу. Так, к примеру, она не заинтересована, чтобы в особо трудных случаях ее учеников ставили на учет в милиции. Казалось бы, это в интересах ученика, который еще не сделал рокового и необратимого шага, но уже взят под особый контроль. Однако количество стоящих на учете — один из отрицательных показателей работы школы. И лучше без них. Хотите, чтобы ваши ученики кончили школу с медалью,

26

так, если нужно, смотрите сквозь пальцы на их поведение в девятом. Это хуже для дела, да и не справедливо, но иначе, как мне сказали в министерстве просвещения, «пеняйте теперь на себя».

В Министерство просвещения РСФСР я пошел 6 июня: через несколько дней истекал срок для представления документов на награждение медалью. Меня приняла заместитель начальника одного из управлений. Того самого, которое решает все «медальные» проблемы. Женщина.

Не успел я сказать несколько фраз, как меня перебили:— Об этом не может быть и речи. Без примерного по

ведения в девятом классе медаль не может быть выдана.— Но простите, такого требования нет в инструкции,

утвержденной вашим же министерством.— Ну и что, что нет. Но мы дали на этот счет твер

дые указания и будем жестоко наказывать тех, кто насослушается. Не можем же мы давать медали ученикам,которые совершают хулиганские поступки!

— Какие хулиганские поступки?! О чем вы говорите...Да и оценка «удовлетворительное», поставленная в девятом классе за поведение в прошлом году, значит вовсене то, что она значит в этом, когда введена еще однаоценка за поведение — «хорошее». Значит, в прошломгоду удовлетворительно получали и те, кто хорошо себявел.

Но меня уже не слушали. Тем более что я мешал работать. Аудиенция была окончена.

Я пришел домой разбитый. Дело было даже не просто в отказе. Дело было и не только в том, что именно с этого дня (до него еще была какая-то надежда) меня уже не покидало чувство вины перед Таней, Людой, их родителями, хотя, размышляя, я понимал, что я-то, в общем-то, и не виноват. Убивало другое. Несмотря на свой предпенсионный возраст, я еще по наивности думал, что разговор пойдет о конкретных людях, конкретных человеческих судьбах. О Тане и о Люде. Но их судьбы, их жизнь, как, впрочем, и моя, здесь интереса не представляли. И было больно от мысли о том, что слишком многое остается еще по-старому.

В «Войне и мире» Толстой рассказывает о том, как окончательно разочаровался Андрей Болконский в Спе-

27

ранском, его законодательной деятельности и своем участии в ней. «Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богуча-рово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона — старосту, и, приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало унизительно, как он мог так долго заниматься такою праздною работой».

Я нередко вспоминаю это место романа, когда читаю иные приказы, распоряжения, циркуляры, методические построения, педагогические рецепты. Видишь живые лица своих учеников, представляешь себя за учительским столом, и сразу становится ясно, насколько же худосочно и умозрительно то, что перед тобой.

Вот, скажем, в той же инструкции (§ 74) предусмотрена для выпускников средних общеобразовательных школ похвальная грамота за особые успехи в изучениии отдельных предметов. Дело нужное. Но если бы у нас в школе учился, к примеру, Пушкин и вел бы он себя хорошо (не удовлетворительно — хорошо!), грамоты по литературе мы ему дать не смогли бы: для ее получения необходимо только примерное поведение.

Ну, не давать грамоту тем, кто безобразничает, прогуливает, хамит, хотя и прекрасно знает тот или иной предмет, в этом резон есть. Но не давать тому, у кого хорошее поведение? Это могут придумать только люди, которые в школе лишь иногда сидят на задней парте в качестве лиц, проверяющих и контролирующих. А пока, пока многие наши лучшие ученики по литературе, победители районных и городских олимпиад, уходят из школы, так и не получив заслуженную ими грамоту: у них нет примерного поведения. Естественно, то же самое происходит и по другим предметам. Сколько же формальных пут и уз, до сих пор опутывающих школу!

В первый же день отпуска я прочел в газетах отчет о совещании в ЦК КПСС. Тема совещания — осуществление реформы школы, выполнение решений съезда партии в области народного образования. Как мы помним, съезд обратил внимание на то, что темпы, глубина реализации предусмотренных реформой мер нас еще не могут удовлетворить.

28

Совещание открыл Егор Кузьмич Лигачев. Он говорил о том, что в работе центральных и республиканских министерств просвещения и госпрофобров, их местных органов дают о себе знать косность и бюрократизм. Было подчеркнуто, что дальнейшее углубление демократизации советского общества не может пройти и мимо школы. Вот почему необходимо расширять права педагогических коллективов и педагогических советов, развивать инициативу родительской общественности и вместе с тем создавать условия, чтобы и сами учащиеся были деятельными участниками перестройки школы. Особое внимание было уделено учителю, пропаганде передового опыта, поддержке людей ищущих, творческих.

Я читал материалы совещания и вновь и вновь вспоминал все увиденное и пережитое мною только за один месяц — от последнего звонка до выпускного вечера.

До этого я еще колебался: а нужно ли рассказывать обо всем увиденном и пережитом? Не мелко ли это все на фоне масштабных и грандиозных свершений? Но все более утверждался в мысли, что те мелочи, которые порой мне самому казались только мелочами,— это частицы, из которых и состоит масса школьной жизни, сопря-женная со всей нашей жизнью. Эта масса во многом инертная, консервативная, сопротивляющаяся нажиму времени. И вместе с тем она пронизана новыми токами и потенциями, устремлениями и надеждами.

И увиденное и пережитое мною сквозь призму личного опыта помогает понять многое в современной школе в переходный, поворотный период ее истории. Мое личное перестает поэтому быть только моим личным. А раз так, то я обязан рассказать обо всем, что я увидел, услышал, понял, перечувствовал за один только этот месяц.

На другой день я начал писать этот очерк.

Никогда не приходилось так много спорить, доказывать, убеждать, опровергать, отстаивать, не соглашаться, аргументировать, как в последнее время. Беда многих школьных нововведений и в том, что они насаждались директивно-инструктивно, требуя не мысли, а послушного исполнения и скоропалительных рапортов о внедрении. Время реформы не может не быть поэтому

29

временем размышлений. Где как, а в школе время делать— это прежде всего время думать. И думать сообща.

В четверг 12 июня в нашу школу приехали сразу три инспектора: два из Главного управления по народному образованию Москвы, один из роно. Цель проверки — как в школе осуществляется реформа. В тот день был экзамен в десятом классе, директор школы — председатель экзаменационной комиссии, он должен быть на экзамене. Но у проверяющих свои сроки, так что придется экзаменационной комиссии принимать без председателя.

Один из пунктов обильного вопросника, то ли двадцать третий, то ли тридцать второй, не помню точно,— «Как общественные организации школы содействуют осуществлению реформы». И вот я, как секретарь партийного бюро, и председатель профкома, вызванная по этому случаю из отпуска, даем одному из проверяющих пояснения, отвечаем на вопросы. Благо готовиться мне не нужно: все это время я и сам думал обо всех этих вопросах, а недавно и говорил на эту тему на совещании секретарей партийных организаций школ района.

— Мне кажется, что очень многие понимают реформу школы односторонне. Видят в ней лишь легко видимое, если так можно выразиться, макроизменения: одиннадцатилетка, новые предметы, обучение с шести лет, увеличение времени на труд, повышение зарплаты. Это действительно принципиально важные изменения. Но может ли быть осуществлена реформа без сдвигов в мик-роструктуре того, что называется «учебно-воспитательный процесс»? Между тем эти сдвиги, изменения на клеточном уровне, вроде бы и невидимые,— самое трудное в осуществлении реформы. И без них нет ее. О какой реформе школы можно говорить, если по-прежнему взрослые будут сочинять сценарии комсомольских собраний, если по-прежнему лодыри и бездельники будут получать свои тройки, если по-прежнему на многих и многих уроках будут скука и тоска зеленая?

О том, что сделано в школе для укрепления материальной базы обучения, о наших шагах по организации производительного труда, о работе трудовых лагерей, о том, какой труд (теперь можно сказать, оправдавший себя) был вложен в организацию обучения шестилеток, и о многом другом вам уже рассказала директор школы.

30

Конечно, все эти вопросы были в сфере внимания и партийного бюро. Но на наших собраниях мы особо думали над внутренним содержанием происходящих в школе процессов. Если хотите, когда проверяют школу, то больше всего обычно интересуются той частью айсберга, которая над уровнем океана, которая всем видна. Нас же на партийных собраниях более интересует невидимая, подводная — самая главная часть этого айсберга. Ведь, как известно, именно из-за нее чаще всего и происходят кораблекрушения.

Нас волнует инертность и пассивность старшеклассников, оказененность комсомольских собраний, формализм в проведении многих мероприятий, нравственная нетребовательность учащихся. И мы стремимся заглянуть внутрь, в глубину, в сердцевину, для того чтобы выбрать верный путь. Не всегда это удается. И сегодня многое и в учебной, и в воспитательной работе партийную организацию не удовлетворяет.

Покажу лишь на одном примере направление нашего коллективного поиска.

В течение многих лет во время трудовой практики девятиклассников мы фактически отдавали их на откуп УПК. Ребята уходили работать на месяц, а мы потом получали информацию от УПК об их труде. Это, конечно, ненормально. В очень ответственный период своей жизни (для большинства это первая настоящая работа на производстве) ребята оказывались вне школы, а школа отворачивалась от них.

Вот уже три года, как вся летняя трудовая практика проходит под строгим контролем партбюро. Так, в прошлом году, как классный руководитель девятого класса, я посетил почти всех своих учеников на рабочих местах. Я был в цехе, магазинах, столовых, детских садах, на телеграфе, в учреждениях, смотрел, как они трудятся, разговаривал с их мастерами. А потом, в сентябре, они, как и два прошлых выпуска, писали домашнее сочинение «На практике: работа, люди, я».

Обычно в отчетах о трудовом лете мы говорим о том, сколько и что сделано нашими учениками. И это, безусловно, важный показатель. Меня же, и как учителя литературы, и в этом году как классного руководителя, и как секретаря партийной организации, прежде всего интересовали нравственно-психологические уроки трудово-

31

го лета — для большинства, повторяю, первой в жизни работы на производстве. Читая эти сочинения (сейчас я буду их цитировать, тогда в разговоре, естественно, пересказывал их содержание по памяти), я хорошо понимал, что может быть, в чем-то школьники и необъективны, что некоторые их рассуждения определены присущим юности максимализмом. Но и в этом случае их оценки и впечатления поучительны: нам важно знать, что же осталось в душе ребят, как отпечаталась работа у них в уме и и сердце, с чем ушли они с предприятий и учреждений.

Посещение ребят во время работы (в прошлые годы мы выделяли для этого кроме классного руководителя еще и членов партии), их сочинения давали поучительный материал для анализа. Анализ этот и представлялся партийному собранию, а критические замечания ребят доводились до сведения УПК, а если это было необходимо, то и райкома партии.

Большинство старшеклассников писали о благотворных уроках трудового лета. Важнейший урок, полученный на практике,— это понимание трудности работы на производстве, понимание, которое, увы, отсутствует у большинства наших учеников (другое дело — и это, конечно, ненормально,— что этот, как и другие уроки практики, приходит так поздно). За время практики ребята почувствовали себя причастными к большой трудовой жизни. Они получили зарплату, многие первую в жизни («самый лучший и самый счастливый день в моей практике»). Они увидели людей, отношение к труду которых стало для них примером. Они убедились, что труд — это не только профессиональные умения и навыки, но и общение с людьми. Короче, они повзрослели.

Как-то вспомнил слова из моего сочинения «Еще шестнадцать или уже шестнадцать»: «Я взрослею, а значит, я должен отдавать что-то людям. Пока я отдаю мало (хотя стараюсь отдавать все, что могу). Но я стремлюсь к той высоте, достигнув которую смогу отдавать людям все возможное, гореть, как говорится, в полный накал». Это было в самом начале девятого класса. Я еще не был знаком с реальной трудовой жизнью, а теперь... Нет, нет, не подумайте, что это мое мнение изменилось или что я разочаровался в жизни. Просто к тому розовому цвету, который так и излучает эта фраза, пахнущая сладким запахом романтизма, прибавился черно-белый оттенок, отдающий машинным маслом и потом,

32

И вместе с тем в сочинениях десятиклассников были и горькие, тревожные страницы. Ограничусь лишь тремя примерами.

Благодарна практике за то, что в министерстве увидела на деле, как люди умудряются ничего не делать на своем рабочем месте. Что, я думаю, поможет мне никогда не сделаться такой же в работе, как люди, с которыми мне довелось работать целый месяц.

В нашем отделе (ученица рассказывает об одном из НИИ) всегда было довольно весело. На мой взгляд, напряженной умственной работой никто себя особенно не утомлял, потому что в отделе постоянно раздавались телефонные звонки по совершенно различным (часто не связанным со службой) поводам. Так, мимо нашего отдела не проходило ни одно важнейшее международное событие или происшествие. Иногда даже на отстаивание личной точки зрения уходила значительная часть рабочего дня. Женщины., естественно, обсуждали различные наболевшие вопросы о детях и семье, еде и одежде. Мужчины спорили о спортивных состязаниях, а также обсуждали телепередачи, предстоящие командировки и предсказания синоптиков.

После первой недели наступили времена безделья, нам не было работы. Мы обращались к мастеру, начальнику цеха, но дела не было. Лично я играл в козла, в шахматы, курил, бродил по заводу и после двух вместо четырех часов уходил домой, а иногда только приходил, и меня отпускали. Так было до конца моей практики — работы не было. Но деньги я за что получил? Уверен, я-то не заработал за одну первую неделю, когда была работа, 40 рублей.

И вот над чем все это заставляет задуматься. Не упрощаем ли мы подготовку школьников к труду, когда порой все сводим к проблемам чисто технологическим, стремясь прежде всего, а иногда и только, вооружить их лишь определенными навыками и умениями? Да, конечно, эти профессиональные умения, навыки очень, очень необходимы. Труд — не абстракция, а конкретное дело, но между тем как часто мы видим абсолютное отсутствие профессионализма. Все это так. Однако как в самом труде, так и в любом коллективе существуют определенные и нелегкие нравственно-психологические перегрузки. И к ним ведь тоже нужно готовить заранее и умело. Готовить, в частности, и к противостоянию. Короче, подготовить молодого человека к труду — это не только сформировать его как элемент производительных сил, но и подготовить к работе в определенных производственных от-

33

ношениях. А вот это мы делаем все еще очень плохо...Инспектор слушает, не перебивает, записывает, не возражает,

поддерживает. Но идет ли услышанное от тысяч учителей, сотен директоров школ, от самих ребят дальше записных книжек? Доходит ли по назначению? Откликается ли делами?

Пятница, 13 июня, началась собранием педагогического коллектива. Обсуждали проект ЦК КПСС об Основных направлениях перестройки высшей и средней специальной школы. Естественно, больше всего говорили об образовании педагогическом. Интересно было слушать молодых учителей: они только что вышли из стен пединститута. Все сходились на одном. С одной стороны, бу-дущий учитель недостаточно образован как специалист по тому или иному предмету. Он очень далек от той науки, которую ему предстоит представлять в школе. Скажем, будущий физик или химик может прийти в школу, так ни разу и не побывав на современном заводе или в современном научно-исследовательском институте своего профиля. А с другой стороны, он не подготовлен и педагогически. И это во многом связано с тем, что преподаватели педагогических и методических дисциплин в пединститутах и институтах усовершенствования учителей нередко бесконечно далеки от школы, учителя, детей.

Я слушал, при этом вспоминал больницу и вот о чем думал. За последние 10 лет я побывал в четырех разных хирургических клиниках. И привык: обычную операцию делает врач, более сложную — ассистент кафедры, очень трудную — доцент, а уж если что-то особое — тогда сам, шеф, завкафедрой. Я как-то спросил своего одноклассника, хирурга-травматолога, доцента мединститута: «А ты сам-то еще оперируешь?» Так он на меня обиделся за сам вопрос. Кто знает, если бы для работников педагогической науки и преподавателей педагогических вузов ввести звание методист-учитель подобно присваиваемому учителям звания учитель-методист, то многие ли его смогли бы получить?..

После собрания мы перешли в учительскую: в жизни директора нашей школы исполнялась круглая, очень круглая дата. Нет-нет, все было вполне в духе времени. Мы запивали бутерброды и овощи соками и водами и провозглашали тосты под эти же соки и воды.

Бывают в нашей беспокойной учительской жизни,34

полной беготни, спешки, суетни, редкие минуты душевного спокойствия и умиротворенности. Тогда на задний план отходят естественные в любом коллективе взаимные симпатии и антипатии, разногласия, споры, порой весьма острые конфликты, и прежде всего ощущается единство разных людей, призванных действовать согласованно и дружно во имя общего дела. Тем более что многие из нас уже подолгу работают друг с другом и большинство и не собирается работать в другом месте, в другой школе или еще где. Именно так душевно, тепло, дружно, едино, несколько размягченно было и тогда.

А вот чай допить мне не удалось: меня срочно вызывали в районный методкабинет, где заседала районная медальная комиссия. Все наши претенденты получили на экзамене четыре по русскому языку, тем самым могли расчитывать лишь на серебряную медаль, а ею распоряжался район, в то время как золотой — по-прежнему город. Так вот, в районе проходили документы единствен-ной из наших десятиклассниц (нам еще предстоит встретиться с нею), которая «не сошла с дистанции». Я должен был дать некоторые разъяснения по классному журналу. К тому же комиссия обнаружила у нашей ученицы пятерку по русскому языку, которая, по общему мнению, была переделана мной из тройки. Соответствующая запись была сделана в наградном деле в специально предусмотренной на этот счет графе «Подчистки и подправки». Мне предстояло дать необходимые пояснения. Я подтвердил, что действительно ошибся и потому оценку переправил, но что криминала здесь нет: даже если бы в журнале была тройка, она не мешала верно выставить итоговую оценку, которую я и вывел. Получив дружеский совет в дальнейшем в таких случаях рядом с исправленной оценкой ставить круглую печать и визировать сделанное исправление подписью директора школы, я в последний раз попытался, естественно, ничего не сказав про свой визит в министерство, вернуться к награждению медалями Тани и Люды. Увы, безрезультатно.

Из методкабинета — в роно. Когда я лежал еще в больнице, районный отдел народного образования попросил назвать имена десятиклассников, которых школа рекомендует в пединститут. Мы назвали Люду. Она была вызвана на собеседование, прошла его и, естественно, ждала обещанное направление. Но вот вчера позвонили в

35

школу, что его не будет. Вновь я доказывал, рассказывал, возмущался, шумел, но тщетно: на двенадцать заявлений школ дали три направления, наша кандидатура не оказалась среди самых достойных. Люда и здесь оставалась ни с чем.

Теперь, когда окончательно все точки над «i» были поставлены, надо было все сказать девочкам. Нельзя же, чтобы они и дальше ждали, надеялись, а на выпускном вечере обрушить на них отказ. С Людой я решил поговорить во вторник после экзамена по физике, а Тане позвонить сегодня же, вначале поговорив с мамой. Нет необходимости объяснять, как тяжело мне было звонить. К телефону подошла мама. Я все объяснил ей.

— А вы говорили о справедливости! Где же она?Что я мог ответить? Что я мог сказать? Чем оправдаться? Ну,

хорошо, я сделал все, что возможно. Да, я мог поносить министерство, говорить о чиновничьем равнодушии и бездушной казенщине. Но что это меняло? Та самая справедливость, именем которой я так клялся на последнем звонке и к которой взывал, на сей раз не торжествовала...

Но меня ждал еще один телефонный звонок. Приблизительно через час телефон зазвонил у меня.

— Вы, конечно, удивлены, кто с вами говорит. С вамиговорит... директор... Я очень хотел бы приехать к вам вшколу и поговорить с вами. О чем? Ну, встретимся, скажу о чем. Так в среду в десять! Хорошо. До встречи. Простите за беспокойство.

Мы уже договорились, что некоторые имена и названия в этом очерке по причинам, совершенно понятным, будут изменены. Так вот, мне звонил директор, скажем так, одного учреждения. Учреждения, которое знает весь мир.

О чем предстоял разговор, я, естественно, знал. Он и сам по себе был для меня тяжел и неприятен. Но теперь, после того как я не смог ничего сделать для Тани и Люды, становился просто зловещим.

А история вот какая. У меня в классе учился сын (назовем его Виктором, Витей) заместителя директора того самого учреждения, директор которого мне только что звонил. Папа занимался зарубежными делами своего учреждения и по нескольку месяцев подряд проводил за границей. Но и когда был в Москве, в школе не появлял-

36

ся, так что я его до января 1986 года ни разу и не видел. А в январе нужно было собрать всех отцов (о чем у нас еще будет разговор), а Витин отец мне был особенно нужен. Тогда я и услышал, что папа настолько занят, что ходить в школу на родительские собрания вообще не может. «Ничего страшного,— сказал я,— мы ознакомим его с материалами родительского собрания через партком». Время, естественно, сразу нашлось.

Незадолго же до того как я лег в больницу, Витя проходил комсомольскую аттестацию. Аттестационная комиссия в составе членов классного бюро, представителей комитета комсомола, учеников других классов и одного члена партии не сочла возможным считать Витю участником Ленинского зачета: за все время обучения в нашей школе, начиная с девятого класса и по сей день, он вообще не участвовал в общественной работе. Аттестация была отложена на два месяца. Именно тогда я и спросил его, куда он собирается после школы. Оказалось, в институт международных отношений. И тут я сказал, что, как классный руководитель и как секретарь партийного бюро, буду против того, чтобы ему дали необходимую рекомендацию. На другое утро за объяснениями и разъяснениями пришла мама. Сославшись на то, что я работаю последние дни, и что, судя по всему, не мне придется решать этот вопрос, я отказался от разговора по существу, но подтвердил, что изложу перед уходом из школы партийному бюро свою точку зрения.

Когда же стало известно, что я вышел из больницы и что, хотя у меня бюллетень и уроков я не буду давать до конца учебного года, но в школе появляться буду, в первый же день меня ждала в школе Витина мама. Разговор был тяжелый, но не мог же я сейчас ответить, как отвечал на телефонограммы, зовущие на очередное совещание: «Меня в школе нет, я болен».

Я изложил свою точку зрения:— Витя, мягко говоря, не очень ответственно относится к учебе.

Да, я согласен с вами, что не у всех есть математические способности. Но ведь он с прохладцей занимается и по другим предметам. (Потом, готовясь к педсовету, я подсчитал, что только за второе полугодие у него по разным предметам 22 двойки.) Он собирается в вуз языковый, а у него тройка по английскому языку. Он собирается в вуз идеологический, а у него тройка по об-

37

ществоведению (экзамен он сдаст на четыре). Вы знаете, какое значение придается сейчас отношению ребят к труду. В нашем классе почти все по итогам экзамена в УПК имеют четверки и пятерки и разряды по профессии. Витя — один из немногих, у кого тройка и нет разряда. Общественной работой он занимался только последние два месяца. И вот что еще: не замечал я никакого интереса к международным проблемам и делам. У нас были труд-ности с организацией политинформаций. Мы обращались ко всем ребятам: если кого что интересует, расскажите другим. Витя проявил полное равнодушие.

— Вы предъявляете к нему какие-то особые, повышенные требования. А он обычный, обыкновенный мальчик. Я была в МГИМО. Теперь там именно такие, а некакие-то особые требуются.

— Не спорю, он во многом обыкновенный современный молодой человек. Но вы знаете существующую процедуру для поступления в МГИМО: рекомендация комитета комсомола, рекомендация партбюро, и то и другоеутверждаются райкомом комсомола и райкомом партии.Значит, все-таки предполагается, что в этот вуз происходит отбор лучших, проверенных ребят.

— Я хорошо знаю своего сына: он по-настоящемуидеен, и я не сомневаюсь в его патриотизме.

— А я и не ставлю под сомнение это. Но встаньте намое место: я десять лет секретарь партийной организации школы. Мне в районе верят. Как я пойду в райком срекомендацией вашего сына? Что я смогу сказать, оправдывая эту рекомендацию?

— Значит, за два года вы не сумели в нем разобраться и сейчас знаете его очень плохо.

— Вполне возможно.Начались звонки в школу. «Тут звонили из МГИМО, жаловались

на вас»,— сказала мне через несколько дней директор школы. Я понимал, что мне предстоит встретить мощное, хорошо подготовленное и сильно подкрепленное наступление. Я вынужден был предпринять шаги по укреплению своих позиций.

Прежде всего я пришел после уроков в класс и изложил все свои соображения: необходимо было в первую очередь избавиться от кривотолков и слухов. Несколько мальчиков со мной не согласились: «Ему очень хочется туда поступить. А вы мешаете осуществиться его

38

заветному желанию. Это несправедливо». Мысль о справедливости права на осуществление наших желаний, очевидно, этим ребятам пока еще в голову не приходила.

Я спросил, что думает по этому поводу секретарь комитета комсомола, кстати, не моя ученица. Она сказала, что ее личное мнение и мнение комитета здесь абсолютно однозначно — только нет. Тогда я вынес вопрос на педсовет, откровенно сказав, что между мной и Витей (а он тоже был настроен наступательно, все время подчеркивая при этом, что является жертвой несправедливых гонений) и его родителями назревает конфликт. Педсовет единогласно поддержал мою позицию.

И вот теперь этот звонок. Будут уговаривать, уламывать, сулить — благо сулить было что (а в том, что меня попытаются «купить», не сомневался никто из знавших эту историю, а знали ее многие). Начавшийся так интересно и хорошо, день, затем весь пошел кувырком и вот теперь заканчивался так погано. На душе было муторно.

Из-за моей болезни встреча с директором того учреждения, где работал папа моего ученика, не состоялась. Мы разговаривали по телефону. «Скажите, это очень серьезно и принципиально — то, что у вас в школе с сыном моего заместителя?» Я начал рассказывать. Вскоре он меня перебил: «Не надо дальше. Знаете, однажды король, приехавший в другую страну, спросил, почему его не встретили салютом. Ему сказали, что тому есть четырнадцать причин. Первая — нет пороха. «Не продолжайте,— сказал король,— достаточно первой причины». Тем не менее я продолжил и изложил все свои аргументы. «Простите, что я вам звонил и что я вас побеспокоил»,— сказал мне директор и повесил трубку.

Было стыдно, что я плохо подумал о человеке, которого совершенно не знал. И вместе с тем на душе стало хорошо. На другой день, благо было известно, что я болен и на работе не буду, папа пришел к директору школы жаловаться на то, что с его сыном сводят счеты.

Ах, папы, папы! Ах, мамы, мамы!Декан факультета одного из самых престижных вузов страны,

преподаватель марксизма-ленинизма, Вити-на мама конечно же изучала со своими студентами, с

39

коллективом факультета материалы XXVII съезда партии. И безусловно, говорила и о повышении требовательности к кадрам, и об утверждении принципов социальной справедливости, и о необходимости строго и нелицеприятно отбирать молодежь в высшие учебные заведения, и о борьбе с протекционизмом, и о партийной принципиальности. Конечно же. Безусловно. Так ведь там шла речь про других, а здесь — собственный сын.

А в собственных детях все больше и больше стали волновать нас не их душевный мир, не их переживания, не их раздумья, не их смятения, не их нравственные устои, а успехи: учебные, спортивные, олимпиадные — в общем, деловые. Как-то я сказал одной маме о ее дочери, что у нее хорошее, отзывчивое сердце. Так мама вроде и не очень-то обрадовалась: что сердце, когда она делает так много ошибок — не поступит никуда.

За два года работы классным руководителем были у меня один черный день и одна черная ночь.

Летом перед началом работы с классом прочел я книгу Ш. Амонашвили «Здравствуйте, дети!». Многому она меня научила, хотя и рассказывает о работе с шестилетками. Но одна ее мысль такая вроде бы элементарная, ну просто поразила: вот уж чего никогда в голову не приходило!1

Амонашвили писал об открытых уроках для родителей. Ведь действительно, за десять лет пребывания в школе родители ни разу не видят своего сына, свою дочь в том деле, которому прежде всего и посвящена их школьная жизнь. А это, как подсчитано, примерно десять тысяч уроков. И ни на одном из этих десяти тысяч уроков папа и мама так никогда и не увидят своего ребенка. Конечно, ненормально.

Я загорелся этой идеей. Но вскоре выяснилось, что у нас в районе некоторые учителя уже проводят такие уроки. Больше того, оказалось, что в начале учебного года прошли они и в первых классах нашей школы. Ну что ж, теперь очередь за мной.

Освоившись в новом классе, начинаю готовить открытый урок для родителей. Выбираю тему: повесть Василия Быкова «Обелиск». Взял урок по современной литературе, чтобы родители лучше увидели, как размышляют их дети не только о литературе — о жизни, как ищут, как думают, как спорят. Заранее объявили тему не

40

только девятиклассникам — папам и мамам: пусть тоже прочтут повесть, если еще не читали ее. Переделали расписание, чтобы урок (точнее, два сдвоенных урока) был в субботу. Прошу выяснить, чьи родители придут. Поднимают руки почти все. Значит, в классе мы не поместимся. Делаем выгородку в актовом зале. Поставили стулья для ребят и учительский стол так, чтобы родители видели лица учеников (обычно на открытом уроке сидят на последних партах — ребят видит только учитель). Волнуются ребята, волнуюсь я. На урок приходят директор школы, завуч, учителя литературы, учителя других предметов, которые свободны в это время. И семь родителей. Семь из тридцати семи.

После урока, отправив домой школьников, спрашиваю, есть ли вопросы ко мне. И первый же вопрос меня добивает: «Почему вот эту девочку вы спросили четыре раза, а моего Колю ни одного?»

Долго не мог прийти в себя. Дал себе зарок, что никогда, никогда уроков для родителей давать не буду.

На следующий день, в воскресенье, я читал лекцию на подготовительных курсах при МГУ и встретил там одного из старейших московских учителей литературы. Сам я когда-то учился в школе по его учебнику. А недавно он отметил пятидесятилетие преподавания литературы в одной и той же школе. Я спросил его, чем отличается довоенный старшеклассник от современного. «Те были интеллигентнее, эти информированнее. Тогда родители больше внимания уделяли школе. Теперь они считают своей задачей хорошо накормить и хорошо одеть, остальное — школа». Как и всякое обобщение, и это во многом неточно. И все-таки, и все же.

Пишу обо всем этом вовсе не для того, чтобы составить «перечень взаимных болей, бед и обид». Дело это зряшное, ненужное да и неблагородное. Но меня волнует судьба поколения, входящего в жизнь, и я не могу не думать о тех социальных, нравственных явлениях, которые просматриваются и за буднями повседневной школьной жизни. За сдвигами школьного быта — определенные смещения не только школьного бытия.

Особенно тяжело бывает в конце учебного года.Помню, несколько лет назад приходит в середине мая одна мама:

«Лев Соломонович! У нас в доме собираются очень интересные люди (она называет имена актеров, пи-

41

сателей, художников). И мы очень рады будем видеть вас у себя». О да, конечно, мне бы было очень интересно поговорить с этими людьми, познакомиться с ними. Но не пивать мне с ними ни чая, ни кофе: уже сейчас знаю, что все равно мамин сын получит в аттестате по литературе тройку и не бывать мне в салоне, не бывать.

Или вот не раз, не два ты говоришь с милой, интеллигентной мамой о вполне милых и интеллигентных вещах, ну, скажем, о двухтомнике Цветаевой («Кстати, у нас есть возможность доставать книги в писательском отделе книжной лавки писателей. Может быть, вам что-нибудь нужно?»), последней выставке, новинках литерату-ры. И тебе открывают самые сокровенные семейные тайны, рассказывают о тех перипетиях нелегких отношений дочери с матерью, отцом, отчимом, перипетиях, которые мучительно дочерью переживаются. И ты стремишься, чем можешь, принять участие во врачевании этих душевных ран своей ученицы, хоть ты и не классный руководитель в ее классе. Тем более что человек она глубокий, содержательный, хотя и нелегкий. Да кто легкий? Но вот на экзамене (бывает и такое), а затем соответственно и в аттестате дочь получает на балл меньше, чем рассчитывала вся семья, а еще действует средний балл аттестата, и с тобой перестают разговаривать, здороваться, идут в районный отдел народного образования на прием к заведующей и подают на тебя жалобу, на твою черствость, бездушие, бестактность по отношению к ранимому ребенку.Хозрасчетные отношения все больше и больше вторгаются и все больше и больше утверждаются в отношениях между школой и родителями учеников. Вот почему так остро воспринимаешь иное. У меня учился внук большого ученого, настоящего гуманитария. Так получилось, что по ряду семейных обстоятельств в десятом классе он перешел в другую школу. В последний день, попро-щавшись со мной (обычно в таких случаях ученики не считают нужным прощаться с учителями, он передал мне письмо от деда: Москва. 18.10.79

Глубокоуважаемый Лев Соломонович, пока мой внук Миша учился в Вашей школе, мне казалось неловким обращаться к Вам с моим желанием — познакомиться с Вами не только по рассказам мо-

42

его внука, но и лично. Теперь, когда Миша перешел в другую школу, мне кажется, что мое желание можно осуществить, если Вы не будете против этого возражать. Мне очень хотелось бы увидеть Вас в моем доме, где, как я думаю, для Вас будет много интересного.

Желаю Вам всего самого доброго и ожидаю Вашего ответа (надеюсь — благоприятного).

Моя дочь... присоединяется к этому посланию.Мой телефон...

Я показывал это письмо многим моим друзьям и знакомым. Все ахали, охали: «Надо же. Как в XIX веке!», «Сохранились же еще такие люди». И это было самое печальное, что ахали и охали, глядя на это письмо, как на диковинку, как на что-то совершенно удивительное. Да и сам я его именно так воспринял. А между тем это было обыкновенное письмо. А в доме деда я бываю до сих пор. И дом этот открыл мне очень многое в жизни и в искусстве.

Вот почему меня больше всего тронули на выпускном вечере слова благодарности, сказанные после окончания торжественной части родителями Тани: у них-то были все основания быть обиженными на школу. Но порядочность есть всегда порядочность. Ничем не омрачились мои отношения и с Таней, и с Людой. И я надеюсь, что еще не раз увижу их и других своих выпускников и в школе, и у себя дома. Даже несмотря на то, что им еще предстоит в этом очерке прочесть о себе достаточно горькие строки.

...Врач не выписывал меня на работу девять дней, но полностью дома мне удалось провести только четыре дня. И хотя за время бюллетеня удалось выкроить время и для чтения и прочесть «Ювенальное море» Андрея Платонова, «Плаху» Чингиза Айтматова и «Карьер» Ва-силя Быкова, работать приходилось не только в школе, но и дома. Нужно было закончить характеристики, а их как-никак 37. Я, правда, брал нужные материалы в больницу, хотел делать по одной характеристике в день, но из этого ничего не получилось. Начал работу в конце мая, когда еще не было экзаменов. Теперь пора была кончать.

43

Многие характеристики писать было легко. Вот, скажем, эту: «Павел А. учился в школе № 232 Дзержинского района города Москвы с первого класса. Зарекомендовал себя как серьезный, добросовестный ученик. Так, в девятом и десятом классах только по двум-трем предметам имел четверки, все остальные оценки — пять. Особые склонности проявил к изучению физики. На районной олимпиаде по физике занял второе место. Хорошо проявил себя во время летней трудовой практики. По итогам трудового обучения и трудовой практики ему присвоен разряд по профессии. За отличную работу в школьном лагере труда и отдыха в Запорожье премирован совхозом. Член ВЛКСМ. Член комитета комсомола школы. Участник Ленинского зачета. Ответственно относился к работе в комсомольском оперативном отряде. Принимал активное участие в спортивно-массовой работе. За участие в создании учебной^ базы школьного тира и хорошую подготовку и проведение игры «Зарница» на местности награжден грамотами... Пользуется уважением товарищей...» А сколько еще можно было бы добавить. Рассказать о том, что всегда, когда что-нибудь надо было сделать, а у большинства находились неотразимые причины не делать, можно было смело обращаться к Паше.

«Он у нас вообще как святой»,— сказала мне одна из десятиклассниц. Можно было бы рассказать, что у него есть ежедневные обязанности перед семьей и что он каждый день занимается и играет с младшей сестренкой. И не отсюда ли его человеческая надежность?

Правда, даже Паша однажды подвел нас отчаянно. Мы собрались летом на два дня в Мелихово (почему в Мелихово, будет ясно потом). А у Паши недалеко от Мелихова дача, и он должен был вывести нас на место для ночлега. Поэтому он попросил разрешения не приходить в субботу утром на вокзал: он уедет на дачу в пятницу вечером и утром встретит нас в Лопасне. Приезжаем в Лопасню — Паши нет, в Мелихове — тоже нет. Решили, что что-то серьезное случилось. Но потом в Москве Паша скажет: «А к нам гости приехали!» Я же был настолько в нем уверен, что, несмотря на свой почти сорокалетний туристский опыт, не взял карты. И пока мы искали ночлег, попали под грозу и промокли до нитки. И тут еще раз обнаружилось, насколько необязательны, ненадежны многие ребята (страшный бич класса!). Ска-

44

зано было в Москве: взять белье, рубашку и обувь про запас. И вот оказалось, что больше половины этого не сделали.

У Паши это был единственный срыв. Вообще-то он человек, на которого можно положиться, надежный человек. И ясный. Так, во всяком случае, мне кажется. А над сколькими характеристиками я сидел, не зная, что писать.

Слишком часто мы в школе судим о тех, кто сидит перед нами за партой, лишь на основании их учебной деятельности и успехов на уроках. В представлении учителя понятия «ученик» и «человек» сплошь и рядом становятся идентичными. Не только учителя, но и родители, сами дети приучаются смотреть на школьников сквозь призму отметок. Не конкретные знания, а личность ученика оценивается в зависимости от полученных оценок. Хорошо об этом писал Ш. Амонашвили: «Куда ни пойти, первый вопрос, который будет задавать взрослый школьнику: «Как ты учишься?», то есть: «Какие у тебя отметки?»

Желая избежать этой опасной односторонности, я стремился увидеть своих учеников в самых различных ракурсах. И только тогда, когда вижу своего ученика на своем уроке и на уроках по другим предметам, в физкультурном зале и на субботнике, во время летней трудовой практики и в походе у костра, в музее и в театре, на комсомольском собрании и при обсуждении кинофильма, на школьном вечере и во время поездки в другой город, на посту дежурного по школе и у него дома, в кругу семьи, я могу более или менее полно составить себе представление о нем как о человеке.

И все-таки, и все же.В начале девятого класса пишем сочинение: «Еще шестнадцать

или уже шестнадцать».Характерные признания: «Впервые в жизни я берусь

анализировать свою жизнь», «Если говорить откровенно, то над многими поставленными вопросами я раньше не задумывалась».

Между тем потребность в осознании себя в мире и мира в себе у старшеклассников огромна. Из тех же сочинений: «Появляется свой, совершенно новый, разумный и осуждающий взгляд на всех, и в первую очередь на себя», «Вопросы, казавшиеся предельно ясными, вдруг

45становятся сложными и неразрешимыми проблемами», «По мере моего взросления мир из розово-голубого превращается в такой пестрый и разноцветный, что часто «рябит в глазах». И не видно четкой границы между цветами. И часто не знаешь, какого ты цвета».

Скажу честно: и у меня часто рябит в глазах, и я не всегда четко вижу, какого они цвета.

Вроде бы хорошие ребята. Большинство — труженики. У большинства — интерес к жизни и в жизни. Многие читают, серьезно интересуются кино, театром... Но взять хотя бы нашу

январскую поездку в Таллин!В Москве проходили курсы учителей русского языка

национальных школ. Наша школа проводила для них семинар. Два сдвоенных урока литературы в своем десятом классе давал я. Ребята понравились. Потом на обсуждении о них было сказано много хороших слов. И тогда я напросился в гости на январские каникулы. Нас пригласили в одну из школ Таллина.

По всем существующим параметрам поездка прошла хорошо: все здоровы, не было нарушений дисциплины, многое видели. Короче, поездка эта вошла в актив работы школы в дни каникул. И все-таки я решил сразу же после возвращения провести чрезвычайное родительское собрание с обязательной явкой всех родителей, а у мальчиков — пап.

Давно уже не удовлетворяют меня родительские собрания в школе. Начинаешь что-то говорить — входит учитель математики со своими проблемами, продолжаешь— свои вопросы у учителя физкультуры, а потом ты сам должен сбегать в другие классы, в которых ты ведешь уроки. Сплошное мельтешение. Что же удивляться, что все меньше и меньше родителей приходят на со-брания!

Я взял ключ от школы, посадил двух учеников встречать и раздевать родителей, и в пустой школе мы собрались вечером. Увы, в первый раз не для того, чтобы говорить о сменной обуви, завтраках, грамматических ошибках, спортивной форме, успехах по математике, дополнительных занятиях, а для того, чтобы вместе подумать о главном — какими входят в жизнь наши дети. Мы договорились с самого начала, что надо сразу же исключить любые попытки валить вину друг на друга. Наши радости и беды общие, и наша ответственность об-

46

щая. Я сразу же сказал, что, как ни неприятно будет слушать то, о чем пойдет речь, прежде всего я спрашиваю с себя и в первую очередь ответственность берет на себя школа. А затем, не называя фамилий, рассказал подробно о нашей поездке в Таллин — дал педагогический анализ ее.

Здесь же из всего мною рассказанного я воспроизведу лишь три сюжета. На самом деле их было значительно больше.

Нас встретили радушно и гостеприимно. Были заказаны все экскурсии. К нашему приезду один из классов был превращен в уютное кафе, где сразу после поезда нас ждали на столах свечи, хвоя, маленькие бутерброды, сладости, приготовленные эстонскими ребятами, чай. Потушили свет, зажгли свечи, включили музыку. Нас поселили в кабинете литературы, дали посуду, электрический чайник, приобретенные школой для шестилеток новенькие матрацы, естественно в количествах, намного превосходящих число приехавших. С них-то все и началось.

Мы поставили посередине класса столы, а слева и справа вдоль стен — от стены до стены постелили сплошным ковром детские матрацы. Всем было мягко, но тесно. И тогда группа мальчиков попросила разрешения перебраться в рекреацию перед кабинетом. Они весьма уютно устроились там, но сразу же нескольким девочкам не хватило матрацев. Поскольку на их просьбу мальчики ответили безоговорочным отказом, мне пришлось приступить к экспроприации. Это вызвало брожение и возмущение. Один из десятиклассников попытался взывать к справедливости и моей совести: «Посмотрите: у Нади с Зиной на двоих три матраца. Значит, на каждого человека приходится по полтора. А теперь подсчитаем, сколько у нас приходится на каждого. Пойдемте в класс и там все пересчитаем. Иначе несправедливо...»

Я ошалел:— Когда мы ехали в Таллин, ты в поезде все время

млел около Зины. А теперь ты высчитываешь, под чьей,прости, попой — ее или твоей — больше и мягче постелено. И потом вы же все здесь спортсмены, разрядники.

Это вызвало всеобщее негодование:— А при чем тут спорт?— Значит, если спортсмен, то лежи на голом полу.

47

— Нет, тут-то вы уж совсем не правы.Я стал выходить из себя:— Ну, во-первых, не на голом полу: ведь у вас почти

у всех с собой спальные мешки. Да и на голом полу проспать небольшая беда. А что касается спорта, то, на мойвзгляд, это не только рекорды, достижения, грамоты,мускулы, секунды, метры, килограммы, а прежде всегомужество, рыцарство, благородство. А иначе вообще зачем занятия спортом?

Замечу здесь, что, судя по моим наблюдениям за школьным спортом, далеко не всегда в здоровом теле здоровый дух. Слишком часто вижу я как раз наоборот — нездоровый дух в здоровом теле.

Три матраца отдали. Но атмосфера явно сгущалась. Гроза разразилась на следующий же день.

Дежурные привезли из города две коробки гриль-кур. Одна курица на двоих. Для ужина неплохо. Вхожу в класс и вижу: за столом сидят мальчики, некоторые вальяжно развалившись, и аппетитно уминают кур. На нескольких оставшихся стульях где по одной, а где и по две сидят девочки, остальные робко ждут своей очереди. Учительнице, с которой мы вместе приехали, места нет. Мне тоже. Я потерял всякий контроль над собой.

— Жрете! — заорал я, со всею силой швырнув стул,который оказался у меня под рукой.— А учителя стоят!А девочки без еды! И никому не стыдно!

Хлопнув дверью, вон из класса. За мной учительница. Пришел в физкультурный зал, а меня трясет/ Вскоре приходят все девочки. Мальчики, бросив есть, кусок все-таки уже не шел в горло, ждали меня около лестницы...

Во всяком случае, когда ехали обратно, тяжелые чемоданы девочек несли мальчики (а там, на лестнице, слышал я и такое: «А мы что, виноваты, что у них так много шмоток с собой!») Последний аккорд в Москве. Многие, и девочки и мальчики, не то что спасибо, до свидания не сказали. Вышли из вагона — и поминай как звали.

И вот теперь на собрании я спрашиваю родителей: «Откуда это? Как мы дошли с вами до такого? И что нам теперь делать?» А они меня спрашивают о том же. «У меня мать умерла недавно,— рассказывает отец одного из десятиклассников.— А сын мне и говорит: «Что ты так убиваешься? У всех умирают родители, не у тебя

4S

одного». Вы же его знаете, неплохой же парень. Но откуда такое?»«От того, что вокруг происходит,— говорит мама де-

сятиклассницы.— Вот я работаю в лаборатории. Время от времени нам приходится таскать тяжелые ящики с реактивами. Так мужчины говорят: «У нас здесь на работе нет ни мужчин, ни женщин, у нас только сотрудники». Время такое. Вокруг так».

О времени больше всего и говорили. Меня же попутно окрестили Дон Кихотом.

— А может, дело не только во времени? — вступила в разговор все время молчавшая учительница, с которой мы вместе ездили в Таллин и сын которой учится в этом же классе.— Двенадцать человек из этого класса я как классный руководитель вела с четвертого по восьмой. И мне сейчас особенно тяжело. И не о времени — о себе я сейчас думаю: что не так сделала, в чем промахнулась? Посмотрите и вы на ребят через себя. Вот этим летом мы были в трудовом лагере в Запорожье. Поверьте, нелегко нам было. Одно ежедневное купанье в Днепре чего стоило. Приехали в Москву. Понимаю: вы не видели своих детей целый месяц, обрадовались, спешили домой, где, наверное, наготовили всяких угощений. Все понятно. Но ведь ни один из встретивших нас на вокзале родителей не подошел к учителям сказать спасибо, просто попрощаться. Так чего же вы хотите сейчас от ребят?

Да, трудное было собрание. И все-таки нужное. Это было общее мнение. Увы, всех проблем оно не сняло.

Когда я начинал работать, больше всего хлопот было с мальчиками. Сегодня, и это не мое только мнение,— с девочками. Тут как раз самое время познакомить вас еще с двумя ученицами моего класса. Назовем их Оксана и Наташа. Обе пришли к нам в девятый класс из других школ.

Так вот однажды — было это в самом начале девятого класса — Оксана не пришла в школу, на второй день ее вновь нет. Звоню домой, телефон не отвечает. На третий день — телефон молчит. На четвертый — то же самое. На пятый день одна из Оксаниных подруг говорит мне, что ей звонила Оксана и сказала, что у нее в тя-желейшем состоянии мать и что она почти круглые сутки в больнице. Первая же мысль: девочке нужно помочь. Надо узнать, в какой больнице мать. Звоню на

49

работу — трубку берет мама. Нетвердым, срывающимся голосом спрашиваю, как ее здоровье. Оказывается, что она здорова, ни в какой больнице не лежала и уверена, что дочь ежедневно ходит в школу. А телефон? У телефона, как выяснилось потом, был перерезан шнур.

Прошу администрацию приказом по школе объявить строгий выговор. Рассказываю обо всем классу. Как известно, школьники прогулы товарищей не осуждают. Здесь было всеобщее возмущение. Это было святотатство — так его и восприняли. Вызываю мать в школу. Разговор беспощадный, резкий. Оксана сидит опустив заплаканные глаза. Мне тоже плохо.

Но впереди жизнь. Надо думать о ней. И о том, как тяжело сейчас Оксане, если она все поняла и пережила. А мне кажется, что это так. На следующий день после этого разговора я еду к Оксане домой. Мне нравится подбор книг, которые стоят над ее письменным столом. Мне нравится ее страсть к театру (это все я узнаю здесь, дома). Потому что если девушка играет в студии, то мне понятно, что она может жить не школой, а студией. Но если ей вот уже два года никаких ролей не доверяют, а доверяют лишь звук и свет, и тем не менее в судии вся жизнь, то это уже о многом говорит. И я уезжаю смягченный, уверенный, что к этой истории мы больше никогда возвращаться не будем. В характеристике, кото-рую она принесла из восьмого класса другой школы, сказано: «обаятельная девушка». Я лично в оценках учениц такой лексикой не пользуюсь, но того, кто так написал, понимаю.

С Наташей они стали закадычными подругами, насколько я понимаю, лишь в десятом классе. У Наташи мама, папа, бабушка — актеры. И сама она мечтает о театре, уже снималась в кино. Много читает. Хорошо успевает по литературе. Летом практику она проходила в детском саду, работала няней, и на меня сильное впечатление произвело одно место из ее сочинения:

Все было бы ничего, если бы в один прекрасный день не выключили горячую воду. Кипяток приходилось носить с кухни, которая находится на первом этаже, причем наливать черпаком в ведро, стоящее на уровне головы. Техника безопасности существует, но вот такие ситуации в ней не предусмотрены. А ведь чуть-чуть задрожала рука, и человек из-за такого пустяка становится несчастным на всю

50

жизнь. Можно было, правда, не таскать кипяток, а ополаскивать холодной водой, как, это делали взрослые коллеги, но я, может быть, в силу каких-то смешных принципов не могла мыть плохо посуду для детей.

Согласитесь: что один только этот эпизод вызывает уважение к девушке.

Нельзя было не видеть серьезного отношения девушек к литературе. Приведу сейчас выписки из их сочинений на тему «Что меня волнует в русской классической литературе и что оставляет равнодушным». Работа писалась в конце девятого класса.

Наташа:Прошло время кабаних и диких, прошло время Лужина и Свидригайлова. Их

проблемы интересуют, но не волнуют, потому что сейчас их почти не существует. А вот Лариса волнует, Пьер Безухое волнует, Настасья Филипповна волнует. Почему? А потому что их проблемы живы. Это — любовь, таинство жизни и смерти, поиск смысла жизни, совесть. И именно поэтому мы читаем Толстого, Достоевского, Чехова. Заглянуть глубоко, рискнуть, не испугаться ошибки, попробовать разобраться в самых трудных внутренних пе-реживаниях человека. И так будет вечно, во веки веков. Люди ищут и именно поэтому читают классику.

Оксана:Когда-то Печорин был для меня идеалом мужчины. Мне

нравилась его какая-то скрытность, таинственность, даже что-то ми-. стическое. И вот эта странная непонятность тянула меня к нему. Меня

всегда поражали и удивляли самоанализ Печорина, его раздумья.Даже через 100 лет мы хорошо понимаем Ларису Огудалову в

«Бесприданнице» Островского и тургеневскую Асю. Размышляя об их судьбах, я размышляла о своем отношении к людям и отношении их ко мне.

У Чехова в «Трех сестрах» Ольга говорит: «Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем». Герои литературы ищут смысл жизни, и мы через 100 лет тоже ищем его и пытаемся понять, зачем мы живем. Ах, если бы знать, если бы знать!

Ах, если бы знать, если бы мог я только предвидеть, читая эти сочинения, как закончится наша с их авторами жизнь в школе.

Началось все это вскоре после того, как я попал в больницу. Девушки сочли себя обиженными учителем, напрасно сочли, несправедливо, и решили отомстить. По-

51

том, когда все уже перешло абсолютно все границы, я спросил у мамы одной из них: «Так в чем же дело? В чем причина?» — «Месть»,— ответила мне она.

Учитель стал получать игривые телеграммы. С его женой по телефону велись двусмысленные разговоры. Однажды к его двери оказался привязан то ли черный котенок, то ли кошка. Планировалась и метла. Шли бесконечные письма с признаниями в роковой, страстной любви. Письма, естественно, были перебелены другой рукой. Все это продолжалось долго. Но вот однажды ночью учителю было вызвано такси. Диспетчер позвонил в четыре утра. Пришлось выяснить, кто все это творит. Две телеграммы были поданы с домашнего телефона. Инкогнито было раскрыто: Наташа и Оксана.

Как раз в это время я вернулся из больницы и решил всю эту историю передать на обсуждение классного собрания. Но перед этим я долго разговаривал по телефону с мамой одной, а учитель поехал к другой домой. Через два дня обе принесли ему свои извинения, и он попросил меня на этой истории поставить точку. Может быть, мы поступили неверно. Но во всяком случае, бла-городно.

А в июне все началось сначала. Телефонные звонки по ночам. Тут еще надо учесть, что родители для подготовки к экзаменам двум девушкам выделили отдельную квартиру. Туда приезжали только для того, чтобы приготовить обед. Ученицы, как сами потом говорили, занимались по ночам. Естественно, не стоило особого труда и позвонить ночью. Даже после того, как я категорически потребовал от родителей, чтобы девочки жили дома, в семье, под контролем, они остались в этой своей квартире.

А накануне экзамена по своему предмету учитель, придя домой, застал на лестничной площадке свою дочь, которая не могла войти в квартиру: замок был забит спичками. Лестничной площадкой ниже была обнаружена наша «нечистая сила».

Это было в понедельник 16 июня, я как раз первый день не вышел на работу по болезни. Учитель тут же позвонил мне, я — директору школы. И здесь, наверное, мы были не правы: только сейчас от меня директор узнала про весь этот сюжет.

И только теперь, когда я пригрозил лишить их ат-

52

тестатов, девочки разволновались и забеспокоились. На другое же утро, после того как я сказал об этой возможности одной из мам, они прибежали к директору школы. Накануне вечером звонили мне, но я отругал их за то, что позволили себе звонить мне так поздно. Просили домашний телефон директора школы, естественно, я не дал.

Решили позволить сдать экзамены, а сразу после экзаменов вызвать на педсовет. В субботу 21 июня я провел в школе почти весь день. Шел экзамен по истории. Нужно было заполнить личные дела, журнал, книгу выдачи аттестатов, подготовить все для заполнения аттестатов. И потом полторы недели я не видел класса, а дел накопилось много, и предстояли нелегкие разговоры.

После того как они сдали историю, я попросил прийти ко мне по одной Наташу и Оксану.

— Ты понимаешь,— спросил я Наташу,— что, еслибы у учителя была другая жена и другой прочностисемья, то ваши разговоры с его женой могли бы статьроковыми?

— Понимаю, и очень хорошо.— Тогда объясни мне, как в тебе могут совмещаться

Михаил Булгаков, Анна Ахматова, Марина Цветаева ипошлейшие письма, непорядочные поступки?

— Я этого сама не понимаю.— Помнишь, обиженная заметкой в газете оперотря

да, заметкой об исчезновении из жизни женщин женского, женственности (она била по курящим девочкам, и вчастности по тебе, ты, воспользовавшись сочинением политературе, которое тогда писала, сказала в нем:

В конце статьи они нас пугают: мол, будете себя так вести — рыцари тоже переведутся. А где они, рыцари? Женщина — не раба мужчины! Она не должна быть кухонной принадлежностью! Забудьте о том, что ДОЛЖНА (это слово было подчеркнуто) делать женщина. И вспомните, хотя бы на минуту, о том, что ДОЛЖЕН (тоже подчеркнуто) делать мужчина. Превозносите нас, дарите нам цветы, делайте нам комплименты! И я уверяю вас, что женщина ответит вам любовью, нежностью и добротой.

Я согласен с тобой, что все определяется прежде всего тем, что должен мужчина. Но разве не существует категории «должна» и для женщины? Разве ей позволительно все? Разве имеет право она нарушать нормы нашей морали, принципы наших отношений между людьми?

53

И разве женщине позволительно быть пошлой, неблагородной, непорядочной? Не перестает ли она в этом случае просто быть женщиной? И способна ли она при этом на любовь, нежность и доброту? Подумайте обо всем этом, и в частности о том, как вы будете вести себя на педсовете, что скажете ему.

Потом, тоже после того как сдала экзамен, пришла Люда, и я сказал ей все и про медаль, и про направление в институт.

— Ну, какая я медалистка! Мне просто везло на экзаменах, вот и получала пятерки. За меня вы не переживайте и не беспокойтесь. Вот Таня — это другое дело.Таню жалко.

Ушла Люда — в класс вошла заплаканная Лена.С того дня, как стало известно, что у нас возможна только одна

медаль, я все время думал о Лене: близкая подруга обделенных, она единственная могла рассчитывать на награду и оказывалась в сложной психологической и нравственной ситуации.

— Скажите, Таня получит медаль?— Нет.— А Люда?— Нет.— А я?— Окончательный итог зависит не от нас. Но, судя

по всему, да.— Я не хочу ее получать. Она мне не в радость.— Знаешь, я ждал этого разговора. И он делает тебе

честь. Но запомни: ты получаешь не чужое, свое. Ты никого не обделила, никому не помешала. Твое тобой заработано, и заработано честно. И еще: школа, я в частности, заинтересованы в том, чтобы ты медаль получила. Так что иди готовься к последнему экзамену.

Когда-то ночью в походе Лена сказала мне: «Вы меня еще не знаете!» Наверное, чего-то и не знаю. Но в главном не ошибся.

В понедельник 23 июня начали выписывать аттестаты. В них оставалось лишь вписать отметки по химии. С горечью подписывал я безупречные аттестаты Тани и Люды.

А на другой день, 24 июня, я шел в поликлинику, закрывать бюллетень. Но прежде чем продолжать, вот что хочу сказать. Если бы я не писал этот очерк, а был его

54

читателем, то я бы усомнился в его правдивости. Неужели все вот так, за один месяц, сопряглось, совпало? Я и сам удивляюсь, но это все именно так и было. Мне принадлежит в этом очерке восприятие событий, их оценка, их трактовка, их переживание. А автор сюжета здесь — только жизнь.

Так вот, перехожу я улицу, и меня окликает бывший ученик нашей школы. Он проводил меня до поликлиники, подождал, пока меня примет врач, потом обратно пошел со мной. И все время рассказывал. Правда, о судьбе его я уже знал. Но давно не видел и не слышал. Короче, выход своим сомнениям, смятениям, исканиям он обрел в боге, вере, религии. Вере честной, истовой, страстной. Постигал «священные» книги, штудировал богословские трактаты. Работал же уборщиком в каком-то учреждении. И общался, встречался, дружил только с такими же, как он, молодыми и немолодыми людьми.

— Что тебе дает это?— спросил я.— Ощущение гармонии мира и связи с людьми. Глав

ное — постиг гармонию человеческих отношений.— Ну а книги, театр, кино? Ведь в школе тебя все

это волновало.— Зачем? Они о поисках истины, о понимании чело

веком себя и мира. У меня для этого есть другой источник.

Я вспомнил, как несколько лет назад пришла ко мне ■ домой тогдашняя девятиклассница. Она тогда тоже в трудную минуту своей жизни прошла через искушение верой.

Она рассказывала мне, как долгими часами беседовал с ней один из преподавателей Загорской семинарии. (Если бы мы могли с каждым учеником своим хотя бы раз в полгода вот так по нескольку часов поговорить, выслушать, что-то сказать, только поговорить, у нас по-другому сложились бы тысячи жизней. Но нам все некогда. Если бы подсчитать, сколько я за те десять лет, что секретарь парторганизации, отсидел на совещаниях, семинарах, планерках, активах.) Так вот он расспрашивал о жизни, о школе, об учебе, об учителях. И потом спросил:

— Как ты думаешь, как произошло слово «счастье»?— Думаю, что от слова «часть».— Верно. Но счастье — это не просто выпавшая тебе

55

часть. Это прежде участие, соучастие. У вас нет этого, вы все по отдельности. Только бог дает людям это чувство соучастия.

Она принесла мне книги, которые ей дали в Загорске: Евангелие, «Православный символ веры» протоиерея Богоявленского, «Религиозно-философские размышления», изданные в Таллине в 1939 году, дореволюционное издание «Беседы деда с внуком», «Дневник писателя за 1876 год» Достоевского.

Что я должен был сказать: не читай, не открывай эти книги? Я сказал: читай, попробуй разобраться, потом приходи ко мне. Потом, когда пришла, сказала: «Я чувствую, что это не выход, а лазейка. А в лазейку — не хочу».

Я уже говорил о том, что двадцать два года не был классным руководителем. И вот теперь, наблюдая за своими нынешними учениками, встречаясь с ними и с их родителями дома, я не мог не сопоставлять увиденное с тем, что было четверть века назад (в том классе я был классным руководителем четыре года: с пятого по восьмой класс). Тем более что мои тогдашние дети сегодня отцы и матери детей нынешних. Естественно, я имею в виду поколение.

Посещая своих учеников на дому, я вспомнил, как ходил по домам тогда, и у меня такое ощущение, как будто я в другом мире. Коммунальные квартиры, бараки, подвалы, ветхие дома, редко у кого отдельная квартира в современном доме, а теперь почти все в отдельных квартирах со всеми удобствами, у многих ребят своя ком-ната (или с братом, или с сестрой). Нет, не у всех достаток и материальное благополучие. Многие живут еще трудно, напряженно. Но все же стенка, ковер, холодильник, стиральная машина, магнитофон и даже цветной телевизор становятся повседневным бытом. Мы часто говорим, что нынешняя молодежь, что наши дети живут лучше и легче, чем жили мы, их отцы, матери. В материальном отношении, естественно, да. Но разве материальные невзгоды самые большие трудности в жизни?

В моем десятом классе 37 человек. И не один, не два —многие уже обожжены драматизмом жизни. Приведу сейчас только два свидетельства (цитаты из сочинений приводятся с разрешения их авторов):

56

Настоящее мое детство с его мечтами и беззаботностью кончилось, когда у меня развелись родители. Это звучит вполне привычно в наши дни, но я даже не могу выразить, чем это было для меня! Это была трагедия. Я всегда считала своих родителей неделимым целым, а тут вдруг оказалась перед выбором: папа или мама. А выбирать перед одинаково дорогими людьми невозмоокно. Для меня уже не существовало прежнего единого целого. Исчезла вера в неделимость родителей и чувство постоянства. Я осознала всю хрупкость человеческих отношений.

Открывая глаза утром, я не понимала, что это не сон и что теперь это будет навсегда. Мне никогда больше не услышать бодрого папиного голоса, будящего меня, не у кого спросить, как решается задача, не пойти втроем в воскресенье гулять. Все это в двенадцать лет должно было стать прошлым, которое осталось только сохранить в памяти. Странно, что у ребенка тоже бывает прошлое, которое никогда не вернуть. Остался папин голос, который я слышала иногда по телефону, иногда мы встречались, вначале я плакала и просила, чтобы он взял нас обратно и все было по-старому. Но от меня ничего не зависело. Вокруг были новые ребята, новая школа, новая улица и дом, все было новое. Новое и чужое. Так я впервые осознала, что моя жизнь вплетена в цепочку других жизней и я должна управлять своим «хочу» и «не хочу».

Это самый распространенный сюжет. Из 37 человек без отцов живут 15. Не могу публично рассказывать о других. Но поверьте мне: многие уже на себе ощутили удары и уроки жизни.

Подумаем о спившихся отцах, а порой и матерях. Подумаем о том, как болезненно отзываются в душах юных смещения в ценностях и критериях. Ведь часто они видят, что вещи, материальное благополучие становятся для человека символом жизненного успеха, мерой человеческой сущности, мерой, которой он оценивает себя и окружающих, когда иметь становится важнее, чем быть. («По одежде встречают, по уму провожают». К сожалению,— сказал мне один из старшеклассников,— слишком часто по ней и провожают».) Подумаем о том, каково видеть молодому человеку все имеющих, ни в чем отказа не знающих, тех, о ком говорится: умеют жить. Подумаем о тех искушениях и соблазнах, которые несет с собой, воспользуемся названием кинофильма, время желаний. Подумаем, что стоит хотя бы вот за этим попавшим на страницы газеты письмом матери, в котором она рас-

57

сказывает о страшном упреке, брошенном дочерью им, родителям: «Ну вот вы жили честно, а чего добились?»

И шепчут в разноверье голоса. И разбегаются дороги, тропы, нити.

В этих строках десятиклассницы реальный драматизм испытания выбором, испытания распутьем. Юность вглядывается в мир, в себя, а потому особенно нуждается в надежных жизненных ориентирах. И если мы не дадим их, не даем их — ищет ответы на волнующие вопросы у других источников. Так что спрашивать прихо-дится только с себя.

25 июня — последний экзамен. Пока две группы сдали, пока все необходимые документы оформили, пока организационные итоги экзаменов подвели, наступил уж вечер. Только теперь и пригласили на педсовет (осталось нас всего несколько человек учителей да администрация школы) Наташу и Оксану. Говорили они, что им теперь стыдно, что вели они себя недостойно. Но все же говорили и неправду, пытались уйти от ответственности. Выслушав их, задав им вопросы, узнав ответы на наши вопросы, мы отправили их домой. Мы не стали вызывать родителей, но характерно, что, зная о педсовете, сами они не пришли, даже за дверью кабинета директора не сидели, ожидая своих дочерей. А мы остались подумать, разо-браться. Поняли ли девочки все, что было сказано им учителями мужчинами, и, здесь это, наверное, было важнее, учителями женщинами? Почувствовали, пережили? Не знаю. Обстоятельства сложились так, что вся эта история не получила самого главного своего завершения: гласного обсуждения перед лицом своих товарищей. Не собирать же класс ночью после выпуска!

На выпускном вечере где-то под утро, когда играли в ручеек, Оксана то ли два, то ли три раза, мило улыбаясь, выбирала меня. Но мы-то знаем, что порой мы потому и улыбаемся мило, как ни в чем не бывало, потому что на душе у нас муторно и тяжко. Не знаю. Хотелось бы верить в лучшее. Но, как закончила свое сочинение чеховскими словами Оксана: «Ах, если бы знать, если бы знать!»

Было уже начало девятого, и только тут, уставшие, измотанные, голодные, мы вспомнили, что Нина-то так и

58

не пришла. А ведь обещала зайти на обратном пути из милиции по дороге домой. Потому-то и спросили ее первой во второй подгруппе, чтобы успела и в милицию, и нам рассказать, что же случилось.

Но здесь нам придется сделать небольшое отступление, иначе будет непонятно, почему в последний день экзаменов ученицу моего класса, которую назвали мы Нина, срочно вызвали в милицию.

Вот уже несколько лет в нашей школе, да и не только в нашей, стали в раздевалке пропадать вещи: то куртка, то сапоги, а то и дубленка. Почти все — женские. Старшеклассники стали лучше одеваться, красивых вещей стало больше, а их удельный вес в жизненном престиже выше. К тому же упразднили ставку гардеробщицы в школе. В лучшем случае сидит в вестибюле уборщица. Если она в школе есть. Года не проходит без краж. Во-руют девочки. Знаем это и по тем случаям, когда попадались.

В прошлом году в середине зимы одна за другой три кражи. Стыдно было смотреть ребятам в глаза. Убивали огромные пакеты, с которыми некоторые старшеклассницы, засунув туда дорогие сапоги или дубленку, путешествовали из кабинета в кабинет. Вы только представьте: говоришь на уроке об образе нового человека в поэзии Маяковского или о Павле Корчагине, а у тебя перед глазами эти пакеты с вещичками. И сказать «отнесите немедленно в раздевалку» не можешь: ты же не гарантируешь сохранности этих вещей.

В эти самые дни и позвонил мне домой и обратился ко мне как к секретарю партийной организации тот самый учитель, которому потом будут мстить две ученицы моего класса: «Стыдно ходить в школу, стыдно заходить в класс. Нужно немедленно предпринять конкретные практические шаги. Во-первых, пройти по всем старшим классам и открыто и прямо поговорить с ребятами. Надо сказать им, что кто-то в школе бросил вызов всем, всему коллективу учителей и учеников, что дело чести всех нас навести порядок в школе (мы тут же и распределили, кто в какой класс пойдет). Но этого мало. Надо создать комсомольский оперативный отряд, который бы установил строжайший контроль за положением дел. В частности, дежурство в вестибюле до шести часов (у нас школа

59

продленного дня). Причем формировать отряд только по добровольному принципу».

Я поддержал это предложение, и на следующий же день, согласовав вопрос с администрацией, мы утвердили план действий. Любопытная и красноречивая деталь: в школе около ста комсомольцев. Из них только 21 человек сразу же вошли в отряд. И лишь потом, когда утвердился его авторитет, стали вступать другие. Но принимали очень строго.

Под особый контроль была взята ученица восьмого класса, которая, в чем мы были убеждены, и уносила вещи из школы. Ситуация в школе резко изменилась, хотя еще одна кража до конца года все-таки произошла. Конечно, мы ставили каждый раз в известность и милицию. Но в данном случае она оказалась беспомощной.

И вот в середине июня именно эта восьмиклассница и восьмиклассница из другого, моего класса (только что читал на экзаменах ее сочинение на тему «Трудовые дела комсомола») залезли в квартиру соседки и были пойманы. А еще через несколько дней всем в школе прекрасно знакомый, (благо и живет в школьном дворе) бывший ученик наш ограбил табачный киоск. Все унесенное им было найдено во время обыска в диване.

25 июня, в день последнего экзамена, в милицию вызвали Нину. «Это недоразумение»,— говорила она мне, бледная и трясущаяся, и обещала сразу же из милиции по дороге в школу прийти и сказать, зачем ее вызывали. Не пришла. Звоню утром — никто не снимает трубку. Не хотелось выяснять все на выпускном вечере: он у нее-то один в жизни. Звоню днем: «Долго ждала следователя. Потом долго с ним говорила. Было уже поздно. Решила, что вы все ушли домой. Почему вызывали? А кто-то из ребят почему-то назвал мою фамилию. О чем спрашивал следователь? Ну, что я знаю про этих ребят... Честное слово, я тут ни при чем».

«Нина?» — удивлялись учителя (ее хорошо все в школе знают, учится с первого класса). Нина! Не может быть. Не может. Нет. Скорее всего это только недоразумение. А пока нужно пойти домой и хотя бы часок поспать. Предстоит бессонная ночь — выпускной вечер.

Но заснуть не смог.

ео

Выпускной вечер начался в 8 часов 26 июня 1986 года. Школу кончили все 37 человек, которые два года назад приступили к занятиям в новом девятом классе, сформированном из 13 учеников нашей школы и учащихся других школ Москвы. Девочек — 22, мальчиков — 15. В том числе один мальчик и семь девочек 1968 года рождения, 14 девочек и 14 мальчиков 1969 года рождения и одна девочка 1970 года рождения.

В книге Г. А. Чередниченко и В. Н. Шубкина «Молодежь вступает в жизнь» (М., 1985) я прочел, что родившиеся в 1968 и 1969 годах входят в самую малочисленную за все послевоенные годы группу молодежи. Но вот еще в чем дело. «Во второй половине 80-х годов границу двадцатилетия перейдет относительно малочисленное по-коление, родившееся во второй половине 60-х годов, а из рабочего возраста выйдут те, кто родился во второй половине 20-х годов,— поколение, бывшее многолюдным изначально и относительно меньше пострадавшее во время Великой Отечественной войны». К этому поколению, в войне не участвовавшему, принадлежу и я. Итак, их будет меньше, чем нас. А сделать они должны будут значительно больше. И лучше.

Немного итоговой статистики. Одна серебряная медаль. Шесть значков ЦК ВЛКСМ «За отличную учебу». Две грамоты РК ВЛКСМ. Девять похвальных грамот за успехи в изучении отдельных предметов.

14 аттестатов без троек. В том числе пять с одной — тремя четверками. Шесть аттестатов с одной — тремя тройками. Только три с преобладанием троек.

Один диплом первой степени литературной олимпиады МГУ. Четыре грамоты городского конкурса сочинений «Мы молодыехозяева земли». Две грамоты районной олимпиады по физике (олимпиада по литературе в 1986 году в нашем районе не проводилась).

27 свидетельств о присвоении разряда по профессии. Два призовых места на районных соревнованиях на лучшего по профессии. 43 процента учащихся класса (это намного выше, чем во все предшествующие годы) прошлым летом после обязательной трудовой практики работали потом добровольно. В том числе в совхозе под Запорожьем.

61

36 значков ГТО (одна ученица освобождена от занятий физкультурой по состоянию здоровья). Четыре призовых места на районных соревнованиях по волейболу, лыжам, легкой атлетике. (Участие в городских соревнованиях и призы, полученные в спортивных обществах, сейчас не считаю — только полученное классом.) Первое место в районных соревнованиях по медико-санитарной подготовке (девочки), второе — в соревнованиях по во-енному троеборью (мальчики).

Призовые места на районных конкурсах песни и выразительного чтения.

Обычно на выпускных вечерах я предпочитаю обращаться к шутке, юмору, иронии. В этот раз шутить не хотелось. Кажется, впервые говорил я серьезно, даже страстно.

Сегодня последний день вы проводите в стенах школы как ее ученики. Завтра вы входите в большую жизнь. Входите в ответственное и вместе с тем напряженное, нелегкое время. Об этом времени недавно было сказано на встрече с писателями в ЦК КПСС, что в нем выявляются конфликтные ситуации, обнажаются разные позиции, а отсюда накал борьбы за осуществление наших задач.

А борьба, конфликтные ситуации, защита своих убеждений требуют немалого душевного мужества, нравственной стойкости, умения оставаться несломленными под ударами судьбы. Вот почему прежде всего желаю вам мужества ума, стойкости сердца, отваги духа.

Все эти качества необходимы и для борьбы с самым опасным и самым трудным противником — с гем плохим, что есть в нас самих. Одолеть самого себя часто гораздо труднее, чем бороться с другими. Вспомните жизненные пути Андрея Болконского, Пьера Безухова, Родиона Раскольнико-ва, Евгения Базарова, Павла Власова, Пелагеи Ниловны, Морозки, Кондрата Майданникова, и тогда, может быть, вы лучше почувствуете, как мучительно и трудно то, что стоит за часто повто-

62

ряемыми сегодня словами «перестройка мышления, перестройка самого человека».

Работая над характеристиками, пересматривая записи, которые я вел эти два года, вспоминая то, что было, я с удовлетворением видел в учениках класса бесспорные человеческие ценности (опускаю названные на вечере фамилии). Среди них трудолюбие и порядочность, принципиальность, ответственность, душевная отзывчивость и щедрость, нравственная цельность и духовная целеустремленность, страстное отношение к жизни и искусству, требовательность к себе, упорство в достижении цели, товарищеская надежность, совестливость. И вместе с тем мы чувствовали в классе и тот «дефицит нравственности», о котором, как о нашей общей беде, говорил несколько дней назад по телевидению Василь Быков. Общественная индифферентность, социальная пассивность, прагматическая расчетливость, безответственность, стремление получить от жизни пока еще тобой не заработанное и неоплаченное, пустословие, невоспитанность сердца, отсутствие чувства чести и долга — разве не сталкивались мы за эти два года с различными проявлениями всех этих зол? И пусть не думают те, чьи имена я называл с почтением, что в той или иной мере к ним сказанное не относится.

Толстой был наивен, когда думал, что путь нравственного самосовершенствования сам по себе может привести к коренному изменению всех устоев жизни. Но он был и глубоко прав. Ведь наивно думать, что только социальные изменения устоев жизни без изменения человека, в частности без его нравственного самосовершенствования, могут сделать жизнь другой. Не забудем при этом, что человек способен не только духовно возрождаться и воскресать, но и нравственно деградировать. Гоголевский Плюшкин, чеховский Ионыч — тому убедительные примеры.

И я желаю вам успехов в одолении и преодолении себя, в самовоспитании, в человеческом росте. А в том, что он возможен, я глубоко убежден.

63

И последнее, самое важное. В минувшее воскресенье, 22 июня, к 12 часам я шел на спектакль по повести Григория Бакланова «Навеки девятнадцатилетние» в театре «Современник», куда именно в этот день и в этот час пригласил меня мой старый друг, участник войны. На сцене — госпиталь, раненые офицеры. А я смотрел на сцену и изредка поглядывал на своего соседа и видел, как он то вытирал слезы, то просто закрывал глаза.

Чтобы не повторилась трагедия навеки де-вятнадцатилетних, чтобы не коснулась она ни вас, ни ваших детей, ни ваших внуков! Чтобы каждый из вас смог осуществить и реализовать себя в этой один раз нам данной жизни!

В начале двенадцатого меня попросили спуститься вкабинет директора школы. Там секретарь комитета комсомола подписывала характеристики. Девятиклассница, она с утра была на практике и не смогла прийти в школу в первой половине дня. Шесть характеристик были отложены в сторону и не подписаны. По пяти мы (не скажу, что сразу и легко) согласовали свои позиции. Одну— характеристику Вити, уже подписанную директо-ром школы и мной, подписать отказалась категорически.

Не желая обострять и без того напряженные отношения с Витиными родителями, я написал сдержанную характеристику. Не приписывая ему несуществующих заслуг, я и о недостатках не распространялся, отметив только, что учился значительно ниже своих возможностей. «У вас получается, что у него были одни только достоинства,— гневно говорила мне секретарь комитета комсомола.— Но вы же знаете, как он относился к общественной работе и какой он комсомолец. Делайте со мной, что хотите, но я эту характеристику не подпишу». И не подписала. Так она и осталась без ее подписи.

Несколько дней назад эта девушка выступала на пленуме райкома комсомола и критиковала его за то, что тематика школьных комсомольских собраний спускается только сверху, что вообще вся комсомольская работа в школе заорганизована. Ей дружно хлопали все секрета-

64

ри школьных комсомольских организаций, а потом несколько человек подошли и спросили: «А тебе ничего не будет, когда в школе узнают про твое выступление? Нас бы выгнали из школы».

Теперь о том, о чем не хотел писать. Понятно, почему не хотел. Но что было, то было. Впервые в моей жизни и впервые в истории нашей школы на выпускном вечере учителям не преподнесли цветы. То ли до торжественной части, то ли после двое родителей подарили цветы мне, кто-то из родителей директору школы и одной из учи-тельниц. Но торжественно от имени выпуска, от всего класса —• ничего и никому.

Не знаю, чем руководствовался родительский комитет. Ни до, ни после вечера я на эту тему говорить с родителями считал невозможным. Они же не забыли — потом выяснилось, что вопрос этот был предметом обсуждения. Может быть, решили, что цветы — это нечто эфемерное, а вот металлическая пластинка, покрытая эмалью, на одной стороне которой аист, а на другой вырезано: «От десятого класса выпуска 1986 года»,— останется у учителей надолго.

Но не в этом дело. Самое главное в том, что никто из выпускников не обратил внимание на то, что произошло. Потому что, если бы обратил внимание хотя бы один, положение можно было бы изменить в несколько минут. После вручения аттестата родительский комитет дарил каждому выпускнику по розе. 37 роз легко превращались в 12 букетов, а этого было вполне достаточно. Но об этом не подумал никто.

Утром несколько девочек пошли провожать меня домой. Было начало седьмого. На остановке из пустого троллейбуса вышла женщина с букетом цветов, из ее сумки выглядывала большая картонка с фотографиями выпускного класса. Но, если не ошибаюсь, ее увидел и воспринял только я. К тому же их в тот момент волновало совершенно другое.

— Скажите, двадцать лет назад так было, чтобы девчонка на вечере при всех могла сидеть у парня на коленях?

— Скажите, а когда кончали школу наши родители,девушка могла висеть у парня на шее, а через некотороевремя вот так же у другого на шее?

Я понимал, как все это сейчас для них важно и как

65

действительно все это серьезно. Но сейчас эти проблемы меня не волновали.

Учителя же были смущены, обижены, подавлены. Про себя я не говорю.

Потом, недели через полторы-две, я вспомнил одну историю, которая, как мне кажется, объяснила то, что произошло. У нас в школе всегда напряженно, когда проходят вечера. Как в школе вечер — вся Трубная улица рвется в нее. Их тоже можно понять: деться-то некуда. И в первый вечер, который был в этом учебном году в сентябре, мы, как говорится, широко открыли двери. Но после того как исчезли две куртки и девочки сказали, что они больше на вечера ходить не будут, потому что к ним пристает на танцах пьяная шпана, пришлось пускать только своих.

И вот на одном из вечеров большая группа ребят взломала черный ход и ворвалась в школу. Из учителей дежурили молодая, юная, изящная учительница, наша бывшая ученица, третий год работающая у нас учителем («Я тебя в стенку вмажу!» — грозил ей пьяный детина). И я — немолодой, не юный, тем более не изящный, лысый и седобородый. Мы вдвоем их и отлавливали. Увидев, что дело приняло серьезный оборот, большинство в эту же проломанную дверь и убежали. А троих мы доставили в канцелярию, вызвали милицию, а та уже погрузила их, не очень прочно стоящих на ногах, в дежурную машину.

Но когда машина уехала и все стало спокойно, мне стало страшно. Пока мы наводили порядок, в зале танцевали крепкие, здоровые, спортивные ребята, а среди них борцы, разрядники. Когда на спортивном празднике двое из них проводили показательную схватку, кидая друг друга и так и сяк, то аж дух замирал. (Кстати, в нашей школе есть и класс боксеров, но они пока еще дошли только до восьмого класса.) Нет, все это ненормально, дико, противоестественно.

Обо всем этом на следующий день я и сказал в классе. И добавил: «За следующий вечер отвечает наш класс. Если все вопросы порядка и безопасности вы не возьмете на себя, вечера не будет». Вечер был, и порядок был образцовый. Двоим дежурным, которые не пускали посторонних, пригрозили, чтоб им лучше в районе Сретенки не появляться. Но тут же весьма солидные десятиклас-

66

сники красочно и выразительно разъяснили, что последует, если кто только попытается поднять руку на наших. И на этом все кончилось.

Не произошло ли на выпускном вечере то же самое: они были гостями, а не хозяевами своего последнего вечера. Он был для них, но не их. Правда, вся танцевально-свето-музыкальная программа была полностью обеспечена группой мальчиков, которые еще во время экзаменов всю эту технику готовили и записи подбирали. И все-таки от самого главного ученики были отстранены: пусть лучше занимаются, готовятся к экзаменам. А гость — не хозяин. У него другая психология, ему и думать не надо.

Но откуда эта психология гостя? Как откуда? От нас прежде всего. Это ведь у нас в крови недоверие и неверие в то, что даже старшеклассники многое могут сделать самостоятельно, ответственно, что на них можно положиться.

В первые же осенние каникулы мы (трое учителей и класс) были в Риге в гостях у одной из латышских школ. На вечере встречи двух классов после взаимных приветствий, песен латышских и песен русских, стихов Райниса, которые привезли москвичи, и стихов русских, которые читали рижане, классный руководитель класса, который нас принимал, пригласил нас, учителей, к себе в кабинет на чашку кофе, добавив при этом, что танцевать ребята должны без нас. Приученный к тому, что детей одних ни в коем случае оставлять нельзя, уже не удивляющийся присутствию на школьных вечерах милиции и дружинников, я через час не вытерпел и, вызвав удивление наших хозяев, все-таки поднялся в зал. «Ну как?» — спросил я свою ученицу. «Очень хорошо,— ответила она.— А когда вы ушли, стало совсем хорошо».

А потом, на зимние каникулы, рижане приехали к нам. Но получилась какая-то ошибка в телеграмме, и мы пришли на вокзал их встречать на день раньше. На следующее утро была заказана экскурсия в Музей изобразительных искусств — решили пойти сами. Но в школьной столовой я заказал на всех приезжающих завтраки и обеды. Нужно было отменить заказ. Вечером узнать телефон кого-нибудь из работников столовой я не мог и наутро с семи до восьми выхаживал на морозце по снегу около входа в столовую. Узнав об этом, наш зав-

67

хоз, в прошлом военный, участник войны, ругал меня отчаянно: «У тебя такой большой класс, лбы здоровые, сказал бы, не в семь — в пять встали, если бы надо было». Я хорошо понимал, что он абсолютно прав. Но вроде бы неудобно: я же заказывал и не для них же. Да, к тому времени я уже хорошо знал, что полностью положиться на девятиклассников нельзя, уверенности, что сделают все, как надо, не было.

Я мог бы, конечно, привести примеры ответственного и самостоятельного отношения старшеклассников к делу. Но еще больше — примеров несамостоятельности и безответственности. Могут сказать: так чего проще, если вы ратуете за самостоятельность учащихся, то и предоставьте ее им.

Но вот в чем дело. Когда мы в школе все-таки предоставляли учащимся старших классов самостоятельность, то оказывалось, что большинство к ней не было готово. Более того, порой и не хотели ее. Ведь самостоятельность связана с ответственностью, это нечто такое, что берут на себя. А куда проще на себя не брать. Выходит, к самостоятельности и ответственности надо готовить, начиная с первых шагов школьной жизни.

И еще одно обстоятельство. Меня поразило одно место в сочинении моей ученицы:

В том году мы писали сочинение на тему «Еще 16 или уоке 16». Тогда написала «еще», но вот теперь, когда после практики проработала все лето в пионерлагере, почувствовала «уже», и еще какое! Сейчас, вернувшись в школу, надела свою школьную форму 'и опять чувствую себя девочкой. И все-таки где-то в глубине души остается это пережитое «уже».

Почему же, повзрослевшие во время трудового лета, приобщившиеся к серьезному труду и связанной с ним ответственности, они возвращаются в школу от пережитого уже к школярскому еще!

Но обо всем этом я размышлял потом. А тогда, тогда...

* * *Выпускные вечера для меня всегда были самыми тяжелыми

днями в школе. Тяжело переживал расставания. Неужели 1 сентября я приду в школу, а Вани, Наташи, Оли за партой не будет? И потом особенно в пос-68

ледние годы на выпускных вечерах, как никогда, чувствуешь бег времени. Только, казалось, вчера в первый раз вошел в класс, и вот... Жизнь проходит.

В том году все это должно было бы переживаться особенно остро. Меня и спрашивали учителя перед началом вечера: «Что! Будете сегодня рыдать и плакать?»

Но впервые в жизни всех этих чувств не было. Я понимал, конечно, умом, что придет час, когда расставание будет горько прочувствовано. Но сейчас все вытеснили боль, горечь, чувство вины и стыда. Дело было, конечно, не в цветах самих по себе. Они стали лишь последней каплей в той чаше, которая наполнялась весь этот месяц.

Вернувшись домой, лег спать. Но не засыпал. Сосед мой по больничной палате, врач-терапевт, перед выпиской дал пачку неизвестных мне таблеток: «Если когда нибудь будут у вас неприятности, плохое настроение — полтаблетки, и вам будет все до лампочки». Я принял целую таблетку. Но заснуть так и не смог. Может быть, я так остро переживал просчеты своей работы, работы школы, потому что выпускал класс не только как учитель литературы, но и как классный руководитель? А может быть, сам этот год, который заставил всех нас строже, без иллюзий взглянуть на делаемое, на происходящее, на себя, обострил взгляд и заставил и на жизнь, и на себя посмотреть более требовательно, беспощадно?

Но что сделано не так?Получив класс, я прежде всего стремился его собрать, связать

воедино, сплотить. Вот почему сразу же стал готовить поездку в Ригу, благо была такая возможность. Хорошо зная, что оптимальная группа для походов и поездок человек пятнадцать, я тем не менее хотел, чтобы поехали все. И поехали почти все — 34 че-ловека. Это была незабываемая поездка!

А вскоре после возвращения неожиданно нужно было идти на овощную базу: дали только два часа, чтобы поехать домой и переодеться. И были все, кроме одного больного, и работали дружно. И так было много раз.

Но постепенно в классе стали выделяться группы и компании, а общие скрепы, хотя и существовали до конца школы, но все же ощутимо ослабевали.

Что это — нормальное для большого класса и современной жизни явление или возможно и иное течение со-

69

бытии?.. И где еще за эти два года были сбои, просчеты, неудачи, ошибки?

Во дворе одной из школ пожилая женщина сломала ногу. Ей вынесли стул, вызвали «скорую». Через несколько минут вместе с вожатой выбежали пионеры с носилками, шинами, санитарными сумками. «Вам придется подождать «скорую» одной,— бросила на ходу вожатая,— мы опаздываем на соревнование сандружин». Этот факт — а это факт — классическая модель отчуждения смысла от делаемого, с которым, увы, часто встречаешься в школе.

Если бы меня спросили, как кратко можно было бы определить, что такое новое мышление применительно к школе, я бы ответил: думать не о том, как выглядеть, не о том, что показать, не о том, чем отчитаться, а о том, как все, что мы делаем, на самом деле отзывается в душах, сердцах, умах наших учеников. И, исходя из этого, искать наиболее верные, действенные пути воздействия на ум, душу, сердце. Но еще слишком многое заставляет нас думать не о главном и определяющем, а о суетном и мнимом. Вот почему, кстати, нас часто больше беспокоит, что скажут и что напишут наши ученики, нежели то, что они думают и чувствуют на самом деле.

Александр Блок очень точно поставил рядом «порывы юных лет» и «крайность мнений». Действительно, суждения юношей и девушек о жизни отличает категоричность, предельная заостренность характеристик, острая критичность, завышенность критериев. Некоторых учителей и родителей, предпочитающих обкатанность суждений и гладкую безошибочность мнений, это пугает и настора-живает. Между тем такой максимализм — нормальная и естественная для юности форма постижения мира. Другое дело, что это вовсе не отрицает, а, наоборот, предполагает необходимость постоянной коррекции такого все-таки одностороннего мировосприятия.

Ошибки, крайности, заблуждения — все это необходимые издержки умственного труда, тем более в юности. Конечно, куда легче работать в школе, когда все внешне правильно, гладко, нетревожно. Конечно, ответы на самые разнообразные вопросы юных, вопросы нередко по-настоящему трудные, споры с теми, кого ты учишь, требуют немалого умственного, нравственного напряжения. Не могу сказать, что мне было очень легко читать объ-

70

емную работу десятиклассника, в которой он доказывал принципиальную несостоятельность моей системы преподавания литературы. Не могу сказать, что мне было легко слушать (а главное — возражать!) то, что сказал мне как-то после урока, посвященного «Маленькому принцу» Экзюпери, один из десятиклассников: «Вот вы говорили целый урок: «приручить», «узы, связи человеческого единения». Слова все это. Ведь все мы никому не нужны. Вот вы нужны кому-нибудь?»

Не будем забывать и то, что, по словам И. Кона, «гиперкритицизм и скепсис — обратная сторона юношеского идеализма и максимализма». Приведу очень характерное в этом отношении рассуждение десятиклассника: «Почему, почему сейчас люди не могут найти себе друзей? Вы подумайте сами: у вас («вас» здесь не риторическая формула, а прямое обращение ко мне.— Л. А.) есть настоящий друг? Подумайте хорошенько. Нельзя путать ДРУГА и ПРОСТО ТОВАРИЩА. Есть у вас такой человек, которому вы все самое сокровенное можете рассказать и он вас поймет? Такой человек, который для вас может пожертвовать всем: деньгами, благополучием, своей карьерой, хорошей репутацией в обществе, даже жизнью? Такой человек, ради которого вы пожертвуете всем? Я могу утверждать на девяносто девять процентов, что такого друга у вас нет. Подумайте. Вспомните всех своих товарищей, представьте их в экстремальных, в каких-то необыкновенных условиях — и вы увидите, как падают в грязь кумиры. Тяжело. Но ведь это правда. Плохо человеку, трудно, он ищет помощи, опоры, поддержки, а их нет. Кто его поддержит, кто поможет, на кого можно положиться?» Нетрудно увидеть, что безотрадность исходной посылки и конечного вывода рождена предельной, крайней завышенностью критериев, что рассуждение это — не отрицание дружбы, а по сути — гимн дружбе, понятой бесконечно высоко.

Бесспорно, что такого рода критицизм, как и вообще юношеский максимализм в целом, может привести и к серьезным издержкам. Но убежден, что сегодня куда опаснее заниженность критериев, нежели их завышенность. Потому сегодня особо опасен, если так можно сказать, нравственный минимализм.

Много лет назад учителя нескольких московских школ по моей просьбе провели в десятых классах сочинение на

71

тему «В жизни есть всегда место подвигу» — согласен ли ты с этим утверждением?». Я прочитал тогда 372 работы и рассказал о них на страницах «Юности». Так вот, во многих работах утверждалось: работая честно, человек делает свой вклад в общее дело и этим совершает подвиг; подвиг — в элементарном исполнении повседневных обязанностей, в наше время подвиг и состоит в том, чтобы делать то, что тебе положено; совершить подвиг — это сделать что-то хорошее, доброе, полезное людям; если человек живет не только для себя, а помогает чем-то и другим, то это тоже в какой-то степени подвиг.

Таким образом, в ранг подвига возводилось почти все: и элементарная порядочность, и добросовестное отношение к работе, и знак внимания. Было даже такое: «Часто мы видим, как старый человек боится перейти улицу. Мимо него спешат, как обычно, люди, но из этих спешащих людей находится человек, который помогает ему перейти улицу». Я писал тогда, что все это тревожно, ибо за подобными рассуждениями девальвация самого понятия «подвиг», снижение нравственных требований к окружающим и к самому себе. Я повторяю все это сейчас с еще большей обеспокоенностью.

Есть у Новеллы Матвеевой стихотворение о пожарном, которому хотелось ночью красно-розовой кого-нибудь из пламени спасти. Броситься в огонь пожарному этому так и не удалось: в том краю как раз пожаров не было, там жил предусмотрительный народ. Так не сбылись мечты о подвиге.

А между тем горело очень многое, Но этого никто не замечал...

Не замечают порой и юные. И дело здесь, конечно, не только в отношении к подвигу. Речь идет об отношении ко всем сферам жизни: труду и любви, людям и самому себе.

И наверное, главное, что мне, всем нам, учителям и родителям, все-таки не удалось сделать,— это у всех и у каждого ощутимо поднять планку нравственных требований к себе. И одна из причин разве не в том, что мы удовлетворялись сказанным, провозглашенным, написанным, не пробиваясь всегда к тому, что за словом, не соизмеряя каждый раз сказанное и сделанное, слово и поступок, рассуждения и жизнь?

72

|* * *

В субботу 28 июня все учителя работали: в понедельник нужно было сдавать школу на готовность к новому учебному году. Я поднялся к себе в кабинет литературы. Со стен смотрел на меня Антон Павлович Чехов.

8 августа 1879 года Антон Чехов приезжает в Москву после окончания таганрогской гимназии. Чеховы жили тогда в подвальном этаже дома церкви св. Николая на Грачевке (она же Драчевка), в котором, по воспоминаниям его брата Михаила, пахло сыростью и через окна под потолком виднелись одни только пятна прохожих. В конце сентября семья переезжает на другую квартиру по той же Грачевке. Здесь начинается литературная деятельность Чехова. 13 января 1880 года журнал «Стрекоза» (№ 2) направил ответ Чехову на полученный рассказ «Письмо донского помещика Степана Владимировича N к ученому соседу д-ру Фридриху»: «Драчевка, г. А. Ч-ву. Совсем недурно. Присланное поместим. Благословляем на дальнейшее подвижничество».

Чехов прожил на Грачевке больше года. Сегодня улица называется Трубной. Она коренным образом не изменилась с тех пор. В ответ на наш запрос Государственная инспекция по охране памятников архитектуры и градостроительства Москвы сообщила нам номера домов, построенных в XIX веке. Таких домов 23. Среди них и дом, в котором началась литературная деятельность Чехова.

На месте церкви св. Николая стоит школа, в которой я работаю. В архиве музея Донского монастыря одна из бывших десятиклассниц нашей школы нашла фотографию самой церкви и сделанную в 1919 году фотографию дома при церкви. На нем виден номер: «Трубная, 36». Это и сегодня адрес нашей школы. Когда по телевидению передавали многосерийную передачу о чеховских местах, то один из эпизодов второй серии о первой мос-ковской квартире Чехова снимался напротив двора нашей школы. Когда передача повторялась, мы отменили последние уроки в старших классах и включили все телевизоры.

Сам я живу недалеко от школы, на углу Садового

73

кольца и Уланского переулка. Во дворе моего дома, как раз под моими окнами, дом, в котором в начале 1880-х годов помещались скромные «Восточные номера», где жили молодые художники Исаак Левитан и Николай Чехов. Номера эти упоминаются в рассказе «Ариадна». В книге «Москва в кольце Садовых» говорится, что Чехов, несомненно, бывал в «Восточных номерах». Когда Москва провожала Чехова, мимо этого дома прошла по-хоронная процессия: с Николаевского вокзала по Дом-никовке и далее по Уланскому переулку на Мясницкую.

В январе 1985 года отмечали 125-летие со дня рождения Чехова. Мы решили превратить кабинет литературы нашей школы в Чеховский.

Все доставали, разыскивали, а потом и делали сами ребята. Мне же пришлось взять на себя все вопросы организационно-материальные: заказывать в школьной мастерской подрамники для стендов, найти среди родителей наших учащихся фотографа, который смог бы сделать снимки со старых музейных стекол (такой родитель был обнаружен в первом классе), провести через роно счет за оплату проката этих негативов, за которые Литературный музей брал с нас рубль в сутки за один негатив, писать от имени школы для ребят ходатайства в Литературный музей, театральный музей, музей Донского монастыря, театральную библиотеку, чтобы разрешили работать с их материалами, выступать на роди-тельских собраниях с просьбой подарить школе' фотографии конца прошлого — начала этого века| (просил и керосиновую лампу этого времени, но пока тщетно).

Фотографий этих принесли (в том числе и бывшие наши ученики) несколько десятков. Мы сделали стенд фотографий чеховских современников, чеховских персонажей. «Ну это же точно Ионыч. А это Петя Трофимов. Нет, Трофимов вот этот. Так это же Душечка с первым мужем. Нет, этот полковник не похож на Вершинина...» Документы эпохи комментировали художест-венные образы, художественные образы — документы.

То, что мы сделали,— лишь начало. Первые шаги. Но сам путь этот очень важен, очень надежен.

Название романа Валентина Распутина «Живи и по-74

мни» точно определяет одну из краеугольных заповедей нашего бытия. И как важно помочь ощутить человеку, вступающему в жизнь, что земля, на которой он живет^ по которой он ходит, не только место, но и культурный слой, не только пространство, но и спрессованное время. Мы живем, работаем рядом с людьми, вместе с ними, но и после тех, кто жил вчера, до тех, кто будет после нас.

Несколько лет назад на день рождения старшеклассники подарили мне небольшой молоток, на ручке которого написаны были чеховские слова: «Надо, чтобы за дверью каждого счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и напоминал, что есть несчастные...» Я был тронут точным пониманием сути моей профессии. Я сейчас думаю: но, может быть, в наш шумный век, когда уже почти перестали петь без микрофона, когда на дискотеках — оглушающий грохот, когда кругом кричат транзисторные приемники и магнитофоны, уже не расслышишь молоточек? Может, сейчас время, когда необходим набат колокола?

Разбирая в конце учебного года бумаги, я нашел записку, которую получил несколько лет назад во время выпускного вечера. В записке стихи десятиклассницы:

Кто сказал, что учитель не воин? Кто сказал, что парторг не боец? Славы воинской вдвое достоин Воспитатель ребячьих сердец. Так не нужно, глаза опуская, Вам стыдиться подарков и слов. Вы — герои переднего края Из редеющих быстро рядов.

Что касается подарков, то тут нет ничего страшного: это книги. Воинскую славу да еще «вдвое достоин» отнесем за счет литературной неопытности автора. А многое здесь верно. И про передний край, и про воина, и про бойца. И про то, что суть в воспитании сердец. И про редеющие быстро ряды.

В последние годы все чаще и чаще вспоминаю я п о с л е д н ю ю с т р о к у р о м а н а Ф а д е е в а « Р а з гром»: «Нужно было жить и исполнять свои обязанности».

75

По просьбе нашей школы шефы дали мне путевку в санаторий. Правда, за полную стоимость: я ведь член не их профсоюза. Но я благодарен за саму путевку: впереди новый учебный год. Тридцать пятый в моей учительской жизни.

Лев Соломонович Айзерман

ОТ ПОСЛЕДНЕГО ЗВОНКА -ДО ВЫПУСКНОГО ВЕЧЕРА

Заведующий редакцией В . П е к ш е вРедактор

В . АкопянХудожник

Р. А д а г а м о вХудожественный редактор

Ф. Б а р б ы ш е вТехнический редактор

Л. Б е с е д и н аКорректоры 3. К о м а р о в а , Л. Ш а н д а р и н а

ИБ 3710

Сдано в набор 10.11.86. Подписано к печати25.02.87. Л52036. Формат 84 XI08 Ун. Бумага типографская № 1. Гарнитура «Литературная».

Печать высокая. Усл. печ. л. 4.20. Усл. кр.-отт. 4,51. Уч.-изд. л. 4,04. Тираж 20 000 экз. Заказ 2341. Цена 20 коп.

Ордена Трудового Красного 'Знаменииздательство «Московский рабочий».

101854, ГСП, Москва, Центр,Чистопрудный бульвар, 8.

Ордена Ленинатипография «Красный пролетарий»,

103473, Москва, И-473,Краснопролетарская, 16. Айзерман Л. С.

А36 От последнего звонка — до выпускного вечера: (Месяц из жизни учителя).— М.: Моск. рабочий, 1987.— 76 с.— (Идеологическая работав лицом к человеку).

В предлагаемой брошюре кандидат педагогических наук известный учитель-методист, секретарь партийной организации московской средней школы № 232 размышляет об идейно-нравственных проблемах гражданского становления подрастающего поколения. Размышляет страстно, с глубокой заинтересованностью учителя, призванного не только обучать, но и воспитывать нашу молодую смену.

Адресована широкому кругу читателей.

0902040000—227 М172(03)-87

ББК 74.200.

S—57—012—86